Розанов Василий Васильевич
О вещах бесконечных и конечных

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (По поводу несостоявшегося "отлучения от церкви" писателей).

В.В. Розанов

О вещах бесконечных и конечных
(По поводу несостоявшегося "отлучения от церкви" писателей)

   Смысл слова "церковь" бесконечен и неисследим... Он туманен, и хорошо, что туманен. Вот, на днях, я вхожу в церковь, чтобы позвать принести к себе в дом чудотворный образ (на Воскресенском проспекте): только под конец я заметил, что в уголку ее идет маленькая вечеренка, с 10-12 молящимися, -- а все огромное ее пространство пусто и почти не освещено, а "сторожа" и разные "заведующие" (между прочим, приемом "зовов" иконы) сидят по лавочкам и мирно, в полуголос, между собою беседуют. Пока я неторопливо шел по темному пространству, -- может быть, оттого, что я не видел многих предметов, -- я стал усиленнее обонять и обратил внимание на то, что, впрочем, и всегда чувствовал: оживительный, особенный, ни на что в свете не похожий, необыкновенно приятный и благородный запах церкви, -- не могу не сказать: ароматистость церкви.
   Ведь, по рациональному, должно бы пахнуть потом людских масс, --сапогами, одеждою. Ну, воском свечей, деревянным маслом. Или "суммой" этих запахов. Но ничего подобного нет, -- и "запах церкви" отнюдь не есть запах деревянного масла и свечей, не весьма приятный или безразличный. Он совсем другой, и источника его совершенно не понимаешь. Можно только заметить, почувствовать, что он несовместим "до фанатизма" со всеми светскими, "мирскими" запахами, -- например, табачного дыма или женских духов. Раскольники, я думаю, оттого не переносят "табачного зелья", что они слишком вошли, втянулись в "запах церкви", по своему усердию, и оттого навсегда "запретили" себе табак. Пустить в церковь струйку табачного дыма -- значит нарушить всю ее гармонию, "погубить" ее святость.
   А почему? По какому "догмату"?
   Все катехизисы об этом молчат.
   Вполне "неисповедимо"...
   И когда я шел по мраку церкви, то думал: "Боже, сколько здесь собрано народного и исторического... Прямо -- безбрежность, и притом, неуловимая, неопределимая". Каждый-то русский человек "постоял в церкви", а за свое бытие каждая церковь приняла в себя миллионы русских... "Какие ноженьки ни топтали твой пол": святого и преступника, гения и безумца, но больше всего лучших русских людей -- обыкновенных людей. Но, ведь, в человеческой фигуре, "вот как она дана Богом", в каждом человеческом дыхании, -- у каждого "своем", есть что-то особенное, значительное, важное. Всякий человек есть маг, потому что всякий человек есть тайна и неисповедимость: и вот все они, все эти миллионы и живых, и давно умерших людей, оставили "что-то свое". Здесь малое, неисследимое, незаметное, но что соединилось в огромное, властительное и чарующее.
   И храм зачаровывает... Зачаровывает этим "духом" своим (аромат), но не им одним... Зачаровывает тем, что в нем так много "наслежено" (следы от сапог)... Что тут прошло "так много народа"...
   С чем прошло? С какими думами? Перед преступлением? После преступления? Удержавшись от него? Не удержавшись от него? А еще больше и важнее -- с заботой о завтрашнем дне, о рубле, копейке...
   Боже, вся Русь "пронесена через храм Божий". И не было ничего в ней, индивидуально ничего, что так или иначе не стукнулось бы о камень церковный. И все слилось в резонанс, -- какой бесконечный...
   Но где об этом хоть строка в катехизисе?
   Молчание.
   Церковь не была, не есть и никогда не будет "выправкою". Она никогда не будет тем, что вот "все пуговицы застегнуты". Как мне нравилось в этот день (вечер), что сторожа и "кто-то", не замечая службы, не обращая внимания на службу, -- разговаривали про себя и о своих делах. Вообще, при некотором особенном угле зрения, как начинают нравиться разные "небрежности", "недоделки", "неряшливости", казалось бы, в "таком великом деле": но, ведь, оттого оно и "велико", что оно -- народно, что церковь слита со всем народным: а если она "со всем" в нем слита, то не могла не отразить в себе и его, между прочим, "неряшливости"...
   Три-четыре человека разговаривали в уголку... Почему это нравилось? А почему-то нравилось. Оттого, что они не боялись; оттого, что они не были "в форме" (в переносном смысле); оттого, в конце концов, что это -- не департамент и не канцелярия, где уже все "при галстуке"...
   Множество "недоделок" церковных так и должны оставаться "недоделками": устраните их все, -- получится протестантская церковь, может быть, хорошая, но без запаха...
   Нигде, кроме как в православной церкви, ни в костелах, ни в кирках я этого запаха не ощущал. Может быть, там есть свой, мною неуловленный. Но тот, о котором я говорю, есть вполне и исключительно "православный дух". Он весь какой-то деликатный, добродетельный, "от благочестивой жизни", от слез, что ли, от умиленья, -- не знаю, но он родит все это.
   Но я о "застегнутых пуговицах"... Миссионеры, как известно, суть светские люди; это суть чиновники при обер-прокуроре Синода, т.е. при светском лице. Естественно, они имеют светский взгляд, или несколько светский взгляд и на церковь. Мысль "отлучения от церкви", их волнующая, представляется им "мерою строгости", наподобие строгостей, употребляемых во всяком департаменте относительно "небрежно служащих" или "неподобающе ведущих себя в казенном здании". Бесконечность церкви -- им неясна; неуловимость церкви -- им невразумительна. От этого им не представляется ясным, что значит перерезать "пуповину", соединяющую русского человека с его церковью: т.е. и как это ужасно, и как это, в конце концов, и невозможно.
   Говоря терминами Аристотеля, -- "церковь есть энтелехия народа" (у Аристотеля: "душа есть энтелехия тела"), т.е. это есть скрытая, сокровенная будущая цель, которую вырабатывает народ за все время своего существования, -- цель и вместе форма его, сущность его... Церковь вмещает в себе не одну "веру", но и идеал жизни, т.е. форму ее, вид ее (энтелехия), вмещает его "как жить", вмещает универсальное "как лучше"... Все это не статически, а динамически, т.е. подвижно в истории, нарастая век за веком... От этого и церковь "преобразовывалась", "росла", -- даже и русская, не говоря о греческой, которая "сотворялась"... Народ был здесь и подчиненным, но и подчиняющим. Народ, цари, "правительство", -- да все, все... "Народное дело", -- не мужицкое, а народное. И опять-таки и народ, и цари в этом воздействии на церковь, как и на себя принимая ее воздействие, -- слились неуловимо.
   Неуловимо, -- это главное! В "неуловимом" -- весь смысл!
   Чтобы реализовать "отлучение от церкви", -- нужно бы для этого погасить весь дух отлучаемого... Переменить или уничтожить его привычки: весь его "образ человеческий"... Но это ни в чьей власти. А пока "образ православной жизни" или "образ православного человека" я ношу в себе, -- никак я не могу ощутить себя "неправославным"... Нет такого самочувствия. А нет его, -- и ничего нет. Что же "есть"? Форма отлучения, приказ по ведомству... Есть "состоявшееся решение" той системы управления, о которой я слишком знаю по истории, что она временна и преходяща... Но "система управления", полудуховная и полусветская, не есть еще "церковь" в мистическом и народном смысле. Даже страшно сказать: "Церковь, это -- управление", как один король сказал некогда: "Государство, это -- я". Нет: церковь, это -- дух.
   Вот от этой-то "духовности", неуловимой, необозримой, -- нельзя "отлучить". И от нее никогда не "отлучится" (не выйдет из связи с нею) настоящий русский человек с настоящим русским сознанием. Ибо это значило бы для него сейчас же перестать работать в России, думать о России, о чем-нибудь в ней заботиться. Позвольте, если кто-нибудь переболел всю русско-японскую войну, то как такого "отлучить от русской церкви"? Язык не поворачивается сказать.
   Нельзя этого сделать, нельзя этого воспринять.
   Смешивание "управления церковного", -- после Петра Великого полудуховного, полусветского, -- с духом и сущностью и особенно святостью церкви (откуда и проистекает ее народный авторитет) указывает на понижение церковного самосознания у людей духовной власти... Не у всех, но у некоторых. "Мы обижены и обиду свою выражаем через отлучение". Такова, ведь, реальная и выразимая сторона дела. Отлучение является встречною обидою. Но это уже слишком современная обстановка и современная психология, для которой "не по руке" это древнее оружие.
   Кто может отлучить меня от отца и матери, уже умерших, от кровных родных, с которыми я каждый день сижу за столом, от домочадцев? Вот ближайшая ко мне часть народного тела. А, между тем, явно, что "отлученный от церкви" есть ео ipso отлученный и от них, в церкви сущих, из церкви не ушедших. Нельзя этого сделать. Просто -- нельзя. Иначе как вербально и формально. Здесь тонким образом расслаивается "управление церковное" от "существенности церковной": одно идет в одну сторону, но другое остается неподвижно. Конечно, я своим родным, своим умершим отцу и матери остаюсь "единым по духу": и это есть тот невидимый и достаточный "ход", которым я прохожу и в церковь, остаюсь в ней. Силы небесные, которые все в этом случае решают, -- конечно, не расторгнут этой связи, не повелят отцу и матери отвернуться от сына, который желает с ними оставаться вместе.
   Все фиктивно. Все нереально.
   Действительное "отлучение" есть вещь мистическая и страшная; есть похороны человека заживо... Человек, действительно, а не фиктивно "отлученный" должен бы начать сходить с ума, постепенно и медленно сходить с ума... как лишенный всякого душевного света. Этого нет. С "отлучаемыми" почему-то этого не случается. Почему? Да потому, что свет не "в окошко" только идет. Светом полон свет. "Задыхания" не происходит, умирания не совершается, потому что фиктивно отлученный находит чем дышать в каждом своем шаге, в каждом своем деле, во всякой своей заботе о России, во всякой своей работе для России. По-прежнему он чувствует себя "в церкви"; воистину он чувствует, что "ничего не переменилось". Заболеет он, -- и так же по-прежнему зажжет лампаду; придет настроение, -- и прочтет прежнюю "Богородицу". Для очень многих, занятых постоянно практическим делом, в этих крохах и выражалось все. Эти все крохи с ним и останутся. Прежде он не искал большого, и теперь не будет искать большого. Или еще, как говорит апостол: "Болит ли кто из вас, да призовет пресвитера церковного". И призовет. И добрый русский батюшка непременно придет; и побеседует, и скажет слово утешения, не "пытая" болящего, не муча его душевными муками. Мысль "отлучения" вообще есть католическая, -- и прежде таковою (у нас) бывала, и теперь таковою остается. "Что удавалось папам, -- удастся и нам", "если папы могли, -- почему мы не можем". Но католическая церковь есть церковь дисциплины и формы, прежде всего. Там все "пуговицы были застегнуты", всегда, от века. Это -- ее миссия, ее сила, ее дух. Русская церковь -- бытовая церковь. Ее дух совсем иной: родней. По этому духу она "ни с кем паки не разлучается", а "со всеми паки соединяется". Еще будучи мальчиком, я поражался, и неоднократно, наблюдением: живет человек, -- студент или в этом роде, например, вольнодумный чиновник, -- в церковь не ходит и "в Бога не верует", по определенным его словам. С ним живет старенькая-престаренькая мать, обхаживает его, готовит обед ему, заботится. При матери, правда, он грубых слов (о религии) не говорит, но мать все равно знает, что он в церкви никогда не бывает и "в Бога не верует". И вот он не говорит при ней грубого, а она тоже никогда ему ничего не говорит об его неверии, никогда-то никогда за это его не упрекнет. Сама же постоянно ходит в церковь, ходит как только можно. Так живут годы. И она молча молится о сыне, какими словами, -- ее тайна, но, верно, и о том, чтобы он "пришел в разум". И живут "неверующий" и "верующая" всю жизнь вместе, без единой ссоры, распри, спора... Я не наблюдал дальше; но можно себе представить, что, когда пройдет "много лет", сын наконец и похоронит никогда его не упрекнувшую мать, -- и вот тут все ее молитвы, казавшиеся столько лет безуспешными, войдут в силу: сердце сына вдруг пошевелится другою жизнью, затеплится новым светом, и он сперва "маленько" помолится, "когда-нибудь" помолится. А седым человеком станет и совсем как она. Думается, что этот образ отношений есть коренной русский и что эта миниатюра "домашней жизни" могла бы послужить и прообразом и руководством большой жизни церкви и ее отношений к "неверующим". Духовные власти пусть вспомнят те слова из поучения Иоанна Златоуста, которые читаются в Светлую заутреню: о "приходящих поздно, о приходящих в 11-м часу"...
   
   Впервые опубликовано: Русское слово. 1910. 16 октября. No 238.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru