В газетах прошло известие, что отлучение целого ряда писателей, предложенное на миссионерском съезде в Казани, -- не состоялось. Именно оно не нашло сочувствия среди иерархов Св. Синода... Нельзя этому не порадоваться с самых разных сторон. Как известно, писатели большею частью живут "славой": кормятся славой, обожают славу, хватают -- откуда бы она ни шла и какова бы ни была -- славу. В этом отношении ожидаемое "отлучение", конечно не доставив никакой горечи почти всем писателям, намеченным епископом Гермогеном, -- скушано было бы ими, как самое сладкое бланманже: Европа загудела бы, сто газет в России целый месяц кричали бы в каждом нумере в защиту "отлученных жертв", и Анатолий Каменский, которого, кроме его издателя Вольфа, никому не приходило на ум считать великим, шепнул бы себе ночью в подушку: "А, ведь, в самом деле, пожалуй я и великий человек, раз тысячелетняя церковь сочла мои сочинения опасными для себя"... Во всяком случае, гонорар за романы и повести все "отлученные" авторы повысили бы, и редакции охотно дали бы высший гонорар.
Церковь и скромно, и гордо, и умно не создала к этому обстановки. Не дала "возрадоваться бесу"...
Вообще "отлучать от церкви" людей, которые никогда ни прямой, ни косвенной связи с церковью не имели, ни положительно, ни отрицательно к ней не относились и просто "не ходили в церковь", "не знали церкви", "не думали о церкви", -- странно. Таковы беллетристы-эротики, Каменский, Арцыбашев, Л. Андреев. "Что им Гекуба"... "Отлучение", обычай "отлучений" возник и имел смысл тогда, когда церковь была тесною и определенною общиною, всегда -- местною общиною; когда она "верующих в себя" исчисляла и знала это число; когда верующих не было "тьма"; когда отлучавшие и отлучаемые знали друг друга "в лицо". Ария, Нестория, Евтихия вся церковь знала; лично и подробно, всею массою, знала их мнения; и мнения эти волновали массу, приводили в смущение массу. В этих случаях и решительно во всех исторических случаях "отлучения" оно было "разрывом с человеком связи", каковая связь была раньше; отогнанием от себя вероучителя; и потому было актом позорящим, ощутимым, болезнетворным. Но какой же "вероучитель" Каменский или Арцыбашев? Что значит "отлучить от церкви" Леонида Андреева, который живет в Куоккала? Жил в Куоккала и останется жить в Куоккала. Прежде поутру пил чай и потом поутру будет пить такой же чай. Ничего! Просто и решительно -- ничего! Для чего же церковь трудится "для ничего"?
Она этого не сделала.
"Отлучить" можно того, кому это больно... Но тут представляется другой ряд вопросов: как же того, кому это "больно", можно отлучить? Самою болью он и показует, что есть живой член церкви, имеет с нею какое-то, хотя бы и неправильное, болезнетворное, "кровообращение" общее... "Отлучение" его от церкви не может не быть фиктивно и нереально. Заболеет он, -- и вот пошел в церковь: что же у всех церквей во всей России поставить сторожей в дверях, чтобы "не пускать такого". Да сторожа и не могут знать его в лицо. Вот он приедет к Троице-Сергию: неужели его там не впустят в собор? Подойдет к раке преподобного Сергия...
Как же св. Сергий? С детства учили мы: "Сердца сокрушенного Бог не уничижит"... Кажется, что в словах этих -- сердце всей религии. Итак, если "отлученный" пришел с какой-нибудь болезнью, с какой-нибудь мукой души, с сознанием разных грехов своих, слабостей, увлечений, не сочинительских, а человеческих, и пришел "просто", не думая ни "да", ни "нет" о своих сочинениях в эту минуту, -- как же в эту минуту святитель Руси, объемлющий всю ее мыслью и сердцем от монгольского ига до "теперь", отнесется к этой русской душе, пришедшей к его гробу? Опять вспоминаются слова псалма: "Сердца сокрушенного Бог не уничижит". Очевидно, для св. Сергия он будет просто "русский скорбящий человек, после монгольского ига сущий": и даже св. Сергий не различит, в каком веке он живет: ибо для него поистине открылась "мгла веков", в которой наше "теперь" тонет и даже совсем не видно...
Нет, отлучить такого невозможно. Отлучение вообще возможно только в отношении "гордой личности", вроде Л. Андреева. Но таковую отлучать не стоит, по приведенным мотивам (слава)... А простого русского человека никак нельзя отлучить, потому что сам он никак не уйдет от церкви, а раз он не уходит от нее -- у нее по самому существу религии (слова псалма) нет возможности его отогнать. "Очень просто" со всеми русскими он знает, что постоянно был "грешен", "дурен", "заблуждался" и прочее, и прочее; а "в каких именно мыслях заблуждался" -- и сам не знает, по безбрежности вообще человеческой мысли, по ее колеблемости, по множеству переливов ее, по ее, наконец, бесконечности. "Чего не хочу думать -- это-то именно и думается"; "отталкиваю от себя темы, а темы обступили меня"...
Что тут может сказать церковь? Только вспомнить слово, с которого началась ее история: "Что хочу -- того не делаю, а чего не хочу -- то постоянно делаю". Если такой пламенный и порывистый человек, наконец, такой волевой человек, как ап. Павел, сказал это с сокрушением о себе, то как вообще-то управляться с собою человеку?
Как песчинка на земле, как звездочка в Тверди Небесной -- несется он: куда -- не знает сам, никогда не знает. Стихии объемлют его. Ветры, буря.
Мгла объемлет. Кто несет его?.. Чья-то "рука"... Ведь в этом "вера в Провидение"? Бог многое совершает в истории не только прямым путем, но и косвенным; и, например, чтобы горячо засветилась какая-нибудь истина, Он перед нею "в предтечу" воздвигает "великое заблуждение". Все -- по Гегелю: тезис -- антитезис. Был велик св. Афанасий: но чтобы он "был" и "утвердил Символ веры" -- нужно было предварительно явиться Арию и всей арианской смуте. Нет Ария -- нет Афанасия Великого. Избрала ли бы такое "среднее" церковь, чтобы не было и Ария, и Афанасия Великого? Так поступая, легко прийти к мысли, чтобы "вообще ничего не было". Но Бог не так судит: Он не боится бурь, потому что Он бури держит в руках. И бури были, будут. Но все победит свет.
Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 13 октября. No 12424.