Розанов Василий Васильевич
Памяти Ф.М. Достоевского

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В.В. Розанов

Памяти Ф.М. Достоевского

   Вот бы в наши дни издаваться "Дневнику писателя" Достоевского. Уже четверть века назад, в эпоху несравненно тишайшую, он смог сделать, что выход почти каждого номера этого "Дневника" получал значение общественного, литературного и психологического события. Некоторые его рассуждения, как о католичестве и папстве, о еврейском вопросе, о русской народности и русской вере -- не забыты и не могут быть забыты, они стали частью убеждений огромной части русского общества. Другие "Дневники", как с речью о Пушкине, с рассказами "Кроткая", "Сон смешного человека", "Мальчик у Христа на елке" суть жемчужины вообще нашей словесности. Достоевский писал иногда запутанно, темно, трудно, болезненно, почти всегда неправильно, хаотично: но остается вне споров, что когда он входил в "пафос", попадалась ему надлежащая тема и сам он был в нужном настроении, то он достигал такой красоты и силы удара, производил такое глубокое впечатление и произносил такие незабываемые слова, как это не удавалось ни одному из русских писателей; и имя "пророка" к нему одному относится в нашей литературе, если оно вообще приложимо или прилагается к обыкновенному человеку. Впрочем -- может прилагаться: "пророк", по-еврейски "наби", значит просто -- одушевленный, вдохновенный, патетический. Ведь были и языческие пророчества и пророчицы -- Сивиллы, "сивиллины книги". Мы вполне можем сказать, что в XIX веке, среди пара и электричества, около граммофонов, милитаризма и банков счастливая судьба дала в лице Достоевского русскому народу кусочек "священной литературы", дала новую "сивиллину книгу", без уподоблений и аллегорий, в подлинном и настоящем виде, как некоторое в самом деле "џЅаoб "oЁoб" [священное слово (греч.)].
   Кажется, не только у нас, русских, но и во Франции, Германии, всюду, где он читается и известен, есть молчаливое согласие видеть здесь центр его интереса и значительности, новизны и оригинальности. Как многие превосходили его в качестве романистов, публицистика его имеет свои недостатки; целые отделы его мышления, как о том же католичестве, еврействе, русском народе и русской вере, -- более сомнительны теперь, чем когда произносились, и даже для многих совсем не верны. Ведь и "пророки" иногда ошибались. Пророчество есть именно только пафос, высшее воодушевление: но принятое людьми за "священное" по крайней серьезности своего тона, по величию тем и предметов, каких коснулось, по изумительной, исключительной искренности, где "умерло все суетное". Бесспорно, на множестве своих страниц Достоевский вовсе выходил из рамок литератора и литературы, был вовсе и не романистом и не журналистом, оставаясь по виду им. Укажем на шаблонное: ну, как в "романе" писать главы: "О аде и адском огне; рассуждение мистическое", "Можно ли быть судьею себе подобных? О вере до конца", "О молитве, о любви и о соприкосновении мирам иным". "Нечто о господах и слугах и о том, возможно ли господам и слугам стать взаимно по духу братьями". Да это -- рассуждения Кирилла Туровского, Иосифа Волоколамского, это -- темы, о которых любил рассуждать Иоанн Грозный с монахами, приезжая "отдохнуть от политики" в Кирилло-Белозерский монастырь. Между тем все это появилось в 1880 г., в журнале "Русский Вестник" редакции Каткова. Как странно звучит около этих тем самое название: "редакция", "журнал". Но мы указали только на шаблон, на темы в романе: но не только в этих "Братьях Карамазовых", но и во всех более ранних произведениях Достоевского, особенно в "Подростке" и "Бесах", попадаются страницы до того нового и исключительного тона, что им бы место, казалось, в палате душевнобольных: но они до того трогают и потрясают душу, до того нравственны и религиозны, правдивы и всякой душе нужны, что мы перед "палатой умалишенных" останавливаемся и относим их в другую совсем сторону: "священные страницы", "святое слово". Очень рациональным и уравновешенным людям ведь и страницы подлинных пророков тоже кажутся иногда "только неуравновешенною, а-нормаль-ною словесностью".
   Я заговорил о том, как зашумели бы сейчас номера "Дневника писателя", живи Достоевский в наши смутные, тревожные, чреватые будущим дни. Вот кто сказал бы нужное слово, какого сейчас мы в литературе не имеем. Момент истории до такой степени исключительный по значительности, можно сказать перелом всей русской истории, -- имеет отражения себя в литературе и не имеет руководителей себе в литературе, подлинных наставников, вождей. Все голоса слабы; даже таланты суть таланты литературные, блестящие излагатели блестящих и колеблющихся мыслей, которые не могут никак получить авторитета именно от того, что они не жизненны, не поднялись из тех глубин души народной или общественной, где начинается грозная правда, где уже слышится не "литература", а "дело". "Пророческий" характер Достоевского происходил именно от глубочайшей его преданности "делу", существу русской жизни, судьбам истории его под углом созерцания вечности. Он никогда не служил минуте и партии, заботился не о впечатлении от такого-то номера "Дневника", но о том, чтобы сказать в "ближайшем номере" вечное слово, уже годы тоскливо носимое им в душе. И такого слушали. Могли ли такого не слушать? Все мы лучше, чем кажемся: по наружности все принадлежим партиям, отвечаем на события; а в глубине всем нам хочется высшего, окончательного, не переменного! Есть "пророчество" активное: но и у слушателей, читателей, у мириад людей и в конце концов у народа, общества есть другое, пассивное и тихое "пророчество" же в душе, по которому оно никак не может удовлетвориться мишурою, колебаниями, хотя за неимением иного -- следует и этому. Следует, и остановится, и пойдет назад: пока не найдет окончательного!
   Наше время, время наступающего конституционализма и парламентаризма, собственно, отрицает и упраздняет все мечты о "своей почве" Достоевского, мечты его молодой еще деятельности, связанной с "Временем" и "Эпохою", и пронесенные до могилы. Достоевский выступил и в обществе и в литературе сторонником "почвы", "почвенности", по каковым терминам его и друзей его современники осмеивали под именем "почвенников". Это -- другое имя славянофилов и славянофильства, более, пожалуй, конкретное и жизненное, менее кабинетное и отвлеченно-философское. В самом деле Россия есть "почва", из которой произрастают "свои травы". Так в Англии, Германии, Франции, так всюду: так "должно быть" и в России. В теории казалось бы неопровержимо. Но, во-первых, кто на этой "почве" не сеял? Сеял византиец-монах, сеял татарин-хан, сеяли немецкие чиновники со времен Петра, сеяли Бюхнеры и Молешотты во время самого Достоевского. И все посеянное -- всходило. От ханов (в союзе с ними) и по образцу ханов вырос "Московский Великий Князь" и "Царь Московский" -- и к этому Достоевский относится почтительно и любовно: хотя почему это "туземное" и что тут "туземного"? От грека-монаха заимствовал много сам Достоевский, ну почти переписав только хоть это рассуждение "О аде и адском огне; рассуждение мистическое". И все это -- не русское. "Почвенное" собрал у нас только Даль, в "Пословицах русского народа", в "Толковом словаре великорусского языка". Но на этих "материалах" Даля политики не построишь. А нужно русскому человеку строить. Нельзя жить без дома, усадьбы, хозяйства, нельзя жить в пустыне, где раздаются "великорусские говоры" и произносятся велемудрые пословицы и этнографические прибаутки. "Почва" и у нас, как было это еще более в Англии (кельты, англосаксы, норманны), в Испании, в Германии, в Италии везде есть ряд наслоений, везде есть ряд "перегноев", т.е. умерших и разложившихся организмов, которые служат просто туком, откуда растем и выросли вот -- мы. Да, мы с царственными правами новгородцев, призвавших Рюрика и норманнов, с царственными правами киевлян, позвавших греков и православие, москвичей -- черпавших у азиатчины. Да и забыл Достоевский притчу о совете Христа: всегда вытаскивать овцу из ямы, всегда лечить больного, даже и "в субботу". Достоевский из "почвы" сделал свою "субботу", славянофильскую: которую решились нарушить "западники", нарушить школою, законом, судом, администрациею, крича: "Подавайте хоть с Запада, хоть из пекла адского, откуда угодно, но подавайте. 2-е тысячелетие сидим без грамоты, без учения, без лечения, окруженные тунеядцами, казнокрадами и алкоголиками". Нет, тут вовсе и окончательно был неправ Достоевский. К нашему времени это стало очевидно до азбучности.
   Все народы творили без "почвы", т.е. не принимая ее во внимание сознательно, преднамеренно, по "программе", но выходила отличнейшая "почва", "перегной" из этого смелого и свободного труда каждого поколения только как будто для себя. Мы таких ломок, как Италия или Англия, не знали. Россия собственно страшно засиделась и застоялась. В стороне от громадных всемирно-исторических движений, она ни разу не была вовлечена в поток их, где ломались народности и веры, "переменялось все до основания".
   "Мало сеяли" -- одно можно сказать; "не тяжел был плуг, мало глубины почвы забрал" -- вот и только.
   "Почва, -- говорил Достоевский, -- народ, племя, своя кровь и традиция". Известно, что он считается у нас в литературе таким "истинным христианином", как никакой другой писатель; и еще в ученические почти годы, т.е. самые легковесные в религиозном отношении, у него навертывались слезы на глаза, когда кто-нибудь неосторожно выражался об И. Христе. Между тем кто же основал "царство вне крови и племени", иерархию и систему духовных последовательностей и отношений, которая именуется "церковью", и самая коренная и самая индивидуально-характеризующая особенность которой и лежит в бескровности, бесплотности, в том, что оно "без родственников и соседей", "без отца, без матери", без "детей и внуков", в гранях чего жили и живут все без исключения языческие царства, народы, эти "12 колен Израиля", "12 фратрий Аттики", эти "трибы" Лациума, и до сих пор еще японцы и китайцы. Не нужно жертвоприношений "животных", т.е. "жизни", "биологии", у человека -- его этнографии и племен: вот существенная новизна Евангелия, вот откуда пошел поворот новой истории, "новое благовестие", "другой завет с Богом", другая религия и летосчисление. Остается непостижимым, каким образом "такой христианин", как Достоевский, стоял, можно сказать, всем главным станом своих убеждений ("почва", "почвенность", "почвенники") вне христианства и даже против главной Христовой мысли, стоял, глубоко уйдя ногами в языческую почву и даже именно ее-то и провозглашая "нашей русской верой", "православием", которое призвано сокрушить "сатанинскую" главу католицизма: тогда как бесспорно этот католицизм своею вненародностью и сверхнародностью, своею отвлеченностью и универсализмом, борьбою против "галикализма" и всяких "кириллиц" и "глаголиц" точно и просто последовал указанию Христа: "Отрясите прах Иерусалима от ног своих", "идите к язычникам": -- "И кто не возненавидит отца и мать свою, и братьев, и сестер, даже и самую жизнь свою -- не может быть Моим учеником".
   Удивительная аберрация миросозерцании: всю жизнь работать в направлении двух убеждений; не замечая, что "предки", что "деды" этих убеждений умертвили один другого и завещали всегда потомков этого другого ненавидить и гнать. Начало "крови", "родства", "почвы" -- это язычество; универсализм, духовность, идеализм, "общечеловечность" ну хоть наших доморощенных Фохтов и Молешоттов -- это и есть "опьяняющее духовное царство" наших хлыстов, только все грубо и резко выразивших, но выразивших точную мысль Христа, которая повторяется и у католиков, и у протестантских пасторов, идущих в Африку и Китай проповедывать евангелие, и у всех решительно "истинных христиан".

* * *

   Сочинения Достоевского до сих пор еще не имеют научного издания. Никто не притрагивался к архиву его рукописей, хранящихся частью в Историческом музее в Москве, частью у его вдовы. Между тем в 1-м издании 1882 г. (до сих пор лучшем) в 1-м томе, где напечатаны "Воспоминания" о нем и письма его, -- среди последних есть несколько чрезвычайно важных идейно. Как известно, теперь выходит новое "Полное собрание" его сочинений, -- и мы слышали, что там будут помещены чрезвычайно важные отрывки из романа "Бесы", которые остались в черновике и не вошли в печатный текст романа, являя, однако, собою ценное целое. Невероятно, чтобы человек, так напряженно работавший мыслью всю жизнь, не оставил если не множество, то многих важных заметок на клочках бумаги. Хотя, судя по одному автобиографическому месту в "Униженных и оскорбленных", -- может быть здесь поиски не будут особенно успешны. Вот это признание (в самом начале романа): "Не странно ли, что я всегда гораздо более любил обдумывать свои произведения, нежели писать их". Черта почти физиологически-"пророческая". "Давит мысль: и хочется ее сказать, счастлив сказать, а написать?., не очень хочется. Это импровизатор (как у Пушкина в "Египетских ночах"), проповедник, и гораздо менее писатель. Недаром техника письма у Достоевского почти везде несовершенна, запутанна, трудна: и достигает великой силы и красоты там, где он собственно не пишет, а говорит, проповедует, произносит (от чьего-нибудь лица) речь. Таковы монологи в несколько глав Ивана Карамазова, исповедь-монолог Версилова (в "Подростке"), единый монолог, в форме которого вылилось цельное произведение, одно из лучших у Достоевского -- "Сон смешного человека". Эти "монологи", "излияния", бывшие лучшею частью, самою сильною и красивою, и во всех предыдущих произведениях Достоевского, -- естественно закончились "Дневником писателя", т.е. монологом самого автора. Многие пытались повторять эту форму, не замечая, до чего она есть форма лично Достоевского, связана с особенностями его индивидуальности и хороша была только при них. Но мы хорошо понимаем, что от "монолога-дневника" уже только один шаг до прозелитизма, "пророчества", как равно, впрочем, и до "Записок сумасшедшего", тоже роковым образом вылившихся в форму "дневника".

* * *

   Достоевского везде читают как романиста, мыслителя, психолога. Но неустанно его цитируют и комментируют малейшие его строчечки и словечки в литературном лагере, именуемом "декадентами", "символистами" и проч. Вообще здесь он интимно, кровно привился. Есть обширные разборы отдельных им выведенных лиц, напр. Кириллова (из "Бесов"). Почему это? Откуда это? Причин так много, что не знаешь, с которой начать. Если, напр., взять все 14 томов его "Сочинений", то увидим, что они все проникнуты тоном чего-то "прощающегося", оканчивающего, отьезжающего куда-то; тон как бы господина, сводящего последние расчеты с хозяином и выезжающего с квартиры. Этот тон "прощания" -- везде у него. Достоевский относился ко всей нашей цивилизации, как Иона к Ниневии, ожидавший, что "вот ее попалит Господь". Совершенно серьезно с грустью, тоскою, но и с неодолимым, чуть не врожденным желанием, доходящим уже до чего-то злого, он видел и чувствовал глубокую конечность, окончательность, "подведение итогов" всей вообще европейской истории. Опять он тут не связал тех истин, что ведь "европейская история" есть только "история христианства", ибо ни христианства нет вне орбиты Европы, как цивилизации, ни Европы нет иначе как с душою христианскою: и что ожидать "конца Европы" значит только ожидать "конца христианства", и, определеннее -- "разрушения всех христианских церквей". Но церкви он безмерно любил, христианство безмерно любил, а Европе ждал и немного жаждал разрушения. Но тут менее важна программа и публицистика, но чрезвычайно важна психология, вот этот тон "прощания", "ухода". Все очень здоровое, нормальное, все идущее "в рост" и крепко надеющееся не привязывало к себе Достоевского, было чуть-чуть враждебно ему, а главное -- скучно, незанимательно. Он и монастыри, и "русского инока" (целая глава об этом) оттого любил, что уже все это было археология и "мощи". "Мощи" он любил, как и развалины красивой Венеции. Любил вообще "могилы", и в качестве "дорогих могил" любил безмерно и Европу, ненавидя в то же время ее как она стояла перед ним, живая и сильная. Всего крепко стоящего на ногах он вообще не любил, а все падающее не только заставляло его бежать к себе острым чувством пробуждаемого сострадания, но и интересом падения, падающего и умирающего. Тут его ночные зрачки расширялись, дыхание утороплялось, сердце сильно билось, душа, ум, интерес болезненно напрягались и он слушал, изучал, любил. Не знаю, как это связать с "почвою"... "Уверяю вас, что лик мира сего мне и самому довольно не нравится", -- сказал он своим литературным противникам "либералам", выпуская 1-й номер "Дневника". "И да будет она проклята, эта ваша цивилизация", -- повторил он по поводу защиты турок в английских газетах. Так обще, в этих обширных скобках, все-таки не говорил ни один публицист. Но важнее, чем эти вырвавшиеся афоризмы, одна строчка, которую можно было бы поставить эпиграфом ко всем 14-ти томам его сочинений. В тягучем, тоскливом рассуждении, перебирая мелочи политики, и все сгущая и сгущая грусть, он сказал, как бы сквозь слезы, с глубоким предвидением, предчувствием: "преходит лик мира сего", т.е. как бы преображается, мир точно "линяя" сбрасывает старую шкурку, а новое... еще все в зародыше, ничего нет, да может быть "животное-человек" и не переживет метаморфозы, умерев в судорогах. У него это страшно сказалось. Жалел этого он? Хотел? Он шел к этому, и уже шел как сомнамбула, неотвратимо, твердо, точно "завороженный луною". Тороплюсь окончить. И вот этот главный тон его сочинений, самый для него интимный, конечно, не мог быть воспринят здоровыми работниками русской земли, "почвенниками", прогрессистами и либералами (они-то, конечно, и суть "почвенники"), а нервно, чутко и страстно воспринялся "больными декадентами", по ощущению которых тоже "все кончается" й "чем скорее, тем лучше". Ночные птицы перекликнулись с ночными. "Декадентам" нашим только рассудительности недостает и полное на их "нивах" отсутствие гения: но "нивы" эти во многом занимательны. Все эти люди психологичны, нервны, возбуждены (какая масса точек соприкосновения с Достоевским). Все они как-то не крепки быту, неустойчивы в "бытовых формах" своих "предков". Почти знаменитейший из декадентов, Добролюбов, слышно, ходит где-то странником, с посохом и крестом, по Уральским заводам и острогам, проповедуя что-то среднее или что-то "вместе" из Апокалипсиса и "братстве во Христе всех рабочих". А был, лет 10 назад, баричем и белоручкой. Это очень похоже на Власа в любовном истолковании Достоевского: и хоть бы самому Федору Михайловичу такой эпизод биографии очень шел! Бездна персонажей у Достоевского уже прямые "декаденты", люди вне быта и истории, толкующие об Апокалипсисе и ждущие конца света. Все это очерчивая, я, к несчастью, имею Шутливый тон, но у меня есть та серьезная и страшно настойчивая мысль, что Достоевский был единственным у нас гением декадентства, у которого это "декадентство", патология, "пророчество", а-нормальность, вне-историчность проникает решительно каждую строчку, каждый сгиб мысли, всякое движение сердца: но у него все гигантски, все в уровень со смыслом и задачами века; а у "последующих" тоже декадентов все рассыпалось дробью, стало мелочно, часто не умно, сохранило часто только манеру кривляться -- столь натуральную, врождённую у Достоевского, как и у святых их "юродивость". Но все главные черты Достоевского встречаются и у "декадентов": только у него все это большое, величественное, поражающее, наконец очаровывающее и влекущее, а у них все -- в "микрокосме". Этим я не хочу сказать одного только порицания "декадентам", совсем напротив. Уровень сил, дара уделен нам Богом. Но ведь совершенно очевидно, что Достоевский имеет место в истории, место нужное, которого никто другой занять не мог бы, место, наконец, благотворное для людей и нравственно многим необходимое. Достоевский вызвал слезы и такие движения души, каких никто не умел вызвать. "Сивилла" и "пророчество" -- это о нем можно сказать без аллегории, как прямую правду, как правду трезвую. Неудивительно ли это для XIX века и холодной, похолодевшей нашей цивилизации? В ней он не только страшно нужен, но, быть может, нужнее всякого другого литератора и, следовательно, его "стиль" может быть нужнее всякой другой формы литературности. Если же целая школа литературы у нас бьется в каких-то бессильных потугах, но в том же "стиле", в сущности с теми же позывами, целями, имея ту же психологию: то самое бытие ее глубоко оправдано и только вопрос за гением. Но это уже у Бога, и всегда можно верить, что Провидение устрояет историю именно через "прибавку дара" или "убавку дара" у тех течений, в тех местах и тех временах, какие, воспреобладав или павши, и дадут, и должны дать нужный узор истории.
   
   Впервые опубликовано: "Новое время". 1906. 28 января. No 10730.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru