Lib.ru/Классика: Розанов Василий Васильевич. Среди анархии

Розанов Василий Васильевич. Собрание сочинений. Когда начальство ушло...

М.: Республика, 1997.

СРЕДИ АНАРХИИ

Не подлежит никакому сомнению, что внезапная, почти моментально наступившая анархия составляла главную муку и главную опасность пережитого Россией исторического момента. Власти нет. И никто не знает, откуда ее взять. Никто не понимает, каким образом она могла бы проявиться, как должна начать действовать. Авторитета нет или, точнее, мы присутствовали при моментальном почти, на протяжении какого-нибудь одного месяца, падении всех авторитетов, самых старых, самых обширных. Стало возможным все делать для дерзкого; а для "законного", для человека, держащегося принципа "законности", для людей скромных и самоограничивающихся, стало невозможным что-нибудь, сколько-нибудь значительное сделать. Колоссальная страна с тысячелетней историей на наших глазах в несколько недель и месяцев превратилась частью прямо в разбойный стан, частью в лагерь всеобщего восстания всех против всех -- местами реального, почти всюду потенциального, в скрытой возможности и скрытом стремлении. Все не знают, что будет завтра, ни министры, ни общественные деятели, ни обыватели. Эта потеря "кредита до завтра" составляет самую опасную, самую тревожную и мучительную сторону рассматриваемого момента. Что такое? Откуда все произошло? Неужели это серьезно могло наступить "в один момент", как в сказке, как в волшебстве? Ни волшебства, ни сказок не знает история. "Нет действия без причины", и "сила причины определяет величину действия" -- вот аксиомы науки. Пусть практические политики нашей минуты ищут средства, как выйти из анархии. Мы постараемся подумать о существе ее и поискать оснований ее.

Все совершилось, в сущности, страшно просто и страшно понятно. Мы вот в этом октябре месяце пережили перестройку понятия "закона" и "законности"; понятия -- не в головах обывателей, а в самой действительности, в жизни, -- и затем уже, зависимо, в обывательских головах. И пока это понятие перестраивалось", вот на этот месяц, пока длился процесс, -- исчезли естественным образом все написанные в России и о России законы, и не появилось еще ничего на их месте, почти ничего. Старые законы, правда, еще значатся в кодексах; но их никто не умеет, не хочет или не имеет силы исполнять, не имеет одушевления исполнить, потому что они все потенциально рухнули, а реально, может быть, завтра же будут отменены. Переместился, как это всем понятно, самый источник законодательства: Государственная Дума, новый источник законодательства и законов, еще не собралась, ее в наличности нет, а прежний источник законов самопарализовался, перестал действовать, оробел действовать. Наступила эпоха, вероятно, краткая, подобная тем, какие отмечены у римских историков термином "interrex" {правитель во время междуцарствия (лат.).}: Ромул умер, а Нумы Помпилия нет, старые два консула сложили с себя должность, а другие два на их место еще не назначены. Эти два-три дня, иногда одна-две недели, -- опаснейшие, тревожные, когда ничего не предпринималось и, естественно, нельзя было ничего предпринять, когда Рим замирал в страшном бездействии, и были называемы "междуцарствием", "междувластием", "анархией"; но в Риме страшная опасность подобного положения предупреждена была правилами действия во время его, выработанными однажды и навсегда народом-мудрецом и законодателем. У нас "междувластие" переживается впервые. Мы не нашлись, растерялись. Вот откуда опасность, смятение, подавленность.

-- Да соберите же как можно скорее, собирайте сейчас Государственную Думу! Из кого угодно, как угодно, но давайте сейчас выборных от народа сюда в Петербург!!

Вот рецепт выхода из анархии, который хочется бросить людям власти, людям практической политики.

Но продолжу смиренный анализ.

"Закон" всегда у нас был "приказанием". Проходил ли он через Государственный Совет, исходил ли от Комитета Министров, проявлялся ли в виде указа, был ли простым распорядительным актом губернатора, исправника, консистории, земского начальника -- все равно, всегда и везде, в дробях и в целом, блистательно и подпольно ("конфиденциальные" циркуляры) он был приказанием и только приказанием. И Россия была "приказною страною" по этому характеру своего управления и происхождению законодательства. Перестройка понятия его заключается в том, что отныне он будет или отныне становится результатом переговоров, спора (партий, вождей партий), некоторой тяжбы, умственной, политической, умной или страстной -- все равно: но непременно он будет договором, соглашением между двумя сторонами, с тою страшною строгостью, взыскательностью за неисполнение его, какая вообще присуща всяким "контрактам", "договорам", "соглашениям" двустороннего характера, и с постоянною наличностью того, что следит за исполнением договора "другая партия" Государственной Думы, которую и заставили принять закон, которая "уступила, оказавшись в меньшинстве". Только бы собралась Государственная Дума: в месяц, в два, в три месяца она даст ряд законов такой строгости и непременности исполнения, о каких до сих пор Россия и понятия не имела. Но только для этого нужно самой-то Думе быть авторитетною, для чего ей нужно быть только народною, по интеллигентной терминологии -- "демократическою". Раз в Думу собираются "выбранные" и "от народа", то, очевидно, источником законодательства становится сам народ, толпа народная. Только от невозможности этой "массе" собратся в одно место и в одно время существует механизм Думы. Сама по себе она -- ничто; машина без пара и паровика. Пар и паровик -- это народ; "множество", "громада". В нем -- все санкции, вся святыня, вся власть. И чем народ будет "полнее" представлен в Думе, непосредственнее, матерьяльнее, "ядренее", "материковеє" (да будут прощены мне эти понятия-термины), чем "Дума" будет равнозначущее с "народом", -- тем она будет авторитетнее, сильнее. Дума по высокому цензу не получила бы никакого авторитета; прямо, ее не стали бы слушать, как и теперешних властей. Отчего, да я думаю, глубоко правы, психологически и исторически правы те, которые требуют выборов подачею голосов "всеобщею, равною, прямою и тайною". Это -- само дело говорит. Это крик истории. Никакого вам дела нет, есть ли это или нет на Западе. Что за чепуха "западничество" в такой критический момент, как наш. Мы должны считаться только с психологией страшного теперешнего момента. Среди еще невиданной анархии мы, очевидно, должны получить, должны искать громадную власть, громадный авторитет. Как искать? где его найти? В знатности? Она отвергнута, она осмеяна от Фон-Визина до Щедрина, она показала себя в помещиках, в бюрократах, в инвалидах Государственного Совета. В богатстве? Над ним издевался даже Крылов в баснях, оно ненавидимо в кулаках, в кабаках, в ссудных кассах, во всем. Богатство в России неуважаемо, почти презираемо, всюду ненавидимо. И вы хотите на нем, на "имущественном цензе" воздвигнуть новый авторитет! Его бы прокляли, против него возмутились бы, его бы истребили.

Дайте власти -- страшной, большой, веруемой, святой! Народ только "в себе" не изверился, -- ну, по той простой психологической аксиоме, что "себе" всегда веришь, в "себя" последнего перестаешь верить; что разуверившийся "и в себе" обыкновенно давится в петле -- ибо что же ему делать еще? Последнее прибежище. И народ стал перед ним. Отсюда громадный инстинкт и громадная если не политическая, то психологическая правда с самого же начала понесшегося лозунга: "подача голосов (при выборах) всеобщая, прямая, равная, тайная". "Тайная -- это условие, чтобы не подкупали, условие искренности, правды, изгнание интриги при выборах, гадкого "политиканства" и "пронырства партий". Три остальные условия просто суть качества, признаки, в сущности, одного условия: "выборы должны быть народные", "от громады", "от Государя-Народа". И только! Кто против этого? Только бес, доктринерство, профессорство и вечные ссылки "на матушку-Европу". Но, ей-ей, мы такой миг теперь переживаем, когда Россия готовится сказать, да и уже чувствует, говорит: "Я -- сама себе голова. Что мне Европа? Я и сама не Азия, и у меня -- душа, а не пар. Позвольте пожить своим умом, а то на задворках у Европы я до нищеты и срама дожила".

Исключили почему-то из выборов женщин, когда это так глубоко не исторично, не психологично, не своевременно, не "по-русски",и опасно именно сейчас: ибо посчитайте-ка, какая доля теперешнего движения была возбуждена и совершена женщинами! Но повторяем и заключаем: все, кого вы выбросите из выборов, останутся вне интереса к Думе, не дадут ей того тайного, психологического согласия и священной санкции, в получении которой теперь заключается весь интерес и трагизм момента. "Что не в Думе -- то против Думы": вот аксиома, на которую все должны оглянуться. Чем выборы будут ближе "к тайной, всеобщей, равной и прямой" подаче голосов, -- тем Дума будет (повторяю свои термины) "ядренее", "материковее", "народнее"; тем более надежд (а в них все дело), что, увидев ее, народ скажет, все и каждый скажут: "А, вот -- я! Теперь -- не проведешь! Это -- мы! Снимай шапки!"

Только этого и надо! Одного этого! Больше ничего!

Сущность момента -- анархии. Сущность задачи -- власть. Власть не юридическая, не оружия: власть доверия, уверенности, субъективной у каждого. По этим качествам "искомой власти" она должна быть народною.

* * *

Продолжим же еще далее анализ. Отчего, когда идейно вырвано было "зерно авторитета" у всех сущих законов, -- не сохранилось, однако, никакой любви к ним? Отчего у всех проявилось странное желание "заявить беспорядок", "начать сейчас на глазах всех никому и ничему не повиноваться", -- что и составляет почти сущность переживаемой трагедии, так сказать, художественный фокус видимой картины?

Да "законы" эти все ненавидели и презирали ранее октября и августа 1905 г. Печать ненавидела "печатные законы", школа (не в лице учеников одних, но и учителей всех сплошь) -- "школьные законы", даже бюрократия -- "бюрократические законы", свои штаты, чины, ордена. Сам я был около 15 лет чиновником и не видал такого чуда-чудного, дива-дивного, чтобы чиновник глубоко не ненавидел и не презирал тот стул, на котором он сидит, ту комнату, в которой сидит, и весь этот "антихристов департамент". Например, учителя гимназий (а я перебывал учителем в трех) называли учебный округ, т. е. канцелярию попечителя учебного округа, -- "ордою" (татарскою). -- "Будете в орде?" -- спрашивали учителя, едущего в Москву на праздники. -- "В орде не был", -- говорил он, вернувшись с каникул. Все условно знали, что это значит. Чиновники контроля, где я служил, все знали, что сущность контроля заключается в прикрытии казнокрадства: именно в выработке правил и в тщательном надзоре, чтобы казнокрады ни в чем не отступали от строжайших и единообразных для всей Империи процессуальных форм, по каким разорение страны и государства совершается, чтобы они воровали "по форме", а не без формы, "по закону", а не без закона, "в установленном порядке", а не как-нибудь -- что, конечно, обезопасивало грабеж. Ибо раньше он походил на контрабанду, а как установился "контроль с делопроизводством", то грабительство село в вагон и поехало с "контрольным билетом". Чиновники это знают. Но они -- патриоты, действительно, без фальши, свидетельствую и клянусь! Можно ли им не презирать свою сферу? Для учителей учебное ведомство было -- "орда", для контрольных чиновников -- "Панама". Не знаю, как в суде и управлении. Об этом писал Щедрин. Вдруг с октября месяца появилась физическая возможность "заявить свои чувства". Ну, и "заявили"...

Просто плюнули -- все и на все, "всяческое и на всяческое", как говорится в Писании.

Почему же все ахнули? Чему все ужаснулись, вознегодовали? Отчего никто не "ахал" раньше, -- в контроле, о котором все знали, что он презирается контролерами, об учебном ведомстве, которое ненавидели учителя и ученики? Да знаете ли, мне кажется -- все и дожидались октября 1905 года. "Теперь нельзя плюнуть -- когда-нибудь". И садился чиновник за карты или амурничал с женой. Но, будьте уверены, все эти садившиеся за карты чиновники отлично понимали, в чем дело и чему они служат. Да я все сразу объясню гг. писателям: было ли такое цензурное правило, и цензурная эпоха, и "главноуправляющий по делам печати", которых единодушно все писатели и журналисты, от репортера до Тургенева, не презирали, не ненавидели и не боялись? Не было. Все ждали "октября 1905 г.", все терпели и думали: "Ужо я тебя", "ужо мы вам", "когда-нибудь сквитаемся". Вдруг это стало возможно, не активно, а пассивно. Не сговариваясь, не соглашаясь, ибо сговаривались-то сто лет и давным-давно все и обо всем согласились, через журналистику, от Тургенева до репортера -- все и разом "оказали неповиновение", от стрелочника на Харьково-Николаевской жел. дор. до чиновников Государственного банка в Петербурге. Чиновники наговорили дерзостей министру финансов Коковцову, машинист не стал на паровоз, чтобы вести министра путей сообщения из Москвы в Петербург. "Всех нельзя уволить, нельзя уволить в отставку всю Россию". Очень простое рассуждение.

Секрет в том, что одна мысль прошла по всей России. Опасность и трагизм, не предусмотренный бюрократами, заключался в возможности всей России объединиться в одном чувстве. Это чувство -- негодование, презрение к самой бюрократии.

Есть масса людей, глубочайше негодующих на теперешнюю анархию. Их нельзя ничем оспорить, никак остановить, кроме одного магического слова: "А что было до анархии?" При этом вопросе, если вы говорите в то же время с человеком честным, искренним, любящим Россию, -- у него опустятся руки, и, горько отвертываясь от вас, он скажет: "о, да, знаю -- было еще хуже! все чего-то ждали, безнадежно ждали, все умирали: и не виделось исхода из этой медленной смерти".

* * *

Так анархия только проявила себя в октябре 1905 года, а на самом-то деле мы весь XIX век, приблизительно начиная с Отечественной войны 1812 года, уже живем и жили в анархии. Анархист был Грибоедов, анархисты Лермонтов и даже кроткий Пушкин; даже Кольцов был анархист: вспомните-ка его песни о деревенских богатеях-мужиках; чудовищный анархист был Гоголь, каких еще земля не рожала; и чем дальше, тем больше, тем ярче, тем злобнее, если не всегда талантливее. Вся русская литература XIX века есть "анархическая": ну, с этим ли движением было справиться русскому чиновничеству, бездарному, копеечному, подкупному, продажному, льстивому, пугливому. Я говорю не о низах чиновничества, которые тоже были анархисты, вслед за литературою и объединенно с литературою, а о верхах его, которые "литературы не читают", "глупостями не занимаются", сидят в высоких "Советах" и "Комиссиях" и "сочиняют законы для России". Достаточно было шевельнуться, довольно было повести плечами гиганту-России, чтобы вдруг все казавшееся "мудрым", "авторитетным" и "властным" до сих пор -- оказалось в растерянном, мальчишеском положении. Буквально карапуз-мальчик барахтается в луже грязи, лежит на спине, кричит немощно о помощи: вот впечатление от наших властей за сентябрь--октябрь 1905 года.

Как могло все случиться? Был "закон-приказание", закон "без возражений", закон "без критики и критикующего". Естественно, что он давался "втемную", "на авось" -- при всех и всяческих комиссиях, которые только обирали денежки с России. Естественно, что эти законы "на авось" и "втемную" всеми были ненавидимы и презираемы, и все только дожидались случая, дня, когда им можно будет перестать повиноваться. Не было вовсе любимых законов! Ну, скажите: знает ли кто-нибудь, может ли кто-нибудь указать хотя единый закон, который соединенно вся Россия любила бы, чтила, обожала, гордилась им и умилялась на него, ссылаясь: "Да, все у нас грустно, но есть вот какой закон! вот какой принцип нашей жизни! вот какая идея, положенная в законодательство". Кажется, такой "идеи" вовсе нет у нас в законодательстве, а из принципов, кажется, есть только один: "освобождение крестьян с землею" и "гласный суд". Но ведь и они, особенно первый принцип -- искажен, урезан, смят. Ни его нет, ни одной любимой строчки в законодательстве! Ни одной любимой черты! Так дивиться ли анархии? и спрашивать, откуда она "моментально" взялась? Да мы уже не момент, а сто лет в анархии -- подавленной, задушенной! Но вот глотнуло горло воздуха: все встали и закричали.

Нет ничего любимого в жизни, в действительности! Легко ли это сказать!! Да пусть законом будет сейчас сказано: "Ей, мужья, побросайте своих жен! жены, побросайте мужей! родители детей и дети родителей". Сколько ни кричите -- ничего не произойдет, сколько ни "позволяйте" -- никто позволением не воспользуется. Почему? Да очень просто -- связаны все любовью, привязанностью, уважением. Пошлые наши, воистину пошлые законы все делали вид, что заботятся о "целости" семьи, боятся "анархии" в ней, и установили для нее паспортные и другие правила, введшие тюрьму в естественный природный рай (где удалась семья). Но вот, снимите все правила: и, конечно, никто не двинется с места, все останется по-прежнему, по-любимому, по-уважаемому, по-чтимому. Говорю о правиле, не об исключениях, которые и теперь "разбежались", при всяческих запорах и замках. Итак, где любовь -- там и порядок; где идеал -- там и стройность; где уважение -- там и покой. Чиновники о семье заботились, а вот себя и не устроили. Точнее, пытались пролить и в семью злобу, разделение, формальность, юридичность, да и не смогли этого, ибо в семье "матушка-кровь" ходит и все соединила, слила в гармонию, идеал и порядок. Но чиновники и богатый русский организм, огромное народное тело попробовали связать "регламентами", "уставами о службе", "чинами", "орденами", "пенсиями", всем без-идеальным, всяческими своекорыстыми мотивами, действуя на честолюбие, денежную жадность, возбудив все гадкие мотивы, никогда не рассчитывая ни на какую дружбу, верность, любовь, идеал. Что такое "чиновничество", как не деятельность "без идеала"? Что есть чиновник, как не "человек, из которого вынута душа"? Вот определение всего нашего государственного строя. Знаете ли вы смысл поднявшейся анархии? Загляните за проявления, всмотритесь в глубь вещей: все идеальное поднялось против всего без-идеального, а вождь восстания -- литература, от Хемницера до Толстого. Вот очерк положения en grand, без подробностей. Мы живем в мучительные дни. Но, кажется, все знают, уверены, убеждены: "теперь смерти не будет". А еще в 1903 году этого было вовсе не видно; все именно думали: "идет смерть, какая-то вонючая, затяжная, 1000 лет издыханья после 1000 лет существования кое-как", "из кулька в рогожку"; хороши эти наши поговорки народные! Анархия нравственная уже живет в наших пословицах народных, в заунывных песнях, а не в одной "образованной" литературе. Русский мужик так же анархист, как Гоголь. То же уныние. То же -- ни к чему уважение. То же надежда: "там, на небе, будет лучше".

Да взять только наше народное учение о "невидимом Антихристе", т. е. учение, пламенно объемлющее миллионы деревенских сердец, что "все действительное, все нами управляющее, все законы даны оборотнем-антихристом, все есть печать сатаны и дело его". Это анархизм почище бакунинского... И он пламенен, исступлен; за уверенность в этом люди шли в огонь! Хороша же действительность, поддерживавшая, по крайней мере не рассеявшая 200 лет эту уверенность!..

Ни влаги жаждущему, никакого утешения, никакого идеала, -- это как народу, так и в сторону "образованных". Власть всегда "жалела" черный народ, т. е. презирала; и "обещала" -- с твердым знанием, что никогда этот "дурачок" не взыщет за неисполненное обещание. "Образованных" она ненавидела, всегда и ярко, по той простой причине, что "образованные" все видели и знали. Нисколько не диво, что поэтому в один счастливый или "черный", что ли, год "образованные" и "мужики" поняли друг друга: и стрелочник на железной дороге действует "с силой сатиры Щедрина". Как только произошло это соединение, начало происходить, -- а чиновники всегда этого как огня боялись, -- так можно сказать и сгорела "сущая" Россия, разом и вся, все в ней вместе и порознь. Чиновники остались без отечества, без управляемых, без народа; просто -- одни; теперь что они ни приказывают -- никто не слушает; нет кредита "до завтра". Просто приходится подать в отставку. Ведь что произошло в октябре месяце: сперва население "потребовало увольнения от службы", предоставив чиновникам получать по-прежнему жалованье, распределять между собою ордена, чины и пр. Но так как чиновники "без отечества и народа" представляют необыкновенно дикую вещь, то чиновничеству осталось только растерянно сказать: "Нет, пусть народ остается -- лучше я выйду в отставку". И вышло. И разошлись. Чиновничества, в сущности, нет; это уже не власть более, не авторитет; так, пописывает кое-что, "приканчивает оставшиеся делишки". Но и народ буквально без организации, без закона, без рельсов: с пламенными идеями вроде того, что "все было от антихриста", но что где-то "есть Бог и Его правда", да только "как это найти". Такою же "нетовщиною" (название одной нашей секты) пропитаны и литература, и общество. Об этом петы все песни, рассказаны все рассказы; сводились к этому все рассуждения. Читайте нашу литературу, и народную, и "образованную".

* * *

Каким образом огромные массы народные, во всяком случае простирающиеся до многих тысяч, верили какому-то невидимому правительству, даже имен которого, вероятно, многие из повинующихся не знали? Пожалуй, я соглашаюсь на все порицательные эпитеты этого правительства: что оно "действует злодейски, самовольно, нагло, во вред всем"; не буду спорить, что это просто "негодяи, мошенники и жиды". Я его не знаю, и защищать его не могу. Мое дело -- психология и история. Вот, однако, на что я должен указать, что это правительство "свое" у повинующихся, ибо, напр., хоть в "союз союзов", конечно, вступили делегаты всех порознь "союзов", а в "совет" такого-то "союза" -- ну, хоть наборщиков или фабричных -- вступили представители и фабрик, и наборщиков. Принцип, диаметрально противоположный чиновническому: "министр назначил директорами департаментов того и этого", а "этот директор департамента назначил в начальники отделений этого и того" и т. д. У видимого правительства -- все "назначение", и большею частью "приятных людей", непременно -- "людей почтительных и исполнительных". Министру хорошо, России плохо. Ведь не ей "приятны", не к ней "исполнительны и почтительны" директора департаментов. У рабочих -- совершенно иначе. Все -- "делегаты"; везде, в каждом кусочке тела действует "прямая, равная, общая" и пр., "без различия пола, национальности и религии". Тут и татарин, и русский -- в одной куче; и мужик, и баба -- подают голос. "Делегаты" почтительны к выборщикам, а с товарищами, т. е. делегат с делегатом, готовы зубьями сцепиться. Недаром "спорят до трех часов ночи", и спорят не как в наших комиссиях -- "почтительно", а можно сказать до крови, до зуботычин. Скверно им, да хорошо внизу, "выборщикам". Так все выше и выше, по ярусам выбора. Для стрелочников и машинистов во всяком случае это "невидимое правительство" пришло не как барин; оно каждому "свое", через "прямую, тайную" и проч. То есть оно, произойдя диаметрально противоположным путем сравнительно с чиновничеством, и принесло плоды диаметрально противоположные: повиновение, притом охотное, -- хотя оно очень трудно, ибо бьет страшно по карману рабочих; принесло страшную дисциплину и порядок среди "анархичной и недисциплинированной России". Слишком понятно, что всего несколько тысяч человек, так сорганизовавшихся среди дезорганизованной России, -- заняли в ней положение, как движущееся сердце среди инертных членов человеческого тела. Ведь что такое "правительство" в существе и идеале? Тоже "несколько тысяч человек, связанных дисциплиною и порядком", которые управляют в целом народе в 100 миллионов голов!

Когда дисциплина в первом ранге рассыпалась, тогда вдруг вышла наружу вторая власть, в которой дисциплина уже долгие годы зрела, подготовлялась, складывалась "подпольно"...

Тут что же сделаешь? Скорее -- Думу, и лучше всего на основе "тайного, всеобщего, равного" и проч. Думу как можно демократичнее, шире и свободнее поставленную, около которой все "союзы союзов" и "советы делегатов рабочих" оказались бы как капля около моря. Но около моря -- непременно однородного. Ибо только однородное может поглотить однородное. А в этом -- все дело, вся задача минуты и истории. Народа ли, "народного" ли бояться России? Нелепо, чудовищно. Для кого же мы живем? Пусть громада и выделит весь сок свой в Думу: тогда у нас и получится авторитет и власть, которых откуда же взять Витте, министрам, единичным общественным представителям, которые и отказались от "портфеля министров" по тому простому соображению, что эти портфели суть пустые. В самом воздухе нет власти, авторитета. "На нет -- и суда нет". Но уторопим события, чтобы скорее выделился "сок народный" и сформировал новую физиономию России, -- голос, руку, хороший бас и мастерицу-руку.

Ноябрь 1905 г.

Розанов Василий Васильевич
Среди анархии

СРЕДИ АНАРХИИ

КОММЕНТАРИИ

Оставить комментарий Розанов Василий Васильевич (yes@lib.ru) Год: 1906 Обновлено: 17/01/2020. 26k. Статистика. Статья: Публицистика Когда начальство ушло... (1905-1906)	Скачать FB2 Ваша оценка:

Розанов Василий Васильевич Среди анархии

СРЕДИ АНАРХИИ

КОММЕНТАРИИ

Розанов Василий Васильевич
Среди анархии