Розанов Василий Васильевич
"Раненая" молодежь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
   М.: Республика, Алгоритм, 2006.
   

"РАНЕНАЯ" МОЛОДЕЖЬ

I

   Если бы не способность к наивности, люди не были бы так счастливы. Г-жа Елизавета Кускова, по собственному признанию принадлежащая по возрас­ту к рядам "отцов", по известной терминологии Тургенева, в то же время считает себя руководительницею учащейся молодежи и почему-то даже от­ветственною за ее судьбу. Летом она поместила взывающий фельетон "Ра­неные" в "Русск. Вед.", а теперь в той же газете пишет "Еще о раненых". "Ранеными" она называет не тех, кто был исключен из учебных заведений или выслан и проч. О нет: их она считает здоровыми и даже здоровенными. "Раненые" -- это те, которые размышляют, колеблются и вообще по каким-то душевным причинам отказываются следовать еще и еще за Елиз. Куско­вою. А следовать за нею, как она нисколько не скрывает в статьях, где везде над "i" поставлены точки, -- значит совершать социал-демократические акты... Нужно отдать ей честь: пишет она вообще лучше, яснее и тверже, чем профессора московской газетки, весьма и весьма размягченные и склиз­кие... Пишет так, что она может нравиться. И нравилась бы, если бы не сознание, до чего все ее призывы исторически неуместны и социально-мла­денчески, а в отношении нашей бедной России и положительно преступны. Она хорошая писательница, но отвратительный политик. И именно: она без­жалостный человек и наивный публицист.
   Прежде всего, она не замечает в пылу учительского жара, что и раньше-то около нее собиралась молодежь не первого сорта по уму и таланту. И об этом написала она сама. Не заметили этого ни редакторы газеты, которые иначе посоветовали бы ей убрать некоторые строки и из летнего фельетона, и из те­перешнего; не заметила и авторша-пропагандистка. Именно летом она приво­дила очевидно подлинные разговоры с некоторыми "ранеными" из учащейся женской молодежи. Один из них прямо ударил меня по нервам, как стих Не­красова "пронзительно-унылый": курсистка ей заявила, что она уклоняется от политических бесед и вообще от старого пути ну хоть народовольцев и т. п., и т. п., потому что нашла новые пути. На вопросы Кусковой: "Какие?" "Что?" -- она долго молчала, но потом заговорила "с мукою", что "человек есть полное существо", что "одна политика не может заполнить всей души", что в душе есть "и другие порывы, например к красоте". С тоской, как мать, потерявшая дитя, Близ. Кускова ее спрашивает: "Ну, что же? декадентство? эти изломан­ные стихи?" -- "Нет, красота линий", -- ответила курсистка. Мать-учительница опять допытывается. И поистине бездарное дитя отвечает: "Я хожу теперь... на атлетические состязания". Летом я специально сходил на эти состязания, чтобы, так сказать, "вложить персты" в увлечение курсистки: такого тупоум­ного, жирного (ведь мускулатура издали кажется "жирным телом") и отврати­тельного зрелища я никогда в нашей одухотворенной Европе не видел. О, ка­кое безрассудство воображать, что наша атлетика хотя каплю содержит в себе из "греческой борьбы", которую мы знаем по мраморам.
   Друг и ученица Кусковой, "распропагандированная было ею" (ее точки над "i") и к которой она обратила (переданные в фельетоне) интимно-глу­бокие слова и вопросы, ответила:
   -- Да! Меня увлекают линии человеческого тела...
   "Линии" вот этих до пояса оголенных мужиков-буйволов. Поистине "стих пронзительно-унылый". Так вот уровень умственного развития и культурной воспитанности тех, кто производил среди учащейся молодежи шум, звал товарок своих бастовать и закрывать учебные заведения и, нако­нец, создавал социал-демократические акты "известного характера".
   Теперь она пишет (17 декабря), как resume нескольких писем, полу­ченных ею в ответ на фельетон о "раненых", -- писем и единоличных и коллективных:
   "Вот эта молодая аудитория, с ослабевшими общественными инстинк­тами, зачитывается теперь "Саниным", "Последней чертой", "Ключами счастья". Эту молодую, неустойчивую толпу питает беллетристика. Пусть литературные критики определяют" и проч, и проч.
   Подчеркнутые мною слова -- "с ослабевшими общественными инстинк­тами", -- вырвавшиеся у Кусковой и пропущенные неосмотрительной ре­дакцией, говорят об определенной группе лиц, хорошо известной Кусковой и которая немного времени назад проявляла "сильные общественные инстинк­ты", термин слишком известный, чтобы о смысле его было возможно спо­рить. Итак, люди "большого общественного подъема" сейчас разошлись.
   1) "Они" -- к Вербицкой и ее "Ключам счастья", где все герои то и дело раздеваются и одеваются.
   2) "Оне" -- просто к раздетым жирным мужикам, будто бы как к "эс­тетике".
   Но ведь это совершенно социал-демократические "огарки", и неужели пылкая и наивная Е. Кускова ничего этого не заметила?
   

II

   Е. Кускова совершенно не понимала, кто шел за нею и кого она усиленно тащила за собой на буксире. Это была пустейшая часть мужской молодежи и женской молодежи. Но она приложила теперь сама руку к потрясающему известию:
   -- Вот мы с этой молодежью и делали революцию...
   Я не преувеличиваю: Кускова не скрывает точек над "i". Но кто же она, сия дева, жена и мать (у социалов все это обычно сплетается)?
   Да, талантлива. Стара (ее признание), пылка, определенна. Хорошо пишет. Но далее, но ум, но зрелость?
   Ну, что же, и в самом деле они надеются лет в 25 столкнуть "теперешнее бытие России" -- с его тысячелетнего корня? Ибо в социал-демократии это есть предварительное условие достижения всех целей, всех задач... Но ведь для России не составило особенной трудности справиться с двумя польскими вос­станиями, 1830 и 1861 гг., причем во втором случае восстал целый край, а в первом случае этот край имел в распоряжении своем и войска. Восстания не только как "студентов и рабочих", но даже и как Разина и Пугачева не состав­ляют просто ничего для организованного государства, один мизинец которого сильнее, чем всякое осуществимое и вообразимое "общественное движение". Все ведь это -- гимназическая война, начатая декабристами с двумя тысячами солдат (исчисление Б. Б. Глинского) и, взамен солдат, с необыкновенно верны­ми женами. Около плеча своего -- горизонт невелик; и когда "крутит" фабрика с 5-6 тысячами рабочих, причем у каждого рабочего "такая силища", что под­кову сгибает, то каждому "с силищей" рабочему представляется, будто против них "Россия не устоит"... и вот они "пойдут" и все "расшибут вдребезги". Между тем бунтующей фабрики Россия даже не замечает, не замечает и губер­ния, и только слабо-слабо чувствует ее уезд. "Беспорядки на фабрике, и, пожа­луй, дня два продержатся. Поломают машины, и, может быть, директору не­сдобровать, если не подоспеет вовремя воинская команда"...
   "Воинская команда", т. е. пылинка в составе России, которой никто и не замечает.
   Да посмотрите: "история русской революции" есть собственно история революционного "удирай во все лопатки", и никогда -- больше, никогда -- лучше, никогда -- успешнее. "Как они бегут" и "как их ловят" -- это история всей революции. Скажите, что же это за "война", какая же это "борьба"?! Никакой "борьбы" нет, а есть история улавливания и суда. Так, господа, суд же не поле сражения, а вы, -- призываете ли рабочих, призываете ли учащих­ся, -- зовете к сражению. Тогда так и надо говорить: "Я, Елизавета Кускова, хочу бежать со студентом до забора, перескочить через забор и, вбежав в квартиру к врачу-еврею (множество страниц в "Былом"), залезть под кро­вать и переждать, пока пройдет мимо городовой". В самом счастливом слу­чае: "Вылезть из-под кровати и плюнуть в спину полицейскому так, чтобы он не заметил", ибо в противном случае придется опять бежать. Никакого решительно политического содержания не было и нет в русской революции, и вовсе никакой нет "истории русской революции", хотя ее писали и рус­ские, и даже какой-то наивный немец, ибо анекдот и серия анекдотов не ис­тория, а приключение не политика. А выше анекдота и приключения не мог­ла подняться революция. Если она разрослась в несколько томов довольно красочных и иногда красивых рассказов, то, что же не красиво в жизни моло­дежи, кого не взволнуют страдания, письма, переписка, дневники, описания тюрем, описания тюремного режима? Разве не волновали всю Россию "За­писки из Мертвого дома"? Но "Записки из Мертвого дома" -- роман, а не политика или история. Обширный романтический элемент, обширный по­этический элемент несомненен в нашей революции. Этим-то элементом она и изукрасилась, влечет и волнует. Аналогии ей в "байронизме" начала XIX века, а не в движении индепендентов в Англии или монтаньяров во Фран­ции. Как и везде, мы и в революции оказались литераторами; оказались ска­зочниками и песенниками. В стороне от этого "литературного увлечения", -- грозные черты революции показывали такие лица, как Судейкин, Дегаев, Азеф. Вот когда к мечтателям прибавил свое "дело" департамент полиции, то революция переступила за уровень анекдота. А, -- тут уже "государствен­ность", с ее железным и неумолимым лицом. Уже из этого соприкосновения с "железом" государства мечтатели могли бы понять, до чего оно для них неодолимо, ибо оно по всем линиям слито из штыков и каменных стен, из бетона, гранита и стали, которые может пронизать германская пушка, но ре­шительно не может с ним ничего сделать стилет Кравчинского, револьвер Ковальского, растрата имущества несчастным Лизогубом, "речь" Засулич и удивительные мемуары Дебогория-Мокриевича. "Решившись, что мы долж­ны жить рабочим трудом, я и такой-то товарищ, две курсистки, одна близору­кая и потому в пенсне, заехали в лес и, избрав себе технику приготовления ситцев, стали красить коленкор... Но краски как только высыхали, так и ли­няли. Опустишь в воду выкрашенный кусок, краски отделяются и остаются в воде, а вытаскиваешь -- опять прежний коленкор". Да, фабрика умеет делать, буржуазная фабрика; но филологи и математики университета не умеют кра­сить, и шабаш! Очевидно, нужна фабрика, чтобы были не линючие ситцы, ибо линючие кому же нужны; и нужна лежащая под фабрикою буржуазия. Но оставим споры: весь рассказ Дебогория не уступает самым идилличес­ким страницам Де-Фоэ. Но "Робинзон" такой же роман, как и "Записки из Мертвого дома". Беллетристика есть, политики нет. Вся наша "история ре­волюции" есть беллетристика в действии с ее мотивами, горячностью, бо­гатым личным материалом, с глубоким биографическим интересом, кото­рый обманул всех, заставив принять роман за историю. Разве Мельшин не вполне романтическая личность и не прожил он всю жизнь для романа? Но читать всю жизнь (до старости) роман и чтобы целое общество жило "бай­ронически" больше одного или двух поколений -- это психологически невоз­можно, и, наконец, извините, это недобросовестно. Вот, я слышал личные рассказы, в Саратовской губернии есть сельские местности с зараженным люэсом сплошь всем населением, так что рассудительный и твердый свя­щенник перестал венчать кого-либо, несмотря на повторные требования из консистории. И, представьте себе, что Дебогорий и Кравчинский, а вот те­перь и Кускова со своими "студентами" перед зрелищем такого села или, вернее, таких сел построили идиллический шалаш и спорят, нужно ли им читать "Ключи счастья" или "О смерти супругов Лафаргов, которые так сочувствовали нам", должны ли студенты читать фельетоны Кусковой, очень талантливые фельетоны, или прозаически впрыскивать крестьянам и крес­тьянкам, матерям и детям ртуть, серу и 606? Знаете: полюбуешься-полюбуешься идиллией, а потом и ударишь кулаком идиллиста:
   -- Вы, милостивые государи, русский хлеб кушаете, и вас на мужицкие деньги выучили. Так вы потрудитесь вылечить мужика, а не увлекаться цирковыми борцами и "Ключами счастья", воображая, что вы "раненые" Чайльд-Гарольды. Ничего вы не "Гарольды", а просто русские лоботрясы, которых тысячи, и они тротуары топчут и небо коптят, но по русской талан­тливости делают это "с литературой".
   Дело жесткое (в отношении народа) и отвратительное, если даже его делают и невинные, чистые сердцем люди. Я сказал, что на "литератур­ную школу" хватит одного и не более двух смежных поколений: но у тре­тьего -- не хватит сил. "Школа" выдохнется... Социализм был у нас имен­но "литературною школою", вроде "натуральной школы", вроде роман­тизма, и эта школа выродилась, умирает.
   

КОММЕНТАРИИ

   НВ. 1912. 4 и 7 янв. No 12864 и 12867.
   Летом она поместила вызывающий фельетон "Раненые" в "Русск. Вед.", а теперь в той же газете пишет "Еще о раненых". -- Кускова Е. Раненые // Русские Ведомости. М., 1911. 17 июля. No 164; Она же. Еще о "раненых" // Русские Ведомости. М., 1911. 17 декабря. No 290.
   ...зачитывается теперь "Саниным", "Последней чертой", "Ключами сча­стья". -- Речь идет о романах М. П. Арцыбашева "Санин" (1907), "У послед­ней черты" (1910) и А. А. Вербицкой "Ключи счастья. Современный роман" (1909-1913. Кн. 1-6).
   ..."Записки из Мертвого дома"... -- произведение Ф. М. Достоевского (1861-1862).
   ...о смерти супругов Лафаргов... -- Французский социалист Поль Лафарг и его жена Лаура (дочь Карла Маркса) покончили с собой 25 ноября 1911 г. в возрасте 69 и 66 лет, чтобы не обременять себя и окружающих своей старче­ской немощью.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru