Каким неясным, запутанным, двусмысленным и тресмысленным языком написаны наши законы, а также пишутся обычно всевозможные регламенты, правила, уставы и проч., можно судить из следующего: в бытность учителем гимназии, я неизменно наблюдал следующее. В мае и начале июня происходят педагогические советы, обсуждающие успехи учеников в течение года и на экзаменах и определяющие: 1) кого допустить и не допустить к экзаменам, 2) кого перевести или оставить в том же классе, 3) кого подвергнуть переэкзаменовке или проверочному испытанию. Все это -- на основании "Правил об испытаниях в мужских гимназиях", изданных в министерство гр. Д.А. Толстого, коего "Устав гимназий" и все к нему "Объяснительные записки" написаны вообще превосходным языком, вне всякого сравнения с предшествовавшими уставами и правилами. И, однако, не было случая, когда бы в совете не возбуждалось горячих споров о том, как поступить "на основании этих правил", книга которых всегда лежала на зеленом сукне стола, за которым заседал совет гимназии. Совет состоял из 15-17 преподавателей, окончивших курс в университете. Однажды же, по поводу полууспехов-полунеуспехов одного ученика по немецкому языку, совет не только "разделился" в понимании "правил", но хотя текст их, строк в 20, был несколько раз прочитан тут же вслух всех и директор, и все учителя приложили все старание выяснить себе "мысль законодателя", но так ни к чему и не пришли. Восемнадцать зрелых людей с полным университетским образованием не понимали, что "хотел", какую "волю изъявлял" составитель "Объяснительной записки" и "Правил об испытаниях". Помнится, трудность, сомнительность и, наконец, неразрешимость вопроса происходили оттого, что неизвестно было -- к которому слову, подлежащему или дополнению главного предложения, относятся глаголы нескольких придаточных предложений, запутанных и переплетенных таким образом, что их невозможно было расчленить. Совет, проспорив до часа ночи, так и разошелся, не зная, как поступить с данным учеником. И поступили с ним "по произволу", -- вложив в закон "одно из возможных толкований".
Позднее, служа в контроле, я тогда из любопытства брал который-нибудь том "Свода" и начинал читать, "где открылось": и до сих пор сохраняю впечатление необыкновенной запутанности языка... Он местами и часто казался таким, как будто кто-то пытается выучиться языку, пытается выражать свои мысли на бумаге: и для опыта "пишет на бумаге, но не умеет" -- и вот получились "статьи закона". Я не помню случая, чтобы закон был сразу по прочтении ясен. Фраза всегда длинная; всегда множество придаточных предложений, -- с "который", "если", "когда", "дабы" и "в случае". Первая статья, -- тезис, -- всегда отрицается следующими ("ограничения", "изъятия"), -- но к этим "следующим статьям" всегда сделаны "примечания", иногда два-три примечания, в свою очередь вводящие еще "ограничения". Я помню, ассигновки, мною ревизуемые, я подписывал текстом: "Утверждается на основании примечания к статье 32 Временных правил о ревизии" того-то и того-то. Меня поражало во время этого многолетнего писания: почему я действую на основании "примечания", а не самого "правила"; и почему это -- "Временные правила" (кажется, с потопа существующие), а не просто "Устав о ревизии".
Сколько я испытал и видел, все русские чиновники (часто люд очень хороший) действуют "по научке от товарищей", -- а не "по законам", которые, должно быть, кто-то первый "разобрал" и уже потом, применив, научил этому других. "Читать же законы" (самому) -- значит запутаться и перестать что-нибудь понимать в том деле, которое делаешь. А оно безотлагательно и "непременно".
Поэтому, когда, лет пять назад, г. Унковский, действительно очень почтенный и, главное, остроумный юрист, любезно принес мне свою "Записку о методе написания законов", т.е. их редактировании, их фразировке, их выражении, ясном и отчетливом, -- я не мог не подумать: "Эврика", "наконец-то". Именно то, что всего нужнее нам... Ибо как "жить", т.е. в гражданском обществе "действовать" или "повиноваться", не разумея оснований и сущности ни своего действия, ни своего повиновения, "согласования закону". Прочитав при нем же 2-3 страницы, я не мог не сказать г-ну Унковскому: "Боже, до чего все это нужно... И как все у вас изложено просто и наукообразно, рационально".
Неуспех (практический) г-на Унковского я объясняю его скромностью: когда я его спросил, "по каким же мотивам он принес мне эту записку", -он ответил: "Для ознакомления" -- и ничего не прибавил. Мне казалось необходимым обратить на это внимание "кого следует". Но... "кого же следует"? -- Явно, членов Г. Совета (старого) и министров. В этом смысле я заговорил ему. Он смущенно и недоверчиво молчал. Обратить внимание на это в печати?.. Но как? Ведь это не книга, разбор коей можно напечатать. Это -- мысль, идея, изложенная в "записке" для личной раздачи.
Как поступить -- я не нашелся. Добавлены эти несколько слов к статье М.О. Меньшикова, который с обычною умелостью нашелся, "как поступить". Г-н Унковский, собственно, сделал то, что правительство за себя и от себя должно бы сделать; но чего оно отнюдь не сделало; что ему даже на ум не приходило сделать. Прибавлю маленький совет: преподавание тех указаний и приемов, какие содержатся в "Записке" г-на Унковского, очевидно, должно составить веточку в юридическом образовании, т.е. сделаться дисциплиною, предметом на юридических факультетах университетов. Оно может войти, напр., в курс "Энциклопедии права", преподаваемого везде в первый же год факультетского учения. Отчего г-ну Унковскому не сделать записку свою предметом ученой диссертации? И во всяком случае ему непременно надо издать ее. Втихомолку или открыто по ней будут учиться все, "как писать законы", -- все, кто их проектирует, члены неисчислимых наших комиссий, как равно члены Г. Совета, Г. Думы, сенаторы, и вообще вся высшая администрация.
Впервые опубликовано: Новое время. 1910. 23 мая. No 12282.