"Страх любви" не принадлежит к числу наиболее прославленных и широко известных романов Анри де Ренье, каковы, например, "Живое прошлое", "Дважды любимая" или "По прихоти короля" ("Le Bon Plaisir"). Тем не менее, это одно из самых законченных и в своем роде совершенных произведений великого французского рассказчика-поэта.
Если для Ренье вообще характерно рассмотрение психологических проблем и переживаний в их чистом виде, не затемненном вторжением внешних обстоятельств, случайных и пестрых, то в "Страхе любви" прием этот доведен до своего крайнего предела. Именно тут мы даже не находим широкого изображения той "внутренней" обстановки или психической среды -- картин версальского двора, старинного поместья или уголка светского Парижа, -- какое мы встречаем хотя бы в названных вещах его. Единственным сколько-нибудь видным фоном происшествий является столь любимая автором Венеция, однако и она взята здесь не со стороны своей живописной реальности или как внутренний фактор действия, но, пользуясь выражением самого Ренье, -- лишь как "эмблема", как незримая и тайная сила не столько соучаствующая, сколько сочувствующая, сердечной трагедии любящих, происходящей, по существу, "ни в какую эпоху" и "ни в какой точке земного шара". И это полное освобождение от бытовой или исторической оболочки сообщает психологической теме и разработке ее особенную четкость, значительность и как бы воздушную прозрачность. Иными словами, поэт окончательно торжествует над романистом.
В "Страхе любви" с большой полнотой выражены как общее мироощущение Ренье, так и основные мотивы его творчества: жестокость и сладость жизни, жуткая стихийность и упоение страсти, меланхолия и тончайшая нежность, словом, весь характерный для Ренье "оптимистический пессимизм" с его привычной палитрой образов и красок. Но будучи внутренне разнообразно связан со всеми другими повестями Ренье, "Страх любви" (1907) с двумя из них, хронологически ему довольно близкими, соединяется особенно ясными нитями. Одна из них протягивается назад, к "Живому прошлому" (1905), где впервые проведена Ренье со всей силою идея фатума, нависшего над трагическими любовниками и звучащего в голосах прошлого. Другая ведет вперед, к "Первой страсти" (1913), тема которой -- юная, счастливая и гибельная, отнимающая всю жизнь страсть -- в основе своей совпадает с темой "Страха любви".
Как особенность этого романа, самого лирического из всех, отметим внутреннее преобладание в нем женского образа, Жюльетты де Валантон, пожалуй, самой пленительной из всех героинь Ренье. И эта черта, наряду с краткостью, почти строфической, глав и мягкой воздушностью образов, еще более содействует возникающему от романа впечатлению поэмы о любви горькой и блаженной, нежной и роковой.
P. S. Настоящий перевод является последним трудом Александры Николаевны Чеботаревской (умерла 11 марта 1925 г. в Москве), вложившей в него всю свою чуткость и мастерство художественной переводчицы.
А. Смирнов
Часть первая
I
В вестибюле гостиницы г-н Руасси посмотрел на себя в высокое зеркало, которое отражало всю его фигуру. Оно явило ему образ мужчины крепкого сложения, широкоплечего, с полным лицом и седеющей бородкой. Взгляд г-на Руасси оторвался от его изображения и упал на кожаный портсигар, который он вынул из кармана. Привычным движением большого пальца он ощупал сигары, лежавшие рядком; выбрал одну из них и, слегка сдавив, хрустнул ею, поднося ее к ноздрям.
С табачным ароматом смешивался еле приметный запах камфары: г-н Руасси сделал гримасу. Его платье пахло шкафом. В самом деле, живя почти безвыездно в деревне, г-н Руасси довольно редко прибегал к сюртуку и к цилиндру и только через большие промежутки времени возобновлял эти части своего туалета. Особенно смущала его шляпа: ей, по крайней мере, было два года. Это было заметно по ее слишком приподнятым полям и узкой ленте. У г-на Руасси промелькнуло движение досады. А меж тем нельзя же идти на похороны в котелке и цветном пиджаке.
Вдруг мысль о смерти -- хотя дело и касалось смерти другого человека -- омрачила его. Вид у него был усталый, несмотря на то, что ночь он провел довольно-таки сносно, после шести часов езды в вагоне от своего имения Онэ, в департаменте Эн, до Парижа, куда он прибыл накануне вечером. Разумеется, он не жалел, что ему пришлось выехать. Письмо молодого Марселя Ренодье, сообщавшее о смерти отца, Поля Ренодье, трогало своею простотой и краткостью. Бедный малый в горе вспомнил о старом друге своей семьи. Г-ну Руасси льстило, что люди полагались на его чувствительность и ценили те утешения, которые он в подобном случае мог принести.
Бывают обстоятельства, когда невозможно отказываться, и г-ну Руасси хотелось отдать Ренодье этот последний долг. Поль Ренодье и он знали друг друга с незапамятных времен. С тех пор, как он жил в Онэ круглый год, их встречи сделались реже, но смерть оживляет воспоминания, и он решился на поездку. К тому же он поступал благоразумно, действуя таким образом. Движение отвлекло его от волнения. Дома вечер прошел бы чересчур мрачно. Разумеется, в пути мысли его были не радостны, но все же, невзирая ни на что, парижанину, каковым был он, доставляло удовольствие приехать в Париж вечером, в суматохе большого города. Он любил прибытие на вокзал среди блеска электрических фонарей, возню с багажом, запах извозчичьей кареты, переезд по городу, устройство в гостинице -- в гостинице Риволи, против Тюильри, где он всегда останавливался, когда какое-либо дело вынуждало его покинуть Онэ, откуда он иногда привозил с собой и дочь, Жюльетту, когда ей надо было повидать шляпницу или портниху.
Жюльетта, впрочем, первая советовала ему ехать. Марсель Ренодье и она в детстве играли вместе. Девочка с косой, в коротком платьице и тоненький нежный мальчик встречались в Тюильри и в саду Пале-Рояля...
Г-н Руасси глазами ответил на поклон швейцара и затянулся сигарой. Он убедился, что на вкус она тонкая и крепкая. Стоя на пороге, он ощутил горячий луч солнца на своем лице и седой бороде. Сквозь залитые солнцем аркады он увидел улицу Риволи, а за решеткой с позолоченными пиками террасы Фейльян -- деревья, равнявшиеся в двойную шеренгу. Еще дальше они, посаженные косыми рядами, рисовались своими голыми верхушками на чистом небе, по которому плыли пушистые облачка.
Г-н Руасси шагнул на край тротуара. Чей-то смех заставил его обернуться. Две работницы, проходя мимо, потешались над ужимками мальчика из мясной, в лиловой блузе и белом фартуке, с точильным бруском у пояса. Их рожицы понравились г-ну Руасси; он проводил их взглядом, проходящих вдоль галереи, освещенной косыми лучами солнца сквозь уменьшавшиеся отверстия аркад. Среди грохота улицы ему казалось, что он различает стук их каблучков, и сам он сделал несколько шагов по плитам тротуара.
Выставка ювелира остановила его. На гладком плюше были разложены причудливые драгоценности: затейливые кольца, странные и нелепые пряжки, необычайные ожерелья. Г-н Руасси пожал плечами. Не среди этих претенциозных безделушек стал бы он искать подарок, который он хотел привезти своей дочери. То, что ему было нужно и что подошло бы к здоровой и свежей красоте Жюльетты, это -- игра, цвет и прозрачность драгоценных камней. К несчастью, он уже не был богат; он жил в деревне и должен был даже отказаться от приездов в Париж, тот Париж, где он родился и где прожил свою долго тянувшуюся молодость.
Он покинул выставку ювелира для выставки фотографа. За стеклом Париж предстал перед ним со своими памятниками, церквами, дворцами, аллеями, фонтанами и со своими знаменитостями. Портреты актрис заинтересовали его. Ах, далеко то время, когда он, молодым человеком, бегал по театрам в обществе Поля Ренодье! Он вздохнул. Голубоватый дым его сигары поднялся, словно фимиам сожаления о прошлом, перед неподвижными лицами, улыбавшимися ему, и он снова потихоньку пошел к улице Пирамид.
На площадке, на высоком пьедестале, гордо возвышалась золоченая статуя Жанны Д'Арк. Сильная, в своих неуклюжих доспехах, она сдерживала тяжелого коня с поднятым копытом, блестевшим на солнце. На решетке, окружавшей подножие памятника, висели венки из крашеной жести, из расписного фарфора, из увядших цветов. Г-н Руасси стряхнул ногтем пепел с сигары. Скоро ему придется увидеть такие же эмблемы на катафалке бедняги Ренодье.
Г-н Руасси вынул часы. Они показывали десять. Похороны были назначены в двенадцать часов, в церкви Нотр-Дам-де-Виктуар, так как Ренодье жили на улице Валуа. Достаточно было к половине двенадцатого явиться в дом скончавшегося. А до тех пор что ему делать? Позавтракать? Он не голоден. Сегодня он удовлетворится тем, что, покинув на минуту траурное шествие, зайдет в кондитерскую. Эта остановка даст ему возможность передохнуть, так как путь будет долог, от улицы Валуа до кладбища Пер-Лашез; но, в конце концов, эта прогулка по Парижу будет не так уж мучительна, а вечером он пойдет обедать к другу своему Анатолю де Валантону.
Валантон! Если г-н Руасси дружил с беднягой Полем Ренодье в молодости, то г-н де Валантон занимал большое место в средние годы его жизни, и имя это вызывало в его уме одни лишь приятные образы. Граф де Валантон был некогда важным лицом в той небольшой компании кутил и добрых малых, членом которой состоял и г-н Руасси, когда он еще вращался в "свете", то есть когда он жил в своей прекрасной квартире на набережной Малакэ. Он возвращался туда только ночью, так как предпочитал жить вне дома -- на скачках, в клубе, во всех местах, где веселятся. Г-н де Валантон был тесно связан с этим блестящим существованием, которое для г-на Руасси закончилось его отъездом в Онэ, куда он отправился, чтобы на свежем воздухе восстановить свое несколько подорванное здоровье и привести в порядок свой кошелек, из которого благодаря чересчур широкой жизни утекла наиболее существенная часть его содержимого.
Перспектива провести вечер у г-на де Валантона развеселила его, но мысль, что г-на де Валантона вдруг могло не оказаться дома, смутила его. Как не подумал он о том, чтобы известить г-на де Валантона раньше, как он это делал всегда, приезжая в Париж? Положительно, смерть Ренодье выбила его из колеи. Но почему бы до похорон не зайти пожать руку Валантону? Время есть.
Г-н де Валантон жил на улице Матюрен, в особняке, выходившем на бульвар Осман. Г-н Руасси шел бодро. Благодаря переменчивости его нрава г-н де Валантон уже занял в его уме место г-на Ренодье. Г-н Руасси был бы весьма удивлен, если бы в эту минуту ему сказали, что он приехал в Париж не для того, чтобы повидаться с г-ном де Валантоном, тем более что недели две тому назад он получил записку, где последний упоминал о некоторых планах, по поводу которых он хотел посоветоваться с владельцем Онэ. Это письмо припомнилось ему теперь. Г-н де Валантон после обеда, вероятно, разъяснит его содержание, особенно если при этом не будет Бернара д'Аржимеля.
Бернар д'Аржимель был лишь дальним родственником г-на де Валантона, который обходился с ним, как с сыном. Сирота без средств, получивший воспитание благодаря заботам г-на де Валантона, Бернар д'Аржимель был ему всем обязан. Г-н де Валантон оплачивал его содержание, начиная с расходов на образование и кончая причудами, свойственными молодости. Впоследствии он предоставил необходимые суммы на промышленные предприятия молодого человека, сделавшегося видным инженером. Бернар д'Аржимель стоял во главе общества гидравлических заводов в Дофинэ [Дофинэ -- историческая область на юго-востоке Франции. Полноводные реки Дофинэ, прежде всего Рона, сделали ее важным источником гидроэнергии], в стране "белого угля", и эти труды влекли за собой довольно частые отлучки из Парижа, которые не слишком нравились г-ну де Валантону. Единственным его желанием было иметь Бернара постоянно подле себя, но он понимал, что все же необходимо предоставить ему некоторую свободу. Поэтому с осторожной деликатностью старался он избавить его от какого бы то ни было чувства зависимости. В нижнем этаже своего особняка он отвел ему отдельное помещение. Двухэтажный особняк г-на де Валантона с большими окнами высился в глубине мощеного двора. Г-н Руасси поднялся по ступенькам подъезда одновременно со звонком привратника. Слуга, распахнув перед ним дверь, встретил его дружелюбной и почтительной улыбкой.
-- Здравствуйте, Жюстен! Дома господин граф?
-- Так точно, сударь. Не угодно ли вам обождать в библиотеке?.. Я сейчас доложу господину графу.
Жюстен, предшествуя г-ну Руасси, ввел его в большую комнату, где и оставил одного. За решетками шкафов в стиле Людовика XVI мягко светились переплеты книг. На потолке люстра покачивала свои хрустальные подвески. Длинный стол являл изгибы бронзовых украшений в стиле Людовика XV. Над камином дремало зеркало в изгибах своей золотой оправы, украшенной гирляндами и раковинами. Г-н Руасси взглянул на себя в зеркало. Без своей старомодной шляпы он уже не имел того провинциального вида, который огорчил его утром. Довольный, он взбил себе волосы, распахнул сюртук и оправил на отвороте букетик фиалок, купленный на площади Оперы у хорошенькой и вызывающе рыжей цветочницы. Свежее утро вернуло ему здоровый вид. Он стал ходить взад и вперед по комнате. Перед подзеркальником, мрамор которого, казалось, был сделан из груды осенних листьев, он остановился. Маленькая вакханка из терракоты стояла там, хмельная и пляшущая. Пышные волосы, сдерживаемые повязкой, венчали ее лицо, нежное и веселое, с прямым носом и несколько пухлым ртом. Ее гибкое тело извивалось под туникой, скрепленной на боку и обнажавшей ее груди; из-под туники виднелись ноги, длинные и словно нетерпеливо ожидавшие призывного ритма, с которым она сольет свою грациозную пляску и который пальцы ее уже наигрывали на коже тамбурина, увитого виноградными листьями. Г-н Руасси взял в руки статуэтку: маленькая вакханка работы Клодиона [Клодион (наст. имя Клод Мишель, 1738-1814) -- французский скульптор, представитель стиля рококо. Прославился декоративными статуэтками из терракоты, изображающими вакханок, амуров и сатиров] отдаленно напоминала ему его дочь Жюльетту.
-- Как, это вы, мой друг! Какой счастливый ветер занес вас к нам?
Г-н де Валантон пожимал руку г-ну Руасси, который чуть было не ответил, что приехал в Париж на похороны, но ощущение мирной роскоши и прочного благосостояния, вызываемое этим местом, пьяная улыбка маленькой вакханки и нежелание углубляться в печальные мысли заставили его произнести небрежно:
-- Так, случайно... Небольшое дело...
-- Отлично! Вы со мной позавтракаете? А как поживают в Онэ?
Г-н Руасси был удивлен вниманием г-на де Валантона.
-- Очень хорошо, дорогой мой!
-- Вы не привезли с собой дочь?
-- Нет, я собрался быстро, внезапно.
-- Вы знаете, что я уже больше года не видел ее! В ноябре месяце, когда вы приезжали, я был в Дофинэ с Бернаром. Он во что бы то ни стало хотел показать мне свои заводы... Это при моей-то нелюбви к путешествиям!.. Итак, Париж не соблазняет мадемуазель Жюльетту? Счастливый вы человек, у вас дочь красавица и умница!
Г-н Руасси скромно согласился.
-- Ничего не поделаешь, дорогой мой, мы -- деревенские жители. Она обожает Онэ.
-- В таком случае она немного "пастушка", как говорили в старину!.. А, вы рассматриваете моего Клодиона? Знаете, он несколько напоминает мадемуазель Жюльетту/.. Лицом, разумеется!
И г-н де Валантон слегка повернул на цоколе очаровательное по тонкости произведение.
-- Я купил эту вещицу на днях на выставке у Кальбэ. Она понравилась Бернару, а вы знаете мою слабость к этому большому мальчику. Да, я выискиваю все, что может сделать для него мой дом приятным, что может удержать его около меня, но это не удается мне в той мере, как бы хотелось. Я часто остаюсь один. Вот и сегодня Бернар отсутствует; он вернется в Париж только к ночи... Какая чудесная мысль пришла вам в голову -- прийти ко мне позавтракать, дорогой Руасси!
Г-н Руасси в нерешительности разглядывал кончики своих ботинок.
Надевая их сегодня утром, он боялся, как бы они не оказались немного узкими и не жали. Теперь он рассматривал их сверху на своих ногах, которые они немного стесняли. В этой обуви ему придется взбираться по крутой лестнице квартиры Ренодье, оттуда идти до церкви Нотр-Дам-де-Виктуар, потом шагать по бесконечным улицам, ведущим к кладбищу Пер-Лашез. Там ему придется ходить по земле мертвых, вязкой, липнущей к подошвам и делающей их чересчур тяжелыми, чтобы шагать через могилы. И он ощутил некоторую лень при мысли о необходимости покинуть пушистый ковер, в котором тонули его каблуки и который, при его желании, протянется под его ногами вплоть до самой столовой, где его ждет покойное кресло перед хорошо сервированным столом. Что может быть лучше вкусных блюд и душистых вин для рассеянно-мрачных мыслей, которые ему снова напомнили о приближении часа похорон бедняги Ренодье?
Г-н де Валантон заметил нерешительность своего друга.
-- Итак, вы остаетесь?
-- Дело в том... дело в том... -- бормотал в замешательстве г-н Руасси, -- что мне надо быть в полдень...
Г-н Руасси кашлянул два раза.
-- Нет, дорогой мой, я должен быть на похоронах... Поля Ренодье... знаете, Ренодье...
Он омрачился. Ренодье был его сверстником -- их сверстником, так как Валантон и он были приблизительно одних лет. Если г-н де Валантон доживал шестой десяток, то и он не намного отстал. Он прибавил:
-- Впрочем, Ренодье был уже несколько лет так болен, наполовину парализован.
Он выпрямил свой крепкий торс и стойко уперся на прочных еще ногах, ногах охотника, которые целыми днями выносливо шагали за куропатками от одного выводка к другому. Г-н де Валантон смотрел на него насмешливо и снисходительно. Он хорошо знал своего Руасси, знал его страх смерти, его эгоизм. Позавтракать вдвоем с ним будет менее грустно, чем сидеть одному против пустого стула Бернара д'Аржимеля, а Руасси, в сущности, искал только предлога, чтобы избавиться от тягостной повинности. Поэтому г-н де Валантон сказал небрежно:
-- Ну, в таком случае для Ренодье это было избавлением!.. Впрочем, я читал его книги, он ненавидел жизнь. Он провозглашал тщету всего существующего: он жаждал уничтожения. Теперь он его достиг!
Г-н Руасси согласился:
-- Да, это правда; я редко встречал столь глубокого пессимиста! Но все же ради его сына...
Г-н де Валантон поднял брови:
-- Его сына! Да неужели он заметит ваше присутствие? Вы зайдете к нему днем, после его возвращения с кладбища. Именно в эту минуту люди и нуждаются в утешении.
Г-н Руасси колебался:
-- Вы думаете?..
-- Я в этом уверен.
-- Но я писал молодому человеку, что приеду...
-- Ба! Скажете, что опоздали на поезд... Что там такое, Жюстен?
Слуга подал на подносе телеграмму, которую г-н де Валантон разорвал по пунктиру.
-- От Бернара... Ах, он вернется только завтра.
В голосе г-на де Валантона был легкий оттенок грусти, а на лице выражение досады. Он помолчал с минуту. Г-н Руасси рассматривал маленькую вакханку из терракоты. Г-н де Валантон подошел к нему.
-- Ох, уж эти старые холостяки, дорогой мой Руасси! Вы счастливы, около вас есть юное личико, которое вас не покидает!
Он вздохнул. Г-н Руасси усмехнулся и не ответил. Пляшущая и нежная фигурка из хмельной глины изгибалась над мрамором, красноватым и с прожилками, словно виноградный лист осенью.
II
В галереях Пале-Рояля начинали зажигаться огни, когда г-н Руасси вышел из магазина кожаных изделий, куда зашел купить дочери подарок. Он выбрал портмоне, так как Жюльетта как раз потеряла свое несколько дней тому назад. Г-н Руасси, опуская в карман покупку, поднял глаза. Человек с помощью длинной палки зажигал газовые фонари, висевшие под каждой аркой, и в каждом фонаре заставлял вспыхивать золотой огонек.
В саду сумрачные аллеи были пустынны. В грабиновых аллеях женщина устанавливала в ряд соломенные стулья, которые она сдавала за плату. Цветники за решетками расстилали зелень газонов, которая резко отделялась от темного чернозема клумб. Белые статуи, расположенные симметрично, высились на своих цоколях. Резкий ветер морщил воду в бассейне, где еле слышно журчал приспущенный фонтан. От всего веяло грустью, свойственной местам, из которых уходит жизнь. Только что продавец кожаных изделий сетовал перед ним. Он говорил, что лавки закрываются одна за другой, что покупатели редки, что торговля замирает, что то место гулянья, некогда блиставшее и столь посещаемое публикой, стало теперь в самом центре Парижа заброшенным уголком провинции.
Г-н Руасси смутно думал об этих вещах с сигарой во рту, которую он хотел докурить раньше, чем зайти к Марселю Ренодье, на улице Валуа. Окна квартиры Ренодье выходили в дворцовый сад. В то время, как г-н Руасси смотрел, есть ли в окнах свет, позади него раздались шаги; г-н Руасси обернулся. Господин, завидев его, сделал движение тростью. Кто бы это был? Прыгающая походка, развевавшийся галстук, шляпа набок, вид актерский и в то же время элегантный, квадратное лицо с закрученными кверху усами, монокль под нервной бровью...
-- Ну, что же, господин Руасси, -- произнес голос, слегка в нос, -- вы меня не узнаете?
Мужчина уронил монокль на широкой черной ленте. Затем продолжал резким голосом:
-- Ну да, это я, Сириль Бютелэ!
Г-н Руасси пожал своей рукой жесткие и худощавые пальцы, протянутые ему художником.
В былые времена они изредка встречались у Ренодье, когда Сириль Бютелэ писал портрет Ренодье. Г-н Руасси уже жил тогда в Онэ, но наезжал часто в Париж, от которого не успел еще отвыкнуть и куда его влекли неоконченные дела. То было лет семь тому назад. Ренодье испытывал тогда первые приступы болезни, которой суждено было мало-помалу разрушить его. Г-н Руасси припомнил тесный рабочий кабинет Ренодье, уставленный сверху донизу книгами, письменный стол, заваленный бумагами, портреты Шопенгауэра и Флобера, рисунок, изображающий Генриха Гейне, кресло с удобными ручками красного дерева, за которые хватались пальцы Ренодье, когда, в промежутки между двумя его сарказмами по адресу его старого врага -- жизни, острая боль заставляла откидываться на спинку кресла, с закрытыми глазами и судорожно сведенным лицом. Он припомнил все это, как и розу, постоянно свежую, менявшуюся каждый день, с колючим стеблем, в высоком хрустальном бокале, и маленькую скляночку с беловатой жидкостью, рядом с которой покоился в футляре благодетельный и гибельный шприц для впрыскивания морфия.
-- Вы, вероятно, возвращаетесь от Марселя Ренодье, господин Бютелэ? А я иду к нему. Я опоздал на похороны, но хочу сегодня же, не откладывая, обнять бедного мальчика.
Г-н Руасси внезапно растрогался. Его душа, поверхностная и легкомысленная, поддавалась быстро разным впечатлениям, хотя приятные задерживались в ней дольше тех, которые не были таковыми. Бютелэ слушал его, не отвечая. Как и г-н де Валантон, он хорошо знал Руасси. Ренодье также не обманывался насчет своего друга. Бютелэ помнил, как Ренодье, проницательный в своей мизантропии, часто с горечью определял характер этого милого эгоиста.
Г-на Руасси беспокоило молчание Бютелэ. Он продолжал:
-- Бедный мальчик! Он, вероятно, в таком состоянии, что его нельзя не жалеть.
В голосе г-на Руасси слышались и вопрос, и опасение. Мысль остаться наедине с плачущим Марселем смущала его. Он жалел теперь, что не пошел на похороны. Он воспользовался бы суматохою изъявляемых сочувствий, между тем как сейчас он, наверное, растрогается, преувеличит, сам того не желая, горе, которое естественно было испытать при смерти Ренодье. И он робко спросил:
-- Скажите, господин Бютелэ, есть ли кто-нибудь у Марселя?
Сириль Бютелэ иронически улыбнулся. Он читал в мыслях г-на Руасси, как человек, привыкший угадывать по выражению лица каждого его тайные помыслы. Но зачем убивать в г-не Руасси порыв, который недешево обошелся его эгоизму? К тому же, быть может, Марсель рад будет повидать друга своего отца. Поэтому правильнее было успокоить г-на Руасси.
-- Сейчас у него один из его товарищей, по имени Антуан Фремо, которого я несколько раз встречал в Венеции.
Г-н Руасси вздохнул с облегчением.
-- Хорошо!.. Ах, ведь вы и в самом деле проводите там часть года!..
-- Да. Палаццо Альдрамин, на улице Оньисанти, в Сан-Тровазо. Если когда-нибудь вам случится... Добрый вечер, дорогой Руасси.
И художник углубился в пустынный сад, который размерами и архитектурой своих крытых галерей и освещенных арок слегка напоминает площадь Сан-Марко и над которым сейчас в потемневшем небе, словно в Венеции, пролетали три запоздалых голубя.
Подходя к дому Ренодье, г-н Руасси застегнул сюртук и бросил букетик фиалок, который он утром, идя к г-ну де Валантону, приколол к отвороту. Перед ним, одна за другой, поднимались ступеньки лестницы, стертые и неровные. На площадки выходили двери, выкрашенные желтой краской. Положительно, дом выглядел небогато. В Онэ, по крайней мере, есть свет, воздух, приволье, и там можно пользоваться некоторым деревенским раздольем. Если жизнь не весела, то надо, по крайней мере, устраиваться так, чтобы жить в приемлемых условиях, а обстановка, в которой прожил жизнь Ренодье, способна была усилить его пессимизм. И г-н Руасси подумал, что и он стал бы ипохондриком, если бы ему надо было ежедневно подыматься по такой лестнице и дергать за шнурок звонка, подобный тому, который он держал в руке.
Звук шагов прервал его размышления. Старая служанка отворила дверь. Она узнала г-на Руасси и отерла глаза фартуком.
-- Да, это я, бедная Эрнестина. Ах, какое у вас несчастье!
Эрнестина сказала, плача:
-- Ах, господин Руасси! Какое горе!.. Не говоря уже о том, что Марсель заболеет от слез. Он ничего не ест, отказывается даже от чашки бульона, и, придя с кладбища, он не захотел даже переодеться. Пожурите его, господин Руасси; я совсем потеряла с ним голову.
Она шла впереди г-на Руасси по узкой прихожей, где на столе, среди нескольких визитных карточек, горела лампа, которая пахла керосином и фитиль которой она завернула, проходя мимо.
В гостиной, у камина, Марсель Ренодье сидел в кресле, опустив голову, подавленный. При появлении г-на Руасси он встал. В черном костюме, он был очень худ; он закрыл лицо своими длинными руками. Плечи его вздрагивали от рыданий, и он повторял надтреснутым голосом:
-- Ах, господин Руасси, господин Руасси!..
В эту минуту смерть Ренодье показалась г-ну Руасси непоправимою потерею. Он упал на стул против Марселя и простонал:
-- Сорок лет дружбы с таким дивным человеком!.. Расстаться навеки, не сказав прости, и потом не поспеть даже на похороны!..
Его слова гулко отдавались в комнате, и по мере того, как г-н Руасси говорил, он успокаивался. Он видел ботинки Марселя, испачканные глиной. В камине упало сгоревшее полено. Г-н Руасси машинально собрал в кучу угли. В глубине гостиной он увидел друга Марселя, скромно сидевшего в отдалении.
То был молодой человек небольшого роста, тщательно выбритый, с тонкими чертами, бледным цветом лица, большими серо-голубыми глазами, слегка оттененными синевою, и светлыми гладкими волосами. Его хрупкий стан был затянут в узкий жакет. На пальце у него был широкий перстень, и он часто этим отягощенным пальцем прикасался к, виску движением усталым и мечтательным.
-- Вы, сударь, должны помочь мне убедить Марселя в том, что ему нельзя здесь оставаться. Ему необходимо куда-нибудь поехать... Да, Марсель, поверьте мне, поверьте моему опыту...
И безусый юноша принял вид человека, познавшего все горести жизни, и закрыл свои прекрасные глаза, окаймленные синевою, меж тем как пламя камина сверкнуло в камне его перстня.
Он говорил несколько протяжно и торжественно, делая ударения на некоторых словах. Г-н Руасси утвердительно кивал головой и собирался ему ответить, когда Марсель Ренодье предупредил его:
-- Нет, нет, Фремо. Я хочу остаться здесь, в этом доме. Я не хочу избегать воспоминаний о моем отце. Нет, это невозможно.
В его отказе слышались испуг и нетерпение, и он обернулся к г-ну Руасси, как бы прося его о помощи.
Антуан Фремо меланхолически приложил к виску указательный палец и вздохнул, как человек, утонченность которого толкуют превратно.
-- Но, дорогой Марсель, кто говорит вам о забвении? Вы уедете не один, а увезете с собой таинственного спутника. Вы отправитесь вместе с ним в один из тех умерших городов, где можно всецело предаться своим мыслям и имена которых дороги страждущим душам. Это -- города снов. Они смягчают наше горе, но не излечивают его. Вам следовало бы поехать в Венецию, дорогой Марсель, ибо в зеркале венецианских вод можно всего яснее увидеть любимые тени.
Он умолк и смотрел вокруг себя. Марсель, тоже молча, помешивал в камине уголь. На часах пробило шесть. Марсель откинулся на спинку кресла. Слезы снова потекли у него из глаз.
-- Он скончался в шесть часов, в ту минуту, как шел к столу. Он упал, проходя по передней... Умер, умер, умер...
Он повторял это слово глухим голосом, меж тем как Фремо перемещал с пальца на палец свой тяжелый перстень, а г-н Руасси думал о том, что его ждет г-н де Валантон. Это рассеет его после печального зрелища, свидетелем которого ему пришлось быть. Бедный Марсель! Его придется пожалеть, если он останется в этом угрюмом доме, таком одиноком, таком пустынном! И в самом деле, почему он не хочет послушаться друга? Путешествие развлекло бы его. Горе изживается от прикосновения к действительности. Не прав тот, кто позволяет съедать себя тоске! Но все же он, Руасси, не хотел покинуть беднягу, не выразив ему своей дружбы. Он взял со столика свою шляпу и почистил ее рукавом сюртука.
-- Ну, дорогой мой Марсель, мне надо распроститься с вами... Должен спешить на поезд... Да, жизнь жестока! Ваш отец был прав.
Физиономия г-на Руасси выражала искреннее отвращение к жизни. Он прибавил:
-- Я понимаю вашу скорбь, дорогой Марсель, понимаю также, сколь трудно вам последовать совету господина Фремо; но все же, если бы вы когда-либо ощутили потребность переменить обстановку, то не забудьте, что у вас есть друзья в Онэ, которые всегда будут рады принять вас там. Я говорю вам это не только от своего имени, но и от имени дочери моей, Жюльетты. Моя дорогая девочка поручила мне передать вам ее искреннее сочувствие.
При имени Жюльетты грустное лицо Марселя просветлело. Г-н Руасси, смущенный, продолжал чистить свою шляпу.
-- Итак, решено. Стоит вам написать словечко, и вам приготовят комнату... О, не сейчас, разумеется. Вы еще слишком страдаете. К тому же и ради самой Жюльетты, не правда ли?.. Молодые девушки так впечатлительны: для нее было бы тяжело увидеть вас таким... Но позже... Мужайтесь, дорогой Марсель... Добрый вечер, сударь!
Марсель проводил г-на Руасси до прихожей. Он смотрел, как тот надел свое пальто, тщательно застегнув его. Две слезы блестели в глазах молодого человека, и дрожащим голосом он произнес:
-- Поблагодарите от меня мадемуазель Жюльетту.
Дверь за г-ном Руасси закрылась, поколебав своим дуновением пламя керосиновой лампочки.
Когда Марсель вернулся в гостиную, Антуан Фремо смотрел на себя в зеркало над камином.
-- Он кажется превосходным человеком, этот Руасси! Почему бы вам не поехать к нему?
Марсель сделал неопределенный жест. Фремо провел рукой, украшенной перстнем, по своим гладким волосам.
-- Мне надо уходить. Вы нуждаетесь в отдыхе, и я также. Я очень устал сегодня к вечеру. Да, я хворал лихорадкой прошлой осенью, в Венеции, а после этих лагунных лихорадок всегда испытываешь состояние такой чувствительности, такой нервности...
Он с удовольствием рассматривал в зеркале свой образ, беспечный и романтический. Он добавил:
-- Завтра я должен еще проститься с графиней Кантарини, которая уезжает в Италию... Это мой итальянский друг, мой бесконечно дорогой и прекрасный друг...
Оставшись один, Марсель Ренодье снова сел. Его взгляд упал на его ботинки, испачканные грязью. Глина, приставшая к ним, была землею умерших, землею, которая покрывала теперь останки того, кто некогда был Полем Ренодье, -- и он принялся долго и горько плакать...
III
Дни, последовавшие за кончиною отца, были полны скорби для Марселя. Горе его слилось с безграничным утомлением. Началось оно в тот послеполуденный час, когда, идя за гробом Поля Ренодье, он поднимался в гору по многолюдным улицам, ведущим к кладбищу Пер-Лашез. С тех пор ему казалось, что он не перестает взбираться без конца по этой зловещей дороге. Он ощущал во всех членах тяжесть и разбитость. Обессилев, он сидел дома, погруженный в какую-то мрачную сонливость. Порою в эти дни изнеможения Марсель покидал свой уголок перед камином, где он грезил, охваченный внезапным беспокойством и неясным страхом, и подходил к окну. Оно выходило в сад Пале-Рояля. Он простирал наискось свой прямоугольник, окаймленный равными галереями, временами то грязный, то сухой, то пустынный, то оживленный игравшими детьми. Струя фонтана била над бассейном прямо вверх, среди брызг, или же изгибалась под ветром. Марсель, с минуту созерцал этот привычный пейзаж.
Он был ему слишком знаком. Он не помнил времени, когда бы он жил в другом месте, чем на улице Валуа. Он играл в этом саду... Позже он проходил через него по нескольку раз в день. Он знал его во всех видах: знал его одинокую зимнюю печаль, его зябкое весеннее очарование, его летнюю пыль, его осеннюю сырость, его воскресные дни, когда в нем гремела военная музыка. В галереях он знал каждый магазин. Он видел, как они приходили в упадок, один за другим, как они переходили от роскоши к плохой дешевке. Рестораны закрылись по очереди. Выставки фруктов и первых овощей, перед которыми он некогда так часто останавливался, любуясь персиками на мохе или ананасами среди листьев, опустели. В этой обстановке своей отроческой печали и юношеских волнений он испытал первую тревогу за здоровье отца, здесь он плакал, когда врач сообщил ему, что г-н Ренодье поражен неизлечимой болезнью, против которой наука признает себя бессильной.
Все это вставало в его памяти, когда он отодвигал занавеску узкого окна. Потом он возвращался к своему креслу и снова погружался в грезы, которые внезапно прерывались вспышками страдания. Смутное вначале, оно становилось все отчетливее, все яснее и сводилось неизменно к мысли, что отец его умер, и к уверенности, что никто и ничто не могут сделать так, чтобы этого не было. Только это его и занимало, только это и представлялось ему действительным, окончательным, вечным: отец умер. Об этом же говорили и письма, которые ему изредка приносила старая Эрнестина. Поль Ренодье скончался. Какое значение имели чувства -- искренние или притворные, -- которые могло внушить другим это событие? Это событие имело смысл, имело значение лишь для него, Марселя, для него одного. И он снова погружался в горе, прислушиваясь к тому, как скребли по цинковой кровле лапки голубей, прилетевших из сада и ворковавших слабо и глухо за закрытым окном...
Более недели провел он в изнеможении и в одиночестве. Он не хотел никого видеть и приказал говорить посетителям, что он болен. Фремо, придя на другой день после похорон, настоял на том, чтобы его впустили, но более он не показывался. Прошла еще неделя, и однажды утром Марсель получил письмо из Италии. Фремо сообщил ему, что он находится в Виченце, на вилле графини Кантарини.
Вместе с той же почтой ему подали номер "Французского Биографа". То было периодическое издание, которое обычно присылали г-ну Ренодье. Марсель разорвал бандероль и раскрыл книгу. Буквы прыгали у него перед глазами. Но мало-помалу они делались устойчивее. Марсель дивился тому, что умеет еще читать, и тому, что люди пишут. Он бегло просмотрел несколько листков; в начале одной страницы он прочел имя Поля Ренодье.
Поль-Луи Ренодье родился в Руане 27 марта 1839 г. в доброй буржуазной семье. Начав ученье в родном городе, он поехал заканчивать его в Париж. Став кандидатом прав и причисленный к министерству юстиции, он не замедлил принять участие в различных передовых газетах. Хроники и фантазии, подписанные псевдонимом Ги де Вальвиль, привлекли к нему внимание публики. Семейные связи помогли ему завязать личные отношения с Гюставом Флобером. Влияние знаменитого писателя было для него решающим и отдалило его от легкой литературы. После попытки в области романа он обратился к драматургии и написал двухактную комедию "Веревка", поставленную в театре Одеон ["Одеон" -- знаменитый парижский театр; основан в 1797 г.] в 1868 году и имевшую успех среди ценителей литературы; но лишь после войны известность его достигла широкой публики. В 1872 г. театр Жимназ ["Жимназ" -- парижский театр, открыт в 1820 г.] поставил "Школу Глупцов". Успех ее был значителен. Острая наблюдательность и жестокая ирония делают из "Школы Глупцов" одно из любопытнейших произведений современного театра. Ранее Анри Бека Ги де Вальвиль вступил на новый путь. Завязалась полемика. От Ги де Вальвиля зависело занять положение главы школы, но молодой драматург предпочел остаться в стороне от борьбы. Пока длились споры по поводу его произведений, он женился на девице Элен Дивон, очаровательной артистке, с таким талантом создавшей роль Клементины в "Школе Глупцов".
В течение последовавших лет молодой писатель хранил молчание. В 1874 г. у него родился сын. Ги де Вальвиль, по-видимому, отказался от литературы. Поэтому когда в 1883 г. вышла в свет книга, озаглавленная "Человек и Жизнь", -- произведение сильное и суровое, полное мрачного пессимизма, род обвинительного акта против существования и положения человека, произведение, составленное с железною логикою и необычайною горечью, притом оставшееся незамеченным, -- то никто не вспомнил, что автор этого философского и морального памфлета, Поль Ренодье, -- не кто иной, как остроумный и смелый Ги де Вальвиль, и что то самое перо, которое начертало безнадежные афоризмы "Человека и Жизни", дало и блестящие диалоги "Школы Глупцов". Публика не отождествила эти две личности. Поль Ренодье напечатал еще два сборника -- один в 1887 г., другой в 1891 г. -- "Правила и Размышления". После этого Поль Ренодье умолк окончательно. Тяжкий недуг обязал его к полному уединению. Он сохранил всю тонкость анализа, всю остроту ума, он изощрял их лишь для себя, так как жил в самом строгом одиночестве. Внезапная смерть положила конец его страданиям 17 февраля 1898 г...
Статья заканчивалась несколькими библиографическими сведениями: первое издание "Школы Глупцов" было редкостью; другого портрета Поля Ренодье, чем написанный в 1892 г. художником Сирилем Бютелэ, не имелось.
Марсель Ренодье уронил брошюру с глазами, полными слез, и бьющимся сердцем. Так вот в каком виде предстало пред равнодушными взорами то, что было жизнью его отца! Как, только всего! Несколько чисел, несколько фактов и больше ничего!.. Но он-то сам, как много мог бы он добавить к тому, что сообщала заметка! Между строк биографа он мысленно видел то, чего они не могли передать: историю о мучительной тайне беспокойной и страждущей души.
Он не мог забыть того дня, когда ему исполнился двадцать один год и когда Поль Ренодье позвал его к себе в кабинет. Он видел отца, сидевшего за письменным столом, с лицом искаженным и постаревшим, с дрожащими руками. Футляр и склянка стояли возле хрустальной вазы, в которую был опущен колючий стебель свежей розы. Писатель долго сидел молча, склонив голову на грудь, потом заговорил; он говорил много, торжественно, сурово...
Поль Ренодье в тот вечер рассказал сыну свое детство, свою юность... Его родители не любили друг друга и относились совсем без любви к нему, а пребывание в коллеже было тяжелым для чувствительности нежного ребенка.
Тем не менее годы сделали из него юношу, пылко жаждущего счастья. Его первые столкновения с житейской посредственностью и людской злобой не могли рассеять его юношеских иллюзий. Свои разочарования он принимал весело и добродушно. Мелкие парижские успехи, которые выпали на его долю в эту эпоху жизни, забавляли его, несмотря на то, что некоторые лица попытались вскоре испортить ему это удовольствие. Скрытое соперничество, лицемерная вражда не замедлили дать ему почувствовать свои ядовитые стрелы. Сначала он сумел нейтрализовать этот яд, но мало-помалу он подпал под его воздействие. Он начинал, понимать. Зрение его обострилось, слух утончился, и на губах он ощутил вкус горечи.
Как раз тогда он встретился с Гюставом Флобером. Он описывал толстого человека, с голубыми глазами, с ярким цветом лица, с длинными свисающими усами, стоящего с трубкой в зубах перед своими перемаранными страницами, с сильным и сочным голосом, с шумным юмором, с размашистыми движениями. Из всех речей учителя Поль Ренодье усвоил только его отвращение к человечеству, его ненависть к уродству, его презрение к пошлости; он поддался влиянию его пессимизма, угрюмого и безнадежного. Громовое слово учителя потрясло в нем те части его существа, которые были втайне подточены и теперь рассыпались в прах. Перед ним раскрылся путь, голый, сухой, каменистый, по которому ему приходилось отныне идти. Если у него не хватало сил подбирать с дороги камни и бросать их в лицо своему веку, то он хотел, по крайней мере, заставить его вдохнуть горький запах цветов придорожных откосов. И он написал свою первую комедию, к аромату которой он примешал несколько листьев с терпким запахом.
Он, быть может, остановился бы на этом, на пессимизме, к которому примешивались ирония и сожаление, если бы не разразилась война 1870 года. В течение долгих месяцев, среди ужасной близости катастроф, ему пришлось быть свидетелем всего эгоизма, всей низости, всей глупости и гнусности, которые таит в себе человек. Он наблюдал открыто, в циничной обнаженности то, что остается обычно скрытым в тайниках души. Он видел, как люди лгали, воровали, грабили, убивали. Он слышал, как произносили речи, как пустословили. И он вышел из всего этого с чувством омерзения. Он проверил на живой действительности отвлеченные истины философов и моралистов, наиболее строгих к человеку. Но он не был в силах подняться до них. Тем не менее он хотел высказать на свой лад, в меру своих сил, все то, в чем он чувствовал себя с ними заодно, высказать это доступными ему средствами: бывают удары кнута более жестокие, нежели удары дубины. И он написал "Школу Глупцов"...
Марселю хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать этого голоса, саркастический оттенок которого преследовал его. Ах, зачем его отец не остановился на этом? К чему за разочарованиями ума захотел он поведать ему и разочарование своего сердца? И последнее из них, самое ужасное, осталось для него кровоточащей раной. Оно унесло его последнюю надежду на счастье, оно погасило последний огонек, еще мерцавший ему в глубине будущего...
Да, он, Поль Ренодье, поверил на миг, что жизнь среди мировой скорби может еще дать нечто прекрасное! Он захотел быть счастливым... В день первого представления "Школы Глупцов" он встретился с девицею Дивон. Она дебютировала в роли Клементины. Прекрасная, робкая, нежная, очаровательная... Он влюбился в нее без ума. Женился на ней. Ах, что значили для него отныне злоба и уродство всего мира! Он любил, он был любим! У них родился сын... Однажды вечером, когда он вернулся домой, он застал ребенка кричащим в кроватке. Дом был пуст. Ничего, ни слова прощания или сожаления. Он никогда более не слыхал о беглянке... Позже, гораздо позже узнал он, что она погибла при пожаре в одном из театров Чикаго, где она служила горничной при актрисах.
Марсель Ренодье снова видел отца, вскочившего в припадке гнева и боли и шагавшего взад и вперед по кабинету дрожащей поступью, меж тем как в хрустальной вазе осыпалась ночная роза, лепестки которой, казалось, соединились на столе в лужу темной крови.
Марсель Ренодье провел рукой по влажному лбу и огляделся вокруг: вещи стояли на тех же местах, как и раньше. Старая Эрнестина бродила в прихожей. Голуби царапали лапками по кровле и ворковали за окном. Но, тем не менее, все как-то изменилось. Отца не было. Его не было в спальне, той комнате, где сын находил его по утрам, с глазами, открытыми после бессонной ночи, или с веками, отяжелевшими от услужливого яда, который дарил ему немного сна. Его не было и за запертой дверью кабинета. Один лишь портрет его смотрел там на розу, засохшую в хрустальной вазе, без воды. Кончено! Отныне Марсель -- один, один в этом доме, один в Париже, чью грозную и шумную протяженность он видел с мрачной высоты кладбища Пер-Лашез, -- один в целом мире, этом мире, которого он не знал и к которому он был полон чувства отвращения, недоверия и ужаса.
IV
С тех пор как скончался Поль Ренодье, Сириль Бютелэ не показывался на улице Валуа. Желал ли он дать понять этим отчуждением, что он, знаменитый художник, богатый и избалованный, не хочет поддерживать отношений с молодым человеком, от которого он не ждет никакого удовольствия и никакой выгоды? Чувство это -- из тех, которые можно нередко встретить, так как оно является естественным следствием эгоизма. Если Бютелэ относился всегда дружески к г-ну Ренодье, то это потому, что он находил удовольствие в беседе с ним; но чего он мог ожидать от юноши, застенчивого и молчаливого? Марсель понимал эту разницу и мирился с тем, что им не интересуются. А между тем ему было бы приятно послушать об отце от кого-нибудь другого, кроме старой Эрнестины. Поэтому он отважился пойти сам к нему, решив, что если визит этот покажется докучливым, сделать его кратким и более не возобновлять.
Так думал он, переходя площадь Карусель. Дойдя до набережной левого берега, он замедлил шаги. В былое время он часто приходил сюда смотреть, перебирая книги на стойках, как течет река. Иногда он приносил отцу какой-нибудь том, истрепанный и запыленный. Это воспоминание омрачило его. Он быстро отошел от ящиков с книгами и направился по улице Бак.
Бютелэ занимал там, в доме 117-bis небольшой и низенький особняк, расположенный в конце длинного сводчатого коридора. У двери, выкрашенной в ярко-синий цвет, блестела медная ручка. Он позвонил. Появилась служанка. Это была худощавая особа, бледная, с прекрасными волосами, закрученными в пышные узлы. Он прошел за ней в прихожую; сделав ему реверанс и улыбнувшись своими белыми зубами, она указала ему лестницу, которая вела в мастерскую. Марсель постучал. Бютелэ крикнул, чтобы он вошел, между тем как до его слуха донесся заглушенный смех молоденькой служанки, которая следила за ним снизу, поправляя один из узлов своей прически. Он стоял в нерешительности, когда увидел Бютелэ, показавшегося на пороге с палитрой в руке. Позади художника, в глубине комнаты, на фоне протянутой драпировки выделялось тело нагой молодой женщины. Завидя Марселя, женщина убежала и спряталась за колеблющейся тканью... Марсель в затруднении не знал, что ему делать; голос Бютелэ успокоил его:
-- Как, черт возьми, это вы, дорогой Марсель? Я думал, что это Беттина. Но вы мне совсем не мешаете. Я кончил свою дневную работу и рад вас видеть... Да нет же, нет, вы пришли вполне кстати... Вас направила сюда проказница Беттина, не так ли? Это не беда. Я писал этюд нагого тела. Мило, не правда ли?
Он указал на мольберт, где стоял подрамок. На холсте Марсель узнал только что виденное мельком тело, воспроизведенное с его красками и формой, но преображенное таинственным очарованием, очарованием столь своеобразным, что оно являлось как бы подписью мастера.
Пока Марсель восхищался, Бютелэ соскабливал с палитры краски гибким ножом, наблюдая в то же время за драпировкой, складки которой шевелились и за которой слышалось порой шуршание ткани. Он продолжал:
-- Мило, не правда ли?.. Да... Когда я скучаю и у меня нет модели, я зову Аннину или Беттину. Они красивы, эти две малютки... Я привез их из Венеции в прошлом году. Они забавляют меня своим венецианским жаргоном. Они напоминают мне их страну, которую я обожаю. Когда они щебечут, то мне кажется, что я там. К тому же они недурно служат мне: Беттине очень удаются пирожные, у Аннины же нет особых талантов... Аннина -- это та, что одевается... Ну, скорей же, Аннина!
Занавеска заколыхалась. Бютелэ продолжал:
-- Единственное неудобство -- это то, что они не ладят между собой и не переставая ссорятся и устраивают друг другу разные штуки. Конечно, чтобы отомстить Аннине за какую-нибудь тайную обиду, несносная Беттина провела вас в мастерскую в то время, как та позировала... Сейчас они будут драться и таскать друг друга за волосы: это жаль, потому что волосы у них прекрасные, -- как грациозна, не правда ли, эта прическа с большими узлами... Ну вот и мадемуазель Аннина.
Она подняла занавеску и подошла, опустив глаза, высокая, с телом гибким и стройным. У нее было несколько удлиненное лицо с нежными и мягкими чертами, тонкий нос, немного пухлые, словно вздернутые улыбкой губы. На шее у нее было стеклянное ожерелье из зеленых шариков; она остановилась перед художником, который спросил у нее что-то по-итальянски, между тем как она искоса поглядывала поочередно то на Марселя, то на полотно, где была изображена ее нагая красота. Когда Бютелэ умолк, она ответила ему несколькими словами, одернула на шее зеленое ожерелье и вышла с достоинством, не оборачивая головы, на которой кокетливо вздымались тяжелые узлы ее волос. Бютелэ отложил палитру и нож.
-- Я сказал ей, что случившееся очень полезно для нее и что это отучит ее мучить Беттину. Впрочем, будьте уверены, -- в глубине души она очень довольна тем, что ее застигли врасплох; она отлично знает, что сложена на диво, негодница... Ах, юный Ренодье, что за чудесная вещь прекрасное тело! Я мог бы писать его сто лет. Жизнь, понимаете ли, чересчур коротка!
Он вздохнул, подошел к зеркалу, висевшему на стене в мастерской, пригладил прядь седых волос, закрутил усы и с минуту рассматривал себя молча, затем вернулся и сел в качалку против Марселя, который стоял возле мольберта. Наступила минута молчания. Лицо художника стало печальным. Он скрестил обе руки на колене и сказал медленно, обращаясь к молодому человеку:
-- Благодарю вас за то, что вы пришли, дорогой Марсель; если я не шел к вам, то не из равнодушия, будьте в том уверены, а из осторожности. Я знал, что вы очень несчастны, и боялся быть навязчивым в вашем горе. Лучшие друзья в таких случаях должны быть сдержанны. Только позднее они могут пригодиться...
Он остановился на мгновение.
-- Я очень бы хотел, дорогой Марсель, для вас что-нибудь сделать и думаю, что могу быть вам полезен в одном отношении, но это очень деликатный вопрос, и об этом трудно говорить... Но я все же решусь... Я очень любил вашего отца, но я опасаюсь, что он чересчур прочно внушил вам свою манеру мыслить и чувствовать, слишком глубоко внедрил в вас свое отношение к жизни. Я не раз беседовал с ним на эту тему. Он раздражался моими возражениями. Он думал предостеречь вас таким образом от обманчивого призрака счастья и избавить от разочарований, которые он за собой влечет. Ваш отец считал своим долгом дать вам возможность воспользоваться его опытом: без этого, думалось ему, он оставляет вас безоружным и беззащитным. Он хотел, формируя ваш ум по образцу своего, остаться в вас и после смерти, и я боюсь, очень боюсь, что он в этом вполне преуспел.
Марсель Ренодье слушал художника, опустив голову. Он признавал истину его речей. Бютелэ продолжал:
-- Смерть любимого существа -- минута страшная. Он умирает для наших глаз, но возрождается в нашей памяти. Он овладевает в ней своим местом, проявляет в ней свое лицо, утверждает свою власть. С этой минуты определяются отношения, которые установятся между ним и нами. Как видите, это -- минута решительная: минута, когда то, что будет нашей жизнью, отделяется от того, что было его жизнью... Себя или его будем мы продолжать? Ах, я хорошо знаю, что любовь, уважение, привычка побуждают нас подчиниться ему. Итак, пусть он управляет нашими мыслями и нашими поступками. Так! Но ведь это значит отказаться от самого себя и отстраниться от жизни... И вот к этому вы сейчас пришли.
Сириль Бютелэ оживился.
-- Вы мне скажете, что вы заранее достаточно хорошо знаете, что такое жизнь, что вы не стремитесь попытать в жизни счастья, что вы подчиняетесь лишь тому, что в ней необходимо, и что вы не любопытны к ее возможностям... Это ваше право, ограничивать ваше соприкосновение с жизнью, но подумайте прежде, чем пользоваться этим правом, которое вы считаете отчасти как бы обязанностью и почти долгом чести. Не решайте своей судьбы, руководясь лишь одной чувствительностью или голосом совести. Не будет неблагодарностью по отношению к самому дорогому прошлому -- отвести ему его место в вашей памяти, ограничив его участие в ваших поступках и мыслях... Вот то, что я хотел вам сказать и что сказал бы в присутствии вашего отца, если бы он был здесь.
Марсель Ренодье поднял голову.
-- Я не философ, дорогой Марсель, и не собираюсь доказывать вам, что жизнь плоха или хороша в целом. Разумеется, я знал тяжелые минуты, страдал, стремился, сожалел. У меня были поводы жаловаться на людей, и все же меня огорчает, что я старею. Что бы там ни было, природа всегда с нами, с ее формами, красками, ароматами.
Сириль Бютелэ смотрел прямо перед собой, и лицо его утратило выражение усталости. Он подошел к мольберту. Стекло монокля приподнимало дугою его нервную бровь. Большим пальцем своей худой и ловкой руки он коснулся на полотне сладострастного образа. Марсель смотрел на него, помолодевшего и выпрямившегося, меж тем как снизу, сквозь полуоткрытую дверь мастерской, вместе с молодым смехом доносились солнечные звуки итальянского говора, подобные радостному щебетанью птиц...
Возвращаясь домой от Бютелэ, Марсель Ренодье вошел в сад Пале-Рояля. Стояли первые дни апреля. Несколько нежно-зеленых листочков распустились на ветках. Голуби перелетали и садились. Марсель опустился на скамью. Слова Сириля Бютелэ смущали его. Как, ему надо освободиться от влияния отца! Разве мало было разлуки через смерть? Отец учил его не доверять людям, и вот явился человек, советующий ему не доверять тому, кому он обязан этим недоверием. Нет, это было бы предательством, да еще предательством по отношению к умершему. Как осмелился Бютелэ дать ему подобный совет? К тому же разве отец его не был прав? Жизнь дурна. Тщетно, в образах людей и вещей, предлагает она нам видимость счастья и иллюзию наслаждения. Конечно, тело той нагой девушки было нежно и восхитительно; конечно, сладок был этот час в саду, уже почти весеннем, под этим чистым и затуманенным небом, по которому тихо проносились в наклонном полете тяжелые и блаженные голуби, -- и тем не менее он чувствовал себя охваченным грустью, которая подымалась из самых недр его существа и которая была, как он ощущал, глубока, непобедима и бесконечна.
V
Солнечный луч, упавший на комод, медленно передвигался. От него темный лак старинного пузатого комода становился прозрачным, как черепаха, и оживлялась красноватая позолота китайских фигурок, корчивших странные гримасы. От мандарина с гибкой косой подвижный луч перешел на воина, потрясающего кривой саблей, заблестел на спине черепахи, потом осветил дерево с узловатыми ветвями и загнутую кверху крышу пагоды.
Марсель Ренодье полузакрытыми, заспанными глазами наблюдал передвижение солнечного луча, как вдруг комната наполнилась ярким светом. Полуприкрытый ставень только что был открыт снаружи концом длинной жерди, которой мелкими сухими ударами постукивали по стеклу, между тем как снизу доносились взрывы смеха.
Марсель Ренодье откинул одеяло. Жердь появилась снова, с легкой соломенной корзинкой на ее вилообразном конце, и одновременно веселый голос назвал его по имени:
-- Марсель, Марсель!
Он поспешно набросил пиджак.
-- Марсель, ленивец! Уже девять часов. Так как вы не спускаетесь вниз, то приходится посылать вам завтрак... Подойдите, по крайней мере, чтобы взять его... скорее, скорей!.. или я уроню...
Он подбежал к окну и распахнул его. Корзинка покачивалась в лучах солнца. В то время как Марсель протягивал руку, крупный персик, лежавший поверх других фруктов, покатился и упал. Смех еще более усилился. Молодой человек схватил корзинку, откидывая со лба спутанные за ночь волосы.
-- Ни к чему вас спрашивать, хорошо ли вы спали... Боже, до чего вы смешны!
Марсель перегнулся за подоконник.
-- Благодарю вас, Жюльетта... А вы как себя чувствуете?
Стоя внизу, м-ль Руасси смотрела на него. Белая стена, освещенная солнцем, заставляла ее слегка щурить глаза под широкой соломенной шляпой. Марсель видел ее прелестное веселое лицо, чудесные его краски, прямой и тонкий нос, полные губы. Лукавство и молодость делали ее еще прекраснее. Это нежное лицо дышало радостью жизни. Марсель любовался также круглой шеей, стройными плечами, высокой грудью; кожаный пояс стягивал гибкую талию.
-- Марсель, я прошу вас обратить внимание на сливы.
Она прищелкнула языком с выражением лакомки.
Она была очаровательна, стоя на солнце. Вокруг нее сверкал песок аллеи, и тень ее лежала на нем, словно бархатная. Цветы на клумбах благоухали. Две бабочки летали над нежными петуниями. Слышалось журчанье речки, протекавшей за кустами сирени, а на другом берегу высокие тополя, стоявшие в ряд, трепетали, показывая серебристую изнанку своих листьев. М-ль Руасси угрожающе помахивала своей длинной жердью, резавшей нагретый уже воздух своим прохладным свистом.
-- Одевайтесь же, Марсель! Стыдно долго лежать в постели в такое утро, как сегодня! Вам давно уже следовало выйти на воздух и гулять. Уже больше месяца, как вы живете в Онэ, а все еще не научились жить по-деревенски!.. Я уже успела сделать множество дел; я встала, когда еще не было шести часов... Да, да!.. Я выкупалась у старого моста. Вода холодная-прехолодная! Это было чудесно...
Перед Марселем промелькнуло видение этого купанья в прозрачной воде, заглушенное журчание которой слышалось за деревьями вместе с трепетом тополей, словно посеребренных ее отблеском.
-- Да кушайте лучше ваши фрукты, бедный Марсель, вместо того чтобы слушать мою болтовню. Я ухожу... Ах, жалко оставить такой чудный персик!
Она нагнулась и подняла персик, выпавший из корзинки. Несколько песчинок впились в его бархатистую кожицу: она осторожно удалила их кончиком ногтя, повертела плод между пальцев и решительно закусила его округлость. Сочная мякоть растаяла под ее белыми зубами, потом, когда осталась одна лишь косточка, Жюльетта со смехом бросила ею в Марселя. Стекло зазвенело от удара. Молодой человек нагнул голову. Когда он поднял ее, м-ль Руасси исчезла за углом дома.
М-ль Руасси была права, рекомендуя Марселю лежавшие в корзинке сливы. Они были сочные и сладкие. Он нашел их превосходными и с грустью отметил, что, вкушая их, испытывает удовольствие. Что же означали эти внезапные затишья в его горе, которые он замечал в последнее время? Откуда эти кратковременные перерывы в воспоминаниях? Не были ли началом забвения эти повторные исчезновения скорбной мысли? Сегодня, проснувшись, он не думал ни о чем, забавляясь игрою солнца на старинной лакированной мебели и на позолоте китайских уродцев. Теперь его внимание привлек вкус плода. Ему стало стыдно. Он упрекал себя за то удовольствие, которое доставила ему внешность м-ль Руасси. Иное лицо должно бы было занимать его мысль! Ах, тоскующее лицо отца! Оно должно было стать для него навсегда лицом всего мира! Он чувствовал себя виновным в какой-то душевной грубости. Но тогда к чему было бежать одиночества, к чему было ехать в Онэ?
С середины июля он гостил у г-на Руасси, так как ему поневоле пришлось покинуть Париж. Он не мог больше выдержать. Уже в последние дни мая, перед отъездом в Венецию, Сириль Бютелэ, прощаясь с ним, нашел его до того изменившимся, что прислал к нему доктора Сарьяна. Доктор Сарьян, лечивший г-на Ренодье, осмотрел Марселя. Не было ничего серьезного, но не мешал бы свежий воздух, деревня. Ему следовало бы поехать в палаццо Альдрамин к Бютелэ, который его уже приглашал к себе. Рассеяние, связанное с путешествием, было бы ему полезно... Марсель твердо решил не слушаться советов доктора Сарьяна. Он не хотел удаляться из Парижа, не хотел отказываться от гнетущих воспоминаний перед портретом отца, от печальных паломничеств на кладбище Пер-Лашез.
После прихода доктора его уединение сделалось полным. Фремо, который исчез, наслаждался, вероятно, счастливой любовью с итальянской графинею... Однообразная и вялая жизнь длилась, не причиняя Марселю страданий от такого полного затворничества. Почтение к воле отца поддерживало его. Между тем здоровье его пошатнулось. В квартире на улице Валуа становилось жарко, а лето было крайне знойное. Сад, сожженный солнцем, издавал запах сухой пыли и горелых листьев. Деревья уже теряли свою листву, словно осенью. Голуби, воркуя, точно задыхались.
В начале июля он получил письмо от м-ль Руасси. Она повторяла приглашение г-на Руасси в письме кратком и радушном, написанном крупным почерком, открытым и смелым... Жюльетта Руасси! Он был тронут этим милым призывом к товарищу детства, которого она могла бы давно забыть... Но письмо оставалось на столе без ответа. Он как сейчас видел его голубоватый конверт, который держал в руках доктор Сарьян несколько дней спустя, приказывая ему на этот раз уехать немедленно из Парижа куда угодно. Он выслушал доктора Сарьяна с немым раздражением. По какому праву доктора своею волею подменяют нашу волю? Почему с таким упорством стремятся они заставить нас жить вопреки нашему желанию? Конечно, он не последовал бы его предписаниям, если бы как раз в это время старая Эрнестина не попросила разрешения поехать отдохнуть на месяц к родным. Положительно, все сговорились, чтобы выгнать его из дома. Но почему он выбрал именно Онэ?
Надо было проехать деревню, чтобы добраться до имения г-на Руасси. Крестьянские домики тянулись по бокам улицы до церкви, где надо было свернуть в крутой переулок, в конце которого шумела мельница. Оттуда надо было дойти до высоких ворот с остроконечной шиферной крышей и через них пройти во двор, поросший газоном и замыкавшийся с одной стороны стеной из битой глины, а с другой -- зданием конюшни, над которым возвышалась голубятня. Прямо была решетка, отделявшая двор от дома, стоявшего наискосок. Дом состоял из двух флигелей, одного очень старого, из красноватого кирпича, где находилась кухня, и другого -- более нового, каменного и одноэтажного. Перед домом была лужайка с цветными клумбами и огород с тремя площадками; к нему вел деревянный мостик, переброшенный через канаву. Канава соединялась с рекой, протекавшей за домом, и это кольцо воды замыкало собой рощу великолепных деревьев, которая была главной усладой Онэ, прохладной, зеленой и таинственной. Остальная часть имения состояла из лугов и нескольких участков пашни. Окружающая местность изобиловала дичью. Г-н Руасси любил охоту. Низенькая коляска и маленькая лошадка позволяли ему являться на приглашения соседей. Он охотно принимал их приглашения, приберегая для себя своих куропаток и зайцев и предпочитая истреблять в приятной компании чужую дичь.
Эта коляска была первым предметом, который увидел Марсель Ренодье, выйдя из вагона на станции Крез. Лошадь была привязана к забору. Молодой человек оглядывался вокруг себя, как вдруг он заметил м-ль Руасси. Он тотчас узнал ее. В смущении, он не знал, как заговорить с нею, когда она протянула ему руку со словами: "Здравствуйте, Марсель. Ваш поезд опоздал. Надеюсь, хорошо доехали, несмотря на жару? Дайте мне вашу багажную квитанцию..." И она быстро передала листок возчику: "Карлье, надо, чтобы сундуки этого господина были доставлены в Онэ до обеда... Идемте скорее, Марсель, можно спечься здесь на платформе..." Он покорно последовал за нею.
Выйдя со станции, девушка сама отвязала лошадь и поправила на сбруе застежку. Когда Марсель уселся рядом с ней, она спросила: "Удобно ли вам?" и они поехали рысью. Ехать надо было около часа. Несколько минут спустя она снова спросила: "Я вам не мешаю?" -- "Нет, мадемуазель". Она стегнула по блестящему крупу лошади. "Мадемуазель? Вы с ума сошли, Марсель? Разве так говорят подруге по Тюильрийскому саду? Извольте называть меня Жюльеттой, или я опрокину экипаж!"
Довольно крутой подъем заставил лошадь идти шагом. Он припомнил это место. По сторонам дороги, в полях, изгибали свои ветви узловатые яблони. Теперь она заговорила с ним тихо, нежно, печально. Она говорила ему о смерти его отца, о том горе, которое он должен был испытывать. Г-н Руасси был также ею опечален. Он не мог приехать на станцию... Все в Онэ будут ему рады; он найдет здесь чистый воздух, отдых, тишину и свободу, какой только пожелает. Пока она говорила, малорослая лошадка подергивала ушами. Мухи жужжали. С высокой яблони упало яблоко средь шелеста листьев и веточек и глухо ударилось о сухую землю.
Жюльетта говорила правду. Г-н Руасси проявил радушие и гостеприимство, но совсем не упоминал о печальном событии, имевшем место в феврале: он избегал грустных разговоров. Г-н Руасси был милым эгоистом. Таким считал его г-н Ренодье. Г-н Руасси не скрыл от него в былое время причины своего переезда в Онэ: состояние его, сильно расшатанное, требовало от него этой жертвы. Не имея уже возможности вести в Париже ту жизнь, какую ему хотелось, он предпочел деревню, где ему должно было хватать его сократившихся доходов. К тому же он достиг возраста, когда приличествует быть благоразумным. О прошедших годах он сохранил слишком приятные воспоминания, чтобы по своей вине укорачивать то время, которое ему оставалось, чтобы перебирать их. Что касается его дочери, бывшей в то время еще в монастыре, то у нее, по выходе из Сакре-кёр, тоже найдется развлечение -- разыгрывать хозяйку дома. Разве мало в этом занятия и забавы для особы, обладающей веселым нравом и превосходным характером? И г-н Руасси рассудил, вероятно, правильно, так как Жюльетта казалась вполне счастливой.
Марсель Ренодье сразу же оценил в молодой девушке ее природную склонность быть всем довольной, ее дар извлекать из всего приятное для себя. Это выражалось у нее тысячью способов, из которых самым обыкновенным был этот чудесный звонкий и веселый смех, который эхо разносило по дому и по саду. Она проявляла способность всецело отдаваться всему, что делала, какую-то исключительную пылкость. Если она читала, то читала со вниманием, которое ничто не могло нарушить; если работала, то работала с ожесточением; если она сидела, то сидела с наслаждением, готовая, казалось, навсегда так остаться. Она проводила иногда целые дни, причесываясь на разные лады, и тогда ничто не могло оторвать ее от зеркала. Она по двадцати раз переделывала букет или убирала вазу с фруктами, словно судьба всего мира зависела от этого соединения цветов или подбора плодов. Вместе с тем это постоянство и интерес к незначительнейшим вещам отнюдь не происходили от посредственности или мелочности ее ума. Она была умна, образованна, чувствительна, остроумна, с несколько, быть может, нарочитой податливостью к веселью, которое, однако, перемежалось у нее то неожиданным молчанием, то внезапной мечтательностью, что не было ни грустью, ни печалью, но какой-то немой и неподвижной сосредоточенностью, во время которой лицо ее принимало выражение необычной серьезности и особенной красоты... В эти минуты, -- во время которых г-н Руасси старался всегда развлечь ее какой-нибудь шуткой, -- молодая девушка больше всего нравилась Марселю; он чувствовал, как симпатия, робкая, скрытая и таинственная, сближала его с ней.
Тем временем Марсель Ренодье, размышляя обо всем этом, оделся. Тщательно умытый, хорошо выбритый, он посмотрел на себя в зеркало. И в самом деле, здоровье его поправлялось. К нему вернулись и аппетит, и сон. Загорелые щеки округлялись. Как, неужели этот Марсель Ренодье был тем самым, что и несколько месяцев тому назад? Неужели это лицо было тем лицом, которое орошалось слезами отчаяния? Неужели эти шаги, которыми он тихо бродил по аллеям рощицы в Онэ, были теми же шагами, что попирали жирную почву Холма Усопших? Внезапно он омрачился. Он снова увидел перед собой могилу отца, длинную белую плиту, словно страницу, вырванную из книги, вырезанное на ней имя, печальную дату... Ах, отец никогда не покидал его мыслей! Даже тогда, когда они, казалось, были отвлечены от него, они оставались все же втайне привязанными к памяти того, кто был их вдохновителем. Он не последовал жестокому совету Сириля Бютелэ. Воля, дорогая для него и чтимая им, постоянно направляла его волю. Его связывала с умершим боль утраты, которую он ощущал в глубине души так же остро, так же нестерпимо, как в первый день.
Он тихо притворил дверь своей комнаты и спустился по лестнице. Ему хотелось быть одному. Он не желал бы встретить ни г-на Руасси, ни Жюльетты. Он слышал ее голос в столовой: она предупреждала кухарку, что г-н Руасси будет завтракать сегодня ровно в полдень, так как днем ему предстояла поездка. Марсель, не показываясь, ускорил шаги и вышел. Очутившись на воле, он поспешил добраться до рощи. Сумрак тенистых аллей и шепот листвы успокоили его мало-помалу. Он стал ходить, наблюдая колеблющиеся листья. Он следил взглядом за прямой линией стволов до разделения их на ветви. Он вдыхал разные запахи и старался различить, исходят ли они от земли или от растительности, он видел цвета и отмечал их оттенки, он узнавал звуки. Бессознательная деятельность чувств мало-помалу заменила в нем определенные мысли. Так дошел он до старого моста. Расширение реки образовывало здесь водоем, в котором м-ль Руасси любила купаться. У воды был сооружен шалаш из кругляков и моха, где укрывалась молодая девушка, сбросив с себя Одежды. Сколько радости доставила бы такая хижина ему и Жюльетте в те времена, когда они строили дома из стульев в саду Тюильри! Он лег на траву в виду прозрачной воды. Одна из картин Сириля Бютелэ, некогда вызвавшая общее восхищение на выставке, изображала купальщиц резвящихся в таких же струях. Марсель покраснел и спросил себя: не было ли то хитростью его ума, чтобы свободнее думать о Жюльетте? Эти таимые мечты показались ему нескромными и грубыми, и он продолжал испытывать за них легкий стыд, когда за завтраком очутился рядом с молодой девушкой, в обществе г-на Руасси.
Г-н Руасси был шумно весел в это утро, кушал с аппетитом и торопливо опустошал свой стакан. Внезапно он поперхнулся. Жюльетта не могла удержаться от смеха. Г-н Руасси спросил, чему она смеется.
-- Тому, что ты особенно волнуешься сегодня. Сразу видно, что ты после завтрака едешь в Корратри.
-- Жюльетта, ты просто дурочка!
Он весело пожал плечами. Он казался еще молодым, несмотря на седеющую бороду. Жюльетта продолжала:
-- Нисколько!.. Это повторяется каждый раз, когда ты едешь к госпоже де Бруань... Марсель, разве вы не замечаете, что папа разоделся в пух и прах?
В самом деле, г-н Руасси принарядился: изящный пиджак, новый галстук, цветок в петлице.
-- Надо же время от времени проветривать свое тряпье... А потом, мне надо переговорить с госпожою де Бруань по поводу отца ее смотрителя охоты.
Г-н Руасси, смущенный и в то же время фатоватый, сиял своей манишкой. М-ль Руасси улыбнулась:
-- Ну да, ну да... все знают, что ты влюблен в госпожу де Бруань... Впрочем, ты прав: она очень умна и еще очень красива.
-- Это, пожалуй, правда... А какое меткое ружье! Никогда не промахнется. Это будет настоящий партнер для Валантона, когда он приедет в сентябре... Вы не знаете моего друга, графа де Валантона, мой юный Марсель: это -- очаровательный человек. Он вам понравится. Он большой поклонник произведений вашего отца... Ах, бедняга Ренодье!
Наступило молчание, которое было прервано м-ль Руасси:
-- Пустяки! Господин де Валантон каждый год обещает к тебе приехать. Это закоренелый парижанин. Он довольствуется стрельбой по голубям.
Она в сомнении покачала головой. Г-н Руасси с лукавым выражением поглаживал свою седую бороду и сказал:
-- Та-та-та! На этот раз Валантон приедет, я в этом уверен.
М-ль Руасси небрежно положила локоть на скатерть и притянула к себе вазу с фруктами. Она выбрала персик и подбросила его в руке с деловитым видом, причем сдвинулись ее прекрасные брови и сжались алые и свежие губы.
Завтрак подходил к концу.
-- Итак, папа, ты отказываешься от коляски?
Г-н Руасси предпочитал ехать в Корратри на велосипеде.
-- Тебе будет жарко.
-- Да нет же!
-- Нет, будет!.. Ты предпочитаешь велосипед, потому что это тебя молодит.
Г-н Руасси выпрямился:
-- Но ведь я еще не старик, черт побери!.. К тому же мне необходимо немного тренироваться. Недалеко уже открытие охоты, а у Валантона железные ноги: он способен загнать Бернара д'Аржимеля, а этот житель гор ведь не мокрая курица!
И г-н Руасси, стоя, выгибал грудь и напрягал икры, закуривая сигару.
-- А вы, дети мои, что будете делать?
-- Я хочу разрешить себе сегодня полениться, поваляться на траве. Купанье в зелени после речного купанья утром... Что вы на это скажете, Марсель?
М-ль Руасси обернулась к Марселю Ренодье:
-- Я приглашаю и вас. Я хочу посвятить вас в прелесть послеобеденного отдыха на лугу. Это вас не манит? Тогда захватите с собой книгу. Вы будете охранять мой сон!.. Да, да, именно так, и вы меня разбудите, если увидите на мне муравьев... До свиданья, папа.
Она поцеловала г-на Руасси в обе щеки, подтолкнула дружески Марселя и вышла с ним из столовой, меж тем как г-н Руасси покусывал зубочистку, глядя внимательно на конус пепла своей сигары.
VI
Пройдя мостик, перекинутый через канал, Жюльетта Руасси и Марсель Ренодье срезали угол огорода и вышли в решетчатую калитку, которая вела в луга. Трава здесь была густая, и по берегу канала, где они шли, она становилась все гуще и выше. Они уходили в нее почти по колена. Она смыкалась за ними с шелестом, и задеваемые ими зонтичные растения качались на гибких стеблях. На противоположном берегу канала деревья рощи склонялись, простирали свои ветви и рисовали в воде линию тени, неровную и зубчатую. Некоторые из них разрушили своими корнями штукатурку каменной набережной, они сплелись с волокнистыми водорослями, тянувшимися со дна и образовавшими на поверхности воды острова зелени. По воде плавали большие ярко-зеленые круги водорослей -- нитчаток. Между ними вода была черная и прозрачная.
Они шли довольно долго. Платье Жюльетты словно оставляло борозду в траве. Так дошли они до шлюза, отделяющего канал от речки. Высокое дерево бросало тень на траву, которая была еще гуще в этой части луга. В канале дремали красноватые карпы. Где-то очень далеко сталь косы пела под камнем точильного бруска. С минуту они молчали, прислушиваясь.
-- Это старик Дрюэ, сын которого заведует охотой у госпожи де Бруань, и о котором за завтраком упоминал папа. Старик совсем впал в детство и часами точит свою косу об этот "челнок"... Так называют они здесь точильный брусок... Но бедняга кончит тем, что порежет себе палец. Папа хочет предупредить его сына.
М-ль Руасси умолкла. Далекая сталь уже не звенела. Воздух, которого не освежал больше прохладный звук металла, сделался жгучим.
-- Как здесь хорошо; я люблю это местечко.
М-ль Руасси потянулась. Ее лицо приняло выражение блаженной лени.
-- Ах, как здесь сладко будет уснуть!
Ее лицо уже казалось сонным. Ее обычная живость сменилась какой-то томностью. Веки опустились, словно перегруженные. Она ощупью искала в волосах шпильки, которыми была приколота ее шляпа. Она говорила дремотным голосом, глядя на Марселя сквозь полусомкнутые ресницы:
-- Как жаль, что вы презираете послеобеденный сон!.. Захватили ли вы с собой, по крайней мере, книгу?.. Ах!
Тихонько, мягко, словно внезапно отяжелевшая и поникшая, она опустилась на траву. Вытянулась. Оперлась локтем о землю, поддерживая рукой голову. Марсель Ренодье вынул из кармана книгу.
-- Я боюсь, что надоедаю вам, сопровождая вас повсюду, Жюльетта!
Она засмеялась с закрытыми глазами. В этом незрячем смехе было что-то сладострастное и обессиленное.
-- Нисколько вы мне не надоедаете. Я вас очень люблю... Только скажите, не видите ли вы муравьев? Это мой ужас... Нет? Ну прощайте.
Она скрестила руки под головой. Она уснула не сразу. Порой она произносила несколько слов. Она сказала что-то о жужжании пчелы, о плеске карпа в воде. Потом мало-помалу тело ее ослабело. Пальцы, игравшие стебельком травы, перестали двигаться. Дыхание сделалось глубже и ровнее меж полураскрытых губ. Она в самом деле спала.
Марсель Ренодье смотрел на нее с Внезапною робостью. Он осторожно перелистывал страницы. Его мысль блуждала. Он пытался заставить ее сосредоточиться: она ускользала от него. Залетевшая оса вползла в чашечку цветка и долго оставалась там. Легкий стебель дрожал под зыбкою тяжестью насекомого; наконец оно стремительно вылетело оттуда, задев волосы Жюльетты.
Не просыпаясь, она повернулась. Теперь щека ее покоилась на руке. Одно из ее колен, приподнявшись, натягивало ткань ее платья. Тень от ресниц опускалась очень низко. Прядь волос ласкала нежное ухо. Инстинктивно Марсель наклонился над ней. Он жадно смотрел ей в лицо и при этом испытывал какую-то смутную тревогу, какую-то душевную тоску. Что зарождается в нем? Какая мысль способна возникнуть в его мозгу? Какой образ готов явиться перед глазами? Он чувствовал около себя присутствие чего-то таинственного и беспокойного. Она пошевелилась: он вскочил с бьющимся сердцем и, подобно ей, закрыл глаза.
Когда он снова открыл их, все показалось ему изменившимся: свет -- потускневшим, небо -- бесцветным, предметы -- отдаленными. Ужасная печаль сжала ему сердце. Она поднялась из глубины его существа, как нездоровое испарение. Снова склонился он над спящею. Ах, теперь он знает! Да, Жюльетта прекрасна; да, она молода, но годы пройдут. Это свежее лицо, это гибкое и крепкое тело -- время их постепенно разрушит. Оно отяжелит члены, покроет морщинками кожу, выбелит волосы, навеки сомкнет эти закрытые глаза. Та земля, на которую она ложилась так доверчиво в дни молодости, когда-нибудь покроет ее, холодную и обезображенную, смешает ее с собой, уничтожит ее в себе. Отчетливо, под тем телом, которое он угадывал, он увидел последние очертания скелета. Ледяной пот выступил у него на лбу, и он обеими руками зажал рот, чтобы не закричать от страха и отчаяния. Привычные слова отца припомнились ему во всей их горечи. Жизнь дурна, так как все в ней тщетно, бесполезно и тленно, кроме унижения и страдания. О, отцовское учение вкоренилось в нем глубоко и прочно! Зрелище этой спящей девушки вызывало в нем не желание, не любовь, а ощущение безысходных страданий человечества. Еще сегодня утром в плодах, которые она принесла ему в корзинке, он ощутил привкус праха, а теперь в этом очаровательном лице, под маскою сна, ему предстал образ самой смерти...
Он оставался долго погруженным в размышления, не замечая того, что м-ль Руасси, проснувшись, смотрела на него. Не двигаясь, она следила за чертами лица молодого человека, болезненно искаженными его душевной мукой. Она понимала, как он страдает, и испытывала к нему нежное сочувствие. Ей хотелось помочь ему. Она желала, чтобы он был счастлив. Она любила, чтобы все были счастливы вокруг нее, не как г-н Руасси из эгоизма, а по природной доброте и великодушию. Медленно, бесшумно она приподнялась и своей рукой легко коснулась руки Марселя; он вздрогнул.
-- Увы, мой бедный Марсель, опять мрачные мысли!..
Она смотрела на него своими прекрасными глазами, ставшими печальными.
-- Я знаю это выражение. Когда я вижу его на вашем лице, оно разрывает мне душу. Я хотела бы вас утешить, но как это сделать?..
Она вздохнула.
-- К тому же в вас есть нечто, меня беспокоящее... Смерть вашего отца была ужасной, жестокой утратой, но мне кажется, что в вашей печали есть еще нечто большее. Почему вы не откроете мне причины? Кто знает, быть может, я вас пойму?.. Я не совсем дурочка.
Она раскрыла книгу, которую Марсель Ренодье принес с собой.