Рейснер Лариса Михайловна
Вандерлип

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    I. Вандерлип в РСФСР
    II. Вандерлип в Афганистане.

Лариса Рейснер.
Афганистан

Книга очерков

Вандерлип

I. Вандерлип в РСФСР

   Ему шестьдесят лет, этому старому Вандерлипу, но несметные миллионы не дают ему остановиться, перевести дух, подумать о спасении своей запыхавшейся души.
   Золотой доллар бежит вокруг мира, а за ним гениальный эксплуататор, торговец красными, желтыми и белыми душами, великий Вандерлип. Доллар капризен, более прихотлив и взбалмошен, чем старое, классическое колесо счастья.
   Ему не спится в недрах несгораемых шкафов, в блестящем улье банков. Он выскальзывает из верных, обеспеченных предприятий, перекипает червонной пеной через края разумной спекуляции. Американский золотой прыгает все ниже и, промелькнув соблазнительной тенью через кроваво-грязное игорное поле Европы, приводит великодержавного откупщика в кабинет Ленина.
   И вот старый надуватель, корректный и набожный, сидит и торгует у гения революции заповедные лесные трущобы Сибири и Архангельска, и каспийскую саженную осетрину, пространство и время немереных русских дорог, и нефть, и соль, и уголь, и даже если красное станет розовым, если революции не миновать буржуазного чистилища, то и немного рабочего и мужицкого пота, до которого такой охотник этот американский шалун, этот веселый, звонкий, солнечно смеющийся доллар.
   Что между ними говорено, -- этого, собственно, никто хорошенько не знает. Как они сидели, друг против друга, этот большой, большущий разбойник в оболочке добровольного квакера, с поджатыми, бритыми бабьими губами, с вместительным, коротко остриженным седым черепом бухгалтера, подсчитавшего все расходы и приходы вселенной, сумевшего взять честный процент со всех банкротов, со всех могил "неизвестного солдата" и всех победителей мира, --этот великолепный Вандерлип, непринужденно говоривший дерзости королям и пресмыкавшимся президентам республик, этот Вандерлип, у которого только глаза, молодые, неустрашимые глаза объездчика степных лошадей, говорят правду, и Ленин.
   Вероятно, Вандерлип не сразу понял, что такое Ленин.
   Врал, грубо соблазнял, заманивал, может быть, даже разложил на письменном столе веленевые, с золотыми печатями, аттестации своих трестов, украшенные подписями королей и принцев, величеств угольных, суконных, машинных и пушечных. Но когда Ильич, наконец, засмеялся... когда старый американец вдруг почувствовал, что сидит в своем кресле голый, как король из сказки Андерсена, до того голый, что его собеседнику видны все цифры и тайные выкладки, все вожделения, как пчелы, роящиеся в клетках его мозга, -- тогда Вандерлип перестал врать. Стал прост, огромен, как его огромные предприятия, смел и откровенен.
   И пошел на приступ.
   -- Я покупаю голод. Сколько вы за это просите?
   ...За умирающих детей, за ваши поля без машин, за разрушенные дома, за все пути, покрытые снегом и песком, за все язвы вашей дьявольской революции, за ее отдых и покой, за безопасность завтрашнего дня, говорите скорее, скидывайте, Владимир Ильич, скидывайте на ваших красных счетах!..
   И божественный доллар заиграл, запел и зазвенел в спартанском кабинете. Несколько слов, росчерк пера, коммунизм, отступивший лет на сто из мира действи-тельности в область утопий и золотого идеализма -- и капитал оплодотворяет, вдыхает новые силы, брызжет живой водой, дает все готовое вместо своего, трудного, все наново изобретающего строительства.
   Божественная легкость купли и продажи -- интернационал вольных денег и вольной торговли.
   Прощение, примирение, братская помощь России. Не побежденной, -- нет, ее честь должна быть пощажена, -- а лишь разумно уступившей голоду, стихиям, милосердию. Суровые венки Октября и трех лет гражданской войны -- на алтаре гуманного человеколюбия. Маркс, проданный Вандерлипу ради спасения голодающих детей.
   -- И завтра -- вот завтра, смотрите, Ленин, вы, душа фабрик и фабричной эры, вы, отец машин, вы, идеолог мирового рабочего объединения. Ваше рабочее, ваше пролетарское сердце не устоит перед трудовым раем, который я, Вандерлип, принесу Российской республике в обмен на пустые и уже отжившие социальные бредни...
   ...Вот, смотрите, ваша РСФСР, -- и доллар поет и рисует, -- нечто большее, чем Америка Уитмена, -- машины, и уголь, и нефть..
   ...Урал, раскованный, как пещера Аладдина, -- изумруд, сапфир, алмаз и таинственный радий, в котором смерть и здоровье, мертвый огонь разрушенья и само исцеляющее солнце.
   Желтый Каспий, весь в переливчатых пятнах нефти, горячая Астрахань, заваленная рисом и хлопком Персии, коврами, вином, оглушенная криком верблюдов, изнемогающих под своими вьюками.
   Пески ожили, и до самого Мертвого моря -- виноградники и сады: Закаспийский суровый край цветет, как его миндальные рощи ранней весной.
   И Сибирь -- ее золотая руда, которую до сих пор мелочно и жестоко воровали, насилуя и оскорбляя землю.
   Эврика!
   Новое Эльдорадо у берегов Ледовитого океана, золото, текущее густыми струями вдоль великих северных рек. И шум столетней хвои. Тайга, с ее шкурами, салом, драгоценными породами деревьев, брошенная на европейскую биржу, как скифская невольница, неслыханная, могучая и плодоносная.
   Ведь это спасение Европы, это омоложение усталого белого человечества.
   В молочных реках, в смолистом море лесов, в сверкании девственных руд -- будущее, новый эпос, новая религия победоносного труда и творческого капитала!
   ...Ленин, вы придумали электрификацию, -- я ее осуществлю! Вместе, только вместе, мы построим ваш машинный рай, вашу Россию, которая согнется под тяжестью железных путей, чьи снега поголубеют, озаренные спазматической, волевой, электрической вспышкой.
   Ваши фабрики закипят, ваши верфи смешают с холодным и чистым воздухом взморья утренний, соленый, петровский стук молотков. Ваши гавани оживут, и смолой, и жизнью, и молодым богатством повеет от высоких тюков, сложенных бесконечными рядами, от яростного воя сирен, от плеска морской воды, кипящей между гранитом петербургских набережных и обветренными бортами океанских кораблей.

0x01 graphic

   ...Вы всегда были практиком, Ленин, три года вы смывали кровью и слезами ненужные теории -- законы,
   коварные росчерки упраздненных обязательств и договоров, заключенных вашей царской, воистину идиотской дипломатией.
   ...Будьте же практиком и теперь, не приносите в жертву теории, хотя бы и марксистской, великую реальность рабочей республики.
   ...Конечно, мы были не правы, -- мы вас не понимали и недооценивали интервенции, и все такое... Больше этого не будет. Но по-честному -- и вы бросьте-ка свои эксперименты с частной собственностью и Третьим Интернационалом.
   ...Вы огромный человек, Ленин, у вас изумительный череп, чисто американский. Теперь, когда недоразумения окончены, я могу сознаться: эта ваша спекуляция с социальной революцией гениально была придумана. И совершенно ново, неповторимо оригинально. Даже мой доллар, пошатнулся, не говоря уже об их падучем франке и прочее.
   ...Как деловой человек, советую не платить никаких долгов, -- запрашивайте, играйте еще смелее. Они уступят.
   ...Но в такой игре, как ваша, нельзя быть одному. Вы и я -- мы сговоримся, мы должны стать компаньонами, и тогда...-- Тут золотой запел остро и пронзительно, как рожок перед атакой, как кнут, взвившийся над головой скрежещущего мира, как осторожный ключ, который тюремщик старается повернуть в заржавелой, давно не отмыкавшейся двери.
   Может быть, в кабинете стало темно, незаметно на-двинулись сумерки, окна засинели, Москва замигала первыми фонарями, и полились колокола. Прежде чем ответить, Владимир Ильич повернул выключатель, -- и вот свет.
   Перед Вандерлипом, успевшим принять свое приличное иностранное выражение,--лицо Ленина с его татарскими, несколько раскосыми глазами, которые смеются из-под большого лба. Кажется, это вовсе не лоб, а белая березовая кора, лохмато надвинутая на самые эти языческие, светлые, спокойно-веселые глаза. Из своего дупла они теперь смеются, как на Ивана Купалу.
   Вандерлип невольно встал, поклонился, как после оконченной дуэли, и взял со стола шляпу и трость.

0x01 graphic

II. Вандерлип в Афганистане

   Из Москвы миллионы Вандерлипа погнали его на Восток.
   Как и все старейшие завоеватели, он стал думать о походе на Азию, о чудовищном объединении Китая, Афганистана, Персии, Месопотамии и Турции в единую банковскую и железнодорожную державу.
   Замостить шпалами дороги Александра Великого, Моголов и Цезарей, включить в единую электрическую цепь все разрозненные куски мусульманских государств, охваченных национальным брожением, связать все рынки Центральной Азии и Ближнего Востока, открыть Америке новые ворота в Азию, проложить ее товарам триумфальный путь через весь Восток. Убить англо-индийскую торговлю одним ударом, кончить ее, уничтожить, как хороший боец бросает в пыль быка. Этой блестящей шпагой, этим прямым, в глубину голубой Азии убегающим клинком будет великая магистраль. Она вонзится не только в золотой затылок Индии, -- нет, мечты Вандерлипа смелее: она уложит на лопатки и ликвидирует всю восточную торговлю Англии, она задушит ее рынки, наводнив их всепроникающей, всемогущей дешевкой.
   От Шанхая до Кашгара, от Тегерана до Константинополя в реве паровозов, пересекающих пустыню, прозвучит победоносный гимн дешевой спички и дешевого чулка, общедоступной бритвы и непобедимых в своем ничтожестве подтяжек. И взамен всего этого Америка возьмет чистый кудрявый хлопок, жемчужный рис, раз-двоенный посередине, как нежный подбородок, и моссульскую нефть, эту черную душу движения, скорости и силы. '
   Под треск и вой обанкротившихся английских предприятий, под широкий, непрерывный водопадный гул, с которым американский капитал ринется в песчаные-русла Азии, под раскаты новой войны и навязав истории свои акции и векселя на сто лет вперед, -- вот как хочет кончить Вандерлип, и вот почему он сегодня гостит в Кабуле, столице Афганистана.
   Время Вандерлипа идет со скоростью курьерского поезда. Слепое, оно дает сильный крен на поворотах, летит на одном колесе, содрогается, скрипит, и опять вперед--по кратчайшей математической линии. Вандерлип живет в своих несущихся часах, днях и неделях, как в вагоне международного общества. Всегда спокойный, прямой, чисто выбритый и немного пыльный.

0x01 graphic

   Скорость движения и размах мировых авантюр не мешают ему посасывать трубку, прочитывать послеобеденную газету и совершать длинные верховые прогулки. Афганский офицер, сопровождающий его, от усталости болтает ногами, ерзает, сидит на шее лошади. Американец ничего, -- крепко держит сухими коленями своего жеребца, точно пачку деловых бумаг патентованным зажимом. Не потеет и не устает.
   Бросив повод солдату, карабкается на горы, набивает карманы и седельные сумки камнями, нюхает и пробует мутные воды минеральных источников. Затем душ, жирно-сладкие, пряные кушанья восточной кухни, с которыми его железный желудок отлично справляется, а вечером трубка и граммофон, радостно горланящий в сумерки Гюлистана: "Everybody is crazy on the foxtrot" .
   Вандерлипу безразлично, по какой стране, среди каких людей летит его курьерский. Желтые, красные, советские пальмы, тундра или пески, -- лишь бы дела шли без опоздания, ровно стуча маслянистыми колесами, едва переводя дух на остановках, шумно дыша широкой, высоко поднятой паровозной грудью. Все по расписанию, без потери времени, без лишних слов. И вдруг долгая, мучительная, нелепая остановка в Кабуле.
   Темп Вандерлипа тонет в сыпучих песках восточного красноречия, в лени и слащавой медлительности афганцев, как поезд, сошедший с рельсов.
   Ему назначают свидание в министерстве. Он едет туда, вооруженный цифрами, короткими и резкими доводами, скупыми словами, пропускающими торопливую мысль, как турникет запоздалого пассажира.
   Но ему предлагают чай. Но его угощают сладкой дыней и справляются, использовав при этом пернатую строку Саади, о драгоценном здоровье американского друга.
   Вандерлип в двадцати местах прерывает это сладкое марево... Он вводит в него свои увесистые рычаги, он со всей силой нажимает на их рукоятки.
   Напрасно. Дым кальяна и любезность по-прежнему неуязвимы, коварные удары логики бьют улыбающийся воздух, практический Вандерлип три часа сражается с уклончивым призраком, он сам себе смешон, как Дон-Кихот, его часы твердят, что сегодняшний день просто потерян, и поезд жизни, прождав Вандерлипа одну минуту восемнадцать секунд, ушел без него.
   Верблюды, жаркое небо, богатый базар. Вышивальщики и ювелиры, седельщики и гончары, шелк, кашмирские, персидские и бухарские ковры, тысяча живых пустяков, солнечные пятна и густая тень, в которой развешано старинное оружие и качаются перепелки в своих остроконечных клетках, похожих на колдовские шапки. Они качаются в них и, не видя солнца, поют о вечной весне.
   Вандерлип осматривает базар, осматривает сады и злится. В самом деле, в других странах он привык к быстрому, экономному труду. Сорок лет он снимал с дикарей их драгоценные цветные шкуры и ни разу не натолкнулся на праздное любопытство и тем более на неуместное сопротивление. Он даже не сдирал, а только чуть-чуть подпарывал на спине опекаемых их скифские шубы, и все эти желтые и черные, коричневые и красные услужливо сами из них вылезали, получая взамен манжеты на ноги, кольцо с фальшивым камнем в нос, бутылку джинджера и вообще прогресс. И вдруг эти афганцы не хотят, торгуются часами, требуют особой платы за свои пустыри, непроходимые горы, лишенные всякой ценности, за свою грязь, невежество и голь. Вандерлип переходит в контратаку, и тотчас министерство исчезает в дымке пустопорожней любезности, и опять миллионер мечется по знойным и пыльным улицам, не спит по ночам, глотает хину и лед. А между тем он чувствует, что за алчностью и подозрительностью, готовой часами цепляться за всякую запятую, за упорным нежеланием понять свои, а главное, его, Вандерлипа, выгоды, прячется какая-то сила, нечто цельное, самоуверенное, неподкупное. Да, неподкупное, несмотря на повальное взяточничество чиновников. Неподкупное, несмотря на бедность и все растущие расходы на армию, школы и новые суды. Минутами кажется: вот она, победа! К американскому карману уже тянется трусливая рука, ее темные ногти, как голодные присоски. Но нечто более сильное, чем жажда стяжания, какая-то неведомая Вандерлипу стихия отбрасывает ее назад, заставляет жертвовать собой и уклоняться даже там, где тысячи неутоленных хотений кричат о золоте.

0x01 graphic

   "И все-таки, -- думает Вандерлип, -- кто знает? Посмотрим".
   Уже усталый, уже больной многодневными перерывами между деловыми свиданиями, он все-таки едет в загородную резиденцию эмира на восьмидневный праздник независимости. Клокоча от скрытого нетерпения, он любуется скачками слонов, сражением баранов, стрельбой в цель и сладко-ехидной междоусобицей вельмож. Часы же в жилетном кармане выговаривают одну за другой потерянные минуты.
   Вандерлипу отведена палатка на берегу искусственного озера, вокруг которой без дела слоняется злобный и мизантропический пеликан, порождение не восточной, отчетливой и целесообразной природы, но западной, знающей возмутительную прелесть химер.
   Вокруг миллионера Вандерлипа, дельца и джентльмена, в течение недели бродит эта наглая птица, этот отброс бодлеровской фантазии, которая шипит на его желтые сапоги, щелкая огромным полым клювом и злобно блестя маленькими белыми, как у мертвой рыбы, глазками. Пеликан мальтретирует Вандерлипа! Вандерлип принужден терпеть общество пеликана, в минуту гнева выворачивающего наружу свои красные внутренности, целый обширный зоб.
   Вандерлип болен. Он лежит в палатке и обдумывает последний решительный натиск на своего мягкого, как студень, противника. Между двух малярийных приступов он видит перед собой все подробности дела, которое должно повлиять на историю, и убеждает себя в том, что это огромное, сложнейшее предприятие, назревающее, как промышленная война, как открытие нового золотоносного полюса, вокруг которого послушно завертится весь капиталистический мир, не может поскользнуться на недоверии афганцев, как на скользкой лапе этого гнусного пеликана
   "Уэк, -- кричит пеликан, -- уэк, уэк", -- и щелкает клювом.

0x01 graphic

   Для того чтобы понять дальнейшую неудачу Вандер-липа, надо знать, что такое праздник независимости в Афганистане.
   Правительство и иностранные послы придают ему официальный оттенок. Слоны, маневры, бега и речи не выходят из рамок обычной на Востоке "тамаши". И не в них неотразимая прелесть и торжественность этих дней, посвященных независимости.
   Когда эмир на четвертый день вместо мундира появляется в одежде пограничных племен: в серой чалме, в темно-синей холщовой куртке, перекрещенной патронташем, в сандалиях на босу ногу, -- тогда весь Кабул знает, что начинается жгучая, мистическая и глубоко национальная часть праздника. Завидя за плечами Ам- манулы-хана старинную винтовку пограничников, английский посол обычно ощущает легкое недомогание и, ласково извинившись, исчезает в облаке автомобильной пыли. Гудок его "ройса" провожают хриплые, ненавидящие рожки воинственных племен, сто лет пролежавших, как нетающий снег, в глубоких складках Гиндукуша.
   С утра вазиры и афридии приводят себя в состояние воинственного возбуждения, которое к четырем-пяти часам дня доходит до экстаза. Они пляшут могучими ястребиными кругами, боевыми братствами. Каждое племя под своим треугольным знаменем, обожженным в пороховом дыму восстаний и набегов. Блестящие черные волосы танцоров взлетают и опускаются опять, как стая воронов над полем битвы. Они кричат, палимые тропическим солнцем и этой музыкой, обжигающей внутренности.
   В середине круга, в середине черного колеса, в венке из острых волчьих криков ходит один, холодный, осторожный и жестокий. Его голова выбрита, и три клока волос на голом черепе напоминают облик древних китайских воинов. В солнечный день среди тысячной толпы он танцует ночь, пустыню и одинокое преследование. Потом убийство и радость черного от крови меча. Осушая его в песке, целуя трепетный свет и черноту его старинных изречений, ходит воин среди круга, ничего не видя, но безошибочно быстрый и вкрадчивый, как помесь человека и желтой, легкой, могучей кошки.
   Полдень, закат, ночь...
   Он все ходит, как неутомимый жнец, приземистый, крепкий и неторопливый. Его меч о двух лезвиях, рас-колотое пополам новолуние, караулит и казнит, горит кровью бесчисленных ран, вызывает из земли противника за противником и всех убивает. И вот что самое главное. Танец племен -- не старинный обряд, не художественная традиция, а правда. Они танцуют то, что вчера было у Хайберского прохода, что завтра может повториться под стенами форта Макин.
   Они танцуют не просто войну, но войну с Англией. Тени, падающие под мечом одинокого воина,-- это реальные, живые люди в белых шлемах и пыльном хаки, это ныне здравствующие мистер Хемфрис и сэр Добс, это убитый пятьдесят лет назад в Кабуле генерал Каваньяри,-- это они и тысячи других, безыменных, без вести пропавших в джунглях и на перевалах, в песках Афганистана, Памира и Индии.
   Под ногами пляшущих вазиров клубится не пыль, а полчища, тучи саранчи цвета хаки, налетевшей с юга и запада, поразившей самые маленькие, запрятанные в горах пастбища пограничников, отравившие их колодцы своими безликими останками и ползущие дальше, через пустыни, вечный снег и голые камни. Племена топчут их . ногами, но бесчисленные, безыменные истребители просачиваются везде, им нет числа и меры, конца и названия. Они--тли, им не опасен меч, выкованный во времена Александра... Тогда вдруг все круги пляшущих размыкаются, музыка сливается в пламенный рев, воины -- в одну голую горячую стену, все черные взлетающие гривы -- в один грозовой черно-синий пламень, мечи над головой, и пыль, как дым, и пляска, как пожар.

0x01 graphic

   "Горим, горим", -- хрипит музыка, и на саранчу в мундирах хаки, на полчища тлей-завоевательниц обрушивается чистый и безжалостный огонь. Горит трибуна, вся площадь, небо, горы, вся страна и весь народ, и сквозь грохот этой победы, несущейся вскачь, с обугленным лицом, эмир кричит голосом, покрывающим все:
   -- Саламат бад истеклал-и-Афханистан!..
   "Никаких концессий я не получу. Надо уезжать". Вандерлип щелкнул эмира "кодаком" и пошел к своей палатке.
   Он, воплощение скорости, уехал из Кабула в старомодной, чудовищно-неповоротливой карете. Перед ним в углу сидел его михмандар, нестерпимый, как и все михмандары Востока, своими пытливыми очками, чрезмерной любезностью и острыми коленями, торчащими всюду, куда ни потянись. Вандерлип уже придумывал обходную дугу своей магистрали, которая делала ненужным Афганистан. Стук расшатанных, гремучих колес по щебню напоминал ровное пульсирование поезда, и мысли выравнивались бесконечными параллельными нитями, закрепляясь то цифрой, то горизонталью итогов, как телеграфные проволоки от столба до столба. Ван- дерлип никогда не возвращался назад и не жалел о со-вершенном. Но в данном случае его беспокоил не самый факт неудачи, но ее полная необъяснимость. По кожаному верху кареты успокоительно стучал дождь, точно кто-то большой сидел в этой темной ночи, рассеянно барабанил пальцами и тоже думал: "Почему?., почему?., почему?"

0x01 graphic

   "Нет, нет, -- припоминает Вандерлип, -- они не так глупы. Не так уже глупы".
   Кучер хлещет мокрых, горячих лошадей там, снаружи.
   "Они упрямы, да, но дело не в упрямстве, не в одном упрямстве. И эмир -- крупный человек. Мне пригодился бы такой энергичный и деловитый парень в Калифорнии. Вечные забастовки на этих приисках. Да".
   Карету тряхнуло, стукнуло, жестоко бросило в сторону.
   "Сопротивление, вот в чем дело! Сопротивление всему чужому. Еще бы, народец, который Англия не смогла проглотить за сто лет!"
   И вдруг, улыбаясь, чувствуя, что все ясно, как пара прямых, новых рельсов:
   -- Михмандар-саиб, а что значит "истеклаль"? "истеклаль"?
   И, склонив голову набок, прижав руку к полному животику, михмандар перевел, улыбаясь лукавой, тонкой восточной улыбкой:
   -- "Независимость", ваше превосходительство.

---------------------------------------------------------------------------------

   Первое отдельное издание: Афганистан / Лариса Рейснер. Обл., заставки, рис. и концовки худ. Мазель. -- Москва; Ленинград: Гос. изд-во, 1925. -- 102, [1] с.; ил.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru