Lib.ru/Классика: Розанов Василий Васильевич. Военно-Грузинская дорога

В.В. Розанов

Военно-Грузинская дорога

Главная прелесть Кавказа -- не в горах; горы, пока вы не втянулись в дефиле Военно-Грузинской дороги, собственно не представляют ничего поразительного. Эти огромные горбы, стоящие на совершенно плоской равнине, возбуждают более умственного любопытства, нежели зрительного любования; не понимаешь, как и почему они произошли, но совершенно равнодушно переводишь глаз с них на окружающую равнину. К тому же они очень малы (для впечатления) по одной особенной причине: когда вы едете в горную страну, в ваших ожиданиях вырисовываются именно горы; "горы" и "горы" -- и ничего еще более, т.е. они закрывают собою все, подчиняют себе все, подавляют себе все. Вы приезжаете: и вдруг с неприятным разочарованием видите, что эти горы -- лишь бугорки на необъятно раскинувшейся равнине, лишь точки, пики под синевою неба. Вы не приняли во внимание, что ведь небо не будет закрыто, не закроется и степь: а, брошенные на их масштаб, естественно, самые высокие вершины представляются точками, горбами, выпуклостями. Какое разочарование, как мало и бедно! -- думал я, подъезжая к станции "Минеральные воды" и позднее уезжая с этой станции к югу, во Владикавказ. Вот -- Машук, Железная гора, Змеиная; вот, наконец, Бештау, упоминаемая в географии как одна из вершин Кавказского хребта. Я ее всю вижу, охватываю от края до края глазом; где же тут бесконечность, неотделимая от понятия красоты, и именно удивляющей или поражающей красоты? Какое нищенство!

Повторяю, все это изменяется, когда вы втягиваетесь в горы и начинаете с них смотреть вниз. Но я упомяну о том, что уже ранее поражает вас необыкновенною красотою и сразу делает для вас Кавказ волшебно-прекрасным, с чем никогда бы не расстался: это -- горные речки. По приезде в Кисловодск я несколько ночей не спал и не хотел спать: прямо под окнами гостиницы, т.е. под окнами моей комнаты, пробегала речка; ее вечный шум -- это какая-то вечная жизнь. Единственная музыка, которую не хочешь остановить, потому что знаешь, что она никому не причиняет усталости. В говоре струй ее есть варианты; именно жизнь и движение -- в однообразии; вечное, но без монотонности, как, в сущности, монотонен всякий вид, всякое зрительное остановившееся впечатление. Этот шум сообщает вам самим необыкновенное воодушевление; вы входите в комнату и, вместо того чтобы лечь и заснуть, -- рассмеиваетесь и приказываете подать самовар. Я не буду один: у меня есть диалог, в котором другой будет говорить, и я буду тоже говорить -- без слов, без усилия, одним умом. И когда в этих дремлющих речах вы припоминаете, что ручей этот -- пращур Ноя и его Ковчега, что он не умолкнет, когда умолкнет не только ваша грудь, но и все ваши родичи, быть может, вся империя, в которой вы живете, -- вы в дреме речей как бы сливаетесь с вечностью. Маленький ручеек становится предметом необыкновенного вашего почтения: это -- дитя по величине, дед -- по возрасту. Если бы, как у Поликрата, у меня был дорогой перстень или много перстней, -- один из них я бросил бы в дар говорящим волнам.

Такой ручеек-речка все время бежит или прямо под ногами лошадей, или где-то в стороне, когда вы совершаете небольшую горную прогулку. Здесь варианты речей возрастают: ручей ревет, пугает лошадей, когда они едва цепляются копытами за кремнистый его берег; но вот он становится глуше, тише: это -- деликатный рокот, который вас убаюкивает. Вы едете, положим, в "Замок коварства" (гора, очень напоминающая очертаниями руины замка) -- и как будто не одни: с вами, за вами, то впереди вас бежит неугомонная и вечная речка. Вы повернули за гору -- вот она; или повернулись -- и она осталась, отстала. Она обгоняет, вы ли обгоняете: во всяком случае -- вы не одни, вы вместе с кем-то, друг около друга -- с вечно живым существом. Наши спокойные реки Севера, и притом реки, а не ручьи-речки, не могут дать об этом никакого представления; на Волге или на Свияге (Симбирской губернии, маленькая речка) -- вы чувствуете, что не с вами речка, а -- вы с речкой: она есть постоянное условие, вы -- временное; вы пришли и ушли -- и она как-то пассивно подставила вам свое лоно; претерпела вас или претерпевает: тут нет обоюдности; нет личного; нет игры, шалости и милой поэзии.

Отдельно стоящие горные пики если имеют какую-нибудь красоту, то не очертаниями своими, но этою же вечною жизнью, какую им сообщают облачки. Каждый пик, если он высок и когда день не знойно сух, имеет около себя облачко; оно -- переваливается через него, как-то ползет по боку, достигает вершины и, переваливаясь на ту сторону, опять начинает сползать. Есть, без сомнения, притяжение, специально горное притяжение, которое овладевает и держит около себя прозрачно-легкую дымку этих мириад воздушных пузырьков, составляющих собою облака. Вы видите совершенно отчетливо, как, подходя к горе, туча спускается, начинает лизать ее туманами и, наконец, ложится на нее грудью: грудь ее ниже, чем бока, чем перед, зад, которые, едва переступив гору, снова загибаются кверху. Если полдень -- облако переползет; если к вечеру -- оно свивается в клубок и заночевывает на пике. Кстати: кавказская белая или серая папаха (низкая и широкая мохнатая шапка) в неотделимой связи с кринолино-образной буркою есть копия этого постоянного и характерного для Кавказа вида горы и облачка. В первый раз, когда в дождливое неприятное утро я увидел несколько туземных верховых фигур в этом традиционном костюме, тут же обернувшись на Лысую гору, я воскликнул: "Это одно и то же". Один очерк, один тип, один художественный мазок у природы и ее подражателя -- человека.

На переезде от станции Минеральных вод до Владикавказа я впервые убедился, что окружающие Пятигорск горы в самом деле высоки. Они не скрываются за горизон, не уходят под землю: они исчезают, перестают быть видны лишь за толщею воздуха. Поезд мчится к югу; вы оглядываетесь и при особенно счастливом падении солнечных лучей вдруг схватываете весь полный (до основания) очерк двугорбого Бештау; на фоне голубого неба он вырезывается кромочкою чуть-чуть более темного, но неба же. Не было бы сомнения, что это -- далекое облачко или просто отлив неба, если бы не давно знакомое вам очертание. Вы смотрите внимательнее, и небо расчленяется перед вами на громадные куски как бы вставленной в него мозаики; мозаики небесной же, одноцветной с общим фоном и только чуть-чуть потемнее. Это -- горы. Наконец, они сливаются совершенно с горизонтом, перестают вовсе быть видимыми: воздух одолел и поглотил, затушевал мозаику. Вы обертываетесь на запад, где уже давно видите зазубрины облаков: привычным теперь взглядом вы отгадываете, что это главный Кавказский хребет, все время остающийся вправо от бегущего поезда.

Из Владикавказа он виден сейчас же за Тереком. Я вышел на мост, за которым начинается знаменитая дорога. Вид гор здесь совершенно иной, нежели около минеральной группы. Если, набрав полный рот дыма (табачного) и плотно прижав губы к рукаву сюртука, вы пустите его в сукно, то затем вы будете минуту или две видеть довольно красивое зрелище как бы дымящегося сукна -- сукна, из каждой поры которого лезет дым и не отлетает, а тут же стелется. Отношение облаков к горам чрезвычайно правильно выражается этим отношением дыма к сукну: они лезут как будто из гор, или -- лазеют по горам. Над вами, над городом, по сю сторону деревянного небольшого моста -- голубое небо; но по ту сторону шумливой и грязной речки начинается что-то зубчатое: огромные, по горизонту в бесконечность раздавшиеся зазубрины, увитые, повитые, насыщенные мглой этого темного дыма. Другой мир; там -- все новое: темная, таинственная неизведанность, покрытая пологом, -- таково впечатление горной цепи из Владикавказа. Еще особенность: до сих пор, да и вообще везде, всегда -- вы видите небо, т.е., пожалуй, небо вас видит. Это сообщает чувство ясности, открытости, пожалуй, -- честности вам: "Я -- не вор", "мы -- не воруем", да и "нельзя воровать" под всевидящим, все освещающим оком солнца. Закутанность горного Кавказа именно срезывает это впечатление ясности и отчетливости в отношении к верху (небу); мы -- под пологом, т.е. завтра я въеду прямо дышлом экипажа в это облако; там -- тайна, и все возможно, между прочим, и даже особенно -- преступление. Впечатление, что вы вступаете в мир случайного и преступного, укутанного, кутающегося от солнца, глубокою и резкою чертою отделенного от подсолнечных, поднебесных стран, -- не оставляет вас все время, когда вы смотрите на эти характерно подоблачные, даже внутрь облачные места. Что горец вечно вооружен, что он всегда при шашке и кинжале, что он любит коня своего и, так сказать, цепляется за его сильные ноги, как за невесту, -- это, мне думается, не только обстоятельство времени, условие когда-то дикого быта: это -- условие и, так сказать, психика самой природы.

Но вот это "завтра" настало; в первый раз я услышал резкий крик рожка кондуктора; семь часов утра, и громадный экипаж, под которым чудо что мост держится, въезжает на Терский мост; кондуктор кричит в рожок (дудит), чтобы все экипажи, возы, арбы убирались в сторону с дороги. Едет -- "казна", едет -- "Российская империя", и обыватели в страхе, пятясь на своих волах, должны отдавать шапку. Еще бы: ведь "казна" и дорожку пробила

...через те скалы,

Где носились лишь туманы

Да цари-орлы.

Ну, пристало ли, ну, не дико ли среди красот Военно-Грузинской дороги думать о чиновниках, чиновничестве? вот подите же! -- неотстанно думал, и впервые, грешный человек, именно на этой чудной дороге я подумал с уважением о чиновнике.

"Тебе дан был окрик остановиться: куда ты лезешь?.." -- это какие-то зеленые лацканы несносно грубо кричат оправдывающемуся и испуганному кондуктору. Терек, около Ларса, на повороте, совсем подмыл скалу. Все пассажиры вышли, и за ними проследовал с одною кладью экипаж. Сверху (с дороги) ничего не было заметно, и кондуктор смело ехал на толпу копошившихся рабочих-осетин, что-то отламывавших ломами и кирками в каменной стене.

Какая дисциплина! "Кондуктор ничего не видел". Ему не нужно видеть: он должен повиноваться тому, кто видит. Вот суть государства. Но это -- только черточка, секундный эпизод на громадной дороге. Уже назавтра, проезжая чудным спуском по ту сторону хребта, в пять часов утра я видел всюду осетин и другую туземную рухлядь, аккуратно сметавших пыль в правильно расположенные кучки, совершенно как у нас, на Невском, где всякое невежество лошади аккуратно подбирается человеком с метелкой и ящиком. Пять часов утра: как хочется спать! Но никто не спит, и, хоть не едет никакой ревизии, -- каждый стоит с метелкой, заступом, киркой, ломом и исполняет маленькое и необходимое свое дело: полнота этих исполненных дел и создает два дня покоя, роскоши, художества там, где некогда проходило две недели муки, опасности, риска и, наконец, прямо, местами и днями, невозможности. Около Гудаура, ниже нашего экипажа, лежали на совершенно плоских местах длинные полосы снега, прикрытые пленкой летящей с дороги пыли; и окрест взлизы гор, морщины гор всюду сияют яркой, ослепительной, девственною белизной. Холодно, приятно холодно, без стужи; 22 июля, и широта Милана или даже Флоренции; мы едем на высоте вечного снега, через непроходимейший в Европе горный хребет -- с удобством, комфортом, поэзией, как бы из Москвы в Петровский парк к вечернему чаю.

Какие же гиганты это сделали? консулы? проконсулы? Это сделали смиреннейшие люди, "Максимы Максимычи" и отчасти "Акакии Акакиевичи", из коих каждый до корня волос боялся огорчить своего начальника, с подобострастием смотрел ему в глаза, бросался "по мановению" выполнить каждое "предначертание" и цеплялся, изо всех сил цеплялся за (так осмеянное) "20-е число". Нет -- это сила; пусть не красота, не страусовое перо в шляпе, не Поза или Гамлет, и ни про кого из них нельзя повторить стих Офелии:

Моего вы знали ль друга?

Он был бравый молодец;

В белых перьях, статный воин,

Первый Дании боец...

Но эта ужасная проза жизни, которую мы называем чиновничеством, необходима для выполнения ужаснейшей же и совершенно неизбежной прозы, чтобы у каждого обывателя был своевременно вытерт нос. Обыватель мечтает, он пишет стихи, философствует. Было бы не только неудобно, но и совершенно невозможно жить, если бы этим рассеянным Гамлетам и маркизам Поза некто смиренный и непритязательный от времени до времени не вытирал носа и вообще около них, для них, вокруг них не устраивал некоторого комфорта элементарного бытия. Смиренную, невидную, серую роль, без монументов и стихов, и берет на себя государство в том некрасивом чиновническом сложении, какое более и более в нем начинает преобладать. Оно не великолепно; на нем нет тог, все болтаются, на ком "Станислав", на ком "Анна", и, главное, -- трепет, трепет: не

страх, что будет там? --

т.е. за гробом, перед чем смущался Гамлет, но что будет "там" -- в "директорском кабинете", куда зовут, и еще не ясно, за каким делом зовут. Чиновничество есть сфера совершенного забвения "иного мира" -- Бога, религии; это есть не только проза, но и величайшая плоскость души человеческой, сведение ее от вершины и до глубины к смиреннейшей заботе и смиреннейшим созерцаниям: сделано ли это "вверенное мне дело" и "как отнесутся их п-во". Да, и эта плоскость душевная необходима на земле, как между Азией и Европой -- Военно-Грузинская дорога.

Я давно прислушиваюсь к странному переименованию, которое наш народ постоянно дает "государству", -- "казна". Нет иных у него политических терминов, и, очевидно, нет иных политических представлений. "Казна выдаст", "казна поможет", "казенная дорога", "казенное заведение". "Матушка-казна" -- так и хочется закончить терминологию. Здесь выражено понятие о необъятной и несколько безличной, незрячей мощи: "матушка-казна" -- это такая же материя, глыба в людских делах, по отношению к человеку, что "мать-сыра земля" по отношению к живому миру, к травкам и мотылькам, ее обитающим. Глыба, иде же "духа" "не бе", но без которой и вне которой духу как-то не для чего было бы витать, не над чем витать, пожалуй, -- не из чего вылететь. "Казне" нельзя противиться; "казну" нельзя отрицать; "казну" надо почитать, как батюшку с матушкой; опасливо почитать и совестливо. "Казна" кружев не плетет, а растит лен, из коего все кружева. Она темна "душою"; за "душою" она идет к попу, как и каждый из нас, -- не очень понимая, что он говорит и почему говорит; доверяясь на слово и покоряясь авторитету. Вот граница государства; вот его сущность: темное, неразумное, но в высокой степени почтенное. И оно совершенно гармонирует с поэзией ли, с философией ли, как только не впутывается в их область. Она дает Военно-Грузинскую дорогу -- вы можете изучать ледники Казбека или писать "Героя нашего времени". Геолог, не остановившийся перед шлагбаумом и не уплативший 3 рубля шоссейного сбора, -- есть виновный, есть наказуемый для "незрячей казны", -- и Гумбольдт, если б ему случилось быть этим оштрафованным геологом, должен почтительно просидеть свой день на гауптвахте. Я беру пример и указываю, что в грубообщей сфере своей государство всегда право, всегда свято, -- и его гауптвахта столь же непререкаема для обывателя, как для самого государства должны быть непререкаемы, не касаемы, обожаемы красоты "Героя нашего времени" или выводы "Космоса". Два мира; две совершенно различные области; и между ними, т.е. между кратким и приказывающим чиновничеством и между сложным и эластичным обывателем, возможна, при понимании, не только гармония, но и любовь.

Дарьяльское ущелье мне не показалось самой красивой частью Военно-Грузинской дороги: вид гор -- дик и прекрасен, но Терек, тут же под ногами грязно плещущийся, мешает впечатлению. Нет пространства, простора, воздушных перспектив -- вниз; вы не висите в воздухе -- необходимое условие горной красоты. Правда, я ехал в совершенно тихую погоду -- и нужно знать Кавказ, чтобы понимать, что после дождей, в бурную осень, тот же скучно бегущий Терек может превратиться в нечто неописуемое. Я помню почти перепуг жильцов нашей гостиницы в Кисловодске: все бросились к окнам, кто на двор, -- в каком-то страхе, что вот-вот гостиницу или часть стены ее снесет. Посмотрев в окно, я не узнал Ольховки, маленькой и мелкой речки, почти ручья: прошел дождь, краткий и не очень заметный, -- ручей поднялся на несколько аршин, он превратился в реку, сжатую в берегах; с гор принесло стволы ли, каменья ли, но только перед самой гостиницею образовался моментально порог, и с невыразимой силой, неописуемой яростью река ударялась в него, всплескивалась кверху и точно кусала сверху препятствие, которого не могла прорвать сбоку. Через 6 -- 8 часов она бежала совершенно тихо, как игривая барышня после романтической бури. Но буря эта есть истинная буря, пугающая; и если такова была Ольховка в Кисловодске после 1 -- 2 часов обычного на юге ливня, то можно представить себе Терек в октябре, в бурную ночь. Конечно, он должен пугать путника. Я же смотрел на него, в тихий июльский день, с недоумением и презрением: никакой силы движения, а главное -- так близко, тут же, и эта невыразимая загрязненность воды. Точно огромная прачка где-то из огромного корыта сливает ненужную воду по лощине -- и она шумит перед вами отвратительною лужей. Истинную красоту в этом роде я увидел позже. Пока были прекрасны изломы гор: нет сомнения, что они все произошли от бокового давления. Как будто гигантской рукой наложены были каменные доски -- и вот несколько вертикальных ударов сломали их, как через колено лучину, и в то же время гигантское боковое сжатие выпятило углы изломов кверху, книзу. Справа, где лепится шоссе, вы и видите этот переломанный, цветной, каменный тес. Мощь силы, сломавшей горы, и составляет их красоту: мощь перелома, мощь сжатия. Неба видно только полоса над ущельем; все -- тесно, душно. И вот здесь вы впервые познаете красоту горной страны. В то же время, по ту сторону Терека, над ущельем выбегают, иногда на огромной вышине, какие-то острые, трехгранные груди гор: точно -- птичья грудь, и самая вершина, как вытянутая голова птицы, висит над рекой. Это -- изящно, мощно, воздушно.

"Вот отсюда можно видеть Казбек", -- обернулся с козел кондуктор.

Это был молоденький армянин -- сперва принятый мною, по худобе в теле и вооружению, за горца или грузина. Первый раз я наблюдал армянина не за прилавком. Он был жив, смышлен, чрезвычайно деликатен и, видимо, не желал, чтобы мы пропустили какой-нибудь замечательный вид на дороге.

Экипаж сделал несколько шагов, справа открылась лощина, -- и вот на темно-голубом фоне неба, имея ковер трав под собою, вдруг вырезалась сахарная головка Казбека. Более прекрасного, более изумляющего зрелища природы я не видел. Пыль, жар. Лето на небе, лето на земле. И между этим летом и летом, разрезая их, -- зима. Чудная феерическая зима: снег широким конусом спадает прямо в зелень лугов и лесов; сверху -- опять ни тумана, ни ниточки: снега выпятились прямо в купу летних лучей, под зной солнца, и их сахарная белизна так ослепительно очерчена, вычерчена по небосклону. До них верст 11 -- 16, но, как и всегда, в горах -- расстояние скрадено, и Казбек прямо перед вами, вот сейчас за лощиной, куда бы, кажется, добежал, если б лошади подождали. Конус совершенно правилен, и его преимущество перед видом со станции Казбек, где он видится под несколько иным углом, -- в том, что здесь снега не разрываются и не портятся черными пятнами, т.е. вертикальными падениями скал, где снег не держится. Снежная голова, трехгранная, т.е. равного протяжения в основании, как и с боков, -- и полог неба, постель лугов. Незабываемо, единственно, трудно выразимо. Есть проза -- и вдруг она прервана волшебным стихотворением: такое стихотворение природы и испытывает, прочитывает человек в данной точке.

"Сегодня первый раз за лето виден отсюда. Все был закрыт облаками".

Действительно, день стоял знойно-сухой.

Удивительная сторона Военно-Грузинской дороги заключается в совершенном отсутствии чувства подъема: вы совершенно не понимаете, зачем на этой станции подпрягли двух лошадей, там -- четырех. Подъемов нигде нет больших, чем в Москве на некоторых улицах, и даже можно наверное сказать, что подъем (в Москве) от угла Сретенки -- в направлении к Николаевскому вокзалу -- круче, чем какой-либо кусок Военно-Грузинской дороги. Прибавьте к этому, что экипаж нигде не качнется и не накренится на сторону, как решительно на каждой из наших уездных дорог, -- и вы поймете, что только увеличивающийся холодок или холодок спадающий показывает вам, где вы находитесь. Вот прошел Гудаур; вы проехали мимо нескольких туннелей, через которые экипажи следуют зимою, во время снежных засыпей, и проехали одним летним туннелем, под непрерывно грозящими паденьем камнями. "Крестовый перевал"; "вот тут -- отдыхал Ермолов". Почти плоскость; лишних лошадей куда-то убрали; и начинается -- на мое ощущение -- самая красивая часть дороги.

Это -- спуск в Азию: змеиная нить шоссе перед станциею Млеты. Вы на вершине Кавказа, т.е. сейчас перед вами вдруг открывается воздушная перспектива вниз -- та именно главная красота гор, которой недоставало ранее при вечных поворотах Терской долины. И внизу, на головокружительной высоте, на дне страшной продольной пропасти, бежит пенистая лента Арагвы. Арагва -- чиста, в отличие от большинства горных рек, без сомнения, по причине кремнистого русла. Быстрое движение экипажа; что-то веселое, какое-то счастье, но которое растягивается на часы; бездна воздуха; стремнины сзади, все возрастающие по мере того, как бегут минуты, -- а главное, главное: стремнина вниз, сейчас же о бок с колесами экипажа, на тысячи футов. Все это сообщает езде характер воздушного движения, как бы вы чертите по каменной стене и соскальзываете почти по спирали книзу. Ничего сурового; да и не нужно сурового; вы так радостно приветствуете Азию: новая часть света, наконец -- не Европа. Уже завтра, на утре, я увидел верблюда, бегущего по дороге, -- так, an und fur sich, "в себе и для себя" бегущего. Боже, я выпустил бы на свободу всех запряженных верблюдов, по крайней мере всех из Зоологического сада: так этот один был хорош. Кондуктор ослабил впечатление, сказав, что это станционный, сбежавший верблюд; но он бежал легко, как-то выгибая ноги, то вытягивая, то сокращая шею, -- и эти странные горбы! Встречные арбы тянулись уже буйволами: сжатая голова, прижатые к ней рога -- книзу, а не вбок изогнутые. Все -- новое: "новый свет", по крайней мере для природного костромича и вечного северянина.

1898

Впервые опубликовано: Новое время. 1898. 2 сентября. No 8087; в качестве третьей главки очерка "С юга".

Оставить комментарий Розанов Василий Васильевич (yes@lib.ru) Год: 1898 Обновлено: 09/04/2019. 23k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Розанов Василий Васильевич Военно-Грузинская дорога

В.В. Розанов

Военно-Грузинская дорога

Розанов Василий Васильевич
Военно-Грузинская дорога