Рекемчук Александр Евсеевич
Товарищ Ганс

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

[]
Рекемчук Александр Евсеевич

Товарищ Ганс

Повесть

Художник В.И.Жутовский

Книга сканируется по изданию

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

МОСКВА

1974

Р70302-210
083(02)-74
104-74

Аванти, о пополо,
Алла рискосса,
Бандьера росса,
Бандьера росса...

Лучшие люди, которых я знал,
умирали за эту песню.
Э. Хемингуэй

Сыну Андрею
Помни об этом, малыш

  

ГЛАВА ПЕРВАЯ

[]


   А я хорошо все это помню. Так уж устроена человеческая память, верней, так уж устроена жизнь, что из тысяч дней, отпущенных тебе на веку, запоминается лишь несколько. И не нужно обижаться ни на жизнь, ни на память. Может быть, самыми лучшими днями и являются те, которые в памяти не остаются. Ведь именно они заполнены будничной работой, составляющей дело твоей жизни. И только в эти дни успеваешь заметить, как сине небо, как благодатен дождь, как свежа зелень и как чист снег. В эти дни отменно вкусен ржаной хлеб, а в библиотеках выдают хорошие книги. В эти дни просыпаешься бодро и засыпаешь мирно.
   Это как дыхание. Человек не помнит двух своих вздохов: первого и последнего. Но и на остальные он как-то не обращает внимания. Разве что порой вздохнет глубже обычного, и вздох этот от полноты чувства, или перехватит дух от неожиданности, или же однажды человек заметит, что наступила одышка. А так он просто живет и дышит. И как же это здорово -- дышать!
   Но выпадают и такие дни, которые запоминаются на всю жизнь, запечатлеваются во всех подробностях, час за часом. Они встают над течением будней, как вехи над пашней. И как ты идешь по вспаханному полю -- от вехи до вехи,-- так и жизнь движется -- от памятного до памятного дня.
   Вовсе не обязательно, чтобы этот день был отмечен великой радостью либо тяжкой бедой. Нет, он бывает и без радости и без горя. Но спустя некоторое время ты вдруг поймешь, что с него началась другая, новая полоса жизни.
  
   Таким оказался и этот день.
   Это был выходной день. Не воскресенье, а именно выходной, потому что в ту пору, о которой идет речь, не всякий выходной день приходился на воскресенье. Тогда была шестидневка. Пять дней подряд работай либо учись, на шестой гуляй. И красной цифрой в календаре были отмечены не воскресенья, а выходные дни: шестое, двенадцатое, восемнадцатое и так далее. Никто, кроме богомольных старушек, тогда не интересовался, что у нас нынче: понедельник или воскресенье, вторник или четверг, среда или пятница. Но вскоре шестидневку отменили, и неделя снова стала неделей, как было и прежде, как водится и по сей день. Так, наверное, удобней.
   Словом, был выходной день.
   Мама с утра принялась за уборку. Сперва она мыла пол на кухне, а я сидел в комнате. Потом она велела мне тщательно вытереть подошвы о мокрую тряпку и прогнала на кухню, сама же занялась комнатой.
   Я перебрался на кухню и там на подоконнике расположил свое хозяйство: бумагу, ножницы, клей, причиндалы всякие. В то утро я мастерил самолет. Мы, мальчишки, тогда очень увлекались авиацией. Как теперешние мальчишки увлекаются ракетами. Тогда беспосадочные перелеты над сушей и морем вызывали не меньше восторга, чем нынешние витки космонавтов, а имя Чкалова было так же чтимо, как теперь имя Гагарина.
   Из ватманской бумаги, которую мама приносила с завода (она работала чертежницей), можно было склеить отличный самолет: крылья, киль, фюзеляж -- все как полагается. Главное, такой самолет летал. Прилепить к его носу хлебный мякиш для тяжести, взобраться на шестой этаж, открыть форточку на лестничной площадке, легко подтолкнуть -- и самолет, полого снижаясь, слегка покачиваясь на ветру, спланирует в самый конец двора.
   Успей лишь попрытче сбежать вниз, а то не ровен час кто-нибудь унесет модель, либо, соблазнившись мякишем, сожрет его дворовая собака.
   Мой новый самолет был почти готов. Он стоял на подоконнике, опершись на две спички, распластав широкие крылья, нацелясь вдаль острым носом. Пилот, вероятно, уже в кабине. Приборы в порядке. На взлетной полосе сигналят старт. "Контакт?"-- "Есть контакт!" Взревел мотор...
   Мне нетрудно было вообразить все это. Близ подоконника, на кухонном столе, натужно и грозно ревел примус. От него несло керосином. На примусе стояла кастрюля, до половины прикрытая крышкой,-- большая кастрюля, должно быть, мама варила обед на два дня,
   В коридоре послышались влажные всплески, скрежет таза. Спиною мама приближалась' к двери. Добравшись до порога, она слегка распрямилась, в бараний рог скрутила тряпку, отжала мутную воду, обернулась.
   Ноги ее были босы, полы застиранного ситцевого халатика подоткнуты, темные пряди волос смешно и длинно свисали на лоб. Она откинула их локтем, и тогда появились глаза: тоже темные, как и волосы, но волосы тускло темны, а глаза темны ярко, и они такие большущие, эти глаза, что даже удивительно, как им хватает места на маленьком худощавом смуглом лице. Сверх того, они еще умеют отчаянно расширяться -- брови вразлет, ресницы вразлет...
   -- Санька,-- сказала она, глянув мне под ноги,-- я только что здесь вымыла, а ты опять...
   На полу, у подоконника, валялись обрезки бумаги. Это я настриг, пока делал самолет. Ну и что же, долго ли собрать? Сам и соберу.
   Я нагнулся и стал подбирать бумажки.
   А она продолжала сердито и строго, но, как обычно, не повышая голоса, не раздражаясь:
   -- Свинство какое! Я только что вымыла пол... Знаешь, что за это полагается? Взять ремень и как следует тебя отстегать...
   Хорошо, что я наклонился. А то бы она заметила, как я улыбаюсь.
   Ведь я ее нисколько не боялся.
   Слишком она у меня была молодая. Мне уже шел девятый год, а ей всего лишь двадцать седьмой. Комсомолка еще. Никто не верил, что у нее сын учится в школе. И я даже как-то стеснялся называть ее "мамой", говорил "ма". А звали ее Галя. Мы с ней никогда не ссорились, тем более никогда не дрались, и я ее совсем не боялся, а просто очень любил. Я вообще не мог себе представить, чтобы ее кто-нибудь боялся: она была слишком молодая для этого и красивая.
   А улыбался я главным образом из-за того, что она помянула ремень.
   Никакого ремня у нас не было.
   Школяры в ту пору еще не носили форменной одежки с ремнем и бляхой, мы тогда ходили в чем попало. Штаны мои держались на помочах. И я был единственным мужчиной в квартире. Я рос без отца.
   Конечно, отец у меня был, как и у всех. Но я его сроду не видал. Когда я спрашивал у мамы про отца, она отвечала коротко: "Умер". Что поделаешь?
   Иной раз, не скрою, бывало завидно, когда мои приятели-пацаны появлялись во дворе либо шли куда-нибудь вместе со своими отцами. Скажем, у Васьки Булыгина отец был военным, две шпалы в петлицах, орден Красного Знамени; у Гошки Карпенко -- шофером трехтонки, и он его чуть ли не каждый день катал на своем грузовике. У Яшки Овсюка отец был простым чернорабочим, но зато он играл левого инсайда в "Спартаке"-- лучшей команде города. А фамилия папы Марика Уманского была даже написана на стеклянной табличке у ворот нашего дома. "Доктор З.В.Уманский, кв. 17. Прием с 8 до 8". Почему-то сам Марик не очень этим гордился, не любил разговоров о своем отце, очень смущался, когда мы спрашивали его, от каких болезней лечит людей его папа; и сами эти люди, направляясь в квартиру семнадцать, вели себя довольно странно -- заслонялись воротниками, сутулили плечи,-- может быть, потому, что отец Марика доктор З.В.Уманский был частником?
   У всех моих приятелей были отцы. Но если говорить по совести, то я и не очень сожалел о том, что в нашей семье единственный мужчина -- я. Когда время от времени я слышал, как за соседскими стенами орут не своим голосом мои приятели, когда я видел, как эти хорошие пацаны выползали на белый свет, размазывая по щекам кулаками свои горькие слезы и сопли, я, признаться, нисколько не жалел, что у меня нет отца и что в нашей квартире при всем желании и самой острой необходимости не сыщешь ремня.
   -- Вообще, Санька, ты бы лучше не путался под ногами,-- сказала Ма.-- У меня еще пропасть дел... Иди-ка погуляй во дворе, пока я управлюсь.
   Возражать я, конечно, не стал. Когда дело касалось гулянья, меня не приходилось просить дважды.
   Бросив на подоконнике все свое бумажное хозяйство, я метнулся в переднюю, натянул шубейку, напялил шапку.
   -- А рукавицы?-- из кухни напомнила Ма, хотя и не видела, как я одеваюсь.-- Сегодня мороз.
  
  
   Дом наш был старый, очень старый -- его еще до революции построили, при царе Горохе. Его построил какой-то купец, чтобы драть деньги с жильцов. Денег ему, наверное, нужно было много, и он отгрохал домину в шесть этажей, в два крыла. Крылья дома были обращены на разные улицы, на Журавлевку и Рыбную, и смыкались на перекрестки этих улиц. Оттого, что обе улицы сходились под острым углом, во дворе была теснотища: окна заглядывали в окна, стена налезала на стену, между ними зияло ущелье, узкое и мрачное, с гулким эхом.
   На дне ущелья -- клочок земли, той особенной земли, которая встречается лишь на городских дворах: плотно утрамбованное крошево щебенки, пыли, шлака и битого стекла. А сейчас все это засыпано снегом.
   Не шибкий, конечно, простор. Но нам хватало.
   Когда я вышел из дома, посреди двора только-только слепился кружок мальчишек и девчонок, из кружка доносилась считалка:
  
   Аты-баты, шли солдаты,
   Аты-баты, на базар,
   Аты-баты, что купили?
   Аты-баты, самовар...
  
   Считалку эту, надо полагать, тоже при царе Горохе изобрели.
   Я успел втиснуться, покуда считали первый раз. А то бы именно мне, опоздавшему, пришлось водить. Или мне же и выпадет?
  
   Аты-баты, сколько стоит?
   Аты-баты, три рубля.
   Аты-баты, он какой?
   Аты-баты, зо-ло-той...
  
   Нет, миновало. Водить, конечно, выпало на долю Марика Уманского. Ему всегда выпадало такое счастье. У него вообще были основания обижаться на свое счастье. Всех толстых ребят у нас во дворе и в школе награждали кличкой "Тэжэ", что значило "Трест "Жиркость"-- был в ту пору такой уважаемый трест, торговавший мылом. А каждого, кто носил очки, дразнили "четырехглазым". Марику повезло вдвойне: он был и "Тэжэ" и "четырехглазым". И папа у него -- частник. И водить всегда ему. А между тем наш Марик Уманский был хорошим и добрым малым. Просто такое у него было в жизни счастье.
   Не ропща, он уткнулся лицом в стену, заслонил ладонями все свои четыре глаза и начал считать:-- Раз, два, три, четыре... Мы бросились врассыпную, кто куда. Кто куда, а я в одно прекрасное, давно облюбованное мною для пряток место. В угольный подвал.
   По уговору, ставшему на нашем дворе законом, прятаться по подъездам не разрешалось. Подъездов было много. И в каждом подъезде шесть этажей. Если все начнут прятаться по подъездам и за ними придется лазать по этажам, то это уже будет не игра, а черт знает что. Поэтому прятаться в подъездах было у нас строжайше запрещено.
   А на угольный подвал запрет не распространялся. В подвал вела глухая, без стекол дверь. За дверью -- несколько ступенек вниз и черная угольная яма. Вот на этих ступеньках я обычно и отсиживался, пока меня искали.
   Туда я заскочил и на сей раз. Но оказалось, что в подвале я не один. В этом темном подвале околачивался еще некто: лет пяти, замотанный башлыком от поясницы до самых глаз, мальчишка или девчонка, не разберешь. Вероятно, с нашего двора, из нашего дома, но я его не знал в лицо, да и лица-то не было видно за башлыком -- одни глаза; я не знал, как его зовут, и даже не знал, мальчишка это или девчонка. Мы с такой малолетней публикой не водились.
   Но я тотчас догадался, что этот некто лет пяти, в башлыке -- мальчишка.
   Потому что в тот момент, когда я туда нагрянул, этот малолетний товарищ, от горшка два вершка, занимался серьезным делом. Солидно сопя, он рисовал на стене куском угля. На стене был изображен танк.
   И я догадался, что мальчишка. Была бы девчонка, она уж, будьте уверены, нарисовала бы какую-нибудь растопыру в косицах и бантах, с ридикюлем, на высоких каблуках.
   А тут был танк. С башней, пушкой, гусеницами.
   На танке свастика. Фашистский танк.
   -- Ты зачем стену пачкаешь? -- грозным шепотом спросил я.
   Некто насупился, спрятал уголь за спину, но ничего не ответил: испугался, наверное.
   За дверью раздался топот, кто-то вихрем пронесся мимо, и уже издалека послышался торжествующий вопль Марика: "Палочка-стукалочка, Гошка!.."
   -- А почему танк фашистский?
   Некто смутился окончательно, опустил глаза, покраснел и стал переминаться с валенка на валенок.
   -- Ну? Зачем на нем фашистский знак?
   -- Я не умею... звезду рисовать,-- виновато, едва слышно признался он.
   Видали такого? Ему целых пять лет -- и не умеет рисовать звезду. А вот фашистский знак умеет. Правда, рисовать звезду, конечно, труднее. Не то что свастику: тощий крест с паучьими лапками набекрень -- тьфу!.. Но ведь нужно все-таки соображать, что рисуешь. И уж если рисуешь танк, то танк должен быть нашим, советским танком, а не наоборот.
   -- Эх ты!..
   Я стер варежкой свастику, отобрал у него уголек и быстро, пятью четкими штрихами, не прерывая линии, изобразил звезду.
   -- Понял? Ну-ка...-- Я отдал уголек малышу.
   Восторженный девчоночий визг пронесся снаружи, потом долетело: "Палочка-стукалочка, сама за себя!.."
   Малыш, сопя от старания, начал чертить на стене. Одна кривуля, другая кривуля, третья...
   -- Да не так!
   -- А как?
   Я снова начертил звезду -- уже медленней, чтобы втолковать ему раз навсегда, на всю жизнь, как рисуется красная звезда.
   Малыш опять засопел. На стене возникала какая-то немыслимая каракуля, и он, очевидно, решил схитрить.
   -- А тебя еще не застукали?
   Вот пройдоха!
   Признаться, я чуть не позабыл об игре, покуда учил этого мальца уму-разуму. Едва не забыл, зачем я сюда забрался, в угольный подвал. Ведь я здесь скрывался от Марика Уманского, а не просто коротал от скуки время.
   Я осторожно приоткрыл дверь, выглянул в щелку. И замер от удивления. Там, во дворе, уже никто никого не искал, никто не гонялся друг за другом, там уже не было ничего похожего на игру.
   Все ребята, все мальчишки и девчонки, которые только что играли в прятки, теперь сбились в кучу посреди двора, плотно обступили какого-то незнакомого мне человека. В шляпе.
   Что за невидаль? Я выбрался из своего убежища и пошел к ним. Интересно все же.
  
  
   В самом центре этой кучи стоял высокий человек в зеленой шляпе. Еще на нем было надето легкое -- "продуй ветер"-- пальто, а шея повязана пестрым шарфом. Вывернутой наизнанку перчаткой он тер пылающее ухо -- замерзло... Ну, так тебе и надо. Разве умный человек станет франтить в шляпе при таком морозе?
   Да и шляпа у него была какая-то чудная: вместо ленты шнурок, а из-за этого шнурка торчит перышко, неизвестно чье. Курам на смех. Вообще в те времена немногие люди отваживались ходить в шляпах -- тогда не было такой моды, шляп не уважали. А тут еще с перышком...
   Человек в зеленой шляпе тер перчаткой ухо и, мучительно улыбаясь, с явным трудом выговаривал
   слова:
   -- Дом дры...Квартира цвацет пят. Пошалюста...
   -- Что? -- Окружавшие его ребята недоуменно переглядывались.
   -- Какая квартира?
   -- Вам кого надо?
   -- Пят унд цвацет...-- робко повторил человек в шляпе.
   Да, с таким побеседовать -- одно удовольствие. Все вокруг только плечами пожимали. Я, конечно, тоже. Хотя это глупое перышко меня смешило куда больше, чем красноречие незнакомца.
   Вдруг вперед протискался Марик Уманский. Он поправил очки и, запинаясь от смущения, задал вопрос:
   -- Шпрехен зи дойч?
   -- Яволь,-- обрадованно воскликнул этот тип и перестал тереть свое ухо.
   -- Вас волен зи?-- уже уверенно продолжил Марик и, кашлянув, добавил:-- Битте...
   Он был круглым отличником, наш "четырехглазый" толстый Марик, а немецким языком занимался дома чуть не с пеленок, честное слово.
   -- Ихь зухе ди Шуравлоффка-штрассе, хауз драй, воонунг фюнф унд цванциг.-- Незнакомец с надеждой смотрел на Марика.
   -- Журавлевка, дом три, квартира двадцать пять,-- перевел Марик.-- Так ведь это... к Саньке Рымареву.
   Он уже назвал мое имя, а мозги мои все еще не могли переварить услышанное, они все еще не отдавали себе отчета в том, что квартира двадцать пять -- это та самая квартира, где я живу. Где я жил спокон веков.
   А все ребята уже обернулись, как по команде, и смотрели на меня, не скрывая любопытства.
   -- К тебе, Санька...
   -- Это к тебе!
   Они расступились, и тогда незнакомец тоже увидел меня -- я стоял позади всех. Он увидел меня и, улыбнувшись, чуть кивнул головой. Несколько секунд длилось молчание. Он, этот незнакомец, деликатно скользил глазами по моей фигуре, как бы измеряя мой рост и как бы прикидывая, чего я стою.
   А я, не выказывая особой приязни, рассматривал его самого, ненашенского покроя пальто "продуй ветер" и главным образом эту дурацкую зеленую шляпу со шнурком и перышком.
   Что же касается мальчишек и девчонок, то те просто рты разинули от любопытства.
   Конечно, не стоило продолжать это дармовое представление, тешить зрителей. Я уже смирился с мыслью, что здесь нет никакой ошибки и этому типу действительно требуется двадцать пятая квартира.
   Я круто повернулся, сунул руки в карманы и, не говоря ни слова, двинулся к своему подъезду.
   Позади меня заскрипел утоптанный снег: незнакомец шагал следом.
   А по двору уже неслись ликующие крики:
   -- К Саньке иностранец пришел!
   -- Мистер Твистер...
   -- Харла-барла...
   Радостно им очень, ротозеям.
  
  
   Обычно я вихрем взлетал по лестнице на свой этаж, перескакивая через ступеньку, а то и через две. Несколько скачков -- и я уже дома. Обратный же путь был еще стремительней: я вскакивал на перила, уже давно отполированные до блеска моими штанами, штанами моих приятелей, штанами моих предшественников, и лихо съезжал в самый низ, отталкиваясь ногой на крутых виражах. По этой причине штаны мои в одном месте были тоже всегда отполированы до блеска.
   Но на этот раз я не торопился. Я нарочно поднимался очень медленно, вразвалку, лениво переставляя ноги. И ни на одном лестничном марше, ни на одной площадке ни разу не оглянулся назад. Хотелось оттянуть время, и я впервые вдруг остро пожалел, что мы живем не на самом последнем этаже, не под самой крышей, не на голубятне.
   Все необычное настораживает, тревожит. А этот приход был необычным. И даже не потому, что необычным был сам пришелец, этот странный тип, ни бельмеса не понимающий по-русски. А просто потому, что в нашей квартире никогда -- сколько я себя помню -- не появлялись чужие мужчины. Ну, наведывался раз в год электромонтер чинить проводку, в канун зимы слесари копошились у радиаторов, заходил с какой-нибудь оказией дворник, но все это были не чужие люди -- из нашего домоуправления. Однажды заявился человек, которого я принял за чужого, но оказалось, что это какой-то наш дальний родственник, отпетый пьянчуга,-- он выпросил у мамы трояк на опохмелку и обещал зайти еще раз, вернуть долг, однако не пришел, позабыл, наверное.
   Но этот, который сейчас шагал следом за мной по ступенькам, был совсем чужим. И шаги его в гулком лестничном пролете отзывались в моих ушах тревожно и чуждо.
   Как ни тяни, как ни медли, а все же мы добрались до четвертого этажа, до нашей двери с номером "25". Я хотел по обыкновению подпрыгнуть и в прыжке нажать звонок -- он у нас был высоко, под самой притолокой. Но большая рука в кожаной перчатке поверх моей руки легла на кнопку.
   Когда Ма отворила дверь, мне сразу же стало ясно: ее нисколько не удивляет появление чужого человека. Ее отнюдь не огорошил приход незнакомого иностранца. Она знала, что он придет. Она, конечно, еще утром знала, что к нам в дом явится гость.
   И значит, именно поэтому такой ослепительной, бьющей в глаза чистотой сияла сейчас неказистая, старенькая наша квартира. И значит, ради этого случая из кухни долетали сюда, в переднюю, сногсшибательные запахи: украинского борща, щедро заправленного чесноком, жареной гусятины и оладий -- я тотчас, как вошел, учуял все эти запахи.
   Да и сама она -- Ма, Галя, Галина Викторовна -- была, боже ты мой, до чего нарядная! На ней было шерстяное канареечное платье с заутюженным в мелкую складку подолом и с перламутровыми радужными пуговицами -- самое лучшее ее платье, которое она надевала по праздникам, а в другом она ходила на работу: у нее еще было и другое платье.
   Но поверх этого праздничного платья был надет фартук, дававший понять, что никакого праздника нынче нету, а всего лишь выходной день и что она здесь, в этом доме, не досужая гостья, а хозяйка.
   Смуглые щеки ее слегка запунцовели: ведь она только что, на звонок, выскочила из кухни, где готовила обед, жарила-парила и крепко умаялась со всей этой стряпней.
   А губы ее улыбались приветливо и слегка растерянно, когда она переводила взгляд с меня на пришельца, а с пришельца опять на меня...
   -- Вы уже познакомились?
   Этот, в шляпе, должно быть, догадался, о чем его спрашивают, хотя и ни бельмеса не понимал по-русски,-- как-то сообразил. Он снял с головы шляпу, содрал перчатку и подал мне пятерню:
   -- Ганс...
   -- Рымарев,-- ответил я и, коротко тряхнув протянутую руку, ушел на кухню.
   Надо бы пообедать, пора уж. В делах, касающихся обеда, я давно был вполне самостоятельным человеком. Ведь Ма обычно обедала на работе, на заводе -- завод находился очень далеко от нас, на краю города, целый час ехать трамваем, и она при всем желании не могла приезжать домой в перерыв, чтобы накормить меня. Она всего-то и успевала, что приготовить обед с вечера на завтра, а остальные заботы -- согреть, съесть, перемыть посуду -- ложились на меня. Я привык хозяйничать сам. Мне это даже нравилось.
   Вот и сейчас я взял тарелку, половник, сдвинул крышку кастрюли -- под нею вкусно клокотал рдяный борщ.
   Но появилась Ма.
   -- А руки? -- ужаснулась она вполголоса.
   Отобрала тарелку, подтолкнула меня к умывальнику.
   Насупясь, я долго вертел под струей воды скользкое мыло. Ма стояла за спиной.
   -- Зачем он пришел... этот немец? -- спросил я напрямик.
   -- Как это "зачем"?
   Хотя я и не видел ее в данный момент, но мог себе представить, как отчаянно расширяются глазищи на маленьком лице -- брови вразлет, ресницы вразлет.
   -- Как это "зачем"? В гости. И потом... он не немец, а австриец.
   Я иронически хмыкнул.
   -- Он работает на нашем заводе,-- продолжала Ма.-- Политэмигрант. Вытирая руки полотенцем, я взглянул на нее исподлобья. И должно быть, что-то слишком недоброе читалось в моем взгляде, потому что она добела закусила губу. Но тотчас овладела собой.
   -- Марш за стол,-- сказала Ма и, обняв меня за плечи, повела в комнату.
   Комната у нас была маленькая, в одно окошко. У окошка тахта, накрытая дряхлым ковром, с рядком подушек-думок вдоль стенки; на этой тахте спит Ма. Близ тахты -- круглый стол. В углу -- шкаф, на шкафу -- чемодан и всякие коробки-картонки. Вот и все. Почти все. Совершенно непостижимым образом в эту комнату -- между шкафом и дверью -- втиснулась еще и моя кровать. Детская кроватка, которую Ма завела, когда я появился на свет. Сначала она была с сеткой, потом сетку сняли. И если эта кроватка еще кое-как помещалась в комнате, то сам я уже с трудом помещался теперь в этой кроватке: вырос. А вообще, несмотря на тесноту, комната у нас была хорошая, очень уютная, и на двоих ее вполне хватало. Как раз на двоих. Много ли нужно двоим людям?
   -- Прошу к столу,-- объявила Ма и перевела гостя с тахты, где он восседал сложа руки, на стул.
   Меня она усадила напротив гостя.
   А сама убежала на кухню. За борщом, наверное.
   Стол сегодня был накрыт тугой от крахмала льняной скатертью с белыми цветами на белом поле. Посредине стола -- плетеная хлебница с горкой хлеба. У тарелок разложены в боевой готовности ложки, вилки, всякие ножи -- я и не знал даже, что у нас имеется столько разной столовой дребедени.
   Но на этом торжественном столе не было ни графина, ни рюмок. Я это сразу заметил и испытал чувство злорадства: надо думать, дорогой гость рассчитывал, что ему здесь дадут выпить, поднесут рюмку-другую -- за ваше здоровье; он, надо полагать, для того и заявился сюда -- здрасьте, милости просим, очень рады,-- чтобы ему тут за обедом наливали, а теперь сидит, глазами хлопает в огорчении -- стол-то пустой, фигушки вам, дуля с маком...
   -- Кхм,-- сосредоточенно кашлянул гость.
   -- Кхм,-- солидно откашлялся я. Ма внесла дымящуюся кастрюлю.
   Обед проходил чинно. Я помалкивал, орудуя ложкой,-- крепко проголодался, дожидаючись трапезы. Они же -- Ма и этот самый невесть откуда взявшийся Ганс -- вели за столом степенный разговор. Судя по всему, разговор был не сегодня начат, может быть, они его еще три дня назад завели и никак не могли окончить. И тема этого разговора была, на мой взгляд, скучнейшая. Одна лишь отрада -- потешный язык, на котором изъяснялся гость. Он нес такую несусветицу, что я чуть не подавился, чуть не прыснул во все стороны от смеха...
   -- Странно,-- говорила ему Ма.-- Странно и удивительно. У вас высшее техническое образование. Там, в Вене, вы работали инженером. А здесь становитесь к станку, будто рядовой фабзайчонок...
   И вот как ответил на это наш уважаемый гость:
   -- О, рихтиг!-- Он понимающе затряс головой.-- Но здэсь, в Советский Союз...-- ткнул пальцем вниз,-- кто ест власт? -- Ткнул пальцем вверх.-- Рабочи класс, рабочи партай... Диктатур пролетариат, да?
   -- Конечно,-- соглашалась Ма. Меня распирало от смеха. Я сроду ещё не слыхал такой тарабарщины.
   Но, прислушиваясь к разговору, я все больше приходил в изумление: оказывается, они отлично понимали друг друга. Ма улавливала с полуслова, что хотел ей высказать этот Ганс, а он, слегка поднатужась, на лету перехватывал ее мысли и понимающе тряс головой... Это не могло не озадачить меня, поскольку час назад я сам был свидетелем, как он объяснялся с дворовыми мальчишками, как он не мог им ничего втолковать и сам не понимал ни бельмеса, и если бы не Марик Уманский, то он бы и сейчас гулял под окнами, потирая замерзшие уши...
   -- Унд их виль,-- продолжал между тем гость, обгладывая гусиную ножку, которой его угостили,-- я тоже хотеть -- рабочи класс.-- Он ткнул себя в грудь гусиной ножкой.-- Пролетариат! Ну и ну.
   Отсюда, с того места, где я сидел, мне отлично была видна наша прихожая. А в прихожей -- вешалка. А на вешалке -- шляпа. Зеленая, со шнурком и перышком...
   Разве рабочий класс ходит в эдаких шляпах? И дело даже не в шляпе. На шее у него, на вороте рубашки,-- бантик, галстук бабочкой. Как у заправского буржуя, которых я сто раз видел в кино и на всяких карикатурах. Точь-в-точь. И он еще рассуждает о рабочем классе, тычет себя в грудь! Тоже пролетарий выискался... Но Ма только весело рассмеялась.
   -- Да поймите же вы, чудак человек,-- сказала она ему,-- что нам сейчас позарез нужны технические кадры, инженеры нужны. Тем более свои, пролетарские инженеры!.. Понимаешь?..
   Я вздрогнул, услыхав это "понимаешь". Я чуть было не подумал, что они уже на "ты". Но оказалось, что Ма обращалась ко мне, и это "понимаешь" было предназначено мне.
   -- Понимаешь, мы недавно из конструкторского бюро отослали в цех чертеж...
   И она поведала такую историю.
   Из конструкторского бюро, где она работала, отослали в цех чертеж одной важной детали, чтобы ее там выточили на токарном станке. А рабочий, которому дали этот чертеж, посмотрел-посмотрел, покачал головой, выключил станок и отправился в конструкторское бюро. И там стал доказывать, что чертеж сделан неверно, что деталь нужно вытачивать совсем по-иному. И тут же набросал эскиз... Тогда-то все и узнали, что этот рабочий, недавно появившийся на заводе и еле-еле лопотавший по-русски, так как приехал в СССР из-за границы, что он инженер по профессии.
   -- И одной чертежнице,-- досказала Ма историю,-- пришлось до ночи сидеть за доской, переделывать чертеж... Понимаете, до ночи!
   Я снова вздрогнул, теперь услыхав "понимаете". Я чуть было не предположил, что Ма решила перейти со мной на "вы".
   Но оказалось, что это "понимаете" предназначено уже не мне. Оно предназначалось гостю.
   Потому что Ма смотрела сейчас на него. И улыбалась хорошей, ясной, немного лукавой улыбкой -- ему, этому чужому человеку, неизвестно зачем явившемуся в наш дом. А он, чужой человек, тоже с улыбкой смотрел на мою маму, прямо в ее глаза...
   И тогда я все понял.
   Мне стало ясно, какой именно рабочий приходил из цеха в конструкторское бюро.
   И какой именно чертежнице пришлось до ночи сидеть за доской.
   И зачем этот чужой человек явился в наш дом.
   Я не знаю, почему среди взрослых людей бытует представление о том, что такие вот девятилетние пацаны, каким был я в ту пору,-- очень простоватый народ, несмышленыши, дурачки, которые ничего не понимают и ни о чем не догадываются. Странно. Ведь самим этим взрослым людям когда-то было по девять лет, и они уж, наверно, тогда много знали, многое понимали, о многом догадывались, а о чем не догадывались, то чуяли своей чуткой детской душой, и сами втихомолку посмеивались над взрослыми, которые считали их за дурачков; но вот они стали взрослыми -- и вдруг это все позабылось, будто отрезало память, и они уже упорствуют в своем заблуждении относительно пацанов, тешат себя мыслью о детской наивности...
   Хмуро утершись салфеткой и буркнув "спасибо", я встал из-за стола и направился в прихожую.
   Ма вышла следом.
   -- Куда ты? -- озабоченно справилась она.
   -- Гулять.
   Признаться, я ждал, что она не разрешит. Что она заявит: "Хватит, уже нагулялся" -- и отберет шапку. Мне даже хотелось, чтобы она не разрешила, отобрала. Я бы, конечно, поспорил, но остался...
   Однако вместо этого Ма, отведя в сторону взгляд, спросила:
   -- Может быть, ты хочешь пойти в кино? Она потянулась рукой к карману своего пальто, достала оттуда смятую рублевку.
   -- Не надо.
   Открыв дверь, я с прыжка повис на перилах лестницы и стремительно покатился, минуя этажи.
   Уже снизу увидел: Ма стояла на площадке, согнувшись над пролетом, смотрела мне вслед.-- Ты недолго!..-- крикнула она.
   Я ничего не ответил.
   Я знал, что за меня ответит ей гулкое лестничное эхо. Оно само переиначит брошенную ею фразу и доставит обратно то, что хотел бы сказать я:
   "...долго".
  
  
   Я шел по улице, не торопясь, как ходят обычно люди, коротающие в прогулке время. Но и без особой медлительности, выдающей благодушие и праздность. На сердце у меня было скверно. Угрюмо.
   А тут еще, едва я выбрался со двора на улицу, мне повстречались похороны. Рыбная улица, на .которую одним крылом выходил наш дом, вела к Троицкому кладбищу. И по ней что ни день с музыкой и без музыки везли туда покойников.
   В наши дни -- иное. Теперь для этой цели выделен особый автотранспорт, автобусы, в которые помещают гроб, а вокруг сидят родственники и знакомые, и эти автобусы едут на третьей скорости до самого кладбища, только ветер свистит, и если бы не траурная полоса на борту автобуса, так никто из прохожих и не обратил бы внимания, не заметил бы, что это похороны, умер человек. И, по совести говоря, такой порядок справедлив. Потому что самому покойнику безразлично, на чем его везут, а окружающим людям -- тем, которые еще живут, которые ходят по улицам,-- им, право же, не доставляет особой радости зрелище похорон. Их это удручает, нагоняет на них тоску.
   Но раньше любые похороны обставлялись именно так, чтобы их заметило как можно больше людей.
   По нашей Рыбной улице в день проезжало пять, шесть, а то и десять процессий. Скорбные паузы оркестров надрывали душу. Плыли бумажные венки. Вороные лошади, украшенные плюмажами и попонами, влекли катафалки -- фантастические сооружения с витыми столбами, гнутыми крышами, резными загогулинами, факелами. Похоронные извозчики в цилиндрах и балахонах до пят вели лошадей под уздцы.
   Потом все чаще вместо катафалков стали использовать грузовики. Машин прибавилось, и они постепенно вытесняли гужевой транспорт.
   А однажды мне довелось видеть такую похоронную процессию, какой, вероятно, кроме жителей нашего города, больше никто никогда и нигде не встречал.
   Хоронили начальника трамвайного парка. Он был уважаемым и заслуженным человеком. И кто-то придумал гроб с его телом установить на открытой площадке грузового трамвая, у которого нет боковых стенок, а есть лишь платформа, крыша и две будки вождения -- спереди и сзади. Так и сделали. Этот трамвай опутали траурными полотнищами, завалили цветами, и он очень медленно, тяжко, подвывая и тренькая, двинулся по рельсам, через площади, по бульварам и улицам, мимо нашего дома, к кладбищу, а за ним -- за этим трамваем -- валила несметная толпа, несколько тысяч людей, потому что в городе уважали этого человека и потому что все понимали: таких похорон больше никогда не увидишь...
   Но то, что я встретил, выйдя из дому, было очень обыденно и горестней всего на свете: понурая кляча тащила обшарпанную телегу, на телеге -- заколоченный гроб, а за гробом, поддерживая друг друга под локотки, шли старичок и старушка. Должно быть, сына хоронили...
   И мне от этой картины сделалось еще тошней. Я шел и шел, сунув руки в карманы, уткнув подбородок в сырой от дыхания воротник.
   А все же в пути встречалось немало интересного, что отвлекало меня от невеселых раздумий.
   Посреди главной городской площади появилась круглая тумба, которой прежде не было и в помине. На тумбе стоял милиционер в шинели и в белых, не по сезону, перчатках. Он вскидывал руки: одна вверх, другая вбок; потом обе в разные стороны, крест-накрест, а потом повернулся на тумбе -- кругом, ать-два,-- щелкнул каблуками, застыл, как оловянный солдатик на подставке -- грудь колесом, спина коромыслом,-- и снова вскинул руки.
   Вот это да! Почти балет. В нашем городе еще не видали такого. Не иначе, этого бравого милиционера прислали сюда из самой Москвы -- вышколили как следует и отправили к нам, чтобы он здесь навел порядок в движении.
   Но порядка все равно не получалось. Скорей наоборот. Потому что по всей окружности площади встали стеной толпы зевак. Ни проехать, ни пройти. Все таращили глаза на это чудо, на все лады обсуждали его.
   А милиционер, чувствуя себя в центре внимания, с еще большим достоинством, с еще большей грацией взмахивал руками в белых перчатках.
   Вообще народу на улице было невпроворот. Оно и понятно: выходной. К дверям магазинов тянулись длинные, в километр, хвосты. И я знал, за чем это стоят -- за галошами. В свои девять лет я уже повидал немало всяких очередей и во многих из них стаивал: то случались перебои с хлебом, то исчезал сахар, то не хватало мануфактуры. Но в тот год самые долгие и бранчливые очереди выстраивались за галошами. Все толковали о галошах. Почему-то ругали деревню, которая, дескать, "кругом обулась в галоши, а сапоги на печи". О галошах ходили анекдоты. О галошах распевали песенки... Меня это тем более удивляло, что сам я терпеть не мог галош.
   На тротуаре, у фасада многоэтажного здания, тоже толпился народ. Из-за спин -- из-за всяких тулупов, кацавеек, ватников, шуб -- невозможно было разглядеть, что там такое случилось. Я привстал на носки -- не видно. Подпрыгнул -- не видно. Все-таки плохо быть маленьким... Орудуя локтями, извиваясь всем телом, как головастик, я протискался вперед. Кто-то надо мной чертыхнулся, но я этим пренебрег.
   А там, впереди, ничего из ряда вон выходящего не было.
   Стоял какой-то толстяк, краснорожий, нос пипочкой, с завхозовским портфелем под мышкой, в белых бурках с отворотами, в ушастой кепке -- потешной лохматой кепке с опущенными ушами. Что ли, такой кепки не видали люди, или таких шикарных бурок, или такой уморительной пипочки?
   Но в тот самый момент, когда я оказался впереди, толстяк задрал голову и крикнул куда-то вверх:
   -- Давай!
   И тотчас дрогнули, натянулись канаты, свисавшие с крыши,-- я их поначалу не заметил.
   И тотчас, отделившись от земли, качнувшись -- вверх, вверх, вверх,-- поплыл портрет. Такой огромный, что я и не мог охватить его взглядом сразу, покуда он еще стоял на земле. Портрет товарища Сталина.
   Сталин был в сером кителе с отложным воротником и простыми невоенными пуговицами о четырех дырочках каждая. И каждая пуговица на портрете была, вероятно, с мою голову.
   Волосы его на портрете темны и гладки, еще не тронуты сединой. Под усами -- приветливая улыбка. От глаз к вискам разбегаются добрые лучики.
   Этот портрет, должно быть, художник срисовал с фотографии (на полотне сквозь белила явственно проступали нумерованные клетки), с фотографии, на которой Сталин смотрел прямо в объектив. А когда глаза человека смотрят в объектив -- всем известное правило,-- где ты ни окажешься, справа, слева, выше или ниже, все равно эти глаза будут неотступно следовать за тобой.
   Уже портрет вознесся на высоту третьего этажа, а Сталин и оттуда, с высоты, смотрел мне прямо в глаза.
   -- Выше, выше!..-- приставив ко рту ладонь рупором, командовал человек с портфелем.
   Я быстро догадался, почему сегодня вывешивали этот портрет. Почему в городе пестрели красные флаги. Только что на Чрезвычайном съезде Советов -- нам об этом рассказывали в школе -- была принята новая Конституция.
   Портрет поднимался, минуя этаж за этажом.
   -- Так хорош будет?-- донеслось откуда-то с крыши.
   -- Выше, выше давай!..
   -- Баба, а это кто? -- прозвучал надо мной тонкий
   голосок.
   Я оглянулся в недоумении. Вот так вопрос! Неужели на свете есть человек, который не знает, кто изображен на портрете? Не знает этого известного всему миру лица и всему миру известного имени?
   -- Но оказалось, что человеку, задавшему вопрос, можно было простить его неведение. Потому что этому человеку было от силы годика два-три. Он сидел на руках у бабки, еще не старой женщины в шершавом платке. Сидел и таращил свои голубые глазенки. Ему можно было простить -- небось и говорить-то едва-едва научился.
   -- Это Сталин, детка. Товарищ Сталин,-- ответила малышу бабка. И в голосе ее, когда она это говорила, слышалась такая нескрытая теплота, что у меня вдруг тоже теплом захлестнуло сердце. И я снова посмотрел на портрет. Он уже был очень высоко. Дух займется, как высоко...
   -- Не сорвался бы,-- с опаской заметил кто-то рядом.
   -- Не должОн...
   Человек в бурках и ушастой кепке обернулся, колюче зыркнул -- рожа его еще пуще побагровела -- и, выставив перед собой портфель, стал теснить напирающих зрителей.
   -- Граждане, сдайте назад! Назад, говорю...
   Я побрел дальше. Я нырял в незнакомые переулки и снова выныривал на знакомых улицах. Я нарочно тянул время. Мне очень не хотелось, вернувшись домой, еще застать там этого. Я хотел вернуться, когда его уже там не будет -- вроде и не было, и не надо, и след простыл.
   Густели сумерки. Круглые часы на перекрестке налились желтым светом. Стрелки на них показывали четверть восьмого.
   Я вышел на Рыночную площадь. И тут меня осенило. Я вдруг понял, что именно сегодня смогу, наконец, осуществить давно задуманное.
   Посреди Рыночной площади стоял танк.
   Самый настоящий танк -- страховидная глыба брони. Это был деникинский танк. Вернее, не деникинский, а английский. Английские буржуи подарили его генералу Деникину, белым, чтобы им было легче победить красных. Этот танк на самом деле участвовал в войне: ездил, стрелял, давил людей. Но однажды храбрый красноармеец, притаившись в окопе, пропустил танк над собой и сзади гранатой подорвал ему гусеницу. Тут подоспели другие красноармейцы, и танк был захвачен.
   А когда кончилась гражданская война, этот пленный танк привезли в наш город и поставили на Рыночной площади как трофей.
   Я не раз проезжал трамваем мимо танка, и всегда у меня возникала мысль: а нельзя ли в него забраться? Залезть и посмотреть, как там и что внутри.
   Но конечно же, пока на Рыночной площади целый день толклись люди -- продавали, покупали и просто ошивались без дела, есть такие любители,-- нечего было и думать об этом. А вечерами мне не разрешалось уходить далеко от дома.
   И вот представился случай.
   Площадь уже опустела. Лишь какой-то оголодавший пес слонялся меж рядов, принюхиваясь ко всякому мусору.
   А посредине площади стоял танк.
   Он был огромен и мрачен, как старинная крепость. С зияющими бойницами. По своим очертаниям танк напоминал великанский спичечный коробок, придавленный великанской подошвой; его лобовая броня выпячивалась острым ребром, круто нависала над землей, а задний щит был срезан наискосок, полого уходил вниз. Суставчатые гусеницы обтекали всю громаду от катков до крыши, и подбитый танк казался сутулым, втянувшим голову в плечи, а пупырышки заклепок на броне выдавали смертельный озноб...
   В боковом щите танка была овальная дверца. Должно быть, ржа переела все петли, потому что дверца не захлопывалась вплотную, и я это давно держал на заметке.
   Еще раз сторожко оглянувшись, я вскарабкался на гусеницу, подтянулся, держась рукой за стальную скобу. Вот уж и нога на скобе. Еще ступенька. Еще-Бронированная дверца отворилась наружу с тугим скрипом.
   Я нащупал в кармане батарейный фонарик, с которым никогда не расставался, и, сцепив контакт, направил луч в темное чрево танка...
   Сводчатый потолок, напоминающий пещеру. Глухие стены. Пол... А на полу -- округлые наледи. И кучки.
   Брезгливо сморщась, я погасил фонарик и спрыгнул наземь, зашагал прочь.
   Вот тебе и танк! Вот тебе и трофей!
   Падал снег. Теперь я торопился, и снег пронзительно взвизгивал под моими башмаками.
   Вокруг было тихо. Уже совсем стемнело. Угомонился город. Все разошлись по домам -- спать. И только в убеленных скверах, которые я пересекал, сокращая путь, мне то и дело попадались парочки, сидевшие на запорошенных скамьях. Они тоже были густо осыпаны снегом -- на головах снег, на плечах снег, на коленях снег. И будь я помладше, поглупее, я бы, наверное, испугался за них, предположил бы, что все эти парочки окоченели на морозе, околели -- так неподвижно сидели они, привалясь к спинкам скамей, сплетя руки, уткнув лицо в лицо, не обращая никакого внимания на мои торопливые визжащие шаги. И снег осыпал их. Будто они мертвы.
   Но мне шел девятый год. И я уже знал, что они не мертвы -- живы. Знал, почему они тут сидят на ночь глядя. И почему их руки сплетены.
   Я презрительно кривил губы. И все торопливей шагал к дому. И снег все яростней взвизгивал под моими башмаками.
  
  
   -- Ты где это пропадал?..
   Ма напустилась на меня, едва я переступил порог. В ее голосе было и возмущение, и беспокойство, и гнев. И радость оттого, что я, наконец, появился -- не пропал...
   Но мне все это сразу сделалось безразличным.
   В прихожей на вешалке по-прежнему висело чужое пальто, висел пестрый шарф, висела шляпа с перышком.
   Этот все еще был здесь.
   -- Ну-ка, живо в постель. Ведь завтра в школу. Проспишь...
   Я молча стал раздеваться.
   Мною овладела тяжелая, как дурман, усталость. Нашагался, наглотался студеного воздуха. И уже действительно поздний час... Но это была не только усталость. Все мои тревоги, опасения, надежды -- все, что целый день держало меня в строптивом напряжении,-- все разом увяло и сникло при виде чужого пальто на вешалке. И на смену явилось унылое безразличие. Покорность чему-то неизбежному, что приходит своим чередом и что не в моей детской власти отвратить...
   Ма уложила меня в постель. Выключила верхний свет. Остался лишь мягкий свет настольной лампы, покрытой вместо абажура цветастой косынкой,-- там, в глубине комнаты, близ окна, у тахты.
   Гость сидел там. И Ма, уложив меня, села туда же, к нему. Они заговорили, продолжая, наверное, ту беседу, которую вели без меня раньше, и голоса их были приглушены, будто бы на них тоже наброшена косынка.
   -- Их хабе... я иметь мать... ин Вена...
   -- У ме-ня в Ве-не мать,-- медленно, наставнически разделяя слоги, повторила Ма.
   -- Унд два сездра...
   -- И две се-стры.
   Да, веселенький разговор,
   Я повернулся к стене, сунул под щеку ладони -- зта привычка спать лицом к стенке, с ладошами под щекой осталась у меня еще с детского сада. Там была дисциплинка. Не скоро позабудешь.
   -- Я их писать письмо...
   -- Я на-пи-сал им письмо.
   Я зевнул. Веки слипались сами собой, и я уже не в силах был разлепить их снова. И сон уже клубился под ними.
   Хмурый танк полз по улице, волоча за собой разбитую лязгающую гусеницу... Впрочем, это не танк. Это особый бронированный катафалк. Он движется к кладбищу... На катафалке -- покойник. Он сидит верхом на башне и трет перчаткой замерзшее ухо... А зачем трет? Ведь на нем лохматая завхозовская кепка с наушниками -- в такой небось уши не мерзнут. "Давай, давай!" -- покрикивает он... Следом за катафалком понуро плетется нескончаемая процессия... Нет, это не процессия -- это очередь за галошами. Как я раньше не догадался? Вон у них у всех галоши под мышкой...
  
  
   -- Я тебя лублу...
   -- Я те-бя люб-лю.
  

ГЛАВА ВТОРАЯ

   В прихожей, в углу, стояли мои лыжи. Правда, они уже были мне коротковаты -- я полусогнутой рукой доставал до передков, а положено вытягивать руку. Но я к этим лыжам привык, и они меня пока вполне устраивали. Как устраивало меня и то, что эти лыжи всегда стояли на одном и том же месте. С улицы ли идешь, на улицу ли -- привычно скользнешь взглядом...
   А теперь в прихожей, в углу, стоят две пары лыж.
   Одни -- короткие, исцарапанные, с хомутиком для валенок -- это мои. А другие -- чуть ли не вдвое длинней, чуть ли не вдвое шире, оснащенные хитроумными креплениями,-- это его.
   Короче говоря, мои наихудшие опасения оправдались.
   Человек по имени Ганс, а по фамилии Мюллер стал жить у нас. Он и Ма поженились. Не совсем поженились, поскольку этот самый Ганс был иностранным подданным, ему еще не выдали советского паспорта, и они покуда не могли расписаться в загсе. Но жил он теперь в нашей квартире, на работу по утрам они уезжали вместе, возвращались тоже вместе.
   Появился в доме новый человек, а с ним появились и новые вещи. Он перевез сюда из общежития свое барахло. Не скажешь, чтобы очень уж много было у него барахла -- всего один чемоданишко. Но теперь я повсюду натыкался на незнакомые предметы: на полочке над умывальником лежала безопасная бритва, торчала пушистая кисточка; на этажерке, промеж наших старых книг, втиснулись новые, с непонятными названиями на корешках; под тахтой домовито приютилась пара шлепанцев...
   Но в чемоданишке его были и любопытные веши.
   Как-то раз, когда Ма ушла в магазин, он заглянул на кухню, где я отсиживался, и поманил меня пальцем. Иди сюда, мол.
   Мне, конечно, было неохота идти, но я не стал кобениться. Пошел.
   В комнате он широко отворил дверцу шкафа и сказал:
   -- Я буду залезать в шранк... Ты меня будешь закрыть. Да?.. Отшень крепко...
   Не успел я и моргнуть, как он шагнул в темное чрево шкафа, где висели на плечиках разные одежки, и, согнувшись там в три погибели, распорядился:
   -- Закрывать... Крепко!
   По совести говоря, я здорово испугался. Я решил, что он спятил, с катушек съехал. Я испугался, но -- чего там скрывать -- отчасти и возрадовался: ну, думаю, порядок, теперь только сообщить на Тишкину дачу (там помещался сумасшедший дом) -- оттуда приедут, заберут, и поминай как звали. Гансом Мюллером звали. А мы заживем по-прежнему -- хорошо...
   Для верности я дважды повернул ключ в дверях шкафа.
   Но спустя минуту изнутри раздался стук, проник наружу голос:
   -- Фертиг... Мошно от-крывать...
   Поразмыслив, я отпер дверцу.
   А когда он вылез из шкафа, оказалось, что он там, в темноте, заряжал пленкой фотоаппарат. В руках у него была крохотная фотокамера, которая, как я потом узнал, именуется "лейкой". Придумают же такое нелепое название -- "лейка"!
   И этой "лейкой" он целый день снимал нас с мамой -- порознь и вместе. И даже умудрился сняться с нами. Он привинтил свою "лейку" к спинке стула, навел, прицелился, нажал какую-то штуку -- и пока эта штука жужжала, как муха в кулаке, он, не будь дурак, метнулся к тахте, где мы восседали с мамой, пристроился сбоку, с моего боку, третьим, изобразил на своем лице блаженную улыбочку -- ах, дескать, какое милое семейство, водой не разольешь!-- а штука тем временем дожужжала до конца, и "щелк, готово!..".
   Потом он ходил куда-то печатать карточки, принес, отобрал из них самые лучшие, заклеил в конверт и написал на конверте адрес нерусскими буквами.
   И этот конверт он торжественно вручил мне, чтобы я сбегал опустить его в почтовый ящик.
   По совести говоря, я хотел это письмо кинуть не в почтовый ящик, а в железную урну, которая была аккурат под самым почтовым ящиком, и из нее как раз валил крутой дым: кто-то горящий чинарик бросил. Я уже намеревался так и сделать, потому что мне очень не хотелось, чтобы моя фотокарточка попала неизвестно куда и неизвестно кому, кого я знать не знаю и знать не хочу и чей адрес пишется нерусскими буквами. Но тут, к несчастью, проходил мимо какой-то сердобольный дядя, и этот дядя, будь он неладен, вообразил, что я не могу дотянуться до почтового ящика, выдернул конверт из моих рук, приоткрыл щиток и сунул письмо в темную щель, а сам пошел дальше, благодетель... Теперь уж, конечно, ничего нельзя было поправить.
   А нынче этот Ганс надумал кататься на лыжах. И дал понять, что приглашает меня с собой.
   Он облачился в голубой вязаный свитер, на котором были вышиты нерусские буквы, надел шапочку с помпоном, обулся в громоздкие пьексы с квадратными носами.
   Выйдя в прихожую, он принялся натирать мазью скользящую поверхность лыж. Тер и насвистывал бодрую песенку: "Фью-фью... фью... фьюить" -- слуха у него, между прочим, нисколько не было, но ведь известно, что именно те, у кого неважно со слухом, они самые любители напевать да насвистывать.

[]

   А тем временем Ма наряжала меня для прогулки. Натянула мне на ноги две пары носков, валенки, напялила одну кофту, другую, третью, а поверх кофт -- шубейку...
   Но Ганс, натерев лыжи -- и свои и мои,-- подошел, окинул меня с ног до головы критическим взглядом, решительно сдернул с меня шубейку, стащил через голову одну кофту, другую... Он бы, наверное, и третью, с меня стащил, оставил бы в чем мать родила -- ему-то что, не жалко, я ведь ему чужой,-- но мать заступилась, не позволила раздевать ребенка догола.
   -- Он же простудится,-- возмутилась она.
   -- Он быть здорофф... как корофф!-- успокоил ее Ганс.
   И озорно подмигнул мне. Я промолчал.
   Денек выдался на славу.
   Окраинный лесопарк был весь -- вдоль и поперек -- исполосован накатанными до блеска лыжнями. Они решеткой расчертили снег. А поверх легла еще одна решетка -- голубые тени деревьев, извилистые, легкие, бесплотные. Густой березняк нынче белел пуще прежнего: ветви берез опушились инеем. Воздух был студен, жгуч, но солнце в небе уже ярилось по-весеннему, и в его лучах ослепительно искрились ноздреватые сугробы.
   Ганс бежал по лыжне впереди меня. Широким спортивным шагом, далеко перед собой вынося палки, задирая тыльные концы лыж. Но без рывков, безо всякого топанья, хлопанья -- не бежал, а плыл.
   Я едва поспевал за ним. Я работал вовсю -- и руками и ногами. Сердце мое отчаянно колотилось. Пар вился у губ. Уже тело омыл пот, быстро высох. Выступил снова -- тоже высох. И снова взмокли волосы под шапкой...
   Неожиданно, покинув накатанную дорожку, Ганс свернул на целину и, сильно оттолкнувшись палками, скатился куда-то, канул, исчез.
   Я метнулся было следом.
   Под острым, наметенным ветром гребнем разверзлась белая пропасть. Уже где-то в самом низу, как пена за кормой быстроходного катера, разлетались в стороны снежные вихри, и маленькая фигурка неслась меж них, клонясь то вправо, то влево.
   Сцепив зубы, я шагнул на край пропасти. Засвистело в ушах...
   Когда я уже стоял рядом с ним, обмахивая рукавицей снег с валенок, он сказал:
   -- А ты... хорошо!
   Я не уловил в его голосе снисхождения. Это прозвучало всерьез.
   Еще бы -- вон какая горища! Хотя, когда смотришь снизу, гора не кажется такой высокой и отвесной, как оттуда, сверху.
   Но я промолчал.
   Где-то поодаль взорвали тишину голоса -- дружный, восторженный гул. Мы оглянулись оба.
   На речном берегу, над завесью голых верб, взметнулась решетчатая башня. Вогнутая дуга ниспадала от ее вершины и обрывалась в воздухе. Трамплин. У подножия трамплина толпился народ.
   Черная точка стремительно прокатилась по белой дуге, черкнула синеву неба, опять заскользила по белому. И снова оттуда донесся восторженный гул.
   Ганс оценивающим взглядом проследил кривую разгона. Потом, опустив голову, внимательно оглядел крепления своих лыж. И решительно воткнул в снег палки.
   -- Я буду... пробовать,-- сказал он.
   Собрав в охапку, будто хворост, все четыре палки, я протискивался меж людьми, обступившими трамплин. Стояли тесно. И я нечаянно задел палкой нос какого-то парня в рыжем пальтишке -- рукава до локтей. Пальтишко ему было явно коротковато. Зато нос длинен. Попробуй не задень такой нос!
   -- Ты че-че... чего?-- озлился парень и пощупал длинный нос: не течет ли из него юшка.-- Ж-ж-ж... жить не хочешь?
   Он ко всему прочему оказался заикой.
   -- Хо-хо... хочу,-- ответил я.-- Из-з-з...виняюсь.
   Это была моя беда, горе мое. Стоило мне вступить в разговор с заикой, как я сам начинал заикаться -- мучительно и отчаянно. А тут я еще напугался порядком, задев парня за нос,-- ему довольно, крепко досталось.
   -- Ты еще... д-д-дражнишься?-- освирепел носатый парень.-- Д-да я тебе с-сейчас...
   На верхней площадке трамплина появилась фигура в голубом свитере. Это был Ганс. Он поднял руку и слегка помахал ею в воздухе.
   Вряд ли с такой высоты он мог разглядеть меня в густой толчее. Но я сразу понял, что это приветствие предназначалось мне.
   -- ...н-ноги выдерну, откуда р-растут,-- продолжал парень в рыжем пальтишке, сверля меня одним глазом, а другим косясь на трамплин,-- и с-с... спички вставлю... Я из т-тебя...
   Наверное, в другой раз я не стал бы отвечать на приветствие человека, стоящего на площадке трамплина. Человека по имени Ганс Мюллер. Я сделал бы вид, что не замечаю этого приветствия, либо предполагаю, что оно адресовано не лично мне, а так, вообще, всем окружающим...
   Но в данный момент у меня были основания опасаться, что этот парень в рыжем пальтишке, с длинным носом осуществит свои страшные угрозы. Уж больно крепко задел я его палкой. К тому же он был заикой, ему было трудно изъясняться словами.
   Поэтому я тоже поднял руку, помахал ею в ответ.
   -- Это к-к... кто? -- удивился парень. И сразу присмирел, сообразив, что я здесь не один.-- О-отец твой, да?
   Сделав несколько шагов для разбега, Ганс присел на корточки и пулей понесся к тому месту, где обрывался трамплин.
   На самом краю обрыва он рывком выпрямился, по-птичьи взмахнул руками...
   -- Б-б-братан твой, да?..-- не скрывая интереса, допытывался парень.
   Оторвавшись от площадки, Ганс наклонился, будто бы лег на плотный воздух, вытянув руки по швам, и корпус его был почти параллелен лыжам.
   И вот эти лыжи, только что скользившие по воздуху, Уже скользят по снегу и, круто свернув, описывают замедленную дугу...
   Вокруг загремели аплодисменты, послышались одобрительные восклицания.
   -- З-з... знакомый твой, да?-- приставал парень. Я неуверенно пожал плечами, снова сгреб в охапку палки и двинулся прочь.
   -- А... а... а...
   В голосе за моей спиной клокотал гнев.
  
  
   Мы, дожидались трамвая на глухой остановке у просеки лесопарка.
   Перед нами и позади нас стеной стоял заснеженный лес. На еловых лапах громоздились пласты снега, под их тяжестью хвоя поникла, и время от времени белые хлопья с шорохом обрушивались.
   Все окрест было расчерчено следами лыж. И две пары трамвайных рельсов, уходящие к горизонту, тоже казались накатанными до блеска прямыми лыжнями.
   Ганс скромно помалкивал. Будто ничего не произошло. Будто не он сейчас прыгал с трамплина. Будто не ему хлопали в ладоши, не ему предназначались восторги зрителей.
   Я конечно же понимал, что прыгал он сегодня не из спортивного интереса, не ради восхищения зрителей. А прыгал он для меня. Чтобы завоевать мое уважение.
   Но вместе с тем я не мог не отдавать себе отчета, что он избрал не самый легкий путь для этой цели. Ведь прыгнуть с такого высоченного трамплина, где можно и руки-ноги обломать и голову свернуть,-- это что-нибудь да значит. Это не конфету подарить.
   -- А не страшно?-- не утерпев, спросил я. И это были первые слова, с которыми я обратился к человеку, живущему с нами под одной крышей.
   -- Нет,-- чистосердечно, без рисовки ответил Ганс.-- Я... много прыгал. Там... Очевидно, он имел в виду Австрию. Вдали, очень далеко, там, где в одну нить сходились рельсы, появился трамвай. Он двигался прямо на нас, и поэтому боков его не было видно, а виднелась лишь головная будка, остекленная сверху, а понизу выкрашенная алым, и он был похож на крутолобого бычка, бредущего своей дорогой. Брел бычок неторопливо, степенно, останавливаясь в раздумье у каждого третьего столба.
   -- Один раз... был страшно,-- вспомнив о чем-то, продолжал Ганс.-- Когда мы, шуцбундовцы... уходиль в Чехословакия. На лыжи, через границ... Был ночь, и это... как сказать? Фью-у-у-у...
   Он засвистал, подобрав губу. Рукой закружил в воздухе.
   -- Буран?-- подсказал я.
   -- Зихер! Бу-ран...-- повторил Ганс.-- Мы ничего не видеть... а сзади нас стреляль... жандарми...
   Впоследствии он мне часто рассказывал об этой ночи. И о том, что ей предшествовало.
   Они были молодцы, австрийские рабочие. Они умели постоять за свои права. Когда фабриканты пытались урезать их заработки либо вышвыривали за ворота неугодных людей, лишая их куска хлеба, рабочие устраивали собрание и, обсудив все как следует, объявляли забастовку.
   А когда буржуйские министры, опекая богачей, издавали антирабочие законы, тысячи людей выходили на демонстрации под красными знаменами, и министры дрожали от страха, боялись выглянуть в окошко.
   Австрийские рабочие были молодцы. Им надоело проводить свои собрания под открытым небом, где придется. И, пустив шапку по кругу, собрав трудовые копейки, они завели народные дома -- там было не очень роскошно и не очень просторно, зато тепло и светло, и там можно было обстоятельно потолковать о делах, о политике, почитать газету.
   А чтобы им никто не мешал и чтобы в эти народные дома не лезли незваные гости -- особенно фашистские молодчики, набравшиеся храбрости в соседней пивной,-- австрийские рабочие организовали свою охрану. Союз обороны, шуцбунд. Самые надежные парни записались в шуцбундовцы. И очень худо приходилось фашистам, когда они нарывались на этих парней...
   Но потом к власти пришло правительство Дольфуса. Дольфус отчаянно боялся Гитлера. Он так его боялся, что надумал искать заступничества у другого фашиста -- итальянского дуче Муссолини. (Тогда Муссолини и Гитлер грызлись, как две собаки,-- это уж потом они стали миловаться друг с другом.) И, чтобы выслужиться перед дуче, Дольфус решил нанести удар по австрийским рабочим. Он запретил коммунистическую партию и приказал распустить отряды шуцбунда.
   Шуцбундовцы не подчинились приказу.
   И тогда против них были брошены войска и полиция. Артиллерия в упор крушила рабочие кварталы. Броневики метались по городу, пулеметами срезая людей Фашисты-хеймверовцы громили народные дома.
   Отряды шуцбунда сражались геройски. Но у них почти не было оружия, а с голыми руками не повоюешь. Их одолели.
   Это было в феврале 1934 года.
   А дальше случилось вот что. Фашисты укокошили самого Дольфуса. И завладели страной.
   Так всегда бывает с теми, кто, лебезя перед фашизмом, обрушивает кары на самых верных и стойких сынов народа -- на коммунистов, на красных, на рабочий фронт.
  
  
   Но тогда, на трамвайной остановке, я впервые слышал от Ганса рассказ о февральской ночи.
   "Мы уходили в Чехословакию. На лыжах, через границу. Был буран, и мы ничего не видели. А сзади в нас стреляли жандармы..."
   -- Одэр... но они...-- продолжал Ганс,-- они тоже ничего не видеть... пуф, пуф... не попаль...
   Он рассмеялся, закинув голову.
   Подошел трамвай. Мы сели в задний вагон.
   Лыжи прислонили к барьеру трамвайной площадки, а сами примостились рядком, на крайней скамье, что расположена не поперек, а вдоль вагона. Все остальные места были заняты. Добро хоть эти оказались свободными. Ведь мы порядком устали. Покуда еще стояли на морозе, дожидаясь трамвая, усталость не давала знать о себе. А как только уселись, сомлели враз.
   Мимо окон замельтешили еловые ветки, отягощенные снегом.
   -- Значит, побили они вас -- фашисты?-- спросил я
   его напрямик.
   Он кивнул головой.
   -- Побили.
   Да. Напрасно. Зря они дали себя побить! Надо было крепче драться. Это вовсе никуда не годится -- чтобы фашисты наших побивали.
   Ганс как будто догадался, о чем я думаю, и стал оправдываться:
   -- Социаль-демократише бонзы... они предаваль нас!-- Он возмущенно махнул рукой и сплюнул на пол, но только для вида, без слюней.-- Швайнерай...
   Ну, уж этого я не разумел. "Бонзы... Швайнерай..." Я ведь не знал австрийского языка. И я еще тогда маленький был. Не понимал иностранных ругательств.
   Трамвай остановился.
   -- Сакко и Ванцетти,-- объявил кондуктор.-- Следующая Воздвиженка. Берите билеты.
   И дернул за веревку.
   В вагон влезла старушка. Пожилая такая старушка-бабушка с плетеной кожаной корзинкой. Из корзинки у нее выглядывал башкастый вилок капусты.
   Завидев старушку, Ганс тотчас поднялся, уступил ей место. Вежливый какой.
   -- Спасибо вам, большое спасибо,-- заворковала бабушка, быстро и ловко усаживаясь.
   Мне, конечно, сделалось неловко, что он первый уступил место и теперь стоит, а я сижу. Поэтому я тоже встал.
   Старушка-бабушка очень обрадовалась и тут же пристроила рядом с собой корзинку с капустой.
   -- Спасибо, большое спасибо.-- продолжала она ворковать.-- Вот хороший мальчик, воспитанный мальчик...
   Видимо, ей, этой старушке, очень хотелось сказать нам что-нибудь приятное, отблагодарить нас за то, что мы освободили для нее сразу два места.
   Она умильно улыбалась, переводила взгляд с моего лица на лицо Ганса, смотрела на него, смотрела на меня. Смотрела-смотрела, а потом заявила вдруг:
   -- На папу похож... Вылитый папа.
   Я чуть не прыснул. Вот так сморозила старушка! Надо же такую чушь сморозить! Должно быть, из ума она выжила от старости.
   Я украдкой взглянул на Ганса.
   Он возвышался надо мной. Он стоял, держась рукой за кожаную петлю, подвешенную к потолку, и слегка покачивался вместе с этой петлей, вместе с трамваем, качающимся на ходу.
   В глазах его -- я заметил -- тоже плясали смешливые искорки, и губы его были поджаты: наверное, он тоже еле сдерживался, чтобы не рассмеяться...
   Так мы с ним глядели друг на друга, едва удерживаясь от смеха.
   Но покуда мы с ним глядели друг на друга, смешливые искорки помалу стали исчезать из его глаз, и губы обмякли, и брови его почему-то удивленно приподнялись, и все лицо сделалось каким-то растерянным...
   Я вдруг тоже ощутил какую-то растерянность.
   Я не знаю, что он такое увидел на моем лице.
   И я ничего такого не увидел на его лице.
   Лицо как лицо.
   Глаза темно-серые, темнее ресниц. Дырки в носу округляются спереди, запятыми. На подбородке -- ложбина. Уши торчком.
   А-а... Вот в чем дело! У меня тоже уши торчком. И на подбородке у меня тоже имеется ложбина. И ноздри у меня тоже округляются спереди. И глаза у меня тоже темнее ресниц. Это я и раньше замечал, когда наедине кривлялся перед зеркалом.
   Значит, вот что сбило с панталыку старушку-бабушку!
   Так ведь на свете сколько людей, у которых глаза темнее ресниц. С ложбинами на подбородке. Подумаешь, сходство!
   Никакого у нас с ним нету сходства. И не может быть. И не надо. Он мне никто. И я ему никто. Я Рымарев, а он Мюллер. Я русский, а он немец. Ты картина, я портрет...
   И все же, глядя в лицо этого человека, я подумал, что старушка отчасти права.
   А он смотрел на меня пристально и смущенно.
   Уж не знаю, что он думал при этом.
   -- Воздвиженка,-- объявил кондуктор.-- Следующая -- Роза Люксембург.
  

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   А весной мы покидали нашу старую квартиру, наш старый дом.
   Нам дали другую, в другом доме, близ завода, где работали Ма и Ганс,-- я ее еще не видел.
   Утром заводской грузовик подкатил к подъезду, шофер с грохотом распахнул борта кузова, и в пятнадцать минут Ганс на пару с этим шофером выволокли на улицу весь наш скарб. Не так уж много добра у нас было, а в кузов едва вместилось. Мебель, ящики, узлы взгромоздились выше кабины. Все это опутали толстой веревкой. Затянули крюки.
   Ма устроилась в кабине. А мы с Гансом; залезли на самую верхотуру и важно расселись там, как господа,
   Машина, испустив клуб вонючего дыма, тронулась.
   Почти во всех окнах занавески приоткинулись, за ними маячили бледные лица, а некоторые лица высунулись наружу из форток: обитатели дома, соседи, глядели, как мы уезжаем.
   А следом за машиной бежали мальчишки, мои дворовые приятели, хорошие пацаны -- Васька Булыгин, и Гошка Карпенко, и "четырехглазый" толстый Марик, и все остальные.
   Они орали что-то, не разбери-поймешь, хохотали, прыгали, изображали бурное веселье и вообще выдрючивались, как могли, но я видел по их физиономиям, что это показное веселье, грустное веселье расставания. Наверное, им было жалко, что я уезжаю.
   И мне, по совести говоря, тоже было жалко расставаться с нашим старым домом, с нашим тесным двором и с этими хорошими пацанами.
   Я даже почувствовал, как у меня засвербило в носу и в глазах потеплело, но превозмогая эти чувства, я тоже стал хохотать, дрыгать ногами, представляться.
   Грузовик нырнул в подворотню, в длинный и гулкий тоннель, протянувшийся под нашим домом меж двором и улицей. Ганс пригнулся, рукой наклонил мою голову, чтобы шишек не набить об арку,-- мы ведь с ним высоко сидели.
   И покуда машина неторопливо двигалась вдоль тоннеля, я успел заметить вереницу звезд, нарисованных обломком кирпича на оштукатуренной стене,-- звезда подле звезды, звезда за звездой. Поначалу эти звезды были кривобокими и уродливыми, вроде бы даже и не звезды. Но чем дальше, тем они становились ровней и четче. А последние, с самого края,-- те уже были просто загляденье.
   И хотя сейчас в подворотне у стены никого не было, я догадался, чья это работа. Значит, не совсем уж зря я жил в этом доме. Оставил какой-то след.
   До свидания, малыш в башлыке! Будь здоров, малыш! Держи, малыш, нашу марку!
   Для взрослого человека не такое уж событие -- перебраться из одного дома в другой. Ему за свою жизнь столько раз приходится таскаться с квартиры на квартиру, с одного конца города в другой конец, а то и из одного города в другой город. А теперь люди вообще запросто ездят в соседние страны, даже в Африку. И как будто дело идет к тому, что скоро они начнут посещать иные планеты, и лишь на первых порах это будет казаться в диковину.
   Но когда тебе девять лет и все эти девять лет -- с тех пор, как ты себя помнишь,-- ты жил на одном месте, а теперь тебя везут в другое, пусть даже в том самом городе, тебе кажется, что ты едешь в какой-то совсем иной, необычный, неведомый мир...
   Между прочим, это касается не только пространства, но и времени.
   Для взрослого человека год жизни -- срок невеликий. Это одиннадцать месяцев работы, двенадцатый -- отпуск. День бежит за днем торопливо, как листки календаря, когда их пропускаешь из-под пальца -- шррр... Неделя мелькает за неделей. Время летит без удержу, замедляясь разве что перед получкой. А потом опять летит. И чем дальше, тем быстрее. Зима, весна, лето, осень. Зима, весна, лето, осень. Зима -- лето. Зима -- лето. Зима. Зима.
   Но для человека, недавно явившегося на свет, ход времени совсем иной. Для него год -- это нечто необъятное. И те девять лет, что он прожил, представляются ему вечностью. И впереди у него столько, что он почитает себя практически бессмертным. Школьная четверть в его понимании равна исторической эпохе. А скажите ему, что в цирк его поведут не сегодня, а завтра,-- заревет: долго ждать...
   Все это, конечно, подтверждает новейшие учения об относительности времени и пространства.
   Итак, мы переезжали на новую квартиру.
   Сперва грузовик мчался по центральным площадям и улицам. Проносились мимо дома -- знакомые мне, незнакомые и такие, на которые просто никогда не обращаешь внимания. Город наш представлял собой невообразимое смешение всяческих архитектурных пошибов. И не потому, что был он очень уж древним городом. Не очень. Москва древнее. Но строили его затейно и бойко -- кто во что горазд.
   Вот стоит, скажем, церковка, изукрашенная, как именинный торт,-- с глазированными маковками, кремовыми поясками, с цукатным узором, с шоколадными ставенками: ам!.. А рядом с церковкой -- дворец в полтора этажа, о шести колоннах, с пышным гербом под крышей, весь он белый, как отмытая морская раковина, только чуть облупленный.
   И тут же впритык, стена к стене, вознеслась темно-серая, почти черная громадина, такая тяжкая, что два бородатых гранитных мужика, оголенных по пояс, которые встали по бокам парадного и плечами подпирают дом,-- они уже согнулись в три погибели, у них уже на шеях, на руках вены повылазили наружу, и вид у них хмурый: надоела эксплуатация -- сейчас вот скинут с плеч этот груз, и тогда разбирайте камешки...
   А дальше -- раздавшееся вширь приземистое строение; кирпич беленый, но сквозь побелку проступают живучие литеры: "Пащенко и КR, галантерейныя и колониальн..." Черт-те что, не разбери-поймешь. Зато пониже висит всем понятная вывеска: "Церабкооп".
   А вот еще один дом. Он красив, как музыка. Как печальная, тихая музыка. Все линии его фасада, его окон причудливы, плавны, томны. Вдоль карниза протянулась полоса цветных изразцов, и в этой мозаике скорей угадываются, чем видятся, какие-то птицы, похожие на женщин, и какие-то женщины, похожие на птиц, и поникшие деревья, и взметенные волны, и лучи тревожного солнца. В округлых нишах по углам дома стынут скорбные урны. И в чугунную вязь ограды вплетен безлистый плющ...
   Шурум-бурум!.. Стоит на улице дом вверх тормашками. Снизу узкий, сверху широкий. Скулы выпячены, крыша набекрень. Без окон, без дверей. Лестница прямо с тротуара ведет на балкон, опоясавший здание на манер палубы. Дом не дом, ящик не ящик, пароход не пароход... А это ни то, ни другое, ни третье. Это просто рабочий клуб имени товарища Айбабина. А кто таков товарищ Айбабин, я не знал.
   Грузовик наш уже пересекал окраину. Здесь, на окраине, больше не встречалось ничего интересного.
   Тянулись цепочкой обыкновенные деревенские хаты. Торчали водоразборные колонки, и возле них судачили тетки с коромыслами. По жирной грязище бродили замызганные куры. У ворот сидели скучные псы.
   А потом и вовсе не стало ни домов, ни улиц. Шоссе пролегло по изрытому полю, где на самом дне оврагов и ямин еще лежал нестаявший снег. Вокруг было безлюдно и пусто. Только наш грузовик басовито ревел, набирая скорость. Да изредка прозванивал встречный трамвай. И ныли в вышине провода электропередачи.
   Я уж отчаялся, подумал: вот в какую несусветную глушь везут меня, бедного, из хороших, из обжитых мест...
   И тогда за поворотом будто из-под земли выросли заводские корпуса.
   Я еще никогда в жизни не видел ничего более величественного, более могучего и более прекрасного. Этот завод не был похож на завод. Ни дымных труб, ни унылых заборов, ни закопченного кирпича, ни ржавого железа.
   Я не знаю, как описать эти гигантские корпуса, настолько их очертания были изысканны и строги. Бетон -- легкий, как перышко. Стекло -- ясное небо. И все.
   Пониже той черты, от которой уходили ввысь строения,-- черты, которая на детских рисунках обозначает: "Это земля",-- распахнулись тоннельные входы, один подле другого, над каждым круглый циферблат часов. Сами же цехи были над этими тоннелями, над этими часами, и оттого казалось, что вся территория завода парит в воздухе, что она невесома...
   Завод проплыл мимо глаз, как сказочное видение.
   Машина круто свернула.
   И мы уже мчались по улице заводского поселка.
   Эта улица тоже была необычной. Дома на ней были расставлены не шеренгой, а уступами, торцами к проезду-- как зубья пилы. Они сияли широкими окнами. Они развесили балконы на все стороны. Они выглядели так же задорно и юно, как топольки на обочинах дороги с набрякшими крупными почками -- вот-вот взорвутся зеленью...
   Все окрест было напоено влажным весенним духом.
   Я раскрыл рот, глотнул этого духа и рассмеялся; мне вдруг сделалось очень весело. Очень радостно, И хорошо.
   А я ведь еще не знал, что этот новый мир, в котором мне предстояло жить, в самом деле окажется необычным, удивительным, новым.
  
  
   У подъезда, где остановился наш грузовик, стояла еще одна машина -- уже наполовину опорожненная.
   В ее кузове хлопотал коротконогий, с отвисшим брюхом, однако плечистый, могучей, наверное, силищи человек. На нем была надета черная, домашней вязки фуфайка, под которой отчетливо и округло перекатывались мускулы и колыхалось брюхо. А на голове у него была фуражка-спартаковка: синяя, с лакированным козырьком, вроде бы военная, но не военная -- околыш ее опоясан репсовой лентой, а спереди еще тянется плетеный шелковый шнур на пуговках. Почему-то я сразу подумал, что под этой фуражкой у него должна быть плешь,-- так оно и оказалось.
   Во рту у него короткая трубка. А лет ему, наверное, сорок либо сорок пять.
   Завидев нас и нашу машину, этот человек с неожиданной легкостью перепрыгнул через борт грузовика и, широко улыбаясь, пошел навстречу.
   -- Гутен таг! Сервус, Ганс!-- сказал он.
   -- Сервус, альтер...-- весело ответил ему Ганс. Они крепко пожали друг другу руки.
   -- Мах ди бекант мит майна фрау,-- заявил Ганс, поддерживая за локоть маму Галю, которая в это время выбиралась из кабины грузовика. И я предполагаю, что эта фраза значила: вот, дескать, имею честь представить -- это женка у меня.
   Потому что он тут же сказал ей самой:-- Галя, пошалюста... знакомься, мой товарищ партайгеноссе... и мой венски сосед...
   Галя,-- на всякий случай повторила моя мама, протягивая руку, а то, может, он не расслышал с чужого голоса.
   Тогда этот могучий толстяк вынул изо рта трубку, стиснул мамину руку своей волосатой лапищей и прорычал густым басом:
   -- Кар-рл Р-р-рауш.
   А сам при этом с мужицкой бесцеремонностью, обстоятельно, будто перед ним не человек, а кукла, разглядывал мою маму и, разглядев, восхищенно подмигнул Гансу. Потом вздохнул и, обернувшись к дому, закричал:
   -- Э-эльзи!..
   И тотчас из подъезда вышла женщина, а за нею двое детей.
   Но сначала про женщину.
   Уж конечно ему, Карлу Раушу, оставалось только вздыхать да завидовать своему товарищу, своему партайгеноссе и соседу. Жена у него была, прямо скажем, не картинка. Во-первых, она уж очень немолода -- пожалуй, ему самому ровесница, а выглядит даже старше. Во-вторых, вся она какая-то плоская, вся какая-то будто растоптанная, будто скалкой раскатанная по доске. Жидкие и бесцветные волосы свисают вдоль лица, а глаза обведены впалой тенью и, похоже, заплаканы.
   Надето на ней мешковатое длинное пальто, а на рукаве пальто -- узкая черная ленточка.
   Когда она подошла к нам, ее муж, Карл Рауш, водрузил свою тяжелую лапищу на ее хлипкое костлявое плечо и подтолкнул к маме Гале.
   Женщина вымученно улыбнулась, почти не разжимая бледных губ, и назвалась:
   -- Эльза.
   -- Галя.
   А ее муж, Карл Рауш, дотронулся до черной ленточки на ее рукаве и объяснил:
   -- Ее мать... только умирал... ин Вена. Впрочем, в голосе его не слышалось особого сочувствия.
   -- Какое горе!..-- тихо откликнулась мама Галя и тоже дотронулась до плеча этой женщины, Эльзы.
   -- А-а!-- прорычал густым басом Карл Рауш.-- Все там будет...-- И очень бодро махнул рукой куда-то вверх, вроде бы туда, где последний, пятый этаж нашего нового дома.
   Но меня уже не интересовало продолжение этого разговора.
   Потому что, как я уже упомянул, кроме этой женщины, на зов Карла Рауша из подъезда следом за нею вышли двое детей. И сейчас они стояли здесь, рядом. А когда рядом, совсем рядом стоят и взрослые и дети, то это уже не один общий мир, а два мира -- один как бы вверху, другой внизу, и разговоры и всякие дела там происходят одновременно, совершенно независимо друг от друга, один сам по себе и другой сам по себе, на разных уровнях, будто они разделены какой-то незримой чертой -- мир взрослый и мир детский.
   Их было двое. Мальчишка и девчонка.
   Девчонка -- я сперва скажу о девчонке, чтобы поскорей с ней развязаться,-- была, вероятно, годочком младше меня. Завитки волос, большие и круглые, как сосновая стружка,-- могу забожиться, что ей их подвивала на ночь мамаша, потому что в натуре таких кудрей не бывает. Глаза ярко-синие, как цветки, но не те цветки, которые растут, а те, которые малюют на фарфоровых чашках,-- очень уж синие.
   На ней была надета черная бархатная курточка с латунными пуговками в два ряда, а из-под курточки -- фу-ты ну-ты!-- колоколом, парашютом, чайной бабой, во сто складок растопырилась юбка.
   И чулки на ней какие-то удивительные -- не то чулки, не то носки, в полноги, до коленок, в пеструю клетку.
   Туфельки с пряжками.
   И вот когда эта девчонка заметила, что я на нее уставился как баран на новые ворота, она улыбнулась мне приветливо и -- шарк-шарк, одна ножка за другую, юбка в пальцах, мизинцы отставлены -- чуть присела и весело так щебетнула:
   -- Лотти.
   Наверное, это имя у нее -- Лотти. Ну что ж, пусть будет Лотти.
   Что же касается парня, то он был, по-видимому, одногодок мой. Во всяком случае, мы с ним были одинакового роста. Лицом он походил на свою сестру -- тоже белобрысый, тоже с глазами синими, но волосы ежасты, глаза колючи, а скулы, подбородок, лоб исцарапаны, исчесаны, расцвечены синяками различной давности,
   На парне кургузый пиджачишко, штопаный-перештопаный, латаный-перелатаный, однако штопка очень аккуратная, искусная, а латки все то в форме сердечка, то вроде дубового листка, то наподобие оленьей головы.
   Видно, отчаянный парень -- не поспеешь латать.
   И штанов на такого парня, видно, не напасешься.
   Поэтому штаны ему купили особенные. Кожаные, из настоящей сыромятной кожи, прошитые толстыми жилами. Они уж, судя по всему, и с гвоздями имели дело, и на всех заборах висели, и о стенки терлись, а все им нет износу, такие крепкие штаны. Между прочим, у этих бесподобных штанов была еще одна особенность: спереди, на месте обычной ширинки, располагался особый такой откидной клапан, тоже кожаный, расшитый узором, пристегнутый вверху на две пуговицы, который, как я догадался, при надобности нужно отстегивать. Но это уже несущественная подробность.
   Мальчишка в кожаных штанах разглядывал меня довольно нахально. Как будто пытался определить на глаз, кто я, и что я, и сколько таких пойдет на фунт.
   Потом он вдруг вскинул сжатый кулак на уровень виска -- молниеносно, движением привычным и уверенным -- и, насупив брови, заявил:
   -- Рот фронт!
   Я на секунду опешил. Не потому, конечно, что не знал этих слов: слова "Рот фронт" -- "Красный фронт", это боевое приветствие революционеров, знал в ту пору любой и каждый, но лично ко мне еще никто и никогда не обращался с таким приветствием, и я на секунду опешил.
   Но тотчас очнулся от растерянности. И тоже взметнул сжатый кулак. И тоже сказал:
   -- Рот фронт!
   Мальчишка удовлетворенно кивнул. Насупленные брови его подобрели.
   -- Отто,-- сообщил он, ткнув себя пальцем в грудь.
   -- Саня, -- ткнул себя пальцем в грудь я. На этом наша первая беседа и закончилась. Потому что из дома, из подъезда, завидев наше прибытие, выходили все новые и новые люди. По-видимому, они, эти люди, тоже вселились сюда совсем недавно, немногим раньше нашего, но уже успели рассовать по углам свой скарб и уже по этой причине чувствовали себя старожилами, и вот, завидев, что приехала еще одна машина, они заспешили навстречу: с приездом, дескать, добро пожаловать, не требуется ли вам какая помощь?
   Надо заметить -- а я это заметил сразу,-- что все они были одеты совершенно одинаково, на один манер, будто их всех только что выпустили из одной швальни, где повзводно и поротно обмундировывают солдат, но выдают им при этом не военную, а штатскую одежку.
   На всех без исключения были надеты корявые швейпромовские пиджаки в полоску, с торчащими лацканами, такие же полосатые брюки очень щедрого покроя, и у некоторых эти брюки были заправлены в тупоносые хромовые сапоги.
   Короче говоря, все эти люди были одеты с той завидной непритязательностью, с какой одевались в ту пору миллионы граждан -- от счетоводов до наркомов.
   Одинаковость их одежд тем более бросалась в глаза, что все люди, вышедшие из дома нам навстречу, были самых различных национальностей и говорили они на разных, неизвестных мне языках.
   -- Салуд, компаньерос! -- белозубо улыбнулся смуглый, почти чернокожий парень, худой и подвижный, как ящерица (звали его Алонсо), и, взвалив себе на спину дубовый комод, потащил к подъезду.
   -- Коман эт-ву зариве? -- предупредительно осведомился у мамы Гали высоченный красавец с румянцем во всю щеку и пышной вьющейся шевелюрой. (Его имя -- Франсуа, как это я потом узнал,-- избавляло его от необходимости сообщать дополнительно, из какой страны он родом: Франсуа -- тут уж все вместе: и кто и откуда.)
   -- Ай эм плиизд ту миит ю! Гибсон...-- оттеснил этого красавца человек с колючей щеточкой седых усов на обветренном лице. И, нагрузив товарища вязанкой стульев, укоризненно сказал вслед: -- Он очень много... разговаривайт!
   -- Выскочил!..-- сообщил маме Гале приятную новость застенчивый и лысоватый мужчина в очках.
   -- Кто?-- перепугалась Ма, и тотчас же глаза ее озабоченно заметались. Уж известно, кого они искали, эти глаза.
   -- Я,-- утешил ее мужчина в очках.-- Моя фамилия Выскочил.
   Самые смешные на свете фамилии бывают у чехов. Он приладил на плечо тяжелый узел, в котором -- внутри, в глубине, в мягком -- что-то домовито позвякивало.
   -- Ян Бжевский...
   В общем, наш грузовик опустел мигом.
   Ма чуть растерянно, чуть смущенно смотрела на все это разноязыкое и шумное общество, проявившее к нам, а особенно к ней, такое внимание.
   -- Мы тут иметь... целы Коминтерн!-- значительно подняв трубку, объяснил ей Карл Рауш, первый из наших новых знакомых.
   Мясистое лицо его просияло какой-то одухотворенной, отеческой радостью. По-медвежьи обхватив плечи Ганса, он крепко его обнял.
   А мое внимание снова отвлеклось от этого мудреного взрослого мира.
   Из дома, из нашего подъезда, выбежала девчонка. Не та, о которой я уже рассказал. Другая. Еще одна. Огромный бант на тощей, как бечева, косичке. Прыгал за ее спиной из стороны в сторону, вверх и вниз. Под мышкой она держала двухцветный мяч.
   Она выбежала на крыльцо и сразу сощурилась от яркого мартовского солнца. Нос ее при этом очень потешно сморщился в мелкие складочки.
   Когда же глаза ее чуть освоились с солнцем и она обрела способность видеть все окружающее, то в первую очередь, конечно, уставилась на меня. С явным; любопытством.
   Им, девчонкам, всегда очень интересно, когда в доме появляется новый мальчик.
   Я же, порядком ошарашенный всем, что сегодня уже видел здесь и слышал, стал лихорадочно искать в уме какие-нибудь иностранные слова -- может, что-нибудь и застряло,-- но обнаружил, что из всех из них остались в памяти лишь два. И то давно знакомых.
   Ну что ж. Вполне достаточно.
   Я поднял сжатый кулак.
   -- Рот фронт!
   Девчонка, заслышав это, переложила свой двухцветный мяч под другую руку и с готовностью взметнула кулачок.
   -- Рот фронт!
   Договорились. Хорошо. Попробуем двинуться дальше.
   -- Саня,-- ткнул я себя пальцем в грудь.
   -- Таня,-- ткнула себя пальцем в грудь девочка.
   И не успел я еще осмыслить происшедшее, как бант на тощей косичке заметался из стороны в сторону, мяч, выроненный из рук, поскакал, по ступенькам, а сама девочка залилась смехом, и нос ее опять уморительно сморщился.
   Двухцветный мяч, как собачонка, которую долго продержали взаперти, а потом, наконец, пустили гулять, весело, вприпрыжку убегал от крыльца...
   Она бросилась за ним -- догонять.
   И, догоняя, все оглядывалась, все хохотала, и бант каким-то чудом -- сам по себе -- порхал над ее головой.
  

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

   Эта девчонка, Таня, а по фамилии Якимова, оказалась не только моей соседкой, а, как вскоре выяснилось, еще и моей одноклассницей. Мало того. Мать девчонки -- Софья Никитична Якимова -- была в этом классе учительницей. А Танькин отец, как впоследствии я узнал, работал на том же заводе, что и Ма, что и Ганс...
   Мир тесен. Мир был довольно тесен в ту пору, о которой я веду рассказ. Впрочем, и теперь, по моим наблюдениям, он не сделался просторнее -- наоборот
   Но об этой девчонке и вообще о Якимовых я не стану покуда вдаваться в подробности. Сначала я расскажу об иных обитателях нашего нового дома.
   И здесь необходимо сделать одно разъяснение.
   Обитатели нашего дома были в своем большинстве иностранцами. И среди этого большинства большинство калякало по-немецки -- это был их родной язык.
   И вас, конечно, удивит, как это я мог с ними общаться, как я мог понимать, что там они говорят между собой, и как я им мог отвечать, когда они меня о чем-нибудь спрашивали.
   Так вот, хотите верьте, хотите нет, а уже через месяц после того, как мы поселились в этом удивительном доме, напоминающем Ноев ковчег, я понемножку стал понимать немецкий язык, а еще через месяц -- кое-как говорить. И дело тут вовсе не в каком-то особом моем таланте -- никаких талантов у меня сроду не было и в дальнейшем не обнаружилось. Но если вокруг тебя целый день с утра до вечера и день за днем калякают на чужом языке, а тебе интересно, о чем это они, а иной раз даже подумаешь, что это они про тебя, к тому же вдруг ни с того ни с сего к тебе лично обращаются на иностранном языке, а ты стоишь как пень, моргаешь глазами и ничегошеньки не понимаешь, ни единого слова, то будьте уверены, что это самый лучший и самый испытанный на белом свете способ изучать иностранные языки, и уже через месяц вы станете разбираться, про что это лопочут окружающие вас люди, а еще через месяц сами начнете лопотать на иностранном языке -- да так, что будь здоров...
   Правда, наука эта мне впрок не пошла. Когда чуть позже в школе нас стали обучать немецкому языку, то едва мы продвинулись страницей дальше этих двух потрясающих дур -- Анны унд Марты,-- которые сначала "баден", а потом "фарен нах Анапа",-- мои успехи неизменно оценивались жирной двойкой, или, как это тогда называлось, "плохо".
   Меня губило произношение.
   Дело в том, что люди, проживавшие в нашем доме и изъяснявшиеся между собой на немецком языке, вовсе не были немцами. Они были австрийцами по национальности и почти все уроженцами Вены. Поэтому изъяснялись они между собой на особой разновидности немецкого языка -- на венском диалекте. А этот диалект столь же похож на классический "берлинер дейч", как живые беседы одесского базара на диалоги в Художественном театре. Настоящие немцы, заслышав лишь начало фразы, сказанной на венском диалекте, тут же впадают в корчи и умирают на месте от смеха...
   Я видел только одного настоящего немца, вернее, одну настоящую немку, которая не умерла от смеха, заслышав венский диалект. Это была преподавательница немецкого языка в нашем классе. Она не смеялась. Она бледнела как полотно от возмущения, когда я начинал зачитывать по учебнику дальнейшие веселые похождения Анны унд Марты, пользуясь произношением и интонациями моих соседей по дому; она бледнела как полотно, говорила "генуг", что значит "хватит с меня", и ставила жирную двойку.
   Но для истории, которую я рассказываю, вполне достаточно венского диалекта, и люди, о которых я веду речь, успешно обходились им. Они и миловались и бранились на этом диалекте, здоровались и прощались, смеялись и плакали, говорили о погоде и работе, о насущном хлебе, о мировой революции -- они друг друга вполне понимали на этом диалекте, и, что особенно важно, я тоже стал понимать, о чем они говорят.
  
  
   Чаще всего мы бывали у Раушей, благо жили они этажом ниже нас. Мы -- это Ганс и я, поскольку мама Галя как-то не сумела свести дружбу с фрау Эльзой Рауш, Сперва не сумела, а после и не старалась.
   Кроме того, у Раушей собиралась исключительно мужская компания. И это даже не было похоже на компании, которые собираются ради того, чтобы выпить и закусить, сыграть в картишки, похохотать и спеть босяцкую песню. Здесь не пили, не закусывали, не играли в карты, не хохотали, не пели. Только дымно курили. И разговаривали. Это походило больше на какое-нибудь ответственное собрание, чем на пустячную вечеринку.
   А может, это и были собрания?
   Карл Рауш, водрузив на нос роговые очки, шелестел страницами "ДЦЦ"-- немецкой коммунистической газеты -- и вслух утробным басом читал из нее все подряд статьи и заметки. Иногда его бас достигал особой рокочущей силы, так что казалось, будто данное место в статье было напечатано одними лишь буквами "ррр", и в этот момент крупный, весь в трещинах ноготь чтеца с силой отчеркивал строку на газетном листе,-- и у меня пробегали мурашки меж лопаток: я не выносил, когда скребли ногтем по бумаге, а кроме того, мое сердце обмирало от почтительной робости.
   Да и все остальные мужчины, которые находились здесь, слушали Карла Рауша с очевидной почтительностью и робким благоговением.
   Отчеркнув строку в газете, Карл обычно вставал из-за стола, подходил к книжной полке, стоявшей у них в углу, и рывком извлекал из теснотищи книг увесистый том.
   Я успевал заметить на корешке или обложке: "Карл Маркс", "Карл Либкнёхт".
   И при этом всегда почему-то в сознании возникало, становилось рядом: Карл Рауш...
   Он уверенно и быстро пролистывал страницы, находил нужную, разглаживал шов широкой мозолистой ладонью, окидывал аудиторию пристальным взглядом-- поверх очков -- и снова начинал читать, уже из книги.
   И снова все сосредоточенно прислушивались к его рокочущему басу, а некоторые даже записывали что-то в тетрадки и блокноты.
   Закончив чтение, Рауш гулко захлопывал книгу, снимал очки, слегка подрагивающей от возбуждения рукой брал со стола трубку, долго уминал в ней табак, скосив глаза к жерлу, а потом, пыхнув желтоватым дымом, обводил этой трубкой присутствующих -- приглашал товарищей высказаться.
   Они высказывались по очереди, по кругу, кто расторопно и бойко, будто отвечая хорошо вызубренный урок, кто неуверенно и застенчиво, заикаясь и мямля, кто натужно и раздумчиво, морща лоб, теребя галстук...
   Карл слушал, одобрительно кивал головой, удивленно воздевал брови, протестующе взмахивал трубкой, издавал горлом какие-то отрывистые хриплые звуки, но помалкивал до поры до времени. Выжидал.
   И я выжидал. Я с томительной досадой пережидал речи всех этих мямлей и заик, таратор и тугодумов, Ганса в том числе. Мне ведь, откровенно говоря, до тошноты надоели, обрыдли подобные же, лишь возрастом поменее, краснобаи в школьном классе, где я учился,-- не к ночи будь они помянуты.
   Но вот наступала долгожданная минута.
   Карл Рауш поднимался с места и, пригладив на темени два-три оставшихся там седых волоска, резко выбрасывал руку вперед.
   Его речь была вдохновенна и страстна, ошеломляюща. Пружинистый могучий живот ходил ходуном под свитером, на шее вздувались четкие синие жилы, слюна вскипала в уголках губ, а подобный молоту кулак угрожающе обрушивался на край стола.
   Как-то так, само собой, у него получалось, что почти все слова, из которых состояла речь, тоже кишмя кишели победной и гневной буквой "р" -- и голос оратора рокотал, подобно грому: "Р-р-революцион... дер-р-р ар-р-рбайтер-р-р... унзер-р-ре пар-р-ртай... Фер-р-рахтенсвер-р-р-тен фер-р-ретер-р-р... р-р-ре-ви-зионистен..."
   Вероятно, в этот момент он забывал, что стоит не на трибуне, а за простым обеденным столом, не на митинге, а в ухоженной уютной комнате и что перед ним -- лишь горстка соседей по дому, сидящих с разинутыми от удивления ртами, а не тысячная, бурлящая неистовством толпа...
   И, ей-богу же, мне самому становилось до слез обидно и жалко, что весь этот пыл, вся эта недюжинная страсть расходуется так щедро -- а ради чего, ради кого?
   Мне представлялась огромная площадь, запруженная людьми, колышущееся -море красных знамен, лес вздыбленных кулаков, сверкающие глаза, сурово сжатые челюсти -- и над всем этим набатно грохочет голос Карла Рауша, и эхо разносит по улицам его непримиримое бунтарское "ррр"...
   Для меня Карл Рауш был образцовым, идеальным типом революционера, борца, коммуниста. Именно он, а не кто иной. Потому что, согласитесь, очень трудно думать о революции и прочих возвышенных вещах, когда изо дня в день наблюдаешь другого человека, а этот другой человек вместо боевых пролетарских песен мурлычет за бритьем шикарные песенки из "Петера": "Тан-цуй танго!.."-- обожает блинчики с повидлом и на досуге рассказывает мне бесконечные истории о каком-то придурковатом Тарзане, то ли родившемся от обезьяны, то ли женившемся на обезьяне. Да.
   А Карл Рауш -- он оставался даже в самой обыденной повседневности воителем и трибуном.
   Однажды мы с Откой Раушем, разжившись деньгами, купили себе по пугачу. Это были отличные пугачи -- от них получался потрясающий грохот, много дыма и, надо признаться, нестерпимой вони.
   И, вооружившись этими пугачами, мы с Откой затеяли ожесточенную перестрелку на лестнице: прячась за перилами -- он на своем этаже, а я на своем,-- мы, не жалеючи, изводили гремучие пробки, и, будь это настоящие револьверы, уже вся лестница, надо полагать, была бы завалена нашими трупами.
   На шум выскочила Ма и страшно заругалась на нас обоих. Она кричала, что мы устраиваем сумасшедший дом, что у соседей, наверное, полопались барабанные перепонки, что от этого дыма может получиться пожар,-- словом, то, что обычно кричат матери в подобных нередких случаях.
   Еще она заявила, что незачем баловаться такими идиотскими игрушками, убивать друг друга, а лучше бы мы что-нибудь смастерили из детского "Конструктора", который мне недавно подарен.
   И как раз в это время по лестнице поднимался Откин отец, Карл Рауш. Он остановился, послушал, взошел еще на один этаж -- туда, где стоял я и где разорялась мама Галя,-- приблизился ко мне, положил руку на голову, ободряюще улыбнулся, погладил и негромко, вразумительно сказал моей маме:
   -- Это не так страшно, фрау Мюллер. Это ничего себе... Пусть они с детства привыкать к оружие... Им еще предстоит серьезный классовый бои. Они должны это уметь, геноссе Галя! Вы понимайт?
   Ма опустила глаза, как школьница, и лишь пожала плечами.
   А Карл Рауш, подтолкнув меня к ступенькам, посоветовал:
   -- Идите на двор, ты и Отто... Вы можете там сделать настоящий баррикад.
   Я очень завидовал Отке, что у него такой отец.
   И не только по этой причине я завидовал ему.
   Ведь Отка, хотя он и был моим ровесником, уже успел воочию повидать такое, что мне самому было знакомо лишь по книжкам, лишь по кинокартинам.
   Он приехал оттуда.
   Конечно, он изрядно злоупотреблял своим преимуществом, своим жизненным опытом. Нам, русским ребятам, становилось мучительно неловко, когда этот пацан с ежастыми белобрысыми волосами, пыжась от солидности, начинал нести такое:
   -- Я иду по улице, вижу -- стоит полицейский, "шупо". Подхожу, здороваюсь. Он отдает честь. Тогда я похлопываю его по спине: хороший ты, мол, парень, молодец! И скорей -- за угол... А у него к спине уже приклеена листовка. Все вокруг смотрят, смеются, а он вертится, как идиот, и не понимает, что произошло...
   Нам эта история очень нравилась. Мы хохотали взахлеб над одураченным полицейским.
   Но как-то не очень внушало доверие одно обстоятельство. Мы никак не могли себе представить Отку снисходительно похлопывающим по спине дюжего полицейского. Мы как-то не могли поверить, будто там, в Вене, царит такая фамильярность, что всякие пацаны треплют полицейских по спинам.
   Мы догадывались, что Отка врет.
   Но тем не менее ни у кого из нас не возникало сомнений в том, что наш Отка на самом деле видел живого полицейского и, может быть, действительно был очевидцем того, как этому дурню приклеивали к спине листовку, и мы знали, что в том районе, где жил со своими родителями Отка,-- в венском районе Майдлинг, на Хохенбергерштрассе -- три года назад шли жестокие уличные бои, и стреляли там не вонючими пробками, и убивали всерьез, и Отка был прямым свидетелем всех этих жутких событий, даже если ему и довелось тогда сидеть в подвале, у мамкиной юбки.
   Мы уважали за это Отку. Завидовали ему. И прощали, когда, осерчав, он начинал бить себя кулаком в грудь и орал заносчиво: "Я шуцбунд!"
   Что же касается матери его, Эльзы Рауш, то, на мой взгляд, была она довольно странной женщиной. Во всяком случае, ей были присущи некоторые странности.
   Например, такая странность. Когда Отка выпрашивал у нее деньги на мороженое, она ему не перечила, не говорила, что, дескать, не дам,-- она брала кошелек, доставала оттуда несколько белых монет, дотошно их пересчитывала, а потом, воздев глаза к потолку, начинала беззвучно шевелить губами. То же самое я замечал в магазине, где фрау Рауш покупала сахар и масло: взглянет на ярлычок с ценой, достанет из кошелька рублевки, помусолит их, считая, а потом вознесет очи -- и шевелит губами, шевелит... При этом глаза ее в конце концов всегда наполнялись слезами.
   Я, грешным делом, все это сопоставив, предположил, что она религиозная, богомолка, что она перед тем, как истратить деньги, обращается к богу и шепчет молитвы,-- бывают такие странные пожилые женщины.
   Я даже Отку спросил однажды, верно ли мое предположение.
   Но Отка в ответ расхохотался весело и объяснил мне, что его мать хотя и довольно отсталый в политическом отношении человек и отец его по этой причине часто лается с нею, но в бога она не верит, не католичка, не богомолка. А губами она шевелит потому, что никак не может привыкнуть к советским деньгам и всякий раз переводит их в уме на австрийские деньги, на шиллинги. Сколько это будет по-ихнему и сколько по-нашему.
   Признаться, я лишь отчасти поверил этому объяснению, так как для меня оставалось загадкой: почему же в подобных случаях глаза Эльзы Рауш всякий раз наполняются слезами?
   В равной мере казалось мне странным, что она, эта самая фрау, упорно меня не узнавала. Я заходил к Отке едва ли не каждый день, и Отка, что ни день, наведывался ко мне -- мы с ним в общем подружились, пусть он и был зазнайкой. Но всегда, открывая дверь, Эльза Рауш смотрела на меня с великим изумлением, будто видела впервые, недоуменно выгибала свои щипаные брови и спрашивала Отку, кто, мол, это такой и зачем он пришел (она спрашивала по-немецки, никак не допуская, что я уже понимаю), и успокаивалась лишь тогда, когда Отка ей объяснял в сотый раз, что я Мюллер и живу этажом выше.
   Я действительно жил этажом выше, хотя, слава богу, не был Мюллером. Я был Санькой Рымаревым. Однако я не лез пререкаться, так как боялся, что она меня выгонит, едва только выяснится, что я никакой не Мюллер.
   Но, даже поверив, что я Мюллер, учтя это смягчающее обстоятельство, фрау Эльза не спешила выразить мне свои соседские симпатии. Она по-прежнему разглядывала меня с каким-то осторожным любопытством, с брезгливой жалостью, и, когда она так на меня смотрела, я ощущал вдруг противный зуд на теле, в пояснице и под мышками, казалось, будто что-то по мне ползает, а руки не смеют скользнуть за пазуху -- почесать, где чешется, где свербит.
   Она никогда со мной не разговаривала.
  
  
   Кроме австрийских шуцбундовцев, в нашем доме, как я уже говорил, проживало множество самых различных людей самых различных национальностей. Все они работали на тракторном заводе. Все, конечно, знали друг друга. Но более тесно общались меж собой все же по принципу землячества: немцы с немцами, венгры с венграми, а чехи со словаками. И партийные ячейки на заводе у них были раздельные -- свои, кто откуда родом. И помимо общих для всех, самых главных, мирового масштаба, забот у каждой такой ячейки были свои собственные заботы, свои насущные дела.
   По этой причине и мои личные знакомства ограничивались друзьями Ганса Мюллера, а об остальных я больше знал понаслышке, по рассказам, по слухам, а то и сплетням.
   Я знал, например, что нелюдимый и хмурый человек из шестого подъезда, Теодор Барбу,-- с белой головой, землистым лицом и трясущимися руками -- пьет запоем с тех пор, как его жену и двоих сыновей в отместку за его недосягаемость задушили в румынской сигуранце. Я часто видел поутру, когда торопился в школу, как Барбу медленно и спотыкливо, с остекленелым взглядом бредет из магазина и борт его измятого пиджака с загнутыми на грудь лацканами обремененно, изнутри, топорщится... Потом Барбу исчез. Говорили, что его увезли в больницу.
   А вот о поляке Яне Бжевском ходили по двору куда более забавные россказни. Этот низенький и юркий, тонконогий, с бриолиновым пробором и холеными усиками мужчинка оказался, видите ли, большим любителем жениться. Он не мог устоять перед наивным и разноликим очарованием захолустных наших невест. Он женился три раза подряд и трижды, чин чином, развелся. Но на четвертый раз дал промашку: его прибрала к рукам здоровущая хохлуша, чернобровая дева, повариха с фабрики-кухни. Она сбрила ему усики, не выпускала гулять без присмотра и, по свидетельству соседей, изрядно поколачивала. От добрых фабричных борщей Ян Бжевский в течение одной зимы накопил брюшко, размордел, приобрел степенность походки и почти перестал коситься на встречные юбки...
   Но уж кого я знал не понаслышке, а с кем был дружен, по-настоящему дружен и очень той дружбой дорожил и гордился, так это Франсуа.
   Дядя Франсуа -- так я его называл, так называли его все наши мальчишки.
   Какая может быть дружба с человеком, которого называешь дядей? Это верно. Это очень глупая привычка, существующая в мальчишеском обиходе: любого, кто выше тебя на голову, кто распрощался со школой, производить в дядья.
   Франсуа было всего лишь двадцать лет. И сам он даже не являлся политическим эмигрантом, а был только сыном политического эмигранта. Он приехал из Франции недавно, вместе с отцом и матерью, и поступил здесь в политехнический институт, а там, у себя, он учился в лицее.
   Кой черт мы звали его дядей? Непонятно. Разве потому лишь, что это ему самому очень нравилось и возвышало его в собственных глазах...
   Дело в том, что Франсуа принадлежал к особой категории взрослых людей, которые никак не могут расстаться со своим детством.
   Был он саженного роста, строен, плечист, спортивен. Голову его украшала восхитительная золотая шевелюра. Щеки полыхали зоревым румянцем. И тридцать два зуба, белых как молоко, сверкали открыто и весело.
   Он был очень красив. Удивительно красив.
   Окрестные барышни сохли и чахли, сходили с ума, скитались унылыми парами вокруг нашего дома и даже друг от дружки не прятали своего отчаяния. Достойные дамы, умудренные мамаши смущались и таяли, потупляли взоры и жеманились, когда во дворе с ними учтиво и приветливо здоровался этот двадцатилетний юноша. Мужья и отцы улыбались беспечно и каменно.
   Но самому Франсуа до этого не было ни малейшего дела.
   Возвратившись пополудни из института, он, еще не дойдя до дому, швырял наземь свой портфель и принимался гонять с нами мяч. Его длиннющие, как жерди, ноги в десяток скачков мерили расстояние от ворот до ворот, задирались до неба и переплетались жгутом, когда он "водился" перед каким-нибудь сопливым, достававшим ему до пояса беком. При этом он темпераментно, по-марсельски горячился, истово жестикулировал, огорчался до слез, пробив мимо, и отплясывал в диком восторге, "заложив штуку".
   Отобедав, он снова появлялся во дворе. И тут мы при его живом участии затевали какое-нибудь новое предприятие. Запускали "монаха" (все провода на нашей улице были увешаны поникшими хвостатыми "монахами"), мастерили луки, доводили дворника Никифора "до белого колена", сманивали чужих голубей.
   Если к этому добавить, что Франсуа был заядлым марочником и мог часами ретиво торговаться, обменивая засаленную Танганьику на дырявый Цейлон, то станет ясно, что круг наших интересов совпадал целиком и полностью.
   Упаси вас боже предположить, что все это дядя Франсуа проделывал лишь ради того, чтобы развлечь нас, мальчишек, что он снисходил к нам из простого великодушия и доброты, что он лицемерил и прикидывался!
   Ничего подобного.
   Вы бы посмотрели, как, расставив на доске шахматы, он долго и сосредоточенно мусолил за спиной пару пешек, как он огорчался, обнаружив, что ему придется играть черными (у него с этими черными были какие-то свои счеты, он их ненавидел), как он предлагал любую фору, лишь бы только ему уступили белые фигуры, и как он торжествующе вскакивал, обложив черного короля:
   -- Де ля Рок -- ему есть мат... У-у!
   И щелчком вышибал короля с доски.
   Он чистосердечно, увлеченно, преданно жил в нашем мальчишеском мире. Ему не хотелось покидать этот мир.
   Мы не раз наблюдали, как отец, отозвав Франсуа в сторону, что-то выговаривал ему, укоризненно покачивая головой. Дядя Франсуа стоял перед ним, теребя манжеты. Склоненная золотая шевелюра нависала над отцовской шляпой. Виноватый румянец рдел на щеках. Ресницы кротко подрагивали...
   А окрестные барышни уныло слонялись вокруг нашего дома.
  

ГЛАВА ПЯТАЯ

   Если закрыть глаза, то можно представить, что стоишь на Красной площади, у Кремлевской стены, рядом с ленинским Мавзолеем...
   Гудит площадь, запруженная по краю народом. А посредине площади безмолвствуют войска. Все напряглось в ожидании урочного мгновения, за которым праздник становится уже не предвкушением, а явью.
   И вот откуда-то сверху, с весеннего неба,-- малиновый, звездный, державный -- проливается звон курантов.
   Откуда-то сверху, а именно из горластого рупора, нависшего над трибуной.
   Потому что, только закрыв глаза, можно представить, что стоишь на Красной площади, у Кремлевской стены, в Москве.
   А на самом деле мы с Гансом стоим на трибуне в другом городе -- в нашем городе, не столичном, а обыкновенном, там, где я родился и живу, а Ганс Мюллер работает на заводе, и ему на этом заводе оказали честь, выдали пропуск на первомайскую трибуну, а он и меня прихватил с собой -- спасибо ему, молодец.
   И хотя наш город не Москва, не пуп земли, не столица, но он тоже велик, этот город, и у него есть свои неоспоримые достоинства.
   Скажем, площадь, на которой мы находимся в данный момент. Она, говорят, в несколько раз больше, чем Красная площадь в Москве, и в несколько раз больше, чем Дворцовая площадь в Ленинграде, и вообще она больше всех площадей в мире, хотя, конечно, не стоит особенно хвастаться самым большим пустым местом посреди города.
   Но для празднеств наша площадь самая подходящая из площадей. Во всю ее ширину и во всю ее глубину, сколько охватывает глаз, безукоризненными квадратами выстроились войска. Войск много. Войск сила. Такая великая сила, что поглядишь на нее -- и не останется никаких сомнений, что сильнее этой силы на свете нет, не бывает. Впрочем, тогда ни у кого и не возникало сомнений на этот счет, и для этой уверенности, ей-богу же, были достаточные основания.
   Позади замерших пеших войск чуть колыхались, чуть шевелились конные войска: это, должно быть, лошади не в лад мотали головами. Позади конницы стыла в неподвижности зеленовато-серая масса брони, и над ней чуть клубился, растворяясь в воздухе, сивый бензиновый дым.
   А еще дальше разливанным морем пунцовели знамена, плавилось на солнце золото оркестров: там, на пороге площади, ждали своей поры колонны демонстрантов.
   И вот отзвенели куранты.
   Прокатилась вдоль строя войск многократно повторенная команда:
   -- Смирно!.. Смирна-а-а!.. А-а-а...
   Трубы грянули марш.
   Из-под высокой арки бетонного здания, полукружием обрамившего площадь, на тонконогом гнедом жеребце выезжает командарм.
   Он в гимнастерке, стянутой портупеей, в фуражке с коротким лихим козырьком. На груди -- длинный ряд орденов. Сверкают золотые ножны круто изогнутой сабли.
   Командующий парадом -- на сером в яблоках -- мчится навстречу.
   На полуслове оборвался марш.
   -- ...Товарищ командарм первого ранга...-- донесся рапорт.
   И минутой позже юношески звонкий голос командарма:
   -- ...поздравляю вас с праздником Первого мая!
   -- Ура-а-а!..-- лавиной несется по площади.
   Снова марш. Дробный цокот копыт. Командарм объезжает войска.
   А потом фанфары пропели: "Слушайте все!"
   Командарм спешился и взошел на трибуну. Надел очки. Адъютант подал ему белый лист -- отпечатанную речь.
   -- Товарищи бойцы, командиры и политработники!..-- начал командарм.
   Я, раскрывши рот, как завороженный, следил за всем этим торжественным церемониалом. Я млел от восторга. Я впервые в жизни был на военном параде,;
   Я ловил каждое слово.
   -- ...держать порох сухим. Коричневая чума фашизма грозит миролюбивым народам...-- суровел голос командарма.
   И я тоже сурово сдвигал брови.
   Только мне мешали слушать.
   Мне мешал девчоночий шепот сверху.
   На плече стоящего рядом со мной человека сидела девчонка. С пышным бантом в тощей косичке. Знакомая мне девчонка. Якимова. Танька. Из нашего дома. Из нашего класса, Отец ее работал на том же заводе, что и Ганс. Был он там главным инженером, чуть ли не самым главным инженером. Ему тоже дали пропуск на трибуну. И он тоже взял с собой ее, свою дочку. Посадил ее, как маленькую, на плечо, чтобы ей виднее было. И вот она, сидя на плече, дотошничала:
   -- Папа, это он?
   -- Он.
   -- Который в учебнике?
   -- Да.
   Девчонка на секунду замолкла. Притихла. От благоговения.
   Но ей, конечно, показалось недостаточным знать самой, что он -- это он.
   Она наклонилась, уронив свою тощую косичку, и сообщила настырным, за версту слышным шепотом:
   -- Санька, знаешь, кто это? Тот, который в учебнике...
   Вот спасибо! Будто я без нее не знал. Да, который в учебнике. В "Истории". Герой гражданской войны. Он самый. И я его вижу своими глазами. Совсем близко. Я стою почти рядом с ним. С героем. С историей.
   -- ...уже сегодня фашистские бомбы падают на беззащитные города Абиссинии, Испании...-- гневно возвышает голос командарм.
   Но девчонке неймется.
   -- Это Санька, из нашего класса,-- сообщает она отцу.-- А это его папа.
   Ну, тут уж конечно становится ясно, что она так и не даст дослушать речь.
   Я оборачиваюсь и вежливо киваю головой: здрасьте, мол. Очень приятно. Хотя мы давно знакомы.
   Он здоровенный человечище, Якимов, повыше Ганса. На нем просторный серый костюм и украинская рубаха с вышитой грудью, узорным стоячим воротом, стянутым на дюжей шее шнурочками с помпонами. У него крутые кудри, тронутые сединой, и косматые брови, тоже с проседью. Черты лица его резки, грозны, и вообще он производит впечатление сурового дядьки. Но вид у него сейчас слегка смущенный.
   У Ганса тоже вид смущенный.
   Так обычно смущаются люди, когда их знакомят друг с другом после того, как они уже давным-давно знают друг друга и что ни утро нос к носу встречаются на лестничной площадке.
   -- Якимов.
   -- Мюллер.
   Все как положено.
   -- Много слышал о вас,-- сказал Танькин отец,-- а вот поговорить как следует не довелось...
   Но и на этот раз тоже не довелось. Потому что все на свете заглушил наползающий грохот. Мимо трибуны двигалась артиллерия. Грузные тягачи волокли за собой длинноствольные, могучего калибра орудия. Страшно зияли жерла.
   -- Ого!-- восхищенно вскрикнула Таня.
   -- И ничего не "ого",-- отозвался я. Мне хотелось отличиться перед взрослыми, привлечь к себе их внимание, проявить себя мыслящим человеком.-- Ползут... как черепахи.
   -- Верно,-- заметил надо мной Якимов.-- Очень верно сказано.
   Я надулся от гордости.
   -- Устами младенца...-- продолжил Якимов, по-видимому обращаясь к Гансу.
   -- М-м...-- вежливо промычал Ганс.
   Я шмыгнул носом. Не больно приятно, когда тебя величают младенцем.
   Следом за артиллерией, скрежеща гусеницами, шли по площади танки. Впереди -- для затравки -- юркие зеленые танкетки, совсем игрушечные с виду. Потом -- чуть побольше, с парой торчащих плоских башен, в каждой башне по пулемету. Потом -- еще больше, еще больше...
   И вот позади всех, будто венец творения, прогрохотал мимо трибуны медлительный огромный, невообразимо огромный, похожий на корабль, похожий на древний замок, похожий на гору танк.
   -- Такая махина и такая ничтожная огневая мощь!..-- досадливо пророкотал надо мною якимовский бас.
   -- М-м...-- уклончиво промычал в ответ Ганс Мюллер.
   Над площадью низко, распластав широкие обрубленные с концов крылья, летели самолеты.
  
  
   После демонстрации мы отправились домой вместе, вчетвером.
   Трамваи не ходили. Их отменили до вечера. Им все равно бы невозможно было пробиться сквозь запруженные народом улицы. Даже автомобили едва прокладывали себе путь сквозь эту крутую толчею, сигналя надрывно и требовательно.
   Нам пришлось идти пешком через весь город.
   Но это было чудесное путешествие.
   Я до сих пор не так люблю сами праздничные демонстрации, как то, что бывает после,-- уже непарадную сутолоку, круговерть, пестрое смешение красок и звуков, разудалую ярмарочную стихию.
   Горланили со столбов и крыш громкоговорители.
   На балконах и в окнах вразнобой верещали патефоны.
   Кое-где, там и сям, из толпы вырывались отчаянные, лихие переборы гармошечных ладов, расступясь, оттеснившись назад, люди оставляли свободным клочок земли, пятачок асфальта, и там, на этих манящих душу опушках, с гиканьем, с разбойным свистом вертелись, взмывали ввысь, припадали к земле, мели необъятными шароварами пыль самодеятельные запорожцы; русоголовые горцы при фольговых газырях стремительно неслись по кругу, вынося острые коленки, хищно разметав руки; девчонки в венках и монистах били сумасшедшие дробушки...
   Рука об руку, плечом к плечу, растянувшись во всю ширину улицы -- стеной не разобьешь -- шагали парни и девушки, в двадцать глоток распевая: "Эй, вратарь, готовься к бою!.." Сквозь дешевенький трикотаж спортивных маек выпирали упругие мужские бицепсы и девчачьи груди.
   Им смотрели вслед, их провожали улыбками -- восхищенными, добродушными и завистливыми.
   В переулке стоял грузовик с опущенными бортами. Посредине кузова хлопотал человек. Снизу ему протягивали смотанные транспаранты, флаги, портреты, разрозненные буквы на струганых древках: "А", "Я", "М", "1"... Он принимал их, пересчитывал,, складывал, вынимал из-за уха карандаш, делал пометки в замусоленном блокноте и снова совал карандаш за ухо.
   Мы шагали по мосту, переброшенному через городскую речку. Эта речка, неказистая, мелявая, безымянная даже, была нынче быстра и бурлива, по-весеннему полна. Ее вода несла всякую муть и цветом походила на кофейные опивки. Но, по-видимому, вода уже была теплой. Потому что близ моста, промеж быков, плескалась голозадая детвора, брызгалась и орала.
   Мы с Таней поотстали чуть, прильнули к перилам, поглазели сквозь решетку на все это буйство -- не без зависти, конечно.
   Но Ганс и Якимов, хотя они и шли неторопливо, уже отдалились, уже затерялись в толчее, и мы побежали следом.
   -- ...А что вы нынче вечером делаете?-- спрашивает Ганса Танин отец.
   -- Ко мне должен приходить мой товарищ, мой венски... земляк.-- Ганс с явным удовольствием выговорил это слово.
   Вообще его успехи в русском языке в последнее время были очевидны.
   -- Вот что, Ганс Людвигович,-- решительно заявил Якимов,-- забирайте своего земляка, собирайте всех чад, домочадцев -- и милости прошу к нам. По-соседски... Горилку вы пьете?
   -- О-о...
   Ганс страдальчески, потешно сморщился. Но тотчас морщины разгладились.
   -- Учусь,-- сказал он.
  
  
   Якимовы занимали большую трехкомнатную квартиру: в одной комнате у них была гостиная (она же столовая), в другой -- кабинет хозяина (и, судя по широкой тахте, спальня хозяев), а третья комната Танькина -- ее полновластное владение.
   Все три комнаты сообщались между собой, а две из них -- еще и с коридором. Может быть, кому-нибудь такое расположение покажется неудобным, и, может быть, сами хозяева не испытывали особых удобств от такого расположения комнат, когда везде и всюду, сплошные двери, дверь против двери, дверь в дверь, дверь на двери.
   Но нас, извините, детей, эта планировка квартиры вполне устраивала: можно было носиться сломя голову по всей квартире, туда и сюда, вперед и назад, по кругу -- как на улице.
   Вообще-то нам, Таньке, мне, Отке и Лотке, было велено сидеть в детской и настрого запрещено соваться в гостиную, где нынче шел пир горой. Нам были выданы различные настольные игры: бильярд, лото и всякие блошки. Туда же нам принесли бутерброды, лимонад, конфеты, чтобы мы с голодухи и зависти не лезли к взрослому столу. Чтобы мы сидели смирно в Танькиной комнате и не мешали людям веселиться. Короче, чтобы избавиться от нас хотя бы на один вечер. Праздник все-таки!
   Но уж известно, что ежели тебя куда-нибудь не допускают, то именно туда и тянет. И чужое веселье всегда приманчиво. Тем более что, когда взрослые люди выпьют по баночке, когда они разойдутся вовсю, зрелище бывает любопытное, есть на что посмотреть, есть что послушать. Бывает, на ходу, на лету, краем уха такой перехватишь анекдот, что потом весь класс и весь двор помирают от смеха. "Арестовали одессита, ведут по улице под конвоем. Навстречу ему знакомый. "Куда,-- спрашивает,-- вы идете?" -- "На охоту",-- отвечает одессит. "А где же ваше ружье?" -- "А вон -- сзади несут..." Умора!
   Вообще, когда взрослые люди выпьют по баночке, они, право же, становятся чем-то похожими на детей, с них спадает спесивость, исчезает показная солидность, они делаются проще и непосредственней, и, по-видимому, они сами это хорошо сознают, потому что, когда они выпьют по баночке, их самих тянет общаться с подрастающим поколением -- задушевно, на равных.
   И вот мы, то есть я, Танька, Отка и Лотка, забросив бильярд и блошки, весь этот вечер носились по квартире, норовя подольше задержаться в гостиной, быть поближе к пиршеству, что-нибудь стащить со взрослого стола, услышать, увидеть, а кроме всего прочего, мы отирались близ патефона, так как были кровно заинтересованы, чтобы этот патефон играл хорошие пластинки, а не какие-нибудь "О, эти черные глаза...".
   Именно по этой причине почти все, что произошло в тот вечер, я запомнил с предельной ясностью. А те разговоры, которые я слышал лишь урывками, так крепко засели в моей памяти, что теперь я могу восстановить их во всех деталях, слово за словом, подобно тому как восстанавливают палеонтологи полный скелет ископаемого зверя по одному-единственному доставшемуся им мослу.
   Итак, в гостиной шел пир горой. Стол был раздвинут во всю длину, а все равно мал: столько всяческих закусок и заедок приготовила хозяйка. Блюда снежно белели сметаной, солнечно цвели майонезом, густо пламенели томатом. Соленые огурцы, соленые помидоры, расколотые, истекающие соком соленые арбузы. Моченые яблоки, маринованные грибы, фаршированный перец. Сельди всех морей, колбасы всех мастей -- от тающей нежно-розовой масти до жесткой и черной, как смоль. Тяжелый бисер икры... И все это по-весеннему ершилось молодыми ростками укропа, глазело яичными желтками, искрилось прозрачным льдом.
   Во главе стола сама хозяйка, Софья Никитична, пышная пава с медовой косой, уложенной вокруг головы, ясноглазая, румяная. Руки у нее дородны, а легки, когда она подает гостям то да се. Красивая. Очень красивая. Даже не верится, что учительница. Просто даже как-то не верится, что это моя учительница.
   Рядом с нею Алексей Петрович Якимов, уже чуть разомлевший от еды и питья, однако веселый без удержу.
   -- За здоровье дорогих гостей!-- провозглашает он.-- Пошли бог гостей -- хозяин будет сытый... А?
   К нему тянутся с рюмками.
   К нему тянется с рюмкой Ганс Мюллер, я вижу его. Он одет в строгий костюм и белую рубашку все с той же ненавистной мне буржуйской бабочкой. Вот уж, право, напасть -- никак не отвыкнет, а вроде пора бы. Ведь во всех других отношениях он неплохой мужик. Если бы не эта проклятая бабочка...
   Я вижу маму. Маму Галю. Задумчивую и тихую. Но счастливую. Тихо счастливую. И как резкий контраст этому тихому счастью -- тихое несчастье другой женщины.
   Эльза Рауш, жидковолосая и плоскогрудая., жалко улыбается своими скорбными тонкими губами, а глаза ее при этом полны тоски и испуга. Она вздрагивает, едва громыхнет якимовский бас. Она ежится, когда вдоль стола прокатывается веселый хохот. Она не пьет, бокал ее полон, не пригубила даже, а галантные гости, заводилы, все норовят -- разрешите?-- долить вином этот нетронутый бокал.
   Она сиротлива и растерянна. Она не понимает ни слова. Или не хочет понимать ни слова. Она лишь хочет понять, зачем, ну зачем привел ее сюда муж -- в эту чужую квартиру, к этим незнакомым людям, которые так много пьют и смеются безо всякого очевидного повода... А где Отто, Лотти? Да, они здесь. Это хорошо. Они здесь. Скоро они все пойдут домой, все вместе. Интересно, который час? Ви шпеет ист эс?
   А муж ее, Карл Рауш, не обращает на нее никакого внимания, он смачно жует ветчину и не пропускает ни одного тоста. Пить он умеет не хуже русских. Он вообще крепкий мужчина.
   Я обвожу взглядом всех остальных людей, сидящих за столом. Все остальные люди мне незнакомы. Но хозяевам, надо полагать, они знакомы -- иначе бы их сюда не пригласили. Мужчины в штатском и военном. Женщины молодые и немолодые. Все они дружно налегают на закуску и выпивку. Разговаривают и хохочут. Пытаются петь и, кажется, не прочь потанцевать...
   -- Митя,-- обращается Алексей Петрович Якимов к одному из гостей, молодому вертлявому парню,-- заведи-ка что-нибудь эдакое, знаешь?..
   Он выразительно прищелкнул пальцами.
   Митя тотчас взвился с места и побежал к патефону. В любой компании всегда окажется такой вот вертлявый и быстрый на подъем Митя, которому обычно поручают откупоривать бутылки и заводить патефон.
   Митя поставил пластинку, с ожесточением крутнул ручку, потряс мембрану, заглянул под диск и огорченно развел руками:
   -- Да он не заводится, Алексей Петрович... Должно быть, пружина лопнула.
   -- Опять?-- Якимов отыскал глазами дочку, нахмурился грозно:-- Татьяна, крутила?
   Танька поспешно ретировалась из комнаты.
   Я остался. Я не крутил.
   Гости -- те, которые считали себя сведущими в технике, а их, конечно, большинство,-- плотно обступили столик с патефоном.
   -- Надо разобрать...
   -- А запасной пружины нет?
   -- Вот досада...
   И в этот момент поднялся с места Карл Раут.
   -- Айн момент!-- сказал он;
   И, с трудом выбравшись из-за стола, направился в переднюю. Было слышно, как он выходит из квартиры. Как он спускается по лестнице. Как щелкнул замок этажом ниже... Все это было слышно, потому что дверь на лестницу осталась распахнутой. Ведь он ненадолго. Айн момент.
   Карл Рауш вернулся, неся в руках две новенькие балалайки.
   Его появление, а верней, появление этих балалаек встретили возгласами удивления и веселья.
   -- Ганс, биттшён...-- пригласил Карл Рауш.
   Ганс Мюллер зарделся как маков цвет от смущения. Но не ломаться же, если людям нужна музыка. Тем более что со всех сторон уже неслись подбадривающие аплодисменты.
   Ганс Мюллер и Карл Рауш сели рядком, пристроили как положено балалайки и -- Карл кивнул головой -- ударили по струнам.
  
   Светит месяц, светит ясный,
   Светит полная луна...
  
   Я бы не сказал, что мастерство исполнителей было на самом высоком уровне. Но. все же. это походило на музыку.
   И уже за столом начали подпевать. Начали притопывать в такт.
   И уже какой-то военный гость вскочил с места, одернул гимнастерку, подтянул к локтям манжеты, лихо подкатился к хозяйке, к Софье Никитичне.
   А она, любезная, уже взвила батистовый платочек в дородной белой руке...
   -- Да мусет ду фа-диез шпильн...
   -- На, да фа-бекар...
   Этот разговор велся вполголоса, почти шепотом. И, струны еще тренькали. Но уже не в лад. Уже замирая. И потому услышали все:
   -- Но их хаб дир г'загт, фа-диез!-- Карл побагровел от раздражения и ладонью оборвал звук. Ганс тоже перестал играть.
   -- Что такое?-- недовольно возвысил бровь военный гость: ему не терпелось блеснуть в пляске.
   -- Он не умейт...он играйт неправильно...-- обличал Карл своего партнера. Ганс пожал плечами:
   -- Я играю правильно. Как в ноты.
   Признаться, лично я не мог безоговорочно принять сторону Ганса, хотя и вполне сочувствовал ему. Я-то знал, что у Ганса со слухом дела не ахти. Что природа не наделила его особенно тонким слухом.
   -- Постойте, постойте!-- вмешался в спор Якимов и подошел ближе. Положил им обоим руки на плечи.-- А кто вас, простите, надоумил взяться за это дело?-- Алексей Петрович подбородком кивнул на балалайки.
   -- Так решиль ячейка...-- объяснил Карл Рауш.-- Наша австрийски партийный ячейка. Все политэмигрант должны играть русски народни инструмент...
   -- Ха-ха-ха-ха!..
   Хозяин дома, Алексей Петрович Якимов, повалился на ближайший стул. Его богатырская грудь ходила ходуном, он держался за нее обеими руками, а в глазах его сверкали веселые слезы.
   -- Ха-ха-ха-ха-ха...
   Рассмеялась и Ма. Ее уже давно потешала Гансова балалайка, на которой он ежевечерне в течение часа бренчал, мучительно потея, осоловело вглядываясь в нотные значки. Ее это очень смешило. Она просто сдерживалась до поры. Она боялась, что Ганс обидится за свою партийную ячейку. Он был дисциплинированным партийцем.
   Но и Ганс сейчас сидел, округлив глаза и напыжась. Его самого разбирал смех.
   Один только Карл Рауш хмурился обиженно и скорбно. Он никак не ожидал, что его столь безответственно подведет боевой товарищ, партайгеноссе. Что он вместо фа-диез возьмет фа-бекар. И еще будет упорствовать в своем заблуждении.
   -- Вот что, друзья,-- уже перестав смеяться, серьезно и сердечно сказал Карлу и Гансу Якимов,-- спойте нам лучше что-нибудь ваше, родное, а?.. Как там у вас поют, в Альпах?
   Карл и Ганс посмотрели друг на друга. Еще на их лицах стыла взаимная обида. И в глазах еще было отчуждение. И в том, как они посмотрели друг на друга, сквозила нерешительность... Но мало-помалу глаза оттаяли, потеплели. И сделалось ясно, что это их родное уже подступило к сердцу. Ганс откашлялся.
  
   Хо-ля-ри-и-и-иии...--
  
   гортанно и звонко, мальчишеским дискантом затянул он.
  
   Хол-ля-ри-и-и-ооо...--
  
   чуть ниже и чуть глуше, как эхо в горном ущелье, откликнулся Карл.
   И вот понеслись, посыпались затейливые рулады, похожие на птичий клекот, похожие на журчание ручья,-- диковатый тирольский напев.
   Горский напев, каким-то чудом сбереженный народом в своей нагой первобытности в самом центре добропорядочной, отутюженной Европы.
  
   Олля-ри-ра-ри-ра,
   Улля-ихо-хи-хо...
  
   Множилось эхо. Убыстрялся темп. Подбадривая увлеченных певцов, гости отбивали ритм ладонями...
   И в это мгновение резко, не для себя, для всех, раздался трубный звук зажатого платком носа, послышался сдавленный всхлип.
   Песня сникла.
   Все обернулись. Туда, где сидела Эльза Рауш.
   Она плакала. Слезы бежали по ее лицу. Черные слезы сбегали по белому как мел лицу. Только сейчас стало очевидным, что ресницы ее накрашены, а скулы густо напудрены. Что, идя в гости, она не забыла "сделать себе лицо".
   -- Что с вами, голубушка?-- участливо склонилась к Эльзе хозяйка.
   -- Ее мать... недавно умираль... в Вене,-- поспешил объяснить Карл Рауш.
   -- О-о...-- Софья Никитична обняла ее тощие плечи.-- Ну, успокойтесь, не надо...
   Эльза тыльной стороной ладони стирала с лица черные слезы. Но губы ее были поджаты скорей зло, чем горестно.
   -- Мама не хотель, чтобы ми ехать сюда...-- Она судорожно сглатывала рыдания.-- Мама был прав.
   -- Эльзи, зай руих!-- перебил Карл. Он весь напрягся, как тетива. Судя по всему, он угадывал продолжение этого разговора.
   Но ее уж было не унять.
   -- Ми имель ин Вена свой дом. Мой муш работаль хороши фирма. Цванциг яре... дфадцат лет!.. Унд хозяин обещать ему пенсион...
   -- Эльзи! -- снова перебил ее Карл.
   -- А сдэсь... он так мало получайт... Ми иметь дети...
   Карл Рауш порывисто, как только это возможно при его комплекции, вскочил. Его мясистые щеки пылали.
   -- Вир геен нах хауз, Эльза,-- неожиданно тихо сказал он.-- Руф ди киндер...
   Эльза умолкла. Побледнев еще больше, она встала из-за стола и вышла из комнаты.
   Карл с видом убитым и несчастным, но стараясь все же смягчить впечатление от этой сцены, улыбаясь через силу, направился к Софье Никитичне.
   -- Я прошу исфинить. Она немножко болеть... Спасибо.
   И, кивнув всем, кто был в комнате, удалился.
   В передней слышались приглушенные голоса Отки и Лотки -- они говорили по-немецки, с матерью наверное. Потом лязгнул замок. Открылась и затворилась входная дверь.
   -- А не выпить ли нам по маленькой? -- бодро предложил Якимов и, взяв со стола бутылку, прочел на этикетке:-- "Фин-Шампань".
   Уже был поздний вечер, когда гости разошлись. Все ушли. Остались лишь сами хозяева да еще мы: мама Галя, Ганс и я.
   Ма вызвалась помочь Софье Никитичне управиться с посудой, и они, вооружившись полотенцами, сели вдвоем за стол там же, в гостиной, чтобы не таскать всю утварь на кухню -- чашки, блюдца, тарелки --боже ты мой, гора!..
   Якимов увел Ганса к себе в кабинет.
   А мы с Танькой уселись в ее комнате прямо на полу, на истертом ковре, и занялись этими дурацкими блошками.
   Щелк. Мимо.
   Скок. Мимо.
   Прыг. Прыг. Знай наших!
   Я все раздумывал: говорить ей или не говорить? О сокровенном. О своей мечте.
   И не утерпел. Сказал:
   -- А знаешь, скоро будут такие школы, где ребят учат на летчиков и артиллеристов. Такие специальные школы... Нет, не взрослых, а ребят -- после седьмого класса. Честное слово!.. И они будут носить настоящую военную форму. Голубые петлицы -- у тех, которые на летчиков. И ремень с бляхой.
   -- Не ври.
   -- Я не вру. Это правда. Мне Ганс говорил. Он в газете читал.
   -- Мальчишкам -- военную форму?
   -- Да. Только мне еще четыре года ждать: туда после седьмого принимают. Круглых отличников.
   -- Но ты ведь не круглый?
   -- Но ведь еще четыре года...
   Меня, признаться, самого смущало то обстоятельство, что я не круглый. И, лишь услыхав про голубые петлицы, я впервые заскорбел об этом.
   -- А знаешь,-- сказала Танька,-- в Москве есть такая школа, где маленьких девочек учат на балерин. Они там живут, в школе, и все время танцуют. Танцуют, танцуют...
   -- А уроки?-- усомнился я.
   -- Вот чудак! Они на уроках и танцуют! М-м... Ничего себе заведение.
   -- Это как же,-- спросил я,-- тоже после седьмого?
   -- Нет. Хоть с первого, хоть со второго, хоть с третьего... Хоть сейчас!
   Танькины глаза ликовали. Хоть сейчас! Вот сейчас она немедленно поедет в Москву, в ту школу, где танцуют на уроках.
   Она вскочила, оттолкнулась пятками от пола и, встав на носки, мелко-мелко засеменила вдоль комнаты-- ноги прямые и тонкие, как спички, руки вразброс, растопырены пальцы...
   -- Значит, там на артисток учат?
   -- Ну да.
   -- А тебя не примут,-- с сожалением сказал я.
   -- Почему?
   -- Туда конопатых не берут.
   -- Я... конопатая?
   Она застыла, обмерла. Потом, невесомо ступая, все еще на цыпочках, приблизилась к зеркальцу, висевшему у ее кровати. И заглянула в него -- осторожно, сбоку, едва-едва, с той леденящей робостью, с какой поутру окунают в ручей щиколотку...
   Уж не знаю, что она там увидела, что она там нашла, на своем лице. Я ведь не со зла. Мне и впрямь показалось, что, на весну глядя, у нее по всему носу и по соседству с носом сквозь прозрачную белую кожу проклюнулись желтинки -- будто сквозь снег пробились огоньки мать-мачехи.
   Я-то их увидел, веснушки. Она же, конечно, не обнаружила.
   И, крутнувшись волчком, бросилась на меня.
   Я от нее.
   А она за мной.
   Я в дверь.
   Она следом.
   Мы как угорелые носились по квартире -- из комнаты в комнату, из двери в дверь. Кабинет, гостиная, детская. Гостиная, детская, кабинет... Детская, кабинет, гостиная.
   В гостиной Ма и Софья Никитична перетирали полотенцами чашки.
   В кабинете неярко светила настольная лампа, Якимов и Ганс дымили папиросами, утонув в покойных креслах.
   В детской валялись на ковре рассыпанные блошки.
   Мы бежали по кругу, хохоча и задыхаясь. Иногда на бегу Танька мешкала у попутного зеркала, пытливо вглядываясь в него. И тогда, обежав круг, я натыкался на нее. Она бросалась наутек, позабыв, что не я гонюсь за ней, а она за мной. А потом вспоминала -- оборачивалась на ходу, я тоже круто поворачивался и бежал в обратную сторону.
   На нас не обращали внимания. Ни в гостиной, ни в кабинете.
   Там вели свои беседы.
   Урывки этих бесед -- несвязные, с полуслова до полуслова -- я, того не желая даже, ловил на бегу. И они застревали в памяти.
   Софья Никитична. ...а мы с Алексеем давно познакомились. Я преподавала на рабфаке, он учился у меня. Деревенщина, мужик сиволапый... Знаете, как он за мной ухаживал? Остался после уроков, попросил объяснить теорему. А сам -- дверь на ключ. Только меня, как видите, тоже бог силой не обидел. Ох, и досталось ему!..
   Ма. А потом?
   Софья Никитична. Потом он уехал в институт... А я ждала.
   Ганс. Мне кажется, что сейчас еще некоторые... э-э... недооценить положение. Ругать фашисты -- это очень хорошо, карикатуры в газеты -- это очень смешно. Одэр... но никто не понимать, что нужно совсем не карикатуры. Нужно убивать. Просто убивать фашисты. Да!.. Пока мы сильней, чем они.
   Якимов. Кто сильней, это покажет время. А время, Ганс Людвигович, работает на нас.
   Ганс. Да, в исторически масштаб... Но сейчас, мне кажется, время работайт на Гитлера. Знаете, фашизм -- это как... дер кребс... раковый болезнь; И когда организм болен рак, время работает на рак. Сегодня хуже, чем вчера. Завтра еще хуже. А потом получается... метастазы.
   Ма. Иногда мне даже не верится, что все это было на самом деле. Что был этот человек. Что я была с ним. Как дурной сон... Но вот -- Санька.
   Софья Никитична. Он спрашивал?
   Ма. Да. Я сказала, что...
   Якимов. Что же вы предлагаете?
   Ганс. Мы не в Лиге наций, Алексей Петрович. Я предлагаю: танки. На кажды фашистски танк -- десять танки...
   Ма. ...вовсе не для него. Для себя. Я просто подумала: ведь у каждого человека в жизни бывает счастье, правда?.. Или это эгоизм?
   Софья Никитична. Пожалуй, нет. Иначе человек озлобляется.
   Якимов. Артиллерия неповоротлива, маневренность ее ничтожна. Это с одной стороны. С другой -- современные танки: тонны брони, мощные двигатели, а калибры вооружения -- слабые.
   Ганс. Да. Я видел на парад.
   Ма. Но совсем не такое, как я выдумала. Лучше. Я и не представляла, какое оно бывает.
   Якимов. Ловлю вас на слове, Ганс Людвигович. Мы хотим создать при конструкторском бюро специальную группу, которая -- ну, скажем, в порядке эксперимента -- разработает принципиально новую машину.
   Ма. И теперь мне даже страшно -- потерять.
   Якимов. Должно сочетать скорость танка и огневую мощь, способную...
   Ма. Все чего-то ждут. Не хотят, а ждут.
   Якимов. ...с хода, в лоб. Потому что противостоять танкам эффективнее может только движущаяся сила, а не орудийные позиции. Тут большую роль играет моральный фактор.
   Ма. Вы думаете, будет?
   Софья Никитична. Будет.
   Ганс. Но я не знаю... если могу быть полезны.
   Якимов. Можете. По рукам?
   Ма. ...босоножки. Беленькие, из ремешков, толстый каблук...
  
  
   И потом лишь я заметил, что вот уже добрых десять минут ношусь по кругу один, как карусельная лошадь, которая, разогнавшись, все не может остановиться. Ни спереди, ни сзади уже не слыхать суматошного топота, и перед моими глазами уже не мотается, дразня, пышный бант, привязанный к тощей косичке...
   Я запнулся, соображая, что же такое случилось. Приоткрыл дверь Танькиной комнаты, заглянул туда.
   Она стояла у самой двери, прислонясь к стене, откинув голову, едва переводя дыхание. Косичка замаянно свисала на плечо, бант поник.
   -- Ага!..-- торжествуя, надвинулся я.
   Но Танька смотрела на меня безответно, покорно, не трогаясь с места.
   Только спросила -- жалобно так, заискивая, уповая на милость:
   -- Я конопатая?
   -- Нет.
   Я был великодушен. И устал. Я как-то очень крепко устал, изнемог, вымотался за этот день, за этот вечер: слишком много было видано, слыхано, понято и непонято. Все смешалось в моей голове. И хотелось одного -- сна.
   Но этот день был всего лишь кануном больших тревог и больших бед.
  

ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Этот неожиданный отъезд.
   Еще недавно ни о каком отъезде не было и речи. Все шло своим чередом. Утром Ма и Ганс отправлялись на завод, я -- в школу. Час за часом истекал суетный день. Вечером ходили в кино, слушали по радио всякие оперы, а то и просто бездельничали -- распивали чаи на балконе. День и ночь -- сутки прочь. Уже кончался школьный год, близилась отпускная пора, и за досужими вечерними чаями мы прикидывали, как провести лето: то ли ехать на Кавказ, где солнце светит прямо в глаз, то ли дачу снять в какой-нибудь ближней Покотиловке -- подышать сосновым духом, попить парного молока.
   И вот все эти добрые намерения рухнули враз.
   Я уж накануне почуял неладное. Они вернулись с работы молчаливые, озабоченные, отрешенные. Весь вечер Ма просидела на диване, поминутно сморкаясь в платок. А Ганс неприкаянно бродил по квартире и давил окурки в пепельнице.
   Я, признаться, решил, что они поругались. Бывает. Ничего. Пройдет.
   Но утром Ма заявила, что Ганс уезжает.
   Куда?
   В Горький.
   Надолго?
   Неизвестно.
   Зачем?
   Учиться.
   На кого?
   Не твоего ума дело. Отстань.
   И снова засморкалась в платок.
   Подумаешь!..
   Ну, конечно, я мог в какой-то мере понять ее огорчение, ее негромкие слезы. Досадно, конечно. Только поженились. Только квартирой обзавелись. Только прижились в ней. И вот -- на тебе, съездили на Кавказ...
   Кроме того, как я это впоследствии заметил, есть такие семьи, где постоянно живут на чемоданах. Один уедет, другой приедет. Одного встречают, другого провожают. Один туда, другой сюда. И в этих семьях мало-помалу привыкают к подобному суматошному житью, и если даже в такой семье кто-то вдруг отбывает на Дальний Восток, в Америку либо на Северный полюс, то из этого не делают трагедии: до свидания, счастливо оставаться, будь здоров, не кашляй, посошок на дорожку, пишите по адресу...
   Но есть и такие семьи, где за всю жизнь никто нипочем не двинется с места, сидят сиднем в своих четырех или сколько там у них стен, мхом обрастают, через фортку наблюдают белый свет. Так у них, если кто-нибудь, упаси бог, вознамерится отбыть до завтра в ту же самую зачуханную Покотиловку -- двадцать пять минут на пригородном поезде,-- то тут уж и вопли, и сопли, и всякие рыдания, и пироги пекут подорожники, и валенки приторачивают бечевкой к чемодану...
   Да, доселе Ганс еще ни разу никуда не уезжал от нас. Не было у него такой нужды. Но ведь он человек казенный, служебный, партийный. Да и совсем еще молодой человек. Вот решили послать его учиться. Правильно решили. Пусть поучится. Может, сумеет бойчей изъясняться по-русски.
   Стоит ли горевать из-за этого, лить слезы?
   Тем более, что Ганс уезжал не один.
   С утра к нашему дому подрулил емкий зеленый автобус. И он уже был битком набит пассажирами и кладью. И настырно гудел, подгоняя остальных, тех, кто еще не собрался, замешкался, кто еще не сошел вниз.
   Из окна я различал многих знакомых мне людей, толкущихся у автобуса.
   Черномазый Алонсо. Чех Выскочил. Гибсон. Ян Бжевский -- очень оживленный, почти ликующий, оттого, должно быть, что представилась ему возможность ускользнуть на некий срок от своей хохлуши. Барбу -- хмурый и трезвый. Он с недавних пор опять обитает в нашем доме.
   Все одеты по-дорожному: в глухих плащах и кожаных куртках, в брюках-покерах, пузырем нависающих над щиколоткой, в грубых башмаках, в беретах с хвостиком. Все будто заядлые путешественники с модной картинки.
   Они прикуривают от зажигалок, перебрасываются словцом, поглядывают на окна...
   Снова задудел автобус.
   Мама Галя в который уж раз пересчитывала отглаженные рубашки в чемодане, уминала свитер, перекладывала с места на место бритвенный прибор... Руки ее медлили нарочно, все не решаясь опустить крышку над этим нехитрым хозяйством собравшегося в путь мужчины.
   Но Ганс, выглянув еще раз в окно, подошел, мягко отстранил ее, застегнул замки.
   -- Может быть, я провожу тебя?-- робко спросила Ма. На лице ее была мучительная растерянность. Испуг. Мольба.-- До вокзала.
   -- Нет. Нет, Галечка. Это... нельзя.
   -- Но почему?..
   В передней заныл звонок. Ганс вышел, отпер дверь. И вернулся уже вдвоем.
   Вместе с ним был дядя Франсуа, мой закадычный друг Франсуа, все такой же улыбающийся и румяный. Тоже одетый в дорогу.
   -- Ну,-- весело сказал он, удостоверившись, что чемодан Ганса уже заперт,-- по старый русский обычай -- при-ся-дем?
   Они все трое опустились на стулья, а я одним махом вскочил на подоконник.
   Значит, дядя Франсуа уезжает тоже? Вот хорошо им, отъезжающим! С таким попутчиком, как Франсуа, не соскучишься. Только нам, дворовым мальчишкам, придется поскучать без него... Но с какой такой стати Франсуа едет с ними? Ведь он уже занимается в институте!
   -- Дядя Франсуа, а вы тоже едете учиться? -- спросил я.
   -- Кё?-- воскликнул француз. Глаза его округлились изумленно. Он покосился на Ганса и тотчас обрадованно закивал головой:-- О, да! Мы все едем учиться.-- Он значительно поднял палец и с видимым удовольствием изрек: -- Учиться -- свет, не учиться -- тьма.
   И, рассмеявшись, вскочил с места, легким движением взъерошил волосы на моей голове, подхватил чемодан и исчез за дверью.
   А Ганс, сосредоточенно кашлянув, тоже встал со стула, подошел к моей маме и порывисто ее обнял.
   Тут я, конечно, отвернулся и стал глядеть в окно. Потому что, как бы то ни было, с приездом или с отъездом, с радости или с грусти, с надобности или без надобности, плохо ли, хорошо ли, но я терпеть не мог этих нежностей...
   Я приник к окну и больше не оборачивался. Даже тогда, когда Ганс, подойдя сзади, чмокнул меня в затылок.
   Я смотрел в окно и видел, как дядя Франсуа, согнувшись в три погибели, полез с чемоданом в дверцу автобуса; как вышел из подъезда Ганс и, дойдя до машины, отыскал глазами наше окно и помахал рукой; как зеленый автобус, изрыгнув облачко дыма, тронулся с места и свернул за угол...
  

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

   А мне все же довелось тем летом побывать в Покотиловке.
   В один прекрасный день нас повезли туда -- почти всю ребятню из нашего дома, весь пионерский возраст, отменную ватагу огольцов. Поехали Отка и Лотка. Поехала Татьяна. Поехал я. И еще всякие вроде нас. Конечно же не обошлось без провожатых, без взрослых. Софья Никитична Якимова и Карл Рауш отправились с нами.
   Мы добрались до вокзала, сели в пригородный поезд и поехали в Покотиловку,-- райский уголок, вторая зона.
   Мимо окон, опущенных на треть, пробегал добродушный июльский пейзаж. Невеликие речки, заросшие камышом, заляпанные круглыми листьями кувшинок, затянутые ряской. Пыльные ивы, метущие космами землю. Чистые хаты, крытые тростником и соломой, окруженные факелами цветущих мальв. Летние печи во дворах -- беленые, длинношеие, похожие на гусей. Вся эта умильная картина, намалеванная от душевных щедрот.
   В Покотиловке был пионерский лагерь.
   Целый день мы плескались в пруду, гуляли по сосновым борам, играли в футбол и крокет, ели кашу с молоком на открытой террасе столовой. А вечером состоялось то самое, ради чего нас и доставили в Покотиловку.
   На опушке леса запылал костер.
   Мы расположились вокруг костра -- лежа, сидя, стоя. Хозяева и гости.
   Гостями были мы, то есть я, Татьяна, Отка, Лотка и еще всякие вроде нас.
   А хозяевами были наши сверстники -- мальчики и девочки в белых майках и синих трусах. Все, как один, очень смуглые, черноглазые, черноволосые. Они почти все были черноволосыми, если не считать нескольких рыжих, затесавшихся промеж них, но рыжие, как известно, куда угодно затешутся.
   Все это были испанские дети. Дети республики. Дети тех, кто бился с фашистами. Их привезли в Советский Союз, чтобы укрыть от войны, чтобы спасти от жестоких бомбежек. Их везли на пароходе за три моря -- и вот они уже здесь, в Покотиловке, в пионерском лагере, у костра.
   Мы сидели у костра, смотрели в огонь и пели песни. Сперва испанцы пели свои песни, которых не знали мы. Потом мы пели свои песни, которых не знали испанцы. А потом оказалось, что есть такая песня, которая знакома всем:
  
   Аванти, о пополо,
   Алла рискосса,
   Бандьера росса, Бандьера росса..,
  
   Это была песня о красном знамени. Не испанская, не русская, а вроде бы итальянская, но знакомая всем и любимая всеми.
  
   Ты, знамя красное,
   Свети, как пламя,
   Свободы знамя,
   Свободы знамя.
  
   Вообще на свете есть немало песен о красном знамени, но эта -- самая простая и лучшая из всех. В ней всего-то и слов, что "красное знамя", "свобода" и "победа". Но какие это слова! Потому она и завоевала сердца. Хорошая песня. Мировая песня!
  
   Бандьера росса
   Трионфера!..
  
   Легкие искры, подхваченные горячим воздухом, взвивались над костром и улетали к вершинам сосен, в небо.
   Там, в мглистом небе, возник и приближался, нарастая, басовитый гул. Он становился все явственней и грознее. Я догадался по звуку: тяжелый бомбовоз.
   Но я не один догадался об этом.
   Песня дрогнула, сникла.
   Большеглазая девочка, сидевшая рядом со мной, смуглая девочка с очень короткими волосами -- вероятно, ее недавно остригли наголо и теперь острые прядки волос набежали на виски и на затылок,-- эта худенькая девочка испуганно прижалась к моему плечу, втянула голову...
   -- Не бойся,-- сказал я и погладил ее по стриженой голове.-- Это наш.
   -- Наш...-- машинально повторила она, может быть, еще не понимая, что означает это слово.-- Наш?-- И тотчас закивала радостно:-- Наш...
   Гул отдалился. Взбодрилась песня.
   А Татьяна, Танька, которой, видать, почему-то не понравилось, как я гладил по голове испанскую девочку, уже напропалую кокетничала со своим чернявым соседом.
   -- Как по-испански будет "девочка"?-- спросила она.
   -- Мучача,-- ответил чернявый сосед.
   -- А как будет "мальчик"?
   -- Мучачо.
   -- А если мальчик с девочкой?
   -- Мучачос.
   Татьяна расхохоталась восхищенно.
   Ее сосед -- а мы уже знали, что зовут его Педро, что он из Мадрида, что отец его -- командир батальона,-- первый среди своих друзей научился говорить по-русски. Он еще на пароходе начал учиться у наших матросов. Бойкий такой парнишка.
   -- Когда мы по-бе-дим...-- сказал он Таньке.
   -- Да,-- ответила" Танька.
   -- Ты при-ехать к меня в Мадрид,-- сказал он Таньке.
   -- Ладно,-- согласилась Танька.
   -- Я показать тебе моя бабушка...-- продолжал между тем чернявый Педро.-- Она гитана... цы-ган-ка. Она умеет гадать на рука. Я тоже умеет, не-мнош-ко...
   Он потянул к себе Танькину ладонь, повернул ее к огню зеркальцем и стал эту ладонь сосредоточенно разглядывать.
   Уж не знаю, что он там ей нагадал. Я не стал подслушивать. И все это вранье -- гадание.
   Но не в этом дело.
   Не мог он тогда, конечно, знать, этот бойкий парнишка, по имени Педро, и даже бабушка его, цыганка, не могла нагадать, что все случится иначе. Что не республика победит врага, а враги победят республику. Что ни ему, ни его друзьям не суждено будет даже через двадцать лет вернуться в Мадрид. Что они останутся жить в России, станут здесь взрослыми, что здесь родятся их дети, и они уже будут с трудом говорить на родном языке. Их обычные судьбы растворятся в миллионах обычных судеб. И лишь порой чей-то взгляд вдруг задержится на газетной строке: "Фрезеровщик Мигель Гутьерес перевыполнил сменную норму...", "...решающий гол забил левый крайний торпедовцев Д.Каррера", "Хесус Рамон де Сигуэнса, прож. Нижняя Масловка, 30, возбуждает дело о разводе..."
   Горел костер. Желтые языки огня терзали хворост.
   Звенела песня:
  
   Бандьера росса,
   Бандьера росса...
  
   Карл Рауш, обогнув костер, подошел ко мне, наклонился, обнял, колючей щекой коснулся моей щеки.
   -- Хорошо, Санька,-- сказал он.-- Это отшень хорошо, что вы все вместе. Когда вы все вместе, вам нит-шего не боятся! Понимай?..
   -- Дядя Карл...-- Я вдруг вспомнил, что давно хотел его спросить.-- Дядя Карл, а почему ты не поехал учиться вместе со всеми?
   -- Я?-- Рауш посмотрел на меня с некоторым удивлением. Потом вздохнул.-- Я уже стары для это дело... Я уже слишком стары -- учиться.
  
  
   Я проснулся за секунду до этого звонка. Не по звонку, а именно до звонка.
   Не знаю, как у кого, но у меня и поныне сбереглась эта непостижимая способность. Скажем, я завожу будильник на пять утра -- нужно ехать на вокзал или еще куда, и я, чтобы не проспать, ставлю будильник на пять. Но ровно за секунду до этого срока я просыпаюсь, будто стрелка установлена не на циферблате часов, а в моей сонной голове. Я внезапно просыпаюсь, открываю глаза, а потом уже раздается урочный звонок.
   Но в ту, ночь никакого звонка не предвиделось.
   И будильника у нас не было. И я крепко спал, без всяких снов,-- как приник щекой к подушке, так и заснул, упоенно и здорово.
   А посреди ночи проснулся вдруг. Открыл глаза. И тотчас в передней раздался звонок.
   Какое-то время я еще лежал не шевелясь, не понимая, где я, что и почему.
   Была ночь. Был предрассветный час. Все вокруг еще утопало в глубокой тьме, и лишь постельная белизна уже высветилась из тьмы.
   Чуткая тишина стыла в квартире.
   И снова ее прорезал истошный вскрик дверного звонка.
   Я вскочил и зашлепал по паркету босиком. Но не в переднюю, не к двери, а в соседнюю комнату -- туда, где спала мама Галя.
   Она спала, свернувшись клубочком. Очень маленькая и очень одинокая в широкой двуспальной кровати. Спала и ничего не слышала.
   Я тронул ее рукой за плечо. Она как-то по-детски, вопросительно простонала, повернулась на другой бок и снова задышала спокойно.
   -- Ма,-- позвал я.
   Длинно прозвенел звонок.
   Она вскинулась, набросила на плечи халат, не глядя, отыскала ногами домашние туфли и пошла к двери, заспанная, взлохмаченная, встревоженная. Я за ней.
   -- Кто там? -- хриплым со сна голосом спросила Ма.
   За дверью молчали. Нет, не молчали, а было слышно через дверь, как кто-то порывисто дышит, будто хочет ответить и не может...
   Мама Галя, не снимая цепочки, отперла, приоткрыла дверь.
   Там стояла Софья Никитична Якимова. В наспех надетом, расстегнутом, вероятно первом попавшемся под руку, платье. Бледная, ни кровинки в лице. Глаза какие-то остекленелые, ничего не видящие перед собой.
   -- Софья Никитична?..-- Ма откинула цепочку.
   Софья Никитична машинально переступила порог и опять остановилась, не произнося ни слова, вперясь глазами в пустоту.
   -- Что случилось?..
   Якимова молча, ступая тяжело и неверно, сгорбясь, будто за одну ночь состарилась, направилась к окну.
   -- С Танечкой что-нибудь? -- испугалась Ма.
   -- Она... спит,-- едва слышно ответила Якимова.
   Мы подошли к окну следом за ней.
   Там, за окном, едва развиднелось. Бесчисленные окна нашего дома были свинцово бельмасты, слепы. Двор пуст и чист.
   Близ нашего подъезда стояла машина. Небольшой автобус, "пикап", крашенный темной краской, без окон.
   Поначалу я даже не обратил особого внимания на эту машину, не поставил ее ни в какую связь с ночным звонком, с появлением Софьи Никитичны. Мало ли всяких машин приезжало в наш двор и уезжало?.. Я смотрел из окна на пустынный наш двор, недоумевая: что же такое произошло? В чем дело?'
   По узкому тротуару, норовя держаться поближе к стене, торопливо и как-то воровато семенила женская фигура. Цветастый крепдешин, сумочка, каблуки --:цок, цок, цок... Она шла, застенчиво опустив голову. Но я, приглядевшись, узнал: это была хохлуша с фабрики-кухни, четвертая жена Яна Бжевского, та самая, которая заставила его сбрить усики. Откуда же она так поздно? Вернее, так рано, под утро?.. Нехорошо так долго гулять, щеголять в крепдешинах, когда муж в отъезде. То-то она озирается, то-то жмется к стене... Может быть, из-за этого, из-за нее, из-за этой хохлуши так расстроилась Софья Никитична?
   Но едва я успел поделиться с самим собой этой догадкой, как чернобровая гулена, что-то заметив, вдруг остановилась, а потом опрометью метнулась в ближайший подъезд -- не в свой...
   А внизу, под нашими окнами, хлопнула дверь парадного.
   И я увидел. По ступенькам подъезда сходил Алексей Петрович Якимов. В одной руке его был узелок, а на сгибе другой -- плащ.
   А на шаг впереди него и на шаг позади -- двое в хромовых сапогах, гимнастерках с портупеями и фуражках васильковой масти.
   Старая дворничиха Степанида, в замызганном переднике и мохнатом платке, вышла следом за ними, неловко затопталась на крыльце.
   Фыркнув, ровно заурчал мотор автомашины.
   Один из конвоиров распахнул глухую дверцу в задней стенке кузова.
   -- Алеша!..
   Вероятно, Софье Никитичне показалось, что она крикнула, что она выкрикнула это имя, а на самом деле даже мы, стоявшие рядом с ней, едва расслышали, как она позвала:
   -- Алеша!..
   Но Алексей Петрович, все же услышал этот зов.
   Уже у распахнутой дверцы он обернулся и, улыбнувшись растерянно, помахал рукой. Однако смотрел он при этом на окна своей квартиры, а не сюда, где стояли мы, где была Софья Никитична...
   Пропустив арестованного в железную каморку, один из конвоиров полез за ним следом, а другой запер снаружи дверцу на ключ и сел в кабину рядом с шофером.
   Машина пересекла двор и скрылась в подворотне, оставив после себя клок синего дыма.
  

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

   -- Костин.
   -- Я.
   -- Садись... Лебедченко.
   -- Я.
   -- Садись... Матюхин.
   -- Я.
   -- Садись... Нестерук.
   -- Я.
   -- Садись... м-м... Перельштейн.
   -- Я.
   Она была сухопарая, с плечами угловатыми, костлявыми, спереди у нее был приколот наробразовский значок, сзади же -- этого сейчас не было видно, но как-то угадывалось -- остро торчали лопатки. Ей, вероятно, лет тридцать, но выглядела она куда древнее из-за старушечьей прически с куцым узелком на макушке. Из-за нарочито строгого темно-синего, чернильной синевы кашемирового платья с кружевным воротничком. Еще на ней, конечно, были очки, а одна дужка этих очков, конечно, сломана и толсто обмотана черной ниткой, а хвост этой нитки неряшливо свисал на скулу. Безусловно, старая дева.
   -- Садись... Рогачева.
   -- Я.
   -- Садись... Рымарев.
   -- Я. (Здрасьте, наше вам с кисточкой, очень приятно...)
   -- Садись.
   Серые ресницы за стеклами очков опускались к странице классного журнала. Она внятно и твердо произносила очередную фамилию, как бы намертво запечатлевая ее в памяти. В ответ громыхала крышка парты. Ресницы приподнимались -- и наступала секундная пауза: она, по-видимому, старалась с одного раза запомнить в лицо каждого, и, как выяснилось тотчас, это ей блестяще удавалось.
   Сегодня она впервые пришла на урок. Наша новая учителка. Новый классный руководитель.
   И поэтому в классе стояла какая-то особая, настороженная, скованная тишина, наэлектризованная любопытством.
   -- Садись... Терещенко Эн.
   -- Я.
   -- Садись... Терещенко Пэ.
   -- Я.
   -- Садись... Якимова.
   -- Я.
   Ресницы за очками, сморгнув, вновь опустились. И вновь приподнялись. На сей раз пауза была куда более продолжительна. Томительна. Сосредоточенна...
   Может, потому, что уже кончился список в классном журнале? Ведь известно, что "я" -- последняя буква алфавита. И Таня Якимова была у нас последней в журнальном списке. Первая с конца, согласно школьной премудрости.
   Но пауза длилась. Длилась, становясь зловещей.
   Глаза за очками завораживающе остекленели.
   -- Так это твоя мать была до меня классным руководителем?-- Новая учителка с нескрываемым интересом разглядывала девочку, поднявшуюся за партой.
   Я сидел позади Татьяны. И мне не видно было ее лица. Я лишь видел тонкие косицы, сиротливо и жалобно -- одна от другой врозь, отчужденно -- поникшие вдоль ее спины.
   Я только услыхал едва слышное:
   -- Да.
   -- А... где твой отец?
   Еще я видел Танины руки, послушно и покорно заложенные за спину. Они были сцеплены, и пальцы -- я это видел -- с каждой секундой все больше белели в суставах.
   Оцепенелая тишина стыла в классе. Та самая тишина, при которой, согласно все той же школьной премудрости, слышно, как муха пролетит. Но мухи не летали. Лишь несколько полудохлых осенних мух неприкаянно ползали меж оконными рамами...
   На "Камчатке" оглушительно выстрелила крышка парты. Это вскочил Телицын.
   -- Ее отец арестован как враг народа!-- торжествующе заявил он.
   Серые брови новой учителки недовольно и строго нахмурились.
   -- Сядь...-- приказала она и, не заглядывая в список, уточнила:-- Телицын, сядь.
   А сама поднялась из-за стола и неторопливо приблизилась к парте, за которой, уронив голову, стояла Таня.
   Она приблизилась. И неожиданно, подняв легкую руку, погладила Таню по голове.
   -- Я хотела, чтобы об этом сказала сама Якимова.-- Она попыталась из-под низу, вкрадчиво заглянуть в глаза девочке.-- Мы ведь обойдемся без подсказки, правда?..
   Таня молчала.
   -- Садись.
   Новая учителка двинулась между рядами парт. Шаги ее черных шнурованных ботинок на резиновой подошве были неслышны, бесплотны, и только половицы недавно выкрашенного пола щенячьи повизгивали.
   -- Раскройте тетради... Пишите: "Контрольная работа... двадцать четвертое октября... тысяча девятьсот тридцать седьмого года..."
  
  
   Я выскочил из класса, едва прозвенел звонок.
   Тогда уже наступил век электричества, но электрических звонков в школе -- во всяком случае, в нашей школе -- еще не было, а был медный колокол, которым давала звонки школьная сторожиха. В положенное время, по часам, она брала этот колокол и трезвонила им на всю школу: с урока, либо на урок, либо вообще конец урокам.
   Я так стремительно выскочил из класса и так прытко спустился по лестнице, что, когда уже был внизу, у раздевалки, сторожиха еще не отзвонила свое и в руке у нее все еще трясся, мотал языком старый гимназический колокол.
   Мне нужно было дождаться Татьяну.
   Я как-то не решился подойти к ней прямо в классе после урока, поскольку и так доставало во дворе и в школе досужих разговоров про "жениха и невесту"-- про меня и про нее. Еще не хватало, чтобы после всего происшедшего, после всего, что стряслось, ей еще клеили "жениха". Ей и без того хватало радостей. Сполна.
   Я с независимым и праздным видом прохаживался близ школьной калитки -- уже по ту сторону калитки,-- будто я вообще нынче не был в школе, будто мне сегодня недосуг было посещать школу, будто у меня справка от врача, что я заразный.
   Мимо меня, класс за классом, выкатывались на улицу школяры.
   Шли козявочки-первоклашечки, такие маленькие и глупые, что даже жалко: ну какое с них учение? Им бы в куклы играть, в кубики. А вот идут, бедолаги, при портфелях, с чернильницами в торбочках.
   Шли мальчишки из шестого и девчонки из шестого: все уже вымахавшие свой положенный взрослый рост -- в длину, но в ширину еще не достигшие никакого соответствия, все, как один, голенастые, тощие, нескладные; рукава у них у всех по локоть, штаны у всех чуть пониже колен, а пальтишки у всех до пупа, зато башмаки на ногах -- скороходы, бахилы, с крайней полки обувного магазина, где все для великанов, носи на здоровье.
   Шли десятиклассники, выпускники, забота и гордость учительской. Девочки-барышни, и таким не ровен час по незнанию подступишься на улице с "тетей"-- только фыркнет в ответ... А парни -- те еще неуклюжи, развинченны, вроде бы уже и усаты, вроде бы уже и басят, но басы эти то и дело сбиваются на петушиный фальцет.
   Вот и наши. Нестерук. Рогачева. Терещенко Эн. Терещенко Пэ. Сергеева. Телицын.
   Таня.
   Я пошел рядом с ней, беззаботно размахивая портфелем, который у меня, как и положено, болтался на бечевке. Я пошел вместе с ней, так как всем известно, что мы живем в одном доме и нам по пути.
   Я сказал ей:
   -- Ты знаешь? Из зоопарка смылся удав. Схватил какую-то гражданку и залез с ней на дерево. Когда пожарные с милицией пробуют достать -- он сжимает кольца и душит ее. Ничего не могут поделать. А стрелять нельзя: боятся попасть в гражданку... Может, это и враки, но все утверждают. Давай так: пообедаем, сядем на трамвай...
   Пронзительный свист хлестнул по ушам.
   Я на расстоянии ощутил, как вздрогнула Татьяна. И не успел сообразить, что к чему, как она уже метнулась за угол дома, мимо которого мы шли, хотя ей сворачивать было ни к чему: нам ведь прямо и прямо...
   Но ее уже не было рядом. Я обернулся.
   Сзади, шагах в пятидесяти, топали вразвалочку Терещенко Эн, Терещенко Пэ и Славка Телицын.
   Я сразу же понял, что Славка.
   -- Ты зачем? -- спросил я его, когда они подошли.
   -- Да так просто.-- Тон его был дружелюбным. Дружелюбно-издевательским.-- Тренирую легкие.
   Славка Телицын был на голову выше меня. И крупнее. Он уже ростом и статью догнал своего папашу, которого я видел однажды. И папаша подарил ему со своего плеча бежевую шерстяную гимнастерку, на левом рукаве которой осталось темное невыгоревшее пятнышко от споротой ведомственной эмблемы.
   Еще папаша ему подарил широкий комсоставский ремень с пряжкой. Мировой ремень. Все завидовали. Я тоже.
   Я никогда не дрался с Телицыным. И сейчас не собирался драться. Но нам необходимо было кое-что выяснить. И на всякий случай, чтобы не беседовать у всех на виду, мы -- Славка, я и оба Терещенки,-- не сговариваясь, отошли в ближайшую подворотню, благо подворотня оказалась рядом.
   -- Понимаешь,-- сказал я Славке,-- это подлость. Ее нельзя обижать. Ей ведь и так плохо...
   -- Вот и хорошо, что плохо,-- с непреклонной убежденностью ответил Телицын.-- Отец сказал, что мы их всех подчистую выведем -- до пятого колена...
   -- Кого их?-- удивился я.
   -- Врагов.
   -- Какой же она... враг?
   Я улыбнулся -- настолько позабавила меня напускная Славкина суровость.
   А кроме того, мне не хотелось драться. Я хотел по-хорошему. Чтобы он понял.
   Но, кажется, моя улыбка лишь обозлила Славку. Он побагровел, напряглись челюсти.
   -- Ее отец -- враг народа! Я покачал головой.
   -- Нет. Не может быть. Вот увидишь, разберутся и выпустят... Я его знаю.
   -- Знаешь?-- Телицын, не скрывая торжества, оглянулся на своих приятелей, Эн и Пэ.-- Конечно, знаешь! Вы все друг друга знаете... Где, например, этот твой...-- Славкина губа брезгливо выпятилась.-- Ну... матери твоей муж... Где?
   -- Он уехал учиться.
   -- У-чить-ся? -- Телицын захохотал.-- Он, должно быть, вместе с Танькиным папашей припухает. В одном месте. Отец говорил...
   Не знаю, что там еще говорил его отец.
   И я больше ничего не говорил.
   Я ударил по этой морде -- наотмашь, звонко, не раздумывая, ненавидя.
   Но, как всегда, когда бьешь ненавидя, когда бьешь необдуманно, когда слишком размахнешься, когда чересчур много звона, удар получился несильным.
   Славка даже не пошатнулся.
   Он лишь отступил на шаг. Бросил наземь желтокожую полевую сумку -- тоже, поди, отцовский подарок -- и медленно, ощупью, не сводя с меня сузившихся зрачков, начал расстегивать пряжку ремня.
   Я успел подумать, что зря некоторые отцы делают такие опрометчивые подарки своим сыновьям. Ведь если бы, скажем, телицынский отец мог хотя бы предположить, для каких таких целей станет использовать этот щедрый подарок его кровный сын, то он, безусловно, погодил бы с этим подарком. Ведь не стал бы он сам вот так -- медленно, сузив зрачки, зная, что собирается делать,-- расстегивать комсоставский ремень со звездой.
   А сын его Славка между тем сложил этот ремень вдвое и, набычась, шагнул ко мне.
   -- Ладно вам!-- зароптал где-то справа, за моей спиной, Терещенко Пэ.
   -- Кончайте...-- не на шутку встревожась, глухо бормотнул где-то слева Терещенко Эн. Латунная пряжка взвилась в воздух.
  
  
   Я слышал, как Ма пришла с работы, как она отпирала дверь, как снимала в передней боты и как она меня окликнула:
   -- Санька, а что я тебе купила... Санька!
   Интересно, что там она мне купила? У нее сегодня была получка. Наверное, какую-нибудь шоколадку за полтинник. Или книжку за гривенник. Чего еще? Спасибо и за то. Ведь с нашей нынешней получки не разгуляешься.
   Но я не откликнулся на этот зов. Промолчал. Я тянул время, стараясь отдалить момент приятного свидания.
   Я сидел в умывалке, примостившись на краю ванны. Из крана шепелявой струйкой текла вода, дробилась об эмалированное днище, но я все же слышал, как Ма бегала по квартире из комнаты в комнату, а потом на кухню и обратно, разыскивая меня.
   -- Санька!
   Но я не откликался, хотя знал, что она тоже услышит дребезжание и плеск воды и этой встречи все равно не избежать.
   -- Саня...
   Дверь ванной открылась, она заглянула, вошла. Разутая, в одних чулках, а в руке сумка: не терпится, значит, показать покупку.
   Ну, я, право же, не знаю, что она увидела, что ей бросилось в глаза, на что она в первую очередь обратила внимание и как ей показалась эта картина: голова моя и лицо были иссечены досиня, так, что не осталось живого места, левая бровь вздулась, губа лопнула, на голой шее, на ключицах теснились ссадины и царапины. Все это было синее. Красное-то я уж все отмыл, а синее осталось. На мне.
   А вот на моей одежке -- на рубахе, на майке, на всем прочем, что висело сейчас на борту ванны,-- там этого красного было предостаточно, все замарано, забрызгано красными соплями, все запятналось, покуда я плелся домой.
   Вот примерно что она увидела и какая ей предстала картина, когда она заглянула в ванную.
   -- Санька...-- вымолвила Ма.-- Ты где это так? Я махнул рукой неопределенно: там, дескать. Какая разница где?
   -- Дрался?
   Я пожал синим плечом и ничего не ответил. Мне самому не было ясно: дрался ли я? Вряд ли это называется драться...
   -- С кем?
   Но я снова ничего не ответил.
   Потому что эти вопросы меня меньше всего занимали -- где, что и с кем.
   У меня у самого были вопросы. Куда важнее.
   Я поднял голову и посмотрел на нее одним глазом -- Другим-то я ничегошеньки не видел, он весь заплыл, и лишь какие-то тусклые искры отрывисто вспыхивали перед ним. Но я и одним глазом посмотрел на нее, как надо: требовательно, в упор, заранее не допуская отговорок.
   -- Мама... Где Ганс?
   Я следил: отведет ли она взгляд.
   И она отвела его.
   Но как-то так, что я сразу успокоился. Она его отвела не испуганно, не смущенно. Она его даже не отвела, а просто перевела на мою рубашку, заляпанную кровью, бездыханно повисшую на краю ванны; на мои плечи, исполосованные вдоль и поперек; на мою стриженую голову, вспухшую темными буграми.
   Но ей был задан вопрос. И я ждал ответа.
   А вместо этого она нагнулась к своей сумке и стала доставать оттуда что-то завернутое в магазинную обертку.
   -- Смотри, Санька, что я тебе купила.
   Признаться, меня не очень-то интересовала покупка, этот подарок с получки, ведь у нас был серьезный разговор.
   Но когда она развернула сверток, я моментально забыл обо всем. И про наш разговор. И про жжение замытых ссадин. И про свои непустячные обиды.
   Да, это был подарок!
   Суконная шапочка о двух торчащих вверх уголках -- спереди и сзади. По шву она оторочена кантом. И густая шелковая кисточка свисает на витом шнурке. Испанская шапочка. Боевой убор республиканцев. Заветная мечта всех мальчишек и девчонок той поры.
   Я схватил эту шапочку и метнулся к зеркалу, висевшему над умывальником. Ладонью отер с зеркала пот. И как положено -- лихо, чуть набекрень, на правое ухо -- надел эту шапочку на голову.
   Конечно же мой вид в зеркале был далеко не блестящ. Лицо мое походило на палитру художника, который писал картину голубыми, синими и фиолетовыми красками -- скажем, морской пейзаж. И было оно, мое лицо, таким же скособоченным, как палитра. Ужас что за лицо!
   Но я сумел исключить из этого вида все, что сейчас не заслуживало внимания, все, что портило впечатление, я как бы отмел все, что мешало мне видеть главное.
   Испанскую шапочку.
   Я любовался ею. Я любовался собой в этой шапочке.
   А все остальное, несущественное, я сумел исключить из этого вида.
   Я не мог исключить лишь одного: там, в зеркале, были еще глаза. Не мои, а мамины. Они смотрели на меня из-за моего затылка -- очень пристально, сосредоточенно, напряженно, будто стараясь мне что-то внушить, подсказать...
   Что?
   Ее глаза в зеркале смотрели прямо в мои глаза, будто говорили мне что-то, упрашивали, чтобы я был посмышленей, чтобы я не был таким дураком.
   Дескать, сопоставь, свяжи: ты спросил меня, а я ничего не ответила. Я только дала тебе эту шапочку... Ну!
   Я замер, пораженный догадкой. От волнения перехватило горло.
   -- Он... там? -- едва выговорил я.
   -- Да.
   И все. Все вдруг стало на свое место. Все непонятное сделалось понятным.
   Я понял, почему плакала Ма, провожая Ганса,-- ведь так не плачут, когда человек просто едет учиться. И почему ей не разрешили ехать на вокзал. И почему мы до сих пор не получили ни одного письма, а ведь прошло уже столько времени. И чем объясняется смущение Карла Рауша, когда я спросил, отчего он не поехал вместе со всеми...
   -- И дядя Франсуа? И Гибсон?!
   -- Да.
   Ну, конечно. Ведь они уехали в один день и час. Одним автобусом. И никто из них еще не присылал вестей о себе.
   -- Санька... Но об этом никто не должен знать. Никто.
   Мама Галя говорила шепотом, хотя, кроме нас, никого не было в четырех стенах нашей тесной ванной.
   -- Это тайна. Очень важная тайна. Понимаешь? Я кивнул.
   О, если б это не было тайной!.. С каким торжеством я ответил бы на ехидное "где?" Славки Телицына! Где?
   Знаешь, где? Эх ты, ничтожество, шкура!.. И ты посмел, ты посмел сказать!..
   -- Мама, а Танин отец?
   Я заметил, как враз погасли ее зрачки. Как в одно мгновение посерело и осунулось лицо, сделалось чужим, недоступным.
   -- Он тоже там?-- уже понимая, что спрашивать не стоит, что это уже кощунство, лепетнул я.
   -- Нет.
   Она поднялась, резко крутнула кран -- толстая струя воды ударила в днище ванны.
   Собрала развешанные там и сям непотребные мои одежки -- рубашку, майку, носовой платок,-- швырнула в воду. Вот уж стирка некстати...
   Я видел, что она старается уйти от этого разговора. Что ей сейчас тяжко. Но был безжалостен, как умеют быть безжалостными мальчишки:
   -- Мама, он враг народа?
   -- Не знаю.-- Голос ее был глух. И еще его заглушало бренчание воды о воду.-- Не думаю.
   -- Он друг народа?
   Она вскинулась, раздраженно нахмурила бровь. Но тут же -- я заметил -- укорила себя за это и локтем медленно отвела со лба свисшую темную, уже сырую прядку.
   -- Что за чепуха! Кто это -- друг?
   -- А кто же? Она пожала плечами.
   Вода в ванне, кипятясь и булькая, взошла уже до половины. Ма завернула кран, взялась за мыло.
   -- Еще вот это...-- сказал я, протягивая смятый в ком пионерский галстук.
   На нем, на красном, запеклись густые, уже твердые на ощупь пятна. Я им утирал юшку, когда брел домой.
   Ма потрогала эти пятна, горестно покачала головой.
   -- Ты только не сердись,-- попросил я.-- Ведь это правильная кровь?
   Она взяла галстук, пригляделась, будто хотела удостовериться, правильная или нет.
   -- Может быть,-- сказала она.
  

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

   Когда Ганс вернулся домой, уже никто не искал в газетах рубрику "На фронтах Испании". Впрочем, ее и не стало.
   А доселе каждый, купив газету, первым долгом отыскивал на третьей полосе эту бессменную рубрику. И на улицах поутру густо толклись люди у газетных витрин, и было нетрудно заметить, что все глаза, все очки устремлены к одному: "На фронтах Испании". Там же карта Пиренейского полуострова. Полуостров похож на сжатый кулак.
   Карту извилистой жирной чертой межевала линия фронта. Даже малейшие ее колебания приводили людей то в восторг, то в уныние.
   И уже привычными, как название родного города, были слова "Гвадалахара", "Бильбао", "Герника", "Университетский городок"...
   Бушевали митинговые страсти. Осыпался с неба снегопад листовок. Звенели боевые песни. Привет, Испания! Салют, Испания! С тобой, Испания!
   Но вот фронтовой извив на карте дрогнул, пополз вспять. Потом эта линия рассеклась надвое. Подобралась. Сжалась. Шевельнулась в последних корчах...
   Уже все пережито. Падение Теруэля. Падение Барселоны. Предательство Касадо. Предательство Миахи. Мятеж в Картахене. Триста тысяч бойцов республики уходят через перешеек во Францию. Там их ждут концлагеря. А тех, кто остался, ждет еще худшее.
   И уже никто не ищет в газетах рубрику "На фронтах Испании". Нет такой рубрики. Нет фронтов. И кажется, нет Испании.
   На том самом месте, где была карта, похожая на сжатый кулак, появились другие карты. Там, где печатались телеграммы из Испании, теперь пестрят другие телеграммы -- они снова тревожат сердце, повергают в озноб и ярость.
   Это место -- на третьей полосе газеты -- никогда и никому не сулит покоя.
  
  
   Гражданский аэродром тех лет, да еще не столичный, выглядел идиллически.
   Вместо бетона посадочной полосы -- травка-муравка. Вместо радаров, вместо сложной системы сигнализации трепыхается на ветру смешная полосатая колбаса, похожая на оторванную штанину старомодного женского купальника.
   И самолет, который идет на посадку, еще куда ближе музейному "Илье Муромцу", нежели нынешним лайнерам: угластые очертания фюзеляжа и крыльев, обнаженные цилиндры звездообразного мотора, неубирающиеся колеса -- именно колеса, а не шасси.
   Самолет садится. Помельтешив еще мгновение, замирают пропеллеры. Отворяется похожая на чуланную дверца. Пассажиры спрыгивают на землю, подавая друг дружке чемоданы...
   Когда Ганс обнял маму -- молча, порывисто, судорожно,-- я впервые не отвернулся, а смотрел на это с сочувственной улыбкой. Ведь и вправду давно не видались. Ведь это хорошо -- вот так встретиться. Ведь это не шутка -- вернуться с войны!
   Они проходили мимо нас по неслышной траве -- вернувшиеся с войны.
   -- Салуд!-- весело крикнул Алонсо, оскалив белые зубы: он стал совсем черномазым, загорел дострашна.
   -- Здравствуйте,-- вежливо поклонился чех Выскочил.
   -- Привет!-- бросил, проходя, еще кто-то, я не заметил кто.
   Признаться, нам сейчас было не до окружающих.
   Ганс подхватил меня на руки и, по старой памяти, хотел, очевидно, подбросить вверх, но тотчас, крякнув натужно, опустил на землю, сказал удивленно:
   -- О-о, какой ты стал... Тяжелый. Какой взрослый...
   Да, это верно. Я и впрямь успел повзрослеть, покуда он был в отъезде. Ведь прошло сколько времени!
   Вот прошло столько времени, а когда у ворот аэропорта мы сели в такси, в черную "эмку",-- мама Галя и Ганс расположились на заднем сиденье, я сел рядом с шофером, а чемоданы запихали в багажник,-- И машина легко тронулась с места, и через несколько минут она уже неслась на пределе по загородному шоссе, от аэродрома к городу, и, размазываясь от скорости, мчались за окошками назад, в противоположную сторону, подступившие к самой дороге молодые деревья, то ли акации, то ли рябины, не разберешь на ходу, и, казалось бы, вот сейчас, после такой долгой разлуки, оставшись наедине,-- шофер нас не знает, он не в счет,-- казалось бы, сейчас бы и заговорить, затараторить без умолку, выкладывая новости, расспрашивая, отвечая... А вместо этого мы все молчали. Лишь прислушивались к скорости летящей по шоссе машины.
   -- Что же ты не рассказываешь? -- первой не вытерпела Ма.-- Рассказывай.
   -- Я...-- тихо отозвался Ганс.-- Знаете... пока я ехал к вам... Я так долго ехал... И все рассказывал вам, каждый день рассказывал... И теперь...-- Он вдруг рассмеялся.-- Теперь мне уже нечего рассказывать.
   Я прямо-таки поразился, услышав эти слова. Не тому, что после такого долгого отсутствия ему, Гансу, нечего нам рассказать. А тому, как он это произнес. То есть я еще не слыхал, чтобы наш Ганс Мюллер так здорово, так уверенно и чисто изъяснялся по-русски. Безо всякого акцента. Безо всяких уморительных падежей, которые умеют изобретать одни лишь иностранцы. Я сейчас услышал натуральную русскую речь. Как будто этот человек был не там, где он был, а, скажем, в Рязани, где специально в течение столь долгого срока обучался русскому языку.
   Ма тоже обратила на это внимание.
   -- Как ты стал хорошо говорить,-- удивилась она. Ганс опять рассмеялся. Но не стал тут же объяснять, где и каким образом обучался он русской речи.
   -- А как вы здесь жили? -- спросил он.
   -- Мы... жили,-- ответила Ма.-- Мы ждали.
   Вслед за этим на заднем сиденье опять все смолкло. Я понял, что никакого дальнейшего разговора пока не предвидится, и стал прилежно изучать шкалы и циферблаты на приборной доске машины: я ведь впервые в своей жизни ехал на "эмке".
   Затем я опустил боковое стекло и высунул голову на ветерок.
   Мы как раз, чуть сбавив ход, проезжали крутой поворот шоссе, и мне из окошка была видна другая "эмка", тоже такси, следовавшая за нами, нагонявшая нас.
   В ней рядом с водителем сидел Гибсон -- я его тотчас узнал по усам, хотя с тех пор, как я последний раз видел Гибсона, эта приметная щеточка усов изрядно побелела, поседела. Заметив, что я высунулся в окошко, Гибсон подмигнул мне, а я ему в ответ тоже подмигнул. А в глубине этой следовавшей за нами "эмки" сидел еще кто-то. Я напряг зрение и, кажется, угадал: там сидели Бжевский и Барбу, тоже старые мои знакомые.
   -- А где дядя Франсуа?-- спросил я Ганса, не убирая головы из окошка.
   Но Ганс почему-то не ответил. Не расслышал?..
   Я втянул голову обратно, с ветерка внутрь машины, повернулся к заднему сиденью.
   Ганс сидел, откинувшись к стеганой кожаной спинке, прямой и строгий.
   Только сейчас я вдруг увидел, как сильно постарел он за минувшее время. Лицо его исхудало, сделалось обтянутым и жестким, резкие морщины иссекли его: от крыльев носа к губам, и под нижней губой, отчеркнув подбородок, и на лбу, повторив многократно линию бровей. Глазницы запали. А сами глаза были усталы.
   -- А дядя Франсуа? -- повторил я.
   Ма, как и я, не скрывая интереса, смотрела на Ганса.
   Он поднял руку -- она тоже оказалась исхудавшей до костей, до жил, очень смуглой, в бурых мозолях, в трещинах, в порезах, как тогда, когда он еще работал у станка,-- он поднял руку и медленно стащил с головы свой черный берет.
   Ну, конечно, в такую жару -- берет.
   Я не понял. Нет, я ничего не понял. Я не могу этого понять. Не надо! Слышите, не надо... Ведь я еще маленький. Мне не надо понимать такое...
   Но Ма поняла сразу. Она побледнела как мел. И все лицо ее мучительно исказилось:
   -- Он...
   Ганс повел глазами в сторону шофера, а затем сурово и требовательно посмотрел на маму, на меня. Губы его при этом были плотно сжаты, будто запечатаны. Он давал нам понять, что нельзя. Что сейчас нельзя. При постороннем человеке. Нельзя. Ничего нельзя. Даже плакать.
   Я отвернулся. Я сидел смирно и смотрел прямо перед собой.
   Навстречу летело шоссе, раскаленное, плавящееся от жары, исполосованное шинами, выщербленное траками гусениц, запятнанное бензином и маслом, посыпанное у обочин конскими яблоками.
   Шофер -- человек уже пожилой, грузный, с крючковатым носом и печальными, навыкате, темными, как маслины, глазами, армянин вроде -- одной рукой слегка пошевеливал баранку, а другой рукой, в которой был зажат несвежий платок, то и дело отирал пот со щек, с шеи. Во рту у него был погасший "гвоздик", дешевая такая папироска, и он, посасывая, перекатывал этот "гвоздик" из одного угла рта в другой.
   Он тоже неотрывно смотрел перед собой, на летящее в лоб шоссе.
   Он был молчалив и безразличен, этот посторонний человек, наш водитель. Ему-то что? Ему лишь бы работа была, лишь бы случались пассажиры. Лишь бы они деньги платили по счетчику. Да полтинник в придачу. А то, что они говорят меж собой,-- это ему и слушать неохота и знать ни к чему. Мало ли о чем рассуждают пассажиры, усевшись поудобней на кожаных сиденьях такси. Всего не переслушаешь. Кто откуда приехал, а кто куда уезжает. Кто вернулся, а кто не вернулся. Кто жив, кто мертв... А ему все это безразлично. Ему лишь бы деньги платили.
   -- Ну, а как там Якимов? -- бодро спросил Ганс. Он, по-видимому, искал другую тему для разговора, чтобы не было так тягостно молчание, чтобы не омрачалась радость встречи. Но ему никто не ответил.
   Я украдкой заглянул в зеркальце, висевшее над ветровым стеклом. Мама Галя косила глаза на спину шофера: не надо об этом, нельзя при постороннем человеке...
   А посторонний человек, наш водитель, неотрывно смотрел перед собой, шевелил баранку и посасывал мокрый "гвоздик". Лицо его было безразлично, а глаза печальны.
   Разные попадаются пассажиры. Одни болтают невесть что. А другие молчат: боятся лишних ушей. Опасаются, как бы чужой человек не догадался, о чем они ведут беседу. Спросит один несмышленыш: "А где, мол, дядя, куда он подевался?" Ему же в ответ -- молчок. И заграничный беретик -- долой... Приезжий осведомится: "Как там поживает такой-то?" А никто и ответить не смеет, косятся на шофера...
   А шоферу -- ему-то что? Ему все это и слушать неинтересно и знать неохота. Ему лишь бы деньги платили по счетчику. Он ничего не слыхал, ничего не видал.
   Но, по правде говоря, на белом свете нет более понятливых людей, чем шоферы такси. Нет на свете более знающих людей, чем эти таксисты. Они все понимают, все знают: и то, о чем говорят, и то, о чем помалкивают.
   А сами вертят баранки, сосут папироски, неотрывно глядят на дорогу.
   Вон и город.
  
  
   Потом он мне часто рассказывал об Испании.
   Он рассказывал мне, как советский пароход пробился к испанскому берегу. Ганс плыл на этом пароходе туда. Он, конечно, плыл не один. С ним плыли его старые друзья и тысячи новых друзей, которых он даже не знал по имени. Впрочем, имена старых друзей тоже пришлось переучивать: Петер стал Педро, Йозеф -- Хосе, а сам Ганс заделался Хуаном... Кроме пассажиров, на этом пароходе было еще немало всего прочего: они не с пустыми руками спешили на помощь испанским братьям.
   На подходе к Аликанте корабль задержали английские и французские крейсеры -- те самые, что соблюдали "невмешательство". Они откуда-то пронюхали, кого и что везет советский пароход. И наотрез отказались пропустить его в испанский порт.
   Весь день корабль проболтался на якоре в открытом море. А ночью, когда спустилась тьма, вся команда корабля и все, кто плыл на нем, вооружились кистями и ведерками с краской...
   Наутро бдительные командиры английских и французских крейсеров, глянув в бинокли, только ахнули: блокированный ими советский пароход куда-то бесследно исчез, а вместо него к испанскому берегу шел совсем другой корабль, о котором ничего не было известно: кто на нем и что на нем,
   А когда командиры спохватились, когда они поняли, как ловко их провели, было уже поздно: советский пароход входил в порт, и толпы испанских братьев подбрасывали вверх свои шапочки, ликуя, приветствуя тех, кто пришел к ним на помощь.
   Он рассказывал о танковых дуэлях. И о ночных бомбежках. И о том, как жутко кричат марокканцы, когда они -- бородатые, пьяные -- идут в атаку. Он даже рассказал мне о том, как в Барселоне перед началом корриды, перед боем быков, на арене в присутствии зрителей под бурные рукоплескания толпы однажды расстреливали фашистов.
   -- А они... боялись? -- спросил я.
   -- Кто?
   -- Ну, те, которых расстреливали.
   -- Боялись?-- удивился Ганс.-- Наверное, боялись.
   -- Они просили пощады?
   -- Нет.-- Ганс прикрыл глаза, вспоминая. И повторил: -- Нет.
   -- А дети на стадионе были? Женщины там были?
   -- Конечно, были. На корриде все бывают.
   -- А они их не жалели?
   -- Кого?..
   -- Ну, тех, которых расстреливали.
   -- Нет... Их никто не жалел. Ведь это были фашисты,-- объяснил Ганс.
   -- Ну, правильно,-- согласился я.-- Если фашисты, так чего их жалеть? Правильно.
   -- Конечно,-- кивнул Ганс.
   ---- А ты убивал фашистов?
   -- Что?
   -- Ты сам -- убивал?
   -- Я... воевал, как все.
   -- Нет, ты прямо скажи,-- настаивал я,-- ты сам хоть одного убил? Скольких ты убил?
   -- Гм...
   Ганс нахмурился. Почему-то он рассердился на меня за этот вопрос. Рассердился, полез за сигаретами, долго щелкал зажигалкой, покуда она дала ему огня. Затянулся глубоко, пустил дым. А потом сказал мне, провожая взглядом синее колечко:
   -- Такие вопросы не задают, Санька.
   Но этот разговор был у нас уже после.
   А тогда, в день приезда, в первый вечер, мы сидели с ним оба за столом. Ма ушла в магазин ненадолго. А мы уселись за стол: я малевал цветными карандашами солдатиков, а Ганс чинил электроплитку. В ту пору как раз вошли в обиход электроплитки. Ма тоже обзавелась электроплиткой, а старый наш примус запрятала в кладовку на тот случай, если все же придется ехать на дачу. Но плитку-то мы купили, а спираль вскорости перегорела, новых же днем с огнем нигде не сыщешь. Вот и приходится старую, сгоревшую, приспосабливать наново -- растягивать, лепить кусочек к кусочку, цеплять виток за виток...
   Ганс вооружился плоскогубцами и пинцетом, расстелил на столе газету, поставил плитку и принялся в ней ковыряться. Деловито, спокойно. С видом доброго хозяина. Будто он приехал не сегодня. Будто приехал не с войны. Будто он вообще никуда не уезжал.
   Он сидел за столом, чинил электроплитку и негромко мурлыкал себе под нос:
  
   Аванти, о пополо,
   Алла рискосса,
   Бандьера росса,
   Бандьера росса...
  
   Все еще продолжая малевать солдатиков, я стал подпевать ему. Ту же самую песню, однако по-русски:
  
   Ты, знамя красное,
   Свети, как пламя,
   Свободы знамя,
   Свободы знамя...
  
   А потом, оторвавшись от бумаги, я внимательно через стол посмотрел на Ганса и спросил его. Напрямик:
   -- Значит, опять вас фашисты побили? Он прекратил свое мурлыканье, помолчал несколько секунд, вздохнул:
   -- Побили.
   Спираль в его пальцах крошилась. Соединишь в одном месте -- рвется в другом. Беда, право.
   -- Все это не просто, Санька...-- сказал он чуть погодя. Там под конец такая была... нераз-бери-ха...Пфуй!
   Все-таки некоторые русские слова ему еще с трудом давались. И плевался он еще по-немецки, а не по-русски. Не "тьфу", а "пфуй". Но это -- дело наживное.
   Он досадливо поморщился. А потом его лицо внезапно посветлело:
   -- Но сначала, Санька, мы им дали прикурить, фашистам!-- Кулак его тяжко грохнул по столу.-- Мы им так давали прикурить -- мамата миа, мамочка моя!.. Мы тогда не сомневались, что они не пройдут. А мы пройдем -- пасаремос!..
   Меня нисколько не озадачивали испанские словечки в речи Ганса Мюллера. Потому что не было в ту пору человека, который бы не знал, что такое "но пасаран"-- "они не пройдут" и что такое "пасаремос"-- "мы пройдем".
   Только вот иначе вышло. О, как все это вышло наоборот, смертельно наоборот!..
   -- Там у нас, Санька, были хорошие ребята,-- волнуясь, говорил Ганс.-- Испанцы. Интербригадовцы. А лучше всех, Санька, были русские ребята...
   Он вдруг поднес палец к губам и продолжал почти шепотом:
   -- Знаешь, кто там у нас был?
   Он отставил плитку в сторону, ладонью смел окалину с газеты.
   -- Где твой портфель?
   Я мигом соскочил со стула, кинулся в другую комнату, приволок оттуда свой видавший виды, послуживший службу портфель.
   Ганс расстегнул замок, разинул утробу этого портфеля, стал перебирать корешки учебников. Пальцы его при этом мелко дрожали: все-таки вымотала человека воина.
   -- Вот...
   Он извлек из портфеля обтрепанный учебник "История СССР", начал его торопливо листать.
   -- Ты его видел однажды... Только он у нас недолго был. А то бы...
   Сердце мое заныло в недобром предчувствии. Противный озноб пробежал по спине.
   -- Вот...
   Он нашел страницу.
   Четкий текст на этой странице углом огибал белое поле.
   На этом белом поле раньше, прежде, когда-то был портрет. Портрет командарма.
   А теперь на этом белом поле был густо заштрихованный лиловыми чернилами слева направо, и сверху вниз, и еще наискосок, пропитавший страницу насквозь, кое-где продранный пером, беспросветный, как повязка слепца, квадрат.
   Это я сам сделал. Своей рукой. Нам так велели в школе. И не только этот портрет.
   Ганс в каком-то оцепенении долго, невидяще смотрел на это чернильное пятно, а потом устало, будто у него зарябило в глазах, поднес к глазам руку и провел по ним пальцами от висков к переносице.
  

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   На верхней марке, розовой, был изображен бегун, преодолевающий дистанцию. Могучие ноги его обуты в шиповки. На майке -- пять сплетенных колец. А в руке, протянутой вперед,-- горящий олимпийский факел.
   На нижней марке, голубой, изящная пловчиха, распластавшись в воздухе, прыгает с вышки. На груди ее тоже сплетенные кольца.
   Уже сами по себе эти марки были небесным даром: я таких не видел ни у кого. Мальчишки с нашего двора занедужат от зависти, когда я их им покажу.
   Но я был подкованным филателистом, я прошел высокую школу моего незабвенного, безвозвратного друга Франсуа, который посвятил меня в тайны и тонкости этого мудрого дела.
   И когда я увидел на конверте, опущенном в наш почтовый ящик, эти две марки, сердце мое захолонуло. Марки не были оторваны одна от другой, а спаяны зубчиками. При этом одна марка была соединена с другой вверх тормашками. Вертикальная парочка. Перевертка, тет-беш. Мечта коллекционера. Сокровище.
   Я уже прикинул, как с величайшей осторожностью надо будет отпарить эти марки над носом кипящего чайника, отделить, согласно железному правилу, не марку от конверта, а конверт от марки, чтобы лучше кусок конверта остался на марке, а не, боже упаси, наоборот, а потом положить добычу под пресс, меж страниц энциклопедии.
   Я лишь мельком взглянул на адрес, выведенный на конверте. Адрес, то есть наш адрес, был написан по-русски, но как-то слишком старательно, натужно, будто бы с акцентом. А обратный адрес был настрочен по-немецки, уверенно и бегло: "Виен"-- Вена...
   И когда Ганс взял в руки письмо, он-то, разумеется, первым делом заметил не марки, не наш собственный адрес, а именно этот обратный адрес.
   Кончики его ушей порозовели от волнения.
   -- Сестра...-- сказал он тихо.-- Это от сестры. От Мари.
   Первое письмо оттуда. С его родины.
   Он стал надрывать край конверта, и я опять ощутил колотье в сердце: как бы он не попортил драгоценные марки...
   Из конверта выпала фотография.
   Мы все трое склонились над ней. Ганс, мама Галя и я.
   Фотография была напечатана на плотной и толстой, как картон, бумаге, с роскошным тиснением, с зубчатым обрезом. Отличная фотография, сделанная дорогим мастером. Церемонное свадебное фото.
   Девушка в подвенечном платье, белом и пышном. Волосы ее уложены на висках волнистыми локонами, а поверх этих локонов -- тонкий веночек, к которому прицеплена короткая кисея, фата. В руках у нее букет цветов. Она улыбается. И лицо кажется знакомым, потому что эта улыбка -- улыбка ее брата Ганса Мюллера. Ну до чего похожи!..
   А рядом стоит жених. Важный такой, густобровый. Совсем еще молодой. Он в кителе с петлицами и витыми погончиками, при галстуке, кортик свисает из-под полы. Летчик-молодчик. На рукаве у него -- нацистская повязка с четкой свастикой. Он, конечно, намеренно, из тщеславия повернулся к объективу так, чтобы эта повязка, эта свастика сразу бросались в глаза...
   Жених и невеста.
   Я покосился на Ганса: лицо его было совсем рядом с моим.
   Оно показалось мне каменным. Окаменевшим брезгливо и чуждо.
   Пальцы его, державшие фото, шевельнулись нервно, и движение их не оставляло сомнений в намерении -- разорвать...
   -- Погоди,-- сказала Ма, положив свою руку на его руку.-- Зачем? Ведь можно отрезать -- вот так...
   И она провела ногтем по карточке сверху вниз, как бы отделяя невесту от жениха.
   Ну, конечно, можно отрезать. Взять ножницы, чик -- и готово. Ведь все-таки это сестра. Родная сестра. Вон уже какая взрослая.
   Небось расставались -- пигалицей была. А теперь невеста.
   Ганс медленно, с усилием, так, что вздулись вены на запястьях, будто это не бумага, а жестяной лист, разорвал фотокарточку пополам. И еще раз пополам. И еще раз -- в мелкие кусочки.
   Оставался конверт.
   -- Марки...-- сказал он. Голос его был колюч и хрипл.-- Ты хочешь?
   -- Нет,-- ответил я.-- Не надо.
   Он скомкал конверт, зажал его в кулаке вместе с обрывками свадебной фотографии.
   Три шага по коридору -- дверь уборной.
   С грозным ревом низринулась из бачка вода. Булькнуло. Засипело.
  
  
   Гансу, когда он вернулся, предоставили долгий отпуск. За всю войну. А Ма по-прежнему ходила на работу. Он, конечно, скучал. И по этой причине повадился ходить в кино. На дневные сеансы. Меня брал с собой, благо теперь я учился в вечерней смене.
   Нынче в нашем кинотеатре шел "Большой вальс". На афише красовался хорошо одетый мужчина с пухлыми щечками и фатовскими усиками. Композитор Штраус, Иоганн Штраус. Тоже, стало быть, Ганс.
   Мы купили билеты, миновали контроль.
   Как обычно перед дневными сеансами, в фойе было сумрачно и сонно. Народу мало. Один перелистывал древний журнал, двое других понурились над шахматным столиком, остальные просто так сидели, позевывали.
   В глубине фойе была эстрада. Там вытянулись голые пюпитры. Сбоку выглядывал обшарпанный рояль с замкнутой пастью. А посредине возвышался барабан: дурашливый негр в широченных клешах отбивал на нем чечетку, хвостатые синкопы летели у него из-под каблуков, но это лишь усугубляло пустынную тишину.
   Ганс направился к буфету. Он купил там вазочку мороженого для меня, а себе бутылку жигулевского пива. Мы расположились за мраморным столиком у стены, у плюшевой портьеры.
   За этой портьерой -- дверь, за дверью -- зрительный зал.
   Там шел фильм. Приглушенно проникали сюда басистые мужские голоса, визгливый женский смех, музыка. Я любил вот так, сквозь стену, прислушиваться к звукам чужого сеанса. Если картина была знакомая, виденная много раз, можно было угадывать, что там сейчас происходит, на экране, вспоминать лица актеров, прикидывать, скоро ли конец. Если же фильм был новый, я старался по этим невнятным звукам, по томительным паузам, по скрипу кресел и порывам смеха в зале определить, интересно будет или скучно, стоило ли тратить деньги на билет.
   И вообще когда за стеной идет кино, а тебе еще только предстоит его смотреть и когда, подслеповато щуря глаза, сдержанно гомоня, обмениваясь впечатлениями, из зала на божий свет выкатываются зрители предыдущего сеанса, кажется, что эти вот люди только что, опередив тебя, прожили какую-то часть твоей собственной будущей жизни, и они уже знают, что тебе грядет, а ты еще только сидишь в ожидании и в неизвестности, ждешь звонка...
   Мороженое быстро таяло, я хлебал его ложечкой, как сметану. В бутылке Ганса вздувались и неслышно лопались пенные пузыри.
   Из-за плюшевой портьеры сейчас доносились рулады женского голоса немыслимой высоты и прелести, птичьей свободы:
  
   Аа, аа, аа, а-ааа,
   Аа-а, аа, а-ааа...
  
   Ганс, не донеся стакан до рта, приник к портьере. Вслушался. Глаза его мечтательно поднялись к потолку.
   -- Это называется "Сказки Венского леса",-- сообщил он мне.-- Венский лес -- он в самом городе, на высокой горе...
   По лицу его скользнула блаженная улыбка.
   Я, облизывая ложку, внимательно посмотрел на него.
   -- Тебе хочется... туда?
   -- Там теперь Гитлер.
   -- А какой город лучше -- наш или Вена?-- спросил я ревниво.
   -- Вена,-- ответил Ганс.
   К началу сеанса зал оказался полон.
   Померкла люстра. Клин света из проекционной будки пронзил темноту.
   Бодрый марш возвестил кинохронику.
   Вот к перрону вокзала медленно подходит поезд. В тамбуре вагона появляется человек, лицо которого мне давно знакомо по портретам. Мясистый подбородок, коротко подстриженные усы, пенсне. Он держится с достоинством, даже чуть высокомерно, но в движениях его, во взгляде сквозит некоторое смятение. Приподняв над головой шляпу, он ступает на перрон.
   -- Председатель Совета Народных Комиссаров Союза ССР и Народный комиссар иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов,-- говорит диктор,-- прибыл с дружественным визитом в столицу германского государства -- Берлин...
   На перроне чинная суета встречи. К гостю устремляется благообразный, сухощавый, обворожительно улыбающийся господин в штатском. За господином в штатском -- господин в генеральском мундире. За господином в генеральском мундире -- некто полуштатский, полувоенный. Еще множество всяких в мундирах и штатских.
   Высокий гость обходит строй почетного караула, безукоризненной ниточкой вытянувшийся вдоль перрона. Офицер в парадном черном мундире с белыми отворотами с обнаженным палашом в руке сопровождает его.
   Я оглянулся.
   Позади меня сидели люди. Их лица были плоско освещены рассеянным, отраженным светом экрана.
   Их лица, как это обычно в кино, были будто лишены своего собственного выражения, а лишь отражали то, что видели, были как бы экраном экрана -- одинаковыми, завороженными, послушными.
   Но все-таки они не были одинаковыми.
   Сидел позади меня красноармеец с наголо остриженной круглой головой. И на лице его было несказанное удивление, даже рот чуть приоткрылся по-детски от удивления. На лбу поблескивали бисеринки пота.
   А рядом с ним, приткнувшись к его плечу, сидела девушка с сережками, в жакетке, простенькая такая, домработница на вид, солдатская подружка. Такая у нее на лице была откровенная скука: ой, да что там, куда там, скорей бы начиналось про любовь... Она и на меня от скуки покосилась: чего, мол, тебе, зачем вертишься?..
   Я возвратился к экрану.
   На экране -- вереница блестящих и черных, как надраенное голенище, автомобилей, минуя торжественную колоннаду ворот, подъезжает к массивному хмурому зданию. Здесь выстроен еще один почетный караул: рота дылдистых солдат в касках -- все как на подбор, с непостижимой сноровкой вскидывают ружья.
   -- ...Во второй половине дня,-- возвещает диктор,-- в помещении новой имперской канцелярии товарища Молотова принял рейхсканцлер Германии господин Гитлер...
   Вот он -- Гитлер. Носатый, с рыхлой мордой, с длинной челкой наискось лба. Поразительно похожий на того, каким его изображают карикатуристы. Он одет в двубортный френч с железным крестом и еще каким-то значком, а на рукаве у него раскоряченный орел с венком и свастикой.
   Гитлер обменивается с гостем рукопожатием и показывает на кресло -- прошу, мол, садитесь. И сам плюхается в кресло. Он очень самоуверен... Ну, гад.
   Я снова, не выдержав, обернулся.
   Еще позади меня сидел старик -- седой, и особенно седой оттого, что сейчас его седина фосфорилась в лунном свете экрана. Он был морщинист, а глаза его были темны и всезнающи. Будто он все знает. И былое. И наперед. Будто он знает, как неисповедимы пути, какими движется мир, и как неожиданны и заковыристы бывают повороты, и как все это потом сглаживается временем -- все сглаживается, только морщины остаются на лицах стариков, только седины остаются...
   И еще лицо. Но до чего знакомое! Налитое, круглое, нос пипочкой... Где-то я его видел. Где же я его видел?.. Был канун праздника... Нет, был праздник... Я припоминаю мучительно. Да, вот он стоит в кузове грузовика. Под мышкой у него палка, а к палке прибита буква "Я"... А теперь он сидит и смотрит на экран.
   Я посмотрел на Ганса.
   Лучше бы я на него не смотрел.
  
  
   Нет, мы, конечно, и до того, как пошли в кино, все уже знали об этом.
   Мы газеты читали. Мы радио слушали. Мы были в курсе.
   Что ж, раз надо так надо. Договор так договор. Не с теми -- так с этими. Вынужденный шаг. Ради мира. Для обеспечения границ.
   Но еще до того, как мы с Гансом были в кино, произошло следующее, о чем я покуда умалчивал, потому что надеялся -- все это буза, недоразумение, все это утрясется.
   Оказалось же -- не буза.
   Едва Ганс вернулся из Испании, к нему пришел Карл Рауш. Он явился, выждав ровно столько времени, сколько отведено приличиями на то, чтобы дать возможность человеку побыть наедине с семьей.
   -- О, ви бин и фро, дас и дих зее!-- закричал он с порога, обнимая Ганса и хлопая его увесистой ладонью по спине.
   -- И аух,-- улыбнулся Ганс.-- Ви геест дир, альтер?
   Я вам переведу весь этот разговор, слово в слово.
   "О, как я рад тебя видеть!"-- заорал толстяк, войдя в квартиру. Полез обниматься. И надавал по спине Гансу приятельских грубых затрещин.
   "Я тоже,-- заулыбался Ганс.-- Как поживаешь, старина?"
   Он, кажется, был действительно рад повстречать своего земляка и товарища после столь долгой разлуки.
   Карл отстранился, держа руки на плечах Ганса, восхищенно оглядел его с головы до ног. Куцыми пальцами ощупал ткань серого костюма, в котором был Ганс. Заинтересовался:
   -- А шенер анцуг... Хает ин дорт кауфт? -- И повел головой куда-то в сторону.
   -- На, ин Парис... Про-ез-дом,-- невесело усмехнулся Ганс.
   ("Какой красивый костюм...-- похвалил Карл Гансову одежду.-- Ты его там купил?" Очевидно, он имел в виду Испанию, но прямо не сказал об этом, так как это по-прежнему оставалось тайной, а я присутствовал при этом разговоре, вертелся рядом.
   "Нет, в Париже,-- ответил ему Ганс и, усмехнувшись горько, добавил по-русски:-- про-ез-дом...")
   Должно быть, он вспомнил, как они оказались в Париже -- солдаты преданных армий, воины павшей республики, плакавшие от обиды и ненависти, уходя за Пиренеи.
   Ганс направился к буфету, достал оттуда начатую бутылку коньяка, две рюмки. Они сели за стол. Чокнулись.
   -- Прозит!
   -- Прозит.
   (А это никак не переводится. Смысл же известен:"за ваше здоровье!", "Поехали!", "Дай бог не последняя!")
   Карл вынул из кармана свою трубку и принялся неторопливо железной лопаточкой набивать ее курчавым табаком.
   -- И муас мит дир ин анэр эрнст'н зах'н рэдн...
   ("Мне нужно поговорить с тобой по очень важному вопросу...")
   Он сказал это глухо, не отрывая взгляда от трубки, будто заранее тяготясь предстоящим разговором.
   -- Варум ден ауфшиб'н? -- Ганс щелкнул зажигалкой, поднес огонек к трубке Карла.
   ("Зачем же откладывать?")
   Карл затянулся, кашлянул надсадно, сощурил от дыма глаза:
   -- Вайст ду, дас вир нах Остеррайх цурюк фарн?.. Дас ист фаст зо энтшид'н...
   (Что?.. Мне показалось, что я ослышался. Потому что Рауш заявил буквально следующее: "Ты знаешь, мы возвращаемся в Австрию... Это почти решено".)
   Ганс уронил зажигалку на пол. Нагнулся за ней. Выпрямился. И произнес тихо:
   -- Ду бист нарриш вурн...
   (Он сказал: "Ты сошел с ума...")
   -- На,-- покачал головой Карл.-- Их бин ганц г'зунд... Эльза хат има хамвэ нах Веан.
   ("Нет, я в полном порядке... Но Эльза очень тоскует по Вене".)
   -- Но ду вайст дох, дас йетцт дорт ди "наци" зан?
   (Ганс сказал ему: "Но ты же знаешь, что там "наци", нацисты!")
   Он все же надеялся, что Карл шутит, он все еще не верил, что тот несет все это в здравом уме.
   Рауш нахмурился, помолчал, будто колеблясь, продолжать ли эту беседу. Но он превозмог колебание, хотя и было заметно -- с трудом превозмог.
   -- Ди лецт'н форкомниссе хаб'н юберцайгт, дас ма мит инен ин фрид'н лебен канн... Безондерс йетцт, нах-дем дер фертраг унтацайхнет ист.
   ("Последние события убедили меня в том, что и с ними можно жить в мире... Особенно теперь, когда подписан договор".)
   Вы можете догадаться, о чем думал Ганс, когда мы с ним сидели в кино и когда я испугался, взглянув на его лицо.
   Ганс поднялся, взволнованно и загнанно обежал комнату, вернулся, стиснул пальцами спинку стула:
   -- Ду хает мир шейнт фергесс'н, вер ди "наци" зан!..
   ("Ты, кажется, забыл, что такое "наци"!..) Рауш пожал плечами.
   -- Оллес ин дера вельт ист унгефер, май либер... Он взял бутылку, снова налил рюмки, примирительно улыбнулся Гансу.
   И это означало: "Все на свете относительно, дружище..."
   -- И глауб, вир хам фергесс'н, дас ди "наци" аух "соци" зан,-- продолжал Карл.-- Эс ис я ка гехаймнисс, дас дер Гитлер фюль фюр ди дойчен арбайтер гетан хат...
   Спинка стула хрустнула в руках Ганса.
   (Я еще не перевел вам то, что сказал Рауш. Он сказал... Но у меня язык не поворачивается повторить то, что он сказал. А я обещал -- слово в слово... Он сказал: "Кажется, мы забыли, что "наци"-- они в то же время и "соци", социалисты... И не секрет, что Гитлер многое сделал для немецких рабочих...")
   Глаза Ганса округлились от бешенства. Я ждал -- вот сейчас он ударит...
   Но он лишь прошипел задыхаясь:
   -- Шау даст'т ауссикумст! ("Убирайся вон!")
   Рауш поднялся из-за стола и стал торопливо совать в карманы трубку, кожаный кисет, лопаточку. Уже у двери он обернулся:
   -- Мер хает мир них цу зог'н?
   ("Ты больше ничего не хочешь мне сказать?")
   -- Йо...
   Голос Ганса звучал уже спокойней и тверже.
   -- Йо. Их виль зог'н, дас ду а ферретер бист!
   (Так его! Правильно. Ганс ответил: "Да. Я хочу сказать, что ты -- предатель!")
   Но когда входная дверь захлопнулась за Карлом, он опустился на стул -- тяжело, обессиленно. Потянулся к рюмке с коньяком. Рука его при этом мелко дрожала. Дрожала больше обычного. Эту нервную дрожь он привез оттуда, с войны. А тут еще стал частенько прикладываться к бутылке.
   Я положил свою руку поверх его руки. И сказал:
   -- Не надо... папа.
  
  
   Я так впервые назвал его.
   И снова у нашего подъезда стояла машина.
   Сколько их здесь перебывало?
   Та, на которой мы впервые приехали в этот дом -- новоселами. Та, на которой Ганс и его товарищи начали свой путь в далекую и горькую страну, откуда не всем суждено было вернуться. И та недоброй славы машина, на которой увезли Якимова...
   И вот снова грузовик у подъезда. Кузов полон домашнего скарба. Будто приехали новые жильцы.
   Но это не приехали. Это уезжали. Уезжали Рауши.
   Толстый Карл, посасывая трубку, с примерной озабоченностью хлопотал подле машины. Он проверял, хорошо ли уложены вещи. Не свалится ли что по пути на вокзал? Не забыто ли что впопыхах?.. Нет, ничего не свалится. И вещи уложены хорошо. И ничего не забыто.
   В каждом движении Рауша -- даже мне это было видно -- сквозила та суетная торопливость, которая обычно одолевает малодушного человека, когда он отваживается, наконец, переступить роковую черту и спешит уйти за нее подальше: чтобы вдруг не одуматься, не вернуться...
   Отка и Лотка, притихшие и растерянные, переминались с ноги на ногу близ машины. За время, что я их знал, они как-то изменились: Отка, еще недавно худой и жилистый, как дворовая кошка, округлился, раздался в плечах и заду, шея его набычилась, и он стал удивительно похож на отца -- вылитый Карл, только ростом помельче; Лотка же, пухленькая и розовая, будто дорогая кукла, наоборот, отощала, вытянулась, сделалась угловатой и нескладной, и в ней уже угадывалось точное подобие матери, скорбной Эльзы.
   Они -- Отка и Лотка -- стояли возле машины, переговариваясь, даже хихикая изредка -- так лишь, для вида, не слыша и не слушая друг друга, ради того только, чтобы ничего не замечать вокруг, чтобы отгородиться от всего, чтобы спрятаться.
   У одной лишь Эльзы Рауш вид был решительный, надменный, даже торжествующий.
   Но и она не смела поднять голову, не смела поднять глаза туда, к окнам..
   На этот раз никто из друзей Карла Рауша не вызвался помочь в хлопотах. И никто не спустился во двор пожелать отъезжающим счастливой дороги.
   Хотя и нельзя сказать, чтобы этот отъезд остался совсем без внимания.
   Черномазый Алонсо высунулся до пояса из окна шестого этажа и поглядывал сверху на машину. Гибсон и Выскочил восседали на подоконниках в соседних комнатах -- они жили в одной квартире, у каждого по комнате -- и тоже смотрели вниз.
   А мы с Гансом вышли на балкон, любовались оттуда. И еще на других балконах с удобствами расположились досужие наблюдатели.
   И неизвестно, кто первый -- так, от нечего делать, от приятного расположения духа, от полнейшей беззаботности -- принялся насвистывать:
  
   Кукарача, кукарача...
  
   Эта песенка -- про букашку, про таракашку, про некое насекомое -- родилась в Испании, а прижилась повсюду. Незамысловатый ее мотивчик относится к числу тех, что привяжется -- не отвяжешься. Раз услышишь-- не забудешь. Кто-нибудь затянет -- ты обязательно подтянешь. Кто-то засвистит, а твои губы сами вытягиваются в трубочку...
   И вот уже эту песенку подхватили в соседнем окне, на соседнем балконе, выше этажом, ниже этажом:
  
   Кукарача, кукарача...
  
   Ну, и мы с Гансом, переглянувшись, засвистели тоже: не отставать же от других.
   Только на секунду, чтобы перевести дыхание, я прекратил свистеть и спросил Ганса:
   -- А если там узнают, что он коммунист?
   -- А он больше не коммунист,-- ответил Ганс.-- Мы его исключили. Вчера.
  
   Кукарача, кукарача...--
  
   все задорней, все громче гуляло по двору.
   Карл Рауш, багровый, как вареный рак, сунул в карман дымящуюся трубку и что-то раздраженно закричал Отке и Лотке. Они полезли в кузов. Эльза юркнула в кабину. Карл попытался втиснуться туда третьим, но не тут-то было, он оказался слишком толст, и дверца за ним никак не захлопывалась...
   А сверху, справа, слева -- отовсюду неслось пронзительно и хлестко:
  
   Кукарача, кукарача...
  

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   Два поплавка торчат из воды.
   Речная вода гладка, как зеркало, ни рябинки. Она досконально отражает все, что окрест,-- весь окружающий мир, все, кроме самой себя.
   Она густо-синяя, цвета знойного неба. В нее погрузились и тают, оплывают взмыленные облака. В ней, в глубине, юрко, по-рыбьи носятся стрижи. И долгие косы ив тянутся с речного дна вверх, к солнцу будто водоросли.
   Только самой реки нет. Она исчезла, претворившись сполна в иные стихии.
   Ясно, жарко, безветренно. Все застыло. И кажется, на полуденной отметке остановилось само время.
   Два поплавка торчат из воды, неподвижно, тоже отражаясь в ней -- остриями вниз.
   -- Не клюет?-- спрашиваю я Ганса на всякий случай, хотя и сам знаю, что не клюет.
   -- Нет...-- качает головой Ганс. И вздыхает.
   Я тоже вздыхаю.
   Мы сидим тут уже целую вечность. Мы еще затемно пустились в путь -- я, мама Галя, Ганс и Танька, которую мы взяли с собой. Мы и Софью Никитичну тоже звали ехать вместе с нами, но она не поехала. Сказала, что есть дела: А мы-то уж знали, какими делами займется она в этот воскресный день: снова сядет писать письма...
   С той поры как Алексея Петровича арестовали, и с той же самой поры, как Софье Никитичне предложили покинуть школу -- предложили по-хорошему, чтобы не увольнять ее по-плохому,-- с той поры она тоже работала на заводе, на нашем заводе, где работали почти все взрослые люди, жившие в нашем доме, и где прежде работал ее муж, Алексей Петрович Якимов. Поначалу Софья Никитична даже боялась, что ее и туда не возьмут, на завод. Но ее взяли: кто-то посмел, кто-то посочувствовал ей, кто-то не отрекся от семьи товарища и от доброй памяти о товарище.
   Софью Никитичну взяли на завод табельщицей. И должно быть, не очень уж хлебной была эта должность: они с Танькой еле-еле сводили концы с концами. Мы знали об этом. Я, к примеру, замечал это хотя бы по тому, что в огромном книжном шкафу, который стоял в кабинете Алексея Петровича, стали помалу редеть плотные шеренги книг. Они куда-то исчезали. Исчез Пушкин. Исчез Лермонтов. Исчез Маяковский... Наверное, Софья Никитична продавала их букинистам. Я догадывался об этом. Но каждое такое исчезновение -- а я его тотчас замечал, потому что любил рыться в этом огромном книжном шкафу и мне разрешали в нем рыться,-- отзывалось резкой болью в моем сердце и казалось мне таким же непостижимым, загадочным, страшным, как исчезновение самого хозяина...
   Ма не раз пыталась как-то помочь Софье Никитичне и Татьяне. Но Якимова отказывалась наотрез. Она не хотела ничьей помощи. И вовсе не потому, что была слишком гордой. А как я это понимал, она боялась смириться, признаться, что ей самой уже никак невозможно.
   И она не мирилась. Вернувшись с работы, она садилась писать письма. Писала их, отсылала, получала ответы, ничего не получала в ответ -- и снова садилась писать. Она не сдавалась, она билась изо всех сил.
   Вот и сегодня, должно быть, в этот воскресный день она села писать письма.
   А Татьяну отпустила с нами. Пусть едет. Пусть не видит. Пусть забудет. До поры до времени
   Сначала мы ехали трамваем, затем пригородным поездом, а потом еще долго шли пешком, покуда не набрели на это чудесное место на берегу реки, у косматых из.
   И здесь поутру мы с Гансом закинули удочки -- все, как полагается, честь по чести, даже поплевали на червей для удачи.
   Мы сидим под ивами уже четыре часа, а может, и больше, не сводя глаз с поплавков.
   Но все тщетно. Ни одной поклевки. Ни у него, ни у меня.
   Рыба будто вымерла. Будто ее тут нет и сроду не было. А она тут есть. Об этом свидетельствуют пузыри воздуха, всплывающие жемчужной струйкой наружу. И легкие всплески на омутах. И даже порой то один, то другой поплавок вдруг лениво и еле заметно покачнется из стороны в сторону, а ветра нет: это рыба подходит к насадке, трогает ее... Но не берет. Она не желает есть. По каким-то непостижимым причинам она в этот день не кормится. И -- баста. Тут уж ничего не поделаешь. Какая ни окажись распрекрасная погода, какую самую соблазнительную насадку ни нацепи на крючок, как ни будь ты хитер и искусен, ничего не поймаешь. Клева нет.
   Да. Скучно. И досадно.
   Остается лишь надеяться. Остается лишь радоваться, что дышишь чистотой, что солнце насквозь прогревает голую спину.
   Мне-то, правда, не так уж позарез необходимо это. А вот Гансу -- ему отдохнуть не мешает.
   Для него эта минувшая зима была нелегка.
   Он работал теперь на заводе ведущим конструктором. И каждый день оставался там допоздна. Впервые завелись в нашем доме лишние деньжонки, и мама Галя вознамерилась даже купить пианино, неизвестно для какой надобности: никто из нас не играл, разве что для гостей, может, кто-нибудь из них по пьяной лавочке сбарабанит "Собачий вальс". Но дело не в этом. Не для денег, конечно, Ганс засиживался до ночи в своем конструкторском бюро. Не для разных никчемных покупок. А потому, что так было нужно.
   Он возвращался домой, пошатываясь от усталости, ведь они, конструкторы, как часовые -- все время на ногах, у своих чертежных досок. Он жадно проглатывал ужин и валился в постель. А утром был снова собран и свеж, нетерпелив. Пел, бреясь в ванной.
   Но иногда он приходил домой раньше обычного, а казался еще более усталым, измочаленным, выжатым: осунувшиеся щеки, запавшие глаза, до хрипа прокуренный голос...
   И мы уже знали, что его опять вызывали туда.
   В большой дом на Московской улице. В большой, облицованный серым цементом, графленным в клетку, дом, мимо которого люди обычно проходили торопливо, молча.
   Я уже знал из тихих ночных разговоров Ганса с матерью (да простят нам родители чуткость нашего слуха!), что среди политэмиграции прошли аресты.
   Все чаще стали вызывать на Московскую улицу Ганса. Уж не знаю, то ли кто-то из товарищей капал на него, то ли его самого заставляли капать на своих товарищей...
   Но в эту зиму он сделался седым. У белобрысых седина не очень заметна. Но я-то, конечно, заметил.
   И вот сейчас он сидит с удочкой чуть поодаль и смотрит на воду. Взгляд его неподвижен, как-то странно неподвижен.
   И вода неподвижна.
   И поплавок неподвижен.
   На этот поплавок уселась голубая стрекоза и замерла, опустив прозрачные крылья с опознавательными точками на концах,-- кажется, она пребывает в полной уверенности, что здесь ее покой ничем не будет потревожен.
   А на моем поплавке примостились сразу две стрекозы: одна оседлала другую.
   -- Эй вы, горе-рыбаки!.. Где ваша рыба?
   Мы оборачиваемся.
   По крутой тропинке, текущей от леса к реке, сбегают мама Галя и Танька. Обе легкие, ситцевые. У Таньки в руке лукошко.
   -- А рыба где?-- уже на берегу снова спрашивает Ма, подбоченясь строго.
   -- Там.-- Ганс показывает на воду.-- Еще там.
   -- Не клюет,-- объясняю я.
   -- Ах, не клюет! Просто ловить не умеете!..
   Это уж, видно, так повелось с самых что ни на есть доисторических времен, с самого матриархата, что женщины всегда измываются над рыбаками, если те приходят с рыбалки пустыми, срамят их при всем народе, хохочут, отпускают разные шуточки на их счет. Ах, мол, не клюет? Просто ловить не умеете, пентюхи! Хоть бы в магазин зашли по дороге, купили рыбки, чтобы перед соседями не было стыдно... А мужчины, честные рыбаки, при этом достойно помалкивают и только в душе своей сетуют на женскую несправедливость и жестокость...
   -- А у нас вот что!-- гордо заявляет Танька и ставит на траву подле меня лукошко.
   Я заглядываю в это лукошко. Подумаешь!.. Земляники горсть, едва-едва на донышке. Да и земляника-то вся незрелая: что ни ягода -- с одного боку зеленая. Правда, с другого боку -- красная, румяная... Любопытно, как она на вкус?
   -- Руки прочь! -- Мама Галя отнимает у меня лукошко.-- Это на третье. Будем обедать.
   Мы сидим в тени, под ивой; узкие ивовые листья щекочут нам затылки, касаются щек.
   У нас пир горой. На газете, расстеленной на траве, чего только нет: малосольные ранние огурцы, еще не пожелтевшие от рассола, но уже терпкие, обжигающие язык; домашние котлеты, подернутые салом; крутые яйца, являющие из белизны июньское яркое солнышко; хлеб -- добрый ржаной хлеб с хрустящей коркой, ноздреватый, пахучий.
   Мы жуем. И поглядываем друг на друга. Мы счастливы.
   Мы особенно часто поглядываем на Татьяну. Разделяет ли она наше счастье? Конечно, она не может быть столь же счастлива, как мы. Она несчастна. Всегда среди счастливых людей есть несчастные люди. Но как хочется, чтобы это всеобщее счастье не затмевали чьи-то несчастья!.. Ну, пускай хоть сегодня, хоть один только день она тоже почувствует себя сполна счастливой!..
   -- Закурить у вас не найдется? Мы все четверо вздрагиваем.
   Мы и не заметили, как по тропинке, заслоненной ветвями ивы, подошел человек. Подошел и остановился возле нас.
   Уже старый человек, можно сказать, совсем старик. Ему, наверное, семьдесят лет. Борода. Спина сгорблена. С палкой.
   -- Закурить у вас не найдется? -- спрашивает он.
   -- О, пожалуйста!..-- Ганс достает из кармана пачку "Беломора", протягивает ее старику.
   Тот непослушными, дрожащими пальцами долго пытается ухватить папиросину из пачки, наконец это ему удается, и он сует ее, просыпая табак, в свой беззубый рот. Говорит:
   -- Спасибо вам...
   А все не уходит.
   Ганс подносит ему огоньку.
   А старик все не уходит. Он стоит, опершись на палку, и с каким-то непонятным сожалением смотрит на нас. Чудной старик.
   -- Рыбачите?-- интересуется он, кивнув на удочки.
   -- А!..-- Ганс только рукой махнул: какая, дескать, это рыбалка -- ни одной поклевки.
   -- Отдыхаете, стало быть?
   Ну, до чего настырный дед! Все стоит, не уходит. Все расспрашивает. И все смотрит, смотрит -- тоскливо так смотрит на Ганса, на маму Галю, на меня, на Таньку...
   -- Отдыхаем,-- отвечает ему мама Галя.
   -- А ведь война...
  

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Отдаленный гул, сотрясал стены. Дребезжали оконные стекла, перечеркнутые наискосок, крест-накрест, полосками бумаги.
   Уже трудно было определить причину этого гула. Должно быть, немецкие самолеты снова бомбили железнодорожный узел. До недавних пор они прилетали только ночью. В одно и то же время -- хоть часы проверяй. Истошно взвывали сирены. Спицы прожекторов вонзались в небо. Мы спускались в бомбоубежище -- холодный бетонный подвал -- и сидели, там в темноте, прислушиваясь к резким выстрелам зениток, к гулким выбухам тяжелых бомб. Поутру двор был усеян металлом -- рваными колючими осколками.
   Но теперь бомбежки не прекращались и днем. Воздушные тревоги и отбои смешались, перепутались, никто на них не обращал внимания. Правда, сам город немцы не трогали -- надо полагать, он казался им верной добычей. День и ночь они долбили с воздуха железнодорожный узел.
   А может быть, окна тряслись и не от бомб. Вполне возможно, что это уже была артиллерийская канонада. Фронт неумолимо приближался. Мы знали об этом.
   Завод, на котором работали Ма и Ганс, спешно эвакуировали. Вывозили станки, конвейерные линии, все до последнего болта. Собирались в дорогу и мы. На подъездных путях завода стоял километровый эшелон; плотники ладили в теплушках нары.
   Мы собирались в дорогу.
   Я решил взять с собой только самое необходимое. Инструмент: молоток, плоскогубцы, клещи, ножовку -- ведь без этих вещей обойтись человеку нигде и никак невозможно, без этого человек как без рук. Книги -- самые любимые, хотя и сто раз читанные: "Остров сокровищ", "Как закалялась сталь", "Ваши крылья". Футбольный мяч -- ненадутый, конечно, чтобы не занимал лишнего места, и насос. Еще портфель с учебниками -- вот уж действительно бремя...
   Больше я решил ничего с собой не брать: я не сомневался, что через месяц-другой война закончится, мы вернемся обратно, и даже вполне возможно, что этот отъезд совершенно напрасен, поскольку наш город врагу не сдадут, а именно здесь, под нашим городом, Красная Армия сделает немцам капут.
   На всякий случай -- на тот крайний случай, если фашисты все-таки окажутся в нашем городе и станут тут шляться по пустым квартирам,-- я приколотил к стене красную звезду с серпом и молотом, а под ней расположил на столе собрания сочинений Маркса, Ленина и Сталина, благо у Ганса они были на немецком языке: пусть, зайдя в квартиру, незваный гость почитает эти книги, может быть, образумится, поймет что к чему и повернет оружие куда следует...
   Небогатый свой скарб я потащил в другую комнату, где мама Галя укладывалась в дорогу.
   Она стояла на коленях посреди комнаты, над большим фанерным ящиком. Вся какая-то потерянная, оглушенная, сосредоточенно потирала виски, будто решала сложную, невероятной сложности задачу.
   Вот она снова склонилась над ящиком, принялась выбрасывать оттуда вещи: туго скатанный коврик, связку всевозможной обуви, шкатулку...
   Поднялась, метнулась на кухню, принесла мясорубку, утюг, кастрюлю. Ну да, конечно, как же без этого? Ведь без мясорубки даже обыкновенных котлет не изжарить, даже сухарей не смолоть... А без утюга? Так, что ли, и ходить измятыми, будто корова жевала да выплюнула... Совершенно невозможно без этих вещей. Живет человек, а при нем живут его вещи, и он на них в повседневности не обращает никакого особого внимания, ведь они всегда под рукой. Но вдруг однажды человеку приходится сняться с насиженного места, уезжать налегке, и вот тут-то оказывается, что каждая из этих вещей ему позарез необходима, что без них жизнь совершенно немыслима, что из-за какой-то мелочи рушится весь привычный уклад, все идет прахом...
   Поневоле тут станешь тереть виски и ползать на коленях.
   С великой изобретательностью, как это умеют только женщины, мама Галя рассовывала вещи в еще не занятые и уже занятые уголки ящика.
   Я протянул ей свои причиндалы.
   -- Нельзя, Санька. Понимаешь? Нельзя...-- Она посмотрела на меня с укоризной.-- Только семьдесят пять килограммов. На троих. Задумалась, добавила:
   -- А если Ганса возьмут на фронт...
   Ее рассеянный взгляд скользнул по связке обуви, лежащей на полу, скользнул и задержался. Она вдруг улыбнулась, отвязала от этой связки пару совсем крохотных ботинок, маленьких до смешного, подняла, показала мне:
   -- Это твои... Самые первые.
   И, поколебавшись мгновение, положила ботинки в ящик.
   Я возмущенно фыркнул. Вот уж крайняя нужда...
   -- А если Ганса возьмут на фронт,-- повторила Ма,-- то на двоих. Пятьдесят килограммов...
   Лязгнула входная дверь.

[]

   Ганс? Ганс.
   Не сказав ни слова, он пересек комнату, направился к окну и замер у этого окна, перечеркнутого наискосок полосками бумаги. По его спине было видно, что он зол и подавлен. Обиженная такая спина...
   Ма подошла к нему сзади, положила на плечо руку,
   -- Ну?
   Он обернулся резко, сбросил с плеча ее руку.
   -- Мне отказали.
   Ма вздохнула. Сочувственно. Но, как мне показалось, и облегченно.
   Это повторялось всякий раз, когда Ганс возвращался из военкомата. А ходил он туда чуть ли не каждый день.
   -- Не злись,-- попросила Ма.-- Пожалуйста, не злись. Ну, не всем же идти на фронт, ведь кто-то должен работать для фронта! Если тебя бронируют, значит, это необходимо. Значит, твоя профессия...
   -- Моя профессия -- бить фашистов!-- раздраженно и четко сказал Ганс.-- Боюсь, что дело не в профессии, а в том, что меня зовут Ганс Мюллер.
   Заметив на полу фанерный ящик, он решительно шагнул к нему.
   -- Что это такое?-- спросил он, вытаскивая за ручку мясорубку. Швырнул ее на пол.-- А это?-- Он держал утюг.-- Зачем это?-- Утюг с лету боднул паркет.-- Для кой черт вся эта ерунда?-- гневался он, вытряхивая из ящика одну необходимую вещь за другой.-- Всякая ерунда...
   Теперь он держал в руке пару крохотных ботинок, маленьких до смешного, держал за шнурки, как котенка за шкирку.
   -- Я же сказал: семьдесят пять килограммов. На троих. И ни грамма больше!..
   Ботинки плюхнулись обратно в ящик.
   -- Дядя Ганс... Тетя Галя...
   Мы и не заметили, как в комнате появилась Татьяна. Танька Якимова. Как же она сумела войти? Должно быть, не защелкнулся замок.
   Она стояла в дверях. Глаза ее были расширены -- изумленно и радостно.
   -- Там папа... Приехал.
  
  
  
   Он не то чтобы состарился за эти годы, но как-то весь выцвел, поблек.
   Хлопчатобумажная, не первого срока гимнастерка явно узка в плечах. Такие же хлопчатобумажные стираные галифе, куце оттопыривающиеся на бедрах. На поручне кресла лежала пилотка с замусоленными краями... Впрочем, так ли уж худа эта одежка? Красноармейская, солдатская форма. И, я полагаю, Ганс был бы рад вот сейчас, сию минуту облачиться в эти галифе, в эту гимнастерку с почетными петлицами рядового.
   И все-таки Якимов уже не был прежним Якимовым. Как-то он осунулся, померк. А может быть, это лишь показалось мне... из-за того, что исчезли бесследно богатырские кудри добра молодца. Крупная голова Якимова острижена под машинку, наголо -- едва пробивается на темени жесткая, тронутая сединой щетинка. Бог весть, где его так остригли: то ли уже в армии, то ли еще там, где он был до этого...
   Они с Гансом сидели друг против друга в креслах. Как когда-то. Как в тот первомайский вечер. Сто лет прошло с той поры.
   Беседа их была нетороплива, с затяжными пустынными паузами.
   Мы уже узнали, что Алексей Петрович проездом в городе, что его отпустили из части, из воинского эшелона, лишь на краткую побывку, что нужно торопиться...
   Возможно, их следовало оставить вдвоем, чтобы они поговорили наедине. Но никто не догадался этого сделать. На это тоже не оставалось времени. В квартире Якимовых был такой же ералаш, как и у нас. Софья Никитична и Танька тоже собирались в путь. Вместе с нами.
   -- Ну, как там дела с нашей... машиной?-- осведомился Якимов.
   -- Мы начали. Уже начали,-- ответил Ганс.
   -- На-ча-ли...-- криво усмехнулся Алексей Петрович.-- "Уже..." Поздновато вы начали, братцы!
   -- Мы начали,-- деловито продолжал Ганс.-- Идет разработка узлов. А выпускать, вероятно, будем уже там, на новом месте...
   -- Что ж, коли начали, скорей кончайте. Это сейчас вот как нужно!..-- Якимов резанул шею ребром ладони.
   Он полез в карман куцых своих галифе, вынул оттуда кисет, сложенную вдесятеро газету, обломок рашпиля, какой-то камень, обрывок бельевой веревки. Довольно-таки странное хозяйство!
   -- О, У меня папиросы, прошу...-- засуетился Ганс. Подбежала Софья Никитична. В руке у нее тоже была коробка "Казбека".
   -- Алеша,-- сказала дна,-- это твои. С тех пор... лежат.
   Повертев коробку, Алексей Петрович отложил ее в сторону.
   -- Не надо, пожалуй. Привык к махре.-- Он ловко скрутил цигарку, протянул кисет Гансу.-- А ну, попробуйте. Надо и вам привыкать. Пора военная.
   Ганс неумело, просыпая махорку, соорудил козью ножку. Прикурил от тлеющего трута.
   И они оба задымили нещадно, поглядывая друг на друга сквозь крутой синий дым.
   -- Значит, все стало на свое место?-- бодро, как будто лишний раз найдя подтверждение своей уверенности в том, что иначе и быть не могло, спросил Ганс.
   -- Мне разрешено смыть вину кровью,-- ответил Якимов.
   Он произнес это спокойно, безо всякой горечи. Заученно. Как цитату.
   -- Но разве...
   -- Алеша...
   Это снова оказалась рядом Софья Никитична.
   -- Алеша, я достану тебе теплое. Я ведь уже все запаковала. И твое тоже. Достать?
   Житейские дела. Однако было нетрудно догадаться, что Софья Никитична прервала этот разговор не только потому, что вспомнила о теплых вещах. Не только.
   Алексей Петрович взглянул на жену, улыбнулся, привлек ее к себе, щекой коснулся щеки.
   -- Может, вы потом поговорите, а? -- Она умоляюще смотрела на Ганса.-- Как-нибудь потом, обо всем на свете. Соберемся, как люди...
   (Лишь теперь, много лет спустя, я могу не только припомнить, о чем они тогда говорили, но и представить себе то, о чем они тогда молчали. Этот безмолвный мужской разговор.
   "Значит, все стало на свое место?"-- бодро спрашивает Ганс.
   "Мне разрешено смыть вину кровью",-- отвечает Якимов. Он произносит это спокойно, без всякой горечи. Но чувствуется, что это не его слова, а цитата.
   "Но разве..."
   "И я считаю это честью для себя,-- продолжает Якимов. Уже не цитата, уже от сердца.-- Не всем, кто там был со мной... и кто там остался, оказана эта высокая честь".
   "Но разве...-- поражается Ганс,-- разве есть вина?"
   "Есть,-- заявляет Якимов.-- Есть чья-то тяжелая вина в том, что мы к началу войны оказались куда слабее, чем могли бы быть. Что они уже здесь, рядом..."
   Он кивает на стекло, дребезжащее от взрывов.
   "Что они прошли. Опять прошли. Досюда... А наши лучшие люди...-- Он осекается, скрипнув зубами. Даже про себя, даже молча, не все можно досказывать до конца.-- Да. Есть чья-то вина. И мы со временем выясним, чья!.."
   Голос его тверд. Глаза суровы.
   "Вот эту вину и придется смывать кровью. Большой кровью народа".
   Нет, я ошибся. Это прежний Якимов. Все тот же Якимов. Он остался таким, каким был, не согнулся, не поблек. Просто минули годы. Просто голова его острижена наголо. Просто на нем гимнастерка, которая ему узка в плечах. И еще он торопится. Его ждут в части, которая следует прямиком на фронт. Некогда вести долгий разговор. И Софья Никитична умоляет: "Может, вы потом поговорите, а? Как-нибудь потом, обо всем на свете...")
   -- Потом?-- Усмехнулся Якимов.-- Ну, ладно. Он встал с кресла. Крепко, обеими руками взял Ганса за плечи, приблизил лицо к его лицу:
   -- Там, в эвакуации, помоги Соне. И дочке. До встречи... Ваня. Они обнялись.
  
  
   Весной сорок третьего года он погиб у Белой Калитвы.
   К тому времени мы уже обосновались в Сибири. Жили в двухэтажном бревенчатом доме на краю заводского поселка. Наша комната была на первом этаже, а Якимовых -- на втором, над нами.
   Как-то под вечер, когда я слонялся по двору без определенных занятий, гонял ворон, у дома появилась почтальонша. Старуха в проволочных очках. Сперва она взошла на одно крыльцо, скрылась в темном коридоре, снова вышла на божий свет; потом взошла на другое крыльцо и опять запропала на некое время; потом добралась и до третьего крыльца -- до нашего, где жили мы.
   В руке у нее было письмо -- одно-единственное, оставшееся, последнее из разноски. И она с ним почему-то замешкалась на ступеньке крыльца. Подробно оглядела его с одной стороны, с другой стороны через проволочные свои очки, тычась носом прямо в адрес, будто обнюхивала.
   Потопталась. Огляделась. И тут как раз заметила меня.
   -- Мальчик,-- позвала она.-- Мальчик, поди-ка сюда...
   Я направился к ней без особой, признаться, охоты. Мы-то не ждали писем. Нам их неоткуда было ждать.
   -- Мальчик,-- сказала эта старуха почтальонша,-- сделай одолжение, отнеси письмо на второй этаж. Мне, знаешь, тяжело еще раз по лестнице...
   -- А кому?
   -- Восьмая квартира. Якимовым. Я так и выхватил у нее письмо из рук. Я очень обрадовался. Я ведь знал, что Якимовым давно уже не было писем с фронта, от Алексея Петровича. Месяца три, как не было писем. А тут письмо, и я сразу заметил: с фронта, полевая почта...
   Да и как не помочь почтальонше-старушке? Ведь ей и на самом деле совсем нелегко ковылять от дома к дому, таскаться по лестницам.
   Я птицей взлетел на второй этаж. Постучал кулаком в дверь, сгорая от нетерпения. И когда дверь отворилась, ликующе выпалил:
   -- Софья Никитична, вам письмо. С фронта!
  

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

   За околицей этого сибирского городка уже натужно дышали заводы. Их вывезли из оккупированных районов страны и здесь отстроили заново, на пустырях. Могучие цехи, начиненные скрежетом и лязгом, обступили городок. Частокол заводских труб вздымал отвесные дымы в студеное январское небо.
   Но самый центр, если так его можно назвать, самый центр городка оставался дремуч и покоен, как встарь. Горбатые улицы. Степенные дома: то кирпичные, беленные прямо по кладке, с глубоко ввалившимися узкими окнами, то деревянные, обитые тесом, крашенные охрой, с резными карнизами и наличниками. Скрипучие калитки. Засовы. В каждом дворе по ругливому псу. В каждом окне по заспанной кошке.
   Женщины с ведрами судачат у водоразборных колонок, а потом, набрав воды, павами -- одной рукой обнявши коромысло, другой подперев бок -- плывут по выпуклым скользким тропочкам вдоль заборов.
   На окнах тут нет бумажных наклеек. И вечерами в этих окнах вспыхивает нескрытый свет.
   И кажется -- нет войны.
   А война есть.
   Мы с Татьяной стоим в очереди за хлебом.
   Бесконечная извилистая череда тянется вдоль улицы к двери магазина. В эту дверь -- чтобы там, внутри, не толклись -- пускают партиями, по десять человек. И когда дверь открывается, очередь начинает шевелиться, нажимать, балабонить. А в перерывах замирает покорно, делается совсем неподвижной. И легкий снег ложится на спины, на плечи, на головы.
   В очереди женщины. Только женщины. Женщины, женщины, женщины...
   Мне даже как-то неловко стоять среди них. Ведь я здесь единственный мужчина. Правда, мне едва пятнадцать стукнуло. Но за последний год я вытянулся в коломенскую версту, мое бобриковое пальтишко не достает до колен, а руки по локоть торчат из рукавов. У меня уже запушилась верхняя губа, огрубел голос. И мне как-то очень стыдно околачиваться здесь. Но что поделаешь: нужно получить хлеб. Ведь Ма и Ганс допоздна задержатся на заводе, они работают теперь по две смены. И вот я стою в этой очереди -- единственный мужчина... Ан нет, не единственный.
   Впереди, там, где очередь упирается в закрытую дверь магазина, появляется еще один.
   На его русых, вразброс волосах лихо заломлена серая ушанка. На нем обшарпанная, видавшая виды шинель без погон, без ремня и без хлястика. И кирзовый сапог. Один. Другого не надобно. Нога-то одна.
   Мужчина выносит вперед костыли. Потом, опершись на них, бойко выбрасывает вперед свою ногу. "Жжик, жжик..."-- поскрипывают на утоптанном снегу костыли. "Жжи..." -- скрипит по снегу сапог.
   Он, мужчина, как видно, малость пьян. И, прыгая да своей одной вдоль очереди, нежно поглядывает на женщин -- на всех подряд. Лукаво улыбается им, подмигивает. А они все до одной чуть поворотились и смотрят на диковину -- на мужчину, вдруг появившегося днем на улице этого сибирского городка. И смотрят во все глаза. Кто смущенно и застенчиво. Кто ласково и жалостно. Кто с простодушным любопытством.
   Безногий солдат браво скачет на костылях вдоль очереди. Долго. Очередь длинна.
   И женщины, когда он приближается, прихорашиваются наспех: оттягивают платки у лба и подбородка, трогают волосы, оправляют телогрейки. И смотрят, смотрят, провожают взглядом... Потом уж начинаются пересуды.
   -- Бедолага...
   -- Такой еще молоденький, а калека.
   -- Зато живой. Теперь до самой смерти -- живой.
   -- Была б голова на плечах...
   -- Кабы мой хоть таким, да вернулся!
   -- ...Обещали побывку.
   -- Третий год уж...
   -- ...С нашей улицы паскуда одна. Можете представить? С немцем живет...
   Я вздрагиваю. Мне знаком этот голос. Не впервые я слышу его здесь, в очереди за хлебом. И, каюсь, я ни разу не посмел оглянуться, чтобы увидеть кто. А она всегда об одном, все о том же:
   -- Ей-богу, не вру -- с немцем. Гансом его звать. Хоть у соседей спросите... И не скрывается даже, шкура...
   Кто-то тянет меня за рукав.
   Это Танька. Она стоит рядом маленькая, тощая, похожая на головастика: грубый суконный платок сорок раз обмотан вокруг головы. Огромные глазищи на худом и бескровном, посиневшем от стужи лице. Глазищи смотрят на меня строго, предупреждая: "Молчи. Будто ты не слышишь. Молчи..."
   Но я и так молчу.
   Эти минувшие годы многому научили меня. Научили молчать. Научили сносить обиды, понимать, что всем тяжко, что всех ожесточила, замордовала война. Научили не думать о том, что невозможно осмыслить, что все равно не укладывалось в голове, сколько ни думай...
   Снова заныла обросшая инеем пружина на магазинной двери. Очередь ожила. Еще десятеро, неистово толкаясь, напирая, гомоня, ринулись в проем. Но нам еще далеко. Нам еще битый час коченеть тут, на холоду.
   Я вспомнил другое.
  
  
   Мы ведь не сразу, не в первую эвакуацию добрались до Сибири. Сначала завод, на котором работали Ма и Ганс, откочевал на Волгу, к Сталинграду. Там мы жили почти целый год. Покуда немцы не подошли к этому пределу. И мы снова очутились на колесах.
   В ночь, когда наш эшелон переправляли на пароме через Волгу, город уже горел, как свеча; густо чадили бензосклады, пылали подожженные термитом лесобиржи, пламень лизал железо и камень, землю и воду; "юнкерсы" кружились над переправой, пикировали, опоражнивая бомбовые люки и раздирая душу воем сирен,-- в ту страшную ночь я беспамятно спал на нарах теплушки: Ма украдкой скормила мне крепкую дозу снотворного, чтобы если случится, то во сне... А наутро, когда я проснулся, вокруг царила тишина. В окошке благостно синело небо. По крыше вагона -- нары громоздились под самый потолок, наша была верхняя -- скакали с веселым чириканьем воробьи. Поезд стоял. Значит, мы уже в Заволжье? Интересно, что за станция...
   Я мигом вскочил, спустился с верхотуры, выпрыгнул из вагона на насыпь. Мама Галя была уже тут. У самых рельсов она поставила рядком пару закоптелых кирпичин, насовала промеж них всяких щепок, запалила, а сверху -- чайник. Он уже поспевал.
   Впрочем, не одна она была такой сообразительной. Подле всех вагонов вились голубые дымки, у этих дымков хлопотали хозяйки: у всех уж было накоплено вдосталь горемычной эвакуационной сноровки.
   Чуть поодаль возвышался станционный кран, которым заливают паровозы, из крана хлестала толстая, как бревно, струя воды, и под этой струей, оголясь до крайней возможности, плескались обитатели теплушек -- взрослые и детвора.
   А некоторые просто так гуляли вдоль насыпи, разминая косточки после жестких нар.
   -- А где Ганс? -- спросил я.
   -- На станцию пошел,-- ответила Ма.-- Позови, будем завтракать.
   Я побежал к вокзалу.
   Заодно я решил выяснить, как называется эта станция. Ведь война войной, а все же очень интересно открывать для себя неведомые края и неизвестные города, куда, не будь войны, я, может, так бы и не попал никогда. А нам еще предстояло проехать тысячи километров, пересечь полстраны.
   Я обогнул вокзал -- одноэтажное, растянувшееся в длину строение с закругленными верхами окон, и там, с другой стороны здания, у выхода, на ступеньках лестницы, увидел Ганса.
   Он стоял в одиночестве и курил. Курил натощак, чего с ним сроду не бывало.
   Однако же я не так удивился этому, как иному -- тому, что предстало моим глазам.
   А глазам моим предстала крохотная привокзальная площадь такого же, по-видимому, крохотного городка. Она была вымощена стертым булыжником. Ее обступили тополя-одногодки. И на ней было все, что бывает обычно на таких вот привокзальных площадях, захолустных и уютных. Парикмахерская с двумя завитыми портретами -- слева тетя, справа дядя. Фотоателье с целой выставкой портретов в остекленной витрине. Булочная. Галантерейная палатка. Пивной ларек. Куцый рядок станционного базара.
   Правда, кое-что здесь было не совсем обычным. Скажем, вывеска, на парикмахерской гласила "Фризюр", что тоже означает "Парикмахерская", но по-немецки. А вывеска на булочной была "Бакерай" -- это как раз и есть "Булочная". А на пивном ларьке написано "Бир", что опять-таки значит "Пиво". То же самое, только по-немецки. Тут все вывески были написаны по-немецки, на этой привокзальной площади, в этом заволжском городке.
   Никто не выходил из парикмахерской, и никто туда не входил, и самого парикмахера не было видно. Никто не толкался у пивного ларька. Двери магазинов закрыты наглухо. Ставни ларьков запахнуты. А на базарном дощатом прилавке хлопотали и ссорились воробьи -- может быть, те самые, что скакали по крыше нашего вагона.
   Пусто. Совсем пусто. Пустыня.
   А дальше, там, за стеной тополей, виднелись аккуратные кирпичные домики, крытые черепицей, тонущие в пышной зелени. Но окна их тоже были пусты, а некоторые даже распахнуты, и белые занавески в них колыхались покинуто и тревожно...
   Вблизи этих домиков тоже никого не было видно. Никого. Лишь задичавшая кошка тенью метнулась от одного порога к другому.
   Городок был безлюден. Будто все в нем вымерли.
   -- Почему здесь нет никого?-- спросил я Ганса.-- Почему, а?
   Я не мог прийти в себя от удивления,
   -- Куда подевались все люди?
   Ганс задавил подошвой окурок, вынул новую папиросу. Закашлялся.
   -- Я думаю, Санька, что отсюда всех эвакуировали,-- сказал он наконец.-- Эвакуировали,
   -- Но ведь здесь глубокий тыл?-- возразил я.
   -- Ну... не совсем глубокий.
   Он повернулся и зашагал сквозь пустое вокзальное здание туда, к путям, к нашему эшелону,
   -- Как этот город называется?
   Но Ганс уже ушел вперед и, наверное, меня не слышал.
   Я догнал его.
   -- Ты не знаешь, как называется эта станция?
   -- Нет... Не знаю.
   -- А почему с вокзала сняли вывеску?
   -- Что? А-а... Наверное, для военной тайны. Я думаю, для военной тайны.
   Он вышагивал по шпалам, глядя вниз, себе под ноги, чтобы не оступиться.
   -- Видишь ли, Санька, на войне бывают всякие тайны. Военные тайны... Война, Санька,-- это сложное дело... Да.
   Вот и наш вагон.
  
  
   И еще я вспомнил другое. Уже недавнее.
   Как-то вечером к нам заявился гость.
   Бог ты мой, я еще никогда в жизни не видал такого шикарного гостя! Особенно в эту военную пору, когда все обносились до крайности и были одеты одинаково убого.
   А на госте был новехонький, с иголочки мундир с отложным воротником, украшенным серебряными нашивками, со множеством пуговиц, карманов, складок. На госте была щегольская скрипучая портупея, на ремне -- тугая кобура. На госте была фуражка с высоким околышем и четырехугольной тульей, с орлом, галунами и звездами, а длинный козырек фуражки был окован по краю.
   И эту фуражку наш гость так и не снял с головы, хотя уже битый час сидел в комнате. Фасонил своей фуражкой. Своей портупеей. Своими нашивками.
   Нашим гостем был Ян Бжевский.
   "Поручник Войска Польского!"-- как представился он, войдя в дом, приложив к козырьку два пальца и лихо щелкнув каблуками.
   Чуть ли не все соседи сбежались к нам, чтобы посмотреть на пана поручника. Мама Галя, смущенная донельзя появлением столь высокого и столь великолепного, хотя и давно нам знакомого гостя, сварила второпях какой-то ячменной бурды и почтительно поднесла ему кружку этого пойла. Ему одному.
   И он, развалясь на стуле, пил из этой кружки, причмокивал губами и бахвалился как мог:
   -- Уверяю вас, Панове, что если Ян Бжевский идет воевать, то скоро мы будем в Берлине!.. А по пути мы будем в Варшаве. И я приглашаю вас, панове, на чашечку кофе, к себе, на Аллее Уяздовске. Не знаю, есть ли еще там мой дом, но чашечка кофе будет!..-- Он лукаво подмигнул и рассмеялся.
   Все, кто слушал сейчас Яна Бжевского, охотно прощали ему его бахвальство, понимая, что он шутит.
   Понимая, что он не шутит. Что он будет в Варшаве.
   Фронт двигался на запад.
   В сводках Информбюро, которые читал по радио Левитан, перечислялись названия отбитых у врага населенных пунктов: Каменка, Звереве, Старый Оскол, Острогожск... Прежде я не слыхал в оперативных сводках названий этих населенных пунктов -- когда их сдавали, когда фронт отодвигался на восток. Тогда были другие вести, оглушающие, как обухом по голове: оставлен Киев, сдан Харьков, пал Ростов-на-Дону... Конечно же вместе с этими громкими и славными городами легли под пяту оккупации и малые города, и поселки, и села. Но о них не говорилось в сводках. Все было ясно и так: Киев, Харьков, Ростов...
   Но вот фронт рванулся на запад. И в сводках зазвучали названия городов и сел, остававшихся неизвестными мне дотоле. Это было какое-то новое, подробное и радостное узнавание родной земли: каждая ее пядь, отвоеванная кровью, теперь заявляла о себе, называла свое имя, и эти имена населенных пунктов, где ты сроду не был и, наверное, побывать не успеешь, врезались в память навек: Белая Глина, Зимовники, Дивное, Красный Маныч...
   А Ростов, Харьков, Киев были еще впереди.
   Я читал в газете о том, как Н-ская часть молниеносным ударом с фланга завершила разгром вражеской группировки; как эскадрилья бомбардировщиков под командованием майора С. потопила фашистский крейсер; как партизанский отряд, действующий в районе П-ва, совершил смелый рейд по тылам противника.
   Я угадывал, чувствовал великий смысл, который таился за этим шифром, за этими недомолвками. За ними стояло одно всеобщее имя воюющего народа. И не было большей чести, чем приобщиться к нему. Чем быть товарищем Н. из Н-ской части, действующей в районе Н...
   -- Прошу прощения, панове, но мне пора!-- объявил гость, отставляя пустую кружку.
   Он встал, подошел к Гансу, похлопал его по плечу, а затем, надумав позабавить публику, снял с головы свою конфедератку и нахлобучил ее на голову товарищу. Она ему пришлась по самые уши..
   -- О, Ганси,-- воскликнул Ян,-- тебе так идет моя шляпа! Ты в ней как генерал...
   Все вдруг рассмеялись. И Ма рассмеялась. И я. Очень уж потешно выглядел наш Ганс в этой потрясающей фуражке.
   Но сам Ганс не рассмеялся. Не улыбнулся даже. Он снял с головы фуражку, вернул ее владельцу, сказал:
   -- Да. Но генерал без армии.
   У двери Ян Бжевский снова щелкнул каблуками и приложил два пальца к козырьку. Все-таки он был бахвал.
  
  
   Но вчера на собрании Ганса Мюллера, нашего Ганса, избрали членом завкома. Единогласно.
  
  
   -- Санька, пускают!..
   Голос Татьяны заставляет меня очнуться от этих размышлений, от морозного оцепенения.
   Опять скрипит магазинная дверь. Рвется наружу теплый, теперь уже совсем близкий хлебный дух.
   Тетка-доброхотка, вызвавшаяся следить за порядком в очереди, начинает отсчитывать десятку, тыча в спины:
   -- Один, два, три... четыре, пять, шесть...
   Мы в десятке. Мы у прилавка. Струганые полки во всю стену плотно забиты ржаными буханками. Сколько их!.. Но это зрелище не производит никакого живого впечатления. Это -- чужое. Недоступное. Так, наверное, на банковского кассира, состоящего на скудной зарплате, не производят никакого живого впечатления толстые пачки денег, которые он пересчитывает. Будто это и не деньги.
   -- Одна служащая, одна иждивенческая...-- говорит продавщица, отрезая талоны от Танькиных карточек.
   И, выхватив с полки, из ряда, буханку, отсекает широким ножом горбушку, швыряет ее на весы. Хлеб сырой, вязкий, как глина, и эта горбушка невероятно мала...
   Танька платит деньги, прячет за пазуху карточки, кладет горбушку в сумку, отходит.
   -- Две итээровских, одна иждивенческая...-- говорит продавщица и швыряет на весы другую горбушку, чуть больше Танькиной.
  
  
   Мы съели весь хлеб.
   Не знаю даже, как это случилось. Но мы его съели -- и свои пайки, и Гансову пайку, и пайку мамы Гали, и пайку Софьи Никитичны. Не сразу, конечно, а постепенно, но съели все без остатка.
   Когда мы вышли из магазина, Танька первой полезла в сумку, достала оттуда черную горбушку и жадно надкусила ее.
   -- Еще горячий,-- сообщила она, жуя полным ртом.
   Я пощупал хлеб, который болтался в моей авоське, привязанной к портфелю. Да, он был еще горячий изнутри, а сверху уже остывал, леденел, потому что на улице стояла лютая стужа.
   Не утерпев, я тоже извлек хлеб из авоськи, яростно вгрызся в мякоть.
   -- Горячий -- он тяжелее,-- хмуро сказал я Таньке.-- Горячего получается меньше...
   Мы были голодны. Мы все время были отчаянно голодны.
   Нет, ведь нельзя сказать, чтобы мы ничего не ели. Мы ежедневно аккуратно съедали положенный нам по карточкам хлеб. И матери ухитрялись добавить к этому кое-какой приварок: кашу из магары -- горького дикого проса, суп-рытатуй, о котором только и можно сказать, что был он круто посолен, пили кипяток с сахарином. Так что умереть с голоду мы не могли.
   Это не был жуткий блокадный голод вроде ленинградского. Это был обыкновенный голод, унылый голод военной поры.
   Но нас измучило это вечное недоедание. Каждую минуту, каждое мгновение мы думали только о еде. О чем бы мы ни думали, мы в то же время думали о еде. Мы сидели на уроках, читали книги, кололи дрова, стояли в очередях, а перед глазами маячило одно и то же -- кусок хлеба. И, съев этот заветный кусок, мы продолжали мечтать о куске. Даже во сне.
   Из-за этого, должно быть, мы никак не могли ни на чем сосредоточиться, в ушах непрерывно стоял тихий и легкий звон, а в голову приходили какие-то нелепые и странные мысли.
   Вот и на этот раз, когда мы вернулись домой, растопили печку и сели за уроки (мы сели решать задачи по алгебре, а решали мы их в самодельных тетрадях, сшитых из старых газет, писали чернилами прямо по напечатанному, а напечатанное лезло в глаза и отвлекало, не давало сосредоточиться, как и голодные думы), именно в это время Танька отложила ручку, подперла кулаком подбородок, задумалась, а потом сказала:
   -- Санька... Я давно хотела тебя спросить: что там, дальше неба?
   -- Как что? -- удивился я.-- Дальше тоже небо.
   -- А еще дальше? Ну, понимаешь, в самом конце...
   -- Там нет никакого конца,-- решительно заявил я. Вот ведь интересный разговорчик, а у меня тут, как назло, не решается задача, не сходится с ответом.-- Никакого конца нет.
   Посредине стола, рядом с чернильницей, лежали две жалкие горбушки, изгрызенные со всех сторон.
   Татьяна вздохнула и отломила корочку хлеба.
   Она принялась жевать эту корочку. Щеки ее настолько исхудали, истончились, что сквозь них выпирала вся эта корочка.
   Я тоже вздохнул и тоже отщипнул кусочек хлеба. Сердце мое при этом заныло от тоски, потому что я уже видел, сознавал, что отщипываю не от своей, а от чужой доли, что моей доли уже нету и в помине, а эта доля чужая.
   -- Я знаю, я все это знаю...-- продолжала между тем Татьяна.-- Но ты представь себе: дальше Солнца, дальше звезд, дальше самой последней звезды -- там что?..
   -- Ну... пустота,-- пожав плечами, ответил я.
   И снова склонился над задачей. Значит, так: корень квадратный из икс минус игрек в квадрате... Нет, я ни в коем случае не прикоснусь больше к этому хлебу. Может, и не заметят, что я уже съел лишку... Корень квадратный...
   -- А дальше? -- донесся голос Татьяны.
   -- Что дальше? -- Тут уж я изрядно рассердился.-- Что дальше?
   -- Ну вот, ты пойми... Я знаю, что конца нет. Что это совсем, совсем бесконечно. Так?
   -- Так,-- кивнул я.
   Танька замолкает на мгновение. Морщит лоб, что-то соображая. Сообразила:
   -- А что после?.. Понимаешь, после этой бесконечности?
   -- Просто ты дура,-- ругаюсь я -- Невозможная дура. Отстань.
   Корень квадратный из икс минус игрек в квадрате... "...путем всевозможных проволочек затягивают открытие второго фронта в Европе. Операции в Северной Африке, как бы они..." Это печатные буквы, газетные строки назойливо проступают сквозь чернильное кружево алгебраических знаков... А и в самом деле: что же после? Что же там, после самой бесконечной бесконечности?..
   -- Санька...-- Голос Татьяны уже совсем далек, он оттуда -- из бесконечных пространств.
   Нет, просто она зовет меня шепотом. Почему шепотом?
   Я поднимаю взгляд.
   И вижу бледное как полотно лицо. Огромные, неправдоподобно огромные на таком маленьком лице глаза. Из этих глаз текут, сползают по щекам слезы -- тяжелые и редкие.
   А бескровные губы шепчут:
   -- Санька, давай доедим этот хлеб...
  
  
   Я сбежал из дома. Недалеко, правда. Туда, на край заводского поселка, где кончались жилые дома и начинался завод. Дальше-то мне сбегать было некуда. Куда же мне было податься?
   Просто я не мог оставаться дома после того, что произошло.
   Я представил себе, как они вернутся с завода. Очень поздно, после двух рабочих смен. Измученные и голодные. Ганс понуро сядет за стол. Ма придвинет ему кружку кипятку, сядет рядом. Все их движения странно замедленны, невесомы... Она откинет салфетку с тарелки, которая стоит посредине стола,-- с той тарелки, где обычно лежит хлеб. Тарелка пуста...
   Они посмотрят друг на друга. Что в этом взгляде? Ничего особенного. Только разочарование. Разочарование людей, которые ждали чего-то, ждали целый день, ждали, зная, что будет, а этого и нет...
   Только разочарование. На иные чувства эти двое голодных людей уже не способны.
   Я заскрипел зубами от стыда и отчаяния.
   Однажды, когда мне довелось побывать на заводе, где работали Ма и Ганс, я увидел там ненароком, случайно такую картину. На заводе была столовая, там кормили тоже по карточкам -- отрывали крупу и жиры. И вот на задворках этой столовой люди подбирали обрывки капустных листьев, мороженых, прозрачных, и жевали их жадно, молча, не глядя друг на друга...
   А потом они опять шли работать.
   Я стоял у изгороди, очертившей границу заводского поселка, опершись локтями о жердь.
   Перед мной был завод. Море огней. Озаренные светом, поднимались над цехами, над трубами клубы густого дыма и, уйдя от света, примыкали к облакам, сливались с ними. Завод дышал -- надсадно и мощно.
   Позади меня заскрипел снег. Шаги. Они приближались.
   Большая тяжелая рука легла на мое плечо. Я ссутулился, сжался.
   -- Ничего, Санька...-- Голос Ганса был негромким и усталым.-- Это ничего... Ты сейчас растешь. Очень сильно растешь... Что поделаешь, если вам приходится расти в такое время, когда мы не можем вам дать столько хлеба, сколько вам нужно. Чтобы вы могли расти как следует... Такое время, Санька. Война... А вы растете. Голодные...
   Я стоял, не смея повернуть головы, едва сдерживаясь, чтобы не разрыдаться.
   В темноте чиркнуло кресало. Затрещала, будто хворост, крупно рубленная махра.
   -- Я только одного хочу, Санька...-- продолжал Ганс за моей спиной.-- Чтобы вы все это вынесли. Чтобы вы не сломались. Чтобы вы не выросли худосочными и слабыми. Чтобы у вас были крепкие руки и чтобы у вас были крепкие души, когда вы будете такими, как мы... Когда вы будете хозяева...
   Безбрежное море огней расплескалось по голой заметанной степи перед нами. Клубы дыма уходили к облакам. Дышал завод.
   -- Пойдем,-- сказал Ганс. Его рука по-прежнему лежала на моем плече.
   -- Знаешь...-- По дороге у него вдруг возникла идея.-- Завтра у меня отгул. Мы поедем с тобой куда-нибудь в деревню и сменяем на картошку мой костюм. Будет целый мешок картошки.
   Эта блестящая идея настолько захватила его, что, едва переступив порог, он тотчас же с воодушевлением стал излагать ее маме Гале.
   -- Да-да! Это будет целый мешок картошки... Галечка, достань, пожалуйста, мой парижский костюм.
   -- Какой?-- переспросила Ма, внимательно глядя на мужа.
   -- Парижский. Тот, который я привез из Парижа, когда возвращался из Испании.
   -- Парижский?
   -- Ну да...
   -- А разве у тебя есть еще и другой костюм? -- поинтересовалась Ма.
   -- А...
   И тут вдруг Ганс грохнулся на стул и начал хохотать -- весело, взахлеб...
   Он так весело хохотал, что мама Галя, не выдержав, тоже начала смеяться.
   И я тоже не выдержал, рассмеялся.
   И мы все трое смеялись. Так хорошо смеялись. До обалдения, до слез.
  
  
   Нам здорово повезло. В деревне Топчихе, куда мы отправились с Гансом, за этот его много раз надеванный костюм нам дали полный мешок отборной картошки да еще в придачу два круга замороженного молока: его там выставляют во двор, на мороз, в железных мисках, потом стук по донышку -- и выскакивает белая кругляшка.
   Уже под вечер мы возвращались домой. Ганс волочил санки, на которых лежал мешок, а я нес замотанные в тряпицу кругляшки.
   По дороге к заводскому поселку нам предстояло пересечь станционные пути. На путях стояли составы.
   Согнувшись в три погибели, мы нырнули меж колесами вагона, потянули за собой санки. Потом перелезли через тормозную площадку другого вагона, пульмановского, перенесли мешок и санки.
   Но дальше нам отрезал путь движущийся состав. Бесконечная вереница платформ медленно проплывала мимо нас, подрагивая на стыках. Все платформы были одинаковые, и на каждой из них -- по огромной махине, укрытой брезентом. Но под складками брезента угадывались округлые башни, пушечные стволы невероятной длины, широкие гусеницы.
   Платформы плыли мимо -- одна за другой, одна за другой... Десять... двадцать... сорок... Ни конца им, ни края.
   Я посмотрел на Ганса.
   Он внимательно, как-то очень по-хозяйски провожал взглядом каждую из этих платформ, каждую из накрытых брезентом глыб.
   -- Танки?-- спросил я.
   -- Нет,-- покачал головой Ганс.-- Самоходки.
   -- Ваши? С вашего завода?
   Он посмотрел на меня укоризненно: в военное время, мол, такие вопросы задавать не полагается. Но я был настойчив:
   -- Твои? -
   Поколебавшись секунду, он все-таки решил, что мне можно довериться:
   -- Наши.
   Платформы с зачехленными машинами бесконечной чередой двигались мимо нас.
   -- Якимовские,-- сказал Ганс. В голосе его слышались благоговение и гордость.-- Якимовы...
   Неожиданно перестук колес замедлился, взвизгнули тормоза, залязгали, натыкаясь друг на друга, железные тарелки буферов. Поезд остановился. Должно быть, семафор дал красный свет.
   Мы снова пронырнули меж колес ближайшей платформы.
   Но и с той стороны путь нам был отрезан.
   Закопченный паровоз, окутанный паром, пышущий зноем раскаленной топки, втаскивал на станцию еще один состав. Он следовал в противоположном направлении -- на восток. И этому составу тоже не было видно ни конца, ни края...
   Двухосные вагоны-теплушки. Двери закрыты наглухо, перечеркнуты наискосок накладными засовами, снабжены висячими замками. Маленькие окошки под самой крышей зарешечены.
   И за прутьями этих решеток -- лица.
   Густо заросшие щетиной, бледные, как у выходцев с того света, лица. Мышиной масти пилотки с опущенными отворотами, а у некоторых поверх этих пилоток повязаны грязные полотенца и платки.
   Головы теснятся у решеток. Глаза -- испуганные, тоскливые и вместе с тем любопытные -- разглядывают все окрест. Смотрят на заснеженную землю, присыпанную угольной пылью. На станционные строения. На соседний состав с зачехленными, замершими в недобром и внушительном молчании машинами. Смотрят на нас...
   Мы тоже отчужденно, но не без любопытства провожали взглядами эти лица в зарешеченных окошках. Так вот как они нынче выглядят, завоеватели мира... Прямо скажем, неважно выглядят! Ну что ж, так вам и надо... Гитлеру своему скажите спасибо. Самим себе скажите спасибо. Поделом вам. Не мы начина... Я вздрогнул.
   За одной из решеток я увидел знакомое лицо. Как?.. Откуда мне может быть знакомо лицо человека в мышиной пилотке, лицо фашистского солдата, лицо врага?..
   Но сомнений не оставалось. Пускай это лицо тоже обросло щетиной до самых ушей. Пускай оно исхудало, потемнело, состарилось. Но это был он. Он. Карл Рауш.
   Я потянул за рукав Ганса. Но и Ганс уже увидел его.
   И Карл Рауш заметил нас. Узнал. Голова его отпрянула от решетки вглубь, но сзади, по-видимому, напирали, и ему не удалось уйти.
   Это длилось всего лишь несколько мгновений, покуда запертая на висячий замок теплушка медленно двигалась мимо нас.
   Но за эти мгновения было увидено все и высказано все.
   Глаза Ганса смотрели с нескрываемым презрением и гадливостью. Губы его были плотно сжаты, а уголки их брезгливо опущены. Вот она -- цена предательства!..
   Карл Рауш, не выдержав, отвел взгляд. И тогда глаза его скользнули по нашим истертым подшитым валенкам. По нашим самодельным санкам. По заплатанному мешку с картошкой. Заросшие щеки его дрогнули в странной усмешке. И это могло означать: вот она, цена верности...
   Два паровозных гудка скрестились в морозном воздухе. Семафоры дали зеленый.
   Состав с самоходками тронулся с места.
   Состав с военнопленными набирал скорость.
   Стучали на стыках колеса.
   На запад, на запад мчались длинноствольные орудия.
   На восток, на восток везли людей в мышиных пилотках.
  

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

   В этом зале обычно занимались физподготовкой. Он был просторен, высок, окна в правой стене, окна в левой стене -- двусветный зал, как это называлось в старину.
   А третья стена была сплошь, от пола до потолка, заштрихована деревянными рейками -- "шведская стенка".
   Еще в этом зале возвышались турники, свисали кольца, стояли враскорячку "козлы", тянулись брусья -- то есть было тут все, что обычно бывает в спортивных залах.
   Но сегодня здесь занимались иным.
   Парнишки в летных голубых комбинезонах -- сто парнишек -- молодцов, орлов, красавцев -- укладывали в ранцы парашюты. Сосредоточенно, тщательно. Стропа к стропе. Тут уж не схалтуришь -- парашют свой собственный, с ним прыгать придется.
   Да и сам товарищ старшина Степан Степанович Жежеря, громыхая полным иконостасом медалей, ходил вдоль зала и взыскательным оком сверху, по-над склоненными головами проверял неукоснительное соблюдение инструкции.
   -- Па-а-быстрей!.. Курсант Дувакин, что задумались? Марусю вспомнили?.. Эй, там, Чернышев и Фокин, раз-го-вор-чики!..
   Стропа к стропе.
   В глубине зала хлопнула дверь.
   -- Рота, смирна!-- гаркнул старшина. И, сокрушая сапожищами паркет, устремился кому-то навстречу.
   А кому -- неизвестно. Потому что, когда ты стоишь не в строю и вдруг раздается команда "смирно", ты не имеешь права оглядываться и вертеться, а обязан застыть на месте, грудь колесом, руки по швам, хоть ты задом стоишь к вошедшему начальству, хоть боком, лишь бы стоял ты по стойке "смирно".
   -- Товарищ гвардии майор...-- начал рапорт старшина Жежеря.
   -- Вольно!-- поспешил прервать его вошедший.
   Вот теперь и оглянуться можно.
   А, это гвардии майор Приходько! Сегодня он дежурный офицер по авиационному училищу. А дежурным офицерам некогда слушать рапорты. У них и так невпроворот всяких докучных дел. Они целый день как угорелые носятся от двери к двери, от телефона к телефону. Из оружейной в кухню, из караулки в красный уголок, от замполита к начальнику училища. Это сущая каторга -- быть дежурным офицером.
   -- Вольно! -- повторил гвардии майор Приходько. И, заглянув в записную книжечку, вызвал:-- Курсант Рымарев...
   Стройный парнишка -- молодец, орел, красавец -- четко повернулся, шагнул вперед:
   -- Я.
   Это был действительно я.
   Я позволил себе эту вольность -- пренебречь временем, миновать события и пространства -- по той лишь одной причине, что с тех пор, как в военкомате сибирского городка, где мы тогда жили, мне удалось, наконец, уломать товарища военного комиссара, которому не нравился мой возраст, чтобы он дал мне направление в военное училище, и он, когда я надоел ему до смерти, дал мне это направление, и мне выпало счастье попасть в авиационное училище, да еще в столицу,-- с того самого дня я не видел ни мамы Гали, ни Ганса.
   А ведь мой рассказ именно о нем. Не обо мне, а о нем. О человеке, которого зовут Ганс Мюллер.
   Согнутым пальцем, не шибко по-военному, майор подозвал меня к себе.
   -- Там приехали к вам из Сибири...-- сообщил он (черт возьми, сколько всяких несуразных забот выпадает на долю дежурного офицера!)-- Звонила ваша мать. Они остановились в гостинице "Люкс".
   Я еле удержался, чтобы не обнять этого гвардии майора Приходько. Но по уставу не положено. Нельзя.
   -- Вот...-- сказал гвардии майор, доставая из кармана гимнастерки белый листок.-- Даю вам увольнение в город на сорок восемь часов. Ночевать в училище.
  
  
   Я поднимался по эскалатору станции "Маяковская", зорко рассматривая всех едущих навстречу, соседним эскалатором, вниз. И, как только показывался офицер либо генерал, я козырял им -- отдавал честь. В таких местах, как эскалатор, козырять не обязательно, но я и здесь соблюдал это уставное требование.
   Дело было не только в том, что мне, новичку, не скрою, доставлял удовольствие воинский ритуал.
   Дело было не только в этом.
   Я с глубоким почтением и острой завистью смотрел на людей, опаленных войной. Я завидовал их корявым погонам, мятым фуражкам и пилоткам, пыльным сапогам и уж конечно этим звонким медалям на выгоревших лентах, приколотым густо, вкось и вкривь, к гимнастеркам.
   Я уже понимал, что мне не бывать на фронте. Не поспеть. Не суждено.
   Война шла к концу.
   О, эти апрельские дни сорок пятого года!
   Москва -- уже не заслоняющая своих огней, гремящая репродукторами на всех перекрестках, напряженно пульсирующая, впервые за столько лет ощутившая запах весны,-- побеждающая Москва!
   Еще идет война, множа скорби. Почтовые вагоны везут мешки похоронных. В эти дни, в последние дни войны, ожесточась до предела, сшибаются насмерть дивизии, и самые горькие жертвы народа -- сегодня, у итога, у черты...
   Но воздух уже напоен ликованием. Предчувствием. Скоро.
   Я шагал по улице Горького -- к Пушкину.
   Обе стороны улицы были запружены военными -- торопливыми, озабоченными. Военные. Все военные. Одни лишь военные.
   Я так и не встретил на своем пути ни одного невоенного человека. Если не считать женщин. Но и среди женщин, которые мне встречались, половина были военными. Они шли в одиночку, либо вдвоем, либо целой шеренгой, перегородив тротуар,-- военные женщины: врачи, зенитчицы, связистки и даже летчицы. В портупеях, погонах, полковничьих папахах, беретиках со звездой, одни в грубых кирзовых сапогах, а другие в шелковых чулках и туфлях; пожилые, в суровых сединах и совсем еще девчонки, хорошенькие, в кудряшках, и у некоторых чуть подмазаны губы, и некоторые из них, поравнявшись со мной, вместо уставного приветствия, стреляли глазками, а потом хихикали за моей спиной...
   И еще в этом встречном потоке попадались мне люди в военной форме, но не в нашей военной форме, а в чужой, заморской: при галстуках, брюки навыпуск, в острую складку, шинели цвета хаки, фуражки блином, фуражки кастрюлькой, фуражки седлом, в зубах дотлевают сигары, а руки поигрывают тонкими стеками. Союзники.
   Вереница автомобилей, черных, лоснящихся, промчалась по стрежню улицы туда, вниз, к Кремлю. На радиаторе головной машины трепетал пестрый посольский флажок, но я не успел разглядеть чей.
   Мало ли их было в ту пору, пестрых чужих флажков.
   Как-то раз поутру старшина Жежеря построил роту.
   -- Товарищи курсанты,-- сказал он, и в голосе его звучала необычная торжественность,-- как вы уже знаете, зараз в Москве пребывает французский генерал. Этот, как его...
   Мы уже знали, как его.
   -- Так вот,-- продолжал старшина,-- этот генерал будет осматривать некоторые военные училища, а также академии. Завтра он приедет к нам...
   Вот это да!
   -- Так вот,-- продолжал старшина Жежеря,-- нужно как следует навести порядок в расположении. Чтоб все было в полном ажуре... Ясно?
   -- Ясно!-- гаркнула рота.
   -- Так вот,-- продолжал старшина,-- первый взвод зараз же будет натирать паркет в коридорах. Чтоб блестело... Ясно?
   -- Ясно!-- откликнулся первый взвод.
   -- Второй взвод,-- продолжал старшина,-- пойдет на расчистку территории от снега... Третий взвод -- протереть все койки в казарме... Потому как,-- воодушевился старшина и значительно поднял палец,-- что делает заграничный генерал, когда он заходит в казарму, а?.. Он первым делом вынимает с кармана, белый носовой платочек и трет этим платочком споднизу койки. И если на платочке грязь либо пыль... Ясно?
   Брови старшины приподнялись грозно.
   Ясно.
   И тут взгляд старшины Жежери, пошарив вдоль строя, остановился на мне. Именно на мне.
   -- Курсант Рымарев,-- сказал старшина,-- вам у меня будет особое задание...
   Я вздернул подбородок, расправил плечи. Меня старшина уже не раз отличал среди всех остальных.
   -- Тебе у меня будет особое задание,-- повторил старшина, распустив строй.-- Возьмешь трех-четырех хлопцев и наведешь порядок в отхожем месте. Ясно?
   Ясно.
   Мы поработали на совесть. Верой и правдой. Мы превзошли самих себя. Мы понимали: родное училище. Французский генерал.
   Спустя два часа, я докладывал:
   -- Товарищ старшина, ваше задание выполнено!
   -- Добре,-- сказал старшина,-- пошли посмотрим...
   Он смотрел придирчиво и строго, вникая в детали. Но под конец суровость на его лице сменилась восхищением и даже какой-то растроганностью.
   -- Молодцы!-- сказал старшина Жежеря.-- Полный ажур... Метро. Консерватория. А? Я скромно промолчал.
   -- Только вот что, курсант Рымарев...-- На лице старшины вновь появилась озабоченность.-- Ажур-то ажур, а ведь к утру вы все это обратно... того. А?
   Я молчал.
   -- Вот что, курсант Рымарев,-- сказал старшина Жежеря,-- возьми-ка ты пару гвоздочков и заколоти дверь до завтрева, до поры... Ясно?
   Ясно. Так я и сделал.
   Всю ночь по коридорам и лестницам училища носились белые призраки -- мои сотоварищи в исподнем -- куда-то в подвал, куда-то в котельную, черт их знает куда...
   Генерал не приехал.
   Ни завтра, ни послезавтра, ни вообще. Наверное, у него не хватило времени.
  
  
   Вот и гостиница "Люкс". Она, эта гостиница, существует и поныне близ знаменитого елисеевского магазина, но теперь она как-то иначе называется, а тогда называлась гостиница "Люкс".
   Впрочем, это была никакая не гостиница. И приезжий человек напрасно бы стал добиваться номера или койки в этой гостинице: его бы туда и на порог не пустили. Спросили бы: "Ваш пропуск?.." В ту пору гостиница "Люкс" на улице Горького представляла собой нечто среднее между учреждением и общежитием. Там обитали постоянные жильцы, говорившие на самых различных языках мира. Нет, я обмолвился: отнюдь не постоянные! Ведь именно в эти весенние дни 1945 года очень многие из них, озабоченные, радостно-взволнованные, паковали свои чемоданы... Пропуск мне был заказан.
   Я поднялся по лестнице и зашагал вдоль длинного коридора, вертя головой вправо и влево, следя за цифрами на дверях.
   Остановился. Постучал.
   -- Саня!-- метнулась навстречу Ма. Маленькая, такая маленькая, она стиснула в объятьях меня, большого. Приникла головой к плечу. И я увидел в ее волосах седые нитки.
   Потом она отстранилась, посмотрела на меня и вроде бы даже залюбовалась. Когда на человеке военная форма, им всегда любуются, а тут еще сын к тому же. Подошел Ганс, и мы с ним тоже обнялись, облобызались троекратно -- по-мужски, по-русски.
   Сели.
   Номер гостиницы был обставлен с осанистой старинной роскошью. Тяжелые портьеры на окнах. Ковер с бахромой. Грузный шкаф. Трюмо в полстены. Величавая кровать... Однако вся эта роскошь была довоенная, а может быть, еще и до той войны: ковер протерт до дыр, портьеры облезли, зеркало -- осповатое, в щербинах. Не оттого ли, когда я вошел в этот номер, на меня повеяло теплой стародавней домовитостью? А я уж от этого отвык. Что я видел в последние годы? Безуютные пристанища эвакуации. Казарму.
   -- Ну, как ты... живешь?-- спросила Ма, присаживаясь рядом и не сводя с меня глаз.
   ("Как же ты живешь без меня?"-- договорили глаза.)
   -- Хорошо,-- улыбнулся я в ответ. ("Уж конечно лучше, чем дома",-- беспечно и жестоко договорила моя улыбка.)
   -- Летаешь?-- поинтересовался Ганс.
   -- Летаю. С инструктором,-- сказал я. И, помявшись, признался:-- За пассажира...
   -- Ничего. Все начинают с этого,-- кивнул ободряюще Ганс.
   Ма облегченно вздохнула.
   -- А вы надолго? -- спросил я.
   Мне не терпелось узнать, какими судьбами занесло их в Москву из далекой Сибири. Не меня же проведать приехали? Не то время -- разъезжать да проведывать. Война.
   Но вместо ответа на мой вопрос мама и Ганс лишь переглянулись мельком. И эта краткая перекличка взглядов показалась мне довольно странной. Будто они и сами не знали, что ответить. Будто бы они и самим себе еще не ответили на этот вопрос.
   Ганс подошел к телефону, снял трубку.
   -- Один-четырнадцать,-- сказал он телефонистке коммутатора.
   А потом, когда его соединили, продолжил по-немецки: -- Геноссе Хельмих? Эс шприхт Мюллер. Вир зинд алле байзаммен. Зи волльтен херкоммен... Биттшён.
   ("Товарищ Хельмих? Говорит Мюллер. Мы в сборе. Вы хотели зайти... Пожалуйста".)
   Теперь, после состоявшегося разговора, почему-то мы все трое замолкли и сидели каждый на своем месте, чутко прислушиваясь к коридорной тишине там, за дверью.
   Мягкие шаги по ковровой дорожке. Четкий стук.
   -- Херайн!
   В комнату вошел очень высокий человек с гривой седых волос, зачесанных гладко к затылку, с резко очерченным подбородком и младенчески-голубыми глазами. Он был похож на музыканта. Представительный такой, в черном костюме. И эта артистическая грива. И этот подбородок, который, поди, приходится так долго устраивать на скрипичной деке, прежде чем взмахнуть смычком...
   -- Познакомьтесь, пожалуйста, моя семья,-- сказал Ганс. А потом представил гостя: -- Товарищ Хельмих.
   Хельмих протянул руку маме Гале. Потом пожал руку мне. Рука у него, однако, была широкая и грубая, как лопата. Вовсе не музыкантская рука.
   И этой же широкой, как лопата, рукой он сделал хозяйский жест, приглашая всех сесть к столу. Будто не он был гостем у нас, а мы были его гостями.
   Пришлось садиться.
   -- Вот какой дела, товаришши...-- начал Хельмих. По-русски он говорил уверенно и внятно. Но куда хуже, чем наш Ганс.
   -- Вот какой дела... Центральны Комитет Австрийски компартия считает необходим, чтобы товаришш Мюллер поступаль распоряжение партии... Да... Значительны территория наша страна уже освобожден Советской Армией. Там сейчас происходит спло-че-ние всех демократических сил... Наша партия понес тяжелы потери в борьбе с гитлеризмом...
   На секунду голова его резко наклонилась -- длинные седые пряди упали на лоб.
   Одну-единственную секунду он просидел так, окаменев, склонив голову. И, выпрямившись, закончил:
   -- Ганс Мюллер должен ехать на родина.
   За окном густела вечерняя мгла. И хотя затемнение в Москве недавно отменили, ее улицы -- даже главная улица, даже улица Горького, которая сейчас гомонила под окном,-- освещены были скудно, еле-еле, без всякого досужего сверкания.
   -- Надолго?-- тихо спросила Ма.
   Спросила и очень смутилась, как будто ей самой этот вопрос показался нелепым. Как будто ей вдруг стало стыдно, что она задает такой вопрос. Но она не покраснела от стыда, от смущения,-- наоборот, лицо ее стало бледным как мел.
   -- Ауф иммер... Навсегда.
   Широкая, как лопата, ладонь припечатала край стола.
   И тотчас на потолке, комнаты вспыхнули зоревые отсветы. Ухнуло неподалеку. Дрогнули стены.
   Мама Галя оглянулась испуганно, встрепенулась по-птичьи, сжалась вся в комок.
   Я притянул ее к себе, успокоил:
   -- Это салют... Теперь каждый день салюты.
   Она ведь еще не видела московских салютов. Хотя, конечно, и знала, что теперь в Москве что ни вечер громыхают салюты -- по два, по три, а то и по пять салютов. Из двухсот двадцати четырех орудий. Из трехсот двадцати четырех орудий. Двенадцать артиллерийских залпов. Двадцать артиллерийских залпов. Фейерверк во все небо.
   Но она это впервые увидела. Провинциалочка. Из Сибири. Моя мама.
   Залп. Залп.
   Ганс и Хельмих переглянулись многозначительно. Гость встал из-за стола, направился к телефону.
   -- Один-четырнадцать... Магда? Хает ду гехёрт?.. Вас загст ду?.. Данке.
   Когда, положив трубку, Хельмих вернулся к столу, на лице его угадывалось некоторое разочарование.
   -- Взят Годонин, в Чехословакия...-- сообщил он.-- Это на правый берег Моравы.
   Похоже, что они с Гансом ждали чего-то иного. Но к делу.
   -- Мы можем просить Советский правительство,-- сказал Хельмих,-- разрешить вам ехать в Австрию. Вместе с глава семьи...
   Что?
   Я вскочил, расправил складки у ремня и, отогнув рукав, посмотрел на часы. Будто я сейчас же, немедленно должен отсюда уйти. Будто бы у меня истекло увольнение и нужно тотчас вернуться в казарму.
   Наверное, это был в моей жизни самый последний момент, когда еще аукнулось детство, и я испугался, что меня могут даже не спросить, а лишь прикажут -- давай, мол, собирайся, укладывай свои манатки, поехали в Австрию вместе с главой семьи, с папой и мамой.
   А может быть, это был в моей жизни самый первый момент, когда я напрочь разорвал все путы, еще связывавшие меня с этим тошным, покорным детством, и окончательно понял, что мне семнадцать лет, что я взрослый, что на мне звездная форма курсанта Советской Армии и уже никто не вправе отдавать мне приказы, кроме этой армии, которой я принадлежу. Никто!
   Во всяком случае, меня не то что огорошило, а просто возмутило само это предложение: ехать куда-то, покинуть свою Родину хотя бы и с разрешения. Да, я знал уже, что людям иногда приходится покидать свою родину, как покинули ее когда-то Ганс и Хельмих. Но ведь у них и у всех хороших людей на земле была еще одна Родина -- вот эта страна, Россия. А я сам из России. Значит, она мне Родина вдвойне, и никакая другая родина для меня невозможна.
   Я не знаю, что подумал этот Хельмих, когда я вскочил из-за стола. Однако хмуриться он не стал, а посмотрел на меня понимающе и вполне сочувственно, как будто ничего иного и не ждал. Лишь усмехнулся краешком губ и перевел взгляд на маму Галю.
   Она сидела, опустив голову, прилежно теребя бахрому плюшевой скатерти.
   -- Да, я понимаю...-- кивнул Хельмих.-- Вам нужно думать. Такой вопросы нельзя решать... как это? С кон-дач-ка...
   Но никто не откликнулся на эту шутку, никто не оценил старательно выговоренного словца.
   Хельмих шумно вздохнул, развел руками. Это, вероятно, означало: вот, дескать, какие сложные функции приходится выполнять, дорогие товаришши... И, по чести говоря, эти еще не самые трудные...
   Он встал, подошел к маме Гале и, низко склонившись,-- так, что осыпалась долу седая грива,-- поцеловал ее руку.
  
  
   -- Вы знаете, когда весной разливается Дунай, это..? это вундербар... это невозможно сказать, как бывает красиво!
   "Вундербар",-- отметил я.
   -- Когда я был такой мальчик, как Санька...
   Он показал, каков он был тогда, но рука его при этом коснулась моей поясницы, и он смутился, поняв, что несколько ошибся в сравнении, что он упустил из виду время. Что он имел в виду прежнего Саньку, того Саньку, а не нынешнего, который с ним вровень ростом.
   -- Ах, умгекерт! Наоборот,-- поправился Ганс.-- Когда Санька был такой, как я... Нет...-- Он окончательно запутался.
   "Умгекерт",-- отметил я. Почему-то сегодня в его речи особенно часто проскальзывали слова, от которых он сам уже отвык, хотя это и были его родные слова. Но он отвык от них и теперь, по-видимому, снова старался привыкнуть.
   Или же он слишком волновался.
   Ведь предстоял отъезд. А они еще ничего не решили. Во всяком случае, так мне казалось, что они еще ничего не решили и, похоже, избегали этого решающего разговора.
   Назавтра мы с утра бродили по Москве, бесцельно кружили по улицам и вот очутились на Каменном мосту.
   Было солнечно и ветрено.
   Река под мостом пучилась от талых вод, клокотала, крутила воронки. По ней плыли мелкие льдышки -- запоздалые и сиротливые, отставшие от большого льда.
   -- Мы поедем по Дунаю на пароходе,-- с воодушевлением продолжал Ганс.-- Когда уберут мины, а сейчас там много мин...
   Вот так они и разговаривали -- о том о сем. Вернее, разговаривал Ганс -- он сегодня очень много разговаривал. А мама Галя помалкивала. Она была настороженной, замкнутой, спрятавшейся. Она спряталась в себя, и лишь глаза ее зорко посматривали вокруг.
   Она ведь впервые оказалась в Москве.
   Из-за речной излучины, из-за громоздкого темно-серого, закопченного здания, вздыбившегося над рекой, показался ветхий катерок. Он пыхтел от натуги, он исходил сизым дымом, волоча за собой огромную, тяжелую баржу.
   Они двигались трудно и медленно, превозмогая течение, и не скоро достигли моста.
   Мы склонились над чугунными перилами.
   На корме баржи стояла дощатая хибара с двускатной крышей, похожая на деревенскую избу. Подле этой хибары женщина в цветастом платке стирала в корыте. От хибары к рулю протянулась веревка, и на ней уже колыхались простыни и просыхали под ветром, спустя рукава, рубашонки.
   У ее ног копошился ползунок, закутанный в овчинку. А чуть поодаль сидел на чурбаке русоголовый мальчишка лет одиннадцати. На коленях у него была потертая гармошка, должно быть отцовская, еще не по плечу. И он, склоня щеку, насупясь от старания, трогал лады -- искал ту самую, нужную ему песню...
   Катерок нырнул под мост, вынырнул с другой стороны. Миновала мост и баржа.
   Мы тоже перешли на другую сторону.
   Теперь перед нами был Кремль. Зубчатая, рыжая, в известковых потеках стена четкими коленами тянулась вдаль. Статные башни в островерхих шлемах зияли бойницами. На взгорье по-над завесью голых деревьев сгрудились лебяжьей стаей, распластали крылья, вытянули белые шеи кремлевские храмы. Ослепительно сверкали кресты. И на горнем ветру полыхал, мятежно бился красный флаг над куполом дворца.
   А совсем рядом по весенней воде плыла баржа, и на ней стояла дощатая хибара, сохли на веревке исподники, ветер урывками доносил оттуда робкий перебор гармони,-- и это был тоже родной островок России...
   Ма отстранилась от перил, обернулась.
   -- Ты поезжай,-- сказала она Гансу.-- Езжай по своим делам.
   У него сегодня действительно была пропасть всяких дел.
   -- А мы поедем к Тане. Отвезем посылку.
  
  
   Мы виделись редко, хотя Татьяна приехала в Москву немногим позже меня.
   В балетную школу ей так и не удалось попасть; сказали, что возраст не тот. Покуда был подходящий для этого возраст -- не брали, поскольку у нее было неладно с отцом. Когда же с отцом наладилось, когда отец ее честно погиб на фронте,-- оказалось, что она уже стара, чтобы учиться на балерину.
   В театральном училище ей тоже отказали, не нашли таланта.
   И она поступила в институт иностранных языков. Наверное, все, кому не удается стать балеринами либо актрисами, поступают в этот институт -- потому в нем так много хорошеньких девушек.
   Таня жила в общежитии в переулке близ Маросейки. Я несколько раз приезжал туда, мы встречались у подъезда. Гуляли вокруг да около. Однажды я пригласил Татьяну на вечер в наше училище, на танцы под духовой оркестр. Но она отказалась, заметив при этом, что на танцы в военные училища ходят одни только дуры. Тогда в следующий раз я позвал ее на лекцию в Политехнический музей -- и снова она не пошла, сказала, что это скучно.
   Так и не удалось мне выяснить, чего же ей хочется, потому что увольнение в город курсантам дают не так уж часто.
   Однако я помнил о ней. Я все время помнил о ней и носил в нагрудном кармане ее фотокарточку, где она была еще маленькой, в четвертом или пятом классе, с бантом в тощей косичке. Другой карточки у меня не было. Слава богу, была хоть такая.
   У каждого солдата в кармане лежит фотокарточка. Солдату без этого нельзя. Ему без этого просто жить невозможно. Ему очень худо, если не о ком помнить, некому писать письма и некого поджидать на улице, когда выпадает вольный субботний вечер.
   Самые верные люди на свете -- солдаты. Курсанты в том числе.
   Мы завернули в гостиницу, переждали час-другой, пока, по моим предположениям, в институте закончились лекции, взяли посылку и снова отправились в город.
   Пожилая вахтерша, сидевшая у лестницы общежития, встретила нас сурово.
   -- Офицера не пущу!..-- заявила она, едва мы переступили порог.
   -- Нам бы нужно повидать Таню Якимову,-- объяснила Ма.
   -- Сорок пятая комната,-- сказала вахтерша, проследив пальцем список.-- Сами идите. А офицера не пущу... Повадились тут.
   Мне, конечно, немало польстило, что эта тертая старуха приняла меня за офицера. Однако вид у нее был неумолимый, неприступный: мы поняли, что уговоры бесполезны...
   По лестнице -- вверх и вниз -- носились обитательницы общежития. И я не стану скрывать, что некоторые из этих обитательниц с интересом поглядывали на нас с мамой Галей. Точнее, на меня. Может быть, они тоже принимали меня за офицера.
   -- Девушка,-- попросила Ма одну из пробегавших обитательниц,-- позовите, пожалуйста, Таню Якимову. Из сорок пятой комнаты.
   Ждать нам пришлось недолго.
   Она спускалась по лестнице -- степенная, как королева. Брови сдвинуты: кто там посмел?..
   Еще со ступенек пригляделась. Не узнала. Нет, узнала... И -- к черту степенность -- бросилась вниз со всех ног, подбежала, обняла, расцеловала.
   Маму.
   -- Тетя Галя! Откуда?.. Давно?
   -- Здравствуй, Танечка. Ну, покажись... Красавица.
  
   Да, она была красавицей. То есть я и раньше догадывался об этом, когда изредка видел ее. Когда думало ней. Но почему-то не смел произнести это слово. А тут оно было произнесено. Оставалось лишь согласиться.
   Медовая коса вокруг головы. Глаза лучисты, сини... Она была очень похожа на мать, на Софью Никитичну. На ту Софью Никитичну, которую мы никогда не знали. Тоненькую, юную, с нежным румянцем на щеках.
   -- Как там мама?
   -- Здорова, работает. Все хорошо... Вот просила передать.
   Схватив пакет, Татьяна тут же его распотрошила, заглянула, пощупала, ахнула:
   -- Шаньги!.. С картошкой...
   Тотчас белые зубы вонзились в черное тесто.
   -- Хочешь? -- спросила она, протягивая мне.
   -- Нет, спасибо,-- соврал 'я.
   Робость одолевала меня. Я вдруг понял, что она не только красавица. Я понял еще, что эта девушка -- моя сверстница, которую я знал голенастой девчонкой с потешной косицей,-- неведомо как оказалась старше меня.
   Мама Галя смотрела теперь на нас обоих, переводя взгляд с меня на Татьяну и снова на меня, будто сватала взглядом -- извечная слабость женского сердца.
   Это не осталось незамеченным.
   -- А я выхожу замуж,-- сказала Таня.
   -- Да?-- радостно насторожилась Ма.-- За кого же?
   -- Он военный, артиллерист. Герой Советского Союза.
   -- Да-а?..-- разочарованно протянула Ма.
   -- Но это пока война. А вообще он преподаватель.
   Вот так.
   В училище я немного занимался боксом. На моем счету уже было несколько поражений. Я уже имел представление, как это бывает: неожиданный удар в солнечное сплетение ("Выхожу замуж"), и, когда сразу становится нечем дышать, а перед глазами плывут круга, но еще надеешься устоять на ногах, соблюсти защиту, тебе добавляют в бок и в челюсть ("Герой Советского Союза... Преподаватель"), тут-то ты и оседаешь на пол...
   Однако я устоял.
   -- У него нет руки,-- сказала Татьяна.
   Зачем она это сказала? Пожалела меня?.. Нет, не меня: вон как подернулись влагой глаза и нос покраснел...
   -- Его зовут Александром. Саша... Санька.
   Татьяна посмотрела на меня с нескрываемой нежностью. Благодаря за то, что я тоже Санька.
   Сейчас мне было, конечно, не до глубоких размышлений. Я еще не мог рассудить случившееся покорно и здраво, понять, что все кончилось так, как и должно было кончиться. Ведь я еще не знал, что почти всегда это кончается так. Я еще не знал, что первая любовь потому и называется первая, что она редко бывает последней.
   Об этом я пока не думал.
   Я лишь оглянулся на старуху, дежурившую подле лестницы... Эх ты, тетеря!
   -- Только вы не говорите маме. Ладно?..-- улещивала маму Галю Татьяна.-- Я ей сама напишу. Позже... Вы ведь опять в Сибирь едете?
   И хотя сейчас меня уже ничто не могло отвлечь, я на мгновение отвлекся. Я услышал вопрос. Заданный мимоходом, в неведении, по святой простоте...
   Вопрос, от которого зависело счастье или несчастье двух других людей. Вопрос, который связывал прошлое и будущее либо разделял их навсегда. Вопрос, над которым, наверное, вот уже столько часов -- долгий день, и бессонную ночь, и еще один быстротечный день -- молча билась эта женщина. Моя мама.
   -- Да,-- ответила она.
  
  
   Поезд уходил вечером, в двадцать ноль пять.
   Гансу дали машину -- обшарпанный, горбатый, как черепаха, "ЗИС",-- и он довез нас до Киевского вокзала.
   Шофер извлек из багажника чемодан, поставил его наземь, снова сел за руль и укатил: должно быть, мы у него были нынче не последними пассажирами.
   Я пригляделся к чемодану и вдруг понял, что этот чемодан мне знаком ровно столько же, сколько знаю я Ганса Мюллера, его владельца. С этим жалким чемоданишком явился он к нам когда-то в. нашу квартиру на Рыбной улице. С ним отправился он на испанскую войну и вернулся оттуда. Он сопутствовал нам во всех эвакуационных кочевьях. И вот спустя много лет уезжает человек восвояси, а в руке у него все тот же неказистый чемоданишко, на два замка, с ремешком.
   Посредине вокзальной площади, там, где в мирные лета цветет пышная клумба, сейчас стоял армейский грузовик, а вокруг него суетились люди.
   В сумеречной мгле, чуть колеблясь на ветру, отливала серебром туго надутая колбаса аэростата воздушного заграждения.
   Я поразился: с чего бы это?.. Зачем опять появилось здесь нелепое чудище, напоминающее о тех стародавних ночах, когда немцы бомбили Москву? Ведь теперь им до Москвы уж никак не достать...
   Каюсь, меня до того озадачило это явление, что я даже позабыл, что рядом со мной Ма и Ганс, что пора к поезду,-- я рысцой побежал к грузовику, где уже околачивалась целая толпа ротозеев.
   -- Давай!..
   Это скомандовал пожилой толстяк с погонами младшего лейтенанта, стоявший на подножке грузовика.
   Скрипнули тросы, завертелся барабан на грузовике. Тугая колбаса аэростата подпрыгнула, а потом плавно устремилась вверх. И тотчас же обнаружилось, что к аэростату прицеплено огромное полотно -- оно тоже возносилось в небо, выше, выше...
   И когда аэростат, уже подобравшись к облакам, стал величиной с кулак, сбоку, от парапета набережной, ударил ввысь луч прожектора.
   В небе был Сталин. Седоусый, бровастый, строгий. В маршальском мундире, при всех орденах и регалиях. Подоблачный ветер парусом надувал полотно -- грудь богатырски выпячивалась.
   Бог ты мой, до чего высоко!.. Я придержал фуражку, которая чуть не свалилась с задранной моей головы.
   -- Стоп! Хорош...-- скомандовал толстяк.
   Прожектор погас. Вероятно, это была лишь проба.
   Я побежал догонять своих.
   Под застекленным сводом вокзала уже стоял поезд. Мы отыскали вагон Ганса.
   До отправления оставалось минут пятнадцать. Народ валом валил на перрон. Кого тут только не было! Военные -- те, кому еще предстояло некий срок воевать, и те, что уже отвоевались, в госпитальных бинтах, с костылями и без костылей. Штатский люд, отощавший, пестрый от заплат, но настырный, бойкий: кто возвращается к родным пепелищам, кто переселяется на жирные южные земли, кто просто так, мешочничает...
   Проводники вагонов отбивались от напиравшей толпы, требовали билеты, но их никто не предъявлял, и, наверное, у большинства никаких билетов не было, все норовили проскочить зайцами да еще посмеивались: "Ваш нарком нашему задолжал..."
   -- Ты пиши,-- попросила Ма.
   -- Да, я буду писать.-- Ганс порывисто и цепко сжал ее локоть.-- Знаешь, ведь это совсем близко -- Австрия... Очень близко.
   Как они тягучи и тягостны, эти последние минуты перед разлукой, когда то, что надо бы сказать, не выскажешь, а то, что можно высказать, все уже пересказано.
   Я чувствовал себя как-то скованно. Я был мужчиной, и тем более я оставался единственным мужчиной в семье -- это обязывало к сдержанности. Но ведь и мне было отчаянно жалко расставаться с ним, с человеком по имени Ганс Мюллер.
   -- Не то чтобы я просто привык к нему, привязался за эти годы. Было нечто большее. У меня был хороший товарищ. Надежный товарищ. Который всерьез понимал товарищество и меня научил этому.
   Товарищ уезжал. Ауф иммер. Навсегда.
   -- Да, я напишу...-- повторил Ганс.
   Ослепительно разверзлось небо над стеклянной крышей. Дрогнула земля под ногами. Кольнул перепонки могучий залп.
   Снова салют.
   И будто подстегнутая этим громом, еще круче закишела толчея на перроне.
   Мимо пробегал солдат, навьюченный рюкзаком-"сидором".
   -- Что там?-- схватил я его за обшлаг шинели.
   -- Дэ?..
   Я показал на стеклянную крышу, дребезжащую от канонады.
   -- Нэ чув...-- Он досадливо вырвал рукав из моих пальцев.
   -- Скажите, пожалуйста, какой город взяли?-- Ма остановила раскрасневшуюся, в сбившемся набок платке женщину.
   -- А это какой вагон?-- едва переводя дыхание, осведомилась та.
   -- Что взяли?-- допытывался у бегущих людей Ганс.
   Пожилой железнодорожник, спешивший к головному вагону с жезлом и путевкой в руке, обронил на ходу:
   -- Вену.
   Снопы ракет взмывали над стеклянной крышей и тяжким грохотом обрушивались на нее.
   Ганс улыбался -- потрясенно и счастливо.
   Уже месяц, как началось наступление на Венском направлении. Уже несколько дней оперативные сводки сообщали об уличных боях в Вене. И все же трудно поверить -- Вена...
   -- Ну,-- сказал я,-- на этот раз мы их побили?
   -- Побили,-- кивнул Ганс.
   Но тотчас на его лицо набежала тень.
   -- Знаешь...-- сказал он тихо,-- они еще могут подняться.
   -- Кто?-- не понял я.
   Слишком уж сильно громыхало над нами, чересчур уж гомонили вокруг. А он говорил очень тихо. И я недослышал, не понял.
   -- Кто?
   -- Они...-- повторил Ганс, пристально глядя мне в глаза.-- Они еще могут подняться. Может быть, не сразу, но могут подняться... Я их знаю.
   Скулы его напряглись, побелели. Четче обозначились морщины.
   -- Понимаешь?
   Видимо, ему было очень важно, чтобы я это понял.
   Понял сейчас.
   -- И если они поднимутся, все будет сначала...-- глухо продолжал Ганс.-- Другой Гитлер, другой рейхстаг, другой аншлюсс... А это нельзя, понимаешь?
   -- Нет!-- разозлился я.-- Еще раз? Нет!.. Они не пройдут.
   Полыхало над крышей. Размеренно гремели залпы.
   -- Не пройдут,-- сказал Ганс.-- Если вы будете здесь. А мы будем там. Если каждый будет на своем месте...
   Он отвел взгляд, досадливо поморщился, закончил:
   -- И если будет меньше дураков. Заливистый свисток кондуктора донесся от головы поезда.
   Зашипели тормоза.
   Ганс шагнул -- неуверенно, шатко -- к ней, маме Гале.
   Я отвернулся. Как тогда, много лет назад. Но теперь не от ревности и не от смущения, а потому что сейчас я не мог смотреть на мать: мне было жалко ее до боли, до слез.
   Я смотрел на стеклянный свод вокзала, над которым взлетали, расцветали пышно и буйно, увядали и гасли огни.
   -- Когда же...-- начала Ма, но договорить не сумела, осеклась.
   -- Галечка, это очень близко -- Вена,-- повторил Ганс.
   Поезд медленно двинулся.
   Он обнял меня -- щека к щеке. Повернулся, вскочил на подножку.
   Ма не пошла за вагоном, осталась на месте. Все равно Ма не смогла бы идти -- она оперлась на мою руку, повисла на ней, и я даже не поверил, что такая гнетущая тяжесть может быть в этой маленькой женщине.
   Мы только махали вслед.
   Ганс тоже махал нам рукой, удаляясь.
   И в какой-то последний момент, когда мы уже были так далеки друг от друга, я заметил -- или, может быть, мне показалось,-- как эта машущая рука сжалась в упругий кулак.
  
   Источник текста: А. Рекемчук, Товарищ Ганс. Время летних отпусков Скудный материк. М: Советский писатель, 1974.
   Художник В.И.Жутовский
   Сканирование и вычитка Инклер
   Последние изменения внесены 4-го апреля 2006-го года
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru