Рейснер Лариса Михайловна
Молоко

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Лариса Рейснер.
Молоко

   При теперешней безработице, при существующих ставках немецкая рабочая семья с величайшим напряжением всех сил борется за жизнь своих детей.
   Капли молока сосчитаны, они высасываются с жадностью, если не каждый день, то хоть через день, если не лучшего качества, то второго сорта. Пока берут молоко -- есть надежда. Гниет только сегодняшний день. Будущее сосет свою толстую питательницу- соску, и у него розовые щеки. В жалкой игре жизни дети -- последняя ставка. С ними смутно связана мысль о том, чтобы в конце концов отыграться: "Пусть не мы -- наши дети".
   Шаги молочника на лестнице вонючего дома, это -- шаги судьбы.
   Молочник приходит на рассвете, это -- первый вестник наступающего дня. Его звонок подымает людей с постели. Ему открывают дверь спросонок, в одной рубашке, без всякого стеснения. Пусть дверь откроется только на минуту. Сквозь узкую щель он видит все: каковы остатки вчерашнего ужина, есть ли сало, застывшее на тарелках, или кусок черствого хлеба на пустой клеенке, и грязные пивные стаканы, и тощий осадок желудевого кофе -- эту иллюзию пищи, этот первый суррогат, и толстый, без единой кровинки в обрюзглом лице маргарин, появляющийся там, где есть получка, где отец или сын еще работают. Одним взглядом окидывает молочник комнату. Ага, куча грязной одежды в углу, смрад сохнущих над плитою шахтерских сапог! Эта вонь его носу слаще фимиама. Работают, живут.
   -- Хозяйка, я вам наливаю первый сорт, не так ли?
   И он не ошибается.
   С сытостью приходит веселье. Кое-где для статного молочника босые ноги так радостно шлепали по полу к дверям, и с такой веселой усмешкой она открывалась. Какое разочарование! Теплые сонные глаза ударялись о нагрудник моего крахмального передника, как о ледяную броню.
   -- О господин молочник, как вы запоздали сегодня! Видно, придется обратиться к вашему соседу. Что это -- у вас новая помощница? -- И захлопнутая дверь гремела, как выстрел.

* * *

   Это -- лирика. В большинстве квартир не было лирики. С первого взгляда мне показалось, что эссенский горняк или металлист живут лучше нашего. Воротничок и манишка, чистая обувь, приличная шляпа. Завтрак в аккуратной сумке. У нас, когда рабочие и крестьяне начинают обрастать жирком, -- это не бросается в глаза. Растущий достаток идет на валенки, шубы, на теплые платки и рукавицы. Тяжелая, пахнущая овчиной шерстяная и мохнатая роскошь. На Западе к услугам рабочего блестящие универсальные магазины с их ежегодными распродажами. Горы нарядного, пестрого, на живую нитку сметанного тряпья. Цена: пальто -- за 5 руб., чулки -- за 80 коп., вполне приличные с виду ботинки -- за 3 руб. Все это линяет от первого дождя, вянет от солнечного света, смертельно боится воздуха, ветра, дождя. Немецкий рабочий отказывает себе в самом необходимом, недоедает и недосыпает, лишь бы прилично одеться и не выделяться в толпе своим бедным платьем. Культурные потребности его бесконечно выше наших. Он не может и никогда, пока нищета не переломит его костей, не оденет грязной рубахи, не потерпит в своем доме клопа или таракана.

* * *

   -- Ты, кажется, непременно хотела повидать железнодорожника? Ну вот, четвертый этаж, шесть бутылок молока и бутылка сливок. Он Lokfuhrer (машинист), двадцать лет на дороге, старуха его -- наш товарищ. Иди, иди, старого пса, наверное, уже нету дома.
   И правда, его не было дома. Прелестная молодая женщина открыла дверь.
   -- Товарищ...
   Ее лицо без морщин, лицо девушки тридцати лет, никогда не рожавшей и не знакомой с жаром кухонной плиты, несколько пухлое и белое -- лицо канцелярской служащей, -- передернулось и стало враждебным:
   -- Я вам не товарищ. Идите к маме, она на кухне.
   После дыр, в которых только что пришлось побывать, каким раем показалась эта светлая, теплая, просторная квартира рабочего-аристократа.
   Кухня белая, как снег. Полки, стулья, шкафы, полотенца, скатерти -- все снежное. Облачко упоительно-душистое над кофейником, масло, ветчина и белый хлеб на столе. Рояль в гостиной, бумажные цветы, гардины, ковер, две пышные кровати в спальне, гора пуховиков и опять снежное белье. Фрау Ротте, хозяйка всего этого достатка и изобилия, полная, но встревоженная женщина лет около пятидесяти, с добрым лицом, на котором прыгала искра какого-то невроза: левый глаз подергивался нервной судорогой. Мужа ее не было дома. Он оставлял вместо себя предметы, ненавистные всей семье: старое форменное платье -- синюю куртку с красными обшлагами и шпагу, пожалованную за четверть века службы, о которой фрау Ротте сказала с горечью, что с нее у мужа "начинается" человек.

* * *

   Бессознательный коммунизм фрау Ротте берет свое начало со времен, когда ей было примерно года три, и мать ее, вдова чернорабочего, оставшаяся с маленькими детьми на руках, по воскресеньям готовилась к приему пастора, от которого зависело получение пособия. Как только на лестнице раздавались его тяжелые шаги, вся семья усаживалась за Библию и начинала петь псалмы. Долгие годы, полные ненависти, продолжалась эта комедия. С тех пор фрау Ротте не может без дрожи смотреть на поповскую одежду. Замуж она вышла рано и, как говорили соседки, как нельзя лучше: за "Lokfuhrera", человека честного, трезвого, с твердым характером и на хорошем счету у начальства. Тоска ее схватила после первых родов. Муж аккуратно приносил всю свою получку, не оставляя себе ничего. И тем не менее от этих приемных дней в клинике, которые он никогда не пропускал, осталось у фрау Ротте чувство такого ожесточения и неудовлетворенности, которых она не простила и через тридцать лет. Г-н Ротте держал всю семью в железном кулаке. Водил в церковь, по субботам порол и не давал в руки ни одной газеты. Иногда фрау Ротте казалось, что она доживает жизнь своей матери. Шаги участкового пастора гремели непрерывно у ней над головой. Кулаком и плеткой гнал старый Ротте своих сыновей к образованию. Все они вышли бухгалтерами и техниками. Хейнрих ведет всю корреспонденцию у Mannesmana, Отто -- кассиром крупного банка. Все они -- верные слуги своих хозяев, с классовым инстинктом, дочиста вытоптанным отцовскими каблуками, люди чернильного труда, в которых вид рабочей куртки не вызывает ничего, кроме отвращения. Уже во время войны Хейне пробовал было сходить на какое-то рабочее собрание. Бедняга, он забыл вынуть из глаза монокль, который носил действительно по близорукости, и был избит. Никогда не простил он своему классу этого недоразумения и не возобновлял больше робких попыток вернуться к своим. Долгие годы фрау Ротте спокойно смотрела, как муж калечил ее детей и, оскопив их в смысле политики, одного за другим продавал предпринимателю. Только в 1917 году, совершенно случайно, попала она на коммунистическое собрание, хлебнула революции и пришла с него домой пьяною. Для старших детей было уже поздно. Но последнего своего сына она спасла: сделала его простым слесарем и отдала в комсомол.
   С тех пор, чтобы сохранить семью, старики Ротте уговорились о политике за столом не спорить. Но неслыханную боль причиняет старухе потеря дочерей. В этой семье, которая, как в разрезе, дает все социальные расслоения рабочих верхов, девочки представляют все буржуазные республики, от Шейдемана до Секта. Ненавидят отца, который ни одной из них не дал образования. Ненавидят его монархию и мундир, его голос и кулак.
   Но и коммунизм матери им бесконечно смешон. Широкая отцовская спина все-таки подняла их и подсадила на следующую ступеньку социальной лестницы. Они не глотали фабричного чада и не давились черным хлебом. Правда, хозяин так же мало церемонился с машинисткой, как и с чернорабочим. Красавица, которая пишет на трех языках и знает бухгалтерию, сидит сейчас без места за то, что осмелилась ответить на какую-то грубую выходку своего шефа.
   Мать пробовала воспользоваться ее горем.
   -- Пойдем со мною на собрание! -- Минна только выпрямила гладкую, все еще свежую шею.
   -- Там бывают такие ужасно обыкновенные люди. Девушка, которая получает сто двадцать пять марок, не может себе позволить таких глупостей. Нет, уж лучше я пойду в кафе! -- Тогда старуха вышла из себя и с женским чутьем ударила по самому больному, по самому набитому месту:
   -- Тебе тридцать лет, подожди, через пять лет и тебя скрутит. Ни один из них, богатых, не женится на тебе. Напрасно ждешь. За рабочего не хочешь. Да скоро рабочие тебя сами не захотят. Будешь, как собака одинокая, шляться из конторы в контору. От своего берега ушла, к чужому не пристала. На, посмотрись в зеркало -- усталая, серая, вымотанная. Обыкновенная рабочая кляча, поденщица, как всякая другая. Ты хуже отца. Старик хоть убеждения какие-то имеет, хоть лживые. А ты ничего. В придачу к своему труду, который презираешь, тело свое даром готова отдать, чтобы тебя хоть впотьмах, хоть в рубахе кто-нибудь нечаянно "гнедиге фрау" назвал. Не назовет! Ляжешь рабочей и встанешь рабочей шкурой.
   -- Du Klassenlose!
   -- Эх ты, бесклассовая!
   Это самое тяжелое ругательство, которое рабочий может бросить рабочему. Сквозь пудру на мучнистых щеках выступила краска...
   
   [1925]

----------------------------------------------------------------------------

   Источник текста: Рейснер Л. М. Избранное / [Вступ. статья И. Крамова, с. 3--18; Сост. и подготовка текстов А. Наумовой Коммент. Наумовой и др.]. -- Москва: Худож. лит., 1965. -- 575 с., 1 л. портр.: ил.; 21 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru