Розанов Василий Васильевич
К Религиозно-философскому собранию 19 января

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В.В. Розанов

К Религиозно-философскому собранию 19 января

   Я был уверен, что в заседании "Религиозно-философского общества" 19 января вопрос об "исключении Розанова" пройдет гладко, т.е. я буду "гладко исключен" при пассивном несопротивлении членов общества совету общества... Вот подите же: под старость лет любишь даже отрицательные качества родного края. "Исключить?" -- "Да, конечно". А почему "конечно", -- никто не знает и никто не спрашивает. И вот странно: любишь эту русскую пассивность и "на все согласие". Так я вижу свою тихую и милую страну, раскинувшуюся по всем далям. Шумят "чужие" в ней. Командуют. Повелевают. А русский мужичок сидит и говорит: "Ладно". Но ошибся бы, кто подумал, что в этом "ладно" нет своей мысли и тихого упора своего желания. Все есть, друзья мои. Но не шумит и не кричит о себе русская душа.
   "Наши реки тихие, и души русские спокойные".
   Я безгранично благодарен свящ. Н.Р. Антонову (автор большой книги: "Русские светские богословы"), Вяч. Ив. Иванову и С.А. Алексееву (писатель "Аскольдов"), заговоривших в смысле "неладно"; благодарен товарищеским чувством к старым товарищам былых собраний 1903-4 годов. Были и еще сочувствия. Звонили по телефону. Всем спасибо. Признаться, и мне внутренне казалось все дело "неприличным" (Вяч. И. Иванов), и я потому отказался "тихо выйти", чтобы "определенная общественная группа" (не могу без комизма произносить такую формулу) сделала явно ложный шаг. "Они такие праведники, что им не мешает иногда и ошибиться". Собственно, запротестовавшие члены общества предупреждают это неприличие и тем оказывают положительную услугу Совету, охраняют его. Помилуйте: В 1903-4 гг. я был очень враждебен церкви и, так сказать, самым фундаментам ее. Ну, "и так далее"... Меня очень любили. Хвалили. Общество именуется Религиозно-философским. Теперь я стал ("Уединенное", "Опавшие листья") несравненно религиознее. Все виднейшие члены совета общества: Мережковский, Карташов (читает лекции по истории церкви на Бестужевских курсах), Философов, -- так сказать, не снимают с себя зерцала "христиан". Они даже создали специальную "Христианскую секцию" при "Религиозно-философском обществе".
   Хорошо. В чем же дело? Вдруг "Розанов христианин" почему-то сделался нестерпимо неприятен "совету общества". Внутри и про себя я теперь подозреваю, что названные лица уже в 1903-4 годах не были чистосердечны, не были открыты даже ближайшим друзьям своим; что слова и призывы к "Третьему Завету" имели в виду ослабить и подорвать "Второй Завет" (христианство); что опирание себя на Апокалипсис имело в виду ослабить трех евангелистов и вообще Евангелие. Не прямо это сделать, а--отвлечь внимание, интерес, веру, горячность. "Забудем это... а там -- посмотрим"...
   Признаюсь, в этой сложной игре я не был участником. Просто, уже в 1903 -- 4 годах я не понимал, "где я сижу". При так поставленном вопросе я бы испугался. Но тогда до чего понятна тогдашняя непрерывная ласка, меня окружавшая. Они хотели, чтобы я делал их дело, а они сами, слегка оспаривая меня, оставались бы "вполне православными".
   Не выдаю этого за достоверность. Это только моя догадка. Ею только я могу объяснить все, что потом произошло в обществе и после чего половина участников (и я в их числе) почти перестали посещать собрания.
   Пошла "общественность" и "так далее". Хорошо. Но ведь общество-то продолжает именоваться религиозным и философским? Я выступил в деле Бейлиса. Суд, юриспруденция; был "ритуал" или "нет"? Все это, т.е. мое выступление здесь, есть решительно мое частное дело, мое личное дело; дело сил моего ума и исторических догадок. Общества религиозно-философского это вовсе не касается, насколько оно носит свое имя и насколько оно вообще не пользуется чужим паспортом ("чужой вид", маска, обман). Не только совет общества, но и никто в мире не может даже быть недовольным моим выступлением в киевском процессе, ибо у всех есть перья, ум, знания, -- и спорь, опровергай меня, но на что же негодовать?!
   "Розанов высказал общественную непорядочность". Я сказал мысленно "ладно". И приготовился к исключению. "Исключение Розанова" я понял как "очередную приветственную телеграмму" тому, в честь коего (сегодня мне сказали по телефону) выбита медаль с его портретом и еврейскою подписью (Бейлису). Я мог только подумать:
   -- Сидите тихо, русские. Бог с ними. Пусть шумят, увозят за границу, покупают в Америке имение и даже выбивают в честь героя бронзовую медаль (серебряную? золотую?), с которым мало ли, много ли, прямо или косвенно, связаны три детских смерти: Андрюши, Жени и Вали. Пройдет мутная волна. Опять море будет ясно. И на ясной глади исторических вод всякий рассмотрит белое и черное.
   Посему "исключение Розанова" я совершенно простил (внутренно) Совету ("очередная телеграмма Бейлису"), как молодое ребячество. О ребячестве говорили и торжественно-сухие, с "милостивым государем", письма Карташова (были приятелями), где так и зрилось: "пишу бумагу за нумером" и "отвечай официально". Все это -- детство, конечно не с моей одной точки зрения.
   Но и не в этом одном деле. Просто, мы разошлись возрастами.
   В молодости хочется погулять. Посмотреть чужие страны, веры.
   
   Для берегов отчизны дальней
   Ты покидала край родной...
   
   Все мы ищем "вдали" свою отчизну, строим или относим мысленно "свое гнездо" как можно дальше: и, может быть, это только инстинкт любви и тайные пути "влюбленности", которая всегда ведь приходит "издали", "с края света", часто -- "не из своего сословия" и не из "своей веры". Ну, любовь или любопытство ума, а только в молодости мы улетаем и разлетаемся, не оглядываясь на родину. И родина терпеливо нам отпускает это и все молчит. Все молчит отечество. А уж мы-то его поругиваем. Ругал ее Грибоедов, и после двенадцатого года написал: "Это все -- Скалозубы". Гоголь поправил: "Это -- хохочущий и глупый генерал Бетрищев: он пишет "Историю о генералах 1812 года". Родина все молчит. -- "Помещики?" -- Да кто же они, кроме Хлобуевых, Тентетниковых и проч.? -- Разве из инородцев, -- Костанджогло, Штольц". Так и не пахал никто Русь, никто не умел торговать, строить заводов, и Бог весть кто управлял Россией. Послушать писателей, все сто лет один Мережковский был, и как ни пытался обновить Россию -- ничего не вышло. "Пустынная и глупая страна". Щедрин подтверждал: "Да. Это головотяпы. Страна головотяпов".
   Молчание. Терпит родина.
   Упоена литература своими подвигами и отрицаниями.
   Нужно было "Розанову прийти в 58 лет" и сказать тихо:
   -- Господи, до чего все это глупо!
   -- Да не "головотяпы", а -- русские, продиктовавшие Далю все им записанные "Говоры русского языка". И не "Костанджогло", а Мальцев основал колоссальную промышленность, -- целый городок заводов, в Жиздринском уезде; соединивший эти заводы рельсами, заменивший государственные кредитки "квитанциями своей конторы" в целом уезде; кормивший этот уезд, осмысливший этот уезд. И он был кто? Генерал николаевской школы, той школы, где по рапорту Шелгунова, Шашкова и Лемке были только "николаевские жандармы", "дранье шпицрутенами", прогонянье "сквозь строй".
   -- А!.. Севастопольская кампания!! -- кричат писатели.
   -- А, Цусима!! -- кричит (кричал несколько раз в Рел. фил. собр.) Мережковский.
   -- Господа хвастуны. Да из-под Цусимы Мережковский тоже бежал бы. А Философов Севастополя тоже бы не отстоял.
   "Побежишь, когда все бегут". Испугаешься, когда все умирают.
   Так это -- страшно, а не смешно.
   И представилось мне отношение родины и литературы позорным, -- но не для России, а -- для литературы.
   Она малодушествовала.
   Она была мелочна.
   Она не подпирала плечом.
   В объеме своем, в содержании своем, в "Тысяче русских писателей" (параллель былым "Ста русским литераторам") она состоит из крючков, придирок.
   
   К выпушкам, петличкам, орденочкам.
   
   К мелочам и мелочам, пошлостям и пошлостям, забыв один великий предмет, одну великую тему:
   "Россия как-то стоит".
   "Россия чем-то строится".
   "Россия -- есть".
   -- Есть! -- И литература решительно прячется со своими, в сущности, "анекдотами", дальше смысла которого она не пошла и выше уровня которого она не поднялась (кроме "Войны и мира" и вообще разных вещей писателей-не-отрицателей).
   "Полицейский"-то был не в полиции, а в Щедрине: это он "придирался к публике на улице" и кричал "осади" (перед ним). А смиренный полицейский мерз себе на углу двух улиц и носил в обшлагах шинели "бумаги" из суда к подсудимому. Проклянут меня, но я все-таки скажу: "Да всякий полицейский имеет более достойное человеческое существование и более полную биографию, насыщенную заботой о ближнем, чем препрославленный сатирик, обозленный на то, что у него служба не вышла".
   Но оставим судить лиц и обратимся к "вообще".
   "Вообще" было глупо, и оттого, что вообще у всех было на душе само-упоенно-счастливо. А тетерев, счастливствуя "на току", ничего не видит; и суть литературы в том, что она просмотрела Россию.
   Да где же она отразила Мальцева? А ведь таких было очень много, -- десятки, сотни. Может, с тысячу наберется по всем губерниям. Да я, прочитав страничек десять о Чижове в "Истор. Вестнике", был поражен красотой, умом, разнообразными талантами этого промышленного деятеля (Кострома, железнодорожник, славянофил, мужественный в прямоте гражданин). А ведь я этого мира совсем не знаю, только случайно "клюнул".
   Религиозно-философские собрания "критиковали христианство". И были резкие, грубые выходки против духовенства Мережковского, раз приведшие в замешательство И.Л. Янышева. Но он не подумал:
   -- Где-где в безвестном уголке не умирает человек на Руси: в Сибири, Ташкенте, Вологде, в селишке, в кабачишке, так где-нибудь в трущобе или в благочестивой крестьянской избе, -- неизменно придет к нему священник, спросит у него о тягости душевной перед смертью и облегчит эту душу.
   Какой час!
   Всем!!!
   Господа, так это чего-нибудь стоит. Стоит ли?
   Литература кричит:
   -- Ничего не стоит перед нашими заслугами!
   -- Ибо мы осмеяли.
   -- И мы прокляли.
   Ну, тут возьмешь крест и калоши и уйдешь вон.
   -- Оставайтесь, господа, в своем счастье.
   Расписался я и тороплюсь кончить. Вот этот "поворот 58-летнего человека" (простое действие возраста), который в смысле "критики" видит ничуть не короче их (молодых), но думает, что выше его "критических способностей" стоит страшная масса народа, которой жить так тяжело, и в тяжелой, запутанной и часто страшной жизни его "научает" священник, просвещает "святое покаяние" и "святое погребение", и защищает "господин урядник с тесаком" (церковь, государство), -- этот-то мой поворот, выраженный Пушкиным в строках:
   
   Но ближе к милому пределу
   Мне б все хотелось почивать, --
   
   и выводил давно из себя ребячествующую юность Религиозно-философских собраний. И они почувствовали себя "настоящими литераторами", -- постановив торжественно "исключить Розанова". "Тут и Кондурушкин". Вообще "они все". Ну и "ладно". И пора кончить. Остаюсь с попом, дьяконом, мужиком. Уважаю "до земли" ремесленника и рабочего, -- если он не развращенный евреями социал-демократ. Вполне уважаю полицейского (пусть проклянут). Эмигрантов в Россию не пускать. За литераторами надо присматривать (для их же пользы, а то совсем обгадятся). Ну, вот, --
   
   Таков, Фелица, я развратен.
   
   Сильнее нас всех Русь -- вот что нужно сознать. Ну, это не трудно, а вот что тяжело для молодости и личных самолюбий, для эгоизма литературного: что она нас чище и прекраснее. И много в ней смысла. И есть чему в ней послужить. И потому это все, что:
   Русь -- природа, "от Бога", "с Божьими дарами". И зародилась она с времен, "когда Бог делал планету".
   А мы, писатели и общество по клубам, -- искусственное. Французские цветы на проволоке, да и то "жид делал". Умрете, господа, поп откажется хоронить, и разнесет вас ветер {Во вчерашней статье "А.С. Суворин и Д.С. Мережковский" -- описка: вместо "недостаточного благодетеля" читай -- "человека, у которого чего-то искал и не получил".}.
   
   Впервые опубликовано: Новое время. 1914. 26 января. No 13605.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru