Lib.ru/Классика: Реутский Николай Васильевич. Тюремный мир

ТЮРЕМНЫЙ МІРЪ

Лѣтомъ 186.... года по одной изъ главныхъ сибирскихъ рѣкъ двигался небольшой пароходъ, тянувшій на буксирѣ громаднѣйшую баржу. Палуба была покрыта народомъ. Сѣрый цвѣтъ преобладавшій въ костюмѣ, звукъ цѣпей и звяканье желѣза изобличали характеръ пассажировъ: это была арестантская баржа, везшая на своей палубѣ и въ трюмахъ нѣсколько сотъ человѣкъ новыхъ обывателей для Сибири. По истинѣ, тутъ была смѣсь одеждъ и лицъ, племенъ, нарѣчій, состояній. Вотъ у самаго борта расположилась толпа молодежи. Сѣрыя свитки, куртки, пальто, чамарки, бешметы, бараньи шапки, кепи пестрѣли въ толпѣ. Завитые усы, шапки набекрень, подбоченившіяся руки придавали этой молодежи, повидимому, бодрый видъ. Но вглядѣвшись пристально, не трудно было замѣтить упорно устремленные на берегъ глаза, лихорадочно напряженный взглядъ, выдававшій цѣлое море неизвѣстности и мучительнаго ожиданія. Въ толпѣ молодежи, тамъ и сямъ, бродили черныя тѣни людей въ длиннополыхъ сюртукахъ и большихъ картузахъ. Изъ-подъ нависшихъ бровей, они украдкой бросали мрачные взоры на берегъ и снова опускали ихъ къ землѣ. Тутъ же, пригорюнившись, стояли сѣдые старики въ сѣрыхъ длинныхъ пальто и длинноухихъ шапкахъ: эти не смотрѣли на берегъ; взглядъ ихъ выражалъ тоскливую апатію. Это были ссыльные изъ привислинскаго и западно-русскаго края. Покрой платья и отсутствіе кандаловъ изобличали ихъ привилегированное званіе. Между рядами Поляковъ и стѣнами каютъ гремѣли кандалами гражданскіе арестанты разныхъ категорій, большею частію изъ сѣраго русскаго люда. Всѣ они были въ сѣрыхъ или желтыхъ зипунахъ, съ оранжевыми лоскутами на спинѣ, въ бродняхъ или чиркахъ и большею частію съ обнаженными головами. Спокойное выраженіе лица и беззаботная поза ясно говорили что эти люди покончили счеты съ обществомъ: они его оскорбили, оно ихъ осудило, и они квиты. Незачѣмъ болѣе раздумывать, нужно принять жизнь какъ она есть и извлечь изъ нея все то что еще осталось въ ней на ихъ долю.

У самыхъ каютъ и на бакѣ помѣщались отдѣльными группами почернѣлые отъ солнца Черкесы въ своемъ національномъ костюмѣ, смуглые Цыгане въ изорванныхъ халатахъ, Татары въ ваточныхъ кафтанахъ съ ермолками на бритыхъ головахъ и Киргизы въ бараньихъ шапкахъ. Черкесы курили коротенькія трубки, сохраняя полное спокойствіе; Цыгане, приснастившись кое-какъ, дулись въ карты; Татары вели нескончаемые разговоры; Киргизы тупо глядѣли на берегъ.

Между этими группами, расположась на палубѣ какъ дома, горготали на своемъ нѣмецко-еврейскомъ діалектѣ Евреи. Не обращая ни на что ни малѣйшаго вниманія, какъ будто вся баржа исключительно принадлежала имъ, Евреи и Еврейки заняли всю середину бака, расположивъ вокругъ себя разнообразнѣйшую хозяйственную рухлядь. Тутъ были сундуки, чемоданы, порыжѣлыя сумки, мѣшки, кульки, мѣшечки, утюги, коробки, кастрюли, чайники, кувшины. Тутъ же, для какой-то невѣдомой цѣли, валялся изломанный старый зонтикъ и до нельзя заношенныя калоши и т. п. дрянь, везомая за тысячи верстъ изъ какого-нибудь Бердичева или Шклова. Вокругъ Евреекъ, въ разнообразнѣйшихъ позахъ, расположились всѣхъ возрастовъ дѣти, угощаясь лукомъ, чеснокомъ и различными отварами. Еврейки, усѣвшись по-турецки, съ проворствомъ и ловкостію разливали чай и другія кушанья, угощая мужей и въ то же время не прекращая своего быстраго какъ потокъ краснорѣчія. Потъ лился градомъ по ихъ загорѣлымъ вискамъ, но это нисколько не мѣшало ни ихъ хозяйничанью, ни неудержимой болтовнѣ. Тутъ-то вполнѣ сказалась предпріимчивая, живучая натура Еврея: во всякой странѣ, во всякомъ положеніи онъ чувствуетъ себя какъ дома.

У бортовъ баржи, кое-гдѣ, опершись на ружья, стояли часовые, безучастно глядя на волнующуюся вокругъ ихъ толпу. Одни унтеръ-офицеры сновали по палубѣ, наблюдая возможный порядокъ.

Часамъ къ 11ти утра, вдали, на низменномъ берегу рѣки, показался большой городъ. Полукруглый, въ этомъ мѣстѣ, берегъ величественной рѣки усѣянъ былъ массой домовъ. Надъ ними возвышались, блестя на солнцѣ, куполы старинныхъ церквей. Надъ этимъ полукругомъ царила высокая гора, увѣнчанная огромными каменными зданіями и церквами. Справа окраину ея сковывали каменныя стѣны съ почернѣвшими башнями по угламъ. Слѣва тянулись къ рѣкѣ высокіе земляные валы, окруженные глубокимъ рвомъ. Валы и рвы зеленѣли свободно растущею травой. Преданіе гласитъ что работали ихъ плѣнные Шведы, заброшенные измѣнчивою фортуной съ полтавскихъ полей въ снѣга Сибири. И такъ прочна была работа, что прошло полтора вѣка, крѣпость давно упразднена въ городѣ, а валы и рвы все существуютъ: стройною линіей тянутся они къ рѣкѣ, какъ безмолвные памятники минувшаго величія.

А великъ и славенъ былъ этотъ городъ въ добрые старые годы. Недалеко отъ него могила русскаго Пизарро, увлеченнаго тяжелымъ панцыремъ ко дну великой рѣки. Было время когда по здѣшнимъ улицамъ катался въ золотой каретѣ, на лошадяхъ съ золотыми подковами, вельможный губернаторъ временъ Петра Великаго князь Г..... сложившій свою преступную голову на берегахъ Невы. Было время когда къ намѣстнику, проживавшему въ своемъ каменномъ дворцѣ на этой высокой горѣ, со всѣхъ концовъ Сибири стекались униженные искатели мѣстъ, челобитчики несли свои дары: соболь, дорогую куницу, чистое злато и серебро. Было время когда здѣшніе сановники разнаго рода жили не въ десятирублевыхъ квартирахъ, а въ собственныхъ благопріобрѣтенныхъ дворцахъ, а жены ихъ разъѣзжали въ собольихъ да горностаевыхъ шубахъ на рысакахъ съ серебряною сбруей. Все это было, да былью поросло, и теперь городъ доживаетъ свой дряхлый вѣкъ, и только одни шведскіе валы да каменныя стѣны съ почернѣлыми башнями свидѣтельствуютъ о минувшемъ.

Едва пароходъ подошелъ къ берегу, какъ отъ берега отдѣлилась лодка и, быстро разсѣкая волны, помчалась къ пароходу, остановившему ходъ; изъ нея вышелъ полицейскій чиновникъ и пошелъ съ капитаномъ въ каюту. Черезъ двѣ-три минуты капитанъ вышелъ на палубу, дали ходъ и повернули на самую средину рѣки. Загремѣлъ якорь, и пароходъ остановился.

-- Не велѣно подходить къ берегу; не пришла команда, послышалось на баржѣ, и толпа загудѣла: гулъ голосовъ, звукъ цѣпей и ругатня раздались на палубѣ.

Одни Черкесы невозмутимо курили свои трубки, да Евреи, не обращая ни на что вниманія, какъ будто все это вовсе ихъ не касалось, продолжали свою трапезу и неумолчно болтали.

Прошло около получаса; шумъ и гвалтъ усиливался. Но вотъ послышался гулъ шаговъ, и изъ-за ближайшей церкви показались ряды войска. Около двухъ ротъ солдатъ, съ ружьями на плечахъ, мѣрнымъ шагомъ приближались къ пристани. Послышалась команда, солдаты стали цѣпью по берегу и въ два ряда по направленію отъ берега къ домамъ, образовавъ такимъ образомъ улицу саженъ во сто длины.

Когда всѣ эти приготовленія окончились, подняли якорь, и пароходъ причалилъ къ пристани, поставивъ между собой и берегомъ баржу. Но арестантовъ все еще не спускали на берегъ. Гвалтъ и раздраженіе достигли крайнихъ размѣровъ. Кой-гдѣ стали появляться сверкающіе взгляды и угрожающіе жесты. Но сверкающій взглядъ скрещивался съ ружьемъ часоваго и потухалъ безслѣдно, грозный жестъ не повторялся. Только цѣпи невозбранно гремѣли, зубы скрипѣли, кулаки невидимо сжимались, и языкамъ дана была полная воля: все кричало, галдѣло, стучало -- шумъ и гамъ былъ невыразимый. Конвойные унтеръ-офицеры потеряли всякую возможность водворить какой-либо порядокъ, а прибѣгать къ силѣ не было повода. Но вдругъ послышалось магическое слово: "Полицеймейстеръ!" "Полицеймейстеръ!" и могучаго росту штабъ-офицеръ вступилъ на палубу. Толпа отпрянула.

-- Что за шумъ? По каютамъ! скомандовалъ полицеймейстеръ.

Бортъ очистился, и арестанты, не торопясь, повалили въ каюты. Одни Евреи преспокойно продолжали сидѣть на палубѣ какъ дома, со всѣми своими чадами и домочадцами; только горготанье ихъ стало тише, и между ними послышались произносимыя вполголоса русскія фразы: "намъ цто, мы не какіе-нибудь, мы политицескіе."

Вслѣдъ за полицеймейстеромъ показались чиновники, сопутствуемое вахтерами съ чернильницами въ рукахъ и съ портфелями подъ мышкой. На палубѣ разставили столы и стулья, образовалось распредѣлительное присутствіе, и началась перекличка арестантовъ.

-- Анатолій Савинскій, слышался голосъ чиновника.

-- Анатолій Савинскій, громко произносилъ вахмистръ.

-- Анатолій Савинскій, кричалъ арестантскій староста, заглядывая въ каюту.

На этотъ тройной зовъ показался загорѣлый молодой арестантъ въ сѣромъ бешметѣ и кепи, съ небольшимъ мѣшкомъ за плечами и чемоданчикомъ въ рукахъ. Чиновникъ провѣрилъ примѣты, быстро окинулъ взглядомъ платье арестанта, сдѣлалъ отмѣтку въ спискѣ и сказалъ: "вамъ на берегъ". Арестантъ сошелъ на пристань и остановился на площади между солдатами.

"Ксаверій Змигродскій!" послышался опять тройной окликъ: подошелъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати, низенькаго росту, съ карими глазами и румяными щеками, съ маленькими закрученными усиками, въ чамаркѣ и пальто изъ желтаго фабричнаго сукна. Черезъ плечо у него висѣла потертая сумочка, а въ правой рукѣ небольшой узелокъ. Юноша смотрѣлъ задорно и видимо храбрился. Произошла та же церемонія, и юноша ушелъ на берегъ. Такимъ образомъ продолжалась перекличка нѣсколько часовъ. Человѣкъ двѣсти арестантовъ привислинскаго и западно-русскаго края было спущено на берегъ и почти столько же оставлено на баржѣ, такъ какъ имъ слѣдовало плыть на этомъ же пароходѣ далѣе. Приступили къ перекличкѣ гражданскихъ арестантовъ. Тутъ возгласы резолюціи и самый процессъ спуска на берегъ сдѣлались разнообразнѣе.

-- Семенъ Ивановъ! кричали вахтера и старосты. Появлялся рослый мужикъ въ сѣромъ армякѣ, съ войлочною шляпой на головѣ и огромнымъ мѣшкомъ за спиной: "Въ Енисейскую губернію", произносилъ чиновникъ, и арестантъ отходилъ на бакъ баржи. Другой получалъ резолюцію на берегъ и, довольный, съ нѣсколькими пудами клади, гремя кандалами, чуть не бѣгомъ спускался съ баржи на площадку между солдатами. Тутъ выкликались наши русскіе Иваны, Семены и Антоны не помнящіе и отходили печально на бакъ, чтобы плыть еще далѣе. Тутъ заявлялись, преимущественно со стороны арестантокъ, желанія, вмѣсто Енисейской, идти въ Иркутскую губернію, чтобы не отстать отъ получившихъ туда назначеніе арестантовъ, съ которыми они, въ теченіе длиннаго пути, сошлись слишкомъ близко. Вотъ показалась истомленная арестантка, обремененная разнообразными пожитками и окруженная кучей дѣтей, цѣплявшихся за ея платье; она торопливо сходитъ съ баржи. Потъ катится съ нея градомъ; въ одной рукѣ она тащитъ свои пожитки, а другою придерживаетъ двухлѣтняго ребенка, пугливо оглядываясь назадъ, боясь потерять остальныхъ дѣтей. Тащилась съ собой всякая рухлядь, ни что не оставлялось и ни что не забывалось: крохи эти будутъ служить основой новаго хозяйства, въ новой невѣдомой странѣ.

По окончаніи переклички, къ группѣ арестантовъ высаженныхъ на берегъ подъѣхало десятка четыре одноконныхъ подводъ, нанятыхъ тюремнымъ комитетомъ. Арестанты сложили на нихъ всю свою громоздкую, тяжелую кладь; тутъ же, крехтя и охая, усѣлись больные и старики; тамъ и сямъ арестантки размѣстили на телѣгахъ дѣтей. Отъ солдатъ отдѣлился конвойный отрядъ, и партія, по пыльной улицѣ, двинулась въ городской острогъ ожидать окончательнаго распредѣленія и отправки на новыя мѣста жительства. Вотъ они обогнули церковь, пересѣкли наискось площадь, прошли мимо рядовъ и, повернувъ направо за уголъ, углубились въ городъ. Пыль и звяканье кандаловъ издалека предупреждали прохожихъ о появленіи этихъ новыхъ пришельцевъ въ ихъ непривѣтную сторону. Прохожій останавливался, привычнымъ взглядомъ окидывалъ несчастныхъ пришельцевъ, и шелъ далѣе. Не въ первый и не въ послѣдній разъ видитъ онъ это шумное шествіе: пройдутъ года, состарится прохожій, точно также увидитъ ту же печальную картину, остановится, броситъ на нее равнодушный взглядъ и пройдетъ далѣе.

Между тѣмъ на баржѣ, по окончаніи переклички, оставшіеся арестанты снова наполнили палубу; шумъ, говоръ, смѣхъ послышались снова. Забыто все: и дальнія страны предстоящія невольнымъ путешественникамъ, и тоска многодневнаго водянаго пути, и грозная неизвѣстность будущаго. Появились торгаши и торговки съ булками, молокомъ, кислыми щами, калачами, квасомъ, свѣжею рыбой и т. п. Начался самый оживленный торгъ, въ которомъ самое горячее и шумное участіе приняли Евреи.

Прошелъ одинъ день. Было девять часовъ утра. Та же цѣпь по берегу, та же улица изъ солдатъ отъ пристани къ домамъ. Съ баржи слышался ожесточенный споръ, крики, ругательства на польскомъ языкѣ. У самой почти баржи стояло нѣсколько телѣгъ нагруженныхъ печенымъ хлѣбомъ; одна навалена была свѣжимъ мясомъ; на другой кульки, кадушка съ коровьимъ масломъ и полубочье квашеной капусты, издававшей весьма недурной наркотическій запахъ. Около телѣгъ стояли чиновникъ въ форменномъ сюртукѣ и фуражкѣ и четыре человѣка въ унтеръ-офицерскихъ сюртукахъ. На лицахъ блюстителей провизіи было написано довольно наивное отчаяніе. Къ нимъ подошелъ другой чиновникъ, повидимому не имѣющій никакого отношенія къ арестантскимъ дѣламъ.

-- Что это вы тутъ дожидаетесь? спросилъ онъ блюстителя провизіи.

-- Провизію изъ острога привезли арестантамъ, отвѣчалъ тотъ.

-- Такъ чего же вы ждете?

-- Да что вы станете дѣлать съ этимъ народомъ? Вотъ такъ съ семи часовъ маемся: не берутъ да и только. Не хотимъ, говорятъ, провизіи, давайте намъ кормовыя деньги. Уперлись, да и шабашъ; что хочешь, то и дѣлай, да еще и ругаются.

-- Такъ отчего вы не увезете провизію назадъ? Пусть сидятъ голодные, коль не хотятъ брать.

-- Помилуйте, да тутъ такой гвалтъ подымутъ что все начальство сбѣжится, скажутъ: "голодомъ морятъ".

-- Но вѣдь начальство же разберетъ, въ чемъ дѣло?

-- Оно конечно, начальство имъ потачки не дастъ, а все скажутъ что не умѣлъ, дескать, обойтись безъ скандала, до бунта народъ довелъ. Добро бы еще провизія была плохая, а то сами смотрите, отборная провизія. Нѣтъ, ужь дождусь полицеймейстера, авось угомонитъ ихъ, они его боятся.

Посторонній чиновникъ посмотрѣлъ провизію: хлѣбъ былъ рѣшетный, но изъ хорошей муки и отлично испеченный, мясо свѣжее, жирное, какъ видно ночной бойки, капуста была великолѣпная.

Съ парохода между тѣмъ кричали: "не нужно намъ тухлаго мяса, не хотимъ провизіи, давайте кормовыя, не нужно провизіи, сами купимъ". Въ одномъ мѣстѣ молодой загорѣлый арестантъ, въ чамаркѣ, размахивалъ руками и кричалъ товарищамъ: "помилуйте, господа, заслали чортъ знаетъ куда и кормятъ тухлой говядиной! не хотимъ ихней провизіи, мы не собаки, намъ подавай деньги, что нужно сами купимъ". Энергическая рѣчь оратора прервана была словами: "полицеймейстеръ! полицеймейстеръ!" Дѣйствительно, полицеймейстеръ уже былъ тутъ и говорилъ съ экономомъ. Говоръ уже смолкъ, но все-таки шумъ продолжался, пока полицеймейстеръ не показался на палубѣ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ унтеровъ.

-- Эй, послать ко мнѣ старостъ! закричалъ онъ голосомъ покрывшимъ весь баржевой содомъ.-- Отчего вы не берете провизіи? спросилъ онъ подошедшихъ къ нему нѣсколькихъ человѣкъ арестантовъ, оказавшихся старостами.

-- Пане пулковнику....

-- Говорите по-русски, я по-польски не учился, прервалъ его полицеймейстеръ.

-- Мы, господинъ майоръ, ничего не имѣемъ противъ провизіи, но мы желаемъ получать кормовыя деньги на руки вмѣсто пищи: она намъ надоѣла за послѣдніе три дня отъ города Т*; мы не привыкли къ однообразной пищѣ.

-- А! такъ вамъ казенная пища въ три дня ужь надоѣла! Знайте же что денегъ вамъ на руки выдавать нельзя. Извольте сію минуту принять провизію, слышите ли: сію минуту, и чтобъ это было въ послѣдній разъ! слышите ли?

-- Слушаемъ-съ, ваше высокоблагородіе, отвѣчалъ староста гражданскихъ арестантовъ и направился къ телѣгамъ съ провизіей.

За нимъ, нехотя, поплелись и остальные старосты. Шумъ прекратился; повара, изъ арестантовъ же, послѣдовали за старостами. Тѣмъ бунтъ и покончился.

II.

Прихотливая судьба бросила меня въ это время въ Сибирь на службу въ описываемый городъ. Я состоялъ при губернаторѣ въ родѣ чиновника для порученій.

Протянулось лѣто, зима; наступила весна слѣдующаго года. Было утро. Въ нашей канцеляріи шумъ и болтовня неумолкаемая. Чиновники, собравшись въ небольшія группы, вели нескончаемыя бесѣды. Слышатся толки о дровахъ, стуколкѣ, наградахъ, недавнемъ спектаклѣ любителей и т. п. Самая оживленная группа окружаетъ секретный столъ, вмѣщающій въ себѣ и канцелярію тюремнаго комитета. Здѣсь собралось все чиноначаліе канцеляріи. Въ центрѣ группы, на углу стола, возсѣдаетъ почтенныхъ лѣтъ господинъ съ гладко причесанными волосами и веселыми бѣгающими глазами. Держа въ одной рукѣ табакерку, а другой похлопывая по ея крышкѣ, онъ нюхаетъ табакъ. Втянувъ въ себя медленно щепотку этой сладости, онъ, съ какою-то особенною гримаской, не то удовольствія, не то отвращенія, щелкаетъ пальцами, и вставъ со стола, протягиваетъ табакерку другимъ. Позади его, солидной наружности и роста лысый столоначальникъ, въ вицъ-мундирѣ, сибаритски поглаживаетъ свои усы и бороду, заложивъ свободную руку за спину. Возлѣ него, размахивая руками и дополняя свою рѣчь энергическою мимикой физіономіи, ораторствуетъ молодой чиновникъ особыхъ порученій. Противъ господина нюхающаго табакъ сидитъ, внимательно вслушиваясь въ бесѣду, чиновникъ лѣтъ подъ тридцать пять, съ высокимъ, отлично развитымъ лбомъ и большими, умными глазами. Въ концѣ стола, отвалившись на спинку стула, небрежно играетъ лорнеткой безукоризненно одѣтый молодой человѣкъ съ нѣсколько апатичнымъ лицомъ. Вдругъ, на самомъ патетическомъ мѣстѣ рѣчи молодаго чиновника, господинъ нюхающій табакъ встаетъ со стула и съ наисеріознѣйшею миной объявляетъ всей компаніи: "все это, господа, я полагаю, слѣдуетъ передать на зависящее распоряженіе Мокія Ивановича", и отвѣшиваетъ низкій поклонъ лысому столоначальнику. Взрывъ всеобщаго смѣха отвѣчаетъ на удачную шутку, такъ какъ всей канцеляріи извѣстно что лысый столоначальникъ всякую вступившую бумагу старается спустить на зависящее распоряженіе какого-нибудь присутственнаго мѣста. Не успѣлъ еще умолкнуть всеобщій смѣхъ, какъ въ широкихъ дверяхъ канцеляріи показался вахмистръ съ большимъ ключомъ въ. рукахъ и торопливо направился отпирать кабинетъ его превосходительства. "Что, ѣдетъ?" посыпались на него вопросы. "Ѣдутъ-съ", почтительно отвѣчалъ вахмистръ и отворилъ настежь двери кабинета. Всѣ пошли по мѣстамъ, и группы разстроились. Господинъ нюхающій табакъ спокойно высморкался въ большой фуляровый платокъ и усѣлся за свой, покрытый краснымъ сукномъ, столъ, симметрически разложивъ на немъ толстыя кипы бумагъ приготовленныхъ къ докладу. Чиновникъ особыхъ порученій усѣлся за другой столъ и глубокомысленно погрузился въ чтеніе лежавшей предъ нимъ переписки. Столоначальникъ съ лысиной мѣрнымъ шагомъ направился къ своей конторкѣ и, вытащивъ за уголокъ какое-то прошеніе, не торопясь сталъ объяснять писцу въ какое присутственное мѣсто слѣдуетъ передать это прошеніе на зависящее распоряженіе. Молодой безукоризненно одѣтый чиновникъ, вооруживъ свой носъ лорнеткой, внимательнѣйшимъ образомъ углубился въ лежавшее предъ нимъ толстѣйшее дѣло, какъ бы желая сразу проникнуть всѣ сокровеннѣйшія его тайны.

Прошло нѣсколько минутъ, сдвинулись cтулья, всѣ встали съ мѣстъ, и его превосходительство, вѣжливо отвѣчая на поклоны канцеляріи, быстро пронесся въ свой кабинетъ. Водворилась тишина, нарушаемая только скрипомъ перьевъ и шелестомъ бумаги. Прошло съ часъ. Я оканчивалъ чуть не десятую черновую, какъ надъ самымъ моимъ ухомъ послышалось:

-- Его превосходительство васъ просятъ, и вахмистръ удалился на свое мѣсто.

Вхожу, торопливо застегивая сюртукъ.

-- Побывайте у совѣтника Ахтырки; онъ вамъ передастъ кое-что чрезвычайно важное.

-- Слушаю, ваше превосходительство.

-- Если можно, постарайтесь побывать у него сегодня же; подумайте о томъ что онъ вамъ скажетъ и завтра явитесь ко мнѣ.

-- Слушаю.

-- Не забудьте что это чрезвычайно важно.

Выхожу изъ кабинета ошеломленный таинственнымъ приказаніемъ, въ полнѣйшемъ недоумѣніи о томъ что можетъ сказать мнѣ Ахтырка. Ахтырку я никогда до того времени не видалъ, но зналъ что это маститый совѣтникъ одного изъ губернскихъ присутственныхъ мѣстъ и директоръ тюремнаго комитета, завѣдующій острогомъ. Народная молва гласила что это баринъ рѣдко что-нибудь дѣлавшій, но шедшій весьма удачно по тернистому служебному пути. Та же молва прибавляла что этотъ господинъ, имѣя многочисленное семейство и получая всего тысячу рублей жалованья, умѣлъ жить вполнѣ по-совѣтничьи, прилично, на широкую ногу. Вслѣдствіе этихъ-то свѣдѣній, моему воображенію почему-то вдругъ представилась обширная гостиная, обставленная пружинными креслами, мягкими софами и диванами, съ громадными зеркалами въ простѣнкахъ и т. п. Въ этой гостиной воображенію моему представлялся господинъ почтеннѣйшей и благообразнѣйшей наружности, не толстый и не тонкій, не высокій и не карликъ, съ большимъ носомъ и огромнѣйшимъ носовымъ платкомъ въ рукахъ. Ну, словомъ, представлялся ни дать ни взятъ Павелъ Ивановичъ Чичиковъ, только сѣдой какъ лунь. Ужь почему онъ представился мнѣ сѣдымъ какъ лунь, не знаю: не потому ли что Павелъ Ивановичъ былъ всего только коллежскій совѣтникъ, а Ахтырка, какъ мнѣ достовѣрно было извѣстно, давно уже достигъ ранга статскаго совѣтника.

Въ семь часовъ вечера, съ нѣкоторымъ волненіемъ, звоню у параднаго крыльца. Чрезъ минуту дверь отворилась, и молодой человѣкъ лѣтъ шестнадцати привѣтливо сказалъ:

-- Пожалуйте, папаша васъ давно ждетъ.

Сбросивъ шубу, я вступилъ въ гостиную -- сонъ въ руку: кресла, софы, стулья, зеркала -- все какъ въ моемъ воображеніи. Въ дополненіе картины предо мной почтеннѣйшій и благообразнѣйшій старичокъ лѣтъ шестидесяти, средняго роста, съ подвижнымъ лицомъ и живыми торопливыми манерами.

-- Садитесь, пожалуйста, землякъ; вѣдь вы изъ Хохландіи?

-- Изъ Ч....кой губерніи.

-- Ну такъ, такъ, я оттуда же: земляки. Ну, земляче, познакомимся.

-- Очень радъ. Вы давно были на родинѣ?

-- Нѣтъ. Недавно бралъ отпускъ: жена лѣчилась въ Москвѣ, а я объѣдался варениками въ Хохландіи.

-- Завидую вамъ: мнѣ врядъ ли скоро удастся пробраться на родину?

-- Молоды еще, земляче, поживите съ наше, а мы кстати вамъ и дѣльце найдемъ, хорошее, стоящее дѣльце.

-- Это не то ли самое о чемъ его превосходительство велѣлъ мнѣ переговорить съ вами.

-- Вотъ, вотъ, угадали, оно и есть. Видите ли, земляче, я ужь старъ, да и на покой собираюсь, такъ его превосходительство и велѣлъ мнѣ переговорить съ вами, не возьмете ли вы на себя мою должность по тюрьмѣ.

-- Что вы, что вы, Ѳедоръ Григорьевичъ, куда мнѣ этакую обузу! Да я понятія не имѣю объ острогѣ. Да кромѣ того, мало ли и безъ меня есть разныхъ чиновниковъ, совѣтниковъ, начальниковъ отдѣленій и т. п.

-- Предлагалъ я его превосходительству многихъ: тѣ сами не хотятъ, а о другихъ онъ слышать не хочетъ. Наконецъ выборъ его окончательно остановился на васъ. Соглашайтесь, землякъ, уважьте меня, старика. Присмотритесь понемногу, увидите, что не такъ страшенъ чортъ какъ его малюютъ.

-- Но вѣдь эта должность безъ жалованья, а между тѣмъ, говорятъ, чрезвычайно безпокойная. Съ чего же я надѣну на себя это ярмо ни за что ни про что? Къ тому же, знаете, я юристъ, административная часть для меня дѣло вовсе не подходящее. Нѣтъ, какъ хотите, Ѳедоръ Григорьевичъ, сердитесь, не сердитесь, а я за это дѣло не возьмусь.

-- Уважьте земляка; да и чего вы боитесь. Дѣло это вовсе не трудное, только найдите честнаго эконома.

-- А его-то и съ огнемъ не найти. Нѣтъ, Ѳедоръ Григорьевичъ, не о чемъ намъ болѣе и трактовать. Желаю вамъ покойной ночи.

-- Эхъ, землякъ, землякъ, сказалъ пріунылый Ахтырка,-- не скоро удастся мнѣ найти подходящаго человѣка; главное что его превосходительство ни на кого, кромѣ васъ, тутъ не положится.

-- Мнѣ лестно довѣріе его превосходительства, а все-таки за это дѣло я не возьмусь.

-- Ну, прощайте, Богъ съ вами, огорчили вы старика.

-- Извините, никакъ не могу. Мое почтеніе.

Я ушелъ.

На другой день, въ сильномъ волненіи, являюсь къ начальству.

-- Ну, что говорилъ вамъ Ахтырка? Согласны вы?

-- Не могу, ваше превосходительство, эта должность не по мнѣ, тутъ нужно человѣка опытнаго.

-- Ну какъ вамъ не совѣстно отказываться отъ такого дѣла? Вѣдь здѣсь честный человѣкъ можетъ принести громаднѣйшую пользу. Не забудьте что вы можете доставить благосостояніе тысячѣ человѣкъ. Всѣ эти люди, хоть и арестанты, имѣютъ полное право на то чтобъ ихъ содержали по-человѣчески. Кромѣ того, вы можете доставить громадную экономію казнѣ: вѣдь тутъ оборачиваются десятки тысячъ.

-- Но, ваше превосходительство....

-- Безъ всякихъ "но", любезный другъ, соглашайтесь да и баста. Я ужь это рѣшилъ окончательно, да вдобавокъ и некого назначить: иные и годились бы, да упираются, да и мало опытны, а другихъ нельзя назначить. Соглашайтесь, я васъ прошу объ этомъ, сдѣлайте это для меня. Какъ только подыщется подходящій человѣкъ, я васъ избавлю отъ этой должности.

Что сказать противъ этого и что отвѣтить на подобную просьбу?

-- Подумаю, ваше превосходительство.

-- Думайте поскорѣе и рѣшайтесь; я увѣренъ что вы согласитесь. Что дѣлать, мой другъ! Служба требуетъ иногда жертвъ.

Я вышелъ весьма неспокойный и положительно недовольный своею уступчивостью. Да и было отчего призадуматься: приходилось принимать на себя безпокойнѣйшій трудъ безъ малѣйшаго вознагражденія, кромѣ сознанія приносимой чрезъ него пользы. Ко всему этому отвѣтственность не только нравственная, но и денежная, постоянная необходимость быть на готовѣ: во всякую минуту дня могутъ потребовать на арену дѣятельности. Положеніе мое было вовсе не казистое. А дѣлать было нечего. Чрезъ недѣлю-другую Ахтырка получилъ переводъ въ другой городъ, отказываться болѣе при непреклонной рѣшимости начальства, было нельзя, и вотъ я, совершенно безъ всякаго съ своей стороны желанія, очутился директоромъ тюремнаго комитета, завѣдующимъ тюремнымъ замкомъ.

III.

Городской острогъ расположенъ въ той части города которая называется "Горой". Лицевою стороной онъ обращенъ къ обширной площади. Площадь эта окаймлена стариннымъ соборомъ, зданіемъ присутственныхъ мѣстъ, передѣланнымъ изъ бывшаго намѣстничьяго дворца, деревянною гауптвахтой и каменнымъ трехъ-этажнымъ домомъ воспитательнаго заведенія.

Страшна была эта площадь въ старые годы. Въ выходившемъ на нее намѣстничьемъ дворцѣ, лѣтъ семьдесятъ назадъ, проживалъ грозный Ч., одинъ изъ послѣднихъ здѣшнихъ намѣстниковъ. Чудеса разказываютъ про эту грозу города. Между многими его странностями было отвращеніе къ босымъ ногамъ. Горе босоногой крестьянкѣ, если ее увидитъ намѣстникъ: ноги ея вымажутъ смолой и по этапу отправятъ въ деревню. Относительно его самоуправства ходятъ цѣлыя легенды. Одна изъ нихъ особенно поражаетъ своею дикостію и несообразностію: у него былъ большой пріятель какой-то богатѣйшій мѣстный купецъ. Вотъ приходитъ свѣтлый праздникъ; купецъ, слѣдуя прадѣдовскому обычаю, отъ обѣдни отправился домой, чтобы разговѣться въ своей семьѣ. Ждалъ его намѣстникъ долго: уже всѣ пріѣзжавшіе поздравлять его разъѣхались, а купца-пріятеля все нѣтъ какъ нѣтъ. Озлобился намѣстникъ, и вотъ къ купцу является конный казакъ и объявляетъ приказъ намѣстника: велѣно, дескать, привести ваше степенство на веревочкѣ. Дѣлать было нечего, нужно было исполнить волю начальника. Повелъ казакъ купца на веревкѣ. Повелъ онъ его по всей подгородной улицѣ, по взвозу, по площади и ввелъ во дворецъ. А намѣстникъ сидѣлъ въ это время на балконѣ и любовался. Когда же ввели купца въ комнаты, вышелъ онъ къ нему на встрѣчу, трижды поцѣловалъ его въ уста и усадилъ съ собой обѣдать. Но возвратимся къ острогу расположенному противъ этого дворца, влѣво отъ него.

Задняя сторона острога выходитъ на берегъ рѣки. Направо отдѣляется отъ него небольшимъ переулкомъ острожный дровяной дворъ, налѣво расположено помянутое воспитательное заведеніе. Острогъ представляетъ совершенно правильный квадратъ, обнесенный высокою и толстою каменною стѣной, съ примыкающими къ ней изнутри каменными корпусами на всѣхъ четырехъ углахъ. Съ лицевой стороны, въ самой серединѣ, надъ входною аркой, возвышается смотрительскій корпусъ, въ пять оконъ по фасаду. Изъ-за него виднѣется огромнѣйшій трехъ-этажный корпусъ -- это тюремная больница, расположенная на первомъ тюремномъ дворѣ. Корпусъ этотъ вскрываетъ за собой большое четвероугольное каменное зданіе со внутреннимъ дворомъ: это кандальный дворъ или корпусъ подсудимыхъ и пересыльныхъ каторжныхъ арестантовъ.

Острогъ заключаетъ въ себѣ шесть отдѣльныхъ, расположенныхъ внутри его ограды, дворовъ, семь огромныхъ корпусовъ, около двадцати пяти большихъ и до пятидесяти малыхъ камеръ, и кромѣ того разныя хозяйственныя постройки. Въ описываемое время въ немъ содержалось отъ тысячи до двухъ тысячъ арестантовъ разныхъ категорій и національностей, собранныхъ со всѣхъ концовъ Россіи.

Бросивъ этотъ бѣглый взглядъ на внѣшность острога, я постараюсь ввести читателя во внутренній міръ этого печальнаго учрежденія, въ которомъ кипитъ своеобразная жизнь, коренятся особые нравы и обычаи и также точно, если еще не съ большею силой, бушуютъ человѣческія страсти какъ и во внѣшнемъ мірѣ, отъ котораго отдѣляютъ его высокія каменныя стѣны.

Было начало апрѣля. На соборной колокольнѣ, а вслѣдъ затѣмъ на гауптвахтѣ и на ближайшей пожарной каланчѣ пробило одиннадцать часовъ. Подъѣхавъ къ острогу, я засталъ уже Ахтырку у воротъ. По предварительному соглашенію, мы условились съѣхаться у острога въ этотъ часъ, и Ахтырка долженъ былъ ввести меня въ мою новую должность. Едва мы сошли съ дрожекъ, какъ за входною рѣшеткой послышался звонокъ, выбѣжалъ дежурный унтеръ-офицеръ и отперъ висячій замокъ, которымъ постоянно запирались желѣзныя рѣшетчатыя ворота. Завизжали ворота, и переступивъ порогъ мрачнаго дома, мы очутились подъ аркой смотрительскаго корпуса. Два тюремные надзирателя стоявшіе у солдатской караульни, расположенной въ нижнемъ этажѣ корпуса, проворно сняли шапки. Оба были въ пальто военнаго покроя и бараньихъ шапкахъ. Нѣсколько человѣкъ караульныхъ солдатъ, сидѣвшихъ налѣво, неторопливо встали со своихъ мѣстъ. Не успѣли мы ступить двухъ-трехъ шаговъ, какъ изъ боковой двери налѣво показался господинъ въ военномъ пальто, военнаго покроя сюртукѣ и фуражкѣ съ краснымъ околышемъ. На видъ ему было около сорока лѣтъ; худощавая физіономія его оживлялась хитрыми, бойкими глазами. Приложивъ два пальца къ козырьку своей фуражки, онъ почтительно пожалъ протянутую ему Ахтыркой руку.

-- Это почтенный хозяинъ острога, смотритель Сосипатръ Семенычъ Дергуновъ, рекомендовалъ его Ахтырка,-- прекраснѣйшій человѣкъ и хорошій хозяинъ.

Я вѣжливо протянулъ руку. Дергуновъ также почтительно прикоснулся къ ней своими пальцами.

-- Ну что у васъ хорошаго, Сосипатръ Семенычъ? спросилъ Ахтырка.

-- Все благополучно, слава Богу, Ѳедоръ Григорьевичъ.

-- Ну, вотъ вамъ новый директоръ, живите съ нимъ также мирно какъ мы съ вами поживали.

-- Я съ моимъ полнымъ удовольствіемъ, отвѣчалъ смотритель,-- надѣюсь что у меня все будетъ исправно, и Василій Николаевичъ останутся довольны.

-- Ну, теперь, землякъ, я васъ оставлю: больше мнѣ дѣлать тутъ нечего,-- замокъ покажутъ вамъ и безъ меня.

Ахтырка уѣхалъ.

-- Не угодно ли я провожу васъ по замку, или прикажете послать вамъ помощника? спросилъ смотритель.

-- Я думаю, лучше пошлите помощника, отвѣчалъ я, -- у васъ и безъ того, я думаю, много дѣла?

-- Да не безъ того. Такъ я пошлю помощника. Эй! надзиратель, пошли сюда помощника, обратился онъ къ одному изъ бывшихъ у рѣшетки надзирателей.

Явился помощникъ смотрителя, въ толстомъ суконномъ сюртукѣ, форменной фуражкѣ, со смирнѣйшею физіономіей и кроткими глазами. Смотритель откланялся. Прошедъ двѣ-три сажени, мы подошли къ новымъ деревяннымъ воротамъ, ведшимъ изъ-подъ арки на первый тюремный дворъ. По знаку помощника, часовой отворилъ одну половинку воротъ, и мы вступили на первый тюремный дворъ. Прямо предъ нами, саженъ черезъ двадцать, возвышался больничный корпусъ. Въ центрѣ его устроена была арка, въ концѣ которой находились желѣзныя рѣшетчатыя ворота, у которыхъ также расхаживалъ часовой. Изъ-за рѣшетки виднѣлся другой дворъ, и среди его зданіе подсудимаго корпуса. Дворъ, въ который мы вступили, справа и слѣва огражденъ былъ высокими каменными стѣнами, примыкавшими къ больничному корпусу съ одной стороны и къ наружной стѣнѣ съ другой. Въ той и другой стѣнѣ было по двое воротъ съ прибитыми къ нимъ черными дощечками съ какими-то надписями. Я указалъ на нихъ помощнику.

-- Это пересыльные дворы съ пересыльными арестантскими корпусами: направо разночинскій и дворянскій, а налѣво семейный и женскій.

Мы направились къ больничному корпусу. Чрезъ низенькую дверь на правой сторонѣ мы вошли въ сѣни; отсюда, налѣво, пересѣкли узенькій корридоръ и вошли въ небольшую квадратную комнату съ русскою печкой и большимъ очагомъ. Въ печи стояли горшки, чугунки и жаровни, а на очагѣ кипѣли два большіе мѣдные котла. Запахъ щей и жаркаго сильно защекоталъ мои ноздри. Изъ этой комнаты, въ открытую дверь, виднѣлась другая, въ которой, на полкахъ у стѣнъ, лежали ковриги ржанаго, пшеничнаго и крупчатнаго хлѣба.

-- Это больничная арестантская кухня, объяснилъ мнѣ помощникъ.-- Покажи, обратился онъ къ человѣку въ бѣломъ фартукѣ стоявшему у печи, -- господину директору пищу. Это больничный поваръ, объяснилъ онъ мнѣ.

Поваръ засуетился, вытащилъ изъ печи сначала одинъ горшокъ, потомъ другой, выставилъ чугунку и жаровню. Въ одномъ горшкѣ оказались очень недурныя щи съ капустой, въ другомъ манная молочная каша, въ третьемъ супъ съ перловою крупой. Въ жаровнѣ оказалось дюжины полторы порцій отлично зажареннаго, на коровьемъ маслѣ, мяса.

-- А что у тебя въ котлахъ? спросилъ я.

-- Въ одномъ супъ съ картофелемъ и ячною крупой, а въ другомъ просто вода кипитъ.

За этими словами поваръ схватилъ тарелку и, зачерпнувъ изъ одного котла поварешкой, подалъ мнѣ. Я попробовалъ: супъ былъ хорошъ.

-- А на сколько человѣкъ здѣсь изготовлено?

-- Сегодня, ваше высокоблагородіе, на сто два человѣка, но изъ нихъ человѣкъ пятнадцать совершенно слабыхъ, на одномъ бульйонѣ.

Вошли въ другую комнату. Перепачканная въ мукѣ женщина, съ засученными выше локтей рукавами, отвѣсила мнѣ поясной поклонъ.

-- Это булочница больничная, она ужь здѣсь два года, вольная женщина, пояснилъ помощникъ.

-- А поваръ развѣ арестантъ?

-- Арестантъ.

-- Сколько же они получаютъ жалованья?

-- Поваръ три рубля, а булочница пять рублей. Это отъ комитета, не отъ казны; вся больница содержится на комитетскій счетъ, отъ казны ничего на это не отпускается.

-- Ну-ка, Марья Ивановна, обратился помощникъ къ бабѣ, покажи господину директору хлѣбы. Мастерица печь хлѣбы, добавилъ онъ.

-- А вотъ, ваше высокоблагородіе, ржаной, вотъ полубѣлый, то-есть, значитъ, пшеничный, а вотъ крупчатный.

И она отрѣзала по ломтю хлѣба каждаго сорта. Хлѣбъ былъ отлично выпеченъ.

-- Марья Ивановна у васъ молодецъ, шутливо сказалъ помощникъ.

-- Много довольны, ваше высокоблагородіе.

И баба еще ниже поклонилась.

-- Да и поваръ у насъ отличный, настоящій мастеръ своего дѣла, объявилъ помощникъ.

Вышедши изъ кухни, мы поднялись по узкой лѣстницѣ во второй эгажъ. Молодой красивый служитель, съ черными какъ уголь глазами и волосами, въ бѣлой рубахѣ и передникѣ, отворилъ намъ двери въ большую палату.

-- Тоже арестантъ, Черкесъ, объяснилъ помощникъ.

Палата была высокая, чистая, свѣтлая комната, саженъ десять въ квадратѣ; два ряда желѣзныхъ кроватей, одѣтыхъ въ бѣлые холщевые чехлы, занимали середину палаты; тюфяки на нихъ были покрыты чистыми простынями; въ головахъ лежали по двѣ небольшія подушки въ бѣлыхъ наволочкахъ. Нѣкоторые изъ больныхъ, при нашемъ появленіи, встали; другіе присѣли на край кровати; тяжко больные продолжали лежать. Всѣ они, поверхъ чистаго холщеваго бѣлья, были одѣты въ длинные желтые халаты изъ толстаго фабричнаго сукна. На ногахъ у нихъ были кожаныя туфли, на головахъ бѣлые колпаки. Въ промежуткахъ между кроватями, у изголовья, стояли крашеные столики, на которыхъ помѣщались оловянныя кружки, такія же солонки съ солью, и лежали порціи булокъ и ржанаго хлѣба. Между ними стояли стклянки съ микстурами и баночки съ мазями. Штукъ пять вентиляторовъ изъ бѣлой жести весело гудѣли въ высокихъ, свѣтлыхъ окнахъ. Стѣны палаты были чисто-на-чисто выбѣлены, нигдѣ ни пятнышка.

Изъ этой палаты мы прошли въ другую такую же, откуда вышли въ сѣни съ широкою парадною лѣстницей.

-- Вотъ женскія палаты, сказалъ помощникъ, указывая на противоположную дверь.

Опрятно одѣтая служительница изъ арестантокъ отворила намъ дверь, и я увидѣлъ точно такія же двѣ палаты, рядъ кроватей и около тридцати больныхъ женщинъ. Женщины были одѣты, поверхъ холщевыхъ рубахъ и юпокъ, въ точно такіе же халаты какъ и мущины; на ногахъ у нихъ надѣты были холщовые чулки и кожаныя туфли.

-- На верху еще четыре палаты, сказалъ помощникъ,-- не угодно ли посмотрѣть?

Я отказался. По широкой окрашенной масляною краской лѣстницѣ мы спустились внизъ въ сѣни.

-- Здѣсь направо родильныя палаты, указалъ мнѣ мой неутомимый проводникъ.

Я махнулъ рукой, и Миронова вышли на острожный дворъ. Повернувъ направо, мы очутились подъ аркой ведущею на второй острожный дворъ. Часовой отворилъ желѣзныя ворота. Прямо предъ нами было четырехъ-угольное двухъ-этажное зданіе подсудимаго корпуса, съ тюремною церковью на лицевомъ фасадѣ. Поднявшись по невысокому крыльцу, мы вошли въ узкій корридоръ и, отворивъ дверь направо, вступили въ церковь. Церковь была не велика, но высокая и прилично украшенная живописью, иконами и другими принадлежностями; куполъ весь былъ разрисованъ альфреско, и работа была весьма недурна. На высотѣ полутора саженъ отъ полу, по обѣимъ сторонамъ, были хоры. Я посмотрѣлъ туда.

-- Это мѣста гдѣ молятся кандальные арестанты, они проходятъ туда прямо изъ камеръ, объяснилъ трапезникъ.

-- А много арестантовъ ходитъ въ церковь? спросилъ я.

-- Не болѣе половины, ваше высокоблагородіе, отвѣчалъ трапезникъ.

-- Кто же поетъ у васъ во время богослуженія?

-- Дьячокъ есть, да онъ прислуживаетъ, а поютъ арестанты.

-- А кто управляетъ хоромъ?

-- Тоже арестантъ, Антонъ Непомнящій. Этотъ Антошка на всѣ руки мастеръ, отозвался помощникъ:-- онъ и слесарь, и штукатуръ, и столяръ, и живописецъ хорошій, этотъ куполъ онъ одинъ расписывалъ.

-- Неужели? Да это геній!

-- Мало того, онъ иллюминаціи устраиваетъ, острогъ бѣлитъ, каменными работами завѣдываетъ.

-- За что же онъ попалъ сюда?

-- Богъ его знаетъ; судится-то онъ за фальшивыя деньги, да это не все: что-нибудь посеріознѣй сдѣлалъ тамъ откуда бѣжалъ, да не сказываетъ.

Изъ церкви, небольшимъ проходомъ, меня ввели въ длинный корридоръ, отдѣлявшійся справа стеклянною галлереей отъ внутренняго четвероугольнаго дворика. По лѣвую сторону шли арестантскія камеры. Надъ каждою дверью были надписи: "за конокрадство", "за кражу", "за грабежъ", "за составленіе фальшивыхъ документовъ", "за смертоубійство", "за женоубійство" и т. п. Всѣ камеры были заперты небольшими висячими замками. Надзиратель, отставной унтеръ-офицеръ, со связкой ключей, встрѣтилъ насъ въ корридорѣ и началъ отпирать двери. Въ каждой двери прорѣзано было небольшое отверстіе, величиною въ трехкопѣечникъ новаго чекана. Отверстія эти назначены были, какъ объяснили мнѣ, для наблюденія за арестантами.

-- Да это нисколько не помогаетъ, сказалъ надзиратель,-- потому, ваше высокоблагородіе, арестанты всѣ большіе плуты: какъ только садятся играть въ карты или дѣлать что-нибудь не подходящее, такъ и завѣшиваютъ дверь халатами, отверстіе-то и закрываютъ. Приходится отпирать камеру, а пока отопрешь, все спрятано, и они лежатъ чинно какъ ни въ чемъ не бывало.

Надзиратель отперъ камеру, надъ дверью которой было написано: "за убійство". Комната оказалась въ двѣ сажени длины и полторы ширины. Съ небольшихъ наръ, покрытыхъ двумя тюфяками и двумя головными подушками въ бѣлыхъ наволочкахъ, встали два арестанта, въ зипунахъ желтаго фабричнаго сукна, холщевомъ бѣльѣ и кожаныхъ чиркахъ. {Глубокіе башмаки.} Одинъ былъ старикъ съ киргизскою физіономіей, другой бѣлокурый, низенькій, сутоловатый парень лѣтъ двадцати пяти. При моемъ появленіи старикъ повалился въ ноги.

-- Ваше высокоблагородіе, будьте отцы родные, окажите Божескую милость, годъ цѣлый сижу, ни за что пропадаю, семья голодомъ сидитъ.

-- За что онъ содержится? обратился я къ помощнику.

-- Это по убійству сторожа въ городской думѣ. Этотъ старикъ тамъ разсыльнымъ былъ, ну, и заподозрили. Слѣдствіе-то затянулось, можетъ-быть и не виноватъ, но до рѣшенія дѣла не освободятъ.

-- Ваше высокоблагородіе, взмолился старикъ,-- вѣдь меня во время убійства не было. Я съ бумагами ходилъ. Богомъ клянусь, ни въ чемъ не повиненъ.

-- Его подозрѣваютъ въ соучастіи съ убійцами, добавилъ помощникъ,-- деньги, вдобавокъ, украдены.

-- Ладно, старикъ, я доложу господину губернатору. Если не виноватъ, выпустятъ.

-- А другой за что сидитъ?

-- Это по убійству караульнаго въ лавкѣ Варалова.

-- Я, ваше высокоблагородіе, ни въ чемъ не виноватъ, заговорилъ арестантъ бойко,-- меня взяли въ кабакѣ. Я тогда въ кабакѣ былъ.

-- А почемъ ты знаешь что убійство совершено въ то время когда ты въ кабакѣ сидѣлъ?

Арестантъ замялся. Я вышелъ. Отперли другую камеру здѣсь написано было: "за перемѣну имени". Здѣсь тоже были два арестанта; одинъ лѣтъ сорока, съ острою бородкой, гладко примазанными волосами и живыми бойкими глазами; другой черномазый старикъ съ цыганскою физіономіей.

-- Ваше высокоблагородіе, закричалъ первый дребезжащимъ голосомъ, едва только мы вошли, -- окажите Божескую милость, долго ли еще я буду здѣсь сидѣть? Вѣдь вотъ уже три года мучаюсь здѣсь. Не только стѣны, пища, тоись, что ни на есть опротивѣла. На свѣтъ Божій не глядѣлъ бы. совсѣмъ какъ есть извелся.

Я внимательно вглядѣлся въ его физіономію: лицо было сухощаво, желтовато, но въ глазахъ не замѣтно было и тѣни того мрачнаго отчаянія, о которомъ онъ такъ патетически распространялся.

-- Да ты за что же сидишь-то? спросилъ я.

-- Да за перемѣну имени, ваше высокоблагородіе.

-- Какъ за перемѣну имени? Это что-то непонятно.

-- Да такъ! изволите видѣть: я шелъ, значитъ, на водвореніе, по волѣ общества, а другой, значитъ, шелъ на поселеніе, то-есть за преступленіе; ну, взяли мы, значитъ, и помѣнялись; при перекличкѣ въ новомъ острогѣ я назвался его фамиліей, а онъ моей, да такъ и пошли далѣе. А тамъ я отсталъ отъ него по болѣзни. Я остался, а онъ ушелъ.

-- Гдѣ же это вы помѣнялись?

-- Да на этапѣ за Казанью.

-- Такъ какимъ же образомъ ты очутился здѣсь?

-- Да смѣнщикъ мой тутъ-то поймался. Приходитъ, значитъ, онъ въ партіи сюда, а въ острогѣ, на грѣхъ, землякъ его на тотъ разъ случился: "здравствуй, говоритъ, Дерюгинъ, куда Богъ несетъ?" Мой-то пріятель, значитъ, въ отпоръ: я, говоритъ, тебя не знаю. Ну, оно бы и ничего: свои, значитъ. не выдадутъ, да надзиратели слышали; дошло до смотрителя; взяли его, раба Божія, на допросъ: вилялъ, вилялъ, да и сознался какъ есть на чистоту. Повѣрили съ примѣтами, свѣрили по бумагамъ -- оказалось вѣрно; ну, его и отправили далѣе.

-- А тебя зачѣмъ же здѣсь оставили?

-- За справками, ваше высокоблагородіе; вотъ за справками чуть не три года сижу.

-- Зачѣмъ же его здѣсь держатъ? обратился онъ къ помощнику.

-- Требуются свѣдѣнія изъ К--го губернскаго правленія объ условіяхъ его ссылки и обстоятельствахъ перемѣны имени.

-- Такъ неужели третій годъ справки ходятъ?

-- А вотъ не угодно ли, вашему высокоблагородію, самимъ взглянуть,-- и арестантъ подалъ мнѣ, сложенный ввосьмеро, листъ бумаги.

-- Это что жь такое?

-- Это билетъ который намъ выдаетъ г. прокуроръ. Тутъ все какъ есть написано: извольте сами взглянуть.

Я развернулъ: это былъ разграфленный листъ бумаги. Въ. первой графѣ было написано: "Леонтій Петреховъ", во второй "за перемѣну имени"; въ третьей, самой широкой графѣ значились отмѣтки куда писано по его дѣлу. Тутъ было написано что о немъ сообщено было въ И--ю экспедицію о ссыльныхъ и въ К--е губернское правленіе еще два года тому назадъ; затѣмъ слѣдовалъ цѣлый рядъ повтореній отъ губернатора, отъ прокурора.

-- Ну, братъ, сказалъ я, здѣсь ничего не подѣлаешь, остается тебѣ только терпѣть, да ждать.

-- И то жду, ваше высокоблагородіе, да когда же конецъ этому будетъ?

-- Самъ, братецъ, виноватъ. Кто тебѣ велѣлъ мѣняться именами!

Не успѣлъ я окончить этихъ словъ, какъ изъ сосѣдней камеры послышался страшный стукъ и отчаянные вопли: "Ваше высокоблагородіе? Спасите, помогите, пропадаю."

Я вопросительно обратился къ надзирателю.

-- Это, ваше высокоблагородіе, Бузгаловъ-мальчишка, воръ страшный; сидѣлъ въ общей камерѣ, да обокралъ арестантовъ, ну, его и посадили въ одиночку. Вотъ и реветъ, скучно одному.

Я велѣлъ отпереть камеру: предо мною оказался красивый мальчикъ лѣтъ пятнадцати, со впалыми щеками и глазами потупленными въ землю.

-- Ваше высокоблагородіе! Велите перевести меня въ общую и не запирать одного, я одинъ боюсь, сказалъ онъ потупясь.

-- А воровать не боишься? спросилъ помощникъ.

-- Я не воровалъ.

-- Какъ не воровалъ? возразилъ надзиратель:-- да онъ, ваше высокоблагородіе, церковь недавно обокралъ.

-- Какую церковь? спросилъ я.

-- Нашу тюремную; да это не первое его дѣло: онъ уже другой разъ въ острогѣ.

-- А за что онъ сидѣлъ въ первый разъ?

-- Обокралъ кого-то по сосѣдству, его посадили въ монастырь. Онъ обокралъ монастырскую церковь и деньги закопалъ за городомъ. Нѣсколько дней бились пока указалъ мѣсто гдѣ лежатъ деньги: поведетъ на одно мѣсто -- нѣту, поведетъ на другое -- нѣту; чуть ли ужь не въ пятый разъ указалъ настоящее мѣсто: ну, почти всѣ деньги и нашли, только рубль, что ли, истратилъ. Посадили въ острогъ -- сама мать его объ этомъ просила. Тутъ еще ихъ превосходительство изволили принять въ немъ участіе: освободили, по малолѣтству, изъ тюрьмы, отдали опять матери, учителей ему наняли, денегъ давали на содержаніе, все надѣялись что исправится. Самоличное наблюденіе имѣть изволили. Да ничего не вышло.

-- А что такъ?

-- Сначала мать обокралъ, потомъ снова кого-то изъ сосѣдей. Мать опять въ ноги кланялась чтобъ его, сорванца, въ острогъ посадили. Ну, его и посадили.

-- Когда же онъ успѣлъ обокрасть тюремную церковь?

-- Да вотъ недавно. Священнику, изволите видѣть, онъ понравился: съ виду скромный такой, на клиросѣ поетъ, въ колокола звонитъ, услужливый такой. Ну, отецъ Трифилій и позволилъ ему прислуживать при богослуженіи: кадило подавать, свѣчи подавать, да вмѣстѣ съ тѣмъ разрѣшилъ и жить въ комнатѣ трапезника. Комната-то эта рядомъ съ церковью. Бузгаловъ ночью и забрался въ церковь, да и вытащилъ изъ ящика двѣнадцать рублей. Да скоро спохватились -- всѣ деньги нашли, только полтинникъ успѣлъ истратить на калачи.

-- Что тебя, братецъ, побуждало красть? спросилъ я.

Мальчикъ молчалъ.

-- Ну, а въ монастырѣ съ чего тебѣ вздумалось красть деньги.

-- Полакомиться захотѣлось, отвѣчалъ мальчикъ угрюмо.

-- А впередъ не будешь воровать: вѣдь ты знаешь что это скверно?

-- Не буду больше.

-- Да такъ ли?

Онъ молчалъ, угрюмо смотря на землю.

Я попросилъ помощника перевести его снова въ общую камеру, если позволитъ смотритель, и пошелъ по другимъ камерамъ. Обстановка въ нихъ была та же: тѣ же желтые халаты, холщовое бѣлье, кожаные чирки, туфяки, выбѣленныя известкой стѣны. Вездѣ въ окнахъ гудѣли вентиляторы изъ бѣлой жести. Въ одной камерѣ, довольно просторной, я нашелъ около двадцати человѣкъ судившихся все больше за конокрадство. Подходя къ одной камерѣ я услышалъ явственно звукъ кандаловъ. На мой вопросъ надзиратель отвѣчалъ лаконически: "кандальные", и, безъ дальнѣйшихъ объясненій, отперъ большую камеру. Едва отворилась дверь, какъ меня обдало удушливою смѣсью запаха кислой капусты и кожъ. Загремѣли цѣпи, и съ наръ, покрытыхъ войлоками съ холщевыми подушками въ головахъ, вскочило человѣкъ двадцать пять арестантовъ, всѣ въ ножныхъ кандалахъ. Несмотря на удушливо-спертый воздухъ въ камерѣ, всѣ почти они, поверхъ бѣлья, были одѣты въ совершенно новые овчинные полушубки, не успѣвшіе еще выдохнуться. Головы у всѣхъ были стриженыя, физіономіи мрачныя, сосредоточенныя.

-- Здравствуйте, сказалъ я вошедши.

-- Здравія желаемъ, ваше высокоблагородіе, несвязно прогудѣла толпа.

-- Что это вы сидите въ полушубкахъ, спросилъ я.-- Вѣдь въ камерѣ и безъ того слишкомъ жарко.

-- Въ дальнюю дорогу собираемся, отвѣчало нѣсколько голосовъ.

Помощникъ объяснилъ что это пересыльные каторжные, слѣдующіе въ Иркутскую губернію.

-- Они завтра отправляются, добавилъ надзиратель.

-- Ваше высокоблагородіе, вдругъ обратился ко мнѣ приземистый, коренастый арестантъ съ лицомъ обезображеннымъ оспой,-- у меня въ Н....скомъ острогѣ остались у смотрителя деньги, пять рублевъ будетъ. Окажите божескую милость: не возможно ли будетъ, какъ ни есть, ихъ оттуда вытребовать. А деньги намъ оченно нужная вещь. Безъ денегъ никакъ нельзя, дорога дальная.

"А у меня въ Т--скомъ острогѣ три рубля", подхватилъ другой.... "И у меня на Ч--скомъ этапѣ...." "и у меня ваше высокоблагородіе...." подхватило нѣсколько голосовъ.

-- А есть ли у васъ квитанціи на эти деньги? спросилъ я.

-- Нѣтъ! Фитанецъ нѣту, отвѣчалъ первый претендентъ,-- да что фитанецъ, ваше высокоблагородіе: развѣ нашему брату дадутъ фитанецъ? отобрали да и шабашъ! Будьте отцы родные, окажите божескую милость, Бога за васъ молить будемъ, денежки-то кровныя.

-- Ну, безъ квитанцій, братецъ, ничего нельзя сдѣлать. Впрочемъ, если дѣйствительно деньги у васъ отобраны, такъ ихъ перешлютъ вамъ на мѣсто куда вы сосланы, тамъ навѣрное получите, а въ дорогѣ имѣть вамъ деньги нельзя.

-- Да такъ намъ и сказывали чиновники на перекличкѣ.

-- Ну, такъ чего же вамъ еще.

-- Да деньги-то, ваше высокоблагородіе, теперь намъ нужны: дорога вишь дальняя, расходъ, значитъ, разный.

-- Да какой же у васъ можетъ быть расходъ? вѣдь вы на всемъ казенномъ ѣдете.

-- Оно конечно что на всемъ казенномъ, отвѣчалъ ораторъ, а деньги все же надобны. Арестантъ человѣкъ, не собака, тоже надобности бываютъ, да и деньги-то наши кровныя.

-- Конечно, кто объ этомъ споритъ, пріѣдете на мѣсто все получите.

-- Да это мы ужь не разъ слышали, сказалъ кто-то изъ толпы.

-- Такъ, значитъ, этотъ порядокъ вамъ давно извѣстенъ?

-- Да ужь коли ваше высокоблагородіе изволите говорить, такъ ужь должно быть такъ, отвѣчалъ первый ораторъ, тономъ полнѣйшаго сомнѣнія,-- а все же, ваше высокоблагородіе, деньги-то наши кровныя....

Я вышелъ.

-- А вотъ, ваше высокоблагородіе, татарская камера,-- и надзиратель отворилъ дверь въ большую, просторную комнату, гдѣ ходило, сидѣло, лежало десятка три арестантовъ, очевидно азіятскаго происхожденія: головы бритыя, въ ермолкахъ, глаза черные, маленькіе, цвѣтъ лица смуглый и желтый.

-- Да неужели все это Татары, спросилъ я?

-- Нѣтъ, есть и Киргизы, и Черкесы, разные, ваше высокоблагородіе, отвѣчалъ надзиратель.-- Только все магометане, ихъ и соединили всѣхъ въ одну камеру. Не могутъ, говорятъ, ѣсть и пить съ Русскими. Законъ, говорятъ, не велитъ.

-- Какъ же они ѣдятъ, особо варятъ что ли?

-- Нѣтъ, кормовыя деньги на руки получаютъ, по семи копѣекъ въ сутки; да все это плутни, ваше высокоблагородіе, изъ нихъ развѣ четвертая часть покупаетъ молоко и булки; а остальные, крадучи, изъ русскаго же котла ѣдятъ, только кормовыя деньги даромъ получаютъ.

-- Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе, бойко отвѣчалъ молодой Татаринъ въ шитой золотомъ ермолкѣ, -- намъ законъ запрещаетъ ѣсть мясо русской бойки. У насъ какъ бьютъ скотину, такъ мулла молитвы читаетъ, безъ того ѣсть никакъ нельзя.

-- Гдѣ же вы провизію достаете?

-- Около острога. Изъ-за рѣшетки покупаемъ, а то и на базаръ отпрашиваемся съ конвоемъ, только это рѣдко, не пускаютъ часто.

-- А ты за что содержишься?

-- По наговору въ конокрадствѣ, отвѣчалъ Татаринъ.

-- А ты, обратился я къ другому?

-- Тожь по сумнѣнью въ конокрадствѣ, отвѣчалъ тотъ.

-- Да все больше по подозрѣнію въ конокрадствѣ, отвѣчалъ первый Татаринъ. За невинно сидимъ.

-- Да такъ ли полно?

Татаринъ потупился, помощникъ улыбнулся; мы вышли.

-- Всѣ они сидятъ по наговору, всѣ не виноваты, сказалъ помощникъ, -- ни одинъ не скажетъ правды. Самые отъявленные плуты эти Татары; Киргизы и Черкесы еще тудасюда, а Татаринъ ни за что не сознается, а всѣ записные конокрады; при случаѣ же и убить, и ограбить не прочь, если встрѣтятъ въ тѣсномъ мѣстечкѣ.

-- Да неужели всѣ Татары такіе?

-- Конечно не всѣ, но который изъ нихъ конокрадствомъ промышляетъ, тотъ на все мастеръ, только осторожны больно, а правды между ними не доищешься, если нѣтъ свидѣтелей изъ Русскихъ.

Меня провели въ камеру надъ которой написано было "за смертоубійство". Въ небольшой, чистой, одиночной камерѣ сидѣлъ арестантъ высокаго роста, среднихъ лѣтъ, плечистый, въ плисовыхъ брюкахъ и красной ситцевой рубахѣ, подпоясанный кушакомъ. Волосы черные, вьющіеся, въ глазахъ горѣлъ мрачный огонь. На лавкѣ стоялъ небольшой самоваръ, и сложена была горка калачей. Все это прикрыто было полотенцемъ.

-- Твоя какъ фамилія, спросилъ я?

-- Соколовъ, ваше высокоблагородіе.

-- За что содержишься?

-- По подозрѣнію въ убійствѣ. Да напраслина все, ваше высокоблагородіе, видитъ Богъ, напраслина, невинно страдаю.

-- Такъ за что же тебя посадили?

-- Ужь видно линія такая вышла, ваше высокоблагородіе; предъ вами какъ предъ Богомъ, право слово, занапрасно терплю: кто что сдѣлалъ, а я отвѣчай.

-- Онъ подъ судомъ за убійство какого-то Татарина, сказалъ надзиратель,-- убійцъ-то оказывается, ваше высокоблагородіе, было много, и онъ съ ними, такъ ни самъ не сознается, ни ихъ не выдаетъ.

-- Пустое все это, поклепъ одинъ, ваше высокоблагородіе, долго ли невиннаго человѣка обнести, вотъ и страдаю.

Я посмотрѣлъ ему прямо въ глаза. Арестантъ спокойно выдержалъ мой взглядъ.

-- Сжальтесь, ваше высокоблагородіе, занапрасно терплю.

-- Ну я, братъ, здѣсь ничего не могу сдѣлать, это дѣло суда: правъ -- оправдаютъ, виноватъ -- осудятъ. Вотъ другое дѣло кабы ты сознался, облегчили бы наказаніе.

-- Да это мы знаемъ, ваше высокоблагородіе, а все жь и вы помогли бы.

-- Ничего, братъ, не могу въ такомъ дѣлѣ.

Я вышелъ, но сверкающіе мрачнымъ огнемъ глаза Соколова долго рисовались въ моемъ воображеніи.

Изъ подсудимаго корпуса мы вышли на второй дворъ чрезъ желѣзныя, также рѣшетчатыя ворота, у которыхъ тоже ходилъ часовой. Обогнувъ корпусъ, мы прошли подъ арку и снова вышли на первый острожный дворъ.

-- Не угодно ли будетъ взглянуть на женскій подсудимый флигель, предложилъ помощникъ.

Я изъявилъ согласіе. Мы повернули направо и, миновавъ одни ворота, на которыхъ было написано: Семейный пересыльный дворъ, вошли чрезъ другія ворота на женскій подсудимый дворъ. Это былъ узенькій дворикъ, огражденный справа одноэтажнымъ флигелемъ съ рѣшетчатыми окнами, а слѣва деревянными строеніями, надъ которыми было написано: Цейхаузъ эконома No 1, Цейхаузъ No 2, и т. д. По небольшому крылечку мы вошли въ сѣни съ чистымъ какъ столъ поломъ, устланнымъ холщевымъ половикомъ. Неширокая дверь справа ввела насъ въ чистый, свѣтлый корридоръ, съ девятью дверями направо и со столькими же окнами налѣво. Полъ и здѣсь отличался замѣчательною бѣлизной и также устланъ былъ холщевымъ половикомъ. Въ самыхъ дверяхъ встрѣтила насъ не молодыхъ лѣтъ женщина, бѣдно, но опрятно одѣтая.

-- Это надзирательница подсудимыхъ женщинъ, госпожа Добротворова, отрекомендовалъ ее помощникъ.

Я поклонился; надзирательница отвѣчала низкимъ наклоненіемъ головы.

-- У васъ тутъ очень хорошо, чисто, и воздухъ здоровый, сказалъ я.

-- Да мы объ этомъ постоянно заботимся, да и некому пачкать: женщинъ немного, всего десять.

-- Неужели во всемъ острогѣ только десять женщинъ?

-- Какъ можно! На пересыльномъ семейномъ дворѣ есть отдѣленіе пересыльныхъ женщинъ. Да и подсудимыя не всѣ здѣсь, половина по разнымъ мѣстамъ: однѣ въ женской больницѣ въ служительницахъ, другія больны сами, двѣ нанялись работать на нашей острожной прачешной. Безъ работы здѣсь никакъ нельзя.

-- Что такъ?

-- Ссорятся, ругаются отъ праздности, а иногда и дерутся, такой гвалтъ подымаютъ что унять нельзя. А не то съ жалобами ко всѣмъ лѣзутъ.

-- На что жь онѣ жалуются?

-- Другъ на дружку, а то больше на пищу что худая, либо на поваровъ да старостъ что говядиной ихъ обдѣляютъ. Да это изъ праздности, пищу даютъ хорошую. Все больше отъ праздности и скуки жалуются, ну и стараемся занимать работой. Не желаете ли смотрѣть камеры; здѣсь все больше одиночныя?

И сказавъ это, надзирательница отворила первую дверь. Въ маленькой свѣтлой комнаткѣ съ однимъ окномъ стояла желѣзная кровать: сѣрое суконное одѣяло прикрывало постель. Головная подушка была въ чистой наволочкѣ. Небольшой столикъ, табуретъ и простая деревянная скамеечка составляли всю мебель. На скамейкѣ пряла среднихъ лѣтъ арестантка въ желтомъ суконномъ халатѣ, подпоясанномъ такимъ же пояскомъ. На ногахъ были холщевые чулки и кожаные чирки съ красною шерстяною опушкой: Голова была повязана пестрымъ бумажнымъ поношеннымъ платкомъ. При моемъ появленіи она встала, низко поклонилась и, взглянувъ изподлобья, потупила глаза.

-- За что содержится? спросилъ я.

-- За участіе въ кражѣ изъ церкви денегъ, отвѣчала надзирательница,-- а больше все сидятъ за простыя кражи, или убійство мужа.

-- Неужели за мужеубійство?

-- На половину попадаютъ за убійство мужей. Здѣсь трое сидятъ за это: одна топоромъ разсѣкла шею мужу, другая съ любовникомъ удушила мужа веревкой, а третья, Остячка, изъ ружья застрѣлила.

-- На смерть?

-- Прямо на повалъ, сама созналась, изъ ревности.

-- А, такъ и у Остяковъ ревность бываетъ?

-- Страшно злая; а молоденькая еще женщина.

Отворили другую дверь -- то же самое; только арестантка была старуха и сидѣла за простую кражу. Въ третьей камерѣ предъ нами встала красивая невысокаго роста женщина, не старѣе двадцати лѣтъ, съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ. На правильномъ блѣдномъ лицѣ, съ нѣсколько впалыми щеками, игралъ румянецъ. Глаза были темные, кроткіе, симпатичные.

-- Ну, а ты чѣмъ занимаешься? спросилъ я.

-- Ребенка кормила, ваше высокоблагородіе, тихо отвѣчала арестантка.

-- Скажите пожалуста, спросилъ я надзирательницу, по выходѣ изъ камеры,-- за что она содержится: такая молодая и, повидимому, смирная женщина?

-- Я и сама удивляюсь: такая смирная, тихая, работящая, водой не замутитъ, а между тѣмъ убила мужа, топоромъ по шеѣ зарубила.

-- На смерть?

-- Нѣтъ, живъ еще, да ее тотчасъ въ острогъ усадили, она и не знаетъ что съ нимъ, да врядъ ли живой будетъ. И Богъ ее знаетъ, съ чего ей это пришло: никогда не услышишь отъ нея строптиваго слова, дѣлаетъ все что ни скажешь. Только все какая-то печальная. Когда ни войдешь къ ней, утираетъ рукавомъ слезы, да ребенка цѣлуетъ.

-- А ребенокъ отъ мужа?

-- Говоритъ, отъ мужа.

-- А изъ какихъ она?

-- Простая деревенская крестьянка, Неѣловой прозывается.

Я обошелъ остальныя комнаты: чистота и опрятность вездѣ, тѣ же кровати, столы и табуреты, та же одежда на арестанткахъ.

-- Не угодно ли теперь зайти къ политическимъ? предложилъ помощникъ.

-- Это кто же такіе?

-- Арестанты сосланные за политическія преступленія, объяснилъ помощникъ;-- мы ихъ содержимъ въ особой камерѣ, такъ какъ они не долго у насъ сидятъ.

-- Куда же они дѣваются?

-- Кто на житье сосланъ, распредѣляютъ по губерніи, а кто далѣе слѣдуетъ, отправляютъ далѣе. Это самый безпокойный народъ, больше все Поляки, Русскихъ и десятой доли не бываетъ. Самый строптивый народъ.

-- Да что же они такое дѣлаютъ?

-- Никогда и ничѣмъ не довольны: и въ камерѣ-то у нихъ холодно, хоть по сажени дровъ въ печь клади, и пищу-то имъ даютъ скверную, ни одинъ хлѣбопекъ хлѣбомъ на нихъ потрафить не можетъ: на что ужь Марья Ивановна, два года хлѣбъ печетъ, ко всему приноровилась, на томъ вѣкъ изжила, отлично печетъ, и та на нихъ угодить не можетъ. Вѣчныя жалобы, претензіи -- мученье одно съ ними. Самый неблагодарный народъ.

Чрезъ семейный дворъ мы прошли къ длинному одноэтажному корпусу и, поднявшись по широкому крыльцу чрезъ сѣни, вошли въ громадную дверь налѣво. Масса народу, шумъ, польская рѣчь со всѣхъ концовъ, встрѣтили насъ въ огромнѣйшей, длиннѣйшей камерѣ съ нѣсколькими окнами и четырьмя большими печами. Въ камерѣ было жарко, и еслибы не вентиляторы въ окнахъ, воздухъ былъ бы удушливъ. На правой и на лѣвой сторонѣ камеры рядами стояли деревянныя кровати, на которыхъ валялись въ безпорядкѣ мѣшки, полушубки, свитки и т. п. Кромѣ головныхъ подушекъ и войлоковъ, другихъ принадлежностей постелей не было видно. На мое замѣчаніе объ этомъ, помощникъ тихо объяснилъ что всѣмъ пересыльнымъ арестантамъ, безъ исключенія, отпускаются только войлоки и головныя подушки, а что укрываются они суконными халатами и зипунами.

-- Да и войлоками на свой страхъ снабжаемъ, прибавилъ онъ,-- рѣжутъ, рвутъ; лоскутья одни оставляютъ, а тюфяковъ на этакую орду не напасешься.

Я прошелъ на середину комнаты и спросилъ какую даютъ имъ пищу.

-- Щи да кашу, господинъ директоръ, отвѣчалъ староста, заикаясь, -- да мясо не очень жирное, да и мало всего, по три четверти фунта на человѣка въ день.

Я объяснилъ что это вполнѣ согласно съ табелью, и что болѣе отпускать нельзя, что и этого вполнѣ достаточно. А что касается мяса, то я обѣщалъ наблюсти чтобъ отпускали пожирнѣе.

-- Худое здѣсь мясо, господинъ директоръ, заговорилъ опять староста (другіе тотчасъ поддержали его):-- намъ бы лучше выдавали кормовыя деньги на-руки. Хлѣбъ не умѣютъ печь, вотъ не угодно ли посмотрѣть?

И онъ принесъ мнѣ порцію хлѣба: хлѣбъ былъ отлично выпеченъ, не теменъ, но и не бѣлъ, такъ какъ во всемъ этомъ краѣ молотятъ хлѣбъ не на льду, а на земляныхъ токахъ. Я объяснилъ имъ все это.

-- Да намъ бы лучше отпускали деньги, закричало нѣсколько голосовъ.

-- Этого нельзя по закону, въ дорогѣ будете получать кормовыя деньга, а здѣсь нельзя.

-- Да мы не можемъ кушать этой пищи, продолжалъ опять староста,-- мы не привыкли.

Находя что разговоръ съ людьми которые въ своемъ ослѣпленіи ничѣмъ не могутъ быть довольны безполезенъ, я ушелъ. Этимъ я кончилъ обходъ острога: было уже два часа, а мнѣ нужно было еще на службу. Я уѣхалъ.

IV.

Губернаторъ посѣщалъ острогъ почти регулярно каждое воскресенье; въ будни онъ наѣзжалъ рѣдко, только для того чтобы посмотрѣть острогъ когда его не ожидаютъ. Поэтому въ слѣдующее же воскресенье я забрался въ острогъ съ десяти часовъ утра; отстоялъ обѣдню въ тюремной церкви, послушалъ арестантскій хоръ, дирижируемый Антошкой Непомнящимъ. Пѣли не дурно, самъ Антошка пѣлъ очень хорошимъ теноромъ. Кромѣ арестантовъ, въ церкви были, тюремныя надзирательницы, одна съ молоденькою дѣвушкой, вѣроятно съ дочерью. Впереди ихъ стояла, какъ я послѣ узналъ, смотрительша, полная красивая дама, лѣтъ подъ тридцать, за ней въ простенькомъ костюмѣ старушка, жена священника, рядомъ бѣдно одѣтая жена эконома. Священникъ сказалъ проповѣдь, впрочемъ, нѣсколько вялую. Мнѣ поднесъ просфору самъ священникъ и при этомъ поздравилъ меня съ праздникомъ и вступленіемъ въ должность, просилъ любить ихъ да жаловать. Я отвѣчалъ вѣжливымъ привѣтствіемъ и отправился мелькомъ взглянуть по камерамъ: все ли въ порядкѣ. Часовъ въ двѣнадцать послышались возгласы "ѣдетъ, ѣдетъ". Я поспѣшилъ на первый дворъ. Ворота были еще растворены настежь, а губернаторъ уже былъ почти у больничнаго входа. Подавъ мнѣ руку, онъ направился на верхъ по парадной лѣстницѣ, я слѣдовалъ за нимъ. Оставивъ пальто и калоши въ сѣняхъ на руки служителю, мы отправились по палатамъ, гдѣ встрѣтили доктора, уже съ полчаса визитировавшаго больныхъ. За докторомъ, молодымъ, недавно кончившимъ курсъ докторомъ медицины, шли два фельдшера: одинъ высокій, стройный, съ умнымъ выраженіемъ лица, другой низенькій, съ черною бородой, волосами и бакенбардами, глаза у него были нѣсколько лукавы. Медицинскій штатъ присоединился къ намъ. Распросивъ больныхъ: кто куда слѣдуетъ или за что содержится, и спросивъ у доктора чѣмъ боленъ и скоро ли поправится, губернаторъ быстро оглядывалъ стѣны, окна, печи и т. д., дѣлалъ на ходу замѣчанія смотрителю, почтительно слѣдовавшему за нами, и проходилъ въ другую палату. Съ верхняго этажа мы почти бѣгомъ спустились по узенькой, боковой лѣстницѣ, въ средній этажъ, а оттуда по той же лѣстницѣ спустились внизъ въ больничную кухню. Попробовавъ супу, щей, жаркаго и хлѣба, онъ остался всѣмъ очень доволенъ, да и не могло, быть иначе: нашъ комитетъ щеголялъ своею больницей, больныхъ кормили роскошно. Изъ больницы направились на дворянскій пересыльный дворъ, расположенный на правой сторонѣ острога по передней стѣнѣ его. Дворикъ такой же какъ у подсудимыхъ женщинъ, такой же флигель, тотъ же чистый, свѣтлый корридоръ, тѣ же девять небольшихъ камеръ. Въ каждой камерѣ сидѣло по двое и не трое арестантовъ изъ привилегированныхъ званій. Убранство комнатъ, то же что и у подсудимыхъ женщинъ, только кроватей и табуретокъ было больше -- по числу людей. Губернаторъ почти всѣхъ ихъ зналъ или въ лицо, или даже по фамиліямъ. Осмотрѣвъ быстро камеру, онъ опрашивалъ каждаго скоро ли отправляется, выслушивалъ ихъ. просьбы, заключавшіяся большею частію въ томъ чтобъ ихъ не отправляли дальше. На подобныя просьбы былъ одинъ отвѣтъ: нельзя, нельзя, поѣвжайте на мѣсто назначенія, пока дорога хороша, послѣ ѣхать, будетъ хуже. Отправить немедленно!" приказалъ онъ смотрителю, когда мы вышли. Отсюда мы прошли на смежный съ дворянскимъ дверь пересыльныхъ холостыхъ арестантовъ, гдѣ сидѣли и арестанты заключенные на сроки, или такъ называемые "срочные".

Помѣщеніемъ для пересыльныхъ и срочныхъ холостыхъ арестантовъ служилъ длинный, одноэтажный корпусъ, въ двадцать пять оконъ по фасаду. Дверь въ сѣни была заперта. Смотритель дернулъ за деревянную ручку, висѣвшую на проволокѣ; раздался звукъ колокольчика, послышалось какъ отпирали замокъ, и дверь отворилъ унтеръ-офицеръ, надзиратель. Направо оказались срочные, налѣво пересыльные. Камера срочныхъ была саженъ десять въ длину, съ двумя каминами и громаднѣйшей печью по срединѣ, у правой стѣны. Посреди камеры, во всю длину ея, возвышались нары, покрытыя войлоками, тюфяками и головными подушками, изъ-подъ которыхъ виднѣлись небольшіе мѣшечки, вѣроятно съ разнымъ арестантскимъ имуществомъ. Вокругъ наръ стояло рядомъ около семидесяти арестантовъ, въ такомъ же костюмѣ какъ и подсудимые арестанты; только на ногахъ, вмѣсто чирковъ, надѣты были длинные бродни, а поверхъ портовъ надѣты были шаровары изъ сѣраго, толстаго фабричнаго сукна. Различіе это, какъ я послѣ узналъ, происходило оттого что подсудимые не употреблялись на работы внѣ острога, а срочные работали и въ острогѣ, и въ городѣ.

Мы пошли вокругъ наръ; жалобъ и просьбъ не было, только два арестанта жаловались что уже съ недѣлю, какъ отсидѣли свои сроки, а еще не пришло распоряженіе объ ихъ освобожденіи. Губернаторъ велѣлъ мнѣ записать ихъ фамиліи, справиться и доложить. Перешли къ пересыльнымъ: двѣ громаднѣйшія, длинныя камеры, съ такими же по серединѣ нарами, прикрытыми одними войлоками и мѣшками въ изголовьяхъ, составляли помѣщеніе полутораста человѣкъ арестантовъ. Одѣты они были въ разнообразнѣйшіе костюмы: одни были въ новыхъ полушубкахъ, другіе въ черныхъ зипунахъ, третьи въ сѣрыхъ, на нѣкоторыхъ были свитки крестьянскаго сукна, кое-гдѣ мелькали и сюртуки и пальто, принадлежавшіе физіономіямъ еврейскаго типа. На ногахъ у всѣхъ почти были бродни {Широкіе сапоги на мягкой подошвѣ, съ некрашеными мягкими голенищами.}, сапоги виднѣлись изрѣдка.

-- Здравствуйте, крикнулъ губернаторъ входя.

-- Здравія желаемъ, ваше превосходительство, заревѣла толпа.

Губернаторъ скоро прошелъ обѣ комнаты, осматривая стѣны и людей. Воздухъ былъ спертый, вентиляторы всѣ закрыты.

-- Отчего не открываете вентиляторовъ, вѣдь жарко!

Нѣсколько человѣкъ бросились открывать крышки вентиляторовъ. Только что мы поворотили обратно, какъ изъ рядовъ начали выступать арестанты, состроивъ самыя просительныя физіономіи.

-- Ваше превосходительство, отозвался первый,-- явите начальническую милость, вотъ уже двѣ недѣли здѣсь сижу, не отправляютъ.

-- Почему его не отправили до сихъ поръ, обратился губернаторъ къ смотрителю?

-- Много народу, ваше превосходительство, по сорока человѣкъ въ день отправляемъ, а все успѣхъ не можемъ: отправимъ сорокъ, привезутъ пятьдесятъ; дойдетъ очередь, отправится и онъ.

-- А сколько ихъ всѣхъ здѣсь?

-- Болѣе полутораста человѣкъ; кромѣ нихъ еще есть каторжные, политическіе и семейные, и тѣхъ отправлять надо, а болѣе пятидесяти въ отправку не могутъ идти -- подводъ не хватитъ.

-- Слышишь что говорятъ, обратился губернаторъ къ арестанту,-- придетъ очередь, отправятъ и тебя, всѣхъ отправятъ въ свое время.

Только что окончили съ этимъ, какъ впередъ выдвинулся сѣдой старикъ и упалъ прямо въ ноги:

-- Ваше превосходительство, заговорилъ онъ,-- будьте отцы, окажите божескую милость.

-- Встань, братецъ, встань; эдакой старикъ, а въ ногахъ валяешься! Стыдно. Ну, говори толкомъ что тебѣ нужно?

-- Годъ цѣлый сижу здѣсь ни за что.

-- Какъ ни за что?... Зачѣмъ его держатъ? обратился онъ къ смотрителю.

-- Онъ, ваше превосходительство, здѣшней губерніи. Не сказавъ ничего домашнимъ, и безъ билета, онъ пошелъ въ Кіевъ на богомолье; до Казани дошелъ благополучно, а тамъ спросили билетъ и арестовали.

-- Такъ зачѣмъ же онъ сидитъ здѣсь?

-- Отправили сюда, такъ какъ онъ показалъ что здѣшній; но въ бумагѣ, при которой онъ препровожденъ, не объяснено: за безписьменность ли только онъ взятъ, или еще совершенное какое преступленіе. Затребованы объ этомъ свѣдѣнія изъ Казани, во отвѣта до сихъ поръ нѣтъ. А самъ онъ все время молчалъ.

-- Ну, хорошо, старикъ, завтра же пошлемъ бумагу на твою родину и въ Казань; если окажется что все это справедливо, тотчасъ освободимъ. Запишите и доложите мнѣ завтра, обратился губернаторъ ко мнѣ.

Я записалъ.

-- Ваше превосходительство, упади въ нога два мизерные подслѣповатые арестанта,-- пятый мѣсяцъ сидимъ.Помилуй, слободи!

-- А за что вы посажены?

-- Хадиль Копаль, пришель Копаль, пилетъ, пилетъ показаль, сюди пошель.

-- Да кто они такіе, что они толкуютъ?

-- Это, ваше превосходительство, Чувашины, плохо говорятъ по-русски; они ходили въ Копалъ, въ степь; когда же возвращались домой въ Оренбургскую губернію, такъ у нихъ оказались билеты безъ печатей, ихъ арестовали и отправили назадъ; они и пришли сюда съ партіей; въ экспедиціи отобрали у нихъ показаніе и остановили, такъ какъ ихъ слѣдуетъ возвратить домой, если окажется что имъ дѣйствительно выдали билеты безъ печатей.

-- Что же, затребованы свѣдѣнія?

-- Ужъ третій мѣсяцъ какъ затребованы, а отвѣта нѣтъ

-- Запишите и доложите.

Я записалъ. Пошли далѣе. Вдругъ губернаторъ остановился: предъ нами былъ мальчикъ не старше четырнадцати лѣтъ, красивый и здоровый.

-- Ты куда слѣдуешь? спросилъ губернаторъ.

-- Въ Иркутскую губернію на поселеніе, бойко отвѣчалъ мальчикъ.

-- На поселеніе.... За какое преступленіе?

-- За убійство.

-- Какъ! Ты убилъ, такой маленькій мальчикъ? и губернаторъ съ удивленіемъ оглянулся къ намъ.-- Кого же ты убилъ?

-- Пастуха, отвѣчалъ, потупясь, мальчикъ.

-- Правду онъ говоритъ? спросилъ губернаторъ близь стоявшихъ арестантовъ.

-- Точно такъ, ваше превосходительство, онъ убилъ пастуха который пасъ съ нимъ вмѣстѣ скотъ.

-- За что же ты убилъ его? обратился губернаторъ опять къ мальчику, стоявшему жъ послѣднее время потупясь.

-- Онъ меня колотилъ, мучилъ цѣлый годъ; я его и убилъ, отвѣчалъ тихо убійца.

-- Какъ же онъ тебя мучилъ?

-- Бросалъ одного со скотомъ въ полѣ, а когда приходилъ и заставалъ что я сплю, такъ билъ кнутомъ, за волосы рвалъ. Цѣлый годъ эдакъ я маялся.

-- И ты рѣшился его убить?

-- Убилъ.

-- Чѣмъ же ты его убилъ, вѣдь онъ былъ сильнѣе тебя?

-- Пришелъ разъ пьяный, побилъ меня, клокъ волосъ изъ головы вырвалъ и легъ спать, а около себя топоръ положилъ. Я подсмотрѣлъ что онъ спитъ, схватилъ топоръ, да со всего размаху и ударилъ его по головѣ.

-- Что жъ, онъ и не крикнулъ?

-- Только прохрипѣлъ.

-- Такъ сразу и умеръ?

-- Сразу.

-- И тебѣ не жаль было его?

-- Кровь-то полилась -- жаль стало, да не воротишь.

-- А теперь ты каешься въ этомъ, понимаешь что это страшный грѣхъ?

Тотъ молчалъ. Губернаторъ ласково повторилъ вопросъ.

-- Поздно, ваше превосходительство, прошепталъ онъ.

-- Раскаиваться, мой милый, никогда не поздно, а ты же еще молодъ, можешь еще загладить свою вину, только веди себя хорошо, работай что можешь. А вы, ребята, обратился онъ къ арестантамъ, -- объясните ему какое это страшное преступленіе, да не разказывайте при немъ ничего дурнаго, ничего, понимаете, про свои похожденія и тому подобнаго. Грѣхъ учить его худому.

-- Какъ можно, ваше превосходительство, учить мальца грѣху, проговорило нѣсколько голосовъ,-- мы не душегубы какіе, какъ можно!

-- То-то, смотрите, ребята.

Постоявъ еще съ минуту молча, губернаторъ направился къ дверямъ; мы за нимъ. Отсюда, перешедши снова первый дворъ, мы направились къ семейному корпусу и вошли къ политическимъ.

-- Здравствуйте, сказалъ губернаторъ.

Арестанты стоявшіе впереди поклонились; въ камерѣ водворилась тишина. Губернаторъ прошелъ впередъ и началъ спрашивать недавно прибывшихъ арестантовъ: фамилію, откуда и за что сосланъ, куда слѣдуетъ и т. п. Окончивъ распросы, онъ приказалъ смотрителю постараться отправить ихъ поскорѣй далѣе, не давать засиживаться. Въ это время выступилъ впередъ одинъ арестантъ съ деревянною чашкой въ рукахъ и, поднося ее къ губернатору, заговорилъ:

-- Пане енарале....

-- Говори по-русски, вѣдь умѣешь; ну, что у тебя тутъ въ чашкѣ?

-- Щи худыя даютъ; чистая вода; это только свиней кормить....

-- Я тебѣ покажу свиней, ахъ ты, блазень эдакой! Или не умѣешь говорить съ начальствомъ? Смотри мнѣ.

Мы посмотрѣли въ чешку; въ чашкѣ были щи наполовину разбавленныя водой, и вѣроятно тотчасъ предъ нашимъ приходомъ: вода еще не успѣла окончательно соединиться со щами. Я объяснилъ эту уловку губернатору.

-- Сколько вамъ отпускаютъ мяса?

-- По три четверти фунта на человѣка въ день, объяснилъ подошедшій староста,-- да э-э-эт-того м-мало, в-в-аше п-п-ре-рев-восходительство, добавилъ онъ, сильно заикаясь.-- М-мы н-не и-пр-рив-выкли къ этому.

-- А больше по закону не полагается; сами виноваты, зачѣмъ сюда попали. Мнѣ не привередничать! Слышите ли! Чтобъ этого не было! Довольствуйтесь тѣмъ что по закону положено. Будьте благодарны и за это положеніе: за ваши дѣла могло быть гораздо хуже. Понимаете? А если не понимаете, такъ постарайтесь понять и помиритесь съ вашимъ положеніемъ, лучшаго не ждите, а главное, никогда не забывайте что съ вами поступлено милостиво, могло быть гораздо хуже. Привыкайте къ вашему настоящему положенію, не мечтайте о пустякахъ, не стройте воздушныхъ замковъ.

Толпа молчала. Мы вышли, посѣтивъ еще камеру семейныхъ арестантовъ. Губернаторъ уѣхалъ.

На другой день я сдѣлалъ справки по своимъ замѣткамъ и тогда же доложилъ губернатору вчерашнія просьбы. Въ тотъ же день посланы были настоятельныя требованія въ тѣ мѣста откуда требовались свѣдѣнія. Мѣсяца чрезъ два-три получились отвѣты удовлетворительные для просителей, и они были немедленно освобождены.

Былъ восьмой часъ утра. Апрѣль хотя близился къ концу, а на дворѣ было еще свѣжо. На площади предъ острогомъ уже появились торговки съ булками, калачами, молокомъ и т. п. Усѣвшись въ линію саженяхъ въ десяти отъ острожтіыхъ воротъ, направо отъ дороги, они разостлали на землѣ тряпицы и, усѣвшись на маленькія скамеечки, принесенныя съ собой, симметрически разложили предъ собой свой незатѣйливый товаръ. Болтая между собой, они не спускали зоркаго глаза съ тюремныхъ воротъ. Вотъ за рѣшеткой показались два арестанта въ халатахъ, безъ тапокъ; послѣдовали переговоры между арестантами, и караульными солдатами. Звякнули деньги, загремѣла желѣзная калитка; отъ группы караульныхъ отдѣлился солдатъ и направился къ торговкамъ. Тѣ заголосили: "у меня, служивый, булочки мягкія", "вотъ молочко свѣжее", "у меня купи, служивый,-- калачики, смотри, еще теплые" и т. п. Купивъ съ дюжину булокъ и вязанку калачей, солдатъ воротился за рѣшетку, высыпалъ покупки въ полы арестантовъ и усѣлся на лавку. Арестанты ушли на острожный дворъ.-- За ними пришло еще трое: повторилась та же операція и, нагрузившись провизіей, они окрылись на острожномъ дворѣ. За этими появилось еще нѣсколько арестантовъ, и въ числѣ ихъ низенькій старикъ въ засаленномъ нанковомъ ваточномъ халатѣ и ермолкѣ на головѣ. Этому солдатъ купилъ вязанку калачей и туясъ молока; остальные же арестанты покупали только булки, калачи и постное масло. Во все это время дежурный надзиратель, въ тепломъ солдатскомъ пальто и бараньей шапкѣ, преспокойно храпѣлъ за рѣшеткой на лавкѣ, поставленной у солдатской караульни. Оставимъ его спать спокойно и перейдемъ въ камеру семейныхъ арестантовъ, гдѣ мы съ читателями еще не были. Каждодневная утренняя перекличка уже кончилась, и камеры отперты. Въ длиннѣйшихъ двухъ комнатахъ, соединенныхъ аркой, по серединѣ устроены огромнѣйшія нары, заваленныя разною домашнею рухлядью и всякимъ хозяйственнымъ хламомъ: тутъ валяются подушки, стоятъ огромные сундуки, лежатъ узлы, навалены полушубки, одѣяла, куртки, чемоданы, валенки, башмаки, разставлены кастрюльки, горшки, горшочки и т. п. На этой рухляди копошатся дѣти въ однѣхъ рубашкахъ, лежатъ женщины, спятъ любящіе долго поспать арестанты. Тѣ же кто всталъ пораньше, суетятся у громадной печи затопленной со свѣтомъ, вставляютъ туда горшки съ картофелемъ, варятъ молоко для дѣтей, кипятятъ воду для чаю. Запоздавшіе толкутся у длинныхъ столовъ стоящихъ по стѣнамъ: чистятъ картофель, моютъ посуду, приготовляютъ варево. На этихъ же столахъ, по краямъ, наложены цѣлыя горки булокъ, калачей, пироговъ. Около этихъ складовъ стоятъ хозяева ихъ, арестанты, въ ожиданіи покупателей. У одного стола расположился Еврей съ вѣсками и розничнымъ фунтовикомъ, положивъ около себя свертокъ чаю съ полфунта, табаку простаго нѣсколько папушъ и нѣсколько кусковъ сахару на бумажкѣ. Это бакалейщикъ семейной камеры. Въ углу у камина кипятъ три ведерные самовара, хозяева которыхъ старательно продуваютъ въ нихъ огонь. Это спекулянты на кипяченую воду для заспавшихся арестантовъ, которымъ уже не протолкаться къ печкѣ чтобы вскипятить воду gratis. Сверхъ нихъ владѣльцы самоваровъ разчитываютъ еще на истыхъ чаепійцъ, не могущихъ пить чай иначе какъ изъ самовара. А такіе любители нерѣдко встрѣчаются между арестантами. Около печей, помѣщающихся въ углахъ камеръ, протянуты веревки, прикрѣпленныя за гвозди вколоченные въ стѣны. На этихъ веревкахъ сушатся дѣтскія пеленки, рубахи, подвертки и т. п. Наконецъ пища сварена, самовары вскипѣли, заспавшіеся проснулись, умылись, обулись. Началось завтраканье: одни помѣстились у столовъ, другіе на небольшихъ деревянныхъ скамейкахъ; многосемейные размѣстились на нарахъ, а другіе просто на поду. Истые чаепійцы, купивъ на три копѣйки горсточку чаю и на столько же куска два-три сахару, компаніями усаживаются за самовары, окортомленные за десять копѣекъ отъ самовара. Подкрѣпляющіе себя картошкой, молокомъ, кашицей оканчиваютъ свой завтракъ скоро: вставъ и утерши ротъ рукавомъ, они крестятся въ уголъ гдѣ виситъ икона и затѣмъ, взявъ шапки, а часто и безъ шапокъ, выходятъ на дворъ освѣжиться, походить, покалякать со знакомыми, посидѣть въ столярной, или послушать въ слесарной разказовъ слесаря Пулякова. Другіе выходятъ просто затѣмъ чтобы толкаться взадъ да впередъ отъ скуки и отъ нечего дѣлать. Чаепійцы просиживаютъ за чаемъ по часу и болѣе. Прочаевавши до испарины во всемъ тѣлѣ, они потягиваются, вытираются полотенцами и ложатся отдохнуть немного. Тогда уже, отдохнувъ, надѣваютъ зипуны и отправляются толкаться по острогу до обѣда. Арестантскіе старосты и служители изъ арестантовъ совершенно въ другомъ положеніи. Обязанности ихъ мѣшаютъ имъ валяться долго въ постели, чаевать по часу и толкаться по острогу. Вставъ пораньше, одѣвшись и позавтракавъ чѣмъ Богъ послалъ, старосты ожидаютъ каждодневной переклички. Указавъ помощнику и дежурному офицеру своихъ арестантовъ, они отправляются въ смотрительскую контору за приказаніями: узнать нужно ли нарядить людей на работы въ замкѣ или въ городъ, и сколько нарядить, кого изъ арестантовъ приготовить къ отправкѣ въ дальнѣйшій путь и т. п. Служители же отправляются привезти дровъ, вычистить сѣни, крыльцо, натаскать воды и т. п. Въ старосты выбираютъ арестанты большею частію людей бывалыхъ, бойкихъ, рѣчистыхъ и непремѣнно плутоватыхъ. Тихоня тутъ не справится, не поладитъ ни съ кѣмъ; честный человѣкъ для этого дѣда, по ихъ мнѣнію, тоже негоденъ: не сумѣетъ отстоять интересы арестантовъ предъ начальствомъ, да не столкуется съ крикунами, которыхъ въ каждой камерѣ не мало. Да такой человѣкъ рѣдко и самъ согласится быть старостой и толкаться цѣлый день какъ въ ступѣ: онъ въ этомъ званіи не увидитъ для себя никакой выгоды. Вотъ и выбираютъ они въ старосты большею частію пройдохъ, прошедшихъ огнь и воду. Знаютъ что онъ плутуетъ, крадетъ у нихъ провизію, беретъ подъ часъ копѣечныя взятки, наживается на ихъ счетъ,-- все это отлично имъ извѣстно; обругаютъ его иной разъ на чемъ свѣтъ стоитъ, корятъ его, подозрѣваютъ въ потачкѣ начальству, а не смѣняютъ, потому другаго подходящаго человѣка найти трудно. Развѣ ужь больно заворуется или заважничаетъ -- тутъ ему и конецъ: осрамятъ и смѣнятъ, если не поддержитъ его, не зная сущности дѣла, смотритель. Вотъ и лавируетъ бѣдный староста между двухъ огней: и начальства страшно, и своихъ боязно -- при случаѣ могутъ побить, и побить жестоко. Вертится онъ какъ вьюнъ: начальству, при случаѣ, наговоритъ на арестантовъ, наединѣ съ арестантами ругнетъ начальство. Послѣднее большею частію бываетъ въ накладѣ: ловкій староста всегда проведетъ его такъ что и козы будутъ сыты, и сѣно, повидимому, останется цѣло. Все это конечно не относится къ старостамъ привилегированныхъ арестантовъ: тѣ не нуждаются въ бойкомъ и рѣчистомъ старостѣ. Предъ начальствомъ они и сами себя сумѣютъ отстоять, а потому и выбираютъ большею частію людей хорошихъ. Разумѣется что всѣ эти внутреннія острожныя власти, всѣ эти назначенія и избранія меркнутъ предъ властію смотрителя, но все-таки ловкость, хитрость и единодушіе арестантовъ парализуютъ эту власть на столько что могутъ существовать твердо подъ ея покровомъ.

Бьетъ восемь часовъ. У тюремныхъ цейхаузовъ, расположенныхъ на женскомъ подсудимомъ дворѣ, толпится народъ. Экономъ со связкой ключей въ рукахъ поджидаетъ у раствореннаго амбара расходчика со смотрительскимъ свѣдѣніемъ о числѣ арестантовъ состоящихъ на тотъ день на продовольствіи. Эконома окружаютъ старосты, больничный поваръ, и повара съ общей кухни. Весь этотъ людъ болтаетъ, остритъ, перебранивается въ ожиданіи расходчика. Наконецъ показывается расходчикъ съ листикомъ покрытымъ цифрами. Это свѣдѣніе о числѣ арестантовъ. Такое свѣдѣніе ежедневно составляется въ конторѣ, подписывается смотрителемъ, и одинъ экземпляръ его представляется полицеймейстеру, какъ начальнику острога, а другой передается расходчику. Къ концу мѣсяца изъ этихъ свѣдѣній составляется требовательная вѣдомость о числѣ продовольствовавшихся въ острогѣ арестантовъ и, за подписомъ директора, съ разчетомъ о числѣ слѣдующихъ комитету кормовыхъ денегъ, представляется канцеляріей комитета въ казенную палату. По нимъ казенная палата ассигнуетъ комитету деньги. Оставивъ расходчика отпускать провизію, экономъ уходитъ въ хлѣбопекарню принять отъ хлѣбопековъ испеченный ими хлѣбъ и приготовить его къ выдачѣ арестантамъ. Между тѣмъ въ оставленномъ имъ цейхаузѣ начинается отпускъ провизіи. Расходчикъ примащивается у маленькаго столика стоящаго у дверей, и посматривая на свѣдѣніе, выкладываетъ на счетахъ цифры арестантовъ принадлежащихъ къ разнымъ кухнямъ. Сосчитавъ, онъ обращается къ старостамъ и объявляетъ что у нихъ должно быть столько-то людей. Тѣ свѣряются со своими замѣтками, а неграмотные высчитываютъ по пальцамъ, и если цифры почему-нибудь не сойдутся, завязывается между старостами и расходчикомъ оживленный споръ, въ которомъ старосты всѣми доводами стараются убѣдить расходчика что ихняя цифра правильна, что у нихъ людей больше чѣмъ онъ насчиталъ. Во избѣжаніе шума и гвалта, жалобъ и претензій, расходчикъ въ большинствѣ случаевъ соглашается и принимается выкладывать на тѣхъ же счетахъ по фунтамъ и золотникамъ сколько слѣдуетъ отпустить на извѣстную кухню муки пшеничной, крупы, соли, луку, говядины. Тутъ ужь старосты рѣдко спорятъ, потому что такая дробная ариѳметика имъ положительно не дается, а чтобы спорить нужно доказать, потому они и не спорятъ, какъ бы далеко ни простиралось сомнѣніе ихъ въ честности расходчика. Высчитавъ сколько чего слѣдуетъ, расходчикъ насыпаетъ деревяннымъ совкомъ на вѣски продукты и тутъ же при старостахъ отвѣшиваетъ ихъ. Между тѣмъ подъѣзжаетъ подрядчикъ съ мясомъ, за нимъ идутъ два караульные солдата присутствовать при опростаніи телѣги. Старосты осматриваютъ мясо, и если мясо удовлетворительное, объявляютъ расходчику что мясо годится. Если мясо попадется плоховатое, то подрядчикъ большею частію отдѣлывается тѣмъ что прибавляетъ нѣсколько фунтовъ лишку противъ того количества которое слѣдуетъ старостамъ. Старосты почти всегда соглашаются на подобную сдѣлку: лишекъ отрѣзываютъ въ свою пользу, а къ лишку прирѣзываютъ еще часть и нормальнаго количества, и прячутъ. Потомъ эту экономію продаютъ или въ самомъ острогѣ арестантамъ получающимъ кормовыя деньги, или спекулирующимъ продажей пирожковъ и пильменей, или, если случай подойдетъ, спустятъ его и за острогъ. Въ накладѣ остается арестантская артель. По окончаніи отпуска, повара и старосты взваливаютъ мясо и кулечки съ остальными продуктами на плечи и отправляются на свои кухни.

Предоставивъ поварамъ приготовлять изъ отпущенной провизіи пищу, старосты отправляются въ хлѣбопекную получать хлѣбъ. Расходчикъ, заперевъ амбаръ, приходитъ туда же, иначе одному эконому не управиться: нужно и высчитывать, и вѣсить, и въ то же время зорко глядѣть чтобы не случилось грѣха какого, чтобы вмѣсто пяти ковригъ кто-либо не унесъ восьми, а пожалуй и болѣе. Здѣсь часто повторяется тоже недоумѣніе о числѣ людей что и въ амбарѣ, потому что хлѣбъ отпускается не по тому разчету по которому отпускается провизія. Провизія выдается по кухнямъ, которыхъ всего три (больничная, привилегированныхъ и общая), а хлѣбъ отпускается не категоріямъ людей: срочные получаютъ отдѣльно, пересыльные холостые отдѣльно, семейные отдѣльно, подсудимые отдѣльно, женщины отдѣльно и т. д. Въ амбарѣ всѣ старосты стараются надуть эконома сообща, а въ хлѣбопекной каждый староста отдѣльно старается выплутовать у эконома лишнюю ковригу. Вотъ и начинается споръ; экономъ утверждаетъ что у такого-то старосты, положимъ, 52 человѣка, а староста съ клятвой увѣряетъ что у него 55 человѣкъ, слѣдовательно ему приходится получить хлѣба болѣе чѣмъ высчиталъ экономъ. Споры такіе рѣдко не кончаются пораженіемъ эконома: смирный, мелкій чиновникъ, дорожащій своимъ мѣстомъ, экономъ уступаетъ. Въ противномъ случаѣ арестанты, настроенные старостой, устроятъ ему какую-нибудь пакость. Или откажутся брать хлѣбъ подъ предлогомъ что онъ сырой; а если потребуютъ отъ нихъ доказательствъ, такъ у нихъ наготовѣ нарочно испорченная хлѣбопекомъ коврига хлѣба, тайно переданная арестантамъ Предъявятъ эту ковригу полицеймейстеру, ежедневно навѣщающему острогъ; тотъ видитъ что хлѣбъ негоденъ, и не догадываясь что это хитрая ловушка со стороны арестантовъ, требуетъ чтобъ экономъ выдалъ другой хлѣбъ, а старый дѣвалъ куда хочетъ. Разобрать дѣло подробнѣе и обстоятельнѣе ему некогда: нужно торопиться съ рапортомъ къ губернатору, ѣхать въ полицію; да мало ли что ему приходится сдѣлать въ короткій день при его разнообразнѣйшихъ обязанностяхъ. Не послушать полицеймейстера экономъ не можетъ; тотъ нажалуется директору, а иногда скажетъ прямо губернатору: изволь тутъ объясняться да оправдываться. Хорошо еще удастся оправдаться, а можетъ и не удастся. Наконецъ, если эта штука не достигнетъ цѣди, арестанты могутъ сдѣлать что-нибудь другое, въ родѣ подливанья воды во щи, и штука эта рѣдко имъ не удается. Во избѣжаніе всѣхъ этихъ непріятностей, объясненій, шума, экономъ соглашается и отпускаетъ хлѣбъ на большее противъ дѣйствительнаго число людей. Излишне выданный хлѣбъ есть прямой доходъ старосты. Вслѣдствіе этого, а отчасти и другихъ причинъ, воровства хлѣбопековъ, а иногда и отъ невоздержности самихъ экономовъ и расходчиковъ, рѣдкій экономь при сдачѣ должности не приплатится за двѣсти, триста, а иногда и болѣе пудовъ муки, если не сумѣетъ наверстать потерянное на счетъ подрядчиковъ или комитета.

Принесли въ камеру хлѣбъ (излишній спрятанъ еще по дорогѣ), староста разрѣзываетъ его на такъ-называемые пайки. Пайка заключаетъ въ себѣ пять фунтовъ хлѣба, то-есть двухдневную арестантскую порцію. Такимъ образомъ одинъ день получаетъ по пайкѣ одна половина арестантовъ, а на другой день другая. Арестанты имѣющіе дѣтей старше трехлѣтняго возраста получаютъ хлѣбъ и за нихъ въ томъ же размѣрѣ. На дѣтей до трехъ лѣтъ отпускается по фунту пшеничнаго хлѣба въ день и по штофу молока. Кромѣ того на нихъ получается еще просовая крупа и скоромное масло на кашку въ небольшомъ количествѣ.

Такъ какъ дѣти, несмотря на свою способность ѣсть часто и много, все-таки не съѣдаютъ болѣе половины отпускаемаго на ихъ долю хлѣба (остальная провизія на нихъ тожё отпускается какъ и на взрослыхъ), то многосемейный арестантъ имѣетъ полную возможность продавать ежедневно хоть одну пайку. Продаютъ, зачастую, свои пайки арестанты денежные, покупающіе вмѣсто того булки, калачи и т. п. Продажа эта производится или внутри острога, или на сторону, всегда, конечно, за полцѣны. Внутри замка покупаютъ пайки арестанты получающіе вмѣсто пищи кормовыя деньги на руки. А такихъ бывало не мало. Татары и Евреи, какъ не желающіе ѣсть общей пищи, почти всѣ состоящіе подъ судомъ и содержащіеся въ острогѣ чиновники и наконецъ арестанты-служители. Къ послѣднимъ принадлежатъ: парашники, {Арестанты за небольшую плату занимающіеся чисткой ретирадъ.} квасники, банщики, больничные служители. Число всѣхъ арестантовъ, получавшихъ кормовыя деньги, доходило до шестидесяти человѣкъ. Всѣ они украдкой брали пищу у повара больничнаго, или дворянскаго, или съ общей кухни, смотря по состоянію, за что платили поварамъ по тридцати, пятидесяти и болѣе копѣекъ въ мѣсяцъ. Если продажнаго хлѣба накоплялось такъ много что въ острогѣ всего не раскупали, то продажа переносилась за стѣны острога. Изъ жителей города покупали пайки торговки сидящія на острожной площади, а также и другіе окрестные жители, по преимуществу бѣдные чиновники. Чиновники имѣвшіе какое-либо служебное отношеніе къ острогу, разумѣется изъ мелкихъ, производили эту операцію въ болѣе обширныхъ размѣрахъ. Они просто являлись въ острогъ, заходили въ камеры или въ хлѣбопекную, и скупивъ пуда два три хлѣба, спокойно уносили ихъ изъ острога, а бывали и такіе случаи что увозили на лошадяхъ. Дежурный у рѣшетки надзиратель, получившій самъ безденежно хлѣбъ отъ хлѣбопековъ, не имѣлъ никакого разчета мѣшать такой убыточной для комитета торговлѣ. Да еслибы даже онъ былъ и не подкупленъ, то и въ такомъ случаѣ врядъ ли рискнулъ бы, своимъ вмѣшательствомъ, наживать себѣ лишнихъ враговъ. До караульныхъ же солдатъ это не относилось: ихъ обязанность была смотрѣть чтобы въ острогъ не приносили ничего запрещеннаго, а изъ острога не выносили писемъ и т. п. Поэтому они на эту торговлю не обращали ни малѣйшаго вниманія.

Въ половинѣ двѣнадцатаго звонили въ небольшой колоколъ, висѣвшій около смотрительскаго корпуса. По этому сигналу старосты шли на кухню вынимать изъ громаднѣйшихъ двадцати-ведерныхъ котловъ вареное мясо и крошить его на мелкіе куски. Искрошивъ мясо, они раздѣляли его глазомѣрно на небольшія равныя кучки, по одной кучкѣ на каждые десять человѣкъ арестантовъ. Затѣмъ каждый староста бралъ столько кучекъ сколько десятковъ арестантовъ было въ его камерѣ и сваливалъ ихъ въ деревянную чистую шайку. Кости тутъ же обгладывались старостами и дневальными арестантами, караулившими ежедневно на кухнѣ (они почти всегда закрывали глаза на плутни старостъ и поваровъ), и клались обратно въ котелъ для лучшаго навару щей къ ужину. Вслѣдъ затѣмъ появлялись парашники съ большими чистыми ушатами, на плечахъ. Повара большимъ деревяннымъ черпакомъ наливали въ ушаты щей, и парашники уносили ихъ въ камеры. Слѣдомъ за ними отправлялись туда же и старосты съ мясомъ. Ушаты ставили среди камеры, и арестанты наливали изъ нихъ щей въ полуведерныя деревянныя шайки. Затѣмъ разсаживались группами человѣкъ по пяти и болѣе, брали приходящееся на ихъ пай количество мяса и начинали обѣдать деревянными казенными ложками, находившимися постоянно на рукахъ у арестантовъ. Если одной шайки не доставало, наливали другую, и т. д. Остатки выливали на дворъ. При этомъ, конечно, они не принимали въ соображеніе того что, набирая излишнее количество щей (выливаемыхъ послѣ на дворъ), они вынуждали поваровъ лить въ котлы излишнее число ведеръ воды. Вслѣдствіе же прибавки лишнихъ ведеръ воды щи выходили жидкія и невкусныя. Если же не влить нѣсколькихъ ведеръ лишней воды, такъ щей не хватитъ, и поднимется такой гвалтъ и шумъ что повара какъ разъ попадутъ въ карцеръ, а пожалуй, потеряютъ и мѣста. Мѣстами же своими повара дорожатъ: они доставляютъ имъ рубля по два жалованья въ мѣсяцъ, нѣкоторые грѣшные доходы, лучшую пищу и довольно спокойную жизнь.

Пообѣдавъ и помолившись, арестанты заваливаются спать до четырехъ и болѣе часовъ. Проспавшись, они курятъ, потомъ понемногу выползаютъ на дворъ, и начинается толканье по острогу до ужина. Чаепійцы усаживаются снова за самовары и мѣдные чайники и прохлаждаются себѣ часовъ до пяти. Большею же частію въ эту пору арестанты гуляютъ по двору, или сидятъ на крыльцѣ, или стоятъ гдѣ-нибудь подъ крышечнымъ навѣсомъ и глазѣютъ на входныя ворота: кто пройдетъ, куда пройдетъ и т. п. Потомъ идутъ разговоры: кто приходилъ въ острогъ, зачѣмъ и почему, съ разными варіаціями на одну и ту же тему. Острожные же Ловеласы и Фоблазы осторожно, подъ разными предлогами, пробираются на женскій пересыльный дворъ ухаживать за прекраснымъ поломъ, если часовой или надзиратель не погонятъ ихъ оттуда. Такимъ образомъ протягивается время до половины седьмаго. Тутъ начинается ужинъ -- повтореніе обѣда, за исключеніемъ всѣхъ операцій относящихся къ мясу, такъ какъ къ ужину мяса не остается.

Въ семь часовъ звонятъ въ колоколъ; по этому призыву арестанты собираются по камерамъ, камеры запираются, и начинается такъ-называемая перекличка или повѣрка арестантовъ. Для этого смотритель, а чаще всего помощникъ его съ дежурнымъ офицеромъ и однимъ изъ надзирателей, отправляются по камерамъ, перекликаютъ по книгѣ арестантовъ и тѣмъ повѣряютъ ихъ наличность. По окончаніи повѣрки въ какой-либо камерѣ, она запирается на замокъ уже до утра.

VI.

Надъ острогомъ царствуетъ ночь, подъ всѣми арками и у всѣхъ воротъ зажжены фонари, во всѣхъ сѣняхъ и корридорахъ тоже горятъ сальныя восьмериковыя свѣчки, вставленныя въ желѣзные фонари съ тусклыми отъ времени стеклами.-- Камеры или, какъ ихъ называютъ въ острогѣ, казематы всѣ на замкахъ. Хотя еще не болѣе девяти часовъ, но всѣ надзиратели, кромѣ дежурнаго у воротъ, улеглись спать. Насуетившись и набѣгавшись досыта днемъ, они рады что могутъ наконецъ успокоить свои усталые члены сномъ. Спятъ они спокойно, не думая о будущемъ, не тревожась настоящимъ: въ будущемъ та же бѣготня, тѣ же заботы и непріятности; что же касается настоящаго, то они знаютъ отлично что арестанты на замкѣ и потому не убѣгутъ, а другаго чего же можно ожидать? Отъ огня не убережешься, какъ ни берегись; отъ скандала или буйства не уйдешь, если арестанты его вздумаютъ затѣять, а потому надзиратель и спитъ себѣ спокойно, будучи убѣжденъ что никакими думами не помочь бѣдѣ, если она стрясется надъ человѣкомъ. Но не такъ думаютъ арестанты,-- не спятъ они въ эти часы: это лучшее время которое имъ выпадаетъ въ ихъ подневольномъ быту.

Вотъ громаднѣйшая камера, окна и двери въ ней завѣшены зипунами, снаружи она представляется погруженною въ глубокій мракъ и сонъ, а между тѣмъ она ярко освѣщена, и стодушное населеніе ея не спитъ и не скоро еще успокоится. По всѣмъ направленіямъ мелькаютъ огни: тамъ горятъ сальные огарки вставленные въ деревянные самодѣльные подсвѣчники, тамъ пылаютъ, устроенныя въ скорую руку изъ свѣчнаго нагару плошки, а кое-гдѣ мелькаютъ и восковыя свѣчки, прилѣпленныя къ нарамъ и скамейкамъ.

Вокругъ всѣхъ этихъ огней расположились, въ сидячемъ и лежачемъ положеніи, группы арестантовъ. Одни играютъ въ три листика, и слышатся между ними восклицанія; "флюстъ", "козырный флюстъ", "держу", "фалька", "бардадымъ" и т. п. Восклицанія эти прерываются то общимъ хохотомъ, то непечатными ругательствами. Въ другомъ мѣстѣ, у тоненькой восковой свѣчки, сѣдой съ добродушною физіономіей арестантъ, сидя на корточкахъ, внимательно накладываетъ на старый сапогъ такую же старую заплату. Около него примостился кое-какъ невзрачный мужиченка, "новичокъ" въ этомъ мѣстѣ, и бѣлыми нитками заштопываетъ свои сѣрыя брюки. Вотъ у ярко пылающей плошки, у стѣны, какой-то искусникъ вырѣзываетъ изъ бумаги разныя смѣшныя фигурки, похожія на кого-либо изъ начальства. Каждую мало-мальски удавшуюся фигурку встрѣчаетъ дружный хохотъ группы окружающихъ искусника арестантовъ. У самой печки, расположившись на деревянной чуркѣ, сидитъ, согнувшись, маленькій черненькій арестантикъ. Предъ нимъ скамейка, на скамейкѣ сальный огарокъ, и тутъ же куски алебастра и оселка. Вооружившись заостреннымъ гвоздемъ, арестантъ вырѣзываетъ разныя печати, пригодныя подобному люду за стѣнами острога. Эти печати дадутъ возможность пустить по бѣлому свѣту десятки фальшивыхъ паспортовъ отъ имени разныхъ волостныхъ правленій, земскихъ судовъ и т. п. Нѣсколько молодыхъ арестантовъ, съ грубыми деревенскими физіономіями, съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдятъ за искусною рукой рѣщика. Въ одной группѣ слышится протяжное монотонное чтеніе: "приступающаго нынѣ въ древлеистинное православіе, отъ нынѣшней греческой религіи, господина высокопреосвященнѣйшаго митрополита Амвросія". Это старообрядцы Бѣло-Криницкаго согласія читаютъ сказаніе о принятіи въ расколъ перваго своего митрополита. У одного огня, у наръ, сидитъ на деревянной скамейкѣ сѣдой длиннобородый старикъ: передъ нимъ баночка съ чернилами, перо и небольшая тетрадка бумаги, сложенная въ осьмушку. Наклонивъ голову къ самой тетрадкѣ, онъ одною рукой старательно выводитъ на ней какія-то непонятныя строки, колоссальными уставными буквами, придерживая другою свою длинную бороду. Это раскольничій архіерей-самозванецъ, а по спискамъ острога поселенецъ Телепневъ. Пишетъ онъ темное посланіе своей темной паствѣ, тщательно скрывая отъ арестантовъ и принятое на себя званіе, и сочиняемое посланіе. На другомъ концѣ наръ лежитъ ничкомъ, подперевъ голову локтями, пожилой арестантъ и читаетъ по складамъ сказку объ Ерусланѣ Лазаревичѣ, едва освѣщаемую тоненькою восковою свѣчкой. Два среднихъ лѣтъ арестанта внимательно вслушиваются въ его чтеніе. Тутъ же на нарахъ лежатъ на спинахъ, заложивъ руки подъ голову, или опершись на локти, десятка два арестантовъ. Лежатъ они въ одномъ нижнемъ бѣльѣ, босикомъ, и ведутъ нескончаемыя бесѣды со своими сосѣдями. Здѣсь вся душа на распашку: они увѣрены что никто ихъ не выдастъ, никто не подслушаетъ. Вотъ двое арестантовъ, одинъ еще молодой, здоровый, съ беззаботною физіономіей, другой лѣтъ подъ сорокъ, тоже здоровякъ, но лицо у него нѣсколько осунулось, глаза впалые, но яркіе, сверкающіе.

-- Такъ вотъ, братецъ ты мой, разказываетъ первый,-- обобравъ этто мужика, я въ городъ, прямо въ кабакъ Юдки....

-- И онъ за тобой не погнался? прервалъ второй.

-- Куда, братецъ ты мой, спалъ какъ убитый. Ну такъ, прибѣгаю въ кабакъ: ну, говорю, Юдко, добыча, бери, говорю, да давай наливки, да закуски, проворнѣй. Юдко мой живо спроворилъ куда-то и армякъ, и хомутъ, и шлею, и несетъ ужь наливки и огурчиковъ....

-- Такъ больше ничего тебѣ отъ жида и не перепало?

-- Какой перепало! Не успѣлъ: охмѣлѣлъ скоро и растянулся на лавкѣ. Просыпаюсь утромъ, а въ распивочной ужь люди. Выхожу, вижу какой-то мѣщанинъ съ виду съ жидомъ разчитывается, водку, видно, бралъ; въ рукахъ бумажникъ. Гляжу, а въ бумажникѣ денегъ-то, денегъ: цѣлый этакой толстый какъ. Подхожу этто я къ нему, да и говорю: "что, молъ, почтенный, не подряжаете ли поденьщиковъ на сѣнокосъ?" -- "А ты, говоритъ, поденьщикъ что ли?* "Поденьщикъ, говорю."

-- И онъ те нанялъ?

-- Безъ дальнихъ, отвѣчалъ разкащикъ, -- срядились по двухгривенному въ день. "Иди жъ, говоритъ, со мной, я провожу тебя на сѣнокосъ".-- "Да разѣ, говорю, сейчасъ?" "А то какже, говоритъ, я ужь работниковъ отправилъ, только сюды на минутку забѣжалъ, винишка взять." Ну, пошли мы; пропустилъ я его эттакъ верстъ съ восемь, а тутъ какъ брошусь на него, да тукмака въ ухо; сразу свалилъ; пальто на голову, завертѣлъ его раба Божія, а самъ скорѣй въ карманъ, переложилъ бумажникъ къ себѣ да и былъ таковъ.

-- Что жъ онъ не кричалъ?

-- Куды ему: бараномъ свалился; а всего только однимъ тукмакомъ и попоштовалъ.

-- Славно! А надолго хватило денегъ? спросилъ собесѣдникъ.

-- Да никакъ съ недѣльку погулялъ: всего тридцать два бумажками досталось.

-- Ловко же ты его поддѣлъ! Живъ остался?

-- Живетъ. А ужь таково-то ловко что опосля и самому этто смѣшно стадо какъ я къ нему на сѣнокосъ нанялся: польстился, вишь, на дешеваго работника!

И разкащикъ громко засмѣялся. Его товарищъ скорчилъ что-то въ родѣ улыбки.

Черезъ нѣсколько человѣкъ отъ этихъ собесѣдниковъ лежало и хохотало двое молодыхъ арестантовъ: одинъ брюнетъ съ довольно свѣжимъ лицомъ, другой шатенъ съ истасканною пожелтѣвшею физіономіей.

-- Плохо ты его стукнулъ, говорилъ первый.

-- Силенъ, братъ, онъ больно, а тутъ сзади подскочила его челядь, надзиратели, и схватили меня за руки.

-- Да что тебѣ пришло въ голову затѣять этакое дѣло въ самой конторѣ?...

-- Не вытерпѣлъ, не сдержалъ, ужь больно солоно мнѣ отъ него приходилось: то карцеръ, то лупка, а то такъ и горячія.

-- Эхма, жаль что не уходилъ на смерть?

-- Да и бѣдность {Этимъ словомъ арестанты называютъ себя.} шибко жалѣла что не уходилъ я его совсѣмъ, звѣрь вѣдь былъ страшный.

-- А что же его смѣстили послѣ твоего тукмака?

-- По другому попался: скоро затѣмъ арестантъ бѣжалъ, ну, извѣстное дѣло, подъ судъ, а тамъ и смѣстили.

-- А тебѣ бы идти въ Нерчинскъ заодно ужъ?

-- Нѣтъ; есть же, братъ, разница; мнѣ судейскій-то сказывалъ, тебя, говоритъ, судили за покушеніе, да облегчили, говоритъ, наказаніе по несовершеннолѣтію, а кабы, говоритъ, сохрани Богъ, убилъ ты его, навѣчно бы въ каторгу пошелъ.

-- Навѣчно?

-- Навѣчно, говоритъ; ну да, вѣдь мы слыхали что этто значитъ -- навѣчно: протаскаешь тачку лѣтъ десятокъ, сказываютъ такъ; ну, какъ смирно себя ведешь, али мастеръ какой, тебя къ тому мастерству опредѣлятъ. Тутъ еще лѣтъ десять, а тамъ и на поселеніе.

-- Долга же пѣсня, парень: шутка ли дѣло двадцать лѣтъ!

-- Такой, братъ, законъ на нашего брата написанъ.

-- А что, поди, трухнулъ изрядно какъ поведи къ рѣшенію? {Слушать рѣшеніе.}

-- Было же малу-толику, дѣло-то этакое, въ первой; думаю что, какъ есть, совсѣмъ засудятъ: шутка ли -- убивство смотрителя!

-- Да вѣдь ты же не убилъ?

-- Оттого-то такъ легко, братъ, и отдѣлался.

Въ сторонѣ отъ другихъ арестантовъ, за длиннымъ столомъ стоящимъ въ углу камеры, сидятъ трое собесѣдниковъ. На столѣ предъ ними кипитъ полуведерный самоваръ желтой мѣди. Огромный чайникъ клокочетъ на самоварѣ. Собесѣдники, поддерживая пятью растопыренными пальцами донышка чайныхъ блюдечекъ, съ наслажденіемъ отхлебываютъ глотки перекипѣлаго чаю. Предъ каждымъ лежитъ обгрызенный кусочекъ сахару. Эта аристократія камеры: староста, подстароста и извѣстный всему острогу кляузникъ. Перваго зовутъ Пашинъ. Это своего рода знаменитость. Онъ судился за грабежъ и покушеніе на убійство, которое совершилъ на берегахъ Невы, и первоначально заключенъ былъ въ Литовскій замокъ. Отсидѣвъ тамъ два года, онъ былъ рѣшенъ на поселеніе, но умѣлъ такъ хорошо обдѣлать свои дѣла что успѣлъ побывать во многихъ другихъ острогахъ, и вотъ уже другой годъ его не могутъ выжить изъ острога: то внезапная лихорадка, то ревматизмъ, то подагра мѣшаютъ ему отправиться въ мѣсто своего назначенія, въ Иркутскую губернію. Про него говорили что онъ мастеръ поддѣлать какой угодно ключъ, вырѣзать какую угодно печать, смастерить фальшивый паспортъ и т. п., краснорѣчіе же его было поистинѣ баснословно: будучи убійцей, грабителемъ и мошенникомъ на всѣ руки, онъ умѣлъ изъ своего звѣрскаго лица скорчить такую жалкую, убитую физіономію, такъ слезливо и патетически объяснить свои или чужія несчастій что начальство невольно поддавалось обману. Кого онъ не надувалъ: и смотрителей, и экономовъ, и директоровъ, и губернаторовъ. Что же касается до сердобольныхъ дамъ, то онѣ просто таяли отъ рѣчей этого записнаго пройдохи. Пашинъ былъ артистъ на всѣ руки: арестанты видѣли въ немъ своего ходатая, совѣтника и покровителя; низшее начальство, во избѣжаніе дрязгъ, непріятностей и скандаловъ, потворствовало малѣйшему его желанію, высшее же губернское начальство не могло устоять противъ его артистически-лицемѣрнаго краснорѣчія. Результатомъ такой тактики было то что Пашинъ и его пріятели получали двойной провіантъ, имѣли весьма приличный гардеробъ и, кромѣ того, пользовались, сверхъ кормовыхъ денегъ, значительными по острогу доходами и скопили небольшія состояньица. Бѣдность же (то-есть арестанты) прощала ему всѣ его плутни, видя въ немъ, съ одной стороны, свой идеалъ, а съ другой стороны -- единственную надежную точку опоры въ той глухой борьбѣ которая постоянно велась между арестантами и непосредственнымъ тюремнымъ начальствомъ. Пашинъ всегда былъ невидимою пружиной всѣхъ маленькихъ домашнихъ бунтовъ противъ эконома или смотрителя, и онъ же первый распинался предъ директоромъ или вице-губернаторомъ, доказывая что арестанты несчастные, безталанные, слѣпые люди, не умѣющіе оцѣнить благодѣтельныхъ распоряженій и заботъ о нихъ начальства. Кто бы посмотрѣлъ въ это время на Пашина, какъ онъ, изогнувшись, съёжившись, такъ сказать, умалившись до нельзя, закатывалъ умиленные, подернутые влагой глаза къ верху, тотъ никогда не повѣрилъ бы что этотъ человѣкъ убивалъ, грабилъ и всю свою жизнь провелъ въ низостяхъ и мерзостяхъ всякаго рода. Въ мое время это былъ пожилой, съ добродушно-веселою физіономіей мущина, съ сѣрыми, умными глазами, средняго роста и широкій въ плечахъ; сѣдина серебрившая его волосы и бороду и постоянно чистый и приличный костюмъ дѣлали его наружность солидною и почтенною. При мнѣ ему не удалось долго царитъ надъ арестантами; замѣтивъ въ немъ такую неуловимую оппозицію, я настоялъ на томъ чтобъ его отправили по назначенію, и онъ былъ отправленъ.

Одинъ изъ собесѣдниковъ Пашина былъ бѣлокурый, среднихъ лѣтъ арестантъ, по фамиліи Раструевъ. Онъ сидѣлъ на срочномъ заключеніи за какое-то маловажное преступленіе, эффектное лишь по своимъ подробностямъ. Это былъ скромный и вмѣстѣ съ тѣмъ расторопный арестантъ, весьма пригодный Пашину какъ послушное орудіе въ его рукахъ. По изгнаніи Пашина, Раструевъ, какъ непосредственный наперсникъ его, былъ единогласно выбранъ срочными и холостыми пересыльными арестантами въ старосты. Но тутъ его не вполнѣ испорченная, добрая отъ природы натура сказалась сама собой: не будучи болѣе подъ дурнымъ вліяніемъ, Раструевъ сдѣлался однимъ изъ самыхъ исполнительныхъ и добросовѣстныхъ старостъ во всемъ острогѣ. Ему вручались иногда для раздачи арестантамъ значительныя, по его положенію, суммы заработныхъ денегъ, и не бывало примѣровъ чтобъ онъ сплутовалъ хоть на копѣйку. Также точно при немъ пріостановилось само собой исчезновеніе казенныхъ армяковъ, обуви и т. п.

Третій собесѣдникъ былъ извѣстный сочинитель всякаго рода прошеній, жалобъ и кляузъ въ острогѣ, по фамиліи Сверчковъ. Онъ былъ волостнымъ писаремъ и попалъ подъ судъ за полученіе изъ казначейства, при посредствѣ поддѣльныхъ документовъ, вдвойнѣ какихъ-то слѣдовавшихъ на волость денегъ. Дѣло въ свое время было широкое и пикантное. Разчитывая на свою изворотливость, Сверчковъ долго отдѣлывался отъ острога приношеніями разнаго рода направо и налѣво (дѣло началось года три-четыре назадъ), но судейскіе его перехитрили: взять-то взяли, а дѣла не сдѣлали. Вотъ нашъ Сверчковъ и попалъ въ острогъ. Но, какъ говорится, отъ судьбы не уйдешь, тутъ-то и ожидала его блестящая карьера: въ острогѣ онъ сдѣлался центромъ всѣхъ ябедниковъ, такъ сказать старшиной этого почтеннаго сословія. Онъ руководилъ своими собратами какъ при написаніи самыхъ прошеній и кляузъ, такъ и при установленіи таксы за подобнаго рода произведенія. Обыкновенно арестантъ, которому нужно было подать какое-либо прошеніе, частную жалобу или аппелляцію, обращался къ Сверчкову. Сверчковъ или лично принималъ заказъ, или рекомендовалъ кого-либо изъ своихъ собратовъ по ремеслу. Въ послѣднемъ случаѣ арестантъ, увѣренный въ талантахъ самого Сверчкова и не довѣряя краснорѣчію рекомендуемаго имъ сочинителя, чуть не со слезами упрашивалъ Сверчкова понаблюсти лично за написаніемъ нужной просителю бумаги. Сверчковъ въ такомъ случаѣ принималъ торжественный видъ, строилъ глубокомысленную физіономію, выраженіе которой подмѣтилъ у одного изъ членовъ того суда куда вызывался по своему дѣлу, и рѣшительно произносилъ: "Не твое, братъ, дѣло, прошеніе будетъ первый сортъ". Тутъ Сверчковъ назначалъ плату за будущее произведеніе острожной адвокатуры. Арестантъ, заикаясь, слезливымъ тономъ начиналъ торговаться. Сверчковъ, какъ истый русскій человѣкъ, отлично понимая что безъ торгу никакое дѣло невозможно, диктаторскимъ тономъ сбавлялъ гривенникъ или полтинникъ, смотря по виду прошенія, и сдѣлка заключалась. Написанное прошеніе или жалоба представлялись на рецензію Сверчкову. Послѣдній, смотря по назначенію бумаги, подбавлялъ или слезъ, могущихъ разжалобить камень, или не слыханныхъ и не виданныхъ притѣсненій, могущихъ задѣть за живое самаго невозмутимаго столоначальника. Такимъ образомъ редижировалась бумага, переписывалась и отправлялась по назначенію. Однажды судьба-причудница сыграла со Сверчковымъ слѣдующаго рода штуку: кто-то изъ судейскихъ благопріятелей Сверчкова, не имѣя понятія о новомъ направленіи его карьеры (Сверчковъ тогда былъ еще подъ судомъ), выхлопоталъ для него освобожденіе на поруки. Сверчковъ вышелъ, пошлялся мѣсяцъ, пошлялся два, видитъ, деньжонки приходятъ къ концу, а дѣлать ничего не хочется. Надумался Сверчковъ и перехитрилъ коварную судьбу: въ одинъ прекрасный день онъ составилъ какое-то небывалое свидѣтельство, самъ заявилъ о томъ начальству и такимъ образомъ снова возвратился въ острогъ и принялъ бразды правленія надъ осиротѣвшею безъ него острожною адвокатурой.

Далеко уже за полночь успокоился окончательно этотъ своеобразный міръ, и то не по доброй волѣ, а потому что всѣ огни окончательно догорѣли и водворилась тьма непроницаемая.

VII.

Наступило 8е ноября. Въ острогѣ престольный праздникъ. Арестанты-старожилы поджидали этого дня съ большимъ нетерпѣніемъ. Въ этотъ день въ острогѣ торжество великое, больше даже чѣмъ въ Свѣтлое Христово Воскресеніе. Еще наканунѣ чисто-на-часто отстроганы ножами и вымыты мочальными швабрами полы во всемъ острогѣ. Арестанты поголовно вымылись въ банѣ и получили все безъ исключенія чистое бѣлье. Еще наканунѣ привезено въ острогъ три туши жирнаго, мяса и отпущены на кухню цѣлый куль крупчатки и цѣлый пудъ коровьяго масла. Стряпня на кухнѣ идетъ цѣлый день и цѣлую ночь наканунѣ великаго праздника: пекутъ пироги съ мясомъ, стряпаютъ жаркое, кипятятъ воду для жирнѣйшихъ щей и просовой каши со скоромнымъ масломъ.

Въ самый день праздника острогъ просыпается до свѣту. Поднимается суетня и толкотня повсемѣстная. Идетъ бритье бородъ, уборка камеръ, вытиранье оконныхъ стеколъ, и затѣмъ ужь начинается туалетъ арестантовъ. Надзиратели совершенно сбились съ ногъ, разсылая, приказывая, подтирая, подчищая и т. п. Часамъ къ девяти утра всеобщая суетня оканчивается: все убрано, вычищено, подметено; арестанты одѣты во все новое, чистое; постели, нары и камеры приведены въ праздничный видъ; въ сѣняхъ и корридорахъ вездѣ постланы чистые холщовые половики. Трапезникъ, причетнихъ и арестанты-пѣвчіе уже въ церкви, ожидаютъ священника. Входныя острожныя ворота отворены настежь въ ожиданіи прибытія начальства: директоровъ, прокурора, губернатора, жандармскаго полковника и самого преосвященнаго, обѣщавшаго служить въ этотъ день обѣдню въ острогѣ. Къ десяти часамъ въ воротахъ острога появляется смотритель въ полной формѣ встрѣчать начальство. Помощникъ его и караульный офицеръ тутъ же. У каждыхъ воротъ стоятъ на караулѣ надзиратели въ унтеръ-офицерскихъ мундирахъ. На острожныхъ дворахъ не видно ни одного шляющагося безъ дѣла арестанта. Только около кухни и въ кухнѣ десятка два человѣкъ суетятся неутомимо: это старосты, дневальные и повара приготовляютъ все необходимое къ предстоящему торжественному арестантскому обѣду.

Въ десять часовъ начинаютъ подъѣзжать директоры; встрѣтивъ ихъ и поздравивъ съ праздникомъ, смотритель передаетъ ихъ помощнику, который и провожаетъ ихъ въ церковь.

Въ десять часовъ пріѣхалъ полицеймейстеръ и остался у воротъ чтобы встрѣтить высшее начальство. Вслѣдъ затѣмъ пріѣхалъ ректоръ семинаріи архимандритъ Порфирій, бывшій директоромъ комитета. За нимъ пріѣхали три священника, также директоры комитета. Отецъ архимандритъ извѣстилъ полицеймейстера что преосвященный, по нездоровью, не можетъ быть, а потому и поручилъ ему, отцу архимандриту, отслужить обѣдню. Церковь между тѣмъ уже была полна народа: хоры и все помѣщеніе внизу по стѣнамъ церкви, отгороженное деревянною рѣшеткой, занимали арестанты въ полушубкахъ и зипунахъ. Бороды у нихъ были выбриты, волосы подстрижены, изъ-за зипуновъ и полушубковъ виднѣлись бѣлые ворота рубашекъ. Посрединѣ церкви стояли директоры, впереди чиновные въ вицъ-мундирахъ и орденахъ, позади ихъ купцы во фракахъ, а нѣкоторые просто въ шубахъ. Направо отъ директоровъ, у самаго клироса, стояли двѣ директорши -- жены мѣстныхъ капиталистовъ. Началась обѣдня; стройное пѣніе, которымъ руководилъ Антонъ Непомнящій, огласило своды церкви. Изъ арестантовъ одни ycepдно молились, другіе разсматривали съѣхавшееся къ нимъ начальство, и уже присмотрѣвшись къ вицъ-мундирамъ и орденамъ, принялись молиться. Въ серединѣ обѣдни вошедъ торопливо помощникъ смотрителя, и раздвинувъ ряды арестантовъ, устроилъ небольшой проходъ. Вслѣдъ затѣмъ отворилась дверь, и вошелъ губернаторъ.

Обѣдня продолжалась часа полтора. Послѣ незатѣйливаго концерта, пропѣтаго довольно правильно, одинъ изъ священниковъ-директоровъ вышелъ говорить проповѣдь. Въ церкви водворилась совершенная тишина: арестанты устремили глаза на проповѣдника. Изобразивъ кратко, но яркими чертами адъ, названный имъ духовною темницей, проповѣдникъ указалъ на неисходное положеніе томящихся въ той темницѣ узниковъ, нераскаянныхъ грѣшниковъ. Отъ этой темницы онъ перешелъ къ той въ которой находились всѣ присутствовавшіе и къ заключеннымъ въ ней узникамъ, вовлеченнымъ туда своими грѣхами и преступленіями. Поставивъ затѣмъ вопросъ: есть ли для этихъ несчастныхъ исходъ изъ ихъ положенія, ораторъ указалъ на то что самъ Господь Іисусъ Христосъ не погнушался снизойти во адъ чтобъ освободить оттуда раскаивающихся и вѣрующихъ узниковъ. "Такимъ образомъ, продолжалъ проповѣдникъ, какъ ни высоки были твердыни ада, какъ ни крѣпки были его затворы, но и они не могли устоять предъ силою благодати и милосердія Божія. Тѣмъ менѣе могутъ стѣснять васъ, братія, обратился онъ къ заключеннымъ, эти видимыя твердыни, эти вещественные затворы, если вы, съ искреннимъ раскаяніемъ и полнымъ обновленіемъ всего существа вашего, обратитесь къ добру и честной жизни. Тамъ въ духовной темницѣ незыблемыя узы сковывали души грѣшниковъ! И тѣ не устояли предъ силою благодати Божіей и непритворнымъ раскаяніямъ грѣшниковъ. Въ здѣшнихъ земныхъ оковахъ заключено только бренное тѣло ваше, душѣ же вашей, вслѣдствіе крестной смерти Сына Божія, всегда и во всякій часъ отверсты врата благодати Божіей. Обратитесь же, добавилъ съ увлеченіемъ проповѣдникъ, братія, съ полнымъ и всецѣлымъ раскаяніемъ въ своихъ преступленіяхъ, къ безпредѣльной благости Спасителя нашего, и предъ вами откроется новая жизнь, жизнь радостная, свѣтлая, чуждая грѣховъ и преступленій. Помолимтесь, слушатели, чтобы милосердый Отецъ смягчилъ сердца этихъ несчастныхъ братій нашихъ и утвердилъ ихъ, Своею благодатію, въ рѣшимости нынѣ же отринуть мракъ и воспріять свѣтъ, и съ обновленнымъ духомъ поистинѣ начать новую жизнь честныхъ гражданъ, вѣрныхъ подданныхъ Царя и послушныхъ сыновъ отечеству". Проповѣдь произвела сильное впечатлѣніе на арестантовъ: на многихъ лицахъ замѣтно было волненіе, рѣзкость и мрачность взгляда исчезли, кое-гдѣ даже послышались глубокіе, тяжелые вздохи. Всѣ усердно молились.

Послѣ молебна, окончившагося въ половинѣ двѣнадцатаго, всѣ посѣтители, предшествуемые священниками со святою водой и крестомъ, обошли корридоры и камеры подсудимаго корпуса. Чистота, порядокъ и опрятность вездѣ были примѣрные. Между тѣмъ въ небольшой столовой подсудимаго корпуса шли приготовленія къ торжественному обѣду. Столы были покрыты чистыми скатертями. На нихъ разложены были пироги, ломти хлѣба, лежали деревянныя ложки стояли солонки и кое-гдѣ кувшины съ квасомъ. У правой стѣны, на деревянной скамейкѣ, стояли огромнѣйшіе ушаты съ жирными щами и просовою кашей съ масломъ, отъ которыхъ столбомъ валилъ паръ, и по всей столовой распространялся пріятный для обонянія запахъ. Около ста человѣкъ арестантовъ ожидали у столовъ появленія священниковъ и начальства. Наконецъ послышалось пѣніе, и они показались въ дверяхъ. Прочитавъ надлежащія молитвы и благословивъ трапезу, священники возвратились обратно въ церковь.

Губернаторъ, отвѣдавъ поданною ему ложкой щей и каши и пригласивъ къ тому же желающихъ изъ директоровъ, пригласилъ арестантовъ сѣсть и начать обѣдъ. Разлили щи по деревяннымъ полированнымъ чашкамъ, и начался обѣдъ. Начальство же отправилось смотрѣть камеры по другимъ отдѣленіямъ острога, а оттуда домой.

Прошелъ обѣдъ, отдохнули арестанты, и жизнь вошла въ обыкновенную колею; но все-таки еще нѣсколько дней прошло подъ вліяніемъ торжественности праздника. Съ нѣсколько меньшею торжественностью встрѣчались въ острогѣ другіе великіе православные праздники, какъ-то: праздникъ Рождества Христова, праздникъ Св. Пасхи и главные царскіе дни. Торжественности этихъ праздниковъ въ острогѣ не доставало присутствія директоровъ, губернатора и высшихъ духовныхъ лицъ. Обѣдни служилъ одинъ тюремный священникъ, приглашавшій, впрочемъ, на эти случаи изъ ближайшаго прихода діакона котораго нѣтъ при тюремной церкви. Во всемъ остальномъ эти праздники торжествовались въ острогѣ одинаково съ престольнымъ: тѣ же заблаговременныя старательныя приготовленія, та же чистка, мойка, уборка острога, такое же кропленіе камеръ святою водой послѣ обѣдни, та же значительно улучшенная противъ обыкновеннаго пища. Всѣ эти празднованія, внося нравственно-религіозный элементъ въ однообразную жизнь арестантовъ, въ высшей степени благопріятно дѣйствовали на уровень ихъ нравственнаго быта. Длинныя, суетливыя приготовленія отрѣшали ихъ, хотя на время, отъ мрачныхъ привычекъ и часто неотрадныхъ мыслей. Торжественность богослуженія и присутствіе рядомъ съ ними, на одной, такъ сказать, линіи, предъ лицомъ общаго Царя и Судьи, столькихъ лицъ къ которымъ они инстинктивно питали глубокое уваженіе, заставляли ихъ забывать свое отверженное положеніе. Ласковость начальства и совершенное довольство пищей и одеждой въ такіе дни сильно смягчали арестантовъ, и подъ вліяніемъ такихъ великихъ дней, они, за самыми ничтожными исключеніями, долго еще послѣ этихъ праздниковъ сохраняли хорошее, мирное настроеніе.

VIII.

Я чрезвычайно интересовался двумя субъектами изъ числа содержавшихся въ замкѣ арестантовъ: это судившійся за убійство арестантъ Соколовъ и подсудимая, молодая женщина Неѣлова. Познакомиться съ исторіей перваго помогъ мнѣ совершенно неожиданный случай слѣдующаго рода. Однажды, послѣ отпуска провизіи, я отправился обойти нѣкоторыя. камеры острога и посмотрѣть все ли въ порядкѣ. Не успѣлъ я дойти до воротъ пересыльнаго семейнаго двора какъ меня остановилъ староста подсудимыхъ арестантовъ, Пошляковъ.

-- Ваше высокоблагородіе, сказалъ онъ,-- бѣдность проситъ васъ пожаловать къ нимъ на верхъ.

-- Это по какому случаю? спросилъ я, нѣсколько озадаченный.

-- Не могу знать, ваше высокоблагородіе; просьбу, должно-быть, къ вашей милости имѣютъ.

-- Какую же такую просьбу?

-- Да все насчетъ хлѣба.

-- Такъ отчего же они не хотятъ передать эту просьбу чрезъ тебя?

-- Не могу звать, ваше высокоблагородіе, просятъ васъ самихъ пожаловать.

Я отправился. Только что мы вступили въ корридоръ подсудимаго корпуса, какъ послышался шумъ и говоръ многихъ голосовъ. Дальше я увидѣлъ въ корридорѣ цѣлую толпу арестантовъ кричавшихъ, шумѣвшихъ, толкавшихся на мѣстѣ. Впереди другихъ, размахивая руками, ораторствовалъ мой Соколовъ. При моемъ приближеніи говоръ немного стихъ.

-- Ну, что у васъ такое? спрашиваю, подходя.

-- Да вотъ, ваше высокоблагородіе, заговорилъ за всѣхъ Соколовъ,-- изволите видѣть, хлѣбъ мы получаемъ какъ есть въ десять часовъ, а до той поры чего же мы должны ѣсть? Голодомъ что ли намъ сидѣть до десяти часовъ?

-- Поздно выдаютъ, подхватила толпа,-- до десяти часовъ голодаемъ. Не собаки какія-нибудь! Тоже христіанская душа, хоша и арестантъ, ѣсть хочетъ, эдакъ нельзя; эдакъ голодать не приходится, гудѣли въ заднихъ рядахъ.

-- Во первыхъ, ребята, прошу у меня не шумѣть и вздора не молоть, а говорить толкомъ, иначе я и говорить съ вами не стану, сказалъ я.-- Ну, говори кто-нибудь одинъ. Говори ты, Соколовъ, только безъ грубостей, братецъ, понимаешь?...

Толпа умолкла. Соколовъ замялся и началъ почесывать затылокъ.

-- Что же молчишь?

-- Да что, ваше высокоблагородіе, вѣдь и вправду больно поздно хлѣбъ отпускаютъ; шутка ли дѣло, ждешь до десяти часовъ!

-- Такъ это и вся ваша просьба? Такъ за этимъ-то вы меня только и звали?

-- Точно, за эфтимъ, ваше высокоблагородіе, проговорилъ нѣсколько недоумѣвая Соколовъ, который, по всѣмъ вѣроятіямъ, былъ зачинщикомъ всей этой передряги.

-- Вы, братцы, все равно что малые ребята, сказалъ я немного сердито,-- точно дѣти маленькія: ну стоило ли изъ такихъ пустяковъ поднимать весь этотъ шумъ и гвалтъ! Ну, сказали бы старостѣ чтобы доложилъ мнѣ, вотъ и все; я распорядился бы, и только, а то подняли эдакой гвалтъ! Эхъ, вы, народъ, народъ!

-- Да оно точно что такъ, отозвались два, три человѣка.

-- Вѣдь вы знаете, продолжалъ я,-- что я съ охотой дѣлаю для васъ все что только закономъ дозволяется. А это самое пустячное дѣло: два слова эконому, и хлѣбъ будутъ давать вамъ въ семь часовъ. А вы изъ такого ничтожнаго обстоятельства состряпали чуть не серіозное дѣло.

-- Да чего, ребята, обратился какой-то старикъ къ товарищамъ,-- вѣдь ихъ высокоблагородіе правду изволятъ разсуждать, и точно пустячное какъ есть этто дѣло, не стоило и безпокоить ихъ высокоблагородіе.

-- Такъ ступайте же, ребята, по камерамъ, заключилъ я,-- а это будетъ сдѣлано. Будутъ съ завтрашняго дня раньше отпускать хлѣбъ.

-- Покорнѣйше благодаримъ, ваше высокоблагородіе. Много довольны, ваше высокоблагородіе! загудѣла толпа.

-- Да что и толковать, ваше высокоблагородіе, вѣдь это мы такъ, по глупости своей, продолжалъ тотъ же старикъ,-- а мы всѣмъ очень довольны, ваше высокоблагородіе, что и говорить: пищу отпускаютъ отмѣнную, всѣмъ довольны, ваше высокоблагородіе, покорнѣйше благодаримъ.

-- Ладно, ребята, все будетъ хорошо, ступайте.

Толпа повалила въ камеры. Соколовъ, переконфуженный, нѣсколько потупясь, нерѣшительно побрелъ тоже въ свою камеру. Я съ надзирателемъ вошелъ къ нему.

-- Что это тебѣ, Соколовъ, за фантазія пришла взбудоражить арестантовъ? прямо сказалъ я ему.

-- Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе, вся бѣдность жаловалась что хлѣбъ оченно поздно отпускаютъ; я, ваше высокоблагородіе, тутъ ни душой, ни тѣломъ, сказалъ онъ бойко и смѣло.

-- Не отпирайся, братъ: вѣдь я сразу понялъ что это дѣло рукъ твоихъ. Сознайся лучше по совѣсти, отпираться нечего, вѣдь ничего особенно худаго не вышло.

-- Никакъ нѣтъ, ваше высокоблагородіе, я ничего ни сномъ, ни духомъ не виноватъ. Вся бѣдность, ваше высокоблагородіе, галдила. {Роптала.} А я только присовѣтовалъ просить ваше высокоблагородіе, и обо всемъ какъ есть вамъ обсказать, такъ какъ вы, то-есть, наши начальники и покровители. А болѣе я ничего, какъ есть ничего.

-- Ну, полно вздоръ молоть, будто я не понимаю. Ты лучше скажи откровенно: съ чего тебѣ вздумалось ихъ взбудоражить, говори небойсь, смотрителю не скажу: мнѣ просто любопытно знать причину всей этой возни.

-- Эхъ, ваше высокоблагородіе, коли ужь на правду пошло, такъ скука да бездѣлье наше, вотъ и вся-то причина, ничто болѣе: сидишь это въ камерѣ одинъ, сидишь день, сидишь другой, сидишь недѣлю, тоска, одурь возьметъ, хоть удавиться такъ въ пору! Ну и придумаешь какой ни на есть гвалтъ, чтобы хоть немного развеселиться, отъ думъ отъ своихъ проклятыхъ отстать: выпросишься изъ камеры погулять и затѣешь какую ни на есть небывальщину, все лучше чѣмъ сидѣть одному съ проклятою думой на душѣ!

-- Да о чемъ же тебѣ думать?

-- Какъ, ваше высокоблагородіе, о чемъ думать: какъ посадятъ въ эту хоромину, да еще за убійство, да въ добавокъ одного, такъ небось подумаешь и пораздумаешь!

-- Да если ты невиноватъ, такъ о чемъ же тебѣ думать? невиноватаго не присудятъ.

-- Оно точно что невиноватаго не присудятъ, а какъ есть того маленько? Ну, да что таиться-то предъ вашимъ высокоблагородіемъ, вы нашего брата несчастнаго не выдадите, вся бѣдность ужь больно хвалитъ ваше высокоблагородіе. Велите выйти надзирателю, ваше высокоблагородіе, сказалъ онъ рѣшительно, -- я вамъ всю правду какъ есть разкажу. Можетъ, чѣмъ ни на есть еще и пособите.

Я велѣлъ надзирателю уйти въ корридоръ.

-- Изводите видѣть, ваше высокоблагородіе, такъ началъ свою исповѣдь Соколовъ,-- пропадаю я почти, то-есть, за собаку, за Татарина ссыльнаго, за нехристя. А было дѣло вотъ какъ. Служилъ я въ Турскомъ округѣ, въ деревнѣ Затопляевой, въ работникахъ у богатаго крестьянина Тумина. Житье было славное: хозяинъ богатый, добрый, сынъ у него былъ и дочь на возрастѣ, Александрой звали. Вотъ изъ-за нея-то и все дѣло пошло. Дѣвка была хоть куда: красивая, рѣчистая, кровъ съ молокомъ. Наше дѣло было молодое: я за ней маленечко и приволокнись. Да и нельзя было: дѣвка -- заглядѣнье, а тутъ кровь молодая бурлитъ. Ну, словомъ, сошлись мы, приглянулись другъ другу; сначала зажили потихоньку, а тамъ и какъ мужъ съ женой. Опосля, при случаѣ, рѣшили воровски повѣнчаться, убѣгомъ значитъ. Отцу и брату ничего невдомекъ: мало ли какіе батраки живутъ у богатаго мужика, кто за ними станетъ подглядывать? А матери у дѣвки-то не было, года три предъ тѣмъ померла, ну, за дѣвкой-то смотрѣть и некому было. Ну, да и мы тоже опасовались: вели дѣло-то шито и крыто. Ну, прожили мы эдакъ съ полгода, ужь и о свадьбѣ поговаривать межь собой стали, а Александра моя просто въ глаза мнѣ глядитъ не насмотрится. Хозяева межь тѣмъ ничего не знаютъ. О ту пору появись въ нашей сторонѣ ссыльный Татаринъ, изъ Казани, сказывали, изъ купецкихъ дѣтей, сосланъ, значитъ, былъ за разныя мошенничества: должно полагать, отъ жиру да богатства съ пути сбился. Его сослали сюда да и приписали къ нашей волости. Звали его всѣ Иваномъ, потому татарское-то его прозвище не по нашимъ мужикамъ, не могли запомнить, а прозвали его Иваномъ, такъ Иваномъ и пошелъ. Хозяинъ нашъ былъ на деревнѣ богаче другихъ, и жилъ не какъ-нибудь. Ну, вотъ, однажды подъ вечеръ явился къ намъ этотъ Татаринъ, привелъ, значитъ, лошадь продавать: лошадь богатая. Долго чего-то толковали съ хозяиномъ, сошлись, за водкой послали, попойку хорошую устроили. Съ тѣхъ-отъ самыхъ поръ и зачастилъ къ намъ Иванъ: то лошадь приведетъ, то какія-то вещи въ узлахъ привезетъ. И все шушукаются съ хозяиномъ. Мы догадываемся, но не подаемъ виду что знаемъ ихнія шашни, а чего тутъ и догадываться-то было: вѣстимо дѣло, Татаринъ кралъ, а хозяинъ принималъ да перепродавалъ. Прошло этакъ съ мѣсяцъ: тутъ Татаринъ и совсѣмъ у насъ поселился, а парень онъ былъ видный: высокаго росту, тонкій, волосы отпустилъ, глаза что те угли, изъ лица красивъ. Сталъ онъ этто у насъ жить да промысломъ своимъ промышлять: проживетъ эдакъ съ недѣльку и въ путь, проѣздитъ Богъ вѣсть гдѣ недѣльку, другую, и опять къ намъ, и не съ пустыми руками. Оно бы живи онъ и вѣки такъ, мнѣ что до него и до его промысла. Да сталъ я вдругъ замѣчать что моя дѣвка что-то рыло воротитъ отъ меня: позовешь въ лѣсъ, либо запоздаетъ, либо и совсѣмъ не придетъ; заговоришь съ ней эдакъ душевно, ласково, отвѣчаетъ нехотя, не глядитъ, а либо и вовсе промолчитъ. Что бы это такое съ дѣвкой моей сдѣлалось, какая такая притча приключилась? Промаялся эдакъ съ недѣльку, гляжу: совсѣмъ отъ рукъ отбилась, будто и не жили мы съ ней никогда. Взяло меня раздумье; думаю не придумаю какъ горю пособить. Ужь и къ знахаркѣ кидался, и привороты разные пробовалъ, только деньги даромъ пропали: ничего не помогаетъ. Поворотила дѣвка моя оглобли, да и шабашъ. И сама-то ходитъ какъ одурѣлая, молчитъ все, а на меня и глядѣть не хочетъ. Вотъ, разъ сижу эдакъ я въ избѣ, дѣло было вечеромъ, починяю сапогъ, а самъ искоса на дѣвку поглядываю. Вижу, дѣвка куды-то вышла, а за ней и Татарину понадобилось чего-то въ лѣсъ, тожь ушелъ. Жду-пожду, нѣтъ обоихъ. Меня вдругъ какъ обухомъ ошибло, ажно морозъ по кожѣ подралъ: "вотъ оно, думаю, дѣло-то какого рода, а мнѣ дураку и невдомекъ". Схватилъ шапку и бѣгомъ въ лѣсъ; прибѣжалъ къ лѣсу, слышу шелестъ и разговоръ потихоньку. Сапоги снялъ съ себя и пошелъ на-голосъ, подкрался какъ кошка. Гляжу; а мой Татаринъ съ Александрой подъ купой березъ цѣлуются, милуются.... Меня просто въ потъ ударило: ничего, сдержался, поползъ потихоньку назадъ, сапоги въ охапку и домой что есть духу. Остановился у избы, отвелъ душу, скрѣпился, и вхожу въ избу какъ ни въ чемъ не бывало. А въ избѣ хозяинъ съ сыномъ сидятъ и чего-то калякаютъ промежду собой: знать проспались и отчаевали. Сѣлъ я на лавку, съ виду будто и ничего, а самого злость такъ и душитъ, просто вотъ такъ бы, кажется, и вцѣпился въ кого ни на есть. Немного погодя поутихло это: надумался какъ горю пособить. "Хозяинъ," говорю. "А чего тебѣ?" -- "Слышалъ ты чего по седу-то баютъ?" говорю. "А что, говоритъ, такое баютъ?" -- "Да все, говорю, про нашего Ивана баютъ." -- "Про Ивана, говоритъ, малу толику слыхали, а тебѣ что?" -- "Да то, говорю, хозяинъ, что намъ съ нимъ не сдобровать, будетъ всѣмъ на орѣхи, угонятъ насъ туды куды Макаръ телятъ не гонялъ. Баютъ-то ужь больно неладно: не было бы и впрямь худо?" -- "Знаю, говоритъ, парень, давно знаю; да ничего, Богъ милуетъ, отвяжемся отъ нехристя." -- "Мотри, говорю, хозяинъ, не было бы поздно, а мнѣ не больно, молъ, охота въ дальнюю дорогу собираться." -- "Ничего, говоритъ, парень, молчи, обдѣлаемъ дѣло." -- "А насчетъ Александры, говорю, ты ничего не слыхалъ?" -- "А что, говоритъ, такое?" и глаза выпялилъ. "Да чего, говорю, на все село, говорю, галдятъ {Говорятъ.} что она съ Иваномъ связалась; какъ бы батюшка не узналъ, вѣдь нехристь Иванъ-то, некрещеный." Хозяинъ ошалѣлъ. "Въ умѣ ли ты, говоритъ, парень, вкой поклепъ на дѣвку взвелъ?" -- "Не я, хозяинъ, взвелъ, все село галдитъ. Да чего, иди, если хоть, говорю, самъ погляди, они и теперь еще въ лѣсу подъ березами милуются." Тутъ ужь его въ конецъ разобрало, совсѣмъ бѣшеный сталъ, такъ и рветъ и мечетъ. Ладно, думаю, дѣло сдѣлано: этого ужь хозяинъ ему не спуститъ. "Ладно же, говоритъ, поправимся мы съ нимъ, не долго натѣшится поганая собака!" Легли мы этто спать, и тѣ воротились, тожь улеглись какъ ни въ чемъ не бывало: Иванъ въ избѣ съ нами, а дѣвка въ горницѣ. Потушили огонь. Я лежу, а самому не до сна: и досада-то меня донимаетъ, и злость-то ѣстъ, и страхъ какой-то пробираетъ. Ну, думаю, чего-то будетъ? А добраго ждать хитро. Зналъ я хозяина: не такой человѣкъ былъ чтобы спустить экую кровную обиду. Да и грѣхъ вотъ какой: добро бы связалась со своимъ братомъ, крещенымъ, а то съ нехристемъ-Татариномъ. Только пропѣли это первые пѣтухи, а ночь мѣсячная, свѣтлая. Проснулся нашъ Иванъ и пошелъ, по обычаю, провѣдать въ лѣсу краденыхъ лошадей, что предъ тѣмъ только привелъ. Только что дверь за нимъ затворилась, слышу голосъ хозяина, будитъ сына: "вставай, говоритъ, Семенъ, проворнѣй, да бери добрую веревку", а самъ въ дверь, сынъ за нимъ. Поднялся это и я, дрожмя дрожу, даромъ что самъ всю кашу заварилъ. Вышелъ это тихохонько на крылечко и притаился, а самъ гляжу въ оба. Жили мы на краю деревни, у рѣки. Гляжу, Иванъ ужь у лѣсу, а хозяинъ за нимъ слѣдомъ бѣжитъ, сынъ сзади съ веревкой. Оглянулся это Иванъ, заслышалъ, видно, топотъ сапогъ, видитъ, бѣгутъ за нимъ съ веревкой. Сдогадался, значитъ, что конецъ ему пришелъ, и бросался въ лѣсъ къ лошадямъ. Ну, думаю, ушелъ, за лошадью не угонишься. Вдругъ, гляжу, взвилась веревка, и Татаринъ повалился какъ снопъ: это сынъ на него петлю накинулъ. Подскочилъ отецъ, затянули петлю, только разъ и крикнуть-то успѣлъ. Такъ и удушили, и потащили за веревку въ лѣсъ, къ лошадямъ значитъ. "Это твое дѣло", послышалось у меня надъ ухомъ. Оглянулся, а дѣвка-то тутъ, глаза на выкатѣ, волосы поднялись: "душегубы вы, говоритъ, проклятые, убивцы, говоритъ, окаянные", а сама такъ и реветъ, волосы на себѣ рветъ.

-- Куда же они дѣвали трупъ-то? спросилъ я.

-- Разказывали послѣ что привязали веревкой къ лошади что въ лѣсу было, отволочили версты съ двѣ, да тамъ и закопали.

-- Что жъ, скоро объ этомъ узнали?

-- Какое скоро, ваше высокоблагородіе, знали что постоянно шатался, не видали въ селѣ, и думали что на промыселъ отправился; а тамъ мѣсяцъ, другой прошелъ, да не воротился Татаринъ, ну и думали что либо убили его гдѣ крестьяне, поймавши на дѣлѣ, либо гдѣ звѣрь заѣлъ. Хозяинъ самъ, для отводу, распрашивалъ всѣхъ пріѣзжавшихъ изъ округа: "не встрѣчали ль, молъ, такого-то Татарина". Ну, вѣстимо дѣло, мертваго не встрѣтишь. Такъ погалдили, погалдили, да и забыли. Вѣдь у него ни роду, ни племени, ни пріятеля, окромя нашихъ хозяевъ, никого не было: справляться, значитъ, о немъ не кому было. Такъ и забыли.

-- Какимъ же образомъ дѣло-то выплыло?

-- Какъ выплыло, ваше высокоблагородіе? Какъ у нашего брата выплываетъ -- въ кабакѣ, за чаркой. Попуталъ лукавый: въ кабакѣ, во хмѣлю, взялъ да и разказалъ пріятелю все какъ было, да еще при свидѣтеляхъ.

-- Кто разказалъ?

-- Я, ваше высокоблагородіе, вотъ и сижу теперь въ добромъ мѣстечкѣ. Пріятель-то на хозяина былъ зодъ, деньги занималъ у него, а хозяинъ при разчетѣ съ нимъ крутенько поступилъ. Пріятель-то хотѣлъ на немъ зло сорвать, да меня одного и упекъ.

-- Какъ же такъ одного, а они-то чѣмъ же отдѣлались?

-- Извѣстное дѣло чѣмъ нашъ братъ больше всего отдѣлывается: знать не знаю, вѣдать не вѣдаю, ну и правъ!...

-- А дѣвка-то, развѣ, не созналась?

-- Гдѣ жь, ваше высокоблагородіе, родная дочь отца продаетъ? Да ее и замужъ скоро выдали, ну, пожила съ мужемъ и забыла про Татарина.

-- А трупъ-то какъ же? Вѣдь трупъ могъ служить уликой?

-- Два года прошло съ той поры, дѣло-то давнее: рылись, рылись,-- ничего не вырыли. Кабы знали самое-то мѣсто гдѣ его закопали, ну, тогда другое дѣло. А то все заросло и слѣду не осталось. Вотъ я одинъ и терплю за всѣхъ, потому, два свидѣтеля присягнули что я самъ во всемъ сознался. Такъ вотъ оно счастье-то мое какое, ваше высокоблагородіе.

-- Ну, а ты-то какъ же? Такъ до конца и будешь запираться?

-- Не знаю, ваше высокоблагородіе, подумаю еще. Можетъ и сознаюсь. Больно ужь это меня мутитъ, индо на свѣтъ Божій не глядѣлъ бы.

-- Ну, спасибо, братъ, за откровенность. Подумай: можетъ, если сознаешься, и легче будетъ.

-- Благодаримъ, ваше высокоблагородіе, на добромъ словѣ.

Исторію Неѣловой я узналъ частію отъ надзирательницы, частію изъ офиціальныхъ источниковъ. Исторія эта была не длинна. Съ малолѣтства Неѣлова была подвержена припадкамъ, въ родѣ обмороковъ. Всякое черезчуръ сильное, внезапное, внѣшнее впечатлѣніе, приводило ее въ дрожь и наводило на нее столбнякъ. Замужъ отдали ее рано, на 17мъ году. Мужъ, къ счастію, попался хорошій, души въ ней, какъ говорится, не чаялъ. Собой она, и въ то время когда я ее видѣлъ уже въ острогѣ, была очень недурна. Прежде, значитъ, еще лучше была. Свекоръ и свекровь у нея тоже были люди добрые; дѣтей у нихъ, кромѣ ея мужа, болѣе не было, потому и любили они ее не въ примѣръ другимъ свекрамъ и свекровямъ. Вотъ и зажила Неѣлова замужнею женщиной, чуть не полною хозяйкой въ дому, и зажила просто припѣваючи. Да на грѣхъ дѣтей у нихъ не было. Прошло три года, а дѣтей все нѣтъ какъ нѣтъ. Начала баба тосковать, мучиться. Кабы жила она въ нуждѣ, да въ работѣ тяжелой, такъ некогда было бы думать объ этомъ. А то люди они были зажиточные, недостатковъ, значитъ, не было, работы мало. Вотъ и стала она думать о дѣтяхъ чуть не каждую минуту, стосковалась совсѣмъ. Вдругъ, на четвертомъ году, забеременила она. Радость душила ее: и родные-то стали ей милѣе, и мужъ въ десять разъ пригожѣе. Не знаетъ отъ радости какъ и приласкаться-то къ мужу получше, какъ и угодить ему поспособнѣй. Однажды, въ такомъ экзальтированномъ состояніи, сидѣла она съ мужемъ на завалинѣ. Дѣло было лѣтомъ, въ воскресенье. Мужъ задремалъ. Вдругъ въ головѣ у него зазвенѣло, изъ глазъ искры посыпались. Рванулся онъ -- жены нѣтъ, схватился за шею, а тамъ рана чуть не въ палецъ глубины, кровь льетъ ручьемъ, въ глазахъ совсѣмъ потемнѣло. Захватилъ онъ обѣими руками рану и поползъ въ избу, да тутъ же въ сѣняхъ и упалъ. Очнулся уже въ горницѣ, въ постели, около него мать воетъ, горница полна народу; тутъ же и жена въ слезахъ, со связанными назадъ руками. Тутъ-то онъ только догадался въ чемъ дѣло: на завалинѣ, у самаго того мѣста гдѣ они сидѣли съ женой, лежалъ топоръ. Этимъ-то топоромъ она его и хватила по шеѣ. Стали снимать съ Неѣловой допросъ. "Сама, говоритъ, не знаю что такое со мной приключилось, лукавый, должно-быть, говоритъ, подтолкнулъ; какъ увидѣла топоръ, такъ голова крутомъ пошла, сама не знаю какъ схватила его и звякъ Степана по шеѣ, да и бѣжать,-- опомнилась уже въ волости." Спрашиваютъ мужа, родныхъ, не знаютъ ли какого-нибудь повода къ убійству: не притѣснялъ ли ее мужъ, не слюбилась ли она съ кѣмъ другимъ, не обижала ли ее свекровь? Всѣ родные ея и мужа и сосѣди въ одинъ голосъ показали что жили они съ мужемъ въ примѣрномъ согласіи, душа въ душу, никто ея не обижалъ, что и сама она во все время виду не показывала чтобы чѣмъ-нибудь была недовольна, а напротивъ, послѣднее время ногъ подъ собой не слышала отъ радости. Мужъ самъ подтвердилъ все это, показалъ что не только не чувствуетъ къ ней никакой злобы, но что любитъ ее и жалѣетъ болѣе прежняго. На третій же день повезли ее въ острогъ. Плакала она навзрыдъ; силой ее оторвали отъ постели умирающаго мужа. Тотъ тоже плакалъ какъ ребенокъ. Быстро окончилось слѣдствіе, скоро рѣшили дѣло въ низшемъ судѣ. Думать да мудрить было нечего: собственное сознаніе паче всего свѣта доказательство, гласилъ старый уголовный уставъ. Перешло дѣло на ревизію въ высшій судъ. Тутъ тоже оно не залежалось, составленъ уже былъ проектъ рѣшенія: признать виновною и сослать въ каторжную работу на заводахъ. Проектъ внесенъ на утвержденіе въ присутствіе, но тутъ одному изъ членовъ бросилась въ глаза оригинальность условій при которыхъ совершилось преступленіе: отсутствіе всякаго повода къ убійству. Потребовалъ онъ дѣло, перечиталъ и нашелъ одно, мелькомъ данное, показаніе брата преступницы. Показаніе заключалось въ томъ что Неѣлова въ малолѣтствѣ подвержена была припадкамъ въ родѣ падучей болѣзни, хотя и въ слабой степени. Это показаніе, на которое ни низшій судъ, ни составители проекта рѣшенія въ высшемъ судѣ не обратили никакого вниманія, навело его на мысль: не въ сумашествіи ли совершено Неѣловой это необъяснимое ничѣмъ преступленіе. Доставили журналъ, представили губернатору чтобъ освидѣтельствовать ее въ губернскомъ присутствіи и испытать въ городской больницѣ. Перевели ее изъ острога въ больницу, поручили наблюденію врачей. Медицинское изслѣдованіе вполнѣ подтвердило предположеніе высшаго суда, и Неѣлову присудили оставить безъ наказанія, по невмѣняемости преступленія, такъ какъ оно совершено было ею въ припадкѣ временнаго умопомѣшательства, происшедшаго вслѣдствіе беременности и постоянной экзальтаціи въ которой она находилась съ тѣхъ поръ какъ узнала что беременна.

Разказывала мнѣ послѣ надзирательница что за нѣсколько дней до вызова Неѣловой къ слушанію рѣшенія, она подучила извѣстіе что мужа ея, долго находившагося между жизнью и смертью, наконецъ таки вылѣчили, и онъ началъ поправляться. "Когда же она воротилась изъ суда, говорила надзирательница, такъ я думала что она просто помѣшалась: плачетъ, рѣкой льется, цѣлуетъ ребенка, мнѣ руки цѣлуетъ. Такъ рада была бѣдная женщина. Да, по правдѣ сказать, и было отъ чего: не только ей, но и никому изъ насъ и въ голову не приходило чтобъ ее оправдали и освободили."

IX.

Для полноты изображенія тюремнаго міра сдѣлаю нѣсколько замѣчаній объ острожномъ управленіи, не въ осужденіе кому-нибудь, а для лучшаго уясненія отношеній этого замкнутаго міра къ міру находящемуся внѣ тюремной ограды. Остроги вообще управляются тюремнымъ комитетомъ, состоящимъ, подъ предсѣдательствомъ губернатора, какъ вицепрезидента, изъ тридцати директоровъ та нѣсколькихъ членовъ. Половина директоровъ чиновники, половина купцы. Несмотря на такой, повидимому благопріятный, составъ, дѣла въ нашемъ комитетѣ шли не всегда удачно. Это доказывалось постепеннымъ уменьшеніемъ изъ году въ годъ комитетскаго запаснаго капитала. Капиталъ этотъ, простиравшійся нѣсколько лѣтъ тому назадъ до шестидесяти тысячъ рублей, въ послѣднее время простирался лишь до двадцати тысячъ. Правда, что около двадцати тысячъ рублей комитетъ уступилъ на устройство и обезпеченіе воспитательнаго заведенія для дѣтей арестантовъ и поселенцевъ. Но все-таки около двадцати тысячъ были истрачены въ послѣдніе годы нельзя сказать чтобы вполнѣ производительно. Кромѣ этого осязательнаго уменьшенія комитетскаго капитала, ежегодныя операціи комитета пришли къ постоянному дефициту, такъ что пройдетъ еще нѣсколько лѣтъ, и запасный капиталъ, пожалуй, совершенно изсякнетъ. Причина такого положенія дѣлъ заключается, съ одной стороны, въ постоянно усиливающейся дороговизнѣ, а съ другой -- въ самой организаціи этого учрежденія. Изъ тридцати директоровъ комитета только одинъ директоръ завѣдующій острогомъ есть дѣятельная сила, остальные директоры и члены, за рѣдкими, совершенно случайными исключеніями, кромѣ ежегоднаго десятирублеваго пожертвованія, не приносятъ учрежденію пользы, а скорѣе тормозятъ и безъ того не бойкую его дѣятельность. О вице-президентѣ говорить не будемъ: онъ по своей прямой должности и по связаннымъ съ нею многочисленнымъ обязанностямъ физически не можетъ энергически заниматься комитетскими дѣлами. Все лежитъ на директорѣ завѣдующемъ острогомъ и секретарѣ комитета, двухъ лицахъ, выборъ которыхъ зависитъ отъ чистой случайности, и которыя обыкновенно несутъ на себѣ сверхъ того другія болѣе прямыя обязанности, иногда весьма сложныя. Между тѣмъ отъ комитета вполнѣ зависитъ матеріальное благосостояніе арестантовъ, на немъ лежитъ попеченіе о нравственномъ ихъ улучшеніи; комитетъ ведетъ весьма сложныя хозяйственныя операціи, требующія осторожности, опытности, аккуратности и полнѣйшей добросовѣстности. На него же возложенъ контроль надъ дѣятельностью всѣхъ тюремныхъ отдѣленій въ губерніи и сообщеніе правильнаго направленія этой дѣятельности. Причина почему другіе директоры не только не приносятъ пользы, но еще тормозятъ и отчасти парализуютъ дѣятельность комитета, заключается частію въ томъ что ихъ слишкомъ много, а частію въ томъ что ни одинъ изъ нихъ не считаетъ комитетскаго дѣла своимъ дѣломъ и не можетъ считать его такимъ. Многочисленность даетъ имъ поводъ не радѣть о дѣлѣ, надѣясь на то что и безъ нихъ есть много, слѣдовательно есть кому дѣлать. Директоры-купцы, напримѣръ, кромѣ ежегодныхъ обязательныхъ взносовъ по десяти рублей въ кассу комитета, рѣшительно ничѣмъ не обнаруживаютъ своей принадлежности къ его составу. Они отказываются подписываться подъ журналами, ихъ съ трудомъ можно вызвать въ засѣданія, бывающія чрезвычайно рѣдко. Безвозмездность службы въ буквальномъ значеніи этого слова (директоры никогда у васъ не получали по этому званію никакихъ наградъ), недостатокъ единичной отвѣтственности, затрудненія какія на каждомъ шагу встрѣтитъ тотъ кто пожелалъ бы имѣть дѣйствительное вліяніе на дѣло, исключаютъ для директоровъ всякую возможность считать комитетское дѣло своимъ дѣломъ, если не явится на помощь самоотверженіе, что бываетъ въ рѣдкихъ, исключительныхъ случаяхъ. Между тѣмъ, прикрываясь подписями директоровъ, секретарь, въ случаѣ недобросовѣстности, можетъ систематически вредить дѣлу и въ матеріальномъ, и въ нравственномъ отношеніи. При совершенномъ же отсутствіи контроля, такъ какъ дѣйствій комитета на мѣстѣ никто и никогда не повѣряетъ, кромѣ того же секретаря, недобросовѣстности открыто обширное поле дѣятельности.

Общество, съ своей стороны, весьма безучастно относится къ комитету. Кромѣ незначительныхъ подаяній арестантамъ, жители не вносятъ въ кассу комитета ни одного гроша, да многіе едвали и знаютъ о его существованіи.

НИКОЛАЙ РЕУТСКІЙ.

"Русскій Вѣстникъ", NoNo 2--3, 1870

Оставить комментарий Реутский Николай Васильевич (bmn@lib.ru) Год: 1870 Обновлено: 19/03/2021. 165k. Статистика. Очерк: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:

Реутский Николай Васильевич Тюремный мир

ТЮРЕМНЫЙ МІРЪ

Реутский Николай Васильевич
Тюремный мир