Розанов Василий Васильевич
Юдаизм

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Василий Васильевич Розанов

Юдаизм

   М., Издательство "Республика" 2011
   
   "Не люблю я евреев или, точнее сказать, всякий раз, как увижу их, чувствую в себе столкновение противоположных помыслов и ощущений: то презираю этих всесветных торгашей за их корысть, обманы, нахальство, вероломство, то смотрю на них оком Филона, как на народ, посредством которого распространилось познание единого, истинного Бога. Их изумительное терпение, примерное единодушие, упорное верование в величественный призрак, неослабная привязанность к отеческим преданиям, вековая, почти одинаковая численность, неизменившееся племенное обличие, наконец, таинственная судьба, которой развязка последует пред концом мира, невольно внушают благоговейное внимание к этим живым развалинам, кои берегутся Провидением для окончания величественного здания церкви вселенской. Они, как неприятные кометы, блуждают по всей земле; но придет время, когда переиспытанные страдания и несбывшиеся надежды обратят и привлекут их к Истине".

(Епископ Порфирий Успенский: "Из странствований по Востоку").

Sine ira et studio1.

Пойдем, друг мой, навстречу Невесте
И да приветствуем ее в лице
Субботы...
Гимн "Субботе".

Ради чертогов, которые разрушены,
Ради храма, который разорен,
Ради стен, которые разбиты,
Ради величия нашего погибшего,
Ради великих мужей, павших здесь,
Ради драгоценных предметов наших,
Ради священников наших, сожженных здесь и согрешивших,
Ради царей наших, пренебрегших это святилище --
Мы сидим здесь и плачем.
Плач у стены Иерусалимской.

   

I

   Можно ли говорить об юдаизме без волнения? Без раздражения, гнева или тайного и тогда корыстного благожелательства? -- Конечно, потому что эта тема не только публицистики, но и истории: одна из занимательнейших тем общечеловеческой культуры, над которою испытывали свои силы могущественнейшие умы. Странное племя, смерти которого все хотят, и которое не хочет, явно не может, умереть. Мучительное для всех племя: здесь, и только здесь лежит родник безвинных в сущности, хотя и мучительно-гневных чувств, которыми оно окружено. Все огромные людные народы, в данную минуту вся европейская цивилизация явно защищается от них: момент нападения содержится бесспорно в юдаизме, ибо от негров до черемис европейцы уживаются со всяким, кроме еврейского, племенем. Странность еще более увеличится, если мы обратим внимание на исключительно тихий характер евреев, на характер покорливости, им присущий; с незапамятных времен они мирно уплачивали подать, были исполнительны по отношению к закону, давался ли он кесарями из Рима, Александром из Греции, идет ли он от республики, как Франция, или от самодержавия, как Россия. Здесь, в этих точках и пунктах, они были и остаются пассивны, и с гибкостью воска подаются под всяким давлением, которое на них действует. Вообще, следует в еврействе резко разделять эти две стороны -- пассивную и активную: в то время, как каждый народ, по крайней мере из исторически известных нам, активен во все стороны, ярко или тускло -- это другой вопрос, -- евреи одни ярко пассивны, бездеятельны, почти бесчувственны и мертвы в некоторых определенных направлениях, и тем с большей яркостью и мощью они активны в остальных немногих избранных. Ни об одном еще народе не хочется так сказать, что он - с "призванием", будет ли то добро или зло, свет или тьма. Факт -- в некоторой специализации, в существовании "исключительных способностей"; некоторого "штанд-пункта" в бытии ли историческом, в психологии, "умоначертании". Совершенная пассивность в целой половине общечеловеческого бытия, общечеловеческих интересов, общечеловеческого призвания неотделимо связана у них с яркой настойчивостью, великим интересом, с глубокою чуткостью к какой-то другой половине и также общечеловеческого, общеинтересного и важного в бытии. Не будем повторять трюизмов, что они дали всем европейским народам религию; ведь характерно именно то, что они смертельно враждебны к той специфической форме религиозного сознания, которая принята европейским человечеством -- христианству. Не будем также говорить об их музыкальной и философской даровитости; бесспорно, что всякий раввин не поставит это ни во что, не вменит ни в какую заслугу своему народу. Центр дела не в великих талантах, обнаруженных евреями на европейской ниве: и где все-таки они никогда не были и, очевидно, не могли стать первыми. Центр в чем-то, что лежит в последнем виленском жидке; что пронесено неповрежденным от Вавилона и до Вильны, что не забыто, не растеряно ни в каком "плену". Что же это такое? "Талмуд"? -- Но он был составлен приблизительно около Рождества Христова, немного ранее в одной части, немного позже -- в другой. Пророки? -- Но они говорили народу уже в изгнании, и вообще -- в падении. Пятикнижие Моисея? -- Но и оно, даже оно уже дано было народу с таинственным "штанд-пунктом"; и, во всяком случае, не Израиль приложился к Моисею, но "Моисей приложился к Израилю". "Корень вещи", в которую советует смотреть Прутков, очевидно, древнее, исконнее; и, очевидно же, он важнее пророков и Моисея. Что же это такое, "не потерянное" между Мемфисом, Вавилоном, Иерусалимом, Александрией, Римом, Парижем, Вильной? Мы еще другого ничего не находим, кроме странной детской операции, но тут...
   Даже такой могущественный ум, как Филарет Московский, ничего еще не нашелся сказать о ней, кроме следующих слов, не весьма многозначительных: "К учреждению обрезания2 следует полагать две причины: одна образовательная и другая пророческая. Первою причиною можно считать предупреждение некоторых болезней, чистота тела, приличная священному народу, приготовление к обильному чадорождению; в этом последнем смысле изъяснял обрезание Филон (еврей из Александрии и вместе философ платонических тенденций, один из великих, если не самый великий, авторитет юдаизма). Пророческое значение его выступает лишь после воплощения Бога-Слова". Так говорит мудрый автор "Записок на книгу Бытия". Неудовлетворенные, недоумевая, мы обращаемся к слову "обрезание" в издаваемом сейчас, в Петербурге, целым кругом ученых людей "Энциклопедическом Словаре" Брокгауза и Ефрона, и не находим и там ничего, кроме указаний на гигиеническую предусмотрительность: жаркий климат, нечистоплотность племени, некоторое знакомство с гигиеной в Египте. Между тем к работе в "Словаре" этом призваны многие евреи. Таким образом, от Филона и до Брокгауза, пересекая Филарета и его огромную проницательность и эрудицию, в частности - эрудицию в собственных еврейских источниках, мы видим, что "ключ бездны" потерян; и что именно пункт, где юдаизм сосредоточенно и как- то страстно-мучительно активен, откуда исшел он, как Волга выходит из колодца Иордана в Осташковском уезде, -- что этот источник забросан щебнем абсолютного неведения. "Даже больше" отрицается, что тут есть что-нибудь, какое-нибудь содержание, какая-нибудь мысль.
   

II

   Ничего нет более волнующего для историка, как читать историю Авраама. Отшелец из Халдеи, из городка Ур, место которого теперь разыскано в арабском урочище Мургаб. Его жизнь -- брожение. Он был в Египте, но не остался там; был с Лотом, но не остался с ним; в союзе с содомлянами, позднее погибшими, он воюет против окружающих хищных князьков. Богат, удивительно кроток; жертвоприношение сына, единственное в истории человеческое жертвоприношение, психология и все окружение чувств которого нам выявлены, совершается им. И будто в заключение этой биографии и судьбы -- странная операция, после которой, мы чувствуем, завит и "зачался" Израиль!..
   
   И гад морских подземный ход
   И дольней лозы прозябанье --
   
   оно есть в природе, в книгах, в памятниках есть же оно; и когда мы не имеем в этих памятниках разъясняющих "речений" нам остается разгадывать загадку по этому
   
   дольней лозы прозябанью.
   
   Мысль обрезания так и не сказана была, никогда не сказана Израилю: но тон повеления, нетерпеливый, ревнующий какой-то, нам ясно слышится в словах Заветодателя. "Завет" -- какое странное слово! Почему не "закон", не "норма", не "путь"? "Завет" -- это шопот, тайна между мною и тобою; что-то бесконечно субъективное и обоюдное. Бог взял в Аврааме "заветного" (дорогого) Себе человека, и взял -- "заветно" (тайно) в том, что вообще для всякого человека, даже сейчас, есть наиболее "заветного" (интимного). Будем рассматривать единственное, что можем в нем видеть: момент заключения странного условия. Задолго до него, Авраам как бы подготовляется к завету: ему обещается и притом то именно, о чем он сам томился в мечтании сердца своего и что бурно и с необыкновенною полнотою повторяется в миг завета.
   Все повторяется, все обещания, и, в заключение их -- требование, которое Авраам, как бы в испуге каком-то, исполняет в тот же день как над собою, так и над всеми домочадцами, даже рабами купленными, не отлагая ни на одном до завтра.
   Так пугающе энергично потребована была странная кровь и странное обнажение. "А если кто не обрежется -- истребится душа того из народа своего" (Бытие), -- проговорено с угрозой активною стороною договора. Да, в обрезании есть активный и есть пассивный : это еще черта, которую мы не должны упускать из виду здесь, где нам предстоит так много понять и дано так мало данных для понимания. Авраам, ничего в сущности не понимая в том, что у него требуется, -- пассивно инертен. Он обрезывается. Но обрезывает его, конечно, Себе обрезывает, Бог.
   Теперь рассмотрим еще один факт, занесенный в Библию. Моисей -- много позднее -- шел, посланный Богом, в Египет, к своему народу, и жена его Сепфора, в хлопотах пути, не обрезала, т. е. отложила только на несколько времени обрезание родившегося у них младенца. И вот, во время пути, на ночлеге Бог подходит и уже хотел умертвить младенца. Испуганная Сепфора, схватив каменный нож, произвела эту, как говорят, конечно не без знания доктора, -- мучительную и опасную операцию; и замечательны слова, которые произнесла она при этом, обратившись к младенцу: "вот -- ты теперь -- жених крови!" -- "И отошел от него Господь: тогда она прибавила -- жених крови по обрезанию" (Исход, гл. 4). Вот самое ясное, как нам думается, место Библии, говорящее что-то о самом содержании, о мысли операции; по крайней мере -- выявление мысли о нем, гораздо более ранней, чем Филонова: мысли, современной самому Моисею. Что же она содержит в себе, хоть приблизительно? Возьмем три момента бытия человеческого, мистические: смерть, рождение, брак, мы увидим, что, производясь почти при рождении, обрезание "Господу" всего более напоминает собою брак; в смысле и содержании обрезания есть что-то брачное: какое-то обручение, обещание, уготовление -- но именно не к могиле, равно и оборотись назад -- не по связи с собственным своим рождением. В секунду обрезания младенец брачится: так говорит Сепфора. "Ты -- теперь жених" "Вот я сделала тебя женихом". Кому? Что? В каком смысле? Гробовое, "заветное" молчание.
   Вот все, что мы можем здесь понимать, конечно, под углом догадки; но и еще важно: мысль операции не сказана Израилю -- очевидно, потому, что она не к нему собственно обращена и даже не ему нужна: ему нужны обетования, что он "наследит землю", станет "обилен как песок морской". И все это в отчетливо понимаемых словах дано ему, как позднее в отчетливых же фактах было исполнено. Где это кончается -- кончается понятное Израилю и прекращаются слова и объяснения: но тут именно и начинается операция, т. е. самый завет в сокровенном и навсегда для человека скрытом содержании. "Наследие" земли, как и "умножение" до сравнения с "песком морским" -- земное; но тут нет завета, а только награда, обещание. Что-то покупается Богом у человека; таков тон "завета": и мы видим деньги, которые ему отсчитываются ("умножение, земля обитания"); но вещь покупаемая... в чем она? Что? Зачем? Эта вещь и по ней весь "завет" есть, конечно, не слово, а дело; что-то реальное, вечно действующее в Израиле -- это-то уже ясно из его истории.
   Этою-то реальною и никогда не объясненною стороною он обращен... ну, обращен не к земле, это очевидно именно по отсутствию объяснений, потому что объяснения не нужны человеку, и, следовательно, все дело, лежа на нем "печатью", в сущности, не касается его. Вот, в возможно полном очерке, еще не ответ на главную тайну юдаизма, но ряд вопросов, окружающих ее.
   Что такое Библия? По отношению к "обрезанию", она есть только тысячелетнее
   
   ...дольней лозы прозябанье, --
   
   т. е. только словесный комментарий к той же таинственно-непостижимой операции. Судьба Израиля есть фактическое исполнение одной и меньшей земной половины завета. Вывод из Египетского плена -- только исполнение обещания Божия никогда не оставлять "заветных" Себе людей. "Народ -- Твой"... "Народ Мот... "Мы -- один для другого"; ни "мы -- не для иных Богов, ни у Тебя -- "другого народа, кроме нас". О, это "кроме"... оно -- дух, кольцо, сила Библии. Кто этого не чувствует при ее чтении; и кто, посмотрев в бездонную глубину обрезания, не скажет: там они -- "друг для друга".
   Израиль стал священническим народом: на Библию легла печать святости, близости к Богу: "Мы знаем, познаем Тебя, Господи; как Ты, Господи, знаешь, познаешь же нас". Стать "обрезанным" и значит стать в отношение этого взаимного "познания", вечной молитвы к Богу человека, вечного водительства человека Богом. Вот отчего уже понятно, как объясняет переводчик на русский язык Талмуда, г. Переферкович, в своем "Введении", без обрезания всякий израильтянин становится "вне закона", вне круга Божиих забот о себе, Божией любви к себе; без Провидения над собою. Более чем понятно, что таковой не мог бы стать пророком, ни толкователем закона; еще менее -- законодателем, "Моисеем". Напротив, мы видим в некоторые замечательные минуты, что начинает пророчествовать самая толпа у евреев. Такова была минута, когда оказался "и Саул во пророчествующих"; т. е. это значит, что каждый еврей, "обрезанец", в сущности, имеет в себе, по крайней мере, задаток, возможность пророчества. Вот "Иордан -- ключ", под дубом Мамврийским, откуда течет 4000-летняя "Волга" Израиля. Мы не умеем лучше выразить, как этим сравнением, отношение маленького к большому; незаметного, крохотного, без чего нет, не появилось бы вовсе никогда -- большое. Талмуд, в одном месте Мишны, замечательно ярко отражает эту нашу мысль. Язык как-то игриво насмешлив, и, по-нашему, содержит тайную насмешку над Веспасианом и Титом: "Ты находишь: все вещи, за которые евреи полагали души свои во время гонений, как-то суббота, обрезание и очистительное погружение -- сохранились у них и доселе; а те вещи, за которые евреи душ своих не полагали -- не сохранились у них, как Храм, субботний и юбилейный годы, суды и проч."... (Талмуд, пер. г. Переферковича, т. II, кн. 3, стр. 7).
   Побродим еще около этой мглы, в сущности бесконечно интересной. Что "обрезание -- предохранительная гигиеническая операция" тут и "размышлять нечего", "мудрейшая операция, выдуманная Моисеем" -- это мне говорили и за это горой стояли ученые евреи, доктора, юристы, с которыми я беседовал. Когда я спросил о нем, некогда, Вл. С. Соловьёва, он ответил, пожав плечами, полувопросом же: "Остаток человеческих жертвоприношений (принесение в жертву Богу части человека взамен всего человека)? "остаток фаллического культа"? С последним ничего определенного связать нельзя: "под сим камнем лежит Синицын". -- Что? Кто? Злодей Синицын? Святой Синицын? Брюнет? Блондин? Женатый? Холостой? Надпись -- молчит: "Под сим камнем лежит Синицын". И, очевидно, под такою надписью и нечто умерло, и совершенно умерло что-то жившее и непредставимое более, но что необъятно обширнее глагола: "умер Синицын", "умер фаллический "культ", от коих -- "один камень", "одно обрезание". Филон и Филарет равно не понимают же обрезания и только читают "умер Синицын", "умер Синицын"; но в темной еврейской массе есть страшное чувство обрезания , и дивный Авраамов страх к Заветодателю-Обрезателю. В конце XVIII века жил знаменитый философ, из евреев, Мендельсон, автор "Федона", благоговейный чтитель Библии и вместе европейски образованный человек; говорят, его фигура послужила прообразом Натана Мудрого для его младшего современника, Лессинга.
   Скорбя об унижении и духовном падении Израиля, своего народа, им любимого и оплакиваемого, этот новый Ездра решил поднять его к европейскому уровню и "почистить от тысячелетнего хлама". "Библия, а не Талмуд" -- вот был его лозунг. Авторитет Мендельсона, громадный в Европе, был силен и у евреев, и мысль его, движение его благого сердца, вызвала среди них обширное движение, мало-помалу обнявшее все образованные и даже полуобразованные еврейские круги. Образовались "Общество друзей реформы" и "Община обновленного Храма"; лучшие раввины стали на сторону движения, раввины, т. е. уже талмудисты. Движение докатилось до 1845 года, когда устроен был
   во Франкфурте-на-Майне конгресс друзей реформы: "Присутствовавшие на этом собрании евреи, -- рассказывает нам еп. Хрисанф в книжке "Современное иудейство", -- присутствовавшие более или менее равнодушно выслушивали все, что говорилось на съезде о необходимости религиозной реформы иудейства, не возражали против отречения от догмата о втором Мессии и восстановлении через него иудейского царства, о восстановлении Храма и возвращения в Палестину; прошла спокойно даже принципиальная мысль о неспособности косного юдаизма к дальнейшему развитию, что грозило отменою вообще всех существующих форм иудейства. Все было обсуживаемо, и без особенного волнения: но истинно ужасное впечатление произвело на созванных сюда евреев предложение -- быть или не быть обрезанию. При одном только предложении Союза друзей реформы обсудить этот вопрос, -- фанатизм евреев, как порох вспыхнул, и Союз поднял против себя сильнейшее ожесточение. Членов его собрание решило преследовать и гражданским, и церковным судом; было даже постановлено: исключить их из религиозного сообщества, запретить им вступать в брак, давать присягу по еврейскому обычаю и т. д... Сами прогрессивные раввины и представители, -- как они выражались, -- новой науки иудейства, устрашились этих мер" (стр. 23). Вот чувство, вот -- факт', вот толпа, очевидно, несущая в недрах своих какое-то иное представление ли, ощущение ли, чем какое отразилось в строках Филарета, Филона, Мендельсона: "под сим камнем -- ничего"... Еще один факт-предание, приведенное Лютостанским, в его "Талмуде и евреях", т. 2, стр. 20; факт любопытен, как переводящий нас за орбиту земного существования человека и открывающий "обрезание" же и в небесных же чаяниях иудея. Вот он: "Вдохновляемые дикой фантазией средневековые талмудисты-- евреи указывали на следующие атрибуты еврея в раю: сверх хламиды со многими крючками, на еврея накинут будет талес-цицес (NB: полосатое одеяние, получаемое евреем со вступления в брак, и которое он одевает при совершении ежедневных молитв), вокруг головы прилеплены будут восемь свечек (NB: в субботу возжигаемых), на обнаженной левой руке будут намотаны ручные тефеллины (NB: некоторые изречения Моисеевы, навязываемые на руки во время чтения обязательных утренних и вечерних молитв), на голове -- ермолка; в одной руке -- райское яблоко, в другой -- пальма мученика, и, в довершение картины, из-под одежды будет виднеться penis circumcisus ("обрезанный")".
   Вот -- представление, где еврей синтетически собран, понимая или и не понимая, но чувствуя, что тут -- его "я", все, с чем он живет здесь, на земле, что перенесет с собою и за роковую грань гроба, насколько и в той жизни сохранится его "я".
   Еще замечательна вера, поверье евреев: что Ангел Иеговы сходит на младенца в момент обрезания и не оставляет его уже до гроба; на верование это давно следовало бы обратить внимание экзегетам Библии, в тексте которой выражение "Ангел Иеговы", как бы играющее в тенях с самым именем "Иегова" и заменяющее временами его, остается темным. Между тем верование евреев, что "обрезание" привлекает, призывает к младенцу, но, конечно, и ко взрослому "обрезанцу" Ангела Иеговы -- проливает чрезвычайно много света на существо и миссию последнего. "Пребывает на младенце"... и -- трудно представить, где бы иначе, как не в точке же обрезания, он пребывал бы. "Крест на шее" -- вот наш теизм; иудейский своеобразный "крест" самим положением своим указывает центр теизма их, как противоположного нашему! "Оскверняет руки! Все -- осквернят руки:". И этим до того пропитан юдаизм, что чувство к еврею всякого не еврея иначе и ярче и передать нельзя, как словом -- "скверна". Мы скверны друг другу: вот суть дела и глубочайшая, чем разность теизма. "Все обрезанные -- дети Божии, все не обрезанные -- дети диавола", -- решил рабби Бехаи. Итог подведен, и он выразителен. Бог... дьявол... да это -- полюсы.
   

III

   Замечалась всегда, отмеченная еще Тацитом, -- "odium humani generis"3 у этого народа и обратно, то же непобедимое разделяющее чувство испытывали к евреям все народы: "Не наше, не наше!" "Не мы, не мы!". Какую бы взять параллель этого взаимного гнушения?
   "-- Не люблю я этих галушек, -- сказал пан-отец, -- никакого вкуса нет. -- И положил ложку" (Гоголь, "Страшная месть"),
   "-- Знаю, что тебе лучше жидовская лапша, -- подумал про себя Данило. -- Отчего же, тесть, -- продолжал он вслух, -- ты говоришь, что вкусу нет в галушках ? Худо сделаны, что ли? А брезгать ими нечего: это христианское кушанье! Все святые люди и угодники Божии едали галушки.
   Ни слова отец: замолчал и пан Данило.
   Подали жареного кабана с капустою и сливами.
   -- Я не люблю свинины! -- сказал Катеринин отец, выгребая ложкою капусту.
   -- Для чего не любишь свинины? -- сказал Данило. -- Одни турки и жиды не едят свинины.
   Еще суровее нахмурился отец.
   Только одну лемишку с молоком и ел старый отец и потянул вместо водки из фляжки, бывшей у него за пазухой, какую-то черную воду " ("Страшная месть", глава 4). Читатель будет сейчас смеяться над нами, и сближением, какое мы хотим сделать. Сюжет повести "Страшная месть" -- чудовищен: ничего подобного просто не могло прийти в голову Пушкину, Кольцову, Толстому. Перо этих авторов не заиграло бы никогда над этим сюжетом, даже если бы этим писателям, в каком-нибудь случайном разговоре друзей, был сообщен подобный рассказ. Воображение странного Гоголя не только взяло его, но и разрисовало в чуднофантастические краски, с каким-то испугом, но и вместе с каким-то влечением. Но вот что еще замечательнее: это вещий инстинкт Гоголя, этого первого мистика в нашей литературе, два раза невольно назвал жидов, жидовское, какую-то черную испиваемую воду, говоря о страшном лице, выведенном в повести. Какая-то тут есть связь; какое-то есть тут родство; что-то тут есть кровное: ибо как для дюжего казака пана Данилы странный отец Катерины, конечно, казался и был "антихристом", так ведь и еврейский раввин, которого мы цитировали, обратно назвал, разумея, конечно, и христиан в числе "необрезанцев": "они суть сыны дьявола". Данило и раввин сходятся: "взаимно-антибожеское". Если Бог и истинный у одного народа, у другого -- непременно диавол.
   Если мы обратим внимание на удивительное "зачало" Израиля и его странный "штанд-пункт", тс мы почувствуем где-то, в глубинах души своей, что ведь в самом деле есть что-то общее... ну в испуге и в восклицании Сепфоры и в том жесте ужаса, с которым рисует Гоголь "пана-- отца", и при этом упоминает о людях, из коих каждый несет на себе ни для кого непонятную "печать" какого-то брачущегося содержания. Если порой мы присмотримся к фигурке еврея, этой всегда сухощавой, часто сутуловатой, безмерно усталой маленькой фигуре, мы иногда подумаем, по крайней мере изредка: "точно с того света взялся". Во всяком случае, из ряда людей: грек, римлянин, германец, француз, хохол Данила -- мы только об одном еврее можем подумать это. Возможность в еврее чего-то потустороннего, "не от сего мира" -- удивительно и инстинктивно чувствуется. Но снова, если мы приведем ее в связь со странной операцией, в которую они "рождаются", как мы рождаемся в "крещение", мы заметим, что в ее непостижимости и чудовищном месте печати есть что-то родственное с "потусветностью"; что там, выйдя из халдейского городка Ура и запутавшись между Содомом и Гоморрой, у "дуба Мамвре", они и в самом деле снизошли в какую-то бездну света ли, тьмы ли, зла или добра, но, во всяком случае, от нас, да и от всего мира "по ту сторону".
   Странна биография блужданий Авраама, и как, например, поразителен его ползущий шопот: "Вот -- я решился говорить Владыке, я, прах и пепел: может быть, до пятидесяти праведников недостанет пяти: неужели за недостатком пяти, ты истребишь весь город?" (Бытие, глава 18). Никогда еще такой усиленной, тоскливой, утомляющей просьбы не было произнесено: в наших школах дети повторяют ее, за одну форму, как бы "классический пример", вообще просьбы и прошения, и о ком?! Стыдно упомянуть, страшно упомянуть, как страшно и стыдно назвать грех пана -- отца Катерины. Но удивление наше возрастает еще более, если мы обратим внимание, что на протяжении целой Библии, где много есть благости, много дружб и вражды, ни разу более не встречается ни такой усиленной просьбы, т. е. такого горячего сближения, как у Авраама с князьями и жителями попаленных городов, и не упоминается вовсе нигде специальной особенности их. Точно "пан-отец, дружащий с турками"... Города были попалены: однако жена Лота обернулась на них да и есть много случаев, в преданиях народных, в религиях древних, где рассказывается, что вот "взглянул... и пал мертв", "прикоснулся и пал мертв". Да в самой же Библии, в двух местах, есть подобные рассказы: это -- когда Онан совершил свой проступок, то "пал бездыханен на землю", и еще, когда везли Ковчег Завета, и колесница покачнулась, то некто "дотронулся до ковчега, чтобы поддержать его, но в ту же секунду пал мертвым на землю". Города, с которыми дружит "зачаток Израиля", "корень Израиля" -- тоже "пали бездыханными на землю", ну, пали в грехах, пали от "черной водицы", которую они испивали, но это испивание не оттолкнуло от них Авраама, и это есть все, на что мы обращаем здесь внимание. Но разберем внимательнее просьбу Авраама. Может быть -- это только милосердие? Нет. "И сказал Авраам царю содомскому: поднимаю руку мою к Господу Богу Всевышнему, Владыке неба и земли, что даже нитки и ремня от обуви не возьму из всего твоего" (Бытие, глава 14). Это Авраам отказывается от награды, вернув отбитые у похитителей-- кочевников пожитки содомлян. Во всяком случае -- это не вражда, не антагонизм, как с кочевым племенем, у которого отняты назад вещи. Да кто он, сам Авраам, т. е. под углом внимания к точке обрезания?! Сара -- сестра ему, пусть не единоутробная, но едино-- кровная: и тут есть, хоть не в таком сгущении, частица сюжета, занявшего Гоголя.
   "Вот мы входим в Египет, и я знаю, что ты женщина красивая видом: и когда египтяне увидят тебя, то скажут -- это его жена; и убьют меня, а тебя оставят в живых; скажи же, что ты мне только сестра, дабы мне хорошо было ради тебя и дабы жива была душа моя через тебя" (Бытие, гл. 12), -- говорит он Саре, входя в Египет. Замечательно, что в Египте он странствует без всякой ясной нужды. Сара, действительно, была взята в дом Фараона, и, когда Бог названной пригрозил ему за обиду Авраама, а он позвал его и стал его упрекать: "зачем он сказал, что это -- сестра его", Авраам объяснил с лукавством, до сих пор присущим каждому еврею: "она точно -- сестра моя, и я не обманул господина моего". Мирно идет он от Палестины до Египта, тем самым путем, которым позднее Божия Матерь, последок Израиля, бежит в Египет же, с Младенцем, от преследований Ирода. Да, это все, от Авраама до Девы Марии -- "лестница", увиденная в таинственном сне Иаковом. Весь Израиль, с его пророками, Псалмопевцем, Моисеем -- "лестница" схождения Божия к людям: в этом-то уже согласны все комментаторы.
   Чудо и тайна Израиля, тайна его "обрезания", и "субботы", и "очистительных погружений", о чем упоминает Талмуд, как о вещах, за которые евреи "положили душу свою", -- заключается в том, что это с арийской точки зрения есть в точности "черная водица", но из "черной" этой "водицы" исшел Господь наш; и, как было сказано уже Аврааму: "О семени твоем благословятся все народы". История Израиля есть история "святого семени": опять, против этого не будут спорить комментаторы, которые только не заметили закон святости, условие святости этого семени, в соблюдении и сохранении которого и заключается "штанд-пункт" юдаизма, особая его на земле миссия.
   И не один Израиль, в лице Исаака, но и двоюродные, и троюродные с ним народы выходят также из влаги родных соединений. Это -- моавитяне и аммонитяне. Не будем рассказывать истории их: отметим только, что это опять около Авраама, человека столь избранного и столь исключительного. Удивительно, что столько черт концентрируется в одну точку. -- "И засмеялась Сара и подумала: разве от 90-летней бывают дети?" -- "Будут". И через ответ этот Авраам как будто молится еще и еще "прорасти" в жертву и угождение Богу. В самом деле, замечателен здесь возраст. Зачем он? Т. е. почему Авраам не призван был к завету раньше, моложе?! Какая нужда, и именно обетованию, именно в этих летах дряхлости?! Тут нет иной причины, как чтобы раскрыть, что сила "заветной" мысли падает в точку "обрезания", сверлит ее, как бурав землю, и, казалось бы, в пустых уже недрах, в "камении и бесплодии", вызывает к жизни чудную масличную ветвь. На камне зацветет лилия, и из камня польется вода. Если мы примем во внимание Сару, Лота и его дочерей и странный союз попаленных городов, мы заметим, что во всем рассказе об Аврааме как бы вычерчивается полная траектория возможных движений "обрезания" и "обрезанной точки". И нигде нет сокращения ее путей, ослабления красок, понижения напряжения. -- "Разве от меня, девяностолетней, и от него, столетнего, может родиться сын? -- Но вот, уже по смерти ее, усомнившейся жены своей, Авраам -- уже вне всяких целей обетования берет в жены Хеттгуру, берет еще "подложниц", как бы вдруг несказанно помолодев через "обрезание" и непостижимый "завет" с Богом. -- "Ты будешь вечно молод", -- как бы шепнул Бог Аврааму в завет, если... станешь перед лице Мое".
   

IV

   Обрезание было дано. Но нужно было, чтобы обрезание начало действовать. Печать завета, форму союза с Богом, нужно было разработать -- и вот в этом миссия Моисея и его "суббот". Мы уже помним смеющийся намек раввина: "обрезание, суббота, очистительное погружение -- важнее Храма, ценней Иерусалима". Как глупо влопался Веспасиан: "Вырою камни фундамента". Ну, они рассеялись, и понесли с собой "святые субботки", а с ними -- Сион, и Храм, и более того: с ними они вынесли из Азии и внесли в Европу и Мемфис, и Вавилон, и Тир, и Сидон. Пока "суббота" не умерла, -- живо обрезание; а пока обрезание живо, жив весь Восток. Сейчас мы объясним это; но предварительно дадим несколько сведений. Пифагор, посетивший Египет, осматривал его свободно, и вообще видел его внешнюю сторону; но, когда он захотел взять в руки ключ Египта, т. е. объяснение виденного, то жрецы объявили ему, что он не иначе может быть допущен к участию в мистериях и так же выслушать жреческие объяснения этих мистерий, как приняв обрезание. Вот сообщение, сразу вводящее нас в то, что было объяснение обрезания , и именно у египтян, но оно никогда не было передано евреям; и, что египетский теизм, как, впрочем, и иудейский, тек из обрезания же. Второе наблюдение: самаряне то обрезывались, то не обрезывались; и в постановлениях римских императоров, в одном месте сказано, что евреи, распространяя свою веру, тогда соперничествующую с христианской, могут обрезывать "самаритян", у которых религиозные обряды суть египетские (у египтян обрезывались только жрецы). Между тем Спаситель беседовал с самарянкою; мы знаем тон ее речи, и готовы сказать о ней то же, что Иисус сказал о Нафанаиле: "Вот -- истинная израильтянка!". Обратимся же теперь к объяснению суббот, и опять, чтобы ввести в значение их мысль читателя, приведем одно, нас поразившее, место в Талмуде: Равви Исаак сказал: "Вспоминай о субботе, считая дни не так, как другие, а по субботам: первый день от субботы, второй день от субботы, третий день от субботы и т. д."... У евреев есть какое-то "помешательство" над субботами, совершенно так же, как над "обрезанием"; тут еврей болен, кричит, не рассуждает. Затронуть У него субботу -- более, чем повалить храм, повалить Сион. "Землю из-под ног моих вырвать можете, но я стою на святой земле, пока стою на субботе". Да что такое суббота?! Ученые не приложили никакого старания к разгадке этого особенного праздника, смешивая его с нашими воскресеньями". -- "У нас есть воскресенье, память главного нашего события; у них -- суббота, за день до нашего: в память того, что Бог, окончив творение, -- почил от дел Своих: суббота -- день покоя". Итак, это -- отдохновение. Известный срок труда требует краткого отдыха: 1/6 приблизительно времени труда. Мы в этот 7-й день ходим в храм; они в синагогу; оба -- молимся на разных языках, но разным книгам, но в сущности, одинаково . Удивительно, что не обращено было внимание на особенности субботы; их всегда знали, над ними смеялись, но приписывали их просто суеверию, суеверному строю евреев и деспотизму их раввинов. Не было обращено внимания: да почему сами евреи так чрезмерно берегут те характерные и фантастические особенности суббот, которые им навязали раввины. Да и что такое они им навязали? Все о субботах есть уже у Моисея. Суббота -- создание Моисея, как обрезание -- первое на Аврааме. Моисей есть второй Авраам, без которого даже первый не действителен, как, впрочем, и второй, т. е. Моисей, невозможен без Авраама. К "субботам" позван же Израиль, как и к обрезанию:
   
   Исход, 31 гл.
   13. "Однако субботы Мои соблюдайте, ибо это -- знамение между Мною и вами в роды в аши, дабы вы знали, что я Господь, освящающий вас;
   14. И соблюдайте субботу, ибо она свята для вас: кто осквернит ее -- да будет предан смерти ; кто сделает в оную дело, та душа должна быть истреблена из народа своего ;
   15. Шесть дней пусть делают дела, а в седьмой -- суббота покоя Господу (синодал. текст прибавляет: посвященная. NB: но до чего характернее и многозначительнее: "суббота покоя Господу", без добавления, уравнивающего праздник нашим: "посвященная"): всякий, кто делает дело в день субботний, да будет п редан смерти.
   16. И пусть хранят сыны Израилевы субботу, п разднуя субботу в роды свои, как завет вечный;
   17. Это -- "знамение между Мною и сынами Израилевыми навеки", потому что в шесть дней сотворил Господь небо и землю, а в день седьмый почил и покоился".
   Бытие, 17 гл.
   9. "И сказал Бог Аврааму: ты же соблюди завет Мой, ты и потомки твои после тебя в р оды их.
   10. Сей есть завет Мой, который вы соблюдайте между Мною и вами и между потомками твоими после тебя: да будет у вас обрезан весь мужской пол;
   11. Обрезывайте крайнюю плоть вашу; и сие будет знамением завета между Мною и в ами.
   13. Непременно да будет обрезан рожденный в доме твоем и купленный за серебро твое, и будет завет Мой на теле вашем заветом вечным.
   14. Необрезанный же мужского пола, который не обрежет крайней плоти своей -- истребится душа та из народа своего. Он нарушил завет Мой".
   
   Поразительно, каким образом у ученых гебраистов, которые до сих пор ищут, "где были и теперь текут райские реки: Геон и Фисон, когда Тигр и Ефрат -- найдены", каким образом от них, все-таки
   долженствовавших догадываться, что в юдаизме есть какие-то секреты и штанд-пункты, ускользнуло, что в словах, в которых устанавливается суббота, повторяются слова, в которых было установлено обрезание ; и, что, по составу всех признаков, суббота есть то же, что обрезание , но только выраженное ритмически, как пульс биения, тогда как обрезание -- точка и место. Обрезание -- печать Господня; но грамота, к которой приложена эта печать, читается в субботу. Суббота есть исполнение не сказанной Израилю тайной мысли "завета"; нужное Богу, что приносится Израилем. Что "нужное"?!
   Странный вопрос: мы все знаем смысл точки обрезания. Но не задумавшись, и до известной степени самостоятельно не задумавшись над смыслом этой точки, мы не разгадаем обрезания, и не догадаемся, чего искать в субботах. Точка обрезания -- трансцендентная, функция этой точки -- трансцендентна же и вместе ритмична (через известные промежутки времени); суббота и есть трансценде нтный день, установленный для этого функционирования.
   Уже по точке приложения "печати" мы можем судить, что вся религия Израиля есть религия брака; и раз "субботы -- святы" народу до "истребления души" нарушившего их, очевидно, что тайный смысл суббот -- брачный же; он -- таен, этот смысл, как и вообще брак, не как учрежденное или закон, а как совершенное, тоже таен, сокрыт, протекает в сокровенности и безмолвно. Отсюда в Исходе и не сказано, как должна протекать суббота -- об этом знает каждый израильтянин про себя; но из этого тайного знания он глубочайшим образом понимает, почему надо безусловно точно исполнить все особенности, поразительные для нас и странные, празднования субботы и подготовления к ней.
   В печатной литературе мне известно только одно место, упоминающее о значении субботы, как минуты брачного ритма. Вот оно: "По учению Талмуда, сын Давида, т. е. Мессия, не придет раньше, чем не останется ни одной души в Гифе. Это род магазина, из которого расходуются души исключительно для новорожденных евреев. Согласное этим, пирие ворывие, т. е. размножение семьи, поставлено Талмудом на первом плане среди 613 благих дел, таряг мицыс, предписываемых каждому сыну Израиля. Посему тайныгим, т. е. наслаждение вообще и в частности ташмыс гамите, т. е. амурные отношения, строго обязательны для "еврея в Шаббаш" (Алексей Шмаков. "Еврейские речи". Москва, 1897 г.). Книга г. Шмакова (московский присяжный поверенный, стоящий во главе движения против допущения евреев в присяжные поверенные) -- клеветническая, грубая, необразованная, и приведенная цитата об "утехах любви" в субботу имеет значение лишнего кома грязи в лицо племени. Мною цитата приведена, дабы иметь что-нибудь печатное в опору моих личных расспросов у евреев.
   Размышляя об обрезании и не находя ничего о нем в книгах, я постарался сблизиться с одним скромным евреем, кандидатом юридического факультета, служившим на государственной службе. Он был женат (это -- главное) и предан еврейству, однако с просветительнопрогрессивной стороны. Достаточно с ним сблизившись, достаточно как для серьезного разговора, так и для анекдотической болтовни, делающей человека откровенным, я спросил его:
   -- Послушайте, неужели обрезание имеет только гигиеническое значение?
   -- Конечно. У меня брат доктор, и говорит, что это -- чудное и незаменимое средство предупреждения половых заболеваний, так как никогда и ничего грязного, сорного не может задержаться здесь. Что это предусмотрительно было у народа невежественного и в жарких странах, доказывает и антропология: у многих африканских племен, у негритян, обрезание существует же. Это наблюдение географов я знал, и не придавал ему другого значения, как, что обрезание или распространилось из Египта в Эфиопию, или, что негры даже сами начали обрезываться, но у них было обрезание физиологическое, а не половое, в отношении к смыслу акта: как ведь и уничтожение gymen'a у девушки иное под оперативным ножом, иное -- in prima no с te . Эфиопы имели анатомию обрезания, но для чего эта анатомия, как conditio sine qua non при посвящении в египетские мистерии?!
   Прошли дни и месяцы, когда я, разговаривая почти ежедневно с чиновником-евреем, служившим со мною в одном учреждении, спросил его опять:
   Послушайте: не имеет ли суббота отношения к браку, т. е. я хочу спросить, не совершают ли в этот день евреи полового акта?
   Обязательно -- нет. Но хороший тон еврейства, действительно, требует в ночь с пятницы на субботу с.....ия мужа с женой.
   Так вот оно в чем дело!.. "Хороший тон еврейства", "добрый старый дух", который знал и которому едва ли уже следовал мой знакомый.
   --- Скажите, пожалуйста: у нас этот акт рассматривается, как уничижительный для человека, как минута слабости его, и специфически грязная, нечистоплотная; так ли же смотрят на него евреи?
   О чем вы расспрашиваете и зачем вам это? Нет, евреи так не смотрят...
   Не видят ли они в нем скорее возвышение своего достоинства? Ведь подумайте -- "суббота Господу Богу твоему".
   Евреи видят в половом акте серьезное, и не находят в нем унижения достоинства человека; напротив... Применяя вашу терминологию, еврей считает себя славным и гордым, когда его совершает. Вообще -- это лучше, чем не совершать его.
   Еще спрошу я вас: у нас этот акт считается отрицательно-- религиозным, несовместимым с минутою или местом приближения к Богу. "Забыл Бога" -- и совершил его; "вспомнил Бога" -- и удержался. Так ли у вас?
   Вовсе нет. Да вот... уже в самую минуту его начатия, т. е., когда он уже почти совершается, еврей-муж обязан произнести: "Вот, Господи, я готовлюсь исполнить святую заповедь Твою". По этому судя, конечно, несовместимости молитвы и акта у нас нет.
   Так что вы можете сказать определенно, что акт этот у вас положительно-религиозен, как у нас он отрицательно-религиозен ?
   Могу.
   И еврей чувствует, что через акт этот и в его совершении он приближается к Богу?
   Не так определенно, но совершенно отвергать это -- значило бы впасть в ошибку.
   Скажите еще, я уверен -- половой акт только в субботу и совершается?
   Что вы?! -- Он засмеялся. -- Разве же возможно, молодоженам, и в такой близости, воздерживаться шесть дней.
   Однако я уверен, что классический еврей не имеет общения иначе, чем в субботу, смотря на всякое остальное, как на блуд и нечистоту; или что так было в классическую пору юдаизма, при царях и первосвященниках. Трансцендентный акт может совершаться или в трансцендентном месте (египетские храмы, о которых жрецы ответили расспрашивающему Геродоту: почему египтяне совершают там совокупления? -- "Потому, -- ответили они уклончиво, -- что ведь животные совершают же, и человек, заметив это, тоже не стал удерживаться"), или в трансцендентное время, и, совершаясь вне этого времени или места, есть блуд, "прелюбодеяние", в смысле "любодеяния" вне, опричь, кроме заповедной и священной черты. Самый брак наш, как сочетание "двух", есть та же "священная черта", вне, опричь, кроме которой половой акт есть грех; Египетский храм и суббота и есть начало брака космическая около него, трансцендентно-религиозная черта, и вместе Божий над ним Покров; т. е. это есть начало нашего или уравнительное с нашим венчание. "Любовь" вне субботы или египетского храма есть то же, что для нас любовь "вне брака", "с посторонним", без и вне-- законная, животная, а не божественная. Таким образом, заповедь: "Не прелюбы сотвори" -- сейчас же после "Не убий" есть, вместе с нею, лишь продолжение четвертой и пятой:
   Помни день субботний -- еже святити его.
   Чти отца и мать твою, и благо тебе будет...
   Это заповеди родительства и крови; и все десятословие Моисея объясняется в составе и порядке своем, как лестница ступеней к Богу от мельчайших вещей в мире: но ступеней кровного к Богу восхождения:
   7. Пре-любы не сотвори.
   Крови -- не пролей ("Не убий"),
   5. Кровных, родивших тебя -- почти ("Чти отца и матерь твою"),
   4. Субботний день -- помни, святи его. "Шесть дней работай и делай в них всякие дела твои, а день седьмой -- суббота, Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела, ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни вол твой, ни осел твой, ни всякий скот твой, ни пришлец, который в жилищах твоих".
   Мы уже сказали, что суть здесь тайна, без-молвна, без-образна, не изобразима и не должна изображаться. И вот как с этим связуется следующее:
   3. Не выговаривай слово-произношения Господа Бога твоего всуе, ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит Его название всуе. "Всуе" -- "пре", "кроме", "опричь": "суетное" именование -- "легкомысленное", вне определенной и заветной черты.
   2. Не делай изображения какого-нибудь подобия ни того, что вверху -- на небесах, ни того, что на земле -- внизу, и в водах -- ниже земли; и не поклоняйся и не служи этим, сделанным руками твоими, подобиям; ибо --
   Я Господь, Бог ревнующий, наказующий детей за вину родителей до третьего и четвертого рода.
   1. Аз есмь Господь Бог твой: да не будут тебе инии, разве Мене -- бози (Исход, 17).
   Таким образом, между заповедями есть священно-органическая связь, и они не суть перечень важного и должного, но развитие одной мысли, узлы одного вервия. Это не суть нормы, законы , извне налагаемые, "заповеди об отношении к Богу", а суть "Господь, коренящийся в человеке, и склоняющий его к должному", "так-то и так-то", "то-то и то-то", как аналогично нерв клонит мускулы.
   Теперь еще две записи об особенном характере празднования субботы:
   
   Исход, 16 глава:
   Ст. 22. "В шестой день собрали хлеба вдвое, по два гомора на каждого. И пришли все начальники общества и донесли Моисею".
   Ст. 23. "И сказал им Моисей: вот что сказал Господь: завтра -- покой, святая суббота Господня; что надобно печь -- пеките, и что надобно варить -- варите сегодня, а что останется -- отложите и сберегите до утра".
   Ст. 29. "Смотрите, Господь дал вам субботу, посему Он и дает в шестой день хлеба на два дня: оставайтесь каждый у себя, никто не выходи от места своего в седьмой день".
   Книга Числ, 15 глава:
   Ст. 32. "Когда сыны Израилевы были в пустыне, нашли человека, собиравшего дрова в день субботы".
   Ст. 33. "И привели нашедшие его собирающим дрова к Моисею и Аарону и ко всему обществу".
   Ст. 34. "И посадили его под стражу, потому что не было еще определено, что с ним сделать".
   Ст. 35. "И сказал Господь Моисею: должен умереть человек сей; пусть побьет его камнями все общество вне стана".
   Ст. 36. "И вывело его все общество из стана, и побили его камнями, и он умер, как повелел Господь Моисею". (Глава 12, 3: "Моисей же был кротчайший из людей".)
   
   Вот что совершилось. Почему же "кротчайший из людей да и, наконец, сам Господь Бог -- так яростно предупредил... что?! -- собирание дров, чтоб истопить печь и согреться или сварить пищу. Но разве же можно "варить пищу" в храме? Так мы поступили бы, если бы самая добродетельная хозяйка, принеся квашню и пуд муки, начала в церкви Василия Блаженного замешивать хлебы: занятие совершенно невинное само по себе, и желательное, позволительное в другом месте и не во время литургии. Суббота, эти 24 часа, и суть, очевидно, "не праздник вообще", "не празднование Господу", не "отдых мускульный и духовный", но... "отложим всякое попечение", таинственная Херувимская песнь Израиля, черта невидимого храма и слушание беззвучной, без-молвной, без имен и без образов -- литургии.
   Феномен и ноумен: шесть дней -- феноменальное бытие Израиля; в седьмой день он переходит в ноуменальное бытие, и вся его забота, и все его старание и устремлено на полное разобщение субботы и не субботы. Ничто не субботнее да не внидет в субботу, из субботнего да ничто не выпадет, не засорится в суету феноменальных шести дней. В Книге Левит есть замечательное связывание субботы с отношениями отчества и материнства; и указание, что центр ее падает не на скинию, а на свое жилище.
   
   Левит, 19, 3. "Бойтесь каждый матери своей и отца своего, и субботы Мои храните. Я Господь Бог ваш".
   Ст. 30. "Субботы Мои храните и святилище Мое чтите. Я Господь".
   Гл. 23, 3. "Шесть дней можно делать дела, а в седьмой день -- суббота, покой, священное собрание, никакого дела не делайте; это -- суббота Господня во всех жилищах ваших".
   
   Итак, суббота -- дома; это -- домашнее собрание для служения Богу, захватывающее всю полноту семьи, и случайных пришельцев, и рабов, и, наконец, даже домашних животных. Но, может быть, и растений? К удивлению -- да: "не вырывай растений, за вырывание растений в субботу полагается смертная казнь через побиение камнями" (Талмуд, т. 2, кн. 3).
   Вырывание растения, напр., комнатного из горшка, простой травки в своем саду уже, очевидно, не есть труд, но это есть перерыв жизни, устранение жизни; а суббота -- жизнь, ева, не только семейства моего, но и всего вокруг семейства моего, от раба до яблони, цветущей в саду. Суббота есть "да\uc1". Господу всего мира, в ответ на "да!", которым Господь сотворил мир. Отсюда она связана с творческими Божьими шестью днями; в них Бог -- нас, наше и для нас творил: суббота есть в своем роде еженедельное как бы "отдание Пасхи", воздаяние за творение -- новым продолженным творением, и, как там -- Господь нас радовал, здесь -- мы Его возрадуем: чем?! Печать "обрезания", точка "завета" -- определена чем? И Израиль, по избранию места для печати, просто не мог сомневаться, как, каким способом он может возблагодарить Господа. Теперь вдруг объясняется, но именно из субботы, назад объясняется способ заключения завета с Авраамом: "ты обрежься, а я тебя умножу", и "вывел его, и указал на звезды: сколько звезд на небе, и песку морского -- будет потомство у тебя". Здесь есть уже полная связанность, связуемость во дни бытия человеческого; есть "суббота", только она еще не определена, как именно "седьмой день", и не выражена через мудро-божеское разобщение с шестью днями; но как, вообще миг связи с Богом -- есть она:
   
   Бытие, 17, 1. "Я -- Бог всемогущий; ходи передо Мною и будь непорочен";
   Ст. 2. "И поставлю заве т между Мною и тобою, и весьма, весьма размножу тебя".
   Ст. 3. "И пал Авраам налицо свое. Бог продолжал говорить с ним и сказал":
   Ст. 4. "Я -- вот завет Мой с тобою: ты будешь отцом множества народов",
   Ст. 5. "И не будешь более называться Аврамом, но будет тебе имя Авра-ам, ибо Я сделаю тебя отцом множества народов";
   Ст. 6. "И весьма, весьма размножу тебя, и произведу от тебя народы, и цари произойдут от тебя";
   Ст. 7. "И поставлю завет Мой между Мною и тобою и между потомками твоими после тебя в роды их, завет вечный в том, что Я буду Богом твоим и потомков твоих после тебя";
   Ст. 8. "И дам тебе и потомкам твоим после тебя землю, по которой ты странствуешь, всю землю Ханаанскую во владение вечное; и буду им Богом".
   Ст. 9. "И сказал Бог Аврааму: ты же соблюди завет Мой, ты и потомки твои после тебя, в роды их".
   Ст. 10. "Сей есть завет Мой, который соблюдайте между Мною и вами и между потомками твоими после тебя, в роды их: да будет у вас обрезан весь мужской пол".
   
   До того очевидно из сложения речи этой, что тайна "завета" есть собственно "тайна чадородия" в смысле связуемости в этой тайне человека с Богом. "Ты -- будь угоден Мне; Я -- помогу тебе: но одно и другое в брызге бытия человеческого, в дыхании" этого брызга. Теперь была самая страшная опасность, что при этом до известной степени открытии человеку живого, дышащего храма, где они связуются, человек не загрубил бы, не засорил, не засквернил храма. Моисей, через создание "субботы" устранил это, т. е. он докончил обрезание и укрепил его, оградив оградою не переступаемою (не переступаемою! в этом -- вся задача) таинственный миг. Ни из него ничего наружу, ни снаружи ничего в него. Ни соринки, и ни в один миг субботы. Отсюда строгости кажущиеся, не нужные, но только кажущиеся в Талмуде.
   "Кто осквернит ее -- тот да будет предан смерти" -- указано наказание, а где же предостережение? -- В стихе (Исх. 20, 10): "а день седьмый суббота -- Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела". Но в этих стихах имеем наказание и предостережение относительно дневной работы, где же наказание и предостережение относительно работы ночной, совершаемой в ночь на субботу? В стихе: "кто осквернит ее, тот да будет предан смерти". Здесь указано на ночную работу (NB: т.е., что центр субботы -- ночь на субботу); где же предостережение относительно такой работы? В стихе Исх. 20, 10: "а день седьмый суббота -- Господу Богу твоему"; "здесь лишнее слово "суббота" имеет целью ввести в закон предостережение о ночи"; так полагает р. Иосе, сын р. Иосии. Равви Иуда, сын Бетеры, говорит: когда язычники окружили землю Израильскую, то евреи поневоле нарушили субботу, и вот для того, чтобы Израиль не говорил: "так как мы уже нарушили часть субботы, то нарушим всю субботу", для этого сказано: "кто осквернит ее -- тот будет предан смерти"; даже за осквернение одного мгновения полагается смертная казнь". (Мишна, отдел Моэд, трактат Шаббаш.) Да и в самом деле: ведь совершенно поразительно, что суббота начинается с вечера, а вовсе не с утра, с рассвета, и до последней степени очевидно, что вечернее на дому празднование есть литургийное введение в ночь, на которую и падает суть субботы. Пану Данилу было почему припомнить "черную жидовскую лапшу", а равви средневековому сказать: "мы -- дети Божии, вы -- сыны диавола". В самом деле, ночь у нас?., вот уж не праздник ! Разумеется! Мы -- дневной народ; иудеи -- ночной.
   Но до чего все связано в юдаизме, видно из того, что мысль субботы как бы вошла в темп творения мира.
   ..."И был вечер и было утро -- день первый" (Бытие, 1). День второй, третий... шестой и, наконец, седьмой -- то же, конечно, вечер, утро. Замечательно, что ночь вовсе не названа, хотя говорится о первом космическом дне, как сроке и продолжительности времени. Опять тут аналогии вечному инстинкту субъективизма и интимности -- главною ни называть, ни изображать. "Вечер" и "утро": среди них -- безмолвие. Есть заря, утренняя и вечерняя: солнце увидит тот, кому оно нужно.
   Еще заметка: мир, по талмудическому преданию, был создан весною, а сотворение Адама -- в пятницу 1-го марта. "Мы созданы вчера, в шестой день: сегодня, в седьмой, мы ответно создаем Богу". Создание мира Богом и рождение каждого человека отцом и матерью связывается в один узел. До чего это постижимо: какой камень неразбиваемый -- весь юдаизм! От него нельзя отщипнуть крошечки, чтобы не развалился он весь; но он развалится -- мир развалится:
   "Если храм Сераписа развалится, мир не удержится", -- говорили жители Мемфиса, знавшие тайны свои мемфисские жрецы. Стены дрожали под римскими осадными машинами. Во дворе храма пальмы качали свои ветки: каждая ветка -- "храм Сераписа", "все живое -- храм Сераписа". "Серапис -- живой". Жизнь -- Душа. Душа преобразует Хаос в Космос, как красоту и мысль. Апостол, имевший зрительное впечатление от живого еще Египта, сказал: "Моисей оттуда вынес свою мудрость" (Деяния, 7, 22), по крайней мере -- главную. Действительно, множество мест Исхода, Второзакония, Левита, Числ. повторяют и повторяют один мотив: все рождающееся, не от человека только, но и от животных, -- рождается Богу ("все разверзающее ложесна у всякой плоти -- приносят Господу; из людей и из скота", книга Числ. XVIII, 15; или в одном месте Исхода : "все разверзающее ложесна -- Мне, -- говорит Господь"), Рожденное есть жертва; расчленим яснее: существо, рожденное -- вещь жертвы, самое рождение и, конечно, в альфе его -- зачатие есть жертвоприношение, ноуменальный гимн Богу. Тварь и Творец бесконечно, теснейшим узлом завязываются: человек -- не отрываем от Бога, Бог не может покинуть человека. Но перейдем к "безмолвной" части седьмого дня, или, так как она неизрекаема и неизображаема, перейдем к предуготовлению к ней -- вечеру с пятницы на субботу.
   

V

   В моих руках интересная рукописная книга: "Автобиография православного еврея. С приложением: Букет, или перевод талмудических рассказов, анекдотов и легенд; таковых же и других еврейских авторитетных книг, -- сочинение Семена Ильича Цейхенштейна", в лист формата, страниц 296--192, написанная евреем, перешедшим в православие в 40--50-х годах, исполненная ума и наблюдательности, и написанная по совету местных епархиальных астраханских владык Хрисанфа и Феогноста. Автор подробно рассказывает житье-бытье своих родителей; и вообще тут много быта и подробностей, осуждаемых автором, но рассказываемых им, местами вызывающих негодование, или смех, но не утаиваемых. Автор болит душой; нельзя не почувствовать, что это глубоко несчастный, запутавшийся душою человек, не понявший обоих морей, в которых он плыл в разные половины своей жизни. Так как книга эта, вероятно, никогда не увидит свет печати, то, по братству человеческому, не можем отказать себе в удовольствии привести здесь одну (187--188) страницу, как-то попутно вырвавшуюся у него о себе, о русских евреях.
   "Нет, родные, дорогие мои, русские люди! Уверяю вас, что крещеный еврей -- не жид, и жидом не может быть уже. Он, крещеный еврей этот, есть именно тот евангельский христианин, который, чтобы следовать за Христом, оставляет отца, мать, братьев, сестер и всех родных и вслед за Ним несет на себе (sic) свой тяжелый крест. "Тяжелый крест"... именно: тяжелый, как тяжелее не может быть.
   Бывшие его единоверцы, евреи, ненавидят его до глубины души, как проклятого отступника, мешумеда, и, если бы от них зависело, закидали бы его камнями (NB: "Мы -- Божии, он теперь -- дитя сатаны"). Те же, к которым он так душевно, радостно примкнул, ожидая от них братского приема и христианской, родственной любви, люди русские -- пренебрегают им, презирают его, сравнивая с собакой с отрубленным хвостом, и при всяком, удобном или неудобном, случае посылают по адресу его позорное слово: жид. И везде, везде он слышит за собой эту позорную кличку, на улице ли, на базаре ли, дома ли, в гостях ли: жид, жид и жид (NB: "Мы -- дети Божии, он -- бывшее дитя сатаны"). Даже в Божием храме, когда он стоит в толпе молящихся и благоговейно слушает слово клира, он позади себя слышит щемящий сердце зловещий шопот: это -- жид крещеный".
   "И одно только утешение этому крещеному жиду, когда он устремляет томный, грустный взор свой на лик Спасителя: -- Ты, Господи, видишь, -- шепчет он про себя (sic), -- как я страдаю за Тебя и ношу свой крест, следуя за Тобою. -- Помяни мя, Господи, егда приидеши во царствии Твоем".
   Выразительно. Беру другую книгу: -- "Замужество Ревекки", прекрасный этнографический очерк известного автора книги "Среди евреев", г. Литвина. Мы сейчас войдем в цикл "омовений" -- того, за что по Талмуду (см. выше) евреи более полагали души свои, нежели за Храм и Иерусалим. Тут я расхожусь с Цейхенштейном и Литвиным, и где они хотели бы смеяться -- цитирую более чем сосредоточенно:
   "Едва ли вы, русские, -- рассказывает Цейхенштейн (и согласно с ним Литвин), -- имеете понятие об еврейской знаменитой микве, составляющей религиозную необходимость, как для мужчин по пятницам и другим канунам годовых праздников (NB: которые все, значит, имеют темп и дух: субботы), так и для женщин после ныды, т.е. после периода месячного очищения, без которой -- этой пресловутой миквы -- муж не вправе приближаться к жене для сношений..." . Следовательно, мы микву прямо можем рассматривать, как очищающее и разрешающее сношения омовение, или, пожалуй, -- как освящение водою на сношения. Литвин замечает, что евреи зовут ее "святою миквою", что очень нужно помнить, и подробно описывать принудительное погружение в нее ребенка Ревекки в вечер перед замужеством. Судя по отвращению и удивлению Ревекки, можно думать, что если бы случилась в еврействе (кажется, таких нет) старая девушка, она не вправе была бы погружаться в микву, так как ей не перед чем это делать, не на что разрешаться и освящаться.
   Так называемая миква -- это купальня... В вырытую глубоко в земле квадратную яму, длиной и шириной саженей 4--5, опущен на железных цепях деревянный ящик, размером немного меньше самой ямы, так что этот ящик, пол которого продырявлен для набирания в себя подпочвенной, колодезной воды, крепко стоит на своем месте, едва заметно качаясь. Дабы купальщикам и купальщицам было удобно мыться и в холодное время, в помещении над купальней устроена печь, в которую вмазан большой, объемистый, чугунный котел, из которого, посредством одной или двух труб, впускается в купальню, по мере надобности, горячая, кипящая вода. К ней, самой купальне, сверху идет узенькая лестница, ступеней в 15-20, -- вот, в сущности, все устройство этой миквы, о которой не стоило бы говорить, если бы не вот что:
   "Суть дела в том, что от этой купальни несет такое нестерпимое зловоние, что непривычному человеку не только что мыться в ней, -- мимо идти нельзя, не зажавши рот и нос". -- Заметим, что сообщение это особенно любопытно для определения истинной цены всеобщего и упорного утверждения о гигиеническом значении обрезания, как средства быть всегда чистоплотным. -- "Происходит же это зловоние оттого, что в купальне, в одну пятницу, перебывают тысячи человек; и весь этот люд, каждый особо, оставляет там накопленный на его теле в течение недели грязный вонючий пот". -- По-видимому, автор еще думает, что сюда сбрасывают пот, что здесь физиологически очищаются, а не религиозно посвящаются: но для чего же не чистою водою мыться, омываться, а этой до nec plus ultra4 телесною, телесно -загрязненною! -- "Несмотря на все это, т.е. на ужасное зловоние, евреи с особым наслаждением моются в этой микве, окунувшись с головой по несколько раз в омерзительной влаге, произнося каждый раз с особым чувством и расстановкой -- лековед шабес, т.е. в честь субботы. Мало этого, они, блаженные евреи, после себя, перед сумерками, посылают туда своих жен, чтобы оне поочистились (NB??!!), поомылись после известного очищения и пригодились бы для известной цели. О, суета сует".
   Литвин добавляет, что в резервуаре этом вода "по привычной нечистоплотности евреев" не переменяется по нескольку месяцев; и в художественной части рассказа передает, что трижды обязанная погрузиться в воду невеста-Ревекка, совершенно задыхаясь, получила еще приказание прополоскать водою этой рот и сделать один глоток ее. Литвин же отмечает "св. миква", "св. миква", и мы не можем не верить простому его сообщению. -- "За это мы полагали душу, как за Храм, и даже больше, чем за Храм". Исследований о Храме, его плане и мельчайших деталях архитектуры, украшений сосудов и всей утвари -- множество в европейской литературе, и еще больше -- о еврействе, как мировом сфинксе; но, кажется, нет и даже наверное нет (в каталогах не попадалось) ни одного исследования миквы. Очевидно, себя евреи совершенно иначе и с другой стороны чувствуют и понимают, нежели их -- европейские ученые. Евреи почти показывают себя: "вот -- миквы, это -- мы"; ученые, зажимая нос, проходят мимо и погружаются в изыскания, за которыми мы не станем следить... Единая суббота, единая миква! Суббота -- от края до края земли, и как солнце течет, земля поворачивается меридианами под солнцем, -- так в Иркутске, Томске, Тюмени, Нижнем, Москве, Шклове, Вене, Париже, Мадриде, Нью-Йорке, Сан-Франциско -- идет, наступает, грядет могучее "лековед шабес!" "в честь субботы!" -- "Помните субботы, суббота -- Господу!" Они... нет, они и оне, всегда "муж и жена", каковыми "сотворил человека Господь" -- опускаются в микву, и так странно опускаются, с полосканием рта, глотком -- дабы и внутри себя освятиться. Брашман, в Книге кагала, опять делает важное дополнение, что еврейка, погружаясь, так непременно должна погрузиться, чтобы в воде скрылся конец волос, он не замечает, что для этого она должна низко присесть и совершенно раскрыться... Но что же делает воду "святою"? Почвенность ее? но ее разбавляют горячею водою, уже, очевидно, не почвенною. -- Самые погружения ее и освящают (наша гипотеза), они создают священство воды: и здесь разгадка, зачем ее несколько месяцев не меняют, пока она не становится почти липкою и совершенно более неудобною для погружения (о липкости -- упоминает Литвин). Мы же говорим, что все тут обратно нашему, и, степень для нас величайшего загрязнения, для еврея есть степень величайшей святости. Это -- "обрезанная" вода, вoды и вoды обрезания, что заметно по подробности погружения, отмеченной Брашманом. Солнце пойдет над землею, и мы... погрузимся "обрезанно", но предварительно "обрезанно" погружаемся в св. микву. Да зачем она одна? "Мы" -- одно, и не духовно, не через исповедание, а телесно -- одно. Тайна тайн "миквы" заключается в таинственном всеобщем кожном через нее прикосновении каждого еврея и еврейки ко всем, и всех -- к каждому. Каждый немножко, и страшно своеобразно, причащается (сделай даже глоток!) бытия всех, всего тела целого еврейства данной местности, ибо нельзя же -- целого мира, хотя нужно было бы именно целого мира! Суббота -- день таинственных прикосновений, и в них входят через первое -- в микве. "Тут -- и дочь моя! И супруг ее -- мой зять! И уже внуки -- и с ними я, 70-летний, юнея около них!". Почти звуки истории Лота и, по крайней мере, истории Авраама, даже с подробностями его дружб и союзов. На протяжении нескольких месяцев, полощась в микве, я -- как монета, опущенная в гальванопластическую ванну, покрывается налетом невидимо в ней растворенного золота -- покрываюсь налетом, в сущности, каждого, о ком побрежжет моя мечта: и выхожу в своеобразной юдаической позолоте. -- "Св. миква, -- восклицают они; -- о, это так дорого, что пусть лучше возьмут Сион, разрушат храм, -- но не отняли бы пахучей -- сестрами, братьями, сыновьями, дядями пахучей -- влаги". "Если этому не удержаться, миру -- не удержаться", -- как формулировали мемфисские жрецы. Ибо это -- возбудитель мира, без коего он -- уснул бы, умер бы. В роковой день, как мать... нет, как "родимая моя матушка" поймала Цейхенштейна с Евангелием, данным ему англиканским миссионером, "она, -- рассказывает он, -- пришла веселая-веселая откуда-то, верно -- из миквы", -- так образно и пластически, конечно, из тысячи наблюдений собранное, передает он впечатление. Миква -- это радость! Это -- возбудитель! Вот -- живая вода, которую втихомолку провез в исповедальни и католический аскет. -- "О ней живем и движемся". Кто проследил человеческие мечты, и воображение, и даже, может быть, в самом деле гальванопластические токи, возбудительно золотящие, которые от меня бегут ко всем и от всех ко мне, и я ловлю в них, чтo нужно мне, или они улавливают и покоряют себе меня?..
   

VI

   Здесь мы сделаем на минуту отступление, соблазняемые археологическим сближением, на которое не имеем точного научного права, но как-то обоняем здесь возможность хоть какой-нибудь аналогии. В классическом исследовании профессора Киевской духовной академии А. А. Олесницкого: "Ветхозаветный храм в Иерусалиме" (см. "Православный Палестинский сборник". Издание Православного Палестинского общества. Том V. СПб., 1889 г.), в части, посвященной Скинии Моисеевой, есть описание следующей ее детали: "Во дворе Скинии5 стоял особенный сосуд для омовений, и притом в равной близости к жертвеннику всесожжений и ко входу самого святилища ("между тем и другими", говорит библейский текст), чтобы священники, пред вступлением в скинию и пред прикосновением к жертвеннику, каждый раз предварительно омывали руки и ноги (ноги -- потому, что на святом месте, даже во дворе, ходили без обуви). Впрочем, в библейском тексте сосуд для омовений описан менее всех других сосудов"6. Из двух упоминаний о нем, первое, в законодательном описании (Исход, 30, 17--21)7, говорит только, что он был сделан из меди и состоял из двух частей: верхней или собственно водохранилища или бассейна, неуказанного объема, имевшего, как полагает предание, круглую форму, хотя его еврейское название может равно относиться и к четырехугольному сосуду, и из нижней части, называвшейся подставкою.
   

Рис. 2. "Медное море" Соломонова храма по реставрации Пэна ("Solomon's Temple and Capitol", 1886 г.).

   Хотя подставкою здесь могла служить простая медная плита, или ножка, но иудейское предание дает ей особый вид, предполагая в ней не второстепенную часть сосуда, какою могла быть простая подставка, но часть столь же важную, как и верхний бассейн. Если верхняя часть была водохранилищем, то нижняя была именно тем умывальником, в котором совершались требуемые законом омовения, и, подобно подставам Соломона, должна быть представляема в четырехугольной форме. Сообщение между верхним водохранилищем и нижнею частью, по иудейскому преданию, совершалось при помощи особенных кранов, двух или даже четырех, так что одновременно им могли пользоваться несколько лиц. Основанием такого предания послужило, собственно, то соображение, что омыться одною и тою же водою можно только раз и что, следовательно, омывать руки или ноги в самом бассейне было невозможно, и гораздо удобнее было пользоваться струею воды из крана.
   "Из некоторых мест, напр., Числ, 5, 17, видно, что для омовений воду черпали из верхнего бассейна глиняными сосудами. Неосновательно также в разных новейших археологиях восстановляют тип Моисеева умывальника на основании аналогичных сосудов, открытых в Ниневии. При совершенном отсутствии данных, ни в одном из открытых ниневийских умывальников нельзя видеть сходства с умывальником Моисея".
   "Второе упоминание в книге Исход, 38, 8 ["И сделал он таз из меди, и подножие к нему, из меди же, из зеркал рожениц, собиравшихся у дверей шатра собрания", пер. Мандельштама] о медном умывальнике Моисея делает весьма важное прибавочное замечание, что он был сделан из зеркал многих женщин8, собственно толпы женщин или женских сборищ, которые толпились у ворот скинии собрания. По примеру LХХ толковников, Филон, Иосиф Флавий, Ионафан и все иудейское предание разумеют здесь именно женские зеркала. "Во время Моисея, -- говорит Спенсер в объяснение этого места, -- знатные еврейские женщины, привыкшие, по египетскому ритуалу, ходить в храм Изиды с зеркалом в левой руке и цитрою в правой, продолжали носить зеркала, как некоторую священную принадлежность, являясь в скинию Моисея. Чтобы положить конец этому обычаю, Моисей собрал египетские зеркала и сделал из них умывальник" (De legibus hebraicis ritualibus, IV, I, 1092). Но что значит выражение: сделал из зеркал ? То ли, что зеркала, делавшиеся в древнее время из какого-либо полированного металла, между прочим, из меди, были совершенно переплавлены, подобно тому, как были переплавлены женские серьги в золотого тельца (Луидий, Кейль, Генгстенберг), или то, что зеркала только между другим материалом вошли в состав нового сосуда, и вошли, не теряя своего вида, как внешнее украшение были припаяны к умывальнику? Последнее понимание находим уже у Филона, который говорит, что священники, умывая руки в умывальнике, смотрелись, вместе с тем, в бывшее тут же зеркало, припоминая, не кроется ли чего-- либо дурного в их сердце... Но есть и еще объяснение этого места (Исход, 38, 8), по которому здесь указываются не зеркала, а другого рода изображения. В русском переводе книги Исход данное место переводится так: "и сделал умывальник и подножие его из меди с изящными изображениями, украшавшими вход скинии собрания". Таким образом, вместо древнего перевода (славянского?): из зеркал бодрствующих женщин... получилось в русском переводе с изящными изображениями. Какого рода были эти изображения, видно из следующих слов русского перевода; украшающими вход скинии собрания. Вероятно, здесь предполагается, что умывальник был украшен не зеркалами, а изображениями херувимов или волов, фигурировавших позже на умывальниках Соломона. Расположенность к такому объяснению данного места можно встретить уже у древних толкователей.
   
   
   
   Рис. 3. Т. наз. "Амафонское море", однородный с "Медным морем" финикийский сосуд, открытый в 1866 г. на Кипре и хранящийся в Луврском музее. Так, напр., на реставрациях Витция Моисеев умывальник имеет 4 крана, в виде четырех голов херувимов Иезекииля. Таким образом, представленный русский перевод, хотя отступает от перевода LХХ и иудейского предания, не противоречит духу законодательства о Скинии и оправдывается устройством Соломоновых сосудов для омовений (NB: это -- большой уже бассейн, краями стоящий на крупах двенадцати быков, головы которых обращены наружу, см.: Олесницкий же, стр. 328 и след.). Но совершенно другое нужно сказать о переводе данного места у Кнобеля: "и сделал умывальники... с портретами женщин (жен левитов), приходивших сюда для очищения сосудов". И сам Кнобель сознается, что этот перевод противоречит обычаям ветхозаветного святилища. Нельзя представить ничего более дикого, как женские портреты на священном ветхозаветном сосуде, когда всякие изображения земных существ были запрещены законом Моисея, и когда доступ к месту умывальника был запрещен женщинам. То же нужно сказать и о переводе Ригма: "с зеркалами для пользования служивших в скинии женщин". Женщины не несли таких служб при скинии, для которых им нужно было бы здесь умываться и одеваться перед зеркалом.
   Об обращении с умывальником при снятии с места лагеря и скинии в еврейском тексте ничего не говорится. Но LХХ и самаритянское Пятикнижие в Числ, 4, 14 имеют такую прибавку: "и пусть возьмут пурпуровую одежду и покроют умывальник и подножие его". Таким образом, умывальник имел такую же обвертку при перенесении его, как и жертвенник всесожжения"... (Олесницкий , стр. 37--40.)
   Вот один из секретов юдаизма, в которых так очевидно путается компетентнейший исследователь. Зачем Аарону и "сынам его, и потомкам" не омываться бы тщательно дома и, уже умывшись и омывшись, входить чистыми в скинию? Зачем здесь умываться? Что это: контроль омовений, "пусть умоются на наших глазах, иначе не поверим "?! И неужели входили они еще неумытые ? Почему, наконец, не поставить было таз совершенно вне скинии! Но человек освящает храм, самым существом своим, самым телом своим: и пустой храм уже есть место географическое, а не жилище Божие; ибо не для кого и Богу здесь обитать. Еще не было никогда храма без человека... Такой храм был бы без-животен без-житен, и ео ipso безбожен, ибо Бог в жизни, и жизнь в Боге. "Пусть омоются тут, перед лицом Моим", вот бесспорное, что мы имеем в тексте. Это, относительно священников сказанное, есть как бы квадрат другого повеления, сказанного относительно всего народа: "пусть дважды в год каждый израильтянин явится в скинию перед Лице Мое". Ведь скиния-- то названа "скиния свидения" (человека с Богом) и омовения эти суть часть ритуала "свидения". Второе -- две части сосуда: нижняя, куда ставились ноги при омовении, и верхняя, наименованная в еврейском тексте "таз ", где производилось другое омовение. Нужды этого другого омовения, уже не ног, и требовали сосуда на некоторой высоте поставленного ("на ножке") и в то же время открытого ("таз"). Мы можем предполагать в тексте умолчания; на это намекают "зеркала рожениц". Зачем они? Какой-то конец, после начала (описание сосуда), между которыми опущена середина, и потому так непонятно все. Но во всяком случае: вода, роженица, омовение, с благоговением покрываемое, при перенесении, царственным пурпуром -- вот три стихии сосуда, внутри скинии находящегося; и это суть те самые стихии, которые мы, после тысяч лет преобразований, жизни, бытия, все еще открываем в микве : вода же, роженицы же, омовения же. "Матушка моя радовалась, приходя из миквы", -- рассказывает наш смиренный автор-перекрещенец, и в его восклицании нам слышится лучший комментарий, чем у ряда ученых, от Филона до Неймана, слова которых мы привели. Ибо ведь суть-- то и секрет, во всяком случае, не в том, из чего и как омыться, а в самом омовении, жажде его, радости от него; и бездне новой и непостижимой для нас психологии, с этим связанной; ибо для нас... омыться в церкви перед Богом, для угождения Ему -- непостижимо, не вытекает из всех представлений Бога! Что "Чистому Духу" до наших телес?! Нет связи. А где омовение есть, -- оно связуется с идеей Бога, Единого, но Который не чисто или не исключительно духовен, не абстрактно духовен. "И вдунул в лицо наше (Адама) дыхание жизней, душу бессмертную". Сейчас мы будем продолжать о субботе, пока же заметим, что около египетских храмов непременно находилось озеро, т.е., собственно, вырытый бассейн, так как натуральных озер в этой части Египта нет.
   

VII

   "...Так проходили у нас в доме пять дней недели, считая от воскресенья до пятницы. В самый же день пятницы порядок несколько видоизменялся. Известно, пятница -- канун святой субботы, и всякий добрый еврей должен приготовляться к встрече ее как дорогой гостьи, царицы"...
   Вот -- новое, абсолютно новое для нас, в цикле нашего теизма вовсе неизъяснимое: праздник -- олицетворяется ; он есть -- лицо\i0 он есть лицо женского пола. И "встретить праздник" для еврея не значит сложить руки и ничего не делать, но, напротив, значит начать хлопотать, готовиться, приготовляться. "Гости едут": труда будет много хозяевам, хотя -- веселого труда, радостного. Когда появляется "гостья", "царица" -- может быть, труд будет даже сладостен. Ее любят и в нее могут быть даже влюблены , иначе зачем бы упоминать ее пол; просто сказали бы: "Кто-то в гостях у нас".
   "В дни пятницы отец не засиживался по утрам в синагоге до часу дня, а выходил много раньше, часов этак в десять, и придя домой, тотчас садился завтракать; и, позавтракав, тотчас принимался за приготовления к встрече царицы субботы".
   "Первым долгом он принимался за дело обрезания ногтей пальцев рук. Обрезание ногтей вовсе не такая пустая вещь, над которой не стоило бы задуматься доброму еврею. Обрезание ногтей -- главное пальцев рук, -- имеет немаловажное значение в святой религии евреев -- оно требует серьезного внимания, осторожности и обдуманности".
   "Так, напр., обрезание ногтей должно совершиться непременно раз в неделю и именно в пятницу -- канун святой субботы9. Затем: обрезание должно начаться с правой руки и непременно с большого пальца и кончаться мизинцем левой руки. Дальше: все десять обрезков ногтей должны быть завернуты в бумажку вместе с тремя свидетелями и преданы огню на всесожжение...
   Вы, возлюбленный мой брат, русский человек, христианин, чего испугались: "Как это, чтоб живых свидетелей завертывать вместе с какими-то обрезками и зажигать??! -- в ужасе восклицаете вы. -- Где это видано, где это слыхано, чтобы жгли свидетелей ни за что, ни про что?" -- продолжаете вы негодовать с омерзением на такую бесчеловечность со стороны нехристов-евреев.
   
   Не пугайтесь, милый друг, -- спешу я успокоить вас. -- Это не живые свидетели. Это свидетели не что иное, как маленькие, крошечные щепочки, отщепленные перочинным ножичком, одна из них от косяка двери, а две -- от подоконника".
   "Затем и последнее. -- При операции обрезания ногтей необходимо остерегаться, чтобы какой-либо шальной обрезок не отскочил в сторону и не затерялся в мусоре. Если же, несмотря на все предосторожности, такой казус-таки случится, т.е. так-таки отскочил один обрезок -- и на пол, то тому, кому принадлежит этот обрезок, предстоит крайне неблагодарный труд непременно отыскать его, во что бы то ни стало, и присоединить его к остальным обрезкам. Буде же, паче чаяния, таковой не отыщется, несмотря на все старания неосторожного обрезателя, -- то ему, сему последнему, предстоит в будущем, т.е. после своей смерти, неприятное путешествие из могилы обратно в дом, где он жил -- и непременно отыскать злополучный обрезок".
   Мы, под впечатлением своего собственного изучения Библии , представляем себе евреев, сейчас и в древности, без легенд и сказок. Это для нас богослов, вечно серьезный и торжественный, не снимающий "эпитрахили" всемирного священства. Между тем ничего подобного, сейчас и, конечно, в древности. Еврей имел быт; имел как ядрышко, так и скорлупу около себя: у него были свои подробности жизни. Отвлеченность бытия, ему приписываемая нами, есть наша о нем абстракция, есть плод алгебраической выжимки, какую мы производим над телом этого народа, чтобы извлечь из него сухой препарат наших теологических систем. Еврей суеверен и наивен, -- уже потому, что он жив, живой, живет.
   "Совершив все, как следует по закону, относительно обрезания ногтей, отец спешил в микву, чтобы искупаться лековед шабес". -- Далее следует приведенное нами выше описание "миквы". Но к "лековед шабес" автор делает под текстом страницы примечание, требующее всего нашего внимания. Надписав "лековед шабес" еврейскими знаками, он продолжает: "лековед шабес", т.е. в честь субботы. Благочестивый еврей, что бы он ни предпринимал для субботы, напр., купил новую ложку для субботнего стола, обязательно произносит эти два слова. Есть такие благочестивые евреи, которые, при исполнении супружеских сношений с женами в субботние вечера, произносят эти два слова, велев и супруге повторить за ними".
   Следует заметить, что автор перешел в христианство юношею и брака еврейского de facto, на себе -- он не испытал и не знает. Он доносит до нас слухи, говор еврейской атмосферы. "Так бывает", он пишет; заметим, что сам он уже "интеллигент" и у него, конечно, "так" бы не было. Он описывает быт еврейской темноты, старого заплесневелого гетто, но он-то и драгоценен для нас, так как здесь тысячелетия не было христианских "новшеств", и вообще никакого ветра со стороны. Между тем "примечание" его, устраняющее спор о факте, имеет колоссальное историческое значение, будучи тою "водяною ниточкою", "водяным канальцем", который соединяет и сливает в один бассейн совершенно однородной влаги теизм евреев -- с вавилонским, египетским и ханаанским. "В честь субботы", "в честь царицы субботы", какой-то небесной "царицы Савской", приходящей на этот день в гости к всемирно-историческому Соломону. У Геродота (I книга, глава 198) записано:
   "Погребальные песни вавилонян походят на египетские... Всякий раз после сообщения с женщиной вавилонянин воскуряет фимиам и в то же время в другом месте это делает и женщина, с которою он был; так же, я наблюдал, поступают и аравитяне... У вавилонян есть, однако, следующий отвратительный обычай: каждая туземная женщина обязана раз в жизни иметь сообщение с иноземцем в храме местной своей Афродиты. Многие женщины, гордые своим богатством, не желая смешиваться с другими, отправляются в храм и там останавливаются в закрытых колесницах; за ними следует многолюдная свита. Большинство женщин поступает следующим образом: в святилище тамошней Афродиты садятся в большом числе женщины с веревочными венками на головах; одни из них приходят, другие уходят. Между женщинами во всевозможных направлениях сделаны совершенно прямые проходы, по ним холят иноземцы и выбирают себе женщин. Севшая здесь женщина возвращается домой не раньше, как иноземец бросит ей монету10 на колени и сообщится с нею за пределами святилища. Бросивши женщине монету, следует сказать: "Приглашаю тебя во имя богини Мелитты". Мелиттою называют ассирияне Афродиту. Как бы мала ни была монета, женщина не вправе отвергнуть ее, потому что деньги принадлежат божеству. Она следует за первым, бросившим ей деньги, и не пренебрегает никем. После сообщения и, следовательно, выполнения священного долга относительно богини женщина возвращается домой, и с этого времени нельзя иметь ее ни за какие деньги. Женщины, выдающиеся красотою и сложением, уходят из храма скоро; все некрасивые остаются там долго; иные принуждены ждать по три и по четыре года. Подобный обычай существует в некоторых местах и на Кипре".
   Остановимся. Три тысячи лет -- большое время для изменения, потери всех прежних форм и даже для исчезновения обычая, обыкновения, закона; однако центральный момент описанного -- "во имя богини Мелитты" совпадает в сущности буква в букву с "лековед шабес" -- "в честь (царицы) Субботы". Здесь, по Геродоту, -- долг , даже при отсутствии своего желания; и, как проговорился еврей в беседе со мною: "хороший тон еврейства требует... почтить субботу" характерным, для нас теперь непостижимым способом. Однако сделаем усилие постигнуть. Мы вкушаем хлеб -- и благодарим Бога; спим и, как ложась, так и по утру, вставая -- просим Бога об охранении нас от лукавого, благодарим Его за это охранение. Но здесь, в сотворении младенца, не гораздо ли более необходимо сберечься от лукавого: мы в этот миг даем зарождаемому существу способности, мы определим его душу, мы вдохнем в него благочестие или нечестие, неисправимое во всю последующую жизнь. Конечно -- это миг законодательный (дается закон душе) и священный! Оспорим ли мы, что внимание и забота присущи и должны ему; что очиститься душою "перед" и возблагодарить Бога за душевную чистоту "после" суть в самом деле нечто мыслимое здесь, возможное, и, наконец, что это -- должное. Не пасть бы здесь, не оскверниться бы тут, помыслом, движением, шутками -- и мы уже без труда сохранимся в чистоте остальное время. Мы тут проходим узенькою альпийскою тропинкою; один шаг неверный -- и мы летим в пропасть (разврат): как же здесь, именно здесь не вспомнить Бога, не сказать хоть машинально -- "Господи, помилуй!" "спаси и избави!", ибо совершить-- то это нужно, но вопрос: как? -- "Лековед шабес" -- это и значит: "не я и не мое тут произволение", или, как молится Товия, оставшись наедине с Сарою, по указанию Ангела: "Ныне я беру ее, Господи, не для удовлетворения похоти, но по-истине"11. Кстати, есть кой-- что в рассказе "Книга Товита", что напоминает и вавилонские "воскурения фимиама" (Геродот). Вот как учит Ангел Товию -- юношу истине брака: "Ангел сказал ему: разве ты забыл слова, которые заповедывал тебе отец твой, чтобы ты взял жену из рода твоего (NB: замечательна эта постоянная тенденция Израиля к родным узам в браке, к неотхождению через брак -- вдаль от родичей). Послушай же меня, брат: Саре следует быть твоею женою, а о демоне не беспокойся: в эту же ночь отдадут тебе ее в жену. Только, когда ты войдешь в брачную комнату, возьми курильницу, положи в нее сердца и печени рыбы и покури ; и демон ощутит запах и удалится, и не возвратится никогда. Когда же тебе надобно будет приблизиться к ней, встаньте оба, воззовите к милосердому Богу, и Он спасет и помилует вас". Вот -- религия; вот -- религиозное окружение. Положим, здесь было исключительное опасение известно -- присутствующего демона, но разве благоразумный человек не должен в каждом шаге жизни своей опасаться и ожидать встречи с демоном? Козней дьявола? И здесь, именно здесь -- особенно? Итак, бывшее здесь, между Товиею и Сарою, потребно каждому и всегда.
   Но мы продолжим вавилонские и египетские параллели из Геродота: "В одной части Вавилона за большою крепкою стеною находится царский дворец. задругою -- храм Зевса-Бога, с медными воротами". Слово "Зевса" нас не должно удивлять, как уравнивание, приравнивание греком чужих имен к именам своего теизма; как пользование терминами, которые были бы понятны соотечественникам. "Этот храм -- четырехугольник, каждая сторона которого имеет две стадии; уцелел он до моего времени. Посредине храма стоит массивная башня, имеющая по одной стадии в длину и ширину; над этою башнею поставлена другая, над второй -- третья и т. д. до восьмой"... Точно ли знал Геродот число ярусов? Мы же помним талмудическое: "и не говорите -- понедельник, вторник, но -- шесть дней до субботы, пять дней до субботы, два дня до встречи ее, день же седьмый суббота -- Господу"... "Подъем на эти башни сделан снаружи; он идет кольцом вокруг всех башен. Поднявшись до середины подъема, находишь место для отдыха, со скамейками: восходящие на башню садятся здесь отдохнуть. На последней башне есть большой храм, а в храме стоит большое, прекрасно убранное ложе и перед ним золотой стол. Никакого кумира в храме, однако, нет. Провести ночь в храме никому не дозволяется, за исключением одной только туземки; так рассказывали мне халдеи, жрецы этого божества" (кн. I, гл. 181)... "Они же, эти халдеи, мне рассказывали, -- чему я, однако, не верю, -- будто само божество сходит в храм и почивает на ложе; нечто подобное и точно таким же способом совершается в египетских Фивах, как мне говорили египтяне; и там, будто бы, ложится спать женщина в храме Зевса Фивского, причем ни эта вавилонянка, ни эта фивянка, не имеют сношений с мужчинами".
   "Сходит Бел к женщине". Нужно иметь в виду начертание: "б'Эл", где "Эл", есть то же, что "Эл'огим" Бытия, как это давно выяснено филологами. Но и затем, что он как не мужское дополнение "св. Субботы", "царицы Субботы" и, очевидно, царицы не земной, а трансцендентной, небесной, в сущности неизъяснимой и мистической?! Если есть "святая Суббота" и возможна, есть и возможен Бел; и когда ждут одну, можно ждать другого. В Фивах и Вавилоне и ждали "б'Эла"; а нам еврей, в бесхитростной автобиографии, рассказывает, как еще в царствование Николая Павловича его родители ждали "св. Субботу". Мистика и психология, нам не понятная, но которую мы можем узнавать, как бы взглядывая на лицо и сверяя особенности его с прописанными в паспорте. В "царице Субботе" мы находим Мелитту; а где есть Мелитта, не может уже не быть и б'Эла. Ибо нет дроби, которую не дополняла бы другая дробь: так как обе оне из той же единицы.
   

VIII

   "Придя из миквы домой, отец расчесывал гребнем влажные пейсы и бороду, причем не лишне будет сказать, что выдерганные гребнем священные волоски12 этих еврейских украшений он тщательно берег, вкладывая их между страниц какой-либо священной книги, потом садился читать шир-гаширем"...
   Еврей-биограф в ссылке под текстом переводит: "шир-гаширем -- Песня песней царя Соломона". Так вот минута и настроение ее чтения, и вот смысл знаменитой книги: певческое начало, поющее начало Израиля; струна и смычок, приходящие в движение в каждом израильском дому в час, как вечереет с пятницы на субботу. И мы прошепчем, но именно как старый еврей, врождаясь в него, перерождаясь в него:
   
   Глава 1, ст. 1. "Да лобзает он меня лобзанием уст своих. Ибо ласки твои -- лучше вина!"
   Ст. 2. "От благовония мастей твоих имя твое -- как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя".
   Ст. 3. "Влеки меня, мы побежим за тобою; царь ввел меня в чертоги свои, -- будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино. Достойно любят тебя".
   Ст. 4. "Дщери иерусалимские! черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы".
   Ст. 5. "Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня: сыновья матери моей разгневались на меня, поставили меня стеречь виноградники. Моего собственного виноградника я не устерегла".
   Ст. 6. "Скажи мне, ты, которого любит душа моя: где пасешь ты? где отдыхаешь в полдень? к чему мне быть скиталицею возле стад товарищей твоих?"
   
   Это как бы зов Лица-Субботы к каждому еврею, тоскливое взывание Царицы, мистически веющей уже с высот небесных. Дальше ответно -- голос отсюда, голос еврея, пожалуй -- чтеца книги:
   
   Ст. 7. "Если ты не знаешь этого, прекраснейшая из женщин, то иди себе по следам овец и паси козлят твоих подле шатров пастушеских".
   Ст. 8. "Кобылице моей в колеснице фараоновой я уподобил тебя, возлюбленная моя".
   Ст. 9. "Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя -- в ожерельях";
   Ст. 10. "Золотые подвески мы сделаем тебе с серебряными блёстками".
   
   И опять голос сверху, перебивая нижний:
   
   Ст. 11. "Доколе царь был за столом своим, народ мой издавал благовоние свое".
   Ст. 12. "Мирровый пучок -- возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает".
   Ст. 13. "Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских".
   
   И снова -- ответ; ритм -- короче, т.е. чаще. Мы слышим почти восклицания:
   
   Ст. 14. "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные!"
   Ст. 15. "О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! И ложе у нас -- зелень!"
   Ст. 16. "Кровля домов наших -- кедры, ни юлки наши -- кипарисы".
   
   Мы, европейцы, берем у Соломона вовсе не то, что для него индивидуально, а берем нам сродное -- "Экклезиаст", потому что он напоминает нам мировую скорбь множества наших произведений, и берем еще "Книгу Премудрости", из которой извлекались прописи для бесчисленных византийских "Домостроев". Мы взяли у семита родственное арийцу, и, попав пальцем в небо, восклицали: "Эврика!". Но вот еженедельно семит берет одну из Соломоновых книг; мы заглядываем -- которую? Верно он почувствовал мировую скуку? Или хочет дать урок детям? Нет, пришел день любви и он берет книгу любви. Мы ниже увидим, из биографии нашего еврея, какой это верующий, какой монах юдаизма. Теперь же будем следить его дальнейшие шаги.
   "Покончив шир-гаширем, Песнь песней, отец тотчас принимался читать те семь глав "Пятикнижия" Моисеева, которые завтра, во время утренней молитвы, будут читаны в синагоге во всеуслышание. Затем он прочитывал толкование на эти пять книг на халдейском13 языке, произведение известного толкователя "Пятикнижия", некоего Инкелеса.
   Между тем солнце начинает уже заходить14, и нужно спешить в синагогу на молитву. Отец сбрасывает с себя будничную одежду и обувь, наряжается по-праздничному, берет молитвенник -- Сидер подмышку и отправляется в синагогу".
   Здесь автор прерывает рассказ, ссылаясь на воспоминания детских лет, где дано пластическое впечатление от субботы; т.е. где он рассказывает не как знающий, а как зритель. Но мы будем ловить, что можем:
   "До сих пор, несмотря на шесть десятков лет, ушедших и канувших в Лету, мне часто с грустью о давно и безвозвратно минувшем вспоминается то блаженное, детское время, когда, в субботние вечера, сиживал вместе со всем нашим семейством, -- отцом, матерью, братом и сестрою и нередко ойрехем, -- за роскошно убранным столом". -- К слову "ойрехем" автор делает пояснительное замечание: "так называются странствующие из города в город евреи, для приискания себе пропитания. Евреи никогда не отказывают таковым неимущим в куске, в особенности на праздники, сажая их с собою за стол". Вот плод любви, не нашей словесной, но кровной и фактической: в день субботний никто да не будет вне крова. Продолжаем описание: "Как теперь помню, день пятница вместе с захождением солнца заходил тоже в вечность, и наступала желанная, целую неделю жданная, Царица Суббота". Здесь снова два примечания автора, к времени начала субботы, и к словам о самой субботе: "У евреев сутки начинаются с вечера и кончаются вечером же" (т.е. у них суточный центр -- ночь, в противоположность центру -- дню при нашем часо-исчислении); "евреи иначе не называют Субботу как Царицею". Теперь опять продолжаем самый текст: "Мы, отец, брат и я, наряженные по-- праздничному в шелковых капотах, опоясанных шелковыми же кушаками, в белых чулках и глянцевых сафьяновых башмачках, в шапочках штраймелех на головах поверх ермолок, -- чинно, важно, молчаливо, с молитвенниками -- сидеры -- подмышкой, шествуем в ряд в синагогу. Синагога большая-пребольшая, но она быстро наполняется народом, так что становится тесно и довольно душно; но порядок не нарушается, и молитва идет своим чередом. Домой из синагоги возвращаемся тем же порядком, с прибавлением душевной радости, что удостоились встретить Царицу Субботу, величаемую в песне Лайхо дойды -- Невестою Бога". Здесь опять у автора замечание: "Вечерняя субботняя молитва в синагоге начинается оригинальною песнею под названием Лайхо дойды. В этой песне Бог именуется дядею (NB: т.е. именуется в отношении каждого еврея, братом его отца, в чем скрыта или тайно указуется та мысль, что, рождая, каждый отец уравнивается, становится братом Богу, во всяком случае "богоподобится", "богоравняется". Если принять во внимание необыкновенную высоту и страх посейчас евреев перед самым именем Божиим -- это представление, не мальчишеское же, поразительно), а Суббота -- невестою, и говорят: Иди, дядя, встречать невесту, и вслед за этим, в стихах, перечисляются все достоинства невесты: красота, душевные качества и т. д.".
   Автор не приводит самой песни, но нам посчастливилось достать ее русский перевод. Вот он, -- хотя у нас нет сил проверить столь важные здесь мельчайшие детали языка и мысли:
   
   Гимн Субботе -- Шламо Галеви (имя автора).
   "Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Субботы.
   "Соблюдай" и "помни" (т.е. ее, субботу) -- в одном изречении дал нам услышать Бог Единый, Господь Един, и Имя Его едино в чести, величии и славе.
   Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Субботы.
   Навстречу Субботе да поспешим, ибо Она -- источник благословения, от начала бытия Она освящена, Она -- венец работы, о котором мечтал при ее (работы?) начале.
   Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Субботы.
   Святилище Царево, град Престольный -- восстань и выйди из-под развалин; полно пребывать Тебе в долине плача, и Он милостиво пожалеет тебя.
   Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Субботы.
   Пробудись, пробудись, ибо наступает рассвет (NB: ведь наступает ночь; итак, сумерки наши суть рассвет юдаический, начало мистического их Восхода Солнца), встань и просветись; проснись, проснись, запой ты, ибо Слава Божия воссияла над тобой.
   Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Субботы.
   Не стыдись и не красней! Что унываешь ты и что сокрушаешься? В тебе найдут приют бедные народа моего, и вновь воздвигнется город на руинах своих.
   Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Субботы.
   И станут добычею грабители твои, и удалены будут все твои притеснители; вновь возрадуется о тебе Бог твой, как радуется жених о своей невесте.
   Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Субботы.
   Вправо и влево ты проникнешь и прославлять будешь Господа. Водимые мужем, сыном Парца (Мессия?), мы обрадуемся и возликуем.
   Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Субботы.
   Воспрянь, отряхнись от праха, облекись, народ мой, в красивейшее платье твое; через сына Иесея из Бет-Лохми (=Вифлеем) душе моей приближается спасение.
   Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Субботы.
   Гряди с миром Ты (Суббота), венец своего мужа, с весельем, в торжестве. Приди, о невеста, войди, о невеста, в среду народа верного и избранного.
   Пойдем, друг мой, навстречу невесте и да приветствуем ее в лице Субботы".
   

IX

   Так оканчивается молитва, в тембре и колорите которой есть кое-что общее с Песнью Песней. Нам, арийцам, психология изобретения этих звуков, мыслей, обращений -- непонятна. Для нас это только документ; документ быта, веры, религии.
   "И вот, -- рассказывает нам автобиограф, -- обратно из синагоги вернувшись, мы переступаем порог своего дома, и здесь хором, сразу, произносим неизменное субботнее приветствие: Гут шабес. Мать наша, беленькая, чистенькая, в большом чепце шлайер на стриженой голове, вся сияющая от удовольствия, с ангельской улыбкой на устах, отвечает нам тем же приветствием, добавив: и а гут йоер. Мы подходим к столу не раздеваясь; на столе, покрытом белой скатертью, красуются четыре подсвечника из красной меди с зажженными четырьмя свечами. Они зажигаются в воспоминание о четырех праматерях еврейского рода -- Сарре, Ревекке, Рахили и Лии, которые, по еврейскому преданию, были основательницами этого религиозного обряда, т.е. Зажжения свечей в честь Субботы; почему это возжение всецело лежит на женщинах, и к нему не касаются мужчины. Возле свечей стоит объемистый графин с красным15 вином и с ним в ряд три стакана, -- а если у нас случался приглашенный ойрех, то четыре. Отец берет графин и разливает из него по стаканам вино; потом благоговейно, сосредоточенно берет свой стакан левой рукой и осторожно ставит его на ладонь правой руки; мы все, присутствующие при этом члены мужского пола (женщинам это не предоставлено) следуем его примеру -- и все разом начинаем читать кыдеш (особая молитва). Окончив кыдеш, мы умываем руки и, сбросив верхнюю одежду, усаживаемся уже вместе с женским полом, т.е. матерью и сестрою, вокруг стола по старшинству. На краю стола против сиденья отца, лежат рядом два белые хлеба-жгуты, так называемые халесы, покрытые белою салфеткою; возле них -- нож и солоница со столовою солью. Отец благоговейно берет один из хлебов в левую руку, прижимая его к груди (NB: какая трогательность жеста, т.е. в смысле "и хлеб наш насущный, Господи, ты не отнимаешь у нас", и, тоже: "и насадил Бог... и сотворил... и умножил"...), а правою, прочитав предварительно вслух благословение мойце, разрезает его потом пополам, отрезает от одной половины порядочный ломтик, макает его в соль и откусывает полным ртом, жуя; тотчас же отрезывает нам всем по таковому же ломтю и все мы, подражая его примеру, т.е. тоже предварительно прочитав мойце, омакнув каждый свой ломоть в соль, откусывает сколь можно больше и жует. Затем начинается уже настоящая еда из нескольких рыбных, мясных и овощных блюд. Едим на славу. В промежутках блюд, все (т.е. только мужчины; женщина не может участвовать в пении вообще) поем шабашевые песни Цыр машлой, Кол мекадем, Ма Иодгис и т. д. и, наевшись и напившись досыта, прочитав вслух благодарственную молитву Бырхас гамозен, отправляемся все спать до утра"...
   "Это, -- добавляет автор, -- так называемая первая шабашевая трапеза -- Сеида", и делает в сноске под текстом примечание: "Талмудом установлено, якобы по повелению Бога, через Моисея, чтобы субботние трапезы были ни больше, ни меньше трех. Три трапезы эти имеют до того великое значение у Талмуда, что если случается пожар в субботу, когда, по закону, еврею нельзя подойти к пожарищу и спасать что-- либо из имущества, то пищу, приготовленную для трех трапез, однако, он может и даже должен спасти". Из примечания этого очевидно, что трапезы субботние в сущности есть ритуальные вкушения, откуда и вытекает их непременность и священное число три. Во всяком случае, до сего момента рассказа нашего автора -- приуготовление к субботе, как бы одевание субботних -- видимых одежд, за коими последует невидимое существо субботы.
   Он о нем не говорит. Он вышел из еврейства юношею, во всяком случае -- холостым, и как для семьянина-еврея ему еврейский культ не был открыт. Мы же отмечаем, что празднование у евреев субботы не имеет и приблизительно ничего общего с нашими праздниками, знаменуясь разрывом с шестью днями, перерывом общения с ними. "Суббота" сзади и спереди, т.е. в пятницу и воскресенье, окружена как бы поднятыми крепостными мостами. И с минуты, как они подняты, переход в субботу невозможен под страхом смерти, ни из субботы -- в пятницу или воскресенье. Вокруг ров; кто упал туда -- умер. Суббота есть тайна седьмого Дня, есть день какого-то таинства, к которому наш автор рассказывает только приуготовления, ибо совершенно непостижимо и даже вовсе не нужно само в себе и для себя то, что он описывается. Обстриг ногти; вымылся священною водою; кратко, на минуту сходил в синагогу, где пропел встречу Субботе; и вот -- дом и в нем стол, накрытый торжественно, на котором поставлены четыре свечи в память четырех праматерей, зажженных пятою теперешнею, в этом дому матерью семейства. Очевидно, все до сих пор приуготовления, к чему -- автор не называет.
   Суббота важна как обрезание и в отношении к обрезанию: вот обмолвки еврейских книг, которые указуют путь ищейке-историку. Ищи и здесь "обрезания", "обрезанного". Обрезание должно действовать, -- когда? На это без слов указует точка приложения ветхозаветной печати. Как действовать? На это-то и отвечает суббота, этому она научает, в этот-то культ она и вводит. Иначе сказать, суббота есть способ и метод разрешения великой и даже мировой проблемы пола, которая, например, до известной степени разрешена и у нас в тысячелетнем и религиозном же институте брака. И у нас есть "обрезание": точка его древнего приложения и у нас действует, должна бы действовать в некотором магическом круге, не переходя за его черту, каковой круг мы именуем брак, таинство брака. Перескочить за черту его, именно точкою "обрезания", и у нас значит умереть -- оскверниться; продолжать жить этою точкою после брака -- значит скверниться же; до брака -- значит опять скверниться. Итак, ров, стены, поднятые мостики -- есть и у нас, но как воображаемые и не действительные, и потому именно, что у нас нет в еврейском смысле суббот, что, вместе с падением обрезания -- пали и они, и мы внутри-то своего брака, по сю сторону магической линии совершенно не знаем и не умеем, что, когда и как в точках обрезания совершать. Во всяком случае, в важнейшие секунды своей семейной жизни каждый ариец только физиологически, modo animalium живет, а не священно, как это вытекало бы из проблемы брака и как не вытекает у нас. А если он modo animalium живет, то, очевидно, и проблема брака у нас не разрешена. Он есть явление гражданского порядка, есть определенное социальное положение: но задача-то его, рождение детей, не выполняется в браке иначе как и вне брака, с тою же суммою внебрачных ощущений и без каких-либо специальных в браке приуготовлений. Таким образом, у нас брак есть церемония, и именно церемония вступления в социальное положение; но собственное брака в нем также и то же, что до или после или вне брака. От этого отсутствия специальностей в точке обрезания, конечно, она живет и до, и после, и вне брака, не нарушая церемонии и церемониальности семейного бытия. Отсюда разврат, развращенность арийцев и органическая их гибель (вырождение). Отсюда же вечная стойкость, и именно органическая, семитов. Обрезание есть религиозное устроение точек брака; но построить дом еще не значит жить в нем, и суббота есть священная жизнь точек брака. Отсюда идентичность субботы обрезанию, недействительность (не действенность) обрезания без суббот. Суббота есть ритм, есть пульс бытия, а ритмирующая артерия сжата кольцом обрезания. Понятна адамантовая прочность семьи и брака у евреев, вовсе независимая от церемонии венчания, да и не связанная с нею, ибо венчание там зыбко и разрушается (так называемое "разводное письмо") при первом желании мужа и при слегка мотивированном требовании жены. Но весь тот специальный страх перед разводом, какой существует в Европе, существует вследствие мысли: "развод -- это гибель брака и семьи", у евреев этот же страх существует перед субботою: "ее нарушение -- гибель пола, гибель отцов, матерей, детей". Нет субботы -- и настанет хаос половых отношений, настанет modus animalium; подобно как в Европе -- есть развод, настанет хаос свободной любви, modo animalium. Там и здесь будет разорвано кольцо, крепость, магический круг: но в Европе -- лишь церемониальных форм и социальных связей, а у еврея -- существа дела и самой плоти. Еврей все взял глубже; все взял в сути; европеец взял поверхностно и одни формы в той же области. Область же это вековечная; область эта небесная и тайная.
   Но раз суть религии у еврея, и еще у библейского еврея, положена в обрезании и в субботе, очевидно, и теизм их, и еще библейский теизм, есть до известной степени "обрезанный" же и "субботний". Т. е. это есть теизм священно-половой, священно-брачный, муже-женский по глубочайшим, сверхчеловеческим, основаниям. И как только мы об этом догадаемся, само обрезание и суббота уже для нас объяснятся только как последствия и манифестации этого внечеловеческого сложения теизма, который и взял человека в столь (для нас) странных точках и в странные моменты. Для нас вырастут юдаизм и христианство как две вершины совершенно самостоятельного бытия, не похожего друг на друга сложения, и не примиримые вовсе, никогда: 1) исповедание половое -- Пола, 2) разумное -- Разума-Слова. Но в человеке, во мне, в вас, читатель, равно есть и абсолютно неистребимы оба начала: через пол льется бытие наше из века в век, и разумом мы постигаем вселенную. Которое выше? Не опасен ли этот спор? Нужно ли нам органически вырождаться, чтобы успевать в науках, или успевая в науках -- постараться сохранить и свежесть, чистоту, священство родового бытия. Очевидно, проблема в гармонии, а не в отрицании, и не в победе которой-нибудь стороны, а в примирении обоих, и примирении с сохранением за каждым теизмом его оригинальных оснований. Ньютон -- семьянин -- вот идеал; а не Ньютон холостяк или не Соломон, скептический (относительно знания, ведения ) творец Экклезиаста. В сущности, в каждом "я" есть зачаток христианина и иудея; и каждое наше "я", рождая, родясь, семействуя -- живет зачатком в себе иудея, совершенно неистребимых и истребленным только у скопцов, атрофированным в аскетических убежищах и у отшельников-ученых. Но здесь умерла семья; люди не продолжаются, человечество -- вымирает. Итак, "иудей" в нас есть росток в будущее, есть жизнь, есть бытие. Мы бытийствуем по сих пор юдаически, и даже юдаизм и есть собственно священное бытие, священство и священность бытия. "О семени твоем благословятся все народы", -- сказал Аврааму Бог; то есть ты-первоположник священства семени, освящения семени, священствования человека в семени, и не только себя, а вообще всякого человека. "Книга бытия " -- самое это наречение первой книги Моисеевой -- объясняется: здесь положены столпы бытия человеческого, через рассказ миротворения и через завет обрезания человеку.
   Сообразно особенной и специальной миссии евреев, перерыв у них субботы и даже просто опущение крепостного мостика, хождение туда и сюда, из субботы во вне -субботнее и из вне-субботнего в субботу, было бы равнозначуще закрытию у нас, европейцев ("разумников", живущим Словом -- Логосом) разом всех учебных заведений и прекращению книгопечатания; или, относительно ощущения мостика -- равнозначуще дозволению ученикам всех школ сидеть на уроках или уйдя из класса -- гулять. "Что сделать с сим человеком: он набрал дров в субботу?" -- Это -- анархия; мост опущен, и если один человек выбежал из субботы (как из отрешенности от земного, разрыва с земным и уединения в небесном острове) в дело, в работу, то завтра выбегут или могут выбежать все. И Моисей сказал: "выведите сего человека из стана и побейте камнями". Суббота есть "иже херувимы" еврея: момент, когда на литургии все начинают слушать только литургию; сбор на украшение храма, т.е. доброе дело -- в это время невозможен, невозможны и "невинные" разговоры молящихся, и вообще ничто постороннее и внешнее. Как только мы это постигнем, мы постигнем чрезвычайное упорство евреев в отстаивании субботы перед Сыном Человеческим, о Лице коего они еще не знали, и не верили знамениям... "Мы не против исцеления слепорожденного говорим: но для чего его исцелять в субботу, а не в четверг или не в понедельник? И он станет зрящ, и суббота отцов наших была бы сохранена". Они ощущали, что с субботою затрагивалось и обрезание; и что если слепого исцелить в субботу, то почему бедному не разрешить в субботу собрать дров, и каждому вообще сделать хорошее свое дело, однако, не субботнее, и смешать через это субботнее с несубботним. Поют "иже херувимы": но один из певчих, отделившись, запел бы "Господи помилуй", потому что "это тоже хорошо, одобрительно и божественно". Все сидят в классе: но прекрасная погода, и один ученик встает и уходит со словами: "Я пойду гулять". Это частное и единичное простирается на всю систему: нельзя более никому учиться, если можно кому-нибудь гулять; нельзя вовсе совершить литургии, если который-нибудь певчий и во всякий ее момент может запеть "избранное им". От сего не только обрезание, но и весь израилев закон -- пал с субботою; она же сама отменилась в тот час, как только "собрал дров себе в субботу бедняк", и вообще поднят был вопрос о том: "да если Господь благ, то отчего в Господень день не совершить благое дело?". Господь благ -- но это Его свойство; однако есть сути вещей, и вот оне выше свойств; и просто "благое" ниже трансцендентного, благое не субботнее -- ниже трансцендентно-субботнего. "Слепой -- страдает; но если ради слепого нарушится суббота, то он будет зрящ, а все люди ослепнут в вечной области брака, и день исцеления его будет днем гибели всего, что мы знаем одни в мире и чему нас одних в мире научил Бог и Его пророк Моисей касательно этой важной тайны".
   

X

   "Лековед шабес", "в честь Небесной Царицы"16: и с пятницы на субботу еврей совершал таинственный сев пшеницы Господней. Через тысячи лет забвения нам непонятна здесь молитва. Однако помню, мальчиком, выйдя однажды почти на заре в поле -- я увидал крестьянина, с корзиною на плече: он перекрестился на Восток и, взяв горсть семян из корзины, -- широким размахом бросил на вспаханное поле. Он сеял -- перекрестясь. Не важнее ли человек пшеницы, и человеческое дитя -- пшеничного колоса, и его судьба -- судьбы и качеств колоса? И если мы именно не молимся здесь, то не потому, что дело не требует молитвы, но что мы в этом деле не научены молитве. Но тут мы подхватываем, или, точнее, все наши соображения поддерживает легенда:
   Автор воспоминаний, рассказывая, -- совсем в другом месте рукописи, -- о своем рождении, говорит, и мы сохраним весь его, защищающийся от скептицизма читателей, жаргон:
   "...Нет, не чушь и не чепуха, как вы шепчете, любезный мой читатель, а дело. Вот послушайте-ка, что говорят великие еврейские учителя об этом предмете, т.е. о зачатии и рождении нового человека вообще.
   Как только совершается в утробе женщины известное зачатие будущего человека, -- говорят они, эти великие учители, -- Бог в тот же момент посылает вниз одного из ангелов, которому приказывает неусыпно заботиться о новом человеке, ухаживать за ним как добрая нянька; водить его по аллеям рая и показывать ему достопримечательности его. Помимо же всего этого, -- говорят они дальше, -- ангел знакомит вновь зачатого со всей святой Торою (Пятикнижие), так что вновь родившийся младенец во сто крат ученее самого первейшего раввина"...
   Не правда ли, поразительный параллелизм платоновского учения о до-мирном знании человека, о том, что все до рождения он знает, но, родясь -- все забывает, теряет все ведение, и последующая философия только припоминает ему то, что он знал:
   
   И долго на свете томилась она (душа)
   Желанием чудным полна;
   И звуков небес заменить не могли
   Ей скучные песни земли.
   
   Это, однако же, Богу нежелательно, т.е. чтобы человек, выйдя на свет, был бы, так сказать, на всем на готовом. "Нет, -- говорит Бог, -- ты, человече, сам старайся все узнать, сам трудись и приложи твое старание изучить святую Тору. А то, что толку, что ты все знаешь".
   И вот для того, чтобы вновь родившийся человек совершенно забыл, где он был и что с ним происходило, ангел-нянька, по предварительному приказанию Бога, в момент появления первого на свет Божий, отпускает ему легонький щелчок над верхней губой пониже ноздрей, -- от этого щелчка, по уверению тех же великих учителей, вновь родившийся совершенно забывает обо всем, ошеломленный от удара под нос.
   К сказанному я могу прибавить то, что если кому-либо не верится, чтобы это так было, -- то пусть смотрится в зеркало и тотчас, между прочего, он увидит у себя на лице, над верхней губой, продолговатое углубление, которого даже усы у мужчин не закрывают; вот это и есть то самое, т.е. след ангельского щелчка, данного при рождении.
   Сказка? Но, во-первых, без сказок не растет человек, и, далее, "сказка" только означает "всем и всегда рассказываемое", "всем и всегда занимательное", что слушающие принимают с доверием и чего рассказывающие не умеют доказать. Но в сказке, и столь мифической, относящейся к бытию всякого человека, выражается то, чего и слушателям, и рассказчикам хочется: т.е. сказка передает мечту и веру, и для нас она важна как показатель и обнаружитель тайной веры юдаизма. Мы доскажем автобиографическое воспоминание о своем рождении нашего автора, дабы у читателя было уже закругленное представление этого момента еврейской жизни.
   "Но где же тут, однако, объяснение твоему особенно необычайному крику? -- спросите вы меня, русские люди. -- Отчего это ты крикнул не по обыкновению, а сильнее других, вновь рожденных? Очень ли уж нежный ты уродился, или щелчок был такой крепкий, что ты не выдержал?
   -- Именно так, -- отвечаю я, -- щелчок был чересчур уже сильный. И объясняю я это именно тем, что мой ангел-нянька, во время ухаживания за мной, убедился в необыкновенной памятливости моей. Опасаясь, что простой легонький щелчок не проймет меня, и я все-таки не забуду многого кое-чего из виденного и слышанного мною в девятимесячном прогуливании по раю, он, ангел мой, умудрился отпустить мне такой щелчок, от которого, как говорится, небо с овчинку мне показалось; я крикнул благим матом и... и... и решительно все забыл".
   Вот концепция рождения, вполне прекрасная и религиозная, совпадающая и с тем, что об этом предмете гадал греческий Платон ("Федр") и что в каком-то инстинкте вдохновения написал русский поэт:
   
   По небу полуночи ангел летел
   И тихую песню он пел;
   И месяц, и звезды, и тучи толпой
   Внимали той песне святой.
   Он пел о блаженстве безгрешных духов
   Под кушами райских садов,
   О Боге великом он пел -- и хвала
   Его непритворна была.
   Он душу младую в объятиях нес
   Для мира печали и слез,
   И звук его песни в душе молодой
   Остался -- без слов, но живой.
   
   Когда Лермонтов сочинял этот стих и наши дети в школах заучивают его, никто не замечает, что это есть семитический стих, и в нем выражена та самая концепция рождения, которая, без ведома об этом стихотворении, рассказывается в темных еврейских хижинах. Гений русский и гений семитический здесь встретились. Еще удивительнее, что тысячи русских читателей не заметили, что ничего подобного этому стихотворению не содержится и не может содержаться в круге нашего теизма, с его угрюмым вопросом младенцу: "отрекаешься ли от сатаны", "отрекся ли", т.е. с представлением, что до седьмого дня бытия младенец был во власти сатаны, и только крещение, вырывая его из природы, отрывает от дьявола, омывает с него "дьявола" естественного рождения17.
   Там у семитов -- ангел, в нас -- сатана, и снова бешеный спор: "мы дети Божии, вы -- дьявола"; "нет -- вы его дети, а мы -- Божии". Разум и Пол -- в их вековечной коллизии. Но проследим далее рождение еврейчика.
   "Как только до отца моего дошло известие о приращении его семейства еще одним членом мужского пола, он тотчас сел за стол и написал на четвертушках белой бумаги несколько охранительных листков, состоявших из известных изречений священных книг; листки эти он развесил в комнате родильницы везде, где только воздух может проникать, напр., на окна, дверь, печную трубу и т. п.; сверх того, один из листков был им пришпилен над пологом кровати родильницы с новорожденным. Охранительные листки эти составляют крайнюю необходимость в данных случаях: они, листки эти, охраняют как родильницу-мать, так и новорожденного или новорожденную от нечистых духов -- мазикинов, норовящих чем-нибудь напакостить как самой родильнице, так и дитяти ее новорожденному. Для пущей безопасности от проклятых -- мазикинов, родильница кладет возле себя острый кухонный нож, которого, ножа-- то, по мнению евреев, нечистые очень боятся и бегут от него, как чорт от ладана.
   В тот же день, в сумерки, в комнату, где мы, мать и я, находились под пологом на кровати, ввалилось целое стадо маленьких мальчиков, наполнив почти всю комнату, и под руководством одного взрослого сухопарого субъекта начали читать в один голос Криас-шма. Это были маленькие ученики ближайшего хедера (детское еврейское училище) со своим бегелфером (помощником меламеда) во главе. Мальчишек наделили за это сладкими пряниками и они, веселые и счастливые, гурьбой высыпали на улицу, звонко щебеча между собою. Порядок этот, с мальчиками, продолжался все семь дней, и именно до дня, в котором надлежало совершить надо мной обрезание. По совершении священного обряда обрезания над новорожденным, этот последний, по уверению Талмуда, уже вне опасности от нечистых и не нуждается в охранительных средствах, -- также одинаково и его мать".
   Вот любовь и поэзия, которою осыпана родильница. Как хороши эти мальчики с улицы. Как они отрадны родильнице, поднимают ее силы своею свежестью и приветом; как сами воспитываются, почти с младенчества, с 6--7 лет, поя хвалу рождению, не отвлеченно, а перед лицом страдающей женщины. И как все связано с обрезанием, продолжает мысль его. К словам о нечистых духах автор делает примечание:
   "Не безынтересно мнение Талмуда о нечистых духах. Талмуд разделяет нечистых духов на три категории: на очень злых и крайне опасных (для еврея, конечно) -- это так называемые мазикины; не злых и следовательно не опасных, но шутливых, любящих попугать человека своими шутками: эти называются лейцами; и, наконец, третья категория: эти не только что не злы или опасны, -- напротив, очень любят и уважают евреев и желали бы даже породниться с последними посредством брачных связей. Этот разряд именуется шайды".
   Если мы вспомним средневековое (в Западной Европе) разделение "нечистых духов" на succubi и incubi , смотря по тому, были ли они женского или мужского рода и соблазняли ли к ложу с собою благочестивых католиков или католичек, мы увидим, что "злой" христианства есть именно "шайда", "добрый" юдаизма. "Доброе" -- это "склонение к браку", "успех в браке" у еврея; оно же у христианина -- "темное", "злое". Напротив, чуждое и как бы отрезанное от брака, не склоняющееся само к нему и удерживающее от него другого, есть Мазикин, злейшее. В "Книге Товии, сына Товита" "злой дух Асмодей" играет именно такую отрицательно-брачную роль. Он умерщвляет не вообще человека , или не человека в какой-нибудь безразличный момент его существования: его предмет -- убиение юноши в минуту как он остается наедине с невестою, сейчас женою бы, и оставление этой вечной невесты, плачущей Сары, в девушках. Среди талмудических легенд, рассказанных в Гемаре, есть одна, подтверждающая наше разъяснение. Рассказывается о построении Соломоном храма, о том, как знаменитый мудростью царь заманил к себе и заточил в подвал Асмодея; и как хитрый этот бес в свою очередь перехитрил Соломона, и, волшебно удалив его из Иерусалима, сам принял вид его и сел на престол отца его, Давида. В виде нищего Соломон приходит в Иерусалим и обращается к Синедриону, обращая его внимание на творящийся обман. Перед Синедрионом -- два Соломона, бес и настоящий, и мудрому судилищу израильскому нужно узнать, различить беса от небеса по существу. Где средство, метод, способ? -- Спросить жену, и вот ее ответ в талмудической легенде:
   "Муж мой, -- сказала любимая жена Соломона, -- с давних пор уже не имеет со мной супружеских отношений, как и вообще творится с ним что-то неладное: ни перед сном, ни после сна он не читает молитв, не совершает омовений и носит камзол без цыцесов"...
   "Не оставалось, -- добавляет Талмуд, -- уже более никакого сомнения, что стоящий перед ним, Синедрионом, нищий есть сам царь Соломон, а тот, проклятый, ни больше, ни меньше как сам Асмодей".
   Выразительно.
   

XI

   Мы докончим описание субботы у нашего автора:
   "Утром на другой день (т.е. в самую, по-нашему, субботу; по-еврейски же это будет вторая половина, заход субботы), -- утром было еще лучше. Как только рассветает, мы все встаем, умываемся, одеваемся в те же праздничные одежды, и отправляемся в синагогу на утреннюю молитву. Около одиннадцати часов мы уже дома. Вторично, по-вчерашнему, совершаем кыдеш, вновь садимся за стол, отъедаем каждый своей мойцы и начинаем есть с таким аппетитом, точно три дня ничего не ели. В особенности был я падок до национального кугель\i0 доедая всегда свою долю до последней крошки и прося у матери: "еще хоть кусочек". Добрая моя матушка хоть и не отказывала мне в куске этого вкусного блюда и всегда прибавляла, но не без ворчания, что, дескать: пузо у меня лопнет. И она, родимая моя, была права, после этого жирного, изготовленного на говяжьем сале, лапшенника, я всегда болел животом, по крайней мере, дня два и спасался только английской солью. После этой, второй по числу, трапезы, все члены мужского пола ложимся соснуть часика на полтора-два"...
   Заметим, что это так рано еще, что при настоящем крепком сне в ночь с пятницы на субботу -- сон этот был бы не нужен; и он возможен и надобен лишь при неоговоренном автором или неизвестном ему, отроку, в сущности, бодрствовании с пятницы на субботу, или при сне расстроенном, прерванном, только начатом и вообще не полном. "В Талмуде есть указание, -- говорит он мимоходом в другом месте, -- что доброму еврею подобает спать в субботу днем после утренней трапезы, шайлы бешабес шанег". Конечно -- это отдых, конечно -- вознаграждение за бессонницу.
   "Затем -- встаем, и мать наделяет нас всех сладкими фруктами: яблоками, дулями, сливами и проч. Эта раздача фруктов носит свое особое название -- шабес ойпс, т.е. субботние фрукты. Мы это съедаем; с час читаем Пайрек-овес и отправляемся в синагогу на молитву Минеху. Возвращаемся домой, -- опять за стол, совершить шолем сеидес -- как называется третья и последняя трапеза; но тут никому уже кусок в рот не лезет -- очень уж сыты. Как-нибудь через силу доедаем свои мойцы, съедаем по небольшому куску рыбы-щуки в начинке, поем множество шабашевых песен, из которых самая главная начинается словами Бенай гахоло дыхсыфин, причем пропускаем несколько стаканов пива, и так незаметно время длится до сумерек; царица Суббота готовится к отъезду на целую неделю, нужно идти в синагогу отмолиться и потом, дома уже, устроить приличные проводы уезжающей дорогой гостье".
   "Проводы эти носят название Мелаве Малка18, т.е. проводы Царицы, и, по словам евреев, имеют важное значение для грешников в аду. Дело в том, что, -- как уверяют еврейские великие учители, -- по субботам грешники выпускаются из ада до ухода ее, т.е. Субботы. Вследствие этого, желая несколько облегчить участь своих собратьев-грешников, евреи нарочно замедляют уход Субботы, -- справляя проводы чуть ли не за полночь". Таким образом, заметим мы от себя, субботний день у них тянется несколько долее обыкновенного, отхватывая начало следующего наступающего дня. "Праздником праздник, и торжество из торжеств".
   "Приходим из синагоги домой, и отец тотчас приступает к совершению гавдало, т.е. прощание с Субботой и переход к будню. Налив себе объемистый стакан вина, велев брату или мне держать витую восковую зажженную свечу перед глазами, отец, взяв стакан и подняв его наравне с глазами, точно стараясь проникнуть вглубь таинственности его, начинает читать приличествующую случаю молитву; потом отпивает несколько глотков вина и передает стакан с остатками нам с братом; мы допиваем стакан, -- и отец, вдыхая в себя носом благовонный запах гвоздики или корицы, дает рукой знать, что пора приняться за проводы Царицы Субботы. Мы все, и женский пол, вновь усаживаемся за стол".
   Вдыхание этой гвоздики -- поразительно. Что такое обоняние? Что такое аромат? Вот категория, не вошедшая в реестр предметов философии, и художество, не имеющее для себя школы, т.е. теории. Между тем только через ароматичность мы общимся душевно с веществом; съедая -- мы общимся желудочно, через зрение -- схватываем только очерк, силуэт, через слух -- уловляем шум, например, движения. Но мы вдыхаем в себя предмет: особенное положение обонятельного органа и расположение обонятельных нервов, непосредственно через лицевые части поднимающихся в мозг, делает то, что вдыхая -- мы обвиваем мозг частицами избранного, любимого или приятного, предмета, и через это вступаем в самое непосредственное с его составом общение. Поэтому ароматичность есть самое волнующее ощущение, как и обоняние есть самое непререкаемое выражение приятности, любимости; с тем вместе оба они суть наиболее иррациональны. "Приятно" -- и нет логики; "еще и еще" -- но почему, нельзя доказать. С тем вместе это непосредственное "приятно" есть начало, initium, "исход" вообще всех движений и чувств: "приятно" и "неприятно" -- этим волнуется и по категории этого движется мир.
   Иногда хочется думать, что ароматичность -- начало жизни; по крайней мере, я наблюдал, что умирающий ничего так не хочет, ни за что так жадно не хватается, как за свежеароматичное вещество, излом ветки, разрыв древесного листка. Мне приходилось, много лет назад, возить умиравшего чахоточного по саду; он постоянно останавливал кресло, и, взяв деревца, разламывал и обонял: "Какая прелесть! Какая прелесть!". Между тем для меня, здорового, эта прелесть не существовала, потому что была не нужна. Начало жизни, initium vitae. Обратим внимание, что почка, начало живущего, как и цветок, орган жизни, пахучи. В то же время в Библии неоднократно мелькают выражения, что "Бог любит обонять жертвы Ему", и вообще вся "жертва" есть некоторое благоухание и принимается Вездесущим как благоухание. Молитвенное в мире сливается с благоухающим. Мы уже не можем теперь восстановить, почему "ладан" у нас "отгоняет беса"... Мы все забыли, но хорошо забытое имело действительно прекрасное основание. Мир льется и течет в благоуханиях и благоуханно; и храм Господу есть или должен быть ароматичен.
   "Мать вынимает из печки большой горшок с горячим борщом, в середине которого плавает внушительного вида говяжий мосол; вооружаемся каждый большою деревянною ложкою и хлебаем; нахлебавшись до отрыжки, начинаем петь веселые песни, в том числе одна, довольно серьезная по содержанию, заслуживает полного перевода на русский язык, и я не поленюсь и переведу ее почти слово в слово. Сперва я должен сказать, что песня эта начинается словами Иш хосед гоие, т.е. Жил был некто набожный человек (еврей, конечно), и она имеет форму обыкновенного рассказа, но рассказа -- довольно назидательного и нравоучительного".
   На нас лично песня эта не производит особенного впечатления; но, судя по тону рассказчика, она чрезвычайно мила евреям, и мы ее не пропустим:
   "Жил, видите ли, -- начинает рассказывать сочинитель этой чудной-- дивной песенки, -- где-то муж (еврей, конечно) благочестивый, но очень, очень бедный; до того бедный, что дома ни куска хлеба не было, а ему идти куда-либо зарабатывать хлеб для себя и семейства -- не в чем было выходить на улицу, ибо он был бос и почти наг; у него, к огромному горю (т.е. только имущественному) было большое семейство -- жена и семеро малых детей, которые, конечно, бедствовали вместе с ним, голодали и холодали -- как он сам же. Несчастная жена благочестивца, долго терпевшая с детьми нужду и горе, и все молчавшая, вышла, наконец, из терпения и начала упрекать мужа в бессердечности, лености и т. д., говоря: "что толку, что ты по целым дням сидишь за священными книгами, а мы, я с детьми, терпим величайшую нужду, -- голодаем и холодаем!". Справедливые эти упреки, однако, не повели ни к чему: благочестивый муж продолжал сидеть за священными книгами и беспрерывно читать и читать, не обращая ни на что внимания. Так бывало много раз; жена плачет, обливаясь слезами, что в доме ни куска хлеба нет; она и дети умирают с голода, -- а он, знай, сидит себе за книгой и мало думает.
   -- Однажды, однако ж, и именно в вечер проводов Царицы Субботы, благочестивый муж, доведенный, наконец, до крайнего раздражения упреками жены, в сердцах захлопнул книгу, которую читал с таким большим вниманием и почти раздетый выбежал из дома -- куда глаза глядят; пробежав бессознательно весь город, он вдруг очутился в каком-то обширном, пустом пространстве, и не имея охоты уж дальше бежать, он остановился в задумчивости, не зная, что делать: воротиться ли домой; или тут оставаться на ночь.
   Вдруг кто-то окликнул его сзади по имени. Быстро, с испугом, оглянувшись, он увидел перед собой почтительного вида, еврея, по-видимому очень богатого, который ласково подал ему руку при обычном приветствии: Шолем алайхем и тотчас начал ему говорить: "Послушайте (имя рек). Мне необходимо к завтрему иметь на этом месте великолепный дворец в шесть этажей; материал для постройки, также и рабочие всех родов, как-то землекопы, каменщики, столяры, кровельщики и т. д., -- все готово и работа скоро начнется, -- не возьметесь ли вы наблюдать в качестве архитектора за этой постройкой и вы за это с меня получите сейчас же шестьсот тысяч червонцев. И, сказав это, неизвестный поднял с земли лежавший тут же тяжелый мешок с золотом и молча подал ему; сам же мгновенно исчез.
   Не успел благочестивый муж опамятоваться от такой неожиданности, как вдруг видит: все пространство, предполагаемое под постройку дворца, завалено уже всякого рода нужными материалами, как, напр., кирпич, песок, известка, лес, железо и т. д.; вокруг и около материалов кишит офомная масса рабочих всякого звания и мастерства; работа кипит и бысфо подвигается вперед по минутам и секундам, -- и, еще до утренней зари, дворец был готов, хоть сейчас переезжай в нем жить".
   "Этот, -- по вере евреев, -- неизвестный старец был не кто иной, как сам Элие-Ганове (Илья-пророк); строители же этого пречудного дворца -- все небесные ангелы".
   Не прочтем ли мы в этом рассказе аллегории построения нерукотворенной красоты, самого человека? Нет доказательств этому, кроме одного, что постройка начинается сейчас же за проводами субботы и обнимает другой день? Что "архитектор" -- бедняк, нищ, убог, не сведущ, и имеет одно качество -- преданность священному писанию? Но не станем простирать догадок в область, где мы не имеем подтверждений. Суббота -- кончена.
   Относительно того, что нас особенно заинтересовало -- ароматических вдыханий, в другом месте нашей рукописи мы нашли вариант: "Прощание с уходящей св. Субботой. Это совершается над стаканом вина, после опорожнения которого с особым наслаждением вдыхают в себя приятный, тонкий запах благовонных стручков. С того момента начинается уже будень". Итак, берется не истолченное ароматическое вещество, не гвоздичная и коричная мука, крошки, но -- зерна в стручке и даже, собственно, зерничный стручок. Идея цельности -- цельного, не раздробленного тела, как общий библейский закон, пронизывает и этот обряд.
   Трансцендентное всё -- кончено. Будень -- это феномен. Евреи пробуждаются из субботы в будень, как из будней они засыпают в субботу, для вещих снов. Сон и бодрствование -- вот отношение и разница и противоположность "шести дней" и "седьмого дня". -- "В субботу мы засыпаем от своих дел и переходим в руки Божии", могли бы сказать евреи: "В день этот -- мы не свои, не у себя ; Бог водит нас по странам, Ему известным. Проснуться ранее заключительной минуты этого вождения -- вот наш страх, вот чего мы боимся. Но вот мы проснулись, бокал разбит, вина -- нет, стручки -- брошены. Теперь мы -- ваши, феноменальны как вы, будем делать с вами дела, общаться, гешефт-махерничать".
   

XII

   Нельзя понять религии, не поняв религиозного человека. Религия -- это всегда молитва, и нужно подсмотреть, проследить молящегося человека: как он поступает, что он делает; когда и в какие сроки обращается к Богу. В целях этого мы извлечем несколько личных штрихов из автобиографических записок нашего еврея, коему за странное и откровенное его исповедание "да будет надмогильная земля легка". Нам же, признаемся, он через дух этих записок почти мил.
   Автор -- шутит о русских, шутит о Талмуде, понимает великую экономическую коллизию между евреем и великороссом. Набрасывая, в самом начале, очерк междуплеменного отношения, он говорит: "Было, видите ли, когда-то, -- и не так-то очень давно, лет 50, 60 тому назад, -- славное время для матушки-России; на святой Руси, кроме коренных жителей, мало и великоруссов, жило еще много других различных наций и племен, но, однако, евреев не было, ни одна еврейская нога не ступала на русскую землю и русский человек-простолюдин не имел даже приблизительного понятия о еврее, представляя его себе в воображении каким-то мифическим чудовищем, чуть ли не циклопом. Слыхал, и часто, русский человек, что где-то далеко, за тридевять земель, живет народ, именуемый жиды\i0 что жиды эти мучили Христа и за то прокляты Богом: они лают по-собачьи; дети у них родятся слепыми, как щенята, и тогда только глаза прорезываются у них, когда обмажут их христианской кровью, добытою от зарезанного ими, жидами, младенца; что у жидов, вместо зубов, кабаньи клыки и т. д., и т. д., все в этом роде -- вот какое имел понятие о еврее тогдашний русский мужик и, положа руку на сердце, можно сказать, был вполне счастлив". Автор передает кой-что из своих приключений в бытность солдатом, когда ему приходилось проходить деревнями Великороссии, и здесь, во время ночевок в мужицких избах, приходилось выслушивать расспросы "о жидах", нередко предлагаемые, как только хозяева узнавали, что он "из Польши". Подробности дышат такой конкретностью, что решительно нельзя сомневаться в подлинности рассказов. Автор делает очерк положения своего племени, попавшего после раздела Польши, при Екатерине, в состав нашего отечества -- при императорах Александре Благословенном и Николае I, и переходит к Александру II: -- "У всех, конечно, еще свежо в памяти, -- и никогда не изгладится из памяти народной, разумеется, -- все то, что этот Царь-Освободитель, впоследствии Царь-Мученик, сделал для своего народа. Он, царь-реформатор Александр Николаевич, сделал добро не одним только русским, а всем своим подданным без различия народности и вероисповедания, и само собой разумеется, евреи не были исключением. Они в конце концов дождались того, что им было разрешено проживать везде в России и производить всякого рода торговлю всюду, -- правда, с некоторыми ограничениями". -- "И нахлынули, -- продолжает он, -- наши евреи на матушку-Русь и как муравьи расползлись по ней, не оставляя на ней голого места. По городам, городищам, местечкам, селам и деревням -- везде, везде стало их видно, и много! И пошел по всей Руси треск, звон, шум, гам и русский воздух наполнился мириадами миазм от беспрерывного еврейского галденья. И стали появляться, как грибы после дождя, по всем углам нашей обширной России жидовские кабаки и кабачки -- и житья не стало русскому человеку от этих анафемских (его курс.) кабаков и содержателей их, жидов". Коллизия эта, боль этого симбиозиса и создает нужду обоюдно вглядеться друг в друга. Мы здесь вглядываемся в еврея, имея, впрочем, свою цель, и не политическую, и не торговую; он же как русский уже -- раскрывает свой народ, имея о нем сумму эмпирических данных, без всякого, впрочем, объяснения. "И стало, -- говорит он, -- наконец, русскому человеку тесно на своей родной земле от непрошеного соседа, еврея, и стал он вглядываться в него, желая угадать: что сей за человек есть? Можно ли с ним дело иметь? Дружиться с ним? Но не узнать вам, русским людям, еврея! Существует поговорка: не узнаешь человека, докуда не съешь с ним пуд соли ; пословица эта может быть применима ко всем нациям мира, но не к еврейской, по той самой простой причине, что с евреем и ползолотника соли нельзя съесть: он, еврей, ваше трефное кушанье ни за какие блага мира есть не станет; вы же навряд ли согласитесь полакомиться блюдом, приготовленным сомнительной чистоплотности руками какой-нибудь Гителы, Фрейделы или Рахелы".
   Грешный человек -- и я не стал бы есть. Вообще поразительно и, может быть, это есть самое главное в отношении всех народов к евреям, что последние чувствуются, неодолимо и предубежденно, как что-то нечистое, неприятное , физиологически отталкивающее первыми; и обратно сами так чувствуют римлян, греков, нас. Еврей на вкус европейца -- гадок; на обоняние европейца -- неприятно пахуч, зловонен. Вот самое главное, первое и окончательное, впечатление, и которого нельзя отмыть, замыть, отереть, не говоря уже -- поправить размышлениями. "Так от начала мира". Но и затем, это "трефное мясо": непостижимо, как не обратили на него внимание историки, гебраисты, филологи?! Режущий скот для стола еврей -- выдерживает на это "резанье" экзамен, и он есть непременный член синагоги, составное лицо остатков священно-учительной еврейской иерархии. Дело в том, что он ритуально режет скот, -- и вот еще точка, откуда "египетские боги", все животнообразные, высовывают причудливые свои головки; для нас -- корова, теленок, овца, свинья есть известный вес говядины, есть сорт мяса, оцениваемый и ощущаемый только с одной вкусовой и питательной стороны. Еврей чувствует корову, теленка, овцу, свинью -- как существо живое, дышащее, чуть-чуть святое, которое нельзя убить, а можно только "заклать", "жертвенно проливая его кровь". Для нас есть вопрос, под каким гарниром, с горошком или картофелем, будет подана котлета; до этого, ранее этого -- для нас оно просто не существует; еврей съест эту же котлету и под этим соусом, подумав о целом животном, и спросит, ритуальным ли путем, т.е. пройдя ли мистику манипуляций, оно пришло к нему на стол. Можно приблизиться к этому чувству через следующее уподобление: можно, конечно, сесть за стол и съесть обед "так"; во Франции, в Европе всюду, и поступают так, т.е. там просто едят, насыщаются; съел -- сыт, не съел -- голоден: вокруг этого нет вопросов; на Руси сажаясь -- крестятся; "благослови, Господи", т.е. "благослови вкусить дар Твой". Это -- философия, это -- культура. Но здесь молитва идет "обо мне": "я, ученик Господень, сажусь вкушать, и как я не простая тварь, не волк и не собака, также не француз и немец, то возложу на себя крестное знамение". Здесь, таким образом, философия -- обо мне, но нет философии о животном, и самая мысль "дар Божий" -- поверхностна, отвлеченна, не крепка. У евреев "дар"-то "Божий" и есть главное; к этому "дару Божию" нужно приступить, нужно за него уметь взяться, и именно не обижая его, не оскорбляя его лозунгом: "говядина". Нет, это не говядина, а овца. Была "овца" и вот пока она блеяла -- можно было ее или разбойнически убить, но это недостойно, гадко, страшно: такого мяса я не стану есть, т.е. не стану общиться с разбойником-мясником. К ней нужно подойти с уважением, и словом: "Благослови, Господи, вкусить" -- эта молитва православного переносится и вносится в животное, как сумма "благословенных действий, движений (ножа) в нем". Оно -- умерло; да, но мы все умрем -- это не оскорбительно. Но тяжело пасть на дороге, стать убоиной: тяжело мне было бы и не сделаю этого я животному. Я его съем: это -- фатум; это -- тайна; но съем, благословляя его и благословенно, и притом не на столе только, а именно на дворе в момент убоя. Я убью его священно; "резак" есть священно, от лица всего Израиля -- пожирающий животных, и, так сказать, передающий, как бы львица -- детенышам своим, части этого, им убитого, животного.
   "Как же, однако ж, быть? надо же ведь узнать его, еврея-то!" -- "Как быть, спрашиваете вы: ну, я вам дам совет, и самый хороший; я вам дам совет изучить, хоть поверхностно, еврейское учение, именуемое: Талмуд, и тогда узнаете еврея, всего, как он есть, в действительности, а не по наружному взгляду. Я говорю -- "поверхностно" потому именно, что серьезно изучить Талмуд, в особенности с его бесчисленными комментариями, и самому большому и ярому еврею не по плечу. А достаточно, по моему внутреннему убеждению, узнать, чему он учит и какое направление в жизни дает своим последователям, евреям. Узнав это, и узнаешь сразу всю жизнь еврея с самой колыбели до могилы"...
   Остановимся. Вот -- признание, которое вырвалось у автора или которое он обронил побочно, как пластическое общее впечатление, и оно так бесконечно важно. Переведем его на наш язык, и мы получим две ценные истины:
   вся жизнь еврея -- талмудична, т.е. священна;
   Талмуд -- весь жизнен и есть как бы церемониальное священное одеяние, в своем роде цицес талес , на еврее.
   Или, что то же:
   Талмуд есть еврей, выраженный в слове;
   еврей есть движущийся, осуществленный Талмуд.
   Нужно знать кой-что об устроении Талмуда. Прежде всего -- он часть, частичен собственно, несмотря на умопомрачительный его объем: к нему не достает 40-80--150 еще таких же Талмудов. Это мы узнаем так же просто, как просто в арифметике нахождение целого числа по части, цельной единицы по ее дроби. К составлению Талмуда, который был совершенно окончен к P. X. и, вероятно, созидался во всю пору золотого, серебряного и медного века юдаизма, -- итак, к этому составлению подан повод и до известной степени даже дан лозунг в "Исходе", "Второзаконии" и "Левите" Моисея, в самом духе и смысле его заветов под "Синаем" Израилю. Страх и трепет египетских казней дышит в слове Моисея: "если не... то -- то-- то". Дивный корабль, сосуд Божий, "семя Иеговы" в пустыне и на Синайском полуострове -- еще как бы между небом и землей, ни в живых -- ни в мертвых, висит, колеблется, зарыт в волнах опасностей и собственного недоумения о своей судьбе. Это-то положение народа и вызвало угрозы законодателя: "если -- не... то -- то-то...". При этом его повеления -- всегда жизненны, относятся к жизни, есть путь бывания, стезя поведения. "Матросы -- по реям!" -- вот наш язык, на который мы можем перевести язык священных предписаний. Итак: путь жизни, стезя бывания -- вот глаголы Божии Человеку. Теперь сейчас же возник вопрос: как быть? что сделать? на которую рею побежать и которому человеку? Путь жизни требовал разработки, и Талмуд есть такая разработка. Таким образом, из самого характера священного закона как стези, уже вытекала сущность Талмуда, как из проблем стратегии вытекает вся надземная и подземная (тайная и явная) работа Главного штаба. Раввины совершили то же, и даже были тем же, чем офицеры Генерального штаба, безыменные и, во всяком случае, не гениальные, офицеры-копуны, офицеры-саперы, перед которыми поставлена задача: "провести императорские войска в Индию". Непременно тут явилось бы много и не индийского, и не русского, а афганистанского, памирского, белуджистанского, бухарского. В Талмуде есть также бездна вещей, взглянув на которые удивляемся: "От пророков ли это? от народа ли пророческого?". И явилось подозрение, а наконец и уверенность, глубоко невежественная, что Талмуд есть инородный и неправильный нарост на Библии, даже только около Библии; и что в нем Израиль уклонился от чего-то; хотя нет трактата, главы, страницы в Талмуде, который не отвечал бы или не усиливался ответить: "Ну, как же исполнить это и то, содержащееся в "Исходе", "Второзаконии" и "Левите" Моисея". Против Талмуда и его составителей, против самого его исполнения -- ни слова нет у пророков, у Маккавеев, у Ездры, хотя Талмуд в ту пору неписанно существовал и строжайше исполнялся : но вот его записали, чудовищную по объему работу записали для памяти, и у позднейших его читателей и притом вне еврейства стоящих, у франков, аллеманов, бургундов, появляется удивление, презрение, негодование: "Не то! не то! уклонились! сошли с пути!". С какого пути? С чьего пути? На путь франков и аллеманов Израиль и не вступал, и на этот путь раввины и не вели вовсе свой народ. Но для франков франкское понимание обязательно, конечно... Ничего на это нельзя сказать кроме: "блажен, кто верует"... Главный путь расхождения -- непонимание франков и бургундов: "Зачем в Талмуде все телесность? Почему не духовный смысл? Зачем это не проповедь и проповедание, а 40-томный ответ на недоумение: как нам жить". На каждой странице бургунд ожидал читать то, что позднее, наконец, сам определил: "Бог есть дух -- бесконечный, всеблагий, всеправедный, вездесущий"... Он не заметил, что первое слово "дух" есть его собственное, а в Завете стоит: "дыхание", т.е. "движущее", "жизнь", а не отвлеченность, не абстракция и возношение "духовных качеств человека":
   ..."И вдунул в лицо его (Адама) дыхание жизней -- душу бессмертную" (Бытие).
   Но вопрос: "как нам жить" и "как исполнить повеление" -- обнимается у Моисея еще полнее, нежели объяснили раввины, и толкования последних суть толкования на некоторые, а не на все слова закона и законов19. Сумма этих толкований подразделена на отделы, которых шесть. Вот они:
   отд. Зераим (="посевы"). Он содержит трактаты: 1) Берахот или Славословия, т.е. еже-дневно и еже-ночно читаемые молитвы; также при случаях вкушения, пития и вообще дневного жизне-оборота; 2) Пеа или край, напр., поля, засеянного хлебом, каковой край оставляется в снедь бедным; в трактате этом вообще исчисляются права бедных на пользование, так сказать, осыпающимся богатством богатого, на "падающее от трапезы роскоши"; и также предписываются обязанности благотворения, уже сверх прав бедных. Не можем из этого трактата не привести одного выражения: "для всего Бог положил границы и установил сроки: но для изучения Писания и благотворения -- не положил ни границ, ни сроков". Или вот еще: "Царь Монобаз (принявший еврейство) роздал все свои сокровища в неурожайные годы. Его родственники прислали ему сказать: "Твои предки увеличивали фамильные сокровища, а ты расточаешь". Монобаз ответил: "Они собирали себе сокровища на земле, а я на небе, как сказано (Псалом, 85, 12): истина возникнет из земли, а правда проглянет с небес. Предки мои собирали в таком месте, где крадут, а я собираю в таком месте, где невозможна кража, ибо сказано (Пс., 89, 15): правосудие свято и правота основание престола Твоего. Мои предки собирали сокровища, не дающие плоды, а я собрал сокровища, дающие плоды". И еще -- о деликатности помощи: "Если бедный носит чистую шерсть, то ему дают одежду из чистой шерсти; если он привык к кровати, то ему дают кровать; если он привык к тому, чтобы ему в рот клали, то ему кладут; и даже если он нуждается в рабе, лошади или в жене". Но и поставлены ограничения, однако чисто нравственные, не юридические: "Кто притворяется калекой, слепым или хромым, рано или поздно будет калекой, ибо сказано (Притчи, 11, 27): кто ищет зла, к тому оно и приходит" и проч. Трактат этот составлен в истолкование и применение Левит, гл. 19, ст. 9--10, гл. 23, ст. 22 и Второзакония, гл. 24, ст. 19-22; 3) Демай, т.е. об очищении продуктов пошлиною; 4) Келаим -- о способах засевания поля, в истолкование Левит, гл. 19, ст. 19 и Второзакония, гл. 22, ст. 9--11; 5) Шевиит или о субботнем годе; 6) Терумот -- о возношениях Богу от плодов, растений и животных, в истолкование Числ, гл. 18, ст. 12; 7) Маасрот -- о десятинных пошлинах в пользу священников и левитов, в истолкование Левит, гл. 27, ст. 30--33 и Числ, гл. 18, ст. 21-24; 8) Маасер-Шели -- о второй десятине, отделяемой им же (Второзаконие, гл. 14, ст. 22-26); 9) Халла -- о части теста, отдаваемой священникам (Числ, гл. 15, ст. 20--21); 10) Орла -- о плодах необрезанных, в истолкование Левит, гл. 19, ст. 23--25; 11) Биккурим -- о первых плодах, приносимых по осени Господу, в истолкование Второзакония, гл. 26, ст. 1--11.
   отд. Моэд, т.е. праздники. В отдельных трактатах описывается подробно времяпрепровождения человека, семьи и народа порознь в каждый праздник.
   отд. Нашим, т.е. женщины. Семь трактатов, образующих этот отдел, обнимают женщину в разных фазах ее бытия и в разных ее положениях. Сюда входит все о браке и разводе; все предосторожности, дабы в случае последнего женщина не получила ущерба; и также о таких, по-видимому, мелких, но в существе дела важных явлениях, как беспричинная и безосновательная ревнивость мужа, которая утишается через поразительные клятвы жены над священною водою и перед лицом священника: этот способ, описанный уже у Моисея в Числах (гл. 5), удивительною мудростью своею устраняет как возможность падения жены, так и вообще должен был вывести из Израиля факт внутреннего, семейного раздора20.
   отд. Незикин -- о разных видах ущерба и о суде и судебных формах. Мы должны заметить, что, истекая из постановлений Моисея и входя в священную книгу Талмуд , суд евреев есть ео ipso не светский, а священный суд ; сюда же входят, в двух последних трактатах постановления, так сказать, о религиозно-пограничных отношениях Израиля: к язычникам и язычеству.
   отд. Кадашим или святыни. -- Сколько мы постигаем дело, центр юдаизма и вообще всего первого Завета есть это таинственное в нем учение о "чистом" и "нечистом"; и выражение Бытия, 1: "отделил (Бог) свет от тьмы" имеет второй и тайный смысл: "отделил чистое от нечистого". "Нечистое" -- это наш "грех", точка, откуда начинается счет религиозных минусов; чистое -- это святое, опять же точка, откуда начинается счет религиозных плюсов. Но у нас "грех" -- это "не подал милостыню"; между тем у евреев это -- опасное, чего не следует делать, и притом лежащее не в плоскости личных предрасположений, а в глубине самых вещей, в их космической природе и существе; у нас "грех" -- это есть "грешный поступок", феномен; ихняя же "чистота" и "нечистота" -- в мире ноуменов, и притом вечного, не испаряющегося значения. Соответственно уравнениям: Бог = свет, свет = святость, святость = вечная жизнь, "дыхание", "бытие", -- и "первая их чистота" есть секунда вожжения жизни перед Господом, а крайняя нечистота -- то, что остается там, откуда жизнь отлетела, где нет дыхания, движения. Труп, умершее тело поэтому именуется в Талмуде и у евреев "отец отцов нечистоты", наиболее оскверняющее прикосновением человека. Вообще там грех есть осязаемое, кожное, через кожу воспринимаемое: вторая нечистота -- болезнь; третья -- уродство (врожденное). "Чистый перед Богом" в Библии всюду значит: "цельный и здоровый". "Не перебивай голени" -- странный лозунг этот, звучащий в бесчисленных строках Ветхого Завета, понятен с этой точки зрения. "Правила о первосвященнике: он должен превосходить братьев своих, других священников, красотою, силою , богатством, мудростью и статностью" (тосефти к гл. I трактата Иома). А мы можем догадаться, что в чем "экзаменуется" первый религии священник, то в ней есть сущность, "дыхание". "Статный мир", "сильный", "красивый" -- ибо он из источника всех "статностей" и "сил" и "красот" вышел.
   Пятый отдел состоит из трактатов: 1) Зевахим, т.е. о жертвоприношениях в истолкование первых глав книги Левит; 2) Менахот , т.е. о приношениях (в храм) хлебных (Левит, гл. 2); 3) Хуллин, т.е. о ритуальном убое животных для повседневного употребления;
   Бехарот, т.е. о первородных особях (вот "отцы отцов чистоты"), в истолкование Исход, гл. 3, ст. 2, 12 и 13 и Числ, гл. 18, ст. 15--17;
   Арахин, т.е. о выкупе посвященного Богу (Левит, гл. 27, ст. 2--27);
   Темура , т.е. о замене посвященного Богу , в истолков. Левит, гл. 27, ст. 10--27 (вспомним жертвоприношение Исаака и замену сына овном ; также вспомним, что у сидонян и тирян, где не была употребительна замена , первородное от человеков и приносилось Богу; но что мысль этого, или обязанность этого проницала и благочестие израильтян видно просто и непререкаемо из слов Моисея: "все, разверзающее ложесна -- Мне, говорит Господь", и, далее: "первородный от человек должен быть заменен принесением в жертву Богу годовалого и непорочного, не изломанного, не больного, Агнца"); 7) Керитот, т.е. о том, что влечет за собою истребление из народа своего (напр., не обрезание или выход из ноумена субботы в не-субботу; см. выше); 8) Мейла, т.е. о недостойном употреблении святынь, в истолкование Левит, гл. 5, ст. 15 и 16 (напр., жертвенное мясо просто съесть как говядину, не ритуально); 9) Тамид, т.е. об ежедневных, утренних и вечерних, жертвоприношениях и о храмовой службе, в истолкование Исхода, гл. 29, ст. 38-41, и Числ, гл. 28, ст. 2--8; замечательно время суток для жертвоприношений как в отношении сна человека ("перед" и "после"), так и суточного движения солнца, восхода и захода: тут -- звездно-физиологический смысл молитвы не подчеркнут, но он просто есть; 10) Миддот -- посвящен подробностям устроения и украшения иерусалимского храма;
   
   Кинним -- о ритуальной нечистоте домашней утвари, одежды и проч., в истолкование Левит, гл. 11, ст. 33--35; 12) Охалот -- о приношении в жертву горлиц или голубей, в истолкование Левит, гл. 1, ст. 14; гл. 5, ст. 7; гл. 12, ст. 8.
   VI отд. Техарот или чистоты. Он состоит из 12 трактатов: 1) Келим -- о ритуальной нечистоте жилых помещений, в истолкование Числ, гл. 19, ст. 14 и 15; 3) Негаим -- о прокаженных людях, нечистых одеждах и жилищах, в истолкование Левит, гл. 13 и 14; 4) Пара -- о рыжей телице и пользовании ее пеплом для очищения, в истолкование и применение Числ, гл. 19; 5) Техарот, т.е. чистоты -- о второстепенных состояниях нечистоты, прекращающихся до заката солнца, или, вернее и тоньше, которые убиваются, как микроб противоядием, самым фактом секунды прорезания солнца "туда", за горизонт; 6) Микваод -- о бассейнах, годных для очищения; тут излагаются правила миквы, о которых мы выше говорили. Не можем удержаться, чтобы не привести из трактата Иома (гл. VIII) следующих поразительных слов о микве: "блаженны вы, Израильтяне! перед Кем вы очищаетесь и Кто очищает вас! Отец ваш, Который на небесах, ибо сказано у Иезекииля, 17, 13: "Ты Господи, микве Израилева"; подобно тому как микве очищает нечистых, так Святый -- благословен Он -- очищает Израиля"; 7) Нидда -- о нечистоте, порождаемой особенностями женской природы, менструациями и родами, в истолкование и применение Левит, гл. 15, ст. 19--31; гл. 12, ст. 2--8. Заметим, что артериальная кровь, нервная, семенная -- свята, венозная -- всегда грешна, и пятно ее на руке, платье, на полу соделывает "нечистыми" пол, платье, руку. Имея в виду это разделение, и никогда -- ту часть тела, откуда выходит кровь, мы поймем все моменты этого рода "нечистоты", даже и отдаленно не содержащей мысли о нечистоте или скверне самых органов; между тем у других народов, принявших библейский теизм, эти очищения были приняты как показатель "нечистоты" органов или процессов, напр., зачатия или рождения; 8) Мехширим -- о жидкостях, делающих предметы, напр., пищу или семена-сеянцы, восприимчивыми к нечистоте, в истолкование Левит, гл. 11, ст. 34-38; 9) Завим -- о нечистоте, возникающей вследствие общения с гноеточивыми (Левит, гл. 15). Обратим внимание: гной -- гнилое, больное, к смерти, антинервное, трупное -- посему оно есть грех: "смертью да умрешь" после и вследствие и даже смежно с грехопадением; 10) Тевул-Иом -- о нечистом человеке, "погрузившемся в воду днем" и пребывающем еще в состоянии нечистоты до захода солнца;
   Ядаим -- о ритуальной нечистоте рук и способах очищения;
   Укцин -- о восприимчивости к нечистоте "плодоножек", шелухи и косточек в плодах.
   Сверх этого, в изданиях вавилонского Талмуда, обыкновенно в конце четвертого отдела, помещается еще несколько трактатов, сходных с Мишною по языку и расположению, но в которых около древнего текста есть несомненно нового происхождения вещи. Всех этих трактатов -- четырнадцать. Мы назовем из них те, которые имеют отношение к нашей мысли:
   "Эвел Раббати" -- План Великий, эвфемистически "Семахот" (радости) -- законы о трауре, о погребении мертвых и проч.
   "Калла" (= невеста, молодая жена) -- о супружеской жизни.
   "Дерек Эрец Рабба" -- большой трактат о приличиях (11 глав) и другой -- "Малый трактат о приличиях" (9 глав).
   "Перек ха-Шалом" -- глава о мире.
   "Авадим" -- о рабах.
   "Кутим" -- о самарянах.
   "Герим" -- о прозелитах.
   "Соферим" (21 глава) -- о переписке свитков Закона и о литургии.
   

XIII

   Всякая вещь познается в своей конкретности, и благочестие юдаическое, может быть, лучше всего можно передать, нарисовав благочестивого еврея. Автобиографические признания, находящиеся у нас под рукою, дают прекрасный материал для этого. Скрепя сердце, любя и раздражаясь, почти в каждой строчке смеясь, но каким-то добрым смехом, он описывает отца своего:
   "...Ему недаром достался почетный титул фрумер, что значит набожный : он действительно был набожен до высшей степени этого достойного человеческого качества, и, замечательно, чувство это, т.е. идея набожности, привилась к нему в самом раннем детстве, чуть ли не с пятилетнего возраста. Осиротев на пятом году, отец мой, маленький гедалий, был отдан своею матерью одному краковскому еврею на пропитание; у еврея этого, очень зажиточного, был свой большой дом и во дворе его водилось множество домашних птиц -- куры, гуси, индюки и т. п. Чтобы мальчик не дармоедничал, хозяин специально поручил ему наблюдать за птицами, чтобы не разбежались по чужим дворам, чтобы своевременно были накормлены и т. д.
   Сначала дела шли так себе, ничего, мальчик старательно исполнял свою обязанность, находясь безотлучно при птицах, наблюдая усердно за ними; но вскоре стала заметна перемена в поведении мальчика: он стал пропадать по целым дням неизвестно где и для чего.
   Начал хозяин допытываться: где ты, гедалий, пропадаешь?., для чего? Но ответа не добился -- мальчик, как истукан, с опущенными вниз глазами, стоит и молчит. Хозяин раз-два по затылку ему: говори, мол, где бываешь, -- мальчик не отвечает. -- "Есть, пить не дам!.. Заморю до смерти!"... Мальчуган стоит и молчит, будто не ему говорят21.
   Делать нечего, надо следить за ним, -- решил хозяин в своем уме: "Кто знает, может быть, воровать ходит или же у меня ворует птиц и продает на сторону", и на другой же день начал следить за ним.
   Проснувшись утром, раньше обыкновенного часа утренней молитвы22, хозяин, не поднимаясь с постели, прищуренными глазами начал следить за мальчиком. ит он:
   Мальчик, тихонько, без шума, поднимается со своей постельки, состоявшей из соломенного, заплатанного тюфячка, из-под которого достает какую-то книжку, и накинув на себя нанковый халатик, осторожно отворяет дверь комнаты -- и на дворе.
   Хозяин, вскочив с постели и накинув на себя шлафрок, тихонько тоже за ним на двор.
   Видит:
   Мальчик бежит прямо к курятнику, отворяет дверь и поспешно входит, не затворяя за собою дверь.
   Ага, попался! -- думает хозяин: -- Ты птиц воровать -- но посмотрим, как это тебе удастся на этот раз! Ждет он выхода из курятника птичьего вора, маленького гедалела, минут пять -- нет, не выходит оттуда. Ждет он еще пять минут, еще пять, наконец десять... пятнадцать -- нет, не видать и не слыхать его.
   Что за притча во языцех! -- удивляется он: -- Туда -- вошел, а оттуда -- нет его?! Где же он?
   Войду, посмотрю!
   Входит. Одни только птицы сидят и галдят между собою, а сам гедалеле точно сквозь землю провалился. Совсем уже собрался уходить хозяин, ничего не узнав. Вдруг до его слуха долетает откуда-то грустное, монотонное, тихое чтение чье-то, вместе с сильным плачем.
   Это еще что такое? -- еще сильнее удивился хозяин, заметив, что голос несется из-под крыши на подволоке. -- Ужели он там сидит и плачет. Но о чем?
   Делать нечего, надо самому подняться наверх и посмотреть, что он такое там делает, -- решил он и поднялся наверх по крутой лестнице.
   И взору его представилась следующая умильная, донельзя трогательная, картина. -- Шестилетний гедалеле, забравшись в самый дальний угол подволоки, поджавши под себя босые ножки, сидит на полу; в руках у него открытая книжка Тегилем (=Псалтирь); он вполголоса читает, и слезы так и ручьями текут из глазенок".
   Действительно -- поразительно! А мы все еще ожидаем, что вереницу подобных, глубоко субъективных и одиночных своих впечатлений, Израиль променяет на хронику греко-латинских споров, и пышных, и пустых; что он променяет свое терпение в Испании, свои молитвы по всему свету, на воспоминания, в которых нет у него родного и родных.
   "Ну, когда так, задумался хозяин, грех его надо так оставить. Нужно дать ему соответствующее его набожной натуре воспитание -- из него со временем выйдет великий еврей", -- предвидел он.
   Молодой еврей учился, все оставаясь таким же набожным. Он прошел первоначальную школу -- хедер , и по мере того, как он подрастал, добрый хозяин стал давать ему коммерческие поручения.
   "Юному гедалию, наконец, минуло пятнадцать лет и по жизненным условиям тогдашних евреев ему уже давно была пора, с 13 лет, обзавестись семейством, т.е. жениться.
   Любя приемыша своего, как родного сына, намереваясь сделать его полным наследником после себя, хозяин заблагорассудил женить его на родной своей племяннице, -- девушке, мимоходом сказать, довольно красивой, очень неглупой, моложе своего нареченного жениха двумя годами.
   Дело о женитьбе юного гедалия закипело. Хозяин, дядя невесты, устроил домашнюю пирушку, вначале которой было написано домашнее условие -- "теноим", которым обязался дать в приданое за невесту, кроме прочего, что полагается богатой невесте, еще тысячу карбованцев чистоганом жениху в день свадьбы, да и сверх того содержать юную чету на всем своем содержании пятнадцать лет.
   Был уже назначен день свадьбы и готовился пир на весь мир краковских евреев; что булок! что гусей и индюков было наготовлено -- ужас! Хватило бы на целый полк солдат-москалей. Краковские евреи и дражайшие их половины заранее облизывались, предвкушая смак жареных гусей и индеек и тонкий аромат пышного, сладкого лейкаха (род бисквит, изготовленных на белом меду), мокаемого в сладкой водке.
   Наступила, наконец, давно с нетерпением ожидаемая суббота, предшествовавшая дню свадьбы. Жених, одетый в новый шелковый капот, подпоясанный новым шелковым кушаком, в шелковом же, накинутом сверху капота, халате; на ногах белые бумажные чулки, подвязанные белыми тесемками пониже колен, пришитыми к нижним концам коротеньких из желтого цвета нанки штаников; в новых сафьяновых башмачках и собольей шапке, поверх ермолки, на голове -- был с триумфом приведен, до начала утренней молитвы, в синагогу23.
   В середине молитвы, когда обыкновенно чтецом, бал койре , читается вслух недельная глава Пятикнижия , жених был приглашен читать так называемый Мафтер -- и лишь он кончил чтение, как был осыпан из женского отделения целым градом сладких фруктов, кишмишем, миндалем и проч. с возгласом: мазель тов! мазелъ тое! т.е. добрая судьба!".
   Как хорошо, как всеобще! Фрукты эти от женского отделения: "Да будет тебе сладок брак!" "Да будешь ты сладок в браке!"
   "Ничего больше не оставалось уже, чего бы требовалось для окончательного соединения двух юных существ, нареченного жениха с нареченною невестою, -- формальности все соблюдены были, -- оставалось только ждать до следующего воскресенья -- и за свадебный пир.
   Но, увы, не суждено было этому сбыться, не суждено было этой свадьбе состояться -- и напрасно краковские евреи и жены их держали пост целых два дня, запасая животы (sic) к великому свадебному пиру.
   Что же такое случилось? -- полюбопытствуете, может быть, добрые люди русские.
   Вот что случилось, или, вернее, ничего не случилось, а только дурацкая (да извинит он меня за выражение) набожность будущего моего отца, жениха, перевернула вверх дном все дело в один миг -- и свадьбы как не бывало.
   Расскажу подробно, как это было. Как добрый еврей, дорого ценивший даже самомалейшее талмудическое указание относительно религиозных правил, в ту вышеописанную субботу, пришед домой из синагоги и потрапезничав отлично по-субботнему разными яствами, с жирным, на говяжьем сале изготовленным, национальным кугелем в десерте, будущий отец мой, набожный гедалий , следуя указанию Талмуда, что доброму еврею следует спать в субботу днем после утренней трапезы, лег соснуть часика на два, и потом, вставши и покушав несколько сочных груш шабес o й nc (= "в честь субботы"), тотчас сел за стол и начал читать душеспасительную книгу: Перек овес.
   Углубившись в чтение столь высокомудрой книги, он вдруг был прерван в чтении зовом хозяйки, сидевшей у окна и глазевшей от нечего делать на улицу. Она увидела по той стороне улицы невесту, прогуливавшуюся со своими подругами. Желая сделать жениху приятный сюрприз, хозяйка восторженно закричала, маня его рукой к себе: "Гедалий! Гедалий! Иди скорее сюда!.. Полюбуйся на свою кралечку невесту".
   Лениво, неохотно оторвался набожный жених от драгоценной книги; но не послушаться хозяйки и не подойти было бы уж чересчур неделикатно, и он подошел.
   Произошло вдруг что-то непонятное, необъяснимое, загадочное... Лишь только жених подошел к окну и выглянул на улицу, как он весь затрясся как в лихорадке, по всему телу пошли судороги, лицо исказилось как бы от невыразимой боли в груди, и, пошатнувшись, он чуть не упал;
   исключаются занимающиеся богоугодными делами, и идя дорогою : значит, исключаются новобракосочетавшиеся". Все это достаточно выразительно. "Горы ханах висят на одном волоске". Имея подобные предписания, еврею совершенно не надо было иметь буквенные, буквальные, грубые разъяснения, относительно, напр., интимной стороны супружества. Все было само собой понятно из сравнений, из ритуала.
   но скоро, однако, оправившись, он выпрямился во весь свой рост, приняв угрожающую позу, и начал...
   Начал он сперва на чем свет стоит бранить всех краковских евреев, называя их богоотступниками, еретиками, даже мешумедами , которых следует стереть с лица земли; потом добрался до их жен, не жалея для них эпитетов вроде: "развратницы", "блудницы", "бесстыдницы" и т. п.; затем уже перенес свое негодование на самих дочерей их, девиц, в том числе, конечно, и свою невесту, крича в гневном азарте, что оне недостойны назваться дщерями Израиля, а шикцами. Замечу, что шайнец и шикце евреи называют сыновей и дочерей гоев.
   В тот же вечер, после совершения обычного гавдало (прощание с уходившей св. субботой; это совершается над стаканом вина, после опорожнения которого с особым наслаждением вдыхают в себя приятный тонкий запах благовонных стручков; с того момента наступает уже будень), будущий мой отец, не сказав никому ни здравствуй, ни прощай, взял сумку с молитвенными принадлежностями -- тефелины и сыдра -- подмышку, мешок с грязным бельем на плечо и, сотряся прах ног своих на великогрешный город Краков, направил свои стопы, по образу пешего хождения, к великому городу Варшаве".
   Так Австрия лишилась одного подданного, а Россия приобрела одного подданного. Автор спрашивает:
   "В чем же, однако, тут дело? С чего сыр-бор загорелся, отчего жених ни с того ни с сего взбесился, ругал всех краковских евреев и убежал, бросив невесту на произвол судьбы?
   Помимо набожности будущего моего отца, игравшей главную роль в этой катастрофе, виновата в ней была и сама невеста, не сообразившая, что имеет дело с набожным женихом. В ту злополучную субботу, желая произвести впечатление на жениха, т.е. показаться ему перед свадьбой во всей девичьей красоте, пока у нее волосы на голове целы (у талмудических евреев в вечер свадьбы до гола остригали волосы на голове), раз-- нарядившись и без того пышно и роскошно, она имела неосторожность сверх всего вплести еще в свою роскошную косу шелковую алую ленточку, -- а так как вплетение таковой ленточки в косу было тогда в моде у гойских жен и дочерей, -- то, само собой разумеется, это противоречие талмудическим правилам, строго воспрещающим подражать в чем бы то ни было гоям, -- взбесило моего набожного будущего отца. "Как, -- в ярости закричал он, увидав свою невесту с вплетенною в косе ленточкою, -- чтобы дочь Израиля дозволяла себе подражать гойской моде!.. Нет!.. Этакой -- мне не надо...".
   ...В Варшаве отцу моему не долго пришлось быть одинокому. Варшавские евреи несравненно благочестивее краковских; они, узнав о прибытии в их город такой драгоценности как набожный гедалий, до того обрадовались, что устроили пир на весь город с танцами, плясками и забавами. Понятно, что царем пира был мой отец.
   Не теряя драгоценного времени, варшавские евреи начали хлопотать о женитьбе моего отца, находя ему невест из богатых домов с тысячным приданым; но, верный традициям набожности, отец мой отстранял богатых невест и выбрал себе спутницу жизни наибеднейшую, скромную Девицу, Гинделу, дочь реба Шамшона; она-то и была моя мать...
   Оказалось, что отец мой не ошибся в выборе себе подруги жизни: такую смиренную, безответную, послушную во всем жену едва ли удалось бы ему скоро найти; и главное -- она, будущая матушка моя, была набожна не менее своего мужа, и даже соперничала с ним в религиозности.
   Бог Иегова благословил благочестивую чету, тятеньку и маменьку моих, изобильным плодородием; мать моя народила отцу ровно тринадцать человек детей обоего пола".
   Выразительно. Не правда ли, как выразительно? Не осмотрев со всех сторон, "спереди", "сзади", "с боков", "снизу", "сверху" ("шестикрылатые серафимы"), типичного, идеального еврея, не понять никогда: да что же такое Библия и библейский дух, как нечто sui generis в истории? Вот он перед нами, без всякой мысли, догадки о грехе отношения к женщине, 13-летний, готовый при радости всего народа, приступить к 11-- летней: и вместе в эти 13 лет так благочестивый, бессребреный, как бы это был наш Филарет Московский, или Амвросий Оптинский. Тут-то и тайна слияния религии и биологии, всяческих духовных добродетелей (скромных) со столь ранним и ни на минуту не задерживаемым выявлением пола, которое у нас вызвало бы всенародную ругань себе (13 и 11 лет), "разодрание риз" богословами, отвращение -- как совершенная "безнравственность". Но посмотрите результат нарушения, а может быть возбуждения: там с 6-ти лет "Псалтирь" в руках, и она остается до гроба другом и спутником человека; у нас -- озорство и шалости с 6-ти лет, -- и вот, встреча с зашедшим на село иноком, или чтение потрясающего жития пустынника -- и хлоп об пол вчерашнюю разнузданность: назавтра мальчик уходит в монастырь, затворяется от мира, более всего -- не смеет взглянуть на женщину.
   

XIV

   Продолжим очерк жизни благочестивого еврея. Пропускаем разные житейские злоключения его, то трогательные, то смешные. К числу первых относится, что он, вечно неуклюжий и наивный, принял на себя вину контрабандистов и был посажен в тюрьму, где сгнил бы, если бы жена его не явилась лично к королю в Берлин ходатайствовать за мужа. К числу смешных и самых неприятных по последствиям эпизодов относится то, что он набросился с упреками за недостаточную ревность об обряде на двух молодых служащих евреев в конторе коммерсанта, у которого служил, -- за что лишился места, и отсюда начались его бедствия.
   "С того дня отец мой точно переродился сызнова: он сразу получил полное отвращение ко всему мирскому, удалился от людей, сходясь с ними только в синагоге во время обшей молитвы, отстранился совсем от семейства, оставив заботу содержать жену и детей городским благотворителям; сам же весь предался божественному созерцанию, беспрерывно занимаясь чтением кабалистических и других душеспасительных, нравоучительных книг. С семейством, женою и детьми, он сходился только во время субботних и других праздничных трапез, где необходимость заставляет семейно исполнять священные религиозные обряды".
   Остановимся на минуту. Семейно мы -- ничего религиозного не совершаем! Идем ли в церковь, идем как "Мария", "Иван", дети "Петр" и "Алексей", т.е. кучкой, но не членами организма, не действующими лицами священной оперы. Каждый читает ту же молитву, как другой, и мы за богослужением -- плечом к плечу, все равные, т.е. все -- единицы, а не части совокупной единицы -- семейства. Дома мы -- семья; но сейчас же разъединяемся, расчленяемся, округляемся каждый в особую единицу, входя в храм. Нужно, чтобы дом стал церковью, и это есть в юдаизме: тогда в некоторые моменты жизнь семьи, быт семьи разлагается в члены, голоса оперы, ее хоры и соло. Немножко, но так.
   "Опишу теперь отшельническую жизнь моего отца, т.е. как он проводил дни и ночи постоянно в благочестивых размышлениях, беседуя с Богом. Не думайте, однако, добрые люди, что отец мой на самом деле удалился куда-нибудь подальше от людей, -- как это делается у нас, у христиан, что желающий спастись и отречься от мира прежде всего удаляется либо в какой-нибудь монастырь, либо же вовсе в такое пустынное место, где человеческая нога редко ступает, -- нет... Он, благочестивый отец мой, как раньше жил дома, так и теперь жил во славу Божию, -- с тою только разницею, что раньше он зарабатывал свой хлеб мирским, суетным трудом, а теперь... Что "теперь"? -- "Теперь" -- вот расскажу, увидите.
   В будние дни, считая с первого дня недели (воскресенье) до пятницы включительно отец мой вел себя так: ровно в полночь он вставал с постели, не зажигая ночника, впотьмах, умывался, прочитывал краткую благодарственную молитву Мойде-аны, выходил на двор, оттуда возвращался, опять умывал руки и, обтирая их полотенцем, прочитывал другую благодарственную молитву, известную под названием ашер-иуцер"...
   Заметим, что слово ашер, по крайней мере, близко к ашера -- каково еврейское наименование финикийской Астарты, женского божества, между которой и еврейской "Царицею Субботой" едва ли можно провести серьезную разницу24. "В честь Субботы"... -- "в честь Ашеры"... Ашерали, Суббота ли -- деятельная участница в произведении человека, невидимая зиждительница тканей и чудес его тела. Это она водит "младенческую душу" в утробе -- по Эдемским садам, и говорить сказки, при рождении забываемые. Во всяком случае, чудо тела -- ее чудо; и вот почему ашер-- иуцер читается при всяком отправлении тела. Автор подстрочно и замечает к названию молитвы: "Это -- обязательная благодарственная молитва после каждого процесса естественных надобностей. В ней. молитве этой, высказывается благодарность Богу за то, что Он чрезвычайно премудро устроил человеческую внутренность, и, между прочим, даже -- сплетение кишечных каналов". И затем, от себя добавляет размышление: "Нам, христианам, кажется это совершенно неуместным. Творческую премудрость Божию мы, конечно, видим во всем и должны восхвалять Его за это. Но чтобы исключительно указать на человеческое творение -- в этом, кажется, нет смысла. Разве организм мухи или таракана не достойны удивления по устройству их?"
   Вот пан-теизм, антропо-- морфизм и, с другой стороны логический теизм в близком сопоставлении! "И муха прекрасна, как человек, -- догадывается он, -- и в ней мудрость Божия, да и прямо -- дыхание Божества": это тезис пантеиста, против которого что я скажу? Ничего, кроме того, что за себя -- муха и хвалит Господа самым бытием своим, а я за себя -- молитвою ашер-иуцер. Но право ли рассуждение, что раз "муха совершенна как и я, то смешно мне молиться и за себя, потому что ведь не молиться же за нее"! Оно едва не есть самое поверхностное и наиболее удаленное от Бога. Во всяком случае, глубочайший физиологизм иудейского теизма -- очевиден отсюда. Все это -- глубоко знаменательно, глубокие просветы бросает на связи религиозные... "Во внутренностях моих читаю Бога и сам я -- неумолчная Псалтирь!..".
   "Прочитав ашер-иуцер, он, затем, обсыпал голову пеплом, садился, босой, на пол в передний угол комнаты и начинал монотонно читать нараспев полунощную Хац o с. Сперва читал он отрывки из Псалтиря и Плача Иеремии, где упоминается о двукратном разорении Иерусалимского храма и изгнании народа Израиля в рабство к гоям и сильно плакал, но, однако, до того тихо, что домашние спокойно спали, ничего не слыхав.
   Проплакав, читая впотьмах, однако, с полчаса времени, он вдруг переменял грустный, плаксивый тон на веселый. Это им читались уже те места из пророков, где предсказывается об избавлении сынов Иаковлевых от рабства и восстановлении их царства. При этом отец то и дело с каким-то азартным озлоблением грозил кому-то в пространство сжатым кулаком, -- вероятно, гоям.
   Чтение Хац o с длилось, обыкновенно, часа полтора; во все время отец то безутешно рыдал, то в экстазе радости тихонько радостно пел и вместе с тем, как я уже раз сказал, страшно грозил кому-то кулаком"...
   Все это в высшей степени замечательно. Печаль и восторг -- это самая суть молитвы еврейской. У нас вовсе не так: это -- чтение, в ровном голосе, на протяжении всей молитвы и даже всех молитв. "Богородице"... читается, как "Отче наш"... -- без перемены темпа. Наконец, пение молитв у нас бывает умилительное или трогательное, но, напр., чтобы оно перешло в угрозу или восторг, или, наконец, в прямой плач -- этого просто нельзя представить себе! Таким образом, психология нашей молитвы совершенно другая, чем еврейская, и мы не Тому и не так молимся, как они. "Боги разные"... Но еще о "плаче" и "восторге": они вообще образуют суть библейского теизма, и у Моисея этот словесный очерк: "с каким-то азартным озлоблением грозил кому-то в пространство сжатым кулаком", -- мы читаем, как равно и это читаем же: "в экстазе радости тихонько пел". -- Перемены темпа и само лицо переменяющееся -- то же сейчас, как и при Иисусе Навине. Заметим, что он -- не ритуально плачет, не "по требе", не потому, что требует текст читаемый: из рассказа видно, что он сам так молится, что это его собственные смены души. Но теперь, ища аналогий -- перекидываемся вообще в семитическую древность, -- и находим там везде плач и восторг как два приема молитвы. Их компактно обобщил поэт-философ наших дней в известном стихотворении:
   
   Друг мой! Прежде, как и ныне,
   Адониса отпевали.
   Стон и вопль стоял в пустыне,
   Жены скорбные рыдали.
   
   Друг мой! Прежде, как и ныне,
   Адонис вставал из гроба:
   Не страшна его святыне
   Вражьих сил слепая злоба.
   
   Друг мой! Ныне, как бывало,
   Мы любовь свою отпели,
   А вдали зарею алой
   Вновь лучи ее зардели.
   
   (Вл. Соловьёв)
   
   Конечно -- это только стишок, но вместе -- это мимолетное и без справок припоминание того действительного исторического факта, что по всему азиатскому и африканскому побережью Средиземного моря действительно молитва состояла из темпов рыдания и ликования. Это как бы поднятие и опадание человеческого пульса к небу. Да вот, напр.: "Многие обычаи египтян заслуживают упоминания; есть у них, между прочим, одна песня -- Лин, та самая, которую поют в Финикии, на Кипре и в других местах, причем у каждого народа она имеет особое название; с нею совершенно сходна и та песня, которую под именем Лина поют эллины. Многое в Египте возбуждало во мне удивление, в том числе и песня Лина: именно, откуда египтяне позаимствовали имя Лина? Они, очевидно, искони поют эту песню. Лин по-египетски называется Мане-- рос (NB: одно из провинциальных имен Озириса-Адониса). Египтяне мне рассказывали, что он был единственный сын первого египетского царя, что после безвременной смерти он был почтен жалобными излияниями в песне; это-де и была у них первая и единственная мелодия" (Геродот, II кн., гл. 79). И еще: "Празднество в Бузирисе совершается так: после жертвоприношения все мужчины и женщины в числе многих десятков тысяч сокрушаются в слезах; по ком они сокрушаются -- грешно было бы здесь сказать. Все те карийцы, которые живут в Египте, делают еще больше этого: ножами разрезают себе кожу на лице, из чего видно, что они не египтяне, а пришельцы" (Ibid., гл. 61). Имя потом забылось в истории, а темп взывания остался; как бы -- "нет Пушкина", a ere "ямб -- живет". Во всяком случае, здесь молитва -- не повествование, не изложение нужд, не вообще умеренно ровная речь перед Богом. Но вернемся к нашему еврею.
   "Но вот, Хац o с кончен. Отец, кряхтя, расправляя члены и разгибая спину, поднимается с полу, ладонью руки отряхивает пепел с головы, высекает огонь и зажигает сальную свечку, подходит к шкафу с книгами и достает оттуда несколько книг духовного содержания, в том числе Псалтирь, садится с ними за стол и принимается читать вполголоса, чтобы не тревожить сон домашних; прочитав по несколько страниц каждой книги и несколько глав Псалтыря, он принимался уже за великую, таинственную, кабалистическую книгу, именуемую Зоар, которую читал с особым вниманием, напрягая весь ум свой, стараясь проникнуть в глубину таинственности каждого слова ее"...
   Остановимся. Уже из одного того, что имя Божие евреи знали, но никогда его не произносили, можно догадываться, что, конечно, значительнейшая часть веры евреев, именно ближайшая к умалчиваемому Богу -- знаема ими была, но не высказывалась, а передавалась шопотом и тайно друг другу. Так видно по всему складу юдаизма, складу в нем тайны и страха. "Мы владеем, но чем владеем -- никогда не скажем". Более чем вероятно, что с веками в устных передачах началась путаница, явные ошибки, подобные опискам переписчиков до Никона -- и тогда явилось поспешное желание записать, однако записать так, чтобы никем, кроме своих, прочитано быть не могло. Отсюда безграмотная грамота, тайнопись -- и вот Кабала; вот разные Зоар. В них что-то есть истинное, и даже это истинное есть главнейшее; но было бы безумием преднамеренные в них кляксы евреев пытаться перевести на обычный нам смысл. По всему вероятию, книги эти похожи на неотчетливую или совсем перевранную телеграмму: слова -- бестолковые; но кто знает обстоятельства дела, все же из них разберет нужное. Попытаемся это сделать и мы. Вот автор наш, еврей-христианин, делает подстрочное примечание к слову Зоар, важности которого сам не отгадывает:
   "Это -- весьма почитаемая книга, сочинение известного талмудиста Рабайнаго-Шимона-бен-Иохая. Книга эта написана на языке не совсем понятном, именно: на халдейском, и довольно загадочна по содержанию, так, что с точки зрения здравого смысла выходит, что книгу эту сочинял не еврей, а христианин, или если еврей, то из тех, что уверовали во Христа как в Сына Божия. Вся книга наполнена трактованием о страстной, неизменной любви Бога к Шехине (евр. начерт. имени в рукописи), о любовном соединении Бога с нею, Шехиною, и происхождении, от этого соединения, смотря по обстоятельствам, либо Бар анфин (увеличенное лицо), либо Зайар анфин (уменьшенное лицо). Ясно, как день, что автор этой книги признавал тройственность лица Бога и под словом Шехина подразумевает Святого Духа. Блаженные же евреи, точно одурманенные, с невыразимым наслаждением читают известные тексты этой прямо противоречащей ихнему убеждению книги, не желая вникнуть в смысл прочитываемого. Так, напр., при встрече царицы Субботы в пятницу вечером читаются два следующих текста: "Кечавно деинын Мисиахдаен лейло и Розо даедох; смысл обоих текстов сводится к тому, что Бог соединяется любовью с возлюбленным Им существом, и т. д. Что же, на самом деле, читают они, добрые евреи-то, и, главное, так восхищаются? Непонятно, право".
   

XV

   Не нужно подсказывать читателю, до какой степени автор этого рассказа не понимает предмета, о котором говорит. По-русски это просто звучит: "любовное соединение Бога с Шехиною". Но ведь наш "Бог"25 есть "Елогим " не ед. число; форма ед. числа -- Елоах) первой строки Книги Бытия "Барб Елогим " ("=вначале сотворил Бог", т. е. небо и землю). Ученые гебраисты говорят, что Елогим здесь поставлено во множественном (будто бы) числе, не с иным оттенком, как мы употребляем "небеса" вместо "небо", т. е. что это фигуральное выражение без реальной в нем подкладки; напротив, богословы, как и бедный наш еврей-перекрещенец, не менее его видят здесь указание на Св. "Троицу". Между тем "Елогим", "Елоах" имеет корнем своим Ел, звук, который входит в Бел, или если мы отделим приставку, в б'Ел -- божество всех семитических племен, которое с начала нашей эры переименованное в Вельзевула -- стало "князем бесовским". Заметим, что у греческих писателей встречается Бел и Ел, BЇλ, и Ηλ, так что первый звук б не был твердо ясен для греческого уха. О нем-то пишет Санхониатон, древнейший финикийский писатель-историк, фрагменты которого, сохраненные у христианских писателей, дошли до нас: "б'Эл имел обрезание genital'ий и принудил к тому же другие (низшие) божества". Туманный и бессмысленный отрывок, в котором ценно только, что финикийский б'Ел начал для Тира, Сидона и Карфагена то самое, что для Сиона начал "Елогим". Но около "Бэла" есть "Ашера" и вот тут-то мы находим настоящий комментарий как к "Шехине" бедного виленского еврея, так и не к единственному, но и не к множественному, а, конечно, двойственному числу Елогим: Елоах и Шехина "в любовном соединении", о котором читал анахорет-талмудист, и образуют "не слитно и не раздельно" существо Елогим. А что это -- так, видно из того, что глагол "бара", "сотворил", поставлен в единственном числе. "Небеса сияют ", "небеса видны ", "небеса гремят " -- вот ответ филологам, не замечающим, что сколь фигурально ни было бы поставлено во множественном числе подлежащее, при нем и сказуемое стояло бы тоже во множественном числе. Но есть только один акт, который пока длится и поскольку длится, -- самая суть этого акта, хотя он един, заключается в двойственности его производителей. Но когда так, -- то, очевидно, в Вильне, Варшаве, Вене не умер "древний Бел", ни около него "Ашера", и только они живут под другими именами.
   Тот же человек, но уже переменил паспорт. Мы сейчас перейдем к книге, которую читал еврей, но бросим еще заметку, что, по свидетельствам Оригена ("Homil. in Jerem", "Comment, in Epistolam ad Romanos"), Климента Александрийского (Stromata) и Феодорита -- у египтян обрезанию подвергались не все, но избранные: именно 1) сами "жрецы",
   те, которые желали получить доступ к мистериям Озириса и Изиды, и
   которые желали получить доступ вообще к изучению храмовой, "жреческой", "священной" науки. Так вынужден был обрезаться и Пифагор, путешествовавший в Египет и просивший "жрецов" посвятить его в их тайные знания. "Этого нельзя сделать, не посмотрев в корень вещей", -- ответили ему они, указав на обрезание и потребовав его. "Нашу науку нельзя понять, ее можно почувствовать, а начало чувства -- обрезание". Теизмы -- сливаются.
   Наука у египтян была "тайная", только в храмах и при храмах; как и Платон (тоже путешествовавший в Египет) разделил философские свои чтения на явные, для Афин и мира, и "тайные", в садах своей Академии, унесенные в сторону от взоров, как мы хороним "обрезанные" свои мысли или евреи закрывают свои обрезанные части. Всё -- тайна. Всё -- убегает в сокрытие. Не говорится полными глаголами, но только намеками, сокращениями, вроде условных: "и т. д.", "и т. п.", "и пр. и пр.". Но мы не только вправе, но и совершенно должны предполагать, что все народы, у которых круг религии начинался с обрезания, кроме явных писаний имели или имеют и тайные; кроме письменных памятников -- и устное предание; кроме официальной почты имеют еще "посылки с нарочным" или "голубиную почту". Такое "тайное учение" было у обрезанников Пифагора, Платона, египтян; у евреев -- это Кабала. Можно сказать, если бы о ней не было никаких известий, ее существование, т.е. что она есть, -- мы заподозрили бы, догадались бы.
   Уже Талмуд, если его читать прямо, не имея догадок о тайне юдаизма, представляется глубокою бессмыслицею; и, напротив, он исполняется тайного и очень приятного света в самых темных своих уголках для того, кто имеет свою "эврика" относительно его подпочвы. Тогда, напр., понятны становятся "обрезанные" и "не обрезанные плоды", т.е. простое раздвижение мысли брака (=пола) в universus, признание, что пол -- дышит во всем. "Обрезанные плоды" -- это пантеизм поверенный ("вера", "сердечное упование", religio), как гегельянство есть пантеизм сознанный. И т. п. Такою же и еще более бессмыслицею прежде всего представляется и Кабала. "Священная Кабала" -- называют евреи; "но это -- бессмыслица!" -- отвечают унисоном европейцы.
   Я не видел никогда ни Кабалы, ни ее переводов; но читая о ней -- не мог не поразиться опять светлыми, для меня прозрачными, пятнами там, где ее описатели восклицают только: "бессмыслица!".
   Происхождение ее -- неизвестно. И это -- важно. Нам представляется везде в Библии твердый факт, отсутствие туманов, и мы так привыкли к этому, что отделяем арийцев от евреев тем, что первые -- в мифах, вторые -- без мифа. "Там -- Бог, а у арийцев только сказания о бесах". Мы точно забыли Саула и тень Самуила, его испугавшую; что есть факт. Да, Библия есть факт, потому что Библия есть кровь; но от крови идут еще кровавые испарения, и вот это уже не факт, а призрачное, куда мы и вступаем.
   О происхождении Кабалы есть два предания. В гл. VI Бытия, ст. 1--4, говорится: "Когда люди начали (после Адама и первых патриархов) умножаться на земле, и родились у них дочери: тогда сыны Божии (NB!) увидали дочерей человеческих, что оне красивы, и брали их себе в жены, какую кто выбрал. И сказал Господь: не вечно Духу Моему быть пренебрегаемым человеками: потому что они плоть, пусть будут дни их сто двадцать лет. В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как Сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и оне стали рождать им. Это -- сильные, издревле славные, люди". Не правда ли, тут в кратком очерке, пожалуй, как бы включены все сказания древних. Есть у евреев апокрифическая книга -- патриарха Еноха, и там эта краткая запись Библии раздвинута в более подробное сказание. Приведем и его: "Когда люди размножились и стали рождаться у них видные из себя и прекрасные лицом дочери, то ангелы, сыны неба, увидев их, воспылали к ним любовью и сказали: "пойдем, выберем себе жен из дочерей человеческих и произведем с ними детей". Тогда сказал их начальник Самьяца: "Я боюсь, чтобы вы не испугались и не отступили от этого дела и чтобы я один не пострадал за него". Но они возразили ему, говоря: "мы клянемся и обязуемся все взаимною клятвою не изменять нашему решению и исполнить наше намерение". Тогда поклялись они все один другому и обязались взаимною клятвою. Число их было двести; они спустились на Ардис, вершину горы Армона... Они взяли себе жен, каждый по своему выбору; они вошли к ним и жили с ними, и научили их волшебству, заклинаниям и употреблению корней и трав. Один из них, Азазел, научил людей делать мечи, ножи, щиты и панцири; он же научил их делать зеркала, браслеты и украшения, а также употреблению румян, подкрашиванию бровей, употреблению драгоценных камней, изящного вида и цвета, так, что мир совершенно преобразился. Другой, Амацаран, научил всякому волшебству и употреблению корней. Третий, Армерс, научил, как прекращать действие чар. Баркаял научил наблюдать светила небесные; Акибиил научил знамениям и приметам, Тамиил -- астрономии и Асарадел -- движению луны".
   Запись эта важна. И Прометей -- всему "научает" людей; он -- так же полубог, как эти -- ангелы, "сыны неба", по наименованию апокрифической книги патриарха Еноха. Знание -- с неба: "полубожеское", "ангельское" устремление человека; вот что нам нужно. Священна цевница, и арфа Давида, и струны Мариам; и приемлемы орудия труда человеческого и украшения человеческого, вплоть до зеркал и браслет, дабы человек любил себя и любовался собою, и был любим. Еще важно: "сыны неба" вводят человека в тайну трав, в дрожание звезд. Елогим -- творец мира, а "ангелы" Его, "сыны неба" -- держат в руках, каждый, звездочку, травку. И "сообщение" с дочерями человеческими, прекрасными и благоухающими, есть только любовь небес к человеку, близость человека к небу, священная связуемость между ними, кровная, внутренняя, казалось бы, особливо долженствующая быть понятною христианину. Но Средние века не так взглянули на легенду. "Общение ? Это -- диавол\uc1". Милое вдруг превратилось в грязное, чистое -- заподозрилось и подозрение покрыло его корой проказы. Плоть потеряла всякую прелесть в себе26.
   Часть кабалистов и утверждает, что эти-то "сообщившиеся с людьми" ангелы принесли людям кабалистические, т.е. "сверхземные", небесные, "ноуменальные", пожалуй, сведения.
   Другое предание о происхождении Кабалы нам представляется серьезнее. Оно записано в Вавилонском Талмуде27. Известно, что Моисей на Синае был "лицом к лицу" с Богом, и что там он оставался очень долго, слишком долго для написания скрижалей Завета, или даже для сообщения всего обширного священного законодательства. Легенда Вавилонского Талмуда и рассказывает, что сверх писанных, содержащихся в "Торе" (= "Пятикнижие" Моисея) законов, Моисей получил от Бога еще многие сведения, которые уже не могли войти в явный закон, и их можно было сообщать "только посвященным". Эти "посвященные" в тайные знания и были те 70 старейшин, которые были поставлены Моисеем "старейшинами над народом". От них и от Моисея путем устной передачи сохранялось божественное слово всегда в Израиле, но внутри тесного круга. В "Торе" оно же изложено, но прикровенно. В одной из кабалистических книг это выражается так: "Горе человеку, который в Законе ("Пятикнижии") не видит ничего другого, кроме простых рассказов и обыкновенных слов! Если б он действительно не содержал ничего более, то мы могли бы и в настоящее время точно так же написать закон, столь же достойный удивления. Чтобы найти обыкновенные слова, мы можем обратиться к земным законодателям, у которых часто находят даже нечто большее. Тогда достаточно было бы только подражать им и написать закон на основании их слов и их примера. Но это не так: всякое слово в Законе содержит более глубокий смысл и скрытую тайну. Рассказы, находящиеся в Законе, суть только внешняя одежда закона. Горе тому, кто одежду закона считает за самый закон. Об этом Давид говорит: "Господи, отверзи очи мои, чтобы я увидел чудеса в законе Твоем" (NB: действительно, необычайное выражение!). Давид говорит здесь о том, что скрыто под одеждою закона. Существуют глупцы, которые, если видят человека в прекрасном платье, то судят о нем по платью, между тем как только тело придает ценность платью; душа же еще ценнее тела. Закон также имеет свое тело. Это суть его заповеди, которые можно назвать телом закона. Простые рассказы, присоединяемые к ним, суть одежды, покрывающие это тело. Большинство обращает внимание только на платье или на рассказы закона; они не знают ничего другого; они не видят, что скрыто под платьем. Напротив, более просвещенные не обращают уже внимания на одежды, а смотрят на тело, которое покрыто ими. Наконец, мудрые слуги Вышнего Царя, обитающего на высотах Синая, занимаются только душою, которая есть основание для всего остального и для самого закона ; в будущем эти мудрые дойдут до того, что будут созерцать душу самой души, которой дыхание проявляется в законе" (трактат "Зехер"),
   Кабала состояла первоначально из многих трактатов, но из них от большинства сохранились только названия или краткие отрывки в раввинистической литературе, а дошли в полном виде два трактата: Зедг е р Ецира, т.е. "Книга о творении" и "Зехер" -- что значит "Свет" или "Блеск". Получили они письменное изложение приблизительно между временем пророка Даниила и войнами Маккавеев. В Европу были привезены евреем Моисеем из Леона и первоначально были приняты европейскими учеными за измышления этого бедного странствующего еврея. Только при ближайшем изучении открылся их глубоко древний характер.
   Уже записанная, Кабала все-таки таилась. Нельзя, однако, не обратить внимания на характер этого утаивания. Нельзя сказать, чтобы она запиралась на замок, зарывалась в землю, клалась под сукно. Характер секрета был другой: о ней нельзя было вслух говорить. Кабала одета молчанием. Не говорят, что ее "нет", но говорят, что ее "нельзя видеть". Главная черта (тайная мысль устроения) Святого-Святых в Скинии Моисеевой и в Соломоновом храме заключалась тоже в том, что его нельзя было видеть, "Бог -- во мгле", -- сказано в одном месте "Исхода". Я был поражен, читая подробное описание Святого-Святых, что оно ни малейшего сходства не имело, в плане и мысли, с алтарем наших храмов. Это был совершенно черный, совершенно мглистый кусок Скинии, небольшой куб, в нее вставленный, без малейших прорезей для света. Окон -- нет, дверей в нее -- нет же, а занавесы, ее отделяющие от "Святого", имели такое устройство (и это самое удивительное!), что их нужно было не приподнять (причем туда вошел бы свет), чтобы войти туда (первосвященнику), а входящий шел все время тесным коридором заходящих друг за друга занавесей, в великом страхе, в великом,трепете, в темноте! И никто никогда не видел золота и всего великолепия крышки Ковчега! Но мы это прерываем. "Святое -- тайна" -- вот в чем мысль устроения; mutatis mutandis "тайна -- свята!". "Священная Кабала" есть ео ipso, "тайна" же, "во мгле", "в молчании". Ее берегут, но не как золото в банке, а как некоторую деликатность, о которой не распространяются.
   Вот следы этого. Как известно, Талмуд разделяется на Мишну и Гемару. Мишна -- толкование Закона, т.е. избранных мест "Исхода", "Второзакония" и "Левит", и составляет фундаментальную, первую половину Талмуда. В одном ее месте говорится: "Запрещается объяснять двоим книгу творения , а Меркава или небесную колесницу (= Зехер ) не следует объяснять даже и одному, хотя бы это был даже мудрец, сам собою способный понять ее". Не правда ли, удивительно?! "Мы оба знаем; но это, нам известное, таково, что мы оба воздерживаемся о нем говорить". Это -- не ужас, не страх; это... деликатность. "Все об этом знают, но никто не говорит вслух", "всем это нужно -- но все об этом молчат", "у всех это есть, но никто этого не называет". Вот аналогии странному запрещению Мишны.
   Еще замечательнее, что, по Мишне, не все и соглашались, хотели изучать Кабалу. Там есть рассказ: "Равви Иоханан сказал однажды равви Елиезару: приходи ко мне, я посвящу тебя в Меркава (="3ехер", "Колесница"), Но Елиезар ответил ему: "для этого я еще недостаточно стар" (NB!!). Когда Елиезар состарился, то равви Иоханан уже умер. Через некоторое время пришел равви Асси к равви Елиезару и сказал: "теперь я посвящу тебя в Меркава". Однако Елиезар ответил: "если б я считал себя достойным этого, я был бы уже обучен твоим наставником Иохананом".
   Это -- уклончивость. Елиезар, очевидно, знает, в краевых очертаниях, что это такое; но не желает вовсе войти in medias res28. "Не нужно", "не хочу"; "обойдитесь между собой -- а я вам не товарищ".
   В Талмуде еще рассказывается, что из мудрых людей, занимавшихся кабалистикой, многие сходили с ума или лишались веры. Поэтому кружок кабалистов всегда составлял как бы тайное братство в самом еврействе. Они собирались на собрание, абсолютно для непосвященных недоступное. В Зехере они именуются Идра Рабба Кадиша, т.е. Великое святое собрание и Идра Зута Кадиша, т.е. Малое святое собрание. Здесь изображены беседы равви Симеона бен-Йохаи со своими учениками: на большом собрании присутствовало 10, на малом 7 лиц. То и другое собрание открывалось целым рядом церемоний, причем равви Симеон заставлял своих учеников поклясться, что они будут следить за тем, чтобы эти мистерии не профанировались и чтобы ими не злоупотребляли. Здесь опять мы имеем аналогию "садам" Платона, и, может быть, "мистериям, к которым готовились, о которых нельзя было разглашать и нельзя было их профанировать" в Элевзисе греческом. Мы имеем, во всех этих вещах, какие-то мировые выкройки, сходящиеся углами в одну точку. Во всяком случае, о нашей литургии или всенощной невозможно сказать или предупредить: "об этом не разглашайте, этого не профанируйте". Как в алтарь наш можно войти и все там осмотреть, так и о литургии нашей можно все рассказать. Наша религия -- явное (дневное), их -- тайное. Вот маленький отрывок из Идра Рабба Кадиша об этих собраниях: "Равви Симеон сказал однажды своим последователям: соберитесь сопутствующие мне на открытом месте, будьте вполне готовы; подготовьте ваше суждение, вашу мудрость, понимание, знание, усердие; будьте готовы с руками и ногами; крепко держитесь за Господа, Который над вами, во власти Которого находятся жизнь и смерть, дабы вы могли восприять слово правды Его. И сказав это, равви Симеон сел на землю и плакал. После этого он сказал: горе мне! Должен ли я открыть это? Горе мне! Должен ли я не открывать об этом? И когда он это говорил, все окружавшие его хранили глубокое молчание. Тогда поднялся равви Абба и заговорил, обращаясь к нему: Божиим милосердием написано так (Псалом XXIV, 14): "Тайна Господня -- боящимся Его, и завет Свой Он открывает им" (т.е. "завет" ветхий, обрезание). И верь, эти спутники твои боятся Святого и прославленного Единого, и собрались они теперь на собрание подобно тому, как бы в дом Его". Когда он эту речь окончил, окружающие, сколько их ни было, подали равви Симеону руку и подняли пальцы, и вышли в поле, и сели под деревья. Равви Симеон поднялся и прочел молитву; затем сел среди них и произнес: "Кто этого хочет, да положит свою руку на мою грудь". И все положили на нее свои руки. Они долго молчали и слышали голос; от страха их колена стучали одно о другое. Что же это был за голос? Это был голос небесного воинства, которое собралось, чтобы слушать их. Тогда равви Симеон исполнился радости и сказал такие слова: "Господи, я не скажу, как один из Твоих пророков, что я услышал глас Твой и убоялся (NB: это -- слова Адама, когда после вкушения запретного плода Бог искал его, и он спрятался и затем оправдывался, что "убоялся Его")29. Теперь уже не время для страха, а время для любви, как написано: "Возлюби предвечного Бога твоего". И когда равви Симеон отверз уста, чтобы говорить, заколебалось все поле, и все слушатели его содрогнулись".
   Таков рассказ, в котором чуткое ухо отметит молча для себя некоторые важные черты. Как это многознаменательно, напр.: "положите руки мне на грудь". Пастер или Гегель, или Спенсер просто не могли бы придумать такого слова! Или слушатели -- в ответ расхохотались бы! Но где все начинается (и издревле все началось) с обрезания, ученик уже чутко присматривается не только к дышащей груди учителя, но и ко всякому волоску на этой груди. И еще: "нет страха, мы возвращаемся в любовь". И намек на Адама, без упоминания его имени: "мы -- уже не в древе познания добра и зла, вкусив которого Адам затрепетал приближения Божия, а в древе жизни". Отсюда исчезновение страха и открытие любви. Можно подумать, что Кабала заставляет херувима "с огненным вращающимся мечом, чтобы охранять древо жизни" -- опускать этот меч; и посвященным вновь открывает деревья "между реками Эфратом, Тигром, Геоном и Фесоном".
   Речи этого-то равви Симеона, множество мнений которого вошло и в Мишну, т.е. составляют открытое, всеми читаемое св. Писание евреев, составляют в то же время два самые большие отдела Зехера. Теперь мы перейдем к самому учению Кабалы.
   

XVI

   "Сефер Ецира", "Книга о происхождении" -- приписывается патриарху Аврааму и составляет как бы запись его наблюдений над миром и течением в нем всех вещей. Патриарх, путем наблюдения над порядком и гармонией явлений природы, а также над родством их, приходит к ощущению всемогущества Божия, по воле Которого стало все. Затем он переходит к разрозненным явлениям, дабы через них приблизиться к божественной премудрости. Отсюда начинается путь, может быть детски-смешной, а может быть поразительно углубленный (если вспомнить Платона и Гегеля, по которым "идея вещи" гораздо глубже и первоначальнее самой вещи; "идея" же ее, т.е. вещи, есть часто просто имя ее): Сефер Ецира слова нашего языка или имена вещей принимает не за орудия нашего обмена мысли (пожалуй -- в древнейшие времена личной только, "патриаршей", а не народной жизни, это так и было: имя вещи есть упорный звук, в упор сказанное человеком слово, при первом воззрении на пластику и в то же время, может быть, на художество, и след., душу вещи), но за самые вещи , и первые заступают место последних. "В слове лежит все, из слова исходит все", -- говорит в одном месте Сефер Ецира ; и еще в другом: "слово есть Бог". Во всяком случае, это не шутка, и не детский лепет для веков до нашей эры. Затем, обращается внимание, что вся сумма слов человеческого языка состоит из 22 (еврейских) букв и первых десяти чисел, из коих можно составить все другие. Эти 22 + 10 = 32 знака называются "тридцатью двумя чудесными путями мудрости". Мы входим в характернейшие умозрения Востока.
   Сефер Ецира входит в рассмотрение каждого из этих "путей мудрости". Не входя в это рассмотрение, остановимся несколько, как на образце кабалистического мудрования, на разборе первых десяти чисел, "десяти сфиро". Тот факт, что десять сфиро (через сложение и умножение) производят всевозможные числа, и что ряд чисел бесконечен, производило на древних евреев (очевидно -- на первых, кто об этом стал размышлять) чрезвычайное удивление. "Для десяти сфиро не существует предела ни в будущем, ни в прошедшем", -- говорится в одном месте. Но затем, так как все вещи мира измеримы и, след., выразимы через число, "нарекаемы в числе", то у кабалистов сущность числа стала смешиваться с сущностью вещей. "Вещь я узнаю, если узнаю число ее". Это как в антропометрических бюро: вместо имени, отчества и фамилии преступника снимают сотню мерок с его головы, и записав их, уверены: "Где бы ты ни гулял по свету, если попадешься вторично -- мы узнаем тебя по особенному числу твоему". Так (по кабалистам, по Пифагору) и Бог: Он -- великий счетчик мира, держащий в уме своем "число их" и через эти же числа на них действующий, как через их душу (математические законы природы).
   Так как Бог -- един, что вытекает из Его бесконечности и всемогущества (еще Бог ограничивал бы первого и ограничивался бы сам им), то первая "сфиро", число "один" -- сливается с субстанциею Божиею. "Первая сфиро, един, это есть дух Бога живого, да будет благословенно имя Его". Вторая сфиро (2) есть слово. Ибо в физической своей стороне слово есть дыхание ; а в психологической это есть мысль, и их синтез, т.е. (2) образует слово. Слово (2) в свою очередь состоит из 22 букв: "Два есть дыхание, исходящее от духа; в нем 22 буквы, но они составляют одно дыхание, только получившее образ и форму". Эти 22 буквы разделяются на три группы, именуемые "тремя матерями", "семью двучленными" и "двенадцатью простыми". Через это, мало мотивированное (может быть, преднамеренно и искусственно придуманное) деление выдвигаются, как особенно многозначительные, числа: 3,7 и 12. "Мир устроен из трех стихий: огня, воды и воздуха, это -- три матери" (мира). Огонь есть существо неба, из воды произошла земля , и их разделяет и примиряет воздух. Год также имеет трех матерей: сухое время, дождливое и умеренное (местные, сирийско-египетские, времена года). В человеческом теле также господствуют три матери, ибо тело состоит из груди, головы и живота. "Семь двучленных" соответствуют противоположностям, т.е. таким вещам, которые равно имеют готовность (наклонность) к добру или злу: так, "существуют семь планет, имеющие хорошее или дурное влияние на землю; в неделе -- семь дней и семь ночей; в человеческой голове семь входов, открытых как хорошему, так и худому". Наконец, "двенадцать одночленных" содержатся в 12 месяцах года, в 12 созвездиях зодиака и в 12 родах деятельности человека: зрении, слухе, обонянии, осязании, слове, питании, размножении, движении, гневе, смехе, мысли и сне.
   Тут есть немного и Фалеса и Пифагора. Во всяком случае, наше представление (напр., Ренана), что евреи не имеют самой идеи знания, самого инстинкта мудрования, а только "молятся Богу" -- не верно. Они также любят копаться, по-своему, странно -- но очень прилежно: "что", "как" и "почему". Нельзя же преждевременную и афористическую усталость знания у Екклезиаста ("все -- томление духа") принимать за что-то исчерпывающее Израиля.
   Зехер -- та самая книга, которую с таким самоуслаждением читал старый талмудист, сын которого перешел в православие и оставил столь любопытные записки. Она -- трактует о Боге. Один отдел ее, в отрывке, вошел в пророчество Иезекииля. Это -- знаменитая "Меркаба" (="Колесница"), которую "нельзя объяснять другому даже и тогда, если бы ты видел, что он уже сам понимает ее". Мы приведем это место из Иезекииля: оно вводит в Недра Небесные, оно -- не от Бога к человеку (как все пророчества), а человека (око его, разум его) вводит в Бога. К тому же, видение Престола Божия и Славы Божией у новозаветного тайнозрителя Иоанна (Апокалипсис), в сущности, есть второе разверзание этих же Недр:
   "И было, -- начинает Иезекииль книгу пророчества, -- в тридцатый год, в четвертый месяц, в пятый день месяца, когда я находился среди переселенцев при реке Ховаре (в Вавилонии), отверзлись небеса, и я видел видения Божии. В пятый день месяца, в пятый год от пленения царя Иоакима, было слово Господне к Иезекиилю, сыну Вузия, священнику, в земле Халдейской, при реке Ховаре; и была на нем там рука Господня.
   И я видел, вот буйный ветер шел от севера, великое облако и клубящийся огонь30, и сияние вокруг его, а из середины его как бы свет пламени из средины огня; и из средины его видно было подобие четырех животных, -- и таков был вид их: облик их был как у человека; и у каждого четыре лица, и у каждого из них четыре крыла; а ноги их -- ноги прямые, и ступни ног их, как ступни ноги у тельца, и сверкали, как блестящая медь; и крылья их были легкие.
   И руки человеческие были под крыльями их, на четырех сторонах их; и лица у них, и крылья у них -- у всех четырех; крылья их соприкасались одно к другому; во время шествия своего они не оборачивались, а шли каждое по направлению лица своего".
   "Крылья их соприкасались"... Это есть выражение Моисея о херувимах, чеканной золотой работы, изваянных на крышке Ковчега завета, стоявшего во Святое Святых. Очевидно, тайны Божии, виденные на Синае Моисеем, имели родственное с тайнами, открывшимися Иезекиилю. И вообще здесь мы вводимся в существо Божие. Отметим, что так как "человек бе по образу и подобию Божию", то и в нем (человеке) мы наблюдаем "разные" же лица, "идущие каждое по своему направлению", откуда и проистекает в нем смятение страстей, противоборствование стихий, сокрушения сердца. И вот этот момент мы находим и "там". Человек -- много-личен, много-талантен, много-устремляем !\i0 А если так31, то и "там" -- то же!
   "Подобие лиц их, -- продолжает Иезекииль, -- лицо человека и лицо льва с правой стороны у всех их четырех; а с левой стороны лицо тельца у всех четырех и лицо орла у всех четырех".
   Эти самые лица -- и в Апокалипсисе Иоанна. Апокалипсис и Иезекииль -- одно; "того же духа, той же цели". Апокалипсис -- совершенно особая новозаветная книга, уже не от слова, но от плоти; посему она вся и есть в видениях, фигурах, картинах.
   "И лица их, и крылья их сверху были разделены, но у каждого два крыла соприкасались одно к другому, а два покрывали тела их.
   И шли они, каждое в ту сторону, которая перед лицом его; куда дух хотел идти, туда и шли; во время шествия своего не оборачивались".
   Непреклонность, неуклонность -- суть небес и сильного на земле!
   "И вид этих животных был как вид горящих углей, как вид лампад"...
   Поразительно: пылание и святость -- суть небес! В самом деле, и лампада ведь что такое, как не сочетание огня и кроткой оливы!
   ..."Огонь ходил между животными, и сияние от огня и молнии исходило из огня. И животные быстро двигались туда и сюда, как сверкает молния".
   Теперь будет наименее понятная и самая поразительная часть видения, по имени которой оно и названо "Меркаба", "Колесница":
   "И смотрел я на животных, и вот на земле подле этих животных по одному колесу перед четырьмя лицами их. Вид колес и устроение их, как вид топаза, и подобие у всех четырех одно; и по виду их, и по устроению их казалось, будто колесо находится в колесе.
   Когда они (колеса? по-видимому -- конечно!) шли, то шли на четыре свои стороны; во время шествия не оборачивались.
   А ободья их -- высоки и страшны были они; ободья их у всех четырех вокруг полны были глаз".
   Вводится разум, смысл, видение в странное сочетание "лиц" и "колес".
   "И когда шли животные, шли и колеса подле (них); а когда животные поднимались от земли, тогда поднимались и колеса.
   Куда дух хотел идти, туда шли и они; куда бы ни пошел дух, и колеса поднимались наравне с ним: ибо дух животных -- в колесах!
   Когда шли те, шли и они; и когда те стояли, стояли и они; и когда те поднимались от земли, тогда наравне с ними поднимались и колеса: ибо дух животных был в колесах.
   Над головами животных было подобие свода, как вид изумительного кристалла32, простертого сверху над головами их.
   А под сводом простирались крылья их прямо одно к другому, и у каждого были два крыла, которые покрывали их, у каждого два крыла покрывали тела их.
   И когда они шли, я слышал шум крыльев их, как бы шум многих вод, как бы глас Всемогущего, сильный шум, как бы шум в воинском стане, (а) когда они останавливались, опускали крылья свои. И голос был со свода, который над головами их; когда они останавливались, тогда опускали крылья свои!
   А над сводом, который над головами их, -- подобие престола по виду как бы из камня сапфира; а над подобием престола было как бы подобие человека вверху на нем.
   И видел я как бы пылающий металл, как бы вид огня внутри его вокруг; от вида чресл его и выше и от вида чресл его и ниже я видел как бы некий огонь, и сияние было вокруг его.
   В каком виде бывает радуга на облаках во время дождя, такой вид имело это сияние кругом.
   Таково было видение подобия Славы Господней33. Увидев это, я пал налицо свое, и слышал глас Глаголющего, и Он сказал мне: сын человеческий! стань на ноги твои и Я буду говорить с тобою" (гл. I и из главы II, ст. 1).
   Лица сидящего на престоле -- не упомянуто; только -- "вид огня -- внутри Его; и от вида чресл его и выше и от вида чресл его и ниже я видел как бы огонь, и сияние вокруг его".
   Видение повторяется с небольшим оттенком и добавлением в главе X (т.е. у Иезекииля же). Так как Апокалипсис и Иезекииль одни только говорят прямо о Боге, Недрах Небесных, т.е. это редчайший, исключительнейший глагол св. Писания, то мы приведем и второй краткий отрывок:
   "И видел я, и вот на своде, который над главами херувимов, как бы камень сапфир, как бы нечто похожее на престол видимо было над ними.
   И говорил Он человеку, одетому в льняную одежду, и сказал: войди между колесами под херувимов, и возьми полные пригоршни горящих угольев между херувимами, и брось на город; и он вошел, и я это видел.
   Херувимы же стояли по правую сторону Дома (Господня), когда вошел тот человек, и облако наполнило внутренний двор (NB: храма Господня).
   И поднялась Слава Господня с херувима к порогу Дома, и Дом наполнился облаком, -- двор наполнился сиянием Славы Господа. И шум от крыльев херувимов слышен был даже на внешнем дворе, как бы глас Бога всемогущего, когда Он говорит.
   И тогда Он дал повеление человеку, одетому в льняную одежду, сказав: возьми огня между колесами, между херувимами; и когда он вошел, и стал у колеса, тогда из среды херувимов один херувим простер руку свою к огню, который между херувимами, и взял, и дал в пригоршни одетому в льняную одежду. Он взял и вышел.
   И видно было у херувимов подобие рук человеческих под крыльями их. И видел я, и вот четыре колеса подле херувимов, по одному колесу подле каждого херувима, и колеса по виду как бы из камня топаза. И по виду все четыре сходны, как будто бы колесо находилось в колесе.
   Когда шли они, то шли на четыре свои стороны; во время шествия своего не оборачивались, но к тому месту, куда обращена была голова, и они туда шли: во время шествия своего не оборачивались. И все тело их, и спина их, и руки их, и крылья их, и колеса кругом были полны очей, все четыре колеса их.
   К колесам сим, как я услышал, было сказано: галгал (NB: "вихрь").
   И у каждого из животных четыре лица: первое лицо -- лицо херувимово34, второе лицо -- лицо человеческое, третье лицо -- львиное и четвертое лицо -- орлиное.
   Херувимы поднялись. Это были те же животные, которые видел я при реке Ховаре.
   И когда шли херувимы, тогда шли подле них и колеса; и когда херувимы поднимали крылья свои, чтобы подняться от земли, и колеса не отделялись, но были при них. Когда те стояли, стояли и они; когда те поднимались, поднимались и они; ибо в них -- дух животных.
   И отошла Слава Господня от порога Дома, и стала над херувимами. И подняли херувимы крылья свои, и поднялись, в глазах моих, от земли; когда они уходили, то и колеса подле них; и стали у входа в восточные врата Дома Господня, и Слава Бога Израилева вверху над ними. Это были те же животные, которые видел я в подножии Бога Израилева при реке Ховаре. И я узнал, что это херувимы".
   Во всяком случае, это до такой степени не похоже на обычные у нас изображения "царства Небесного" (старец в облаках, или -- старец на престоле среди сияния), что не может быть сомнения о том, что собственно мы, европейцы, всегда рисуем не как Израилю открылся Бог-Недро, но как приблизительно греки рисовали Бога-Внешность ("помавающий бровями"). У нас -- эллинские представления; перед семитическими же мы просто затрепетали бы! Между тем истина, конечно, у них, -- истина, которая бросила бы нас в холод и жар. "Так мы представляем скорее -- демонов, в огне, пылающими; а они находят там своего Бога". "Огонь и очи, и угли, и колеса, и звери, и лампады в молниеносном движении, в страшном разбегании, то поднятия, то опускания, и затеняемые крыла-- ми -- чудовищно! непредставимо! невозможно! реально! свято!"35
   Вот невольные восклицания арийца, которые мы попытались выразить. Отсюда восклицания ученых: "Нет никакой логики в Меркаба ("Колеснице") и всей вообще Кабале". Но что Кабала не есть инородная и внешняя для Библии книга, видно из того, что таинственнейший (и канонический) пророк Ветхого Завета прямо с нее, собственно, начинает свое пророчество, говорит, что он видел тему "Кабалы", нарекает эту тему Существом Божиим , откуда глас он услышал и повиновался этому гласу в пророчествах своих, которые обязательны и священны для нас, христиан. Но вот на что еще надо обратить внимание: в "Исходе", при описании синайского законодательства и первых, важнейших служений в Скинии, говорится о "славе Божией, поднявшейся над нею", об "облаке и огне", о "гласе Божием" оттуда, в таких терминах, что невозможно сомневаться, что и Моисей говорит в этом Пятикнижии, собственно, частями "Меркаба", "Колесницы", например:
   "И так закончил Моисей дело (построения Скинии). И покрыло облако Скинию собрания, и Слава Господня наполнила Скинию. И не мог Моисей войти в Скинию собрания, потому что осенило ее облако и Слава Господня наполнила Скинию".
   "Когда поднималось облако от Скинии -- тогда отправлялись в путь сыны Израилевы во все путешествие свое. Если же не поднималось облако; то и они не отправлялись в путь, доколе оно не поднималось.
   Ибо облако Господне стояло над Скиниею днем, и огонь был ночью в ней перед глазами всего дома Израилева, во все путешествие их" (Исход, гл. 40, ст. 34--38).
   Заметим, что "слава Господня" здесь употреблено не в смысле "прославляемый Господь" (пассивное отношение) и не как сумма слов, славящих Господа; но как Красота Господня и могущество, "пар и огнь от ноздрей Его" (говорится иногда в Библии), вообще Его световое, и вероятно, благоухающее окружение.
   Еще пример:
   "И сказал Господь Моисею: то, о чем ты просишь -- Я сделаю; потому -- что ты приобрел благоволение в очах Моих, и Я знаю тебя по имени36. Моисей же сказал: Покажи мне Славу Твою".
   "И сказал Господь Моисею: Я проведу перед тобою Славу Мою, и провозглашу имя Иеговы перед тобою; и, кого помиловать -- помилую, кого пожалеть -- пожалею". -- И потом сказал Он: "лица Моего не можно тебе увидеть; потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых". И сказал еще: "вот место у Меня: стань на этой скале. Когда же будет проходить Слава Моя, Я поставлю тебя в расщелине скалы, и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду. И когда сниму руку Мою, ты увидишь Меня сзади, а лицо Мое не будет видимо тебе".
   Вслед за этим Бог дает Моисею вторые скрижали завета (взамен первых, разбитых Моисеем):
   "И вытесал Моисей две скрижали каменные, подобные прежним, и, встав рано поутру, взошел на гору Синай, как повелел ему Господь; и взял в руки свои две скрижали каменные. И сошел Господь в облаке, и остановился там близ него и провозгласил имя Иеговы. И прошел Господь перед лицом его и возгласил: "Господь, Господь, Бог человеколюбивый и милосердый, долготерпеливый и многомилостивый, и истинный, сохраняющий милость в тысячу родов, прощающий вину и преступление и грех, но не оставляющий без наказания, наказывающий вину отцов в детях, и в детях детей до третьего и четвертого рода".
   "Моисей тотчас пал на лицо и поклонился Богу" (Исход, главы 33 и 34).
   Невозможно отрицать, что здесь, перед лицом Моисея, проходят клоки как бы видений Иезекииля; а об этих видениях в свою очередь мы знаем, что они суть часть "Колесницы" Кабалы, и самое время ее появления учеными гебраистами определяется ("не позднее Иезекииля") на основании этой вкрапленности "колес" ее в пророчество совершенно канонических для нас, священных книг. Оброним последнюю заметку и о восклицании Елисея, при взятии Илии на небо: "кони -- Израилевы, и колесница Его (=Божия, как в видении у Иезекииля).
   

XVII

   В самом начале "Зохера" содержится следующее описание Бога, сказанное Симеоном бен-Йохаи своим спутникам: "Он -- старейший из старейших, тайна из тайн, самый неведомый из неведомых; Он имеет свой собственный образ, так как Он является нам во образе высокопочтенного старца, старейшего из старейших37. Но и в этом образе Он остается неведомым. Его одежда бела как снег, от Его лика исходит свет, Он восседает на троне из огней, послушных Его воле. Его белый светящий венец освещает 400000 миров; 400000 миров, рожденных от этого белого света, станут в грядущей жизни наследием праведных. Каждый день из Его чела исходят 13000 мириад миров, которые Он хранит и тяжесть которых Он один держит. От главы своей Он сотрясает росу, пробуждающую мертвых к новой жизни, почему в Писании и сказано: "роса Твоя есть роса света". Она есть пища святейших, манна, уготованная святым в грядущей жизни *. Эта роса бела, как алмаз, цвет которого содержит в себе все цвета. Длина лица Его сверху донизу 370 х10000 миров. Его называют "долгий лик", ибо это есть имя старейшего из старейших".
   Для того, чтобы мир и люди могли быть созданы и чтобы Божество могло быть познано людьми, Оно должно было развиться само собою и принять разнообразные формы, которые взаимно дополняли бы одна другую. О том, как совершается это развитие Божества и через это развитие как создается мир, говорится в первой части "Зохер", носящей характерное название: "Книга скрытых тайн". Она начинается прямо с заявления, что вначале Божество было Эйн-Соф, т.е. беспредельное и бесконечное единство, в котором существовали в возможности все божественные формы. Эти формы, взаимно дополнявшие одна другую и поэтому находившиеся в равновесии, покоились тогда в пределах пространства, "отрицательно существовавшего" в "Старейшем Едином". Затем Божество, раскрываясь, принимало постепенно свои разнообразные формы, т.е. десять сфиро.
   Таким образом, десять сфиро, которые в "Сефер-Ецира" суть первая декада чисел, понимаемых как субстанции вещей, здесь являются как формы Божества. Тут, однако, нет разницы, а два модуса выражения одной мысли. Первая сфиро, один, есть Руах-Элэхим -- Дух Божий; вторая сфиро, два, есть слово; но "Слово есть Бог", поэтому и вторая сфиро есть только новая форма Божества. То же относится и к остальным восьми сфиро, которые все суть стороны Божества, и в таковом качестве они входят в "Зохер".
   По этой книге, когда Божество восхотело явиться, то оно раскрыло сначала свои высшие и всеобъемлющие формы, первую сфиро: кесер или венец. "Он есть основа всего бытия", "таинственная премудрость, корона Всевышнего, венец венцов". Он называется также "макропросопис", "великий порядок", который в Исходе обозначен Моисеем словом "АХИХ " = "Я есмь ". Из этой первой сфиро выводятся девять остальных, и из них каждая оказывается или мужскою, или женскою, и это их разделение, по каббалистам, будто бы согласуется с Библией. Вот их слова, с их подчеркиваниями: "В первой книге Моисея, Бытие I, 26--27, говорится: "И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими и над птицами небесными, и над зверями, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их". В этих словах (говорит Зохер) Моисеевой книги замечательно уже то, что Бог говорит о Себе самом во множественном числе38, а о человеке говорит: "и да владычествуют они". Затем Он создает человека по образу Своему как мужчину, так и женщину. И это говорится о создании одного Адама, так как о создании Евы из ребра Адамова говорится значительно позже, именно во второй главе, ст. 21-22. Все это становится лишь тогда понятным, если мы представим себе, что в Божестве заключены как мужские, так и женские свойства. Адам, созданный по образу Божию, есть существо столь же мужское, как и женское; это видно еще и из того, что Бог и о Себе, и о человеке говорит во множественном числе, потому что одно двойное мужеско-женское существо должно считаться за два лица. Согласно этому и десять сфиро суть мужские и женские стороны божественной сущности".
   Ну, вот! Радуюсь, что в статье "В музеях Ватикана" я, еще не зная этой мысли Каббалы, высказал ее. Она вытекает прямо из творения Адама и Евы, и им (их разделению) предшествовавшего создания Адамо-Евы, рекомого (слитно) "Адам". Да и странно, невероятно, дико было бы, признавая в человеке все имеющим в себе источник в Божестве, только для одного пола (конечно -- не физиологического, не анатомического, а мистически существующего), т.е. именно для центра сущности и красоты, не находить в Божестве источника, источающего, родника. Как разум наш и очи, и видение, и слышание -- из Него, Света светов, из Первого и Всемирного Света; так и наш пол, т.е. то, что "я" есть "я", и что жена моя, "она", есть "она". Я говорю: невероятно, чтобы центр наш был позднее возникшею функциею, а из Бога были краевые очертания около этого источника. Но при этом, повторяем и настаиваем, пол не следует разуметь ни функционально, ни анатомически: ибо душа -- одна, а органы суть ее модусы, и функции суть способы ее действия. Говоря о муже-женском, мы разумеем характер мужской и женский, неизъяснимое в мужчине и женщине, тайну их: ну, напр., отвагу в одном и нежность, негу в другом, но не это именно, или не это одно, а именно "10000 миров" свойств, что узором своим и покрывает речение: "мужчина", и другие "100000 миров" свойств (вещей?), которые покрывают слово: "женщина". Кстати, есть нежные мужчины, и есть мужественные женщины. Т. е. и посейчас в каждом из нас только "7000" миров свойств (частиц?) мужчины, а "3000 миров" женщины; и обратно; или: женщины только "36", "360" миров, -- и тогда мужчина груб, мужлан, неотесан, чрезвычайно беден. Нельзя не поразиться чрезвычайной ролью в истории мужчин ясно женственного сложения ("6000 миров мужских и 4000 миров женских" в индивидууме), как Александр Македонский (нимало не "мужлан"), кажется -- Цезарь, наверно -- Сулла; наверно -- Рафаэль; едва ли не таковыми были, судя по характеру, Будда и Магомет; в нашей литературе -- Карамзин, Жуковский, Герцен, Ал. Толстой, Достоевский, Добролюбов. Мы бросаем примеры, какие попались, пригоршней, не придумывая, не ища; беря, что лежит под рукой. Читатель, поискав, найдет множество других примеров.
   Еще скажу тайну: в природе человеческой скрыт как бы подлог, и на этой подложности человеческого существа основывается влечение полов, страсть, любовь. Именно: душа каждого человека имеет не тот пол, как его тело; а тело имеет другой пол, нежели душа. Посему каждому человеку не нужно его тело, он -- бросает его, старается от него отвязаться (отдает женщине при соединении); а ищет другого тела, т.е. его душа ищет своего тела, родни себе, свою собственность в теле другого пола. Эти-то поиски мы и называем или наблюдаем как "любовь", а момент нахождения именуем страстью, сладостью, радостью. Доказательство этого -- случаи кастрации и так называемый партеногенезис. Пчелы и другие насекомые, сверх оплодотворенных, кладут и не оплодотворенные яички; из них, т.е. чисто девственных яичек, без участия мужского семени, выходят особи мужские (трутни и проч.). Закон этот, т.е. что рожденное девою бывает мужского рода, наблюдается во всей природе, и следовательно, мы можем думать, что и в тех родах существ, которые не имеют деворождения, если б оно было -- рождались бы без оплодотворения мужские особи. Доселе -- факт. Но ведь нельзя же усомниться, что семя, так сказать, ссачивается из всего организма, из "10000 миров" его, что оно есть "свет от света": и вот от девы этот внутренний свет течет как мужской, т.е. что в тайне и глубине своей дева есть мужчина и только кажется нам девою , по обманчивым наружным признакам. Обратно -- семя мужское значит имеет женскую консистенцию: потому что соединение мужского с мужским не имело бы производительной силы. Теперь, если девственное отделение и, следовательно, ее душа суть мужского рода, ясно, что она имеет вечную тоску по мужскому телу, своему телу, родному, и тяготится, хочет сбросить на нее надетое, чуждое, ей почти враждебное или для нее равнодушное собственное тело. Возникает -- любовь. В ней мы наблюдаем поразительное явление, что мужчина, никогда еще не знавший, ни духовно, ни физически, близко женщины -- относится как к страшно дорогому к ней, чуток, внимателен, прислушивается, приглядывается: точно нашел в ней родину (ребро "Адама") свою, какое-то свое первоздание, первоустроение! И все в этом незнакомом существе видит и почитает такие черточки мелкие, каких в мужчине же никогда не заметит! И говорят: "влюбился", а не "любит", т.е. как бы "вошел", "вселился". Это -- родная душа (напр., женская, в кажущемся мужчине) вошла в родину своего древнего тела, в то же время мужской душе (жены) отдав свое мужское тело. На весь этот цикл мыслей навел нас партеногенезис; но сюда же приводят и случаи хирургического (у больных) скопчества. Последствия операции поразительны, у мужчин и у женщин: вдруг у женщины начинает расти борода, голос делается груб, все манеры становятся мужскими, появляются мужские вкусы. Напротив, у мужчины sine genitalibus выпадает борода, теряются мужские октавы, он становится женообразен, толст, жирообразен. Мы должны тут объяснить, что отнятые genitalia, пока были -- отклоняли тело в сторону обратную душе, а с их исчезновением -- тело и стало выпрямляться по росту души, по линии души, ее закону: на мужчине -- в женское тело, на женщине -- в мужское тело. Теперь (после операции) и тело имеет ту же консистенцию, как яйцо; душа, тело, яйцо суть слитно, сплошно одного мужского рода, и полового возбуждения нет, насколько, впрочем, из "100000 миров" не затеряны еще частицы противоположного пола в кровяных шариках, в костном мозгу, в мозгу головном. Увы, "мужчина" и "женщина" собственно вьются в каждой нашей жиле; человек -- из веревок, но дело в том, что самая-то веревка из двух прядей льна, и посему в каждую же частицу человека39 входят две пряди, обе неустранимые, неискоренимые; очевидно, "из того света" пришедшие и которые пойдут "в тот свет". Да и сейчас уже в нас именно эта двуверевчатость нашего существа, это наше сплетение, есть "тот свет", а не "сей". Этому отвечает замечательная перекрещенность нашего существа: левым глазом заведует правое полушарие головного мозга, правым -- левое; глаза -- не равномерно видят; уверен, что который-то глаз имеет мужскую консистенцию, другой -- женоподобен, женствен. Правая нога, в движениях и чувствах, управляется левыми корешками спинного мозга, и обратно. Везде -- подлог; ибо -- сплетение; в сущности -- гармония; в основании -- любовь (пол).
   Это "крест-накрест" (организации) нам следует предположить и в творении человека; т.е. что свойство Божие, лики Божии, бросили отражение на землю "крестообразно". Отсюда-то и восклицание Адама: "Вот она -- кость от костей моих, плоть от моей плоти: посему наречется мне женою"; почти как: "Вот -- я! мое! украденное! подложный вексель, где кто-то другой выставил свою подпись, когда писал его и поручился и выставил сумму я". Размен векселей -- брак. Бывает, что, запамятовав, бабушка спрячет свои очки во франтовской футляр внука, а внук золотые свои очки в старый футляр бабушки. И оба ищут своего, чтобы разменяться футлярами и очками. Бедное лежит в богатой оболочке, богатое -- в бедной; и у каждого в кармане не свое. Вот отношение и связь полов, противоположность и гармония. Без этого развалился бы мир, как инертный, бесстрастный.
   

XVIII

   Докончим о рассматриваемой книге, которая так отвечает нашим предположениям:
   Вторая сфиро -- хохмо, премудрость -- есть мужская активная сила, исходящая подобно свету от кесер ("венца"). Это есть отец; тогда как третья сфиро -- бино, понимание -- есть мать. Кесер, хохмо и бино, соединенные вместе, образуют высшее триединство, по образу которого создан человек мужчиной и женщиной, так что мужчина и женщина, по Каббале, совершенно равны по своему происхождению. Через соединение отца и матери возникает затем четвертая сфиро, хэсэд, т.е. сострадание или любовь. Из этой мужской силы возникает пятая сфиро: гвура или крепость, называемая также пахад, т.е. страх, которая есть женская пассивная сила. Из последних двух происходит шестая сфиро: тиферес, т.е. красота или благость, связывающая вместе обе предшествующие. Она называется также микропросопис, "малый порядок", и замыкает собою второе триединство. Эти шесть первых сфиро образуют вместе мелех, т.е. царя; вместе с этим развитием завершается творение мира. Именно Бог создал мир в шесть дней, и, действительно закон Моисея начинается словом БРАШЮТ, "берэйшис", означающим "вначале". Но это слово, собственно говоря, предположительно надо читать: БРА ШЮТ, бора шис, т.е. "Он создал шесть". Отсюда мы видим, что развитие шести первых сфиро равнозначуще с творением мира в шесть дней.
   Четыре следующие сфиро возникают тем же порядком, как и первые. Седьмая есть мужская сила н е цах, т.е. стойкость или победа, а восьмая пассивная женская сила, гхойд, т.е. величина. Из этих двух происходит иесойд или основание. Наконец, из этой последней возникает десятая сфиро малхус, царство, называемая также царицею. Поставленные в порядке их связности и происхождения, эти десять сфиро представляют собою так называемое каббалистическое дерево, где жирным шрифтом напечатанные имена суть имена Божии. Вот она:
   

Навсегда останется непроницаемою тайною, как же субъективно, в мировых странствованиях души, отражается рождающий ее акт, называемый нами столь кратко (и всегда небрежно)? Как отражается на этой душе повторяющийся (после зачатия) этот акт, который, по крайней мере, в материнской его стороне не может зародившеюся душою не ощущаться? Одно можно сказать, что он отражается в душе этой необыкновенным волнением, сотрясением: но таким, где она как бы обнимается волнами бытия, ее могущественнейшими и от нее независимыми; волнами бытия космическими и для нее, этой души, непонятными. Не можем обойти здесь вниманием частое упоминание Библии: "кровь -- душа животного", "ее -- не ешь". Хорошо. В акте, о котором говорим мы, который так редок у животных до человека, и у всех их не повторяется в беременности, -- в этом акте кровь (="душа") с величайшей энергией не просто притекает, а прихлынивает волной, к утробе, несущей младенца, -- и как это на нем отражается?? Если кровь = душа, то ясно, что и отражается "потоками духа", "стремнинами духа", как бы из-за завесы видимыми. Каждая кровинка (кровяной шарик) мерцает "крылышком"; для нас там -- "артерия", для него (младенца) -- "сказка, поэзия, история", которой отрывки только потом он помнит. Заметим: все первобытные эпохи -- тверды, но уж как-то очень не гениальны. Все -- Фабии, целая вереница Фабиев, день, род. Нет -- индивидуума, лица, великого лица, святыни истории. Умеренность и спокойствие животных едва ли не присуще бывает этим gentibus. Под конец истории "нравы, конечно, распущеннее" (Иловайский). Мера животного сменяется порывами человека. И десять месяцев покоя женщины сменяются радостями, волнениями, притоками нежности и ласк, глубокими слушаемыми словами и их заканчивающими объятиями. Словом, простенькая сказка о "белом бычке", для Фабия V века до Р. X., носимого в чреве матери, -- сменяется обширной и узорчатой поэмой, как эпопея "Войны и мира" или "Анны Карениной", для сыновей Корнелии -- Кая и Тиберия (Гракхов). Уже до рождения они выслушали другую музыку. Корнелия, умная гречанка (по образованию), так же нежно и робко любимая мужем, как Гончарова была любима Пушкиным, -- конечно, проводила дни в замужестве не однообразно, как древняя патрицианка-работница, и не как современные нам вегетарианцы. Тайн алькова никто не знает. Но несомненно, чем далее идет история, тем они далее отходят от modus-а animalium "простоты и ясности" коров. И "личность" -- пробуждается. Личность -- в смысле обладания большим количеством врожденных, "вдохновенных" идей. Большие "потоки духа", стремнины духовности созерцаются еще до рождения человеком; или, как Моисей это перелагает: большие потоки "крови", приливы крови объемлют изумленное, встревоженное, но и сладко томимое существо готового родиться. "Фабии" и "Фабии", все только "Фабии", одни "Фабии" -- разлагаются в узор Гракхов, Сципионов, Катонов, Цезарей. История быстро горит и быстро движется. Пока -- не разрывается все, "идет прахом", но уже на земле лежат, на землю принесены, "сведены" все домирные идеи, которые никогда не умрут, а вечно будут странствовать на земле.

   Отсюда слова: "материнское", "отчее" имеют значение не только моральное, что вот: "матери и отца надо слушаться", но -- метафизическое и религиозное; что их надо "чтить", и не как-нибудь, а религиозно. Все можно отдать, и все можно продать, и от всего отступиться: но не от родителей ; как и равно, если родители отступают от детей, это как бы судьба от них отступается, и они вдруг остаются без Провидения, без Бога. Отсюда всемирный страх перед самым словом, мыслью: "его собственная мать прокляла". Или, как говорил ("выкрикивал") один странничек несчастненький ("дурачок") на деревне, когда его спрашивали: "Отчего ты такой?" -- "Меня матушка родная прокляла". Это -- страшное явление, метафизически страшное (оттого закон, заставлявший -- конечно, заставлявший! -- многих детей проклинать своих родителей, именно закон о так называемом "внебрачном рождении", так религиозно страшен -- "грех из грехов").
   

XIX

   Отец и мать, каждые единичные, суть отсветы всемирного родительства, и, в последнем анализе, суть отсветы лица Божия, Отчей Ипостаси. Так во всемирном сознании это и было: везде отец -- "Ветхий деньми"; везде Он -- сед; везде Он -- стар. Везде, от дохристианской эры до наших дней, Он имеет, в сущности, одно для себя изображение: "седяй на херувимах", тумане детских ликов, распростирающийся в небесах, благословляющий, творящий, старый. Страшнее всего и точнее всего Он выражен в Библии: "Покажи мне славу Твою", -- сказал Моисей; -- "Лица Моего тебе невозможно видеть и не умереть; но Я пройду мимо -- и ты увидишь Меня сзади". Так и Агарь воскликнула об Ангеле, явившемся ей в пустыне: "я видела здесь Видящего вслед меня". Так, проходя и оборачиваясь, Бог и человек усматривают не лицо друг друга, но "вслед один другого", и много таких взглядов брошено в Библии, и не без причины они записаны и описаны у автора Бытия. Вот еще одно из таких упоминаний: когда Хам надсмеялся над Ноем, Иафет и Сим взяли одежду, чтобы прикрыть наготу отца. Как же они несут ее? Мы, люди рефлексии и этого лица, посюстороннего, подошли бы просто и накинули одеяло. Но то была пора еще лица не здешнего, а потустороннего. Они пятятся назад, несут одеяло, обернувшись в противоположную сторону от наготы отчей и Отчей, и, таким образом, избежав опасного и рокового, преступного взгляда, накинули одеяло на спящего. "Теперь мы живы! Теперь мы можем на него (одетого) взглянуть!"
   Пол вообще всякого третьего человека по отношению каждого из нас есть соседский, братский, дружеский ; равный нашему и, по манере ощущений в нашей эре, нечто физиологическое, научное. Но он есть зиждительный по отношению к нам пол -- в родителях. Однако невозможно постигнуть его внутреннюю, субъективную сторону иначе, как в половом общении: и вот отчего тайна родительства и рождения абсолютно сокрыта от человека, есть -- солнце за никогда не разгоняемыми тучами. Тут лествица только нисхождений, без поворота вспять, вечного, невозможного не бывающего. Лицо каждого нисходящего (потомка) обращено к нисходящим (дальнейшим потомкам) и никогда не поворачивается назад, туда -- откуда он низошел. Поразительно, что случаи исключения, здесь бывающие (история Эдипа), заканчиваются ужасным потрясением, напоминающим разряд грозы: "невозможно взглянуть -- и не умереть". Вообще, есть странные в истории положения, случаи, после которых человеку хочется, нужно умереть. Эдип едва не умер. Что за связь между таким "познанием" и смертью. Не "натурально"? Не натурально человеку и тонуть да недотонуть: однако тонувшие и вытащенные едва заживо, не чувствуют потребности умереть, не налагают на себя рук. Для чего Софокл это взял сюжетом? Что за закон воображения? Почему он не взял сегодняшнего утопленника, завтра рассказывающего свое приключение, и что он видел под водою, и как ощущал переход от жизни почти к смерти. Здесь нет религиозного страха. Софокл хотел рассказать нам о религиозном ужасе, том ужасе, который владел Симом и Иафетом, несшими одежду для отца и на отца. Не правда ли, любопытное совпадение семитического и арийского трепета? Что написал Софокл, о том записал и Моисей; не об этом, но о подобном. "Лица Моего невозможно тебе увидеть и не умереть", -- тут поворот по лествице с видением ближайшего лица обратного и, следовательно, с возможностью через ряд нисходящих лиц заглянуть и в первое лицо, наверху лествицы, Первой Ипостаси, Первого Прообраза, -- "Длинного Лика", -- как выражается Каббала
   

XX

   Мы долго блуждали в пределах юдаизма. И без наших подсказываний догадается каждый, что через священную субботу юдаизм сливается с сиро-финикиянами, вавилонянами и египтянами, которые все имели в почитании половые сближения, противоположные порнографически унизительным, или шаловливым и плутовским, во всяком случае только физиологическим (снаружи) и приятным (внутренно), нашим. Это проистекает из обрезания, -- символа как бы креста, наложенного на пол. Оно было у всех названных народов. Теперь ученые его объясняют гигиеническими целями. Но ведь и они не могут отрицать, что обрезание не было ни народным обычаем, ни долголетнею привычкою, но религиозною отметою, по которой "не наш", "чужой", как бы восточный "нехристь" -- становился "нашим", как бы "крещеным". Кто не наблюдал, как ребенок сияет во время таинства крещения; как он становится умилительно-религиозен именно в минуту, когда на него воздевается крестильный крест; он им освящается, и особенно освящается его грудка. Психология обрезания и объясняется из ретроспективно-брошенных назад лучей крещения, которые вдруг перешли бы в лучи обрезания: ребенок, иудей, финикиец, халдей, египтянин -- вдруг начинает гореть как религиозный бриллиант, едва отделена и брошена ненужная кожа. Здесь важны некоторые подробности обряда: если операция сделана неудачно, и край кожи все-таки закрывает то, что должно быть открыто, операция повторяется, над младенцем или отроком, и, следовательно, глубочайший смысл ее содержится собственно не в проливаемой крови, не в отбрасываемой коже, не в том, что теряется, а в том, что остается, в visus membri. Наоборот, есть редкие случаи, когда младенец уже рождается без наружной40 плоти, и тогда обрезание не производится вовсе. Замечательна легенда евреев, по которой Адам был сотворен обрезанным, и, следовательно, был как бы естественным Авраамом; а Авраам после обрезания возвратился к Адамовой чистоте. Обрезание -- чистота, невинность; а необрезанные суть люди грязные, люди безбожные, люди грешные и несчастные.
   Как невозможно (и никогда не совершается) кощунство с крестом, так невозможно кощунство семита с самым главным на себе религиозным знаком, обрезанием. Но что значит кощунство над обрезанием как не кощунственное действие или поступок, или слово, или мысль с обрезанною частью? Священная ночь уже здесь дана, потребована; или священное место, как на вершине Вавилонского или Фиванского храма. Семитизм весь уже дан, "зачат" в обрезании, как в таблице умножения даны все совершившиеся и имеющие совершиться на земле задачи на умножение. Будет ли это священная суббота, или священная роща финикиян, совпадающая с еврейским (установленным Моисеем) праздником кущей, кустов, куп древесных -- все равно. Это разные методы разработки одной мысли. В обрезании заключен уже целый быт, в обрезании заключен уже целый мир; это -- уравнение кривой линии, по которой можно построить только эту кривую, построить на доске, построить на бумаге или на небесном своде, мелом или углем или карандашом, но непременно одного вида и одних свойств. В священных рощах финикиян то же совершалось, и в том же духе, в той же не открытой нам психологии "пасхального" здесь "веселия", что и поныне совершается у евреев в субботу. Вообще, тайна истинного полового сближения известна только евреям и может стать известна только на почве "Господу -- обрезания": у всех остальных народов от нее остался только смрад. Свечка и щипцы, снимающие с нее нагар: у евреев -- свечка, у нас -- щипцы, полные копоти и нагара.
   А если так, то и тайна рождения, можно полагать, разрешена у них и не разрешена у нас, и мы существуем "только пока Бог грехам терпит", случайно и эмпирически, до первого града побивающего не там и не во время выросшую ниву. Их же существование обеспечено, ибо оно в Боге. Через обрезание существование человека становится "в Боге". И мы можем произвести обрезание, но это будет уже физиологичное, научное, не действующее обрезание. В кресте мы посвятились в смерть; мы почувствовали религиозно смерть. Мы священно умираем, священствуем в болезнях "исхода" (отсюда); а евреи священствуют в радостях входа (сюда) -- суть племя священно-рождающееся и священнорождающее. Для нас младенец поган, а труп свят; для них труп -- дьявол, "отец отцов нечистоты" (первый источник всякой нечистоты на земле), а свят, ангел -- младенец. Он обрезан, и вот опять характерное верование: в минуту обрезания Ангел Иеговы сходит на новообрезанного и уже никогда не оставляет его до смерти. Термин "Ангел Иеговы" встречается в Библии, и так, что в местах этих действует то "Иегова", то "Ангел Иеговы", так смешиваясь, что экзегеты затрудняются их отличить, их отделить. И мы можем понять чудное еврейское верование таким образом, как будто человек, имеющий в себе "искру Божию" (глубокое всех людей верование) через обрезание, являет видимою эту искру, "свет Иеговы", "ангела Иеговы", "образ и подобие в себе Божие". Мы принимаем за таковой "образ и подобие" душу свою, мысль свою, образование свое, культуру свою: для нас -- "искра Божия" в Шиллере, "искра Божия" в Шекспире. Но это ясно -- приобретенное, ясно -- потом в нас прившедшее. В Библии же точно сказано: что, сотворяя из глины тело человека, Бог сотворил его "по образу и подобию Своему", и потом повторено (между прочим -- Ною после потопа), что сотворил его "в тени образа Своего". Но тень бросается не от души, а от предмета; итак, вернее догадка евреев, да даже и не догадка, а прямое чтение ими текста своей родной Библии, что "образ и подобие" запечатлены именно на теле нашем, и хоть это и не сказано -- но там именно, где они предполагают.
   Тогда и завет с Авраамом становится понятен: "Я буду с тобою -- когда ты обрежешься; и когда Я буду с тобою -- ты размножишься". Все это ясно, как тавтология41.
   Телесная вечность народа и необыкновенная его о телесной своей чистоте заботливость -- вытекает отсюда. Никогда комментаторами Библии не были поняты законы о ритуальной чистоте, наполняющие столько страниц у Моисея; с отбросом обрезания отброшен был весь закон, а отброшен был весь закон, незачем стало и толковать его.
   Какова концепция человека в христианской религии? Пока он здесь, на земле, -- для него нет религиозной концепции; он -- совершенный автомат; религиозна только лоза (розга), гонящая его отсюда. Религиозная концепция начинается -- там, за гробом. Довольно неясная концепция, или по крайней мере слишком краткая, сводящаяся к "хорошо" или "дурно", "сладко" или "горько", к вкушению сладчайших яблок или горящих угольев (европейские концепции рая и ада). В меру чего? В меру ударов гонящей отсюда лозы. "Бог кого любит -- того и наказует": это всемирно, это не догмат, а больше догмата. Достаточно наказанные здесь -- услаждаются там, не наказанные здесь -- будут там наказаны. Все слишком кратко. Нет развития. Развитие возможно только для науки, для научного аппарата, каковым стал земной человек, в земной половине своего существования.
   Машина стала мудрой, машина стала сильной. "Крещеная" машина не только победила тайну обрезания, но она и вообще все разрушила и вытеснила, что ей противодействовало или от нее отличалось. Вот триумфы Европы. Если б она была бессмертна -- можно было бы прийти в окончательное смущение. Но она особенно и преимущественно смертна, ибо преимущественно и особенно необрезанна. "И к концу мира -- охладеет любовь"; "будут пожары -- но это не конец; будут войны -- но и это не конец; болезни будут -- но и это еще не конец; будет проповедано до концов земли Евангелие -- вот это конец". Итак, некое обледенение сердца распространится параллельно распространению проповеди некоей стеклянной любви, без родника ее, без источника, вне "обрезания". И когда земля застынет в этом холодном стекле, в этом стеклянном море... "Сын Человеческий" сойдет тогда на землю судить "живых" и "мертвых".
   Чувство Бога поразительно теряется Европою, да и всегда было слабо в ней. В противоположность словам псалма: "душа моя жаждет Тебя, как жаждет олень -- воды", т.е. в противоположность религии натуральной, естественной -- в Европе мы наблюдаем поразительное зрелище натурально-безбожного человека, и вечные Божии усилия загнать его в веру, обратить к Себе. Не пылинка тянется к солнцу: нет, солнце только и светит для того, чтобы привлечь к себе пылинку, которая не хочет к нему лететь и может (имеет силу) к нему не лететь. Пророки не убеждали Израиля в Боге, а убеждали его в добродетелях; напротив, в Европе люди -- довольно добродетельны, но никакие пророки не могут их уговорить поверить, сверх морали, и в бытие Господне! Просто -- этого чувства нет; просто -- оно не натурально. "Мы Его не видим!" -- вот лозунг Европы. Deus -- extra rerum naturalium: между тем все бытие европейского человека проходит in ordine rerum naturalium; на единственное, что в человеке для самого научного созерцания лежит тоже "extra rerum naturalium", на родник собственного бытия его -- у него смежились очи, и даже насильственно закрыты, непременно закрыты, наконец -- религиозно закрыты. Таким образом, он религиозно отделен от родника религиозности. Вот перелом Ветхого и Нового завета, разлом заветов. "Не смотри туда, откуда виден Иегова". -- "Но я ничего теперь не вижу!" -- "Смотри, усиливайся, надейся, верь... и ты увидишь когда-нибудь, что-нибудь!"42

-----

   1 Без гнева и пристрастия (лат.).
   2 См. в Библии поразительное подготовление Авраама к нему: что-то вещее проходит перед нами; особенно см. последнюю дремоту Авраама: удивительно, до чего напоминает она "дремоту" Адама перед созданием ему Евы.
   3 "ненависть к роду человеческому" (лат.).
   4 в высшей степени (лат.).
   5 Скиния -- термин, который русскому слуху ничего не говорит, ибо от него нет производных слов в русском языке, которые бы разъясняли смысл слова. Таким образом, это термин, а не слово. У Мандельштама, в буквальном переводе Пятикнижия, везде стоит "Шатер-- собор" вместо "скиния". Но наше слово "собор", в смысле главного городского храма, было вовсе чуждо евреям, имевшим всегда только один храм. Идея "единобожия" не допускала их до построения многих храмов. Применяясь к еврейской терминологии, скиния была "Хуппой Господней", Святым Шатром Божиим и "свидения" человеков с Богом (в открытых ее частях).
   6 И, между тем, "за омовения -- мы полагали жизнь свою". Очевидно, краткословие Библии есть симптом не мелочности предмета, но его сокрытости. Как еще более сокрытое имя Иеговы евреи не произносили вовсе, а писали его без гласных букв, как мы "и т. п." вместо "и тому подобное".
   7 "И завещал Господь Моисею, говоря: "Сделаешь ты также медный таз для омовения, с медным же подножием, поместишь его между шатром собрания и жертвенником, и нальешь туда воды. Аарон же и сыновья его пусть умывают из него свои руки и ноги. При вступлении своем пусть умываются они водою, чтобы не умереть им; или же когда будут подходить к жертвеннику, по службе, для воскурения огненной жертвы Господу, тогда пусть омывают они руки и ноги свои, чтоб не умереть им; и да будет это для них вечным постановлением, для него и для потомства его, по их поколениям". "Тора", буквальный перевод Л. И. Мандельштама. Берлин". В отмеченных курсивом местах есть сходство слов-оборотов с теми, в каких было установлено обрезание и суббота.
   8 Олесницкий не замечает особой важности термина еврейского текста: "рожениц".
   9 Вот в этих и подобных особенностях и содержатся не разобранные учеными намеки на невысказанный смысл субботы. Обрезание ногтей вплотную до тела есть тяжелая и путающая операция над невестою перед самым браком, в вечер его; и повторяясь потом всю жизнь в пятницу, оно и указует "вот-вот" "грядущий в субботу" брак, сретая который каждая еврейка должна приневеститься и каждый еврей -- почувствовать и вести себя и приготовиться как жених... Заметим, что и в микву девушка впервые в жизни погружается перед "вот-вот" браком, т.е. перед брачной ночью. Остригание у нее ногтей совершается в здании миквы, но перед погружением. "Стригусь -- субботе, погружаюсь -- в Израиля".
   10 "Женщина приобретается монетою , договором и обладанием" -- таковы три формы заключения брака у евреев, от глубочайшей древности и до нашего времени сохраненные. Из них первая и основная, наиболее правильная и законная, "священная" форма приобретения женщины "монетою" (не суммою, не ценностью, а монетою, как бы рублем) совпадает до буквальности с описанием у Геродота. А если добавить "лековед шабес", "в честь субботы", перед самым соединением мужа и жены, то происхождение еврейского брака от вавилонского поклонения Мелитте станет очевидно. Только мы не Мелиттою (о которой ничего не понимаем) должны истолковывать субботу, а субботою, как Лицом и праздником должны истолковывать Мелитту, ее психологию и метафизику. Нужно заметить, что описываемый Геродотом обычай, которого уже не хотели исполнять знатные вавилонянки, очевидно, был не новый (тогда, при личной антипатии, он и не ввелся бы), а древний-древний: каждая вавилонянка хоть однажды в жизни обязана была повторить седую-седую старинку, руину древности, которая в то-то время была, вероятно, исключительною и всеобщею формою отношения полов. Мы хотим этим сказать, что институт брака, как части религиозного культа, зародился, да и не мог иначе зародиться, как через посредство обычая, приблизительно такого, который описан у Геродота. Это есть первое отделение полового общения из суммы прочих физиологических актов; обособление его и возвышение; первое отделение человеком себя от животных, и самочувствие в себе мужа и жены иное, чем чувство в себе товарища, друга, соседа. "Совсем другое !" -- как только произнес это человек о поле, так брак начался. Но поразительно, что с начатием-го брака, судя по описаниям у Геродота, началась и сама религия, религиозный культ. Что, опять, совпадает с Библией, по коей брак сотворен был в раю, до грехопадения, сейчас после сотворения человеков, и, как исполнение заповеди Божией, -- он-то и начал религию.
   11 В русском тексте перевода, по обыкновению, недоумение переводчиков и вставка: "беру не для удовлетворения похоти, но по-истине как жену": как будто с женою нельзя впадать в похотливость, жить похотливо; и между тем мысль этого текста, всего еврейского и еще в древности вавилонского брака, и заключалась в устранении, в сожжении в браке момента "похотливости", дабы совершенно очистить его в сознании долга, воспоминания о родителях, в страхе Божием. Посему Товия молится: "Благословен Ты, Боже отцов наших, и благословенно имя Твое святое и славное во веки! Да благословляют Тебя небеса и все творения Твои. Ты сотворил Адама и дал ему помощницею Еву, подпорою -- жену его. От них произошел род человеческий. И ныне, Господи, я беру сию сестру мою (всегда это важное уравнение отношений и чувств к жене, супруге, и именно в эту критическую минуту, с чистейшими по бескорыстию чувствами к сестре) не для удовлетворения похоти, но по-истине"... конечно, излишня вставка о жене: "как жену"! Ибо именно взять-то нужно "жену как сестру" (Книга Товита, гл. 8).
   12 "В Египте поклонялись животным"... (по Геродоту, каждое животное в котором-нибудь городе было предметом священного почитания); да посмотрите на это обожательное отношение еврея к волоску, к остриженному ногтю, и на какое-то ритуальное к ним отношение, и вы воскликнете: "Да они почитают животное (животный принцип , принцип живого), как египтяне! И тельцы Иеровоама у них не умирали!"
   13 Т. е. вавилонском.
   14 У нас службы церковные текут по стенным часам, и, не переменяясь по временам года, не имеют отношения к солнцу, ни -- к земле, а к гражданству и гражданскому времяисчислению. У евреев -- не час, а солнце и минута его жизни определяет молитву.
   15 Сколько мы постигаем, в религиозных обрядах красное вино всегда символизирует кровь.
   16 "Лековед шабес" -- "в честь Небесной Царицы". Здесь мы видим свободный, вольный перевод еврейского выражения, состоящего собственно из трех частей: ле (в) + ковед (честь) + шабес (празднество, суббота ). В дословной же передаче на русский язык приведенные еврейские слова означают: "в честь субботы". Таковой буквальный перевод встречается у г. Розанова и ранее: лековед шабес, т.е. в несть субботы (см. "Новый Путь", стр. 169. Сентябрь). (Примечание цензора).
   17 В Средние века устье женской матки носило схоластическо-богословское наименование: "morsus diavoli" -- укус диавола. Сколько должно было накопиться ненависти к рождению у отшельников Монте-Кассино и пр., чтобы сказаться таким словом, как "укус"... Что-то тонкое и бешеное, не прощающее вовсе, непримиримое никогда.
   18 "Мелек" -- царь на ассиро-вавилонском языке. Имя это значится возле мужского изображения на единственном имеющемся в моем собрании экземпляре халдейской монеты. Но халдейское нарицательное около имени еврейской "Субботы" показывает время и место, когда уже зародился или зарождался знаменитый еврейский праздник.
   19 В главе первой трактата Хагига (о троекратном в год явлении всего мужского пола в Скинию) есть замечательное место, определяющее состав и происхождение всего Талмуда; это как бы скрытый шопот позади его. Мы приведем его целиком:
   "§ 8. Разрешение обетов (отдел Талмуда) витает в воздухе и не имеет на что опереться (т.е. буквы написанной в Законе Моисея); законы о субботе, о хагигах, о меилах подобны горам, висящим на волоске, ибо у них мало Писания и много халах (толкований, законов, правил); законы судебные, богослужебные, о чистоте и нечистоте и запрещенных браках имеют на что опереться: они сущность Торы (Пятикнижия). Равви Иисус, объясняя это, говаривал: "щипцы сделаны щипцами, а первые щипцы откуда явились? -- Они были созданы "Богом".
   Это значит: "не смотри, что в Писании мало (кратко, немногословно) сказано: это не указывает, что то, о чем сказано, не важно. Иногда то, о чем сказано сжато, -- важнее того, о чем сказано пространно : но учителя знали (устное предание) отличить важное от неважного и все особенно важное пространно устно же (Талмуд, который случайно и лишь очень поздно был записан) истолковали. Но, можно быть уверенным (это видно из некоторых мест самого Талмуда), что за ним стояла еще как бы тень Талмуда, именно -- совершенно скрытые его части, которые вовсе никогда не были записаны, не преподавались в школах, а лишь переходили от старца к старцу, от вершины учительства к вершине: а в народ передавались как секретные предписания, кому какое надо, без объяснения и мотива. Эта "тень Талмуда" сказывается во многих местах, из коих приведем хотя следующие примеры:
   Трактат Хагига, гл. II: "Рассказ о сотворении мира не истолковывается вдвоем, а только наедине с кем-либо; колесница (в видении Иезекииля) не истолковывается и одному, разве что он ученый и понимает по собственному разумению", и пр.
   Трактат Шаббат, гл. XVI: "Если свиток св. Писания (по ошибке, случайно или по несчастью) попал в печь, где стояло возношение (пекся хлеб для возношения): "то возношение осквернено и негодно к употреблению".
   А вот р. Нафана, гл. VIII: "Как понимать слова: найди себе товарища (в учении)? -- Человек должен найти себе товарища, чтобы есть и пить с ним, заниматься Писанием и Мишной (главная, основная часть Талмуда) и спать с ним, открывать ему все свои тайны как тайны Торы (Пятикнижие Моисея), так и тайны житейские".
   20 * Приведем это место целиком. Числа, 5, 14--29: "Если найдет на него (мужа) дух ревности и он будет ревновать жену свою, когда она не осквернена, -- то пусть приведет муж жену свою к священнику и принесет за нее в жертву десятую часть ефы ячменной муки, но не возливает на нее елея и не кладет дивана (символы мира и любви), потому что это приношение ревнования, приношение воспоминания, напоминающее о беззаконии; а священник пусть приведет и поставит ее перед лице Господне, и возьмет священник святой воды в глиняный сосуд, и возьмет священник земли с полу скинии и положит в воду, и поставит священник жену перед лице Господне, и обнажит голову жены, и даст ей в руки приношение воспоминания, -- это приношение ревнования, в руке же у священника будет горькая вода, наводящая проклятие. И заклянет ее священник, и скажет жене: если ты не осквернилась и не изменила мужу своему, то невредима будешь от сей горькой воды, наводящей проклятие; но если ты изменила мужу твоему и осквернилась: да предаст тебя Господь проклятию и клятве в народе твоем и да соделает Господь лоно твое опавшим и живот твой опухшим; и да пройдет вода сия, наводящая проклятие, во внутренность твою, чтобы опух живот твой и опало лоно твое. И скажет жена: аминь, аминь. И напишет священник заклинания сии на свитке и смоет их в горькую воду; и даст жене выпить горькую воду, наводящую проклятие, и войдет в нее вода, наводящая проклятие, ко вреду ее. И возьмет священник из рук жены хлебное приношение ревнования, и вознесет сие приношение пред Господом и отнесет его к жертвеннику; и возьмет священник горстью из хлебного приношения часть в память, и сожжет на жертвеннике, потом даст жене выпить воды; и когда напоит ее водою, тогда, если она нечиста и сделала преступление против мужа своего, -- то горькая вода, наводящая проклятие, войдет в нее ко вреду ее, и опухнет чрево ее и опадет лоно ее, и будет эта жена проклятою в народе своем. Если же жена не осквернилась и была чиста, то остается невредимою и будет оплодотворяема семенем. Вот закон о ревновании: когда жена изменит мужу своему и осквернится, или когда на мужа найдет дух ревности".
   Вот что значит не только "повенчал и кончил", а "повенчал и подумал о дальнейшем". Казалось бы, испытание это ставит жен, испытывающих отвращение к мужьям, в безысходное положение. Но оно введено не для муки женщин, а исключительно в их целях, чтобы оне никогда не обманывали мужей, а всегда и вовремя, до измены, разлучались с ними: "Следующие жены не пьют горькой воды, но и не получают кетубы (денежная сумма, руб. 100--200, при разводе): та, которая сама заявила (мужу): "я для тебя не чиста", та, о которой свидетели показывают, что она не чиста (значит, под "нечистотой" разумеется здесь уже совершившаяся измена), и та, которая отказывается пить" (следовательно, до испытания объявила себя изменившею); см. трактат Сота, гл. IV. Еще поразительнее слова главы VI того же трактата: "Некто заявил ревность жене своей, а она после этого была наедине с указанным лицом (любовник): то хотя бы муж слышал об этом от пролетающей птицы, и тогда он должен отпустить ее (дать развод), выдав кетубу", -- т.е. даже такая женщина получает сумму, коею он, будучи женихом, обеспечил ее на случай развода. Из этого правила видно, какую бессмыслицу представляет миф о побиении у евреев камнями "изменивших жен": преспокойно уходили к возлюбленным, и даже получив от мужа деньги на дорогу, уходили против воли его: закон становился на сторону такой жены, запрещая мужу удерживать ее. Но только тайно, пользуясь выгодами брака, обманывая мужа, она не могла жить и с ним и с другим. Напротив, у нас -- сколько хочешь обманывай, только не уходи: и семья у нас грязна, развратна -- во-- первых и злобна -- во-вторых.
   
   21 Эту каменную молчаливость или чрезвычайную краткословность я наблюдал у некоторых чрезвычайно нежных еврейских мальчиков, первого-- второго класса, в бытность мою учителем в Брянской прогимназии. Всегда при этом крайне осмысленный взор. Тишина и неговорливость евреев, по крайней мере детей, замечательна.
   22 "Рабби Тарфон говорит: однажды в дороге я прилег, чтобы прочесть Шема (утренняя молитва) согласно учению школы Шаммая" и т. д. (трактат Берахот, гл. I). Молитвы: утренняя, читалась лёжа, вечерняя -- на ногах.
   23 Общий закон еврейства: 1) женщина никаким мицвам (это -- не "миква", а молитва ритуальная, или ритуальное действие) не подлежит, ничего молитвенного не исполняет, а только обязана следить за своею "чистотою" и выполнять все требования своевременного "очищения"; вообще следить за собою как супруга и мать, и в этом вся ее религия; 2) мальчик до женитьбы не знает же и не исполняет никаких "мицв", не молится и вообще живет как бы тварь неразумная (хоть и милая), как трава в поле или птица в лесу. Но, 3) тотчас по вступлении в брак еврей принимает на себя все "иго" мицв, довольно сложных и трудных. Таким образом, весь Талмуд есть собственно ритуал семейного еврея и к холостому или вдовцу не имеет никакого отношения. Но... не в самые первые дни брака: "новобрачные и вообще люди, занимающиеся богоугодными делами, освобождаются от шема , от тефиллы и от тефилин, ибо сказано во "Второзаконии", 6, 7: читай их (эти молитвы), сидя в доме твоем : через это
   24 Чрезвычайный гнев библейских страниц против "ашер" -- "астарт" не говорит о дальности их расстояния. Старообрядцы отделяются от "никониан" только написанием имени Божия: "Исус", "Иисус": а подите-ка, есть с ними из одной чашки не станут. Однако печален был бы вывод историков, положим, IV тысячелетия нашей эры: "В России была одна секта, именуемая staroobrijatsi: сущность ее заключалась в смертельной ненависти к Христу-Иисусу, т.е. к Богу христианскому, и они, мирно уживаясь с Магометом и магометанством, с Буддою и буддистами, с Конфуцием и конфуцианством, о вражде к чему не сохранилось никаких следов в их обширной письменности, непрестанно и упорно, до самосожжения, сопротивлялись поклонению Иисусу Христу, и, можно сказать, на каждой странице своей письменности оставили след ненависти к самому имени этого божества, считая его антибожеством; см. тексты...". Вот на такое-то resume похожи все новоевропейские рассуждения о ханаанских и еврейском поклонении, этих как бы "хохлах" и "москалях", в сущности, одной религиозной расы.
   25 Интересное исследование архимандрита Мефодия "Об именах Божиих", только что просмотренное мною, внушает мысль заметить следующее: у древних славян были: "бог Сварог", "бог Велес", "бог Перун" и пр. Зачеркнем в этих терминах слова собственные (имена): "Сварог", "Велес", "Перун". Останется безымянное имя нарицательное, имеющее все черты отвлеченного знака, отвлеченной представки: "бог". Напишем эту отвлеченную представку с большой буквы и получим наше: "Бог". Таким образом, это не имя божие (всегда -- собственное, личное), а -- нечто обобщенное. Европейцы, кажется, погрешили и погрешают, принимая эту "общность" за моно-- теизм. Все общное, всякое обобщение выражается в единственном числе ("идея", "мысль", "открытие"): но таковую нумерационность обобщений ума нашего будем ли принимать за "Ведение Единого Истинного Личного Бога"? Вообще, европейцы как будто не чужды самомнения в определении своего теизма.
   26 К спору с о. Михаилом: "Возобновители язычества в наши дни, Мережковский и Розанов" усиливаются, твердо и положительно: 1) к внесению грации, милого, миловидного, и притом не только извне ("кокетливость"), но главное изнутри ("душа проглядывает сквозь тело") в нашу теперешнюю, довольно грязноватую, засаленную, плоть; 2) в частности, в сфере отношений одного пола к другому, они не проповедуют разнузданности, но меру, не хотят "вакханалий" (= дебош купца в загородном саду, см. "Чертогон" у Лескова), и первые ушли бы с них, будут ли они в римском или русском вкусе à la "patres conscripti" <отцы-сенаторы (лат.)> или à la koupez. Но куда "ушли бы"? Вопрос слишком сложный, чтобы на него ответить в двух строчках, но и в двух строчках можно дать начало ответа: "Ушли бы в таинственный и странный феномен влюбленности (очень длительной), ну, как, напр., ее начали обрисовывать в Религиозно-философ. собраниях (дебаты о браке) проф. Налимов и Вл. В. Успенский. Вообще, "язычники" начали подымать плоть ни в смысле "дать хвалу плоти", а в смысле "внести душу в плоть", просветить то, что теперь света в себе не имеет. "Люциферы" (= демоны), кричат на нас враги (М. А. Новоселов); но мы переделываем порицание в похвалу: "lucem ferentes" (= "несущие свет"). В самом деле, чем бы наше "язычество" не кончилось, пусть -- полным провалом: в теперешней начальной фазе оно имеет, и все до дна, один мотив: "Вон из тьмы! К свету!". Пусть о. Михаил на меня не сетует, что я часто к нему обращаюсь: это -- не вражда (хотя по временам, на некоторые его строки, гнев загорается), но обращение все же к очень внимательному и живому оппоненту. Что спорить "с пространством", -- хочется спорить с лицом ("религия" этим и отличается от "философии"),
   27 Талмуд, как известно, имеет две существенно различные редакции, -- которые, по месту их происхождения (по месту жительства ученых евреев, истолковавших Библию и редактировавших Талмуд), носят наименования Вавилонской и Иерусалимской. Первая гораздо обширнее и гебраистами ставится выше.
   28 в суть вещей (лат.).
   29 Ср. кн. пророка Аввакума: Господи! Услышал я слух Твой и убоялся (Ав-- вак. 3, 2).
   Цензор
   30 Перед Израилем, в пустыне, также "шел Бог впереди -- днем облаком, ночью -- в виде огненного столба". Обыкновенно комментаторами Библии это приноравляется к нуждам народа: полог от дневного зноя, и свеча -- в ночи. Но здесь, в видении Иезекииля, очевидно, этих нужд нет; а след., и разделение Божие на "облако" и "столб" и в самой пустыне выражало существо Елогим (не Елоах ), а не относилось к нуждам человеческим.
   31 Здесь есть хоть какой-нибудь просвет к постижению, так сказать, смятения истории : отчего она не то же, что "прямая линия", "пара рельс", миленькая "идея" Гегеля, а явная буря, бездонность, неисчерпаемость; как, в микроскопическом виде, и наша бедная жизнь, такова же: несчастная и славная, розовая и "чернее черноты". "Идут лица в разные стороны", -- говорит Иезекииль, и это есть самое разумное объяснение, пусть оно и похоже на многоточие, на "завесу"...
   32 Кристалл, подымающийся с середины Престола Божия, окруженного этими же четырьями животными, является и в Апокалипсисе св. Иоанна.
   33 В Талмуде, в разных местах, упоминаются, употребляясь (на пространстве одного текста) одно вместо другого, "Слава Господня" и "Шехина". В значении филологического толкования такой замены, что в Талмуде же нередко говорится: "жена есть слава своего мужа".
   34 Здесь -- оно заменяет недостающее "лицо тельца" и, след., "херувимы", по Иезекиилю, имеют "вид тельца". Поэтому-то, воздвигнув "Тельца" и "двух тельцов", Аарон и Иеровоам воздвигли лики херувимов: но "не подобает твари поклоняться как Творцу"; и отсюда, отчасти, негодование Моисея и пророков; "не поклоняйся колесу колесницы, но сидящему на колеснице -- Богу".
   35 Непредставимо -- это замечательно. Если мы возьмем перо и начнем набрасывать вид видения Иезекииля -- мы собьемся, запутаемся и ничего не выйдет. Есть рисунок Рафаэля (в нашем Эрмитаже) "Видение Иезекииля": но он рационален и плосок. Нужно заметить, что самый план его -- иррациональный, и его нельзя построить, как и "разделить угол на три равные части" (неразрешимая проблема геометрии). При чтении, у Олесницкого, описания Моисеевой скинии, я был поражен тем, что число ее столбов с разных сторон так указано в Исходе, что ученым никак невозможно ее реставрировать: ни при какой комбинации не получается тождества построяемого со словом Божиим Моисею. Между тем простое разрешение и заключается в том, что "люди не могут построить Божия дома (кроме -- кому "открыто" это, как Моисею), даже когда им и даны меры: как и разделить треугольник, хотя им громко сказано: "на три части", "треугольник" (иррационально).
   36 "Знаю существо твое"; имя -- сущность.
   37 36 В греческой скульптуре замечательно уже, что Zeus представлен старцем; у нас Бог-Отец -- также. Идея ветхих лет непременна в божестве; оно старее всего, ибо все после него. Но кто есть непременно предшествующий, так сказать метафизически первый в порядке текущих вещей? Непременно это -- рождающий. И "ранний всех" есть, собственно, "все родивший". Отсюда идея (и факт) равнейшего божества, утра мира, связывается в уме и в самой природе вещи с родительством, отцовством. "Раньший" всего есть "отец" всего; Он -- стар, дед, и Он -- рождает, родил. Во всяком случае, когда мы привычно начинаем предикаты Божества: "Бог есть Дух вечный, всеблагий, всеведущий и пр., то едва ли мы не исчисляем только наисильнее нравящееся нам (в человеке), наиболее нами почитаемое (на земле); так сказать, ищем идейную статую для поклонения, а не даем результат размышления. Тут больше эстетики, чем мудрости. Мудрее было бы начать исчисление: "Бог -- первый; ни только материален, ни только духовен; господин мертвого (минерального? умершего?) и владеющий живым ("судьба"). Но, конечно, мы также не можем построить определения, и только накидываем схемы возможного. "Хочется полететь, а нет сил полететь".
   * Опять не можем не напомнить, что термины греков: "нектар и амброзия -- там" имеет в себе что-то подобное этому описанию Зохера. Как будто греки знали и потом забыли "Зохер", но смутную о нем память сохранили.
   38 Неоднократно в своих прежних трудах мы говорили, что невозможно здесь множественное число объяснять ни филологически ("облака" = "туча", "облако"), т.е. уничтожая множественность в лице Божием; ни как делали византинисты и римляне: что здесь тайно разумеется 2-я Ипостась их суждений и споров; ибо какое же было бы в этом отношение к Адамо-Евиному (двойному) Лику, отраженному от Божества, от Елогим (мн. ч.). Ясно, что в Елогим и содержится: 1) прообраз Адама; 2) прообраз Евы, но 3) слиянных еще, не разделенных, хотя противоположных. Отсюда единственное и множественное число в "Бытии" и мешаются, чередуются.
   39 Отсюда -- глупость наших хирургических скопцов (секта Селиванова), ничего решительно из своих чаяний не достигающих путем операции (возбуждение -- остается). Им для достижения цели (убиения страсти ) надо бы каждую жилку в себе, каждую в себе косточку раздавить, растереть, свести на "нет" организацию. И тогда -- страсть потухнет. Кстати, на случай, если бы до кого-нибудь из скопцов дошли эти строки: их манит образ (апокалиптический) "144000, не осквернившихся с женами, которые (одни) последуют Агнцу". Но ведь "на том свете" исчислены все души, конечно -- вне внимания к возрасту. "144000" давно восполнены младенцами умершими, которые, конечно, "не осквернились с женами", восполнены и даже переполнены. Совершенно очевидно, что Иоанн Богослов разумел под "неосквернившимися с женами" что-то совершенно иное, нежели безбрачие (ибо младенцы "безбрачны" же), какой-то метафизический секрет, хотя в сфере пола же; не могилу пола (безбрачие, воздержание), а что-то совершенно, совершенно другое, что Селиванову и его последователям и не брезжило на уме. Но во всяком случае, секта эта проскользнула мимо своей темы.
   40 Зачем, в самом деле, говорить "крайняя плоть", а не "наружная плоть"? Филологически это все одно. Между тем переводом: "крайняя" мы вводим уже истолкование, на каковое нам права не дано, через существующие синонимы слова "крайний". "Крайний" = "чрезвычайный" = "чрезмерный" = "слишком большой". Пользуясь этою синонимичностью, предрасположенные к скопчеству и стали объяснять обрезание как "божественное укрощение, укорочение, уменьшение в человеке плоти (= страсти)". Между тем исторически было совершенно наоборот; до обрезания Авраам жаловался Богу, что "ему уже 90 лет, лоно его засохло и он не может получить сына; после обрезания он не только рождает Исаака, но берет еще Хеттуру и получает от нее многих сынов; и, как сказано перед упоминанием кончины его, имел еще наложниц, которых, кроме Агари, раньше у него не было. Ясно, что обрезание имело уравнительное действие с позднейшею Скинией Моисея, куда внесенный сухой, в поделке, жезл Аарона, через одну ночь пребывания, выбросил свежую ветвь и цвет.
   41 "Мы существуем... случайно и эмпирически, до первого града"... -- Здесь припоминается сказанное поэтом: "дар напрасный, дар случайный -- жизнь, зачем ты мне дана", и последовавший на эти слова ответ святителя Московского Филарета: "не напрасно, не случайно жизнь от Бога нам дана". Действительно, Богооткровенное учение поведало, что есть Божественный Промысл; Им мы живем, и движемся, и существуем (Деян. 17,28). У нас и волосы на голове все сочтены (Матф. 10, 30). Всевышний Создатель ни на одну минуту бытия нашего не оставляет нас, вследствие чего мы должны благословлять Господа во всякое время, всякий день и восхвалять имя Его вовеки и веки (Псал. 33, 2; 144, 2); ибо "памятовать о Боге необходимее, нежели дышать" (Твор. Гр. Богосл., часть 3, стр. 8). Отсюда и самая тайна жизни становится понятною: И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется (Иоил, 2, 32; Римл. 10, 13). Чтобы чрез призывание имени Господня удостоиться благодатного осенения от Бога, вступить в живое, духовное общение с Ним -- прообразом какового общения служил союз богоизбранного народа с Иеговою, -- надобно искренно, от всей души и сердца принимать спасительные и животворящие таинства Церкви святой, которые действенно соединяют нас с Христом Богом. Из них первое таинство -- святое крещение, возрождающее человека-христианина для жизни чистой, духовной, богоугодной. Это таинство неизмеримо выше ветхозаветного обрезания, постольку выше, поскольку "Новый Завет" выше "Ветхого Завета", и поскольку самая вещь и самый предмет, по своей значимости, выше тени его (сравн. Евр. 10,1; 8, 5). Бог дал Аврааму завет: да будет у вас обрезан весь мужеский пол (Быт. 17, 10, след.). Но прейде сень законная, благодати пришедши; и тогда обрезание, как ненужное, излишнее, потеряло всякое значение и право на свое существование. И Апостольский собор в Иерусалиме, и св. апостол Павел в посланиях утверждают нас в абсолютной позитивности данной мысли. Поелику мы услышали, что некоторые, вышедшие от нас, смутили вас своими речами и поколебали ваши души, говоря, что должно обрезываться и соблюдать закон, чего мы им не поручали; то мы, собравшись, единодушно рассудили, избравши мужей, послать их к вам, которые изъяснят вам то же и словесно; ибо угодно Святому Духу и нам не возлагать на вас никакого бремени, кроме сего необходимого... (Деян. 15, 24, 25, 27,28). Отменение прежде бывшей заповеди бывает по причине ее немощи и бесполезности, ибо ветхозаветный закон ничего не довел до совершенства; но вводится лучшая надежда, посредством которой мы приближаемся к Богу (Евр. 7, 18, 19). В Нем мы и обрезаны обрезанием нерукотворенным, совлечением греховного тела плоти, обрезанием Христовым; бывши погребены с Ним в крещении, в Нем мы и совоскресли верою в силу Бога, Который воскресил Его из мертвых (Колосс. 2:11, 12). Итак, после приведенных слов св. апостола Павла исключается всякая необходимость телесного обрезания, и сожаление об этом ветхозаветном обряде теряет всякий смысл. Из первой главы кн. Бытия, из выражений: по образу Нашему, и по подобию Нашему=бецалмену кидмутену (26 ст.), и по образу Своему, по образу Божию=бецалмо бецелем Элогим (27 ст.), ни по основаниям библейско-экзегетическим, ни по соображениям лингвистическим, не усматривается какого-либо намека на обрезание. Св. апостол Павел в послании к Ефесянам изъясняет, в чем состоит "Образ Божий", именно: Он состоит в праведности и святости истины (Ефес. 4, 24).
   Примечание архимандрита Мефодия.
   42 Мною было получено, во время печатания статей "Юдаизм", несколько частных писем, частью от евреев, частью от русских. Евреи просили внести поправки, даже переделать всю статью, им казавшуюся неверною. Но как евреи эти были русские образованные рационалисты, то я не весьма доверяю их суждениям. Да я не доверился бы и гг. раввинам: во-первых, в силу знаменитого, исторически присущего евреям, "держания в тени", неразглашения данного им закона, слова. Об этом хорошо сказание, записанное в Талмуде: "Бог знал, что ранее или позже Тора (=Св. Писание, книги Моисея) сделается известна всему роду человеческому: но чтобы другие народы (неевреи) не стали также сынами Божиими (не уготовились Богу), он дал им еще Талмуд". Это -- одна причина недоверия. Вторая: рационализм, "греческое образование" (древний эллинизм) и особенно тщеславие этим образованием до того уже пропитало, и издревле, самих евреев, что дать "объяснение в греческом духе" для них есть венец учености и славы. Если Филон бог знает, что говорил об обрезании, -- чему можно поверить у теперешнего раввина! Только толпа, "стадо" еврейства еще и несет "дух" его, "пот" его, специфический свой запах. Оттого добрейший Цейхенштейн для меня и был авторитетнее всяких ученых: ибо говорит об обычаях, что есть: и это ценнее всяких объяснений. Но в "Талмуде", т.е. "Древнейшей еврейской археологии", я везде и постоянно находил близость к своей мысли, скорей -- намеки на нее. Ну, пусть читатель или какой-нибудь ученый объяснит вне духа моих объяснений следующее место из гл. IV талмудического трактата: "Мегилла". "Кто переводит стих (Лев., XVIII, 21): "из семени твоего (синодальный перевод: "детей твоих") не отдавай на служение Молоху " словами: "из семени твоего не давай на оплодотворение арамеянке", того заставляют молчать с выговором" (инстинкт затаивания). Не значит ли это, что 1) служение "иным богам" = просто брачным узам с иноплеменниками; а следовательно, брачные узы евреев с евреями = служение Иегове. Но выражено все не "духовно", а прямо физиологично: "из семени не давай на оплодотворение". Следовательно, по иудейской концепции "служение" заключается не вообще в "браке", как сумме психических и физических событий, а только и исключительно в центральном мистико-физиологическом моменте, откуда -- "жизнь", "дитя". Субботы, как я их объяснил, даются в этой глухой талмудической записи. И она пройдет слепо для того, кто не имеет толкования суббот: ни суббота не растолкуется для тех, кто бежит мимо глазами по таким и подобным местам Талмуда. Из писем мною полученных, ценнее других было от одного русского, который по случайности перенеся обрезание, испытал в связи с ним полное изменение характера семейной жизни. Он обещал отозваться мне и далее, о пережитом, если б я дал ему о своем интересе знать через печать, именно через "Нов. Путь". Жду с любопытством его писем. Ну, а пока -- salve, добрый читатель!
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru