Сахновский Василий Григорьевич
Письма из ссылки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Мнемозина: Документы и факты из истории отечественного театра XX века / Вып. 4. М.: Индрик, 2009.
    

В. Г. Сахновский
Письма из ссылки
Публикация и подготовка текста М. Н. Бубновой
Вступительная статья О. М. Фельдмана
Комментарии М. Н. Бубновой и О. М. Фельдмана

   Первую часть этой публикации составили 17 писем В. Г. Сахновского жене Зинаиде Клавдиевне Сахновской, написанные с 6 июня по 22 августа 1942 г. из казахстанской ссылки.
   Отдавая в середине 1970-х гг. оригиналы писем на закрытое хранение в Музей МХАТ, З. К. Сахновская переписала их тексты в две старые общие тетрадки, на начальные страницы которых в давние годы ею были вписаны несколько стихотворений -- тетрадки когда-то служили ей (в прошлом -- актрисе) при занятиях сценической речью. В 1976 г. появилась статья П. А. Маркова "О Василии Григорьевиче Сахновском" ("Театр", No 3), и Зинаида Клавдиевна в благодарность переслала тетради Маркову. Их прочли многие из тех, кто бывал у Марковых. И не раз заходила речь о том, что сложившаяся подборка текстов читается как документальная повесть, недоступная подцензурной печати (в те же тетрадки переписаны разрозненные отрывки других документов и фрагменты воспоминаний самой З. К. Сахновской об атмосфере, сложившейся вокруг Сахновского внутри МХАТ после возвращения из Казахстана, и о той катастрофе, которой было для него внезапное прекращение работы над не показанной зрителю постановкой "Гамлета").
   Нынешняя публикация в известном смысле -- выполнение замысла, казавшегося в 1970 х гг. неосуществимым. Теперь стало возможным сличить копии с оригиналами (и внести в них необходимые уточнения), а также ввести во вторую часть публикации хранящиеся в Музее МХАТ казахстанские письма и телеграммы В. Г. Сахновского Вл. И. Немировичу-Данченко. Сделать это удалось благодаря дружескому содействию В. С. Давыдова, в директорство которого начиналась подготовка этой публикации, и И. Л. Корчевниковой, нынешнего директора Музея.
    
   Сахновский был арестован в ночь с 4 на 5 ноября 1941 г. и обвинялся в том, что он, не уехавший со спешно эвакуированным Художественным театром в Саратов, "оставался для работы, когда немцы займут Москву" -- так он сам изложил смысл предъявленных ему обвинений, сообщая в ноябре 1942 г. историю своего ареста Вл. И. Немировичу-Данченко. Внутри Художественного театра позже циркулировал слух, объяснявший арест Сахновского тем, что немецкое командование будто бы намеревалось ввести его в состав временного правительства, создать которое оно предполагало после падения Москвы. Поговаривали в театре и о том, что поводом к аресту послужили неосмотрительные встречи Сахновского с друзьями из эмигрантской среды летом 1937 г. во время парижских гастролей МХАТ, он не делал тайны из этих встреч. Со временем следственное дело Сахновского несомненно появится в печати, в рамки данной публикации эта тема вместиться не могла.
   "Когда Вас. Гр. увозили, его жена обратилась с просьбой позаботиться о нем, что он очень болен. Это было обещано бывшими у них на квартире людьми. Почему-то Зин. Клавдиевна вообразила, что этот арест был произведен для того, чтобы Вас. Гр-ча вроде как бы насильно отправить в Саратов. Ничего похожего не произошло"[i], -- сообщала О. С. Бокшанская из Саратова Немировичу-Данченко, еще летом эвакуированному в Тбилиси (в Саратове об аресте Сахновского мхатовцы узнали от М. Н. Кедрова, добиравшегося туда со своей группой из Москвы десять дней, с 6-го по 16 ноября).
   Недавняя публикация огромного комплекса писем Бокшанской Немировичу-Данченко проясняет решающие обстоятельства, предшествовавшие и сопровождавшие в сентябре-ноябре 1941 г. эвакуацию МХАТ, -- так же, как проясняет она и многие другие ключевые ситуации жизни Художественного театра, которые было принято выносить за скобки, но вне которых нельзя понять подлинный путь этого уникального коллективного художника на протяжении 1920 х -- начала 1940 х гг., эволюцию его методов, изменение уровня его достижений (см.: Письма О. С. Бокшанской Вл. И. Немировичу-Данченко: В 2 т. / Составитель, редактор, комментатор И. Н. Соловьева. М., 2005).
   Сахновский, остававшийся осенью 1941 г. в Москве единственным руководителем МХАТ, "считал себя ответственным" за подготовку возможной эвакуации, настаивал, что "вопрос о МХАТе и его местонахождении должен быть приготовлен решением", но в ответ звучали заверения, что "беспокоиться не надо, что о театре подумают выше и решат его судьбу" (см.: Бокшанская. Т. 2. С. 538). Когда наступил критический момент, варианты решений менялись молниеносно: утром 13 октября было заявлено, что МХАТ эвакуируется в Ташкент, но в 5 часов вечера оказалось, что он направляется в Саратов и что первая группа мхатовцев должна уехать в полдень 14 го. Тяжело больной Сахновский ехать не смог. В ночь на 16 октября председатель Комитета по делам искусств М. Б. Храпченко и "весь состав Комитета" выехали из Москвы, "поползли слухи, что руководство бежало, бросив театр на произвол судьбы" (там же, с. 570). Перед своим отъездом Храпченко издал особый приказ о полной ликвидации деятельности МХАТ в Москве. И затягивание отъезда МХАТ, и внезапное распоряжение о прекращении его деятельности на стационаре принадлежали к решениям политическим, диктуемым с самого верха. В первом случае демонстрировалось, что в прифронтовой столице продолжает функционировать главный театр страны. Второе решение -- о ликвидации -- означало, что МХАТ в случае захвата Москвы оккупантами не будет в числе трофеев.
   Нельзя не считаться с тем, что З. К. Сахновская видела непосредственных виновников ареста и высылки мужа прежде всего внутри МХАТ. Первыми среди них она называла Н. В. Егорова и Р. К. Таманцеву, совсем недавно вместе с Н. А. Подгорным составлявших "тайный кабинет" приверженцев Станиславского, враждебных по отношению к тем, кто входил в середине 1930 х гг. в ближайшее окружение Немировича-Данченко, к В. Г. Сахновскому, П. А. Маркову, О. С. Бокшанской. Она утверждала, что Егоров и Таманцева назвали имя Сахновского в ответ на официальный запрос НКВД об умышленно уклоняющихся от эвакуации. По ее же сведениям, ордер на обыск и арест 4 ноября подписал персонально В. Н. Ильин, она называет его "начальником контрразведки" и мужем актрисы МХАТ Л. А. Варзер, не скрывавшим, что мстит Сахновскому за неудачно складывавшуюся жизнь Варзер в театре. С такой же убежденностью З. К. Сахновская настаивала, что Н. П. Хмелев виновен в ссылке Сахновского, решение о которой оформилось после того, как рухнули первоначальные обвинения, -- именно его свидетельства об "антисоветских высказываниях" Сахновского стали якобы в апреле 1942 г. обоснованием высылки. В апреле Хмелев действительно приезжал по делам театра в Москву из Саратова. Враждебно настроенный по отношению к Сахновскому, он едва ли возводил на него напраслину, обвинить Сахновского в высказываниях, которые могли расцениваться как "антисоветские", основания несомненно были. Кто скажет, что в утверждениях З. К. Сахновской отвечало истине, а что противоречило. Важно, что непосредственным участникам событий причины виделись так.
   Следствие длилось шесть с половиной месяцев, с 5 ноября 1941 г. по 13 мая 1942 го. О его методах Сахновский рассказывал друзьям после освобождения. "Он мне говорил, как его там били", -- не раз повторяла сестра Маркова Мария Александровна. До 20 января 1942 г. Сахновский помещался в той же общей камере, что и А. Г. Габричевский, арестованный по такому же обвинению (в публикуемых письмах он фигурирует как "больной Саша"), затем в одиночке. После короткого свидания с женой 13 мая Сахновский за двадцать дней, с 14 мая по 4 июня, в арестантском вагоне под конвоем "с долгими, очень долгими остановками и перецепками, даже перегрузками" был доставлен в Алма-Ату.
   Последующие события подробно изложены в публикуемых письмах (многие из них писались как дневник, в течении нескольких дней утром и вечером). Сначала это первые пять дней в Алма-Ате, "паломничество" (Бокшанская. Т. 2. С. 700) к ссыльному Сахновскому эвакуированных в Среднюю Азию деятелей театра и кино -- не оно ли стало одной из причин его экстренной высылки из столицы союзной республики. Затем пересылка в Семипалатинск, встреча там с Киевским театром им. И. Франко и с бывшим коршевским актером Ф. А. Новиковым, начальником местного отдела искусств, надежды на их помощь. Отъезд в районное степное село Георгиевку, обустройство в ней и вынужденное бесперспективное бездействие (спасали денежные переводы жены). Внезапный вызов в Алма-Ату по ходатайству кинодеятелей, влиятельных в союзном Комитете по делам кинематографии. В конце августа приезд жены. Руководство создававшимся в Алма-Ате Театром киноактера (переведенным в будущем в Москву). В ноябре-декабре лекции ("Бывает тепло только на моих лекциях по вторникам, когда набивается народ и надышит тепло. Остальные дни приходится репетировать в пальто, калошах и шапке", -- писал он сыну). И наконец, точно продуманные действия Немировича-Данченко, вернувшего Сахновского в МХАТ.
   Дальнейшие события, по существу, остаются за рамками данной публикации. Но было бы неверно не собрать в Приложении к ней те немногие страницы тетрадок З. К. Сахновской, на которых разбросаны ее записи о последних годах жизни мужа. До конца дней она жила в убеждении, что "было задание дирекции травить В. Г.". Обостренный субъективизм ее позиции требует объективного раскрытия всех течений в жизни послевоенного МХАТ -- к решению этой задачи следовало бы приступить.
   О том, каким был Сахновский накануне ареста, подавленный обострением болезни, и о том, каким приехал из ссылки, свидетельствуют два его письма сыну, также включенные в Приложение.
   Гибель спектакля "Гамлет", к работе над которым Немирович-Данченко и Сахновский вернулись в начале 1943 г. и завершал которую после смерти Немировича-Данченко Сахновский, составляет одну из крупнейших катастроф на пути Художественного театра, до сей поры не раскрытую исследователями. Гибель "Гамлета" стала одной из причин скорого забвения творческих методов Немировича-Данченко внутри Художественного театра, их забвение было едва ли не более обескровливающим для его искусства, нежели совершавшаяся параллельно вульгаризация "системы Станиславского". Ситуация, развернувшаяся в связи с "Гамлетом" в начале 1945 г., ждет изучения. В Приложение введена неизвестная прежде заметка П. А. Маркова о принципах работы театра над "Гамлетом", написанная в июле 1943 г., вскоре после смерти Немировича-Данченко. Она предназначалась для цикла "писем за рубеж", которые Марков в годы войны писал для ВОКС (Всесоюзное общество культурных связей с заграницей). Эта статья -- о творческом завещании Немировича-Данченко и о готовности его ближайших сподвижников во главе с Сахновским закрепить и развивать созданную Немировичем-Данченко творческую методологию.
    

I. Письма жене. Июнь -- август 1942 года

1[ii]

6/VI. Алма-Ата

   Дорогая моя, милая Зинушенька. Наконец-то я могу тебе написать. Сегодня напишу небольшое письмо. Я что-то слабоват. Сил почти нет. Первые два дня нужно было много ходить, ждать. Делал это из последних сил, так как дорога была очень трудная. Спасибо тебе за все. Если б ты знала, как ты помогла мне после всего пережитого, да и в дороге без твоей поддержки пропал бы[iii]. Самое для меня было тяжелое -- это, что тебе все это стоило. И как я поставил тебя в трудное положение. Прости меня, пожалуйста.
   Здесь я окружен самой нежной заботой. Почти целый день лежу. Пока еще не могу работать. Миша, Елена Осиповна, Элеонора Осиповна ходят за мной, как за больным[iv]. Я живу в их комнате, в маленьком домике. Как поправлюсь, перееду в собственную комнату. Обещают найти. Здесь с помещением очень, очень трудно. Замечательно ко мне отнеслись, когда узнали о том, что я здесь, Эйзенштейн Сергей Мих. (кинорежиссер), Юрий Александрович Завадский, он здесь с театром МОСПС, Жаров Михаил Иванович, актер из Малого театра, он снимается у Эйзенштейна, Бибиков, Пыжова, Моисей Никифорович Алейников, помнишь, был директор кино "Русь", Николай Иванович Боголюбов, наш актер, тоже в кино снимается[v]. Да всех не перечислишь. Все заходят, чем-то помогают и, главное, благодаря их энергии мне совершенно официально и очень любезно представлено право жить и работать в Алма-Ате.
   Мне вручили пересланные из Москвы диплом университета, свидетельство, что я народный артист, что я профессор, доктор наук, метрику, трудовую книжку. Могу читать лекции и занимать кафедру в университете, пригласили меня как профессора и зав. кафедрой в Институт кинематографии, консультантом в картину "Иван Грозный" к Эйзенштейну, два театра предлагают работу. Печататься мне разрешено, но я оказываюсь с каждым днем все слабее. И все решили меня не трогать по крайней мере недели две.
   Я временно прописался у Миши: Лесная улица, д. 75. Здесь, в Алма-Ате, мой ученик, который кончил у меня по режиссуре ГИТИС, Токпанов[vi], если не обманет, обещает предоставить комнату и даже свезти на неделю поправиться к себе в деревню. Я еще есть совсем не могу. Только чай и сушеные кусочки хлеба, немного каши. В первый день я был так голоден, что согласился съесть и яичницу, и зелень, и баранину, поднялись мучительные боли. Теперь прошли. Привыкаю к еде осторожно.
   Весь город здесь обсажен деревьями. Весь в садах. Тихо. С утра до ночи поют соловьи. Очень приятный и неожиданно уютный город.
   На всякий случай для сообщения Владимиру Ивановичу, Ивану Михайловичу[vii] или Шейнину[viii] сообщаю, что я живу здесь и прописан по удостоверению, выданному казахским НКВД, как ссыльный. Должен являться в НКВД для регистрации каждое 8 е и 22 е число без права выезда из Алма-Аты без разрешения. Все решительно бумаги и мои звания мне возвращены, кроме ордена и орденских книжек, которые хранятся в Москве при Президиуме Верховного Совета СССР. Я сослан на 5 лет за антисоветские высказывания решением Особого совещания при НКВД. Особое совещание отменило статью 58,10 и 58,11, выдвинутые первоначально прокуратурой, так что никакой статьи ко мне не применяется. Чего хотелось бы добиться? Пересмотра дела, которое возможно по инициативе главным образом наркома.
   Зихен, милый, напиши, как ты живешь? Вернули ли тебе сберкнижки? Как Кл. Ник.?[ix] Вернули ли все, что взяли и опечатали при обыске? Что осталось от места, где была дача? Сохранилась ли сторожка? Если решишь вселить к нам сестру, я считаю, что ни в коем случае нельзя прописывать на нашу площадь Васю Хитрова. Если иначе, как с ним, нельзя, надо подумать и о Люб. Григ., но ни в коем случае не пускать к нам на площадь этого бандита. Как живет Лариса? Как Алекс. Ром.? Где Ирма и Яша? Помогали ли они тебе в чем. Где Кторовы?[x] Как поживают Крымчуги? Как умерла мать?[xi] Как Як. Вас? Когда? Что с Любой? Как ты живешь? Как к тебе относятся? Как домком? Есть ли у нас Нюра? Где кто живет у нас в коридоре? Получаешь ли письма от Тоши[xii], как он живет? Не притесняли ли вас из-за меня? Я послал ему телеграмму и письмо. Знал ли он о моем аресте? Напиши, как идут хлопоты и идут ли? Я тебе напишу, как только найду комнату и буду немножко крепче и работать.
   Сегодня явилась к нам Роза Львовна Гинзбург[xiii] и привела врача, который осмотрел меня. Завтра приведет еще. Работать мне пока запрещено. Я очень слаб. Лежу. Уход здесь и внимание отличные.
   Когда будешь собираться ко мне, обеспечь себя правом на обратный въезд в Москву и непременно возьми билет в экспресс прямого сообщения Москва -- Алма-Ата в международном вагоне. Я тебя встречу на Первой Алма-Ате. Сначала устрой все дела и не спеши. Тем более, что не могу сейчас двигаться. И сам подыщу комнату, которую мне разыскивают. Наверное, до конца месяца я работать не смогу.
   Вот какие здесь цены. Комната стоит 150 рублей. Мясо стоит 70 -- 100 рублей кило. Масло 250 -- 300 рублей кило. Мука 35 рублей кило. Яйца 40 -- 50 рублей десяток. Молоко от 13 до 15 рублей литр. Картошка 13 рублей. Лук 13 -- 15 рублей кило. Овощей ко второй половине лета здесь много. Яблок и фруктов огромное количество. Всего этого много. Овощей, зелени, фруктов много. Сахар 80 -- 100 рублей кило. Я получу карточку в столовую и закрытый распределитель. Ну да с Еленой Осиповной ты сговоришься как в смысле питания поступать. Сейчас много уже зелени. Появилась клубника, 10 рублей кило.
   Позвони Канделаки, который приехал из Алма-Аты, он все тебе расскажет о дороге. Владимир Аркадьевич Канделаки, актер-бас театра Немировича-Данченко, я с ним увижусь[xiv]. Он тебе обо мне расскажет. Это письмо тебе передаст знакомый Алейникова тов. Сергей Васильевич Комаров[xv].
   Итак, ты в течение месяца успеешь подготовить дела к отъезду. То, что касается квартиры и нашего жительства в Москве, то, что необходимо захватить сюда, и, главное, выяснить, что я остаюсь ссыльным на пять лет или будет пересмотрено дело. Если пересмотрено будет дело, могу ли вернуться в Москву и там работать. Или меня опять вернут в Художественный театр, и я должен буду ехать в Саратов. Или зиму оставаться здесь. Здесь брать большую работу, которую предлагают и на которую мы с тобой можем жить, посылать в Москву Кл. Н., Любе-сестре и Тоше. Если б ты знала, как я хочу тебя видеть, как я соскучился, устал и одинок без тебя. Единственно кто и что мне нужно это ты. Но не спеши с отъездом. Сначала сделай все дела. А может быть, даже наоборот: я приеду в Москву, если дело пересмотрят. Или ты приедешь на месяц, на два, а в сентябре мое дело окажется пересмотренным, мне вернут паспорт, орден и мы с тобой поедем в Москву.
   Как мне хочется увидеться с тобой. Эти десять минут, что я тебя видел, точно мелькнули во сне, и до сих пор и всю дорогу я ими живу. Ты этого понять не можешь. Вот увидимся, наговоримся. Напиши мне, пожалуйста[xvi].
    

8/VI

   Утром был врач. Сказал, что есть все можно. В общем оба врача ничего опасного не нашли. Сказали, скоро поправлюсь. Меня кормят Астанговы. Роза привезла мне масла, витаминов. Взяла анализ. Она главный врач Совнаркомовской больницы и зав. хирургическим отделом. Сказала, что каждый день будет или сама или через врачей наблюдать за мной. Я уверен, что скоро поправлюсь. Зихен, милый, не нужно ли тебе от меня доверенностей? Напиши, я перешлю.
   Я забыл в списке вещей, которые просил у тебя[xvii], попросить мыльницу, кушак-ремень, складную, вообще какую-нибудь чернильницу, мой кошелек или маленький бумажник, лучше кошелек, нитроглицерин. Побольше конвертов и бумаги (у меня много в правых ящиках стола), шнурки для башмаков, пепельница. Кроме чайника для кипятка маленький чайник для заварки чая. Чая здесь достать очень трудно. Твой я совсем не расходовал, здесь по несколько крупинок пьем. Мне не вернули запонки, которые пришли, и браслеты-держалки для рукавов, чтоб не пачкать рубашек. Зихен, милый, не обращай внимания, что я соскучился и тоскую без тебя, не выезжай, не сделав накрепко всех дел в Москве.
   Только что получил от тебя телеграмму ответную с известием о Тоше, что он в Москве! Как я вас обоих целую и обнимаю! Милые мои!!
   Не забудь написать, как к тебе относятся окружающие, кто отвернулся. Интересно, как держится МХАТ, как Гремиславский[xviii], Егоров, Разумовский? Я бы не очень приючал Михаила Антоновича, а может быть, я ошибаюсь, если он полезен; но что касается Васи Хитрова, ни ногой его в нашу квартиру. Да, забыл еще: пришли платяную и сапожную щетку и щетку для ногтей.
   Целую тебя крепко-крепко, Тошеньку. Кланяюсь и целую Кл. Ник., Ларису. Если не забыли тебя, Ирме и Яше привет, Алекс. Ром., [нрзб.] с няней.

Твой В. Г.

   

9/VI. Алма-Ата[xix]

   Милый мой, дорогой мой друг Зинушенька, все вчера в восемь вечера переменилось. Документ на жительство в Алма-Ате во время отметки в НКВД отобрали, объявили мне, что Алма-Ата режимный город, а решение Особого совещания в Москве -- ни в каком из режимных городов СССР я жить не имею права, и что я ссылаюсь в распоряжение областного НКВД Казахской ССР в Семипалатинск (это не режимный город), но там только мне скажут, оставят меня в Семипалатинске или погонят куда-нибудь в район. Вот как! Ну, ничего. Все-таки самое худшее было позади. Думаю, что вытерплю.
   Милый друг мой, Зинушенька, все-таки сначала все по возможности дела сделай в Москве, а потом приезжай. Как-нибудь проживу. А то если уедешь из Москвы, все остановится. Некому хлопотать.
   У меня есть еще тысяча рублей на счету НКВД, помнишь, ты мне дала при аресте. Она не трачена. В Семипалатинске гораздо дешевле, чем в Алма-Ате. Правда, нет друзей. Но я имею адрес, где переночевать ночь или две. Езды от Алма-Аты до Семипалатинска полутора суток. Итак, ты из письма, написанного в Алма-Ате, извлеки то, что я прошу привезти. Забыл еще написать про ночной горшок. Очень нужно. О, хоть бы поскорей пересмотрели дело, и можно б было вернуться!
   Как из Москвы ехать туда, где я буду, я тебе напишу с места.
   Крепко целую[xx].

Твой В. Г.

2

Семипалатинская область, Жарминский район, село Георгиевка, Советская улица, д. 118.
18/VI[xxi]

   Милый мой друг, родная моя Зинушенька, не стоит описывать, как живу. Трудно жить. Кое как одному еще возможно. Представь себе, из Семипалатинска в набитом пассажирском вагоне пять часов в духоте ночью ехал, вылез в степи на станции Джангиз-Тоби. Спасибо Астанговым и Бибикову с Пыжовой, дали мне подушку, чемодан, еще кое-что в Алма-Ате, Роза и Зина Гинзбург -- хлеба, туфли ночные, редиску.
   В Семипалатинске как родного принял театр им. Франка из Киева[xxii]. Они меня знают, я не знаю. Директор Давид Семенович Вольский накормил меня, свел к докторам, устроил переночевать две ночи на койке в гостинице. Все переполнено. Пылища, жара. Степной город на Иртыше.
   НКВД переслало меня в район, в село. Село стоит посреди степи -- тридцать километров от железной дороги. Обещал Давид Семенович Вольский, он в хороших отношениях с начальством и член партии, что не раньше, чем через месяц, но непременно вытащат меня на работу в Семипалатинск. Только туда, если тебе до этих пор ничего не удастся сделать в смысле моего возвращения в центр или хотя бы в Алма-Ату, ты можешь приехать. Ты себе представить не можешь, какова жизнь! Я не хочу, я имею право настаивать, чтоб один я все это узнал. Здесь нельзя жить так, как мы это понимали всегда. Тридцать верст по степи ехал я на волах от станции, на верблюдах не захотел. Четверо суток искал комнату или койку и спал на заезжем колхозном дворе. Здесь 50о жары. Чемодан и мешки нужно таскать на себе. Никто не помогает. Но я здоров. Сейчас пишу в чистой украинской хате. Кое-чем будут кормить. Обещают.
   Здесь 5 рублей стоит литр молока, 4 рубля литр простокваши. 20 рублей десяток яиц. Пуд пшеничной муки 250 рублей; 50 коп. пучок редиски. Мяса нет. Масло 80 -- 100 р. кило. Есть кислая капуста. Буду искать картофель. Вот и сыт.
   Так называемые казахи -- это попросту киргизы, народ недобрый. Половина большого села (это районное село в четыре улицы с несколькими колхозами) украинцы, половина киргизы. Воздух здесь легкий, особенно хороши вечера, ночи и раннее утро, часа в четыре. Жару легко переносишь от степного воздуха. Зимой бураны. Много здесь эвакуированных поляков, немцев, и евреи есть. Они-то все и скупают на рынке, так что надо изворачиваться, а то останешься голодным.
   Сегодня только поселился в хату. И с таким наслаждением, перетащив вещи, лежал. Я еще слабоват. Особенно после дороги из Алма-Аты в Семипалатинск (была очень трудна дорога -- полутора суток), ходьбы по Семипалатинску. Он в нескольких верстах от станции, а ни трамваев, ни автобусов, ни даже извозчиков нет. На Иртыше до сих пор стоит "Мертвый дом" Достоевского. Это место его каторги. И место заключения в современности.
   В Иртыше масса рыбы. Театр Франко питается осетриной, нельмой, стерлядями. В Семипалатинске за ними ухаживают. Начальник отдела искусств Новиков, бывший мой актер от Корша, очень заботливо ко мне отнесся[xxiii]. Обещал помочь. Только я теперь никому и ничему не верю. Целую тебя, обнимаю. Ручки, ножки твои целую. Благодарю тебя. Обо мне не беспокойся. Если можно, проси Вл. Ив. и Ив. Мих. помочь.

Твой, только твой В. Г.

   Напиши.
   Я не знаю, куда писать Тоше. Целуй его. Обними от меня. Кл. Ник. кланяйся, целуй. Любушке, Ларисе поцелуи. Кто тебя не оставил? Все ли вернули? Как квартира? Что там, где была дача? Вещи перешли только, когда напишу, с оказией[xxiv].

3

20/VI 1942 г.

   Семипалатинская область, Джарминский район, с. Георгиевка. Советская ул., 118 Вас. Григ. Сахновскому -- это для заказных и для почтового адреса, а для телеграмм: Георгиевка Семипалатинской области, Советская, 118, Сахновскому. Телеграмма дошла и по твоему адресу: Жарминский, Георгиевка, Советская, 118.
   Милый, дорогой друг, Зинушенька, был сегодня на почте, был в НКВД, пока ниоткуда нет ни писем, ни телеграмм. Я знаю, что рано, но скучно, поэтому зашел на всякий случай.
   Вчера и сегодня утром, да и третьего дня, особенно ночью, стояли настоящие холода. Жители ходили в шубах. Перед этим стояла жара -- 50о. Было так холодно, что хозяева топили печь. Я был рад.
   Как ты знаешь, у меня единственное верхнее, кроме двух пиджаков и парусиновой кофты, одеяние -- шуба. Но ее выбивали и чистили Астанговы, пересыпали нафталином, так же и меховую шапку, и теплый картуз, шарф. Все это в чемодане, который тоже они мне дали. Это было что-то до слез трогательное, как они все: и Миша, и Елена Осиповна, и Элеонора Осиповна за мной ходили. Они уложили меня. Нашла меня в тот же день Роза Львовна, привезла двух врачей, лекарство. Пыжова и Бибиков дали мне ночную сорочку (одна у меня есть, изгрязнилась), пояс, трусы, немного бумаги; Ник. Ив. Боголюбов принес табаку, бумажки крутить папиросы. Я все еще полеживаю, и мне нужен какой-нибудь взбодритель. Еще в тюремном вагоне[xxv] я курил твой табак.
   Сегодня как будто повернуло на тепло. Яркое солнце. На солнце печет. Выходил сегодня в степь. Здесь село почти без растительности. Постоял. Хорошо. Поют жаворонки. Но долго ходить не могу. У меня что-то с левой ногой неладно. Не очень-то могу ходить. Да и вообще еще слаб. Если Вольскому удастся меня перевести в Семипалатинск, врачи полечат. Из театра им. Франко, где относились ко мне как к родному (это в Семипалатинске), меня водили к двум врачам. Стало гораздо лучше. Врачи тоже замечательно ко мне отнеслись. Роза Львовна главный инспектор всех военных госпиталей Казахстана. Она сказала, что сейчас же приедет, как я окажусь в Семипалатинске, все наладит с лечением. Семипалатинск от Алма-Аты тысячу с лишним верст. Она дала мне лекарства, ночные туфли, хлеба, масла.
   Когда меня отправляли из Алма-Аты, Миша всю ночь провел со мной на станции. Станция -- 10-15 километров от города, туда ходит особый поезд, а до поезда надо долго ехать на трамвае. Мешки и чемодан мне донесли Миша, Бибиков и Боголюбов. Поезд опоздал. Пришел вместо ночи на другой день в одиннадцать часов утра. Миша мне взял билет, усадил меня с плацкартой в вагон. Из дому от Астанговых мне дали огурцов, редиски, хлеба; нянька Пыжовой испекла пирожное, дали четыре котлеты; Астанговы -- курицу. Это все дорого. И ни за что не брали деньги. Все мое белье грязное, в крови от геморроя перестирали, выгладили Астанговы и Пыжова. Дали с собой аптечку, простыню, подушку побольше, наволочку, ваты, бинты, иголки, нитки, ножик, вилку, два чайника, манной крупы, черешни, чернильницу, перо, карандаши, стакан, баночку для молока. Все это я довез. Хотя было очень тяжело тащить на себе.
   Токпанов, мой ученик, в Алма-Ате достал мне палочку, я без палочки не могу ходить. Вот видишь, какие оказались добрые люди. И, главное, за что? Понять не могу. Если б ты видела, как нежно и внимательно ко мне отнесся Завадский, приходил ко мне, весь театр всполошился[xxvi]. Жаров тоже бегал, хлопотал. Эйзенштейн, Алейников тоже. Все приходили, что-нибудь приносили, ухаживали, провожали в учреждение, куда я должен был являться. Всюду ходили, вплоть до наркома. Но, как видишь, ничего не вышло. Если б только Дав. Сем. Вольский, директор театра Франко, и Федор Андреевич Новиков, начальник отдела искусств в Семипалатинске, сдержали слово, была бы и работа, и продовольствие, и хлеб, и лечение. Все-таки Семипалатинск не эта дыра.
   Ты, милый Зихен, и не думай сюда ехать. Во-первых, я пропаду совсем, если ты не будешь хлопотать в Москве. Я как-нибудь здесь проживу. Завтра базар. Напишу, удастся ли что-нибудь раздобыть. А то у хозяев кроме молока ничего нет. А хлеба здесь не состоящим на службе не дают. А во-вторых, ты сюда не доедешь. Да и жить здесь тебе невозможно. Это я тебе решительно говорю, крепко, твердо. Я умоляю тебя, я просто запрещаю. Это же степь, пойми, глухая степь. Но я-то устроюсь. Одному кое-как можно.
   Интересно, что Владимир Иванович, Иван Михайлович -- решили помочь мне -- или не хотят? Мне кажется, что много может помочь Шейнин. Ты поговори с ним, познакомившись через Павла Александровича Маркова[xxvii]. Он имеет очень большие связи в Прокуратуре.
   Если переберусь в Семипалатинск, будет ясно, за что хлопотать: за Алма-Ату или оставаться в Семипалатинске. В Алма-Ате больше работы и людей.
   Здесь чудные ночи. Какое небо. Все в крупных звездах. И тишина. Пролетают какие-то бесшумные огромные ночные птицы. Изредка лают псы на степных волков, которые крадутся к стадам. Днем проходят верблюды, повозки с волами, или верхом скачут киргизы и масса ребятишек. Мужчины все забраны. Только женщины, старики и ребятишки.
   Напиши, милый Зихен, как ты живешь? Я же ничего не знаю. Как жила эти вот уже восемь месяцев. Меня пробивает холодный пот, когда я думаю о тебе. Как-то ты?
   А я пока ничем не могу помочь тебе. Тоскливо здесь. Все думаю о тебе. Целые дни я с тобой. И в тюрьме я все время думал, как ты живешь, и все представлял, как сейчас, что делаешь, о чем думаешь, кто около тебя. Или все убежали? Как Кл. Ник.? Как Алекс. Ром.? Еще раз спрашиваю, как умерла мать, как умер Як. Вас? Как и где живет Люба? Напиши, если можно, подробно о Тоше и куда ему писать. Знал ли он о моем аресте? Какое на него произвело впечатление? Не вредили ли? Что тебе вернули? Как ты с деньгами? Продаешь, наверное? Или еще как? Что Рапопорты? Не пускай к нам Васю Хитрова. Ну его! Я много видел таких! Если Люба не может без него, что ж делать! Но ни за что, чтоб он был у нас в квартире. Про дачу напиши.
   Сейчас закатывается солнце, поем простокваши и, как стемнеет, лягу спать. Здесь у меня прошел геморрой. Я ведь терял по стакану крови каждый день. Здесь слабит без лекарств и совсем все прошло. Нет опухолей, язв и совсем сухо и чисто. Опять очень холодает и нет, слава Богу, ветра; здесь бывает просто буря, называют здесь буран, пыль столбом.
    

21/VI

   Сейчас вернулся с базара. Половина шестого утра. Наше время на три часа раньше московского. Значит, у вас сейчас половина третьего. Ночью я три раза выхожу во двор -- мочегон. Вдруг начался. Когда выйду, возвращаться в хату не хочется -- такая торжественность и тишина на небе и в степи.
   На базаре -- кроме яиц у киргизов (стало 20 р. десяток), масла 50 р. полкило, луку и редиски 1 р. и 3 р. (длинная) пучок -- ничего нет. Пшено меняют киргизы на чай (преимущественно плиточный). Ни муки, ни меду вместо сахара, ни гороху, ни соли, ни табака не было. Поляки продают барахло киргизам -- старые башмаки, поношенное платье. Киргизы продают айран, овес, жмых; украинцы картошку, отруби, сметану и творог. Но это есть у хозяев. Обещают завтра продать творогу, может быть, и сметаны. Базар небольшой. Киргизы на верблюдах и волах. Сегодня воскресенье.
   По-моему, ты мою телеграмму с адресом получила. А письмо первое из Георгиевки, конечно, еще не дошло.
   К этому письму, которое пишу, я приложу письмо Николаю Георгиевичу Зографу[xxviii]. Его уже в Алма-Ате не было, когда я приехал туда. Я берегу конверты. Нет ни бумаги, ни конвертов, поэтому ты перешли по адресу: Москва, Цветной бульвар, дом не знаю, редакция издательства "Искусство". Дом узнай в справочнике. Письмо отправь заказным. Прочти письмо. Толково ли будет написано. А то исправь.
   Неужели театр и Алла[xxix] не хотят мне помочь? Не знаю, нужно ли мне написать письмо и кому? Жду письма от тебя. Как живет Лариса и куда девался Крюков? Где Кторов и Попова? В Алма-Ате утверждают, что они оба в Москве. Заходят ли они к тебе? И как относятся к моему делу?
   Из перечня данных мне вещей ты сама видишь, что отпали для посылки чернильница, ночные туфли; купил я щетку для сапог и щетку чистить платье. Думаю, что нужно одно пальто. Лучше осеннее. А летнее не стоит.
   И все-таки где-то брезжит надежда, что ты меня высвободишь к октябрю -- ноябрю, и я окажусь в Москве или Саратове и буду работать. Вот как бы устроиться с книгами, бумагой, тетрадями. Переслать бы их как-нибудь с оказией в Семипалатинск Вольскому в театр Франко или Астангову в Алма-Ату. Они бы мне переслали. С обоими я сговорился, как это сделать. До сих пор НКВД не получило ни моих часов, ни обручального кольца. Обещают сейчас же отдать, как получат. Квитанции на то и другое у меня.
   Кладу перо. Буду завтракать. Уже девятый час, принесли молоко и яиц. Вчера хозяйка испекла мне из пшеничной муки хлебцы. Купила четыре кило муки. Кипяток я варю сам. Здесь вместо чая кладут черную корочку, а в кружку наливают молока в воду. Очень нужны здесь бритва, перочинный ножик и ногтевые ножницы.
   Сейчас только принесли от тебя телеграмму от 19/VI. В ней не понятно следующее: перевела тысячу 23 апреля Алма-Ата востребования. Я тебе из Алма-Аты давал телеграмму, что получил 1000 рублей, о которой ты телеграфировала Астангову. Это было 4 или 5 июня. Разве ты не получила этой телеграммы? Телеграмму, отправленную тобою из Москвы 19/VI в 19 ч. 30 м., здесь получили, в Георгиевке, 20/VI в 20 ч. 30 м., а принесли в 1 час дня 21/VI. Странно, что ты телеграфируешь: перевела тысячу 23 апреля Алма-Ата. А ты узнала, что меня высылают в Казахстан только 13 мая. Может быть, ты ошиблась и послала не 23 апреля, а 23 мая. Напиши об этом непременно.
   Зихен, милый, я так тебя благодарю за хлопоты и мне стыдно, что я заставляю тебя мучиться с моими делами. Еще много раз тебе буду повторять, что я тебе за все очень-очень благодарен, потому что я отлично знаю и понимаю, как все решительно трудно, как все дорого и с каким трудом нужно все преодолевать, чтобы чего-то добиться.
   Чтобы ты себе представила разницу между Георгиевкой, Семипалатинском и Алма-Атой, вот кратко, что они из себя представляют.
   Алма-Ата стоит на фоне ледяных замечательно красивых гор. Они расположены километрах в пятнадцати от города. Сейчас же горы и причудливые растения. С другой стороны плодоносная возделанная степь и огороды. Весь город -- сад. Новые улицы обсажены деревьями. Так что сплошь густые аллеи. Масса осликов, на базаре верблюды. Много овощей и фруктов. Много великолепных зданий, но много уютных домиков с огородами и фруктовыми деревьями. Трамваи, много машин. Есть извозчики. Парки, зоопарк, университет, театры, кино, больницы, электричество.
   Семипалатинск гораздо дешевле Алма-Аты в смысле продуктов. Но фруктов нет. Овощи -- пока только лук, редиска, салат. Пыль столбом. Город не то недавно выгорел, не то там была стрельба. Никакой зелени. И тем не менее в Семипалатинске дышится легче, чем в Алма-Ате. Много рыбы из Иртыша. Актеры очень хорошо снабжаются. Их кормят стерлядями, осетриной, щукой, нельмой и т. д. Живут по квартирам с водопроводом, но уборные прямо на дворе. Грязь и вонь. Облисполком очень радушен к деятелям искусства.
   Георгиевка. В степи село без зелени. Четыре улицы километра по два с половиной длины. Хаты с плоскими крышами из глиняных необожженных толстенных в метра полтора кирпичищ. Полы глиняные. Потолки низкие. У меня комната к моему переезду вновь выбелена. Ни блох, ни клопов нет. Ходить за нуждой за коровник в степь. Мыться на улице. Варят на дворе в печурке. У хозяев две коровы, курицы.
   Через улицу -- конный, воловий и бычий колхозный двор. Около хат -- небольшие огороды, в которых поспел только лук, всходит картофель, капуста, помидоры, огурцы, свекла, морковь. Но все это появится месяца через полтора. Иногда ребятишки соберут щавель. Бабушка тогда варит очень вкусный борщ с картошкой.
   Сегодня воскресенье. Обед не варили. Все ушли на свои поля. Уже восьмой час. Хочется есть. Никого нет. Нельзя ни кипятку вскипятить, ни достать масла, которое я купил сегодня на базаре и отдал спрятать в погреб. А все заперто.
   До свидания до завтра.
    

22/VI

   С добрым утром. Попил чаю. День теплый. Чудесный. Выспался отлично. Вспомнил, и стало смешно. В Семипалатинске актеры театра Франко разводят свиней. У Бучмы, у Ужвий, у Юры[xxx] по две-четыре свиньи. Разводят огороды. Ездят на рыбную ловлю, помногу привозят рыбы. Ходят на охоту. К Сибири от Семипалатинска -- леса, озера, говорят, красивые рощи. А Алма-Ата -- голая степь.
   Ну, крепко целую. Поцелуй в письмах Тошеньку. Кл. Ник. и Любе привет, поцелуй. Жаль, если мое начальство и часы и кольцо, как и прочее, зажилят, а это на них похоже. Пиши. Спасибо.

Твой В. Г.

4

Семипалатинская область, Жарминский район,
с. Георгиевка. Советская ул., 118.
Вас. Григ. Сахновскому
Среда 24/VI 942

   Дорогой милый Зихен.
   Сегодня напишу тебе несколько строчек, завтра еще. У нас стоит странная погода. Вчера пронесся буран пыли, потом сильный, но недолгий дождь. После хорошей погоды стало холодно и ветрено. Сегодня бродят облака, но дождя нет и, говорят, не будет. Дует тоскливый ветер. Я почти не выхожу. Несколько раз пытался пройтись, очень устаю, приходится отлеживаться. Хотя бледность уже сошла с моего лица, но еще я слабоват.
   Ни от кого нет писем. Только от тебя телеграмма, о которой я тебе писал в прошлом письме, и от Миши, где он спрашивает о моем здоровье и как я устроился. Я тебя просил уже в одном письме прислать мне фото твое и Тоши[xxxi]. Пожалуйста, не забудь. Несколько раз хотел спросить, что Михаил Антонович: жив и как он себя ведет по отношению к тебе? Помогает ли заботами или скрылся?
   Очень интересно -- мне приснился сегодня сон в связи [нрзб.] ты мне телеграфируешь о переводе моем в Барнаул, и я подумал, знаешь ли ты, что самое главное. Это чтобы при пересмотре дела пункт о режимных городах был снят. Конечно, это равносильно ликвидированию дела, но все же если мне не позволят приехать в Москву или на работу в Саратов, то имеет смысл хлопотать за те города, где обещали работу. В первую очередь за Алма-Ату и, второе, Семипалатинск. Там будет, на что жить, особенно в Алма-Ате, хотя и в Семипалатинске отдел искусств кроме театра Франко дает работу в области, потом снабжение и квартиру, это все не последнее дело.
   Вчера, наконец, с трудом купил пуд пшеничной муки за 330 рублей. Сейчас около двух, перерываюсь, буду обедать. Обед мой состоит из пшеничного хлеба, пол-литра молока, большого судка или борща или картофельного супа. Делается он вкусно с прибавкой муки и лука, конечно, без мяса. Иногда еще бывает дополнительно картошка с луком или вылавливают из котла картошку, с какой варят суп или борщ.
   Ужасные чернила, ужасная бумага. Но этого ничего здесь достать невозможно, так что извини за писание. Но нет чернил здесь. Нет даже бутылок и ложек, хлебают без ложек. У меня-то и маленькая и большая ложки есть, ты мне их дала. И их не украли из вещевого мешка. Ведь оба были отобраны от самой Москвы до Алма-Аты[xxxii].
   Это письмо третье.
    

Четверг 25/VI

   С добрым утром. Сейчас около шести. Хозяева ставят хлебы, топят печь, едут на работу, поэтому входят, гомонят. Я встал. Все небо в тучах. Наверное, польет дождь. Сегодня я уже десять дней, как в Георгиевке. Надо побриться, я опять оброс волосами. Здесь есть парикмахерская. Вчера был день, когда оставался месяц до двадцатипятилетия, как мы с тобой женаты. Я думал, что этот день мы проведем вместе, но, наверное, и это не случится. Так я ждал, что будем вместе Новый год, потом Рождество и т. д. Не выходит. Сегодня иду к своему начальству просить Москву, чтобы они не задерживали часы и кольцо обручальное, как обещали выдать по приезде на место еще два месяца тому назад. Квитанции у меня на руках.
   Вчера я вспомнил, что у Владимира Ивановича в моем, даже худшем, чем я, положении была певица Галемба, и он что-то очень скоро выхлопотал ей возвращение, полное прекращение дела, и сейчас же ей не только было разрешено жить в Москве и всюду, но она уже пела в спектаклях, работала в театре[xxxiii].
   Я чувствую себя все же гораздо лучше, крепче. Силы возвращаются. Я думаю, что я здесь совсем поправлюсь. Все-таки воздух замечательный, тишина, вдоволь хлеба, молока, яиц, простокваши.
   Чудно это. Так всю жизнь я чувствовал, что люди физического труда смотрят на нас с большим скепсисом. Все наши занятия -- писания, книги, думы -- кажутся им глупостями. Так и мои хозяева криво поглядывают на меня. То, что я пишу, им кажется даже смешным.
   В Семипалатинске я достал три книги: Дидро, "Диалектику природы" Энгельса и Куно Фишерова "Гегеля". Все-таки утешение. Миша дал мне в Алма-Ате толстую чистую тетрадь и немного бумаги.
   Сейчас все позавтракали, и все село, и наш дом разошлись на работу. Полная тишина, только кричат петухи и ребятишки.
    

Пятница, 26/VI

   С добрым утром. Нарочно ждал сегодняшнего утра, думал, придут ответные от кого-нибудь письма. Я послал в Алма-Ату и Семипалатинск, и Тошеньке в Ижевск. Но сегодня похоже на вчера, а завтра будет похоже на сегодня. Однако сегодня я себя чувствую еще крепче. Поэтому подольше, может быть, посижу за тетрадью, где моя рукопись. Приходится обдумывать каждое слово, так как экономия бумаги на первом месте.
   Вчера я три раза ходил в свое ведомство. Все не мог застать начальника. Только в десятом часу вечера мы встретились. Зато он дал мне три таблетки для разводки чернила, так что, как видишь, стало лучше.
   Сегодня Татьяна Анисимовна, так называемая бабушка, у которой действительно бесчисленное количество внуков и внучек, обещает мне выстирать белье, а часа в три дня повести меня под горячий душ помыться. Здесь, оказывается, восемь кабин. Стоит вымыться пятьдесят копеек. До четырех с двух часов приблизительно народу нет. Народ с работы идет в четыре. Здесь в 40 50 километрах добывают золото. А в Георгиевке какая-то мастерская или фабричка золотых приисков. Вообще Казахстан потрясающе богат. Кроме добычи золота здесь добывают уголь, нефть, какие-то рудники добывают что-то полезное из недр. Сравнительно много хлеба, теперь сюда его уже не возят из Сибири по Турксибу. Масса скота, молочных продуктов, фруктов, сахарной свеклы для сахарных заводов, хлопка, рыбы, овощей -- это в Южном Казахстане, а в Северном -- бездна совершенно необработанных и некошеных степей. Вот будущее у страны! Теперь даже в средние районные города сюда эвакуировали фабрики и заводы из захваченных немцами мест. И все заводы работают. Все накопляемое, все излишки везут на фронт и в Москву.
   Опять сегодня дует унылый ветер.
   Если б ты знала, как мне жаль нашу дачу! И не материально жаль, что все это стоило денег и трудов. А жаль, что проклятые немцы сожгли такой угол, где, я думал, что на самый остаток жизни тебе и мне будет легко жить в стороне от сутолоки жизни.
   Я еще в тюрьме продумал, как изменю жизнь, как буду, оставаясь в театре только режиссером, писать. У меня уже здесь записано четыре подробных плана книг. Там не давали ни бумаги, ни письменных принадлежностей. Я каждый день, чтобы удержать, как бы сказать, душевное равновесие (я был один в камере), работал -- или сидя, или, если было холодно, ходя по камере, -- систематически по несколько часов в день над каждой книгой по очереди. Все это я запомнил. А здесь записал.
   Потом думал, что дача улучшится, сад, огород разрастутся; и Тоша (он ведь любил дачу) с удовольствием будет после нас жить в ней. Но выходит все пока что паршиво.
   Одолевают меня мухи. А здесь нет никаких противомушиных листов. Поэтому я их бью газетой. Но они плодятся чудовищно быстро.
   Сейчас принесли семипалатинскую газету хозяевам и сказали, что никаких писем нет. А я жду ответа начальника отдела искусств в Семипалатинске Новикова и от директора театра Франко Вольского. Прошло уже одиннадцать дней, как я написал им по открытке. Я нарочно послал открытки, чтобы скорей дошли; в воскресенье, если не получу ответ, пошлю заказные письма.
   Приехала к моей хозяйке дочка с внуками и мужем, но тем не менее белье мне выстирала. Гомон в хате, суета. Или я стал от всего уставать. Хочу походить, сосредоточиться, обдумать и не могу. Пустая голова. А кажется, что мешают приехавшие.
   Ничего не надо ждать, ни на что не надеяться и ничего не желать. Тогда будет легче. А все еще не заставишь себя смириться и окостенеть.
   Помолчу, поброжу по комнате, успокоюсь, а часа через два надо пообедать. Пока до свидания. Сегодня жара, тишина в воздухе и особенный урожай мух.
   Сейчас вечер. Гонят коров. Я только что вернулся. Ходил больше часа в степи. Душно. Вечерний зной, но небо в тучах. Странно: те же жаворонки, утром кукушка, даже иволги. Сейчас взлетали голуби. Но все не так, как у нас. Даже коровы не так мычат и не так себя держат.
   Все хотел спросить. А что сторожка, уцелела или тоже сожжена? И где Рекс? Где Буян? Где Катя и многочисленное семейство с бабкой и имуществом, за которое она так тряслась?
   Уже темно. Здесь свету совсем нет. Как стемнеет, ложатся спать. Я часто вечером и ночью смотрю на луну и думаю, смотришь ли ты? И может быть, мы в одно время на нее глядим. Помнишь, как было чудно на даче глядеть с лавочки за петуниями.
   Целую крепко. До завтрашнего утра.
    

Суббота, 27/VI

   С добрым утром! Сегодня разбудили меня рано. Но я не вставал, так как в доме была суета. Часть гостей уехала, часть осталась. Потом они все долго ели, потом мне не приготовила хозяйка лепешки, так как весь хлеб у меня вышел, а печь хлеб она будет только завтра. За ночь отлежал себе бока, так как с Алма-Аты я сплю на досках: ни здесь, ни в так называемой гостинице в Семипалатинске тюфяков и сенников, как и в поезде между Алма-Атой и Семипалатинском, нет. Я привык спать просто на досках, мне уже приходилось. Порасскажу при свидании. Сплю отлично, только некоторое время побаливает тело потом.
   Сегодня опять духота и ветер. Всё говорят, говорят в хате, а такая пустота, глупость и чушь, точно курятник. Одни бабы. Теперь я поел. Попил молока, чаю и вот дописываю. Обнимаю тебя, целую крепко, крепко прижимаю. День начался. Все так же. Напиши, как хлопотишки? Есть надежда или нет. Пиши, не боясь обескуражить. Если будешь писать Тоше, целуй его от меня. Целую Кл. Ник., Любу, Ларису.

Твой В. Г.

5

Георгиевка,
2/VII 942

   Дорогая, милая, чудная моя, заботник мой, Зихен, извини меня за все заботы, траты, волнения, спасибо за все хлопоты и беспокойство. С этого начинаю, этим кончаю и об этом все время думаю. Сегодня приблизительно две недели до 14 июля -- дня, когда будет двадцать пять лет как мы женаты. Как раз к этому времени придет письмо. Поздравляю тебя, целую крепко, это наша серебряная свадьба. Вот как печально в этом году встречался и Новый год, и встретится тот день, когда у нас всегда было так хорошо! Я любил этот день. Я знаю, что я очень виноват перед тобой. Все это я передумал, все вспомнил. И, конечно, за это все мои беды. Наверное, и не кончаются мои несчастья, потому что, очевидно, мне еще мало. Но самое ужасное уже миновало. И в чем опять несправедливость, так это в том, что ты опять за меня терпишь. Я-то вынесу все, если и в дальнейшем будет так продолжаться. Было настолько страшновато, что теоретически с моим сердцем, да при том истощении, которое было, плюс небольшой паралич, который теперь миновал, я должен был бы скапуститься. И, вот видишь, ожил, на ногах. Я так и смотрю, что если правильно говорится, что ничего не сходит с рук, за все полагается возмездие, то мне еще мало. Оттого мне так горько и тяжело, что опять все на тебя ложится: все хлопоты, заботы и материальные трудности. Прости меня, пожалуйста. Я целую тебе ручки и ножки, я всем существом прошу тебя простить меня. За эти месяцы меня всего вывернуло и перевернуло. И я столько времени один, что все передумать и пережить было и продолжает быть время. Иногда не спится ночью. Теперь можно ходить, сидеть, а прежде ночью нужно было непременно лежать с закрытыми глазами, так как день и ночь свет бил из лампочки прямо в лицо и в "глазок" смотрели каждые пять минут. Так, когда не спится, я нитку за ниткой выдергиваю из своей жизни и все перебираю. Я осудил себя. Я тяжело виноват перед тобой. Если можешь, прости.
   Я думал, что этот день мы проведем с тобой на даче, что с нами будет Тоша, Кл. Ник., Лариса, приедет Люба, Як. Вас. Будут как обычно Петровичи, Москвины[xxxiv], что этот день начнет последний этап жизни -- крепкий, правдивый, и что ты будешь спокойна, радостна, что я добьюсь того, чего ты хотела, в работе. А я больше буду дома, работать в театре буду только как постановщик, что в институте через Комитет и издательство возьму ряд поручений вместе с аспирантами и приготовлю к печати ряд сочинений. Но все вышло не так. И вообще, стоит задумать, сильно захотеть, и все выходит наоборот. Я уж держу себя в руках, чтобы ничего не хотеть и ни на что не надеяться.
   Напишу тебе отчет о своей жизни здесь после последнего письма за эти дни. Во-первых, я штопал носки. Похвастаться не могу. Но дырочки, они были еще небольшие, закрыл. Штопальной нитки и иголок мне дали Астанговы. Здоровье мое исправляется с каждым днем. Я теперь хожу за три-четыре километра в степь, там отдыхаю и возвращаюсь при закате солнца, когда гонят скот. За это время от тебя я получил две телеграммы. По одной, с оплаченным ответом, ответил. У меня хватило бы денег ответить и без оплаченного ответа. Я тогда еще не выходил. А послать некого. Спасибо тебе за пересылаемые деньги, за хлопоты и заботы. Ни от кого, кроме тебя и раз от Миши, ничего не получал. Только твои телеграммы и одну от Миши.
   Сегодня я заплатил хозяйке за полмесяца за свое содержание, стирку и квартиру. Стоит это вот сколько: за побелку и чистку комнаты двадцать рублей, за стирку пять рублей, за полмесяца за квартиру (комнату) двадцать пять рублей, и за уборку, вытирание грязи и кушанье за полмесяца пятьдесят рублей. Итого сто рублей.
   Сейчас напишу, что входит в это кушанье. Так как за муку (триста тридцать рублей пуд), яйца (теперь уже двадцать пять рублей десяток повсюду), соль (два рубля полпуда), пшенную крупу (десять рублей касетка, это составляет две пригоршни), мне еще Астанговы дали с собой мешочек манной крупы; масло (сто рублей килограмм), картофель (теперь сорок пять -- пятьдесят рублей ведро), творог (четыре рубля миска), редиска (три рубля пучок длинной редиски), я сам покупаю на базаре. А за молоко -- литр в день -- пять рублей и за простоквашу литр в день четыре рубля я плачу хозяйке отдельно.
   Так входит в кушанье вот что. Утром, когда я пью молоко с хлебом и две кружки чая, она приносит либо лепешек (из моей муки, но на ее сметане и яйцах), либо лапши (не молочной, а на воде с луком), либо затирки (это вроде киселя из муки с картошкой, луком и немного накрошено яиц), либо пирожков из ее черной муки с картошкой и луком или из ревеню (он растет здесь в степи), или вареников из моей муки, но с ее творогом, моим маслом. Так они завтракают перед отъездом в степь и в огороды.
   Они едят на кухне, пьют там так называемую пахту -- это отход, когда сбивают масло, кислое снятое молоко, или пьют просто молоко, кисляк (простоквашу), кашу со сметаной, лук с солью и хлебом в сметане. Словом, здорово едят и много.
   Едят они приблизительно около семи часов утра по нашему времени. В семь с колхозного конного двора, который напротив хаты, где я живу, уходят длинные телеги, запряженные волами и парами лошадей, с бабами на весь день.
   Хозяева едят на кухне или во дворе на низеньком калмыцком столике. А я в своей комнате. Обедаю я во втором часу дня, если бабушка дома. Или уж в неопределенное время, если она уходит в степь. В обед мне дают миску борща или супа непременно с картошкой. Картошка моя, остальное их. Иногда дают кашу. Если мою, то с маслом, если их (не пшенную и не манную), то как-то по-другому, но тоже вкусно. Часто я прошу варить картошку и оставляю половину себе на ужин, когда непременно каждый день ем литр простокваши. Иногда в обед дают окрошку. Это вода с щавелем, накрошен лук, яйца и картошка. Это уже все их. Бывает, что в девятом часу вечера, когда я ужинаю простоквашей, иногда еще варю два яйца, вместо моих яиц они дают мне то, что варят себе на ужин на дворе в печке: темную, особую похлебку из муки с водой, луком и салом или лапшу тоже из темной муки с соленой водой и луком. Но все это выходит очень вкусно.
   Здесь ни мяса, ни рыбы совсем нет. Хотя у колхоза семь колхозных стад коров, сырный и масляной завод, особый скотный двор баранов в степи и семь стад телят, да еще птичьи дворы кур, гусей и уток. Но ничего мясного не продают, и сами ничего мясного не едят. Все по плану отправляется на железную дорогу. Все молочное -- от своих коров, которых каждый двор имеет штуки две-три.
   Последние дни ночью и днем проносились ливни с вихрем и холодом. Были сильные грозы. Здесь суровый климат. Чуть что, и население одевает зимнюю одежду и валенки. Не каждый год здесь выспевают огурцы и помидоры. Сейчас еще только из земли всходят ростки картошки. Родится здесь только капуста, морковь, картофель, лук и свекла. Никаких ягод, никаких фруктов не поспевает.
   В горах, за степью, говорят, есть какие-то ягоды, но их едят только калмыки и бараны. В ясные дни горы видны на краю степи. Здесь, говорят, лютые зимы. В конце августа уже наступают холода. Другое в Семипалатинске, где, говорят, обилие арбузов. Ну, уж об Алма-Ате нечего и говорить: там и фрукты, и цветы, и ягоды, и арбузы, и дыни.
   Сейчас здесь сенокос. Почти все с базара пропало. Масла нет, яйца достаю с трудом, соли нет. Говорили, что привезут мед, о меде и помину нет. Ты знаешь, сахар, что ты мне с собой дала в мешочек, у меня до сих пор ведется. А чаю почти столько же, сколько было. Я его очень экономно расходую. Мне дали Астанговы жестяную коробочку из-под чая, и он там не выдыхается. Соль тоже ведется твоя. Свеча тоже еще сохраняется. Спички и табак дал мне Ник. Ив. Боголюбов (был такой ласковый и трогательный ко мне в Алма-Ате). Манную крупу мне дали с собой Астанговы. Они мне дали ваты, бинтов, целый ящичек лекарств. Знаешь, у меня теперь кишечник работает аккуратно по два раза в день без всяких лекарств. Кровь то совсем прекращается, то появляется на день-два, но в меньшем количестве и потом на несколько дней совсем исчезает.
   Странно здесь с населением. Оно делится, кроме киргизов, которые грязны, держатся особняком и неприветливы, на два резко противоположные поколения. Одно -- старшее: украинские бабы, старики, старухи, мальчишки, так называемые здесь пацаны, которые страх имеют перед стариками -- эти все работают усердно с утра весь день и вечер до темноты. И другое -- взрослая молодежь, кроме мужчин, взятых на войну, это колхозные советские барышни в модных поясках, туфельках на босу ногу. Они, если работают, то промежду прочим. Очень резкие, дерзкие, держатся и одеты по-городски (а ведь какая глушь здесь!), с ними и мальчишки 15--16--17 лет, такие же. Они, и те, и другие, что-то из себя изображают, всё, конечно, знают и бездельничают. Это молодое неженатое поколение, девушки до 18 20 лет и мальчишки до 16--17 лет. Что из них выйдет? И как они даже в самом простом будут действовать? Например, колхоз. Это огромное предприятие, очень богатое -- семь бригад, каждая из которых имеет большое хозяйство, машины, скот, поля и т. д. Эта же смена, будущее СССР, те, для которых ведется эта страшная война!
   Ну, мой золотой, обнимаю тебя, целую, еще раз поздравляю, прошу прощения за все и за все благодарю от самого сердца. Все-таки я день 14 июля (ты ведь знаешь, что теперь надо прибавлять не 13, а 14 дней), чем-нибудь отмечу. Здесь даже цветов в степи нельзя набрать. Нет цветов. И в селе тоже нет цветов. В степи только, правда, чудесно пахнущая полынь. Но полынь не цветы, а недаром поется -- горькая полынь. Крепко-крепко тебя обнимаю, целую. Письмо, которое вложено, передай Любе. Где она? Не забудь прислать мне свою и Тошину фотографические карточки. Поцелуй Кл. Ник., Ларису, кланяйся, а кого и целуй, кто тебя навещает и помнит меня. Напиши, как мои дела. Сейчас хрипит у хозяев паршивый "Говорит Москва".

Целую, твой В. Г.

6

Георгиевка, 6/VII

   Дорогая, милая Зихен, третьего дня получил от тебя первое письмо. Сегодня -- перевод 500 рублей. Спасибо тебе. Из письма массу узнал такого, что меня интересовало. Так и думал, что Будильник[xxxv] -- сволочь. Да и прочие. Ивану Михайловичу и Алле написал. Что ж, Катьку высадить из сторожки и вообще с нашего участка -- нельзя? Жаль. Она там со всем расправится.
   Никаких изменений в моей официальной и неофициальной жизни нет. Тоше написал. И еще сегодня напишу. Бумага и конверты на исходе.
   Получил письмо от профессора Герлах, который сейчас в Джамбуле. Я с ним ехал вместе из Москвы до Алма-Аты. Человек он очень принципиальный. И мы с ним много всего пережили вместе, друг другу помогали[xxxvi]. Он говорил мне, что у него жена очень практичная. Кажется, ее зовут Анна Яковлевна. Она к тебе зайдет. Он профессор Тимирязевской Академии. Ему уже за шестьдесят лет. Но он бодрый. Кажется, ему очень неважно в Джамбуле. Но он все-таки в областном центре, а не районе, как я.
   Еще раз сообщаю, что по смыслу решения мне в режимных городах, как Алма-Ата, Саратов, Ярославль, Казань, Куйбышев и т. д., словом, в культурных и университетских центрах, жить нельзя, как и в Москве, но в Семипалатинске можно. Сейчас, так обещали начальник отдела искусств и директор театра Франко, хлопочут перевести меня для нужной им работы в Семипалатинск. Начальник областного отделения НКВД обещал через месяц-полтора это сделать. Еще раз прошу обратить внимание именно на этот пункт о режимных городах. Как только разрешат проживать в режимных городах или работать в МХАТе, дело окажется пересмотренным. Еще раз прошу, не приезжай, как бы мне ни хотелось этого, пока не напишу. Здесь невозможно нормально устроиться. И, конечно, очень сложен вопрос с обратным въездом.
   Я так понимаю, что не только кабинет не открыли, но и книжки из сберкассы не возвратили. Мне при моем отъезде из Москвы дали бумагу со всем Делом, где было перечислено, что взято, с твоей подписью, дали бумагу, где было написано, что решением Особого совещания мне все, кроме ордена, возвращается, а орден будет сохранен в комиссии при президиуме Верховного Совета. Все перечисленное при отобрании возвращается. Никаких материальных удержаний решением Особого совещания ко мне не применяется. Все взятое возвращается. Ни квартира, ни библиотека, ни вещи, ни деньги, ни все имущество, ни дача и т. д. не отбираются. Мне была после предъявления этой бумаги, в прочтении которой я расписался, дана куча расписок, на обратной стороне которых (на различные перечисленные вещи, отобранные или опечатанные) я расписался по требованию начальства, что я их получил. Это делалось в присутствии начальника внутренней тюрьмы Миронова и представителя Особого совещания в кабинете Миронова. Были очень любезны. На все вопросы исчерпывающе отвечали.
   Итак, оказывается, Вл. Ив. в Москве нет. А когда мы с тобой виделись, я понял из твоих слов, что в конце мая он будет в Москве. Ну, на него тоже слабая надежда, он, главное, о себе любит беспокоиться.
   Я уже писал тебе, что ни в коем случае Васю к нам не прописывать. Очень рад, что и ты такого же мнения. Что ж делать, если Люба без него не может, значит, ей придется выбирать. С ним -- значит не с нами.
   Ты пишешь: переменам не удивляйся! Все на месте. Никаких перемен. Увы! я уже решил не ждать. Не думал я, что Егорову тоже придется быть обязанным, как и "подружке"[xxxvii]. Ну, будь здорова. Целую крепко. Скучаю без тебя. Ты пишешь: "скоро увидимся" -- дай-то Бог. Крепко обнимаю и еще раз целую. Перечитал много-много раз твое письмо. Наверное, ты уже получила мои письма. Пиши! Очень приятно получать письма.

Твой В. Г.

7

10/VII, Георгиевка

   Дорогой мой, милый Зихен, сегодня чудный день. Я получил от тебя второе письмо. Перечел его уже три раза и предвкушаю прочитать его еще раз в степи, когда пойду на прогулку. Видишь, как хорошо пошло дело на поправку. Я уже писал тебе и еще пишу, что каждый день систематически гуляю и нога моя левая идет хорошо. Когда жара свалит, я выхожу, иду медленно и думаю о тебе. Никаких пока изменений в моей жизни нет. Завтра буду на регистрации (это полагается три раза в месяц), там узнаю, есть какие-нибудь сообщения обо мне из Москвы. Хотя, наверное, ничего нет, а то бы прислали на квартиру -- явиться. Из приятностей следующее. Я купил себе чудного меду. Здесь изумительный цветочный мед, привозят из одного колхоза в горах. Правда, простоял я в очереди около трех часов. И дали полтора килограмма по сорок рублей кило. Сказали, что еще привезут. Поздно вечером все распродали и больше не появлялись. Вчера послал еще одно (из Георгиевки третье заказное) Тоше. Пока от него ничего не имею. Это письмо мое из Георгиевки тебе счетом пятое[xxxviii].
   Получил письмо от Миши из Алма-Аты. Очень милое, обещает прислать бумаги, конвертов и книг. Такой он заботливый и трогательный! Из событий моей домашней жизни -- это что развалилась моя деревянная кровать, кое-как подставили ящики; доски те же, других аксессуаров комфорта здесь нет. Ты пишешь, что будешь ко мне собираться... Да как же это возможно тебе жить в этих условиях? Нет, ты и не думай! Я напишу тебе, когда окажутся приличные условия жизни. А здесь мы просто с тобой не просуществуем.
   Здесь живут колхозники и ссыльные, так и написано в моем удостоверении (взамен паспорта): дано ссыльному такому, что он ограничен в правах передвижения в пределах села такого-то и состоит под гласным надзором такого-то учреждения. А как доехать, а как спать? Нет, я умоляю тебя, пока я не сообщу, что возможно, и не думай!
   Ты себе представить не можешь условий. Мне чудно! После того, что было, это рай земной, но ведь, слава Богу, ты всего этого не испытала! Я тебя умоляю, не делай этого. Лучше тяни за бороду Бородулина, пусть мне поможет[xxxix]. А дорога?!. Нет, нет и нет! Может быть, Иван Михайлович да еще Бородулин вытащат меня на работу. Вот бы счастье.
   Чем я был положительно сражен и поражен, так это сообщением твоим, что мой сожитель Саша[xl] -- дома!?! Как же так? Вот это странно! Если посравнить, что ему говорилось, как он передавал, и мне, так дома его ожидать было невозможно. А может быть, счастливая судьба! А у меня несчастливая. Но мы с ним провели очень хорошо время.
   Теперь отвечу на твои вопросы. Вот чего из перечисленных тобою вещей не оказалось: ночных туфель, термоса с какао, шелковой блузы, колбасы, двух булок, вместо двух пачек табаку -- одна пачка, сухарей. Эти исчезновения последнее время -- обычная история, к сожалению; кроме того, исчезли мои кожаные теплые перчатки. И я думаю, что многое из всего этого исчезло в дороге, такое было сопровождение. Остальное все я получил. 1000 рублей в Алма-Ате я получил и 500 рублей в Георгиевке тоже получил. Квитанция [нрзб.]. Ты меня не поняла, я ничего про Васю не писал в том смысле, что он мог сделать какую-нибудь гадость в частности мне, а что он вообще противный. И отлично, что он к нам не прописан. Что кто-то пакостит -- это очевидно. Но Надзвездный[xli] сделал уже свое дело, и теперь это не он.
   А я думал, что Яша и Ирма в Москве. Конечно, Яша мог бы многое во всяком случае разузнать, но он ничего не станет делать.
   Зихен, милая, ради Бога не беспокойся сейчас посылать мне деньги. Когда нужно будет, я попрошу. Так не надо, как ты пишешь, по 100 рублей в неделю. Я попрошу. Сейчас не надо. Не знаю, куда и когда меня отсюда переведут, но продавать ничего здесь я не хочу. Здесь этого не стоит делать. Теперь я стал здоровый, гораздо сильней, и приспособлюсь, лишь бы перевели хотя бы пока в Семипалатинск. Ах, Зихен милый, как я мечтаю, что как выйду, мы сейчас же с тобой увидимся и будем все время вместе. И как я о тебе тоскую. Но все это ничего. Помни, что я тебя просил не двигаться ко мне, пока я тебе об этом не сообщу. Это моя просьба, горячая просьба!!! Вот за хлопоты очень благодарю. Но какая стерва оказалась Катька! Разве ее нельзя выгнать с нашего участка. Что об этом говорит Борис Андреевич? Гнать, гнать ее к черту. Пусть едет к себе в деревню, это не ее участок! Что Калишьян уходит, это хорошо. Зихен, это очень много -- ты похудела на полтора пуда. Ты кушай. И обо мне больше не волнуйся. Я поправляюсь. Я слежу за собой и ем.
   Ну, обнимаю тебя. Крепко тебя целую, моя золотая, дорогая. Кланяйся Пречистинским, дедушке, Крымчугам и особенно Алекс. Романовичу.

Твой В. Г.

8

14/VII 942 г.
Георгиевка

   Дорогая, милая Зихен. Вчера вечером получил от тебя телеграмму и был в полном недоумении. Было написано: телеграфируй?! Что, о чем?
   У меня никаких событий не произошло. Пошел сегодня утром в свое учреждение. Спрашиваю: есть какие-нибудь известия, новости из Москвы, Алма-Аты и Семипалатинска? Нет, говорят, ничего. Говорил я с самим начальником. Прихожу домой. Лежит два вызова с почты на 300 рублей. Тогда я сообразил и сейчас же дал тебе телеграмму. Спасибо тебе, милый Зихен, очень, очень, спасибо. Получил сегодня же чудесное письмо от Тоши. Был невероятно растроган. Ответить ему придется открыткой, так как на почте больше конвертов нет. И у меня нет. Пишу тебе в последнем конверте. Осталось четыре открытки. Сегодня же получил письмо из Семипалатинска от Вольского, пишет, что идет в понедельник 13/VII к начальству узнавать, будут ли какие изменения в моей судьбе. Обещает хлопотать за Семипалатинск. Лишь бы отсюда! Осточертело мне здесь. Вот дыра! Завтра я здесь ровно месяц. Хохляндия и Киргизия на прочной базе скотского говна, так как это самая высшая ценность -- зимнее топливо, если не заготовят кизяк на зиму -- замерзнут. Поэтому руки, ноги, даже лицо у населения того же цвета, что воловье, коровье, верблюжье и прочее добро. В каждую свободную минуту от домашних и полевых работ они его месят, собирают, складывают в пирамидки и сушат.
   Я жадно впиваюсь всякий раз глазами в каждую строчку от тебя, где значится -- хлопочу, справляюсь, жду ответа. Боже мой, думаю я, будет ли такое счастье, что мне дадут работать, и мы опять окажемся с тобою вместе в Москве! Даже пусть не в Москве, но на настоящей работе, тем более, если Иван Михайлович искренно говорил тебе, что у них без меня катастрофа[xlii]. А теперь я знаю, что надо держаться за прочную работу и не фантазировать. Дадут работать, как говорит Иван Михайлович, за это крепко схвачусь. А как ты думаешь, Хмелев пустит меня или сделает все, чтоб остаться в своем новом положении[xliii]. Хотя мои пожелания гораздо скромнее, я бы хотел просто ставить, а кто будет вести художественное руководство, мне-то совершенно безразлично. Вот было бы хорошо, если б театр вернулся в Москву, вызвали б меня и дали работу!
   Напиши, милый Зихен, как здоровье Клавд. Ник. Оправился ли он или продолжает лежать, как его силы и самочувствие? Ты пишешь, что похудела на полтора пуда. Это ведь очень много, я боюсь, не голодала ли ты? Что ты ешь и достаточно ли? Ты все мне посылаешь деньги, а сама-то ты как? Страшно подумать, что ты из-за меня голодаешь. Неужели это так? Обо мне не беспокойся. Я уже тебе писал и повторяю. Мои физические силы восстановляются с каждым днем, а когда мне не можется, я лежу. Только ты пишешь, чтоб я кого-то взял для ухода за собой. Во-первых, это не надо, а во-вторых, здесь некого. Здесь не до меня, все заняты и людей свободных нет. Правда, на прошлой неделе у меня вдруг пропадали среди дня силы, и я не мог ни двинуться, ни писать, ни читать, но сердце работало нормально. Это всегда сопровождается своего рода приступом душевного разброда, отчаяния. Тогда я в кружку опускаю чайную ложку на полстакана воды черносмородинного витамина "С" аскорбиновой кислоты (мне дали Астанговы целую бутылку) и через полчаса я оживаю. Кстати, ты мне ни разу не написала, что Соломон Осипович и его жена? В Москве? И заходят ли они к тебе или тоже смылись? Очень меня интересует, когда, то есть какого приблизительно числа и какой это был месяц, когда больной Саша вернулся домой?
   Я не уверен, так как ни в чем нельзя быть до конца уверенным, но полагаю, что главными авторами были Ниночка[xliv] и Будильник; так, есть у меня такие, может быть ложные, но все же продуманные соображения, но ни в коем случае не Вася. Нет, нет, этого я никогда не думал. И нет данных. Приехал ли Борода? Была ли ты у него? Как он ко мне отнесся? Решил побеспокоиться или не будет хлопотать?[xlv] От Катерины Александровны никаких писем не получал. Неужели до сих пор не открыли мой кабинет и не вернули вещи? Это уж просто свинство.
   Хотя нужно бы ко всему привыкнуть. Я тебе нарочно не писал, но теперь, когда у меня материальная сторона благодаря твоим заботам в порядке, могу сообщить еще об одном свинстве. 4-го ноября ты прислала мне тысячу рублей[xlvi]. Я получил расписку, которая до сих пор у меня хранится, в том, что они принадлежат мне и приняты. Ни копейки из них тратить не позволяли. Когда я уезжал, сказали: по приезде к месту назначения получите, все следует с вами. Действительно, аттестат университета, свидетельство доктора наук, профессора, указ о присвоении мне звания народного артиста все возвратили, но тысячу рублей, часов и обручального кольца не вернули. И все говорили: это следует за вами. Так говорили и в Алма-Ате, и в Семипалатинске. Наконец, здесь, в Георгиевке, с разрешения начальника я 25/VI послал телеграмму начальнику Миронову в Москву, настаивая на пересылке или объяснении, тем более что все начальники, даже и здешние, говорят: мы вам сейчас же все выдадим, мы не имеем права задерживать, квитанция у вас, все это произойдет. Но факт остается фактом. Всё была ложь, что эти три очень ценных предмета за мной следовали; при мне был все время от сопровождающего лейтенанта запечатанный толстый пакет, где были вложены перечисленные и еще иные документы и куда вложить эти три предмета ничего не стоило. Тем более что представитель Особого совещания в Москве так и сказал: вместе с документами вы получите и это. Так-то!
   Тоша очень трогательно пишет об Алике. Я его, конечно, очень хорошо помню. И отлично помню, какой он практичный, деловой и выдержанный. Это было бы расчудесно, если бы ему удалось "Ансамбль" устроить в Москве.
   Очень приятно, что твои юные приятельницы тебя немного развлекают. А я себе не представляю, какие же в Москве театры?
   И все-таки меня очень смущает твое похудание. Зихен, милый, напиши, ты совсем здорова? И ты действительно всегда сыта? Ты знаешь, теперь это уже воспоминание, но я узнал, что такое настоящий голод. Заботься, сколько возможно, чтобы быть сытой. Вот смотри, как рабочий народ на это серьезно смотрит. Непременно первое, чтоб быть сытым, потом уж работа. А во что бы я превратился, если б не прошлый запас моих мышц и жиров!? И то едва прихожу в норму.
   Кстати, о еде. На днях в первый раз в жизни я ел галушки, это очень крутая пища. Собственно, это клецки, только из пшеничной, можно и из ржаной муки. Прежде ели их с маслом и со сметаной, теперь просто в разведенной с жидкой мукой похлебкой с луком, поджаренным на сковороде. Здесь считается сметана дорогим кушаньем. Стоит сметана, которая здесь зовется варенец, два рубля стакан. Да и трудно ее достать. Хотя я в воскресенье рано утром часов в пять покупаю себе ее на базаре. Здесь большой, то есть называется, что большой базар в воскресенье. А в обычные дни ничего нет, кроме лука и семечек. Теперь и здесь все на обмен. За деньги трудно купить. Киргизы требуют табак и чай, или одежду, или ведра, посуду. За старое ведро или четвертку чаю дают два кило сливочного масла. Чай им нужен плиточный. Я уж писал тебе, что эти "казахи" народ не симпатичный и очень грязный. Боже мой, что это здесь за места для нужды?!! Но больше всего меня бесят здешние дети, орущие и ревущие. Только дети остаются в селе днем, и вот они весь день орут, дерутся и бегают жаловаться и воровать хлеб и молоко в кладовую. Препротивные твари!
   Ну, обнимаю тебя, моя дорогая, милая Зинушенька. Целую тебя, благодарю, прошу прощения за причиняемые беды и хлопоты. Еще раз обнимаю. Если будут какие-нибудь изменения, буду телеграфировать. Всех целуй, кто помнит! Алексею Ром. мой сердечный привет. Спасибо ему!

Твой В. Г.

9

Алма-Ата, Лесная ул., 75,
Астангову для В. Г. Сахновского.
21/VII 942

   Дорогой мой, золотой мой Зихен. Как давно тебе не писал, сколько опять разнообразных переживаний с последнего моего письма тебе.
   Сегодня был в бане. Вымылся всласть. Был вместе с Мишей, у которого я буду жить, пока не отыщу себе комнату в расчете, что мы можем жить в ней, конечно, не очень-то шикарно, но все-таки не как в Георгиевке или в Семипалатинске, вдвоем с тобой. Вчера чуть не нашлась. Но здесь комнаты -- это лотерея!
   Иду сегодня вечером к Моисею Никифоровичу и Эйзенштейну по поводу работы. Мне передали, что они мне хотят предложить. А по дороге еще в одном месте есть надежда узнать относительно комнаты.
   Мой приезд для меня сюда был полной неожиданностью. Вызвали в Георгиевке среди дня в мое учреждение и предложили по срочному распоряжению из Алма-Аты выехать ночью. Я мог достать попутное место на возу, везшем подсолнечное масло на станцию Джангис-Тоби, только на другое утро.
   Ехал я до шести часов вечера. Ехать было трудно. Почти шагом. Дул знойный ветер. Ждал поезда на дворе, так как теперь нигде в вокзал не пускают почему-то до четырех часов утра. С невероятным трудом получил билет. С еще большими усилиями впёр в переполненный бесплацкартный вагон чемодан и три мешка. Все взял из Георгиевки. И велел из оставшейся муки спечь хлебы и лепешки. Это и составило целый мешок. В нем же был чайник, кружка и миска, нож, вилка, ложки и т. д.
   Ехал две ночи и день. Жара была градусов 50 60. Очень тесно, но я всего этого не заметил, хотя не спал, и уборная не действовала в вагоне. Я так радовался своему отъезду из степи, что мне все было нипочем. В семь часов утра приехали сюда. Здесь тоже целая катавасия с перетаскиванием багажа, с переездом на пригородном поезде с Алма-Аты Первой на Алма-Ату Вторую. Твой поезд будет прямой до самого города из Москвы в Алма-Ату с международным вагоном. А на вокзале я тебя встречу. Постараюсь, чтобы тебе было помягче спать и т. д.
   Итак, с вокзала, на котором я оставил вещи на хранение, я поехал к Мише. Он был на съемке, Биби на уроке. Никто меня не встретил.
   Мое учреждение (это было воскресенье 19/VII) велело приходить в десять утра 20/VII за ответом. На другой день мне выдали бумагу для проживания в городе Алма-Ата с правом работать здесь. Завтра, 22/VII, у меня очередная явка. Я просил справиться к завтраму, получены ли сюда часы, тысяча рублей и кольцо, чего не было получено и о чем так никаких сообщений ни на мою телеграмму, ни на запросы учреждения и не последовало в Георгиевку. Как обычно, любезно ответили: справимся.
   Здесь здорово жарко. Но так как все улицы обсажены деревьями, при каждом доме сад, огород и по всем улицам с гор бегут арыки, кроме того, прямо с улиц видны снежные горы, которые начинаются покрытые лесами в пятнадцати верстах, -- не душно. Даже после Георгиевки я испытываю буквально наслаждение. Вот без тебя скучаю. Тебя хочется видеть, поговорить, поцеловать тебя и невероятно! Но выезжай только тогда, когда тебе будет можно, когда все дела тебе позволят это и когда я тебя извещу, что я переехал в отдельную комнату. Конечно, я понимаю, что я стесняю Мишу, тем более что он ждет к себе отца и тетку. Так же ко мне чудесно отнеслись Ольга Ивановна, Борис Владимирович, который помог мне на трамвае перевезти вещи, Роза Львовна, которая хлопочет для меня относительно комнаты и работы. Миша сейчас даже поехал по этому делу на фабрику и вечером пойдет со мной к разным лицам.
   Тут жить все же дорого, и надо зарабатывать. Обещают мне помочь получить работу. Я чувствую себя хорошо. Совсем здоров. С дороги отдохнул, отоспался. Когда отправлял тебе телеграмму, спрашивал, нет ли писем и телеграмм. Ничего пока на почтамте не было. Завтра опять зайду. Получил я еще в Георгиевке письмо от Ларисы. Было очень приятно. Я ей уж отсюда отвечу. Кланяйся ей и поцелуй. Тоше я послал телеграмму, что я переехал в Алма-Ату. Письмо ему пошлю завтра. Что Алик, не приехал? И что пишет Тоша, как его дела? Все ли благополучно?
   Нога моя здесь почти совсем хороша. Роза Львовна сказала, что все совершенно пройдет. Я не знаю, то же ли это, что было в августе прошлого года, или другое.
   Так я и не понял: мое прибытие сюда -- ответ на визит Иван Михайловича[xlvii]. Или оттуда, то есть от тебя, надо ждать дальнейшего, или именно это ответ, и больше нечего ждать. Я оттого сомневаюсь, что здесь тоже были хлопоты, и после моего отъезда в Георгиевку здесь меня искали из моего учреждения, так как, сказано было ищущими, ходатайство народных, здесь поданное, о моей работе на фабрике по картине и в институте -- удовлетворено. Кто знает, здешнее это или московское.
   Сюда к Юзовскому[xlviii] приехала жена, которая уедет обратно в Москву -- имеет московскую регистрацию на паспорте и до 1 октября разрешение от милиции города Москвы на право возвратиться. Ты все это запаси себе. Иначе нельзя вернуться.
   Здесь прошел слух, что МХАТ переехал уже в Ташкент. Будто хотели сюда, но, кажется, их направили туда. Точно не знаю. Напиши, пожалуйста, что ответил Пашин знакомый и какие его ауспиции, надеется он на что-нибудь или нет[xlix]. Думаю, что Владимир Иванович теперь уже не приедет. Ведь Василий Иванович и Ольга Леонардовна остались там. Остальные все уехали. Получила Ольга Ивановна письмо от Нины Николаевны[l].
   Я фамилию, что ты пишешь, из издательства "Искусство", не помню, но я знаю ее, я знаю, о ком ты пишешь. Это очень симпатичная партийка у них. Она, правда, очень хорошо ко мне относилась.
   В Георгиевке я оставил два официальных заявления о письмах, переводах, телеграммах, и чтобы пересылали все это в Алма-Ату. Надеюсь, что меня уже не будут гонять еще отсюда! Хотя Бог знает! Думаю, что отец Нелли не ближе далекого северо-востока, если уже уехал.
   Я очень рад, что к тебе заходит Бобылев. Все-таки это человечно. Не то, что Раевский и прочие, в том числе и Юзик, который оказался страшный трус. О Касимове я часто вспоминаю. Я написал одиннадцать сказок и хотел, чтобы их проиллюстрировал он. Их бы можно было издать как сказки для детей. Сереже, если зайдет, передай от меня привет. Очень приятно, что он тебя навещает.
   Ты спрашиваешь, когда мы уехали[li]. Мы уехали с Казанского вокзала в двенадцать часов дня. Вагон был первый. Поезд шел не в Алма-Ату прямо, а только как будто до Пензы через Рязань, но довольно скоро. А там уж началось медленное путешествие то туда, то сюда и с долгими, очень долгими остановками и перецепками, даже перегрузками.
   Относительно отправленных мне вещей я уже писал тебе. И относительно денег тоже писал, но кое-что повторю.
   Получил я от тебя 13 мая: столовую и чайную ложку, чай, шоколад, сахар, масло 300 грамм, грудинку, миску, сладкую булку, табак, черный хлеб в небольшом количестве, а не 800 граммов, кружку, соль, лук, два куска мыла, свечку, спички, одеяло, думку-подушку, зубную щетку, (ночных туфель не получил), пасту для зубов, башмаки черные, две рубашки, пару туфель черных, костюм, полотенца, двое носков, пижаму, кальсоны, трусы, кепку, летние перчатки, красную губку.
   2 апреля получил: две простыни, три наволочки, два полотенца, 6 носовых платков, 3 пары носков, 2 кальсон, 2 рубашки, зимнюю кепку, 2 куска мыла и 100 рублей. О чем не упоминаю -- не получил. Ну, мой дорогой, золотой, миленький, любимый, бесценный. Хоть бы все как-нибудь хорошо кончилось и мы бы увиделись! Милый мой, чудный! Чудесный мой! Еще раз целую.

Твой В. Г.

    

22/VII, утро

   P. S. Узнали, что МХАТ в Томске[lii]. Это первое. Второе, что вместо Калишьяна назначен директором Месхетели[liii]. Милый Зихен, как ты думаешь, написать мне Ивану Михайловичу и Алле или еще рано? Они сейчас своими делами устройства в Томске загружены.
   Милый Зихен, еще мне вчера кое-какие предложения в смысле работы сделали. Сегодня пойду дальше для переговоров. Как только устроюсь на работу, попрошу, чтоб учреждение дало мне бумагу, имеющую основание как командировка для твоего приезда сюда и прописки здесь. Без этого тебе в Москве не дадут билета в Алма-Ату и здесь не пропишут. Еще. Здесь очень нужно для обмена и получения продуктов чай. Так что постепенно запасай к отъезду. Возьми с собой, не забудь, мой золотой, ночной горшок. Целую тебя, мой милый и расчудесный, сто раз.

Твой В. Г.

10

Письмо No 8[liv].
Алма-Ата, Лесная, 75,
М. Ф. Астангову для В. Г. Сахновского
25/VII 942 г.

   Дорогая моя, милая Зинушенька!
   Завтра ровно неделя, как я в Алма-Ате. Несколько раз заходил на почтамт. Но ни пересланных из Георгиевки, ни прямо сюда как телеграмм, так и писем нет. Естественно, писем я ждал только пересланных из Георгиевки. Беспокоюсь, все ли у тебя и с тобой благополучно.
   Живу я окруженный заботой. А сам всюду, где возможно, ищу квартиры, чтоб в комнате было две кровати или могли бы поставить два ложа и стол. Здесь форменный кризис с помещениями. Помогают мне искать и Бибиков, и Миша, и Боголюбов, но пока все тщетно. А Токпанов, который предлагал комнату, уехал в аул, и никто не может сообщить его адрес. Но, конечно, я надежды не теряю и как только найду, сейчас же тебе дам телеграмму.
   В понедельник 27-го дает мне окончательный ответ кинофабрика -- на какую должность меня принять и сколько будут платить. Принципиально вопрос решен, что они приглашают руководителем и режиссером театра киноактеров. Но думаю, что мне не позволено будет занимать руководящие должности и предложат быть замом, фактически же все организовать и руководить. Об этом тоже сейчас же напишу, как только утвердят и назначат жалование. Здесь очень энергичные люди и хлопочут деятельно. Не знаю, что удастся.
   Думаю, что тоже в понедельник или во вторник решится утверждение или неутверждение меня в Государственном институте кинематографии. Эйзенштейн предлагает заведовать кафедрой режиссуры и актерского мастерства и читать курс теории режиссуры. В эти дни начальство договаривается с моим учреждением. Если это будет разрешено, я буду в понедельник-вторник утвержден.
   Сегодня вечером намечена у меня встреча с русским театром, где тоже предлагают поработать. Но я более склонен взять работу в казахском театре. Пока это все еще разговоры. Ничего реального.
   Здесь довольно жарко, днем 50--60 градусов. К вечеру чувствуется даже прохлада. Чувствую я себя хорошо. Здоров. Сегодня иду к зубному врачу. В хирургическом отделении, которым заведует Роза, принимает московский профессор Коган. А мне за это время очень надо полечить зубы.
   Очень жду от тебя вестей, двигается ли как-нибудь мое дело. Сюда в конце августа приезжает Солодовников[lv], помнишь, зам. Храпченко, мне устроят с ним свидание. Конечно, я не очень-то верю в его инициативу, но он очень мог бы многое сделать. Раз Кинокомитет так энергично и серьезно хлопочет, неужели я менее нужен Комитету по делам искусств.
   Опять здесь пошли слухи, что МХАТ не в Томске. Не знаю, надо писать Ивану Михайловичу? Хотел написать письмо Владимиру Ивановичу, но не знаю, где он. Он-то мог бы, если б не по телефону, то письменно, попросить, для него бы сделали, и не только пересмотрели бы, а просто прекратили дело.
   Ну, мой золотой, сейчас утро. Иду в больницу, оттуда на почту, потом по делам комнат и в театр.
   Крепко целую. Напиши, как здоровье, что Тоша? Может быть, попросить Як. Давыд.? Я узнал его адрес. Обнимаю тебя. Кланяйся и целуй всех. Миша и Елена Осип, тебя целуют.

Твой В. Г.

   Открыли ли кабинет? Вернули ли вещи?

11

Алма-Ата, ул. Карла Маркса, д. 82, В. Г. Сахновскому
28/VII 942 г.

   Дорогой мой милый Зихен, первое и самое главное. Я получил комнату. Ты можешь ко мне ехать. Нам есть, где жить. Правда, еще целый месяц неясно: все ли время можно будет здесь жить или через месяц, т. е. к 1 сентября, надо очистить комнату для уже живших здесь людей. Но хозяйка думает, что они вряд ли вернутся, а следовательно, можно будет жить вполне спокойно. Здесь очень приятно, комната хорошая. Хозяева очень любезные. Стоит комната 250 рублей в месяц. Для Алма-Аты комната эта -- клад. Если придется уезжать отсюда, отступление есть. Еще намечена одна комната, где мы можем с тобой поселиться.
   Второе. Я получил должность главного режиссера Театра киноактера при Госкино СССР. Этот театр будет здесь организован, развиваться и затем перенесен в Москву, в театр, где сейчас кино на Поварской. Жалование мне назначили две тысячи рублей в месяц. Работать я уже начал. Назначили меня с 25 июля. Карточки, прикрепления к распределителю и к столовой сделают к концу недели, т. е. к 1 августа.
   Вопрос об институте кинематографии пока задержался, может быть, даже на целый месяц, т. е. до начала учебного года.
   Сегодня я ночевал уже в своей комнате. В восемь вечера я перенес (мне помог неизменный Миша перенести) чемодан и мешок, за вторым мешком пойду сегодня.
   Пока все же придется ходить питаться к Мише, так как я еще никуда не прикреплен, и еще нет карточек. Я уже теперь не произношу ни слов извинения, ни слов благодарности. Они сердятся. Делают все, что могут, с такой приветливостью, обо всем заботятся, что касается меня. А я им ничем ответить не могу. Впрочем, то же производят и семьи Розы Львовны, Николая Ивановича и Ольги Ивановны.
   Прилагаю список вещей, которые тебе непременно надо захватить с собой, по мнению Берты Львовны, которая ведает всей материальной частью их семьи. От себя только напомню, что очень нуждаюсь в бритве и ножницах для ногтей, и не забудь привезти мне осеннее пальто, а летнего не надо. Потом хорошо бы белые штаны, чесучовый костюм, вообще легкое платье. Здесь все же очень жарко. И говорят, до конца сентября держится та же температура, что и сейчас, т. е. днем 50 60 жары.
   Вчера на почтамте получил присланные от тебя бандероли с бумагой и от Тоши бандероль с бумагой. Вот спасибо! Здесь это спасение. Бумаги для писания найти невозможно. Еще пришла бандероль. Тоже пересланная из Георгиевки с тремя книгами, помечено, что послано от тебя, твой адрес, но это очевидно от Катерины Александровны, так как на одной книге написана фамилия Александров.
   В конце недели мне сказали на фабрике, что будут хлопотать о вызове тебя и разрешении приехать в Алма-Ату. Будет за соответственными подписями прислана телеграмма начальнику милиции г. Москвы и копия тебе по твоему домашнему адресу с разрешением ехать в Алма-Ату. Без этого ни билета не продадут, ни прописаться здесь нельзя. Начальник милиции г. Москвы, сказал мне Берестинский, теперь Типограф. Может быть, он ошибается, если нет, так имей это в виду. Пока пиши письма и телеграммы по адресу Миши, я там обедаю и завтракаю, так что бываю два раза в день. О своем выезде заранее телеграфируй. Я встречу. Твой поезд идет до самой Алма-Аты, города. Езды до Алма-Аты от Москвы прямым поездом, где идет спальный вагон, -- шесть суток. Как я тебя жду!!! Как я тебя жду!!! Когда, наконец, я тебя увижу?? Из книг не нужно из того, что я тебе писал еще в мае в списке: Островского, Крылова, Пушкина[lvi]. Пушкин есть у Миши.
   Крепко тебя обнимаю и жду. Целую.

Твой В. Г.

12

31/VII 942 г.
Алма-Ата, улица Карла Маркса, д. 82. В. Г. Сахновскому

   Дорогой мой, милый, чудеснейший Зихен, предыдущее письмо, я думал, улетит на самолете, потом оно пошло простым, а не заказным. Его отправили без меня, убедившись, что на самолете лицо, которому оно было дано, -- не полетит. А я думал, что уже сегодня ты его прочтешь. Вчера и третьего дня я чувствовал себя плоховато. Здесь, говорят, бывают такие дни для сердечников. Как раз чудесные дни в смысле погоды: прохладно, дождики, хмуро, свежий ветер. Но для меня просто беда, -- нечем дышать, всего ломает, тоска, места не нахожу. Могу только лежать. Только вчера к вечеру в совнаркомской аптеке Роза достала мне нитроглицерин, которого у меня не было и какой здесь трудно достать. Я его принял и ожил. Спал чудесно. А сегодня светлый, легкий солнечный день и нет низкого давления. Поэтому чувствую себя чудесно. Взяли прописывать мои документы. Прописывает в милиции фабрика. Во вторник 4 го обещают устроить мне с твоим вызовом.
   Пока мои хозяева ко мне очень внимательны. Сравнительно с прочими квартирами, где я здесь бывал, чисто, интеллигентно, от чего я за последнее время, даже месяцы вовсе отвык.
   Был я здесь в театре оперы и балета на "Лебедином озере", которое танцевала Уланова[lvii]. Мне прислали билет. Было очень любезно со стороны тех, кто прислал. Я с наслаждением ее посмотрел. Она действительно прелестна. И дирижер был очень недурной. Завтра собираюсь пойти в драматический театр Завадского (МОСПС) на "Не все коту масленица". Играет Ел. Осип. Я уже давно собирался. Завтра хочу непременно пойти.
   Район, в котором я живу, очень живописно расположен. С улицы Ленина снеговые горы кажутся прямо на носу. Особенно красивы вечером. Мечтаю, как мы будем с тобой прогуливаться и говорить. Может быть, это будет уже скоро!
   Зихен, пиши и телеграфируй мне по новому адресу, где я живу: Алма-Ата, улица Карла Маркса, 82. Я боюсь того, передают ли все письма и телеграммы хозяева Мише, адресованную на его имя корреспонденцию. Третьего дня выяснилось, что для Элеон. Осип, письма из Москвы они отсылали обратно на почту.
   Занимаюсь Шекспиром и составляю программу для первого концерта-спектакля. Если во вторник утвердят мой план, начну составлять программу концерта-спектакля Толстого. О спектакле можно пока не думать. Это может оказаться еще через месяца полтора-два.
   Был сегодня в бане, которая в моей стороне, а не в Мишиной. Очень чисто и близко. Хорошо помылся. В понедельник прачка возьмет у меня белье, которого накопилось порядочно. Думаю, что завтра или послезавтра, т. е. 1-го или 2-го получу карточки на хлеб, в закрытый распределитель и в столовую на завтрак и обед. Жалование будут в первый раз платить 8-го. Как получу карточки на хлеб и в столовую, перестану обременять Ел. Осип, и Мишу, хотя они категорически протестуют отпускать меня до твоего приезда от себя. Но я понимаю, что я все же их нагружаю заботами, тратами и т. д.
   Я считаю, что у меня очень хорошо на моей новой квартире. И комната порядочная по объему. Здесь все крохотные, едва повернешься. А у меня между постелью, столом, местом для второго ложа или постелью, пятью стульями, комодом и шкафом еще пространство, где можно ходить и думать. Два окна, правда, маленькие. Одно я закрываю ставней, чтоб было прохладней. А второе день и ночь открыто. Окна выходят на крыльцо и в сад. Дом одноэтажный. Правда, сортирчик, как почти везде здесь, во дворе, вернее, в конце садика. Хозяева угощают меня яблоками из своего сада. Утром и вечером дают кипяток: чайник с кипятком и чайник, в котором можно заваривать. Дали корзинку для хлеба, тарелки, стакан, блюдце, сахарницу, нож и вилку. В доме все очень вежливы. Фамилия иностранная, я не запомнил. На дворе две собаки: цепная Надир и Тузик на крыльце. Кажется, штук десять кур и петух, белые, очень красивые. Сначала я все просыпался, как петух начинал орать в 4 часа утра. Но сегодня уже спал насквозь, до семи, а лег я в 11 вечера.
   Очень мне интересно, удалось ли задуманное Аликом и приехал ли он. Я не понял, где же ты жила, когда ездила на дачу?
   Канделаки застрял. Он взял еще работу на фабрике кроме Оперного театра. Завадский собирается, но, кажется, их не переводят еще в Москву. Он получил народного. Хотя ты, наверное, об этом знаешь. Сейчас директор его театра в Москве. Его вызвали. Я все же очень рад, что были у тебя Иосиф и Кнебель[lviii]. Где же театр? И что тебе пишет Ив. Мих.? Я все не знаю, куда написать ему и Алле Констант.
   Интересно, от кого Рошаль[lix] знает о моем пребывании и обстоятельствах жизни в первый приезд в Алма-Ату. С Сашей я был вместе почти до половины января или до двадцатых чисел января. Так вот.
   Ну что ты скажешь о герани? Как ты написала, т. е. ровно через неделю после 10/VII я получил назначение в Алма-Ату, 19/VII я был уже здесь.
   Герлаху я послал два письма. Одно получил от него в ответ. Он мне был очень симпатичен в пути, и мы очень дружно проделали все путешествие.
   Хозяева мне обещают купить на базаре помидоров, 40 р. кило, огурцов, теперь 5 р. кило, луку 3 р. пучок и сделать салат. Литр молока стоит 16 рублей, кило сахару 110 р. Зихен, не забудь привезти с собой горшочек ночной, он понадобится.
   Ну, крепко тебя целую. Обнимаю и жду. Себе не забудь взять калоши. У меня есть.
   Всех целую.

Твой В. Г.

   Сейчас 5 ч. 30 мин. дня. Гроза. Пошел свежий, приятный дождь.

13

Алма-Ата. No 10
5/VIII 942 г.
Улица Карла Маркса, д. 82, В. Г. Сахновскому.

   Дорогой мой, золотой, милушенька моя, Зинища, получил еще пересланные из Георгиевки письмо и бандероль с конвертами, получил, как и все последние письма со вложением конвертов с марками плюс открытку Катерины Александровны о возможности присылки книг из моей библиотеки. Значит, ее открыли?!
   Я уже несколько раз собирался тебя поблагодарить за присланные две карточки. Должен сказать, что карточка для удостоверения с белым уголком мне больше понравилась, чем другая. Но очень, очень благодарю тебя. Они у меня на столе всегда перед глазами.
   У нас после сильной грозы и низкого давления наступила полоса сильной жары, а днем, порой, и духоты, но утра, вечера, ночи -- блаженство. Днем, когда я дома, я закрываю окно, и у меня прохладно. А к вечеру -- все настежь, и так всю ночь и утро. Днем ставни тоже почти закрыты. Одна совсем, а другая прикрыта. Спасают здесь от духоты -- арыки. Они бегут прямо с главного арыка, который буквально несется с гор по всем улицам, с улиц, по желанию хозяев, вливается в сады, дворы и огороды. В них холодная вода. В каждом квартале здесь (а кварталы в Алма-Ате мелкие) водопроводный кран. Вода чистая и холодная. Население здесь пьет некипяченую воду из водопровода, даже дети. Но врачи говорят, что здесь свирепствует дизентерия и порядочная смертность от нее. Так что я пью чай и только кипяченую воду.
   Вот уже сколько дней я здесь, а все не могу налюбоваться на замечательной красоты горы. Это Гималаи или Тянь-Шань. Горы в снегу, с ледяными полями, на них часто стоят тучи и туман, просто волшебной красоты, особенно вечером. По двум другим сторонам города -- поменьше горы, лесистые, тоже очень красивы.
   Несколько раз я принимался разыскивать Александра Васильевича[lx]. Не могу найти. Кто говорит, что он умер, кто говорит, что его здесь нет. В Наркомзем никак не попаду: до шести очень жарко, а он от меня далеко. А сельскохозяйственной академии здесь, говорят, нет.
   Мои дела опять никак не подвигаются. Каждый день, иногда весь день и вечер, бегаю по разным лицам и учреждениям, чтобы закрепиться и прописаться, что здесь самое важное. И вот есть у меня все нужные бумаги и все высокие соглашения, а учреждения и лица, от которых это зависит, этого не выполняют. Так тянется уже больше десяти дней. Сегодня опять все утро хлопотал. Вечером узнаю результат. Даже страшно становится. Неужели повторится прошлая история!
   С утверждением фактическим, т. е. с выдачей не временного пропуска, а годового, с выдачей карточек, жалования, пропуска в столовую, получения вызова для тебя тоже все откладывается, ждут замнаркома кинематографии (т. е. собственно заместителя Всесоюзного комитета по делам кинематографии) из Ташкента сюда. Он будто бы один может подписать приказ обо мне. Должен был приехать в прошлую субботу, потом ждали его во вторник, теперь ждут в пятницу-субботу, а воз и поныне там. Хотя здешнее начальство все подписало приказ о моем назначении и по телефону с ним согласовало вопрос обо мне. Но фактически и юридически ничего не закреплено, и, главное, я не прописан. Все это очень волнует. И, принимая во внимание последние десять месяцев, ночью и днем душа болит. Как он приедет, он меня сейчас же примет. Если все будет подписано и сделано благоприятно, дам тебе об этом и о твоем вызове телеграмму.
   От тебя и от Тоши в Алма-Ату я не получил еще до сих пор ни одного письма и ни одной телеграммы. Беспокоюсь, что с тобой, почему такое с 20-го числа молчание? Я послал 17-го из Георгиевки тебе и Тоше срочные телеграммы о моем переезде сюда. Тебе и ему послал телеграммы и письма, когда здесь определилось мое пребывание. И по совести говоря, ждал от тебя телеграмм.
   Потом было интересно, что Иван Михайлович просил, и отказали ему или удовлетворили просьбу, и какую? Так я до сих пор не знаю, где МХАТ и куда ему и Алле еще раз писать.
   Если, Зихен, поедешь ко мне, имей в виду, что мне нужно вставить два золотых зуба. Корень сломан у одного. Так на один здесь сделают набалдашник, а второй при нем. Оба корня здесь у меня вырвали в больнице.
   Я получил письмо от Анатолия Петровича, наверное, они (т. е. он и Вера) уже выехали в Свердловск[lxi]. Он пишет, что по приезде на место пришлет адрес, а пока просит не отвечать, чтобы не пропало письмо. Я из его письма не понял: сохранилась их дача или сгорела?
   Я уже писал тебе, что хозяйка у меня очень заботливая и чистоплотная. Ее фамилия Каторча. Сама понимаешь, почему чисто в доме и на дворе, почему дети, которым одному пять лет, другому семь и четырнадцать, -- воспитанные. Она покупает мне на базаре огурцы 5 р. кило, репчатый лук полкило 4 р., помидоры 200 грамм 6 р., картофель 500 грамм 10 р. Купила мне сахару кило 120 р. Я не всегда хожу, причем, только если уж иду один раз в день, к Мише. Купила как-то баранины на тридцать рублей, и этого мне хватило на два дня вполне и с обедом и с еще одной едой. Даже на два с половиной дня.
   Хорошо бы, если все окажется благополучно в смысле моего пребывания, работы и прописки здесь, чтобы к ней не вернулись ее прошлогодние жильцы и мы бы с тобой могли жить у нее. Молоко здесь стоит 15 р. литр, масло 300 р. кило.
   Вернулся в Алма-Ату Токпанов, мой ученик. Не знаю, что выйдет из его переговоров с театром о моей постановке к юбилею двадцатипятилетия в казахском театре сказки-пантомимы-феерии. Он говорит, что руководитель и директор приняли эту мысль с энтузиазмом. Но я так измучился со всеми неудачами и что все не клеится, что пока не будет в руках подписанного договора, во всем сомневаюсь.
   Я так понимаю, что Иван Михайлович хлопочет, чтоб такое же я положение мог занять там, где МХАТ, как сейчас предполагается здесь, так ведь?
   Зихен, милый, я так сделаю, как ты пишешь. Если они мне предложат работу на основании разрешения в МХАТе, я пойду только тогда, если мы будем работать в нем вдвоем: ты и я. Конечно, раз Ливанова жену приняли, о чем же говорить?!
   Сюда приезжает из Фрунзе на два концерта Московский филармонический оркестр. Будет исполнять Седьмую симфонию Шостаковича. Токпанов мне достанет билет в Оперный театр. Он там режиссером, ставит казахскую оперу. Концерт будет в Оперном театре.
   Пока целую тебя крепко, бегу по делам в киностудию, сейчас 12 часов дня.
   Зихен, я уже тебе писал и повторяю: пиши и телеграфируй по адресу: Алма-Ата, улица Карла Маркса, д. 82, В. Г. С.
   Уже вечер. Выяснилось только, что ожидаемое лицо из Ташкента не приедет. Послали ему телеграмму с просьбой ответить, утверждает он меня или нет и санкционирует ли сумму жалования. Обещают во вторник заключить соответственное соглашение на производимую по их заказу мою работу. Это необходимо для оформления прописки.
   Пока по существу дела ничто не двигается. Как обещал, так и сделаю. Если все уладится, дам тебе телеграмму. Из нее будет все точно ясно. Здесь очень обманывают и много хвастунов. О, как я устал от всех этих ни за что выпавших терзаний! Всего не опишешь. Хотя бы добиться возможности спокойно жить и работать. Сколько усилий, сколько усилий приходится тратить на что же?! Что я сделал дурного? И сейчас делаю только то, что прибавляет цветения культуры Казахстану. А простаивать и просить приходится часами. Ну, будь здорова. Хоть бы не попятилось все назад! И снова степь, одиночество и отсутствие работы! Брр!
   Целую тебя крепко, моя дорогая и милая! Написал Тоше. Пиши. Не забывай!

Твой В. Г.

   P. S. Ив. Мих. и Алле кроме письма из Георгиевки не писал. Нет адреса.

14

Алма-Ата, улица Карла Маркса д. 82
8/VIII 942 г.

   Дорогая Зинушенька, вчера получил от тебя телеграмму: требуется доверенность нотариальная упоминание получение сберкнижки.
   Сегодня утром был у нотариуса государственной нотариальной алма-атинской конторы, который удостоверил доверенность, составленную юрисконсулом киностудии кинофабрики. Эту доверенность тебе пересылаю с вылетающим завтра, 9/VIII утром, режиссером Столпер в Москву. Таким образом, ты получишь доверенность гораздо раньше, чем по почте. Все это устраивают мне здесь на кинофабрике. Здесь такие внимательные и любезные люди, что просто руками разводишь и горячо благодаришь.
   6/VIII, т. е. третьего дня, я прописался и в домовой книге и на документе. В понедельник 10/VIII мне назначен прием у Тихонова, директора кинофабрики. Утром приезжает Ромм[lxii] и, кажется, произведет мое окончательное и формальное прикрепление, после чего я уже могу в тот же день получить и хлебную карточку, и карточку в столовую, и карточку в распределитель. Хорошо, если б действительно все это случилось 10/VIII. Тогда 22/VIII я уже получу жалование.
   Сегодня утром заходил ко мне Токпанов с предложением завтра, в воскресенье, зайти к одному здешнему казахскому писателю, с которым, предполагается, что я сделаю сценарий для спектакля к 25-й годовщине революции -- это для торжественного спектакля с казахской драмтруппой, хором и балетом. Такие ведут со мной переговоры, но все еще переговоры, договора пока не написано.
   Я очень рад, что прописался, наконец, и имею оформленный вид на жительство в Алма-Ате. Теперь бы оформиться в киностудии и в казахском комитете по делам искусств в связи с торжественным спектаклем и, что называется, дело в шляпе. Лекции и семинар в ГИКе будет уже довеском. Параллельно со спектаклем предполагается, что я напишу брошюру в 5-6 печатных листов о казахском драматическом искусстве, об особенностях творчества актеров-казахов, режиссеров-казахов. Предполагают, что эту брошюру можно будет издавать на казахском и русском языках. Я был бы очень рад, если бы все это осуществилось.
   Два дня днем и ночью льют дожди с грозой. Тепло и не очень душно, так что я нитроглицерин не принимаю. Нужно отдавать письмо. Пишу в киностудии.
   Крепко тебя целую.
   Очень обрадовался полученной вчера телеграмме. Я уж послал Ларисе, стал беспокоиться, что от тебя в Алма-Ату в ответ на мои телеграммы и письма ничего не получал. В понедельник 10/VIII буду хлопотать о разрешении тебе выехать сюда. Пошлю телеграмму двойную, как тебе уже писал, копию тебе, а основную от студии нач. милиции или председателю Московского Совета.
   Что хлопоты Ив. Мих.? Сегодня мне здесь рассказывали, что Месхетели устроил МХАТу в Свердловске и квартиры, и питание[lxiii]. Все они переехали? Тебе что-нибудь писал Иван Михайлович? Надеешься, что он в чем-нибудь поможет?
   Еще раз крепко целую.

Твой В. Г.

15[lxiv]

Алма-Ата, улица Карла Маркса, д. 82. В. Г. Сахновскому.
14/VIII 942 г.

   Дорогой мой, милый, золотой Зихен, вчера послал тебе телеграмму вслед за тем как получил на фабрике копию телеграммы от Ромма -- это начальник управления киностудии, художественный зам Большакова, председателя Всесоюзного комитета по делам кинематографии[lxv]. Человек он очень деловой, приятный, культурный, делает все по-американски, без лишних слов и не тянет; рассуждает дельно, хороший организатор, понимает искусство и очень дельный и талантливый режиссер. Я с ним и с Козинцевым договорился, что по приезде твоем в Алма-Ату они предложат тебе вступить в труппу в Театре киноактера, куда я вчера приказом назначен главным режиссером и где служу с 25/VII, и помощники мои -- режиссеры: Астангов, Пыжова, Бибиков, режиссеров-ассистентов ты тоже некоторых знаешь.
   Вызов совсем не означает, что ты должна сию же минуту сниматься с места и ехать из Москвы к месту работы. Ты можешь выехать и в конце августа, даже в начале сентября, если дела и обстоятельства тебя задерживают в Москве. Если же все готово для отъезда, я тебя жду не дождусь. Но главное, все устрой и тогда уже двигайся. Кто останется в квартире? Я могу прислать из киностудии через правительственную комиссию броню и охранную грамоту на квартиру. Только надо знать количество квадратных метров и все прочее, что официально должно быть известно по коммунальному обслуживанию: газ, водопровод, электричество, центральное отопление, лифт, телефон. Кажется, больше ничего. Чтоб не забыть: непременно привези мне 1) перочинный ножик, который у меня в среднем ящике письменного стола, 2) записных две книжки, которые лежат в правом 1-м или 2-м ящике справа в письменном столе. Потом, помни, что здесь многое приобретается на базаре из продуктов не на деньги, а на обмен. Например, старые колоши здесь стоят на базаре 800 р. На старое ситцевое платье в районе дают 12 кило рису, 10 кило сахара. Всякое пошивное барахло здесь ценность для обмена на пищу.
   Зихен, ты пишешь: телеграфируй о книгах. Ведь я тебе два-три раза подробно писал, какие книги мне нужны необходимо и какие из ранее написанных можно не привозить.
   Вчера был в Комитете искусств и еще в обществе людей, работающих в разделе искусства и литературы здесь в партии и правительстве. Через несколько дней обещают заключить со мной договор по работе в казахском театре. Если это случится, работа в казахском театре даст большое удовлетворение в смысле понимания жизни и творческих ходов здесь.
   Еще с ГИКом ничего пока не движется: о профессорстве там разговоры поведутся через неделю, дней через десять.
   Сейчас, мой золотой, должен уходить в студию (на фабрику), уже двенадцатый час. До свидания. Приду, допишу.
   Вернулся. На улице опять духота, хотя утром были гроза и дождь.
   Здесь художник А. Г. Петрицкий, помнишь, делал мне "Дух земли" у Корша[lxvi]. Я пригласил его для оформления концерта-спектакля из трех вещей Шекспира: "Гамлета", "Ромео и Юлии" и "Виндзорских проказниц". Это первое, что я хочу сделать в Театре киноактера. Параллельно с этим буду готовить концерт-спектакль из произведений Льва Толстого. Потом уже думаю приготовить один спектакль советский, один из пьес Островского (думаю, "На всякого мудреца довольно простоты") и один спектакль -- переделка из Бальзака.
   Третьего дня получил письмо по адресу Алма-Ата на квартиру Миши. Ты пишешь, что я обычно забываю гадости. И советуешь подумать на эту тему в связи с МХАТом. У нас тут распространился слух, что Месхетели проявил чудеса организаторского таланта. Будто, несмотря на чудовищные условия жизни и переполненность Свердловска, ему удалось достать прекрасные номера и квартиры актерам МХАТа, общежитие для обслуживающего персонала, дать прекрасный распределитель, столовую и т. д. И будто все это он сделал в пять дней.
   Я, по совести говоря, очень удивлен, даже обижен, что МХАТ так наплевал на меня. Ведь если б не твои просьбы, Иван Михайлович никуда не обратился. Да и с чем он обратился и о чем он просил. Ведь нужно было просить пересмотра, ходатайствовать о прекращении дела, говоря, что двадцать пять лет он знает меня и мою работу в театре, наконец, просить о прикреплении меня к МХАТу в силу надобности по существу дела. Нужно было добиться в Комитете по делам искусств СССР, чтоб он разрешил мне работать в МХАТе в той роли, которая нужна театру. И ничего этого не произошло. Ведь я в МХАТе работал шестнадцать лет. Это только в МХАТе.
   Ну, да черт с ними! Никаких ни я, ни местный комитет по делам искусств, ни мой главный орган -- от МХАТа не получал обращения. А здесь очень ясно и очень просто изложили свою точку зрения на меня и на мою работу, справились, где нужно, высказали свой взгляд на меня как на творческую силу, разобрались, что я могу сделать как знающий и опытный в своем искусстве человек, и добились того, что я работаю по своей специальности.
   Как же МХАТ, который нуждается в руководстве, как же Вл. Ив., который считал, писал и говорил, что не может быть другого, кроме меня, его заместителя в МХАТе, не высказали определенно и ясно своей точки зрения. А ты знаешь, как прислушиваются к МХАТу.
   Я ни одного движения не сделал, чтобы просить или проситься. Писали сами.
   А если не нужно, так работу найдем без них и я, и ты. Для Тоши я хотел в дальнейшем связь с МХАТом, для тебя, думал, что это будет почетней. Не позволили -- не нужно. Так вот что я думаю на тему о МХАТе. И ничего я не забыл. И прекрасно представляю, чем я обязан во всем случившемся сволочам и гадам, которые хотели во МХАТе заработать и выдвинуться за счет моей гибели. И я очень ценю, что во всем этом разобрались сами без влияний, без давлений с чьей бы то ни было стороны. Сами увидели ложь и подлость, сами обнаружили действия людей, завидующих и пожелавших сделать подлый ход, это я знаю определенно.
   Да, вот еще что. Если тебе трудно будет самой через Будильника или вообще не захочешь через МХАТ достать билет прямого сообщения в спальном вагоне на поезд Москва -- Алма-Ата, обратись в Всесоюзный комитет по делам кинематографии в Гнездниковском переулке. Пойди к секретарю председателя комитета, покажи телеграмму от Ромма и попроси помочь за свои деньги получить билет через комитет. Скажи, что ты жена народного артиста Сахновского, который служит в Алма-Ате в Центральной объединенной киностудии художественных фильмов режиссером.
   Теперь о книгах. Мне все-таки понадобится трехтомный Шекспир в издании Гербеля[lxvii]. Боюсь, что громоздко тебе везти, но нужен будет и Островский весь твой маленький в издательстве "Просвещения"[lxviii]. Привези мне "Бесов", "Идиота" и "Карамазовых" Достоевского. И найди в столе или в шкафу с рукописями план переделки "Идиота"[lxix].
   Между прочим, там же в шкафу есть переписанная на машинке рукопись моей последней книги, которую предполагает издать "Искусство" и отредактированная рукопись которой сохраняется у них в редакции, -- "Творческие вопросы режиссуры"[lxx]. Привези. Также книжки мои: "Работа режиссера", "Методика режиссуры" и ""Анна Каренина" во МХАТе", "Театр Островского", "Романтизм на сцене", сборник об Островском изд. ГАХН, где моя статья "Островский на сцене" или что-то в этом роде тоже привези[lxxi]. Я все пишу: привези, а, может быть, ты не хочешь ехать сюда. Это я так на всякий случай! Тогда перешли с кем-нибудь.
   Для себя рассчитывай на теплое драповое на зиму и непременно больше чулок, башмаков, высоких ботиков. Здесь грязь. Калоши. Туфли. Вообще, здесь совсем нет обуви, подметок. Все стоит колоссальных денег. Нужно платье для выступлений в концертах, платье в театр. Потом, в чем ходить на репетиции, в чем ходить дома. Сейчас очень жарко. И ночью тепло. Ходить можно только в летнем. Так будет, говорят, до октября. В октябре иногда понадобится летнее пальто. Дожди здесь бывают осенью, говорят, проливные по несколько дней. Нужен зонт, калоши.
   Дальше о книгах. Очень прошу купить мне или взять у Будильника Кречмара "Тело и душа". Попроси Катерину Александровну, пусть у букинистов купит Тард "Закон подражания", Фрейд "Тотемизм и табу", Вундт "Психология животных и психология народов", Шопенгауэр "Мир как воля и представление" и "Афоризмы в философии"[lxxii].
   Я тебе писал в обоих письмах, что прошу привезти последнее издание "Моя жизнь в искусстве" Станиславского, его же "Работа над собой" (это все стоит на полках, где книги о театре)[lxxiii]. И в одном из номеров журнала "Театр" напечатана полностью (не то за 1939-й, не то за 1940-й г.) статья Станиславского о штампах[lxxiv].
   Виндельбанд, "История древней философии" (один том), "История новой философии" (первый и второй тома) -- это стоит высоко на полке около окна. Если это дорого не стоит, то я просил купить мне Фрезера "Золотая ветвь" (их три тома)[lxxv]. Если это дорого, не надо.
   Конечно, я был бы очень рад, если б привезти Бальзака. Он стоит наверху на полках. Его подбирал мне букинист, и там есть два лишних двойных тома (были на письменном столе). Нужно обменять у букиниста, два лишних отдать, недостающие два взять. Но боюсь, что тяжело будет тащить всего Бальзака[lxxvi]. Тогда не надо. Обещают, чего здесь нет (а здесь ничего нет нужного в библиотеке), выписать из библиотеки из Ташкента.
   Я кое-что просил еще привезти из книг. По истории театра ничего не надо: ни Игнатова, ни Гвоздева, ни Варнеке[lxxvii].
   Около Достоевского стоит маленькая книга: В. Розанов "Великий инквизитор". Привези. Ну и Гиппиус "Гоголь"[lxxviii].
   Завтра буду рыскать по городу, чтоб скорее отправить письмо. Письмо заказное идет 18 дней. Когда ты его получишь?
   Не совсем представляю: на кого ты оставляешь квартиру и все наше имущество. Хорошо, если нас вернут в начале 1943 года. Все говорят, что по теперешним временам это не последнее дело, место, куда можно вернуться -- во всяком случае тебе и Тоше.
   Ну, крепко тебя целую и обнимаю, мой дорогой, милый, любимый Зихен.

Твой В. Г.

   P. S. С большой грустью прочитал письмо Кл. Ник. Отвечу ему сегодня же.

16[lxxix]

17/VIII 942
Алма-Ата, улица Карла Маркса, д. 82. В. Г. Сахновскому

   Дорогой мой, милый Зихен, вчера от тебя получил письмо на адрес Миши, где ты пишешь об удостоверении от доктора о моей болезни. Сегодня узнал, что едут, вернее, летят срочно в Москву, и что послезавтра ты получишь от меня письмо. Сейчас постараюсь увидеть Розу Львовну, чтобы получить до восьми часов вечера удостоверение.
   Здесь Елиз. Серг. Телешева[lxxx]. Письмо перед этим тебе привез Сергей Михайлович Эйзенштейн, который полетел вчера на митинг по кино в Москву. У вас известный представитель кинематографии из Америки.
   Попробуй сделать то, что тебе советует м-ме Герлах. Как ты думаешь, мне не нужно написать заявление знакомому Паши[lxxxi], хотя я не знаю, какое он официально занимает место?
   Телешева привезла мне письма из Свердловска от Евгения Васильевича, Ольги Сергеевны, Зоей, Орлова[lxxxii]. Оказывается, они, никто из художественников, твердо еще не знают, что я в Алма-Ате. Получено в последний день письмо об этом от Анатолия Петровича. Лизелла дала мне адрес Ивана Михайловича и Аллы. Боже, какие ужасы полной разнузданности, пьянства, безобразий народных, заслуженных, администрации МХАТа по рассказам Лизеллы. Владимир Иванович дал телеграмму, что едет в Свердловск[lxxxiii].
   Из всей ситуации следует, что нужно ждать приглашения и зова из театра. Самому же проситься не следует.
   Конечно, они устроены великолепно, и квартиры в Москве охраняются, с полным тщанием. Вообще положение мхатовцев грандиозно. Но какие же они свиньи!!
   Конечно, если даже позовут в МХАТ, это произойдет не скоро. Нужно сначала здесь укрепиться, утвердиться. Во всяком случае, до конца ноября и думать нечего.
   Вчера и сегодня в первый раз ел виноград. Давала мне моя хозяйка. Очень любезная. То борща даст, то сладкого, яблок и т. д. Я за это ее угостил казахской оперой и русской драмой. На базар я ей деньги даю. Покупаю себе помидоры, огурцы, яйца, лук. Получил сегодня карточки в столовую на обеды, завтрак. Говорят, и то и другое не важнец. А вот хлебные карточки все не получаю. Нужно из карточного бюро отметку, что нигде не получал. А это целая волокита в моем положении. Говорят, завтра-послезавтра получу. А распределитель только с 1 сентября. Кстати, виноград очень сладкий и вкусный, только мелкий.
   Когда поедешь, дай мне телеграмму, когда приедет поезд в Алма-Ату. Сначала, что выехала из Москвы тогда-то с таким-то поездом, по моему адресу ул. Карла Маркса, 82. Хорошо б еще с дороги после Волги, хоть из Оренбурга, чтоб я мог тебя встретить и приготовить все в комнате. Еще раз пишу тебе, что сначала все устрой с отъездом, тогда уж с поездкой. Вызов не означает немедленности отправки.
   У нас сегодня тепло, но не душно. Предполагаю жалование получить 22/VIII за полмесяца, с 25/VII.
   Крепко тебя обнимаю, целую, очень, очень жду.
   Комаров и вещи еще не приехали. Из Георгиевки мне все пересылают. От Тоши бумагу получил.

Твой В. Г.

17[lxxxiv]

Алма-Ата, улица Карла Маркса д. 82.
22/VIII 942 г.

   Дорогой мой, милый Зинушенька.
   Сейчас в студии выяснилось, что сегодня или завтра утром летит в Москву директор киностудии (фабрики) Михаил Васильевич Тихонов. Он любезно согласился переправить тебе это письмо. В него я вкладываю удостоверение о моей болезни, о котором ты мне писала. Наверное, ты уже видела и Сергея Михайловича Эйзенштейна и того военного инженера, который тебе передал последнее письмо. С удостоверением дело задержалось, да и оказии не было.
   Тихонов тебе поможет с отъездом. Он обещал тебе помочь, к кому обратиться в кинокомитете.
   Получил третьего дня на адрес Миши от 2 августа, помечено No 10, то, где было вложено письмо от Зографа о невозможности напечатать мою книгу. Я уже писал тебе, где находится рукопись книги. Еще раз сообщаю. В шкафу, по-моему, на второй или третьей сверху полке была справа. Рукопись называется "Творческие вопросы режиссуры". Чистый, выправленный полный экземпляр. Он делится на главы, там шесть или семь глав. Я уже забыл. Пожалуйста, непременно привези. Хорошо бы.
   Я в прошлый раз отказался, а теперь, если не трудно будет, привези: Варнеке "История русского театра" (только непременно последнее новое издание. В переплете. Стоит на полке, где книги о театре), изд. 1940 г. И его же "Историю греческого театра". Там же стоит. Тоже новое издание.
   Очень мне жаль, когда ты поедешь, что все книги останутся в кабинете, который занят. И все рукописи, одним словом, все мое останется в чужих руках. Наверно, все украдут или большую часть. Говорят, что когда меня пересмотрят и будет ликвидировано дело, т. е. прекращено или пересмотрено, жителей из моего кабинета выселят, а до тех пор вряд ли. Хорошо бы все оттуда взять по части книг и рукописей.
   Спроси Ларису, получила ли она от меня письмо из Алма-Аты. Я ей ответил на ее письмо в Георгиевку, но наврал номер дома не 15, а 12. Также я послал на ее имя из Алма-Аты телеграмму, прося сообщить о тебе. Беспокоился. Долго не было писем. После телеграмму мне вернули с надписью: Москва, Гоголевский, 12, Томилиной не проживает. Я ей еще напишу. Сейчас некогда. Завтра воскресенье, напишу.
   Милый Зихен, если бы ты знала, как я тебя жду не дождусь! Но еще много раз повторяю. Делай все разумно, как советуют практические люди, только не перемудри. Наверное, Григ. Мих. виднее[lxxxv]. Увидишь Григория Михайловича, передай ему мой привет, то же самое и Марье Карловне.
   Получил открытку и телеграмму из Ижевска от Тоши. Я ему ответил и на то и на другое. Я писал тебе, что получил письма из Свердловска от Бокшанской, Калужского, Орлова и Пилявской. Не могу сказать, чтоб я испытывал сладостные чувства, читая их.
   Сегодня сюда приехал Солодовников, заместитель Храпченко. Я его не видел еще, но вчера мне сказал Юрий Александрович, что в номере рядом с ним тот остановился, что меня известит, когда с ним удобнее повидаться. О столе письменном я не жалею. Продавай. Мне жаль только книги. У меня в столе и в шкафу много бумаги для писем и для писания.
   Не ошибается ли Соснин[lxxxvi], как будто МХАТ никуда из Свердловска не поедет. Ты ничего не сообщаешь: получила ли ты телеграмму от Ромма и мою? Сегодня Козинцев меня спрашивал, когда ты собираешься выезжать из Москвы. Я буду просить Михаила Васильевича Тихонова помочь тебе с отъездом и билетом.
   Ну, крепко, крепко тебя целую. Ларису, Кл. Ник. тоже.
   У нас днем здоровенная жара, градусов 60, а вечера прохладные. Ночью свежо. Утро тоже прохладное.
   Мой золотой, милый, до свидания.

Твой В. Г.

   P. S. Комаров не приехал еще.

-----

   [i] Письма О. С. Бокшанской Вл. И. Немировичу-Данченко: В 2 т. / Сост., ред., коммент. И. Н. Соловьева. Т. 2. М., 2005. С. 579.
   [ii] Письму предшествовала несохранившаяся телеграмма из Алма-Аты.
   [iii] Сахновский пишет о коротком свидании с женой, которое было дано ему 13 мая 1942 г. перед отправкой в Казахстан. Тогда же между ними было условлено, что при первой возможности Зинаида Клавдиевна последует за ним к месту ссылки.
   [iv] В Алма-Ате Сахновский смог остановиться в семье М. Ф. Астангова (1900 -- 1965), служившего тогда в Театре им. Моссовета. Елена Осиповна Адамайтис -- жена Астангова, актриса Реалистического театра, Элеонора Осиповна Адамайтис, ее сестра, актриса Театра им. Моссовета. Астангов в 1923/24 г. работал в руководимом Сахновским московском Театре им. В. Ф. Комиссаржевской. Вспоминая о том, как была сыграна Астанговым роль Чичикова в спектакле Сахновского "Мертвые души" (1924), П. А. Марков писал: "Сахновский нашел в этом начинающем молодом актере (он его очень любил, пестовал и направлял) сложнейшее сочетание предприимчивости, авантюризма, зла и философской иронии, которое могло зародиться лишь на теряющихся в тоскливой дали степных просторах изможденной бедной Руси" (Марков П. А. О театре: В 4 т. М., 1977. Т. 4. С. 533).
   О встречах с Астанговым в Алма-Ате в годы эвакуации О. И. Пыжова рассказывала: "Астангов принадлежал к тем редким людям, которые способны не только посочувствовать другому, но и обращать свое сочувствие в действие. <...> Во время войны он мог принести свои последние несколько горстей муки, или, заметив, что у тебя слишком утомленное лицо, пригласить к себе домой и кормить всем, что было. <...> И жена его Елена Адамайтис, внешне грубоватая, с тяжелей поступью и низким голосом, резко и откровенно обо всем судившая, была добрейшей женщиной" (Пыжова О. И. Призвание. М., 1974. С. 247 -- 248).
   [v] В первые месяцы войны в Алма-Ату были эвакуированы киностудии "Мосфильм" и "Ленфильм", слившиеся там в Центральную объединенную киностудию (ЦОКС), а также Всесоюзный государственный институт кинематографии (ВГИК) и возглавлявшийся Ю. А. Завадским московский театр им. Моссовета, который до 1938 г. назывался Театром им. МОСПС. Сахновский называет его Театром МОСПС.
   Эйзенштейн Сергей Михайлович (1898 -- 1948) работал в Алма-Ате над фильмом "Иван Грозный".
   Жаров Михаил Иванович (1899 -- 1981) -- актер Малого театра, и Николай Иванович Боголюбов (1899 -- 1980), в 1938 г. переведенный из ликвидированного ГосТИМа в МХАТ, находились в Алма-Ате в распоряжении ЦОКСа.
   Пыжова Ольга Ивановна (1894 -- 1972) и Бибиков Борис Владимирович (1900 -- 1986) в Алма-Ате вошли в труппу Театра им. Моссовета.
   Алейников Моисей Никифорович (1885 -- 1964) в 1942 г. редактор ЦОКСа; в прошлом один из организаторов кинокомпании "Русь", преобразованной в 1924 г. в акционерное общество Межрабпом-Русь.
   [vi] Выпускник ГИТИСа А. Т. Токпанов в 1942 г. работал режиссером в Казахском театре оперы и балета.
   [vii] Владимир Иванович -- Немирович-Данченко; Иван Михайлович -- Москвин.
   [viii] Шейнин Лев Романович (1906 -- 1967) -- работник Прокуратуры СССР, драматург. О его контактах с МХАТ и предполагавшейся весной 1936 г. постановке пьесы Шейнина и братьев Тур "Простое дело" ("Очная ставка") см.: Немирович-Данченко Вл. И. Творческое наследие: В 4 т. Т. 3. М., 2003. С. 483 -- 484, 672.
   [ix] Кл. Ник. -- Клавдий Николаевич Томилин, отец З. К. Сахновской; Вася Хитров -- муж сестры Сахновского Любови Григорьевны; Лариса -- сестра З. К. Сахновской.
   [x] Кторов (Викторов) Анатолий Петрович (1898 -- 1980) и Попова Вера Николаевна (1889 -- 1982) работали с Сахновским в сезон 1921/22 г. в организованном им недолговечном Московском драматическом театре (Б. Дмитровка, 17), позже играли в его спектаклях в театре бывш. Корша (в 1920 -- 1930 х гг. не раз менявшего официальные названия), в 1933 г. они перешли в МХАТ.
   [xi] "Семье Вас. Гр. пришлось ужасно, ведь Вы знаете, что он один кормил всю эту огромную семью. Мать Вас. Гр., как мне сказали, за это время, что нас не было, скончалась. Очень плох отец Зинаиды Клавдиевны, говорят", -- сообщала О. С. Бокшанская Немировичу-Данченко 7 сентября 1942 г. См.: Бокшанская. Т. 2. С. 826.
   [xii] Тоша -- сын В. Г. и З. К. Сахновских Анатолий Васильевич Сахновский (р. 1919).
   [xiii] О Р. Л. Гинзбург Сахновский писал сыну 15 августа 1942 г.: "Помнишь, такая была у меня знакомая еще из дрогобужского периода. Ее бабка имела лавку на станции Дрогобуж. Я с нею знаком с 1905 г. Она хирург. Старший врач совнаркомовской больницы здесь. Помогла мне с зубом. Я в узилище лишился одного зуба с раздроблением обоих корней. Это и больно, и мешает работать, потому что спереди. Она мне все это через врачей наладила".
   [xiv] Солист Музыкального театра им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко Владимир Аркадьевич Канделаки (1908 -- 1994) в 1942 г. задержался в Алма-Ате.
   [xv] Комаров Сергей Васильевич -- киновед, в 1942 г. преподавал во ВГИКе.
   [xvi] Письма З. К. Сахновской в архиве отсутствуют. В тетрадку с копиями писем мужа она переписала большие фрагменты своего письма в Казахстан, очевидно, первого и не отправленного. В нем рассказ о ее жизни в те месяцы, которые Сахновский провел в тюрьме, и сведения об обстоятельствах его ареста, которыми она располагала. Упоминаемые ею имена и факты по возможности прокомментированы ниже этого письма, написанного, судя по содержанию, между 14 и 20 мая 1942 г.:
   "Во МХАТ позвонили перед арестом из Комитета и спрашивали: кто остался? И Егоров с Рипсей назвал тебя, Василий Григорьевич. В ноябре были арестованы Сахновский, Нейгауз, Фромгольд, Герлах. С его женой я познакомилась, когда ходила по всем учреждениям. И еще Габричевский. Звонили во все учреждения, где они работали, и брали первого, кого называли.
   Приезжали много актеров из Саратова и многие о тебе горюют. 25 апреля [1942] я получила замечательное письмо от Вани и Аллы и 1000 рублей. Алла пишет, что "мы никогда не говорили, чтобы В. Г. не приезжал", "все это ложь". Ваня прислал письмо к Берии и просил, чтобы я его отнесла и никому об этом не говорила. Я его отдала под расписку в секретариат No 2 -- это против магазина "Динамо".
   В прокуратуре мне сказали, что тебя высылают 2 марта [1942], а следствие закончилось 16 марта. Так что это общее постановление, а следствие одна форма.
   20 декабря [1941] приехал с фронта Яша, якобы ничего не зная, но моментально смылся, пообещав все разузнать. И чтоб я не волновалась, так как все рассосется, и звал к себе в Тагил, летом. Ну и друзья!
   Когда делали обыск, вперся Разумовский, но после показа своих документов его сейчас же выпустили. Больше я его в своих стенах не видела.
   При обыске забрали все твои документы, грамоты, майорат и запечатали кабинет. Переписали часы в столовой, диван и все твои носильные вещи и еще ледник.
   Седьмого января приходил какой-то тип спросить, как я поживаю, и сказал, что к 20 января [1942] все они закончат. После моего заявления к Сталину 20 января приходил опять какой-то дядя (миролюбивый), отпечатал кабинет, все переписал и опять запечатал. Долгое время никто не приходил, а через две недели приходила женщина из НКВД и интересовалась кабинетом, но я ее спровадила в домком.
   Твой друг Горчаков заведует театром Ленсовета, который играет в филиале МХАТа. Я его просила меня взять в театр, но он этого не сделал. Была я у него на спектакле "Давным-давно", устроил Пугин. Так себе. А вот Шостаковича "Седьмая симфония" мне понравилась. Трагедия страшной скорби. Больше нигде не была, все ждала тебя. Ночевала у меня Мария Карловна Крашенинникова полтора месяца (у нее в доме все замерзло). Это мне было приятно.
   Изредка звонит по телефону Петрович и на словах проявляет участие. Они стремятся в Саратов, их звал Москвин, но Калишьян, который был в Москве, им не разрешил. Есть какие-то секретности по отношению их.
   Один друг -- это Романычус, он мне прислал дров, когда было холодно, и мы зиму прожили в тепле. Приносил водочки. Настоящий человек!
   Приезжала Нинон в феврале, бывала у меня, а 7 мая [1942] явилась в десять часов вечера. Едет на фронт с бригадой. Привезла от всех привет.
   Был здесь целый месяц Калишьян, я его видела два раза. Говорил, что ручается за тебя головой. Обещал устроить мне обед, ну вот я все его и жду. Сейчас он в Саратове, приедет 20 мая. Приезжал Хмелев, ходил фофаном, но над ним все смеются, и только у дураков имеет успех.
   В театре орудуют Рипси и Егоров, вначале я к ним ходила, но все узнав, хождения прекратила. После твоего ареста мне выдали 5500 рублей. У меня сохранились твои подписи на бумажках и по одной из них я получила. Также я получила 1000 рублей в Союзе писателей, так научила меня сделать Мария Карловна.
   Хмелева вызвали из Саратова для показания о тебе, но он конечно "сказал".
   Когда тебя взяли, я отдала для тебя много вещей под расписку и еще 1000 рублей.
   2 апреля была передача на Кузнецком, опять много вещей и 100 рублей. Все шесть месяцев только и делала, что ходила на Кузнецкий, к прокурору, в Матросскую тишину. Узнала, что дело ведет Дорон, но его я не добилась, а потом ходила к Шаховскому, тоже прокурор. Этот Шаховской князь, на теннисе он ухаживал за мной, был черный и противный. Таким и остался, только стал рыжим (как будто теперь был в Союзе писателей), сидит, еле виден из-за стола, согбенный, но я его узнала. Сколько таких гадов было!!! Писала я кому только можно было, но все без результата.
   И тебя решили после опроса Хмелева за антисоветские разговоры выслать.
   Знаешь ли ты, что повсюду голод. За кусок мыла дают 4 кило картошки, а так кило картошки стоит 80 р.
   Люба осталась с Васей и просится к нам жить.
   Я узнала, что ордер на арест дал Виктор Николаевич Ильин, начальник контрразведки, муж Варзер, и он ей сказал, что тебе отомстит. Да еще помог и Хмелев".
   Егоров Николай Васильевич (1873 -- 1955) -- заместитель директора МХАТ (1932 -- 1948), державшийся как "заместитель Станиславского".
   Рипси -- Таманцева Рипсимэ Карловна (1883 -- 1958) -- секретарь дирекции МХАТ и личный секретарь Станиславского.
   В начале письма перечислены арестованные одновременно с Сахновским пианист Г. Г. Нейгауз, врач Е. Е. Фромгольд, профессор Тимирязевской академии Р. Э. Герлах и искусствовед А. Г. Габричевский.
   Ваня и Алла -- И. М. Москвин и А. К. Тарасова; их дача находилась по соседству с дачей Сахновских, и это в предвоенные годы послужило сближению обеих семейств.
   Разумовский Михаил Антонович -- администратор филиала МХАТ, в прошлом администратор театра бывш. Корш.
   Интерес людей из НКВД к опечатанному кабинету Сахновского завершился тем, что в кабинет вселилась сотрудница НКВД Власова.
   Режиссер МХАТ Николай Михайлович Горчаков (1898 -- 1958) в 1942 г. руководил театром Ленсовета, в прошлом называвшимся театром Замоскворецкого совета и изменившим название после того, как Замоскворецкий район был переименован в Ленинский.
   Петрович -- Анатолий Петрович Кторов.
   Нинон -- актриса МХАТ Нина Валериановна Михаловская, дважды весной 1942 г. приезжавшая в Москву из Саратова и возвращавшаяся в Саратов с новостями о положении Сахновского. 4 апреля Бокшанская писала Немировичу-Данченко: "В середине марта, когда приехала Михаловская, она рассказывала, что побывала у Зин. Клавдиевны, и та сказала ей, что наконец-то на ее справки ей сказали, что он чувствует себя хорошо, следствие заканчивается и скоро будет суд. Вот все, что мы знаем о Вас. Григ. И то со слов Нины Вал[ериановны], которая не пользуется среди населения большим доверием" (Бокшанская. Т. 2. С. 619). Последняя фраза относится не столько к сведениям, сообщенным Михаловской, сколько к ней самой. Вторично Михаловская была в Москве в мае, и от нее в Саратове узнали, что Сахновский выслан в Казахстан: "Она рассказала, что состоялось постановление относительно Вас. Григ.: он отправляется на 5 лет в Алма-Ату на свободное поселение, звание и орден за ним сохранены. Жена его имела с ним свидание, сказала, что он плохо выглядит, но чувствует себя неплохо. Просил он передать ему разные вещи, т. к. у него украли его платье, белье; она послала по списку, но многое ей вернули, сказав, что разрешено передать вот то-то" (Бокшанская. Т. 2. С. 669).
   Калишьян Григорий Михайлович -- помощник директора МХАТ, находившийся в Москве в марте 1942 г., вновь приезжал только после 2 июня.
   Н. М. Хмелев пробыл в Москве с 1 по 17 апреля (Бокшанская. Т. 2. С. 615, 623, 638).
   [xvii] По-видимому, речь идет о списке, переданном Сахновским жене 13 мая.
   [xviii] Гремиславский Илья Яковлевич (1880 -- 1954) -- заведующий постановочной частью МХАТ.
   [xix] На небольшой последней странице письма, датированной 9 июня, поверх текста помета Сахновского синим карандашом: "Последнее самое важное".
   [xx] На копии письма помета З. К. Сахновской: "Первое письмо после дороги очень тяжелой". В тот же день Сахновский писал сыну:
   "Пока я собирался написать тебе, как чудесно меня встретили, и как я потихоньку поправляюсь в Алма-Ате, меня отправляют в Семипалатинск. Останусь ли там, не знаю. Когда встретимся, все расскажу. Писать об этом не стоит. Главное, поправиться бы. Я очень расхворался и слаб. Но теперь уже нельзя об этом думать. Придется браться за работу. Как только я дам тебе телеграмму, где постоянное мое место жительства, так пришли мне письмо с кратеньким рассказом, как ты жил. Не чинили ли тебе неприятностей из-за меня? Как оказался в Ижевске? Почему не в Свердловске? Уже собираюсь. Ночь будет на вокзале, а в шесть утра по Туркменско-сибирской. Полутора суток".
   [xxi] Дата письма проставлена карандашом.
   [xxii] В Семипалатинск был эвакуирован Киевский украинский драматический театр им. И. Франко.
   [xxiii] Ф. А. Новиков в 1924/25 г. состоял во вспомогательном составе театра бывш. Корш.
   [xxiv] В письме Р. Э. Герлаху Сахновский тогда же писал: "Оказалось, что город не разгружен от поляков, и пока сие не произойдет, пребывание мне в нем заказано. Отправили в эту дыру, где буквально делать нечего, где я никому не нужен. <...> Переслать сюда ничего нельзя. Село в степи: наполовину украинское, наполовину киргизское. Есть почта, телеграф, даже телефон с Семипалатинском, это районное село. Что дальше меня ждет, не ведаю. Очень устал. И оказалось, что неожиданно ослаб, едва таскаю ноги. Да и все-таки сидеть и глядеть на степь лучше, чем то, что мы с Вами испытали".
   [xxv] Далее две строки густо зачеркнуты.
   [xxvi] Со слов Москвина Бокшанская 10 июля 1942 г. писала Немировичу-Данченко: "По сведениям Ив. М., лично мне сказанным (источник он не называл), Вас. Гр. был в Алма-Ате 4 дня, там его встретили радушно и даже слишком большое к нему началось паломничество, а через 4 дня он уехал в Семипалатинскую обл., с. Георгиевка, без всякого худож. назначения, а именно в место, где ему вряд ли будет применение. И там немало промучился с поисками комнаты, однако потом устроился у каких-то украинцев, в чистом помещении. И с продовольствием там довольно туго" (Бокшанская. Т. 2. С. 700 -- 701).
   [xxvii] В качестве заведующего литературной частью Павел Александрович Марков (1897 -- 1980) участвовал в работе МХАТ над пьесой Шейнина и братьев Тур "Очная ставка".
   [xxviii] Зограф Николай Георгиевич (1909 -- 1967) -- историк театра, в 1942 г. работал в издательстве "Искусство"; редактор книги Сахновского "Режиссура и методика ее преподавания" (М., 1939).
   [xxix] Алла -- А. К. Тарасова.
   [xxx] Речь идет об актерах театра им. И. Франко А. М. Бучме (1891 -- 1957), Н. М. Ужвий (1898 -- 1986) и Г. П. Юре (1887/88 -- 1966).
   [xxxi] В сохранившихся письмах подобной просьбы нет.
   [xxxii] Два вещевых мешка с передачей, полученные Сахновским при отъезде из Москвы были разграблены конвоирами.
   [xxxiii] Письмо Немировича-Данченко И. В. Сталину от 5 января 1939 с ходатайством о С. М. Големба см.: Немирович-Данченко. Т. 4. С. 24 -- 25. Как рассказывала Е. П. Асланова (1890 -- 1972; о ней см.: Бокшанская. Т. 2. С. 832), вернувшаяся в Москву из ссылки С. М. Големба при первой встрече с Немировичем-Данченко на глазах всей труппы бросилась ему в ноги, и ее, рыдавшую, подруги с трудом смогли поднять и увести в гримерную.
   [xxxiv] Петровичи -- А. П. Кторов и В. Н. Попова, Москвины -- И. М. Москвин и А. К. Тарасова.
   [xxxv] Будильник -- очевидно, Н. В. Егоров.
   [xxxvi] Помета З. К. Сахновской на копии письма: "В Ташкенте ночью в сыром подвале не спали и по очереди отгоняли скорпионов!!"
   [xxxvii] Помета З. К. Сахновской на копии письма: "Таманцева".
   [xxxviii] Сахновский не точен: письмо не пятое из Георгиевки, а шестое.
   [xxxix] Речь идет о Вл. И. Немировиче-Данченко.
   [xl] Помета З. К. Сахновской на копии письма: "Габричевский".
   [xli] Помета З. К. Сахновской на копии письма: "Хмелев".
   [xlii] Москвин был в Москве на сессии Верховного Совета СССР между 15 и 20 июня 1942 г. (см.: Бокшанская. Т. 2. С. 675, 681) и виделся с З. К. Сахновской. "В смысле и управления театром мы устроены неважно, п. ч. ни Хмелев, ни Москвин в этом не разбираются", -- писала Бокшанская Немировичу-Данченко 11 ноября 1941 г. (там же, с. 575).
   [xliii] Приказ о назначении Хмелева заместителем художественного руководителя МХАТ М. Б. Храпченко подписал в Саратове в конце октября 1941 г.
   [xliv] Ниночка -- Н. В. Михаловская.
   [xlv] Речь идет о Вл. И. Немировиче-Данченко.
   [xlvi] Эти деньги были посланы в день ареста Сахновского.
   [xlvii] Москвин предпринимал попытки облегчить положение Сахновского. Письмо на имя Л. П. Берии было направлено им в апреле 1942 г. 10 июля Бокшанская писала Немировичу-Данченко: "Ив. Мих. вел и продолжает вести переговоры по этому делу, желая помочь. Но пока все это только вопросы с его, Ив. М., стороны, а обещанных ответов пока нет" (Бокшанская. Т. 2. С. 701).
   [xlviii] Критик И. И. Юзовский находился в Алма-Ате в распоряжении ЦОКС. "Здесь масса москвичей и питерцев: Пудовкин (заходил ко мне), Трауберг, Пырьев, Барнет. Заходили ко мне Марголис и Завадский из рус. драм, театра. Здесь же Тальников, Новицкий, Юзовский служат при театрах и кино. Тоже навещали меня. Все очень внимательны и ласковы. Здесь же Канделаки из театра Немировича. Он и режиссирует в опере и короткометражках в кино, и поет. Здесь же Уланова при Завадском. Я как-то к нему заходил и у него ее видел. Она очень простая и милая. Смотрел ее в "Лебедином озере". Она здесь танцует в балете", -- писал Сахновский сыну из Алма-Аты 15 августа 1942 г.
   [xlix] Имеется в виду Л. Р. Шейнин.
   [l] Сахновский ссылается на письмо Н. Н. Литовцевой к О. И. Пыжовой.
   [li] В ответ на просьбу жены Сахновский рассказывает об обстоятельствах отъезда из Москвы 14 мая 1942 г. и о дороге в Алма-Ату.
   [lii] Слух о переводе МХАТ в Томск не оправдался. 2 августа МХАТ был переведен из Саратова в Свердловск.
   [liii] В те же дни Сахновский писал сыну: "Я был в учреждении и получил документ, где значится место жительства -- Алма-Ата, где находились московские народные, которые добились, чтобы я работал в Государственном институте кинематографии, которые организуют Театр киноактеров. Вчера у меня были предварительные переговоры с Эйзенштейном, Траубергом и Козинцевым. Все были очень любезны. Узнал, что Калишьяна уже в театре нет, а назначен на его место Месхетели, который при Завадском был в Театре Красной Армии. Он потом года два три шился при Комитете искусств и всеми правдами и неправдами рвался во МХАТ. Но ни Владимир Иванович, ни я его не пропускали. Вот без нас и проскочил".
   Театр киноактера был организован в Алма-Ате летом 1942 г.; Сахновский после возвращения из Георгиевки стал его главным режиссером.
   Приказ о назначении Месхетели во МХАТ подписан 10 июля 1942 г.
   Неприязненные отношения Сахновского и В. Г. Месхетели сказались на дальнейшей судьбе Сахновского в МХАТ и повлияли на изменение отношения к нему в труппе. "Я понимаю, что Месхетели враждебно к нему -- к Вас. Гр. -- относится. <...> Месхетели дал понять, что враждебны Сахновскому ведущие наши актеры и руководители, как Хмелев (он действительно непримирим), Прудкин. Но вскоре он и сам в каком-то разговоре прорвался резким выпадом в сторону В. Г. Впрочем, об их дурных отношениях знали мы еще в Москве. Кажется, они возникли в период работы В. Г. в Театре Красной Армии над "Последней жертвой", а директором тогда был Вл. Евг. <...> Это очень небольшая группа людей, кто враждебен Вас. Г чу. Но возможно, что из подхалимажа, очень сейчас распространенного у нас, некоторые утаят свое истинное чувство", -- писала Бокшанская Немировичу-Данченко из Свердловска 4 сентября 1942 г. (Бокшанская. Т. 2. С. 723 -- 724).
   "Последнюю жертву" в Театре Красной Армии Сахновский поставил в 1935 г., когда театром руководил Ю. А. Завадский.
   [liv] Сахновский ошибся в счете, это письмо не 8 е, а 10 е.
   [lv] Солодовников Александр Васильевич (1904 -- 1990) -- начальник Главного управления театров в Комитете по делам искусств при СНК СССР (1938 -- 1945).
   [lvi] Очевидно, речь идет о списке книг, переданном Сахновским жене при свидании 13 мая 1942 г.
   [lvii] Находившаяся в Алма-Ате Г. С. Уланова принимала участие в спектаклях Казахского театра оперы и балета.
   [lviii] И. М. Раевский и М. О. Кнебель приезжали из Саратова в Москву в начале июля 1942 г.
   [lix] Рошаль Григорий Львович (1898 -- 1983) -- кинорежиссер.
   [lx] Помета З. К. Сахновской на копии письма: "А. В. Чаянов".
   [lxi] Анатолий Петрович и Вера -- А. П. Кторов и В. Н. Попова.
   [lxii] Ромм Михаил Ильич (1901 -- 1971) -- заместитель председателя Художественного совета при Комитете по делам кинематографии и художественный руководитель Главного управления производству фильмов (с 1940).
   [lxiii] Сравнивая Алма-Ату с Саратовом и Свердловском, Е. С. Телешева писала: "За деньги здесь все можно достать. Это не то, что там, где мы были, и в особенности, куда уехали теперь".
   [lxiv] Письмо доставил З. К. Сахновской С. М. Эйзенштейн, прилетавший в Москву на митинг советско-американской дружбы.
   [lxv] Большаков Иван Григорьевич (1902 -- 1980) -- председатель Комитета по делам кинематографии при СНК СССР (1939 -- 1946).
   [lxvi] Петрицкий Анатолий Галактионович (1895 -- 1964) -- сценограф; в сезон 1923/24 г. Сахновский поставил в театре бывш. Корш "Ящик Пандоры" Ведекинда в декорациях Петрицкого с В. Н. Поповой в главной роли.
   [lxvii] Неоднократно переиздававшееся "Полное собрание В. Шекспира", подготовленное Н. В. Гербелем, в пятом издании (СПб., 1899) состояло из трех томов.
   [lxviii] Полное собрание сочинения А. Н. Островского в 10 томах под редакцией М. И. Писарева было выпущено издательством "Просвещение" в 1904 -- 1905 гг.
   [lxix] План инсценировки романа Ф. М. Достоевского "Идиот" Сахновский готовил во второй половине 1930 х гг. для Художественного театра.
   [lxx] Об этой рукописи Сахновский писал сыну 28 августа 1942 г.: "Все было отредактировано, прошло все инстанции, выбран шрифт, формат, готова обложка. Теперь все остановилось. Мне прислали письмо из издательства, что ни в этом году, ни в 43 м книга издана не будет. Ничего по искусству не печатают". Впоследствии книга получила название "Мысли о режиссуре" и вышла в свет после смерти автора под редакцией Н. М. Горчакова и с его предисловием (М.; Л., 1947).
   [lxxi] Сахновский перечисляет свои книги: "Работа режиссера" (М.; Л., 1937), "Режиссура и методика ее преподавания" (М.; Л., 1939), ""Анна Каренина" в постановке Московского ордена Ленина Художественного театра Союза ССР им. М. Горького" (М., 1938; в этом сборнике помещена его статья "Работа над спектаклем "Анна Каренина""); "Театр Островского" (М., 1919); "Художественный театр и романтизм на сцене. Письмо К. С. Станиславскому" (М., 1917). В подготовленном ГАХН сборнике "Творчество А. Н. Островского" (М., Пг., 1923) помещена статья Сахновского "Влияние Островского на русское сценическое искусство".
   [lxxii] По-видимому Сахновский имеет в виду книги:
   Кречмар Э. Строение тела и характер. М.; Пг., 1924; М., Л., 1930.
   Гард Г. Закон подражания. СПб, 1892.
   Фрейд З. Тотем и табу. М.; П., 1923.
   Вундт В. Душа человека и животных: В 2 т. СПб, 1865 -- 1866.
   Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. СПб, 1893 и др. издания.
   Шопенгауэр А. Афоризмы и максимы: В 3 т. СПб., 1886 -- 1892 и др. издания.
   [lxxiii] "Последним изданием" книги Станиславского "Моя жизнь в искусстве" Сахновский называет издание 1938 г.; "Работа актера над собой" была впервые напечатана в 1938 г.
   [lxxiv] В 1938 г. журнал "Театр" (No 1. С. 86 -- 100) перепечатал статью Станиславского "Ремесло", опубликованную первоначально в 1921 г. в журнале "Культура театра" (No 5. С. 10 -- 14; No 6. С. 22 -- 31).
   [lxxv] Сахновский имеет в виду книги: Виндельбанд В. История древней философии. СПб., 1898; История новой философии в ее связи с общей культурой и отдельными науками: В 2 т. СПб, 1902 -- 1905 и др. издания; Фрезер Дж. Золотая ветвь: В 4 вып. М., 1928.
   [lxxvi] Собрание сочинений О. Бальзака было привезено в Алма-Ату. По-видимому, речь идет о 20 томном издании, выходившем в 1896 -- 1899 гг.
   [lxxvii] Имеются в виду названные ниже учебные пособия Б. В. Варнеке, а также кн.: Игнатов С. С. История западно-европейского театра нового времени (М.; Л., 1940); Гвоздев А. А. Западно-европейский театр на рубеже XIX -- XX столетий. Л., 1939.
   [lxxviii] "Легенда о "Великом инквизиторе" Ф. М. Достоевского. Опыт критического комментария" В. В. Розанова неоднократно переиздавалась в 1890 -- 1900 х гг.; В. А. Гиппиус "Гоголь" (Л., 1924).
   [lxxix] Письмо было переслано с неким "военным инженером".
   [lxxx] Телешева Елизавета Сергеевна (1892 -- 1943) -- актриса и режиссер МХАТ. О ее приезде в Алма-Ату см. в публикации В. В. Забродина "Человеческий голос, или Последняя жертва. Письма Е. С. Телешевой С. М. Эйзенштейну. 1941 -- 1942" (Киноведческие записки, No 74. М., 2005. С. 111 -- 113).
   [lxxxi] Знакомый Паши -- Л. Р. Шейнин.
   [lxxxii] Письма от Е. В. Калужского, О. С. Бокшанской, С. С. Пилявской и В. А. Орлова.
   [lxxxiii] Отъезд Вл. И. Немировича-Данченко из Тбилиси в Свердловск не состоялся.
   [lxxxiv] Письмо было привезено в Москву директором кинофабрики М. В. Тихоновым.
   [lxxxv] Григ. Мих. -- Г. М. Калишьян.
   [lxxxvi] Соснин (Соловьев) Николай Николаевич (1884 -- 1962) -- актер МХАТ. Прибыл из Москвы в Свердловск 7 сентября 1942 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru