Милош Чеслав
О Томасе Майн Риде

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Чеслав Милош.
О Томасе Майн Риде

   В написанном в 1887 году рассказе Чехова "Мальчики" двенадцатилетний Володя, приехав из школы домой на рождественские каникулы, привозит с собою своего одноклассника, веснушчатого Чечевицына. Ребята ведут себя странно, что-то скрывают, сторонятся семейных забав и шепчутся по углам. В конце концов, Чечевицын не выдерживает и признается Володиным сестрам, кто он такой на самом деле: "Я Монтигомо Ястребиный Коготь, вождь непобедимых". Признание это вырывается невольно, вопреки чувству превосходства над существами, в жизни не читавшими Майн Рида и даже не подозревающими о грандиозном плане, который заговорщицки обсуждают приятели в своих доверительных беседах.
   "-- Сначала в Пермь... -- тихо говорил Чечевицын... -- оттуда в Тюмень... потом Томск... потом... потом... в Камчатку... Отсюда самоеды перевезут на лодках через Берингов пролив... Вот тебе и Америка... Тут много пушных зверей.
   -- А Калифорния? -- спросил Володя.
   -- Калифорния ниже... Лишь бы в Америку попасть, а Калифорния не за горами. Добывать же себе пропитание можно охотой и грабежом".
   Володю разрывают противоречивые чувства, ему жаль родных, однако он поддается уговорам Ястребиного Когтя, и оба бегут из дому, попадаясь на первой же станции.
   Виновник этого приключения, Майн Рид, пожалуй, нигде так не распалял воображение юных читателей, как в России, и нигде больше поколения ребят не хранили такой верности любимому писателю школьных лет, став взрослыми. Сегодня Майн Рид принадлежит к довольно редкой разновидности писателей, слава которых, бесследно померкнув там, где их могут читать в оригинале, так или иначе держится только благодаря переводам.
   Мне было лет десять, когда я наткнулся на сундучок отцовских сокровищ, собранных им в гимназические годы. Он был набит томиками Майн Рида в русских переводах. Сражаясь с алфавитом, я читал подписи под картинками, это была моя первая русскоязычная книга. Но в России дело вовсе не ограничилось бесчисленными дореволюционными изданиями. Американские знакомые рассказывали мне, с каким замешательством они в недавнем московском разговоре -- речь зашла о переводах с английского -- узнали о невероятных тиражах книг Майн Рида. Они этого имени даже не слышали. Трудно их за это упрекать: в англосаксонских странах литература для юношества настолько богата, что Майн Рид конечно же оказался заслонен потомками, основательно забыт, и теперь, пожалуй, лишь самые солидные энциклопедии посвящают ему несколько убористых строк.
   Томас Майн Рид родился в 1818 году на севере Ирландии. Сын пресвитерианского священника, он готовился к духовной карьере и, борясь со скукой и бешенством, получил недурное образование. Отличаясь воинственным темпераментом, он мечтал о славных подвигах, жил страданиями Ирландии и терпеть не мог навязанного ей монархического режима. В 1840 году он эмигрировал в Америку, где вскорости обнаружил, что его латынь и греческий решительно никому не нужны; отсюда нападки в письмах на классическое образование, отжившее, по его мнению, свой век. Подлинной страстью Майн Рида была охота, и ремесло траппера, случалось, обеспечивало ему средства к жизни; кроме того, он поочередно перебывал учителем, актером и мелким торговцем. Скитания по диким окраинам материка от Луизианы до прерий и лесов за Миссури, индейцы, бизоны, медведи гризли -- все это стало позднее материалом его романов. Скоро Майн Рид открыл в себе способности газетчика и поэта; лирик романтического склада, он публиковал плоды своих вдохновений в периодике Филадельфии, где поселился. Одним из его ближайших друзей в ту пору был Эдгар Аллан По.
   Когда разразилась война с Мексикой, Рид явился добровольцем. Поскольку политика играла в его жизни далеко не последнюю роль, скажем о событиях 1846 года чуть подробнее. Война с Мексикой была типичной захватнической войной. Целью ее было присоединение Калифорнии, но не теперешней, а включавшей в то время еще и Неваду, Юту, Аризону, Нью-Мексико и -- частично -- Вайоминг и Колорадо. Война эта по-своему логично родилась из того движения, которое не может не возникнуть, как только соединяют два сосуда, пустой и полный. На бескрайних просторах, за которые шла борьба, становища индейцев и два-три поселения испанцев с единственным городом Санта-Фе выглядели песчинками на парижской площади Согласия. Предчувствие безлюдного до тихоокеанских берегов пространства отлилось в лозунг "Manifest Destiny" []*.
   Прославленные американские писатели девятнадцатого века относились к торгово-промышленному подъёму не слишком благожелательно. Плебейская жадность, мошенничество, злодейство, состояния, нажитые взятками или кольтом, мораль, не считавшая зазорным наживаться на хлопковых плантациях, возделанных руками рабов, могли их только отталкивать, а сросшееся с этим злом государство, на их взгляд, накладывало на всякого честного человека обязательство как можно меньше соприкасаться с властью. Поэтому развязанная государством война считалась "грязной". Писатели эти как раз в упомянутое десятилетие нащупали для себя несколько выходов, к которым американские интеллектуалы прибегают так или иначе по сей день. Мелвилл создал легенду о спасении на лоне безгрешной природы, в первозданном мире (его наследниками в Европе станут Лоти и Гоген с их почти мифологическим мотивом счастливого острова Таити, и американское битничество будет всего лишь поздним побегом этой ностальгии). Он же ввел в литературу образ протестантского миссионера -- разрушительной силы, губящей безмятежность и счастье первобытного человечества. Его первый роман "Тайпи", по случаю, вышел в свет как раз в 1846 году. Торо нашел свою Полинезию в лесах Новой Англии. А поскольку лишь сам отдельный человек способен решить, что для него благо, а что -- зло (в этом смысле Торо был абсолютно далек от идеи самодостаточного сообщества людей, обходящихся без техники и неукоснительно следующих правилам внутреннего распорядка), то он рекомендовал этому человеку попросту разорвать пакт послушания государству, если оно ведет себя аморально. Он верил в нравственный инстинкт человечества, составленного из отдельных людей. В знаменитом очерке "О гражданском неповиновении" Торо писал: "Возьмите для примера нынешнюю войну в Мексике -- она затеяна группкой людей, которые сделали постоянное правительство своим орудием, поскольку народ на подобный шаг никогда бы не согласился". Было ли это правдой или самообманом интеллектуалов? По-моему, скорее -- вторым. А Эмерсон скорбел над падением нравов, когда "людей оседлали вещи, которые теперь и объезжают человечество", однако умел, удалясь от неприятной действительности, находить успокоение в мыслях о будущем "вечном человеке". В чем ему -- позволим себе толику злорадства -- отчасти облегчал жизнь прекрасный дом с тремя слугами.
   Пока стронувшийся с места муравейник передвигался на запад, по пути истребляя индейцев (а вместе с ними и мормонов, вынужденных на этот раз к Исходу через прерии), благомыслящие литераторы Новой Англии, к примеру столь близкая сердцу Мицкевича Маргарет Фуллер, видели спасение людей в социалистическом обобществлении имущества. Заложив фаланстер "Брук Фарм", они косили траву, доили коров и упорно штудировали Фурье. Столь же упорно они писали, и их изложенные в собственном издании "Харбинджер"* соображения о Мексиканской войне надо было понимать так, что пирог цел, даже если ты его съел, иначе говоря -- что можно сохранить чистые руки, оставив грязную работу другим.
   "Совершенно ясно, что предводителем и подстрекателем этой постыдной аферы служит замысел раздвинуть "свободное пространство" до берегов Калифорнии и отхватить от Мексики еще один добрый кусок ее территорий,- народ готов исполнить его с точностью до йоты. Как бы ни относиться к этой грабительской агрессии, называть ее чудовищной несправедливостью было бы слишком; в неменьшей мере она воплощает замысел самого Провидения, распространяя волю и разум более развитых и цивилизованных народов на те области, которые были, казалось, осуждены на вечное прозябание, и преодолевая преграды для будущего прихода сюда знаний, наук и искусств; оружие -- лишь средство, с чьей помощью этот поворот к предстоящему единению народов может быть осуществлен... Тем самым Провидение в высшем смысле, воплощая свои замыслы, пользуется непривычными орудиями и приводит в действие мотивы, на первый взгляд противоречащие тем, которые, мнилось, соответствуют конечным целям или как-то связаны с ними".
   Тут нужно разобраться. Мы, должно быть, уже до того привыкли к подобным рассуждениям, до того они у нас в крови, что всю их дикость как-то не сразу чувствуешь. Итак, у Провидения есть некий план, касающийся государственного и общественного устройства. План тот, по всей видимости, самый благой, поскольку Господь Бог не может желать зла, иначе говоря -- мало-помалу приумножает на земле добро, пользуясь для этого историей как орудием (пусть даже не слишком чистым). Люди же, действуя из низких, эгоистических побуждений, не подозревают, что они -- лишь инструменты в Его деснице. А на самом деле вся их возня так или иначе складывается в некое движение к предуказанной высшей цели. Вот мы и поймали с поличным вынырнувшую из-под христианства светскую идею Неотвратимого Прогресса, постепенно сложившуюся раньше, на протяжении XVIII века. Теперь остается лишь заменить Провидение иной силой и фигурой по имени История, и мы -- в нашем времени.
   Средний американец такого раздвоения, как фурьеристы, понятно, не знал. Высокая цель его не беспокоила, в средствах он тоже не видел ничего особенного. Демократия, экспансия, открытый для завоевания континент сливались для него в одно: это наша судьба. Нечеловеческие труды погибших от голода, жажды и индейской стрелы первопоселенцев требовали довести дело до конца. Какие же условные, проведенные на карте границы могли тут остановить?
   В областях, где приходилось жить бок о бок с мексиканцами, к этому прибавлялся еще и конфликт культур. Неотесанный, только что от плуга, янки, разинув рот, глядел на испанскую утонченность, церемониал, броню манер, феодальную иерархию, папистские суеверия, и к его удивлению примешивалось чувство превосходства. Не случайно американские писатели, которые были на короткой ноге с улицей и одобряли бурное настоящее Республики, ни малейших уколов совести не испытывали. Молодой Уитмен, печатник и репортер в Бруклине, откровенно призывал к войне. Довод он выдвигал простой: никто нам не указ, поскольку наш флот -- самый сильный в мире. Подозревать его и ему подобных в мысленной неразборчивости было бы, думаю, не совсем верно. Гегеля в те поры читали не только в Москве и Варшаве, но и в Нью-Йорке, а самоузаконивающееся Развитие укрепит любой пошатнувшийся оптимизм, стоит только захотеть. Одни, обращая взгляд в прошлое, утверждались при этом в мысли, что Святая Русь имеет право завоевывать и угнетать другие народы, поскольку дух истории наделил-де ее особой миссией. Другие прозревали в будущем торжество Свободы, не считая зазорным окропить ее жертвенник кровью тиранов. Были и такие, кто совершенно открыто и, в отличие от фурьеристов, не чинясь, провозглашали, что мексиканец -- невелика птица, чтобы щадить его, если он встает на пути прогресса. И там, где подобные взгляды подпитывала общая взвинченность и шовинистический галдеж, демократию сплошь и рядом приравнивали то к уничтожению мексиканцев в Америке, то к истреблению самодержцев и деспотов в Европе. И примером тут может служить не только приверженец вольнолюбивых европейских порывов Уолт Уитмен. На свой лад эту раздвоенность ничуть не хуже иллюстрирует Майн Рид.
   Война 1846-47 годов проходила в сражениях людей не столько с людьми, сколько с пространством и с тем балаганом, который получается, когда нужно обеспечивать войска, день за днем продвигающиеся по необитаемым землям. И если подвиг грозной армии оборванцев, маршем прошедших от форта Ливенуорт на Санта-Фе и дальше, с вылазкой вглубь Мексики, был невероятен -- пешком и верхами они проделали путь в 3500 миль, настоящий "Дерюжный Анабасис", как окрестил ту экспедицию историк Бернард Де Вото, -- то для исхода войны это ровным счетом ничего не значило. А вот Риду пришлось участвовать в решающем предприятии -- десанте генерала Уинфилда Скотта. Как оказалось, шовинистически настроенный репортер Уолт Уитмен не ошибся: дело и впрямь решил американский флот. Победу он не принес, а решающую роль сыграл. Вместе с пятью тысячами погруженных на суда и высаженных под Вера-Крусом парней Рид попал в жаркую переделку. Десант был затеей вполне безумной, и сил у американцев, при всех подкреплениях, не хватало; они шли к Нью-Мексико дорогой Кортеса, но за ними, отрезая путь назад, смыкалось кольцо неприятельских войск. В августе 1847-го они добрались до столицы, охраняемой сильными крепостями, прежде всего -- фортом Чапультепек. Там поручик Майн Рид и пережил день своей славы. Если верить свидетельствам не только его, но и других участников события, именно бросок поручика перетянул чашу весов того ожесточенного боя. В воспоминаниях Рид пишет, что понимал все совершенно ясно: идти против батарейного огня означало верную смерть, но и не взять форт значило ту же смерть, разве что чуть позже. Он собрал кучку добровольцев и двинул их на штурм. Раненный, он упал, но его люди вскарабкались на стену. Чапультепек взяли, а вскоре сдался и весь город. Весть о смерти Рида разошлась по Америке, газеты опубликовали некролог героя, о нем складывали стихи. Тем временем сам храбрец, по выражению газет, "соединявший в себе Адониса с Аполлоном Бельведерским не без примеси Кентавра", залечивал раны и недурно поживал, стяжав среди местных сеньорит славу дона Хуана де Тенорио. Однако с неменьшим пылом занимался он и другой здешней флорой и фауной, принадлежа к тем натуралистам-любителям, которые в XIX столетии немало послужили науке.
   По возвращении в Штаты приглашенный друзьями на ферму в Огайо, Рид написал там свой первый роман "The Rifle Rangers, or, Adventures in Southern Mexico" ["Вольные стрелки"]. Во многом это простой репортаж о проведенной кампании, несколькими смешными эпизодами напоминающий Марка Твена. Но в репортаж довольно неуклюже вплетена любовная история. Рассказчик -- нечто вроде нашего пана Володыевского -- спасает двух прелестных девиц от напавшего аллигатора, кинувшись на него с охотничьим тесаком. В одну из них он влюбляется и на протяжении всего романа преодолевает козни коварного соперника (соответственно, Богуна), на которого автор не пожалел черной краски.
   Только Рид успел привести рукопись в порядок, как разыгрались события, снова разжегшие в нем воинственный пыл. Из Европы дошли известия о революции в Германии, Польше, Венгрии. Шел 1848 год. Рид решил отправиться в Европу и вступить в ряды революционной венгерской армии. Не стоит упрощать его образ, думая, будто ему просто не терпелось нюхнуть пороху. Он, как уже говорилось, стоял за определенные убеждения, вдохновлялся республикой и ненавидел самодержавие. Свой взгляд был у него и на войну. Куда лучше ридовской публицистики его выражает стихотворение "Война". В нем говорится: "Пусть бледные уста проклинают тебя, пусть они молят о мире: таков уж обычай наших времен. Пусть удобно усевшийся на троне монарх учит своих приспешников и миллионы подданных благам статус кво. Статус кво -- удел рабов! Вы несете вздор, апостолы мира! Это мир виселицы, тюрьмы и могилы! Хорошую же новость возвещаете вы людям, советуя им добиваться свободы в рамках разумного. Сколько еще рабу молить господина, убеждая снять цепь? Или сделать ее хоть на звено длиннее?" Кончаются стихи кличем: "Пока на земле, обезображивая ее красоту, останется хоть один неповерженный тиран, хоть один неопрокинутый престол, хоть одна не сброшенная с головы корона, приветствую тебя, Война!" Правда, стихотворение напечатано гораздо позже, в 1869 году, но мыслей этих Рид держался всегда. В чем, кстати, вполне походил на венгров, боровшихся за свободу своей страны. Что же до мексиканской кампании, то она ему, в отличие от новоанглийских интеллектуалов, вовсе не представлялась постыдной агрессией. Письма его дышат живым политическим интересом к Латинской Америке, которая для него что-то вроде конрадовского "сердца тьмы". Если Европой сейчас заправляет, на его взгляд, шайка усыпанных драгоценностями мерзавцев и угнетателей (этих сверхчеловеческих негодяев девятнадцатого века для Рида олицетворяли лорд Пальмерстон и Людовик Наполеон), то Америке испанская колонизация оставила в наследство лишь власть спевшегося с белой аристократией католического клира, темноту, эксплуатацию и старческую немощь. Мексику Рид считал несчастной страной, где три четверти богатств -- в руках церкви, а диктаторы вроде Санта Аны приходят к власти не иначе, как при поддержке "партии священников". Само коварство и бесчеловечность, этот Санта Ана должен был бы по справедливости зваться просто Сатана. Но что может поделать народ, волею клира прозябающий под игом отвратительного папизма? Рид где-то рассказывает, как на улице захваченного американцами Мехико-Сити толпа оборванцев во главе со священником пыталась заставить его, победителя, снять шляпу перед процессией, несшей Святое Причастие,- "что для наших религиозных чувств совершенно непереносимо" -- и как ему удалось защититься, только выхватив саблю. Позже Рид со всем энтузиазмом поддерживал президента Бенито Хуареса, видя удовлетворение справедливости в том, что он индеец, потомок убитого Кортесом Монтесумы (как нередко случается, индейцев Рид любил, но вчуже). Стало быть, американцы имели право захватывать земли, по закону принадлежавшие Мексике? Да, имели, отвечал Рид. Если та или иная страна не в силах управлять своими территориями, она теряет на них права: "Даже высоко-цивилизованные народы, волею случая владеющие слишком обширными территориями -- именно слишком обширными, чтобы пользоваться ими, будь то по недостатку энергии либо желания,- вполне могут быть освобождены от этих излишков безо всякого ущерба для принципов общечеловеческой справедливости. Скорей наоборот: именно справедливость требует, чтобы их от этих излишков освободили". Характерно, что после гражданской войны Рид-публицист призывал Соединенные Штаты к захвату... Гаити, поскольку дядюшка Сэм взял на себя обязательство приготовить просторный дом для сотен тысяч бегущих от деспотизма уроженцев Европы, а кофейные плантации на Гаити, основанные в свое время креолами, теперь целиком загублены темными неграми, тогда как американцы любят кофе и умеют его обрабатывать.
   В год европейской Весны Народов капитан Майн Рид (с этим званием он вернулся с Мексиканской войны) завязал знакомство с революционером Хэкером, и они вместе приступили в Нью-Йорке к формированию легиона. Приготовления, однако, отняли немало времени, и пока их группа плыла к берегам Англии, русская армия приканчивала венгров. Как только Рид оказался в Лондоне, а его военные планы провалились, он стал присматриваться к книгоиздателям. Успех первого романа склонил его к выбору писательского пути. Он быстро нашел свое место -- книги для молодежи -- и, хотя в изысканных литературных кругах его ставили не слишком высоко, снискал известность и доход. Несмотря на то, что поселился он в Англии, я бы считал его писателем ирландско-американским, поскольку к Америке он был действительно привязан, а Джона Буля не терпел. Его приводила в бешенство английская кастовость, наглость имущих классов и нужда масс.
   Однако политический пыл Рида не угас и в пору успеха и благополучия. В Лондоне он свел знакомство с вождем венгерской революции Кошутом и стал его приверженцем, другом и соратником. Консерваторы клеветали на Кошута, "Таймс" атаковал британское правительство, предоставившее убежище опасному бунтовщику. Рид защищал его своим пером, обращая кавалерийские набеги на треклятый "Таймс", но делая это, увы, не всегда успешно: его заносил темперамент, а стиль страдал от излишней склонности к panache [рисовка -- франц.]*. Рид был готов служить венгерскому делу не только пером. Разгромленные революционеры жили постоянным ожиданием, когда же у них на родине "что-то изменится", и в одну из таких минут просвета Кошут задумал с помощью Рида отправиться в Венгрию под вымышленным именем. Капитан Рид должен был путешествовать под видом знатного туриста, а Кошут -- в качестве его слуги. Занимал капитана и еще один очаг революции -- Польша. Он участвовал в работе британско-польского товарищества, и участие его в конце концов окупилось тем, что на одном из митингов он познакомился с юной, только что вышедшей из пансиона девушкой, которая стала позднее его женой. Элизабет Рид была, как теперь видно, личностью незаурядной. Ее книга 1890 года "Mayne Reid, a memoir of his life" ["Майн Рид, записки о его жизни" (англ.)] остается -- тем более что монографий о Риде пока не написано -- важнейшим источником информации, откуда прежде всего черпал материал и я.
   Другой источник, особенно во всем, относящемся до политических взглядов Рида,- журнал "Onward (for the youth of America)" ["Вперед (для американской молодежи)" (англ.)]. Рид издавал его в Нью-Йорке в 1869 году, во время своего недолгого там пребывания. Весь этот журнал приключенческих романов, географических описаний, зоологических курьезов, стихов и комментариев к международным событиям Рид от начала до конца делал сам. Работоспособен и плодовит он был необычайно. Список книг, написанных им до смерти в 1883 году, получился немалый.
   Я рискнул заговорить о Майн Риде по особой причине. Он околдовывал не только русских, но и польских читателей, и я помню себя, бредущего из библиотеки вверх по виленской улице Мала Погулянка с книгой Рида под мышкой: рукав перехваченного ремнем кожушка, серый зимний день, по середине улицы, лежа на животе и правя ногой как рулем, несутся вниз на санках ребята. Такие подробности обычно западают в память, если минуты, когда ими живешь, окрашены сильным чувством. От груза под мышкой сладко замирало сердце: это был заветный клад. Все рифмованное я в ту пору считал глупостью, не подозревая, что переживу над такими стихами Рида, как "Лесною чащей", своеобразное посвящение в поэзию.
   Авторитет Рида в России и Польше мог бы стать предметом отдельной работы. Ограничусь лишь несколькими нитями, которые в этой работе стоило бы проследить. Думаю, Майн Рид привил новый -- я бы сказал, более пристальный -- взгляд на природу. Для его юных почитателей природа переставала служить собранием антропоморфных картин или предлогом для неопределенно-пантеистических откровений. Его мания сопровождать каждое название животного или растения их латинским именем в скобках, забота о скрупулезном описании климата и обстановки, среди которых протекает действие, разительно отличались от расхожих образцов и учили вниманию.
   Наследником его в этом был польский автор юношеских книг об охоте Влодзимеж Корсак. Если говорить о себе, то и умением даже сейчас назвать многие деревья и травы по-латыни, и любовью к Корсаку, и тем, что имена польских естествоиспытателей -- Тарановского, Штольцмана -- для меня не пустой звук, я целиком обязан книгам Рида. К тому же, триумф его книг пришелся на эпоху, когда чисто гуманитарный образ мира дал трещину и школьные уроки зоологии и ботаники стали возбуждать пыл молодых и достаточно жестоких натуралистов, коллекционирующих жуков, бабочек и птичьи яйца.
   Еще одна нить -- романтический образ Америки. Даже если возводить его в Европе к шатобриановской повести "Атала", а позднее -- к романам Купера, и тогда вклад Майн Рида останется немалым. Чехов, как и другие писатели, уже воспринимал взятые у Рида аксессуары как понятные без комментариев. Да и в стихотворении нашего Антония Слонимского "Всадник без головы" подразумевается, что читатель помнит одноименный роман Майн Рида и при словах "прерия", "мустанг", "побережье Леона" чувствует то же, что сам поэт.
   После Рида Америка лесов, прерий, мустангов и бизонов стала существовать в европейской литературе уже независимо от него, оживая под пером людей, о которых в Америке и слыхом не слыхивали. Немец Карл Май сочинял свои мегаломанские эпопеи о приключениях на Диком Западе (рассказчик которых, неустрашимый сверхчеловек по имени Олд Шэттерхэнд, никогда не дает промаха, ножом убивает медведя гризли и служит воплощением благородства, доброты, чистосердечия и великодушия), сидя в тюрьме. Славой классического приключенческого романа "Благородный индеец Виннету" Карла Мая пользуется только в средней и восточной Европе. Подобная компенсация собственной потребности в идеальном "я" тешила юного Адольфа Гитлера, который, как известно, зачитывался Маем. Однако я склонен думать, что в глаза не видавший Америки Май заимствовал сценографию и типажи действующих лиц прежде всего у Рида, перерабатывая и утрируя их на свой вкус.
   Кое для кого в России роль собственной прерии и пущи с собственными индейцами стала достаточно поздно, в начале нашего века, играть Сибирь. Поделиться смыслом имперской авантюры позвали тогда на помощь Киплинга и Джека Лондона. Но если выросшие Володя и Чечевицын, двигаясь на восток, предусмотрительно останавливались на Камчатке и не пробовали одолеть Берингов пролив в туземных челноках, все равно они в своем решении оставались так или иначе обязаны мечтам детства. Окончив политехнический институт -- это было перед самой мировой войной, -- мой отец отправился на Енисей и проделал там немалый путь от Саян до Ледовитого океана. Секрет того путешествия мне приоткрыло содержимое его сундучка школьных лет. Вот вам еще одна, последняя, нить: Майн Рид стал проводником экспедиций в экзотическую азиатскую Россию.
   
   Беркли, 1963
   Перевод с польского Б. Дубина
   
   

Публикуемое эссе о Томасе Майн Риде написал знаменитый польский поэт,

живущий в Америке, лауреат Нобелевской премии Чеслав Милош.

Мы и впредь собираемся периодически знакомить наших читателей с образцами

литературной, исторической, может быть, даже философской эссеистики,

дающей представление об идейном ландшафте современности.

   Исходник здесь: http://www.redline.ru/fam/html/40.html.
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru