Lib.ru/Классика: Ростопчин Федор Васильевич. Из путевых записок 1815 года

Ф. В. Ростопчин

ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАПИСОК 1815 ГОДА

Источник: Ф. В. Ростопчин "Ох, французы!" М. Русская книга, 1992 год.

Итак, мне надо было ехать, доктора посылали меня на воды. Это последнее средство гиппократов и последняя надежда больных. Я не был опасно болен, но целый год и семь месяцев не был здоров. Я ни с кем не прощался. Грустно прощаться с людьми, которых любишь; всегда хочется прибавить: до свидания в другом мире. Умереть всегда возможно, и потому естественно всякий раз делать такие пожелания. Мне тяжело было уезжать; кто знает мою жену, тот легко это поймет. Насчет детей я был спокоен: они оставались с матерью, которая была их руководителем, их хранителем, их образцом и их заступником перед Престолом Всевышнего. Печально сошел я с лестницы и простился с домом. Я не люблю проводов. Они похожи на какую-то процессию. Садясь в карету, я вспомнил слова, сказанные мне князем А. К. в последний раз, что я его видел: "Я надеюсь, что другой климат, разнообразие впечатлений и дорожные развлечения возвратят вам здоровье, которое столько же необходимо для частной жизни, как и для жизни общественной".

Сколько миллионов зарыто на петергофской дороге, и все для того, чтобы доставить возможность днем прогуливаться по болотам, а ночью заражаться лихорадкою! Вплоть до Стрельни дорога как бы один пригород. Большая часть домов уже не принадлежат знатным родам и служат местом отдохновения купцов, которые лучше дворян ведут свои дела. Покуда у дворянина осталось что-нибудь непроданное, он думает, что у него достаточно денег на расходы. Дорогу в Стрельну я знаю 30 лет, и сколько на ней воспоминаний! Я не узнаю сам себя. Здесь езжал я танцевать, вздыхать, блистать умом, делать глупости. Теперь дорога эта имеет для меня разве ту цену, что, едучи по ней, я убеждаюсь, что у меня есть память.

Я лучше люблю Стрельну, чем Петергоф. Вид моря прикрыт лесистою горою, сад прекрасен и расположен по плану Ленотра. Версальский сад часто служил образцом для других садов, так же как и с этикетом двора Людовика Х1У сообразовались этикеты других дворов. Стрельна приняла военный характер после возобновлений, сделанных великим князем Константином. Я слышал звук трубы; это самый неприятный звук для моего слуха. Он напоминает и падение стен Иерихонских, и последний суд, на который с сотворения мира очень немногие могут явиться без страха.

На второй станции я встретил генерала О., который требовал 12 лошадей. Ямщики и форейторы разбежались. Мы побеседовали немного. О. пошел спать; я отправился в конюшню, взял шестерку лошадей; ямщики возвратились, и я поехал. Понятно, что я заплатил. О, если б сим презренным металлом или его представителем, ассигнациями, подкупали одних ямщиков!

Со мной был камердинер, белый, глупый, как скот, но добрый малый. Другой мой слуга был негр, глуп так, как мой камердинер. Он сходил с ума и воображал, что вылечился; все, что видел во сне, он считал за существенное. Одна из самых лучших его историй была о пауке, которого один колдун во Франции вселил в него, и паук жил в нем привольно и даже ткал в нем паутину. Если бы колдун имел сострадание к пауку, он всадил бы в моего негра несколько тысяч мух.

Камердинер мой, увидя море близ Нарвы, сказал: "Вот, ваше сиятельство, говорят, что много морей, а все это то же, что в Петербурге на конце Английской набережной". Когда я спросил его, почему он может узнать это море, он отвечал мне с уверенностью: "Потому что не вижу другого берега".

Ямбург среди болот. Это замок лягушачий. Удивительно, как императрица Елизавета, которая так любила лягушечье кваканье и населяла лягушками пруды своих резиденций, не избрала Ямбурга для своего летнего местопребывания.

Господи! Сколько камней и скал в окрестностях Нарвы. Если б суждено было Девкалиону снова явиться и произвесть новую породу людей, его следовало бы послать в Нарву: здесь ему стоило бы только нагнуться. Если сие сбудется, то надлежит желать, чтоб новая порода была лучше нашей. Камни как бы ждут; они придают всему краю вид кладбища. Особенно большие скалы ждут надписей; вырезав на них надписи, можно смутить всех антиквариев. Мне было очень досадно, что были украдены древние бюсты, найденные в окрестностях Тосны и посланные княгинею Дашковою в Москву. Какая находка для ученых, любителей иероглифов! Сколько можно делать предположений, систем, диспутов! Эти украденные бюсты могли бы изменить всю географию, всю историю древних. Тацит мог бы прослыть невеждою.

Выезжая из Нарвы, едешь близ моря в продолжение получаса. Этого слишком достаточно, чтобы утомить взор. Безграничность эта тяготит мой ум, поглощает все мои мысли. Достаточно одного моря, чтобы взывать к неверующему: "Господь, создатель моря! Нечестивец, познай Творца и пади перед ним".

Какая подлая страна Эстляндия по дороге к Риге: болота, озера с заплесневелою водою, жалкий лес, сосновый и еловый, изредка береза; поля покрыты камнями, которые мешают растительности. И сколько пролитой крови, чтоб отвоевать ее у Швеции! Петр 1 любил соленую воду и морские берега. Он хотел распространить свои владения на суше, чтоб поцарствовать немного на море. Не будем его обвинять. Ему легко простишь, когда подумаешь, сколько от сотворения мира погибло людей от войн: все европейские большие дороги с обеих сторон можно бы уставить убитыми воинами.

Надобно проститься с красивыми русскими лицами, с бородачами, которые художникам могли бы служить образцами для изображений Юпитеров, Геркулесов, греческих философов, римских консулов и всех этих господ древности, несправедливо прозванных полубогами за то, что они были или разбойники или шарлатаны.

У русских и у немцев три рода: мужской, женский и средний. В Эстляндии преобладает средний род. Здесь невозможно отличить мужчины от женщины: то же безобразие, то же уродство, то же выражение глупости. Край, вероятно, мало населен; ибо я уверен, что заключалось по ошибке много браков между лицами одного пола. Это страна, в которой всего менее очарований, и наружность здесь не пленительна.

Как хороши окрестности Дерпта! Виды начинают быть разнообразны. По сторонам дороги прекрасные поля, прекрасная обработка. Вдали фермы, усадьбы. Леса вычищены. Среди полей оставлено несколько деревьев, чтобы доставить тень работникам. Все житницы и сараи строятся прочно и красиво. Стены из глины, и прежде чем она высохнет, в нее влепляют куски гранита серого и красноватого цвета, прибавляя черных кремней; издали все вместе похоже на мозаику. Лифляндцы называют эту часть губернии Швейцарией, хотя здесь нет таких гор, как Альпы, ни такого озера, как Женевское. Чего я не могу простить помещикам и фермерам - это скверную породу скота. На это нет извинений. Лифляндия населена уже века. Достаточно 25 лет, чтобы улучшить самую худшую породу скота, лошадей, коров и овец.

Дерпт маленький красивый город; чрезвычайно живописные окрестности очень украшают его. Ему чрезвычайно выгоден Университет, ибо от 300 студентов ежегодно обращается до пятисот тысяч рублей. Бывают столкновения между русскими и немцами; недавно двое поплатились жизнью. Профессоры все немцы, за исключением одного. Это француз Паррот, знаменитый своими революционными мнениями. Библиотека в 30 000 томов занимает часть огромного готического здания, которое в Х111 в. было церковью. Для обсерватории хорошо выбрано место. Есть клиника, но в нее принимают мало больных. Я видел двух весьма интересных: молодую девушку, которой отняли обе ноги, и столяра, которому отрезали одну. Он был в очень веселом духе и говорил, что первая его работа будет отличная деревянная нога, которая переживет его. Дерпт славится в Лифляндии хорошим вкусом и тоном и подобно Парижу снабжает край модами. Богатые помещики проводят здесь зиму, имея в городе собственные дома; но немецкие предрассудки относительно знатности рода мешают общительности: одни боятся унизить себя, другие потерпеть унижение.

Взбираясь на гору, я услышал в одно время пение жаворонка и соловья. Я люблю жаворонков; их песнь переносит нас в деревню, в поле, в чистую атмосферу, не зараженную дыханием порочных людей и испарением, исходящим из развратных тел. Соловья я никогда не любил. Мне кажется, что я слышу московскую барыню, которая стонет, плачет и просит, чтобы возвратили ей ее вещи, пропавшие во время разгрома Москвы в 1812 г. Филомела мифологии воспевала свои страдания, свою тоску и любовь. Филомелы Москвы стонут, чтобы излить свою желчь и свою хандру.

На второй станции я увидел дуб, старый, одинокий, посреди кустарников. Я заметил, что он был без потомства, и мне стало грустно. Я питаю слабость ко львам, орлам, дубам, ибо им приписываются в их природе некоторого рода царственные свойства. Дуб, за исключением разве только того обстоятельства, что требует много питательных соков и потому истощает соседей, был бы из лучших владык в мире. Он господствует над своими подданными, прикрывает их своей тенью, защищает от ветров и на одного себя притягивает удары молнии.

Я читал в одном плохом романе "Француз, искатель приключений", что герой упал в пропасть и там среди неизвестного народа нашел одного своего соотечественника. Удивленный этою встречею, он спросил своего земляка, как попал он сюда, и получил в ответ: "Я француз, а мы везде". Посему я нисколько не удивился, когда на одной станции нашел станционным смотрителем Рено, бывшего прежде камердинером кн. Гагарина. Он женился на лифляндке, имеет маленькую библиотеку, но читать не умеет. Полагаю, что он жалеет, что не был прежде поваром, ибо кушанья у него плохи.

Вольмар хорошенький городок, окруженный прекрасными полями и загородными домами. Дом Левенштерна очень красив. Здесь женщины носят мужские шляпы, надевая их сверх маленького чепчика.

Мне нечего сказать об Риге, где прекрасная река, о Митаве, где почти нет воды; о песках Лифляндии, об Курляндии. Чем дальше едешь, все больше находишь Германию в России. Воздух чист, иногда вода чиста, дома никогда, ибо пропитаны табачным запахом.

При въезде в Пруссию нет ничего замечательного. На русской границе офицер спросил мою фамилию и, узнав, сказал: "Хорошо, поезжайте!" У прусской заставы тот же вопрос от старика; и, получив тот же ответ, он стал просить меня о моем благорасположении. Ему хотелось денег; я пожелал ему доброго здоровья.

Окрестности Мемеля густо населены, и страна вокруг хорошо обработана. Близ города я увидел народ, собравшийся погулять, и большую повозку, на которой два музыканта играли на скрипке. Бал, вероятно, должен был начаться. Мне не хотелось его открывать, и я проехал мимо.

Мемель, небольшой город, ведет значительную торговлю по Неману; корабли пристают в виду города, выгружаются и нагружаются. Войска нет: все ушли против беглеца с острова Эльбы. Все часовые из милиции, называемой ландвер; у них серые шинели и на голове фуражка с крестом, как у наших ратников 1812 года. Комендант - подполковник; я видел, как он прогуливался по улице в военном сюртуке, черных панталонах и башмаках. Во времена Фридриха Великого он потерял бы свое место; во времена Фридриха Вильгельма 1 его посадили бы в крепость.

Неман, конечно, с версту шириною; я переезжал его на большом пароме, на который была поставлена моя карета, и нас высадили на песок. По этой бесплодной равнине, где и травки не растет, нужно ехать 13 с половиною немецких миль, т. е. 95 верст. Я заметил, что поверхность этого песчаного моря похожа на наши снега. Ветер гонит песок, сносит его в кучи, и оттого борозды и неровности, как зимою в наших степях. Со мною не случилось ничего необыкновенного, разве то, что на одной станции, чтоб подняться на гору, смотритель запряг весь свой табун; в числе восьми лошадей, которых он заставил меня взять, были две кобылы с жеребятами. Чтоб облегчить для лошадей дорогу, едут так, что одно колесо идет в воде, когда волнение не слишком сильно. От скуки я воображал, что одно колесо в Европе, другое в Африке.

За две станции от Кенигсберга страна становится обработанною. Она густо населена, богата, красива. Везде видны фермы, фабрики, прекрасные поля, липовые рощи. В Кенигсберге все есть, что нужно для большого и цветущего города; в нем 60 000 жителей, порт, река, по которой корабли доходят до магазинов. Большая часть магазинов в пригородах. Дома высокие, старинной архитектуры. Часто перед домами растут прекрасные липы и доставляют во время жаров благодетельную прохладу. В одном из пригородов есть прекрасное место для гуляний, но гуляющих видно немного; кажется, что жители не любят прогулок и свежего воздуха, ибо воздух в городе заражен узкими улицами, грязными и сырыми мостовыми; мостовые самые отвратительные. Женщины одеваются нарядно и изысканно, даже в низших классах. Особенно детей водят весьма опрятно, и много очень красивых детей. Так как оспа прививается здесь уже десять лет, то рябых лиц не видно. Мужчины в одежде подражают военным русским, остальные англичанам. Я заметил большую перемену в одежде крестьян: треугольных шляп уже больше не видно. Экипажи - по большей части хорошенькие кареты и линейки. В них есть места для восьми человек, и в них ездят за город.

Уверяют, что пребывание французов развратило нравы; это естественное того последствие. Француз начинает тем, что всякую женщину уверяет, что она прелестна, что он влюблен в нее; а все немки весьма готовы быть Шарлоттами Вертер, Каролинами Лихтфильд и проч. Я познакомился здесь с директором почт г. Мадвейсом. Это человек образованный; раздавая и читая газеты, он стал понимать политику. Жена его, 60-летняя женщина в светлом парике, проповедует страшную ненависть к французам и желает, чтоб их всех зажарили. В Кенигсберге все щеголяют патриотизмом, говорят только по-немецки, дети носят деревянные сабли. Я осматривал обсерваторию, где не так много инструментов, но откуда прелестный вид на окрестность; я позавидовал квартире директора. Он согласился с моим замечанием, что недовольно обращено внимания на уяснение морякам астрономии, их единственной путеводительницы. В ботаническом саду прекрасное собрание растений, особенно кустов из Новой Голландии. Я узнал от профессора ботаники, что у всех новоголландских растений листья острые и согнутые кверху.

Немцы чрезвычайно наивны своими вопросами. Жена одного генерала спрашивала меня, отчего государь дурно живет с государынею? Один господин желал знать, франкмасоны ли особы царского дома; другой, почему Бонапарту дали уйти под Березиною. Вообще они очень любят императора, но дурно расположены к великому князю Константину; и это потому, что он не щадил почтовых извозчиков и загнал много лошадей.

Жизнь в Кенигсберге очень дорога: платят пошлину за все, что ввозят в город. Фунт мяса стоит 70 копеек, курица от 2-х до 3-х руб., гусь от шести до семи. Очень много вступает охотников в армию; повышения и награды, розданные за прошедшую войну, прельщают юношей надеть мундир. Даже жиды становятся под ружье; смешно видеть, что и у них крест на фуражке. Непотребные женщины, записанные в полиции, обязаны ежемесячно платить по одному тал. на содержание госпиталя для зараженных известною болезнию. Таким образом эти несчастные создания наперед уплачивают и за себя, и за других. Управление вообще весьма просто. Есть только одна палата, и для финансов, и для юстиции. Последняя война и новые наборы до того умалили число жителей, что недостает рук для сельских работ.

У немцев очень много добродушия в сердце и грубости в звуках языка. Это как бы дурно положенная на ноты ария, которую следовало бы переложить на другой тон. Одно что неприятно, это их страсть выпрашивать денег за все и нищенствовать. Подайте на улице что-нибудь бедному - к вам сейчас начнут приставать люди, которые и не думали просить милостыни, но которые увлечены примером. Впрочем, это выгодный и трогающий промысел.

Меня сейчас испугали. Я сидел и писал и не заметил, как взошла женщина колоссального роста с огненными волосами; она подошла ко мне, поцеловала меня в плечо и выпросила два гроша. Это была служанка при кухне.

Жена князя Г... оставалась целый месяц в Кенигсберге, жила почти за городом, покупала все, что ей приносили, и все ждала, что к ней приедут с визитами. Она думала, что имеет право требовать визитов как родственница императора, и угрожала пруссакам войною с Россиею, как справедливым наказанием за недостаточное уважение к ее великой особе.

Доктор Фишер сказывал мне, что невозможно вообразить бедственное состояние, в котором была французская армия при отступлении. Саксонский генерал Тильман оставался в шинели, ибо не имел панталон. Мороз оставил на всех свои следы. У двоюродного брата маршала Даву генерала Бонпри были отморожены обе руки и обе ноги; ему пришлось их отнять, и его отправили в Эльбинг, наняв карету за 50 тал; вероятно, он умер дорогою. Солдаты и офицеры, которые еще могли идти, несли на себе вещи, снятые с товарищей, замерзших на дороге. Он видел, что продавали священные сосуды. Экипажи Наполеона были ограблены, и часть походной посуды с вензелем была куплена одним из здешних богатых негоциантов, который хранит их как предметы любопытные. Больные умирали почти все от истощения сил. Генералы и офицеры были взбешены против Бонапарта; но солдаты мечтали только об отмщении и уверяли, что зима была сверхъестественно холодна. Так как они не хотели признать, что зима в России в порядке вещей, то могли почитать ее небесным наказанием.

Женщины, несколько зажиточные, носят в одной руке корзинку или мешок с работою, в другой зонтик. Меня более всего поражает неторопливость движений: видно, что каждый вполне измерил и время, и расстояние. Городские часы отлично верны: трое бьют в одно время, но четвертые шли вперед, и на вопрос мой, отчего это, содержатель гостиницы отвечал: "Это часы еще новые". Он предполагает в часах быстроту молодости, и по его системе столетние часы будут в полночь показывать полдень.

Пруссаки с виду переменились, и, к сожалению, я нашел, что они стали похожи на французов; я говорю, и военных. По несчастью, это подражание доказывает, до какой степени Бонапарт овладел всеми умами. Все армии, которые он разбивал, принимали более или менее французский военный костюм, и случалось даже, что неприятелей принимали за своих. Что же касается до нас, то если у нас когда-либо будет война с пруссаками, то не знаю, как будут отличать неприятеля от наших, коль скоро мундиры останутся те же. Разница цвета не много значит: и темно-синий и темно-зеленый через короткое время становятся черными.

Вот в чем главное зло Французской революции. Век Людовика Х1У способствовал ее расширению, распространив язык, который сделался везде языком хорошего общества. Победоносные походы французских войск по Италии и Германии ввели в этих странах их образ жизни и вместе их развращение, следствие французской любезности и французских денег, которые они расточали повсюду. Класс купцов и мещан офранцузился, и теперь, когда уже целые пять лет вся Европа под ружьем, начинает развращаться класс самый стойкий в своих обычаях, самый крепкий в нравах; я разумею здесь крестьян. Послужив вместе с французами или против них, они стали подражать их обычаям, получили вкус к грабежу, презрение к своему прежнему занятию. Французский язык - нравственная чума рода человеческого, и как бы нарочно его стараются всюду вводить. Если вся Европа сделается Франциею, она станет пустынею через какие-нибудь 50 лет. Последний из ее обитателей будет принужден бежать в какую-нибудь другую часть света, и там хорошо сделают, если его запрут в дом сумасшедших.

Какая почтовая езда! Никогда немец, почтовый извозчик, будь он молод до безумия, пьян или влюблен, не проедет в час, по хорошей дороге, более одной мили. Запрягают теперь немного скорее, чем прежде; но зато ввелся другой убийственный обычай: если, по несчастью, едешь после обеда в воскресенье, почтовый извозчик отыщет всюду, где пирушка с музыкою и где пляшут. Мой почтарь, к довершению беды, был Вестрис той местности, и мне пришлось ждать, покуда он не провальсировал со всеми девицами селения. Вальсирующий не может прекратить, когда есть хотя одна желающая повальсировать.

Еще француз! Этот просил милостыни, уверяя, что он доходил только до Пилау и что предпочел остаться в Германии и нанялся конюхом, отказавшись от надежды быть маршалом, герцогом и проч. Плут этот из Бордо. У него есть отец, мать, сестры, но нет отечества. Он достойный член великой нации.

Нет никакого сомнения, что Балтийское море покрывало некогда всю страну от Мемеля до Берлина: вся поверхность плоская, песчаная. Грустно видеть эту бесплодную почву, и какая борьба жителей с природою! Несмотря на удобрения, поля приносят плохие урожаи: колос тощий! Есть много озер, которые были бы красивы, если б сосна и ель не бросались всюду в глаза. Это род кипариса, дерево смерти. Когда я проезжал близко сих озер, мне подумалось, что я должен переправиться через Мемфисское озеро и предстать на суд загробный.

Начиная от Мариенвердера, на протяжении 12 немецких миль, едешь католическою страною. При въезде в деревни и на перепутьях везде стоят на высоких деревянных столбах статуи святых, осененные крестами. Я заметил, что жители гораздо учтивее своих соседей. Что это? Влияние ли религии, которую они исповедуют, или следствие бедности, их удручающей? Они говорят и по-немецки и по-польски; иные только по-польски, на своем родном языке.

На одной станции я оставался в продолжение часа, и все это время писарь, второе лицо станции, перед зеркальцем подвязывал свой галстук и убирал свой хохол: это было воскресенье, и господин этот готовился идти к обедне. Нет сомнения, что предметом его молитв был его галстук, на который он молил небо обратить взоры всех присутствующих.

Я видел одного станционного смотрителя, который 47 лет исполняет эту должность. Фридрих Великий назначил его начальником лошадей и извозчиков, которые возят несчастных путешественников.

Его супруга хотела меня насильно угостить. Я отказался от ее вишен, масла и кофею. Ну, сказала она, мой благоверный покушает это. Таким образом, сам того не желая, я угостил станционного смотрителя. Когда я заплатил, его половина так была восхищена моим великодушием, что сорвала розу и подарила мне.

У зажиточных начальников станций комнаты украшены портретами генералов. Везде можно видеть Блюхера, Клейста, Йорка, Гнейзенау; из наших Кутузова, Платова и Чернышева. Последний на гравюре пожалован в графы, и его портрет довольно сходен. На плечах у него мех, не похожий на кожу немейского льва, и сам он не напоминает Геркулеса; но художник придал его лицу что-то романтическое, выражение ума и даже немного гениальности. Это видно из подписи. Платова можно узнать. Что же касается до Кутузова, на всех портретах он всегда похож на плута, никогда на спасителя.

Прекрасное и отлично содержанное шоссе начинается в 6 милях от Берлина; камень для щебенки дробится, но не пережигается, как у нас, и это должно быть прочнее. Аллея, ведущая к городу из лип, тополей и ив, красоты необыкновенной. На заставе уже не осматривают; чиновник, для проформы, подошел спросить, нет ли со мною товаров, за которые платится пошлина. Я остановился в гостинице "Россия", как 29 лет тому назад. В продолжение этого времени, довольно значительного правда, сколько вещей пришлось увидеть и мне, и Берлину! Проходят события и люди. Здания остаются, но беспощадное время и их разрушает.

Бонапарт разбит; его армии бегут; но я вижу, что народ все еще с виду недоволен.

Это не так скоро, сказал мне пруссак; нужно время, чтобы перейти к радости.

Король весьма любим за его любовь к правосудию, за его здравый смысл, за его честные нравы. Никто больше его не любит семейной жизни. Он так привязан ко всем членам своей семьи, что, когда умерла в Париже его побочная сестра, графиня Де Ла Марш, женщина дурного поведения, бывшая три раза замужем и оставившая двух дочерей, король взял их и воспитал на свой счет. У него нет ни к чему особенного пристрастия, разве к военному. Есть люди, которых он не любит, но которые за их способность и заслуги получили от него должности.

Область, присоединенная от Саксонии к Пруссии, богата лесами и солью; и то и другое дает в год до 600 000 тал. доходу. Граница была в 6 милях от Берлина; теперь в 6 милях от Дрездена. В окрестностях Дрездена почти незаметно следов войны. Есть несколько сгоревших домов, несколько домов, поврежденных ядрами; но крестьяне уже исправили свои заборы, насадили свои сады и возвратились к земледелию.

Земля в долинах, окружающих Дрезден, приносит чрезвычайно много; почва удобрена навозом, и плодородие усилено. Две арки моста исправлены. Тут поставлен прекрасный крест, и на пьедестале надпись: "Мост взорван галлами в 1813 году, исправлен по повелению Императора Александра 1".

Один из лучших в Европе, не только по выбору картин, но и по тому, как они сохраняются. В парижском музее много было испорчено, ибо покрывали слишком много лаком. В Петербурге портили картины, вытирая для чистки. В Дрездене время от времени слегка покрывают маслом, чтоб предохранить краски от действия воздуха. Больше всего поразила меня "Мадонна" Рафаэля, а из картин Фламандской школы "Суд Париса" Рубенса. Все фигуры, конечно, не идеальной красоты, ибо все фламандской породы; но оконечность работы, колорит тела, яркость красок выше всякой похвалы. Два пейзажа Рюисдаля: один изображающий издыхающего на охоте оленя, другой "Время все разрушающее"; видны могилы, здания, деревья - все в разрушении; небо серое, и в небе радуга. Картин Клод Лоррена и Пуссена мало, но много первоклассных произведений других мастеров. В галерее много работает живописцев, и стариков, и молодых; иные для того, чтобы выучиться, другие снимают копии на продажу.

Предместья Дрездена очень красивы, но в городе неприятно от слишком высоких домов и узких улиц. Кто живет в нижнем этаже, тому, чтоб увидать солнце, погреться на солнце, надо идти за город или на площадь. Я удивился, что у хлебников на окнах выставлен в корзинах хлеб; проходящие берут, что угодно, и кладут деньги в корзину. Воровства не бывает.

От Дрездена до Теплице всего семь немецких миль, но едут от 12 до 15 часов. Дорога весьма гориста; с вершины каждой горы открывается вид, похожий один на другой, ибо формы гор не разнообразны и все они поросли лесом, от подошвы до самого верха. На возвратном пути из Теплице в Дрезден к четверке лошадей подпрягают четверню волов для того, чтоб подняться на гору Неллендорф. С этой-то горы генерал Вандам, полагая, что его преследуют два корпуса, спустился с 35 000 войска в долину, был разбит и взят в плен при Кульме. Если б прусский генерал Клейст довольствовался занятием высот Неллендорфа, весь корпус Вандама был бы уничтожен; но половине удалось пробиться сквозь русские войска. Бонапарт хотел занять Теплице, чтоб заградить союзникам вход в Богемию; но Блюхер чрезвычайною поспешностью расстроил его планы: курьер, посланный к Вандаму с приказанием остановиться, был взят в плен. При генерале Вандаме был диплом, возводящий его в маршалы и помеченный Теплицем.

Вспомогательные волы - хитрость станционных смотрителей, и они делят деньги с крестьянами. Забавно, что кульмский начальник станции, чтоб предупредить всякие возражения со стороны путешественников, важно рассказывает вам, что сам Австрийский император ездит на волах и платит за них.

Какая чудовищная и отвратительная привычка постоянно курить! Сначала это поражает, а потом делается противно. Есть люди, которые никогда не расстаются с трубкою; только смерть может расторгнуть их союз. Трубка делается частью лица, продолжением нижней губы. Привычка эта отравляет разговоры, гостиные и сады, зачумляет платья и атмосферу. Курильщики подобны маленьким ходящим вулканам; их уста - постоянно дымящиеся кратеры. В гористых странах они еще не так поражают; но в стране плоской они не на месте, как кит на колокольне, дуб посреди волн, Катон в Париже, госпожа Сталь среди кретинов, князь Куракин в полном мундире на крестьянском празднике. Но если привычка сильнее почтения к ближнему и должного уважения к прекрасному полу, если курильщики упорно превращают комнаты в камер-обскуры, затуманивают свет солнца и заставляют жить в облаках дыма, они должны были бы подумать, эти люди-саламандры, изрыгающие дым и пламя, эти электрические машины, зародыши пожаров, что в ту минуту, когда смерть погасит их жизнь и трубку, душа их явится на страшный суд, не светлая и не чистая, но грязная, вонючая, не как часть божества, но как часть прокопченного мяса.

НАДГРОБИЕ

Здесь лежат трубка и тело,

Неразлучные даже и по смерти.

По неизменному решению

Душа принадлежит дьяволу

И наперед была праведно осуждена

Сделаться дымовою трубою.

Покуда живешь в Теплице, делаешься более или менее амфибией или рыбой. Берут ванны, пьют воду, обливаются водою, садятся в грязь. Род человеческий полощется в чанах; дальше видны лошади, которые купаются в реке, еще дальше свиньи: все ищут в воде исцеления от своих болезней.

Человек калечит лошадь; это благородное, послушное, полезное и несчастное животное изнемогает на службе человеку. Для человека также заставляют и свинью сидеть в горячей воде, чтоб она еще пожирнела и мясо ее сделалось бы приятнее для вкуса человека. А между тем, это двуногое создание, умирающее, еле дышащее, с явственною печатью смерти на челе, величается царем земли. О! если в один прекрасный день лошади, свиньи и другие животные возмутятся по примеру французов и провозгласят пресловутые права равенства и свободы, - как будет жить человеку? Лошадь перестанет тянуть соху, свинья доставлять ветчину. А покуда и владыка, и свинья купаются; человек насмехается над лошадью и свиньею; лошадь и свинья презирают человека. Все возмещается в сем мире: утешаешься в несчастии, забывая о нем или думая, что пришел конец бедствиям. Всему есть конец, и человеку, и лошади, и свинье. Когда конец наступит, смерть скажет: не существуй, и все кончено; но это не помешает, однако, купаться в одно время в Теплице человеку, лошади и свинье, ибо породы сии прекратятся вместе со всем миром. Я купаюсь тоже, ибо здоровье мое разрушено, и я тоже желаю разжиреть.

Красивенький город, где во время летнего сезона вод все дома отдаются внаймы. Больных и посетителей приезжает столько, что многие должны жить в соседних деревнях. Замок принца Клари, владельца Теплице, обширен; но в нем живет только его семейство. По вечерам у них собирается общество; к обеду заранее приглашаются один или двое; ежедневно вся семья играет в лапту. Когда иностранец приезжает в Теплице, звуки труб и кимвалов с высоты городской башни возвещают городу о его прибытии; вечером ему дают серенаду. Но должно платить и за духовую, и за другую музыку; ибо в сем мире даром ничего не делается. Хорошо, если можно отделаться деньгами; еще лучше, если есть деньги.

Общество почти не существует по двум причинам: 1) Ванны днем берут много часов; купаться начинают с 4 утра и до 2 вечера, и затруднительно найти свободную ванну. 2) Очень мало симпатии между австрийцами, пруссаками и саксонцами, а из них состоит большинство посетителей вод. Пруссаки презирают австрийцев и саксонцев и обращаются с ними с высоты своего величия. Австрийцы, с их внутрь вогнанною славою и с внешнею гордостью, завидуют пруссакам. Саксонцы ненавидят пруссаков за настоящее, боятся их в будущем, а в прошедшем не прощают им падения Бонапарта, которого любят и о котором жалеют.

Нигде так дурно не едят: сколько ни заказывай кушаний, плати вдвое, умоляй, старайся разжалобить, ничто не спасет тебя от шафрана и чесноку. Это два любимейшие снадобья жителей, два запаха им наиболее приятные. Когда содержателям гостиницы и поварам станешь говорить против сих отвратительных приправ, которые портят самую лучшую говядину и заражают воздух, они вам отвечают: "Но, впрочем, это так здорово!" Утверждают, что для каждого яда существует противоядие. Мне следует открыть антидот против шафрана и чеснока, ибо они решительно меня отравляют.

Антрепренер наймет дюжины две мужчин и женщин, которые называются актерами и актрисами, только потому, что пробовали на какой-нибудь сцене жестикулировать, говорить и кричать. Из них составляется труппа, и она без милосердия разыгрывает все наилучшие пьесы немецкого репертуара, начиная с "Оттона Вительбахского" до "Девы Дуная". Актеры почти ежедневно должны играть новую пьесу, не могут выучить ролей и повторяют за суфлером. Так же разыгрывают и распевают оперы; но чего я не могу им простить, это, что они в живых картинах представляли: Страсти Господни, Тайную вечерю, суд Пилата и лобное место.

Оставить комментарий Ростопчин Федор Васильевич (yes@lib.ru) Год: 1815 Обновлено: 12/03/2018. 33k. Статистика. Очерк: Мемуары, Публицистика Сочинения	Скачать FB2 Ваша оценка:

Ростопчин Федор Васильевич Из путевых записок 1815 года

ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАПИСОК 1815 ГОДА

Ростопчин Федор Васильевич
Из путевых записок 1815 года