Салиас Евгений Андреевич
Пугачевцы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Части I-IV).
    Первая публикация под названием "Бегуны" и "Земцы и немцы".

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА

Томъ II.

ПУГАЧЕВЦЫ.
(Части I--IV).

Изданіе А. А. Карцева.
МОСКВА.
Типо-Литог. Г. И. Простакова. Москва, Балчугъ, д. Симон. монаст.
1901.

http://az.lib.ru

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Мірская молва -- морская волна!
(Поговорка).

I.

   Силенъ и грозенъ море-океанъ, но сильнѣе и грознѣе его гульливое, перемѣнчивое море житейское!
   Бываетъ на морѣ-океанѣ: безпредѣльно и незыблемо стелется живое лоно водъ, облитое золотомъ солнца, или объятое звѣздною синевой полуночи, или укрытое мглой, горделиво смотрится оно въ далекія небеса, спокойное, величавое, словно полное какою-то великою, тайною думой.
   Много загадочной жизни въ одушевленномъ, живомъ просторѣ морскомъ... Сверху тишь да гладь, позлащенная солнцемъ, а подъ нею сокрытаго много...
   Бываетъ и на морѣ житейскомъ: стоитъ оно въ чудномъ затишьи, всюду миръ и покой, также величаво отражаетъ оно и свои далекія небеса, неразгаданныя и непроглядныя разумомъ людскимъ. Порою и надъ житейскимъ моремъ тяготѣютъ душныя темныя ночи и также, кой-гдѣ среди тьмы, мерцаютъ слабо и робко отблески свѣта тѣхъ неизвѣданныхъ небесъ. Минутные лучи вспыхиваютъ и тухнутъ, будто падаютъ съ тѣхъ мглистыхъ небесъ и будто тонутъ въ темной житейской глубинѣ... Послѣ ночи, и надъ этимъ моремъ занимается заря, и надъ нимъ загорается золотое солнце, освѣщая и согрѣвая. Это море бываетъ тоже сковано думой глубокою, подчасъ безсильною и дремотною, но придетъ день, надумается оно и скажетъ свое слово.
   Бываетъ и на морѣ-океанѣ, бываетъ и на морѣ житейскомъ, что пронесется на зарѣ вѣтерокъ, подымется рѣзвая зыбь, и ровно, стройно побѣжитъ, зашумитъ чередовая волна; она рѣчь заводитъ, ворчитъ и поетъ, и свое слово сказываетъ...
   Бываютъ тоже грозные порывы гнѣва и злобы. Шевельнутся на небосклонѣ черныя тучи, наплывутъ и нагромоздятся съ грохотомъ и огнемъ; невидимый силачъ могучимъ порывомъ бросится на спокойное лоно, и начнутъ подыматься подъ вихремъ лохматыя головы и побѣгутъ слѣпо послушные, злые оборвыши волны. И рвутся, слѣпые, другъ о друга, злобно роютъ и грызутъ оковавшіе ихъ берега, съ маху опрокидываются на утесы, но дробясь во прахъ о недвижный гранитъ не сокрушаютъ его, а лишь омываютъ временемъ навѣянную пыль.
   И какъ на морѣ-океанѣ, такъ и на морѣ житейскомъ, среди грозной непогоды, всплываетъ со дна, носится и мечется на мутныхъ волнахъ, всякое потаенное исчадье, всякое чудо-юдо далекаго дна, а затѣмъ, растерзанное и выброшенное волной, умираетъ на изрытыхъ берегахъ, или послѣ бури погружается снова въ свою невѣдомую пучину. Бываетъ, что среди бури шипящимъ змѣемъ изовьется вдругъ высокій смерчъ и злобно хлестнетъ къ небу бѣшеной пѣной и грязью.
   Но то небо далеко. Стихнетъ непогода, разсѣются тучи, и небо попрежнему чисто, спокойно и, какъ всегда, безучастно...
  

II.

   Въ ту пору, о которой рѣчь пойдетъ, житье-бытье на Руси святой было ничего, слава Богу! Времена только были непонятныя, тяжкіе времена; безправье да неурядица, грѣхъ да бѣда, просто дымъ коромысломъ по всей землѣ православной. Знать, самый онъ, черный день пришелъ, да заглянулъ на дворъ. За грѣхи что ль наказалъ Господь! Трудно стало жить, куда трудно! Почитай даже совсѣмъ нельзя жить. Ложись да и помирай... А то ничего! Слава Богу!..
   Въ селѣ Таковскомъ, что вотчина столичнаго вельможи, жили-были мужикъ Савка, да мужикъ Яшка, свойственники и кумовья.
   На краю слободы, по правую руку отъ храма Божьяго стоитъ изба Савки, по лѣвую Яшки... Оба мужика жили дружно, въ помощь великую одинъ другому были, хотя сами того не вѣдали.
   Съ виду Савка и Яшка совсѣмъ не схожи, а по нраву и обычаю своему въ конецъ рознятся.
   Савка съ виду рослый, саженный, крѣпышъ, головища большая, румянецъ во всю щеку пухлую, носъ вверхъ, ротъ широкій, свѣтлый волосъ лежитъ прядью плоскою, борода и усъ густые, окладистые. Лобъ не высокъ и узенекъ, глазъ большой и сѣрый, открытый, добрый и будто стеклянный. Смотритъ прямо, можетъ видитъ все, а можетъ ничего не видитъ. Ничего не примѣтишь въ немъ изъ чувствъ человѣчьихъ. Глазъ какъ глазъ, на то данъ, чтобы смотрѣть, а не за тѣмъ, чтобы сказывать что-либо о себѣ. Ноги и руки у Савки тяжелыя, а кулакъ пудовикъ. Туловище крѣпкое и сплошное, словно отрубокъ топорной работы. Человѣкъ Савка добрый и не задорный, работящій, но на подъемъ тяжелъ; силы непомѣрной, но самъ мухи не тронетъ. А натравятъ -- медвѣдя сомнетъ. Примется ѣсть -- сопитъ, словно работаетъ. Когда работаетъ, молчитъ, какъ нѣмой, и не отдыхаетъ.
   Весной объ осени, лѣтомъ о зимѣ не помышляетъ. Гадать не привыченъ, на черный день про запасъ ничего за душой. Что у Савки подъ глазами, то и на умѣ, а что на умѣ, то и на языкѣ. Помышлять одно, а сказывать другое несподручно, мыслями спутаешься. Что ни скажутъ Савкѣ -- вѣритъ. Что ни прикажутъ -- сдѣлаетъ, лишь бы не мудреное. Старыхъ слушается, хоть бы и негоразды были старики. Молодому, будь хоть семи пядей во лбу, Савка не довѣрится. Молоко не обсохло учить-то! Въ дѣлѣ какомъ Савка не мудритъ, а какъ батька училъ съ молоду, такъ и онъ свахляетъ. Старымъ порядкамъ, хоть бы тягостнымъ, повинуется охотливо; новыхъ порядковъ, хоть бы и пригодныхъ, смерть не любитъ.
   Коль кругомъ села все тихо и смирно, живи себѣ день за день, какъ дѣды жили. Дѣды были не глупѣе, а свой вѣкъ прожили -- ничего.
   Что новости, что бѣды, Савкѣ все одно. Новость подлецъ, никогда не скажется, а норовитъ врасплохъ взять. Коли спросятъ Савку:
   -- Какъ живется-можется? Новаго что?
   -- Ничего, хорошо.
   И на дѣдовъ ладъ живучи, привыкъ Савка не мудрствовать. Случится нужда по-своему поступить, не вѣдая какъ старые люди поступили бы тутъ, ну и мало у Савки на себя надежды, понукать себя приходится.
   -- Небойсь, говоритъ.
   И какъ тутъ поступить... не можетъ надумать и идетъ стало не на вѣрнякъ.
   -- Авось, говоритъ.-- Какъ-нибудь!
   По воскресеньямъ Савка молится, но не Богу, а угодникамъ: больше все Миколѣ, а онъ, чудотворецъ, молитъ Бога о насъ. Взываетъ Савка къ Богу, только когда проситъ чего или когда въ бѣду попалъ.
   -- Подай, Господи! говоритъ...
   -- Упаси, Боже!..
   -- Не приведи Богъ.
   А чтобы благодарить Бога, слова у Савки нѣтъ; не сказать же: спасибо де, Господи. Во храмѣ Божьемъ Савка знай крестится, да поклоны кладетъ, сколько душа приметъ, да поясница вынесетъ. Молитвъ Савка не знаетъ ни единой. Святаго Евангелія чтеніе слушаетъ благоговѣйно, но про что оно, не вѣдаетъ. Боится Савка грѣха, да что дѣлать! Одинъ Богъ безъ грѣха. За Савкой его мало, потому что онъ въ церковь ходитъ каждое воскресенье и въ праздники, постится исправно, а исповѣдываться и причащаться даже охотникъ большой, да къ тому же свѣчей въ годъ наставитъ не мало Миколѣ угоднику, да не маленькому въ придѣлѣ, а большому, что у праваго клироса. Нечистаго Савка боится, но знаетъ, что на него есть крестная сила. За то начальства всякаго Савка боится страсть! Почитай гораздо пуще чорта, потому что этого и крестнымъ знаменьемъ не возьмешь. Отъ начальства одинъ батюшка царь спасенье. Да вѣдь до царя далеко. Не даромъ ему прозвище: красное солнышко. Тебѣ де его не видать, а ты де ему что мошкара осенняя.
   Есть у Савки и баба... Женился онъ на Аринѣ давно и не спроста. Разъ объ лѣто случился на селѣ, какъ завсегда водится, пожаръ большущій. Половина села Таковскаго сгорѣла, и погорѣльцы усѣлись среди дороги глядѣть на головни и гадать, какъ горю пособить... Сѣлъ Савка съ матерью и сталъ будто думать... А тутъ около него дѣвка Арина со своими сидитъ, примостилась на узелкѣ и воетъ... Арина сидитъ воетъ, а Савка сидитъ глядитъ на дѣвку... Къ зимѣ кой-какъ отстроились погорѣлые, и Савка тоже. Разъ какъ-то, идя по селу, наткнулся Савка на Арину и крикнулъ, будто вспомнилъ что.
   -- Стой! Чортъ!.. Ариша... А помнишь выла-то... на пожарищѣ...
   -- А то нѣтъ... осклабилась пухлолицая Арина.
   -- А ты бы, дѣвка, ко мнѣ пошла хозяйничать.
   -- Чего врешь-то.
   -- Вотъ и не вру.
   Черезъ мѣсяцъ Савка и Арина пришли изъ церкви домой, и Савка пояснилъ женѣ таинственно:
   -- Это дѣло, Арина, еще въ пожаръ мнѣ втемяшилось. Да запамятовалъ я опосля...
   Арина вышла баба хозяйка и работникъ... Только и не работаетъ, когда спитъ. И чего только баба въ лѣтній день не передѣлаетъ? Двухъ рукъ мало. А когда зима придетъ и время бездѣльное, то у Арины одна рука и нога на веретенѣ, другая рука старшаго мальчугана держитъ, а другая нога въ люлькѣ младшаго качаетъ. Глаза въ печку заглядываютъ, уши къ клѣти прислушиваются. Однимъ развѣ зубамъ дѣла нѣтъ, потому что хлѣба мало.
   Савка и бабу свою, и парнишекъ любитъ, но разговаривать съ ними не охотникъ... Развѣ когда приказать иль обругать надо. Ласкать не ласкаетъ тоже, и ужъ коли потянется когда въ близость, то стало учить! И тутъ ужъ не противничай, поучитъ не со зла -- легонько, а будешь увертываться -- прощай! Но драться всегда Савка не самъ надумается, всегда другіе надоумятъ.
   -- Что де ты, дуракъ, волю бабѣ даешь... Парнишекъ не учишь... Срамота!..
   Вотъ и спохватится мужикъ и полѣзетъ, и зная силу свою, наровитъ легонько. Да по его кулаку и легонько -- накладисто, и у Арины отъ одной тукманки его одинъ глазъ давно съ морготой. Моргаетъ зря, будто подмигиваетъ кому... Поврежденъ что ль? Арина не пеняетъ, да и некому. Дѣло житейское. Кабы мужъ да не дрался, такъ это что жь бы такое было?
   Какъ настали времена тяжкія... да повалили бѣды на голову мужиковъ, что шишки еловыя въ лѣсу, горькую чашу принялъ и Савка... И долго ли, коротко ли, а не уберегся и пропалъ пропадомъ. Загубили окаянные, Богъ имъ прости!
   Что же такое? Чего ропщетъ Савка?
   Ничего! Только вотъ непонятные порядки на Руси пошли. Совсѣмъ карачунъ мужику. Нынѣ живъ и здоровъ и все исправно обстоитъ, а на утро глядь, все вверхъ донышкомъ. Кто живъ былъ, безъ болѣзни померъ, а кто богобоязненъ и исправенъ былъ, угодилъ въ каторгу, либо въ солдаты. Прощалыга богатѣющимъ вельможей зажилъ, а иной домовитый мужикъ оголѣлъ и по міру пошелъ... И все безпричинно на голову валится. Совсѣмъ даже непонятно.
   Да съ чего же бѣда-то такая?
   Таскаются по Руси всякіе пройдохи, разносятъ и разглашаютъ все такое, что помраченье одно. Разбрасываютъ всякія печатки ругательныя, листки съ цыферью, манифесты одинъ другого чуднѣе...
   Ходятъ дьяки, писаря и разный приказный людъ не у дѣлъ, и одно сказываютъ. Ходятъ монахи и офени: другое баютъ по-шепту. Наѣзжаетъ начальство ряженое, что не начальство, а таковымъ сказывается. Нынѣ одинъ пріѣдетъ, указъ читаетъ, а завтра другой поретъ за исполненіе указа, а тамъ наѣдетъ третій, деретъ за неповиновеніе, а четвертый наскачетъ и пойдетъ поря невѣсть за что и про что... Молчи! И правый виноватъ, и виноватый правъ.
   Тотъ попался за утайку настоящей законной печатки, а другой за поступленіе, какъ наказывала такая же печатка, а иной опять всѣхъ тѣхъ печатокъ уберегаясь, ряженыхъ и самозванцевъ убѣгая, видишь, истинное начальство царское якобы за самозванное принялъ.
   И кто тебѣ другъ, и кто тебѣ врагъ, и гдѣ правда, и гдѣ кривда, и кто дѣло молвитъ, и кто морочитъ, никому не вѣдомо.
   Да и за вѣрное сказываютъ умные люди, что само начальство, слышь, не знаетъ, начальство оно или такъ якобы только для виду. Чудное дѣло! Какъ есть антихристовы времена пришли. Да и, сказываютъ, ужъ видѣли его: вельможей одѣтъ, въ золотѣ да въ бархатѣ, и со своими разговоръ велъ совсѣмъ не по-русски. Мимо церкви ѣхалъ и отвернулся.
   Такъ вотъ какія бѣды на Руси были, такія и на селѣ Таковскомъ.
   Баре-господа оброкъ положили безмѣрный. Какъ ни прикидывай, а ужъ никакъ не угодишь весь уплатить. Ну да все еще со грѣхомъ-то пополамъ уплатить-бы и можно. Да внезапно приключилась бѣда, какой и не чаяли Таковскіе мужики: вышелъ бунтъ на селѣ, да такъ еще потрафилось, что Савка всему бунту вышелъ заводчикъ.
   Пришелъ нѣкій дьякъ изъ столицы и роздалъ манифесты царскіе, въ коихъ крѣпко запрещалось платить оброкъ, а въ казну подушной полагалось всего три алтына со двора, тому дьяку за цѣлыхъ полста лѣтъ впередъ. Опричь этого манифеста роздалъ дьякъ всему селу печатки ругательныя, гдѣ выходило всѣмъ сестрамъ по серьгамъ, а ужъ больше всего господамъ не гоже прописано было.
   Ушелъ тотъ дьякъ, собравъ подушную. Взялъ Савка свою печатку и припряталъ, да навѣдавшись разъ въ городъ, съ дураковъ-то и покажи ее какому-то писарю. Писарь ехида смолчалъ, и вернулся Савка въ Таковское цѣлъ и невредимъ. А тутъ на селѣ что Свѣтлое Воскресенье: радуются мужики; скоро, баютъ, вольность будетъ, да не простая, а совсѣмъ вольная. Прошла недѣля. Вдругъ налетѣло войско, солдаты, при нихъ офицеръ, да палачъ въ красной рубашкѣ... И писарь тотъ бестія съ ними. Пошла переборка!
   Печатки палачъ перебралъ и сжегъ на улицѣ. Офицеръ обѣщалъ сто рублевъ за поимку того дьяка... Да поди-ка его сыщи!
   За симъ, какъ быть должно, зачали пороть. Село большое, людное. Трудное, копотливое дѣло было, но въ двое сутокъ кое-какъ съ Божьей помощью всѣхъ перепороли. Савка молча тоже легъ подъ розги. Драли, драли его... нѣтъ конца... что за притча! думаетъ Савка. А самъ все ни слова, все ждетъ: вотъ перестанутъ!
   А вышла бѣда. Сталъ выборъ дѣлать офицеръ, кого увезти, и говоритъ:
   -- А гдѣ нѣмой? Тотъ, что заводчикъ, да не сознался.
   И увезли Савку въ городъ съ другими пятью.
   Сидитъ Савка въ острогѣ мѣсяцъ, другой, третій, и съ нимъ старецъ. Свѣдали они отъ истопника острожнаго, что имъ разрѣшенье скоро выйдетъ въ ссылку, въ Легіонъ, а гдѣ то мѣсто, не вѣдомо никому подлинно; вѣдомо только, что будетъ имъ указано тамъ съ Туркой драться за вѣру... Полагать надо турецкій городъ.
   Старикъ и Савка сговорились, имъ помогли согласники стариковы. Бѣжали они изъ острога и махнули верстъ за сто, въ лѣсъ, гдѣ было много монастырей, и постригся Савка.
   Прожилъ мужикъ въ монастырѣ болѣе года, но подъ самый Новый Годъ вдругъ налетѣли команды, многихъ монаховъ пересѣкли и забрали въ городъ, въ томъ числѣ и Савку.
   Опять перегнали и засадили ихъ въ тотъ же острогъ, но ужъ тотъ же самый истопникъ сказываетъ, что Легіонъ тотъ наши взяли и разрушили, и что царица не приказала болѣе драться за вѣру, а что нынѣ Савкѣ за его постриженье должно выйти разрѣшеніе итти въ Сибирь, потому что мужику не показано самовольно стричься, хотя бы и ради Господа Бога иль спасенія души. Потому что, какъ мужикова душа продажная, то отъ ея спасенія помѣщику ущербъ.
   Черезъ полгода надѣли Савкѣ колодку, прицѣпили къ канату и погнали по Казанкѣ въ Сибирь.
   Савка не горевалъ. И въ Сибири люди живутъ!
  

III.

   Ну, а Яшка?
   Мужикъ Яшка -- малый не промахъ. Онъ тѣломъ малъ и худъ, тощій, почитай плюгавый, словно съежился весь; лицо изжелта-бѣлое, но пухлое, отекшее, носъ горбится, скулы роздало, лобъ высокій, въ вискахъ схваченъ. Карій глазъ завалился подъ бровь и сверкаетъ оттуда, хоть малый, да острый; глазъ этотъ не злой, но ненадежный. Яшка имъ все видитъ и что на глазахъ, и что не на глазахъ, и обо всемъ сей глазъ своей сударынѣ смѣкалкѣ докладываетъ. И что не случись въ смѣкалкѣ Яшкиной, карій глазъ сейчасъ ужъ то провѣдалъ и запрыгалъ въ щелкѣ своей; прямо тоже не смотритъ, развѣ на мгновеніе, а больше все бѣгаетъ по сторонамъ, словно боится, что, уставившись, проболтаетъ про то, что есть тамъ, "себѣ на умѣ".
   Волосъ у Яшки черный, не густъ, и небольшая голова лохматится кудрями кручеными. Борода свѣтлѣе, но тоже темная; волосъ рѣдкій, весь клинушекъ волосяной насквозь видно, усъ тоже словно у махонькаго; и сѣдины дождется, и все не выростетъ.
   На подъемъ Яшка легокъ, проворенъ, силы не велики, ловокъ за то, и гдѣ рукой или кулакомъ взять не можетъ, тамъ приноровится, слѣва глянетъ, справа зайдетъ, и наконецъ возьметъ смѣкалкой.
   Случается задоръ беретъ его, но чаще на словахъ, чѣмъ на дѣлѣ. Мужики сказываютъ, что Яшкинъ языкъ, что ножъ: молвитъ, что рѣжетъ.
   Языкъ Яшкинъ зря не болтаетъ, что на умѣ. Яшка надумаетъ на рубль, глянетъ на гривну, а молвитъ на алтынъ. Случается, руками одно строитъ, а на мысляхъ раскладываетъ другое, предбудущее время, либо позапрошлое судитъ. Объ лѣто помышляетъ, что зимой испробуетъ, зимой раздумываетъ, какъ лѣтомъ уберется. Въ трудномъ случаѣ Яшка изворотится. Онъ не прочь отъ того, что одна голова хороша, а двѣ лучше, а все наровитъ обойтись безъ другой головы... Другая-то голова не своя...
   Случается Яшкѣ зарваться не вѣсть куда на мысляхъ. Такое иной разъ смѣкалка у себя на мысляхъ разложитъ, что Яшка глазъ свой отъ начальства коситъ совсѣмъ въ сторону. Проболтаешь, что въ башку лѣзетъ,-- "ахъ ты!" будетъ. Великой вѣры въ дѣдовъ и отцовъ обычай Яшка не имѣетъ. Испробовать удачу любитъ... Ладно? И слава Богу! Не ладно? Въ другой разъ, братъ, не поймаешь, инако распорядимся.
   Гдѣ Савка за ухомъ почесываетъ и понукаетъ себя напрасно, Яшка косится и смѣкаетъ. Не мытьемъ, такъ катаньемъ, а взять все можно. Яшка не думаетъ, что новое, что бѣдовое -- одно: бываетъ новое не хуже стараго. Ей-Богу! А набѣжитъ новость худая, смѣкни живѣе, да и дай сдачи.
   Спросишь Яшку:
   -- Какъ живете-можете? Что новаго?
   Отвѣтствуетъ Яшка, и въ словѣ его насмѣшка не надъ собой однимъ, надъ всѣми:
   -- Чему у насъ быть?.. Живемъ, хлѣбъ жуемъ.
   Вѣдомо Яшкѣ, что все на свѣтѣ какъ Богу угодно, но Господь милостивъ...
   -- За Богомъ молитва не пропадаетъ.
   -- На Бога надѣйся, а самъ не плошай!
   -- Богъ помочь!
   Молится Яшка тоже угодникамъ Божьимъ, но все же и о Богѣ помнитъ, яко есть Онъ на небесахъ, и молится не въ одной бѣдѣ, чтобы просить Господа. Иной разъ молвитъ, и на лицѣ спасибо видно.
   -- Вишь, Господь-Батюшка какъ солнышко выстроилъ!
   -- Вишь, Отецъ Небесный какъ перо птицѣ далъ!
   -- Слава Тебѣ, Господи, говоритъ.
   Во храмѣ Яшка крестится и поклоны кладетъ не сплошь да рядомъ, а въ надлежащее время, больше при выходахъ, при отворѣ царскихъ вратъ, предъ чтеніемъ святаго Евангелія. А какъ возгласитъ батюшка... И всѣхъ православныхъ христіанъ... тутъ особенно усердствуетъ Яшка, крестится... Своя-то рубашка къ тѣлу ближе... Молитвъ знаетъ наизусть довольно, но что въ нихъ сказывается -- мудрено! Что угодно Богу и что грѣхъ, Яшка хорошо знаетъ. И опять знаетъ тоже, что грѣхъ малый, а что великій грѣхъ...
   -- Убить человѣка -- грѣхъ великій.
   -- Просвирку бросить псу -- грѣхъ великій.
   -- Оскоромиться -- Господь проститъ.
   -- Утянуть гривну, другую изъ оброка, про себя, грѣха тутъ мало!
   -- Сосѣдову жонку по ягоды въ лѣсъ звать, грѣха тутъ пожалуй нѣтъ.
   Впрочемъ Яшка иной разъ самъ себя умиротворяетъ, да утѣшается.
   -- Одинъ Богъ безъ грѣха, говоритъ.
   -- Эхъ-ма! Дѣло житейское!
   И чуетъ Яшка, что у него на совѣсти и предъ Господомъ Богомъ, и предъ царемъ малую толику не чисто.
   У Яшки тоже жена, но Аксюта не чета Аринѣ: она баба красивая, но хворая и ледащая. Наработать много не можетъ. Ну, а какъ сталъ еще Яшка ее баловать, да не бить, то и вышла вся цѣна бабѣ -- алтынъ.
   Много намаялся и Яшка отъ чудныхъ порядковъ, но когда кумъ Савка угодилъ въ острогъ, его еще Богъ миловалъ. И такъ прожилъ Яшка на селѣ благополучно до весны 1773 года. А тутъ съ половодьемъ дошелъ чередъ и до него. И смѣкалка его не помогла.
   Пріѣхалъ на село государственный секретарь, съ виду важный, какихъ еще не наѣзжало на село, съ нимъ приказные, дьяки, палачъ, капралъ и команда! Прочиталъ онъ Таковскимъ красный манифестъ царскій, въ коемъ повелѣвалось: Не довѣряться зря всякимъ проходимцамъ и по указу императорскаго величества не платить болѣе никакихъ сборовъ, понеже много было попусту уплачено за прошлое время. За симъ оброкъ вносить и работу справлять на баръ отнюдь не дозволено, ибо господа по новому разрѣшенію нарочитое жалованье отъ царицы получать будутъ. Рекрутовъ поставлять освобождалось всякое село на десять годовъ, кое внесетъ за то по сорока алтынъ со двора.
   Прежніе манифесты, у кого нашли, отобрали, и палачъ сжегъ на улицѣ.
   Собрали мужики деньги, радуясь настоящему начальству, получили отписку въ уплатѣ сей новой рекрутской повинности, и обязуясь по тому манифесту поступать, приложили руку. Яшка, какъ грамотный, расписался тоже закорючкой.
   На грѣхъ наѣзжай въ ту пору сосѣдній помѣщикъ съ полсотней псарей. Капралъ и команда въ разсыпную отъ нихъ. Разузнавъ, въ чемъ дѣло, баринъ схватилъ государственнаго секретаря, избилъ по щекамъ и велѣлъ запереть въ клѣтушку вмѣстѣ съ его писарями, а самъ, захватя собранныя деньги, уѣхалъ, будто въ городъ жаловаться на самозванца. Мужики сначала одурѣли, но, прождавъ сутки, спохватились -- какъ возможно съ царскимъ секретаремъ попустить такое обхожденіе, и разломавъ двери, съ почетомъ вывели его. А тутъ вдругъ и скачутъ опять помѣщикъ со псарями, но съ ними вельможа.
   -- Я губернаторскій товарищъ иль по-вашему, по-дурацкому, государственный секретарь!-- говоритъ вельможа:-- и гляди, что вамъ учиню за ослушаніе! Подавай начальниковъ бунта!
   -- Ряженые братцы! Ряженые!-- говоритъ настоящій секретарь.-- Это бестія помѣщикъ свое холопье перерядилъ. Я ихъ всѣхъ съ рыла знаю. Заступитесь! Не давайте себя морочить. Въ отвѣтъ за меня пойдете.
   Ряженыхъ приняли въ дубье. Одни убѣжали, другихъ взяли, отодрали по приказу государственнаго секретаря и пустили, а ряженаго государственнаго секретаря и сосѣдняго помѣщика по его же наказу посадили въ овинъ. Государственный секретарь уѣхалъ, много довольный вѣрностью царицѣ и обѣщалъ еще многія льготы.
   На другое же утро наскакали мушкатеры верхомъ и офицеры. Таковскіе сбѣжались со страха въ кучу. Пошла пальба. Что тутъ народу легло, Боже Господи! Что ни дворъ, либо увѣчный, либо покойникъ. Тутъ же привезли и государственнаго секретаря, истиннаго то... то бишь не истиннаго, а ряженаго... Не второго, что ряженымъ былъ, а перваго, что былъ ряженый... тьфу, прости Господи!.. того, что манифестъ красный читалъ! Привезли, разложили и драли. А послѣ того дранья на Таковскомъ кладбищѣ и схоронили. Яшку съ двумя десятками своихъ Таковскихъ же угнали въ городъ, въ острогъ. Сидя въ острогѣ, Яшка озлобился безмѣрно. Не тотъ человѣкъ! Станетъ сказывать какъ было дѣло, трясется весь, бѣлѣетъ лицомъ. Отъ страху? Какое отъ страху!
   Но Яшка не Савка, на третій же день изъ острога бѣжалъ въ Кержинскій лѣсъ, гдѣ великій притонъ былъ бѣгунамъ, ибо старцы тамъ жили въ скитахъ и всякаго принимали. Постригаться Яшка не пожелалъ, хотѣлъ снова жену и дѣтей добыть и съ ними бѣжать вмѣстѣ. Одинъ старецъ, по имени Яковъ, призрѣлъ его и соболѣзновалъ ему болѣе другихъ.
   -- Слушай, тезка, тебѣ у насъ дѣлать нечего, коли ты семейный и семью свою бросить желанье не имѣешь. Ступай ты подъ Новгородъ, что Нижнимъ звать, въ село Прорву. Тамъ спроси моего свояка, что звать Егоръ Сергѣевымъ. А ему скажи: здорово молъ дядя Соломоновъ-Хвостъ! Такъ и скажи. Онъ тебѣ твое дѣло справитъ. Чужимъ же прозвище сіе не болтай по дорогѣ.
   Пошелъ Яшка. Не разъ наскакивали душегубцы, да что съ него взять, одна новая рубаха, да и ту тезка далъ. Зазывали къ себѣ, да не пошелъ Яшка въ головорѣзы. Смѣкалка сказываетъ, что проку въ томъ не жди,-- а вотъ что Соломоновъ-Хвостъ скажетъ... Черезъ мѣсяцъ былъ Яшка у Хвоста.
   -- Тебѣ, братъ, одно осталось: иди обѣляться за-границу польскую. А тамъ верни опять и на-границѣ скажися бѣглымъ ради старой вѣры. Имъ нынѣ ходъ въ Россію слободенъ по царскому указу. Назовись какъ пожелаешь, получишь видъ и съ нимъ дозволеніе на селитьбу. Тогда вызовешь жену и дѣтей, и селися гдѣ хошь.
   Яшка отказался итти въ такую даль. И такъ ужъ лѣто все прошлялся безъ толку.
   -- Ну не можешь, иди подъ Казань. Иди ты по Казанкѣ верстъ сто, и тамъ придешь въ село Микитское. Тамъ ты найдешь старика Власа, а у него спроси, гдѣ живетъ недалече отъ Казани старецъ, что звать Бирсомъ Благоутробнымъ. Онъ знаетъ и укажетъ путь. Старецъ сей тебя научитъ. Чаятельно мнѣ, онъ тебя можетъ на Приволжьѣ поселить. Тамъ край добрый, воровской, письменности не требуютъ, и какъ самъ народъ все бѣглый, то для бѣгуновъ страннопріимный.
   Пошелъ Яшка по Казанкѣ. Много онъ повстрѣчалъ такихъ же шатуновъ, какъ и самъ, и много наслушался диковиннаго.
  

IV.

   Шелъ 1773 годъ. Стояла ясная теплынь осенняя. Сентябрское солнце опускалось на небосклонѣ, и догоравшими, чуть теплыми лучами озаряло бѣлокаменную столицу и ея "сорокъ сороковъ"; ярко горѣли золотыя шапки храмовъ православныхъ.
   Версты за три отъ Москвы, со стороны села Петровскаго, бойкою рысью бѣжалъ шестерикъ ямскихъ лошадей, запряженный въ большой желтый рыдванъ. За нимъ, на трехъ тройкахъ, неслись телѣжки, наполненныя молодцами, около десяти человѣкъ. Ѣхалъ, по всему, важный вельможа и его челядь.
   На широкихъ козлахъ сидѣлъ красивый парень въ мундирѣ, деньщикъ вельможи, съ медалью на груди. Изъ кареты выглядывалъ на Москву молодой человѣкъ, съ виду лѣтъ тридцати, военный, въ красивомъ мундирѣ съ красными выпушками, виднѣвшимися изъ-подъ накинутаго плаща.
   Солнце уже сѣло, когда проѣзжіе въѣхали въ Ямскую слободу, и рыдванъ застучалъ и покатилъ бодрѣе.
   Ямщикъ покрикивалъ. Народъ встрѣчалъ и провожалъ проѣзжихъ любопытнымъ глазомъ, кто поближе -- шапку ломалъ. Окошки въ избахъ подымались и стукали; собаки заливались дружнымъ лаемъ. Скоро появилась застава.
   -- Тверскія ворота! вымолвилъ ямщикъ, и затѣмъ оборотясь налѣво, гдѣ среди полянки, въ зелени деревьевъ и кустовъ, виднѣлась бѣленькая церковь, обнесенная оградой, снялъ шапку и перекрестился. Деньщикъ послѣдовалъ его примѣру и за нимъ всѣ молодцы во всѣхъ телѣжкахъ.
   -- Монастырь что-ль? спросилъ кто-то.
   -- Страстной монастырь! А вотъ тебѣ Дмитрій Солынскій, тамъ икона чудотворная, сказалъ другой.
   Карета повернула налѣво вдоль вала. Изрѣдка передній ямщикъ подымалъ руку съ кнутомъ и, указывая на церкви за оградами, говорилъ сосѣду:
   -- Петровъ монастырь!
   -- Вонъ монастырь Рожественскій.
   -- Тутъ знать по валу все монастыри.
   -- Все по валу, вотъ сейчасъ на гору взъѣдемъ, будетъ Срѣтенскій монастырь. А во, гляди, вся эта улица на версту будетъ пустая, до Варварки пустая. Всѣ домы заколочены и пропускъ надысь токмо чинить стали, а то однѣ собаки ходили.
   -- Отъ чумы! Неужто вся вымерла?
   -- До чиста! Да ихъ много такихъ-то. Она по всей Москвѣ ходила ходуномъ. Ужъ какъ ухитрялись ее словить, да нѣтъ, хитра бестія.
   -- Кто?
   -- А чума-то.
   Деньщикъ поглядѣлъ на ямщика и ухмыльнулся, но промолчалъ.
   -- Кабы она въ Крымскій бродъ не сунулась, такъ и по сю пору бы шлендала по городу. Какъ увидѣли ее въ водѣ по колѣно, наскочили бутори на нее и затопили. Имъ за то кресты дадены, вотъ какъ у тебя...
   На телѣжкахъ шла рѣчь о томъ же. Наконецъ, одинъ изъ молодцовъ перебилъ:
   -- Полно вамъ все о чумѣ, инда волосъ дыбомъ...
   -- Далеко-ль еще до Покровки-то?
   -- Недалечко. Вонъ крестъ-то, видишь.
   -- Хорошо-ль кормятъ у Артемія-то Никитича? Аль вяленою глиной съ приправой изъ дождевой бочки!
   -- Вѣстимо! Все свое, изъ вотчинъ. Спасибо скажи: на постояломъ-то дворѣ все за алтыны. Наголодался бы...
   Уже стемнѣло совсѣмъ, когда рыдванъ, подъѣхавъ, завернулъ къ большому барскому дому и въѣхалъ на широкій дворъ, покрытый пожелтѣлою травой.
   -- Артемій Никитичъ какъ можетъ? спросилъ молодой офицеръ, вылѣзая изъ экипажа на руки столпившейся дворни.
   -- Слава Богу, изволитъ здравствовать!
   -- Бѣги, докладывай, ребята: князь Данило Родивонычъ Хвалынскій, прямо изъ-подъ Турки въ гости заѣхалъ.
   Половина дворни бросилась въ домъ.
   -- Здорово, Сидоръ! Моихъ молодцовъ прошу жаловать, продолжалъ князь, здороваясь съ дворецкимъ.-- Мы не на долго. Завтра закупимъ коней и въ путь къ батюшкѣ въ Азгаръ.
   -- Чтой-то такъ поспѣшно, князенька? баринъ васъ не пуститъ. Погостите у насъ, батюшка, провожалъ князя дворецкій.
   На верху широкой каменной лѣстницы стоялъ старикъ, хотя сѣдой, но бодрый, плотный, съ румянымъ и свѣжимъ лицомъ. Онъ поднялъ руки и весело раскрылъ объятья на встрѣчу князю. Это былъ Артемій Никитичъ Соколъ-Уздальскій.
   -- Дорогому гостю! Милости прошу. Здравствуй, молодецъ, поцѣлуемся. Проводилъ парнишку, а тутъ, гляди, чуть не генералъ.
   Они обнялись, и хозяинъ повелъ гостя въ горницы.
   -- Спасибо, что меня стараго тетерева не забылъ навѣстить. Не гордъ, не въ дѣда! Твой дѣдъ, покойный Зосима, прямо на постоялый бы завернулъ. Ты вѣдь нынѣ въ силѣ. Вы понаторѣли при дворѣ. А мы вотъ на дворѣ, а я такъ, почитай, еще на заднемъ, въ Москвѣ. Ну садись, сказывай, а я слушать учну. Къ отцу въ Казань ѣдешь, показаться. Далече. Предъ отъѣздомъ молебствіе закажемъ. Нынѣ на Руси: краткій путь -- башка въ шишкахъ, дальній путь нога въ гробу. Какой на тебѣ чинъ? Полковникъ! Эй, Петька, Сидорка! Вы!! Ужинъ скорѣе, романеи съ погреба. Разопьемъ, друже, погуторимъ, а тамъ уснешь, а къ заутренѣ вмѣстѣ небось. Въ шесть часовъ! Успѣешь всхрапнуть дотоль.
   Артемій Никитичъ болталъ безъ умолку вплоть до ужина, смѣялся, вскрикивалъ и сыпалъ на князя вопросами, не давая ему отвѣчать ни на одинъ.
   Князь Хвалынскій молчалъ и, глядя въ веселое лицо бодраго старика (прежняго питерскаго хлѣбосола временъ Елизаветы), думалъ про себя:
   "И этотъ праздный человѣкъ подозрѣвается государыней въ измѣнѣ. Этотъ тетеревъ, какъ онъ сказывается, замѣшался будто въ злоумышленіяхъ Хрущевыхъ да Гурьевыхъ. Не можно этому быть. Онъ весь тутъ какъ на ладони".
   Подали ужинъ. Часовъ въ девять князь направился въ отведенный ему покой, приказалъ стащить всѣ перины съ высокой кровати и улегся на доскахъ, подославъ коверъ.
   -- Эхъ, князинька! жаловался дворецкій Сидоръ.-- Вѣдь вы тутъ не подъ Туркой; этакъ-то жестко.
   Деньщикъ Алеша отвѣчалъ за князя.
   -- То, Сидоръ Егорычъ, по питерскому, а подъ Туркой-то мы въ единорогахъ спали. Влѣзешь въ него, ежомъ умостишься на самомъ зарядѣ и спишь.
   -- А какъ выпалитъ?
   -- Ну тогда перемахнешь къ Туркѣ въ лагерь.
   -- О-охъ! Страсть! испуганно вздохнулъ Сидоръ Егорычъ.-- А что Турка съ рожи страшнѣе Нѣмца?
   -- А то нѣтъ? Турка, если съ боку глядѣть, совсѣмъ вѣдьма. А сзади зайдешь, будто огурецъ...
   -- Ахъ ты Господи! воскликнулъ Сидоръ, приложивъ руку къ щекѣ, какъ бы отъ зубной боли.
   Князь разсмѣялся.
   -- Не слушай его, Сидоръ. Онъ балагуръ. Разбуди-ка меня къ заутрени, а то съ пути какъ бы не проспать.
   Въ спальнѣ хозяина шла иная бесѣда. Артемій Никитичъ сидѣлъ пасмурный въ креслахъ. Предъ нимъ стоялъ, заложивъ руки за спину, по виду подъячій, а по говору человѣкъ приближенный, маленькій, сѣроглазый, съ нечисто выбритымъ лицомъ и съ большою плѣшью.
   -- Не будь я Наумъ Подружкинъ, не будь ваша тварь вѣрная, а будь ракалья, коли я не стараюсь изъ всѣхъ силъ, тихо говорилъ онъ.-- Да коли ужъ нельзя справиться? Я радъ бы услужить всячески, а на нѣтъ и суда нѣтъ. Послѣ завтра всѣ изготовятся. Полтысячи на желтой бумагѣ будутъ.
   -- А доѣхать. Шутишь что-ль?
   -- Ваши молодцы духомъ доскачутъ. Токмо раскошеливайтесь, а то не ваша забота. Съ вѣтромъ вмѣстѣ пріѣдутъ.
   -- Сколько тебѣ-то еще нужно?
   -- Мнѣ-то? Да триста рублевъ еще. Такъ всѣхъ тыща и будетъ.
   Артемій Никитичъ отсчиталъ деньги; Подружкинъ получилъ и поклонился.
   -- Простите. Завтра ввечеру зайду.
   -- Ладно. Похлопочи же. Не задерживай.
   Оставшись одинъ, старикъ задумался, и наконецъ, придя въ себя, сказалъ тихо вслухъ:
   -- Завтра пощупаю, помну, что вылѣзетъ? Да нѣтъ... Царедворецъ!.. Въ царьки мѣтишь, Данилко.
  

V.

   Артемій Никитичъ былъ изъ древняго рода Соколъ-Уздальскихъ, много древнѣе и именитѣе рода Хвалынскихъ, но уже менѣе блестящаго.
   Соколъ-Уздальскіе княжеской крови. Одинъ изъ нихъ былъ свойственникъ Грознаго, но они не чванятся этимъ, а чванятся тѣмъ, что первый родоначальникъ ихъ, Дмитрій, правнукъ Андрея Ярославича Суздальскаго, брата Св. Александра Невскаго. Слѣдовательно, не подъ стать Уздальскимъ гордиться тѣмъ, что одинъ изъ нихъ -- свойственникъ царя много разъ женатаго и поэтому богатаго свойствомъ.
   Около 1400 года сынъ Дмитрія, Василій, получилъ въ удѣлъ городъ Уздаль въ землѣ Суздальской, и его старшій сынъ Иванъ наслѣдовалъ ему. На одной изъ охотъ Иванъ обогналъ всѣхъ на конѣ своемъ и первый достигъ краснаго звѣря. Прозвище Сокола присудили ему князь и бояре, и осталось оно на вѣки за нимъ и его родомъ.
   У Ивана, или, какъ говорилось, у Сокола, князя Уздальскаго, было два сына: Андрей Соколъ (по отцу) и Василій. Обидѣлъ отецъ меньшаго сына ради большаго. Въ нищенскомъ видѣ пришелъ Василій въ Москву и билъ челомъ на отца и брата...
   Но всѣ увѣщанья, что грѣхъ и стыдъ пускать по міру сына единокровнаго убогимъ и босымъ, не дѣйствовали на отца.
   На позоръ и посрамленье Сокола-Уздальскаго, взялъ Василія къ себѣ въ хоромы князь, но приказалъ ему ходить босымъ и всякому отвѣтствовать: "Потому де я босъ.... что отецъ у меня родной -- ехида и скаредъ".
   Василій Босой сталъ родоначальникомъ Босыхъ, имѣвшихъ видную долю въ Московскомъ государствѣ... Послѣдній Босой сложилъ голову по повелѣнію Грознаго.
   По присоединеніи Суздальскаго княжества въ Москвѣ Уздальскіе превратились въ бояръ, и ужъ не назывались князьями. Нѣкоторые изъ Уздальскихъ были стольниками, кравчими, постельничими царей московскихъ. Иные и на воеводство ѣзжали, и въ совѣтѣ царевомъ сиживали.
   Одинъ изъ нихъ, Дмитрій, бѣжалъ съ Курбскимъ за предѣлы русскіе, но послѣ двухлѣтняго отсутствія вернулся по требованію царя и былъ прощенъ, но одинъ изъ сыновей его, уже не молодой, снова бѣжалъ и поселился въ Литвѣ... Проклятье отца и прозвище Сокола-Лихолюбца проводили его въ побѣгъ со святой родины. Бѣглецъ сталъ родоначальникомъ шляхетскаго рода Соколинскихъ. Въ тяжелую годину самозванцевъ и воровъ, безправія и крамолъ, сыновья Дмитрія, Михаилъ и Андрей, были доблестными сподвижниками Пожарскаго, и Михаилъ погибъ въ битвѣ съ войсками Хоткевича.
   При царѣ Ѳедорѣ Алексѣевичѣ бояринъ Ѳедоръ Соколъ-Уздальскій былъ другомъ боярина Артамона Матвѣева и женатъ на его родственницѣ.
   Никита Соколъ-Уздальскій былъ любимцемъ царевича Алексѣя Петровича, замѣшался въ дѣло о побѣгѣ царевича къ Кесарю и былъ запытанъ... Вдова его и старшій сынъ Матвѣй съ бабушкой и съ малолѣтнимъ братомъ Артеміемъ скрылись изъ Москвы въ деревню. При Петрѣ II явился изъ вотчины своей ко двору молодого государя красавецъ и молодчина Матвѣй Никитичъ и полюбился Петру Алексѣевичу. Дочь сильнаго при дворѣ вельможи влюбилась въ него, и отецъ согласился на свадьбу, не взирая на бѣдность молодого Матвѣя.
   -- Воистину Соколъ сей юноша! говорили всѣ.
   За недѣлю до сговора Матвѣй заболѣлъ, и черезъ два мѣсяца никто не узнавалъ прежняго Сокола. Сглазили его люди лихіе. Оспа (которая вскорѣ затѣмъ унесла и молодого государя) страшно изуродовала Матвѣя. Не было на немъ подобія Божьяго, не только красоты. Названная невѣста полюбила другого, а Матвѣй съ горя сбился съ пути доблести и позорилъ по Москвѣ имя Соколъ-Уздальскихъ.
   При Аннѣ Іоанновнѣ учинилъ онъ во дворцѣ неприличную дворянину забаву съ Нѣмцемъ изъ Курляндіи и былъ высланъ изъ столицы въ свое Сокольское, гдѣ вскорѣ женился.
   Братъ его Артемій остался на службѣ, въ великой силѣ не былъ, но исподволь дошелъ до чина бригадира и при Елизаветѣ Петровнѣ былъ вдругъ за что-то пожалованъ тысячью душъ и сталъ бояринъ знатный по своему хлѣбосольству и пирамъ.
   Позднѣе пріѣхалъ къ дядѣ въ Петербургъ и поступилъ въ гвардію молодой Алексѣй Матвѣевичъ Соколъ-Уздальскій. Тѣ, кто помнили красавца Матвѣя Уздальскаго при его появленьи въ Москвѣ при Петрѣ II, узнавали сына его Алексѣя. Дядя Артемій Никитичъ сталъ за него хлопотать, говоря:
   -- Спустилъ Сокола съ руки: невѣдомо далеко-ль взлетитъ?
   Вскорѣ весельчакъ Алексѣй женился, и сталъ съ огромнымъ приданымъ жены чуть не богаче дяди Артемія.
   Уздальскіе были всѣхъ древнѣе родомъ при дворѣ императрицы, и были первые на балахъ и вечеринкахъ, но не въ дѣлахъ государственныхъ; ибо и дядя и племянникъ отличались особенною лѣнью.
   Алексѣй однако былъ еще плоше дяди. Онъ едва писалъ и читалъ русскую грамоту, когда нѣкоторые его сверстники и товарищи уже знали разныя иноземныя нарѣчія. Рубли серебряные считалъ до тысячи, а далѣе путался.
   Видя, что Алексѣя всѣ обгоняютъ въ почестяхъ, да чтобъ утѣшить его послѣ внезапной смерти жены его, Артемій Никитичъ выхлопоталъ ему у императрицы посольское званіе ко двору одного изъ нѣмецкихъ государей.
   -- Я не служу, все обѣдаю: такъ ты, Алеха, нашу фамилію выручай, сказалъ онъ.
   Алексѣй собрался, оставивъ у дѣда сынишку Андрюшу. Проводили его друзья до польской границы, надѣясь, что обгонитъ онъ своихъ совмѣстниковъ по службѣ... Доѣхалъ Алексѣй до Варшавы, пожилъ тамъ и черезъ четыре мѣсяца снова представился государынѣ въ Питерѣ со словами.
   -- Уволь, матушка-царица! Не можно мнѣ до Нѣметчины ѣхать. Страшусь! Чего? Самъ не вѣдаю. Дозволь остаться въ Петербургѣ и служить твоему величеству дома.
   Поѣздка Уздальскаго въ Польшу не обошлась даромъ. Влюбился Алексѣй въ молоденькую панну Людовику, дочь шляхтича, увезъ ее и привезъ съ собою въ Москву. Очарованный ея кротостью, Алексѣй женился на ней за мѣсяцъ до рожденья сына Вячеслава.
   По воцареніи Петра III, Алексѣй попалъ вдругъ въ бергъ-коллегію, восхотѣлъ поусердствовать, отличиться, и заварилъ такую кашу, что государь лично стыдилъ его при всѣхъ придворныхъ. Заплакалъ Алексѣй, и изъ жалости оставленъ былъ при мѣстѣ, но когда вступила на престолъ Екатерина Алексѣевна, то многіе называемые Елизаветинцы получили абшидъ.
   -- Малоумные люди у статскихъ дѣлъ -- зло великое государству! сказала царица.
   -- Новая метла помела! злобно говорили всѣ отставленные.-- Паки Нѣмцевъ и бироновщину ждать надо. Анна третья воцарилась.
   А Алексѣю царица, перемолвивши два слова, сказала:
   -- Гораздо знать древенъ и старъ вашъ родъ, что изъ ума выжилъ! Пропустите новыхъ впередъ.
   Артемій послѣ похоронъ Петра III словно вздурился и самъ уѣхалъ въ Москву, бросилъ обжорствовать и все кулакомъ грозился неизвѣстно кому. Алексѣй же уѣхалъ въ деревню и, потерявъ Людовику, женился въ третій разъ. Онъ горевалъ и скучалъ. Единственною утѣхой его была крошка-дочь, отъ покойной Людовики, названная по дню рожденія Прасковьей.
   Алексѣй не долго прожилъ и, раздѣливъ дѣтей еще при жизни, завѣщалъ дочь попеченьямъ обожавшей ее мачихи, а сыновей -- дядѣ Артемію.
   Марфа Петровна Уздальская, родомъ Городищева, осталась съ дѣвочкой въ удѣльномъ имѣніи близъ Казани, а молодые люди поѣхали въ Москву къ дядюшкѣ. Андрей сталъ кутить, вскорѣ совсѣмъ сбился съ пути и женился на поповой дочери своего прихода; второй -- Вячеславъ, робкій, стыдливый, жилъ въ домѣ дѣда и проводилъ время въ большомъ саду или въ церкви Покрова и слѣпо повиновался дѣду.
   Однажды послѣ долгой бесѣды съ Артеміемъ Никитичемъ онъ исчезъ... Не видя брата, Андрей спросилъ, гдѣ Вячеславъ, и узналъ отъ дѣда, что юноша уѣхалъ въ Польшу погостить къ теткѣ, родной сестрѣ своей матери.
   Черезъ полгода старикъ объявилъ, что Вячеславъ не хочетъ возвращаться въ Россію и проситъ все свое имущество продать, а деньги переслать къ нему въ Краковъ. Съ той поры никто ничего не слыхалъ о Вячеславѣ. Былъ слухъ черезъ годъ, что Вячеславъ умеръ, а дѣдъ Артемій ничего не объяснилъ Андрею, а поводилъ бровями, да говорилъ:
   -- Не вѣдаю... Не пишутъ! Всѣ подъ Богомъ ходимъ.
   Вскорѣ Андрей забылъ о братѣ и не спрашивалъ ничего. Въ то же время жена его, послѣ родовъ сына, названнаго Артеміемъ, въ честь дѣда, сошла съ ума и зарѣзалась. Андрей вдругъ остепенился, пересталъ пить и болтаться по трактирамъ, а занялся усердно какимъ-то дѣломъ, подъ протекціей и наблюденіемъ Артемія Никитича.
   Прошелъ годъ. Открылся въ Москвѣ заговоръ противъ царицы; замѣшанъ былъ Андрей... И Артемій Никитичъ чистъ оказался, хоть и былъ допросъ ему. Государыня простила молодого человѣка, говоря:
   -- Грѣшно и не приличествуетъ намъ казнить малоумнаго. Начальный измѣнникъ и нашъ персональный оскорбитель не сей юноша, а иной, руководившій его за отца...
   Андрею приказано было ѣхать жить въ деревню. Артемій Никитичъ остался жить въ столицѣ, хотя многіе вьявь называли его, со словъ государыни, "начальнымъ всему заводчикомъ и крамольникомъ".
   Однако однажды какой-то петербургскій царедворецъ (человѣкъ въ силѣ) прислалъ ему письменное приглашеніе поступить на службу и обѣщалъ важную должность.
   Артемій Никитичъ усмѣхнулся, не двинулся съ Покровки, а вмѣсто отвѣта нарисовалъ что-то негодное на томъ самомъ письмѣ вельможи и отправилъ его назадъ съ припискою: "Не желаешь ли вотъ этого!?"
   Съ той поры строптивый старикъ-холостякъ былъ на примѣтѣ.
  

VI.

   Князь Данило хлопоталъ о покупкѣ лошадей. Онъ не хотѣлъ ѣхать на вновь заведенныхъ почтовыхъ. Помимо важныхъ вельможъ, всѣ продолжали ѣздить на своихъ лошадяхъ, останавливаясь и кормя гдѣ случится, даже въ лѣсу и въ полѣ. Лучше всего было дворянину ѣхать съ конвойными верховыми. Князь везъ съ собой изъ Петербурга десять человѣкъ, изъ которыхъ шестеро были его крѣпостные; остальныхъ взялъ онъ у знакомыхъ для доставленія въ ихъ вотчины.
   Деньщикъ и любимецъ его Алеша ѣхалъ съ нимъ изъ Турціи. Алеша съ дѣтства былъ при князѣ, съ нимъ игралъ еще въ Азгарѣ, съ нимъ рядомъ сражался и наконецъ спасъ князя отъ смерти, вытащивъ его однажды изъ боя раненаго, повидимому, на смерть.
   Въ полдень лошади были найдены. Шесть упряжныхъ подъ рыдванъ продалъ князю Артемій Никитичъ, верховыя были куплены въ Ямской слободѣ. Князь и Алеша производили имъ смотръ на большомъ дворѣ.
   -- Кони на славу,-- замѣтилъ главный кучеръ Уздальскаго.-- Токмо вели, князь, опробовать, не чумные ли. Нынѣ чума во всякую скотину лѣзетъ.
   -- Какъ же опробовать-то? смѣялся князь.
   -- Есть у меня такой молодецъ! Обойдетъ три раза кругомъ, ощупаетъ, повожжается на разные лады и скажетъ, чумные ли.
   Князь Данило подробно и внимательно оглядывалъ каждую лошадь, толкуя со своими молодцами. Отобравъ лучшаго жеребца, онъ отдалъ его Алешѣ въ подарокъ.
   -- На вотъ тебѣ. Ты вѣдь будешь командиръ эскадрона-то! И въ Азгаръ пріѣдемъ, твой конь будетъ, а не мой, сказалъ князь.
   Артемій Никитичъ сидѣлъ между тѣмъ у себя за письменнымъ столомъ и читалъ письмо отъ одного стараго пріятеля изъ Костромы, поданное какимъ-то просителемъ... Прочитавъ, онъ позвалъ Сидора и велѣлъ ввести подателя письма. Вошелъ человѣкъ лѣтъ за тридцать, черноволосый, въ длинной синей поддевкѣ. Умный, выразительный взглядъ его въ секунду обѣжалъ кабинетъ и пытливо остановился на хозяинѣ.
   -- Здорово. Ты нижне-ломовскій купецъ Кафтанниковъ?
   -- Былъ имъ, а нынѣ голоштанный. По нѣмецкому звать: Панкратъ! Бойко и развязно вымолвилъ купецъ и тряхнулъ головой.
   -- Банкротъ? Да. Генералъ пишетъ, что ты богатый купецъ былъ, да разными затѣями разорился. Веселаго нрава... Ну садись.
   -- Много чести!.. Нынѣ насъ сажать не приходится, разсмѣялся этотъ громко.-- Посидѣли, будетъ! А теперь по міру походи, да постой.
   -- Ну, ну, садись. Не ломайся.
   -- Покорно благодаримъ.
   Купецъ, усмѣхаясь, сѣлъ на кончикъ стула, положилъ шапку на колѣни и мялъ ее обѣими руками.
   -- Ну говори же, чѣмъ тебѣ я пособить могу. Генералъ не пишетъ ничего.
   -- Корму засыпьте...
   -- Денегъ что-ль взаймы, на разживу?
   -- Какія деньги! У меня своихъ тыщи были, да мнѣ никакихъ денегъ не хватитъ. Я съ покорнѣйшею просьбой: должность мнѣ какую опредѣлите. Въ приказчики что-ль поставьте куда въ имѣніе. Воровать не буду. Ей-ей! Да коли милость ваша будетъ, почаще къ себѣ въ Москву вытребывайте. Смерть моя, кататься да шляться охотникъ. Не будь стыдно, въ ямщики бы пошелъ, а то въ офени... Посижу недѣлю въ одномъ мѣстѣ, зудъ въ ногахъ зудитъ...
   Артемій Никитичъ сталъ внимательно вглядываться въ собесѣдника. Умное лицо купца все ухмылялось, бойко и беззаботно.
   -- Путешествовать любишь... вонъ оно что...
   Артемій Никитичъ помолчалъ и выговорилъ тихо и косясь на Кафтанникова...
   -- Есть у меня дѣло одно... Нуженъ мнѣ приказчикъ. Да только ужъ больно много ѣзды... Въ мѣсяцъ одинъ верстъ тысячу наѣздишь...
   -- Батюшка! воскликнулъ этотъ громко и вспрыгнулъ съ мѣста.-- Самое оно по мнѣ... Заслужу.
   -- Такъ-то такъ. Да дѣло-то щекотливое. Поѣздивши-то, вдоволь пожалуй посидишь потомъ... въ острогѣ.
   Кафтанниковъ пересталъ смѣяться, пристально вглядѣлся въ лицо Уздальскаго, словно впился въ него глазами, и наконецъ выговорилъ:
   -- Артемій Никитичъ! Сама судьбища тебѣ въ руки суетъ Кафтанникова. Ты мнѣ дѣло свое не пояснилъ, сказываешь токмо, что острогомъ пахнетъ. Такъ вотъ посему-то оно мнѣ и охотливо. Коли что жжется, мнѣ подавай. И ожгусь не затужу. Таковъ уродился.
   -- Ну, ладно. Приходи завтра послѣ обѣда. Я тебя еще пощупаю, каковъ ты есть человѣкъ. А тамъ и за дѣло...
   -- Ладно, прости... Да вотъ что... Ты завтра довѣриться намѣренъ... такъ и я въ долгу не останусь... Я не Нижняго-Ломова купецъ, а города Ржева Владимірскаго, и не Кафтанниковъ, а Долгополовъ... А письмецо это генеральское подложное, мною писано, чтобы до твоего лица дойти. Теперь, коли охота, можешь меня приказной сволочи выдать, потому мнѣ сыскъ идетъ, почитай вездѣ, за мои долги.
   Артемій Никитичъ разинулъ ротъ. Купецъ все такъ же ухмылялся, бойко, весело и добродушно.
   -- Подписался? выговорилъ Уздальскій, разглядывая письмо.
   -- Аль не схоже скажешь? Нешто генералъ не такъ пишетъ живете или слово, а это опять завитушка у добра, какъ у него.
   -- Ну, молодецъ! Хорошо что сознался. Я въ тебя и вѣры болѣ имѣю. Ну, до свиданья. Да! Постой. Кто тебя надоумилъ ко мнѣ лѣзть?
   -- Про тебя Артемій Никитичъ слухъ такой... не взыщи... что у тебя дѣловъ много темныхъ и разживныхъ. А это мнѣ бѣгуну да Панкрату и на руку.
   -- Отъ кого жъ ты слышалъ это?
   -- Да вотъ хоть отъ моего прежняго ходока по дѣламъ торговымъ, Подружкина...
   "Болтаютъ!" подумалъ про себя Артемій Никитичъ. Отпустивъ Долгополова, старикъ вышелъ на широкій дворъ, гдѣ собралась вся дворня глазѣть на князя и на проводку коней. Здѣсь онъ велѣлъ снова вывести лошадей, проданныхъ князю, и хвасталъ ими.
   Пока шелъ смотръ, въѣхалъ на дворъ въ маленькой одноколкѣ человѣкъ съ окладистой бородой и отозвалъ Артемія Никитича въ сторону.
   -- Преосвященный приказалъ оповѣстить васъ, что съѣзду быть нынѣ ввечеру въ Рогожской у старцевъ.
   -- Боже! отвѣчалъ Артемій Никитичъ, косясь на князя и словно соображая, не примѣчаетъ-ли онъ за нимъ, но князь былъ занятъ своимъ дѣломъ.
   Да повелѣлъ еще узнать у васъ, тихо проговорилъ пріѣзжій Уздальскому,-- какой такой гость у васъ. Вправду-ли сынокъ Родивона Зосимовича Азгарскаго?
   -- Правда. Вонъ онъ самый! Скажи: не нашего де поля ягода. Я ужъ его пыталъ. А на съѣздъ буду безпремѣнно. Прости!
   Человѣкъ съѣхалъ со двора, а Уздальскій и князь пошли обѣдать.
   -- Что жъ? Не желаешь еще погостить? спрашивалъ хозяинъ гостя послѣ обѣда.
   -- Нѣтъ, Артемій Никитичъ! Ужъ пусти, отца давненько не видалъ, брата, сестру... Не терпится мнѣ.
   -- Ну, а съ батькой-то вздорить тебѣ много. Ухъ, будете воевать!
   -- Почто?
   -- А по то, что онъ не твоего поля ягода. За границы государства не ѣзжалъ, а у себя насмотрѣлся всего довольно, чтобы не по твоему судить.
   -- Полагаю, что батюшка и не съ твоего поля, Артемій Никитичъ,-- усмѣхнулся князь.
   -- Онъ человѣкъ тоже нашего времени, старый... памятуетъ, какъ и я, великую императрицу, дщерь Петрову...
   -- Онъ въ деревнѣ сидьмя сидѣлъ споконъ вѣку! Тотъ кустъ, да не та ягода...
   -- А какая жь я-то ягода на твой глазъ? Ну-тка, князь?.. разсмѣялся притворно старикъ.
   -- Ты, Артемій Никитичъ... Ты Елизаветинецъ, да къ тому же еще...
   -- Такъ, такъ? а къ тому жь еще что?
   -- Масонъ! вдругъ вымолвилъ князь, упорно глядя въ лицо хозяина.
   Старика покоробило. Снова засмѣялся онъ тѣмъ же неестественнымъ смѣхомъ.
   -- Глупство! Петербургскія сказки! И въ Москву-то уѣдешь, какъ въ монастырѣ живешь, и то ваша братья покою не дастъ. Масонъ! Елизаветинецъ! съ увлеченьемъ выговорилъ Артемій Никитичъ.-- Истинно есть! Тебѣ того же желаю. Елизаветинецъ означаетъ истиннаго Россіянина, глядящаго въ оба, сожалѣющаго прошлое величіе родины и ожидающаго еще горшихъ дней. Вотъ была чума, и еще будетъ, да не такая, иная будетъ! Свѣтопреставленья грознѣе!
   -- Спасибо на посулѣ. Ужъ больно ты, Артемій Никитинъ, тороватъ.
   Наступило краткое молчанье. Артемій Никитичъ всталъ и началъ ходить въ волненіи по кабинету. Князь тоже былъ раздосадованъ и, поднявъ съ пола какую-то тесемку, нетерпѣливо вертѣлъ ее въ рукахъ и вязалъ узлы.
   -- Масонъ! Масонъ! А что такое масонъ? Стали швыряться новымъ словомъ, а что оно сказываетъ? Никому не вѣдомо. Въ Бога не вѣришь: масонъ! Екатерину великою не почитаешь: масонъ! Науками занятъ иль въ гости мало ѣздишь: опять масонъ. А то и воръ -- масонъ!
   -- Я свое поясненье имѣю масону,-- выговорилъ князь холодно: недовольный, завидующій, лѣзъ къ дѣламъ государства и не попалъ, обойденъ наградами, забился въ темный уголъ, чтобъ оттуда вредить всячески правленію государыни.
   -- Это все я? захохоталъ старикъ, остановясь предъ княземъ.
   -- Нѣту, не ты. Ты отъ праздности, или такъ, прости за откровенное слово, съ жиру!..
   -- Съ жиру! Я! Ладно! Имъ быть по-твоему Пусть будетъ съ жиру. А неурядица, неустройство всего отечества, разбои, смертоубійство, раскольничьи безобразія въ лѣсахъ. Самозванство на Приволжьи, атаманство, душегубство! А войны безконечныя; то на Турокъ лѣземъ зря, то не въ свое дѣло мѣшаемся. Слышь, Поляка дѣлить. Да съ кѣмъ? Съ Нѣмцами! Вѣдь это все одно, что родного брата жиду продавать. Вы воюете, кресты да вотчины съ тысячами душъ себѣ загребаете, а православный народъ рекрутчиной да алтынами отбояривайся. А тягости подушныя, поземельныя, да еще тамъ всякія. А волокита приказная, судьи да палачи, да плети, да Сибирь на праваго и виноватаго.
   -- Полно, прежде-то болѣе правды въ судахъ было, какъ мѣшокъ-то ходилъ и кричалъ на улицахъ. Да Курляндцы Русскихъ судили! молвилъ князь.
   -- Я про тѣ времена не говорю, я про свои сказываю и равняю съ нынѣшними. Ты въ разныхъ Гирсахъ иль Букарештахъ воевалъ... Вотъ теперь насмотришься на наши Букарешты, какъ у насъ своя Турка приказная нашу же кровь пьетъ. Увидишь невиданное сребролюбство да мздоимство. Ты вѣдаешь ли, какую народъ поговорку сказываетъ про Господа Бога! Сказываетъ: почто Бога бояться, онъ не приказный; знать одолѣли! Тебѣ хорошо? А ты воззри на государство. Чума! Чума!
   Князь разсмѣялся и бросилъ тесемку на столъ.
   -- Чему ты радуешься?
   -- И въ чумѣ виновата государыня?
   -- Я не про эту чуму сказываю. Я про всероссійскую приказную чуму. А про московскую тоже скажу: охранять края государства правительская забота.
   -- По твоему, будь теперь императрица Елизавета иль Петръ Ѳедорычъ, не было бы и чумы въ Москвѣ, аль была бы излѣченная.
   Князь засмѣялся. Артемій Никитичъ не отвѣчалъ и послѣ минутнаго молчанья выговорилъ насмѣшливо:
   -- Объявила она тоже Нѣмцамъ изъ Риги, что я де молъ...
   -- Кто она? отчетливо и холодно произнесъ князь.
   -- Екатерина Алексѣевна; одна у насъ царица. Царьковъ-то много развелось! ехидно процѣдилъ сквозь зубы Артемій Никитичъ.-- Сербская принцесса Хламида Угаровна! прибавилъ онъ и захохоталъ.
   Князь Данило вспыхнулъ, всталъ и вдругъ выговорилъ громко и повелительно:
   -- Была Ангальтъ-Цербтская принцесса, а нынѣ великая монархиня всей Россіи, императрица Екатерина Вторая, которой я, князь Хвалынскій, присягалъ въ долгѣ службы и въ вѣрности противу всякаго супостата иноземнаго и отечественнаго, а потому не подобаетъ мнѣ слушать болѣе твои крамольничьи рѣчи...
   Наступило молчанье.
   -- Прости, Артемій Никитичъ,-- вымолвилъ черезъ минуту князь.-- Я у тебя гость. Повиненъ, что погорячился, но сказаннаго все же назадъ не возьму. Елизаветинское время мнѣ тоже памятно. Ты охотникъ равнять?.. Равняй въ могилу сошедшихъ... Елизаветино царство и Елизаветинцы свое отбыли, ихъ дѣяніямъ счетъ сведенъ. А Екатерина Алексѣевна всего еще одиннадцать лѣтъ правитъ, и мудростью своихъ дѣяній уже всю Европу дивитъ... Да ты не улыбайся лукаво -- правду сказываю. Проживемъ, еще многое увидимъ, чего и не чаяли.
   -- Вѣстимо!.. Я тоже скажу... Увидимъ подлинно, чего не чаяли!-- разсмѣялся сердито старикъ.
   -- Ты загадокъ не загадывай! Говорить, такъ говори открыто. Не морочь. Я говорю, что счастье и величіе отечества отъ Екатерины Второй произойдетъ.
   -- Коли сіе ждать? Пора бы! Нынѣ вѣдь царствуютъ не долговѣчно! снова засмѣялся Уздальскій.
   -- Охъ! Языкъ -- врагъ людской!
   -- Ты что ль наушничать пойдешь, за хлѣбъ-за-соль суднымъ дѣломъ отплатишь! Иди. Крестъ дадутъ.
   -- Я воинъ, а не сыщикъ. Государынѣ преданъ, но языкъ мой не ушей холопъ, а разума моего. Запомни ты токмо, Артемій Никитичъ; проживешь хоть мало, царствованіе узришь славное и побѣдное.
   -- Исполать вамъ!..
   Разговоръ прекратился. Послѣ краткаго и неловкаго молчанья князь всталъ и объявилъ, что пора приказать собираться. Хозяинъ не останавливалъ.
   Черезъ два часа большой рыдванъ стоялъ у подъѣзда. Молодцы разсаживались по лошадямъ; вся дворня Уздальскаго высыпала провожать, въ воротахъ толпились прохожіе, перешептывались, соображали и дивились.
   -- Вельможный! Вишь колымага-то!
   -- Въ ей жить можно.
   -- Сказываютъ, князь свѣтлѣйшій въ Питеръ ѣдетъ къ царицѣ.
   -- Чуму-то, видали, слышь, у Калужской заставы! Въ эдакой тоже колымагѣ въѣхала въ Москву.
   -- Ври больше!
   Князь прощался на лѣстницѣ съ хозяиномъ менѣе дружно, но обнимаясь.
   -- Прошу прощенья. Не памятуй худого,-- говорилъ Уздальскій.-- Господь подастъ, свидимся черезъ полгода. Посмѣемся.
   -- Чему?
   -- Объ Елизаветинцахъ да объ Екатерининцахъ. Кому смѣхота будетъ, кому горе! Хе-хе! Кто въ дудочку, а кто въ кулакъ...
   Князь остановился на лѣстницѣ, обернулся и сказалъ сухо:
   -- Я темныхъ рѣчей смерть не жалую. Доскажи побасенку.
   -- Чего тебѣ пояснять! Самъ разумникъ. Не взыщи съ насъ, что не горазды. Впредь милости прошу жаловать. Хлѣбъ-соль ѣшь, а правду рѣжь. Ну прости. Отцу поклонъ отъ стараго тетерева.
   Князь съ гуломъ съѣхалъ со двора. Всадники поѣхали за рыдваномъ, гарцуя и прощаясь съ дворней. Князь Данило разсѣянно смотрѣлъ на проѣзжаемыя улицы и наконецъ вымолвилъ самъ себѣ:
   -- Крамольничать, пустовать, вотъ на что пригожа ваша братья. Эхъ, матушка царица, моя бы на то воля, не Турку бъ я давилъ на Дунаѣ, когда своя завелась!
   Артемій Никитичъ, проводивъ князя, вернулся въ кабинетъ и приказалъ Сидору:
   -- Ну теперь всѣхъ пущай, сбыли глазатая... Этотъ изъ-за крестишка какого не прочь и судное дѣло на шею мнѣ нацѣпить.
   Артемій Никитичъ былъ еще золъ. Черезъ минуту вошелъ въ кабинетъ здоровый казакъ и поклонился.
   -- А, Яицкій пріятель. Здорово! Что...
   Артемій Никитичъ всталъ и подошелъ къ казаку.
   -- Съ Питера, во свояси ѣду... Зашелъ къ твоей милости.
   -- Ну? Разсудила великая монархиня.
   Казакъ вздохнулъ.
   -- И не допустили... чуть въ крѣпость не попалъ.
   -- А Орловъ Григорій, царекъ-то?
   -- Обѣщался....
   -- А все жь обѣщался!-- живо воскликнулъ Артемій Никитичъ.
   -- Обѣщался мной пушку зарядить да выпалить.
   -- Да. Эна какъ!.. Что жь? Я тебѣ сказывалъ. Я ихъ знаю... Ничего не подѣлаете... Бери...-- Артемій Никитичъ оглянулся кругомъ.-- Бери силкомъ. Нешто васъ мало атамановъ на Яикѣ-то? Эхъ, вы! Сталъ бы я въ вашей кожѣ терпѣть неправды, да пословъ посылать, да тратиться. Созвалъ сходъ! На коней! За сабли!..
   -- А тамъ жди другого генерала Фреймана, да пушки, да пытку... Эхъ Артемій Никитичъ, у насъ ужъ и теперь изъ трехъ атамановъ одинъ въ острогѣ иль въ Сибири, одинъ на кладбищѣ, а третій жмется да хвостомъ вертитъ, съ напуга бунтомъ не возьмешь. Опробованное дѣло! Не войной же Яику на Имперію итти.
   -- Да, съ просьбой и отъѣхали...
   -- Просьбу подали генералу. Какъ бишь имя-то ему?.. Запамятовалъ. Онъ взялъ и приказалъ за отвѣтомъ быть черезъ трое сутокъ. Ну, пришелъ я въ срокъ. Вотъ эдакъ же въ покойчикъ въ свой позвать велѣлъ, да эдакъ сидя за столикомъ да не глядя молвитъ: Ты челобитчикъ?-- Я-съ!-- Посланецъ съ Яика?-- Я-съ!-- Ну скажи тамотко, атаманью Яицкому: будете де опять просьбы писать, бумагу другую берите. На эдакой-то на каляной негоже!.. Ну, ступай съ Богомъ!-- и выпроводилъ вонъ.
   Артемій Никитичъ началъ хохотать.
   -- Аль веселое что?-- угрюмо спросилъ казакъ.-- Мнѣ одно не въ домекъ. Грамотка стало пропала задаромъ. А дойди я до самой царицы, не то бы было мучителямъ нашимъ. Вѣрно!
   -- Погоди еще, скрутятъ васъ не такъ... Придется бѣжать на службу въ Туретчину, либо... за умъ хватиться.
   -- За умъ? Да что жъ дѣлать-то!-- отчаянно сказалъ казакъ.-- Вотъ ты умный вельможа. Научи...
   Уздальскій говорилъ долго, научая казака, и совѣтовалъ ему передать товарищамъ, чтобы выжидали временъ, кои не за горами.
   Черезъ часъ яицкій казакъ угрюмо выходилъ изъ дома Уздальскаго и, сѣвъ на лошадь, молча поѣхалъ по темнымъ улицамъ первопрестольной.
   На одномъ изъ угловъ, гдѣ алѣлъ надъ грязною улицей и лужами яркій свѣтъ, выбившійся изъ растворенной двери кабака, слышались крики, крикливое пѣніе и громче всего гремѣлъ и ругался чей-то голосъ.
   -- Пьянство. Въ столицѣ и нищій при деньгахъ!-- подумалъ казакъ.
   Между красноватымъ свѣтомъ изъ двери и всадникомъ появилась какая-то тѣнь и затмила яркіе лучи, свѣтившіеся въ лужахъ грязи. Предъ глазами казака мелькнула на мгновеніе, рисуясь на огнѣ, длиннополая фигура съ головой безъ шапки и съ длинною бородой клиномъ, которая торчкомъ топырилась на груди, гдѣ ярко сверкнуло что-то въ лучахъ огня.
   -- Чудно! Какъ схоже!-- подумалъ казакъ.
   Фигура мелькнула ближе и, шлепая въ грязи, шибко шла мимо.
   -- Онъ и есть! Отецъ Мисаилъ!-- вскрикнулъ казакъ и соскочилъ съ лошади.
   -- Спаси Господи! Меня зовешь? раздался голосъ въ темнотѣ.
   -- Отецъ Мисаилъ, здѣсь, въ Москвѣ!-- ахалъ казакъ, придвигаясь къ монаху, босоногому, безъ шапки, съ большимъ образомъ на груди и съ длиннымъ посохомъ въ рукѣ...
   -- Мнѣ вездѣ путь! на гонителей воздвигать... Ангеломъ своимъ заповѣсть о мнѣ сохраните мя во всѣхъ путѣхъ моихъ!-- груднымъ сильнымъ голосомъ заговорилъ монахъ.
   -- Куда-жъ ты эдакъ ночью-то идешь?
   -- Спаси Господи... въ Кіевъ!.. а тамъ на Поволжье... Отъ антихриста человѣка стеречь... Пришли времена. Блюди себя, человѣче, блюди. Силенъ врагъ Божій... Возсѣлъ онъ на престолъ и гоненіе поставилъ... Вышелъ Іуда на лобзаніе съ дреколіемъ, искупителя въ Москву волочить. Блюди себя.
   Монахъ шагнулъ и исчезъ въ темнотѣ. Казакъ окликнулъ было его снова, но пьяная куча народа съ пѣснями повалила вереницей изъ кабака и заглушила его голосъ.
   Казакъ сѣлъ на лошадь и двинулся, ворча про себя:
   -- Да! Не новымъ временамъ быть, а впрямь антихристу!
  

VII.

   Князь Данило ѣхалъ скоро, дѣлая по сту верстъ въ сутки, и былъ уже недалеко отъ Нижняго-Новгорода. Однажды пришлось ему обгонять длинную колонну народа. Рубища, мрачныя лица, сѣрые кафтаны двигались кучей и при совершенномъ безмолвіи шаркали по дорогѣ. Вся кучка была привязана къ длинному канату. Одни шагали, уткнувшись головой и взглядомъ въ грязную дорогу, другіе едва поспѣвали, большая часть тащилась. Во главѣ, позади и по бокамъ шагали человѣкъ двадцать солдатъ. Опередивъ ихъ, Хвалынскій велѣлъ остановиться и обратился къ капралу.
   -- Что за люди?
   -- Канатные... ваша милость.
   -- Куда путь?..
   -- Изъ Москвы... въ Казань гонимъ...
   -- А тамъ въ Сибирь, прибавилъ солдатъ.-- Далече еще имъ драть-то...
   Кучка стояла молча, большая часть оглядывала ноги или просто переводила духъ, только передніе глядѣли на Хвалынскаго и то какъ-то безсмысленно-каменными глазами.
   Хвалынскій велѣлъ Алешѣ дать на партію пять рублей.
   Одинъ изъ канатныхъ, мужикъ съ окладистою русою бородой, принялъ деньги, но не поклонился, не вымолвилъ ни слова.
   -- Хоть бы спасибо сказали. Ты! ругнулъ Алеша.-- Воистину вы знать канатные! Ты, какъ тебя звать-то?
   -- Савка! лѣниво вымолвилъ мужикъ.
   -- Чего-жь спасибо не скажешь. У! дурни!
   Рыдванъ двинулся. Партія зашагала, и никто изъ кучки не провожалъ глазами опередившій и удалявшійся рыдванъ. Отупѣнье было въ нихъ или черное безразличное чувство ко всему свѣту Божьему. Жизнь проявлялась въ нихъ однимъ шарканьемъ по грязной дальней дорогѣ.
   Въ сумерки князь въѣхалъ въ деревушку; здѣсь приходилось кормить и ночевать. Избы были наперечетъ и всѣ курныя и полуразвалившіяся, ни одной просторной.
   -- Князинька... какъ прикажешь? Тутъ намъ не можно разложиться... и твоей милости вздохнуть негдѣ, и конямъ мѣста нѣтъ, сказалъ Алеша.
   -- Спроси поди, много-ль до селенья какого?
   Алеша долго стучался въ одной избѣ, затѣмъ въ другой: выругался и перешелъ къ третьей. Никто не двинулся и не откликнулся.
   -- Эй вы!.. Чумой что-ль хватило?.. Чаю въ семъ краю она не была!..
   На краю деревушки показался мужикъ изъ-за угольной избы.
   -- Эй, молодецъ,-- крикнулъ одинъ изъ наѣздниковъ и сталъ махать рукой. Мужикъ остановился и не двигался.-- Подойди чтоль... дурной...
   Мужикъ повернулъ круто, и во весь духъ припустился къ опушкѣ лѣса.
   -- Народецъ!
   -- Важно!.. Нагони кто изъ васъ и приведи ради потѣхи.
   Одинъ молодецъ поскакалъ и тоже скрылся въ лѣсу.
   Между тѣмъ изъ шестой избы, гдѣ стучалъ Алеша, завылъ младенецъ.
   -- Выходи кто ни есть, не то оконники повышибаю.
   Высунулась старуха.
   -- Хозяина вышли...
   -- Нѣту, милостивецъ; какъ передъ Господомъ нѣту... Весь посёлокъ угнали.
   -- Ну, а ты, бабушка, не укажешь-ли, далеко-ль тутъ гдѣ селенье побольше вашего?
   Старуха вышла и стала Алешѣ показывать и объяснять.
   -- Князинька! вернулся Алеша:-- тутъ недалече большое селенье Никитское, сказываетъ старуха, богатое... Да намъ не по пути.
   Старуха подошла, поклонилась и боязно оглядывала всѣхъ.
   -- Что у васъ за народъ за чудной?-- спросилъ князь.
   -- Боязныя времена, милостивецъ, оборони Богъ, налѣзешь на начальнаго на кого...
   Князь рѣшился ѣхать на ночлегъ въ Никитское, рыдванъ повернулъ въ сторону съ дороги.
   Въ эту минуту появился молодецъ, догонявшій мужика.
   Онъ ѣхалъ верхомъ и велъ на кушакѣ привязаннаго бѣглеца. Мужикъ этотъ былъ Яшка. Блѣдный, со сверкающимъ и злымъ взглядомъ, шелъ бѣглецъ на привязи. Его окружили верховые.
   -- Чего ты удралъ!-- спросилъ князь.-- Откуда ты? Изъ Никитскаго села?
   Яшка поколебался и вымолвилъ:
   -- Тамошній.
   -- Ну кажи дорогу туда.-- Сажай его на козлы.
   Яшка струсилъ и слегка дрожалъ.
   -- Чего оробѣлъ? Дурень!
   Яшку посадили на козлы и двинулись въ село Никитское.
   Дорогой онъ перемолвилъ съ кучеромъ пару словъ и тотчасъ же повеселѣлъ. Смѣкалка доложила ему:-- Не бойся, братъ; то не государственный секретарь.
   За версту отъ Никитскаго, Яшка бойко обернулся къ князю:
   -- Ваше сіятельнейство! Я васъ прямо приведу къ старику Власу, у него и изба большущая.
   Совсѣмъ стемнѣло, когда рыдванъ Хвалынскаго остановился у большой избы среди села Никитскаго. Наѣздники спѣшились и стучали въ ворота. Князь вышелъ. Кучка мужиковъ окружила его.
   -- Позволь, государь, вы сами-то отколь? забасилъ мужикъ, обращаясь къ одному изъ наѣздниковъ.
   -- Изъ столицы, Петербурха.
   -- А по какому дѣлу пожаловали?
   -- Переночевать.
   -- Та-акъ...
   -- Эй вы! хозяева! крикнулъ одинъ изъ верховыхъ.-- Кто тутъ живетъ-то?
   -- Власъ! Старшой... Ты стучи въ подоконникъ. Спитъ я чай... Ночное дѣло...
   -- А куда ваше сіятельнейство отбыть изволишь отсель? обратился Яшка къ Хвалынскому.
   -- А тебѣ на что? Назавтра съ зарей въ Казань.
   -- Возьми меня подъ Казань.-- У тебя лошадь подручная идетъ.
   Ворота между тѣмъ отворились. Князь, не слушая, что болталъ Яшка, пошелъ въ избу. Молодцы шныряли и ужъ хозяйничали, шумя на дворѣ.
   Хозяинъ, старикъ лѣтъ семидесяти, заметался и обробѣлъ; фонарь, которымъ онъ свѣтилъ князю въ сѣняхъ, дрожалъ въ его рукѣ. Бабы закидались, одна заголосила.
   -- Пресвятая Богородица! Господа прогнѣвили.
   -- Небойсь, небойсь! Не воры! Все на деньги возьмемъ. Князь никого не обидитъ, крикнулъ Алеша.
   -- Кня-азь! зашептались мужики, ни на шагъ не отходя отъ избы.
   -- Какъ тутъ быть, шепталъ одинъ.
   -- Обождемъ. Что будетъ, шепталъ другой...
   -- Може и ничего, а може начальный...
   -- Эй! Что вы уткнулись?-- Помогай выкладывать,-- крикнулъ одинъ изъ наѣздниковъ.
   И вся кучка разомъ хлынула къ рыдвану словно съ цѣпи, и потащила узелки, ящички, погребцы. Всѣ спѣшили, словно грабили.
   -- А-ахти! Птицей жареной отшибаетъ! шепталъ одинъ, таща и обнюхивая ящикъ.-- Должно именитый князь, рѣшила его голова натощакъ.
   Князь расположился въ холодной, большой и чистой горницѣ, и ужиная разспрашивалъ хозяина о житьѣ-бытьѣ. Старикъ переминался и повторялъ на всѣ лады:
   -- Ничего, государь, слава Богу.
   Черезъ часъ все стихло. Мужики разбрелись по избамъ.
   Одинъ изъ нихъ спалъ безпокойно, ему пригрезился жареный гусь. Яшка не спалъ тоже и на задахъ дома шептался со старикомъ Власомъ, объясняя, что его поймали на пути и велѣли вести ко Власу, старшому.
   -- Ничего. Небось! Бѣды нѣтъ. Проѣзжатель.
   Когда Власъ ушелъ, Яшка сѣлъ на заваленкѣ и задумался. Денегъ-то, серебра-то! Эка жизнь ихняя! Кастрюлечка и та изъ серебра. А у тебя за пазухой однѣ блохи.
   Старикъ хозяинъ легъ на палати, но вдругъ вскочилъ и разбудилъ сына.
   -- А гдѣ, сынокъ, та тетрадка, что монахъ-то оставилъ, шепнулъ онъ.
   -- Тамо, батъко, за образницей... въ горницѣ.
   Старикъ вздрогнулъ и опустился на лавку.
   -- Сынку! Загибли мы! тихо всхлипнулъ онъ.-- Примѣтитъ онъ ихъ, пропадемъ.
  

VIII.

   Около полуночи, среди мертвой тишины и всеобщаго сна, раздался стукъ въ ворота. Смѣлая рука стучала.
   -- Хозяинъ! А хозяинъ! Живо! Подымайся!
   Въ избѣ зашевелились, кто-то вышелъ и отворилъ ворота.
   -- Чего? снова крикнулъ стучавшій.-- Князь?! Я самъ князь.-- Буде врать. Власа старшого давай. Буди. Живо!
   -- Чего оретъ? крикнули люди изъ-подъ навѣса.-- Заткни ему глотку. Князя разбудитъ.
   Одинъ изъ наѣздниковъ пошелъ къ воротамъ, а отворившій ихъ бросился въ сторону и скрылся.
   -- Живо лошадь! Бери эту и давай свѣжую, изъ той деревни получишь... Я чай не въ первой! По уговору! кричалъ проѣзжій.
   -- Не спѣши, молодецъ, я тебѣ не холопъ, отозвался парень.
   -- Ну, олухъ! Живо... Не то какъ пса убью...
   -- Вишь прыткій...
   -- Я царскій гонецъ!
   Князь уже прислушивался, и при послѣднемъ словѣ вскочилъ съ сѣна, на которомъ спалъ, и глянулъ въ окно. Предъ воротами стоялъ приземистый малый въ темномъ кафтанѣ, съ шашкой за поясомъ, а за нимъ, дымясь и опустивъ голову, сопѣла брошенная имъ лошадь.
   -- Алеша, введи его,-- сказалъ князь.
   Между тѣмъ гонецъ и наѣздникъ дошли до рукопашной. Наѣздникъ отъ сильнаго удара кулакомъ покатился кубаремъ на землю.
   -- Убили! Братцы! Разбой!-- завопилъ онъ, и все поднялось кругомъ.
   Нѣсколько чѣловѣкъ выбѣжали изъ-подъ навѣса и изъ избы. Незнакомецъ уже отвязывалъ одну изъ лошадей князя. На него бросились. Онъ выхватилъ шашку, но увидя человѣкъ десять, бросился въ воротамъ и вскочилъ на свою лошадь.
   -- Словить его!-- крикнулъ князь на крыльцѣ.
   Одинъ изъ молодцовъ бросился къ незнакомцу и ухватилъ его лошадь подъ уздцы. Блеснула шашка, и малый со стономъ покатился по землѣ.
   Незнакомецъ поскакалъ.
   -- На коней! Въ погоню!.. Взять его живьемъ!-- крикнулъ Данило, словно командовалъ въ битвѣ.
   Черезъ минуту человѣкъ десять наѣздниковъ безъ сѣделъ повскакали на лошадей и съ гиками полетѣли по деревнѣ... Изо всѣхъ избъ вылѣзли мужики и кучей столпились опять предъ воротами Власа съ криками, вопросами и шептаньемъ.
   Подняли наѣздника и положили на солому. Шашка разсѣкла ему шею и вошла въ плечо.
   -- Что Гриша?-- спросилъ князь.
   -- Отходитъ,-- сказалъ Алеша, оглядывая раненаго.-- Эхъ, времена тяжкія... Вѣдь ужь это третій! Николи мы, Данило Родивонычъ, такъ не ѣзжали... Время-то какое! Просто военное время!
   -- Хуже, Алеша... Что военное время?! Тамъ вѣдаешь, съ кѣмъ дѣло имѣешь.
   -- Царскій гонецъ вишь!.. Ахъ ты пёсъ!-- покачивалъ головой Алеша.
   -- Не годно ты сказываешь,-- молвилъ одинъ изъ подступившихъ мужиковъ.-- Какъ такъ сказывать про царскаго гонца.
   -- Вы чего!.. лохмачи!..-- крикнулъ князь.
   -- А мы того!..-- грубо выговорилъ одинъ, выступая изъ кучки.-- Ты вотъ незнамый человѣкъ съ царскимъ гонцомъ худое учинишь тутъ, и былъ таковъ, а въ отвѣтѣ мы будемъ.
   На селѣ показались наѣздники вскачь и двое держали подъ уздцы лошадь незнакомца. Онъ сидѣлъ на ней съ закрученными назадъ руками.
   -- Не годно такъ съ царскими слугами поступать!-- заговорилъ тотъ же мужикъ.
   Едва всадники стали предъ воротами, какъ лошадь незнакомца грянулась объ землю. Его подхватили и подвели къ крыльцу. Мужики тоже обступили,
   -- Кто ты таковъ человѣкъ?-- спросилъ князь, напрасно стараясь разглядѣть въ темнотѣ лицо пойманнаго.
   -- Я царскій гонецъ, а за оное ваше преступленье закона вы отвѣтъ дадите... Давайте лошадь другую.
   -- Откуда ты?
   -- Изъ Москвы везу ордеръ въ Казань, и коли вы, какъ сказываютъ ваши молодцы, полковникъ гвардіи и князь, то прикажите дать мнѣ лошадь безъ проволочки времени.
   -- Я лейбъ-гвардіи гусарскій офицеръ князь Хвалынскій, поэтому ты можешь мнѣ сказать, отъ кого и къ кому у тебя ордеръ.
   -- Я отъ московскаго генералъ-губернатора князя Волконскаго съ ордеромъ къ казанскому губернатору генералъ-поручику Брыкалову.
   -- Вѣстимо! Дай ему, государь, лошадь, не задерживай,-- заговорили мужики.
   -- Молчать!-- крикнулъ князь.-- Ты врешь! Генералъ-губернаторъ казанскій не Брыкаловъ, а Брантъ.
   -- Точно такъ-съ... Я смѣшалъ.
   -- Покажи мнѣ ордеръ! Развяжите ему руки. Сабли на голо и не дремать...
   Незнакомца развязали. Онъ повалился въ ноги.
   -- Помилуй, князь. Пощади! Мнѣ не приказано никому ордеръ сей являть. Братцы, заступитесь,-- обратился онъ къ толпѣ.
   Мужики заворчали.
   -- Вѣстимо! Царскій указъ нельзя всякому въ руки давать.
   -- Ввести его въ избу! Стать на караулъ въ сѣняхъ. Если кто изъ нихъ пикнетъ или сунется... Рубить!-- крикнулъ князь.
   -- Робята! За дубье! Разбирай частоколъ!-- раздались голоса, однако никто не тронулся.
   Незнакомца ввели въ горницу. Это былъ Долгополовъ. Князь съ любопытствомъ оглядѣлъ его и замѣтилъ его умное лицо и выразительный взглядъ.
   -- Вяжи руки за спину и обыскивай!-- сказалъ князь.
   Трое наѣздниковъ скрутили незнакомца, повалили на полъ, а Алеша осторожно нагнулся и сталъ ощупывать.
   Долгополовъ, блѣдный какъ снѣгъ, дышалъ тяжело и дико озирался. Алеша разстегнулъ его кафтанъ и понемногу вывалилъ пачки печатныхъ листковъ. Князь взялъ нѣсколько.
   -- Всѣ подобные, какъ одно,-- замѣтилъ Алеша.
   Князь подошелъ къ свѣчкѣ и прочелъ про себя первый попавшійся. Въ заголовкѣ стояло: "Манифестъ". Затѣмъ слѣдующее:
   "Мы Божіею милостью императрица Екатерина Алексѣевна объявляемъ, кому вѣдать надлежитъ, что, весьма желая въ покоѣ пребывать и пріятностями услаждаться, почитаемъ дворянство намъ великимъ стѣсненіемъ и потому всѣмъ нашимъ вѣрноподданнымъ указуемъ тѣхъ самыхъ дворянъ..."
   Князь вспыхнулъ и пересталъ читать далѣе.
   -- Подай сюда всѣ. Обыщи, еще нѣтъ ли.
   -- Всѣ съ... Вѣдь тутъ ихъ съ сотни три.
   -- А, дай-кось... Стой... Еще есть!-- радостно вскрикнулъ Алеша и потащилъ съ шеи незнакомца большую ладонку. Въ мѣшечкѣ вмѣстѣ съ образами было маленькое письмо и листъ, сложенный въ восьмушку. Они были перевязаны синею тесемкой, которая вся была въ узлахъ.
   Князь обмеръ при видѣ тесемки, что вертѣлъ онъ въ рукахъ во время бесѣды съ Артеміемъ Никитичемъ. Ошибиться было трудно. Князь, почему-то не глядѣвшій тогда въ лицо своего собесѣдника, во все время разговора машинально разсматривалъ тесьму и хорошо помнилъ тѣ узлы, что навязалъ на ней въ нетерпѣніи, а затѣмъ бросилъ ее на полъ кабинета Артемія Никитича. Князь Данило былъ самъ не свой. Многое стало ему ясно теперь въ Уздальскомъ.
   -- Ну, старый тетеревъ, добро же! Самъ сатана тебя мнѣ въ руки пихаетъ.
   Князь Данило взялъ пистолетъ и осмотрѣлъ его. Затѣмъ выслалъ всѣхъ изъ горницы и, оставшись наединѣ съ незнакомцемъ, сказалъ:
   -- Тебя кто послалъ?
   -- Московскій генералъ губернаторъ.
   -- Артемій Никитичъ Уздальскій.
   Долгополовъ побѣлѣлъ какъ снѣгъ.
   -- Онъ тебѣ далъ манифесты. Да онъ же тебѣ и тесемочку далъ перевязать вотъ это,-- медленно проговорилъ князь, упорно глядя въ глаза оторопѣвшаго купца. Того шелохнуло. Казалось, что всѣ чувства, его волновавшія, перешли въ одно изумленіе, онъ даже ротъ разинулъ. Князь не могъ не улыбнуться.
   -- Сознаешься ли? Чего и сатана не знаетъ, то мнѣ вѣдомо?
   Долгополовъ молчалъ, какъ убитый, и ни слова не могъ князь отъ него добиться.
   -- Ну, ладно. Поѣдемъ съ тобой до Казани. Тамъ заговоришь, какъ на дыбки подымутъ. Эй, молодцы! Хозяина пошли.
   Снова всѣ наполнили горницу. Пришелъ старикъ Власъ, тоже блѣдный и дрожащій.
   -- Есть у тебя чуланъ, гдѣ запереть его до утра?
   -- Нѣтъ, государь. Въ овинѣ можно.
   -- Ну, въ овинѣ. Ты, Алеша, назначь на смѣну часовыхъ.
   -- Я самъ, Данило Родивонычъ, уберегу. Что молодцевъ морить? Всѣ съ пути заморены... Я самъ...
   -- Добро. Завтра съ собой его привяжемъ на Гришину лошадь... А что Гриша?..
   -- Скончался.
   -- Царство небесное!-- князь перекрестился.-- Ну ступайте. Да смотрите, не упустить...
   -- Помилуй Богъ, князинька! Говорю, самъ до утра не смѣнюся,-- сказалъ Алеша.
   Незнакомца вывели и заперли связаннаго въ овинъ. Алеша сѣлъ у овина съ саблей и пистолетами.
   Князь читалъ отобранные листки. Это были фальшивые манифесты, переполненные безсмыслицей, грязными словами, вмѣстѣ съ текстами Св. Писанія.
   Князь слыхалъ еще въ Питерѣ о такихъ манифестахъ, но онъ дивился теперь, что дворянинъ и умный старикъ замѣшался въ такомъ дѣлѣ. Листки были глупы и безграмотны. Въ концѣ манифеста, послѣ воззванія не работать и изводить помѣщиковъ, было обѣщанье, что скоро наступятъ благословенные дни, что по всей Руси грянетъ радостная вѣсточка, что нѣкто "возстанетъ паки изъ гроба, ухищренья вражескія преодолѣвъ, и объявитъ вѣчную волю".
   "Саморучно убилъ бы стараго пса, не взирая на его хлѣбъ соль", подумалъ князь и сжалъ кулаки. Тутъ онъ вспомнилъ о письмѣ и о бумагѣ, перевязанныхъ тесемкой. Письмо было написано церковнымъ языкомъ и все состояло изъ отрывковъ Посланій апостольскихъ, составленныхъ вмѣстѣ. Смыслъ былъ не ясенъ князю. Много говорилось о предтечѣ, обѣщался миръ, любовь и царство небесное на землѣ. Листъ оказался билетомъ и былъ выданъ въ Москвѣ, помѣченъ сентябремъ 1773 года, т. е. за нѣсколько дней предъ тѣмъ. Показатель его значится вольноотпускной дворовый человѣкъ сержанта гвардіи Аѳанасія Иваныча Комарова -- Елисей, Онуфріевъ сынъ, Обваловъ. По годамъ и по примѣтамъ это долженъ быть видъ незнакомца-гонца.
   Крѣпко спалъ князь. Давно уже занялась заря, давно уже одинъ наѣздникъ стоялъ надъ нимъ, повторяя боязливо:
   -- Князинька! А, князинька? Данило Родивонычъ!
   Трое другихъ стояли за нимъ поодаль.
   -- Бѣда стряслась... князинька!
   -- Бѣда? Какая?
   -- Да тотъ... гонец-то... Никто не виновенъ, опричь Алешки поганца. Вотъ тутъ въ сѣнцахъ нашли мы: тебѣ, сказываютъ, знать все и прописано.
   Наѣздникъ боязливо подалъ бумажку, сложенную трехъугольникомъ и исчерченную карандашомъ.
   Князь прочелъ.
   "Высокоблагородному господину, распрогенералу, князю Данилѣ Родивонычу, вашей свѣтлости. Не гнѣвайся, государь мой, что гонецъ царскій васъ обошелъ и благонадежно укрылся съ самовольнаго вашего захвата и въ сохранности въ голенищахъ тридесять червонцевъ и двѣ сотни оныхъ царскихъ манифестовъ при мнѣ отъѣхали. Чтобъ впредь было надежнѣе. А самый тотъ Алеша, что часы наряжалъ, на мое увѣщеванье склонился и въ помочь мнѣ согласникомъ учинился, а на тебя плевать приказалъ. А кто таковъ есмь, то ваша княжеская свѣтлость по виду моему вѣдаетъ. А за воровское отнятіе трехъ сотенъ таковыхъ манифестовъ я въ надеждѣ имѣю, вашей свѣтлости, тебѣ, гораздо горше мзду воздамъ. И когда придетъ день сей славный, меня стерегися. Вотъ тебѣ и весь сказъ, чортовъ кумъ! А тебѣ я, чорту, слуга: Елисей Обваловъ".
   Хвалынскій скомкалъ сѣрую бумагу. Онъ былъ пораженъ не цидулей, не побѣгомъ перехитрившаго плута, даже не дерзостью его, въ виду того, что князь зналъ, откуда онъ, кто таковъ и кѣмъ посланъ: измѣной своего человѣка былъ князь пораженъ. Алешу нельзя было подкупить никакими деньгами, нельзя было и увлечь пустымъ краснобайствомъ... Что же сказалъ ему, что сдѣлалъ этотъ Обваловъ? Какая это сила, которая только коснулась честнаго Алеши и уже унесла его безъ слѣда?
   Наѣздники ждали гнѣвнаго допроса, можетъ-быть и пристрастья, плетей. Князь бывалъ крутъ во гнѣвѣ.
   Но Данило Родивонычъ молча расплатился съ хозяиномъ, молча вышелъ на улицу. Лице его было сумрачно и, садясь въ рыдванъ, онъ не. поднялъ глазъ на холопей и не посмотрѣлъ никому въ лицо. Смущенъ онъ былъ. Боялся ли, что они прочтутъ его смущенье, боялся ли, что на ихъ лицахъ найдетъ вовсе, небывалое выраженіе...
   -- Ваше сіятельнейство! Дозволь мнѣ къ вамъ въ службу, заговорилъ кто-то у окна.
   Это былъ Яшка.
   -- Чего? задумчиво отозвался князь.
   -- Отслужу, говорю. У васъ три подручныя! А мнѣ въ Казань нужда.
   -- Ладно. Садись. Пошелъ живѣе!.. не глядя отвѣчалъ князь.
   Яшка взмахнулся на свободную лошадь. Рыдванъ и конная свита выѣхала вскачь изъ деревни. Верховые перешептывались, одни угрюмо ворчали, помоложе усмѣхались.
   -- Да! Алеша не даромъ!.. Не таковъ молодецъ.
   -- Знать тотъ человѣкъ колдунъ. Когда бы иной какой, а то Алеша... Вотъ тѣ дяденька и Алеша! Хи-хи-хи!
   -- Времена сокровенныя! Какое такое стрясется на насъ!.. Алеша! А!..
   -- Буди воля Твоя! перекрестился наконецъ старшій.
   Мужики глядѣли вслѣдъ удаляющагося рыдвана, говоря:
   -- Ай да гонецъ! Спроворилъ важно. И сторожа сманилъ.
   Исчезли конные за лѣсомъ, и отлегло на душѣ мужиковъ.
   -- И слава Тебѣ Боже нашъ!..
   И всѣ спокойно разошлись до будущаго проѣзжателя. А тамъ опять боязнь, сомнѣнье, догадки и боязнь. Старикъ Власъ тащилъ изъ-за образницы пачки тетрадокъ и листовъ большого формата съ надписью: Страды, ухмылялся радостно и крестился двумя перстами.
   -- Нѣтъ, отче. Вонъ за сіи печатки бумажныя что бываетъ... да еще гонцамъ... Тебя монашескій санъ упасетъ, а я задаромъ пропаду.
   Власъ прокрался въ другую горищу къ печкѣ, оглянулся и швырнулъ въ огонь цѣлую стопу. Заклубился черный дымъ, вспыхнулъ одинъ красный язычекъ, другой, прорвался въ срединѣ третій и запылало большое пламя. Десятки листовъ завертывались, сказались и летѣли въ трубу.
   -- Что пустовать на старости. Ты, отче, нонѣ здѣсь, а завтра на Аѳонѣ, аль въ Ерусалимѣ, а Власъ тутъ, и тащи его въ острогъ! Вѣру истинную я и безъ книжицъ этихъ въ себѣ содержать могу нерушимо.
  

IX.

   Пустыненъ и дикъ тотъ край, гдѣ сошлись два силача, два потока, гдѣ слилась съ ясною, синею Камой, сѣрая, угрюмая Волга, и развернувшись широкимъ разливомъ, гонитъ свои сердитыя волны по унылымъ, безлюднымъ доламъ, вдоль сыпучихъ желтыхъ песковъ и косматыхъ ворчливыхъ камышей.
   На крутомъ скатѣ берега взгромоздились высокія и тяжелыя барскія хоромы, среди густой чащи вѣковыхъ деревъ. Развѣсистыя липы садовыхъ аллей и бѣлыя березы рощи обступили кругомъ и дружно охватили все, и хоромы съ флигелями, и службы, и затѣйливые павильоны, и оранжереи; на верху горы, куда добрались послѣднія березки рощи, на гладкой полянѣ, бѣлѣется и блеститъ, какъ снѣгъ, златоглавый храмъ съ колокольней и стоитъ свѣтлымъ вѣнцомъ надъ всею темною зеленью и угрюмымъ жильемъ боярскимъ. Рядомъ съ богатымъ храмомъ, будто богатырь-сторожъ, вытянулась бѣлая колокольня и, ярко сіяя золотою шапкой, смотрится въ свѣтлые дни въ колыхающуюся глубь мимоидущихъ волнъ.
   Въ далекія времена, на этомъ же мѣстѣ, прилѣпившись къ отвѣсной крутизнѣ, стояла на обрывѣ, мхомъ одѣтая, сторожевая башня царства Казанскаго, Азгаръ.
   Однажды вѣчно бѣгущія волны видѣли не вдалекѣ отсюда остервенѣлый бой, слышали грохотъ оружія, протащили много воиновъ въ кольчугахъ и броняхъ и унесли къ себѣ на дно, волей-неволей, упиваясь кровью человѣческой. Вслѣдъ за воинами, вскорѣ рухнулась въ сѣрую глубь и высокая башня Азгарская, лишь развалины свисли надъ обрывомъ и потихоньку сыпались въ гульливыя, безучастныя волны.
   Недалеко, въ котловинѣ, гдѣ пріютился большой городъ, пировало войско побѣдное, гремѣли цѣпями плѣнные, развевались на высокихъ мечетяхъ православныя знамена царя Московскаго. То были дни, когда пало ханство Казанское.
   Много прошло времени, и гдѣ разбросались послѣдніе камни Азгара, поросшіе бурьяномъ и крапивой, появился рабочій людъ. Какой-то неженатый бояринъ воздвигалъ хоромы на жалованной царемъ землѣ. Говорили, что то былъ русскій бояринъ, родичъ царя, говорили тоже, что то былъ казанскій князь, измѣнившій хану еще до покоренія, и теперь награжденный царемъ.
   Хоромы со свѣтлицами и теремами воздвигались надъ развалинами башни, и имя Азгара перешло къ нимъ; въ нихъ зажилъ татарскій княжескій родъ. Прозвище владѣтеля было Хавалъ-ымь, а Русскіе прозвали его Хавалъ-Гнѣздо.
   Хавалы были выходцы изъ Золотой Орды и затѣмъ родственники и первые приближенные казанскихъ хановъ. Еще въ войну Москвы съ ханствомъ, одинъ казанскій князь, по имени Хавалъ-Атръ-Миръ, былъ взятъ въ плѣнъ и приведенъ въ Москву. По паденіи ханства, Атръ-Миръ крестился въ православную вѣру, сталъ опричникомъ царскимъ и вызывалъ къ царю въ Москву и брата своего, оставшагося въ покоренной землѣ. Младшій, Хавалъ-ымь, отказался ѣхать и мѣнять вѣру отцовъ, но исходатайствовалъ чрезъ брата опричника большое помѣстье на берегу Волги, именно близъ развалинъ башни Азгарской,
   При царѣ Ѳеодорѣ Ивановичѣ здѣсь была уже большая вотчина. Основатель, по прозвищу Гнѣздо, умеръ, и сыновья его Хвалымъ-Тминъ и Хвалымъ-Шнуръ перешли въ православіе... Младшій изъ нихъ, Хвалымъ-Шнуръ, уѣхалъ и зажилъ въ столицѣ. При смутномъ времени и при избраніи на престолъ Михаила Романова, упоминаются знатные бояре князья Атрамировы и князья Хвалымовы.
   Родъ князей Хвалымовыхъ ничемъ не прославился, и послѣдній ихъ потомокъ князь Дмитрій Хвалымовъ былъ отправленъ въ дальнюю ссылку еще при царѣ Ѳеодорѣ Алексѣевичѣ, пропалъ безъ вѣсти, и родъ прекратился.
   За то старшій сынъ Хавала-Гнѣзда, Хвалымъ-Тминъ, оставшійся въ глуши Азгара, имѣлъ трехъ сыновей и жилъ до четвертаго рода... Сыновья его, въ отличіе отъ московскихъ князей Хвалымовыхъ, звались Хвалымскими князьями, а впослѣдствіи уже князьями Хвалынскими.
   Появленіе князей Хвалынскихъ на службѣ и при дворѣ почти совпало съ перенесеніемъ столицы въ новый городъ Петербургъ. Первый изъ вельможъ, зѣло больно наказанный царемъ Петромъ Алексѣевичемъ за нехотѣнье скидать кафтанъ и брить бороду, былъ князь Хвалынскій Зосима. Онъ же былъ одинъ изъ сорви-головъ, учинявшихъ умышленные скандалы на вновь заведенныхъ ассамблеяхъ, и разъ пять приходилось будто-бы ему пробовать цареву дубинку и напиваться насильно иноземнымъ зѣльемъ. Затѣмъ князь былъ временно въ званіи кардинала "Всепьянѣйшей коллегіи" и за это время отморозилъ себѣ лѣвое ухо, зачто получилъ прозвище корнаухаго кардинала. При воцареніи императрицы Екатерины Первой, князь Зосима добился того, о чемъ мечталъ всю жизнь, получилъ ленту. Немедленно бросилъ онъ столицу, пріѣхалъ въ Азгаръ и жилъ поочередно то въ Азгарѣ, то въ Казани. Здѣсь Зосима вскорѣ сталъ извѣстенъ во всѣхъ сосѣднихъ провинціяхъ своимъ крутымъ нравомъ и дерзостью поступковъ съ воеводами; былъ прозванъ людоѣдомъ за свирѣпое обращеніе со своими рабами и наконецъ умеръ въ своемъ казанскомъ домѣ, зарѣзанный неизвѣстною рукой. Это случилось въ годъ восшествія на престолъ императрицы Елисаветы Петровны. Два сына князя, Петръ и Родивонъ, были въ это время не при немъ. Петръ Зосимычъ, будучи другомъ и родственникомъ Долгорукаго, названнаго зятя молодого царя Петра II, почти добровольно раздѣлилъ его опалу и ссылку и былъ неизвѣстно гдѣ. Другой сынъ, Родивонъ Зосимычъ, уже женатый, получивъ извѣстіе о смерти отца, тотчасъ же бросилъ службу и поѣхалъ домой съ молодою женой, которая была побочною дочерью одного сильнаго при дворѣ вельможи; здѣсь, по пріѣздѣ въ Казань, родился у него сынъ, названный, въ честь дѣда княгини, Даніиломъ. Князь Родивонъ Зосимычъ остался безвыѣздно въ вотчинѣ, и только въ концѣ царствованія Елисаветы Петровны, чтобы разсѣяться послѣ смерти жены своей, поѣхалъ въ Петербургъ и повезъ своего восемнадцатилѣтняго сына Данилу къ своему совершенно случайному другу молодости, нежданно возвысившемуся, съ просьбой вывести въ люди.
   Вернувшись сейчасъ же назадъ, Родивонъ Зосимычъ снова зажилъ въ Азгарѣ съ остальными дѣтьми-сыновьями Александромъ и Иваномъ и съ крошкой, за годъ предъ тѣмъ родившейся, дочерью Серафимой.
   Старый другъ, къ которому отвезенъ былъ юноша князь Данило, былъ Румянцевъ. Князь поступилъ въ службу, разумѣется, военную. Съ протекціей Румянцева онъ могъ бы легко и скоро пойти въ гору, но гордость его и даже высокомѣріе мѣшали ему. Князь Данило слишкомъ часто вспоминалъ (и ошибался), что онъ потомокъ владѣтельныхъ князей Золотой Орды.
   При восшествіи на престолъ императрицы Екатерины, Румянцевъ объявилъ Данилѣ, какъ и многимъ другимъ своимъ любимцамъ, что такъ какъ Русскаго императора не стало, то полно и имъ служить. Князю Данилѣ крайне хотѣлось оставаться на службѣ, но надо повиноваться и слѣдовать примѣру покровителя. Чтобы оттянуть время, князь, не подавая въ отставку, поѣхалъ къ отцу.
   Въ Азгарѣ узналъ князь, что императрица отказала Румянцеву въ отставкѣ и что всѣ его партизаны остались на своихъ мѣстахъ. Князь Данило, проживъ немного съ отцомъ, вернулся на службу. Турецкая кампанія помогла карьерѣ гордаго Данилы. Онъ былъ постоянно при Румянцевѣ и, отличившись при Ларгѣ и особенно при Кагулѣ, гдѣ былъ раненъ, онъ былъ отпущенъ для излѣченія въ Россію, уже съ чиномъ майора. Легко поправившись въ Петербургѣ, онъ былъ представленъ императрицѣ какъ одинъ изъ кагульскихъ героевъ. На вопросъ государыни, какъ онъ былъ раненъ, князь Данило отвѣчалъ смѣло:
   -- Не мудрено было, ваше величество, быть ранену. Насъ было семнадцать тысячъ, а непріятеля около полутораста тысячъ. Стало-быть на каждаго нашего воина приходилось по восьми враговъ съ дробью.
   Монархиня милостиво улыбнулась на остроту, и на утро кагульскій майоръ былъ пожалованъ подпоручикомъ Измайловскаго полка.
   Повидавшись снова съ отцомъ послѣ семилѣтней разлуки, на одинъ мѣсяцъ, князь Данило обратилъ свое вниманіе на младшаго брата Ивана, котораго отецъ все еще не отпускалъ отъ себя и воспитывалъ, какъ дѣвочку. Неожиданная смерть любимца его Александра, на пути въ Москву, была причиной того, что Родивонъ Зосимычъ не хотѣлъ разстаться съ послѣднимъ сыномъ.
   Ивану было уже двадцать лѣтъ, но малый, не далекаго ума, едва читалъ и писалъ и занимался вмѣстѣ съ сосѣдомъ, уже не молодымъ Андреемъ Уздальскимъ, псарней, голубятней, посидѣлками и дѣвичниками по селамъ, и даже увлекся было азартными играми. По настоянію Данилы, недоросля отправили и записали въ Казани въ мѣстный полкъ рядовымъ, для полученія хотя бы перваго чина.
   Вернувшись тотчасъ въ Петербургъ, Данило собирался опять въ армію къ Румянцеву, но предъ выѣздомъ былъ потребованъ къ императрицѣ и получилъ секретное порученіе въ иной край.
   Данилѣ было поручено ознакомиться лично на мѣстѣ и собрать подробнѣйшія свѣдѣнія о планахъ, проектахъ и образѣ дѣйствій трехъ значительнѣйшихъ поляковъ и одного французскаго выходца, членовъ барской конфедераціи. Порученіе это отличило его въ глазахъ государыни. Здѣсь получилъ онъ чинъ подполковника. Лучшимъ доказательствомъ начинавшагося возвышенія была куча писемъ и просьбъ, полученныхъ изъ столицы о покровительствѣ, заступничествѣ, помощи и т. п. Князь даже самъ дивился.
   Окончивъ свое секретное статское порученіе, Хвалынскій отправился въ Варшаву и зачислился въ небольшую армію, дѣйствующую противъ враговъ короля Станислава, подъ главнымъ начальствомъ генерала Бибикова. Князь попалъ въ корпусъ Суворова, тщетно осаждавшаго въ это время цитадель Кракова, смѣло и ловко отнятую у русскихъ горстью конфедератовъ.
   Однажды, при неудачномъ штурмѣ цитадели, князь, находясь въ отрядѣ, который одинъ изъ всѣхъ пробился за крайнія укрѣпленія, ринулся въ кучку непріятеля, искрошилъ человѣкъ шесть, но седьмой повалилъ его ударомъ сабли въ плечо.
   Хорошо запомнилъ князь Данило лицо своего врага и долго жалѣлъ, что былъ тогда не въ силахъ дать сдачи. Штурмъ былъ вездѣ отбитъ; солдаты отряда Хвалынскаго, отступая, захватили человѣкъ десять плѣнныхъ, въ томъ числѣ и офицера, ранившаго князя, но за то его самого, найдя среди тѣлъ, по милости его деньщика Алеши, вынесли изъ свалки на плащѣ, и по потокамъ крови считали раненымъ на смерть. Крѣпкая натура взяла свое. Проболѣвъ восемь мѣсяцевъ, пролежавъ почти цѣлую зиму въ постели, князь Данило поправился къ веснѣ и лѣтомъ явился въ Петербургъ. Пріемъ сдѣланный ему при дворѣ смутилъ многихъ.
   -- Далече пойдетъ!
   -- Быть ему силой!
   Князь былъ произведенъ въ полковники; онъ получилъ новый орденъ Св. Георгія, кромѣ того чинъ поручика гвардіи и былъ записанъ во вновь формировавшійся лейбъ-гусарскій эскадронъ, особенно отличавшійся тогда красотой новаго блестящаго мундира.
   Провеселившись все лѣто въ Петербургѣ и въ Царскомъ Селѣ на безконечныхъ придворныхъ и частныхъ празднествахъ и пирахъ, все еще продолжавшихся въ честь повсемѣстныхъ побѣдъ русскаго оружія и пріобрѣтенія Бѣлоруссіи, князь сталъ подумывать о родныхъ, которыхъ снова не видалъ уже два года, и о временномъ отдыхѣ въ тиши деревенской.
   Въ іюлѣ князь собрался было совсѣмъ въ Азгаръ, но странный и внезапный случай задержалъ его.
   Послѣ одного изъ баловъ, на которомъ всѣ именитые и сильные люди и особенно сама монархиня были особенно милостивы къ князю, его вдругъ, на гуляньѣ въ Петергофѣ, безъ всякаго повода, оскорбилъ одинъ офицеръ, изъ небогатыхъ дворянъ, славившійся своимъ искусствомъ владѣть шпагой. Князь, несказанно удивленный, рѣшился было въ тотъ же вечеръ вызвать оскорбителя на поединокъ, но до него дошелъ слухъ и подтвердился, что одинъ изъ вельможъ столичныхъ подкупилъ того офицера за тысячу червонцевъ, чтобы оскорбить его и убить. Сказали князю и причину всего... Да вѣдь чего не сочинятъ въ столицѣ?!
   -- Напрасно! отвѣчалъ князь.-- Тогда и подавно трогать меня не слѣдъ!..
   И князь, тотчасъ же отправившись на квартиру офицера, засталъ его за обѣдомъ и тутъ же за тарелкой со щами и кашей застрѣлилъ на повалъ. Затѣмъ послалъ онъ къ вельможѣ-наемщику простую плеть, обѣщая на словахъ въ другой разъ пріѣхать самому съ таковою же.
   На другой день князь Данило былъ арестованъ и посаженъ въ крѣпость, гдѣ и высидѣлъ цѣлый мѣсяцъ. Въ началѣ сентября онъ былъ выпущенъ, и ему было указано ѣхать въ ссылку къ отцу въ вотчину... на мѣсяцъ или на два, но никакъ не далѣе, и къ тезоименитству великой государыни, 24-го ноября, быть безотложно въ столицѣ.
   Когда князь Данило выѣзжалъ изъ Петербурга, то до полсотни новыхъ друзей изъ знатнѣйшихъ фамилій провожали его въ путь.
  

X.

   За тысячу верстъ, да еще за тысячу... итого за двѣ тысячи верстъ отъ столицы...
   Отъ дикаго Приволожья до буйной рѣки Яика, отъ Прикамья до моря Каспія, протянулась степь-матушка, просторная, синяя, неоглядная, и тянется безконечно во всѣ края... Есть гдѣ разгуляться удали молодецкой, есть гдѣ вздохнуть широко, есть гдѣ разскакаться и растерять всѣ свои печали и тяжести сердечныя, есть гдѣ удало сложить буйную головушку, что не ужилась подъ началомъ и ушла на приволье пожить сама себѣ хозяйкою.
   И гуляетъ по степи вольница-негодница устрашенная, съ ножомъ за голенищемъ, безъ царя на умѣ, безъ Бога на совѣсти... Сволочились сходцы-молодцы со всей Руси, свои городки настроили и живутъ пробавляючись душегубствомъ и головорѣзью. Горемыка-ли оголѣлый и голодный, иль умница да лѣнивица, иль правый судомъ обойденный, иль бѣдный милостью людскою, бѣдами богатый; грѣшникъ окаянный и лютый разбойникъ, иль угодникъ Божій, иль мужикъ, бояринъ, монахъ, распопъ, солдатъ, профосъ, каторжникъ... Все едино, всѣхъ вербуетъ къ себѣ въ службу майоръ Жаворонокъ, что заливается звонко средь синихъ небесъ и степей. Просимъ милости! поетъ онъ. Рады товарищу! Дорога намъ головушка удалая, да кулакъ тяжелый. Законъ одинъ про всѣхъ: вольная волюшка! Подначалья нѣтъ, потому что нѣтъ ни судей съ писарями, ни воеводъ съ палачами, ни баръ-господъ съ бурмистрами. Правда, есть атаманы, есаулы, пятидесятники... Да покажи удаль свою, и самъ станешь есауломъ; заткни за поясъ отвагой и головорѣзью, и въ три дня самъ атаманъ. А въ житьѣ-бытьѣ, на отдыхъ, подъ небомъ яснымъ и звѣздами, самъ себѣ набольшій и никого не знай...
   -- А царицыны полки?
   -- Эхъ, друже, царицыны полки далече, далече, и не доскачешь... Да они тѣ же люди, одного ухлопалъ, съ другимъ побратался...
   -- А Господь небесный?
   -- Эхъ друже, Господь высоко, высоко, и не вѣсть гдѣ. Да Онъ Батюшка-небесный долготерпѣливъ, да и многомилостивъ. Проститъ грѣшнику раскаянному въ часъ смертный.
   -- И Бога не бойся, и царя не бойся!.. Кого жь бояться? Никого?! Стало живи себѣ, какъ у Христа за пазухой.
   -- Нѣтъ, братъ, бойся и стерегись гораздо. Таковъ свѣтъ, что коли нѣтъ ни Бога, ни царя, то бойся брата родного. Не дреми въ ночь темную, стерегися и средь бѣла дня... И всякъ, чей кулакъ тяжелѣе твоего -- атаманъ тебѣ, и всякъ, кто убожѣе тебя -- врагъ тебѣ. А помощи не проси: одинъ ты себѣ охрана и убѣжище. Одинъ у тебя другъ пріятель неизмѣнчивый, ножъ острый за голенищемъ, а судья одинъ про всѣхъ -- кулакъ заскорузлый, что онъ порѣшитъ, тому и быть.
   Пришелъ черный день на Русь, холодный, голодный, шальной, безправый, и погналъ людъ православный съ села и съ двора. Пошелъ бродить и скитальничать горемыка, попадая изъ огня да въ полымя. Набредетъ кто на просторъ и приволье степное -- начнетъ топить печали свои въ крови человѣческой.
   Въ сторонѣ той лихой и бѣдовой, среди пустого бора, близъ небольшой рѣки, разсыпалось по берегу десятка три домовъ и хатъ. Иные разваливаются; другіе высокіе, бѣлые, со дворами и задворками, на хоромы смахиваютъ. Видно тутъ нищій людъ объ руку съ богачемъ живетъ.
   Кому какъ повезетъ. Старое, исконное званье этому мѣсту Разсоша, но больше другое прозвище въ входу: Каиновъ Гай, за то что Каиново отродье живетъ здѣсь.
   На концѣ улицы, отступя отъ нея на сто сажень, прямо надъ рѣкой бѣлѣется большущая хата, о двухъ воротахъ, со дворомъ широкимъ, гдѣ и лошадей, и всякой скотины много. Хата эта -- Батькинъ уметъ. Живетъ тутъ уже года съ полтора бѣглый яицкій казакъ съ дочерью Устиньей. Укрылся онъ тутъ отъ бѣды послѣ бунта, и въ полтора года выстроился на диво всѣмъ, уметъ и кабакъ открылъ, и торговлю завелъ. Батька всякому радъ, только денежку высыпай, а дочь, по прозвищу Заноза, чего не высыплешь, сама сумѣетъ раскошелить молодца.
   Нѣтъ такой красавицы по всѣмъ узенямъ, по всему Иргизу и по всѣмъ марчугамъ и сыртамъ. Большая, полная, бѣлая и румяная, съ орлиными очами, какъ уголья, и знать приворотъ есть какой у нея, потому что у многихъ молодцовъ зонозой засѣла она на сердцѣ и загубила ихъ зря. На двѣсти верстъ кругомъ Занозу знаютъ и слушаются сходцы-молодцы пуще атамановъ своихъ, и на двѣсти верстъ крутомъ душегубство творится ей въ честь и службу. Только полюби!
   Но Заноза вѣдается только съ атаманами, а на другихъ и очами не вскинетъ. Пролѣзай самъ въ атаманы, и милости просимъ за ея лаской, а любви не проси. Не было еще такого молодца, который бы за сердце ее ухитрился взять, гордую душу ея смягчить. Ей всѣ атаманы равны: всѣ и постылы и милы. Десятерыхъ нынѣ всячески ворожитъ и ласкаетъ; завтра, колъ ухлопали, у нея десять другихъ. Казака-отца всѣ батькой зовутъ, вездѣ знаютъ, и много добра переходитъ въ его руки изъ-за дочери красавицы; нѣтъ атамана, что не сидѣлъ бы на Батькиномъ уметѣ по цѣлымъ недѣлямъ, глядя, не отрываясь, въ очи Занозы. Куда ни пустится шайка въ набѣгъ, а все Каиновъ Гай на дорогѣ, а въ Батькиномъ уметѣ и роздыхъ, и сборъ.
   Чаще всѣхъ навѣдывался атаманъ Чумаковъ. Немного спустя послѣ Кузнецова укрылся онъ въ Гаѣ, бѣжалъ изъ своей станицы; скоро въ атаманы попалъ, и отъ него они больше и разбогатѣли.
   Чумакъ атаманъ не простой, у него нынѣ молодцовъ съ пятьсотъ подъ рукой, а бываетъ -- и до тысячи дойдетъ; у него кони лихіе есть, повозка есть; ружей и ножей въ одномъ подвалѣ у Батьки кучи лежатъ, а въ другомъ пороху куча навалена, а въ третьемъ, говорятъ, денегъ не меньше. А на задворкахъ клѣти стоитъ пушка своя, отнятая съ большой бѣляны, что взялъ онъ на Волгѣ приступомъ за прошлое лѣто. Товаръ и пушка пріѣхали тогда на десяти повозкахъ къ Занозѣ въ уметъ, а купецъ, хозяинъ бѣляны, и весь народъ барочный, до единаго человѣка къ Господу Богу въ рай пошли.
   Въ Каиновомъ Гаѣ все притихло. Смеркается, и темнота все болѣе одолѣваетъ степь. На небѣ виситъ черная и грозная туча, укрывая мѣсяцъ; крупный дождь падаетъ, и зачастую молнія бѣгаетъ по степи краснымъ змѣемъ, а громъ гремитъ, раскатываясь во всѣ края. Еще страшнѣе кажется въ непогоду слобода у рѣчки. Не по виду страшна она, а всякому вѣдомо, какія дѣла творятся зачастую въ Каиновомъ Гаѣ.
   Въ уметѣ Батьки, какъ и завсегда, гости проѣзжіе и проходимцы. Свѣтло во всѣхъ окнахъ и внизу, и на чердакѣ. Въ одной горницѣ верхней, устланной чудною и богатою матеріей, всякаго чуднаго добра много. Сидитъ на подушкахъ полулежа Заноза; на ней рубаха вся расшитая цвѣтными снурками и серебромъ, запястья дорогія, на рукахъ и въ ушахъ тоже сіяетъ золото, на шеѣ нацѣплены богатыя ожерелья. Черная коса свисла вдоль спины до подушки и свернулась на полу кольцами какъ змѣя; рубаха свалилась съ праваго плеча, и не подымаетъ ее гордая красавица... Глянешь на плечо это бѣлоснѣжное, на руку еще бѣлѣе снѣга, что оперлась въ подушку алую, глянешь на лицо ея несказанной красоты, съ черными большими очами, и поймешь, за что прозванье ей Заноза, почему добра всякаго у нея много, почему лихіе молодцы загибали отъ нея и, мѣтя ради нея въ атаманы, покладали свои буйныя головы на Поволжьѣ и по инымъ мѣстамъ. Не многимъ посчастливилось побывать у Занозы въ горницѣ и, улегшись у ногъ ея государскихъ, смотрѣть не насмотрѣться на ея очи темныя, что темнѣе волжской ночи, на ея плечи бѣлыя, что бѣлѣе льдовъ поволжскихъ.
   Атаманъ Чумакъ валяется въ ногахъ у Занозы и задумчиво смотритъ на нее. Синій кафтанъ его, кушакъ красный, ножъ польскій и пара пистолетовъ турецкихъ сложены въ углу. Утромъ пріѣхалъ онъ отдохнуть въ уметъ послѣ ночи бурной, что просидѣлъ въ камышахъ, поджидая съ молодцами судно купеческое, да надули знать развѣдчики, даромъ наглядѣлись молодцы на тьму рѣчную, не смыкая очей, даромъ продозорили волны пустыя. Одни вѣтры степные нагулялись вдоволь около нихъ, посвистывая, да смѣясь имъ въ уши про ихъ незадачу.
   -- И въ кого ты уродилась, Заноза? выговорилъ наконецъ атаманъ.-- Правда, что мать у тебя краденая изъ Царьграда, да все-жь, я чаю, не такая была видомъ. Тебѣ бы хоть и не въ Гаѣ жить, а въ столицѣ Москвѣ. Хороша ты дѣвка... Вѣдь изъ всѣхъ атамановъ я одинъ отъ тебя не сохну и почитаю тебя за товарища, а не за бабу... Вѣдь мнѣ, Устинья, плевать на красоту твою. Есть она, нѣту ее, мнѣ все едино. А спроси въ Гаѣ про насъ, всякъ молвитъ, что ты моя зазноба, а я твой любезный.
   Улыбается Заноза, и еще краше лицо ея.
   -- Какъ былъ я бѣгуномъ послѣ яицкой похлебки,-- вымолвилъ снова атаманъ,-- много исходилъ краевъ и городовъ, и нигдѣ вѣдь не видалъ сатаны такого, какъ ты, проклятая... Помнится, въ Литвѣ видѣлъ я одну панну -- не хуже тебя, да въ очахъ то у нея не было того, что у тебя... Гляди, вѣдь и чортъ-искуситель, я чай, не такъ смотритъ... Что у тебя за приворотъ въ очахъ... Господь ли тебя благословилъ, аль ты вѣдьма? А? молви-ка.
   -- Полно балясничать-то... Не къ лицу тебѣ рѣчи-то эти медовыя. Скажи-ка, что съ Польши-то по сю пору духу нѣтъ. А пора-бы... Чика Зарубинъ навѣдывался сюда ужь другой мѣсяцъ будетъ. Кабы прождалъ онъ того-то... у насъ самого бы въ Яксаѣ къ бѣгунамъ причли.
   -- Кто жь его вѣдаетъ! сказалъ атаманъ помолчавъ.-- Какъ былъ я тамъ посланцемъ, сбирался онъ въ слѣдъ мой.
   -- Да ждать ли толку отъ того... Наша-то работа вѣрнѣе: загребай по Волгѣ...
   -- Нѣту, глупая, стрясись на Яикъ эдакое благословеніе, такъ тутъ не воровской казной, не алтынами запахнетъ. Все, брошу и пойду. Онъ намъ вольности яицкія вернетъ. Пойми, дѣвица, вольности войсковыя, обычаи дѣдовы старые, все, все что отняли,-- теперь съ увлеченіемъ выговорилъ Чумакъ.-- Я за это и все свое награбленное, и все что на Яксаѣ есть моего добра -- все отдамъ...
   Чумаковъ откинулъ назадъ свои черные кудри съ просѣдью. Лицо его озарилось дикою, львиной отвагой и взглядъ горѣлъ.
   -- Видала ты войскового атамана яицкаго Чумакова? Нѣтъ! Ну, увидишь.
   -- Ты вольности желаешь Яику, а атаманство себѣ. Это иное дѣло! А то мнѣ не вдомекъ было,-- тонко сказала дѣвушка.-- Такъ... А что онъ то... красивъ?
   -- Какъ ему не быть красивымъ! Русый, съ синими очами. Малость на дѣвку смахиваетъ, вотъ бѣда! За то царскаго рода! сказалъ Чумаковъ и прибавилъ, разсмѣявшись звонко:-- Коли не вретъ!
   -- А то нѣтъ! отозвалась Заноза задумчиво.-- Да ври... не въ томъ сила!..-- И помолчавъ она вымолвила вдругъ:-- холостъ онъ?
   Чумаковъ пристально глянулъ въ глаза красавицы и разсмѣялся.
   -- Ахъ ты... воструха! Ишь что у нея на умѣ.
   Лицо Занозы слегка зарумянилось.
   -- Ничего у меня на умѣ... а и было бы что, такъ убыли никому нѣтъ. Вотъ вольности казацкія съ атаманствомъ плохо ладятъ. Кому, кому,-- а тѣсно вмѣстѣ, насмѣшливо выговорила она.-- А тутъ обиды..
   -- Ну нѣтъ, родимая,-- прервалъ ее Чумаковъ.-- Я тебя почитаю всею душой, а коли ты эдако колѣно вымыслишь, да занозишь мнѣ и этого молодца, то я первый противу тебя пойду. Любовное дѣло на всѣхъ другихъ дѣлахъ кататься норовитъ. Тогда молодецъ мой и почнетъ валяться у тебя въ ногахъ и всю нашу государскую затѣю провалъ возьметъ. Нѣту, не балуй, Заноза, а то повздоримъ.
   Заноза глянула на Чумакова улыбаясь, но тотъ не шутилъ и лицо его было почти сурово.
   "Ну! подумала красавица.-- Ты, казакъ, еще со мной не тягался. Испробуй!"
   Внизу между тѣмъ, въ большой, просторной горницѣ сидѣлъ хозяинъ, здоровый и рослый казакъ съ плѣшью во всю голову и съ большою бородой. За столомъ доѣдалъ кашу гость, попъ въ рясѣ, но гладко остриженный. Наконецъ онъ всталъ, помолился и пересѣлъ отъ стола на другую лавку. Дождь съ новой силой захлесталъ по окнамъ.
   -- Да! времена! вымолвилъ попъ.-- Бывало во всемъ Царицынѣ мнѣ поклонъ отъ всякаго, а нынѣ вотъ иди въ скитъ, прячься. Люди разстригой зовутъ, распопомъ.
   -- Перемелется, отецъ Касьянъ. Можетъ еще въ протоіереи выйдешь, въ соборные. Бархатную ведерку напялишь на голову.
   -- Гдѣ тебѣ! Дай Богъ пріютиться.
   -- Филаретъ тебя нельзя лучше приметъ.
   -- То-то вотъ и иду къ нему. Авось...
   Они смолкли на минуту.
   -- Чтой-то! вымолвилъ разстрига, прислушиваясь вдругъ къ окну.
   Вдали въ сторонѣ рѣчки послышался ясно протяжный и отчаянный крикъ: "По-мо-ги-те!" Потомъ раздался выстрѣлъ и все стихло.
   -- Наши балуютъ,-- сказалъ Батька спокойно.-- Никакъ съ ними не справишься.
   -- Какъ то-есть? спросилъ разстрига.
   -- Вишь, въ эдаку темь... Своего могутъ, обманувшись, испортить, а то и убить. Вотъ и Устинья, дочь, не приказываетъ теперь въ близости Гая на проѣзжихъ лѣзть, да не слухаются... Мы поджидаемъ сюда гостя, такого гостя, что избави Богъ, коли наши молодцы его испакостятъ. Вотъ третій мѣсяцъ Устинья указала проѣзжателей не трогать.
   -- Пойдемъ, глянемъ, можетъ помочь нужна.
   -- Гдѣ тебѣ! Ужь готово. Одного изъ нашинскихъ на свѣтѣ ужь нѣтъ, да наплевать, не противничай указу! рѣшилъ Батька.
   -- Почто полагаешь такъ?
   -- Слыхалъ. Пальнули и притихло. Наши палятъ токмо на Волгѣ, когда судно берутъ, а на разбой мы имъ пороху не дадимъ, на то ножикъ да дубина. Пальнулъ-то проѣзжатель, да видно не мимо. Коли сюда въ Гай, то ко мнѣ же заѣдетъ.
   -- А великое должно-быть губительство душъ у васъ тутъ!
   -- Каиновъ Гай! Ѣдешь, идешь -- не зѣвай! Днемъ опасливо, а ужь наши молодцы пуще дьявола! Его молитвой осадитъ всякій, а на нашихъ одна пуля силу имѣетъ. Слышишь... ко мнѣ и есть.
  

XI.

   На крыльцо вбѣжалъ кто-то тяжелыми шагами и, обшаривъ въ темнотѣ дверь, поспѣшно отворилъ ее.
   Быстро вошелъ въ горницу незнакомецъ и вымолвилъ бойко:
   -- Чудомъ уцѣлѣлъ! Видно еще рано умирать!
   Онъ снялъ и отряхнулъ шапку, перекрестился на образа, потомъ поклонился хозяину. За поясомъ его блестѣли обмоченные дождемъ кинжалъ и пистолетъ.
   -- Ты палилъ на рѣчкѣ? Я чай успокоилъ? спросилъ Батька.
   -- Убилъ! Налѣзъ какой-то сзади, руки крутитъ, да наровитъ, песъ, пырнуть въ шею ножищемъ! А какъ выпалилъ, еще трое выросли изъ-подъ земли, да гнались за спиной вплоть до домовъ. Чудомъ ушелъ... Ну, здорово! И вошедшій снова поклонился.
   -- Кто таковъ?
   -- Изъ бѣгуновъ!
   -- Откуда?
   -- Изъ войска бѣжалъ Донского... До Польши бѣгалъ. И въ острогѣ сидѣлъ въ Малыковкѣ, а тамъ въ Казани; да наши помогли. Бѣжалъ паки. И во, все бѣгаю. За крестъ мученье принялъ. Сказывали, ты изъ согласниковъ, ну, къ тебѣ и зашелъ. Позволь остаться до зорьки. Умаялся. А потомъ пойду на Иргизъ, къ Филарету.
   -- Антихристову печать вахлять аль селиться!
   -- Имѣю ее. Справилъ законную на Добрянскомъ форпостѣ у границы Польской. А нынѣ къ селитьбѣ приступить хочу. Намаялся бѣгамши.
   -- Обѣляться ходилъ въ Польшу-то?
   -- Да. Пошелъ донскимъ казакомъ, хорунжимъ, а вернулся купцомъ пензенскимъ.
   -- Какъ звать?
   -- Купецъ Ивановъ, усмѣхнулся пришедшій.
   -- А свое-то прозвище токмо на утѣху писарской волокитѣ осталось! Ищи-свищи! Ну, садись. Ты вѣдь купецъ-то безтоварный. Да небось! И безъ денегъ поѣсть дадимъ.
   Вновь прибывшій былъ лѣтъ сорока на видъ, не высокаго роста и слегка сутуловатъ. Маленькая голова на худой шеѣ точно будто ввалилась между широкихъ костлявыхъ плечъ. Темнорусые короткіе волосы, безъ пробора, лохматились надъ лбомъ, гдѣ лоснилось желтое пятно. Рѣдкая бородка съ просѣдью клиномъ торчала впередъ. Онъ былъ отчасти лѣнивъ и медлителенъ въ движеніяхъ и въ говорѣ, и только блестящій и быстрый взглядъ круглыхъ карихъ глазъ изобличалъ живой нравъ и недюжинную мысль.
   -- Ну иди, поѣшь, купецъ,-- сказалъ хозяинъ.-- Какъ тебя во крещеньи попъ-то звалъ?
   -- Емельяномъ.
   -- Ну садись, Емельянъ. Не взыщи. Чѣмъ Богъ послалъ.
   Купецъ сѣлъ за столъ и, разломивъ хлѣбъ, незамѣтно сдѣлалъ имъ на столѣ особый знакъ. Хозяинъ всталъ съ мѣста и поклонился.
   -- Ну добро, человѣкъ!.. Садись, куда довлѣетъ твоему здоровью.
   И Батька передвинулъ прибывшаго подъ образной уголъ, ради почета, а самъ съ любопытствомъ подсѣлъ къ нему.
   -- Что несешь, купецъ Ивановъ?..
   -- Все то же, Батька. Тебя, слышь, такъ звать-то? У моря погодки ждетъ людъ православный. Либо преставленье свѣту будетъ вскорости, либо еще свѣтъ протянетъ малу толику... Вотъ, сказываютъ, подъ Москвой ходилъ по небу нашъ крестъ объ осьми концахъ... Всѣ видѣли!..
   -- Трубнаго гласа не было?-- вмѣшался изъ угла разстрига Касьянъ.
   -- Нѣтъ. Трубному гласу на послѣдяхъ быть.
   -- Ты теперь-то отколь?-- спросилъ хозяинъ.
   -- Съ Яика.
   -- Тамъ-то какъ? У насъ ужъ съ мѣсяцъ вѣстей нѣтъ.
   -- Да все тоже, Батька. Маются казаки. Старшинская рука неподобныя утѣсненья чинитъ; бьетъ, грабитъ, окаянствуетъ, а войсковой руки молодцы крехтятъ. Что подѣлаешь...
   -- Мы вотъ сунулись, да и закаялись!-- вздохнулъ хозяинъ.-- Слыхалъ, я чай, какъ въ Яицкѣ, позапрошлый годъ, молодцы, не стерпя гоненія канцелярскаго, иконы побрали изъ собора, да пошли на квартиру енераловъ Трубенбергина да Дурново, да поразвѣсили ихъ на перекладинахъ. Я тутъ былъ съ молодцами... ну а тамъ прибылъ къ намъ утѣшитель съ Москвы... енералъ!.. какъ бишь звать-то... Все вѣдь не россійскія прозвища-то...
   -- Фрейманъ?
   -- Такъ! Аль и ты вѣдаешь?
   -- Я всѣ яицкія печали вѣдаю. Что народу-то уходилъ онъ тогда!
   -- Страсть!-- махнулъ хозяинъ рукой.-- Кого прочесали картечью, то ничего. Тѣ у Господа.. А кто бѣжать-то пустился, къ переселенію, тѣмъ-то что было: переловили, судили, пытали, пристращивали. Всѣ амбары, весь гостиный дворъ, да весь мѣновой дворъ запрудили нами, не было мѣста во всемъ Яицкѣ, гдѣ бы не сидѣлъ народъ заключенный.
   -- Этакъ-то и у насъ въ Царицынѣ было,-- вмѣшался опять разстрига,-- тоже великое число засадили. Какъ проявился у насъ самозванецъ. Изъ-за его что загибло...
   Послышалось ржанье коня у воротъ. Хозяинъ вышелъ быстро, прислушался къ голосу на дворѣ и, вернувшись, поморщился.
   -- Таскается, лѣшій, не вѣстимо зачѣмъ. Опять наѣхалъ надглядать...
   -- Кто такой?-- спросилъ неспокойно купецъ Ивановъ, кончая ужинъ.
   -- Съ нашей станицы, Яксайской, дѣдъ Макаръ. У него, вишь, сынъ войсковой руки и тоже въ бѣгунахъ на Иргизѣ, за Яицкое же смятеніе. А самъ-то онъ старшинскую руку тянетъ. Хлопочетъ сына вернуть въ Яксай. Ѣздитъ все, то сюда, то на Иргизъ, то опять въ Яицкъ.
   Дверь отворилась и вошелъ сѣдой, какъ лунь, казакъ.
   -- Здравствуй, Батька, къ тебѣ, по грѣшности, отъ воды небесной спрятаться.
   Казакъ сѣлъ за столъ ужинать, всѣ замолчали, въ избѣ стало тихо, только ѣвшій стучалъ ложкой.
   Погода начала проясняться, громъ гудѣлъ уже вдали и изрѣдка вспыхивалъ небосклонъ.
   Купецъ Ивановъ и разстрига сидѣли поодаль и дремали, старикъ-казакъ у стола. Вдругъ кто-то подскакалъ къ умету, прямо на дворъ, бросилъ лошадь и, отворивъ дверь, выговорилъ:
   -- Батька! Выдь на мало.
   Хозяинъ вышелъ поспѣшно на крыльцо.
   -- Атаманъ здѣсь? Зови живо! Бѣляна-то запоздала. Валитъ теперь. Большущая! Молодцы ужъ въ сборѣ ждутъ атамана!-- проговорилъ быстро и запыхавшись молодой малый.-- Хорошо бы, Батька, пушку-то ухватить.
   -- Какъ атаманъ, дѣло его,-- и хозяинъ пошелъ на верхъ къ дочери.
   Черезъ минуту Чумаковъ вслѣдъ за нимъ спускался внизъ, одѣтый и вооруженный.
   -- Не входи въ большую горницу-то: Макаръ тамъ,-- говорилъ хозяинъ.
   -- Не съѣстъ!-- презрительно отозвался Чумаковъ и вошелъ въ общую горницу.
   -- Хлѣбъ-соль, дядя Макаръ. Почто къ намъ опять прибылъ?-- выговорилъ атаманъ подбоченясь и усмѣхаясь насмѣшливо.
   -- По дѣлу!-- сухо отозвался тотъ не глядя.
   -- По дѣлу... Ты часто не навѣдывайся, чтобы головы не сняли. Мы народъ беззаконный. А васъ кровопійцъ, старшинскую руку, мы не жалуемъ. Изъ васъ кого ухлопать, сто грѣховъ отпустится.
   -- У меня тоже сабля есть. Опробованная. Сволочилась куча со всѣхъ краевъ міра и чаетъ крѣпче ея нѣту,-- угрюмо отвѣчалъ Макаръ словно себѣ самому.
   Атаманъ вышелъ, сѣлъ на лошадь и вмѣстѣ съ пріѣхавшимъ за нимъ малымъ поскакалъ во весь опоръ. Въ степи было ясно и тепло, луна блестѣла на небѣ и играла въ мокрой травѣ и ручьяхъ.
   -- Да, дѣдушка,-- говорилъ между тѣмъ хозяинъ,-- не годное дѣло вы творите, старшинской руки казаки. Дождетесь вы опять бунту и передавятъ васъ всѣхъ.
   -- Мы ничего не творимъ,-- отвѣчалъ старикъ.-- Войсковая рука творитъ. Не нынѣ, завтра паки всполошатся, и паки ихъ уймутъ пушками, какъ два года тому, и паки бѣгуны будутъ, какъ ты вотъ, Батька. А порядки все будутъ тѣ же. Стараго не вернешь, атаманами не бывать, и бесѣдѣ въ кругу не бывать, пока государыня Екатерина Алексѣевна на Руси правитъ.
   -- Не вѣкъ ей править-то!-- горячо воскликнулъ молчавшій дотолѣ Ивановъ.-- Явись-ка Петръ Ѳедорычъ на Русь, что будетъ?!. А приди онъ на Яикъ, да кличъ кликни... Солнце покоробитъ отъ войсковой руки подвиговъ.
   -- Съ того свѣту стало итти ему, батюшкѣ,-- сказалъ Макаръ.-- Небылицы-то эти мы слыхивали! Я вѣдь въ Питерѣ былъ по наряду, какъ государя-то хоронили. Самъ за гробомъ-то шелъ... Враки-то эти токмо по Волгѣ ходятъ. А кто и вретъ-то, такъ не спроста!
   -- Вотъ у насъ въ Царицынѣ,-- вступился отецъ Касьянъ,-- былъ одинъ въ запрошлый годъ названецъ, Петромъ Ѳедорычемъ сказывался, а самъ казакъ простой Богомоловъ. Много тоже увѣровало. По сю пору, сказываютъ, доподлинно царь былъ, самъ Петръ Ѳедорычъ.
   -- Да и былъ,-- сурово вымолвилъ Ивановъ.
   -- Похоже!-- усмѣхнулся старикъ Макаръ, разжевывая большой пельмень.
   -- Вотъ обожди, опять явится міру и не такъ Москвой-то тряхнетъ!-- отвѣчалъ Ивановъ.
   -- Да то названецъ былъ, Богомоловъ,-- объяснилъ разстрига.-- Его въ Сибирь угнали. Гдѣ жъ ему явиться-то?
   -- Богомоловъ ли, иной ли, а быть ему паки явлену!-- сказалъ хозяинъ.-- Придетъ коли на Яикъ, енераловъ-то московскихъ всѣхъ передавятъ...
   -- Безъ тебя вѣдаю,-- грустно отозвался Макаръ!-- Къ нашему Яику приди нынѣ первый проходимецъ, да крикни поздоровѣе, и вся войсковая рука встанетъ, какъ одинъ казакъ, на всякій грѣхъ. Что жь хорошаго-то? А тамъ пойдетъ судъ, плети, дыбки... сироты, вдовицы... бѣгуны да раззоръ... Эхъ-ма! И я тоже, сказываютъ вотъ, старшинской руки... радъ бы и я въ рай... Да вѣдь силкомъ-то и туда не попадешь... Э-эхъ!-- Дѣдъ Макаръ вздохнулъ глубоко.-- Прошла что-ль гроза-то? Мнѣ бы пора; ночкой полпути отбыть можно.
   На лѣстницѣ заскрипѣли ступени. Заноза спустилась тихо внизъ и вошла въ горницу. Гордо и смѣло окинула она всѣхъ холоднымъ взоромъ и на поклонъ привставшихъ гостей кивнула молча головой.
   -- Ухъ! Горда ты, дѣвка,-- сказалъ Макаръ.-- Гордѣй тебя и не сыщешь. А чѣмъ горда-то? Красотой-то? Гляди у насъ какія казачки есть на Аксаѣ. Хоть бы Груня, моя внучка...
   -- Коли паче чаянія выищешь кого глупѣе себя, того и учи уму-разуму, а меня уволь,-- презрительно отвѣчала Заноза и, растворивъ окно, стала глядѣть на дворъ, повернувшись ко всѣмъ спиной.
   -- Кто такая будетъ, красавица-то -- бойко спросилъ купецъ Ивановъ.
   -- Дочь!-- мотнулъ Макаръ головой на хозяина.-- Отъ персидскаго султана родомъ вышла, а мать-то была Жаръ-Птица, изъ тѣхъ, что желуди подъ дубами ищутъ, да землю рыломъ пашутъ.
   -- Полно хаить-то!-- отозвался Батька лѣниво.-- Что тебѣ въ поясъ что ль кланяться? За какія милости твои?
   -- Вѣстимо!-- прибавилъ Ивановъ.-- Такая красавица однимъ глазомъ глянетъ, и за то спасибо! Коль и не султанова дочь, а царицей выглядитъ. Будь я султанъ какой, всего бы себя и царство свое ей предалъ... только полюби, молъ...
   Заноза обернулась, наклонивъ головку на бокъ и усмѣхаясь льстивымъ словамъ, вскинула на гостя красивыя очи.
   -- Вотъ завоюй царство-то, вымолвила она ласково,-- и приходи за мной. Полюблю.
   -- А на половинѣ не замиришься? усмѣхаясь сказалъ Ивановъ, заигрывая.
   -- На какой половинѣ?
   -- Меня возьми одного, а царство послѣ.
   -- Пожалуй и на половинѣ согласна. Дай царство, а себя-то послѣ...
   Всѣ разсмѣялись. Макаръ сталъ собираться и вышелъ къ лошади.
   -- Да и намъ тоже неча сидѣть! сказалъ Ивановъ.-- Ну прости, раскрасавица. Долго ты мнѣ теперь въ глаза лѣзть будешь и во снѣ, и на яву.
   -- Прости, не поминай лихомъ! слегка ломаясь, отвѣчала Заноза.
   -- Зачѣмъ! Ну ты, батюшка, то-жь къ Филарету? Вмѣстѣ пойдемъ, я тебя путемъ-дорогою ухлопаю, да оберу,-- засмѣялся Ивановъ.
   -- Хлопай, братъ. У меня нынѣ въ карманахъ однѣ дыры, отвѣчалъ Касьянъ.
   Они взялись за шапки. Заноза выглянула въ окно.
   -- Добрый вамъ путь! Вишь, мѣсяцъ свѣтитъ. Теплынь. Гроза-то далече.-- Ну прости ты, султанъ. Милости прошу, напредъ бывай,-- усмѣхнулась красавица.
   Растрига и купецъ Ивановъ простились и вышли.
   -- Куда не казистъ, вслухъ вымолвила Заноза.-- А чтой-то чудное есть въ глазу. Кто таковъ?
   -- Купцомъ сказался, отвѣчалъ Батька.-- Нашего согласья. И голова!
   Вошелъ снова въ избу старикъ Макаръ, забралъ свои вещи, помолился на образа и вымолвилъ:
   -- Прости, хозяинъ! Денька черезъ два на обратномъ пути паки заверну переночевать. Ты будь въ спокоѣ, обернулся онъ къ хозяйкѣ:-- я не развѣдчикъ да доноситель. Вѣдаешь, зачѣмъ ѣзжу; сына изъ бѣды вытянуть. Я хоть и не вашей душегубской руки, а все жъ донашивать не пойду.
   -- Донашивай! Не боимся! презрительно вымолвила Заноза, отворачиваясь.-- Къ намъ въ Гай съ розыскомъ и дуракъ не сунется. А мы къ вамъ, когда соберемся, такъ не съ повинною, дѣдушка, а за вашими старшинскими головами пріѣдемъ...
   Сѣдой Макаръ покачалъ головой и вышелъ бормоча:-- ну, дѣвка!..
  

XII.

   Изъ глухого мѣста вытекаетъ рѣчка Иргизъ. Быть бы ей большою рѣкой, да разбрелась на болота, и нѣсть конца этимъ болотамъ. Мѣстами поросли они густымъ лѣсомъ. И чаща, и вода вмѣстѣ. Забредешь -- не вылѣзешь, но кто знаетъ путь, найти можетъ малую тропу, что пробирается среди болотъ, по сухимъ мѣстамъ. Тропа вьется, заворачиваетъ среди елей и осинъ столѣтнихъ, и можетъ, по всему судя, привести только къ лѣшему въ лапы, но кто ужъ идетъ по ней, тотъ ужъ вѣдаетъ, куда идетъ.
   Средь лѣса и болотъ полянка небольшая, а на ней избушка, ветхая, чуть держится; въ избушкѣ сѣни, да двѣ горенки; въ крайней молельня. Это скитъ.
   Давнымъ-давно проживаетъ здѣсь старецъ Іовъ, человѣкъ знаемый по всѣмъ россійскимъ скитамъ. Даже старцы Керженскаго лѣса, не только старцы Узеней и Иргиза, знаютъ Іова и шлютъ-пересылаютъ къ нему людъ странный и безписьменный и всякаго горемыку, что свѣта Божьяго бояться долженъ.
   Старцу сему лѣтъ за 90. Самъ себѣ прозванье далъ онъ: Азъ Многогрѣшный! Великую эпитимію наложилъ онъ на себя ради души спасенія. Вотъ уже годовъ десятка три не выходитъ изъ лѣсу и не молвитъ ни слова, опричь имени Господа Бога да воздыханія: О! Азъ Многогрѣшный!
   За что наложилъ на себя старецъ обѣтъ нѣмоты, не вѣдомо; сказываютъ иные старцы, что въ годину грѣховную, когда святую Русскую землю окрестили антихристовымъ прозвищемъ Емперія, да пріялъ на себя русскій царь Петръ Алексѣевичъ таковое же грѣховное прозванье, то въ тѣ времена Іовъ былъ еще въ міру и тѣшилъ въ немъ дьявола, обѣта еще и не собирался давать, а проживалъ казакомъ на станицѣ.
   При старцѣ Іовѣ живетъ послушникъ, шестой десятокъ ему, и званья ему отъ Іова нѣтъ иного, какъ Грѣхъ.
   Грѣхъ все трудится, день и ночь. На десятинѣ пашетъ, сѣетъ и жнетъ. Зимой лапти плететъ въ продажу. Всякій день хлопочетъ, хлѣбы печетъ, дрова колетъ, молочню содержитъ въ чистотѣ. Онъ же за старца бесѣды ведетъ съ прохожими.
   Грѣхъ! молвитъ Іовъ и глянетъ ему въ очи. И Грѣхъ все, что нужно старцу, уразумѣетъ тотчасъ.
   Такъ они живутъ, Богу служатъ и безбѣдствуютъ.
   У самой калиточки во дворикѣ избушки ветхой стоитъ лавочка, и день деньской цѣлую половину года сидитъ на ней старецъ, грѣясь подъ солнышкомъ, пока Грѣхъ справляетъ свои дѣла. И вотъ сидитъ Іовъ, бѣлая борода по поясъ рясы черной, руки съ четками сложены недвижимо на колѣняхъ, и смотритъ старецъ на полянку и на опушку лѣса дремучаго, и молчитъ. Пятьдесятъ годовъ не видалъ онъ ничего, кромѣ полянки, лѣса да избушки. А что за лѣсами? За лѣсами повсюду навожденіе и строеніе дьяволово и аггеловъ его.
   Землю Господню, Русскую, дьяволъ нарѣзалъ на клочки и прозвища имъ мерзкія надавалъ, и правятъ вездѣ аггелы его, и повсюду искушенія его губятъ души человѣковъ. Братъ на брата идетъ, отецъ на сына, сынъ на отца, и былъ уже виденъ Ангелъ Господень и слышанъ былъ первый гласъ трубный о кончинѣ свѣта окаяннаго, но не вняли ему человѣки сатаною ослѣплены и прельщены, и скоро, не нынѣ, такъ заутро, прійдетъ часъ послѣдній, въ онъ же возстанутъ вси мертвіи изъ гробовъ, и возсядетъ Господь судить живыхъ и мертвыхъ.
   А великъ-ли этотъ міръ грѣха и скорби? Великъ! Но каковъ онъ, позапамятовалъ Іовъ.
   Вѣдомо старцу, чрезъ прохожихъ странниковъ, что за лѣсами, гдѣ солнце восходитъ, села православныя, города большіе и малые, и кишитъ вездѣ людъ грѣховный, и чѣмъ дальше, то больше грѣха и искушенія.
   Недалечко -- Волга рѣка и другія рѣки, гдѣ великое множество старцевъ отъ грѣха спасаются. Тамъ все скиты и обители вплоть до моря Хаспія, а за Хаспіемъ -- Татарва, а за Татарвой -- край земли. Оттуда обо всякое утро солнце выходитъ. А тамъ, гдѣ солнце заходитъ, тоже русскіе города. За городами -- три набольшіе города: Кіевъ, Москва и Іерусалимъ, гдѣ угодники Божіи содрагаются, глядя на окаянствующихъ и коснѣющихъ.
   За сими городами врата адовы и мудреное да грѣховное имъ прозвище: Самъ Пятитуркъ! Тамъ пребываетъ самъ дьяволъ Туркъ съ пятью набольшими аггелами. Со времени грѣховнаго царя богооступника-Петра Алексѣевича создалися сіи новыя адовы врата.
   За Самъ-Пятитуркомъ нехристь и нѣмецъ живетъ и вплоть до моря-окіяна. За окіяномъ край земли. Туда солнце на ночь уходитъ.
   А лѣсъ и болота и скитъ старца Іова, сказываютъ странники, какъ посередь міра на самомъ, выходитъ, на пупѣ земли. Знать сподобилъ самъ Господь старца Іова. Оно и правда -- солнышко въ полдень какъ разъ надъ скитомъ въ полнебѣ стоитъ.
   И вотъ сидитъ старецъ на скамеечкѣ и глядитъ на полянку... Тихо все, солнышко грѣетъ: только муха жужжитъ да комаръ поетъ. Тихо. Совершилъ вдругъ Іовъ крестное знаменіе и вымолвилъ:
   -- Господи Боже!
   Показался на полянкѣ конный. Лѣтъ съ десятокъ не видалъ Іовъ коня, и сердце стариково захолонуло. Начертанъ у него въ книгѣ священной точію такой всадникъ, только крыльевъ у этого нѣту, какія у того написаны.
   -- Грѣхъ! возопилъ Іовъ!-- Грѣхъ!
   -- Иду, иду. Водички что-ль испить? Нѣтъ!
   Глянулъ Грѣхъ въ очи Іова и перевелъ глаза на опушку лѣса.
   -- Конный гость прибылъ. Ну чего-жь? Коль за нами прибылъ -- сотворимъ молитву и предадимъ духъ Господу.
   Много странныхъ перебываетъ всегда въ годъ въ скиту Іова. Но конные никогда не заглядывали.
   Красивый русый молодецъ, въ синемъ кафтанѣ, съ богатымъ оружіемъ за шелковымъ поясомъ, подъѣхалъ, слѣзъ, пустилъ коня на траву и несмѣло приблизился къ старцамъ, приковавъ глаза къ бѣлой бородѣ старика.
   -- Чего тебѣ отъ насъ? сказалъ Грѣхъ. У насъ окромя Бога ничего нѣтъ, вертай въ люди.
   -- Сказывали, тутъ старецъ Іовъ проживаетъ? робко проговорилъ пріѣзжій.
   -- Вотъ онъ. Гляди! Отъ кого ты?
   -- Я издалеча. Мнѣ нужда до игумена Филарета.
   -- Ошибся путемъ, молодецъ, но отсюда не такъ-то далече, и я тебя проведу. Токмо пѣшкомъ, а верьхи не проѣдешь. Ты странный?
   -- Странный!
   -- По дѣлу ко святому отцу? Аль въ постриженье? Откуда? Куда? Какъ звать?-- закидалъ старикъ прибывшаго.
   Русый молодецъ поморщился, и неохотно, увертливо, отвѣчалъ на разспросы.
   -- Грѣхъ! Грѣхъ!-- возопилъ Іовъ.
   -- Какъ звать-то тебя?-- присталъ снова старецъ, прочитавъ что-то во взглядѣ Іова.
   Молодецъ запнулся, но вдругъ вымолвилъ:
   -- Individuum vagum, и легкая усмѣшка скользнула по его лицу.
   -- Чудное прозванье,-- замѣтилъ старецъ.
   Черезъ полчаса старецъ уже провожалъ молодца лѣсною чащей. Незнакомецъ велъ подъ узцы своего коня съ диковиннымъ заморскимъ, а не казацкимъ сѣдломъ, съ двумя торбами по бокамъ.
   Спустя часъ оба вышли на луговину, гдѣ Иргизъ, выбравшись изъ лѣсу и болотъ, протекалъ довольно широкою лентой среди очищенныхъ отъ камыша береговъ. Предъ незнакомцемъ появился деревянный храмъ съ колоколами подъ навѣсомъ и нѣсколько изрядныхъ домиковъ, стоящихъ среди лужайки кучкой. Среди всего высилась большая изба въ два яруса.
   -- Вотъ обитель святого отца игумена!-- сказалъ старецъ подобострастно.-- Ну, Богъ помочь. Прости. Я во-свояси.
   Незнакомецъ сѣлъ верхомъ и поѣхалъ черезъ луговину.
   Скиты кишѣли народомъ. Вокругъ храма расположилось до полсотни странниковъ и богомолокъ, и все спало на мѣшкахъ своихъ въ ожиданьи вечеренъ и ужина. Иноки сновали повсюду.
   Вопросъ незнакомца: "Можно-ль видѣть игумена Филарета?" произвелъ еще большее движенье. Его обступили, опрашивали и, наконецъ, повели къ большой избѣ. Онъ досталъ изъ кармана большой пакетъ и послалъ къ игумену. Черезъ мгновенье изъ горницы выскочило на крыльцо нѣсколько иноковъ, а за ними вышелъ въ сѣни благообразный старикъ, и пытливымъ взоромъ глянулъ на незнакомца, улыбаясь и протягивая руки. Русый молодецъ подошелъ подъ благословенье старца, а отецъ игуменъ сбнялъ молодца, затѣмъ молча оба вошли въ горницу. Иноки, перешептываясь, разсыпались по домикамъ разнести новость. До-сыта наврались въ этотъ вечеръ святые отцы, гадая и бесѣдуя, кто таковъ человѣкъ -- русый молодецъ?
  

XIII.

   Въ Каиновомъ Гаѣ прошли три дня безъ особенныхъ событій. Заноза и Батька были неспокойны. Атаманъ Чумаковъ все еще не возвращался съ разбоя и гонца отъ себя не присылалъ.
   "Должно убитъ!" -- думала Заноза. И пожалѣла, что некому будетъ ей столько золота доставлять, сколько Чумакъ возилъ.
   На третій день пріѣхалъ опять старикъ Макаръ, мрачный, повидимому не устроившій своихъ дѣлъ.
   Поздно ночью, когда оба казака уже спали на лавкахъ, къ избѣ Батьки подъѣхалъ конный, вызвалъ хозяина и, отдавъ лошадь, вошелъ въ избу. Не крестясь и не снимая шапки сѣлъ онъ за столъ и спросилъ ужинать у Макара. Старикъ неохотно отвѣчалъ, что онъ не хозяинъ и убрался вонъ изъ избы на сѣновалъ.
   Черезъ минуту вошелъ Батька, и русый красавецъ удивилъ его своею щегольскою фигурой и замашками человѣка не простого.
   -- Это Каиновъ Гай?-- спросилъ пріѣзжій.
   -- Онъ самый.
   -- Батька гдѣ живетъ?
   -- Я онъ и есть, -- сказалъ хозяинъ.-- Батька самый.
   -- А. Не вѣдалъ... А гдѣ Заноза красавица?
   Хозяинъ покосился недовѣрчиво на пріѣзжаго и вымолвилъ:
   -- На вышкѣ, позвать что-ль?
   -- Веди меня къ ней. Да ну, не упирайся. Стало знаю, что сказываю,-- добродушно сказалъ русый.
   Хозяинъ повиновался, и оба они поднялись по лѣстницѣ.
   -- Кто тамъ лѣзетъ?-- откликнулась Заноза.-- Я спать собралась.
   Она была въ постели.
   -- Обождешь спать!-- сказалъ русый входя и засмѣявшись притворилъ за собой дверь
   Хозяинъ остался за порогомъ и вернулся внизъ. Красавица оторопѣла и, привставъ, закрылась одѣяломъ.
   -- Не укрывайся. Почто красавицамъ прятаться, старухой будешь, успѣешь напрятаться,-- ласково и бойко молвилъ русый.-- Да полно! Ну!-- прибавилъ онъ, подходя къ кровати и обнимая женщину.-- Ну, красавица моя. Аль ты меня признать не хочешь? Аль не ждешь никого?
   Заноза оторопѣла и глядѣла на молодца съ просвѣтлѣвшимъ лицомъ.
   -- Дозволь встать, пріодѣться,-- выговорила она, словно оробѣвъ первый разъ въ жизни.
   -- Почто? Такъ ты краше. Теперь я съ тобой побуду да потолкую; ты вѣдь атаманша, всѣ дѣла вѣдаешь и все на Узеняхъ вершишь. А на утро давай проводника въ Яксай къ Чикѣ.
   Долго болталъ незнакомецъ съ атаманшей и разспрашивалъ ее.
   Черезъ два часа все стихло въ уметѣ. Русый молодецъ спалъ въ отдѣльной горницѣ, ему заготовленной. Дѣдъ Макаръ остался по уговору съ хозяиномъ до слѣдующаго утра, чтобы проводить незнакомца къ себѣ въ станицу Яксайскую.
   На разсвѣтѣ нѣсколько молодцовъ шагомъ подъѣхали къ умету. Атаманъ Чумаковъ вошелъ въ горницу.
   -- Что?-- вскочилъ хозяинъ.-- Покончили!
   -- Лихъ одинъ! Шестнадцать молодцовъ уходилъ. Насилу ушелъ,-- отозвался сердито атаманъ.-- Сама барка-то словно большая пушка... Подлетѣли мы на лодкахъ, а оттуда съ ружей дождило, дождило на насъ. Словно форпостъ какой. Насилу, говорю, самъ ушелъ.
   -- Эхъ горе!.. А у насъ гость ожиданный. Ступай, Заноза разскажетъ.
   -- Врешь!-- вскрикнулъ Чумаковъ и, бросивъ шапку и пистолеты, быстро поднялся по лѣстницѣ къ Занозѣ.
   -- Ну, что-нибудь у нихъ да есть,-- про себя усмѣхнулся хозяинъ, укладываясъ на лежанкѣ.
  

XIV.

   Ночью лунною ѣдутъ два казака на коняхъ. Уже давно они въ пути, давно выѣхали изъ Каинова Гая, и безъ конца степь необозримая, и все въ ней молчитъ, все притаилось. Межъ небомъ и землей тишь чудесная, ни птицы, ни звѣря, ни человѣка, ни единаго вопля иль вздоха. Синяя степъ, да лунное небо, да два казака на коняхъ.
   -- Богу Господу молиться тутъ важно!-- вымолвилъ старый, бѣлобородый Макаръ. Я сызмала въ храмахъ не охотникъ молиться, гдѣ народъ галдитъ. То ли дѣло въ степи матушкѣ... А ты, молодецъ, какъ посудишь?
   Молодой всадникъ тряхнулъ головой.
   -- Старина! Тѣло твое захирѣло, въ гробъ просится, ну у тебя въ головѣ и молитвы. Молодому казаку въ степи этой подъ стать проскакаться или пѣсню затянуть про кралю свою, звонкимъ голосомъ сказалъ молодой русый.
   -- Кралю?
   -- Такъ молвятъ, старина, въ Литвѣ. Краля, аль казачка, зазноба дѣвица, что плачетъ по тебѣ вспоминаючи.
   -- А былъ ты въ Литвѣ долгонько знать?
   -- Еще десять мѣсяцевъ накинь -- годъ будетъ.
   -- Ты, чаю, самъ-отъ Ляхъ, хоть и казацкая одежда на тебѣ.
   Молодой шевельнулся, но только перебралъ повода въ другую руку...
   -- Изъ Литвы -- такъ и Ляхъ! эхъ старинушка!
   -- А коли нѣтъ, такъ скажись, откуда родомъ.
   -- Изъ матери родимой!
   -- Не сказывай, Господь съ тобой. Ну, а путь твой каковъ, молодецъ? Не взыщи, званья твоего не вѣдаю.
   -- Званье мое: проходимецъ, а путь мой, старинушка, окольный; отъ батюшки-лѣса къ матушкѣ-степи съ поклономъ.
   -- Слыхали мы такъ-то.
   -- Назвался языкомъ, ну и кажи мнѣ дорогу на Узени, а куда мнѣ съ конемъ путь лежитъ, да нелегкая несетъ, того старина вѣдать тебѣ можетъ не подъ силу. Будь тебѣ годовъ поменѣе, открылся бы я во всемъ, а въ старыхъ потребы нѣтъ. Одно любо мнѣ, что вѣры ты старой.
   Макаръ тоже шелохнулся и зорко глянулъ.
   -- А по чемъ судишь, прохожій человѣкъ?
   -- Отрицаешься-ли?..
   -- Грѣха сего на душу не приму. Да почто мнѣ и таиться? Степи наши ни разумомъ, ни окомъ не смѣришь, а тѣснители и гонители степи не жалуютъ.
   Замолчали всадники и проѣхали такъ не мало; только копыта коней стучали по землѣ, да звѣздочки моргали съ неба.
   -- Подлинно-ли бывалъ ты, старина, въ столицѣ?
   -- По наряду службу несъ. Ходилъ противъ нехристей, бывалъ и въ столицѣ.
   -- И видалъ, сказываешь, государя покойнаго?
   -- Царство небесное ему батюшкѣ, самолично отвѣтствовалъ ему. Когда изволилъ окликнуть: "Съ какой стороны, молодецъ?" "Съ Узней, ваше величество!" крикнулъ я таково здорово!
   -- А много-ль на Узеняхъ кто видалъ государя?..
   -- Сказываю опять тебѣ: одинъ я... Посему и почетъ мнѣ на дому великъ, что одинъ я бывалъ въ столицѣ.
   И снова смолкли всадники. И вплоть до зари не молвили ни слова.
   Тихо подвигались кони по степи, и въ дремотѣ, одолѣвающей очи, тихо покачивались на сѣдлахъ ѣздоки утомленные.
   Сползъ тихонько съ неба на землю золотой мѣсяцъ и, закраснѣвшись, ушелъ въ землю за окраиной степи. Зардѣлась заря, алая, ясная. Вѣтерокъ пронесся свѣжій и шевельнулъ стариковою бородою сѣдою, свистнулъ надъ ухомъ молодца, встряхнулъ долой его кафтана, и стихъ, и умчался далече... знать къ морю Каспію, персидскія суда по волнамъ гонять...
   Скоро вспыхнула вся степь раздольная, словно пожаромъ краснымъ охватило ее. Глянулъ на концѣ земли царевичъ всесвѣтный и пошелъ подыматься, тихо и плавно, въ высокое небо, раскидывая лучи безчисленныя по доламъ, рѣкамъ и дубравамъ; зарумянилась степь, горитъ, сіяетъ... но все молчитъ недвижимо и безжизненно...
   Загорѣлись алымъ огнемъ кони и всадники. Снялъ старикъ съ бѣлой головы шапку и, заправивъ за ухо кудри сѣдые, перекрестился три раза.
   -- Новый денекъ Господь увидѣть сподобилъ. Что не ломишь шапки, молодецъ, прохожій человѣкъ? Аль на твой обычай не гоже оно?!
   Русый незнакомецъ только прищурился отъ луча яркаго, что прыгнулъ ему въ лицо изъ-за края земли, и ощупавъ пистоли за кушакомъ, вздохнулъ тяжело.
   -- Басурманятся люди нынѣ... Господи батюшка! тихо прошепталъ Макаръ.-- А може онъ и Татаринъ.
   Солнце красное было уже высоко, когда незнакомецъ опять заговорилъ.
   -- Ну что же, старина, далеко ль Яксай? Обнадеживалъ ты, къ полдню будемъ...
   -- Ранѣе будешь. Всего верстъ два десятка. Примѣчай, молодецъ. Вонъ на небѣ облачко, караваемъ выглядитъ... Ну бери отъ него внизъ, да влѣво, къ степи. Вишь, свѣтленько малость?
   -- Вижу...
   -- То Яксайская станица и хата Чики Зарубина. У него дружище его и кумъ, Чумаковымъ звать, разбойничаетъ въ округѣ. Я чаю, видѣлъ въ Гаѣ, у Батьки.
   -- Съ чего же свѣтъ такой?..
   -- А новая изба-то, лѣсина вся свѣжая, въ Троицу годовалая была. Все строенье новешенько. Кумъ Чумаковъ, должно, ворованнымъ потчуетъ. Грѣховный народъ!..
   -- Вѣрно ли сказываешь, что то Чикинъ уметъ?
   -- Эва! Я родился въ Яксаѣ, такъ кому же знать!
   Незнакомецъ словно вздохъ подавилъ въ себѣ, пріостановилъ было коня, натягивая поводья, и опять пустилъ, но черезъ полчаса опять остановилъ и оглянулся кругомъ. Въ немъ очевидно происходила борьба. И хоть робкій, смущенный, но не добрый взглядъ бросилъ онъ на сѣдого казака...
  

XV.

   Среди синеватой дремлющей степи, межъ двухъ рѣчекъ, раскинулась большая Яксайская станица.
   Хаты и задворки, бѣдная сожженная солнцемъ зелень садовъ и огородовъ, кой-гдѣ торчащія одиноко маленькія яблони, рябины почти безъ листа -- все смотритъ уныло.
   Солнце жаркое стоитъ середь чистаго неба и припекаетъ...
   Въ краю этомъ и сентябрь маемъ поглядываетъ. Однако деревца у храма и мурава окрестная осеннею желтизною покрыты, и хоть тепло еще грѣетъ солнце, но теплынь эта бабьимъ лѣтомъ прозывается.
   Скоро вездѣ, гдѣ теперь жаворонокъ заливается иль дрозды дробно перелетаютъ, гдѣ странники журавли отдыхаютъ на пути, скоро все заглохнетъ подъ глыбами снѣговыми, и пойдетъ гулять, да свистать, да завывать одинъ великанъ грозный, буранъ степной, заметая снѣгомъ и зарывая все безъ разбора.
   Станица тоже пріуныла, мертво въ ней. Спятъ что ль казаки, иль ушли куда? Одни спятъ въ полдень, другіе сидятъ по хатамъ сумрачные, потому что нечему радоваться. Недалече отъ нихъ бѣды сыпятся, дойдутъ можетъ и до нихъ не нарокомъ.
   На улицѣ овцы кучатся у плетней, поросята рысцой снуютъ и тыкаютъ мордами то заборъ, то кучу, то другъ дружку; куры снуютъ и пѣтухи важно расхаживаютъ и воюютъ. Кой-гдѣ лошадь спутанная подпрыгиваетъ и подбриваетъ травку, что посвѣжѣе да послаще. Кой-гдѣ корова лежитъ, жуетъ, пережевываетъ и глядитъ предъ собой не сморгнувъ, будто думу думаетъ.
   Близъ хатъ, на крылечкахъ, а то и середь улицы, казачата сидятъ, иль лежатъ, борются, скачутъ, кричатъ, кто въ кафтанѣ, кто въ рубашкѣ, а иной такъ совсѣмъ налегкѣ, въ чемъ мать родила.
   Изрѣдка выглянетъ кто изъ взрослыхъ на крылечко, больше старухи; иногда пробѣжитъ черезъ улицу казачка; иная спѣшитъ въ хату изъ огорода съ чѣмъ-нибудь въ подолѣ, илъ съ хворостомъ, другая съ ведрами выступаетъ, покачиваясь. Вонъ направо у кладбища, гдѣ погуще кусты, за плетнемъ, гдѣ и тихо, и темно, бѣлѣется что-то; то выглянетъ, то пропадетъ. Мимо храма пробѣжалъ къ кладбищу молодой казакъ, оглянулся и перемахнулъ ограду, увязъ было въ бурьянѣ да выдрался и пропалъ между кустовъ и могилокъ. Разговоръ тихій слышится тутъ, потомъ еще что-то чудное! Чего -- чудное? Просто цѣлуются и нашли же мѣсто, озорники!
   Казакъ этотъ Максимъ Шигаевъ, по прозвищу Марусенокъ, первый красавецъ и озорникъ на станицѣ. Сказываютъ, что онъ сынъ Чумакова, сказываютъ тоже, что онъ сынъ Чики Зарубина. Оба казака души не знаютъ въ Марусенкѣ. Можетъ оттого, что покойницу его мать, Марусю, выкраденную изъ Украйны, оба любили крѣпко...
   Въ новой хатѣ Зарубина въ образномъ углу свѣтлой горницы сидитъ русый малый. Онъ пріѣхалъ уже дня съ три въ станицу и остановился у Чики, но на улицу ни разу не выходилъ и помимо хозяевъ ни съ кѣмъ не видался...
   Давно сидитъ онъ одинъ въ горницѣ. Казаки ушли, а бабамъ не дозволено входить къ нему. Русая голова его склонилась, синіе большіе глаза задумчиво смотрятъ на связки какихъ-то листьевъ, что развѣшаны сушиться по стѣнѣ, но ничего не видятъ эти глаза -- ни стѣны, ни связокъ, ни горницы. Словно жизнь отлетѣла отъ нихъ и унеслась туда же, гдѣ носится мысль его. А гдѣ? Далеко отъ станицы Яксайской и степей Яицкихъ.
   Незнакомецъ видитъ хоромы съ зубчатыми башнями, какихъ и не грезилось казакамъ. Садъ столѣтній, большой и густой...
   Народъ бродитъ тамъ, но не по-казацки одѣтый, и не по-русски. Вотъ морщинистое лицо старушки-тетки его, угрюмое, суровое, сильное волей желѣзною. Не жалѣетъ она родного, а ждетъ вѣсти -- не доброй, а громкой!! Вотъ другое, молодое и красивое лицо. Оно въ слезахъ предъ разлукой, въ немъ любовь и боязнь. Сидѣть бы дома, говоритъ оно, мирно и счастливо, не играя своею жизнью.
   На крыльцѣ застучали каблуки, заскрипѣли ступени, и пожилой казакъ, невысокій, но плечистый, вошелъ въ горницу. Это былъ Чика Зарубинъ.
   -- Ну? нетерпѣливо вымолвилъ незнакомецъ.
   -- Скоро, государь! Въ сей часъ Донцы наѣхали. Купецъ Ивановъ съ Твороговымъ и Лысовымъ. Да вотъ забота, Чумаковъ съ ними прилетѣлъ. Онъ уже давно въ бѣгахъ. Узнаютъ -- бѣда, скрутятъ и прямо въ Яицкій острогъ, да въ Сибирь. Покуда ты Донцамъ откройся, государь. Они нашей руки, войсковой, и народъ вѣрный.
   -- Сегодня, сейчасъ? нерѣшительно вымолвилъ русый.
   -- Сейчасъ! Марусенокъ, крестникъ, за ними побѣжалъ, да что-то замѣшкался. У него, дурня, завсегда дѣло съ бездѣльемъ объ руку идетъ.
   Незнакомецъ всталъ и нерѣшительно, медленно подошелъ къ окну, отошелъ снова, взялся за голову. Лицо его измѣнилось и поблѣднѣло. Долго молчали оба. Казакъ хозяинъ почтительно стоялъ у дверей.
   Что думалъ молодой малый? Онъ молился про себя. Дерзкое, трудное дѣло начиналъ онъ. Великій грѣхъ бралъ на свою совѣсть. А кто скажетъ: онъ ли отдастъ отвѣтъ Богу за послѣдствія его нынѣшняго перваго, главнаго шага; иль отвѣтъ дадутъ невѣдомые лихіе люди, что привыкли играть огнемъ, что жжетъ не ихъ самихъ, а ихъ жертвы? Не отступить ли, пока время! Зачѣмъ? Какъ знать, что судилъ ему Богъ!.. Бывали примѣры на Руси! Правда, въ иное время, полтораста лѣтъ назадъ...
   На крыльцо вбѣжалъ Шигаевъ, оправился и степенно вошелъ въ горницу.
   -- Ты опять съ Грунькой! шепнулъ Чика.-- Долазаешь ты до бѣды.
   -- Чего головой-то мотаешь. Кладбище-то отсель видать. Говорю -- долазаешь.
   -- Слыхали! нетерпѣливо отозвался Марусенокъ и прибавилъ громче:-- Макара привезли; убили въ степи... Сейчасъ сюда будутъ казаки, государь.
   Русый сильно измѣнился на лицѣ при имени Макара.
   -- Кто убилъ его? Невѣдомо? спросилъ Чика.
   -- Пуля-то знаетъ, да не сказываетъ! усмѣхнулся Марусенокъ.
   -- Жаль дѣда Макара! обратился Чика къ незнакомцу.-- Онъ въ Питерѣ бывалый и твое величество, я чаю, видывалъ.
   Незнакомецъ ничего не отвѣтилъ, поблѣднѣлъ еще болѣе и отвернулся къ окну.
   Казаки отошли въ уголъ и зашептались.
   -- Меня не послушаетъ, ты упроси. Пусть хоть на улицу не выходитъ, говорилъ Чика.-- То бѣгунъ былъ, а то вдругъ прилѣзъ.
   -- Увидитъ старшина Матвѣй, въ тотъ часъ колодки надѣнетъ и въ Яицкъ свезутъ, отвѣчалъ Марусенокъ грустно.
   Снова застучали на крыльцѣ и въ горницу вошелъ тотъ же купецъ Ивановъ, одѣтый теперь по-казацки и на видъ совсѣмъ другой человѣкъ. Войдя, онъ опустился на колѣни, поклонился русому до земли, и снова ставъ на ноги, проницательно, востро глянулъ карими глазами въ лицо молодого незнакомца.
   Сразу не полюбилось русому это лицо, съ пятномъ на лбу, и ястребиный взглядъ карихъ глазъ. Они поглядѣли другъ дружкѣ въ глаза... Словно мѣрились, выходя на поединокъ. Усмѣшка какъ будто скользнула по лицу казака и мгновенно скрылась. Привѣтствіе ли, радость ли простаковъ сказались въ усмѣшкѣ той? Нѣтъ! мысль прыткая, но затаенная, головы хитрой невольно отразилась на лицѣ.
   Смутился слегка незнакомецъ отъ усмѣшки этой и отвелъ глаза въ сторону.
   "Не Зарубину чета -- человѣкъ этотъ! Скверный глазъ у него, подумалъ онъ.-- Довѣриться ли ему? Да онъ уже знаетъ."
   -- Ты донецъ? какъ звать тебя?
   -- Съ Дону, государь, казакъ. Но ты купцомъ зови Ивановымъ. Слуга тебѣ по гробъ.
   -- Повѣдалъ тебѣ Зарубинъ о милости Господней и великой чести, что нынѣ посѣтила войско Яицкое?
   Казакъ не отвѣчалъ, но снова опустился на колѣни, снова поклонился до земли, но все не потухали и сверкали малые каріе глаза его. Вошли еще трое донцовъ: Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.
   Вечерѣло. Солнце зашло давно, а полъ-неба все еще горѣло, словно пожаръ. На станицѣ слышались пѣсни, а отъ качелей несся рѣзвый хохотъ и проносился по слободѣ. По задворкамъ тихо крался казакъ, оглядываясь по сторонамъ,-- все тотъ же Марусенокъ, Максимъ Шигаевъ, любимецъ атамана Чумакова, крестникъ и пріемышъ Чики. Ему всего 20 лѣтъ, и въ станицѣ Яксайской онъ первый красавецъ и умница, первый мотыга и пьяница. Товарищей подпоить, перепить и набуянить, по оврагамъ да по рощицамъ съ казачками возиться, а ночью красться къ нимъ въ огороды,-- онъ тоже первый. И теперь -- не даромъ Марусенокъ бѣжитъ на выгонъ: ждетъ его близъ рѣчки, подъ вязомъ, Груня, родственница стараго и почитаемаго казака Матвѣя, что должность старшины правитъ на станицѣ, и первая красавица изъ всѣхъ казачекъ станичныхъ.
   Расцѣловалъ ее Марусенокъ въ десятый разъ, посадилъ на траву и глянулъ пристальнѣе.
   -- Что ты въ печали? Аль бѣда какая!
   -- Дѣдуся моего нашли въ степи. Привезли. Убитый! Груня заплакала.-- Безъ него заѣдятъ меня. Одинъ заступникъ былъ.
   -- Эхъ-ма! Вѣдаю, да запамятовалъ, что онъ тебѣ дѣдъ. У меня своя забота, Груня! Во какая! и малый показалъ на горло.-- Ну не кручинься, сладимъ твое горе.
   Марусенокъ утѣшалъ казачку на всѣ лады, а она все тихо плакала, утираясь рукавомъ. Небось, не скажетъ казакъ, что женится на сиротѣ, а пустословьемъ утѣшаетъ. Черезъ часъ казакъ прощался со смѣхомъ.
   -- Теперь не время мнѣ! Не нынѣ, завтра, такое на станицѣ будетъ... Только бы прицѣпиться намъ къ чему... Ахти будетъ! Давно не бывало! Прости, голубка. На зарѣ навѣдаюсь къ тебѣ.
   -- У насъ же покойникъ!
   -- Ну что жь. И пусть себѣ лежитъ. Мы въ огородѣ...
   -- Какъ можно, покойникъ-то... Дѣдусь... Да и старшина сказывалъ: увижу еще Марусенка, застрѣлю саморучно.
   -- Небойсь. Выходи въ огородъ: не придешь, въ самыя сѣни прилѣзу. Прости.
   И расцѣловавъ дѣвушку, Шигаевъ припустился въ станицу. Долго глядѣла Груня въ полусумракѣ ему во слѣдъ, и когда онъ уже въ улицѣ, на бѣгу, обнялъ ради потѣхи проходившую съ ведрами казачку, дѣвушка тяжело вздохнула и тихо побрела домой.
   Около полуночи. Спитъ Яксайская станица. Въ хатѣ Зарубина окна заставлены и завѣшаны, и въ главной горницѣ свѣтло какъ днемъ. За большимъ столомъ сидитъ русый молодецъ, въ свѣтло-синемъ кафтанѣ на распашку, подъ которымъ видна тонкая шелковая рубаха.
   Вокругъ него, за тѣмъ же столомъ размѣстились семь казаковъ: Чумаковъ, Чика, Шигаевъ, Ивановъ и трое Донцовъ: Лысовъ, Твороговъ и Овчинниковъ.
   Давно уже совѣтъ держатъ они и теперь смолкли, и лица ихъ стали угрюмы. Одинъ Ивановъ промолчалъ все время, пытливо вглядываясь въ товарищей.
   -- Такъ, государь, вымолвилъ снова Чика.-- Остеръ топоръ, да и сукъ зубастъ. Ничего не вымыслишь. Ступай до времени къ Чумакову; тамъ въ Каиновомъ Гаѣ всяка рука коротка, а здѣсь накроютъ, бѣда. А дождемся погодки, я за вами слетаю.
   -- Нѣту, кумъ,-- вымолвилъ Чумаковъ.-- Я назадъ не поѣду. Буде атаманствовать.
   -- Свѣдается старшина, тебя и скрутятъ, да въ правленіе Яицкое.
   -- Небось! Живого не свезутъ. Нѣту. Надо разсудить пока.
   -- Повѣщенье о легіонѣ есть готовое, да этимъ однимъ не возьмешь...
   -- А еще нѣту ничего, разсуждалъ Чика.
   -- Деньгами, говорю, вымолвилъ русый.-- У меня отъ Филарета тысяча рублей. А дослать, еще пришлетъ.
   -- Однѣми деньгами, государь, тоже болѣе десятка аль двухъ не сманишь, замѣтилъ казакъ Овчинниковъ и прибавилъ Иванову:-- ты что молчишь?
   -- Слушаю, отозвался Ивановъ кратко.
   -- По мнѣ, зажги станицу съ угла, да и пусти, что старшинская рука жжетъ,-- вымолвилъ Лысовъ.
   Никто не отвѣтилъ на это, одинъ русый пожалъ плечами.
   -- А форпосты?.. Хоть Кожихаровъ форпостъ для начала? спросилъ Чумаковъ.
   -- Что форпосты? Бударинскій нашъ, прямо голову кладу, отозвался Чика.-- Да много-ль тамъ? двадцать человѣкъ, да одна пушка... Что жь это? Съ Яксая треба хотя пять десятковъ казаковъ добрыхъ.
   -- На бударинскомъ форпостѣ болѣ двадцати казаковъ! вымолвилъ Лысовъ, но снова наступило молчаніе и никто ему не отвѣчалъ.
   -- Вотъ что, государь, и вы, атаманы: обождемъ дня три, какія вѣсти придутъ отъ Ялай-хана. Коль заручимся сотней Татаръ, ну и смекнемъ тогда. Я еще останусь у Чики. Въ три дня много воды утечетъ,-- рѣшилъ Чумаковъ.
   Русый всталъ, всѣ казаки тоже поднялись и вышли въ другую горницу. Скоро всѣ разлеглись такъ спать по лавкамъ. Русый, оставшись одинъ, потушилъ огонь, отворилъ окно и выглянулъ, вдыхая вечерній воздухъ.
   Ночь была свѣтлая и тихая, и высоко стояла въ небѣ луна, разливая свѣтъ. Степь, станицы, огороды и хаты, все плавало въ таинственной, серебристой синевѣ ночной. Узенькая и извилистая рѣчка ярко-бѣлою тесемкой вилась изъ станицы и уходила въ степь; кой-гдѣ черными пятнами стояли на ней островки камышевые. Затишье чудное спустилось на всю окружность, и надо всемъ сіяла луна. Мимо ея бѣжали маленькія, желтоватыя облачка, изрѣдка набѣгали на нее, и она уходила и пряталась за нихъ, и меркла окрестность. Но вдругъ луна снова вылетала изъ-за нихъ и снова сіяла среди неба, а уходящая тѣнь скользила по хатамъ и садамъ. Словно играла луна съ облаками, то прячась, то выглядывая.
   "Изъ-за чего? думалъ молодой малый. Жить бы тихо и мирно, въ уголкѣ своемъ, не затѣвая погибельныхъ подвиговъ. Пожелала она иного... громче да славнѣе, и сгубитъ. А если... Если суждено и мнѣ..."
   И чудная картина возставала на глазахъ его: Кремль златоглавый... Звонъ колокольный... Толпы несмѣтныя и оглушительные клики... Стоитъ онъ на краю стѣны зубчатой, и у ногъ его кишитъ этотъ людъ... Она около него, ея рука въ его рукѣ... Но что это за огонекъ въ этой толпѣ, въ концѣ Кремля... Нѣтъ! то не Кремль... Огонекъ этотъ здѣсь, въ концѣ станицы? Это вѣрно хата старшины... Всѣ окна растворены и освѣщены, черныя фигуры шевелятся подъ ними на улицѣ. Тамъ заупокойная служба... Тамъ лежитъ старый казакъ, измѣной убитый...
   "Прости Господи и отпусти грѣхъ невольный, шепчетъ молодой человѣкъ.-- Великому дѣлу малая былинка помѣхой была. Когда ломитъ молнія дубъ, по листочкамъ бѣжитъ! Онъ сказалъ, умирая; помереть и тебѣ окаянно середи степи! Безсмылица! Злоба умирающаго. Иль гласъ пророческій? Нѣтъ, вздоръ! Полно думать о стариковыхъ словахъ, рѣшилъ молодецъ.
   Набѣжала снова туча на луну. Тѣнь опять пошла по станицѣ. Скрипнула калитка у избы Чики, шепотъ слышится...
   -- Твороговъ, пойдемъ со мной. Я къ Грунькѣ, ты къ Манькѣ. Хаты рядомъ.-- И два казака двинулись по улицѣ.
   -- Обида, луна торчмя торчитъ! Хоть бы вѣтеръ ударилъ да заволокъ ее облачищемъ; и видать, и слыхать какъ днемъ...
   -- Нейбось! Тамъ всѣ Богу молятся. А на зорькѣ, мы..
   -- Ножъ, Марусенокъ...
   -- Не въ первой... А то нѣтъ!.. Гораздъ, братъ...
   И смолкли голоса, удаляясь по слободѣ.
   "На свиданіе, подумалъ русый. Повсюду ты смотришь, луна: много ль свиданій въ эту ночь на глазахъ твоихъ?.. Марусенокъ... Огоньки и черныя фигуры... Гораздъ, братъ!. Помереть и тебѣ окаянно!"
   И молодой малый уже дремалъ у окна.
  

XVI.

   Красный кругъ опустился надъ лохматымъ деревомъ, спрятался за него, и сквозитъ вязъ большой, такъ что всѣ вѣточки видно на красномъ пятнѣ: то луна уходитъ за край степи. У храма зарумянилось небо, и скоро чернымъ столбомъ перерѣзываетъ колокольня уже алѣющій небосклонъ. Вѣтерокъ пронесся, вздрогнули вѣтки и листья, и перекликаются задорно пѣтухи по всей сонной станицѣ. Скрыпнули ворота и стукнули тяжело. Какая-то густая кучка птицъ пронеслась черезъ улицу; донесся издали топотъ частый по землѣ. Скачетъ кто? Иль можетъ кони казацкіе, ночевавъ въ степи, поскакали гурьбой къ водопою. И вотъ опять все стихло, какъ мертвое. Знать еще малость вздремнуть захотѣлось станицѣ... Но вдругъ что-то хлестнуло по воздуху, раскатилось во всѣ края и будто дробью посыпало по хатамъ и по степи.
   "Это выстрѣлъ!" думаетъ молодой русый въ просонкахъ.
   "Палятъ! Кому палить теперь? думаетъ Чика въ другой горницѣ. Ишь атаманы-то до страшнаго суда рады спать!.." Чика потягивается и зѣваетъ сладко, глядя на спящихъ на скамьяхъ.
   Топотъ слышенъ на улицѣ. Скачетъ кто-то... Нѣтъ, то человѣкъ бѣжитъ запыхавшись... Къ хатѣ бѣжитъ, вотъ ударился объ калитку... заперта! Здоровымъ кулакомъ треснулъ въ доски казакъ Твороговъ.
   -- Зарубинъ!..
   И снова ударилъ въ ворота и зачастилъ.
   -- Зарубинъ! Зарубинъ!
   -- Ори больше! Дурень! тихо отозвался Чика уже на дворѣ.-- Разбудишь его.
   -- Зарубинъ!
   -- Слышу! Да ну входи, оголтѣлый! ворчитъ Чика, отпирая калитку.
   -- Зару...бинъ!.. задыхается Твороговъ и упирается руками въ грудь, чтобы вымолвить хоть слово:-- Марус... Мар...
   -- Ну?!
   Твороговъ махнулъ рукой.
   -- Убитъ... Старшина...
   Чика ахнулъ и бросился въ хату.
   -- Кумъ! Марусенокъ убитъ! О-охъ! застоналъ онъ.
   Казаки повскакали, и черезъ мгновенье звѣрь заревѣлъ, вылетѣлъ на свободу и понесся къ хатѣ старшины. То Чумаковъ съ саблей мчится по станицѣ. Чика догоняетъ кума.
   Встрѣчные сторонятся, ахаютъ и крестятся. То не люди, а бѣсы запоздалые несутся въ полумракѣ зари...
   -- Что-жъ выдавать! за ними! воскликнулъ Овчинниковъ.
   И еще трое пустились туда же и скоро были у хаты старшины.
   Ужъ заварили кашу Чумаковъ съ Зарубинымъ.
   -- Грѣха-то что! О-охъ! вздохнулъ Овчинниковъ.
   -- Не замѣшкались молодцы,-- отозвался Твороговъ, оглядывая хату и дворъ.
   Въ большой горницѣ лежалъ покойникъ въ гробу на столѣ. Одинъ изъ высокихъ шандаловъ со свѣчой и аналой были повалены, а дьячекъ, выбѣжавъ съ Псалтыремъ во дворъ, дрожитъ какъ листъ и прячется за колодезь. Тутъ же баба старая тяжело сопитъ и крестится, а на крышѣ сарая спасся и стоитъ казакъ съ ружьемъ. На порогѣ дома, около выставленной гробовой крышки, лежитъ безголовый старшина Матвѣй; голова скатилась съ крыльца къ плетню, а кровь хлещетъ изъ трупа по ступенямъ и паръ идетъ отъ нея. Въ корридорѣ лежитъ раненый молодой казакъ и изрѣдка вскрикиваетъ.
   -- Атаманы! Старшину... Помогите!
   За плетнемъ въ огородѣ пять казаковъ стоятъ и нагибаются. Марусенокъ лежитъ на землѣ, кровь льется по его кафтану, и онъ стонетъ и захлебывается.
   -- На вылетъ! говоритъ Овчинниковъ.
   -- Неси домой, родимые,-- чуть не плачетъ Зарубинъ.
   -- Добро-жъ начали... покончимъ! кричитъ Чумаковъ.-- Лысовъ, на колокольню! Звони! Чика, мы съ тобой! Сполохъ!!
   Солнце глянуло и позолотило все; зашевелилась станица; бѣжитъ съ просонокъ народъ отовсюду къ хатѣ старшинской.
   -- Войсковая рука! гремитъ зычный голосъ Чумакова.-- Войсковая рука!! Оружайся! Не выдавай!!
   И высоко машетъ Чумаковъ своею шашкой, и алая кровь еще капаетъ съ нея ему на кафтанъ.
   А солнце равно золотитъ все: и крестъ на храмѣ сіяетъ, и крышка гроба у крыльца, и поднятая сабля Чумакова горитъ въ лучахъ. Даже галунъ сверкаетъ на шапкѣ раненаго Марусенка, голова котораго безсильно колыхается межъ двухъ несущихъ его казаковъ.
   Раздался протяжный, басистый и дробный ударъ на колокольнѣ станичнаго храма. Еще спавшіе казаки проснулись теперь, и много лбовъ на станицѣ перекрестилось.
   -- Чтой то? Неужто заутреня! Праздника нѣтъ... Пожаръ можетъ?... Нѣту!.. Нигдѣ не горитъ!? Чудно!..
   Другой ударъ, сильнѣе, гуще, звучно пролетѣлъ надо всѣми хатами казацкими и улетѣлъ изъ станицы въ степь.
   -- Чудно. Пойти спросить! Може и то пожаръ.
   Третій ударъ запоздалъ немного, но вдругъ съ гуломъ словно бросился въ догонку за первыми, и затѣмъ разъ, два! разъ, два! загудѣлъ басисто колоколъ надъ всею окрестностью. Густыя, торжественно протяжныя волны звуковъ то замирали, то густѣли снова и, словно дрожа въ воздухѣ, покатились одна за другой изъ станицы во всѣ края онѣмѣлой и безлюдной степи. Только верстъ за десять отдыхавшая стая журавлей прислушивалась пугливо къ этому гулу и расправляла крылья, чтобы взмахнуть въ поднебесье...
   -- Чудное дѣло... Аль сполохъ! Что-то у хаты старшинской. На ножи лѣзутъ. Аль бѣда?
   -- Ахти! Войсковая рука рѣжетъ! Чумаковъ душегубъ. Боже Господи!!
   Зашевелилась станица. Колоколъ все гудитъ и все несутся невидимкой черезъ станицу, словно догоняя другъ дружку, гульливыя и звучныя волны. Изъ хатъ выбѣгаютъ казаки и казачки на улицу. Кто ворочается, кто бѣжитъ далѣе, кто толчется на мѣстѣ, озирается и спрашиваетъ бѣгущихъ. Кучки казаковъ лѣзутъ черезъ плетни изъ огородовъ въ слободу. У всѣхъ хатъ слышатся голоса:
   -- Сполохъ! Чику убили!
   -- Рѣжутся! Господи Іисусе! всхлипываетъ старуха у калитки.-- Свѣтопреставленье! Гдѣ Акулька-то?
   -- Запирай ворота! Буди батьку! Гдѣ жена?
   -- Чику убили... Убери телка-то. Пришибутъ.
   Девяностолѣтній казакъ Стратилатъ, еще молодчина съ виду, вышелъ на крылечко, ахнулъ и сталъ креститься.
   -- Вонъ оно. Не стерпѣли. Слышь убили кого-й-то.
   -- Войска что-ль съ пушками? спрашиваетъ здоровенная казачка, тетка Палисадуха, выкатившись за ворота. Вся она въ сажѣ и изъ заткнутаго подола сыплются уголья.
   -- Въ тебя чтоль палить! Дрофа! смѣется бѣгущій казакъ.-- Ишь расписалась.
   -- Слышь убили! Касатушки, убили!
   -- Кого? Голубчикъ, кого?
   -- Кого?! О дура!..
   -- Ехорушка? А Ехорушка! шамкаетъ бѣгущему изъ окошка сѣдая какъ лунь голова.-- Не хоритъ-ли?
   -- Горитъ... да не огонь. Сиди, дѣдусь Архипъ, въ хатѣ. Рѣжутся казаки!
   Чиха пронесся въ шинокъ и выскочилъ вновь оттуда съ десяткомъ казаковъ, еще что съ вечера ночевали тамъ.
   -- Бочку выкачу, братцы! На вотъ, впередъ! и онъ бросилъ кошель на порогъ и бѣжитъ далѣе. Кучка изъ шинка разсыпается съ гуломъ и крикомъ.
   -- Ого-то! Похлебка! Бѣжи хлебать...
   -- Атаманъ Чумаковъ проявился! Убитъ Марусенокъ!
   -- Шапку-то, шапку забылъ!
   Со всѣхъ хатъ, со всѣхъ краевъ станицы выскакиваетъ и сбѣгается народъ; кто шапку нахлобучиваетъ, припускаясь рысью, кто на ходу шашку изъ ноженъ тащитъ, кто кафтанъ натягиваетъ, держа пистолетъ въ зубахъ. Безоружные хватаются за дубье, за вилы, за что попало на дорогѣ, и крики безъ конца...
   -- Заржавѣла родимая безъ работы!
   -- Убирай ребятъ! У-у! Бабы! Винтовку?!
   -- Стой, брось ведра-то, давай коромысло. Все лучше!
   -- Марусенка убили! Марусенка убили!
   Словно разоряемый муравейникъ, кишитъ станица. Перепуганные неожиданно, скотъ и птица мечутся по улицѣ отъ однихъ бѣгущихъ подъ ноги другимъ.
   Въ воздухѣ все гудятъ невидимыя волны звуковъ, а по слободѣ черныя и бѣлыя людскія волны катятся къ хатѣ старшины, заливаютъ ее со всѣхъ сторонъ, а оттуда, тоже словно волны, отбитыя скалой, разсыпаются по станицѣ кучки казаковъ съ дикими криками.
   -- Вырѣзай старшинскую руку! Буде имъ людъ-то поѣдомъ ѣсть.
   -- Игнашка, вали къ Герасимову! Во отплачу я Захаркѣ!
   -- Ну, жутко нонѣ будетъ старшинской рукѣ!
   Гулъ раскатистый, возгласы, крики и въ иныхъ углахъ ярая схватка, выстрѣлы и стоны. Одурѣла станица, и скоро, очнувшись, оробѣетъ того, что натворила.
   Колоколъ смолкъ. Тихо стало вдругъ въ воздухѣ. Да и на станицѣ тише. Вся толпа скучилась въ одномъ мѣстѣ середи станицы, близъ хаты, гдѣ цѣлую семью Герасимова, войсковой руки, а не старшинской, вырѣзали душегубы свои ради мести.
   -- Охъ, грѣхъ какой!
   -- Зарубины заварили. Чумаковъ бѣгунъ всему заводчикъ. Изволочитъ теперь всю станицу волокита приказная изъ Яицка!
   -- Старшинской руки двадцать человѣкъ зарѣзали и застрѣлили, а сколько ихъ на коняхъ теперь въ поле удрало, а кто прямо въ Яицкую канцелярію съ доносомъ. Не пройдетъ двухъ дней, нагрянетъ судъ войсковой.
   -- Братцы станичники! раздался надъ толпой голосъ Чумакова.-- Атаманы-молодцы! Великій грѣхъ! Лихая бѣда стряслась! Богъ видитъ, не хотѣлъ я васъ въ бѣду вводить. Да не стерпѣла душа, какъ Марусенка убили. Сами вѣдаете, какія злобства чинилъ Матвѣй, какъ истомилъ злодѣй всю станицу безсудностью, извѣтами и ссылкой. Простите, атаманы, каюсь. Нагрянетъ теперь на станицу Яицкая расправа. Но вотъ что молвлю я, атаманы. Коль заодно сгибать казаку, такъ ужъ лучше оружайся казакъ и сдавайся съ бою. Чья возьметъ...
   -- Оружайся!! кричатъ въ отвѣтъ.-- Заодно згинать. Еще чья возьметъ!
   -- Но не таковъ еще лихъ нашъ, какъ чаете вы, атаманы. Можетъ Господнею милостью и щедротой выручимся мы изъ бѣды и не пойдетъ станица въ отвѣтъ за грѣхъ свой. Отдохните мало по домамъ, а будетъ сполохъ, сбирайся громада къ Чикиной хатѣ, на майданъ, на старый дѣдовъ ладъ. Въ кругъ казацкій! А старшиной выбирай кого теперь же. Чику? Любо?
   -- Любо! Любо! Чикѣ старшиной быть! орутъ подговоренные.
   -- Чикѣ! Зарубину! Зарубину! Повторяютъ ближайшіе.
   -- И повѣдаетъ Чика вамъ вѣсть добрую. И, разсудите въ кругу, что предпріять. Любо-ль, атаманы?
   -- Любо! Любо! Майданъ!
   -- Назвался груздемъ, полѣзай въ кузовъ!
   И расходится понемногу толпа по хатамъ, и многіе качаютъ головами.
   -- Охъ грѣхъ-то, грѣхъ какой!
  

XVII.

   Было осеннее утро, свѣжее, свѣтлое, тихое. На небѣ ни облачка, въ степи широкой тишь да гладь. А люди вздорятъ. Бунтуетъ Яксайская станица, и уже часъ, какъ снова по вчерашнему гудитъ станичный колоколъ протяжно и густо, и отовсюду валитъ казачество къ хатѣ Зарубина, гдѣ наставлены кругомъ лавки, скамьи и пустыя бочки стойкомъ. Будетъ майданъ, бесѣда въ кругу казацкомъ.
   Густая толпа залила хату. Не за пустымъ дѣломъ сполошилъ Чумаковъ станицу. Такое дѣло, что вымолвить боязно; а что? еще не вѣдомо никому, кромѣ него да новаго старшины Зарубина, и сказываютъ оба къ тому же, что все даромъ съ рукъ сойдетъ войсковой руки казакамъ.
   На крыльцѣ показалось пять казаковъ, впереди нихъ Зарубинъ и Чумаковъ. Всѣ вошли въ середину круга. Смолкъ звонъ колокольный, смолкъ и гулъ толпы.
   -- Будьте здоровы, атаманы молодцы! гаркнулъ новый старшина Чика.
   -- Спасибо!
   -- Благодарствуй!
   -- Здравствуй самъ многовѣчно! загудѣли голоса, такъ что рамы дрогнули въ хатѣ.
   -- Напредъ майдана, всѣмъ міромъ помолимся Богу и угодникамъ Божьимъ,-- снова крикнулъ Чика.
   Толпа шевельнулась, обернулась лицомъ къ храму, что бѣлѣлся въ концѣ станицы; поднялись десятки и сотни рукъ, поскидали шапки, и запестрѣлась вся темная куча русыми, черными и сѣдыми маковками.
   Безмолвно заколыхалась толпа, совершая крестное знаменье и кладя земные поклоны; только шуршали кафтаны да сапоги по землѣ. Словно пестрое море съ пестрыми волнами шумѣло и билось на мѣстѣ. Затѣмъ толпа снова безмолвно обернулась къ хатѣ. Мѣрный и зычный голосъ Чики прервалъ тишину.
   -- Старые заслуженные люди, молодцы-атаманы, малолѣтки и все честное казачество станичное, кланяюсь всѣмъ чинно и милости прошу: стань всѣ въ кругъ! Старые, бывалые и умные люди напередъ всѣхъ выходи! Кто хилъ, аль присталъ, по скамьямъ садись! Молодцы атаманы по нихъ выровнись! малолѣтки да выростки прислушивай, ума набирайся, въ майданъ не мѣшайся. Бабу глупую, и старуху и молодуху, гони вонъ! Совѣтъ да любовь, атаманы! Посудимъ-порядимъ. Господи, благослови!
   Чика снова поклонился въ поясъ.
   Толпа стала разбираться; старики были уже впереди. Чумаковъ, извѣстный прежній краснобай, взлѣзъ на бочку и оглянулъ толпу. Со стороны храма толпа раздвигалась и пропускала дряхлаго старика казака, который тихо плелся, опираясь на молодого подростка.
   -- Пропустите дѣдушку Архипа! тихо передавалось и предшествовало его проходу...
   Нѣкоторые казаки снимали шапки передъ нимъ. Старикъ добрелъ до круга, снялъ шапку, помолился на храмъ, потомъ молча поклонился на всѣ четыре стороны и тяжело опустился на скамью. Чумаковъ и Зарубинъ переглянулись и поморщились.
   -- Помолчите мало, атаманы-молодцы, заговорилъ Чумаковъ пріосаниваясь.-- Прислушайте рѣчи моей. Коль согласно скажу я, спасибо молвите, коль не согласно, аль не любо, ахайте малоумнаго. Посудимъ-порядимъ, и что повелите, на то я слуга вашего здоровья!!.
   Чумаковъ выждалъ, чтобы майданъ стихнулъ совсѣмъ, и заговорилъ:
   -- Воспомянемъ, атаманы, времена не далекія, былину великаго войска Яицкаго. Времена, когда велись порядки дѣдовскіе; когда отважные выборные люди чинили судъ міромъ и расправа шла своя, безобидная, не розная, а всѣмъ равная и вершилася во очію, предъ всѣмъ войскомъ, на майданѣ казацкомъ, на свѣтѣ Божьемъ, а не по избамъ старшинскимъ, не за затворами, не черезъ приказную волокиту, что пристращиваетъ, пытаетъ, да изволочивъ, гонитъ въ Сибирь.
   -- Правда истинная! Сама она -- правда! воркнула толпа.
   -- Воспомянемъ славные подвиги дѣдовы, какъ хаживали они многотысячною доблестною ратію на Кайсаковъ иль къ морю Каспію, забирать корабли товарные, и во многіе иные предѣлы далекіе. И ворочались домой съ добычей безчисленною, съ табунами коней и верблюдовъ, кои тащили въ кадушкахъ казну несмѣтную, да вороха шелковъ, мѣха многоцѣнные, камни самоцвѣтные, да оружіе дорогое на воспоминанье и на похвальбу предъ выростками. И ходила молва славная во всѣ предѣлы вражескіе о великомъ и побѣдномъ войскѣ Яицкомъ. И устрашенные ханы Кайсацкіе, Крымскіе и Бухарскіе слали на Яикъ гонцовъ да посланцевъ просить честнаго мира и дружества. А везли тѣ гонцы обратно отвѣтъ атаманскій. "Не замиримся во вѣкъ съ басурманомъ и нехристемъ! Не пригоже дружество съ погаными для воина православнаго! Будетъ де вамъ миръ и упокой вѣчный, какъ башки посшибаютъ вамъ атаманы... Принесутъ-де вамъ други-атаманы объ весну предбудущую подарочки свойскіе. Кто саблю, кто кинжалъ, кто турку, а кто сайдакъ калмыцкій со стрѣлами закаленными". И чесались за ухами ханы басурманскіе и гадали, какъ задобрить чорта-сосѣдушку, зубастаго и долгорукаго казака яицкаго. Слыхали-ль вы про сію былину? Позапамятовали безпамятные! Отшибли вамъ память порядками новыми...
   -- Помнится небойсь!-- загудѣла толпа.
   -- Добро! А помните-ль, какое дружество велось искони съ царями московскими? Какъ посланцы яицкіе ѣзжали въ Москву и били челомъ государямъ добычей дорогою, товаромъ краснымъ, рыбой диковинною. "Прими-де ты, надёжа царь бѣлый, наше жертвованье: заморскія диковинки,-- царевичамъ на утѣху, золото -- въ казну твою, на нужды многія, а насъ помилуй, заставь за себя Бога молить, не вяжи намъ руки, не клади запретъ удали да волѣ атаманской. Дозволь, молъ, государь батюшка, гулять казаку по морямъ, по марчугамъ и сыртамъ, да креститъ Татарву сталью кованою. А будетъ тебѣ потреба въ войскѣ богатырскомъ, токмо кличъ кликни; придетъ къ тебѣ весь Яикъ, и станетъ стѣной каменною супротивъ врага твоего. А одолѣетъ врагъ, то повалятся за тебя всѣ башки казацкія. А какъ послѣдняя свалится -- казачата придутъ!.. И нѣсть на свѣтѣ врага лютаго, короля державнаго, хана, лыцаря, кой устоялъ бы супротивъ отважности ихъ!" И милостиво слушали цари нуждушки и челобитье нашихъ посланцевъ и съ милостью отпускали домой, сказывая: "Гуляйте, дѣтушки, по морямъ, по степямъ... Только честь знайте, и попусту не дразните Татарву окаянную". И какъ, атаманы, были мы еще царемъ Михайломъ жалованы крестомъ старой вѣры, и красой-бородой, такъ и милостями всѣхъ государей понынѣ были сысканы, и въ вольностяхъ казацкихъ никогда не обижены.
   Чумаковъ остановился, оглянулъ молчаливо внимательную толпу и крикнулъ:
   -- Вѣрно ли сказываю, атаманы?
   -- Вѣрно! Вѣрно! Искони велися оные порядки казацкіе!
   -- Еще допрежде царя Михайлы такъ-то было.
   -- Любо ли, атаманы, оное житье-бытье дѣдово?-- выкрикнулъ Чумаковъ.
   -- Любо! Ой, любо!..
   -- To-ль житье наше нонѣшнее? Ну-тка!
   Загудѣла толпа -- заволновалась, заревѣла.
   -- Памятуете-ль, атаманы, что было позапрошлый годъ въ Яицкѣ? Памятуете-ли генерала Фрейманова, да сотни побитыхъ, да сотни въ Сибирь погнатыхъ? По всему Яику-то аукнулось!
   -- Туда треклятымъ дорога!-- вымолвилъ тихо дѣдъ Архипъ.
   Ближайшіе казаки огрызнулись на него.
   -- Держи, старый, языкъ за зубами, благо забыли тебя надысь успокоить!
   -- Вѣдомо вамъ тоже,-- продолжалъ Чумаковъ,-- какіе нынѣ порядки повелися въ Яицкѣ. Какъ дьяковъ московскихъ посадили расправу чинить... Что же, атаманы? И намъ посиживать въ спокоѣ, да ждать пушки къ себѣ?
   -- Почто! Не гоже въ спокоѣ быть!..
   -- Досидишься до лиха!
   -- Вѣстимо досидишься, атаманы!-- продолжалъ Чумаковъ.-- Пора намъ разсудить въ кругу, какъ славное дѣдово житье-бытье завести. Посудите, порядите, умные, бывалые люди и честные атаманы. На тотъ рядъ и сполохъ битъ, на тотъ конецъ и рѣчь свою я завелъ! Что порѣшите, тому и бытъ. А я слуга міру!
   Чумаковъ слѣзъ въ толпу. Толпа загудѣла. Всѣ заговорили вдругъ.
   -- Золотыя твои рѣчи, Чумакъ!-- сказалъ молодой казакъ изъ ближайшихъ.
   -- Медъ точишь, молодецъ!-- прибавилъ другой.
   -- Ишь загалдѣли,-- замѣтилъ кто-то, оглядываясь на толпу.-- Набрешутъ гораздо, а разсудятъ: что калено желѣзо въ воду ткнуть, одинъ пшикъ!
   Надъ толпой поднялся подсаживаемый молодцами на скамейку старикъ Стратилатъ.
   -- Гляди, старый вылѣзъ. Слухай дѣдушку.
   -- Гей, атаманы. Возьми угомонъ!
   -- Гей! Буде орать-то! Аль въ Кіевѣ не слышно!-- кричали со всѣхъ сторонъ.
   Смолкла понемногу толпа. Стратилатъ поклонился всѣмъ и заговорилъ.
   -- Поведу я рѣчь, дѣтушки, съизначала, какъ разуму хватитъ... Вѣдомо всему станичному казачеству, яко мнѣ годовъ много. Кто сказываетъ десятый десятокъ къ концу идетъ, а кто, слышь, что давнымъ-де давно вышла пора костямъ твоимъ на упокой. А я молвлю: что успѣю-де, належуся еще въ досталь до суда-то Божьяго. А сколько-де мнѣ годовъ, того я не вѣдаю, и житію, что послалъ мнѣ Господь счета не велъ, грѣха сего на душу не пріялъ и безумія, въ томъ Богу не дамъ...
   -- А ты не смазывай повозку-то, время не терпитъ!-- сказалъ старшина Чика.
   -- Проселками-то не води. Умаешь и себя, и кругъ.
   -- Валяй напрямки, дѣдусь. Что кружить-то попусту!
   -- Не спѣши, люди православные... Не смазамшись, на дорогѣ сядешь... А безъ пути напрямки скакать, такъ невѣдомо куда прискачешь и придется тебѣ прохожаго человѣка спрашивать: куда-де занесла меня нелегкая и какъ званье мѣсту? И осмѣютъ люди... Коня-де умаялъ, а куда прискакалъ -- не вѣдаетъ.
   Нѣсколько казаковъ разсмѣялись, многіе заворчали.
   -- Невременное дѣло теперь смѣхоту заводить!
   -- Не гнѣвитесь, атаманы. Къ тому я о годахъ помянулъ своихъ, чтобы свѣдали молодцы, сколь многое давалося мнѣ видѣть на вѣку моемъ. Вѣдомо вамъ, что совершилъ я многіе походы. И въ Полтавскомъ побоищѣ по своей охотѣ и безъ наряду былъ я, дѣтушки, и получилъ самоличное спасибо отъ Петра Алексѣича за то, что съ охотниками полѣзъ было полонятъ Свейскаго королевича, и изъ сотни вернулись мы къ царю назадъ семеро. Такъ вотъ, молодцы, уходился я гораздо, разума не мало пособралъ, и смогу я нынѣ точно отвѣтствовать Чумаковой рѣчи, безъ урону чести моей... Вѣрно сказывалъ онъ о старомъ житьѣ атаманства Яицкаго... Время, подлинно, устрашенной доблести! Но къ тому я рѣчь сведу, что времена тѣ не вернешь, да и не гоже вертать ихъ.
   -- Почто не гоже? Поясни!-- быстро отозвался Чумаковъ.
   -- Мало-ль, что бывало въ старину... Во всѣ-то вѣки свои норовы и порядки... Мните вы себя равными дѣдамъ силой и крѣпостью. Ой, молодцы, истинно сказываю: никакого подобія нѣтъ! Нонѣ, на прикладъ возьмемъ, чуть малая стужа, морозится казакъ и лупится казачье рыло, яко тыква. Захватитъ кого буранъ въ степи, и поминай его въ молитвѣ успокоеньемъ... А моего вотъ родителя, царство ему небесное, застигъ его пѣшаго буранъ за полста верстъ отъ дому! Улегся онъ подъ великій сугробъ, вздремнулъ отъ сумерекъ и до сумерокъ, а послѣ бурана пришелъ домой! А гляньте-ка тоже на кладбище, велико ли число могилецъ дѣдовыхъ, отцовыхъ, да и своихъ... Дѣдовыхъ совсѣмъ мало, отцовыхъ -- болѣ, а вашинскихъ -- тьма тьмущая. А почто, скажите?
   -- Скажи самъ. Чего опрашивать-то!
   -- У дѣдовъ про обычай было сказать: пошелъ кувшинъ по водичку, тамъ ему и натычка... Почалъ выростокъ въ Татарву бѣгать, тамъ ему дѣдушкой и оставаться. И подлинно, помянешь вотъ хоть бы моихъ кумовъ... Петра Косой -- въ Хивѣ загибъ, Наумъ съ Андрюхой на Каспіи рыбу кормить мигнули топорами, изъ Степана Кайсаки несказанное сотворили. Да и много множество иныхъ, кои воинскую смерть обрѣли въ предѣлахъ далекихъ...
   -- А дѣдушка Стратилатъ почто же уберегся? У храма лечь хочетъ!-- усмѣхнулся Чумаковъ, а за нимъ фыркнули нѣсколько ближайшихъ казаковъ.
   -- А по то, молодецъ,-- обернулся къ нему Стратилатъ,-- чтобы предъ кончиной малоумныхъ внучатъ отъ худого отвести, да въ иныя медовыя рѣчи на сполохѣ дегтя накласть, не во гнѣвъ будь сказано твоей чести.
   И Стратилатъ, усмѣхаясь, поклонился Чумакову въ поясъ. Громкій хохотъ пріободрилъ его, и онъ продолжалъ:
   -- Сказываю я, много перемѣнчивъ свѣтъ... Полагаете вы тѣ же ханы нынѣ, и тѣ же силы ихнія. Нѣтъ, дѣтушки! Ханы нынѣ тоже дурачество свое бросили, тоже ума набрались, и полчища ихнія и числомъ больше, и оруженны инако. У нихъ поди и пушки есть не хуже государственныхъ. Истинно сказывалъ вамъ Чумаковъ и о дружествѣ съ царями московскими, подлинно посланцы наши ѣзжали съ подарками и казну возили. Да опять, дѣтушки, перемѣнилися порядки. У царицы Катерины своей казны много, и ей нѣтъ нужды въ вашихъ алтынахъ яицкихъ, и подобаетъ ей содержать атамановъ въ смиреньи, потому что состоитъ она нынѣ въ уговорѣ съ ханами, и не можно ей попустить васъ разбойничать въ ихъ предѣлахъ... И времена, дѣтушки, другія, и казаки яицкіе не тѣ нынѣ. И вотъ сказываю я вамъ: безумія Богу не давайте и на времена нонѣшнія не ропщите.
   -- Что-жь, хороши новые-то порядки?
   -- Что отняли у насъ расправу-то круговую? Повадка сія добрая, да вотъ что, дѣтушки, кругъ-то вашинскій не подобенъ дѣдову. Мы живали въ несравненномъ съ вами согласіи, судили и рядили безъ ехидства. А нонѣ собери кругъ: онъ тебя почище московской волокиты изволочитъ!
   Ропотъ пошелъ по всей толпѣ.
   -- Знамо всѣмъ, что ты радъ бы старшинскую руку тянуть,-- огрызнулся Чумаковъ.
   -- Почто пущали стараго народъ блазнить? крикнули изъ толпы.-- Долой его! Его на кладбищѣ черви ждутъ -- не дождутся.
   -- Смекайте вотъ! усмѣхнулся Стратилатъ.-- У дѣдовъ-то на кругу что хоть молви; коли любо тебѣ, такъ хоть за Татарву стой. А вы что? Онъ де блазнитъ! Долой де его! Стало однимъ согласникамъ судить. Одни согласники добре не разсудятъ.
   -- Почто жь? Тебя не спросились!
   Усмѣхнулся Стратилатъ, покачалъ головой и вымолвилъ:
   -- Скажу я притчей: Была у Софрошки телка. Утащили волки телку и сожрали. Пошелъ Софрошка въ степь и кличетъ: "Собирайтесь атаманы-волки въ кругъ. Разсудите лихъ мой, пожрали вы мою телушку! Гожее ли дѣло?" Собралися волки на майданъ и разсудили его. Сказываютъ, отъ Софрошки поясокъ да шапка остались на майданѣ-то волчьемъ.
   Чумаковъ заговорилъ что-то въ отвѣтъ старику, но гульливый, раскатистый хохотъ заглушилъ его слова.
   Чика влѣзъ на бочку и обратился къ Стратилату.
   -- Дѣдушка, ты гораздъ смѣшить майданъ, а ты лучше молви, что рѣшить казачеству. Кашу заварили, а расхлебывать не въ моготу.
   -- Сиди смирно, не сожалѣючи временъ прошлыхъ: вотъ что, бунтовой старшина! А за грѣхъ, что натворили, виновные отвѣтъ и дадутъ.
   -- Такъ что-ль разсудите, атаманы молодцы? обратился Чика къ толпѣ.-- Ждать розыску и виновныхъ выдавать въ Яицкъ на расправу?
   Толпа безмолвствовала.
   -- Ну добро, погоди, атаманы! Коль поясницу отлежали, бабы бородатыя, я васъ тряхону.
   -- Слухай повѣщенье! крикнулъ Чумаковъ.
   -- Како повѣщенье?
   -- Смирно! гаркнулъ Чика съ бочки.-- Иная рѣчь теперь... старшинская! Слухай!-- Чика откашлянулся и грознымъ голосомъ заговорилъ протяжно:-- По указу императорскаго величества повѣщаю всему казачеству станичному вѣдомость изъ Яицкаго города. Поелику россійскій государь Екатерина Алексѣевна въ войнѣ великой съ царьградской Туркой и съ Ляхами польскими, то многіе свои полки уложила въ сраженьяхъ лютыхъ... Посему повелѣно выставить къ Рождеству въ Москву пять тысячъ казакъ съ Яика.
   Гулъ пошелъ повсюду.
   -- Укусило, бабы бородатыя! злобно шепнулъ Чика.-- Смирно! Слухай до конца. Выставить пять тысячъ казакъ конныхъ, но не оружныхъ, потому не оружныхъ, что завербуютъ ихъ въ московскій легіонъ на 25 лѣтъ, на подобіе некрутъ, и будутъ они сражаться не по-казацкому, а обучатъ ихъ воинскому подвигу по гусарски. Слыхали! Наѣдутъ дьяки да писаря, такъ приводи, кого сдавать въ легіонъ. Вотъ вамъ указъ! Нашли его молодцы въ хатѣ старшины покойнаго Матвѣя...
   И Чика протянулъ ближайшимъ гербовую бумагу съ восковыми печатями на шнурахъ.
   Словно море подъ вихремъ заволновался весь майданъ, словно зыбь морская покачиваются головы казачьи. И какъ волны морскія бѣгутъ, растутъ и сыпятся съ гуломъ на берегъ, такъ рѣчи дикія, безсвязныя и безразборныя росли въ толпѣ, бѣжали, гудѣли и сыпались на старшину.
   -- Морочишь! Небывалое брешешь! Неслыханное слушать велишь!
   -- Не къ лицу казаку гусарская повадка.
   -- Почто не къ лицу? засмѣялся сердито Чика.-- Не съ бородой казакъ будетъ гусаромъ. Бороды повелѣно брить.
   Давно находили грозныя тучи на волнующееся море казацкое, давно глухо гудѣло оно... и вотъ, за словами Чиви, грянулъ ударъ оглушительный. Даже самъ Чика опѣшилъ.
   -- Чего брешешь, собака! Дави его! Бей! Чего морочишь майданъ, свиное твое рыло!..
   -- Не гнѣвись на меня, честное казачество. Не моя вина. Я указъ повѣщаю, выисканный у Матвѣя. Что порѣшите, тому и быть.
   -- Бѣжать! Бѣжать, атаманы! Въ Золотую мечеть! На Кубань!
   -- Нѣтъ! За Каспій плыть. За Каспіемъ раздолье!
   -- Къ Некрасовымъ, атаманы! Идемъ къ Некрасовымъ! Реветъ звѣрь-толпа; ухмыляется одинъ Чика Зарубинъ въ руку, поглаживая усъ курчавый и мигая куму Чумакову.
   -- Помолчите мало, атаманы! вступается Чумаковъ.-- Приликуетъ ли православному въ кабалу итти челомъ бить собакѣ-нехристю? Пригодно ли побросать землю, хаты дѣдовы, родимый Яикъ? Нѣтъ, не гоже. Сказалъ бы я вамъ,-- лукаво вымолвилъ Чумаковъ,-- какъ по моему разсудку въ семъ случаѣ поступаться слѣдъ...
   -- Сказывай! Сказывай!
   -- Напередъ надлежитъ мнѣ вѣдать доподлинно, какое мнѣ число согласниковъ ждать и какое число супротивниковъ, потому что есть межь васъ и таковые, что сидѣть да ждать порѣшили и виноватыхъ выдавать.
   -- Разступися, братцы! Разбирайся!
   -- Чаятельно, всѣ согласники.
   Толпа смѣшалась и, словно водоворотъ, два тока съ ревомъ шли одинъ на другой. Человѣкъ двадцать, все болѣе сѣдобородыхъ стариковъ, стали отдѣльно отъ громады казацкой. Въ числѣ несогласниковъ были и два дѣда: Стратилатъ, хитро ухмылявшійся, и Архипъ, который косо оглядывался кругомъ. Худое, скуластое и желтое лицо его было озлоблено.
   -- Почто противничаешь, дѣдушка. Брось! заискивающе обратился Чумаковъ къ Стратилату.
   -- Кривдой меня не возьмешь,-- отвѣчалъ старикъ.-- Смекаю я, у васъ съ Чикой на умѣ недоброе; вы заварили все, вы же совсѣмъ хотите народъ смутить... Про бороды тожь ввернули. Обождемъ и свѣдаемъ, подлинно ли бороды скрести повелѣно: тогда разсудимъ, что предпріятъ!
   -- Какъ наѣдутъ, дѣдушка, бородобрѣи-то московскіе, не время будетъ рядить! крикнулъ голосъ изъ толпы.
   -- Садись да и жмурься!
   -- Тебя перваго оголятъ, дѣдушка! усмѣхнулся Чумаковъ.-- Изъ стараго казака дѣвчонку спроворятъ!
   -- Ты не зубоскаль,-- вдругъ обидѣлся старикъ.-- Ишь пристали, что собаки. На вотъ, съ вами стану...
   И старикъ перешелъ къ толпѣ.
   -- Любо! Любо! Ай да дѣдушка! одинъ ты полета стоишь!
   -- Ну, а на энтихъ плевать! сказалъ тихо Чика, показывая глазами на оставшихся несогласниковъ съ Архипомъ во главѣ.
   -- Ну, атаманы! крикнулъ Чумаковъ.-- Великою милостью сподобилъ насъ Господь и несказанную судьбу судилъ намъ. Слухайте! Господи благослови!-- Чумаковъ перекрестился и продолжалъ:-- Слыхали вы, что въ запрошлую весну проявился въ городѣ Царицинѣ Государь, что почитаютъ якобы покойнымъ, когда вѣдомо, что онъ чудесно спасенъ Отцомъ Небеснымъ отъ ухищренья вражескаго!
   Тишина безмолвная наступила кругомъ.
   -- Государя великаго,-- продолжалъ Чумаковъ,-- захватили окаянные и увезли было въ Сибирь, но онъ, отецъ Всероссійскій, ушелъ съ вѣрными слугами и проявился нынѣ на Яикѣ, чтобъ объявиться вѣрнымъ подданнымъ своимъ казакамъ Яицкимъ и, паки пріявъ правленье, итти на царство. Хотите-ль въ службу цареву? Такъ укажетъ вамъ Чика, гдѣ сыскать царя-государя.
   -- Хотимъ! Сказывай!! Всѣ пойдемъ! Гдѣ?
   -- Гдѣ? гаркнулъ Чика подымаясь, рядомъ съ кумомъ.-- Приносите клятву страшную заслужить батюшкѣ-царю, помереть за него, хоть за-утрова, коли треба будетъ. Давайте клятву! И не робѣйте тогда никакой волокиты, ни яицкой, ни московской.
   -- Всѣ даемъ! Предъ Господомъ!
   -- Свѣта не взвидѣть!
   -- Помереть всѣмъ нераскаянно.
   -- Сказывай! Сказывай! Гдѣ?! кричала громада въ одинъ голосъ и, поваливъ скамейки, напирала на Чику.
   -- Здѣсь! Въ хатѣ! молвилъ Чика, указывая на свой домъ.
   Онѣмѣла толпа, словно заколдовало ее это слово. Муха пролетитъ -- слышно. Только тысяча глазъ горитъ и искрится на старшину. Всякое дыханье сперлось, словно боится всякій казакъ дыхнуть... боится, что отъ его вздоха исчезнетъ сразу все, что зародилось у него на сердцѣ отъ чудеснаго слова старшины.
   Долго длится гробовое молчаніе.
   Заколдованная тишина объяла все и всѣхъ.
   -- Трекляты черти!! пронзительно рѣзнуло по воздуху... Будто пуля просвистала надъ всѣми головами...
   Всѣ шевельнулись и подняли головы. На бочкѣ стоялъ сгорбившись и трясясь, старый казакъ Архипъ, и придерживая накинутый на бѣлой рубахѣ кафтанъ, поднялъ костлявый кулакъ надъ толпой, злобно оглядывая ее мутными, ввалившимися глазами, надъ которыми, какъ усы, нависли лохматыя сѣдыя брови.
   -- Трекляты черти!! вскрикнулъ онъ снова, надсѣдаясь хрипливо отъ ярости. Казалось, душа его выскочитъ изъ тѣла съ этими словами.
   -- Эй, дѣдушка, баба-яга, не мѣшайся!-- сказалъ Чика.-- Уберите его, молодцы! Ишь остервенился.
   Но никто изъ казаковъ не тронулся снимать дѣда, и всѣ глаза теперь уставились на старика; боязливо и трепетно глядѣли всѣ на его бѣлыя губы и беззубый ротъ, будто боялись того, что слетитъ съ нихъ сейчасъ.
   -- Черти трекляты!-- судорожно взвизгнулъ дѣдъ, обращаясь на всѣ стороны съ искривленнымъ отъ злобы лицомъ.-- Не уходились. За старое, злодѣи! Трекляты! Кашу заваривать? Бѣды кликать? По міру вдовицъ, сиротъ пустить? Трекляты! Самозванничать? Проявился царь? Здѣсь? Черти трекляты!-- И дѣдъ задохнулся.-- Трекляты!!-- и опять задохнулся.-- Трекля...-- совсѣмъ задохнулся дѣдъ.
   -- Молодцы! Убирай его!-- крикнулъ Чика и потащилъ старика съ бочки.
   Дѣдъ злобно отбивался, но вдругъ ослабѣлъ, повалился съ бочки и прохрипѣлъ тихо:-- Трекляты!!
   Нѣсколько выростковъ подхватили его и повели подъ руки, почти понесли домой... Нѣсколько разъ останавливался дѣдъ въ слободѣ, стараясь повернуть голову къ майдану, и сжималъ кулаки безсильные.
   Тамъ на крыльцѣ стоялъ Чика безъ шапки передъ раскрытою настежъ дверью и говорилъ громко:
   -- Выди, государь батюшка. Объявись вѣрнымъ слугамъ твоимъ!
   -- На колѣни! Ура!!-- крикнулъ Чумаковъ, бросая шапку и опускаясь на землю.
   Безмолвствуетъ, словно мертвая, вся толпа. Но вотъ передніе ряды опустились съ Чумаковымъ на колѣни, а за ними, озираясь и дивясь, колыхнулась и вся громада казацкая.
  

XVIII.

   Поздно вечеромъ тотъ же дымъ коромысломъ на Яксайской станицѣ.
   Станичники отъ мала до велика хлопотали по хатамъ и по слободѣ. Казаки чистили и точили оружіе, прилаживали сбрую сѣдельную. Казачата коней ловили по степи и гнали въ станицу, къ рѣкѣ и къ кузнямъ, поить и ковать. Казачки мѣсили, пекли, жарили... Ребятишки малые присмирѣли и жались по угламъ, а старики и старухи охали и вздыхали. Всѣ переглядывались, перешептывались; что то особенное, не то страшное и недоброе, не то дивное и чудесное, облакомъ стояло надъ станицей, проникло въ воздухъ, въ людей, во всѣ хаты, во всѣ углы хатъ, даже въ задворки и въ чащу садовъ.
   Въ хатѣ Матвѣя, бывшей старшинской, ярко свѣтились окна; дѣдъ Макаръ былъ уже похороненъ, но на крылечкѣ вновь стояли теперь двѣ желтыя размалеванныя гробовыя крышки, а изъ плетня перевѣсился къ нимъ и тянулся кустъ рябины, ярко освѣщаемый изъ окна. Въ горницѣ шла служба заупокойная, а въ гробахъ лежали старшина Матвѣй съ сыномъ. Мало тутъ было молящихся, и то больше старичье. Въ углу сѣней, на мѣшкахъ съ овсомъ, забилась красавица Груня, и плакала, утираясь концами желтой косынки. По саду бродилъ кто то, укрываясь и прислушиваясь ко всему, что дѣлалось и говорилось въ хатѣ.
   У окошекъ маленькой и бѣдной хаты дѣда Архипа толпилось человѣкъ съ десять и горячо толковали, поминая его имя. Старикъ лежалъ на полу горницы на подстилкѣ изъ свѣжаго сѣна въ безпамятствѣ.
   -- Ишь! Со злобы-то... что бываетъ!-- замѣтилъ кто-то.-- Помретъ вѣдь.
   Въ церкви стояла куча гробовъ, и нѣсколько бабъ выли, полулежа на паперти, въ ожиданіи священника.
   У Зарубина было всего люднѣе. Толпа казаковъ, бабъ и ребятишекъ издали глядѣла на освѣщенныя и занавѣшанныя окна. Нѣкоторые надвигались на хату, но ихъ гоняли.
   Одна тетка Полисадуха два часа неутомимо лѣзла въ избу, на часовыхъ и на атамановъ, и таки добилась своего. Русый вышелъ къ ней въ сѣни. Она глянула на него и вымолвивъ:-- ну вотъ, я и видѣла!-- спокойная и довольная пошла домой.
   -- Государь!-- таинственно и восторженно ходило по толпѣ.
   -- Названецъ!.-- робко шепотомъ отдавалось кой-гдѣ, подавленное вздохомъ.
   -- Господи батюшка! Чтой-то будетъ!?-- раздавалось громче и смѣлѣе.
   На крыльцѣ избы Чики стояли два казака на часахъ, съ саблями наголо. Въ отдѣльной горницѣ шла громкая, суетливая стряпня; сѣрыми клубами валился дымъ изъ трубы дома и на безвѣтріи разстилался пеленой черезъ улицы станицы. Въ передней горницѣ тѣ же казаки держали совѣтъ. Два писаря писали въ углу, на большихъ столахъ. Два гонца поскакали уже въ Каиновъ-Гай и къ Филарету.
   Въ задней горницѣ лежалъ на подушкахъ Марусенокъ. Онъ едва слышно хрипѣлъ и метался въ бреду. Чика сидѣлъ надъ пріемышемъ, не шевелясь, ухвативъ голову руками, и тяжело дышалъ. Чика любилъ своего крестника Марусенка, какъ любитъ мать родная. Два знахаря станичные что-то готовили въ углу для больного.
   За версту отъ станицы, по дорогѣ въ Яицкую крѣпость, спрятались у рѣчки въ высокихъ камышахъ съ десятокъ казаковъ съ конями въ поводу и выжидали въ засадѣ. Уже пятерыхъ доносчиковъ переловили они и утопили въ рѣкѣ.
   Въ полночь они снова вылетѣли стрѣлой на проѣзжавшаго рысью стараго казака. Но этого двое молодцовъ скрутили на сѣдлѣ и повезли, держа лошадь за уздцы, къ хатѣ Зарубина.
   -- Срамъ, дѣдушка Стратилатъ! Срамота! И тебя бы въ рѣчку слѣдъ!-- говорили они по пути старику.-- Своихъ выдавать! Вотъ погоди, будетъ тебѣ отъ государя!
   -- Отъ названца-то?.. Пущай! Мнѣ и такъ еще не много житья. Вишь розыскали себѣ царя... изъ Донцовъ!..
   -- Изъ Донцовъ!-- усмѣхнулся одинъ изъ казаковъ.-- И чего брехать?
   -- Мнѣ неча брехать. Я не нонѣ, завтра у Господа буду отвѣтъ давать и въ дѣлахъ, и въ рѣчахъ. А я по христіанскому, по Божьему стало, васъ малоумныхъ остеречь хочу... Подлинно вѣдомо мнѣ, что этотъ самый названецъ донской казакъ есть.
   -- Ты, дѣдушка, охулки на душу свою не клади. Не морочь!-- вымолвилъ казакъ постарше.-- Что намъ въ головахъ путы путать, мы и такъ, вишь, нынѣ дѣлами-то войсковыми путаны-перепутаны!
   -- Я не морочу,-- отвѣчалъ Стратилатъ.-- Сказываю вамъ по моему христіанству. Вашему царю утрось и сыскъ былъ тайный. Пріѣзжалъ ряженый писарь изъ Яицка, да взять не посмѣлъ. Я и писаря того видалъ. И званье онъ мнѣ названцево сказывалъ: Емельянъ Пугачевъ. А здѣсь онъ вѣстимо званье свое таитъ. И писарь сказывалъ, что таитъ...
   -- И что ты, дѣдушка, тутъ набрехалъ. Вѣдь на сто рублевъ набрехалъ-то!-- выговорилъ казакъ, качая головой.-- Пугачевъ тутъ при царѣ состоитъ. Я тебѣ его хошь покажу. А онъ званье свое, правда, таилъ...
   -- Неча показывать. Меня не обморочишь. Писарь-то ужъ въ Яицкѣ и донесъ ужъ, я чаю, какъ Пугачевъ въ цари-то вышелъ у васъ... не за урядъ! сострилъ старикъ.
   -- Полно, мельница!-- взбѣсился, наконецъ, казакъ. Вотъ я тебѣ сейчасъ же покажу и Батюшку, и Пугачева твоего донского.
   Всадники подъѣхали къ избѣ Чики и спѣшились.
  

XIX.

   Было 14 сентября 1773 года.
   Солнце еще не поднималось надъ степью пустынною, гдѣ гулялъ одинъ вѣтеръ, а изъ улицы Яксая выѣзжала уже на коняхъ вереница вооруженныхъ казаковъ.
   Русый молодецъ ѣхалъ впереди, близъ него Чика Зарубинъ и Чумаковъ, а затѣмъ Лысовъ, Твороговъ, Овчинниковъ и бывшій купецъ Ивановъ, передъ выѣздомъ назвавшій себя Емельяномъ Пугачевымъ.
   На коняхъ казацкихъ развѣвались восемь бѣлыхъ знаменъ съ красными крестами-осьмиконечниками.
   За десять верстъ отъ станицы ожидавшая въ степи кучка татаръ и калмыковъ пристала къ нимъ съ своимъ атаманомъ Лай-Ханомъ.
   Въ полдень приблизились они къ зданію, обнесенному тыномъ и валомъ. То былъ Бударинскій форпостъ.
   Всѣ форпостные казаки быстро вышли на встрѣчу съ одною пушкой и тоже присоединились... Конный отрядъ въ полтораста человѣкъ пустился далѣе, по безлюдной, голой степи и двигался тихо, молчаливо, угрюмо... Только топотъ конный и трель копытъ по твердой землѣ, да звонъ и бряцанье збруи и оружія, только вѣтеръ свиститъ и играетъ роковыми знаменами. Бичъ Божій и за нимъ кровавая смерть выѣхали на грѣшную Русь! Облетитъ это знамя бѣлое, этотъ красный крестъ полъ-Руси крещеной, и заплатитъ внукъ страшный долгъ дѣда и прадѣда!
   Будетъ море разливанное крови людской и въ немъ -- капля виноватой!..
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   Вотчина князей Хвалынскихъ, Азгаръ, худое мѣсто. Сказываютъ люди, что оно давнымъ-давно проклято было однимъ святымъ пустынникомъ, который спасался по близости сторожевой башни Азгарской еще во времена хановъ Казанскихъ. Татары что-то негодное сотворили съ тѣмъ пустынникомъ; онъ ушелъ, а мѣсто проклялъ.
   Княжескія хоромы съ двумя крылами, прильнувшими къ нимъ по бокамъ, тяжело протянулись среди сада; подумаешь, большое, тяжелое животное разлеглось, протянувъ лапы, и спитъ, могучимъ сномъ объятое. Къ тому же, изъ средины фасада, два большія круглыя окна, будто два темные глаза, смотрятъ угрюмо и не сморгнувъ на Волгу. Предъ ними и вдоль большой террасы выравнялись пять двухсотлѣтнихъ старцевъ, пять огромныхъ дубовъ, и изрѣдка лѣниво и грозно пошевеливаютъ головами, будто ворча себѣ подъ носъ, или поминаютъ другъ дружкѣ про то, что слышали и видѣли на своемъ вѣку, а можетъ и Хавала-Гнѣздо поминаютъ, что ихъ насажалъ и выходилъ.
   По скату къ рѣкѣ все пусто и глухо; подъ расходящимися въ три стороны липовыми аллеями нѣтъ живой души. Рѣдко днемъ гуляетъ здѣсь князь, еще рѣже дворовые люди, а ночью, если и мелькнетъ что въ чащѣ, то ужъ конечно не живые люди, а безпокойныя души умершихъ вотчинниковъ Азгарскихъ блуждаютъ по роднымъ мѣстамъ, гдѣ жили и умирали, оставляя по себѣ крѣпкую память: княгини и княжны незавидную, а князья тяжелую, а то и очень грѣшную.
   Живой человѣкъ изъ дворни иль изъ села не посмѣетъ ночною порой пройти по саду, а если ужъ прикажутъ, то пробѣжитъ, озираясь на чащу или пристально всматриваясь въ даль аллей и дорожекъ. Сказываютъ Азгарцы въ шутку, что въ саду и средь мѣсяца мая зима стоитъ и морозъ пробираетъ человѣка.
   Садъ Азгара около полуночи и въ правду дурное мѣсто. На краю сада, у обрыва, гдѣ развалины башни, видали татарина съ длинною козлиною бородой, съ золотымъ шлыкомъ на головѣ и съ конскими ногами. Онъ, коли завидитъ, бѣгаетъ за народомъ, догнать никогда не можетъ, но издали взвизгиваетъ злобно и швыряетъ чѣмъ-то, что въ тѣло впивается, какъ клещъ. Видѣть ничего не видно, а мѣсто синѣетъ, пухнетъ, и умираетъ человѣкъ; однако вотъ ужъ лѣтъ съ пятьдесятъ Богъ миловалъ Азгарцевъ. Видать его -- видали, но ни въ кого еще онъ не попалъ.
   Направо, гдѣ малый овражекъ на краю сада и рощи, стоитъ полинялый розовенькій домикъ, разрисованый, съ башенкой и балкончикомъ; лѣстница къ нему отвалилась, входа нѣтъ, а исправлять ее не приказано. Никто въ тотъ домикъ не входитъ, даже и днемъ, а ломать его, сказываютъ люди, князь Родивонъ Зосимычъ боится. Сонъ ему былъ такой...
   Въ иныя ночи, особливо лѣтнею ясною порой, въ домикѣ этомъ бродитъ высокая и худая фигура: то плачетъ и ноетъ, то поетъ, то опять рыдать начнетъ, и вдругъ застонетъ на весь садъ. Нарядъ на ней чудной, не русскій. Всѣ знаютъ, а старики и помнятъ, что жила здѣсь Персіянка, а кто говоритъ Шведка, любимица дѣда князя Родивона Зосимыча. Для нея былъ домикъ тотъ выстроенъ, въ немъ же нашли ее однажды удавленною. Кто сказываетъ, что она съ тоски сама удавилась, а кто -- что по княжему приказу ее повѣсили, а кто, изъ стариковъ, за вѣрное сказываетъ, что то нечистый ее задавилъ, и какъ разъ дѣло то было среди Великаго Поста. Она-то, извѣстно, не постилась, ну, а оно ему на руку!
   Въ рощѣ тоже есть дурное мѣсто, гдѣ на полянкѣ большущая осина растетъ, молніей обожженная. Тамъ, случалось, видали Азгарцы, какъ въ лунныя ночи пляшутъ по ночамъ и идутъ хороводомъ вокругъ осины десять молодцовъ-красавцевъ въ бусурманскихъ яркихъ кафтанахъ и съ сизыми мертвецкими лицами. Эти молодцы были, говорятъ, заморены голодомъ въ башнѣ Азгарской еще когда вотчины и хоромъ не было тутъ. Проплясавъ, они кидаются другъ на дружку и грызутся свирѣпо. Пропалъ человѣкъ, если завидятъ они его; тотчасъ бросятся и загрызутъ. Молодца четыре, изъ смѣльчаковъ, пропали безъ вѣсти, потому что ходили туда ночью.
   Послѣдній ходившій туда въ полночь, истопникъ Азгарскій, тоже пропалъ безъ вѣсти, да только этотъ, сказываютъ, все это колѣно пристроилъ. Его въ солдаты собрались отдавать, онъ и вызвался сходить на полянку... и пропалъ. Азгарцы, думая, что и его тѣ плясуны загрызли, поминали его душу, а черезъ мѣсяцъ кто-то видѣлъ его въ кабакѣ въ селѣ Сокольскомъ.
   Близъ дома, гдѣ перекрещиваются двѣ большія аллеи, стоитъ на чугунномъ пьедесталѣ бѣлая статуя княгини Мавры Васильевны, первой супруги князя Зосимы, съ которою жилъ онъ всего годъ и не имѣлъ дѣтей. На этомъ мѣстѣ была бесѣдка, и здѣсь, вернувшись невзначай съ гостями съ осенняго поля, засталъ молодой князь жену свою съ молодцомъ стремяннымъ... Здѣсь же упала княгиня на песокъ и билась подъ княжимъ ножомъ охотничьимъ, а самъ князь кричалъ въ безуміи гостямъ:
   -- Краснаго настигъ! Ай да лисичка!
   Здѣсь же и похоронили княгиню Мавру безъ всякаго отпѣванія. Неизвѣстные люди донесли въ столицу объ этомъ происшествіи, и пріѣхалъ судъ. Первому пріѣзжему воеводѣ съ писцомъ отвели лучшій покой въ хоромахъ и послали гостинцу ввечеру, на серебряномъ подносѣ. Три человѣка тащили тотъ подносъ, на которомъ были груши, яблоки и разныя сласти, а подъ ними лежало во весь подносъ пять рядовъ золотыхъ. Черезъ полгода пріѣхалъ другой воевода изъ сосѣдняго города. Съ нимъ князь долго бесѣдовалъ у себя въ покоѣ и много шумѣлъ, а проводивъ его изъ Азгара съ почетомъ, долго говаривалъ потомъ зачастую:
   -- Звѣрье ненасытное! Раззоръ!
   Еще черезъ полгода пріѣхалъ вельможа изъ столицы. Остановился въ Казани и требовалъ туда князя на спросъ. Поѣхалъ князь съ великою пышностью, въ рыдванѣ въ двѣнадцать лошадей цугомъ; вся сбруя золотомъ сіяла. Конные и пѣшіе, до сотни, скакали и бѣжали впереди и вокругъ рыдвана, а за версту впереди шли два саженные скорохода и шибко дрались, сгоняя всѣхъ съ дороги. Черезъ два дня, прогостивъ въ городѣ, вернулся князь такъ же пышно и вмѣстѣ съ вельможей. Вельможа ѣхалъ въ рыдванѣ, а князь верхомъ у дверецъ. По пріѣздѣ, въ залѣ поставили большой столъ, писцовъ посажали, машинку какую-то пристроили пытать, и пошелъ спросъ всей челяди и дворнѣ про кончину княгини... Князь Зосима ходилъ тише воды, ниже травы и очень горько плакалъ и убивался. На второй же день, ввечеру послѣ ужина, когда вельможа ушелъ опочивать въ свой покой, поднялась тревога. Случилось съ нимъ нездоровье; лѣкарей не было... Крикомъ кричалъ вельможа часа съ два, очень подобно пѣтушиному, и померъ... Писцы, кланяясь князю въ поясъ, уѣхали во свояси, а бумагу, что исписали, оставили, и князь ее на дворѣ пожогъ при всей дворнѣ. Многихъ изъ дворни перепороли за сказанное на спросѣ, а кто остался живъ -- услали въ Сибирь. Вскорѣ затѣмъ князя вытребовали къ царю на спросъ. Онъ уѣхалъ, да въ столицѣ и зажился. А когда вернулся, ужъ опять женатый и съ дѣтьми, то къ удивленію всѣхъ Азгарцевъ, привезъ изъ столицы мраморное изваяніе покойной княгини непостижимаго сходства; особливо платье очень похожее вышло.
   -- Живая княгинюшка! Только не говоритъ! ахнули Азгарцы.
   Поставили изображенье на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ скончалась она, но не успокоилась, со святыми душа страдалицы грѣховно похороненной, и бѣлая каменная княгиня зачастую шевелитъ руками и головой: не то грозится, не то словно молится, крестится. А пополуночи, въ день своей кончины и въ родительскую субботу, сходитъ она съ своего мѣста, бродитъ по аллеямъ темнаго сада и входитъ въ хоромы. Не растворяя дверей, скользитъ она сквозь нихъ и невидимкой ходитъ по покоямъ, только слышно какъ каменныя ноги стучатъ по полу. Крестятся тогда Азгарцы и молитву творятъ, обмирая отъ страха и укрываясь съ головой. До пѣтуховъ бродитъ она, а днемъ, глядишь, опять на мѣстѣ. Но и днемъ не любятъ Азгарцы пристально всматриваться въ лицо бѣлое; сказываютъ, бывало не разъ и днемъ, что осклабится вдругъ каменное лицо и звонко засмѣется княгинюшка, нагибаясь къ смотрящему.
   На краю березовой рощи, по близости церкви, но отдѣльно отъ кладбища, стоитъ чугунный черный крестъ. Это мѣсто зовется въ Азгарѣ: Олюшкина могилка. Мѣсто это у Азгарцевъ чуть не за святое прошло. Никто не побоится остаться хоть на ночь у этого креста, потому что покоятся тутъ косточки праведной души. Князь Зосима, вдовый, послѣ смерти жены своей, привезенной изъ Питера, не долго горевалъ, и полюбилъ до зарѣзу дѣвушку дворовую одного помѣщика изъ Казани, купилъ ее и привезъ въ Азгаръ, а сыновей своихъ отослалъ тогда же въ столицу на службу. Олюшка была не красавица, но, по словамъ старожиловъ, приворотила къ себѣ князя Зосиму такимъ приворотомъ, что князь и радовался, и печалился радостями и печалями Олюшки. Пальчикомъ двинетъ Олюшка, и все творится, все въ лоскъ ложится по приказу Зосимы Родивоныча; но въ томъ-то видно и была сила ея, что ей:
   -- Ничего не надо!
   Сидитъ, въ окно на небо смотритъ; выйдетъ на улицу, на небо смотритъ. Все думаетъ думу какую-то, говоритъ мало, усмѣхается тихо и рѣдко; и всякому встрѣчному и поперечно му слуга вѣрная. Послѣдняя ея рубашка не ея, а того, кому приглянулась или понадобилась.
   Скоро въ Азгарѣ вся дворня стала обожать Олюшку, потому что много меньше бѣдъ стряхивалось имъ на головы съ той поры, что Олюшка приворотила буйнаго князя Зосиму. Когда Олюшка стала беременна, прошелъ слухъ, что она будетъ княгиней.
   -- И давай Богъ! въ одинъ голосъ сказалъ весь Азгаръ.
   Даже дубы предъ домомъ, когда ворчали подъ вѣтромъ -- то вѣрно сказывали то же. Такова была слава Олюшки.
   Князь Зосима дѣйствительно подготовлялъ свадьбу и пиръ горой на всю провинцію.
   -- На всю Россію пусть аукнется, какъ князь Зосима Хвалынскій сочетается съ крѣпостною холопкой своею,-- объявилъ князь.
   Въ январѣ должна была отпраздноваться пышная княжая свадьба, о которой и до столицы слухи дошли, и вмѣстѣ съ ней готовилось крещенье каждый день ожидаемаго ребенка.
   Въ день Михаила Архангела, на зарѣ, родился ребенокъ, а въ полдень Олюшка, такъ любившая смотрѣть въ небо, улетѣла туда невидимкой, оставивъ свое маленькое тѣло середи большихъ княжихъ хоромъ и снующей, какъ громомъ пораженной, дворни. Къ новорожденному младенцу князь Зосима отнесся, какъ могъ только отнестись одинъ князь Зосима.
   -- Проклятое чадо! Распроклятое! кричалъ онъ, обезумѣвъ при видѣ покойницы.-- Ты убилъ, отнялъ ее у меня... Задавить его! Тащи! Вѣшай!
   И ударомъ ноги князь повалилъ богатую люльку. Ребенка унесли съ окровавленнымъ личикомъ; крохотная губка была разсѣчена при паденіи.
   -- Задавили?! сто разъ въ день спрашивалъ князь, не находя себѣ мѣста въ Азгарѣ.-- Задавили?!
   -- Задавили-съ,-- робко отвѣчалъ всякій; но такъ какъ не нашлось на такое дѣло смѣльчака, то на селѣ уговорили одну солдатку подмѣнить умершаго ея младенца княжескимъ и тихонько окрестить его.
   Весь Азгаръ зналъ кто такой солдаткинъ сынъ съ разсѣченой губой, и самъ князь видалъ его потомъ, не подозрѣвая ничего, потому что никто до самой княжей страшной смерти не посмѣлъ сказать, что виновникъ Олюшкиной кончины здравствуетъ на бѣломъ свѣтѣ.
   Олюшку похоронили въ рощѣ отдѣльно, и князь, пометавшись въ дикомъ горѣ по всѣмъ угламъ Азгарскихъ хоромъ, уѣхалъ жить въ Казань. Собирался князь вернуться скоро съ архитекторомъ, чтобъ устроить надъ свѣжею могилой другой храмъ, не хуже собора Казанскаго, во имя Св. Ольги,-- но не собрался.
   Въ Казани время пошло весело, годы за годами, и однажды утромъ нашли князя Зосиму въ его опочивальнѣ плавающаго въ крови, зарѣзаннаго... кѣмъ и какъ?-- осталось никому невѣдомо. Судъ порѣшилъ, что князь самъ зарѣзался, но слѣды кровяныхъ босыхъ ступней изъ его опочивальни въ сѣни смущали долго Азгарцевъ.
   -- Не таковъ былъ Зосима Родивонычъ, чтобы зарѣзаться! рѣшили Азгарцы.-- Умертвитель лихой былъ тутъ...
   Но босыя кровавыя ступни вышли изъ опочивальни лютаго князя и на вѣки ушли отъ людского суда. А какому Божьему суду въ этомъ случаѣ надлежало быть -- Азгарцы колебались рѣшить.
   А на Олюшкиной могилкѣ, чтобы не затерялось мѣсто погребенія человѣческаго, поставилъ чугунный крестъ пріѣхавшій изъ Питера князь Родивонъ Зосимычъ. И не самъ надумался объ этомъ молодой князь, Азгарцы пристали съ просьбами. Дорога имъ была, а теперь будто стала почему-то еще дороже, бѣдная Олюшкина могилка.
   Жизнь въ Азгарѣ шла своимъ деревенскимъ чередомъ. День тянулся просто, незатѣйливо, скучно и долго. Всякій обитатель, вставъ въ 5 и въ 7 часовъ утра и плотно поѣвши, расчитывалъ, какъ убить время и какъ нагулять себѣ голодъ къ обѣду въ полдень, а послѣ обѣда -- какъ промаяться и пробиться до ужина въ 7 часовъ; въ девять все уже спало крѣпкимъ сномъ.
   Князь Родивонъ Зосимычъ страдалъ подагрою уже лѣтъ пять, и расположеніе духа его зависѣло отъ болѣзни, то усиливавшейся, то слабѣвшей. Онъ сидѣлъ всегда у себя въ покойчикѣ съ растворенною дверью въ залъ, на большомъ креслѣ, и глядѣлъ въ окно, въ садъ, зная наизусть всѣ сучки и вѣточки того дуба, который растаращился предъ его окномъ. Дубъ этотъ былъ самый развѣсистый и громадный изъ всѣхъ, и ходило повѣрье у Азгарцевъ, что когда засохнетъ или свалится онъ, то конецъ и Азгару. Какой конецъ? Никто о томъ себя не спрашивалъ.
   Князь выходилъ изъ своей горницы каждый день два раза къ столу, съ помощью дочери и дворецкаго, а черезъ день, два ѣздилъ кататься по своимъ владѣньямъ, лѣниво кивая направо и налѣво сѣренькому люду, что шапку ломалъ на княжемъ проѣздѣ. Князь не зналъ почти никого изъ своихъ мужиковъ въ лицо, и часто спрашивалъ на проѣздѣ, если экипажъ ѣхалъ тихо:
   -- Мой что-ль?
   Если мужикъ отвѣчалъ отрицательно, то князь спрашивалъ: чей? Случалось лѣтомъ и про хлѣбъ, и про покосъ спрашивалъ князь:
   -- Мой что ль?
   Народъ привыкъ къ этому, не дивился даже, вѣровалъ, что именитому князю, какъ богатому вельможѣ, стыдно и не подобаетъ знать въ лицо своихъ рабовъ и границу своихъ земель.
   Князь Родивонъ Хвалынскій, прожившій со смерти крутого отца всю жизнь свою въ Азгарѣ и немного въ Казани, относился къ народу и къ своимъ владѣньямъ чрезъ очки своихъ управителей, старостъ, бурмистровъ.
   Придетъ управитель утромъ, что бывало постоянно, и разскажетъ про свои порядки въ порученномъ ему имѣніи или на хуторѣ. А князь слушаетъ разсѣянно. Новаго вѣдь не услышишь.
   Управитель дѣлаетъ то же, что дѣлалось за сто лѣтъ до него и сто лѣтъ послѣ него, т.-е. тянетъ послѣдній грошъ со всякаго мужика а, утянувъ себѣ въ году малую толику, несетъ, что слѣдуетъ барину. Черезъ десять лѣтъ онъ выкупается на свободу и замѣщается; или доходитъ до крупнѣйшихъ чановъ, посылается намѣстникомъ въ дальнее имѣніе (каковыхъ у князя было четыре), и тамъ живетъ самъ бариномъ, пока не запишется въ гильдію сосѣдняго города или пока не прорвется. Князь смотрѣлъ только на итогъ управленія осязательный, т.-е. на принесенныя деньги, а какъ велось дѣло -- ему было все равно.
   Если доложутъ ему, что засѣкли мужика, онъ спроситъ: "Много-ль дали?" (т.-е. розогъ). Иногда полюбопытствуетъ узнать, кто поролъ, кто считалъ, кто распоряжался.
   Если отправятъ въ острогъ, сошлютъ въ Сибирь, сдадутъ въ солдаты кого изъ недавныхъ, князь спроситъ, какъ звать, а за что, не спроситъ:
   -- Знамо, за дѣло.
   Жаловаться никто не смѣлъ итти къ князю, и давно ни одинъ мужикъ не перешелъ двора княжаго съ жалобой. Этотъ обычай укоренился еще при князѣ Зосимѣ, который жалобщиковъ приказывалъ подъ сердитую руку вѣшать на воротахъ.
   Дворню князь зналъ, но въ разсѣянности или изъ равнодушія часто называлъ Ваську -- Семкой, Никишку -- Петькой, и наооборотъ. Дѣвушекъ дворовыхъ молодыхъ и пожилыхъ (которыхъ помнилъ молодыми) князь зналъ по именамъ и даже болѣе... Всѣ онѣ, исключая невзрачныхъ, перебывали въ милости княжей. Jus primae noctis дѣйствовало въ Азгарѣ въ силу обычая, испоконъ вѣку, со временъ первыхъ Хвалымовъ, но особенно укрѣпилъ и узаконилъ этотъ обычай крутой князь Зосима.
   Въ минуты добраго духа князь останавливалъ иногда въ прогулкахъ какую-нибудь пожилую женщину словомъ:
   -- А здорово, ты, Марья! А помнишь, чучело... какъ надысь, лѣтъ тому... сколько лѣтъ-то? Много! Эхъ-ма! какая-жъ ты старая стала да корявая! Да и я-то ужъ расшатался.
   Князь дѣйствительно за послѣдніе года вдругъ быстро состарился, по милости нежданной гостьи -- подагры, и хотя ему было только шестьдесятъ лѣтъ, но онъ казался совершеннымъ старикомъ. Княгиня Анна Александровна, жена его, умерла, проживъ съ мужемъ, ни хорошо, ни дурно, около двадцати лѣтъ.
   Она была женщина черезчуръ обыкновенная, ни рыба, ни мясо; къ тому-жъ и не красива, и князь женился на ней только ради пріобрѣтенія себѣ протекціи по службѣ черезъ ея побочнаго отца, именитаго въ то время человѣка, впослѣдствіи умершаго въ ссылкѣ.
   Анна Александровна была невозмутимаго духа; даже пожаръ, бывшій въ домѣ за годъ до ея смерти, не взволновалъ ея. Всѣ переполошились въ домѣ, а княгиня взяла изъ кивота на руки образъ Богородицы Неопалимой Купины и пошла въ ту половину, что горѣла, ворча на шумъ и бѣготню холопей:
   -- Полно гомонить! Съ чего это вы расходились такъ?
   Князь звалъ жену почему-то "капустой", и въ первый разъ обратилъ на нее особенное вниманіе, когда она была уже на столѣ. Долго онъ смотрѣлъ въ лицо покойницы.
   -- Жена вѣдь она мнѣ? сказалъ онъ себѣ загадочно. И трудно рѣшить, что поразило его: то ли, что жена его уже мертвецъ, или что мертвецъ этотъ -- жена его.
   Послѣ смерти Анны Александровны, въ Азгарѣ ничего не измѣнилось. Все равно, еслибы вынесли изъ столовой двадцать четвертый стулъ: замѣтишь только, если присмотришься внимательнѣе. Сыновья отнеслись къ смерти матери по-своему. Данило поплакалъ немного во время похоронъ съ безконечными обрядами на старый ладъ, потому что всѣ плакали и причитали; но когда всѣ перестали, и онъ пересталъ. Къ тому же новая бѣда висѣла надъ нимъ: ѣхать на службу. Иванъ сталъ бояться ходить одинъ по вечерамъ чрезъ большія комнаты хоромъ, а ночью кутался съ головой и душился въ одѣялѣ, прося свою мамушку Авдотью лечь поближе.
   Анна Александровна при жизни вовсе не занималась дѣтьми. Они жили сами по себѣ, ѣли, спали и гуляли; ихъ никто не воспитывалъ, или воспитывали всѣ, т.-е. точнѣе сказать, воспитывалъ ихъ Азгаръ, складъ барской жизни и дворня; характеры же слагались изъ двухъ силъ; первая сила: родовые, потомственные пороки и добродѣтели, а вторая -- случай.
   Данило съ дѣтства былъ вылитый дѣдъ Зосима, и лицомъ, и характеромъ: гордый, бѣшеный, своенравный, смѣлый и умный. Петербургъ, кампанія, походы и служба, пріятели и сослуживцы, видоизмѣнили второго князя Зосиму и сдѣлали князя Данилу... Но ему еще осталась возможность вернуться назадъ и къ старости быть вторымъ Зосимой.
   Иванъ характеромъ и лицомъ, отчасти слабымъ сложеніемъ, добродушіемъ и безмятежною сонливостью, былъ въ свою мать; но вторая Анна Александровна измѣнилась тоже подъ вліяніемъ своего пола, играя украдкой отъ отца съ сельскими ребятишками въ лапту и въ бабки, а потомъ отъ жизни и службы въ Оренбургѣ, куда князь Иванъ нечаянно попалъ съ полкомъ изъ Казани.
   Князь звалъ Данилу дѣдушкой и Зосимой Родивонычемъ, а Ивана -- дочкой и пирожникомъ. Младшую дочь Серафиму, четырнадцатилѣтнюю, но уже вполнѣ развитую, онъ любилъ болѣе всѣхъ, потому что она была лицомъ очень похожа на него. Фимочка была рѣзвая, быстроглазая дѣвочка, выросшая безвыѣздно въ деревнѣ и отличавшаяся отъ остальныхъ сверстницъ своихъ, дворовыхъ и сѣнныхъ дѣвушекъ, только платьемъ и бойкимъ барскимъ голосомъ. Ее воспитали дѣвичья и швейная. Съ десятокъ дворовыхъ дѣвушекъ были ея любимицами и спутницами всюду, и въ затѣяхъ, и въ исполненіи ихъ. Надзору не было ничьего. Только разъ, за годъ назадъ, одна изъ нихъ, ея первый другъ, была, послѣ тихой бесѣды между мамушкой Авдотьей и княземъ Родивонъ Зосимычемъ, жестоко наказана розгами и умерла черезъ недѣлю, а княжнѣ, на ея слезы о своей любимицѣ, отецъ обѣщалъ за глупыя забавы съ дѣвками всѣхъ ихъ передрать и разослать по другимъ имѣніямъ.
   Князь любилъ Фимочку болѣе сыновей своихъ отчасти и потому, что она выросла на его глазахъ и была при немъ неотлучно, ухаживая за капризнымъ больнымъ старикомъ, когда сыновья пропадали одинъ на границѣ Европы, другой на границѣ Азіи.
   -- Что сыны? Имъ только денегъ высылай безъ задержки. Вотъ умрешь, тутъ и прискачутъ дѣлиться, говорилъ онъ.
   Князь цѣнилъ и судилъ все и всѣхъ по отношенію къ своему личному благу. Любилъ прежде всего на свѣтѣ свое спокойствіе, и не задумался бы пожертвовать всѣмъ своимъ состояніемъ и даже обоими сыновьями, еслибъ отъ этого можно было вернуть молодость, цвѣтущіе годы и утраченное здоровье.
   "Своя рубашка къ тѣлу ближе", была его все объяснявшая въ жизни и любимая поговорка. Со старостью себялюбіе развивалось все сильнѣе. Никто въ околоткѣ не называлъ князя злымъ бариномъ, но никто не считалъ и добрымъ. Боялись же его свои по привычкѣ, а чужіе -- потому что имя князей Хвалынскихъ все еще звучало грозно въ провинціи, какъ отголосокъ прежнихъ подвиговъ князя Зосимы.
   Послѣдніе годы, когда сыновья рѣдко навѣдывались, князь сталъ какъ будто скучать и началъ, катаясь, заѣзжать все чаще къ дьякону, жившему съ дочерью Василисой. Скоро у дьякона появилась новая тесовая изба, Василиса же перешла въ барскій домъ и поселилась въ трехъ горницахъ праваго крыла, соединеннаго съ домомъ террасой, и ей поручено было завѣдывать кладовыми и сундучною горницей.
   Князь звалъ ее фрейлиной, а весь Азгаръ княгиней.
   При вѣсти, однако, о возвращеніи князя Данилы, Василиса перебралась обратно къ отцу дьякону.
   Общество князя Родивона въ Азгарѣ состояло изъ дальнихъ сосѣдей, наѣзжавшихъ крайне рѣдко къ старику-подагрику съ дѣвочкой дочерью, которые по ихъ словамъ:
   -- Хозяйничать и радушничать были не ученые!
   Часто бывалъ въ послѣдніе годы Кречетовъ, сосѣдъ верстъ за семьдесятъ отъ Азгара и имъ князь довольствовался. Съ его пріѣздомъ являлись на сцену карты, особенно шашки и бирюльки, и вечера коротались.
   Другой частый посѣтитель князя былъ добрѣйшій и честнѣйшій душою отецъ Ареѳа, священникъ изъ села Сокольскаго, который ѣлъ много варенья и болталъ князю много наивнаго вздору.
   -- Это мой пустомолъ и богомолъ! острилъ князь про отца Ареѳу.-- Онъ за меня Богу молитъ и мнѣ всякую пустяковину мелетъ. Ну и спасибо ему! Я его вотъ и усахариваю вареньями, чтобы слаще за обѣдней пѣлъ.
   Скомороховъ, карликовъ и потѣшниковъ князь не любилъ.
   -- И у дѣдовъ моихъ такого завода не было, говорилъ онъ.
   Но все-таки былъ у князя въ домѣ всеобщій шутъ, не по званію, а по положенію, по привычкѣ барской производить кого-либо въ шуты и изощрять надъ нимъ праздвый умъ свой въ шуткахъ и прибауткахъ.
   Шутъ этотъ былъ Михалка, существо обойденное мачихой-судьбой. Не умри бѣдная Олюшка -- шутъ этотъ назывался бы: князь Михаилъ Зосимычъ Хвалынскій. Онъ считался бы по праву братомъ, а не шутомъ Азгарскаго вельможи.
   Теперь же Азгарцы, почитавшіе Олюшкину могилку, видно забыли, кто таковъ былъ Михалка. Это былъ для нихъ не Олюшкинъ сынокъ, а Мишутка, чортова махалка и Михайло Иванычъ Вѣдмедь!.. Добраго, умнаго прежде и богомольнаго человѣка довели люди до того, что теперь у него былъ свой Христосъ и своя богородица и своя вѣра въ нихъ. Михалка былъ полупомѣшанъ...
  

II.

   Князь Данило Хвалынскій былъ на паромѣ въ виду Казани и тихо двигался черезъ Волгу, широко разливающуюся подъ Услономъ.
   Видъ Волги обрадовалъ его.
   Вотъ эти же волны, думалъ онъ, протекутъ черезъ нѣсколько часовъ мимо Азгара... Недалеко! Недалеко!
   Черезъ часъ князь Данило былъ уже у себя, то-есть въ огромномъ домѣ Хвалынскихъ, на углу одного изъ большихъ переулковъ и Воскресенской улицы.
   Домъ этотъ былъ купленъ еще Зосимой Хвалынскимъ у какого-то вельможи, занимавшаго важную должность въ Казани при Петрѣ Великомъ и жившемъ въ немъ безвыѣздно зиму и лѣто. Князь Зосима долго жилъ въ немъ, но только по зимамъ, затѣмъ и Родивонъ Зосимычъ года три прожилъ тутъ, но теперь уже лѣтъ двадцать слишкомъ старый семидесятилѣтній домъ былъ плохъ, гнилъ, заброшенъ и запущенъ.
   Въ большой залѣ, гдѣ бывали асамблеи у вельможи и балы у князя Зосимы, хоры провалились; цѣлая угловая часть ихъ висѣла чуть не на воздухѣ и уже нѣсколько лѣтъ собиралась рухнуть.
   Большая лѣстница, подымавшаяся на второй этажъ прямо изъ прихожей, была заказана чтобы по ней не ходили, ибо она тоже едва держалась. Десятки большихъ горницъ были пусты, только разъ въ годъ наполнялись онѣ и то не мебелью, а мѣшками хлѣба и овса, которые привозили изъ Азгара въ продажу казанскимъ купцамъ.
   Штукатурка, когда-то раскрашенная и изукрашенная по стѣнамъ, теперь сыпалась и валилась; тутъ полбукета торчавшаго на стѣнѣ, или двѣ ноги какого-нибудь амура, тамъ половины вѣнка или лиры не хватало... Колонки и карнизы лѣпные и расписные, одинаково, чуть не ежедневно, обсыпали полы, и Архипычъ, исправляющій должность управителя пустого дома, а равно и сторожа, съ ругательствами собирался ежедневно вымести все... и не выметалъ, и дождался того, что метла уже не могла взять вороховъ извести, и на очистку приходилось уже нанимать рабочихъ и подводы. Архипычъ собирался нанять ихъ уже года съ два.
   Въ одной большой горницѣ, именуемой зеркальною, но безъ единаго зеркала, была свалена въ кучу поломанная мебель.
   Верхній этажъ былъ заколоченъ; тамъ все сгнило отъ дождей, поливавшихъ въ выбитыя окна. Жили тамъ сотни голубей. Одни только большія, сизыя, изразцовыя печи стояли по всему дому нерушимо, переживъ все, и вельможу, и сердитаго князя Зосиму, и позднѣйшихъ владѣтелей. Онѣ все такъ же сіяли и молодцевато глядѣли на все окружающее ихъ разоренье. Синенькіе цвѣточки на изразцахъ не поблѣднѣли, а стали совсѣмъ голубые.
   Какъ всегда въ одичалыхъ пустыхъ домахъ, домовой выкидывалъ здѣсь удивительныя колѣна, чтобы выжить изъ дома Архипыча. Громко ходилъ онъ по пятамъ старика, когда тотъ пойдетъ по горницамъ, и глухимъ, басистымъ, будто могильнымъ голосомъ повторялъ всякое движеніе его и всякое слово. А запоетъ иной разъ Архипычъ съ одиночества и тоски, или кашлянетъ, домовой озлится безмѣрно. На весь домъ огрызнется сердито, словно обидится стариковою дерзостью; всѣ стѣны загогочутъ, всѣ уголки ахнутъ, а по корридору будто пробѣжитъ онъ опрометью и топоча копытами. А тамъ по всей залѣ и по гнилымъ хорамъ словно дробью посыплетъ и начнетъ штукатуркой швырять. Защекочетъ что-то у Архипа за ухомъ, и волосы на головѣ пошевеливаться начнутъ. Коли день ясный, плюнетъ Архипычъ на проклятаго шатуна, а коли ночь темная -- перекрестится. Попробуй-ка ночью-то плюнь, онъ тебя такъ плюнетъ!.. Спаси Господи!
   Князь Данило помѣстился въ двухъ небольшихъ угловыхъ комнатахъ, прямо изъ прихожей налѣво. Здѣсь была мебель, и въ этихъ горницахъ останавливались всегда оба брата проѣздомъ черезъ Казань. Одна изъ нихъ желтая была спальней, а другая кабинетомъ князя Зосимы. Здѣсь сиживалъ Зосима по недѣлямъ, не выходя въ другія горницы и не принимая никого, когда на него нападало сердце на всякаго человѣка. Здѣсь въ желтой комнатѣ и окончилъ лютый бояринъ свое житіе подъ ножемъ невѣдомаго человѣка.
   Первая новость, которую объявилъ князю Архипычъ, послѣ обычныхъ словъ радости, цѣлованій и причитаній, заключалась въ томъ, что высланы, верстъ за шестьдесятъ по Бульгульминской дорогѣ, изъ Азгара лошади, на подставу для Ивана Родивоныча, который ожидается изъ Оренбурга въ Азгаръ и долженъ быть не позже послѣзавтра.
   Князь Данило обрадовался извѣстію и, зная со словъ Архипыча, что все въ Азгарѣ обстоитъ благополучно, рѣшился дождаться брата въ Казани, чтобы ѣхать вмѣстѣ къ отцу.
   Старый Архипычъ извѣстился съ пріѣздомъ князя о горѣ великомъ. Алеша былъ его племянникъ, и онъ любилъ его, какъ родного сына. Много допрашивалъ старикъ пріѣзжихъ съ княземъ молодцовъ о томъ, какъ бѣжалъ Алеша.
   Такъ какъ знакомыхъ у князя Данилы въ городѣ быть не могло, то онъ два дня просидѣлъ одинъ, гуляя по пустому дому и заглохшему саду.
   Изрѣдка разспрашивалъ онъ Архипыча объ Азгарѣ, но Архипычъ каждый разъ сводилъ бесѣду или на Алешу, или на прошлогоднее горе свое, заключавшееся въ томъ, что сына его Ѳедьку князь Родивонъ Зосимычъ въ солдаты отдалъ.
   -- Бѣды-то разомъ ходятъ,-- говорилъ Архипычъ.
   Разъ десять повторялся слѣдующій разговоръ между нимъ и княземъ:
   -- Да какъ было дѣло-то? говорилъ смѣясь Данила.
   -- Бунтъ, князинька. Проходимецъ какой-то непутными рѣчами Ѳедьку сманилъ. Монахъ отъ святыхъ мѣстъ, во какой образъ на груди и кружка, на храмъ собирать. Князь Родивонъ Зосимычъ сказывалъ, будто онъ казакъ съ Дону. Я тоже далъ ему пять алтынъ.
   -- На кабакъ.
   -- Нѣту, князинька, какъ можно, на храмъ.
   -- Казаку-то?
   -- Монаху же... Его и званье отецъ Мисаилъ. Ну вотъ онъ его и сманилъ. И нагруби онъ князю. Его и сдали, а я, сирота, все радовался, что хоть Алексѣй остался, и у васъ въ милости. Онъ вѣдь мнѣ за сына былъ тоже. А вотъ нынѣ и Алексѣй согрубилъ передъ вами и Господомъ, а я вовсе сирота!
   И Архипычъ сморкался и утиралъ слезы.
   -- Бунтъ-то какой же?
   -- А вотъ онъ самый и есть. Тутъ три офицера въ Казани нарочито для бунтовъ при губернаторѣ состоятъ, и то и дѣло съ солдатами на подводахъ ѣздятъ изъ села въ село. Тутъ, гляди, передрали, забрали въ острогъ. А онъ туда ушелъ. Ты туда, а онъ паки сюда. Ты паки сюда, а онъ за пятьдесятъ верстъ хватитъ.
   -- Отецъ Мисаилъ.
   -- Нѣту! Бунтъ-то самый.
   Прошло три дня въ ожиданіи, и князь Данило собрался ѣхать, но за часъ до его выѣзда тройка съ телѣжкой влетѣла во дворъ, и молодой бѣлокурый малый бросился къ Данилѣ на шею.
   Иванъ Хвалынскій, служившій въ гарнизонѣ Оренбургской фортеціи ради того, чтобы выйти изъ недорослей дворянскихъ, былъ добрый и сердечный малый, выхоженный на домашнихъ пирожкахъ и лепешечкахъ. Иванъ глядѣлъ на міръ Божій такъ, какъ его училъ сельскій батюшка,-- на жизнь, какъ его учили Азгарцы. "Подай Богъ князинькѣ великія почести и царевну-красоту въ женушки", слышалъ онъ съ колыбели и ждалъ до сихъ поръ. А за что? Почему?.. Возникалъ вопросъ. "Ахъ! Такому-то соколу ясному? Да кому уже послѣ этого и счастье... если не Иванушкѣ... не князинькѣ нашему!"
   Когда Ивану случалось внѣ Азгара, на службѣ, смущаться передъ выборомъ чего-либо важнаго, или въ случаѣ самостоятельнаго поступка, онъ спрашивалъ себя, какъ бы поступилъ братъ Данило? И подражалъ почитаемому съ дѣтства брату.
   Характера скромнаго и добродушнаго, ума не далекаго, отваги птичьей, Иванъ былъ мямлей по мнѣнію Данилы, добрымъ малымъ по мнѣнію князя-отца, золотомъ для Азгарской дворни, красавчикомъ и ангеломъ для мамушекъ и сѣнныхъ дѣвушекъ. И цѣловали же онѣ неустанно маленькаго Ваню, гдѣ онъ имъ ни попадался. А выросъ ребенокъ, сталъ юношей,-- не оставался въ долгу у второго поколѣнія, а платилъ ему тою же монетой за прежніе несносные поцѣлуи. Родивонъ Зосимычъ любилъ и понималъ сына Ивана лучше всѣхъ.
   -- Ну, подъ ко мнѣ, моя дочка милая. За кого мы тебя замужъ-то выдадимъ? Хорошаго тебѣ надо мужа, чтобы цѣнилъ твое сердце да чудесовъ въ рѣшетѣ съ тебя не взыскивалъ.
   Страшныя росказни дворовыхъ ребятишекъ, чудная сѣнь липовыхъ аллей сада, тихая и сонная синева Волги, услужливость холопей съ колыбели, затѣмъ однообразная и незатѣйливая жизнь, щедрая и глупая ласка одной хорошенькой Аксютки: все это вмѣстѣ окружало его съ рожденья и одуряло юношу, еще не видавшаго міра Божьяго, пустило наконецъ въ міръ не князя Ивана, а князиньку Иванушку, вмѣсто гражданина, золото, вмѣсто человѣка.
  

III.

   Весь день Иванъ пропадалъ въ городѣ будто по дѣламъ. Данило дивился и даже обижался на его равнодушіе къ себѣ послѣ двухлѣтней разлуки.
   Ввечеру Иванъ вернулся, и братья, усѣвшись за самоваръ и чай, стали толковать, разсказывая другъ другу свои дѣла. Данило разсказывалъ свой путь изъ Питера, побѣгъ Алеши и вообще жаловался на безпорядки.
   Иванъ все смѣялся добродушно и дивился не случаямъ съ Данилой, а самому батюшкѣ братцу, какъ онъ называлъ по привычкѣ старшаго и чиновнаго брата.
   -- Много зажились вы въ Нѣметчинѣ, братецъ: все сіе давно такъ ведется, всегда было. Да я чаю и въ заморскихъ краяхъ не угодники Божьи проживаютъ... И въ раю не оберешься мошенниковъ, потому и тамъ люди живутъ.
   -- Э, да ты, Ваня, вонъ какъ поговаривать сталъ!-- усмѣхнулся Данило.
   -- Про рай-то... Это не я, Милюковъ, нашъ губернаторскій товарищъ въ Оренбургѣ, всегда сказываетъ,-- добродушно отвѣчалъ Иванъ.
   -- Я ужъ полагалъ, ты самъ записался въ филозофы.
   -- Чего?!. Заморскихъ словъ, братецъ, не вѣдаю ни единаго... Только по-польски малую толику заучилъ. Цо то-есть! Падамъ до ногъ!
   -- Полно, братъ! Мнѣ польская рѣчь нутро подымаетъ... При мнѣ ты не говори ничего такого. Скажи-ка лучше: и въ вашихъ краяхъ, въ Оренбургѣ, тожь... смута?
   -- Вшендзе!
   -- Сказываю я тебѣ...-- гнѣвно вымолвилъ Данила, сверкнувъ своими сѣрыми глазами, круглыми и упрямыми,-- какъ у дѣда Зосимы были они.
   Иванъ оторопѣлъ и смутился.
   -- Простите, братецъ, не гнѣвитесь... Я полагалъ, что вы... Я токмо ради потѣхи.
   Братья помолчали.
   -- Ну и у васъ неурядица?
   -- Какъ и вездѣ. А намъ-то и подавно. Да и какъ не быть смутамъ? Заводовъ настроили, а народу нѣтъ. Ну бѣглыхъ и зазываютъ, и всякаго мошенника пріемлютъ, обласкиваютъ. На заводахъ Акинѳія Демидова Строгонова, Осокина и у другихъ полагается быть десять тысячъ переселенцевъ, а ихъ тамъ сходцевъ до сорока тысячъ, и народъ все безписьменный, не вѣдомо ни откуда они, ни коихъ помѣщиковъ.
   Иванъ пріостановился, усмѣхнулся и поглядѣлъ брату въ глаза, словно не рѣшаясь сказать что-то.
   -- Вы бранить не будете?
   -- Что такое?
   -- Я ужъ вамъ по истинѣ скажу, что со мной теперь приключилось. Вы мните, я самъ собой сюда пріѣхалъ. То-то нѣтъ. Я по наряду сюда безписьменныхъ велъ. Да что вышло-то?
   -- Ну, ну, говори!-- оживился Данило, интересуясь узнать служебные подвиги брата.
   -- Посылалъ меня Иванъ Андреевичъ.
   -- Кто такой?
   -- Да нашъ губернаторъ Рейнсдорпъ. Послалъ забрать съ нашихъ заводовъ всѣхъ самыхъ подозрительныхъ людей, то-есть холопей бѣглыхъ и каторжниковъ съ Сибири, и вести ихъ сюда въ Казань. Уже три года, видишь, сего не чинилось, и сволочилась ихъ тьма. Вотъ собралъ я четыре тысячи съ семи заводовъ. Конвой дали мнѣ изъ штатной команды города всего одиннадцать инвалидовъ, да опричь того три десятка сейтовскихъ татаръ. Ну я и повелъ сюда... Да что вышло-то? Произошла убыль, братецъ, да какая! Изъ четырехъ тысячъ довелъ сюда... молвить страшно... 810 человѣкъ!
   -- Что ты, Иванушка!-- ахнулъ Данила.
   -- Да. Оробѣлъ я безмѣрно...
   -- Предъ закономъ въ отвѣтѣ быть?
   -- Какой тебѣ законъ! Я оробѣлъ, что не удавили бы меня-то! Восемь разъ бунтовали, батюшка братецъ, путемъ-то дорогою...
   -- Да вѣдь, глупый, теперь подъ судъ пойдешь.
   -- Какое! Вы слушайте. Я прибылъ на лошадяхъ подставныхъ сюда впередъ, и уже былъ у губернатора. Не вѣдалъ, какъ и глаза губернатору показать. А онъ все спросилъ, какъ было дѣло. Похлопалъ меня по плечу, да и сказываетъ: спасибо и за этихъ. Помолитесь Богу, что сами цѣлы и невредимы. Предъ вами офицеръ никого не довелъ, самъ убитъ былъ.
   Данило покачалъ головой и разсмѣялся.
   -- Ну, а по Приволжью, на Низовьяхъ, тише стало?
   -- Какой тебѣ тише! Цѣлые деташементы воровъ бродятъ по всей Волгѣ, а то на судахъ плаваютъ. Атамановъ и есауловъ своихъ имѣютъ; даже пушки есть при нихъ. Вышлютъ на нихъ нашихъ гарнизонныхъ, много-то палить имъ не повелятъ, въ порохѣ нынѣ недочетъ великъ у насъ. Былъ запасъ пороха, да, сказываютъ, весь выдохся, негоденъ. Вотъ и велятъ солдатамъ живыхъ воровъ брать. Сунутся они, ихъ и перехлопаютъ, какъ клоповъ, а офицера за ноги на мачту, да съ нимъ и катаются пока не провоняетъ...
   -- Славно! Ну, а скажи, Мордва и Чуваши почто все бунтуютъ у васъ?
   -- А ужъ сего я доподлинно не вѣдаю. Объ нихъ губернаторъ всегда въ заботахъ и попечительствахъ. Вотъ и нынѣ ихъ псовъ въ вѣру православную повсюду крестятъ и мечети рушатъ, чтобъ истиннаго Бога почитали.
   -- Напрасно. Они отъ того и бунтуютъ. Не слѣдъ бы ихъ трогать.
   -- Какъ это вы диковинно судите, братецъ? Да они вѣдь,-- загорячился Иванъ,-- по своей вѣрѣ-то что творятъ? Младенцевъ нашихъ жарятъ да ѣдятъ; а большого убьютъ -- кровью его каймакъ приправляютъ.
   Данило разсмѣялся.
   -- Это тебѣ тамъ барыня какая разсказала?
   -- Не барыня... Всѣмъ вѣдомо... Спросите губернатора. Одинъ засѣдатель верхней расправы разсказывалъ одной купчихѣ, при мнѣ... при мнѣ, братецъ, что разъ какъ-то онъ...
   Данило расхохотался. Иванъ всталъ, махнулъ рукой, и не окончивъ разсказа пробормоталъ укоризненно:
   -- Вы, братецъ, все въ Нѣметчинѣ... Вы не знаете...
   Между тѣмъ наступилъ вечеръ. На дворѣ уже давно шелъ сильный дождь. Князь Данило подумалъ о предстоящей дурной и грязной дорогѣ, и вспомнилъ, что не далъ никакихъ приказаній на счетъ своего отъѣзда. Онъ кликнулъ Архипыча, потомъ еще двухъ людей, но никто не отозвался.
   -- Чего вамъ? спросилъ Иванъ.
   -- Какъ чего? Собраться въ путь заутра. Я вѣдь ничего не приказывалъ.
   -- Вотъ что, братецъ, я хотѣлъ...
   Иванъ смутился и замолчаъ. На вопросъ брата, онъ снова началъ и, смутясь, просилъ его остаться въ Казани еще на одинъ день, ради бала у губернатора. Данило согласился, но самъ ѣхать на балъ отказывался. Онъ не зналъ казанскаго губернатора Брандта и говорилъ, что вообще будетъ какъ въ лѣсу.
   -- Спознакомитесь. Долго ль? Всѣ рады будутъ,-- уговаривалъ Иванъ, и на отказъ брата прибавилъ наконецъ:-- мнѣ гораздо нужно, чтобы вы были на семъ балѣ.
   -- Зачѣмъ, помилуй? Невѣсту что-ль тебѣ выбирать будемъ,-- смѣялся Данило.
   -- То то и есть... смотрины!.. покраснѣвъ и не глядя въ лицо брата выговорилъ Иванъ.
   -- Жениться хочешь? Не шутишь? воскликнулъ Данило вставая.
   -- Что-жъ, братецъ? Мнѣ двадцать два года; скоро вотъ поручикомъ буду.
   -- Объ закладъ бьюсь -- подушку себѣ выискалъ.
   -- Кадую подушку?
   -- Такую... Не пуховую... Нешто въ этой Азіи есть дѣвицы? Подушки онѣ у васъ. Ну говори, кто такая?
   Иванъ разсказалъ брату, что онъ уже съ дѣтства, съ той поры, что Данило уѣхалъ на службу, полюбилъ одну дѣвочку; съ которою видался и игрывалъ у сосѣдей Городищевыхъ, что она теперь уже дѣвушка красавица, что онъ ждетъ только чина, чтобы выйти въ отставку и жениться.
   -- Прасковья Соколъ-Уздальская, внучка того, московскаго.
   -- Уздальская? прервалъ Данило.-- Ну, Иванушка, заглазно могу ахаять твой выборъ. Вся фамилія негодная. Артемій даже преступникъ и уйдетъ у меня въ допросъ, когда я вернусь въ Петербургъ. Отецъ ея покойный вѣкъ былъ негодница, спроси хоть у родителя. Внукъ въ польское подданство ушелъ, сказываютъ даже вѣру перемѣнилъ; другой, Андрей, ты самъ знаешь, алтына не стоитъ. Эхъ, Иванушка, хуже-то ты не нашелъ что-ль? Батюшка тебѣ сего и не дозволитъ. Онъ ее знаетъ. Ты ему сказывалъ или отписывалъ?
   Иванъ стоялъ у стола а совершенно смущенный, опустивъ голову, и тяжело сопѣлъ, оттопыривъ губы. Красивое лицо его стало глупо. Онъ безсознательно ковырялъ пальцемъ въ большой черной дырѣ, выжженной въ столѣ, очевидно, утюгомъ и вѣроятно въ незапамятныя времена дѣдовы.
   -- Стало никто ничего и не вѣдаетъ. Да она-то что? Идетъ за тебя? Любитъ что-ль крѣпко?
   -- Какъ же, братецъ, не любитъ! полужалостливо, полуукоризненно вымолвилъ Иванъ.-- Съ молодыхъ лѣтъ вмѣстѣ. Бывало еще въ горѣлки, въ коршуны играли. Она меня крѣпко любитъ, а мать еще пуще, Марѳа-то Петровна.
   -- Мать? Т. е. мачиха... Она кажись Городищева?
   -- Да. Онѣ пуще родныхъ любятся. Назвать мачихой -- обѣихъ обидишь. Она Параню-то приняла на руки двухъ годочковъ. И совсѣмъ она не похожа на братьевъ своихъ. Онѣ съ Андреемъ почитай въ годъ разъ видаются. Съ Артеміемъ Никитичемъ совсѣмъ не знаются. Вотъ только одно, что у нихъ нахлѣбникомъ живетъ Артема, сынишка Андреевъ. Отецъ его псарямъ своимъ препоручилъ. Марѳа Петровна изъ доброты его и пріютила къ себѣ на хлѣба.
   Долго Иванъ доказывалъ брату, что между Уздальскими казанскими и Уздальскими московскими нѣтъ ничего общаго, кромѣ имени.
   -- Ну, Господь тебя вѣдаетъ. Можетъ и впрямь выродокъ. Поѣдемъ на балъ... Покажешь, какого бобра убилъ. Коль пушистъ да съ сѣдиной, не ахаю, а родителя даже склоню. Да вѣрится, плохъ. Польскій онъ, боберъ-то твой,-- сострилъ Данило.
   Братья перевели разговоръ на завтрашній балъ, и вспомнили, что надо приготовить парики и мундиры. Данило вспомнилъ, что съ нимъ кстати его новый диковинный мундиръ, какого и въ Петербургѣ никто еще не видалъ, и рѣшилъ достать его сейчасъ изъ сундука и развѣсить, чтобы онъ разгладился. Братья снова стали кликать людей, но никто снова не явился. Данило взялъ свѣчу, вышелъ въ прихожую и не нашелъ ни души.
   -- Должно ужинаютъ, черти! Разыщемъ сами.
   -- Имъ есть о чемъ потолковать.-- Ваши съ Питера, мой съ Оренбурга: Максимка мальчуганъ, я чаю помните. Подарилъ мнѣ его еще махонькимъ, для забавы, Кречетовъ... ну, Ольгинскій, Дмитрій Дмитричъ... Онъ теперь вольный и мой деньщикъ. Вѣрный мальчуганъ!
   -- Кречетовъ? Пріятель батюшкинъ?-- Какъ не помнить! Я его въ прошлый пріѣздъ видалъ въ Азгарѣ. Кипятокъ!
   -- У него дочь замужъ идетъ за Уздальскаго. Предъ постомъ свадьба.
   -- Вотъ тоже бобра убила. Я чай подушка! Дура что-ли, иль уродъ? Я ее что-то не видалъ,-- сказалъ Данило, оглядывая сундуки.
   -- Она у Городищевыхъ бывала рѣдко. Кто говоритъ -- умница, а кто, что дура пѣтая. Да вѣдь онъ ее уходитъ живо. Онъ первую-то жену, поповну-то свою, забилъ съ пьяна. И умерла она отъ того, что онъ ее бутылкою, говорятъ, ударилъ.
   -- Дворянское занятіе пить да драться,-- покачалъ головой Данило.-- Это должно твои ящики?..-- Нѣтъ мои, да не тѣ... Обождемъ людей.
   Данило со свѣчой вернулся въ свою горницу и сѣлъ, позѣвывая, на диванъ. Иванъ ходилъ изъ угла въ уголъ.
   -- Ахъ! воскликнулъ вдругъ Данило.-- Они всѣ въ зеркальной, въ той, въ большой. Я самъ всѣ велѣлъ туда снести.-- Взгляни, голубчикъ, тамъ ли...
   -- Сундуки-то... Зачѣмъ имъ тамъ? Они здѣсь гдѣ... Зачѣмъ туда? какъ-то странно сказалъ Иванъ.
   -- Тамъ! Тамъ! Взгляни. Въ зеркальной.
   Иванъ взялся за свѣчу.
   -- Помилуй, и такъ увидишь. Луна въ окнахъ такъ и горитъ; какъ днемъ свѣтло.
   Иванъ поставилъ свѣчу и завозился; онъ медлилъ, словно искалъ чего. Данило внимательно присмотрѣлся и широко открылъ глаза.
   -- Иванушка?
   -- Что?
   -- Да ты... сдается мнѣ... ты никакъ робѣешь итти-то?
   -- Нѣ-ѣтъ! протянулъ Иванъ.-- А знаете, братецъ, они сейчасъ отужинаютъ.
   Данило расхохотался.
   -- Ахъ ты срамникъ! Ахъ ты... поручикъ будущій! Жениться хочешь, а темныхъ угловъ робѣешь!
   Иванъ обидѣлся и молча пошелъ изъ комнаты.
   -- Стой, не ходи!-- Скажи ты мнѣ, чего ты робѣешь? А?
   -- Видите иду... А что здѣсь въ домѣ въ нежиломъ... Спросите вотъ Архипыча... Что-жъ за охота середи ночи? Такъ зря, что покажется и задаромъ напугаетъ. Чего робѣть? На мнѣ крестъ... А зря, говорю, что покажется. Со страху и полотенце на стулѣ за мертвеца покажется. Я ужъ это хорошо знаю...
   -- Да ты мнѣ скажи, ты боишься нечистой силы?
   -- А вы? вопросилъ Иванъ, взглядывая на брата.
   -- Да я тебя спрашиваю.
   -- Вы, братецъ... вы диковинно спрашиваете. Вы же въ Бога вѣруете...
   -- Вѣрую. Такъ что-жъ изъ того?
   -- Ну вотъ видите, а спрашиваете! горячо и убѣдительно сказалъ Иванъ.
   -- Да по твоему стало, коли въ Бога вѣруешь, такъ и въ чорта вѣруй.
   -- Это вы грѣшное на меня валите, братецъ?-- Я того не говорилъ. Вы мои слова перемѣняете. Что-жъ на вашъ толкъ, его не надо бояться?
   -- Кого его?.. усмѣхнулся Данило.
   -- Ну его... Вѣдь знаете!-- Иванъ глянулъ на брата.-- Эхъ, братецъ,-- махнулъ онъ рукой.-- У васъ ко всѣму смѣхота одна.
   -- Ахъ, Иванушка, Иванушка! серьезно вымолвилъ Данило, качая головой.-- Я чаялъ тебя Оренбургская-то служба выправитъ, анъ выходитъ, горбатаго одна могила...-- Данило запнулся и прибавилъ усмѣхаясь.-- Ну что-жъ, не пойдешь въ зеркальную?
   -- Теперь, вѣстимо, не пойду... Его тутъ поминали, поминали,-- растопырилъ Иванъ руки,-- да иди туда! Теперь и впрямь полотенце...
   -- Кого поминали-то? хохоталъ Данило.-- Его! А?.. Скажи? Его!
   Иванъ снова махнулъ рукой и сѣлъ на окошко.
   -- Смотри, въ окно смотритъ на тебя. Гляди! Гляди! Съ рогами лѣзетъ!
   Иванъ медленно перекрестился и вымолвилъ глухо и обидчиво.-- Богъ съ вами! Зажились вы, братецъ, въ чужихъ краяхъ.
   Князь Данило всталъ, подошелъ къ брату и потрепалъ его по плечу. Иванъ тотчасъ же добродушно глянулъ на него.
   -- Ну полно, не гнѣвись.
   -- Я, на васъ? Какъ можно!
   -- Ну, ну! Полно. Свезъ бы я тебя съ собой, Ванюша, въ Питеръ, чѣмъ тебѣ жениться на подушкѣ,-- задумчиво выговорилъ Данило.
  

IV.

   На утро Иванъ снова исчезъ и, вернувшись въ обѣдъ, привезъ брату приглашенье на балъ отъ губернатора.
   Ввечеру онъ одѣлся прежде брата въ свой пѣхотный мундиръ Алексѣевскаго полка съ оранжевыми лацканами и, нещадно напудривъ парикъ, уѣхалъ впередъ. Данило началъ тоже одѣваться, и когда онъ былъ совсѣмъ одѣтъ въ свой новый мундиръ, при саблѣ, въ парикѣ, въ желтыхъ сафьянныхъ сапогахъ, въ высокомъ киверѣ и съ леопардовою кожей на спинѣ, старикъ Архидычъ ахнулъ, ошалѣлъ и руками всплеснулъ.
   -- Это заморскій кафтанъ аль православный? осмѣлился онъ спросить.
   Князь разсмѣялся.
   -- Русскій. Лейбъ-гвардіи гусарскаго эскадрона ея величества царицы нашей.
   -- Не гоже воину въ шкурахъ ходить. У насъ эдакъ одни Башкирчата въ дождикъ бѣгаютъ, подумалъ Архипычъ.
   Князь сѣлъ въ свой дорожный рыдванъ цугомъ, съ двумя молодцами въ ливреяхъ, и поѣхалъ на балъ.
   Грязныя и топкія улицы отъ прошлаго дождя, темныя и глухія, тянулись безъ конца. Лошади шли тихимъ шагомъ, увязая въ грязи. Экипажъ бросало изъ стороны въ сторону на выбоинахъ. Наконецъ, вдали показались огни: то былъ губернаторскій домъ въ глубинѣ большого двора, и яркій свѣтъ выливался столпами изъ большихъ оконъ. На дворѣ кругомъ стояли ряды каретъ, дрожекъ, линеекъ, бричекъ, большихъ рыдвановъ и просто телѣгъ, окрашенныхъ зеленою и желтою краской. У подъѣзда горѣло тускло нѣсколько плошекъ, шныряли кучера, форейторы и казачки въ ярко-желтыхъ ливреяхъ и шапкахъ съ позументами. Тутъ же толпились какіе-то солдаты въ неуклюжихъ желтыхъ мундирахъ съ огромными лацканами и въ огромныхъ шляпахъ и киверахъ. Гайдуки въ лохматыхъ голубыхъ шапкахъ размахивали нагайками.
   При появленіи князя изъ дверецъ рыдвана, когда свѣтъ мерцающихъ плошекъ упалъ на его грудь въ орденахъ, на подъѣздѣ произошло смятенье. Онъ поздоровался съ солдатами и спросилъ.
   -- Какого полка?
   -- Чугуевскаго...
   -- А вы?.. Кажись кирасиры.
   -- Келасиры-съ.
   -- Какъ попали сюда?
   -- Изъ Питера ссыльныхъ гнали, Турку и Кондратовъ.
   -- Конфедератовъ? Плѣнныхъ?..
   -- То-то ихъ! Поляковъ! Паръ восемьдесятъ. И турки тоже не мало было.
   -- Пѣшкомъ?
   -- Мы-то пѣшкомъ, а они въ бричкахъ.
   Поднимаясь по лѣстницѣ, устланной сѣрымъ сукномъ, князь пріостановился... Звуки бальнаго оркестра донеслись сюда и произвели на него странное впечатлѣніе... Эти звуки вдругъ пробудили въ немъ непріятное воспоминаніе. Князь остановился и сталъ припоминать.
   "Чудное дѣло! Пока не вспомнится, не войду", подумалъ онъ.
   Лѣстница была пуста, внизу только шныряли лакеи. Предъ нимъ стоялъ одинъ не то гайдукъ, не то солдатъ, въ какой-то полинялой епанчѣ, съ перевязью, сутуловатый, невзрачный, съ булавой въ рукахъ. Двѣ косички висѣли у него на вискахъ вдоль рябоватыхъ щекъ, а третья подлиннѣе лежала на спинѣ съ веревочнымъ бантикомъ... Густой слой муки, вмѣсто пудры, смѣшался съ обильнымъ слоемъ масла деревяннаго, вмѣсто помады.
   Это знать затѣя Нѣмца губернатора, подумалъ Данило.
   -- Швейцаръ на казанскій ладъ, что это пляшутъ, не знаешь? разсѣянно спросилъ князь.
   -- А то-пляа-пляа... пляшутъ... былъ отвѣтъ.
   Князь всмотрѣлся... Гайдукъ страшно заикался, и отвѣтивъ, все еще стоялъ, судорожно разинувъ ротъ.
   -- Что это ты? спросилъ князь.
   -- Та...а съ...на...апугу. Съ вѣд...медемъ ночевалъ.
   -- Какъ? Въ лѣсу?..
   -- Ни...и! Та...а, въ кро...въ кро...вати... Въ день анде...ала, баринъ по...шутилъ.
   -- Извѣргъ! подумалъ Данило.-- Чей ты?..
   -- Т...а князя Хва...а...лынскаго.
   Князь вспыхнулъ и сталъ подниматься далѣе. Стукъ и ровное притоптываніе, стройный звонъ шпоръ и громкіе восклики подъ аккорды музыки долетали до него.
   Мазурка! вдругъ вспомнилъ Данило и удивился.
   Быстро поднявшись до площадки, онъ вошелъ въ главныя двери.
  

V.

   Большая зала ярко освѣщена. Между бѣлыхъ колоннъ и мимо князя плавно и стройно несутся десятки паръ. Мазурка въ разгарѣ, и на каждый простой русскій мундиръ три блестящіе польскіе кунтуша и даже одинъ французскій костюмъ и одинъ турецкій. Князь совершенно онѣмѣлъ отъ изумленія и чуть не сталъ протирать глаза.
   -- Гдѣ я? невольно выговорилъ онъ громко.
   Появленіе въ дверяхъ статной фигуры нежданнаго гостя и новаго, еще невиданнаго, гвардейскаго мундира очевидно произвело точно такое же сильное впечатлѣніе.
   Мазурка гудѣла, но притоптыванье стихло; нѣсколько паръ сбились въ кучку, и всѣ обернулись къ вошедшему.
   Иванъ уже подбѣжалъ къ брату.
   -- Скажи, Ваня, гдѣ мы съ тобой, и что это за притча во языцѣхъ?
   -- Что? Балъ? А то новый плясъ, второй разъ ужь его, сказываютъ, въ Казани пляшутъ. Я еще его самъ не видывалъ и не знаю.
   -- А эти ссыльные: конфедераты, французскіе офицеры, Турки, весь этотъ срамной сгонъ ссыльныхъ? Что здѣсь острогъ или губернаторскій домъ? Толкучка или балъ?
   -- Тише, братецъ, услышатъ.
   -- Пусть слышатъ. Когда я говорю дѣло, то говорю громко. Срамота!
   -- Да чего вы осерчали? Я въ толкъ не возьму. Это все плѣнные. Вы же сами воевали и забрали. Полагать надо, вы тутъ знакомыхъ повстрѣчаете, разсмѣялся князь Иванъ.-- То-то не чаялось встрѣтиться на балѣ, послѣ воевательства.
   -- Тогда здѣсь не мѣсто офицеру гвардіи.
   Князь Данило уже сдѣлалъ движенье къ дверямъ, но въ эту минуту къ нему подошелъ почтенный старичокъ въ лентѣ.
   -- Яковъ Иванычъ, шепнулъ князь Иванъ.
   -- Благодарю за честь. Милости прошу, выговорилъ Брандтъ съ легкимъ нѣмецкимъ акцентомъ.
   Князь Данило холодно отрекомендовался, объяснилъ, что онъ съ пути, и извинился, что пріѣхалъ прямо на балъ. Иванъ глядѣлъ на брата и улыбался, сколько могъ, словно стараясь подсластить холодныя рѣчи брата.
   -- О, я извѣстился уже! И васъ давно знаю. Слава воинскихъ подвиговъ вашего сіятельства дошла и до насъ, жителей Азіи, улыбнулся Брандтъ любезно.
   Всѣ трое отошли отъ дверей. Танцы продолжались, но безъ прежняго огня. Конфедераты косились на князя Хвалынскаго. Брандтъ сталъ разспрашивать князя о Петербургѣ, о дворѣ, объ арміи Румянцова, объ общихъ знакомыхъ.
   -- Нѣтъ ли новостей, князь? Скоро ли миру дождемся?
   -- Да зачѣмъ вамъ, генералъ, миръ, когда васъ война дансерами даритъ? иронически сказалъ Данило.
   -- Да, да,-- усмѣхнулся Брандтъ, не понявъ.
   -- У васъ ей-ей забудешь, что находишься въ глуби Россіи, почти въ Татаріи. Я мыслилъ, войдя сюда, что обрѣтаюсь въ Варшавѣ, или въ Краковѣ, или подъ Гирсомъ.
   Губернаторъ снова усмѣхнулся, очевидно снова не понявъ, но уже зорко приглядывался къ выраженью насмѣшливаго лица собесѣдника.
   -- Много у васъ ссыльныхъ въ городѣ? вдругъ рѣзко спросилъ Данило.
   -- То-есть плѣнныхъ? съ удареньемъ сказалъ понявшій наконецъ Брандтъ.-- Очень много, князь. Восемьсотъ человѣкъ!
   -- Я чаю, не пеняютъ, житье не ссыльное, а масляница.
   Губернаторъ понялъ окончательно собесѣдника, тонъ его голоса и словъ, и вымолвилъ холодно и гордо:
   -- Усердствую по именному высочайшему указу государыни императрицы! Обращаюсь равно ласково и радушно со всѣми плѣнниками. Они гости не долговѣчные, заключится миръ и разъѣдутся по домамъ.
   -- Плѣнные? Да. Но ссыльные конфедераты... Мнѣ сдается, генералъ, зацѣдилъ Данило сухо и медленно,-- что тѣ изъ нихъ, которые, будучи жителями страны, уже присоединенной оружіемъ къ державѣ Россійской, суть подданные государыни и, подъемлясь на ея войска, симъ содѣлываются измѣнниками, а взятые въ бунтѣ и водворенные въ провинцію суть не плѣнники, а ссыльные. И не пригоже намъ, воинамъ, проливавшимъ кровь нашу на усмиреніе мятежныхъ, встрѣчаться съ ними на балахъ губернаторскихъ.
   -- Государыня, очевидно, съ вами, князь, не согласна... А еслибъ я самъ и судилъ по-вашему, то что дѣлать, князь! Я по должности службы моей обязуюсь принимать всѣхъ... кого бы и не желалъ,-- сухо выговорилъ старикъ.
   -- Точно, генералъ... Я, наприкладъ, гость почти незванный.
   -- О, я не до вашей персоны молвлю! снова привѣтливо и вѣжливо улыбнулся Брандтъ, и перевелъ разговоръ на старика отца князя, котораго онъ знавалъ въ молодости въ Петербургѣ.
   Черезъ пять минутъ онъ оставилъ Данилу.
   -- Вы все такъ же гнѣвны, братецъ,-- усмѣхнулся князь Иванъ.-- Смѣните гнѣвъ на милость.
   -- Такими порядками, Ваня, можно цѣлый край зажечь. Не даромъ онъ Брандтъ,-- сострилъ Данило.-- А ты говоришь не гнѣвитесь. Погляди: Нѣмцы правятъ, Татары бунтуютъ, Поляки пляшутъ! А Русскіе? Гдѣ они? Что они? Русскіе, вотъ какъ ты теперь, смотрятъ на все, разиня ротъ. Ну да Христосъ съ ними! Ты забылъ, что я на смотрины пріѣхалъ, веселѣе сказалъ Данило.-- Что, здѣсь зазнобушка-то, а?
   Князь Иванъ покраснѣлъ отъ удовольствія.
   -- Здѣсь. Вотъ глядите эта парочка, что сюда бѣжитъ, дѣвица съ этимъ вотъ конфедератомъ. Каково плыветъ? А вѣдь всего недѣля какъ обучилась этому танцу.
   Мимо братьевъ стройно и тихо пронеслась пара. Красивый молодой Полякъ ловко и легко несся, оттопыривая и звеня по полу красными каблуками съ металлическими подковками. Голубой кунтушъ съ серебрянымъ шнуромъ и кистями красиво перехватывалъ его гибкій станъ. Съ нимъ объ руку скользила по паркету, граціозно наклонивъ на бокъ свѣтлорусую головку, стройная, невысокая дѣвушка, въ бѣломъ атласномъ платьѣ съ золотой бахромой на юбкѣ и корсажѣ. Лицо ея пылало, глаза сіяли и словно искрились. Она вся отдалась шуму бала. Видно было, что все существо ея наслаждалось въ стремительномъ, порывисто-страстномъ движеньи новаго танца, что все вокругъ нея: музыка и огни, топотъ и возгласы, лица и мундиры, рѣчи и взгляды, все спуталось предъ ней въ одну сплошную, пеструю и горячую картину, все слилось для ней въ единое, полное и трепетное чувство, которое, какъ пахучая и жгучая волна, разливалось по ней и опьяняло все ея страстно увлеченное существо.
   Оба брата Хвалынскіе впились глазами въ эту пару. Она пронеслась въ уголъ залы, тамъ молніей обернулся на мѣстѣ кавалеръ, повернулъ даму и, отбивъ трель каблуками, снова понесся назадъ, и снова полетѣла пара на другой конецъ залы. Иванъ слѣдилъ глазами упоенья за молодою дѣвушкой и прошепталъ:
   -- Любая моя, Параня!
   Данило снова былъ взволнованъ.
   -- Какъ? Этотъ? Здѣсь? Пляшетъ еще!
   -- Что съ вами?
   -- Смотри, смотри!-- Данило указывалъ на промчавшагося кавалера.-- Знаешъ ты...
   -- Бжегинскій, конфедератъ.
   -- Я его, Ваня, грудью бралъ; имъ-то и былъ я тягостно раненъ, едва не померъ. Зачѣмъ я его бралъ? Для пляса?
   -- Бжегинскій... Такъ отъ него вы мучились, какъ писали батюшкѣ въ письмѣ?
   -- Да! не будь на мнѣ плаща или ударь онъ малость сильнѣе, то онъ все же бы отплясывалъ здѣсь, потому что не ушелъ бы отъ моихъ ребятъ, да я-то былъ бы на томъ свѣтѣ. Такъ я его для пляса бралъ! Славно!
   Князь Данило кусалъ губы, и голосъ его слегка прерывался отъ гнѣва. Иванъ боязливо глядѣлъ на брата.
   -- Дамъ вотъ сей же часъ половину моего наслѣдія отъ батюшки и два чина долой снять, чтобы саблей хлеснуть...
   -- Полноте! Что вы, братецъ?
   -- Не смущайся. Тутъ я ничего не сдѣлаю. Пусть пляшетъ... Ну веди меня къ зазнобѣ своей.
   Музыка смолкла. Мазурка пріостановилась на время. Старые и молодые, сидѣвшіе по стѣнамъ, встали и начали ряда, мы ходить по залѣ. Хвалынскіе направились къ кучкѣ пожилыхъ женщинъ.
   -- Вонъ энта курносая, широколицая помѣщица-богачка Бартыкаева,-- говорилъ Иванъ на ходу,-- другая помоложе вдова, комендантша Бѣлокопытова. Гульливая вдова. Посередь сѣдая-то, Марфа Петровна, а вонъ съ краю-то и она, моя радость... Ишь заливается... Всегда смѣется.
   Князья подошли. Иванъ представилъ брата одной Уздальской. Данило сѣлъ около нея на мѣсто ушедшей комендантши, а Иванъ зашепталъ съ дѣвушкой, впиваясь въ нее влюбленнымъ взглядомъ.
   Марѳа Петровна, женщина лѣтъ за сорокъ, но съ сильными морщинами, была простоватая, предобрая и преболтливая.
   Разговоръ начался съ бала и перешелъ на князя Родивона Зосимыча и на Азгаръ.
   -- Хвалынскіе и Городищевы испоконъ вѣку други и сосѣди, говорила Марѳа Петровна.-- Я васъ махонькимъ зачастую у насъ видала. Какой ужъ на васъ чинъ-то? самый знать важный... А зачѣмъ на васъ эта шкурка? Вы такъ въ ней и отражаетесь? Можно ее и во дворецъ надѣть?
   Данило, смѣясь, объяснялъ все подробно и изрѣдка взглядывалъ на ея падчерицу, болтавшую весело съ Иваномъ.
   Дѣвушка встала вдругъ, почти вспрыгнула, и подошла прямо къ князю, румяная, яснолицая, со смѣхомъ на розовыхъ, пухлыхъ губахъ, со смѣхомъ въ большихъ синихъ глазахъ, оттѣненныхъ длинными рѣсницами.
   "Бѣсъ-дѣвушка, подумалъ Данило: просмѣетъ и мужа, и дѣтей".
   -- А что, пане пулковнику, не пляшете?
   -- Я не панъ, и польскіе плясы мнѣ не къ лицу,-- серьезно отвѣчалъ Данило, слегка насупившись.-- Пусть ссыльные... Вы вѣдь Полька по своей матушкѣ, Прасковья Алексѣевна, но неужели вы, родясь въ Россіи, не выучились по-русски?
   -- Я Русская! отозвалась дѣвушка, раскрывая сіяющіе глаза и обиженно надувъ губки на князя.-- Моя мама вотъ Русская!
   -- Это ваша мачиха,-- умышленно сказалъ Данило.-- Кабы она вашею матушкой была, вы бы не были...
   -- Вы ничего не знаете, а рядите. Я вамъ сказываю, что это моя мама и что я Русская,-- сердито и упорно глядя въ глаза Данилы, произнесла дѣвушка.
   Иванъ, растерявшись, бормоталъ что-то обоимъ.
   -- Парашокъ, Парашокъ! упрекала ее Марѳа Петровна:-- ты пожалуй драться на князя полѣзешь.
   -- Зачѣмъ же вы,-- уже улыбаясь, вымолвилъ Данило,-- въ русскую рѣчь польскія слова сыпете?
   -- А мнѣ любо все польское. Вшистко! оживилась снова дѣвушка и блеснули глаза ея.-- Вшистко! Конфедераты, мазурка, краковякъ. Вшистко польско добже! И такое все чудесное, такое...
   Дѣвушка не договорила, схватила себя за румяныя щеки, какъ будто удерживая голову на плечахъ. Потомъ она снова порывистымъ движеньемъ сѣла на мѣсто къ Ивану и заговорила ему на ухо пѣвучимъ голосомъ.
   Ну, бѣсъ-дѣвка! подумалъ снова Данило.
   Въ эту минуту изъ угловой комнатки, называемой итальянскою и уютно освѣщенной краснымъ фонаремъ, висѣвшимъ на срединѣ, появился толстый Турокъ въ длиннополомъ кафтанѣ изъ тонкой шелковой и серебристой ткани и въ красныхъ востроносыхъ башмакахъ. Огромный, широкій поясъ опутывалъ его выпятившійся животъ, на головѣ громоздилась чалма, обмотанная бѣлымъ и зеленымъ тюрбаномъ съ темно-синею кистью на затылкѣ. На правомъ боку, около звѣзды, висѣла маленькая сафьянная сумочка, гдѣ былъ Коранъ, а на шеѣ блестѣлъ тоже какой-то орденъ и рядомъ съ нимъ треугольничекъ, вышитый золотомъ, талисманъ противъ глазу.
   Знакомъ былъ князю Данилѣ и этотъ костюмъ, да и самая личность. Это былъ Турокъ Ахметъ-Измаилъ-бей, взятый въ плѣнъ при Кагулѣ, и князь уже видѣлъ его мелькомъ, когда плѣнныхъ отправляли изъ лагеря въ Петербургъ.
   -- Это Турка, Махнатъ Саманилъ, сказала Марѳа Петровна.
   -- Что онъ у васъ тутъ дѣлаетъ? спросилъ князь.-- Я и не зналъ, что онъ въ Казани водворенъ.
   -- Спитъ да ѣстъ, князь. Продовольствіе ему выдается страшенное. На него, окаяннаго Махната, сто рублевъ въ мѣсяцъ идетъ отъ губернатора. По сю пору ничего по-нашему не смыслитъ, а заговоритъ по своему -- никакъ, Данило Родивонычъ, понять невозможно. Точно будто зря языкомъ вертитъ. И молится онъ по Казанской вѣрѣ богу особому, Мухоѣду, поучительно объясняла Марѳа Петровна.
   -- Мухамеду,-- поправилъ князь Данило свою собесѣдницу и прибавилъ:-- Мухамедъ пророкъ у нихъ, а не Богъ.
   -- Такъ это другой какой. А Туркинъ богъ -- Мухоѣдъ. Вѣрно, князь,-- настаивала она.
   Гуляющіе по залѣ заглядывались на мундиръ князя. Онъ интересовалъ ихъ болѣе Турка, который, наклонясь надъ тумбой, гдѣ стояли часы, внимательно разглядывалъ ихъ звѣздное небо, мѣсяцъ и солнце, и, казалось, обнюхивалъ часы и тумбу.
   Марѳа Петровна стала указывать и называть князю разныхъ гостей.
   -- Вонъ нѣмецкая семья Штейндорфъ; ихъ здѣсь огурчиками зовутъ: эта вонъ ихъ дочь, сынъ второй, Карлой звать. Первый-то Гастафъ, офицеромъ служитъ съ вашимъ братцемъ въ Оренбургѣ. Преглупыя имена. Отецъ Голтлипъ, мать Маланья... Тьфу! То бишь Амалья. Они недавно зажили здѣсь. Пріѣзжіе изъ Рыги... А вонъ Сельцевы... Стародавніе дворяне, князь: онъ генералъ, зато мать да и дѣвица куда не гоже рыльцами вышли. У нихъ бабушка Калмычка, сказываютъ, была. А можетъ и врутъ. Вонъ нашъ Нефедъ Иванычъ. Сто лѣтъ ему, князь, знаете ли вы это? А все нѣтъ да и выѣдетъ куда поглазѣть. Онъ въ моей Паранѣ души не чаетъ. Молодецъ еще, семидесяти лѣтъ не дашь. Я его сватаю все Паранѣ,-- разсмѣялась Марѳа Петровна.
   -- Да это генералъ Кудрявцевъ.
   -- То-то, Нефедъ Иванычъ!
   -- Надо мнѣ къ нему сходить. Забылъ онъ, чаю, меня.
   Князь Данило простился съ Марѳой Петровной, перешелъ черезъ залу и сѣлъ около старика, генерала временъ Петра Великаго, жившаго уже давно безвыѣздно въ Казани. Онъ пользовался особеннымъ уваженіемъ всего города, и каждый новый правитель губерніи заискивалъ прежде всего его расположенія.
   Князь Данило напомнилъ старику о себѣ, и разговоръ ихъ коснулся все того же... постояннаго въ тотъ годъ предмета бесѣдъ и толковъ.
   -- Скоро-ль быть миру съ Турціей? Отдадутъ ли Полоніи отхваченный кусокъ или нѣтъ? спросилъ Кудрявцевъ.
   Данило, какъ и всегда, отвѣчалъ на оба вопроса:-- Нѣтъ, да и хорошо, что нѣтъ.
   Князь Иванъ между тѣмъ угрюмо слушалъ, что толковала ему дѣвушка.
   -- Зачѣмъ ты, Ваня, не конфедератъ? Погляди-ка, съ увлеченьемъ восторженно и нараспѣвъ говорила она.-- Сравняй ты себя съ Бжегинскимъ... Какой молодецъ! Какъ пляшетъ, Ваня! Ахъ, Ваня, какъ пляшетъ! Точно на качеляхъ летишь внизъ, сердце щемитъ, духъ захватываетъ, будто ныряешь въ рѣкѣ, Ваня. Или... Не знаю! И страшно, и чудесно... Ахъ, Ваня!
   -- Ты, Параня, съ краковякомъ этимъ меня разлюбишь, боюсь.
   -- Мазурка! Мазурка! А не краковякъ. То совсѣмъ другой танецъ.
   -- Ну мазурка. Все едино! Я не про то...
   -- Какъ едино!? воскликнула дѣвушка съ увлеченьемъ.-- Ты не понимаешь!
   И синія очи ея широко раскрылись и сіяли опять.
   -- Все тѣ же ссыльные выдумали. Имъ бы въ острогѣ мѣсто, а не здѣсь,-- подражалъ Иванъ брату.
   Параня сморщила брови при словѣ острогъ и отвернулась, но вдругъ громко разсмѣялась и указала въ уголъ залы:
   -- Гляди! Гляди, Ваня! Мамочка, мамочка спитъ!
   Марѳа Петровна, разставшись съ княземъ, задремала на своемъ стулѣ. Параша смотрѣла на мачиху и неудержимо смѣялась. Соловьинымъ рокотомъ звучалъ въ залѣ этотъ смѣхъ, звонкій, страстный и ребячески счастливый.
   Снова тѣ же пары усаживались на старыя мѣста при звукахъ снова гремѣвшей мазурки. Янъ Бжегинскій явился изъ игорной комнаты и сѣлъ около своей дамы. Иванъ грустно отошелъ въ сторону. Конфедератъ снова завелъ свою непрерывную болтовню съ Параней, шепотомъ, близко нагибаясь къ ней. Дѣвушка-то смѣялась, то вдругъ становилась серьезна и качала головой, словно упрекая его за злыя, насмѣшливыя рѣчи. Послѣ двухъ-трехъ фигуръ Янъ выдумалъ новую фигуру, гдѣ всѣ заразъ подымались съ мѣстъ и нестройною бьющеюся толпой путались и стучали по залѣ, такъ что балъ на нѣсколько минутъ превращался, по выраженію Марѳы Петровны, въ молотьбу. На этотъ разъ фигура эта продолжалась долѣе обыкновеннаго. Паръ было много, и цѣлая густая толпа прыгала съ громомъ и путалась по залѣ.
   Янъ Бжегинскій и Параня тоже весело носились и сновали, пробираясь въ бьющейся толпѣ и сильно усталые, со смѣхомъ, и невольно, и нарочно, путались и наталкивались на другія пары. Иванъ издали взглядомъ грустно слѣдилъ за ними. Вдругъ, въ концѣ залы, гдѣ скучились случайно танцующіе, пара мелькнула и исчезла молніей въ полутемной итальянской комнаткѣ. Иванъ ахнулъ и, слегка мѣняясь въ лицѣ, опустился на стулъ.
   -- Что жъ это? Она съ нимъ?-- шепнулъ онъ и не кончилъ. Его душило въ горлѣ, точь въ точь, какъ въ дѣтствѣ предъ слезами.
   Молодой малый испугался за себя. "Ну, вдругъ заплачу?" -- подумалъ онъ и, вопросительно глянувъ на дремавшую на стулѣ Марѳу Петровну, онъ побѣжалъ въ игорную комнату.
   А Марѳа Петровна, несмотря на громъ, все подремывала, клевала носомъ и, вдругъ на секунду очнувшись, таращила глаза на залу, какъ будто бы въ дремотѣ ей почудилось что-либо особенно ужасное. Въ одно изъ этихъ мгновеній она увидѣла предъ собой проходящаго Ахметъ Измаила. Ей стало стыдно, что Турокъ подстерегъ ее сонную.
   -- Что, Махнатъ, хорошо? А!-- остановила она его, разгулявшись.
   -- М-м-м...-- визгливо промычалъ Ахметъ, хватаясь за високъ, будто отъ боли, чтобы выразить этимъ свое восхищеніе отъ бала.
   -- А энти-то?.. Энти? Хорошо?-- показала Марѳа Петровна на музыкантовъ, но Турокъ не понялъ, и она, приставивъ кулаки къ губамъ, протрубила:
   -- Ту-ру-ру! Ту-ру-ру!
   Ахметъ, наклонивъ голову на бокъ, искоса взглянулъ на ея жестъ, какъ лягавая собака на подачку, и вдругъ спросилъ:
   -- Арьялы кучукъ ахызъ?..
   -- Ну вотъ ты тутъ его и пойми!-- убѣдительно проговорила Марѳа Петровна сама себѣ и, глядя на Турка, прибавила жалостливо и со вздохомъ.-- Ахъ ты, Махнатъ мой, Махнатъ!.. Да еще Самониловичъ!..
   Турокъ вдругъ расхохотался, словно отъ нечаянной радости. Марѳа Петровна поглядѣла, тоже прыснула со смѣху, и оба принялись неудержимо хохотать, глядя другъ на друга.
   -- Ну тебя! Уморишь! До слезъ!-- задыхаясь махнула она наконецъ платкомъ.-- Ну-у!.. Брысь!.. Брысь!.. Сгинь, Махнатъ...
   Ахметъ-Измаилъ залился еще громче, но вдругъ сразу сдѣлался серьезенъ и важно пошелъ по залѣ, переваливаясь тяжелымъ туловищемъ и мягко ступая въ своихъ сафьянныхъ башмакахъ.
   А въ уголкѣ пустой и полутемной комнатки, подъ тускло мерцающимъ розовымъ фонаремъ, Янъ Бжегинскій былъ на колѣняхъ предъ Параней, привлекалъ ее за руки къ себѣ и умолялъ страстнымъ шепотомъ.
   Дѣвушка съ горячимъ и влажнымъ лицомъ, утомленная и возбужденная танцемъ, невольно упиралась рукой въ его взбитые, напудренные локоны и, слегка склонясь къ нему вздрагивающимъ тѣломъ, шептала сквозь слезы.
   -- Да! Да! Завтра... У насъ...
   -- Теперь!.. Одинъ! Только!
   -- Нѣтъ, завтра! Уйди. Увидятъ...
   Кто-то заслонилъ свѣтъ изъ залы, и Янъ отскочилъ къ дверямъ.
   -- Башмакъ развязался,-- сказалъ онъ кому-то въ дверяхъ.
   Дѣвушка, оставшись одна, двинулась, изнемогая, къ окну, приподняла занавѣску и отворила его, жадно вдыхая свѣжій осенній воздухъ, охватившій ее горячую голову и трепетную грудь.
   Она глянула во тьму, разстилавшуюся предъ окномъ, тяжело вздохнула и опустила голову на руку.
   Гулъ и громъ бальной залы гудѣлъ надъ ней, словно врывался въ окно чрезъ приподнятую занавѣсь и ея склоненную голову. Дѣвушка сѣла у окна, отдернула совсѣмъ занавѣску и устремила страстный, огненный, но грустный взоръ въ эту глухую безотвѣтную ночь.
   Еслибы могла синеокая красавица полетѣть взоромъ и мыслью, какъ летѣли тѣ бальные звуки, но унестись дальше ихъ, въ черныя степи, все прямо, все дальше, то увидала бы, что въ той сторонѣ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Та же темная, пасмурная ночь. Среди пустынной равнины стоитъ одиноко слободка, обнесенная вокругъ тыномъ и валомъ -- фортеція Татищева!
   Кой-гдѣ мерцаютъ огоньки, никто не спитъ, и весь гарнизонъ на ногахъ.
   Кругомъ фортеціи, въ полѣ, во мглѣ ночи, копышутся люди и колышутся, словно черныя волны. Войско самозванца, взявъ въ три дня двѣ крѣпости, Разсыпную и Озерную, въ ночь обложило Татищеву.
   Въ небольшомъ комендантскомъ домикѣ, въ столовой, сидитъ цѣлое семейство. Старуха-хозяйка у чайнаго стола завариваетъ чай, изрѣдка прислушиваясь уныло и чутко къ надворью. Молодая красавица, сидя на диванчикѣ, уже давно тихо плачетъ, положивъ голову на руки и словно забывъ, гдѣ она, и что дѣлается кругомъ.
   Въ углу горницы другая женщина, уже не молодая, въ чепцѣ и въ шали, сидитъ недвижимо, скрестивъ руки и безцѣльно глядя предъ собой. Она выплакала всѣ слезы, и сердце, задавленное горемъ, словно окаменѣло вмѣстѣ со всѣмъ тѣломъ. Маленькій ребенокъ, семи лѣтъ, возится на полу, перекатывая пушечное ядро, которое басисто гудитъ, подпрыгивая на сучковатомъ поду.
   -- Милости прошу, майорша,-- обратилась старушка съ чашкой чая къ женщинѣ въ чепцѣ; но та и не шевельнулась...-- Дочка!-- обернулась хозяйка къ красавицѣ.-- Полно! Воля Божья! Можетъ и мы въ сію ночь къ Господу взяты будемъ! Полно, моя вдовушка!-- старуха заплакала сама...-- Зато не дешево далась злодѣю Озерная, и покойный чрезъ мученическую кончину удостоится царствія небеснаго. Иди чашечку выпей...
   Красавица зарыдала и не шевельнулась. Хозяйка усадила ребенка въ маленькій стульчикъ предъ столомъ.
   -- Не облейся смотри,-- сквозь слезы наказывала она ребенку.
   -- Сахалу, мама, нѣтъ въ цаскѣ,-- выговорилъ ребенокъ, болтая ногами подъ столомъ.
   Послышались быстрые шаги въ прихожей, хлопнула дверь, и вошелъ пожилой и тучный офицеръ въ поношенномъ мундирѣ, комендантъ крѣпости. Измученный, мокрый, покрытый грязью и съ перевязанною рукой, онъ тяжело опустился на стулъ у самыхъ дверей.
   -- Ухъ! Намучился! Негодница! Еще десятокъ человѣкъ сгинули, передались.
   -- Ждешь, что-ль? Полѣзутъ?-- спросила хозяйка.
   -- Вѣстимо! Полно, вы... майорша, дочь!-- обратился онъ къ обѣимъ женщинамъ.-- Ухъ, бабье! Съ рожденья знаете, что двухъ смертей нѣтъ, а одна неминуча. А что мужей умертвили, такъ неча жалѣть, потерпите до утрова.
   Женщины не шевельнулись и почти не слыхали словъ коменданта.
   -- А что на утро? Секурсъ что ли ждешь изъ Оренбурга?-- спросила старушка.
   -- Секурсъ! Хе-хе-хе!.. На утро возьмутъ Татищеву и передавятъ всѣхъ.
   -- Богъ милостивъ!
   -- Богъ милостивъ! На Бога надѣйся, да самъ-то блюдись... Такъ! Ну, а ежели у тебя на пять тысячъ мятежныхъ нѣтъ ни порошинки, а есть четыре крысы инвалидныя, такъ Господь тебѣ поможетъ? А?! Какъ по твоему?
   -- Не грѣши! Наша Татищева не Разсыпная, и люднѣе, и оруженнѣе. Господь поможетъ, сразишь и не такую рать.
   -- Жена! Жена! Нынѣ не тѣ времена, какія были при судьяхъ израильскихъ,-- полугрустно, полуиронически сказалъ комендантъ.-- Нынѣ косточкой, ключицей, не уложишь стотысячную армію, и фортецію тоже, самую что ни на есть гнилую, не возьмешь однимъ звукомъ трубнымъ.
   Комендантъ сѣлъ къ столу и взялъ было стаканъ чаю, но вдругъ поглядѣлъ въ окно и вскрикнулъ.
   На улицѣ было свѣтло, какъ днемъ. Онъ вскочилъ и выбѣжалъ; хозяйка послѣдовала за нимъ и вышла на крыльцо.
   Народъ съ крикомъ выбѣжалъ на улицу. Высокое, зіяющее пламя колыхалось и прыгало въ концѣ слободы.
   -- Гей! За мной! Бочки, багры! Тащи что есть!-- крикнулъ комендантъ испуганно-снующему люду.
   Солдаты съ вала, народъ изъ всѣхъ избъ и изъ дома, все бросилось на огонь.
   Опустѣла слобода, и всѣ скучились на другомъ концѣ у пожара. Нѣсколько офицеровъ пробѣжали туда же. Комендантша стояла на крыльцѣ и все шептала:
   -- Боже Господи! За бѣдой бѣда. Чего же они всѣ-то убѣжали, валъ-то очистили?-- думала старушка, глядя на колыхающееся пламя, освѣщавшее всю крѣпость.
   Вдругъ раздался гулъ и топотъ конный на противоположномъ опустѣвшемъ концѣ улицы. Земля дрожала отъ него.
   Комендантша ахнула и онѣмѣла. Послышался дикій калмыцкій визгъ и гикъ, два-три выстрѣла и трескъ. Нѣсколько всадниковъ уже скакали вдоль улицы.
   Женщина все поняла; безъ крику бросилась въ домъ, схватила ребенка на руки и побѣжала въ другую дверь, но вернулась и стала среди горницы, побѣлѣлая лицомъ и дрожа всѣми членами.
   -- Бѣжать?
   Но куда и зачѣмъ? Обѣ женщины пришли въ себя и подняли головы на старушку.
   -- Матушка, что это?-- вымолвила молодая.
   Комендантша хотѣла отвѣчать, но задохнулась и, крѣпко обнявъ рукой перепуганнаго ребенка, другою указала на улицу.
   -- Смерть!-- глухо и спокойно вымолвила женщина, сидѣвшая въ углу.
   -- Мама, мама!-- вдругъ заплакалъ ребенокъ.
   Визгъ, вопль и трель ружейной пальбы шелохнула воздухъ. Вся фортеція загудѣла вдругъ отъ рукопашной на улицѣ. Прошло минутъ десять, и пальба начинала стихать и рѣдѣть. Женщины пытливо глядѣли въ настежъ-растворенныя двери.
   Вдругъ раздался стукъ тяжелыхъ шаговъ, и кто-то вбѣжалъ въ сѣни. Хозяйка двинулась навстрѣчу.
   -- Что, что?-- вымолвила она, вглядываясь въ сѣни, полуосвѣщенныя заревомъ пожара.-- Что? Отбили.
   Но вдругъ старушка дико вскрикнула и шарахнулась назадъ, а за ней вбѣжалъ на порогъ казакъ Лысовъ въ бѣлой окровавленной рубахѣ, и усталый оперся на свою обнаженную саблю.
   -- Ага! Одно бабье! Стало всѣ!-- воскликнулъ онъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Параня вздрогнула. Ужъ не увидала ли она этого окровавленнаго казака? Дѣвушка все еще сидѣла у окна въ розоватомъ полусвѣтѣ итальянской комнатки, и гулъ продолжавшейся мазурки не манилъ ее въ залу. Она трепетно обмирала въ новомъ для нея чувствѣ, которое лилось по всему ея утомленному существу. Она вздрогнула нѣсколько разъ, какъ отъ холода, и наконецъ, снова устремила задумчивый взоръ въ ту же непроницаемую тьму. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   А тамъ, въ степяхъ, въ столовой горницѣ комендантскаго дома, уже пятеро казаковъ въ кругу сидѣло у стола. Русый молча и задумчиво прилегъ на диванѣ. Татары и Калмыки толпились въ въ дверяхъ, въ сѣняхъ и на дворѣ. Середи улицы стучали топорами, кончая висѣлицу на двухъ столбахъ.
   Въ столовую вводились къ допросу офицеры и послѣ шли въ сѣни, гдѣ ихъ остригали въ кружокъ по-казацки, или на улицу, гдѣ ихъ по очереди вздергивали на висѣлицу. Въ другой сосѣдней горницѣ сидѣлъ за столомъ Пугачевъ съ писаремъ, и подробно разспрашивалъ передавшися и остриженныхъ офицеровъ, а писарь записывалъ по его приказу.
   Въ столовую ввели между тѣмъ страшно израненнаго хозяина дома.
   -- А-а! Старый! Ишь его распучило! Хочешь къ царю въ службу?-- спросилъ Чика Зарубинъ!
   -- Я комендантъ Елагинъ, слуга государыни Екатерины и вамъ холопамъ служить не могу.
   -- Храберъ больно. Подвысь.
   -- Гдѣ его вѣшать... Всякая бичева треснетъ. Обчистить развѣ жиръ прежде.
   -- И дѣло! Сдери кожу,-- рѣшилъ Лысовъ.
   Коменданта вывели. Русый вдрогнулъ и подошелъ къ столу.
   -- Что-жъ терзать-то зря? стараго?-- вымолвилъ онъ, обращаясь къ молчавшему и давно задумавшемуся Чумакову.-- Ну, убивайте, вѣшайте, а терзать что-жъ!
   -- Добро, добро! Ты, государь, успокойся...-- вступился Лысовъ.-- Закуси что-ль или спать иди.
   Русый отошелъ, сѣлъ въ уголъ и, положивъ голову на руки, глубоко задумался.
   -- Какъ звать?-- спросилъ Лысовъ вновь приведеннаго.
   -- Бригадиръ баронъ Билофъ!-- гордо отозвался офицеръ.
   -- Изъ Оренбурга на подмогу сюда пришелъ,-- объяснилъ кто-то.
   -- Къ намъ хочешь?,
   -- Были бы руки не скручены, я бы тебѣ бороду вырвалъ за одно это слово... Не взыщи, чѣмъ богаты.-- И офицеръ плюнулъ въ лицо Лысова.
   -- Задавить!-- бѣшено вскрикнулъ Лысовъ.
   -- Всѣ,-- объявилъ приводившій плѣнныхъ Твороговъ.-- Бабы вотъ еще!
   -- Давай! Ты кто? Ай! Славная дѣвка!
   Вошла молодая красавица со скрученными за спину руками, матово-блѣдная, но спокойная, и стала предъ кружкомъ; посинѣлыя губы ея шептали, глаза устремились черезъ казаковъ на образокъ, висѣвшій въ углу горницы. Неестественное положеніе рукъ еще болѣе обрисовывало ея пышный станъ и еще горделивѣе казалась красавица.
   -- Погоди на часъ, помолишься!.. Ты кто?-- спросилъ Овчинниковъ.
   Женщина молчала и молилась.
   -- Майорша Харлова. Я ее знавалъ,-- сказалъ Чика.-- Она дочь здѣшняго коменданта и вдова Харлова, что вчера вздернули въ Нижне-Озерной. Славная. Жаль безъ пользы губить. Пригодится. А?
   -- Вѣстимо пригодится,-- оживился Чумаковъ,-- любуясь красавицей. Женщина поблѣднѣла еще болѣе.
   -- Ты не желаешь-ли, государь?-- обернулся Чумаковъ.
   Русый пришелъ въ себя и махнулъ рукой.
   -- Не желаешь?
   -- Д-да,-- вдругъ, будто спохватившись, вымолвилъ тотъ.-- Веди сюда.
   -- Не горюй... Государь утѣшитъ тебя по мужѣ,-- сказалъ Чика смѣясь.
   Женщина зашаталась и упала безъ чувствъ на полъ. Нѣсколько татаръ подняли ее, ворча подъ носъ, и вынесли въ маленькую горницу, гдѣ была спальня коменданта.
   -- Еще баба! Кто такая?
   -- Вдова майора Веловскаго, котораго вы, холопы подлые, въ Разсыпной фортеціи умертвили. Коль оставите тоже въ живыхъ, я зарѣжу перваго пса, что меня пальцемъ тронетъ,-- глухо, но твердо выговорила Веловская.
   -- Го-го какая! Что-жъ, никто не желаетъ себѣ воструху?-- спросилъ Лысовъ.-- Такъ къ сатанѣ! Подвысь.
   -- Чего-жъ съ бабой хлопотать? И на вѣшалкѣ ужъ плотно гораздо. Ее за-просто велѣть Калмыкамъ придавить.
   -- Кончай, братцы, тошно,-- вымолвилъ вставая Чумаковъ и вышелъ въ сосѣднюю горницу, гдѣ былъ Пугачевъ.
   Онъ подсѣлъ къ новому своему другу и сталъ слушать подробный допросъ про оренбургскіе порядки, про губернатора, гарнизонъ, крѣпостныя стѣны и т. д.
   -- Есть еще кто изъ бабья?-- крикнулъ Чика въ столовой.
   -- Всѣ, кажись.
   -- Тутъ была жена онаго коменданта, старая,-- вымолвилъ вошедшій татаринъ Лай-ханъ.-- Да она больно завозилась какъ кожу сдирать стали со стараго. Ее сейчасъ молодцы на мелко порубили.
   -- Ну, конецъ государственному совѣту!-- хлопнулъ Лысовъ кулакомъ по столу.
   -- Добре. Кати бочку!
   -- Тутъ мальчугашка, братишка оной Харловой,-- сказалъ Лай-ханъ. Съ нимъ что?
   -- Пошелъ къ дьяволу! Сказано, конецъ государственному совѣту,-- крикнули казаки вставая и потягиваясь.
   -- Ну, а ты, Петръ Ѳедорычъ, чего же зѣваешь?-- обратился Чика къ Русому, подмигивая на дверь, куда вынесли женщину.
   -- Пусти, я замѣсто его пойду,-- вызвался Лысовъ.
   -- Прочь, кровопійца! повелительно крикнулъ вдругъ Русый, вставая, и лицо его вспыхнуло гнѣдомъ.
   Казаки переглянулись и наступило гробовое молчаніе.
   -- Ахъ ты, дворянское сѣмя!-- проворчалъ Лысовъ злобно. Бѣлорыльце!
   -- Полно, полно, Лыска!-- выговорилъ Чика холодно и махнулъ головой на кучку татаръ на порогѣ,-- услышатъ.
   Русый вышелъ къ Харловой, но скоро прошелъ оттуда на улицу и, разспрашивая, искалъ сына Елагина. Найдя ребенка, онъ провелъ его къ сестрѣ.
   -- Глянь-ко,-- сказалъ Лысовъ ему вслѣдъ:-- онъ бы ужъ ребеночка грудочкой покормилъ.
   Казаки окружили столъ, и весело болтая, ѣли и пили; наконецъ, атаманы Чика, Лысовъ и Овчинниковъ запѣли, до десятка казаковъ-есауловъ подтягивали:
  
   Одна у меня хозяюшка,
   Разудалая головушка,
   И единъ ножъ сотоварищъ.
  
   Скоро нѣсколько опьянѣлыхъ голосовъ запѣли разное. Пугачевъ съ Чумаковымъ вышли и присѣли къ столу.
   -- Ухъ, отощалъ!-- вымолвилъ Пугачевъ, хватая ломоть хлѣба.
   -- Емельянъ Иванычъ, выпьемъ! крикнулъ Лысовъ черезъ столъ.
   -- Спасибо.
   -- Ну, выпьемъ, душа! Аль рамазанъ какой на себя наложилъ?
   -- Знаешь не пью. Чего привязался! нетерпѣливо отвѣчалъ Пугачевъ.
   -- Эй, Лыска! крикнулъ Чика.-- Спляши, родимый, эту самую, что въ Украйнѣ обучился... что въ Разсыпной-то валялъ!
   -- Изволь, хрипнулъ совсѣмъ опьянѣлый Лысовъ.
   Раздался топотъ тяжелыхъ сапожищъ по полу, хохотъ и крики. На улицѣ было тоже пьянство и тѣ же крики. Всюду пахло виномъ и кровью . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   -- Менуэтъ! крикнулъ кто-то въ залѣ и захлопалъ въ ладоши.
   Параня очнулась и тяжело вздохнула.
   Она задернула занавѣску и перевела взоръ на фонарь, который обливалъ розовымъ свѣтомъ ея бѣлое атласное платье, такъ что она сіяла вся, какъ зорька лѣтняя. За ней давно уже стоялъ Иванъ и, насупившись, нещадно сопѣлъ.
   -- Не повѣрю я... Не повѣрю, что башмакъ развязался,-- вдругъ отчаянно замахалъ онъ руками.
   -- Ахъ, Иванушка! Ну, не развязался. Отстань, голубчикъ,-- полулѣниво, полугрустно шепнула дѣвушка.
   -- Отстань! А? Ну... ну хорошо... Такъ я... а вотъ что... я тебя знать не хочу.
   И князь Иванъ какъ сумашедшій выскочилъ въ ярко освѣщенную залу. Въ то же мгновеніе грянула музыка.
   -- Менуэтъ, менуэтъ! воскликнула вдругъ Параня, словно преобразившись; весело выскочила она изъ полутемной комнатки и оглянула залу радостно сіяющимъ взоромъ.
   Бжегинскій выбѣжалъ тоже изъ дверей комнаты, гдѣ играли въ карты, чтобы пригласить свою постоянную даму. Въ ту же минуту Иванъ остановилъ дѣвушку и сказалъ сухо и угрюмо:
   -- Желаешь со мной?
   -- Менуэтъ, пани Уздальска! протянулъ руку Бжегинскій.
   Дѣвушка поглядѣла на обоихъ и смутилась.
   -- Да ты сумѣешь ли, Иванушка?.. Вѣдь это трудный танецъ. Ты спутаешься въ фигурахъ. А? почти умоляющимъ голосомъ сказала Параня, но Иванъ не понялъ ея скрытой печали и борьбы.
   -- Не впервой. Помилуй! То не краковякъ вашъ дурац...
   Иванъ запнулся.
   Бжегинскій повторилъ свое приглашеніе.
   -- Я съ княземъ,-- жалостливо отозвалась Параня.
   И глаза ея говорили: видите, что-жъ дѣлать. И она прибавила поддразнивая:
   -- А вѣдь ты, Иванушка, сейчасъ сказывалъ, что знать меня не хочешь!
   Иванъ молча повелъ даму на мѣсто, но вдругъ вымолвилъ отчаяннно:
   -- Побожися ты мнѣ, что у тебя башмакъ развязался. Повѣрю тогда!
   -- Какъ можно? Грѣхъ божиться! разсмѣялась Параня принужденно, и не слушая, что говорилъ ей Иванъ, слѣдила глазами за Яномъ, который пошелъ выбирать себѣ даму.
   Зала снова оживилась. Танцующіе разбирались. Многіе появились изъ гостиной и игорной поглазѣть на танецъ. Брандтъ велъ за руку старуху Бартыкаеву, за нимъ выступала высокая фигура высокомѣрнаго князя Данилы, который шелъ съ губернаторшей.
   -- Онъ вѣдь больной, князь, нынче попляшетъ, а завтра будетъ въ кровати. Куда ему? говорила про мужа Анна Ивановна Брандтъ.
   Скоро всѣ были на мѣстахъ и менуэтъ начался. Брандтъ, жена его, Бартыкаева и князь Хвалынскій изображали почетную группу менуэта, которая двигалась плавно и медленно, двое ради важности, двое ради старыхъ костей. Князь Хвалынскій, головой выше всѣхъ и стройнѣе всѣхъ, танцовалъ такъ, что привлекалъ большую часть глазѣвшей публики къ себѣ. Не вдалекѣ Янъ Бжегинскій угрюмо водилъ свою даму, Доротею ІІІтейндорфъ, и все озирался туда, гдѣ былъ Иванъ, шагавшій бережно и подбираясь всѣмъ тѣломъ, какъ бывало шагалъ онъ въ Азгарскомъ огородѣ между грядъ клубники, а съ нимъ Параня, граціозно вьющаяся около него змѣйкой и изрѣдка восклицающая среди спутанной фигуры: "Ахъ, Ванюша!" или: "Что ты, что ты, Иванушка?" Тутъ же выступалъ, лѣниво покачиваясь и болтая руками, первый казанскій забіяка и сорви-голова Ахлатскій, просидѣвшій весь балъ въ игорной и уже немного на веселѣ. Онъ не переставая вралъ вполголоса всякій вздоръ своей дамѣ Бѣлокопытовой.
   -- Тише ты! тщетно убѣждала его комендантша.
   Крайняя затѣмъ пара, присоединившаяся уже послѣ начала менуэта, привлекла вниманіе по особой причинѣ. Кавалеръ былъ пріѣхавшій изъ деревни Андрей Соколъ-Уздальскій, съ весны не бывшій въ Казани. Онъ явился на балъ и пригласилъ Дарью Сельцеву, еще не успѣвъ поклониться хозяевамъ, и теперь во время танца раскланялся издали съ Брандтомъ, кивнулъ головой сестрѣ и Ивану, и отвѣчалъ знакомымъ на разные вопросы, сыпавшіеся со всѣхъ сторонъ.
   -- Правда-ль женишься? спросилъ его Ахлатскій черезъ голову Сельцевой.
   Андрей улыбнулся и весело кивнулъ головой.
   -- Не горюй! Бываетъ и хуже! сострилъ Ахлатскій и прибавилъ комендантшѣ:-- Ну а мы съ тобой когда женимся? Прямо отселѣ и до завтрева... Ты? Груша Яблоковна?
   Старикъ Брандтъ между тѣмъ усталъ и обратился къ близъ стоявшему высокому, плотному и круглолицему мущинѣ съ узенькими глазками и вообще съ татарскимъ типомъ лица.
   -- Князь! Голубчикъ! Замѣсти!
   -- А-а! отозвался тотъ.-- Нѣтъ, шалишь, губернаторъ. Назвался груздемъ, полѣзай въ кузовъ. Ну ужъ Богъ проститъ. Пусти.
   И князь Черемисовъ, первый казанскій богачъ и хлѣбосолъ, сталъ на мѣсто запыхавшагося старика.
   -- Пожалуйте вашу безцѣнную ручку, Лукерья Кузьминишна,-- началъ Черемисовъ, подтрунивая надъ своимъ заповѣднымъ врагомъ, Бартыкаевой.-- Когда вы въ первой-то плясали, при Петрѣ Алексѣевичѣ, аль при царѣ Дадонѣ, что ѣлъ изъ ладони...
   -- Нѣту, голубчикъ. Не такъ-то давно... Когда ты съ своимъ батькой Ракметомъ еще въ мечетяхъ Мухоѣду своему молились,-- ехидно огрызнулась Бартыкаева.
   И она, важно переваливаясь гусемъ и задирая назадъ голову, разрѣзала воздухъ своимъ расплюснутымъ калмыцкимъ носомъ, точно будто нюхала кругомъ себя.
   Ахлатскій не пропустилъ этого случая и, проходя около старухи, тоже задралъ голову и пропѣлъ фистулой:
  
   Пахнетъ, пахнетъ Калмычкомъ!
  
   Менуэтъ кончился и начался режуисансъ, совершенно противоположный менуэту танецъ. Теперь пары не двигались важно, а бѣгали, какъ въ горѣлки. Балъ, близясь къ концу, разгорался все болѣе. Кто и не умѣлъ плясать, а проглядѣлъ завидуя весь вечеръ на другихъ, теперь благодаря режуисансу пустился бѣгать, скакать и топать пуще всѣхъ, рѣшивъ по пословицѣ: "была не была!" Дирижировалъ танцемъ плѣнный французъ Гліонъ, въ мундирѣ мушкатера, собственнаго сочиненія. Даже красавецъ, некрещеный татаринъ Селимъ, родственникъ князя Черемисова, пустился въ плясъ, пригласивъ какую-то дѣвушку, просидѣвшую весь балъ въ углу залы, и прыгалъ козломъ со счастливымъ и радостнымъ лицомъ.
   Крѣпко спавшій на стулѣ Ахметъ-Измаилъ-бей проснулся отъ умышленнаго толчка одной пары и, поправивъ съѣхавшую на бокъ чалму, сталъ глядѣть на танцы. Къ нему подошелъ проигравшій весь вечеръ въ карты конфедератъ Казиміръ Бжегинскій, старшій братъ Яна, человѣкъ загадочный по виду, съ сдержанными и расчитанными словами и жестами, всегда сумрачный, глядящій изъ подлобья и всегда будто задумчивый, но видящій и смекающій все происходящее кругомъ.
   Измаилъ-бей оживился при видѣ его. Казиміръ говорилъ по-турецки, и съ нимъ только отводилъ душу плѣнный. Казиміръ своимъ тихимъ, проникающимъ въ человѣка голосомъ, спрашивалъ, весело ли бею.
   -- Такъ-же какъ на кораблѣ въ качку! отвѣчалъ бей.
   Вскорѣ къ нимъ подошелъ Брандтъ и заговорилъ съ Бжегинскимъ по-нѣмецки.
   -- Ну спасибо вашему брату Яну и вообще конфедератамъ. Генералъ Нефедъ Ивановичъ, уѣзжая, сказалъ, что не запомнитъ въ Казани бала so belustigend. Наша вѣдь молодежь трепака одного любитъ, oder dieses: орелъ и рѣшетка... Видѣли? кончилъ Брандтъ, указывая глазами на князя Данилу, сидѣвшаго не вдалекѣ, около Парани, которая, запыхавшись отъ режуисанса, откачнулась на стулъ и обмахивалась платкомъ.
   -- Да. И уже знаю, что онъ вамъ наговорилъ, отвѣчалъ Казиміръ.
   Брандтъ пожалъ плечами. Къ нимъ подошли еще два конфедерата. Одинъ изъ нихъ былъ знаменитый польскій партизанъ Потоцкій, жившій въ домѣ губернатора, державшійся гордо со всѣми и знавшійся только со своими.
   -- Я знаю князя еще съ Польши. Онъ былъ въ корпусѣ у генерала Суворова,-- вступилъ онъ въ разговоръ.-- Янъ былъ взятъ въ плѣнъ его отрядомъ при штурмѣ Кракова.
   -- Онъ дрался съ Яномъ въ сшибкѣ, братомъ былъ тяжело раненъ и ему непріятно было встрѣтиться съ нимъ. Это понятно,-- сказалъ Казиміръ.
   -- Всѣмъ нашимъ очень досадно, что Ihre Excellenz изъ-за насъ имѣли непріятность, важно сказалъ Пулавскій.
   -- Мы тутъ не виноваты, подхватилъ Казиміръ.-- Янъ зналъ, что раненый имъ офицеръ князь Хвалынскій, но не видалъ его въ лицо никогда, чтобъ имѣть возможность избѣгать. Да Янъ и не считаетъ князя личнымъ врагомъ.
   -- Разумѣется, вымолвилъ Брандтъ. Всякій дѣлалъ свое дѣло.
   -- Ахъ, чудакъ! воскликнулъ вдругъ Потоцкій.-- Зачѣмъ онъ подходитъ. Смотрите.
   Всѣ четверо стали глядѣть въ ту сторону, гдѣ Янъ Бжегинскій молодцовато подходилъ къ Паранѣ, приглашая танцовать. Онъ, улыбаясь, безцеремонно протянулъ къ ней руку, и локоть его былъ не далеко отъ лица князя Данилы.
   -- Пани Уздальска! сказалъ онъ.
   Параня издали завидѣла его, ждала, и при первомъ звукѣ его голоса подалась къ нему всѣмъ своимъ стройнымъ станомъ, но въ эту минуту слегка поблѣднѣвшій Данило положилъ руку свою на локоть Бжегинскаго и тихо сказалъ что то, поднимаясь съ мѣста.
   Бжегинскій вздрогнулъ и тоже тихо отвѣчалъ. Князь Данило поблѣднѣлъ и рука его стиснулась и поднималась.
   -- Князь, въ движеньи моемъ я не чаялъ обиды для васъ,-- холодно вымолвилъ Янъ отступая.
   Между тѣмъ Брандтъ, Казиміръ и конфедераты, а съ другой стороны князь Иванъ и еще нѣсколько человѣкъ были уже около нихъ.
   -- Добро, вымолвилъ Данило, смѣясь сухо и отходя.-- Заутра я соберу моихъ холопей и его, какъ жида, вспорю нагайками на дому,-- проворчалъ князь. Слышавшіе передали это губернатору.
   -- Пустое, сказалъ Брандтъ. Я этого не дозволю, поставлю караулъ.
   Между тѣмъ музыка смолкла, и трое лакеевъ тушили часть свѣчей въ залѣ, что было знакомъ въ прекращенію танцевъ.
   Гости со всѣхъ комнатъ сбирались въ столовую, весело болтая и распутываясь. Дремавшіе уже старики пріободрились, заглядывая черезъ анфиладу комнатъ въ ярко-освѣщенную столовую.
   Передовые, князь Черемисовъ, Ахлатскій, Измаилъ-бей, Андрей Уздальскій и генералъ Сельцевъ, уже окружили столъ съ закуской. Брандтъ и Анна Ивановна разсаживали гостей и искали глазами докучливаго и почетнаго гостя князя Хвалынскаго. Но князя Данилы не было. Взбѣшенный онъ уже уѣхалъ домой.
   Послѣднія кучки гостей сбирались изъ игорной въ столовую и шли черезъ залу; съ ними былъ Иванъ, задумчивый и скучный.
   Проходя залу, онъ остановился и повернулъ къ итальянской комнатѣ... Зачѣмъ? Онъ самъ не зналъ! Видѣть гдѣ были они, измѣнница его и проклятый конфедератъ. Приблизясь къ двери комнатки, которую онъ ожидалъ найти пустою, Иванъ разслышалъ голоса Потоцкаго, братьевъ Бжегинскихъ и польскій языкъ. Конфедеранты шептались. Иванъ прислушался.
   -- Противъ братца Данилы Родивоныча сговариваются. Ну погоди же! Чья возьметъ! Братецъ пожалуется царицѣ, такъ тутъ всѣхъ въ Волгу позакидать велятъ, какъ щенятъ,-- шепнулъ Иванъ.
   Голосъ Казиміра ясно выговаривалъ съ польскимъ удареньемъ:
   -- Яицкъ, потомъ Илецкъ, потомъ Разсыпная.
   -- Чего они наши фортеціи пересчитываютъ? удивился Иванъ.
   Въ главныхъ дверяхъ появился вдругъ офицеръ въ одинаковомъ съ княземъ Иваномъ мундирѣ, но усталый и неопрятный, одѣтый не по-бальному, гладко остриженный, безъ буклей и пудры, а съ сумкой черезъ плечо.
   -- Городищевъ! Паша! вскрикнулъ Иванъ и бросился на шею къ вошедшему товарищу и другу.-- Зачѣмъ? Что?
   -- Гонцомъ отъ Рейнсдорпа. Прямо сюда подкатилъ по его указу. Четыре дня и ночи, Ваня, трясся не вылѣзая изъ брички. Гдѣ губернаторъ?
   -- Садятся ужинать. Да зачѣмъ ты прибылъ. Аль что важное? Померъ что-ль кто?
   -- Пустое. Нашъ Иванъ Андреевичъ взбѣленился. Послѣ разскажу. Доложи-ка ты Брандту, Иванушка.
   И Городищевъ, доставъ два большихъ пакета изъ сумки, завернулъ въ кабинетъ Брандта изъ первой гостиной.
   Въ столовой покоемъ изогнулся большой столъ. Говоръ и смѣхъ, звонъ посуды и приборовъ, запахъ подаваемыхъ блюдъ, неслись оттуда на весь домъ. Иванъ вызвалъ губернатора, а самъ сѣлъ за столъ на пустое мѣсто около Уздальскихъ. Вскорѣ вернулся Брандтъ на свое мѣсто, и явился за нимъ Городищевъ, приглашенный имъ ужинать.
   -- Гонецъ! гонецъ! послышалось за столомъ, но никто не глянулъ на гонца.
   Городищевъ расцѣловался съ теткой Марѳой Петровной и съ Параней, которую считалъ двоюродною сестрой, затѣмъ усѣлся и началъ ѣсть за десятерыхъ и разсказывать Ивану и роднѣ объ Оренбургской срамотѣ, какъ говорилъ онъ. Говоръ, шумъ и смѣхъ не прерывались вокругъ стола и только смолкали слегка при появленіи новыхъ блюдъ.
   Конфедераты съ Потоцкимъ во главѣ сидѣли вмѣстѣ на краю стола, чокались и пили за здоровье своихъ, то съ грустью въ лицѣ, то со смѣхомъ. Ахметъ-Измаилъ молчалъ, какъ убитый, и сидѣлъ не прикасаясь ни къ чему, боясь свиного сала.
   Ахлатскій усѣлся на краю стола, предъ вѣеромъ бутылокъ, и его уже два раза унималъ князь Черемисовъ. Около него же сидѣлъ нѣкто Деталь, темная личность, полу-бельгіецъ, полу-еврей, сильно опьянѣлый, красный какъ ракъ, и громко ругалъ казачка, который за минуту предъ тѣмъ облилъ его соусомъ, хотя самъ же Деталь, ткнувъ вилкой, чуть не вышибъ у него изъ рукъ блюдо. Брандтъ болѣе всего наблюдалъ издали за бельгійцемъ и за Ахлатскимъ. Черемисовъ дѣлалъ хозяину знаки: ничего-молъ. Брандтъ былъ слегка задумчивъ послѣ прочтенія пакетовъ, привезенныхъ Городищевымъ, но затѣмъ развеселился.
   Иванъ сидѣлъ между Уздальскимъ и Городищевымъ и весь ужинъ болталъ съ товарищемъ, не обращая вниманія на Параню, даже не отвѣчая ей иногда на вопросы. Разъ, когда она попросила себѣ квасу налить, Иванъ умышленно такъ нехотя исполнилъ это, что Параня даже обернулась на него. Марѳа Петровна разспрашивала пасынка о его свадьбѣ и невѣстѣ, и наконецъ спросила:
   -- Зачѣмъ ты теперь-то налетѣлъ сюда. Крестьянъ небось продавать на сводъ,-- укорила Марѳа Петровна исподволь разорявшагося пасынка.
   -- Нѣтъ! Закладывать, разсмѣялся Уздальскій.
   -- Это еще что? Въ карету что-ль? Мужиковъ?
   -- Мнѣ денегъ дадутъ, а имѣнье возьмутъ въ закладъ, а потомъ...
   -- А потомъ оно фіу... присвистнула женщина.-- Разоряться-то все равно, по-старому ли, по-новому ли. Ну а свадьба-то скоро?
   -- Черезъ мѣсяцъ.
   Марѳа Петровна покачала головой.
   -- Бѣдная... Бѣдная... Горемычная. И дура же она, дура пѣтая, перепѣтая. Да и у отца ея вѣтеръ свищетъ въ башкѣ.
   -- Кого это ты такъ, маменька? вступилась Параня.
   -- Невѣсту вотъ братца твоего съ ея батькой... Дураки они, дураки, жалостливо говорила Марѳа Петровна, все качая головой.-- Не нашли они вѣтрогона да мотыгу хуже этого.
   -- Вмѣстѣ съ женой, добродушно отозвался Андрей,-- будемъ не тратить, а наживать.
   -- Такъ, такъ... Дыры въ карманахъ наживать.
   Городищевъ между тѣмъ все болталъ о Рейнсдорпѣ и объ Оренбургѣ.
   -- А каковы наши-то трусы! Горсть казаковъ вздурилась, а у нихъ душа въ пятки ушла.
   -- Да я не пойму, Наша. Скажи толкомъ: казаки или Калмыки? И что такое они взяли?
   -- Всякая сволочь... Взяли Илецкій городокъ. Ну и перевѣшали кой-кого. Къ Яицку предъ тѣмъ ѣздили, а какъ Симоновъ выступилъ на нихъ, всѣ и ударились въ разсыпную.
   -- Какъ бы они на Разсыпную не ударились, она тамъ близко, сшутилъ Иванъ грустнымъ голосомъ.
   -- Тамъ, братъ, комендантъ-то майоръ Веловскій. На него не сунешься. А сунешься, такъ въ послѣдній разъ въ жизни.
   -- А много бунтовщиковъ, Паша? разсѣянно спросила Параня, все болѣе прислушиваясь и приглядываясь чутко къ тому, что Янъ разсказывалъ шепотомъ своимъ сосѣдямъ. Ей почудилось, что Янъ назвалъ ея имя.
   -- Человѣкъ шестьсотъ, говорятъ, сказалъ Городтцевъ.-- Кто ихъ знаетъ, можетъ и болѣе.
   На томъ концѣ стола, послѣ разсказа Яна, послѣдовалъ громкій взрывъ хохота. У Парани сердце стукнуло отчего-то.
   "Какъ можно? Не можно!" подумала она себѣ въ отвѣтъ: "Да и что-жъ я такое сдѣлала?"
   -- Чему они радуются? пробормоталъ Иванъ злобно.
   -- А вотъ у нашихъ-то, Ваня, конфедератовъ, шепнулъ Городищевъ,-- въ субботу отберутъ оружіе и изъ Оренбурга всѣхъ отправятъ въ Троицкую фортецію.
   -- Давно бы пора.
   -- Стали пропадать, Ваня, что ни день, кто-нибудь изъ нихъ и тягу.
   Ужинъ кончился, загремѣли стулья, и все зашевелилось.
   Гости затолпились вокругъ хозяйки и благодарили, хваля блюда, а въ особенности соленья и варенья Анны Ивановны.
   -- Ну, гости! воскликнулъ Черемисовъ.-- Пора и по домамъ.
   Лакей отъ губернатора тихо позвалъ Городищева въ его кабинетъ. Брандтъ, скрывшись еще до конца ужина, сидѣлъ за кучей бумагъ, несмотря на позднее время и усталость.
   -- Скажите мнѣ, господинъ офицеръ, сами вы что думаете обо всѣхъ сихъ непорядкахъ въ Оренбургскомъ округѣ? сказалъ Брандтъ, когда Городищевъ вошелъ къ нему.
   -- Все это пустое, ваше превосходительство, не стоющее вниманія.
   -- Какъ?
   -- Полагать надо, что теперь все благополучно уже, ибо при выѣздѣ моемъ изъ Оренбурга былъ высланъ на бездѣльниковъ въ фортецію Татищеву бригадиръ баронъ Билофъ, а бригадиру барону Корфу указано было генералъ-поручикомъ спѣшить на соединеніе съ его отрядомъ изъ Переволоцкой фортеціи.
   Брандтъ молчалъ и задумался на мгновеніе.
   -- Однако онъ не есть простой бездѣльникъ, а дерзновенно принялъ на себя званіе.-- Брандтъ остановился и спросилъ:-- вамъ вѣдомо, кто таковъ предводитель мятежныхъ?
   -- Емельянъ Погашевъ, сказываютъ, донской казакъ.
   -- Въ бумагѣ сказано Ермолай.
   -- Виноватъ, ваше превосходительство, не упомню. Точно. Сдается и мнѣ Ермолай Погашевъ! Бѣглый казакъ или солдатъ съ польской границы, съ Добрянскаго форпоста.
   -- Въ донесеніи сказано, съ Бударинскаго форпоста.
   -- Виноватъ... Съ Бударинскаго... А чаятельно мнѣ, съ Добрянскаго. Такъ называлъ Губернаторъ. Впрочемъ сіе маловажно.
   -- Не маловажно, господинъ офицеръ. Добрянскій форпостъ на Польской границѣ у вратъ Германіи, а Бударинскій на границѣ Татаріи у вратъ Китая. Не могутъ не переврать,-- добавилъ Брандтъ, разглядывая бумаги.
   Городищевъ нетерпѣливо прислушивался къ гулу разъѣзда на крыльцѣ.
   -- Вѣдомо въ Оренбургѣ жителямъ, какое званіе пріемлетъ на себя сей бездѣльникъ? снова спросилъ Брандтъ.
   -- Какое званіе пріемлетъ? удивленно спросилъ Городищевъ.-- Ермолай Погашевъ.
   Брандтъ пристально посмотрѣлъ на офицера и вымолвилъ:
   -- Да. Такъ, такъ. Я запамятовалъ. Прощайте. Завтра явитесь утромъ. Я васъ немедленно пошлю назадъ.
   Городищевъ вышелъ и отправился на подъѣздъ.
   "Нелегкая васъ возьми съ Погашевымъ. Не отдохнувъ, опять семь сотенъ верстъ отсчитай", думалъ онъ.
   Городищевъ думалъ, что не найдетъ уже никого, но при разъѣздѣ на крыльцѣ была сумятица. Половины лакеевъ и кучеровъ не оказалось. Гости дожидались на лѣстницѣ, нѣкоторые вернулись въ темную залу. Близкіе знакомые пошли къ хозяйкѣ. Всѣ ворчали. На вопросы господъ отвѣчали въ швейцарской, что всѣ лакеи въ сосѣднемъ кабакѣ, что тамъ ихъ видимо-невидимо и что деньщикъ пріѣзжаго изъ Оренбурга офицера сманилъ всѣхъ въ кабакъ ради росказней объ Оренбургѣ.
   По уходѣ Городищева отъ Брандта къ нему заднею лѣстницей явился сыщикъ и доложилъ что-то. Губернаторъ велѣлъ немедленно арестовать деньщика Городищева.
   Лакеи понемногу явились. Каждый изъ гостей ругалъ своего лакея. Кто просто журилъ, а кто обѣщалъ:
   -- Постой на часъ! Дай срокъ! Я тебя ужо дома...
   Иные господа молчали и только изъ-подлобья поглядывали на своихъ явившихся холоповъ. Эти послѣдніе особенно старательно и спѣшно одѣвали своихъ господъ и выкрикивали кучеровъ.
   Одинъ казачокъ, въ малиновомъ кафтанѣ, какъ полоумный, вылетѣлъ въ дверь и, найдя Лукерью Кузьминишну Бартыкаеву въ толпѣ, бухнулся прямо въ ноги.
   -- Матушка! Голубушка! Ей-ей не причемъ! За Егоркой въ кабакъ бѣгалъ. Онъ, песъ, лошадей побросалъ.
   -- Cent raille diables! раздался вдругъ пьяный голосъ Деталя. On m'а volé mon maeteau... Ma choubska.
   По разспросамъ оказалось, что холопъ, служившій у мусью, исчезъ прежде всѣхъ, но взялъ ли шубку съ собой, неизвѣстно, и что въ кабакѣ его нѣтъ.
   Деталь стоялъ среди лѣстницы, подбоченясь, и ругался, покачиваясь изъ стороны въ сторону. Гости, спускаясь, старательно обходили его. Конфедераты толпились, хохотали надъ нимъ и поджигали его.
   -- Voyons! Peut-être qu'il ne l'a pas volé! сказалъ Янъ Бжегинскій.
   -- Mais morbleu! взбѣсился этотъ.-- А moins que ce ne soit mon manteau qui ait volé mon domestique! Dans ce chien de pays tout est possible. Canaille, va!
   -- Спросите, какъ звать его человѣка, вступился Городищевъ.
   Бжегинскій спросилъ.
   -- Un diable de nom! Je ne l'ai que depuis quelques jours. Tchi... Pchi... Attendez donc... Sacré matin! Tchinoque! Là!!
   -- Да это не имя.
   Поднялся веселый хохотъ.
   -- Щенокъ, ваше благородіе. Вавила это. Изъ Козьмодемьянска, сказалъ одинъ лакей.-- Ему званье такое: Щенокъ. Онъ должно ушелъ въ шинокъ.
   -- C'est èa... Tchinoque ou Chinoque. Гдѣ Chinoque? обратился Деталь къ лакею.-- Нэма, Chinoque? Un manteau, coquin! крикнулъ онъ затѣмъ неизвѣстно на кого, и съ этими словами взялъ первую попавшуюся шубку и надѣлъ; она затрещала у него на спинѣ.
   -- А вѣдь свинья! подумалъ про него князь Иванъ, выходя на крыльцо вслѣдъ за нимъ и садясь въ сани.-- Ты гдѣ згинулъ? прибавилъ онъ своему кучеру, когда они отъѣхали.-- Тоже въ кабакѣ былъ небось?
   -- Нѣту-съ. Я заглянулъ токмо... послухать.
   -- Что онъ тамъ вралъ-то вамъ?
   -- Сущая пустота... Болѣ все объ оной рати, что воюетъ тамъ... Сказывалъ -- сила великая. Китайскій царь тоже въ подмогу будетъ объ Рождественскомъ постѣ.
   -- Кому въ подмогу?
   -- А оному... Оной рати... На Москву, слышь, пойдутъ.
   -- Что ты врешь!
   -- Сущая пустота, князинька. И не слушалъ бы!
   Черезъ часъ, когда въ губернаторскомъ домѣ все опустѣло, стемнѣло и спало, въ ворота ломился громадный мужикъ.
   -- Что за дьяволъ тамъ? окликнулъ проснувшійся сторожъ.
   -- Я, Вавила! Пусти, голубчикъ! У меня тутъ мусья осталась. Баринъ мой, мусья.
   -- Протри буркулы-то. Вишь темно все. Разъѣхались. Пьяный чортъ.
   -- Ахъ, дьяволы! Право... Иди теперь до дома... пѣшкомъ. А все мусья, чтобъ тебѣ... Аль не ходить? Ну его къ теткѣ... Пойду къ царю въ Аранбухъ.
   Вавила повернулъ, шатаясь, къ Казанскому монастырю и скоро былъ на Арскомъ полѣ, но завязъ съ-пьяну въ грязи, упалъ и захрапѣлъ середи дороги.
  

VI.

   На утро братья Хвалынскіе должны были рано выѣхать въ Азгаръ, но встали поздно, и кромѣ того князь Данило поднялся сумрачный и около часу не говорилъ съ братомъ, а молча ходилъ по горницѣ, изрѣдка вскрикивая:
   -- Егоръ! Архипычъ! Чортъ!
   И зычно проносился его крикъ по дому. Архипычъ летѣлъ на крикъ барина, и каждый разъ, обруганный скотиной или осломъ, снова летѣлъ исполнять приказъ.
   Однажды, когда онъ не понялъ краткаго вопроса князя: "скоро-ль" и не зналъ, что отвѣчать, князь повернулъ его за плечи, и на этотъ разъ старый Архипычъ вылетѣлъ, торчмя головой, изъ комнаты.
   Черезъ часъ князь заговорилъ съ братомъ.
   -- Ну, что жъ вчерашнее позорище... Перепились, я чаю, всѣ, да передрались.
   Иванъ разсказалъ все и прибавилъ о пріѣздѣ Городищева и о бунтѣ татаръ и казаковъ.
   -- Ну, это пустое! Кто атаманъ шайки?
   -- Запамятовалъ, братецъ... Вотъ Паша придетъ, разскажетъ.
   -- Какой Паша? нетерпѣливо сказалъ Данила.
   -- Городищевъ, Павелъ, мой однокашникъ и пріятель. Онъ сынъ покойнаго Павла Петровича, брата Марѳы Петровны.
   -- Помню. Славный старикъ былъ. Настоящій старинный русскій дворянинъ. Не чета нынѣшнимъ татарскимъ князьямъ, да чухляндскимъ баронамъ!
   Черезъ минуту князь Иванъ рѣшился спросить брата объ отъѣздѣ и объ его угрозѣ относительно конфедерата.
   -- Я бы съ вами пошелъ, братецъ, сказалъ Иванъ.-- Самъ бы его отколотилъ.
   -- Ну его къ чорту! выговорилъ Данило.-- Руки марать.
   -- Такъ вы отложили? Ну жаль! Ей-ей.
   Данило не отвѣчалъ, и черезъ минуту, проискавъ что-то въ комнатѣ, крикнулъ снова старика и прибавилъ:-- Убью я этого пса! Затѣмъ онъ началъ одѣваться и на вопросъ Ивана о выѣздѣ, молвилъ сурово:
   -- Въ вечерню выѣдемъ. А покуда я къ Нефеду Иванычу съѣзжу, да къ Брандту тожь...
   -- И я тоже.
   -- Къ Кудрявцеву или къ губернатору...
   -- Нѣту... Зачѣмъ... Я къ Марѳѣ Петровнѣ. Проститься.
   -- Замирился! усмѣхнулся Данило, но не добродушно.-- Эхъ вы! Медовые люди! Нынѣ гнѣвается... а заутра опять сахаромъ...
   Иванъ слегка покраснѣлъ, но промолчалъ.
   -- Нѣтъ, я коли на мою невѣсту иль жену разгнѣваюсь -- за дѣло, а не за бездѣлье вѣстимо,-- то ужь не замирюсь вовѣкъ. А у твоей вчера -- конфедератъ на жениховомъ мѣстѣ былъ, а въ кладовой про запасъ ты, князь Иванъ Родивонычъ..
   Черезъ часъ оба брата разъѣхались въ разныя стороны.
   Домъ Уздальскихъ стоялъ на пустырѣ, за которымъ напротивъ двора виднѣлись древнія деревянныя стѣны Казанскаго женскаго монастыря. Домъ былъ не великъ, на дворѣ, съ двумя флигелями по бокамъ, а за нимъ виднѣлся небольшой, но густо разросшійся садъ, изъ котораго открывался видъ на городъ и кремль.
   У крыльца Иванъ увидалъ карету комендантши Бѣлокопытовой, и это удивило его, потому что комендантшу никогда не принимали прежде у Уздальскихъ. Марѳа Петровна говорила:-- Не люблю я вдовъ. Что ни вдова, то гулящая. Знать законъ такой!..
   "Пока я былъ въ Оренбургѣ, мало-ль что на перемѣну пошло? подумалъ, подъѣзжая Иванъ.-- Одинъ Бжегинскій чего стоитъ. Сегодня спрошу ее... Коль не любъ я ей, пусть такъ и молвитъ... Не хочу я и впрямь сахаромъ быть", вспомнилъ Иванъ слова и въ то же время чувствовалъ всей душой, что, если Параня скажетъ ему "Ты мнѣ не любъ, мой любый Янъ, а ты и не ѣзди къ намъ!", то онъ Иванъ не знаетъ, что ему съ собой и подѣлать. Хоть въ монастырь иди!
   Князь Иванъ встрѣтилъ комендантшу на лѣстницѣ; она была взволнована, румяна и быстро спускалась по отлогимъ ступенямъ. Комендатша Бѣлокопытова была вдова лѣтъ тридцати пяти, а на видъ -- двадцати пяти, бѣлая, румяная, съ узкими черными глазами миндалиной подъ красивою бровью. Носъ былъ немного вздернутъ и придавалъ всему лицу какое-то мило-дерзкое выраженіе. Однѣ губы, слегка толстыя и разъѣзжавшіяся, когда она смѣялась, портили ея лицо.
   За вдовой многіе ухаживали, но всѣ знали, что ея избранникъ сорви-голова Ахлатскій, и что увиваваться около комендантши не безопасно, потому что одинъ заѣзжій, даже съ ревизіей изъ Питера, бригадиръ, чуть не вылетѣлъ въ окно изъ дома Бѣлокопытовой, а сама хозяйка была больно побита Ахлатскимъ, и даже, говорятъ, закаялась любезничать съ кѣмъ-либо. Вдобавокъ ея собственный сынъ Разумникъ, малый девятнадцати лѣтъ, силачъ и дуракъ, былъ тайный надсмотрщикъ Ахлатскаго и доносчикъ всего, что дѣлала мамаша, потому что боялся его, какъ огня.
   На вопросъ Ахлатскаго подъ хмѣлькомъ:
   -- Кого ты боишься пуще: меня или императрицы?
   -- Вѣстимо васъ, Сила Титычъ! не запинаясь рѣшалъ Разумникъ.
   Бѣлокопытова переселилась въ Казань по смерти мужа изъ города, гдѣ онъ былъ комендантомъ, отдала сына во вновь открытую гимназію и, имѣя большой доходъ, жила порядочно, но все же не такъ широко, какъ могла бы жить, еслибы не безчисленные долги Силы Ахлатскаго, которые она поневолѣ уплачивала постоянно. Главный ея доходъ былъ съ большихъ фруктовыхъ садовъ въ Самарской и Оренбургской губерніяхъ. За то и прозвали ее Казанцы "Груша Яблоковна". Но мужчины прибавили другое, болѣе лестное прозвище.
   -- Пастила! чаще другихъ звалъ ее князь Черемисовъ.
   -- А зубъ нейметъ -- Сила сомнетъ, подшучивали пріятели.
   Иванъ поздоровался съ Бѣлокопытовой, помогъ ей сѣсть въ карету и замѣтилъ, какъ бѣлыя и пухлыя руки ея дрожали отъ волненія.
   -- Что съ ней такое? подумалъ онъ, и въ то же время услыхалъ на верху лѣстницы голосъ Марѳы Петровны.
   -- Уѣхала!.. Добро! И опять пускать не велю... Страмница... Груша Яблоковна... Помеломъ бы ее отсюда. Сваха поганая! Насмѣяться пріѣзжала.
   Марѳа Петровна внѣ себя отъ злости, увидавъ князя Ивана, такъ и накинулась на него.
   -- Видѣлъ Грушу-то? Видѣлъ разгонную вдову-то? Съ чѣмъ подъѣхала!
   Иванъ напрасно разспрашивалъ, въ чемъ дѣло. Марѳа Петровна шла къ себѣ въ угловую горницу, гдѣ виднѣлся самоваръ, и, проходя весь домъ, все бранилась, затѣмъ сѣла, и какъ всегда расплакалась о томъ, что она вдова съ сиротой, что ее всякій можетъ обидѣть и некому заступиться, что жизнь ея самая горючая, что Господь отъ нея отвернулся и т. д.
   Иванъ зналъ, что надо обождать, и молчалъ.
   Онъ нашелъ въ горницѣ маленькаго Артему и здороваго парня, суконщика Самойлова, крестника Марфы Петровны, который, изрѣдка навѣщая крестную мать-барыню, всегда выпивалъ нѣсколько стакановъ чаю и затѣмъ получалъ отъ нея рубль и два въ подарокъ. Артема, не слушая бабушки, макалъ пальцемъ въ недопитую чашку комендантши и рисовалъ круги по гладкому подносу. Самойловъ, стоя у двери, пилъ свой первый стаканъ, налитый по отъѣздѣ гостьи.
   Парани не было, и Артема объявилъ, что губернаторша увезла ее кататься... далеко... далеко; а съ ними поѣхалъ и голубой. Артема звалъ голубымъ Яна Бжегинскаго за его синюю чамарку, которую онъ надѣвалъ чаще другихъ.
   Иванъ вздохнулъ при этомъ извѣстіи и задумался.
   Марѳа Петровна наконецъ наплакалась и ждала отвести душу, ждала, чтобъ Иванъ спросилъ о причинѣ ея горя.
   Не дождавшись вопроса отъ задумавшагося малаго, Марѳа Петровна сама начала вопросами:
   -- И какъ ты полагаешь, Ванюша, по какому дѣлу пріѣхала Пастила-то ваша... Клюковна? (хотѣла сострить Марѳа Петровна). Что она въ мысли-то имѣла?.. А все ты же виноватъ! Да, ты, голубчикъ, ты! ты!
   И Марѳа Петровна разсказала, что комендантша пріѣзжала сватать Паранѣ -- Селима!! Татарина-то! Нехристя...
   -- Что жь, Марѳа Петровна, тутъ за обида! сказалъ Иванъ.-- Онъ родня князю Улусъ Андреичу и человѣкъ богатый. Я чаю, вѣдь съ окрещеньемъ сватается.
   -- А тебѣ бы еще какъ? Параню въ мечеть вести, да въ Мухоѣдову вѣру крестить. А?.. Да какъ она смѣла помыслить, что мой Парашокъ пойдетъ за новокрещенца? Что онъ за ней все бѣгаетъ, такъ развѣ мало за ней бѣгаютъ? Невидаль какая!
   Иванъ сталъ уговаривать Марѳу Петровну, что обиды собственно никакой тутъ не могло быть, что молодой Татаринъ Мурза Селимъ Гайбъ-Улла своего дворянскаго рода, и коли перекрестится, то будетъ княземъ, что эдакихъ свадебъ много было въ городѣ, и что самъ князь Черемисовъ окрестился такъ же. Марѳа Петровна все это знала давно, но вѣдь это все бывало съ другими, а ожидать того же для Парани...
   -- Самое холопье и ехидное размышленіе Груши этой Яблоковны. Прасковья Алексѣевна Соколъ-Уздальская за новокрещеннаго татарина! Да вѣдь Соколъ-то Уздальскіе князьями величались въ старое время при Московскихъ царяхъ. Алексѣй-то Матвѣичъ царицынымъ гонцомъ за граніщу уѣзжалъ... Далеко не отъѣхалъ, а все же... ѣздилъ!.. А все ты... Все вы съ Парашкомъ. Чего тянете, да таитесь отъ всѣхъ? Объявились бы, да за свадебку.
   Иванъ вскочилъ съ мѣста какъ ужаленный.
   -- Да развѣ я тяну-то, Марѳа Петровна!
   Потокомъ полилась рѣчь Ивана и кончилась наступательнымъ союзомъ его съ Марѳой Петровной противъ дѣвушки.
   Экипажъ, загремѣвшій на дворѣ, прервалъ ихъ заговоръ дѣйствовать на Параню, не ожидая чина поручика для князя, взять отставку и сыграть свидьбу. За своего отца Иванъ ручался и за Данилу тоже.
   -- Ну, ступай себѣ съ Богомъ,-- обратилась Марѳа Петровна къ крестнику.-- Сколько выпилъ?
   -- Четыре-съ, матушка! свѣжимъ голосомъ выговорилъ Самойловъ, отирая потъ, катившій съ его круглаго лица.
   Марѳа Петровна встала, сунула въ руку крестнику денегъ и промолвила:
   -- Ну, загляни опять когда. А дурь-то эту ты у меня изъ головы брось, слышишь!
   -- Слушаю-съ! отрѣзалъ Самойловъ.
   -- Видалое ли дѣло? Срамота... Ты красавецъ парень, да еще пятьсотъ карбованцевъ я отсчитаю на свадьбу. Слышько, Ванюша, что крестникъ-то мой надумалъ? Жениться! Да на бабѣ старой, моей ровесницѣ. Ухъ, глупая твоя башка! постучала Марѳа Петровна кулакомъ по лбу крестника.
   Иванъ между тѣмъ видѣлъ, какъ изъ коляски выпустила Анна Ивановна Брандтъ Параню и конфедерата, сама же съѣхала со двора. А они все не являлись. Иванъ оставилъ Марѳу Петровну убѣждать крестника и пошелъ чрезъ всѣ комнаты на встрѣчу.
   Приблизясь къ прихожей, онъ услыхалъ на лѣстницѣ голоса, и невольно, словно кто шепнулъ ему, осторожно и не стуча остановился близъ дверей.
   Параня смѣялась и поддразнивала конфедерата, тотъ говорилъ съ жаромъ и даже какъ будто сердясь, и оба стояли на верхнихъ ступеняхъ.
   -- Разъ сказать, обѣщать -- такъ надо сдѣлать! Тшеба, пани. Это обманъ!
   -- А если я не хочу... смѣнила мысли! подсмѣивалась Параня.-- Что жь сдѣлаешь, пане? А?
   -- Я сейчасъ вотъ... Силкомъ расцѣлую! Не одинъ, а сто разъ.
   -- О-о? отозвалась Параня.-- Это такъ можно въ землѣ Польской. А меня... О! нѣтъ...
   Иванъ, слушая, то холодѣлъ, то горѣлъ, какъ на огнѣ, и наконецъ ахнулъ, потому что Бжегинскій сдѣлалъ движеніе и вымолвилъ смѣясь:
   -- Такъ вотъ...
   Иванъ услыхалъ, какъ Параня отскочила ближе къ дверямъ и тяжело дышала среди наступившаго молчанія. Наконецъ, чрезъ нѣсколько мгновеній, она вымолвила дрожащимъ отъ гнѣва, но сильнымъ голосомъ:
   -- Когда я порѣшу чему не быть, такъ ужъ тому во вѣки не быть. Ступай панъ, уходи... Да и не навѣдывайся!
   -- Не любишь ты меня или любишь? съ отчаяніемъ произнесъ Бжегинскій.-- Не пойму я ничего въ тебѣ. Я пошутилъ, пани Уздальска. Но я чаялъ любви въ тебѣ. Поясни же мнѣ. Не любишь?
   -- Нѣтъ, рѣзко вымолвила Параня.
   -- А прежде... Вчера... Говорила...
   -- Вчера? Да!...
   -- Стало разлюбила въ едную ночь?
   -- Да.
   -- Какъ же такъ, пани? Смѣешься, пани?
   -- Нѣтъ, ей-ей, нѣтъ! Сама не вѣдаю, а истинно такъ.
   -- Кого же ты любишь? Скажи... Ротозѣя Хвалынскаго?
   Иванъ встрепенулся и ждалъ. Но Параня молчала и затѣмъ произнесла тихо и умоляющимъ голосомъ.-- Не гнѣвися. Вчера любъ ты мнѣ былъ, а нынѣ нѣтъ! Не гнѣвися. Обида за обиду. Я обманула, а ты сейчасъ хотѣлъ обидѣть меня... Прости. Богъ съ тобой. Бывай у насъ. Хочешь, входи теперь.
   -- Нѣтъ. Прости.
   Бжегинскій быстро сбѣжалъ по лѣстницѣ, а Параня долго стояла на верхней ступени, недвижимо, задумчиво, и наконецъ, тяжело вздохнувъ, тихо побрела въ комнаты. Иванъ бросился за шкафъ и пропустилъ дѣвушку, а когда она была у матери, пробѣжалъ на балконъ и опустился на первый стулъ. Сердце его билось радостно, и онъ шепталъ:
   -- Слава Тебѣ, Господи! Угодники Божіи! Святый Іоаннъ! Она меня... Она его не любитъ...
   Иванъ и молился, и говорилъ вслухъ, и совершенно запутался... Раздались шаги Парани, и онъ едва собрался съ силами, чтобы не выдать себя. Параня вышла на балконъ и, глянувъ на молодого человѣка, выговорила тотчасъ:
   -- Что ты, Иванушка? Словно тебя кто побилъ сейчасъ.
   -- Нѣтъ!..-- тихо и смущенно отозвался онъ.
   -- Скажи ты мнѣ... У меня нынѣ четыре жениха. Такъ вишь и посыпались вдругъ, какъ шишки еловыя. Первый Иванушка дурачекъ, красный колпачекъ,-- засмѣялась дѣвушка,-- второй панъ Бжегинскій, третій Селимъ... Мама тебѣ сказывала вѣдь... А четвертый вотъ уже двѣ недѣли ко мнѣ прямо сваху подсылаетъ, знаетъ, что мама на него губернатору жаловаться будетъ за обиду!-- громко разсмѣялась Параша.-- Бывшій острожный смотритель.
   -- Майоръ Колоштанъ!-- вскрикнулъ Иванъ.-- Пьяница, воръ! Изъ сдаточныхъ, холопскаго рода! Что жь это за потѣха такая? И Селимъ, и Колоштанъ... Я сейчасъ поѣду къ острожному псу... Я его...
   -- Полно, полно! Я надысь такой отвѣтъ указала свахѣ ему передать, что онъ вчера божился, что либо домъ нашъ подожжетъ, либо меня на улицѣ прибьетъ. Да вѣдь языкъ безъ костей... Ну, говори же, Иванушка, за кого мнѣ замужъ выходить. А ты, по истинѣ, по совѣсти. На свою руку не гни.
   -- За того, кого любишь... Тебѣ лучше вѣдать.
   -- А коли я никого не люблю?-- странно, какъ бы насильно усмѣхнулась дѣвушка и задумалась.-- Вотъ, ей-ей, никого. Ей-ей!
   -- Спасибо на правдѣ,-- вымолвилъ Иванъ.-- Прощай! Домой... Братъ ждетъ ѣхать въ Азгаръ.
   Иванъ сталъ блѣденъ, какъ снѣгъ, но глубоко задумавшаяся вдругъ Нараня ничего не видала и не слыхала.
   -- Прощай-же, Параня. Въ Азгаръ я...
   -- Да! Да! Прощай, прости!-- разсѣянно вымолвила она.
   Иванъ стоялъ и переминался. Параня словно нарочно опустила глаза въ землю и стояла, какъ каменная, сложивъ руки, сморщивъ брови и приковавъ красивые глаза къ рѣшеткѣ балкона. Иванъ повернулся вдругъ и побѣжалъ вонъ изъ дома, не простясь и съ Марѳой Петровной. Слезы лились по его блѣднымъ щекамъ. Легкій вѣтерокъ напомнилъ Ивану, что онъ забылъ свою шапку. Онъ хотѣлъ было вернуться, но отчаянно махнулъ рукой и безъ шапки влѣзъ въ свой экипажъ.
  

VII.

   Князь Данило, побывавъ у Кудрявцева, заѣхалъ къ Брандту, и на этотъ разъ болѣе понравился старику. Онѣ ни слова не сказалъ о вчерашнемъ и не извинился за свое гнѣвное поведеніе; но зато онъ былъ крайне любезенъ со старикомъ.
   Брандтъ совершенно растаялъ, и они долго говорили о новости -- бунтѣ въ Оренбургскомъ краѣ. Губернаторъ, прося сохранить тайну, разсказалъ ему, что зналъ, и выражалъ безпокойство на счетъ того, что крѣпости всей линіи почти безъ гарнизоновъ, безъ пороху, и въ розницу легко могутъ быть взяты. Рейнсдорпа онъ называлъ слишкомъ мягкимъ и нерѣшительнымъ правителемъ.
   Князь Данило не придавалъ значенія ни бунту, ни самозванству. Брандтъ напомнилъ ему, что начальникъ шайки, бѣглый солдатъ, Погашевъ, не первый самозванецъ, и что за годъ уже былъ въ Царицынѣ солдатъ Богомоловъ, назвавшійся Петромъ III.
   -- Ну и что же сотворилъ? Пять мѣщанъ поднялъ на бунтъ! И этихъ теперь перехватываютъ. Вотъ смотрите, генералъ, завтра прибудетъ гонецъ, что Погашевъ сей сидитъ въ острогѣ Яицкомъ.
   -- Жду! Жду! А все-таки страшусь за фортеціи. Въ розницу пятьсотъ бунтовщиковъ ихъ по очереди переберутъ, и Рейнсдорпъ ничего не сдѣлаетъ.
   Князь Данило всталъ.
   -- Что-жъ? Разбойничество Стеньки Разина стало повторятся, по вашему разсужденію?-- разсмѣялся князь.
   Брандтъ тоже весело и добродушно расхохотался и пошелъ провожать гостя черезъ залу.
   -- Мой нижайшій поклонъ вашему достопочтенному родителю. Что онъ къ намъ не навѣдается хотъ на одну зимку? Я чаю, княжнѣ пора ужъ жениха...
   -- А у васъ ихъ много въ Казани... для княжны Хвалынской?-- насмѣшливо спросилъ Данило.
   Брандтъ разсмѣялся снова и прибавилъ:
   -- Что дѣлать? Сами изволили замѣтить. Пьянство, карты, шалости. Тутъ вѣдь Азія. Вотъ только изъ татаръ есть прекрасные юноши. Видѣли вы вчера Селима? Давай Богъ намъ такихъ. Умница, смирный и учится много. Да вотъ скоро и ему карачунъ будетъ. Пропадетъ малый.
   -- Отчего-же?
   -- Окреститься хочетъ. Не мните, князь,-- спохватился Брандтъ,-- что я говорю, какъ протестантъ. Нѣтъ. А это у насъ про обычай вошло. Какъ казанскій татаринъ, дворянинъ или мурза что-ли по-ихнему, станетъ съ нашимъ дворянствомъ сноситься, окрестится въ вѣру православную, такъ и запропадетъ. Такіе начнетъ творить подвиги, что страсть. У меня такихъ въ губерніи съ десятокъ въ опекѣ, да двое въ домѣ умалишенныхъ съ пьянства, да еще двое при острогѣ, въ дворянскомъ отдѣленіи, за самое свирѣпое истязаніе и смертоубійство своихъ рабовъ. Вотъ и Селимъ туда норовитъ,-- разсмѣялся губернаторъ.
   Въ эту минуту вернулась съ прогулки Анна Ивановна Брандтъ и, разсказавъ о какой-то шуткѣ своей любимицы Парани, навела Данилу на мысль ѣхать къ Уздальскимъ.
   Тамъ, принятый Марѳой Петровной на лѣстницѣ съ почетомъ и съ особенною любезностью, князь нашелъ гостей: хромого генерала Сельцева съ женой и съ дочерью, лучшаго доктора въ городѣ, Итальянца Джули, и князя Черемисова.
   Бесѣда шла о свадьбѣ Уздальскаго, объ его невѣстѣ Кречетовой и объ ея отцѣ.
   Параня почему-то была особенно въ духѣ, сидѣла въ углу и шепталась съ Дашей Сельцевой, которая знала всегда все происходящее въ городѣ.
   Теперь она разсказывала Паранѣ, что вечеромъ будетъ у князя Улуса Андреевича розыгрышъ татарки. Татарку эту, не казанскую, а турецкую, изъ Крыма, Андрей Уздальскій, собираясь жениться, разыгрываетъ у Черемисова.
   Между тѣмъ Марѳа Петровна разсказывала гостямъ въ подробностяхъ, что ея сестра Барская, живущая съ мужемъ въ Оренбургѣ, пишетъ, что собиралась везти захворавшаго мужа въ Казань, да боится.
   -- Много разбоевъ въ округѣ ихнемъ. Какой-то злодѣй проявился и салтаномъ себя величаетъ китайскимъ.
   -- Что вы мамоньку слушаете?-- воскликнула бойко и весело Параня.-- Она всегда все въ ступѣ столчетъ. Тетушка отписываетъ, что тотъ злодѣй вовсе не салтаномъ назвался, а россійскимъ...
   -- Молчи, Парашокъ, молчи,-- поспѣшно перебила Марѳа Петровна.
   -- Сама молчи, старая грѣховодница,-- шутя отозвалась Параня и топнула ногой.
   -- При чужихъ людяхъ-то! Ахъ, безстыдница дѣвица! Что гости-то подумаютъ, какъ ты съ матерью поступаешься? Хорошо это, ваше превосходительство?
   Генералъ Сельцевъ по своей привычкѣ вытаращилъ глаза и разсмѣялся вмѣстѣ съ другими. Гости уже привыкли къ этимъ колѣнцамъ Парани. Одинъ князь Данило пристально и удивленно глянулъ на дѣвушку.
   -- А князь то что помыслитъ о тебѣ? А? Поѣдетъ къ родителю или въ Питербурхъ и разскажетъ всѣмъ, какую дѣвицу въ Казани видѣлъ!
   -- Полно ты мнѣ зубы-то заговаривать, яблоко моченое!
   И Параня сдѣлала матери гримасу.
   Князь Черемисовъ громко хохоталъ и проговорилъ:
   -- Ай да Прасковья Алексѣевна! Такъ! такъ! люблю. Что старшихъ слушать? Чего они смыслятъ? Ничего! Правда ли моя?
   -- Она еще то ли творитъ?-- весело жаловалась Марѳа Петровна Данилѣ.-- Спросите вы, князь, какъ она Осипъ Кесырыча обманула недавно. Я была у всенощной, видите-ли, а она...
   Данило прервалъ вопросомъ о томъ, кто Осипъ Кесырычъ, и докторъ Джули, вставъ съ мѣста, раскланялся предъ нимъ.
   -- Джузеппе Чезаре Джули!-- выговорилъ пѣвучимъ голосомъ худенькій и черненькій Венеціанецъ.
   Марѳа Петровна разсказала гостямъ послѣднее колѣнце своего Парашка, то есть, какъ дѣвушка легла на дорожкѣ въ саду около стѣны дома и послала дѣвчонку къ доктору сказать, что барышня выпала изъ окна и разбилась.
   -- Прибѣжалъ мой Осипъ Кесырычъ. Ахаютъ и охаютъ. А людишки-то мои тожь не вѣдаютъ, не то правда все, не то мороченье одно. И что тутъ было, государи мои? Согнали дѣвокъ, понесли ее въ горницы, положили. Лежитъ какъ мертвая, не дышетъ вѣдь, ей Богу! не дышетъ. Вотъ спросите Осипъ Кесырыча! Ей Богу!-- клялась Марѳа Петровна.
   -- Si signore,-- обратился Джули къ князю, какъ будто думая, что петербургскій князь долженъ знать непремѣнно по-итальянски.
   -- А ужь со мной-то она... бичеву вьетъ. Не родная я ей мать, вотъ и не почитаетъ,-- лукаво молвила Марѳа Петровна, подмигивая Сельцеву.
   -- Ну, постой же, вотъ уѣдутъ они, я тебя въ допросъ возьму!-- грозилась Параня изъ своего угла.
   Данило всталъ. Эти шутки матери съ дочерью произвели на него странное и нелѣпое впечатлѣніе, такъ что ему не захотѣлось оставаться долѣе.
   "Ай да Иванъ! Выискалъ себѣ невѣсту,-- думалъ онъ, выходя.-- Намъ въ лагерь Молдаванокъ привозили такихъ десятками, только не затѣмъ, чтобы жениться на нихъ".
   Князь Черемисовъ вышелъ за княземъ и сталъ звать вечеромъ къ себѣ. Данило отказывался всячески, но Черемисовъ такъ присталъ къ нему, что онъ обѣщалъ быть на минуту.
   Пріѣхавъ домой, Данило велѣлъ все готовить къ отъѣзду, чтобы въ ночь выѣхать. Онъ нашелъ брата на постели грустнаго и съ глазами красными, какъ у кролика.
   -- Что-нибудь да есть новое,-- обрадовался Данило, и ни слова не сказалъ брату о послѣднемъ впечатлѣніи, вынесенномъ изъ дома Уздальскихъ.
  

VIII.

   Князь Черемисовъ былъ богачъ-помѣщикъ изъ татаръ. Онъ окрестился только въ двадцать лѣтъ, по желанію отца своего, перешедшаго въ христіанство со всею семьей и домочадцами. Обращеніе его въ православіе, казалось, принесло несчастіе всей семьѣ, къ великой радости его единовѣрцевъ, и къ изумленію Русскихъ. Въ десять лѣтъ, изъ большой семьи, двухъ стариковъ, четырехъ сыновей и трехъ дочерей, остался одинъ младшій князь. Отецъ и двѣ дочери умерли отъ оспы, а третья сбѣжала и пропала безъ вѣсти; два сына умерли отъ пьянства въ чахоткѣ, а одинъ утонулъ.
   Отецъ Черемисова при крещеніи измѣнилъ имя Шакой на имя Андрей. Младшій сынъ, носившій имя Бахтіаръ и прозвище Улусъ, назвался въ крещеніи Борисомъ, но почему-то, сначала въ семьѣ, а затѣмъ и въ обществѣ, остался съ прозвищемъ, и изъ всѣхъ, по привычкѣ называвшихъ его Улусомъ Андреевичемъ, немногіе знали его настоящее имя. Даже празднуя и обѣдая у него, ежегодно, въ день Бориса и Глѣба, никто не задумывался надъ вопросомъ: какимъ образомъ князь Улусъ Андреевичъ Черемисовъ именинникъ въ этотъ день?
   Князь, уже по смерти отца, женился на сестрѣ пріѣзжаго доктора Джули. Вѣрнѣе сказать, Итальянка хитро женила на себѣ богатаго principe, но, проживъ вмѣстѣ три года, они разстались, потому что Francesca Giuli оказалась характеромъ сатана. Однажды, послѣ того какъ она бѣгала по дому за Улусомъ Андреевичемъ съ ножёмъ, грозя его зарѣзать, не днемъ, такъ во снѣ, князь выѣхалъ изъ дому, потомъ жаловался въ Петербургъ, прося развода, и получилъ позволеніе разстаться съ женою, обезпечивъ ея существованіе. Князь передалъ ей одно большое имѣніе въ сосѣднемъ съ Казанью намѣстничествѣ. Чрезъ два года, за свирѣпое обращеніе съ рабами и, въ особенности, вслѣдствіе скоропостижной смерти сельскаго дьякона-красавца у нея въ кабинетѣ, княгиня Франческа была взята въ опеку, а князя обязали принять имѣніе назадъ, женѣ же выдавать ежегодную пенсію.
   Братъ Франчески, Джузеппе, которому князь хотѣлъ поручить жену и платить пенсію обоимъ, отказался и отъ сестры, и отъ денегъ. Онъ вообще не бралъ у богача зятя ни гроша, жилъ медициной и получалъ, впрочемъ, большой доходъ, считаясь лучшимъ докторомъ во всей провинціи.
   Два сына князя, еще маленькіе, остались съ нимъ, и одного изъ нихъ, Бориса, онъ обожалъ до страсти. У Франчески, уже послѣ размолвки, родился еще сынъ и остался при ней. Князь Черемисовъ смѣялся и намѣкалъ своему пріятелю и вѣчному должнику Ахлатскому:
   -- Онаго, братъ, по праву бери ужъ ты на свое попеченіе.
   -- Возьму,-- отшучивался Ахлатскій.-- Опасаюсь токмо, что онъ, какъ выростетъ да заговоритъ, то первое же скажетъ: Паки, паки міромъ Господу помолимся.
   Черемисовъ прежде всего любилъ ѣсть и пить, и славился въ городѣ хлѣбосольствомъ, обѣдами и винами. Затѣмъ онъ давалъ всякому взаймы и почти навязывалъ тѣмъ, кто не бралъ.
   -- Вотъ за карбованцы меня и любятъ люди,-- объяснялъ онъ.-- Даромъ любить не будутъ.
   Состояніе было большое, однако уже начинало шататься. Въ особенности разоряли князя не обѣды, не пріемы и не ссуды въ долгъ безъ отдачи, а общій порокъ,-- карты, съ постояннымъ проигрышемъ. Ахлатскій бралъ у друга-пріятеля сколько могъ, но Черемисовъ не жалѣлъ.
   -- Что Сила Титычъ?-- говорилъ про него князь.-- Онъ воробей на гумнѣ. Картищи проклятыя, вотъ что заѣло нашего брата дворянина.
   Князь любилъ говорить часто, что онъ русскій человѣкъ и дворянинъ, будто старался этимъ заставить всѣхъ позабыть, что онъ новокрещенъ. Не было ему большей обиды, какъ если кто, шутя или на зло, назоветъ его выкрестомъ.
   Князь Черемисовъ, вернувшись домой отъ Уздальскихъ, отправился къ своимъ пріятелямъ конфедератамъ. Бжегинскіе жили во флигелѣ его дома даромъ и даже стоили ему денегъ, потому что Черемисовъ отказался брать съ казны нѣсколько рублей въ годъ, полагаемыхъ на наемъ квартиры для ссыльныхъ, и, поселивъ Бжегинскихъ у себя, отдѣлалъ большой флигель заново.
   Братья Бжегинскіе были Барскіе конфедераты, взятые въ плѣнъ и сосланные въ числѣ многихъ другихъ въ Казань, гдѣ ихъ всѣхъ было нѣсколько сотъ человѣкъ. Съ ними вмѣстѣ попалъ и бельгіецъ Деталь, сынъ Варшавской еврейки, родившійся въ Брюсселѣ, но юношей пріѣхавшій въ королевство Польское съ вдовой матерью. Портной по ремеслу, онъ открылъ въ Варшавѣ магазинъ платья, а затѣмъ сталъ въ ряды партизановъ конфедераціи, прельстившись чиномъ офицера, который ему обѣщали, но попалъ только въ плѣнъ.
   Братья Бжегинскіе долго оставались въ Петербургѣ на особомъ попеченіи и присмотрѣ, но когда правительство замѣтило, что они стали вліятельнымъ центромъ польскаго кружка, имѣвшаго большія средства, тайныя совѣщанія и частыя сношенія, не только съ Польшей, но и съ Франціей и даже съ Турціей, то ихъ отправили обоихъ въ Казань. Деталь, мастеръ на всѣ руки, отправился за Бжегинскими, такъ какъ со времени плѣна исправлялъ у нихъ должность портного, эконома и учителя французскаго языка. Деталь тоже составлялъ изъ травъ какіе-то духи для Яна и переплеталъ книги для Казиміра, и кромѣ того училъ перваго играть на флейтѣ, а второму переписывалъ набѣло огромныя письма и донесенія о Россіи и Русскихъ къ кому-то во Францію, кто титуловался въ письмахъ: Monseigneur. Въ Казани Деталь вдругъ (неизвѣстно какъ) разжился, взбунтовался противъ Поляковъ, и отъ зари до зари болтался по городу, обѣдая, ужиная и даже ночуя внѣ дома, у безчисленныхъ знакомыхъ, гдѣ игралъ на флейтѣ, показывалъ фокусы, кроилъ узенькіе атласные жилеты новѣйшаго фасона à la puce molestée и какіе-то суконные колпаки, которые прозвалъ calotte chismatique. Наконецъ, говоря на языкѣ полу-польскомъ, полу-русскомъ, довольно понятно, Деталь пускалъ турусы на колесахъ про Лондонъ и про Парижъ, гдѣ никогда не бывалъ, про кузена виконта или дядю маркиза, никогда не существовавшихъ и т. д. Янъ Бжегинскій сердился на отбившагося отъ рукъ портного, но молчалъ по приказу старшаго брата, а Казиміръ самъ не мѣшалъ Деталю врать, за то что бельгіецъ съ своей стороны честно молчалъ про всѣ донесенія его во Францію, которыя прежде переписывалъ.
   Братья Бжегинскіе были родомъ изъ Бѣлоруссіи, аристократы и съ порядочнымъ состояніемъ. Ихъ было четыре брата. Янъ и Казиміръ попали въ число основателей Барской конфедераціи; кромѣ того Казиміръ замѣшался и въ дѣло извѣстнаго похищенія короля Станислава. Третій братъ, тоже конфедератъ, бѣжалъ въ Америку и прославился тамъ своими подвигами въ войнѣ за независимость; четвертый отправился въ Турцію и былъ уже турецкимъ беемъ. Оставшійся дома старикъ дядя управлялъ общими дѣлами и высылалъ денегъ двумъ казанскимъ плѣнникамъ, такъ какъ другіе двое не нуждались въ средствахъ. Самый умный и дѣльный изъ четырехъ былъ старшій, Казиміръ, воспитанный во Франціи въ іезуитской школѣ и знавшій восемь языковъ, астрономію и даже немного астрологіи и алхиміи. Всегда угрюмый, почти мрачный, онъ, за исключеніемъ своихъ, не знался ни съ кѣмъ, кромѣ губернатора, Черемисова, Андрея Уздальскаго и Измаилъ бея; съ остальными Казанцами онъ оставался на шапочномъ знакомствѣ и сидѣлъ дома, занятый чтеніемъ и письмомъ. Младшій изъ всѣхъ братьевъ, Янъ, напротивъ ѣздилъ всюду, всегда щегольски одѣтый, всегда любезный, особенно съ женщинами, кокетливый съ дѣвушками, услужливый и почтительный со старухами. Яна всѣ любили, а нѣкоторыя молоденькія и обожали. Онъ былъ красавецъ и молодецъ на стрѣльбу, верховую ѣзду и танцы. Отношенія сорокалѣтняго Казиміра къ двадцати-двухлѣтнему брату были отношенія отца къ любимому сыну. Казиміръ баловалъ брата, предоставляя ему всѣ деньги на наряды, веселье и карточную игру, но часто и журилъ его, хотя исключительно за одно и то же: за дружбу съ Ахлатскимъ и другими, ему подобными. Янъ обѣщался отдаляться, быть больше въ своемъ кружкѣ конфедератовъ, но снова увлекался, и если не дружился въ дѣйствительности съ казанскою кутящею молодежью, то все-таки часто шалилъ вмѣстѣ съ другими, праздными сорви-головами.
   Однажды только, и недавно, Казиміръ былъ взбѣшенъ на Яна, разбранилъ его, выгналъ отъ себя, и не говорилъ съ братомъ цѣлую недѣлю. Причина была немаловажная. Янъ просилъ позволенія жениться. Предъ баломъ Брандта они снова помирились, и Казиміръ былъ слишкомъ погруженъ въ свои занятія, чтобы замѣтить, за кѣмъ волочится братъ, на комъ собирался жениться, и прошла ли эта нелѣпая затѣя.
   Когда князь Черемисовъ явился къ друзьямъ, то еще изъ прихожей услыхалъ громкій и гнѣвный голосъ Казиміра, большей частью скупого на слова, а тѣмъ болѣе на длинныя рѣчи и споры.
   -- Что такое приключилось? спросилъ входя князь, не понимавшій по-польски.
   Янъ молча лежалъ на диванѣ, угрюмый и грустный, а Казиміръ, полусидя на письменномъ столѣ, однообразнымъ, но сильнымъ голосомъ, какъ всегда, безъ жестовъ и не поднимая глазъ отъ полу, горячо объяснялъ что-то брату. При появленіи Черемисова онъ замолчалъ и на повторенный вопросъ отвѣчалъ сухо:
   -- Мало ли что у брата съ братомъ есть,-- и прибавилъ:-- испортила мнѣ Яна ваша Казань. Я буду просить императрицу о ссылкѣ насъ куда-нибудь, хоть въ Сибирь.
   -- Спроси у князя, правду ли я говорю? вымолвилъ Янъ по-русски, голосомъ дрогнувшимъ отъ волненія и грусти.
   Казиміръ молчалъ съ минуту и отвѣчалъ брату по-польски.
   -- Если хочешь посредника и судью между нами, я и на это согласенъ. Но выбери по крайней мѣрѣ кого изъ нашихъ, хоть Потоцкаго. Но я предупреждаю тебя въ послѣдній разъ, я не хочу, чтобы ты уступилъ мнѣ. Я хочу тебя убѣдить. Хочу, чтобы ты самъ понялъ и отказался по доброй волѣ. Въ нашемъ положеніи некогда только плясать, да кутить, нельзя и жениться. Надо быть готовымъ каждый день пожертвовать собой. А что касается дѣвушки, то въ ней польскаго только одна бойкость... Вотъ все! Больше я говорить не буду.
   Казиміръ подавилъ тяжелый вздохъ и обернулся къ Черемисову.
   -- Время къ вамъ въ гости... Пойдемъ.
   И всѣ трое вышли и отправились въ домъ.
   -- Гнѣвный онъ у тебя, мотнулъ головой Черемисовъ на шедшаго впереди Казиміра.
   Янъ тоскливо улыбнулся.
   -- Злюка? А? Змѣй Драконычъ? А? Правда-ль моя?
   Необычайное происшествіе, надѣлавшее много шуму въ городѣ, послужило поводомъ къ вечеринкѣ Черемисова.
   Андрей Уздальскій, отправившись однажды, года за два предъ тѣмъ, по дѣламъ въ Макарьевъ, привезъ оттуда съ собой красивую крымскую Татарку, которую купилъ за пятьсотъ рублей у какого-то астраханскаго купца, пріѣхавшаго на ярмарку съ персидскими товарами. Татарка, краденая изъ Бахчисарая и проданная сначала въ Ростовѣ-на-Дону, попала въ Царицынъ и, купленная опять проѣзжимъ купцомъ, была продана на Макарьевской ярмаркѣ Андрею и стала баловнемъ Казанцевъ. Всѣ ее дарили, и всѣ о ней заботились, и всѣ завидовали покупкѣ Уздальскаго. Черемисовъ даже ѣздилъ послѣ того тайно отъ друзей на ярмарку, въ надеждѣ купить такую же крымку, но безъ успѣха.
   Шерфе, съ крымскимъ типомъ лица, была красивое, но крошечное существо, съ виду ребенокъ лѣтъ двѣнадцати, и это именно и составляло ея прелесть для всѣхъ. Въ Казани процвѣтали татарскіе и калмыцкіе типы; маленькія сѣренькія щелки, вмѣсто глазъ, широкія скулы, курносые, рѣдко красивые, а чаще расплюснутые носы, и наконецъ, рыжеватые или желто-бѣлые волосы. Шерфе была отмѣтнымъ соболемъ, съ своею длинною черною косой, съ своими миндалевидными черными глазами, съ горбатымъ тонкимъ носикомъ, съ вздернутыми ноздрями и съ вѣчно-матовымъ лицомъ. Вдобавокъ это была безпокойная и огневая фигурка, то страстно тоскливая, то бѣшено веселая, съ горящимъ взоромъ и неумолкаемымъ хохотомъ на тонкихъ губахъ. Подчасъ случалось ей и пылить, больше изъ ревности, и она кидалась на разсердившаго ее противника, царапала его длинными ногтями, или быстрымъ движеніемъ снявъ башмакъ съ крошечной ноги, кидалась бить имъ своего врага изо всей силы по головѣ. Но существо это было слишкомъ мало, слабо, производило только смѣхъ и становилась потѣхой даже въ гнѣвѣ своемъ.
   Многіе, въ томъ числѣ и Черемисовъ, давно упрашивали Андрея продать или подарить имъ Шерфе, но Уздальскій, которому Татарка начинала прискучивать, изъ самолюбія не уступалъ ее никому. Теперь, съ пріѣздомъ въ Казань, онъ объявилъ вдругъ, что привезъ съ собой изъ деревни Шафку или Шарика, какъ прозвали Шерфе, и намѣренъ, ради своей свадьбы, подарить ее кому-нибудь.
   Охотниковъ явилось такъ много, что придумали продавать Шерфе съ торговъ, кто больше дастъ; но Андрей не захотѣлъ торга и рѣшилъ, что онъ отдастъ звѣрка, кому выпадетъ онъ по жеребью. Шерфе, разумѣется, не безпокоилась; когда узнала, что будутъ участвовать въ жеребьи только пріятели Андрея, и весело поѣхала съ Уздальскимъ на вечеръ.
   Когда князь Хвалынскій явился къ Черемисову, то нашелъ уже тамъ все собравшееся общество, отчасти все тѣхъ же, кото онъ уже видѣлъ вчера на балѣ, помимо двухъ, трехъ новыхъ личностей.
   Прежде всего Черемисовъ сталъ просить Данилу помириться съ Яномъ и, къ своему даже удивленію нашелъ въ князѣ полную готовность на это.
   Янъ, слегка смущаясь, первый подошелъ къ князю, послѣ того какъ Казиміръ, повернувшись быстро на каблукахъ, вышелъ изъ горницы и ушелъ къ себѣ. Данило былъ въ духѣ и почти охотно заговорилъ съ Яномъ.
   Какъ это случилось, князь самъ не зналъ. Часто приходилось ему въ жизни поступать на основаніи разсужденія: такъ, или пожалуй, или: что за важность.
   Когда Данило отошелъ отъ Яна, къ нему, человѣку высокаго роста, приблизилось вдругъ крошечное существо въ красномъ платьѣ, съ золотымъ поясомъ, и, прыгнувъ на него, повисло на шеѣ. Онъ невольно вздрогнулъ; многіе разсмѣялись.
   Шерфе пристально разглядѣла его носомъ къ носу и пискнула:
   -- Можно въ губы?
   И не дожидаясь обыкновеннаго въ этомъ случаѣ отъ каждаго отвѣта, она поцѣловала его, потомъ, соскочивъ на полъ, перебѣжала, вспрыгнула на диванъ и, повозившись какъ собака на одномъ мѣстѣ, усѣлась, поджавъ ноги подъ себя.
   Когда князю объяснили все, онъ сѣлъ около Шерфе и усмѣхаясь сталъ разглядывать ее. Звѣрокъ понравился и ему. Шерфе тотчасъ же перелѣзла къ нему на колѣни и стала молча гладить его по головѣ и по плечу, какъ сталъ бы иной охотникъ гладить лошадь по холкѣ. Затѣмъ Шерфе подозвала Андрея и сказала ему:
   -- Продай Шерфе вотъ эта челвѣкъ!
   И она начала жалостливо упрашивать Данилу купить ее, при громкомъ хохотѣ и шуткахъ всѣхъ. Князь соглашался не то шутя, не то серьезно, но Андрей не хотѣлъ измѣнить избранному способу передать Шерфе въ другія руки.
   Въ числѣ новыхъ для князя личностей былъ и полу-еврей Деталь, съ которымъ онъ заговорилъ нетвердымъ французскимъ языкомъ, а затѣмъ Разумникъ Бѣлокопытовъ съ разпухлою рожей и съ огромнымъ ячменемъ на глазу, отъ котораго его глупое лицо казалось не то удивленнымъ, не то испуганнымъ.
   При смѣхѣ, говорѣ, даже гулѣ голосовъ, начался жеребій, и черезъ полчаса всякой возни, причемъ каждый предлагалъ свой способъ жеребья, Татарка выпала на долю наименѣе плѣненнаго ею. Андрей шутя взялъ Шерфе на руки и передалъ ее выигравшему Яну. Конфедератъ слегка смутился при всѣхъ взглядахъ и шуткахъ, обращенныхъ къ нему; когда же Шерфе стала разглядывать его лицо, какъ бы видя его въ первый разъ, или желая провѣрить въ эту важную минуту впечатлѣнія прежняго времени, то поднялся безумный гвалтъ.
   Шерфе, оглядѣвъ Яна, перешла тихо къ князю Данилѣ (обыкновенно она всегда и всюду скакала) и, оглядѣвъ его въ свою очередь, обратилась къ Андрею съ угрозой и съ укоризной.
   -- Дуракъ! Свиніа! Вотъ! Зачѣмъ не эта челвѣкъ далъ миніа. Эта хорошо, а та -- не знаю.
   Хохоту не было конца.
   Князь Данило вскорѣ, не дожидаясь ужина, распрощался, извиняясь неотложнымъ отъѣздомъ въ Азгаръ.
   Съ отъѣздомъ князя многіе гости какъ-то пріободрились и повеселѣли. Петербургскій князь стѣснялъ ихъ. Селимъ пустился въ шутовскіе разсказы о свирѣпости Яна и совѣтовалъ Шерфе, чтобъ она ушла отъ Бжегинскаго къ нему.
   Ахлатскій разсказалъ -- какъ вымазалъ углемъ одного купца изъ гостинаго двора, который приходилъ за полученьемъ по счету. Деталь вдругъ ахнулъ, вспомнилъ что-то, полѣзъ въ карманъ и, вынувъ бумажку, вымолвилъ:
   -- Dites dons, vous autres, que signifie ceci en russe:-- И Деталь прочелъ написанное французскими буквами:
   -- Iabi vasse pluque ami encore mille!
   Никто не понялъ.
   -- Cependant, c'est du moscovite tout pur. Ça m'а été dit ce matin, et je l'ai inscrit pour ne pas l'oublier. Не вѣмъ, цо то есть, но то русски phrase.
   Долго бились всѣ надъ загадкой. Деталь клялся, что ему это сказалъ мужъ одной его знакомой чиновницы.
   Черемисовъ сѣлъ въ уголъ съ бумажкой и, ломая себѣ голову, прочиталъ громко разъ пятнадцать кряду.
   -- Iabi vasse pluque ami encore mille!
   Въ эту минуту вошелъ скрывавшійся въ гостиной дюжій Разумникъ и вдругъ услыхалъ громкій голосъ Черемисова, не обращенный ни къ кому, тогда какъ глаза его были устремлены на вошедшаго.
   -- За что же-съ? вымолвилъ Разумникъ удивленно въ отвѣтъ князю.
   -- Что за что? удивился и Черемисовъ.
   -- Вы изволите говорить, плюхами бы меня накормили. За что же-съ?
   Черемисовъ заоралъ:-- Ура!
   Загадка разъяснилась.
   Деталь, несмотря на свой всегда мѣдный лобъ, немного опѣшилъ при дружномъ хохотѣ всей компаніи отъ фразы:
   -- Я бы васъ плюхами накормилъ.
   Онъ взялъ свою флейту и сталъ играть, а затѣмъ запѣлъ было романсъ:
  
   Dis moi, Nannette, pourquoi je t'aime?..
  
   Но не кончилъ и заоралъ во все горло.
  
   Vive Henry Quatre!
   Vive ce roy vaillant!
   Ce diable à quatre,
   Ce modèle des amants! и т. д.
  
   И послѣ требованія Селима объяснить смыслъ, перевелъ такъ: "Хорошій король Анри четыре. И хорошій молодецъ. Чортъ сердитый. Очень много любитъ дѣвицъ", и т. д.
   Черемисовъ нашелъ, что такая пѣсня про короля или царя неприлична и спѣлъ въ свою очередь:
  
   Ужъ и гдѣ ты, жена, шаталася,
             Домой запоздалася?
   Я тебя, гульная баба,
             Отмочалю за космы!
  
   Когда онъ кончилъ длинную пѣсню, Деталь обернулся къ одному конфедерату Туровскому, и выговорилъ:
   -- Ils appelent èa une romance?
   И онъ съ гримасой заткнулъ носъ.
   Послѣ этого сѣли за столъ, а послѣ ужина и послѣ многихъ опустѣвшихъ бутылокъ не было конца тѣмъ штукамъ, которыя придумала повеселѣвшая компанія, чтобы справить свадьбу Яна и Шерфе яко-бы по-мордовски, съ разными подробностями.
   Напрасно Янъ отказывался, Шерфе была въ восторгѣ, и подпившее общество исполняло надъ ними обычай за обычаемъ и придумывало не вѣсть что... Даже гимназистъ Разумникъ, самъ-другъ съ ячменемъ, смущались, глядя на эту свадьбу.
  

IX.

   Князь Иванъ заболѣлъ отъ душевной борьбы. Онъ пробовалъ разлюбить свою Параню, и отъ одной этой пробы въ одинъ день чуть не похудѣлъ, какъ спица. Черезъ сутки братья усѣлись въ рыдванъ, но, отъѣхавъ нѣсколько шаговъ отъ дому, встрѣтили посланнаго отъ губернатора за Иваномъ. Этотъ хотѣлъ было дать на водку посланному и отдѣлаться, но Данило воспротивился нарушенію служебнаго долга. Черезъ полчаса Иванъ вернулся отъ Брандта съ новымъ порученьемъ ѣхать въ Оренбургъ, и чуть не плакалъ.
   Данило, не зная, какъ лучше уговорить и утѣшить брата въ его неожиданномъ горѣ, рѣшился было передать ему слышанное секретно отъ Брандта о самозванцѣ, но, подумавъ, нашелъ, что не слѣдъ и брату родному разглашать государственную тайну.
   Братья простились, и Данило второй разъ съѣхалъ со двора, окруженный своею конницей.
   Незадача была князю въ пути. Въ тотъ же день, въ сумерки, онъ неожиданно застрялъ на половинѣ дороги между Казанью и Азгаромъ. На второмъ переѣздѣ, послѣ часового роздыха, путники наѣхали вдругъ на заставу около какой-то маленькой деревушки. Рыдванъ и конныхъ остановили нѣсколько мужиковъ, которые, перегородивъ дорогу околицей, сколоченною кой-какъ изъ сосновыхъ лѣсинъ, требовали съ молодцовъ полтину за проѣздъ.
   Наѣздники зашумѣли, и крики скоро перешли въ драку. Дремавшій князь очнулся и выглянулъ въ окно. При видѣ мундира, мужики опѣшили и, не говоря ни слова, бросились со всѣхъ ногъ бѣжать отъ своей заставы въ поле. Снова началась травля, какъ за Яшкой въ Никитскомъ. Двоихъ тотчасъ же поймали и привели къ князю.
   Оказалось, что они самовольно выстроили заставу и собирали деньги. Хвалынскій хотѣлъ ихъ сдать въ деревушкѣ, но въ ней не нашлось ни единой души. Даже страшно было смотрѣть на пустую улицу и пустые дома. Словно чума прошла здѣсь. Мужики объяснили, что всѣ души были проданы помѣщикомъ Уздальскимъ на свозъ въ другой уѣздъ, а изъ оставшихся въ деревнѣ пятнадцати душъ кто попалъ въ бѣгуны, а кто перешелъ жить въ сосѣднее село Таковское. Въ устроеніи заставы мужики каялись.
   -- По бѣдности, родимый, прокормиться нечѣмъ.
   Князь велѣлъ разбросать околицу, а затѣмъ повезъ мужиковъ за пять верстъ въ Таковское. Они дорогой увѣряли молодцовъ князя и божились, что съ другихъ примѣръ взяли. Что заставъ видимо-невидимо въ околоткѣ по всѣмъ проселкамъ, только они вотъ сглупили съ Митюхой солдатомъ, который научилъ ихъ выстроиться на больно ужъ важномъ трактѣ.
   Мужики однако не пріуныли, и все время, что ѣхали съ молодцами, тоже посаженные на лошадей, подсмѣивались другъ надъ другомъ.
   -- Во, Петруха, и заставили столбовую! Вотъ-те и караульщики! Буде остановлять ѣздоковъ!
   -- Теперь сами поѣхали! отшучивался Петруха.
   -- И не зажила, а опять подкладывай!
   -- А ты, Егорка, не свались! Убьешься! подсмѣивался Петруха надъ тѣмъ, что оба были привязаны къ сѣдламъ.
   -- Ишь, вѣдь, разбойники! удивлялись молодцы князя.-- Смѣхоту завели. Ни почемъ.
   Еще за полверсты отъ Таковскаго всѣ замѣтили сильное движеніе на слободѣ.
   -- Ѣхать ли туда? Данило Родивонычъ? шепнулъ кучеръ Митроха, оборачиваясь съ козелъ къ князю.-- Тамъ, кажись, не ладно. Бунтъ пожалуй.
   Данило смутился, но тотчасъ же взбѣсился на себя за эту мгновенную робость.
   -- Пошелъ! крикнулъ онъ сердито, но однако осмотрѣлъ кремни на пистолетахъ и всыпалъ свѣжаго пороху.
   При въѣздѣ въ село, онъ велѣлъ остановиться и, выйдя изъ экипажа, пошелъ пѣшкомъ. Слобода была залита толпой.
   -- Что за сборъ здѣсь? вымолвилъ князь сурово и важно, подходя къ одной кучкѣ.
   Нѣсколько человѣкъ тихонько и молча разошлись и разсыпались, а бѣлобородый центръ кучки, старики на подборъ, встрѣтили Хвалынскаго со смущеньемъ и поклонились, поснимавъ шапки.
   -- Что за сходъ у васъ? спросилъ снова князь.
   Передніе упали на колѣни.
   -- Что вы? изумился Хвалынскій.
   -- Милостивецъ, не гнѣвайся! Коли насъ обжаловали, ты не вѣрь! заговорилъ одинъ старикъ.-- Мы токмо запоздали мало, потому разоръ великъ. А коли обождешь малость, мы сполна, какъ завсегда, внесемъ по силѣ своей.
   -- А разсуждали мы, родимый, что не сберешь ни алтына охотой, а надо избы обшарить, прибавилъ другой сѣдобородый.
   -- Что такое? Поясни, старикъ.
   -- Времена тягостныя. Мы все же внесемъ тебѣ, что есть, государь. Въ руки внесемъ, токмо обожди мало.
   -- Добро, добро. Сказывай напередъ, почто сходъ у васъ?
   -- На присягу.
   -- Какую присягу.
   -- Самъ вѣдаешь, милостивецъ, Государынѣ присягаемъ?
   -- Какъ? Вы еще не присягали? Да Государыня ужь сколько лѣтъ, какъ Божьей милостью царствуетъ.
   -- Вѣстимо Божьей милостью, родимый, и сколько лѣтъ,-- безсмысленно повторилъ мужикъ.-- Вотъ мы каждый мѣсяцъ ей, матушкѣ, и присягаемъ. И въ запрошлый присягали, а нонѣ тожь первое число, Покровъ. Сего грѣха за нами нѣтъ, чтобы не присягать. Токмо вотъ, по бѣдности, иждивенья не хватаетъ за присягу. Ужь больно часто.
   Князь, ни слова не говоря, велѣлъ вести себя ко священнику, который неожиданно оказался переведенный изъ Сокольскаго, знакомый князю и даже его бывшій учитель отецъ Ареѳа.
   Добрый старикъ невообразимо обрадовался, узнавъ ученика-князиньку, и охотливо объяснилъ ему все то же.
   -- Усердствуемъ, князинька, прихожане -- народъ богобоязный,-- сказалъ отецъ Ареѳа, усадивъ князя за столъ и угощая простоквашей.-- Начальство весьма довольно... Только сердце ноетъ, глядя на разореніе мужиковъ.
   -- Кто жь указалъ вамъ, батюшка, приводить такъ народъ къ присягѣ каждый мѣсяцъ?
   -- Государственный тайный ассессоръ по тайной коллегіи начальникъ,-- внушительно сказалъ отецъ Ареѳа.
   -- И самъ пріѣзжаетъ за деньгами!
   -- Вѣстимо, самъ и съ своею челядью. Вотъ какъ и вы, князинька, великій вельможа... У меня на дому стоитъ каждый разъ и обѣщалъ мнѣ за усердіе камилавку.
   "Ты, батюшка, не врешь ли? Не себѣ ли ты сборъ прячешь?" подумалъ Данило, но вспомнилъ, какою доброю славою пользовался издавна отецъ Ареѳа.
   Поговоривъ еще, князь убѣдился въ неподдѣльной правдѣ священника, а мужики подтвердили его слова. Государственнаго ассессора ждали чрезъ два дня, потому что, указавъ присягу каждый мѣсяцъ, онъ пріѣзжалъ въ первыхъ числахъ за деньгами. Князь задумался. Не велѣть мужикамъ платить, значило спутать ихъ и произвести, пожалуй, бунтъ, а затѣмъ усмиренье... Онъ рѣшился донести подробно обо всемъ Брандту и, написавъ письмо, отправилъ одного изъ своихъ наѣздниковъ въ Казань гонцомъ. Брандта просилъ онъ прислать команду въ Таковское, чтобы перехватать злоумышленниковъ и доставить ихъ подъ конвоемъ въ Казань. Самъ князь рѣшился ждать команды и ассессора.
   "Это моя обязанность вѣрнаго подданнаго, утѣшалъ онъ себя: по долгу службы и присяги и по христіанскому долгу, обязанъ я отложить путь и кончить здѣсь мытарство крестьянское. Еслибы всѣ мы вѣрные подданные матушки государыни поступали такъ, какъ я въ семъ случаѣ, то и неурядица была бы на Руси меньшая."
   Отъ нечего-дѣлать князь бесѣдовалъ со своимъ старымъ учителемъ.
   -- Доподлинно сказываю вамъ, что кончанье свѣту приходитъ,-- грустно говорилъ отецъ Ареѳа.-- Все предзнаменуетъ оное кончанье, яко Христосъ Господь заповѣдывалъ намъ... Въ Писаніи сказано: умноженіе зла, войны великія, проповѣдь евангельская по всѣмъ земли краямъ. Смекайте-ко, князинька. Зло на Руси превеликое, какого и не бывало. Войны съ Туркой устрашенныя, да и Татаръ казанскихъ поведѣно крестить и мечети ихъ валить. Да сбудутся слова Писанія!-- И отецъ Ареѳа прослезился, потомъ прибавилъ, утирая глаза:-- И ко всему-то этому и царя нѣтъ на Руси... А что та за земля безъ царя? Пропадать ей пропадомъ безпремѣнно.
   -- Что вы, батюшка, царь россійскій -- наша матушка Екакатерина Алексѣевна.
   -- Хорошо-бъ ежели бы Катерина Алексѣевна, все-бъ было лучше, а то никого... Слышь царьки разные правятъ, какіе изъ Русскихъ, а какіе и изъ Нѣмцевъ, изъ нехристей. Ихъ, слышь, великое, множество. Одинъ сказываетъ: я того желаю на Руси. А другой ему въ отвѣтъ:-- я посему не дозволю чинить... Эдакъ по-моему не гоже. А третій говоритъ:-- Врете вы всѣ. Я во какой указъ напишу! И выходитъ, князинька, отъ того по всей Руси великое противорѣчіе. И на селѣ иномъ, коли двое, либо трое баръ, какая околесица бываетъ! Великому же царству наипаче отъ такихъ-то царьковъ карачунъ быть долженъ. Примѣчайте, какъ пригоже было при Елизаветѣ Петровнѣ, поелику матушка была изъ царевъ, Петра Алексѣевича дщерь единокроввая. Правила одна готова, ну непорядковъ и не было. Либо вотъ заступникъ нашъ, солнышко ясное, императоръ россійскій Петръ Ѳеодорычъ... Почто онъ не царствуетъ? Чѣмъ прогнѣвали мы его царское величество?
   Князь, молчавшій до тѣхъ поръ и внимательно слушавшій добраго старика, сказалъ наконецъ:
   -- Петръ Ѳеодоровичъ померъ, батюшка, и ему наслѣдовала его законная супруга, Екатерина II.
   -- Да это я слыхалъ, князинька. Слухъ эвтотъ пущенъ былъ и у насъ.
   -- Да вы, кажись, не вѣрите. Вы полагаете, что императоръ Петръ III не скончался, а только не царствуетъ...
   -- Я того, Данило Родивонычъ, испровидѣть очами разума не возмогу: то дѣло государское, а не мое, попово. Его царева на то воля. Буди, какъ ему, отцу милостивому, угодно... А коли вы позволите, я такъ ты разсужу его. Всѣ мы предъ Господомъ Богомъ поравенно судимы будемъ... И всѣ мы тамъ ровни, что царь, что попъ, что князь, и Господь запроситъ такъ у царя, яко бы у пастыря: Почто ты паству свою не упасъ, не призрѣлъ, и волчьей ехидности предалъ на растерзаніе?..
   Хвадынскій долго, но напрасно, убѣждалъ старика.
   -- Откуда эти у васъ мысли сомнительныя? Не государственный ли это ассессоръ въ таковыхъ мысляхъ наставляетъ? спросилъ князь.
   -- Какъ можно? Я съ нимъ не отважился о таковомъ бесѣду вести. А слухомъ земля полнится. И правду ничѣмъ, князь, не укроешь. Кабы Петръ Ѳедоровичъ былъ на небо взятъ, такъ не стали бы его въ живыхъ почитать. А что манифестъ объ его смерти я самъ читалъ, то правда, но тогда же, родимый, никто этому отводу вѣры не далъ.
   Несмотря ни на какія увѣренія, отецъ Ареѳа только головой сѣдою качалъ...
   -- Почто же, князь, ежели доподлинно Петръ Ѳеодорычъ у Господа, почто законный преемникъ его не правитъ отечествомъ своимъ? Почто Павелъ Петровичъ не коронуется? Ась? Священникъ добродушно и лукаво подмигнулъ, полагая, что разбилъ въ дребезги всѣ доводы князя однимъ этимъ словомъ.
   -- По то не правитъ, что ему только нынѣ совершеннолѣтіе вышло...
   -- Истинно, такъ.-- Ну стало нынѣ и приметъ Всея Россіи правленье-то? снова подмигнулъ Ареѳа своимъ сѣрымъ глазкомъ.
   -- Это, батюшка, не наше дѣло вѣдать и судить,-- сухо отвѣчалъ князь.-- Какъ Государынѣ угодно будетъ. А наше дѣло молить Господа о сохраненіи ея жизни и здравіи на благоденствіе земли Русской...
   Священникъ вздохнулъ, провелъ рукой по серебряной бородѣ и смолкъ, очевидно несогласный съ княземъ.
   Князь, плохо проспавъ ночь въ душномъ домикѣ священника, рано утромъ вышелъ прогуляться по слободѣ...
   -- Данило Родивонычъ, подошелъ къ нему кучеръ Митроха,-- повели двумъ молодцамъ съ тобой неотлучно быть. Село это, сдается, на мой глазъ, худое. Мужичье подлое, такія все окаянныя рѣчи ведутъ... Упаси, Боже!
   Хвалынскій успокоилъ Митроху и пошелъ вдоль слободы. Село смотрѣло уныло; многія избы были заколочены за отсутствіемъ хозяевъ, которые были въ солдатахъ или въ Сибири, а то просто въ бѣгунахъ, какъ Яшка, или на канатѣ, какъ Савка.
   Скоро кучка крестьянъ обступила князя съ разспросами: кто совѣта просилъ, кто жаловался. Особенно смущены были всѣ извѣстіемъ о новомъ рекрутскомъ наборѣ и объ увеличеніи подушной...
   Многіе разспрашивали князя о новыхъ деньгахъ изъ бумаги.
   -- Годны ли онѣ?
   -- Все сіе маловажно, съ Божьею помощью отвертимся,-- сказалъ одинъ постарше.-- А вотъ, милостивецъ, поясни ты намъ. Народъ баетъ, ревизія быть должна, да не простая, а вишь и бабѣ счетъ сведутъ по всему царству.
   -- Да. Прежде этого не было, а теперь будетъ.
   Мужики поглядѣли и уныло смолкли, словно ожидали опроверженія отъ князя.
   -- Да какая вамъ, братцы, забота, что бабье въ перепись включатъ?
   -- Какъ, родимый? Великая напасть изъ того. Бабу до-днесь въ счетѣ обходили, по то, что она... Ну баба она, не мужикъ вѣдь! Самъ ты чай смѣкаешь, велика-ль отъ бабы польза? Отъ нея одинъ гомонъ на селѣ да побрехи. Стало нонѣ мужикъ за двухъ отдувайся и подушную вноси, а то и за три, за пять душъ. У меня во двору, баба моя -- разъ, да дѣвка -- два, да золовка, какъ есть ледящая, въ немочи пятый годъ, да старуха тоже престарѣющая, что и не знаемъ, какъ она и съ родни намъ. Ей два ста лѣтъ есть. Стало мнѣ что жь? Мнѣ топиться!.. Гдѣ жь мнѣ отбыть всѣ поборы, да присяганья, да еще за четыре бабы подушную уплатить?
   Хвалынскій объяснилъ, что хотя въ ревизіи и перепишутъ женщинъ, но что подушную мужики платить будутъ по-старому.
   -- Нѣтъ, милостивецъ,-- рѣшилъ одинъ, все время молчавшій молодой мужикъ.-- Коли бабу перепишутъ, то стало: плати!.. Зачѣмъ ее трогать, коли порядки старые будутъ? Что писаря-то станутъ развѣ зря трудиться надъ бабой? Вѣдь ея на Руси видимо-невидимо! Безъ пользы себѣ писаря эдакого дѣла не затѣяли бы, народецъ не такой.
   -- Подлинно, бабы великое множество, и зря, али утѣхи ради, счетъ ей сводить не подстать,-- прибавилъ другой мужикъ.
   -- Одно баю я,-- заговорилъ первый громко и злобно.-- Иди человѣки въ лѣса, иди человѣки въ скиты Божескіе, къ старцамъ. Тамо тебѣ успокой. А на селахъ да въ людяхъ нонѣ житье безпутное. Либо иди человѣки -- топись!.. А судъ Господень не за горами. Спроси-ко отца Мисаила... На Москвѣ большой колоколъ есть. Царемъ-колоколомъ его звать. Онъ надысь самъ звонилъ къ обѣднѣ.
   Хвалынскій пожалъ плечами и тихо побрелъ въ домъ священника, размышляя: "много зажился я въ чужомъ краю. Отвыкъ что-ль? Всегда такое смятенье въ умахъ было, либо нынѣ токмо? И что черезъ все это произойдетъ?"
   Къ вечеру вернулся гонецъ изъ Казани, одинъ, и привезъ князю письмо отъ Брандта, въ которомъ губернаторъ очень благодарилъ его за хлопоты по благоустройству провинціи, но сожалѣлъ, что не можетъ прислать ни одного солдата, такъ какъ единственная команда, имѣющаяся на лицо, человѣкъ сорокъ, находится въ Свіяжскомъ уѣздѣ для усмиренія бунта. Остальныхъ же человѣкъ двадцать пять инвалидовъ нельзя отнять отъ острога, охраненье котораго имъ поручено, вслѣдствіе огромнаго числа вновь присланныхъ каторжниковъ, пересылаемыхъ въ Сибирь. Брандтъ совѣтовалъ князю не безпокоиться о пустякахъ.
   -- Такъ я самъ его захвачу,-- упрямо рѣшилъ князь.
   На зарѣ слѣдующаго дня прибылъ въ бричкѣ незнакомецъ съ четырьмя помощниками изъ холопей. Это и былъ тайный ассессоръ: молодой малый лѣтъ двадцати пяти, плюгавый на видъ, смѣлый въ ухваткахъ, и съ оловянною звѣздой на кафтанѣ. Князь спрятался со своими людьми и, впустивъ шайку въ домикъ Ареѳы, перевязалъ всѣхъ. Ассессоръ не сробѣлъ и сталъ пугать князя каторгой. Не утерпѣлъ князь, и чрезъ полчаса всѣхъ пятерыхъ передрали кнутомъ среди улицы. Обманщикъ сознался въ винѣ и назвалъ себя. Это былъ сынъ подъячаго московскаго земскаго суда Сергѣй Подружкинъ, и дѣйствовалъ по наущенью отца. Князь не зналъ, какъ доставить виновныхъ въ городъ и наконецъ удивилъ несказанно всѣхъ -- отправивъ всю шайку въ Казань въ своемъ княжескомъ рыдванѣ, а самъ одинъ, верхомъ, поскакалъ въ Азгаръ.
  

X.

   На берегу широкой, голубой Камы, верстъ за семьдесятъ отъ Азгара, приклеилось около холма прибрежнаго маленькое сельцо Ольгино, помѣщика, провинціальнаго секретаря въ отставкѣ, но древняго рода дворянина, Дмитрія Дмитріевича Кречетова.
   Малъ золотникъ, да дорогъ, говорилось про помѣщика, пожилого человѣка маленькаго роста; говорилось то же про его маленькую, но красивую усадьбу съ балкономъ на колонкахъ и окруженную небольшимъ садомъ съ аллеями изъ акацій и съ желтыми дорожками; говорилось то же и про сельцо, чистое, хорошо отстроенное. Все было въ Ольгинѣ мало, но все миловидно. Наконецъ была въ Ольгинѣ маленькая дѣвочка, нынѣ дѣвица и невѣста, которую знали и старъ, и малъ во всемъ околоткѣ и во всей провинціи.,
   Помѣщикъ, вдовецъ подъ шестьдесятъ лѣтъ, и его единственная дочь были у всѣхъ примѣромъ: отецъ, какъ хозяинъ, дочь, какъ разумница и красавица.
   Дмитрій Дмитріевичъ, живой по характеру и бодрый человѣкъ, былъ, благодаря деревенской незатѣйливой жизни, мирной и здоровой обстановкѣ, еще чуть не красавецъ собой. Его лицо было благообразно, еще румяное и безъ морщинъ, съ бѣлою головой и бѣлою пушистой бородой, которую онъ ни за что не соглашался брить ради дворянскаго обычая. Вся его фигура маленькаго роста, но плотная и широкоплечая, его громкій голосъ, его бѣлые, какъ жемчугъ, зубы и, наконецъ, крѣпкая жилистая рука, все заставляло называть его "крѣпышемъ" и побуждало многихъ окрестныхъ помѣщиковъ завидовать Кречетову, а равно ставить его въ примѣръ и здоровьемъ, и силой, и лицомъ. Онъ слылъ за веселаго собесѣдника, занятнаго разсказчика про Бироновы порядки (на которые вдоволь насмотрѣлся онъ въ молодости, по мѣсту службы, и зналъ до мелочей), за примѣрнаго отца, обожавшаго и умно воспитавшаго единственную дочь, и въ то же время онъ слылъ за лихого и примѣрнаго барина, какихъ не было во всей провинціи. Про него разсказывались поступки съ крестьянами, которые заставляли, однако, тѣхъ же сосѣдей говорить:
   -- Да онъ самъ Бироновъ у себя-то. Такіе выверты подстать покойнику князю Зосимѣ Азгарскому.
   Крайне добродушный на видъ, Дмитрій Дмитріевичъ былъ вспыльчивъ и горячъ до безумія, и тогда-то становился онъ страшенъ всякому, даже баловню-ребенку, который бѣгалъ отъ отца прятаться за юбки мамушки. Кречетовъ и былъ въ сущности добрый человѣкъ, но сдерживалъ свою доброту, убѣждая себя, что много она ему напортила въ молодости, и что не слѣдъ ему нюни распускать!
   Въ то же время онъ былъ нерѣшительнаго, отчасти даже робкаго нрава во вседневной жизни. Подолгу накоплялись въ немъ досада или гнѣвъ, или недовольство, и въ то же время накоплялось и недовольство самимъ собой, своимъ малодушіемъ и непонятною нерѣшительностью: понемногу переполнялась чаша, капля за каплей, и наконецъ выступала черезъ край, вдругъ, сразу, непредвидѣнно и для него самого, и для другихъ. Бѣшеный гнѣвъ вырывался наружу безъ преградъ, дико и звѣрски, и смѣшивался съ какою-то таинственною радостью, съ какимъ то чувствомъ довольства собой, съ самовосхищеньемъ. Тайный голосъ шепталъ ему:
   -- Вотъ каковъ ты молодецъ. Тебя трогай, да не больно...
   Послѣ пыла и послѣдствій его Дмитрій Дмитріевичъ смущался, какъ всѣ добрые люди, и старался скрыть свой стыдъ замѣтною напускною суровостью, и тихонько, осторожно заглаживалъ свои вины, если могъ; но трудно и рѣдко возможно было загладить ихъ... Обстановка давала средства и потворствовала тому, чтобы послѣдствія гнѣва барина были часто непоправимы.
   И жалѣлъ Дмитрій Дмитріевичъ, глядя на себя, что гнѣвался кратко и шибко, и жалѣлъ, глядя на другихъ сосѣдей, что онъ не уродился таковъ, какъ они, то есть съ крѣпкимъ духомъ.
   -- Они сотворятъ что-либо по праву своему дворянскому и не тужатъ. Да и мѣру знаютъ. Исподволь ведутъ своихъ холопей. А ты вотъ молчишь, а тамъ пугнешь какъ шальной, а послѣ того и самъ подъ лавку! Не человѣкъ ты съ крѣпкимъ духомъ, а мякина.
   И Дмитрій Дмитріевичъ самъ себя часто не понималъ, что онъ за человѣкъ уродился. Случится ему, напримѣръ, наказать кого, и послѣ того совѣстно ему смотрѣть тому человѣку въ лицо. Иной разъ въ немъ точно два разные человѣка спорятъ, одинъ одно совѣтуетъ, а другой на другое тянетъ.
   -- Ну что, Богъ съ нимъ, съ виноватымъ! говоритъ одинъ.-- И холопъ по образу и подобію Божьему сотворенъ!-- Да ты баринъ, или не баринъ? подстрекаетъ другой...-- Воленъ ты взыскивать? Твой долгъ холопей учить!..
   А тутъ вдругъ часто и третій въ разговоръ этотъ душевный вступится, да и скажетъ подсмѣиваясь:
   -- Ахъ ты, зюзя, зюзя! Все-то ты мелешь безъ помолу. Не бояринъ ты и помѣщикъ -- попадья ты!
   И вскинется тогда Дмитрій Дмитріевичъ, шарахнется вдругъ какъ укушенный и начудеситъ... А пройдетъ дикій пылъ и мнется, и совѣстится...
   Дворня и крестьяне не любили барина и не уважали, несмотря на то, что жили хорошо и во всемъ околоткѣ считались самыми зажиточными и не разоренными бариномъ.
   -- Его овода кусаютъ! говорили Ольгинцы, насмѣшливо сравнивая гнѣвъ барина съ бѣшеными скачками самой смирной скотины отъ ловкаго уксуса овода.
   Одна дѣвочка-дочь обожала отца.
   Людмила или, какъ звали дѣвочку, Милуша родилась въ сорочкѣ. Все хорошее, а даже и дурное сошлось вмѣстѣ, чтобъ угодить ей и часто изъ несчастья выходило для нея счастье. Мать ея умерла, когда ей было всего пять лѣтъ отъ роду, и вдовый отецъ сталъ особенно обожать своего единственнаго ребенка. Затѣмъ его самого, бѣднаго дворянина, безъ покровителей, исключили изъ службы по проискамъ враговъ сильныхъ, и какъ ни горько было ему получить этотъ абшидъ, онъ поневолѣ повиновался и уѣхалъ въ свое маленькое помѣстьице во сто душъ, взятое въ приданое за покойною женой. И теперь чрезъ десять лѣтъ владѣлъ онъ тремя стами душъ, добытыхъ трудами изъ любви къ дочери.
   Село Ольгино (по имени покойницы) Дмитрій Дмитріевичъ холилъ и голубилъ столько же, сколько и Милушу, потому что предназначалось оно ей же въ приданое. Не погуби его по службѣ враги сильные, теперь не было бы Ольгино тѣмъ, чѣмъ оно есть.
   Дальній родственникъ Кречетова, разорившійся богачъ и извѣстный буянъ и силачъ, нѣкто Кустовъ, проигравъ послѣднее имущество въ карты, пошелъ по міру. Кречетовъ изъ жалости принялъ къ себѣ Кустова въ нахлѣбники. Буянъ, мотыга и игрокъ, подъ ударомъ, постигшимъ его, преобразился. Онъ положилъ на себя обѣтъ воздержанія и смиренія въ пищѣ, въ одеждѣ, въ словѣ и поступкахъ, зарылся въ книгахъ, какія только могъ Кречетовъ доставать ему изъ столицъ, и скоро сталъ примѣромъ благочестія, ума и начитанности. Ходили слухи, что онъ вмѣстѣ съ тѣмъ сталъ масономъ. Другіе увѣряли, что онъ сдѣлался раскольникомъ-молоканомъ. Во всякомъ случаѣ онъ завелъ дѣятельную переписку съ какими-то учеными людьми въ Петербургѣ.
   Несчастье, послужившее ему во благо, во благо же послужило и Милушѣ. Кустовъ, холостой и бездомный, обожалъ дѣвочку своего благотворителя и занялся ея воспитаніемъ. Много уже перечитала она священныхъ книгъ со своимъ учителемъ, когда ея ровесницы сидѣли за букваремъ.
   Кустовъ умеръ, когда его воспитанницѣ уже минуло тринадцать лѣтъ, и поэтому со смертью своей не исчезъ со свѣту безъ слѣда. Остался другой Кустовъ, красивый, молодой, черноокій, нелюбившій наряды и носившій всегда черненькое платьице съ бѣленькимъ фартучкомъ. Такъ же, какъ Кустовъ, выступала Милуша степенно и ровно, никогда не пылила и не сердилась, смѣялась добродушно и тихо. Она же была всеобщая заступница предъ отцомъ, что было не трудно, за исключеніемъ минутъ его пыла. Такъ же, какъ Кустовъ, не пропускала она ни единаго нищаго и странника, не накормивъ его и не наполнивъ его сумку всякимъ добромъ. Спокойствіе глубокое, съ виду важное и гордое, разлито было теперь во всемъ высокомъ и полномъ станѣ молоденькой Милуши. Всѣ на нее дивились, и свои, и чужіе. Лаская Милушу по гладко причесанной всегда головкѣ, Кречетовъ говаривалъ, указывая на ея высокій и красивый лобъ съ тонкими бровями:
   -- Здѣсь у насъ тишь, да гладь, да Божья благодать.
   -- Святая барышня-то у насъ! говорили люди.
   Милуша была счастлива... Да и отчего горевать ей? Собой красавица, здоровье Богъ послалъ крѣпкое, отецъ у нея баловникъ, мамушка Кирилловна -- рабъ вѣрный, песъ сторожевой, исполнитель всякаго пожеланья.
   Старуха Марья Кирилловна была еще мамушкой покойной матери ея, и затѣмъ выходила и Милушу. Способности, доброту нрава, даже ростъ и красоту Милуши брала старуха на себя.
   -- Я такую выходила! хвастала она.
   Кирилловна согрѣшила въ жизни своей: въ первый разъ вышла замужъ она уже пятидесяти лѣтъ, да за молодого (года за три до свадьбы Кречетовыхъ), прожила съ молодымъ двадцатилѣтнимъ мужемъ только годъ, и затѣмъ онъ утопился, а она, родивъ на свѣтъ мальчугана, за труды свои выхлопотала ему у барина отпускную. Максимка, когда ему минуло еще четыре года, былъ товарищемъ игръ, а потомъ поступилъ въ услуженье у князя Ивана и звался Максимъ Марьинъ.
   У Милуши, помимо Кирилловны, которую она обожала, были всегда книжки хорошія и цвѣтникъ свой съ такими цвѣточами, какіе только въ Питерѣ есть. Есть у нея тоже лѣсъ подъ Ольгинымъ, гдѣ она лѣтнею порой собираетъ въ кузовъ грибы бѣлые и подосиновики. Есть у нея быстрая студеная Кама, которую съ дѣтства зоветъ она Мамой, гдѣ она катается и изрѣдка уѣзжаетъ далеко въ лодкѣ съ рыбакомъ Тимошей. Или же въ полуденный жаръ лѣтній, раздѣвшись въ чащѣ прибрежныхъ камышей, она бросается въ свѣтло-синія волны, плаваетъ, ныряетъ, брызгается и смѣется крикамъ и аханьямъ мамушки Кирилловны, сидящей на берегу; опутанная съ головы до ногъ черною косой и разсѣкая волны бѣлою грудью, сіяетъ и блеститъ она, какъ русалка въ серебрѣ студеной воды... Зимой есть у нея ледяная гора, салазки атласомъ крытыя съ тонкими подрѣзами, и духъ занимается, какъ летитъ она вихремъ изъ сада на Каму. Наконецъ праздники есть у нея. Свѣтлая Недѣля съ лубками и красными яичками. Рождество и Святки, ряженье, гаданья, страхъ и замиранье предъ зеркаломъ, надъ лоханкой, надъ воскомъ, или же у стола, накрытаго на два прибора, въ банѣ, отдаленной отъ дома.
   Всѣ люди, ее окружающіе: отецъ, Кирилловна, сосѣди, дворовые и -- вся природа: грунтовые сараи, аллеи садовыя, небо синее, солнце жаркое, мѣсяцъ бѣлолицый и весь неисчислимый бисеръ звѣздочекъ ночныхъ, весь міръ Божій,-- все это для нея живетъ, дышетъ, цвѣтетъ, благоухаетъ... Все это она любитъ и вѣритъ, что все это и ее любитъ, для нея живетъ... Любитъ она все это не порывисто, не мятежно, но тихо, ласково и глубоко. Какъ любитъ она стаканъ свѣжаго молока выпить тихо, медленно, такъ же тихо гладитъ она рукой морщинистое лицо Кирилловны, усмѣхаясь съ любовью во взглядѣ, такъ же спокойно и улыбаясь любитъ она глядѣть на ночную звѣздную синеву.
   Однако и эту ясную безмятежную жизнь, и эту тихую, но глубокую душу осѣнило облачко темное и чудное. Сказать -- нѣтъ проще дѣла, а для Милуши оно было не просто.
   Пришелъ дѣвочкѣ девятый годъ... Гостили они съ отцомъ у Городищевыхъ... Собрались разъ всѣ въ лѣсъ верстъ за двадцать за грибами. Отбилась Милуша нечаянно отъ всѣхъ и пошла одна. Попалась ей на глаза бѣлка, заглядѣлась она на нее... Бѣлка прыгаетъ съ вѣтки на вѣтку, съ дерева на дерево, а Милуша любуется и подвигается за ней, и вдругъ споткнулась и упала на человѣка... Смотритъ, лежитъ молодой солдатъ и спитъ... Она поскорѣй отошла отъ него и стала аукать своихъ; никто не откликнулся. Оробѣла и заплакала дѣвочка, сѣла подъ деревомъ и стала думать, какъ приказывалъ Кустовъ, что дѣлать ей... ходить и аукать или ждать, чтобы спохватились о ней и стали искать. Вдругъ идетъ тотъ-же солдатъ. Милуша тихонько спряталась за кустъ, но онъ увидалъ ее и пошелъ прямо къ ней.
   Дѣвочка оробѣла еще сильнѣе. Одна она въ лѣсу большомъ, и незнакомый, можетъ дурной человѣкъ съ ней. Спрашиваетъ онъ что-то, она не слышитъ отъ робости и дрожитъ. Плакать -- и то боится! И вдругъ солдатъ нагнулся, поднялъ ее на руки и зашагалъ съ ней. Помертвѣла Милуша у него на рукахъ.
   Очнулся ребенокъ въ сторожкѣ лѣсной, и добрый кривой старикъ сказываетъ ей:
   -- Не бойся, барышня, я сейчасъ лошадку заложу и свезу тебя къ господамъ. Они на полянкѣ собрались всѣ, недалече.
   Привезъ дѣвочку кривой сторожъ на полянку; всѣ къ ней, а дѣвочка еле жива отъ страху. Разсказала она всѣмъ про солдата. Пожурилъ ее отецъ и Кустовъ, что не поняла глупая добраго солдата. Его бы отблагодарить надо было, а не пугаться.
   Съ трудомъ разспросили кривого старика о солдатѣ, потому что онъ оказался и глухимъ; старикъ пояснилъ, что солдата онъ въ первый разъ видѣлъ, хоть и давно живетъ въ лѣсу, и что онъ видно прохожій.
   Забыли давно всѣ и думать о солдатѣ и о испугѣ ребенка, но сама Милуша часто вспоминала о немъ съ Кирилловной, часто говорили они о добромъ солдатѣ, и даже полюбили его заочно.
   -- Кабы не онъ,-- говорила Кирилловна,-- можетъ быть и не нашли тебя, дитятко, аль бы нашли звѣрьми съѣденную всю. Спасибо ему!.. А былъ это самъ лѣсовикъ, сдается мнѣ,-- рѣшила надумавшись Кирилловна.-- Лѣшій злой заводитъ человѣка въ лѣсъ, а лѣсовикъ -- добрый, сердечный и къ дѣтямъ ласковый, онъ выводитъ изъ лѣсу.
   Глубоко запала въ душу дѣвочки эта догадка мамушкина.
   Объяснилъ Кустовъ Кирилловнѣ и Милушѣ, что лѣсовиковъ нѣтъ на свѣтѣ и быть не можетъ, что старая нянька вретъ все, и что толковать болѣе объ этомъ пустякѣ не стоитъ, но Милуша на этотъ разъ повѣрила учителю на половину. Ей хотѣлось, чтобы то былъ лѣсовикъ, а не солдатъ простой.
   Съ той поры Милуша и Кирилловна частенько и много толковали о лѣсовикѣ, потихоньку отъ всѣхъ, чаще всего ввечеру передъ сномъ. И разъ увидѣла Милуша его во снѣ... уносилъ онъ ее на край свѣта, но она не боялась и въ лицо ему смотрѣла.
   Кирилловнѣ сонъ не понравился, но промолчала мамушка и не пояснила его Милушѣ.
   "Не уносилъ ли онъ, думала старушка, мою Милочку на тотъ свѣтъ, благо анделъ она, а такихъ Господь прибираетъ къ себѣ, потому что не жилицы онѣ".
   -- А какъ, похожъ онъ былъ на того-то, на настоящаго? Можетъ не онъ тебя во снѣ-то уносилъ, а другой кто?-- спросила мамушка.
   -- Нѣту, Кирилловна, онъ! Лицо-то его! И во снѣ-то я его лѣсовикомъ звала, да и теперь вспоминаю, то же лицо. Я вѣдь того хорошо помню.
   Прошло нѣсколько лѣтъ. Забыли, наконецъ, Кирилловна съ Милушей о лѣсовикѣ. Померъ въ тотъ годъ Кустовъ, и много горевала Милуша по второмъ названномъ отцѣ своемъ. Часто, когда у нихъ бывали гости, Городищевы, Сельцовы или Андрей Уздальскій и другіе, отказывалась Милуша отъ игръ и горѣлокъ въ саду и уходила одна бродить въ тоскѣ по чащѣ или по берегу рѣки. Чаще всего ѣздила рыбу удить въ лодкѣ съ Тимошей по синеватому, безлюдному простору своей мамы Камы...
   Однажды она отпросилась на цѣлый день и заѣхала съ Тимошей далеко, чуть не до самой Волги, и стали они въ лодкѣ близъ островка. Тимоша то и дѣло рыбу таскалъ на удочкѣ изъ воды, а Милуша сидѣла печальная и вспоминала покойнаго Кустова.
   "Чудное дѣло! Смерть?-- думалось ей.-- Что она? Кто она? Отчего ее увидать нельзя?...
   Въ дѣтствѣ полагала Милуша, что придетъ старуха съ косой и, ударивъ человѣка по ногамъ, унесетъ его съ собой изъ дома въ поле. И боялась она завидѣть близъ себя эту старуху...
   Часто ввечеру, входя одна въ темную дѣтскую, оглядывала она уголки, не сидитъ ли гдѣ смерть съ косой. Однажды Кирилловну съ половою щеткой въ рукахъ приняла она за смерть и закричала во всю мочь, такъ что даже саму старуху мамушку перепугала до полусмерти.
   Потомъ долго думала она, послѣ объясненнаго сна, что лѣсовикъ, уносившій ее во снѣ -- смерть ея, что приходила за ней, но не унесла ее тогда, а только болѣзнь предсказала.
   А вотъ теперь, старуха съ косой не приходила, лѣсовикъ въ видѣ солдата не снился ни ей, ни кому другому -- а Кустова нѣту... Смерть взяла его...
   -- Гляди-ка, барышня! Гляди!-- воскликнулъ вдругъ Тимоша, выводя ее изъ задумчивости.-- Ишь молодцомъ гребетъ. А не рыбакъ вѣдь,-- солдатъ, воинъ.
   Оглянулась Милуша назадъ и видитъ, мимо ихъ посередь рѣки летитъ лодка стрѣлой по теченью, а въ ней сидитъ одинъ человѣкъ и размашисто загребаетъ веслами.
   -- Лѣсовикъ!-- вскрикнула Милуша и, закрывъ лицо руками, юркнула въ лодку.
   Перепугался и Тимоша того, что съ барышней сотворилось, и давно уже повторялъ ей:
   -- Уѣхалъ! Барышня! Не видать, далече. Ну его. Пропади онъ пропадомъ, какъ напугалъ!
   Разсказала Милуша все Кирилловнѣ, но Кирилловна не повѣрила!
   -- Думала ты все о немъ, сидючи въ лодкѣ, ну и додумалась. Ты, дитятко, бойся думанья, отъ него всякій лихъ человѣку бываетъ. Много думать негодно.
   -- Это лѣсовикъ узналъ про мое думанье и проѣхалъ мимо по Камѣ. Знать я скоро помру. А все же лицо у него такое красивое, доброе!-- думала Милуша и тихо грустила, собираясь умирать.
   Прошло еще года съ два безмятежнаго житья въ Ольгинѣ, и, наконецъ, вмѣсто смерти вышло для Милуши совсѣмъ иное.
  

XI.

   Пришла Людмилѣ Дмитріевнѣ шестнадцатая весна. Луга привольные и дремучіе лѣса опять такъ же чудно нарядились. Все словно воскресло, позолотилось, зацвѣло, зардѣлось... Снова залились птицы пѣвчія въ поляхъ и лѣсахъ и въ синевѣ небесъ... Снова по ночамъ теплымъ слышалась соловьиная пѣсня, раскатистая. Все снова улыбается, снова радуется, дышетъ, не надышется весеннею теплынью.
   Одной Милушѣ не по себѣ и одна она скучаетъ и жалуется Кирилловнѣ, что она смерти болѣе ужъ не боится... Скучно на свѣтѣ жить. Приди смерть въ видѣ лѣсовика за ней -- не испугается Милуша.
   Качала головой Кирилловна и журила дитятку за глупыя рѣчи.
   Пришелъ май мѣсяцъ. Разъ подъ вечеръ, когда вся природа засыпала, когда малѣйшая жизнь малѣйшей мурашки слышалась и чувствовалась, Милуша сидѣла молча, надъ мамой Камой... и глядѣла въ ея воды... Тоска тяжелымъ камнемъ надавила ей сердце... Она что-то давно уже спрашивала у мамы, сама не зная что? Но мама, темная и глубокая, холодно и величаво шла мимо межъ двухъ береговъ, укрытыхъ синевою ночной...
   Милуша была сама не своя, и всѣмъ тѣломъ трепетала въ этой майской тиши вечерней... Предъ ней носился неясный образъ, не то лѣсовикъ, не то Уздальскій, и сердце стучало въ ней шибко и неровно. Уста раскрылись сухи и горячи... Непокойныя руки, скрестившись на волнующейся груди, прижимались и дрожали; онѣ складывались въ объятья и словно искали... Словно не доставало имъ чего-то на этой груди. Они хотѣли прижать, приголубить. Но кого же?.. Зачѣмъ?.. Глаза, долго открытые на синюю даль, ослабѣли, сомкнулись. И почудилось Милушѣ, что легкое, ясное облачко заволокло отъ нея дальній берегъ, потомъ всю маму Каму закрыло и тихо поползло на нее. Вотъ подступило, скользнуло ей на грудь, охватило ее и тихонько повалило на душистую траву. Вся она млѣла, горѣла и, наконецъ, вскрикнула робко и тревожно...
   Съ этого вечера особенно загрустила Милуша, и ничто не тѣшило ея.
   -- Знаю-вѣдаю, что моей пташкѣ надо,-- усмѣхнулся разъ отецъ, встрѣтивъ ее одну, грустную и печальную.-- Обожди, найду.
   Милуша вся вспыхнула и отвернулась.
   -- Ну, сказывай, угадалъ вѣдь!-- И отецъ, взявъ дочь за голову, насильно старался заглянуть въ ея зарумянившееся лицо.
   -- Батюшка, батюшка!..-- билась Милуша укрываясь.
   -- Гляди мнѣ въ лицо, пташка моя.
   Отецъ ухитрился и заглянулъ ей въ глаза. Милуша зарыдала и, вырвавшись, бросилась бѣжать. Отецъ посмѣялся съ мамушкой и потолковалъ.
   Прошелъ часъ, смерклось. Ужинать подали, ночь прошла, Милуши не было дома. Вся усадьба поднялась на ноги. Отецъ просто чуть не рыдалъ, метался какъ безумный и обѣщалъ вольную тому, кто найдетъ барышню.
   Около полуночи пришла Милуша домой, блѣдная, вся въ слезахъ, и не глядя ни на кого, ушла къ себѣ въ горенку. Она просидѣла въ кустахъ береговыхъ, слышала, какъ ее звали, хотѣла откликнуться, но устыдилась.
   О чемъ толковалъ отецъ, то и случилось.
   Не мало было сосѣдей у Кречетовыхъ. Не мало было и такихъ про которыхъ мамушка часто говорили Милушѣ ввечеру, потихоньку, укладывая ее въ постель -- Вотъ молодецъ!.. Кабы такого женишка моей ясной звѣздочкѣ...
   Милуша улыбалась и думала:
   "Да... А вотъ и Павелъ Городищевъ тоже веселый, добрый, славный. А Сельцевъ какой тоже хорошій! А Уздальскій! Онъ вдовецъ, но добрый и большой шалунъ. Главное дѣло, онъ какъ-то смотритъ особо и рѣчь ведетъ иначе".
   Уздальскій былъ влюбленъ въ Милушу давно, и то, что замѣтила она въ немъ и считала его особенностью, было его чувство къ ней: но свататься онъ откладывалъ, ожидая, чтобъ изъ дѣвочки Милуша стала дѣвушкой. О томъ, полюбитъ ли она его -- онъ не думалъ. Она, деревенская барышня и небогатая невѣста, его, перваго жениха въ околоткѣ.
   Минуло Милушѣ шестнадцать лѣтъ, и они стали видаться чаще. Андрей сталъ казаться ей все лучше и красивѣе, и добрѣе.
   -- А вѣдь онъ лучше всѣхъ, Кирилловна?
   -- Одно слово -- соколъ!..
   Наконецъ однажды Кречетовъ спросилъ дочь:
   -- Любъ ли онъ тебѣ, звѣздочка моя?
   -- Д-да, батюшка,-- отвѣчала Милуша, и тихое славное чувство переполнило ея сердце, при этомъ первомъ громкомъ признаньи.
   Андрей наканунѣ посватался. Когда отецъ со слезами благословилъ ихъ, они поцѣловались. Милуша была полна кроткаго смятенія, взглядъ ея сталъ еще яснѣе, еще лучистѣе, уста улыбались. И еще болѣе стыдилась она всякаго чужого взгляда, еще болѣе румянилось все лицо ея, когда люди называли ее невѣстой.

-----

   Андрей Уздальскій былъ не дуренъ собой, но съ выраженіемъ лица глуповатымъ, такъ что онъ вызвалъ даже замѣчаніе государыни, видѣвшей его въ Петербургѣ, что родъ Соколъ-Уздальскихъ должно ужъ столь древенъ, что изъ ума выжилъ.
   Дѣйствительно, потомокъ Уздальскаго, стяжавшаго прозвище Сокола, и другого Уздальскаго, знаменитаго удальца и любимца царевны Софіи, былъ плохимъ представителемъ своего истинно княжескаго и славянскаго рода.
   Вернувшись изъ Петербурга въ Москву, послѣ неудачной попытки служить, къ дядѣ Артемію Никитичу, уже немолодой, Андрюша моталъ кое-какъ свои доходы, устраивалъ на Воробьевыхъ горахъ кулачные бои, борьбу съ медвѣдями, которыхъ самъ покупалъ; также затѣвалъ охоты и облавы, которыя его вовсе не занимали. Кромѣ того, не любя лошадей, разводилъ онъ ихъ и выѣзжалъ. Наконецъ, онъ женился на поповой дочери, некрасивой и глупой, вскорѣ сталъ пить, и спился бы окончательно, еслибы не смерть этой жены: тутъ онъ впервые очутился лицомъ къ лицу со смертью, о которой онъ ни разу въ жизни не подумалъ. При мысли простой и не новой, что и онъ можетъ вдругъ умереть -- Андрей остепенился.
   -- Отчего не затѣйничать, коли иждивенья хватаетъ? А такихъ затѣй, отъ которыхъ болѣзни наживаютъ да мрутъ люди, я не хочу,-- сказалъ онъ дядѣ.
   Затѣмъ Артемій Никитичъ всунулъ племянника въ кружокъ заговорщиковъ. Какъ гонялся Андрей за лисицей, не любя травли, такъ же попалъ онъ и въ заговоръ, самъ не зная, какъ и зачѣмъ. Его сослали на житье въ вотчину съ запрещеньемъ выѣзжать изъ Казанской провинціи, но не прошло и двухъ лѣтъ, какъ Уздальскій сталъ ѣздить свободно по всей Россіи. Всѣ, да пожалуй и самъ онъ, забыли про заговоръ, ссылку и запрещенье.
   Нѣсколько лѣтъ, проведенныхъ имъ въ вотчинѣ и въ Казани, были жизнью изо дня въ день. Только одна новая страсть явилась у него въ то время, заразившая всѣхъ, азартныя игры, которыя, какъ и у всѣхъ дворянъ, сильно разстроили его дѣла.
   Съ самаго пріѣзда изъ Москвы сталъ Андрей мечтать о второй женитьбѣ, но это было трудно. Послѣ своего брака съ поповной, Андрей хотѣлъ теперь блеснуть своею второю женитьбой и не находилъ долго себѣ невѣсты подъ пару. Одна была дурна, другая глупа, третья, по сказу подсылаемыхъ имъ людей, зла и дурнонравна!
   Наконецъ, нашлась одна красавица, умница, книжница и съ золотымъ сердцемъ. Это была Кречетова. За ней-то сталъ приглядывать Уздальскій и часто бывать въ Ольгинѣ; онъ долженъ былъ поджидать, потому что ей было всего тринадцать лѣтъ. Ни разу, ни въ одномъ случаѣ, ни въ словѣ, не опровергла Людмила Кречетова доброй славы своей.
   Уздальскій влюбился не въ дѣвочку, а въ ея добрую славу, и съ каждымъ годомъ привязывался все болѣе къ мысли, что Ольгинская умница будетъ его женой.
   "Будетъ у меня супруга красавица и грамотей, какихъ и въ Москвѣ нѣтъ",-- думалъ онъ.
   Стала дѣвочка стройною дѣвицей, посватался Андрей и сталъ готовить свадьбу. Всѣ, знавшіе Людмилу Кречетову, никогда не бывавшую нигдѣ, только по ея репутаціи красавицы и книжницы, завидовали Андрею, и онъ былъ полно и гордо счастливъ.
   Въ большомъ барскомъ домѣ села Сокольскаго все чистилось и все обновлялось на вновь занятыя деньги подъ залогъ имѣнья. Въ залѣ поставили большіе часы, присланные изъ Москвы, съ музыкой и съ такими чудесами, что вся провинція будетъ ѣздить и ахать. Изъ Казани привезъ Андрей двѣ пушки, чтобы палить во время вѣнчанья. Много народу взялъ онъ съ села во дворъ, и увеличенную въ составѣ кучу холоповъ обшивали въ новые кафтаны и ливреи. Наконецъ, все было устроено и готово, и все въ Сокольскомъ, отъ мала до велика, отъ дворецкаго до послѣдняго двороваго мальчугана, отъ залы съ новыми часами и до послѣдней вещицы въ шкапахъ -- все ждало будущую барыню Людмилу Дмитріевну Соколъ-Уздальскую.
  

XII.

   Послѣ сватовства и помолвки, Кречетовъ порѣшилъ объѣхать немногихъ своихъ знакомыхъ и пріятелей, чтобы въ первый разъ показать имъ свою дочь невѣсту, потому что у нѣкоторыхъ сосѣдей, гдѣ часто бывалъ онъ, дочь не бывала никогда. Къ инымъ онъ самъ не возилъ ее, ради того, что не было тамъ ей ровней-дѣвочекъ; къ другимъ издавна Милуша упрямилась не ѣхать. Она плакала при сборахъ въ путь, дрожала отъ страху, а то и заболѣвала, и всегда кончалось тѣмъ, что дикарка при помощи Кирилловны оставалась дома.
   Такъ не бывала Милуша никогда въ Азгарѣ у княжны, несмотря на просьбы князя. Однажды, давно, дѣвочки встрѣтились у Городнщевыхъ, не полюбились другъ другу, подрались, наплакались вдоволь, и потомъ имѣли самое невыгодное обоюдное воспоминаніе. Если дикарка не ѣхала въ Азгаръ, то и княжна Фима не просилась въ Ольгино.
   Первое посѣщеніе съ дочерью-невѣстой Кречетовъ рѣшилъ сдѣлать къ почетному и давнему другу Азгарскому. Женихъ долженъ былъ пріѣхать вслѣдъ за ними.
   Милуша обмирая въѣхала на Азгарскій дворъ, чуть не заплакала, когда, вошла въ огромныя хоромы, и долго, какъ младенецъ, жалась отъ всѣхъ къ отцу, несмотря на увѣренія князя Родивона Зосимыча, что онъ не кусается.
   Наконецъ, перемолвившись чрезъ силу съ Фимочкой, она послѣдовала за ней въ ея горницы. Вмѣстѣ перебрали онѣ обновы Фимы изъ Москвы, вмѣстѣ обошли, или точнѣе, облетѣли и хоромы, и садъ, и рощу и, наконецъ, собрались на островки Воложки удить рыбу, а оттуда вернулись друзьями.
   Въ сумерки Милуша подробно описывала Фимѣ свой домъ и садъ, а ввечеру явился изъ Сокольскаго Андрей Уздальскій, побывавшій въ дорогѣ подъ рухнувшимъ мостомъ и запоздавшій поэтому въ Азгаръ. Андрей умѣлъ болтать и оживилъ угрюмый Азгаръ своимъ присутствіемъ.
   Пребываніе въ Азгарѣ Кречетова съ дочерью по просьбѣ князя и Фимы продолжилось съ двухъ дней, назначенныхъ сначала, на цѣлыя двѣ недѣли. Андрей ѣздилъ къ невѣстѣ черезъ день всегда верхомъ и ворочался по дѣламъ въ Сокольское.
   Наконецъ, онъ собрался для закупокъ въ Казань. Кречетовы собрались далѣе съ визитами къ сосѣдямъ, но скучавшій князь и еще болѣе скучавшая княжна и слышать не хотѣли. И Кречетовы остались въ Азгарѣ до возвращенія жениха.
   Однажды вечеромъ, уже послѣ ужина, княжна Фима уже ушла спать, а старики молча, осторожно и сопя изъ всѣхъ силъ, растаскивали послѣднюю кучку бирюлекъ съ гладкаго подложеннаго подъ нихъ стекла. Милуша сидѣла одна, задумавшись на террасѣ. На этотъ разъ она не могла поджидать своего Андрюшу, который вѣроятно находился въ ту минуту уже въ Казани. Милуша надѣялась только, что онъ обманетъ и вернется ранѣе срока или дастъ крюкъ и заѣдетъ въ Азгаръ по дорогѣ въ городъ.
   Вдругъ лошадиный топотъ долетѣлъ до ея ушей.
   -- Обманулъ меня, другъ! встрепенулась Милуша, но ровнымъ спокойнымъ шагомъ вернулась въ темную залу и прошла въ переднюю. Тутъ все было уже потушено! Ощупью отыскавъ дверь, она отворила ее и впустила пріѣзжаго. Едва переступилъ онъ порогъ, не успѣлъ еще скинуть шубку, ужъ Милуша радостно обняла его, крѣпко прижалась къ нему и шепнула;
   -- Дорогой мой. Думаешь, ненарокомъ пріѣхалъ. Я ждала тебя, все ждала!.. Сердце мое сказало: жди.
   Ее обняли крѣпко сильныя руки, ее обожгли горячіе поцѣлуи, и незнакомый голосъ проговорилъ:
   -- Голубушка! Такъ ты ждала меня. Что батюшка?
   Ахнула тихо Милуша и вырвалась изъ объятій, какъ ужаленная. Онъ что-то спрашивалъ еще, сбросилъ шубку... Люди сошлись на голоса и огня принесли, но Милуша уже убѣжала. А пріѣхавшій князь Данило, снимая саблю и заряженные пистолеты, искалъ глазами сестру свою...
   -- Какъ ты выросла! Фимочка! Да гдѣ же она? Убѣжала къ батюшкѣ...
   Въ домѣ поднялась суматоха.
   -- Князинька! Князинька пріѣхалъ! Данило Родивонычъ!!!
   Все заходило ходуномъ въ домѣ, старики вышли въ залу, и князь Данило уже обнимался съ отцомъ. Дворня сбѣжалась въ домъ и, не смѣя войти въ залу, совала во всѣ двери лохматыя головы и заспанныя лица.
   -- Разбудите Фимочку, приказалъ Родивонъ Зосимычъ.
   -- Я ужъ съ нею расцѣловался, она первая встрѣтила меня, сказалъ Данило.
   На верху, въ угольной комнатѣ, сидѣла у себя на постели Милуша, румяная и взволнованная. Она едва переводила духъ, стрѣлой вбѣжавъ по лѣстницѣ, и часто проводила рукой по лицу, гдѣ горѣли полученные поцѣлуи и словно сжигали щеку и губы ея. Она дрожала слегка, то смѣялась, то охала, и все водила рукой по пылавшему лицу, все стирала эти горячіе поцѣлуи чужого человѣка... И чудное дѣло! эти поцѣлуи пронизали ее, проливались на сердце, разливались теплою струей по всему тѣлу ея, и вся она трепетала, какъ подстрѣленная голубка. Съ низу долеталъ шумъ, гулъ всеобщаго говора... Звали княжну, звали дворецкаго, приказывали ужинъ, бѣгали, толкались, хлопали дверями, кто-то упалъ, кто-то обругалъ кого-то... И все шумѣло, все толпилось, все кричало...
   Милуша чутко прислушивалась.
   -- Что дѣлать мнѣ? говорила она вслухъ.-- Срамъ! Срамъ! Уѣхать бы? Гдѣ же Кирилловна?
   "Каковъ онъ собой?" спрашивало что то въ Милушѣ, и казалось ей, что это щеки ея въ поцѣлуяхъ спрашиваютъ, а не она сама.
   Наконецъ, вошла Кирилловна и тоже объявила новость.
   -- Кирилловна! Мамушка! Что я натворила... Ѣхать намъ... Ѣхать надо!
   И Милуша разсказала все.
   -- И! Звѣздочка моя! Важность какая? Чего ты это? Добро бы мужикъ какой, а то князинька Ну обмахнулась! Скажешь, что, молъ, не подумайте дурно. Я, молъ, не знала, что это вы, жениха своего ждала. Да онъ, звѣздочка, и не примѣтилъ, я-чаю, кого облизалъ. Гдѣ въ эдакомъ Вавилонѣ примѣтить, что въ дому-то поднялся. Меня было старую раздавили сейчасъ, какъ бросилось съ просонку все холопье въ домъ... Ступай-ка внизъ... Ничего! утѣшала свое дитятко Кирилловна, но Милуша не двигалась.
   -- Каковъ онъ собой, Кирилловна... большой? рѣшилась она наконецъ спросить. Не большой, а другое слово подсказывали щеки.
   -- Красавецъ, какъ есть! Не хуже твоего Сокола! Генералъ уже, сказываютъ.
   За Милушей пришелъ, наконецъ, и отецъ, звать дочь представить пріѣхавшему князю, но Милуша разсказала и ему свою ошибку.
   -- Срамъ какой! по-своему принялъ Кречетовъ.-- Ты меня осрамила, Милуша... Какъ же такъ вѣшаться на шею? Срамота!
   -- А онъ-то самъ чего же облапилъ? И онъ гляди, хоть и князь! сердито заступилась Кирилловна.
   Рѣшено было ничего не говорить, если самъ князь не вспомнитъ. Милуша легла спать, но всю ночь проворочалась, всю ночь обмирала тревожно, и на зарѣ, въ полудремотѣ, въ полумглѣ, она уже не стирала поцѣлуевъ съ лица, а какъ-то, напротивъ, всѣмъ тѣломъ притаилась и точно прислушивалась къ своимъ щекамъ и къ оставшемуся на нихъ горячему слѣду...
   -- А Андрюша!? вдругъ вымолвила Милуша уже при дневномъ свѣтѣ. Дѣвушка тутъ только вспомнила о женихѣ.-- Обидѣла я Андрюшу. Забыла! упрекала она себя.
   На утро всѣ сошлись въ восьмомъ часу въ залѣ. Пошла и Милуша, уже спокойная, но все еще робкая и стыдливая и не рѣшившая въ себѣ самой, какъ глянуть въ глаза этого чужого и нечужого человѣка.
   Вошла Милуша въ залъ вмѣстѣ съ Серафимой. Князь Данило за минуту вышелъ къ себѣ, въ отведенную ему портретную. Предъ мѣстомъ его стояло начатое кушанье. Поздоровалась Милуша со всѣми и сѣла къ столу.
   -- Экая красавица! вымолвилъ Родивонъ Зосимычъ.-- Нынче еще краше; знать проспала ночку хорошо. Вотъ бы мнѣ эдакую Данилѣ подыскать,-- шутилъ старикъ.
   Раздались звонкіе шаги въ диванной, звукъ шпоръ, и князь вошелъ въ залу. Милуша сидѣла, опустивъ глаза на столъ, и думала: Срамъ! Срамъ! Вспомнитъ! Осмѣетъ!
   -- Вотъ моя единственная, Данило Родивонычъ! сказалъ Кречетовъ.-- Прошу любить да жаловать.
   Милуша вспыхнула, вся зарумянилась, привстала, все не поднимая глазъ на князя, и поклонилась.
   -- Ну, Дмитрій Дмитричъ, вымолвилъ князь Данило.-- По совѣсти скажу: такихъ красавицъ и въ Питерѣ нѣтъ, какъ ваша Людмила Дмитріевна.
   -- Смѣяться изволите! отвѣчалъ Кречетовъ счастливымъ и радостнымъ голосомъ.
   Милушка закраснѣлась еще болѣе.
   -- По чистой совѣсти! Пожелать надо Андрею Алексѣевичу умѣть любить такую супругу! продолжалъ Данило любезно, и затѣмъ, усѣвшись прямо противъ Милуши, онъ посмотрѣлъ пристально на потупившуюся дѣвушку.
   -- Мнѣ сдается, я гдѣ-то встрѣчалъ Людмилу Дмитріевну, добродушно и ласково сказалъ онъ, видя смущеніе дѣвушки.
   "Сейчасъ скажетъ!" подумала Милуша, подумалъ и Кречетовъ. Оба собрались промолчать или солгать.
   -- Не видалъ ли я васъ у Городищевыхъ въ мой прошлый пріѣздъ? Я былъ у нихъ раза два.
   Князь Родивонъ прервалъ разговоръ вопросомъ о Павлѣ Городищевѣ. Милуша успокоилась и наконецъ рѣшилась взглянуть на Данилу черезъ столъ. Подняла дѣвушка глаза и робко устремила ихъ, но вдругъ они раскрылись широко, блеснули ярко, и побѣлѣло какъ снѣгъ все лицо Милуши. Бросилась дѣвушка отъ стола, какъ раненая въ сердце, и дикимъ, отчаяннымъ крикомъ огласила весь домъ и какъ скошенная повалилась на полъ замертво. Безъ памяти унесли дѣвушку и уложили въ постель.
   Когда же Милуша пришла въ себя и осмотрѣлась, то задрожала всѣмъ тѣломъ и повела непонятныя смутныя рѣчи... Что же случилось съ бѣдною Милушей? Въ третій разъ повстрѣчала она своего лѣсовика.
  

XIII.

   Князь Иванъ, оставшись въ Казани по отъѣздѣ брата, конечно, пенялъ, что долженъ былъ снова ѣхать въ Оренбургъ, но и радъ былъ, что выигрывалъ одинъ лишній день, который могъ провести съ своею измѣнницей Параней.
   Зайдя къ Городищеву и уговорясь ѣхать вмѣстѣ, Иванъ, разумѣется, забылъ размолвку съ Параней и въ сумерки отправился къ Уздальскимъ. Онъ нашелъ Марѳу Петровну одну, занятую штопаньемъ чулокъ.
   -- Ну, вотъ и ты! воскликнула она.-- А Парашокъ мой опять меня надулъ. Сказала, что ты, не простясь, въ Азгаръ къ родителю уѣхалъ.
   Иванъ передалъ ей подробно отказъ Брандта дать ему отпускъ и новое его порученіе въ Оренбургъ, а самъ прислушивался чутко, не бѣжитъ ли Параня на его голосъ изъ своей комнаты, какъ бывало не разъ.
   -- Ну и хорошо! И слава Богу! Стало начальствомъ ты сысканъ, что тебѣ даютъ важныя поручительства. Эдакъ ты и чиновъ скорѣй нахватаешь. Мало что ты князь, Ванюша, ты ужъ утѣшь, будь генералъ. Чтобы когда-нибудь я, старая, коль доживу, могла быть на балѣ у дочки губернаторши... Я буду не чета Аннѣ Ивановнѣ. Драться съ дворянами учну тогда, съ важности своей...
   Иванъ перебилъ болтовню и спросилъ о Паранѣ.
   -- Въ садъ ушли, голубчикъ. Давно! Поди-ка ты, да зови ихъ. Не гоже съ этимъ сорванцомъ запаздывать въ саду. Да не дѣвичье и дѣло гулять такъ... Мнѣ изъ-за Парашка и такъ всѣ глаза вытыкали...
   -- А кто тамъ еще?
   -- А эти... ну ихъ! Все они же. Тараторы-то наши!
   -- Тараторы? Бжегинскій? спросилъ Иванъ удивленно.
   -- Ну да! И мусья эта. Одного Махната не хватаетъ. А то бы совсѣмъ Святки съ вѣдмедями.
   -- Напрасно вы, Марѳа Петровна, дозволяете Паранѣ это обхожденье съ нимъ... съ ними! поправился Иванъ. Вотъ уже и темнѣть стало. Развѣ это пригоже дѣвицѣ? Что подумаютъ чужіе то люди? А сами сказываете много пересудовъ. Вы ее, сказываютъ люди, по-польскому, а не по-россійскому ведете,-- вымолвилъ Иванъ взволнованнымъ голосомъ.
   -- Ванюша! воскликнула Марѳа Петровна, разинувъ ротъ.-- Да ты очумѣлъ что-ль? А? родимый?.. Очнись!...
   -- Истину сказываю, по любви.
   -- Да я-то что сказываю? Что ты впервой въ домъ-то пришелъ... А ты вотъ, глупая твоя голова, сунься-ко поди самъ, надумай, какъ юлу-то мою ухватить... Какъ усадить ее, да запретъ въ чемъ положить! Я тебѣ въ ножки поклонюсь, три свѣчи Святому Іоанну поставлю въ воскресенье.
   -- Вы ужъ безмѣрно повинуетесь.
   -- А ты не повинуешься? Вишь Илья Муромецъ какой. На, поди! Въ чужомъ-то глазу сучокъ выискалъ. Ты на себя-то глянь. Что она изъ тебя-то прядетъ! Вонъ по сю пору не добьешься, когда свадьба. А туда же! Богатырь запечный! Я того и жду, что вдругъ соберется она, да безъ нитки приданаго и обвѣнчается.
   -- Что я могу? Вы ей начало.
   -- Начало? Хорошо я начало. Ахъ ты! Меня вонъ и Артема, что ни скажу, знай свинымъ ухомъ дразнитъ. Такая ужъ знать безстрашная уродилась я.-- Марѳа Петровна начала хныкать.-- Ужъ коли чужихъ не боится ребенокъ, свои не суйся... Я чаю, шестерикомъ коней скорѣе управишь, чѣмъ Парашкомъ. Мать то ее не даромъ Варшавка была. Ты виноватъ все! Ты вотъ все-таки женихъ, хоть и не повѣщенный... Ты бы могъ иной разъ любовнымъ словомъ угомонить дѣвку. Глупая голова! Право! Поди ко зови домой. Вишь, во мнѣ начале ей выискалъ!
   И Марѳа Петровна утирала слезы чулкомъ.
   Иванъ махнулъ рукой и пошелъ въ садъ. Нигдѣ не было никого; поискавъ съ полчаса, онъ хотѣлъ ворочаться въ недоумѣньи, когда услыхалъ веселый хохотъ Парани, которая заливалась соловьемъ. Оказалось, что всѣ были на границѣ съ сосѣднимъ садомъ и сидѣли на поваленномъ плетнѣ, скрывавшемъ ихъ со стороны дома. Иванъ, недовольный и поисками, и мѣстомъ, выбраннымъ для бесѣды, сумрачный пошелъ къ нимъ мѣрными шагами. Онъ обогнулъ плетень и увидѣлъ Бжегинскаго на землѣ у плетня, и близехонько отъ дѣвушки. Нагнувшись всѣмъ тѣломъ къ ней и опустивъ голову надъ ея колѣнами, онъ держалъ въ рукахъ ея маленькую руку и внимательно разглядывалъ ладонь. Параня, немного сгорбившись и откачнувшись, смотрѣла тоже на свою раскрытую руку и старалась по временамъ, когда Янъ поднималъ голову, заглядывать ему въ лицо. Деталь сидѣлъ на корточкахъ, пережевывая въ зубахъ соломинку, кончикомъ которой онъ тоже изрѣдка показывалъ конфедерату на ладонь дѣвушки. Иванъ, при видѣ ихъ, остановился и духъ занялся у него.
   -- Иванушка, иди, иди! Мы гадаемъ. Онъ и тебѣ погадаетъ. Погадаете князю? Да? заглядывала дѣвушка въ нагнутое лицо Бжегинскаго.
   Параня даже забыла, что Иванъ хотѣлъ уѣхать, что она уже простилась съ нимъ.
   "И не удивилась?" подумалъ Иванъ.
   -- Слушайте же, продолжалъ Бжегинскій, не обращая вниманія на Ивана. Только Деталь притронулся къ своему атласному шлыку, собственной работы, и промычалъ:
   -- Salut, mon prince!
   -- Ну! ну! Когда я выйду замужъ и за кого? спросила Параня, усмѣхаясь и косясь на Ивана.
   -- Вы никогда замужъ не выйдете!
   -- Никогда! Вотъ панъ и солгалъ... и солгалъ!.. У меня можетъ и женихъ уже есть.
   -- Такъ линія показываетъ.
   -- Долго ли я проживу?
   -- Очень, очень... очень не долго, пани,-- смѣясь продолжалъ Бжегинскій.
   -- Нѣтъ... Я много хочу. Сто лѣтъ.
   -- И умрете вы не простою, а страшною смертью. Sérieusement. Je vois là une mort terrible, прибавилъ Янъ, обращаясь къ Деталю.
   -- Y a te faire pendre! воскликнулъ въ отвѣтъ Деталь.-- Basta! Dobje! Allons souper.
   Всѣ встали и двинулись домой. Параня усмѣхалась, но увидя сумрачное лицо Ивана, побѣжала впередъ къ матери.
   -- Diable! говорилъ идя Деталь.-- On ne soupe pas dans cette maison. Filons chez le cher homme, il mange à cette heure, le губернаторъ.
   Бжегинскій задумчиво кивнулъ головой.
   Иванъ и не понималъ, и не слушалъ. Все трое вошли въ домъ.
   -- Parle-t-il quelque fois? спросилъ Деталь, указывая глазами на Ивана.
   Бжегинскій снова кивнулъ головой и покосился узнать, не понимаетъ ли Иванъ.
   -- Quoi? La langue des fleurs!!, захохоталъ Деталь.-- Bonsoir, Mesdames! объявилъ онъ входя.-- Prostchay barinia.
   Марѳа Петровна не удерживала ни того, ни другого.
   -- До видзеня! проводила ихъ Параня, улыбаясь Яну.
   -- Простите отцы-турусы! вымолвила Марѳа Петровна, когда гостей уже не было.-- Православная то рѣчь видно не дается нехристямъ. Отчего ты, Парашокъ, и энтого... Саманила махнатаго не позовешь никогда на показъ? Ужъ такъ, отъ всѣхъ бы ссыльныхъ по казовому.
   Параня надула губки и отошла къ окну. Молчавшій все время Иванъ наконецъ раскрылъ ротъ и объявилъ свой отъѣздъ, не въ Азгаръ, а обратно въ Оренбургъ. Параня встрепенулась, пересѣла къ нему поближе и положила руку ему на плечо.
   -- Бѣдный Ванюша! Опять семьсотъ верстъ.
   -- Да... Ступай, бейся съ Башкирами... а тутъ Поляки отвоюютъ, что мнѣ подороже Яицкихъ фортецій.
   -- Бжегинскій меня отвоюетъ, такъ ли?
   Иванъ грустно молчалъ.
   -- Иванушка дурачекъ ты и есть! вымолвила Параня свою любимую ласку для жениха.-- Ты вотъ тамъ въ Оренбургѣ поймай Жаръ-Птицу какую, за хвостъ... Съ самоцвѣтными перьями, мое подвѣнечное платье и сошьемъ.
   -- Тебѣ все смѣхота. А вотъ убьютъ Башкирцы... Тогда...
   -- И-и! Типунъ тебѣ! Сухо дерево! Тьфу! Тьфу! откликнулась изъ угла Марѳа Петровна.
   Параня опять задумалась; наступило молчаніе, а Иванъ ждалъ, что скажетъ она.
   -- Ваня, Ваня! грустно вымолвила вдругъ дѣвушка.-- Я нынѣ утромъ всю мою куцавейку чаемъ облила.
   Иванъ вздохнулъ и отвернулся къ окну. Снова замолчала она.
   -- Параня! Сказывай, не морочь!! вдругъ черезъ минуту воскликнулъ Иванъ, оборачиваясь и измѣнившись въ лицѣ...-- Сказывай по Божьему... по истинному... любишь ты меня, или потѣшаешься?
   Марѳа Петровна перестала вязать, опустила чулокъ на колѣни и широко раскрыла глаза на Ивана. Параня оторопѣла и закраснѣлась.
   -- Дурной! Дурной! вымолвила кротко Марѳа Петровна.-- Что ты? Аль зелья какого кипучаго поднесли тебѣ? Который годъ любитесь, якобы братъ и сестра родные, а нынѣ, видишь, спросы каки спрашиваетъ. Дурной!
   -- Пускай по Божьему сказываетъ, хоть разъ... Я, Марѳа Петровна, измучился... Я... я... Изрубилъ бы я сего...
   -- Кого это? шелохнулась Параня.
   Марѳа Петровна вытаращила глаза.
   -- Кого? Того, кто всему помѣха!
   -- Ты не стыдись, Иванушка, ужъ приревнуй Парашка къ Туркѣ, къ Махнату... Что полякъ? Ты уберегайся отъ Турки. Въ тѣ поры, что ты въ порученьи будешь, я Парашка съ Туркой повѣнчаю, право-слово! А не то и съ холопомъ какимъ...-- Марѳа Петровна запнулась и прибавила живо:-- Тьфу! до какихъ рѣчей меня довелъ! Кипучка дурашная!-- Марѳа Петровна бросила чулокъ и вышла изъ комнаты.
   Молодые люди остались вдвоемъ. Параня думала о томъ, что Иванъ приревновалъ ее къ Бжегинскому.
   "Стало его полюбить можно... Не къ другому кому, а именно къ Яну приревновалъ Иванъ. Стало онъ лучше всѣхъ здѣсь. Въ Казани всѣ любятъ Яна, всѣ ласкаютъ. А свои?.. Вотъ хоть Ванюша?.. Тихій онъ и добрый; давно любитъ ее, много любитъ... Но въ немъ нѣту чего-то... Чего въ немъ нѣтъ?" Параня глубоко задумалась.
   Наступилъ вечеръ, давно уже князь Иванъ смотрѣлъ на милую, свѣтловолосую головку дѣвушки. Синіе глаза ея остановились на одномъ пятнѣ пола и не двигались. И все лицо это окаменѣло. Ужъ она ли это умѣетъ смѣяться подчасъ такъ звонко и беззаботно?
   -- Молви мнѣ хоть единое словечко! сказалъ Иванъ тихо и грустно.
   Подняла Параня глаза и вздохнула молча.
   -- Любъ тебѣ этотъ конфедератъ? Скажи.
   -- Нѣту, Ванюша, ей-ей. На балѣ, часъ времени былъ любъ. Онъ пляшетъ удало. Однимъ плясомъ меня не приворотишь къ себѣ. Забудешь эдакъ все какъ пляшешь. Голова кругомъ пойдетъ. А очнешься, и опять своя... Понимаешь! Впрочемъ я и сама не понимаю.
   -- Пожалѣешь ты, коли меня убьютъ тамъ мятежники?-- И Иванъ опустился на полъ предъ дѣвушкой, прижимаясь лбомъ къ ея рукамъ, сложеннымъ на колѣняхъ.-- Поплачешь тогда? Скажи.
   -- Молчи, дурной!-- И Параня положила руку ему подъ губы и опять задумалась.-- Вотъ кабы ты, Ванюша,-- заговорила дѣвушка послѣ долгаго молчанія.-- Вотъ кабы ты...-- И она вдругъ опять запнулась.
   -- Что? Сказывай, что?..
   -- Кабы ты... фортецію какую взялъ... Одинъ!! Нѣтъ... Лучше возьми въ полонъ этого атамана! Либо... Постой!-- Она подумала и вздохнула.-- Не знаю и сама... Покажи ты, Ванюша, что ты и удалѣе всѣхъ, и ретивѣй... Вотъ твой братъ!.. Кабы ты Данилой Родивонычемъ былъ!... Ты, Ванюша, ужъ такой смирный... Смотри-ко, какъ въ сказкахъ... Какіе удалые молодцы!.. Вотъ кабы мнѣ... Кабы ты, Ваня... Э!... Пустое я все сказываю! То вѣдь токмо въ сказкахъ... А у насъ въ Казани должно-быть никогда...
   Параня не договорила, понурилась и смолкла уныло. Иванъ глядѣлъ въ ея грустное лицо и дивился: другая опять дѣвушка сидитъ предъ нимъ и непонятныя рѣчи ведетъ...
  

XIV.

   Дѣвушка весь вечеръ промолчала, продумала. А когда пошла спать, легла не простясь съ матерью и пролежала всю ночь не шевелясь и раскрывъ синіе глаза свои на лампадку.
   "Люблю ли я Ваню?" думалось ей.
   И послѣ безсонной ночи, на разсвѣтѣ дня, Параня встала, накинула на себя куцавейку и тихонько вышла на большой балконъ... Было свѣжо. Она укуталась и, прижавшись въ уголъ балкона, выглядывала оттуда на садъ, на городъ и Кремль, полуукрытые сѣрымъ утреннимъ свѣтомъ зари. Пожелтевшія липовыя аллеи, отживъ свое, собирались на очередную смерть; и хотя было тихо, но листья то и дѣло кружились въ воздухѣ и падали на землю, одинъ за другимъ, словно плакали липы на свой ладъ.
   "Тоскливо какъ!" подумала Параня и сгрустнулось ей еще болѣе. Прямо предъ ней черезъ садъ виднѣлись на горѣ кремлевскія стѣны темнымъ вѣнцомъ и среди него пестрѣли храмовыя главы собора и монастырей, отдѣльно отъ всего высилась и рисовалась на блѣдномъ небѣ башня Сумбеки. Лѣвѣе, среди города, виднѣлся барскій домина князей Хвалынскихъ; верхнія окна, выбитыя и темныя, угрюмо чернѣлись въ желтыхъ стѣнахъ. На мертвеца съ провалившимися глазами похожъ былъ этотъ домина.
   Параня прильнула плечомъ къ рѣшеткѣ и, пріютившись отъ морознаго утра, задумала свою неотвязную и докучную думу.
   Понурилась русая безпокойная головка на грудь, и длинная, распущенная черезъ плечо коса спряталась подъ куцавейкой и лежитъ на колѣняхъ... Неровно колышется грудь дѣвушки, взоръ туманится, и не свѣтятся въ немъ синіе лучи. Слезы крупныя, тяжелыя скользятъ черезъ побѣлѣлыя шеки и капаютъ на атласную куцавейку... Плачетъ Параня тихо, горько, непрерывно. И уже не первый разъ сидитъ она тутъ на зарѣ, забившись въ уголъ, и не первый разъ плачетъ потихоньку отъ мамы.
   Чудная дѣвушка Параня! Она ли недавно румяная, рѣзвая, носилась въ мазуркѣ и, пылая огнемъ, страстно смѣялась всему міру въ лицо, а затѣмъ страстно шепталась съ конфедератомъ? Она ли съ побѣлѣлымъ лицомъ и слезами тоски пріютилась теперь на балконѣ?
   Что же съ ней? Первая красавица, первая приданница, обожаемая всѣми -- чего ей нужно? Чего же полусознательно ищетъ она въ мірѣ кругомъ себя, неотступно проситъ въ страстной молитвѣ? Хочетъ она сердце свое золотое, душу свою кипучую отдать безвозвратно... Себя всю отдать, умереть для себя и воскреснуть въ волѣ иной, чужой и милой. Но никто нейдетъ, не беретъ ее въ кабалу.
   Нѣтъ красавицы краше Парани.
   Много поется пѣсенъ любовныхъ на Руси святой про дѣвицу красу со змѣей косой русой до земли, съ очами Божьими, синими, что тихо, безъ лукавства, сердце крадутъ у молодца. Бѣлая, какъ снѣгъ сугробовъ зимнихъ, румяная какъ зорька лѣтняя: бѣлымъ лебедемъ она ходитъ-плаваетъ, взглянетъ душу полонитъ, слово молвитъ -- околдуетъ, усмѣхнется -- солнышкомъ засіяетъ... А полюбитъ?! Все возьми, жизнь возьми, да пусть только на одинъ мигъ въ затишьи ночномъ опутаютъ и обожгутъ молодца эти руки, да эти косы, да эти слезы дѣвичьи! А не полюбитъ, иль разлюбитъ? Прими молодца мать сыра земля. Не родиться бы ему на бѣлый свѣтъ!
   И пѣсни эти всѣ про Параню сложены!
   Бому же уступитъ, въ чьи объятья отдастъ Параню ангелъ-хранитель ея съ колыбели? Съ нимъ однимъ вела она свои ночныя бесѣды дѣвичьи, отъ матери скрытыя, людямъ не вѣдомыя!
   Гдѣ и кто молодецъ тотъ?
   Статенъ и пригожъ милый пѣсенъ русскихъ, черноокій, чернобровый, удалецъ, молодецъ. Лихо скачетъ онъ на конѣ и не боится ни врага лихого, ни лѣсу дремучаго, ни звѣря лютаго. Сердце его золотое, но страшенъ ножъ его острый, вѣрный товарищъ его и заступникъ. Женѣ отъ Бога данъ онъ въ оборону отъ злыхъ людей и бѣдъ бѣдовыхъ и отъ грозныхъ непогодъ житейскаго моря. Знай, жена, люби покрѣпче, ласкай горячей, слушайся вѣрнѣй и спи безбоязно на груди милаго, не страшась ничего, счастливая его счастьемъ, умная его разумомъ, богатая его лаской!..
   Нѣтъ. Не полюбитъ молодца этого Параня. И не онъ ей грезится! Не его она ждетъ...
   Носится Параня скрытымъ помысломъ въ томъ царствѣ червонномъ, гдѣ иные молодцы, все царевичи да витязи, красоты невиданной, молодечества неслыханнаго. На коняхъ шестикрылатыхъ великія дѣла творятъ они. Вороги ихъ и недруги заповѣдные -- не люди, а змѣи-драконы многоглавые, что плаваютъ по морямъ-океанамъ, иль чародѣи злобные, что живутъ на островахъ алмазныхъ, иль рати безчисленныя, что походами ходятъ по царствамъ заколдованнымъ, иль богатыри съ мечами кладенцами, что стерегутъ, проходу не даютъ въ чернограды стобашенные. И страшенъ тотъ царевичъ своимъ ворогамъ, и все по плечу тому витязю, и все на потѣху тому молодцу. На чудномъ конѣ своемъ чрезъ полъ-міра пролетитъ онъ, за облака взовьется, дно морское достанетъ. И чѣмъ беретъ все? Только свиснетъ своимъ посвистомъ, только полой кафтана тряхнетъ, только рукавичку вывернетъ на изнанку, только усъ расправитъ. И бѣгаетъ по міру молва стоустая, величаетъ его дѣла великія. И все творитъ онъ ради милой своей, ради царевны-красоты, что ждетъ его въ теремѣ высокомъ. А принесется онъ, приголубитъ она его да убаюкаетъ на груди своей и сторожитъ всю долгу ночь отдыхъ его отъ подвиговъ громкихъ.
   Вотъ бы съ кѣмъ вѣкъ свѣковать, съ кѣмъ вмѣстѣ и въ одну могилу лѣчь!
   Но нѣту болѣе витязей этихъ на землѣ Русской! Прошли тѣ времена золотыя. Много молодцовъ вокругъ Парани, но ни одному изъ нихъ и не снилось, чего хочетъ дѣвица.
   Что жь? Отдать себя Ивану и скоротать жизнь съ нимъ, радуясь его счастью? Отогнать отъ себя лукаваго лгуна,-- своего коня шестикрылата, что все уноситъ за облака и губитъ дѣвицу? А если будетъ день -- явится витязь нечаянъ, негаданъ, не въ урочный часъ, и заслонитъ собой мужа Иванушку, да поманетъ и уведетъ поцѣлуемъ за собой?
   Горе, горе тогда! Лучше жди, чѣмъ губить и добраго молодца, и себя. Что жь дѣлать, что постылы краснымъ дѣвицамъ Иванушки съ золотою душой, а подавай имъ все молодца съ ножемъ за голенищемъ. Вишь, милуетъ тотъ посвоему, по горячему, и деготь съ нимъ медомъ оборачивается.
   Очнулась Параня отъ благовѣста на храмахъ городскихъ... Садъ голый и сучковатый, липы и трава пожелтѣлыя, а за нимъ, на горѣ, кремлевскіе храмы, главы и шпицы -- все плаваетъ въ розовомъ туманѣ осеннемъ, что саваномъ развернулся и одѣваетъ окрестность. Все тоскливо, сыро и лучисто, будто въ слезахъ, и бѣлесоватымъ пятномъ расплывается восходящее за туманомъ солнце. Крѣпко спитъ еще Татарка-Казань, укрытая мглистыми бѣлыми волокнами, словно ветхимъ рванымъ покрываломъ. Кой-гдѣ, какъ изъ дыръ, торчитъ церковь, домъ барскій, или мечетъ съ минаретомъ. Крѣпко, знать, спитъ еще на зарѣ и мама Парани.
   Нѣтъ, Марѳа Петровна давно уже стояла надъ дочерью и сердце въ ней щемило.
   -- Да повѣдай ты мнѣ горе свое. И впрямь любишь ты что-ль -- кого я не знаю! сказала женщина въ отчаяніи.
   Не выдержала Параня, бросилась и повисла на груди мачихи-матери. И долго плакала про горе свое красавица.
   -- Горе мое -- никого не люблю я!.. И хочу я, мама, помираю хочу!.. Чего, сама не вѣдаю. Знать испорчена я...
  

XV.

   Бричка, запряженная тройкой, удало мчалась по степному пути изъ Казани въ Оренбургъ. Въ ней сидѣли два офицера, а на облучкѣ около ямщика торчалъ бочкомъ деньщикъ, здоровый и пухлолицый малый лѣтъ восьмнадцати. Городищевъ дремалъ, несмотря на толчки. Князь Иванъ сидѣлъ, вперивъ глаза въ окружающую голую равнину. Порою грустный взглядъ его застилали слезы, и онъ почти безпомощно опускалъ голову на грудь. Не тоска разлуки съ бывшею невѣстой, а увѣренность въ ея равнодушіи къ нему и любви къ конфедерату Бжегинскому снѣдала его сердпе. Иванъ ради утѣшенія и самообмана начиналъ мечтать, какъ отличится, захватитъ бунтовщика Ермолая и всѣхъ его товарищей по мятежу... Или половину захватитъ, половину уложитъ саблей... Привезетъ Ермолая въ Казань... Говоръ пройдетъ по городу о князѣ Иванѣ Хвалынскомъ. Куда ни пойдетъ Параня, вездѣ ей будутъ говорить про него и его удалость... Поѣдетъ онъ въ Петербургъ, будетъ представленъ государынѣ. Какъ глянетъ онъ съ плеча на Бжегинскаго: ты, молъ, ссыльный, а о моихъ подвигахъ стонъ стоитъ по всей Руси.
   Двое сутокъ напролетъ Иванъ рубилъ Калмыковъ, Татаръ, мятежныхъ казаковъ, бралъ города и крѣпости, начальствовалъ войсками, то арестовалъ Ермолая, то убивалъ его, то везъ скованнаго въ Казань. Наконецъ давалъ балы въ Казани на мѣстѣ смѣненнаго имъ губернатора фонъ-Брандта... На третьи сутки сонливость Городищева и подвиги князя Ивана какъ рукой сняло.
   Они остановились отдохнуть въ Бульгумѣ на нѣсколько часовъ. Имъ оставалась еще вдвое столько же до Оренбурга.
   Пока они обѣдали на постояломъ дворѣ, мимо окна пронеслась бричка, и въ ней узнали они оренбургскаго офицера Штейндорфа.
   Остановленный ими офицеръ бросился къ нимъ, какъ шальной. Заперлись всѣ трое въ комнатѣ и зашептались.
   Штейндорфъ передалъ имъ много новаго, негаданнаго.
   Фортеція Нижне-Озерная была взята, Татищева взята тоже, и въ ней перебиты, перевѣшаны всѣ. Затѣмъ взяты были еще двѣ фортеціи, и мятежное войско не въ 300 человѣкъ, а въ 30.000 разсыпалось въ окрестностяхъ Оренбурга.
   Все это случилось въ девять дней, съ 24-го сентября по 3-е октября. Губернаторъ Рейнсдорпъ, по словамъ офицера, потерялъ голову. Бригадиры Бѣловъ, Корфъ, Валленштернъ и другіе съ перепугу не слушаются приказаній генерала, и всякій дѣлаетъ, что ему кажется лучше. Изъ города каждый день пропадаютъ бѣглецы. Въ окрестностяхъ сильное волненіе, а на заводахъ Демидова и Строганова бунты. Нурали-ханъ и Киргизы помогаютъ мятежникамъ, и они даже ждутъ себѣ на подмогу китайскую армію въ сто тысячъ... Въ Оренбургѣ ни пороху, ни ядеръ, ни оружія. Нахальство и смѣлость мятежниковъ невообразимы. Всѣми войсками начальствуетъ молодой малый, русый и красивый, лѣтъ двадцати пяти, и войско мятежное считаетъ его за иного, нежели что онъ есть.
   -- За кого же? спросили оба слушателя.
   -- Я далъ честное слово губернатору никому не сказывать. Это содержится въ тайнѣ, пока не придетъ указъ изъ Петербурга, какъ поступать.
   -- Но вѣдь мы же офицеры! обиженно вымолвилъ Городищевъ.
   -- Я клялся не открывать никому,-- самодовольно выговорилъ Штейндорфъ.-- Но вы узнаете скоро сами еще по пути, потому что народъ вьявь толкуетъ о немъ.
   -- У насъ въ Казани называли сего начальника Ермолай Погашевъ? сказалъ Иванъ Хвалынскій.
   -- Нѣтъ! Нѣтъ! Теперь вѣрно извѣстно, Емельянъ Пугачевъ, казакъ бѣглый... Но онъ не начальникъ. Это пущено ими въ ходъ невѣдомо зачѣмъ, ибо Пугачевъ начальствуетъ токмо отрядомъ, а не всѣми войсками. Ихъ много такихъ-то: братья Зарубины, Лысовъ, Твороговъ, Овчинниковъ. Ну да вы все узнаете сами. Но какъ вы проберетесь? Вѣдь вся дорога теперь занята ихъ войсками, да и мосты черезъ Сакмару всѣ сожгутъ по распоряженію Рейнсдорпа.
   -- Что же онъ? Боится что ли, что Оренбургъ возьметъ этотъ... какъ вы сказываете, Пугачевъ что-ли? разсмѣялся Иванъ.-- Вѣдь это не фортеція Разсыпная, что давно разсыпалась сама... Умѣютъ ли они изъ ружей-то палить? Калмыки вѣдь боятся огня.
   Штейндорфъ всталъ и сказалъ съ досадой.
   -- А вотъ ступайте... Увидите, что они умѣютъ и чего не умѣютъ. Останетесь довольны. До свиданія.
   Штейндорфъ усѣлся въ свою бричку и скоро скрылся за пылью, поднятою колесами.
   -- Каковъ Нѣмецъ! А-а? Тайны отъ насъ имѣетъ! А кто болѣе русскій подданый, онъ иль мы? ворчалъ Городищевъ,-- а что, Иване, ежели и доподлинно вся дорога занята?
   -- Да вдругъ попадемъ мы въ полонъ! отвѣтилъ Иванъ.
   -- Да тебя за ноги повѣсятъ! разсмѣялся Городищевъ.
   -- А съ тебя кожу счистятъ, какъ съ Елагина.
   -- То-то ногами задрыгаешь.
   -- Затянешь не хороводную.
   Городищевъ захохоталъ, а князю сгрустнулось при мысли о смерти коменданта Елагина, какъ разсказывалъ ее Штейндорфъ.
   -- Да не враки ли все это, Паша? воскликнулъ Иванъ.
   -- И мнѣ тоже сдается. Тридцать тысячъ войска! А!
   -- А вотъ увидимъ. Можетъ и впрямь все правда. Ты, Максимка, не боишься мятежниковъ? обратился Иванъ къ своему деньщику.
   -- Мнѣ-то что жь бояться: я не охфицеръ,-- отозвался малый.
   Молодые люди пошли садиться въ телѣгу.
   "А вѣдь воевать не такъ сподручно, какъ чается издалече",-- отвѣчалъ теперь Иванъ про себя на свои прошлыя путевыя мечтанія.
   -- Э-эхъ ма! Двухъ смертей нѣту, а одна и безъ Ермолая была у меня на примѣтѣ,-- сказалъ Городищевъ.-- Лишь бы только сразу ухлопали, пулей либо саблей, а то вѣдь псы и доподлинно кожу сдирать начнутъ. Вотъ, я чаю, стоналъ сей горемыка Елагинъ! Ты его, я чаю, видалъ? Куда толстъ былъ! Вотъ не мнился ему такой конецъ.
   Они сѣли.
   -- Съ Богомъ! сказалъ старый ямщикъ сбирая вожжи.
   -- Охъ, да, старинушка! Подлинно съ Богомъ надо -- вздохнулъ Иванъ.
   Иванъ, сытно поѣвшій, вскорѣ задремалъ въ бричкѣ, но закричалъ дикимъ голосомъ во снѣ и проснулся.
   -- Чего ты? Что? встрепенулся Городищевъ.-- Аль судорога?
   -- Охъ, Паша, охъ! Приснилось мнѣ... Тьфу, страсть какая... Вижу, хотятъ Параню Татары какіе-то рѣзать...
   -- Въ Казани....
   -- Нѣтъ. Не знаю... Нѣтъ, какъ-то не въ Казани... И одинъ Татаринъ, вотъ какъ живого вижу, съ большущимъ пятномъ на щекѣ. Знаешь, эдакое красное пятно, что съ рожденія бываетъ.
   -- Знаю. У насъ въ Городищахъ у одной бабы эдакое пятно. Совсѣмъ будто мышь: и хвостикъ, и лапки.
   -- Ну, вотъ, вотъ.
   -- Чегожь ты заоралъ-то?
   -- Тебѣ говорю, онъ Параню рѣзать хотѣлъ,-- объяснялъ Иванъ.
   Черезъ минуту спутники снова оба дремали. Ихъ разбудилъ ямщикъ своими оханьями. Проснувшись, они увидѣли, что стоятъ среди огромной лужи и тины. Лошади ушли въ грязь по животы, колеса едва виднѣлись изъ вонючей воды.
   -- Вотъ-те и здравствуй! выговорилъ Городищевъ.-- Какъ же ты, чортъ старый, заѣхалъ сюда?
   Ямщикъ молчалъ и вздыхалъ.
   -- Что тутъ будешь дѣлать?-- Вѣдь не вывезутъ,-- замѣтилъ Иванъ, глядя на худыхъ лошадей.
   -- Надо, господа, облегчить лошадокъ: вылазить.
   -- Вылазить! По горло въ грязь!-- Ошалѣлъ ты что ли? закричалъ Городищевъ.-- Ну, стегай одровъ-то своихъ, а то я тебя отстегаю.
   Стеганье продолжалось полчаса, но лошади сначала не двигались, а потомъ на каждые три-четыре удара свистящаго кнута стали отвѣчать ляганьемъ.
   -- Раздѣваться да вылѣзать, что жь тутъ! рѣшилъ Городищевъ.
   -- О-го-го! закричалъ вдругъ кто-то сзади, шлепая по поясъ въ грязной, тинистой водѣ.
   Прохожій полѣзъ къ телѣгѣ раскачиваясь, махая руками и помогая этими движеніями вязнувшимъ ногамъ.
   Чрезъ минуту почти подоплывшая фигура оказалась Татариномъ, дюжимъ, высокимъ, бойкимъ и распорядительнымъ.
   -- Садись, бачка, на спину, объявилъ онъ Городищеву.-- Я тебя на сухонькое мѣсто вывезу, а тамъ приду за другимъ.
   Въ одну минуту Городищевъ уже былъ верхомъ на спинѣ Татарина и поѣхалъ на берегъ.
   -- Холодная водичка,-- весело сказалъ Татаринъ, снова шлепая въ тинѣ.
   Черезъ минутъ пять, поставивъ Городищева на ноги, Татаринъ снова и какъ-то даже охотливо лѣзъ назадъ; посадивъ Ивана себѣ на спину, онъ воскликнулъ, смѣясь и поворачивая лицо къ князю.
   -- И-и, бачка, хлѣба мало ѣшь.-- Я такихъ, какъ ты, трехъ унесу до моря Каспицкаго.
   -- Ахъ, Господи! воскликнулъ вдругъ Иванъ.-- Что это? Что?
   Восклицаніе это было такъ громко и странно, что Татаринъ остановился среди лужи и снова вопросительно обернулъ лицо къ своей ношѣ.
   -- Что случилось?-- крикнулъ и Городищевъ.
   -- Да у тебя... У него, Паша... Что жъ это такое? Вотъ диво-то!-- Не къ добру это,-- безсвязно восклицалъ Иванъ, волнуясь, болтая ногами и словно забывая, что сидитъ верхомъ не на лошади, а на человѣкѣ.
   -- Эй, бачка! Эй, оброню... Не бултыхайся! сталъ кричать и Татаринъ, теряя равновѣсіе и увязая въ тинѣ.
   Когда Иванъ былъ на сухомъ пути, а Татаринъ снова отплылъ и зашлепалъ у телѣги, помогая ямщику и лошадямъ, Городищевъ замѣтилъ смущеніе друга, выражавшееся всегда особенно громкимъ сопѣніемъ.
   -- Чего ты носомъ трубишь.
   -- Да у него пятно, Паша. Красное пятно на щекѣ,-- сказалъ Иванъ гробовымъ голосомъ.
   -- Неужто? Чудно! Вотъ такъ чудно! А говорятъ, снамъ не вѣрь.
   -- Я боюсь, Паша.
   -- Чего?
   -- Не къ добру все это.
   -- Эвося! весело воскликнулъ Городищевъ.-- Лишь бы бричку, да лошадей вытащить, да ѣхать.
   -- Нѣтъ, я боюсь,-- грустно говорилъ Иванъ.
   -- Ну, бойся, я тебѣ не помѣха.
   Въ темнотѣ проносились крики ямщика и Татарина.
   -- Но-но-но!.. Дьяволы!
   -- О-го-го-го... Анас-саны!
   Вмѣстѣ съ криками слышался плескъ и шумъ воды, храпъ лошадей и частые удары кнута.
   И долго продолжалось это.

-----

   Гонцы-офицеры безъ особенныхъ случайностей подвигались впередъ итбыли наконецъ верстъ за полтораста отъ Оренбурга, но далѣе проѣздъ сталъ затруднительнѣе отъ сонмища Башкиръ, казаковъ, мужиковъ и всякаго сброда. Въ послѣднія сутки ѣзды на нихъ были четыре нападенія, и имъ пришлось отстрѣливаться. При видѣ огня и даже одного оружія сволочь кидалась въ разсыпную съ хохотомъ или бранью и угрозами.
   -- Не проѣдемъ, братъ, рѣшилъ наконецъ Городищевъ.-- Надо заѣхать въ Сурманаеву къ одному старику. Онъ мнѣ все уладитъ и научитъ. Нынѣ, братъ, надо къ мужику прибѣгать за... какъ это сказывается по заморскому, за протексіоной.
   Въ сумерки они благополучно въѣхали въ деревушку, но изъ первой же избы стремительно бросились на нихъ семь человѣкъ словно по командѣ.
   -- Охвицеры!.. Гонцы!.. Держи! заорали они.
   Городищевъ выпалилъ два раза въ воздухъ, мужики отскочили съ ругательствами.
   На концѣ деревни они остановились, изъ избы выбѣжалъ старикъ.
   -- Здорово, Игнатъ.
   -- Павелъ Павлычъ! быстро и робко обратился хозяинъ къ Городищеву.-- Живѣй, живѣй! увидитъ народъ -- и мнѣ не уйти.
   Молодые люди вылѣзли изъ брички.
   -- Ты за кого, Павелъ Павлычъ? шепнулъ старикъ уже въ сѣняхъ на ухо Городищеву.
   -- Чего? громко вымолвилъ этотъ, не понявъ.
   -- Ништо, ништо, опосля! шепнулъ старикъ.
   Они вошли въ горницу. Отъ старика узнали они все тѣ же вѣсти, что бунтовщики бродили шайками по дорогамъ.
   -- Вы, стало, въ Оренбургъ, Павелъ Павлычъ? сказалъ хозяинъ.-- Съ Нѣмцами укрѣпляться... Та-акъ. Ну, Павелъ Павлычъ, я, родимый, такими милостями обязанъ твоему батюшкѣ, Павлу Иванычу, что все-таки буду вѣрно служить твоей милости. Что прикажешь?.. Пробраться обоимъ надо въ городъ? Добро.
   И старикъ вышелъ.
   -- Онъ, чаю, съ мятежниками за одно, вымолвилъ Хвалынскій.
   -- Пускай. А все жъ, братъ, онъ намъ дѣло справитъ.
   -- Да какъ?
   -- Достанетъ платье перерядиться,
   -- Ну, вотъ. Это страшно.
   -- А иначе не проберешься.
   Едва успѣли молодые люди сѣсть за обѣдъ, какъ вошелъ деньщикъ Максимка, а за нимъ священникъ.
   -- Отецъ Андрей, прихода тутошняго, до васъ дѣло имѣетъ, Павелъ Павлычъ,-- какъ-то неохотно пояснилъ Максимка.
   Священникъ поклонился и объяснилъ, что онъ получилъ изъ города Оренбурга публикацію губернаторскую о мятежникахъ и собирается ее прочесть на утро въ церкви.
   -- Ну, что же, мы же тутъ причемъ? спросили офицеры.
   -- Въ разсужденіи этомъ, господа милостивые, я, свѣдавъ о прибытіи двухъ офицеровъ и воиновъ, прибѣгаю усердно къ вамъ, не оставьте присутствовать во храмѣ, и мнѣ, старику, въ помощь быть. Міряне въ нашемъ поселкѣ -- голые разбойники, да и проходимцевъ здѣсь великое число, мнѣ одному отнюдь вѣры они не дадутъ въ публикаціи, а ради присутствія офицеровъ не отважатся ни на какую скверность.
   -- Да что же мы-то будемъ дѣлать? Въ чемъ помощь окажемъ? спросилъ Городищевъ.
   -- Не ровенъ часъ,-- сказалъ отецъ Андрей,-- меня, старика, за оное чтеніе обидѣть могутъ міряне, при вашемъ же званіи не дерзнутъ.
   Дѣлать было нечего. Они согласились, и священникъ ушелъ довольный.
   Иванъ Хвалынскій всю ночь не смыкалъ глазъ.
   "Вотъ, можетъ-статься, завтра же сражаться придется со всякимъ сбродомъ, думалось ему. Собирались переодѣваться да тайкомъ ѣхать, а тутъ еще внезапно надѣвай полную аммуницію и полѣзай на бунтовщиковъ".
   На утро они одѣлись въ парадную форму и отправились въ церковь.
   Самыя пестрыя и разнородныя кучки окружили паперть, а половина народа была въ пути. Нѣсколько человѣкъ двинулись къ нимъ отъ церкви на встрѣчу и закидали вопросами.
   -- Вы гонцы?
   -- Изъ Москвы? Съ Оренбурга?
   -- Ты что ль объявишь манифестъ?
   -- Да вы государевы что ль? присталъ одинъ рослый казакъ съ котомкой за плечами и съ дубиной.
   -- Государевы... Видишь офицеры,-- удивленно вымолвилъ Городтцевъ.
   -- А гдѣ онъ, батюшка милостивый? Гдѣ?
   -- Кто такое? Про кого ты спрашиваешь?
   -- Государь же.
   -- Какой государь? воскликнулъ Иванъ въ удивленіи.
   -- Вонъ оно что? Вы изъ государевыхъ, да токмо изъ другихъ, сказалъ казакъ съ котомкой и, презрительно усмѣхнувшись, прибавилъ:-- Изъ бабьихъ!
   Кучка отхлынула, косясь и ворча себѣ подъ носъ. Молодые люди вошли въ церковь. На проходѣ ихъ, нѣкоторые кланялись, заглядывали пристально и внимательно въ ихъ лица, но большинство смотрѣло подозрительно и злобно.
   На всѣхъ лицахъ было или смятенье и боязнь, или злоба и насмѣшка.
   Служба началась, церковь все болѣе наполнялась всякимъ сбродомъ. У паперти толпились Башкиры и Татары, не снимая шапокъ. Всѣ ждали нетерпѣливо.
   Послѣ цѣлованья креста отецъ Андрей вошелъ на амвонъ и началъ нетвердо:
   -- Братія, православные христіане и вы иновѣрцы, допущенные во святой храмъ токмо за важностью, чего услышите. Хочу я просвѣтить ваше заблужденіе и остеречь отъ неразумныхъ разглашеній. Послушайте, православные. Господа офицеры порукою суть мнѣ своимъ присутствіемъ во истинѣ того, что я по приказу, коего ослушать не могу, нынѣ буду...
   -- Да ну читай чтоль. Чего болты болтать,-- заворчалъ въ толпѣ огромный мужикъ плечомъ выше всѣхъ.
   -- Паша, гляди,-- шепнулъ Иванъ.-- Позналъ ты энтого дикобраза?
   -- Тотъ мужикъ, что у Деталя въ услуженьи былъ.
   -- Самый онъ. Ахъ бездѣльникъ! Вѣдь онъ въ шайку пробирается. И какъ живо! Знать не пѣшкомъ.
   Батюшка между тѣмъ долго раскладывалъ листъ и, погладивъ его рукой, наконецъ началъ читать:
   -- "По указу Ея Императорскаго Величества Государыни Императрицы Екатерины Алексѣевны, отъ губернской канцеляріи, отъ господина оренбургскаго губернатора, генералъ-поручика и кавалера Ренсдорпа публикуется. Извѣстнымъ учинилося, что о злодѣйствующемъ съ Яицкой стороны въ здѣшнихъ обывателяхъ, по легкомыслію нѣкоторыхъ разгласителей, носится слухъ, якобы отъ другого состоянія, нежели какъ есть. Но онъ, злодѣйствующій, въ самомъ дѣлѣ бѣглый донской казакъ Емельянъ Ивановъ сынъ Пугачевъ, который за его злодѣйство наказанъ кнутомъ съ поставленіемъ на лицѣ его знаковъ, но чтобы въ томъ познанъ не былъ, того ради онъ предъ предводительствуемыми никогда шапки не сымаетъ, чему нѣкоторые изъ здѣшнихъ бывшихъ у него въ рукахъ самовидцы, изъ которыхъ одинъ солдатъ Демидъ Куликовъ, вчера выбѣжавшій, точно засвидѣтельствовать можетъ, а какъ онъ, Пугачевъ, съ измѣнническою его толпою, по учиненіи нѣкоторымъ крѣпостямъ вреда, сюда идетъ, то по причинѣ того ложнаго разглашенія всѣмъ здѣшнимъ обывателямъ объявляется, что всякъ самъ изъ поступковъ его можетъ понять, что онъ, Пугачевъ, злодѣй и какъ изверженный отъ честнаго общества старается вѣрноподданныхъ Ея Императорскаго Величества честныхъ рабовъ поколебать и ввергнуть въ бездну погибели, а при томъ имѣніемъ ихъ обогатиться, какъ то онъ въ раззоренныхъ мѣстахъ и дѣлаетъ. Въ предвареніе чего всякій увѣщевается, во время наступленія его съ измѣнническою шайкой, стараться для сохраненія общества, дома и имѣнія своего стоять противъ толпы его до послѣдней капли крови своя, такъ какъ вѣрноподданнымъ Ея Императорскаго Величества рабамъ надлежитъ и присяжная каждаго должность обязуетъ и отнюдь никоимъ ложнымъ разглашеніямъ не вѣрить".
   Отецъ Андрей кончилъ. Гробовое молчаніе наступило кругомъ, но вдругъ громадный Вавила выступилъ изъ толпы къ амвону и выговорилъ:
   -- Батька! А манифестъ?
   -- Какой манифестъ? тихо отвѣчалъ священникъ.-- Иного ничего мнѣ не прислано.
   -- Не прислано... Э-эхъ ты батька, батька! Онъ, ребята, не то вычиталъ намъ, это все отводъ.
   -- Это одно лукавство ихнее! раздался голосъ изъ толпы.
   -- Морочитъ, косица! усмѣхнулся Щенокъ.
   -- Ты кто таковъ, чтобы во храмѣ Божьемъ священнослужителя поносить и оскорблять? воскликнулъ отецъ Андрей.
   -- Я васъ, батюшка, не поношу и не оскорбляю. Мнѣ плевать на васъ. А ты читай, что показано. Какой ты тутъ намъ огородъ вывелъ. Бѣглый казакъ? Кто такой бѣглый? А?! За это, вѣдаешь ли, какъ гораздо тебѣ бороду надрать можно, а то и еще гдѣ... Вѣдаешь ли, чего всякъ за царское изблеванье удостоенъ бываетъ. За это и тебя попа, и попадью твою свяжутъ хвостами да въ рѣчку.
   -- Правда! Истинно!-- закричали голоса: -- читай, что показано.
   -- И опять сказать,-- громче выговорилъ ободренный Щенокъ.-- Демидъ Куликовъ, что ты вычиталъ тутъ, кто таковъ?
   -- У насъ такого и въ заводѣ не было на слободѣ. Не было, не было!-- закричали голоса.
   -- Сія публикація изъ Оренбурга,-- сказалъ священникъ,-- и оный Куликовъ...
   -- Самъ-то ты куликовъ по болоту гоняешь. Манифестъ читай.
   -- Подай манифестъ, манифестъ!-- завопили отовсюду.
   -- Слушайте, братцы!-- выступилъ Городищевъ.-- Батюшка прочелъ вамъ, что слѣдовало, а иного манифеста никакого нѣтъ. Ты же, бездѣльникъ, какъ сюда попалъ? Народъ морочить!
   Щенокъ прищурился въ отвѣтъ и приставилъ руку козырькомъ ко лбу.
   -- А-а! Преблагороднѣйшій Павелъ Павлычъ. Здорово. Прости, что опозналъ друга пріятеля. Отдалече не вижу. Какъ можешь! Поздоровкаемся.-- И Щенокъ приблизился, грубо усмѣхаясь, и полѣзъ въ объятья Городищева.
   -- Мерзавецъ!-- воскликнулъ Городищевъ, ударивъ его въ лицо.
   -- Во храмѣ Божьемъ! Осквернять святыню Господню! Вонъ изыдите, вонъ! Окаянные грѣшники!-- воскликнулъ вдругъ отецъ Андрей, поднявъ руки и словно выросъ на полголовы. Глаза его сверкнули, голосъ гремѣлъ, и всякій изъ толпы, взглянувъ ему въ лицо, потуплялся и шелъ изъ церкви.
   Щенокъ между тѣмъ собрался было отвѣчать офицеру словами и дѣломъ, но священникъ, маленькій и тщедушный, ухватилъ за воротъ допотопнаго звѣря и кликнулъ причетъ.
   Церковь уже опустѣла. Щенокъ поглядѣлъ на отца Андрея и тоже слегка смутился. Что-то особенное и непонятное ему увидалъ онъ въ лицѣ этого попа, надъ которымъ сейчасъ шутилъ. Вдобавокъ Щенокъ увидалъ себя одного въ рукахъ шести человѣкъ.
   -- Ты, батюшка, прости. Я предъ Богомъ... Ты, Павелъ Павлычъ, не гнѣвися за мою преданность. Я обрадовался, что повстрѣчалъ тебя.
   -- Подобаетъ, господа офицеры,-- заговорилъ отецъ Андрей,-- спутать его и при проходѣ ссыльныхъ сдать въ гонку до города.
   Щенка окружили, но онъ уже очнулся отъ перваго смущенія, выше всѣхъ снова спокойно смотрѣлъ на нихъ, словно съ помоста.
   -- Господа благородные и ты, батюшка,-- заговорилъ онъ хладнокровно.-- Сами вы сказываете, не приличествуетъ во храмѣ Божьемъ озорничать. Я же, по безвинности моей, вамъ не покорюсь, и коли вы полѣзете мнѣ въ лапы, то я тутъ токмо нагрѣшу съ вами. Всѣхъ шестерыхъ по силѣ своей дюжой помну и церковь Божію съ вами испакощу. Вотъ что!
   Щенокъ повернулся, пошелъ изъ церкви, и никто его не тронулъ.
   -- Какова расшива плыветъ!-- сострилъ кто-то изъ причетниковъ.
   -- Не зѣло много въ помочь вы мнѣ были, господа офицеры,-- укоризненно заговорилъ отецъ Андрей.-- Только драку во храмѣ завели!..
   Молодые люди смутились и молчали. Отецъ Андрей все еще былъ взволнованъ и совсѣмъ иной человѣкъ.
   -- Чудной человѣкъ этотъ попъ,-- сказалъ Иванъ, выходя изъ церкви.
   Въ слободѣ густая толпа остановила ихъ снова.
   -- Стой! Воины! Мы вашего писательства въ храмѣ отвѣдали, отвѣдай и вы нашего. Чье лучше да истиннѣе? Читай ты, воловье рыло!-- закричали Щенку, толкая и подсаживая его на телѣгу.
   -- Нешто я грамотный, дурни! Мое дѣло слухать, а не разбирать печатки,-- отозвался Щенокъ презрительно.
   -- Гдѣ Пупырь? Подай Пупыря!.. Пупырь, Пупырь!-- завыла толпа.
   Появился Пупырь, маленькій, плюгавый мужичонка, съ выбитымъ глазомъ.
   -- Держи вотъ! Бери въ руки-то, очумѣлый!-- кричалъ на Пупыря Щенокъ, и совалъ ему печатный листъ.
   Пупырь взялъ его и, глупо усмѣхаясь, шевелилъ губами, словно разминалъ ихъ для предстоящаго чтенія.
   -- Да держи ближе къ глазу-то, чортъ!-- училъ Щенокъ.-- Аль ты носомъ честь будешь?
   Пупырь похрипѣлъ и началъ было читать по складамъ:
   -- По у-ка-зу е-го им-пе-ра...
   Но вдругъ появился изъ толпы человѣкъ, мѣщанинъ съ виду, вытащилъ изъ рукъ Пупыря листъ и, сложивъ его, спряталъ въ карманъ.
   -- Чего жъ ты, Елисей Онуфричъ? Не замай господа офицеры нашинской грамоты отвѣдаютъ.
   -- Негодно, братцы!-- вымолвилъ явившійся.
   Это былъ купецъ Долгополовъ или названный Елисей Обваловъ.
   -- Вѣрьте слову, негодно,-- заговорилъ онъ,-- не вѣдомо еще, чѣмъ Господь порѣшитъ. Насъ ли поищетъ милостью, либо врага возвеличитъ намъ въ наказанье. Коли ужь батюшка нашъ одолѣетъ врага, то господа офицеры свѣдаются въ скорости обо всемъ, чего они, мнится мнѣ, еще и не вѣдаютъ по сей часъ. Коли же насъ врагъ одолѣетъ, эти господа офицеры объ васъ не преминутъ вспомнить, и весь вашъ поселокъ въ Сибирь уйдетъ. Смѣкайте, православные, истинно ли я сказываю.
   -- Молодчина Елисей Онуфричъ!-- загудѣло десять голосовъ.-- Прячь, прячь! Наша грамота имъ и не по рылу.
   -- Да что же все это значитъ?-- нетерпѣливо заговорилъ Иванъ.-- Что вы хотѣли читать, и чего такого мы не вѣдаемъ?
   -- Я кума мила, въ овинъ повела, а чей куманекъ, мнѣ не домекъ!-- запѣлъ весело Обваловъ, приплясывая и семеня ногами по землѣ въ тактъ словамъ.
   Толпа захохотала.
   -- Да что вы таите-то? О комъ рѣчь? Оголтѣлые!-- взбѣсился Городищевъ.-- Коли о томъ бездѣльникѣ и ворѣ Емелькѣ Пугачевѣ, то вамъ читано было, что онъ каторжникъ клейменый.
   -- Нѣтъ тутъ тебѣ Емельки Пугачева... Чего приплетать небылицы-то!-- крикнули изъ толпы.-- За хвостъ бы, да объ землю!
   -- Нишни! Вы!-- погрозился Обваловъ на толпу.-- Ступайте, господа офицеры, своимъ путемъ-дорогою; може свидаемея еще когда. Не поминайте лихомъ. Мое почтевье. Эй, Алеша! Куда онъ дѣлся? Запрягать пора бы и въ путь... Ну, ребята, вали по домамъ. Черезъ двѣ недѣльки я опять у васъ побываю на обратномъ.
   -- Заѣзжай, Онуфричъ, заѣзжай!-- подхватила толпа и стала расходиться по слободѣ.
   Треть всей толпы, съ виду проходимцы, побрели вонъ изъ деревни по Оренбургскому тракту.
   Молодые люди вернулись домой, раздосадованные, чувствуя, что все утро проиграли глупѣйшую роль въ своихъ мундирахъ. Старикъ Игнатъ явился къ нимъ съ охапкой.
   -- На вотъ, ваше благородіе. Одежда богатая, безъ рубля алтынъ весь товаръ стоитъ.
   Старикъ бросилъ на лавку цѣлую кучу сѣренькаго платья.
   Ввечеру молодые люди со смѣхомъ снимали свои мундиры и надѣвали верблюжьи кафтаны, шаровары и рысьи шапки.
   -- А во и сайдаки со стрѣлами!-- принесъ имъ хозяинъ пару калчановъ калмыцкихъ.-- Пистолеты и сабли все зацѣпите, пригодится. Сайдаки токмо для виду. Коли ужь кто остановку причинитъ, то ты, Павелъ Павлычъ, запомни молвить такъ-то: лешты балдыранъ. И учинитъ всякъ пропускъ, коли онъ начальный, а коли ужь гулебщикъ, либо бѣгунъ какой, то не жди, сплюнь ему въ рожу изъ пистолета.
   -- А что такое: лешты балдыранъ?
   -- А лѣшій ихъ знаетъ. По ихнему калмыцкому чтой-то. Токмо сказываю: всякъ старшой пропускъ чинитъ по семъ словѣ.
   Въ ночь молодые люди собрались въ дорогу, но запоздали проискавъ и прождавъ напрасно Максимку. Хозяинъ наконецъ, подробно разспросивъ на селѣ о деньщикѣ, доложилъ, что мальчугана видѣли съ кѣмъ-то изъ проѣзжихъ, котораго онъ называлъ Алексѣемъ, и что съ тѣхъ поръ онъ не ворочался домой.
   -- Ну и шутъ съ нимъ, коли сбѣжалъ,-- рѣшилъ Иванъ.
   Оставивъ мундиры, кой-какія вещи и бричку у Игната, офицеры выѣхали верхомъ Калмыками. Съ ними же поѣхалъ отряженный проводникъ, родомъ Башкиръ. Игнатъ подробно наказывалъ ему, какъ сдать господъ съ рукъ на руки на уметъ Шамая, Татарина близъ Бердской слободы.
   -- Оный Шамай много мнѣ одолженъ и во всемъ вамъ служить будетъ. Ну Господь съ тобой, Павелъ Павлычъ, и ты, ваше сіятельство. Можетъ, Богъ дастъ, на доброе вернетесь, чѣмъ съ Нѣмцами укрѣпляться супротивъ закона! Да не лихъ вамъ. Молоды...
   -- Что ты, Игнатъ? удивился Городищевъ, уже выходившій въ сѣни.
   Старикъ не отвѣчалъ и обратился къ Башкиру:
   -- А ты, свиная нехристь, крѣпко накажи отъ меня Шамаю, что коли доставитъ господъ въ Оренбургъ сохранно, то пусть засылаетъ кого сюда за моею чалою кобылой. Даромъ стало, а не за деньги. У меня одно слово! Да онъ все это пойметъ самъ. Ты токмо не запамятуй о кобылѣ-то.
   -- Якши, якши,-- кивалъ этотъ головой.-- Ладно.
   -- А не доставитъ господъ въ цѣлости, я ему, басурману, съ плечъ голову снесу. Нонѣ оно самое повычное. Совсѣмъ непримѣтна стала жизнь человѣка. Скажутъ, казакъ атаманъ убилъ за сопротивленье закону. Ну Господь васъ храни. Вотъ и я, Павелъ Павлычъ, дожилъ, что тебѣ отплатилъ за милости и щедроты твоего батюшки покойнаго.
   Молодые люди молча перекрестились, молча сѣли на лошадей и выѣхали за ворота. Смутно было у нихъ на душѣ.
   Ночь стояла свѣжая, свѣтлая и серебристая. Слобода спала, а за ней разстилалась степь голая и отверстая во всѣ края.
  

XVI.

   Отъ деревни Сурманаевой до умета Татарина Шамая путники, переодѣтые Калмыками, доѣхали благополучно. На второй день на зарѣ подскакали къ нимъ три яицкіе казака, слегка пьяные, но, увидя оружіе, отъѣхали въ сторону, только одинъ крикнулъ:
   -- У калмыцкой собаки пистолей не видывано! Кого морочите! Коли же вы гонцы въ Оренбургъ съ грамотами, такъ вамъ бы честію явиться къ царю.
   -- Къ какому такому царю? закричалъ Иванъ.
   -- Къ какому? Одинъ царь-то!
   -- Поди опохмѣлись!-- крикнулъ Городищевъ.
   -- Скажи ему, бачка, шепнулъ башкиръ,-- Разина ты порода. Ой! не карашо для Яицка казакъ.
   -- Эй, ты, слушай! крикнулъ Городищевъ.
   -- Чего, отозвался одинъ.
   -- Разина порода!
   Казаки погрозились кулаками и собрались было ѣхать, но вдругъ одинъ изъ нихъ, будто укушенный, повернулъ коня и подскакалъ ко мнимымъ Калмыкамъ, а за нимъ и другіе двое. Иванъ оторопѣлъ, хотѣлъ взяться за пистолетъ, а рука вытащила саблю. Городищевъ выпалилъ разъ и промахнулся. Всадники сшиблись, а башкиръ вскрикнулъ: "Гайда!" и припустилъ лошадь во весь духъ, куда глаза глядятъ.
   -- Давай грамоты -- помилуемъ! кричалъ передовой, налѣзая на Ивана съ саблей.
   Городищевъ выпалилъ еще изъ другого пистолета, и налѣзавшій на Ивана старый казакъ съ ругательствомъ свалился на землю. Лошадь ускакала. На другого бросился Городищевъ съ саблею и крикнулъ Ивану:
   -- Пали, пали!
   Иванъ отвернулся отъ удара подскакавшаго къ нему третьяго казака, бросилъ саблю на землю и, вынувъ пистолеты, выпалилъ безсознательно изъ обоихъ заразъ чуть не въ упоръ. Раненый конь противника взвился на дыбы и опрокинулся, а казакъ, съ пулей въ головѣ, мертвый грянулся о землю, оставшійся повернулъ лошадь и ускакалъ во весь опоръ. Иванъ пустился было съ крикомъ въ погоню, но вспомнилъ, что безоруженъ.
   -- Эка обида! Ну, попадись ты мнѣ! крикнулъ Иванъ, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ испытаннаго.
   Молодые люди съѣхались, переглянулись и вздохнули.
   -- Ну, вотъ и побились! весело тряхнувъ головой вымолвилъ Городищевъ.-- Въ первой разъ въ жизни. Что жь? Двое на трое вѣдь. Токмо ты, воинъ, зачѣмъ же саблю-то бросилъ на земь?
   -- Я, Паша, ничего и не смекну. Какъ все это повершилось. Охъ, Господи!.. Двоихъ!.. И зачѣмъ лѣзли? помолчавъ выговорилъ Иванъ, отворачиваясь отъ двухъ труповъ, распростертыхъ на землѣ.
   -- Чего тебя трясетъ-то? Со страху?
   -- Отвратнѣе ничего нѣтъ: человѣчью кровь лить! прошепталъ Иванъ.
   Раздался топотъ, оба вздрогнули и обернулись. Это былъ Башкиръ.
   -- Ловкій ты песъ, свиное ухо!
   -- Мой, господа, ничего. Нѣтъ сайдакъ, нѣтъ сабля!
   -- А ноги есть, чтобъ удирать.
   -- А ноги не мой, ноги у маштакъ,-- хладнокровно отвѣтствовалъ этотъ, сваливая вину на лошадь.
   Въ полдень молодые люди были въ окрестностяхъ Оренбурга на уметѣ Татарина Шамая. Маленькій востроглазый и живой человѣкъ объяснилъ имъ прямо и просто:
   -- Проявился у насъ и идетъ въ Москву на царство вступать государь Петръ Ѳедорычъ. Всѣ здѣшнія фортеціи батюшка ужъ порастресъ, да и самый Аранбурхъ малость повредилъ.
   Молодые люди были поражены извѣстіемъ. Шамай обѣщался, однако, ради полученія чалой кобылы, самъ доставить ихъ до Оренбурга, ѣхать только слѣдовало по ночамъ, объѣхать деревушку Каргале, переплыть въ лодкѣ Сакмару и, бросивъ лошадей, пѣшкомъ войти въ городъ.
   -- А твой два маштакъ мнѣ даритъ! выговорилъ себѣ Шамай обѣ лошади въ награду за проводы.
   Молодые люди отдыхали еще на уметѣ. Проѣхать было нельзя отъ постоянныхъ разъѣздовъ мятежниковъ изъ Берды.
   На третій день въ полдень, когда Городищевъ сидѣлъ, зѣвая на лавкѣ, а Иванъ дремалъ въ углу, вдругъ вбѣжалъ Шамай.
   -- Смотри! Смотри! Господа! Ѣдутъ!..
   Оба вскочили съ мѣстъ.
   -- Что такое? Кто ѣдетъ?
   -- Смотри! Всѣ ѣдутъ. Много! Много ѣдутъ!
   Молодые люди бросились къ окнамъ. Послышался густой топотъ и вскорѣ появилась конница. Впереди всѣхъ скакалъ на лихомъ сѣромъ жеребцѣ, въ аломъ кафтанѣ и въ алой шапкѣ, молодой малый, съ русою бородкой. Онъ красиво и молодцевато сидѣлъ въ сѣдлѣ, а конь его размашисто ступалъ по дорогѣ. За нимъ скакало человѣкъ шесть казаковъ въ разноцвѣтныхъ кафтанахъ, а сзади не вдалекѣ неслась цѣлая ватага конныхъ всякаго разбора, человѣкъ до тридцати, старые и молодые, красивые и дурнорожіе, нарядные и оборванные, и наконецъ одинъ краснолицый, сутуловатый и безносый.
   Первая кучка пронеслась молодцовато, вторая на плохихъ лошадяхъ. Кто вскачь, кто рысью, въ перемежку. Шумъ, веселый говоръ, гиканье и смѣхъ заглушали конскій топотъ. Безносый, отставъ ото всѣхъ, махалъ шашкой и качался въ сѣдлѣ, очевидно пьяный. Двое казаковъ ради потѣхи ѣхали за нимъ и подгоняли нагайками его хромую лошадь. Иванъ, при видѣ русаго молодца, ахнулъ и протеръ глаза:
   -- Господи помилуй! воскликнулъ онъ вдругъ.
   -- Ваня! Ваня! воскликнулъ Городищевъ!-- Вотъ похожъ-то!
   -- На Параню! изумленно выговорилъ Иванъ, глядя на друга.
   -- Въ одно слово! тоже съ изумленіемъ вымолвилъ Городищевъ, и оба молча поглядѣли другъ на друга.
   -- Вотъ чудно-то,-- сказалъ наконецъ Иванъ.-- Живая Параня въ кафтанѣ. Господи помилуй!
   -- Видѣлъ, господинъ? Видѣлъ? приставалъ между тѣмъ Шамай. Онъ!-- Пётра Ѳедорычъ!
   -- Вотъ тебѣ и бездѣльникъ Емелька съ рваными ноздрями, да клейменый. Вѣдь красавецъ просто,-- сказалъ Иванъ.
   -- На казака бѣглаго походитъ мало, что ни говори! рѣшилъ Городтцевъ задумчиво.-- Одно слово Прасковья Алексѣевна, будущая княгина Хвалынская,-- прибавилъ онъ смѣясь.
   -- Якши! А? Петра Ѳедорычъ. Якши! Харашо? сказалъ Шамай, подбоченясь и представляя всадника на конѣ.
   -- Ничего!.. Для злодѣя хорошъ! усмѣхнулся Иванъ, качая головой въ недоумѣніи.
   -- Бѣглый ли? Емелька ли казакъ? спросилъ Городтцевъ.-- Просто диво! Ей ей!
   -- Кто жь вѣдаетъ? Не мы крестили, Паша,-- засмѣялся Иванъ.
   -- А-ахъ! Якши! повторялъ Шамай...-- Якши! Харашо Петра Ѳедорычъ!
  

XVII.

   Черезъ часъ въ большой татарской хатѣ, середи деревушки Каргале, сидѣли кругомъ человѣкъ десять казаковъ и держали совѣтъ. Русый молча сидѣлъ съ ними и никѣмъ не спрашиваемый задумчиво глядѣлъ на тусклый свѣтъ маленькаго окошка изъ слюды! Пугачева не было. Онъ уже дня три пропадалъ безъ вѣсти.
   Атаманскій кругъ послѣ совѣщанія рѣшилъ итти на утро къ Орской фортеціи, гдѣ, сказывали бѣгуны, много казны, пороху и оружія. Чика совѣтовалъ выступить немедленно съ вечера.
   -- А по мнѣ сейчасъ бы и въ путь,-- прибавилъ Лысовъ.
   -- Обождите, атаманы, Иваныча!-- сказалъ Чумаковъ.-- Онъ вѣдь не зря шляется. Можетъ новое что свѣдаетъ да привезетъ.
   -- Пугачева неча ждать,-- вмѣшался Овчинниковъ.-- Онъ можетъ ужъ давно въ острогѣ Оренбургскомъ сидитъ теперь. Больно прытокъ. Чего вздумалъ развѣдывать самолично... Вотъ и провѣдалъ себѣ кандылы.
   -- Пожалуй, что сидитъ!-- сказалъ Лысовъ.-- Нехай. Съ нимъ согласія мало. Что ни вздумай кругъ, а онъ на свое тянетъ да вершитъ...
   -- А много бы ты безъ него-то навершилъ?-- сердито отозвался Чумаковъ.-- Кто все развѣдываетъ, да все знаетъ, гдѣ какъ извернуться? Ты, что-ль, пьяная рожа?
   Лысовъ отвернулся и промолчалъ.
   -- Да, безъ Емельяна мы бы еще пожалуй около Яицка по степи зря кружили, сказалъ Русый.-- Онъ повелъ на фортеціи. Онъ же ухитрился какъ и Татищеву взять. Онъ же потомъ...
   -- Ну да!-- злобно перебилъ Лысовъ.-- Вѣстимо не ты, а онъ выдумщикъ у насъ и коноводъ. Ему бы ужъ и Петромъ Ѳедорычемъ быть, а не тебѣ, тётенька. Тебѣ бы въ кормилицы итти.
   Русый молчалъ, только слегла поблѣднѣлъ.
   -- Полно лаяться, Лысовъ, замѣтилъ Чумаковъ.
   Казаки поднялись и вышли на улицу. Атаманы стали готовиться ѣхать къ своимъ отрядамъ, чтобы на утро выступить къ Орской крѣпости.
   Черезъ полчаса кто-то крикнулъ:
   -- Пугачевъ!.. Онъ! Ѣдетъ, ѣдетъ!
   -- Емельянъ Иванычъ!-- повторилось на улицѣ и въ хатѣ, и всѣ зашевелились на встрѣчу.
   Пугачевъ въ сопровожденіи двухъ татаръ, усталый, но довольный и веселый, шагомъ подъѣхалъ къ хатѣ.
   -- Здорово, атаманы лежебоки. Я чаю вы ужъ упокоеньемъ поминали меня.
   Поѣвши и напившись каймаку, Пугачевъ спросилъ:
   -- Какъ дѣла, атаманы? Выкладывай свое. А тамъ я свое вытрясу.
   -- Да гдѣ ты былъ-то?-- спросилъ Чумаковъ.
   -- Гдѣ меня нѣту? Ну сказывай напередъ у васъ, лежебоки, что новаго? Что нашъ Петръ Ѳедорычъ, воздыхаетъ да сопитъ. А?
   Чика объявилъ рѣшеніе казацкаго круга итти на Орскъ.
   -- Это зачѣмъ?-- рѣзко спросилъ Пугачевъ.-- Почто ужъ не прямо въ Сибирь? Въ Иркутскъ? Право. Ишь что высидѣли. Это ты что-ль, Лысовъ, выпялилъ?
   -- Я сказывалъ, что ты не будешь въ согласникахъ.
   -- Въ Сибирь-то итти? Не спѣши. Всѣ тамъ будемъ. А теперь своею волей итти туда незачѣмъ.
   -- Что-жъ дѣлать-то!-- сказалъ Чика.-- Въ степи сидѣть, да ждать, чтобы выступили войска изъ Оренбурга?
   -- Зачѣмъ? Нѣтъ мы сами на Оренбургъ выступимъ. Мало, что пожгли его, мы его штурмовать будемъ.
   Послѣ долгаго спора и отказа большинства итти на городъ, Пугачевъ всталъ, надѣлъ шапку и вымолвилъ:
   -- Счастливо оставаться, атаманы.
   -- Куда ты?-- вымолвилъ все время молчавшій Чумаковъ.
   -- Въ степь, кличъ кликать. И черезъ недѣлю у меня, Емельяна Иванова, будетъ армія въ десять тысячъ не хуже вашей, а съ ней я пойду на Оренбургъ. А чучело-то это мнѣ не нужно,-- кивнулъ онъ головой на Русаго.
   -- И я съ тобой, Иванычъ!-- сказалъ Чумаковъ, вставая.
   -- Полно, атаманы!-- вымолвилъ Чика.-- Коли у насъ въ разбродъ пойдетъ, то намъ не жить. Ну бытъ по твоему, Емельянъ Иванычъ. Токмо скажи ты мнѣ, поясни, почему ты на такое дѣло идешь? Оренбургъ -- не Татищева! Свѣдалъ ты что-ль про нихъ что?
   Пугачевъ разсказалъ все, что узналъ, и передалъ подробныя свѣдѣнія объ Оренбургѣ, количествѣ гарнизона, о хлѣбныхъ запасахъ, о настроеніи солдатъ и казаковъ, о страхѣ, господствующемъ въ жителяхъ.
   -- Они опасаются, что мы полѣземъ на городъ: ну стало намъ и надо быть лѣзть. Небось, Москва не опасается. Вотъ что! А самое главное всѣмъ болтать я не стану. А вотъ ты Чика да Чумаковъ пойдемъ со мной. Я вамъ скажу, что у меня на умѣ. А ты, Лысовъ, не ходи, достань косушку вина, да и утѣшайся, а то съ Петромъ Ѳедорычемъ зубоскаль...
   И трое казаковъ вышли на улицу и, тихо разговаривая, пошли по слободѣ.
  

XVIII.

   Среди ночной тиши Городищевъ и князь Иванъ тихо подвигались на усталыхъ коняхъ черезъ пустую степь и трепетно ожидали, когда ихъ проводникъ Шамай укажегь имъ рѣчку и скажетъ: вотъ Сакмара.
   Пока они не переправились черезъ Сакмару, жизнь ихъ была на волоскѣ, потому что повсюду виднѣлась конная и пѣшая сволочь. То и дѣло останавливали и опрашивали Шамая то Яицкіе казаки, то татары и калмыки.
   Наконецъ Шамай, ѣхавшій впереди, привсталъ на стременахъ и, вытянувъ руку съ нагайкой предъ собой, вымолвилъ:
   -- Сакмара! Вашъ можно теперь башка крестилъ и слава Богъ говорилъ.
   Впереди змѣйкой извивалась въ камышахъ и блестѣла небольшая рѣка...
   -- Конь пропадай... Конь я бери. А вамъ съ Богомъ на ноги и Оренбургъ бѣги...
   Молодые люди спѣшились. Шамай пошелъ искать въ высокомъ тростникѣ спрятанную лодку.
   -- Чаятельно, святки и ряженье наше миновались; черезъ часъ будемъ въ Оренбургѣ!-- весело заговорилъ Городищевъ.
   Въ степи раздался топотъ скачущихъ. Молодые люди вздрогнули и собрались опять садиться на коней. Шамай выскочилъ изъ тростника.
   -- На нога! на нога! Ступай въ будара. Гайда! Гайда! Мой возьми конь! Шамай сѣлъ на лошадь, схатилъ двухъ другихъ подъ уздцы и скрылся съ ними въ тростникѣ шаговъ за двѣсти.
   Молодые люди бросились въ мѣсто, откуда выскочилъ Шамай, и найдя будару, т.-е. маленькую лодку, легли въ нее. Топотъ и голоса раздались въ нѣсколькихъ шагахъ, и Иванъ увидѣлъ сквозь тростникъ четырехъ всадниковъ, приближавшихся шибкой рысью.
   -- А коли-жъ и они за бударой?-- шепнулъ Иванъ.
   -- Избави Господь!-- отозвался Городищевъ.
   -- Не предалъ ли насъ Шамай? Сглазилъ я, Паша.
   Всадники подъѣхали шаговъ на десять и стали. На секунду тишина воцарилась надъ рѣкой, только лошади ихъ тяжело дышали...
   -- Весла есть, отчалимъ,-- шепнулъ Городищевъ.
   -- Зашумитъ тростникъ!.. Не можно! Ахъ, что дѣлать, Паша? Говори! Говори! заметался Иванъ. Отчалить?
   -- Нѣтъ! Молчи.
   -- Стой! Паша, коли я помру, а ты спасешься, скажи Паранѣ, что я, помирая...
   -- Ну тебя! Молчи. Типунъ тебѣ.
   Одинъ изъ всадниковъ обернулся къ остановившемуся поодаль Татарину и крикнулъ:
   -- Лай-ханъ, будара тутъ будетъ?
   -- Ma, бачка! Не величка есть!
   И задній объѣхалъ ихъ, приближаясь къ самой рѣкѣ.
   -- Отчаливай, чуть не въ слухъ выговорилъ Городищевъ.
   Молодые люди судорожно и отчаянно уперлись веслами въ берегъ, крѣпко налегли на нихъ, и будара скользнула на сажень отъ берега. Тростникъ зашелестѣлъ слегка, но тотъ же голосъ крикнулъ громко:
   -- Лай-ханъ! Не надо!..
   Молодые люди выплыли на средину рѣки. Иванъ гребъ, что было силы, а Городищевъ присѣлъ на середкѣ, и держалъ оба пистолета на готовѣ, въ случаѣ если на нихъ бросятся вплавь.
   -- Эй, кто тамъ? Кто такіе?-- крикнулъ имъ тотъ же голосъ повелительно, когда они выбрались изъ камыша.
   -- Молчи, Паша!
   -- Небойсь... Дай только отъѣхать...-- шепнулъ Городищевъ.
   Одинъ всадникъ подъѣхалъ къ самому берегу и крикнулъ по-татарски. Оба молчали. Татаринъ крикнулъ громче.
   -- Курды-мурды! Калмыцкій песъ! Свиное ухо! крикнулъ Городищевъ во все горло.
   -- Полно, Паша! Ну если вплавь.
   -- Не вытерпѣлъ, Ванюша! Коли ихъ намъ не видно, такъ и насъ не видать.
   Они пристали къ противоположному берегу, выскочили изъ бударки и побѣжали.
   -- Стой! Да куда жъ бѣжать-то?-- остановился Городищевъ. Дай вспомнимъ, въ коемъ мы мѣстѣ Сакмары. Выше, или ниже того, гдѣ мостъ Бердскій. Чаятельно выше!..
   -- И нѣтъ... ниже... Право ниже, Паша.
   Они посмотрѣли на небо и разсудили, что надо итти по звѣздамъ вправо, чтобы прямо прійти къ Бердскимъ воротамъ Оренбурга.
   Послѣ долгой усиленной ходьбы они увидѣли огоньки, и сильный запахъ дыма донесся къ нимъ съ вѣтромъ.
   -- А вѣдь это пожарище, это огоньки тлѣютъ, сказалъ Иванъ:-- это не въ домахъ огни свѣтятъ.
   Черезъ минуту не оставалось никакого сомнѣнья. Все предмѣстье Оренбурга чернѣлось въ видѣ еще дымящихся головней. Только одна изба уцѣлѣла да церковь Егорьевская стояла среди пожарища, а за ней темнѣлись стѣны города.
   -- Слава Отцу Небесному! Оренбургъ-то хоть на мѣстѣ.
   Часовой пугливо и громко окликнулъ ихъ.
   -- Свои, братъ, свои! Не зарься на кафтаны!
   -- Здорово, Егоровъ! воскликнулъ Городищевъ, узнавъ часового изъ своей роты.
   -- Что такое у васъ? Пожаръ что-ль былъ?
   -- Нѣту. Какой пожаръ, ваше благородье? Это насъ подпалилъ малость оный Емелька воръ.
  

XIX.

   -- Кто такіе, Лай-ханъ? спросилъ Пугачевъ вернувшагося отъ рѣчки Татарина.
   -- Калмыки! Своего не спознали и по-русски ругаются.
   -- Далеко-ль они? спросилъ Чика Зарубинъ.
   -- У-у! И не ищи! Калмыкъ со страху -- зайца обгонитъ.
   -- Ну, Лай-ханъ, бери коней и отойди съ ними, сказалъ Пугачевъ.-- Когда понадобишься, позовемъ.
   Оба спѣшились и стали развязывать Русаго, который былъ прикрученъ веревкой къ сѣдлу. Молодой малый тяжело дышалъ и молчалъ; его сняли съ лошади и, развязавъ ноги, поставили на землю. Лай-ханъ взялъ всѣхъ лошадей, повелъ ихъ и сталъ вдалекѣ у камыша.
   -- Ну, братъ. Ты свой нарядъ отбылъ. Не погнѣвайся нынѣ. Чужими руками полно жаръ загребать. Буде.
   Говоря это, Пугачевъ досталъ изъ-за пояса пистолетъ. Этотъ тихо ахнулъ и шелохнулся.
   -- Чика, отцѣпи шашку у него.
   Чика исполнилъ приказанье.
   -- Ну вотъ ты и разжалованный! сухо усмѣхнулся Пугачевъ.-- А теперь гайда въ адъ кромѣшный. Мнѣ мѣстечко готовь.
   -- Емельянъ Иванычъ, побойся Бога, глухо вымолвилъ Русый.-- Я думалъ, вы меня отпустите.
   -- Нѣтъ, родимый, такъ не подобаетъ. Не я это порѣшилъ. Кругъ войсковой порѣшилъ, послать тебя гонцомъ къ чертямъ,-- какъ-то странно, будто насилуя себя на веселый ладъ, вымолвилъ Пугачевъ.
   -- За что же это злодѣйство? Что я вамъ сдѣлалъ?
   -- Ни за что. А вишь что: первое, ты нонѣ съ нами, а на утро сробѣешь, покаешься самозванцемъ и народъ весь смутишь, благо довѣряютъ тебѣ. Второе, ты намъ не съ руки. Ты вишь бѣлоручка, барченокъ, крови человѣчьей робѣешь. Третье: буду я сказывать, что коли распубликованье учинили Нѣмцы вездѣ якобы всему бунту заводчикъ Емелька Пугачевъ, то по истинной справедливости треба мнѣ на твое мѣсто. Коли я, милый, не нонѣ, завтра повезу сани, такъ дай мнѣ и скатиться въ нихъ. Такъ-ли, Чика?
   -- Точно. Да всѣ атаманы Емельяна желаютъ. Онъ и видомъ, слышь, болѣе подобія имѣетъ съ государемъ, чѣмъ ты.
   -- Я не объ этомъ спорить хочу, Богъ съ вами. Я отступаюсь. Отпустите только меня. Богомъ божусь, что прямо отсюда проберусь на Иргизъ, а оттуда домой. И не услышите вы обо мнѣ никогда.
   Пугачевъ молча взглянулъ на Чику.
   -- Прытокъ больно... Пусти его!.. сказалъ Чика.-- Ты только явися гдѣ тутъ, да народу обжалуй насъ, такъ онъ живо порѣшитъ обоихъ. Не можно, любезный. Будетъ съ тебя, поцарствовалъ. Ну, помолись какъ умѣешь, что-жь псомъ кончаться то. Пали, Иванычъ!..
   -- Емельянъ Иванычъ, пощади! молодой малый всплеснулъ руками и зарыдалъ.
   -- Полно! полно! воскликнулъ Чика.-- Чего-жь ты глядишь? обратился онъ къ Пугачеву.-- Пали!
   Пугачевъ сопѣлъ тяжело и не шевелился. Русый держалъ его за руку съ пистолетомъ и дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
   -- Эхъ-ма! Не умѣетъ вашъ братъ и помирать! укоризненно вымолвилъ Чика.-- и ты тоже, Емельянъ, хуже дѣвки. Давай сюда пистоль.
   Чика взялъ пистолетъ изъ рукъ молчавшаго Пугачева и крикнулъ Русому;
   -- Ну, крестись, что-ль... Ну! не хочешь?
   -- Зарубинъ, пощади. Богъ свидѣтель, что я...
   Раздался выстрѣлъ. Шарахнулись кони въ камышахъ, и тихо ахнулъ Татаринъ. Размахнувъ руками, безъ крика повалился на землю молодецъ съ пулей въ сердцѣ. Но вся спавшая степь проснулась вдругъ и словно откликнулась на злодѣйство. И дотолѣ безмолвная, долго гудѣла теперь...
   -- Лай-ханъ! крикнулъ Чика.-- Давай коней! Бери вотъ, пусти внизъ по Сакмарѣ.
   -- Можно кафтанъ взять? заискивающе спросилъ Татаринъ.
   -- Попробуй! Убью! Ну, живо!
   Лай-ханъ передалъ лошадей Чикѣ, поднялъ трупъ и, взваливъ на плечо, потащилъ къ рѣкѣ. Черезъ минуту раздался плескъ воды. Татаринъ вернулся, бормоча жалобно:
   -- И кафтанъ пропалъ, и сапоги пропали...
   -- А ты... Хочешь помирать? спросилъ Чика, приставляя разряженный пистолетъ къ его лицу.
   -- Ни-и! Ни-и! завылъ Лай-ханъ, падая на колѣни.
   -- Нѣтъ, за него неча опасаться! сказалъ Пугачевъ.
   -- Добро! Коли охота жить, то держи теперь языкъ за зубами крѣпко.
   Все трое стали садиться на лошадей.
   -- Чего-жъ ты, Иванычъ! Своего коня не позналъ. Садись на царскаго! сказалъ Чика бодро и весело.
   -- И то правда, усмѣхнулся Пугачевъ.
   Чика сѣлъ. Татаринъ взялъ четвертую лошадь въ Поводу.
   -- Стремена припустить надо! сказалъ Пугачевъ. Ишь онъ коротконогій! А жаль было его. Чудно! Не могу я такъ вотъ неоружнаго убить. А разозли -- зубами изорву. А вѣдь не все-ль равно -- убивство, говорилъ онъ, уравнивая стремена.
   -- Спасибо, что заварилъ кашу, а расхлебать-то мы и безъ него съумѣемъ, сказалъ Чика и прибавилъ:-- барченокъ былъ.
   Пугачевъ сталъ садиться въ сѣдло. Лошадь прыгала.
   -- У, добрый конь! Дологъ-ли чередъ-то мой кататься? Стой окаянный!
   -- Твоя забота, Емельянъ Иванычъ! Будешь служить хорошо, любить будемъ. Теперь всѣ тебя желаютъ.
   Пугачевъ выбралъ мгновенье, вскочилъ и подобралъ поводья. Конь взвился на дыбы и ретиво заржалъ, грызя удила.
   -- У-ухъ... ты! персидскій!
   Они тронулись съ мѣста. Чика, смѣясь, снялъ шапку.
   -- Ну, теперь... Государь Петръ Ѳедорычъ, многовѣчно здравствуй! Ура!
   -- Спасибо! Что проку въ многовѣчіи? Но мнѣ, пріятель, будь улица моя не долгонька, да послободнѣе, чтобы было гдѣ съ локотками обернуться. Поживи мало, да гораздо!-- Пугачевъ вздохнулъ и прибавилъ:-- Ну, съ Богомъ! Припустимся. Глянь-ко, вотъ теперь какъ Емельянъ самодержавить учнетъ!
   Казаки гикнули и пустились вскачь. Конь Пугачева рвался впередъ и, лихо забирая ногами, летѣлъ какъ стрѣла. Пугачевъ ухарски пригнулся въ сѣдлѣ и, припуская еще поводья, гаркнулъ во все горло:
   -- Ау!.. Матушка... Москва!! Стой, не вались -- вдарю въ поджилки! А-а-у!..
   -- Ау!! откликнулась кругомъ все та же дикая, унылая степь.
  

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

   Два крупныхъ происшествія въ Азгарѣ, прервавшія спокойную, вседневную жизнь -- пріѣздъ князя Данилы и затѣмъ на утро обморокъ Кречетовой... все еще мѣшали Азгарской жизни войти снова въ обычную колею.
   Прошло двѣ недѣли, а князинька Данила былъ все еще предметомъ всеобщаго вниманія; невѣста Уздальскаго еще болѣе...
   Послѣ происшествія за столомъ, когда Милуша увидѣла предъ собой въ третій разъ и на подачу руки своего лѣсовика -- по крайней мѣрѣ, такъ думала она и вѣрила -- дѣвушка упала въ обморокъ и очнулась только у себя въ горницѣ.
   Придя совершенно въ себя, она бросилась къ отцу и стала умолять его уѣхать немедленно изъ Азгара. Старикъ уговаривалъ дочь со слезами на глазахъ и, полагая, что все дѣло въ стыдѣ, по поводу полученныхъ поцѣлуевъ,-- объяснялъ дочери, что князь про все забылъ, а если и вспомнитъ, то подкупятъ сѣнную дѣвушку на себя взять.
   -- А и свѣдаетъ -- что за лихъ!..
   -- Батюшка! поѣдемъ. Ради Господа! плакала Милуша и вся горѣла, какъ въ огнѣ. Я умру! умру! Батюшка, не губи меня. Поѣдемъ.
   Никакія увѣщанія не помогали. Когда Кречетовъ вышелъ и оставилъ дочь со старухой, Милуша, какъ безумная, кинулась къ Кирилловнѣ.
   -- Мамушка, убѣжимъ отсюда. Умру я здѣсь. Онъ лѣсовикъ. Мой лѣсовикъ! Либо смерть моя здѣсь приключится, либо иное что...
   Дѣвушка дрожала всѣмъ тѣломъ и, цѣпляясь, душила руками старуху. Кириловна хотѣла итти за Кречетовымъ, Милуша еще крѣпче уцѣпилась за нее.
   -- Нѣтъ. Придетъ сюда! Боюсь! И снова Милуша ослабѣла на диванѣ.
   Кречетовъ, сойдя внизъ и вдругъ испугавшись, что дочь подозрѣваютъ въ болѣзненныхъ припадкахъ, въ черной немочи, не выдержалъ и разсказалъ все про встрѣчу въ прихожей и поцѣлуи. Родивонъ Зосимычъ разсмѣялся добродушно.
   -- Дѣвицѣ и подобаетъ стыдливой быть! сказалъ онъ.
   Данила сначала слегка вспыхнулъ, а затѣмъ тоже сталъ смѣяться. Всѣ рѣшили, что ее усовѣстятъ, что бѣды тутъ нѣтъ, но когда Кречетовъ вернулся къ дочери -- увидѣлъ ее снова въ полузабытьи и выслушалъ скорый разсказъ Кириловны о лѣсовикѣ -- то немедленно велѣлъ закладывать лошадей своихъ, давно стоявшихъ на княжемъ корму.
   -- Прости, Родивонъ Зосимычъ. Что дѣлать съ дочкой. Рвется отсюда. Дома обойдется. Она у меня въ первой чудитъ такъ... Христосъ съ ней. Послѣ свадьбы навѣститъ тебя съ мужемъ.
   Кречетовы собрались. Милуша чуть живая, дрожащая, вся закутанная въ платкахъ и въ шубку, прошла съ Кириловной, не простясь ни съ кѣмъ, и приткнулась въ уголъ экипажа. Отецъ влѣзъ вслѣдъ за ней, старуху Кириловну молодцы подсадили, смѣясь, на козлы, при чемъ кто-то ее ущипнулъ ради потѣхи, и застоявшіеся сытые кони вынесли Кречетовыхъ изъ Азгара бойкой рысью, сбивая на каждомъ поворотѣ вскачь.
   Когда хоромы и садъ князей Хвалынскихъ исчезли изъ глазъ Милуши, она бросилась къ отцу съ рыданіями.
   -- Батюшка! Смерть моя... Зачѣмъ... Зачѣмъ...
   -- Дочка. Глупая!.. Вѣдь онъ Данила, сынъ Родивона Зосимыча. Я его дитей знавалъ. Это все вотъ старая балясница тебѣ мысли спутала. Нешто гоже такъ робѣть живого человѣка.
   -- Умру! шептала Милуша... Зачѣмъ уѣхали мы... Горитъ. Все горитъ... Воды... Пить...
   Чрезъ полчаса Милуша была вся въ огнѣ, съ туманнымъ взглядомъ, сухими губами.
   -- Батюшка. Мнѣ бы въ Азгарѣ жить. Зачѣмъ ты меня увезъ. Горькая моя доля. Лучше бы мнѣ не родиться...
   -- Хочешь ты назадъ?-- спрашивалъ перепуганный Кречетовъ.
   -- Да. Скорѣй... Въ Азгаръ... Я умру... Нѣтъ. Стой! вдругъ вскрикивала Милуша. Домой. Домой!
   Они то останавливались, то скакали снова. Старикъ потерялъ голову и началъ молиться, глядя съ ужасомъ на метавшуюся въ экипажѣ дочь. Кириловна пересѣла къ нимъ и держала дѣвушку. Кречетовъ то собирался вернуться, то погонялъ снова кучера и они неслись во всю мочь. Невозможность проскакать 70 верстъ до дому не кормя пришла ему постепенно въ голову. Милуша была окончательно не въ своемъ умѣ, бредила и стонала.
   -- Ворочай назадъ! крикнулъ наконецъ Кречетовъ. Загони лошадей! Подуши ихъ. Всѣхъ подуши! кричалъ кучеру потерявшійся старикъ, будто въ этомъ была вся сила.
   -- Хуже! Митрій Митричъ. Она его боится, замѣтила мамушка.
   -- Она теперь никого не узнаетъ, съ отчаяньемъ воскликнулъ Кречетовъ.
   Кучеръ повернулъ назадъ и припустилъ маршъ маршемъ въ Азгаръ. Черезъ часъ экипажъ влетѣлъ снова на Азгарскій дворъ. Князья встрѣтили ихъ.
   Сейчасъ же отнесли Милушу безъ сознанья на верхъ, въ ту же горницу, и послали верхового за сосѣднимъ лѣкаремъ Евреемъ, который лѣчилъ всѣхъ въ околоткѣ и былъ докторомъ старика князя.
   На случай, если Милуша очнется, комнату измѣнили видомъ и строжайше запретили входить къ ней кому-либо, кромѣ Кириловны и особо отряженной изъ двора дѣвушки. И всѣмъ сказывать велѣно барышнѣ, что она на полъ-пути въ Ольгино заболѣла, и лежитъ на разъѣзжемъ дворѣ. Предосторожности были напрасны. Милуша въ себя не приходила, металась по постели съ закрытыми глазами, бредила и не узнавала никого.
   Явился на другой день Моисей Тихъ, старикъ лѣтъ 60-ти, и объявилъ, что у больной огневица.
   -- То не важное дѣло!.. объяснилъ Тихъ.-- А важно -- куда огневица сядетъ... Въ бокъ ли, въ грудь, идъ въ жиротъ, а то въ голову... А у барышни -- Фрейлейнъ вся огневица застряла въ головѣ... Вотъ обида!.. Ну да Саваоѳъ милостивъ!-- прибавилъ перекрещенный Тихъ, предпочитавшій слово Саваоѳъ -- словамъ Богъ и Господь.
   -- Съ напугу что ль у нея все приключенье?-- спросилъ Кречетовъ.
   -- Нѣту. Полагательно, она зазнобилась давно, а коль и былъ напугъ, то отъ него токмо та бѣда, что въ головѣ засѣла огневица, объяснилъ Тихъ.
   Плакавшій Кречетовъ посулилъ Тиху за излѣченье дочери полъ-тыщи рублей, а коль мало то и больше, и перекрестился въ подтвержденье на образъ; а старикъ князь прибавилъ, что подаритъ шубу или просто выпоретъ въ сараѣ, смотря по исходу болѣзни гостьи.
   -- Коль не выхожу я барышню -- Фрейлейнъ, сказалъ Тихъ -- стало сочтены ея дни земные. А все мое умѣнье и старанье сами увидите.
   Съ этой минуты Моисей Тихъ не выходилъ изъ комнаты и приглядывался къ больной каждыя пять минуты Въ сосѣдней горницѣ сидѣли четыре дѣвки и два стола были завалены питьями, травами, припарками, тряпками, бинтами и т. д. Тихъ командовалъ и стряпалъ, засучивъ рукава. Гору цѣлую навалили въ одинъ день снадобьевъ по его требованію. На третій день, почти не спавшій Тихъ, оглядѣлъ успокоившуюся больную, потомъ обнялся съ Кириловной и сказалъ Кречетову.
   -- Слава Саваоѳу и честь Моисею Тиху! черезъ недѣльку зовите на свадьбу.
   Кречетовъ ожилъ, а Тихъ свалился въ отведенной горницѣ на диванъ и заснулъ, какъ мертвый. Пришлось его, какъ пьянаго, перетащить на постель въ его горницу.
   Всѣ въ Азгарѣ, пріунывшіе отъ болѣзни барышни-гостьи, ожили тоже и повеселѣли.
   -- Ну слава Богу! радовался Родивонъ Зосимычъ.-- Дѣвушка-то золото, говорилъ онъ Данилѣ.-- Вотъ поправится, увидишь самъ.
   Когда Милуша первый разъ пришла въ себя, то ее увѣрили, что она на пути заболѣла... Но она задумалась и грустно сказала отцу:
   -- Батюшка, ты не хитри. Я смѣкаю, гдѣ мы. Я не боюся!.. И не боюся тоже я... и его.. Разскажи-ка мнѣ, чего я тутъ начудила.
   Кречетовъ разсказалъ ей все...
   -- Да это я сама помню. А еще что?
   -- Все, дитятко, увѣряла ее и Кириловна.-- Ты князя Данилу Родивоныча къ сатанѣ, прости Господи, причла.
   -- Николи этого не было, мамушка! грустно отозвалась Милуша.
   -- Вотъ и не было. Да ты запамятовала, какъ меня-то душила... Ужъ я хрипѣть собралась.
   -- Николи, мамушка.. Почто мнѣ его робѣть.-- Не отъ робости я закричала тогда, да захворала... А коли и была во мнѣ роба, то теперь нѣту.
   Слезы навернулись на глазахъ Милуши, она отвернулась къ стѣнѣ лицомъ.
   Когда отецъ предложилъ ей послать въ Казань за женихомъ, то лицо Милуши измѣнилось, брови сдвинулись, глаза загорѣлись и она, помолчавъ, молвила смущеннымъ шопотомъ:
   -- Нѣтъ! Послѣ... Повремени, батюшка.
   -- Почто же, родимая. Онъ осерчаетъ на насъ, что не упредили о твоей хворости.
   -- Богъ съ нимъ!.. едва слышно молвила Милуша. Не его невѣста я нынѣ. Я Христова невѣста!
   Голосъ ея ослабѣлъ и она горько заплакала.
   Кречетовъ обмеръ и, нарушая приказъ Тиха, присталъ съ разспросами. Милуша тихо махнула рукой и снова отвернулась къ стѣнѣ.
   Кречетовъ, пораженный, пошелъ внизъ и соображалъ:
   -- Знать еще не совсѣмъ въ себѣ!.. Оправится -- такого не молвитъ. Христова невѣста!.. Экаго горя мнѣ тогда и не одолѣть!..

-----

   Когда Милуша стала поправляться, жизнь въ Азгарѣ стала оживленнѣе, но князю Данилѣ, невольно привыкшему къ перемѣнѣ мѣстъ и лицъ,-- было скучно, хотя онъ самъ не отдавалъ отчета и искалъ въ себѣ самомъ и въ окружающихъ обстоятельствахъ причину своей скуки и своего унынія.
   Было одно обстоятельство, выходившее изъ ряду вонъ, и Данило незамѣтно, понемногу ухватился за ту мысль, которая залегла въ его праздную голову.
   Его занимала Милуша Кречетова. Князь Данило увидѣлъ, тому уже нѣсколько дней, красивую, черноволосую дѣвушку, черты лица которой были ему слегка какъ будто знакомы и милы...
   Она понравилась ему сразу -- эта чужая невѣста; сразу какъ будто позавидовалъ онъ Уздальскому, но рѣшилъ, что нечего и думать о ней... Но вотъ, послѣ краткаго разговора, она подняла на него, опущенные дотолѣ, красивые и большіе глаза, оттѣненные длинными рѣсницами, и тутъ же вскрикнула, бросилась упала... Въ домѣ съ тѣхъ поръ была дѣвушка невидимка, болѣзнью которой всѣ были озабочены, которую навѣщали на верху и всякій день говорили объ Милушѣ, объ Людмилѣ Дмитріевнѣ, объ умницѣ и книжницѣ, нареченной Уздальскаго. Для одного Данилы была она на секунду дѣйствительностью, а затѣмъ почти мечтою, или звукомъ. Онъ слушалъ эти безконечные разговоры и, не зная дѣвушки, тоже, какъ и другіе, сталъ интересоваться ходомъ ея болѣзни, спрашивалъ о ней своего отца и Кречетова. Иногда казалось ему, что мамушка Кириловна, отвѣчая ему объ Милушѣ, смущалась и странно смотрѣла ему въ лицо, какъ будто считала его виновникомъ ея припадка и болѣзни. Эта мысль сердила Данилу.
   Гуляя по Азгару и по окрестностямъ пѣшкомъ и верхомъ, Данила вдругъ сталъ, такъ сказать, ловить себя на мысляхъ объ Кречетовой.
   -- Вишь я объ ней все думаю, словно полюбовникъ какой. А вѣдь знакомо мнѣ лицо ея... Кречетовъ бывало пріѣзжалъ въ Азгаръ всегда одинъ, такъ что и невѣдомо было, что у него есть дочь. Знать у Городищевыхъ видѣлъ я ее дѣвочкой!
   Когда Данилѣ случалось кататься въ одноколкѣ съ сестрой Фимочкой, то разговоръ тоже незамѣтно сходилъ на больную. Рѣзвая Фима болтала, а Данило слушалъ внимательно.
   -- Она добрая! говорила брату княжна. Очень добрая!.. Она и разумница у насъ первая. Вы чаете ли, братецъ, что она и читаетъ, и пишетъ не хуже васъ. Она много, много, сказываютъ, книгъ вычитала. Кириловна говорила, что семь полокъ. И книги все большія-большущія. А одна книга, говоритъ, въ аршинъ будетъ. Разъ, говоритъ, упала она со стола на ихняго Ваську-кота и чуть не убила его до смерти.
   Наконецъ однажды, когда Данило съ сестрой собрались кататься, княжна предупредила его, что разскажетъ ему
   -- Такое диковинное... что ахъ-ты!.
   Когда они были въ полѣ, то, несмотря на осеннюю погоду и мелкій, какъ пыль дождь, князь Данило внимательно слушалъ сестру, не погоняя лошадь, тащившую ихъ по грязной дорогѣ.
   Фимочка оживленно передавала брату, что она изъ своей комнаты, которая была рядомъ съ Милушиной, слышала, какъ Милуша говорила съ Кириловной объ немъ, Данилѣ. Всѣхъ словъ она не слыхала, и только нѣкоторыя долетѣли до нея. Милуша все настаивала, что онъ Данило -- лѣсовикъ!.. Кириловна все увѣряла, что у лѣсовика глаза были черные, а у князя сѣрые. Изъ-за этого онѣ обѣ спорились долго. Объяснить Фимочка брату ничего не могла, и любопытство Данилы было затронуто еще болѣе. Вернувшись домой, онъ сталъ думать, у кого бы узнать рѣшенье загадки, не выдавъ сестру, подслушавшую разговоръ.
   -- Да Богъ же съ ней! Что жь я все озабочиваюсь чужой невѣстой, коей и не видалъ даже порядкомъ.
   Однако вечеромъ, ложась въ постель, князь спросилъ пришедшаго дворецкаго.
   -- Агафоновъ. Ты про лѣсовиковъ слыхалъ. Боишься ты ихъ?
   -- Мнѣ-то чего жь бояться. Я не дѣвка. Лѣсовикъ токмо съ красавицами балуетъ, объяснилъ дворецкій Агафоновъ. Да вѣдь это пустое, ваше сіятельство, лѣсовиковъ нѣту на свѣтѣ. Это вотъ дѣвки у насъ балуютъ съ парнями въ лѣсу, да на лѣсовиковъ и валятъ. Вотъ лѣшій, тотъ упаси Богъ! Да у насъ лѣса-то не велики.
   -- Стало дѣвки однѣ боятся лѣсовика.
   -- Зачѣмъ! Это онѣ врутъ, что боятся его, ради надувки. Онѣ его жалуютъ, то-есть, парня того, съ кѣмъ балуются.
   -- Меня вотъ одна за лѣсовика почитаетъ.
   -- И-и! Ну и доброе дѣло, коль изъ себя пригожа. Вы ей стало приглянулись, вотъ она обинякомъ и закидываетъ петельку.
   Данило былъ и доволенъ, и будто смущенъ немного этимъ неожиданнымъ объясненіемъ.
   Наконецъ Милуша оправилась совершенно, но внизъ еще не спускалась, говоря, что боится простудиться, и сидѣла у себя въ горницѣ -- грустная и скучная. Она немного похудѣла и стала еще красивѣе, еще бѣлѣе было ея круглое, нѣжное личико, и еще болѣе горѣли и искрились блестящіе угольные зрачки большихъ глазъ.
   Пріѣхалъ изъ Казани нарочный съ краткимъ письмомъ отъ Уздальскаго, который, радуясь выздоровленію невѣсты, обѣщался вскорѣ пріѣхать, чтобы сопровождать ее въ Ольгино. До тѣхъ поръ Уздальскій не могъ выѣхать изъ Казани, ради своихъ дѣлъ, и кромѣ того, зная, что ему обычай воспрещаетъ видѣть больную невѣсту въ постели,-- желалъ лучше обождать ея выздоровленія вдали отъ нея.
   Милуша прослушала чтеніе письма Андрея, потомъ сама прочла и задумалась. Нарочный привезъ большой ящикъ для барышни невѣсты, изъ котораго вынули великолѣпную соболью шубку на аломъ атласѣ съ богатыми золотыми застежками, изображавшими двухъ косматыхъ львовъ, держащихъ кольцо и крючокъ.
   Кириловна, выложивъ шубку на постель, ахала и вздыхала. Кречетовъ тоже любовался и соображалъ.
   -- Не маловато отсчиталъ за нее, Андрюша!
   Затѣмъ онъ ушелъ внизъ писать Уздальскому, а Милуша осталась задумчивая, глаза ея затуманились, она долго не двигалась и, безсознательно смявъ въ рукахъ письмо жениха, безсознательно глядѣла въ окно на оловянное осеннее небо.
   -- Глянь-ка переливъ какой, сказала мамушка.-- Вотъ эдаки жаръ птицы изъ себя бываютъ. Гляди, вотъ я надѣну.
   Кириловна надѣла шубку и, важно задравъ ради потѣхи свою сѣдую голову и оттопыривъ провалившіяся губы своего беззубаго рта, прошлась мимо дѣвушки, какъ цапля, оттягивая каждый шагъ...
   Милуша усмѣхнулась слегка.
   -- Просто міру на аханье, какъ въ эдакой-то тѣлогрѣйкѣ выйдешь. За княгиню примутъ! Ей Богу!
   -- Что? вздрогнула вдругъ Милуша. Что ты мелешь! капризно отозвалась дѣвушка и сама себѣ удивилась.
   -- Сказываю, за княгиню почтутъ.
   -- Ахъ, до прибаутокъ ли мнѣ твоихъ!
   Милуша начала вдругъ волноваться, лицо ея все болѣе и болѣе разгоралось, руки безпокойно двигались.
   -- Кириловна! Надо покладать ее... Я не приму... Мнѣ не надо! У меня есть шубка, сказала она вдругъ.
   Кириловна на этотъ разъ уже не притворно разинула ротъ и глядѣла на свое дитятко. Вошедшій Кречетовъ спросилъ, что написать жениху отъ дочери.
   -- А то позвать гонца,-- на словахъ ему что скажешь. Пусть повѣдаетъ объ тебѣ самъ, скажетъ, видѣлъ, молъ, здорова.
   -- Да ты, Митрій Митричъ, послушай-ко, что мы съ ней надумали, заговорила Кириловна.-- За сто рублевъ глупѣе-то ничего не вымыслишь... Вернуть тѣлогрѣйку нарѣченному. Да! На, дескать, возьми! Плевать мнѣ, дескать, на твой подарокъ-то.
   Кречетовъ посмотрѣлъ на дочь строго; Милуша съ самаго выздоровленія удивляла и даже сердила отца.
   -- Да ты невѣста Андрюшина, или нѣтъ? Въ умѣ ты своемъ, иль сошла съ него? Чего ты блажишь? А?..
   Милуша въ первый разъ услышала голосъ отца, рѣзко обращенный къ ней, и удивленно взглянула ему въ лицо.
   -- Забаву что-ль нашла -- отцемъ помыкать, какъ волчкомъ. Ты кнутикъ возьми, да подхлестывай, а я буду верты вертѣть на потѣху Азгарскую. И такъ, я чаю, думаютъ здѣсь, что исшутила ты меня, что я у тебя пуще Михалки кружусь. Чего тебѣ еще? Ну? Чего одеревенѣла?
   Милуша закрыла лице руками и заплакала. Кречетовъ переглянулся съ Кириловной и оторопѣлъ... Затѣмъ сталъ звать дочь внизъ ради развлеченья.
   Милуша плакала и не подымала головы.
   -- Ну что?.. Пойдемъ и въ правду внизъ. Поглядишь, какой тамъ Данило Родивонычъ холстъ показываетъ расписной, размалеванный... И города на немъ, и рѣки и Нѣмецкіе, и Французскіе и иные всякіе...-- утѣшалъ дочь Кречетовъ, какъ малаго ребенка.
   -- Надѣнь-ко куцавейку, да и пойдемъ!..
   -- Нѣтъ! нѣтъ! Ни за что. Прямо отсюда въ Ольгино. Не хочу я видѣть... Ихъ всѣхъ видѣть...
   Весь вечеръ тихонько проплакала Милуша и наконецъ около полуночи не выдержала и призналась мамушкѣ въ такомъ дѣлѣ, что Кириловна обомлѣла и развела руками.
   -- Тутъ ужь тебѣ и самъ Тихонъ ничего не подѣлаетъ! сказала старуха, звавшая такъ Тиха.-- Думала, думала и надумала. Умъ за разумъ заѣхалъ, и ни тпру, ни ну... Какъ въ волчьей ямѣ, подъ Ольгинымъ.
   Милуша объявила старухѣ рѣшительно, что за Уздальскаго не пойдетъ ни за что на свѣтѣ! А пойдетъ въ монастырь.
   -- Противенъ онъ мнѣ! Повинна ли я!.. Да и прежде любъ не былъ онъ мнѣ. Нынѣ чую, что не былъ. Пособи ты моему горю, мамушка,-- плакала Милуша, обнимая старуху.
   -- Да, такого приключенія дѣлъ, родимая моя, самъ Умникъ Разумѣевичъ не разсудитъ. Ты лучше вотъ что, слушай! Передумай сызнова.
   -- Какъ сызнова?
   -- Да такъ-то... Сызнова передумай на иной ладъ; оно, сдается мнѣ, и лучше выйдетъ.
   -- Что ты, Кириловва. Развѣ это можно.
   -- А эдакъ-то, дитятка, я и ума не приложу...
   Кириловна развела опять руками, и обѣ замолчали.
   "Вонъ, тотъ разъ на пожарѣ -- я извернулась, думала старуха, а тутъ вотъ поди-ти совсѣмъ не знаю, какъ разсудить..."
  

II.

   Чрезъ день послѣ присылки гонца и шубки отъ Уздальскаго, отецъ Ареѳа, бывшій въ Азгарѣ, просидѣлъ съ Милушей цѣлое утро, усовѣщевая ее по просьбѣ Кречетова. Долго и много шептались они. Дѣвушка плакала, и отецъ Ареѳа плакалъ.
   Въ рѣчахъ своихъ дѣвушка путалась на столько, что даже наивный отецъ Ареѳа сообразилъ, что дѣло что-то не ладно и темно...
   -- Ты, сударушка моя, лисишь. У тебя не Божье дѣло, не Христово служенье на умѣ, сказалъ наконецъ старикъ и засмѣялся добродушно. Ты съ горя въ монашенки просишься. Смѣкаю я, тебѣ князинька Данила Родивонычъ сердечко ущемилъ. Вотъ что.
   Милуша перемѣнилась въ лицѣ и, задыхаясь отъ ужаса, схватила священника за руки.
   -- Батюшка... Если вы хоть кому слово одно молвите...
   -- Не бойся, не молвлю. А ты мнѣ скажися на прямки. Я вѣдь духовный отецъ, а не Митрій Митричъ. Мы съ тобой и порядимъ, монашенка ты моя скороспѣлая.
   Отецъ Ареѳа располагалъ всякаго къ откровенности своимъ лицомъ, голосомъ и добродушіемъ, и часто духовныя чада его, шедшія на исповѣдь съ тайной -- выкладывали ему всю свою душевную подноготную. Милуша тоже не выдержала. Давно накопилось въ ней многое, полумучительное, полуотрадное, въ чемъ не созналась она мамушкѣ, едва сознавалась себѣ самой, и что давно просилось вырваться наружу. Съ огненной мукой, волновавшей ея дѣвичью грудь, повѣдала она все свое горе старику-священнику, полугрустнымъ и полустрастнымъ шепотомъ. Посторонній подумалъ бы, что дѣвушка жалуется на лихую и кровную обиду, нанесенную ей княземъ Данилой. Столько было безпомощности въ ея чувствѣ и желаньи найти защиту отъ него. Подробно передала она свою чудную исторію съ первой встрѣчи въ лѣсу до поцѣлуевъ въ прихожей и обморока въ залѣ.
   -- Во какъ въ міру-то!.. Охъ, жгутся человѣки!.. Не то все грѣхъ! Не то все Богъ располагаетъ! Вотъ она геенна-то мірская!.. тихо соображалъ и говорилъ отецъ Ареѳа, слушая дѣвушку. Наконецъ, увлеченный огненной рѣчью, обильными слезами и восторженнымъ лицомъ Милуши, старикъ вымолвилъ:
   -- Родимая, да ты поди вотъ, да и скажи все это Данилѣ Родивонычу;-- вотъ тебѣ Господомъ заручуся я, что онъ тебѣ въ ножки поклонится и за себя возьметъ. Вѣдь ты изъ-за него грѣхъ берешь на свою душу... Ты изъ-за него Господа Бога обмануть собралась. Вѣдь онъ тебѣ превыше твоего ангела-хранителя сталъ. Пойдемъ-ко къ нему.
   Милуша обмерла... Она не ожидала такого конца.
   -- Батюшка! Я лучше въ сей же часъ утоплюсь, чѣмъ на такое пойду! Не должно ему и вѣдать этого... Промолвитесь вы -- я въ тотъ же мигъ утоплюсь! рѣшительно выговорила Милуша.
   -- Такъ что жъ намъ надумать-то? Боярышня ты моя! Не итти же тебѣ въ монастырь съ таковыми мыслями; нешто ты можешь Христу служить, когда ты вся въ эдакой заразѣ. Гляди-ко на себя. Вся въ мірской гееннѣ полыхаешь. Что жь ты эдакъ сотворишь?.. Кому угодишь. Ни себѣ, ни Андрею Лексѣичу, ни князю, ни монастырю... И отецъ Ареѳа, также, какъ Кириловна, въ свою очередь развелъ руками.
   Между тѣмъ княжна Серафима, давно притаившись въ своей горницѣ и припадая ухомъ къ двери, раздѣлявшей ея комнату съ Милушиной, слышала весь разговоръ. Когда священникъ смолкъ, она тихонько вышла отъ себя и, пробравшись по лѣстницѣ внизъ, повсюду бѣгала и искала брата... Онъ угрюмо ходилъ по терассѣ и думалъ о побывкѣ въ Казань: ради разсѣянія скуки и ради вѣстей изъ Питера.
   -- Братецъ! Братецъ! Идите! Идите сюда!.. Таинственнымъ шепотомъ поманила его съ терассы сестра.
   Лицо ея свѣтилось какъ-то странно, и Данила удивился.
   -- Что съ тобой? Фима!..
   -- Идите! Такое... Такое!.. Идите!
   Фимочка схватила брата за рукавъ мундира и потащила въ угловую портретную комнату, гдѣ почти никогда никого не было. Изрѣдка только бродилъ здѣсь въ минуту тоски -- Михалка. Княжна передала все слышанное. Князь Данило пожалъ плечами, смѣялся, подшучивалъ, но мѣнялся слегка въ лицѣ и часто говорилъ.
   -- Ну вотъ ты и раскрасила! Да ты это, знать, путаешь. Сама надумала!..
   Этимъ онъ заставлялъ Фимочку повторять снова то же и клясться, что она точно слышала. Все разгаданное и открытое волновало и занимало Фимочку, какъ чрезвычайное событіе.
   Четырнадцатилѣтняя, уже пылкая и физически развитая, Фима была сама, такъ сказать, влюблена въ любовь и въ горе Милуши. Хорошо поняла она Милушу и глубоко сочувствовала ей, отозвалась всей душой на все то, что ждала уже инстинктивно и къ себѣ въ гости.
   -- Братецъ, я васъ, что просить буду. Вы мнѣ не откажете. Побожитесь, что не откажете.
   -- Коли могу, божусь! задумчиво отозвался Данила.
   -- Возьмите за себя Милушу...
   Князь разсмѣялся. Фима горячо заговорила.
   -- Почто нѣтъ. Кабы вы слышали, какъ она горюетъ и убивается. Вы вотъ повидаете ее... Она красавица... Такая сердечная, такая добрая... Батюшка тоже ее очень любитъ -- какъ и всѣ здѣсь. Дмитрій Дмитричъ старый его пріятель... У насъ, и Агафоновъ вотъ, вчера въ дѣвичьей сказывалъ мамушкѣ Авдотьѣ, что вотъ бы князинькѣ супруга -- Людмила Митревна. Даже Михалка говоритъ: настоящая бы княгиня она была. И воистину правда. Такихъ вѣдь болѣ нѣту у насъ въ сосѣдяхъ. Такой и не сыскать. Ей-Богу! Вы мните, что подобная же сыщется... Вотъ какъ предъ Богомъ, нѣтъ у насъ больше такихъ, какъ Милуша! Ей-Богу!
   Фимочка долго съ жаромъ объясняла брату, увѣряла его, упрашивала его и наконецъ пугала его и клялась, что другой Кречетовой онъ не сыщетъ нигдѣ и останется холостымъ.
   -- А холостой къ сорока годамъ -- собакой пахнетъ! добавила Фима.
   -- Это что такое! воскликнулъ Данила.-- Кто тебѣ это сказалъ?
   -- Батюшка сказывалъ это, когда прикащику приказывалъ жениться! На комъ ни на есть, а женися! говорилъ, а то пропахнешь псой и ко мнѣ съ докладомъ не ходи.
   Князь расхохотался, расцѣловалъ сестру въ обѣ щеки, но не обѣщалъ ничего и, вышедши изъ дому, велѣлъ себѣ сѣдлать лошадь. До сумерекъ прокатался онъ по полямъ и вернулся веселый. Фимочка его встрѣтила, поглядѣла и отвернулась, надувъ губки. Затѣмъ ввечеру Фима не захотѣла говорить съ братомъ и отошла говоря:
   -- Злой! Дурной! Столичный козырь! повторяла она, подсмѣиваясь, слова Кречетова про брата. Видно дожидаетесь, чтобъ королева Миликтриса Кирбитьевна гонца прислала -- въ супружество васъ звать. Вотъ помяните мое слово -- женитесь на корявой вѣдьмѣ.
   -- Я тебѣ дамъ -- такъ со мной умничать! шутливо отозвался князь. Я тебѣ не Иванушка дался, востроглазая!
   -- Иванушка?.. Погодите! Онъ еще васъ осрамитъ,-- какъ прежде васъ повѣнчается съ красавицей какой казанской.
   Скоро во всемъ Азгарѣ узналось, что Людмила Дмитревна не невѣста и идетъ въ монастырь; подивились не мало всѣ. Кречетовъ ходилъ печальный и молчаливый; князь Родивонъ Зосимычъ качалъ головой, тоже дивился, но утѣшалъ пріятеля.
   -- Въ монастырь можетъ и не пойдетъ, а женихъ-то выискаться можетъ еще завиднѣе!.. Суженаго конемъ не объѣдешь... Стало не суженый... Не жалѣй, Митричъ! Что за кладъ Уздальскій! И мотыга, и пьяница, и вдовый послѣ попадьи.
   Кречетовъ былъ неутѣшенъ и все шептался съ Кириловной. Старуха затвердила одно:
   -- Тутъ, Митрій Митричъ, самъ Умникъ Разумѣевичъ не промыслитъ ни шиша, а гдѣ жъ мнѣ старухѣ разсудить.
   Разъ какъ-то особенно присталъ онъ къ мамушкѣ. Та махнула рукой и сказала:
   -- Что тутъ горевать. Не судилъ Богъ, ну и буди Его святая воля. Ты что въ самомъ-дѣлѣ съ своими аханьями присталъ къ дитятку. Ну не захотѣлъ Господь сего бракосочетанія -- ну и нѣтъ его! И не будетъ! Что въ самъ-дѣлѣ мы съ тобой Господа Бога учить что-ли будемъ.
   -- И воистину такъ, Кириловна. Буди Его святая воля! обрадовался вдругъ Кречетовъ, махнулъ рукой и прибавилъ: вѣдь Андрей пьяница, да и драться бы пожалуй сталъ.
   Князь Данило ни разу не выразилъ никакого мнѣнія о будущемъ монашествѣ Кречетовой.
   Тайна ея любви была извѣстна только тремъ лицамъ, помимо Милуши: отцу Ареѳѣ, Фимочкѣ и Данилѣ. Но людское чутье сильно. Съ той минуты, что Милуша стала не невѣстой Уздальскаго, всякій Азгарецъ плохо вѣрилъ въ монашество и сталъ вдругъ чуять иное... Данило Родивонычъ сдѣлался предметомъ полусловъ, полунамековъ, очень понятныхъ взглядовъ. Всѣ говорили:
   -- То-то-бы попировали -- кабы свадебка навернулась въ Азгаръ.
   Одинъ вопросъ, занимавшій уже давно всѣхъ, запалъ наконецъ и въ голову Кречетова.
   -- Чего же дѣвица -- здоровая, слава Богу -- внизъ нейдетъ,-- сказалъ онъ вопросительно мамушкѣ.
   -- Митрій Митричъ. Слѣпота ты куриная! укоризненно и даже злобно отозвалась Кириловна. Аль ты свою смѣкалку, отецъ мой, татарину прохожему продалъ.
   -- Чего смѣкать-то? Ты! Дальнозрячая пустомеля!
   -- А то вотъ, что я всѣмъ сердцемъ моимъ врѣзалась въ князя Данилу Родивоныча.
   -- Ты? въ князя... Что ты... А-ахъ!! вдругъ вскрикнулъ Кречетовъ, догадавшись, и сталъ какъ вкопанный.
   -- Пустое! Пустое мелешь. Она тебѣ развѣ раскрылась!..
   -- Открылась?.. И чего не выдумаетъ. Она сама этого не смѣкаетъ, робѣетъ его будто... А какая то роба! Я смѣкаю. А самой ей смѣкать того не можно и не гоже. Дите она!
   -- Бѣги... Бѣги... живо! заговорилъ Кречетовъ и замахалъ руками.
   -- Куда еще! Я ужъ въ жисть-то свою набѣгалась.
   -- Закладывать! Лошадей! Сейчасъ! Въ Ольгино!...
   Кречетовъ объявилъ отъѣздъ, и весь Азгаръ заволновался и недоумѣвалъ. Князь Данило, вдругъ услыхавъ вѣсть, взглянулъ на Кречетова, старикъ тоже взглянулъ на молодого князя. Глаза ихъ встрѣтились и оба они смутились.
   Фимочка, почти не выходившая за послѣдніе дни изъ комнаты Милуши, съ громомъ прибѣжала внизъ и объявила, что Милуша согласна остаться въ Азгарѣ, и что она, Фима, Дмитрія Дмитрича не пуститъ.
   -- Откладывать! Откладывать! кричала княжна на весь домъ.
   Все ее поддерживали, а старикъ князь болѣе всѣхъ.
   -- Вѣстимо оставайтесь, Дмитрій Дмитричъ,-- сказалъ Данило, искоса глядя на старика и чувствуя, что смущается. Куда вамъ спѣшить, погостите.
   Кречетовъ отговаривался тѣмъ, что надо ѣхать въ Ольгино, распорядиться, много отмѣнить, многимъ отписать, что свадьбы не будетъ. А главное съ Соколомъ повидаться!
   -- Ему сюда не слѣдъ ужъ навѣдываться!.. Почто малаго позорить предъ чужими людьми... Да и успокоиться надо мнѣ... У меня въ головушкѣ круги кружатся, вотъ уже мѣсяцъ.
   -- Ну ступай... Распоряжайся... А дочку-то возить, еще застудишь. Мнѣ препоручи, небось не обидимъ,-- сказалъ Родивонъ Зосимычъ.
   -- Давай шубу... Кутай всѣ Митрій Митрича. Живѣй! кричала Фима и шутя потащила старика въ прихожую.
   -- Конецъ! Конецъ! Быть такъ! кричала она.
   Чрезъ часъ Кречетовъ, простившись съ дочерью и со всѣми, одинъ съѣзжалъ со двора и грозился шутя княжнѣ, вышедшей на крыльцо.
   -- Да ты меня въ зашей со двора гонишь. Экій сорванецъ какой.
   -- Увози его! кричала Фима кучеру. Нечего ему тутъ дѣлать.
   -- Постой ты, егоза. Дай срокъ -- вернусь -- отплачу.
   -- Пріѣдешь -- такъ и дочери у тебя можетъ ужъ не будетъ. Я ее замужъ выдамъ. А за кого -- то мое дѣло! крикнула Фима вслѣдъ отъѣзжавшему экипажу и знаменательно переглянулась съ окружавшей ее дворней...
   -- Вѣстимо! Знатно! Такъ! Такъ, барышня! раздались голоса.
  

III.

   На другой день должно было быть Воскресенье. Хитрая княжна уговорила Милушу выйти изъ своей засады и придумала преумный способъ, чтобъ пощадить чувство стыда затворницы, а именно, выѣхать прямо къ обѣднѣ. Милуша сразу согласилась на ея предложенье. Мысль увидѣться послѣ своего затворничества, встрѣтиться съ Данилой въ залѣ, въ диванной, вообще въ домѣ, смущала Милушу... Мысль увидѣться въ церкви, гдѣ нельзя заговорить сразу -- какъ новость и какъ нѣчто необдуманное ею со всѣхъ сторонъ, показалась ей отличною. Она безпокоилась только, какъ поѣдутъ они, съ кѣмъ и когда?
   -- Мы, Милуша, прежде всѣхъ!.. До благовѣста! объяснила все смѣкавшая княжна.-- И станемъ въ уголъ за печкой. Никто насъ не увидитъ, а тамъ и выйдемъ къ кресту. И батюшкѣ не скажемъ. И его врасплохъ возьмемъ. То-то чудесно.
   -- Я знаю гдѣ... Тамъ плащаница стоитъ. Направо отъ вхожихъ дверей! говорила Милуша съ легкимъ трепетомъ во всемъ тѣлѣ.
   -- Ну да, да.
   Данило, разумѣется, узналъ этотъ разговоръ отъ сестры и зналъ, гдѣ стать. Фимочка, перебѣгая отъ брата къ Милушѣ и отъ нея къ Данилѣ, сновала по дому и вертѣлась какъ бѣсенокъ.
   -- Чего моя юла-то юлитъ? замѣтилъ даже Родивонъ Зосимычъ,-- знать что затѣваетъ!-- Поди сюда, юла, ты что затѣваешь.
   -- Много будете знать, пуще состаритесь! усмѣхнулась луково Фима.
   -- Ахъ ты поросенокъ! отозвался Родивонъ Зосимычъ.
   -- Я то... За что жъ вы это себя такъ чествуете...
   -- Что такое?
   -- Отъ кого поросята родятся-то. А?
   -- Ахъ ты грубіянка. Каково разрѣшила, расхохотался старикъ.
   Смерть хотѣлось Фимочкѣ признаться во всемъ и отцу, но она боялась Данилы, боялась и Милуши, которая все еще ни разу не проговаривалась съ ней о своей заповѣдной тайнѣ.
   На утро въ седьмомъ часу уже поднялся весь домъ. Милуша и Фимочка, одѣвшись, тихонько пробрались по лѣстницѣ и корридору на крыльцо, гдѣ ждали ихъ дрожки. Фимочка, довольная и счастливая, и усмѣхалась, и волновалась. Для нея -- это было событіе среди однообразія Азгарской жизни. Милуша, спустившись въ нижній этажъ, робко шагала и озиралась на всѣ углы, на всѣ двери большого дома, гдѣ не была она уже около трехъ недѣль. Легкій трепетъ не покидалъ ее при исполненіи этого перваго рѣшительнаго шага.
   Когда обѣ дѣвушки сѣли въ дрожки и прежде всѣхъ выѣзжали за ворота двора, Данило, уже вставшій, смотрѣлъ въ окно, и одна изъ двухъ фигуръ, сидѣвшихъ въ экипажѣ, заставила его сердце встрепенуться.
   -- А вѣдь почитай и въ лицо не видалъ! Чудно! подумалъ онъ. Какова она мнѣ покажется? Можетъ все это одинъ шимеръ, какъ сказывалъ Румянцевъ про визиря предъ битвой... Да и вышла тогда армія двухъ сотъ тысячная -- шимеромъ... Можетъ и это будетъ шимеръ. А сердце стучитъ, словно предъ битвой. Вотъ отъ празднаго житья что приходитъ. Иль ужъ судьба? И, нѣтъ. Пустяковина!
   Раздался благовѣстъ. Князь перекрестился и вышелъ въ залу. Родивона Зосимыча укутывали и повели сажать въ большія дроги, куда сѣлъ и Данила вмѣстѣ съ отцомъ. За ними въ другихъ большихъ дрогахъ, хотя было мѣсто и въ первыхъ, усаживалась Кириловна, Михалка, Авдотья и Агафоновъ. Дворовые, запоздавшіе, выскакивали за ворота одинъ за другимъ и бѣгомъ припускались къ церкви.
   Вокругъ паперти было уже много народа и стояли телѣги крестьянскія, пріѣзжихъ прихожанъ изъ дальнихъ деревень. Въ нѣкоторыхъ телѣгахъ сидѣли молодухи съ грудными младенцами, а въ одной изъ нихъ лежала укутанная въ тряпье больная старуха безъ памяти, съ изможденнымъ лицомъ и ввалившимися глазами; ее привезли соборовать и причастить Святыхъ Таинъ.
   Людъ этотъ, старъ и малъ, поклонился князьямъ, озирая съ любопытствомъ Данилу.
   -- Молодецъ какой! слышалось въ толпѣ, и многія добродушныя русыя лица почти съ любовью глянули на молодого князя, котораго однако давно уже вовсе не видали. Добра тоже не видали они отъ него, да вѣдь онъ "свой"!
   -- Кормилецъ ты нашъ! воскликнула даже одна старая баба и всплакнула.
   Князь Данило сталъ у клироса за дьячками, откуда онъ могъ, обернувшись, увидѣть Милушу лучше, чѣмъ съ княжаго мѣста, отгороженнаго отъ толпы и устланнаго краснымъ сукномъ. Долго не рѣшался обернуться князь; ему было даже жаль разочароваться въ своей невидимкѣ -- какъ звалъ онъ ее мысленно. Можетъ быть она еще краше, чѣмъ онъ думаетъ, да ему-то пожалуй не по сердцу будетъ.
   Наконецъ, послѣ чтенія Евангелія, Данило покосился черезъ церковь, назадъ за печь, гдѣ круглый годъ стояла плащаница и гдѣ были теперь обѣ дѣвушки. Онъ увидѣлъ туже высокую, полную и стройную женскую фигуру, что видѣлъ въ залѣ по пріѣздѣ. Такъ же стояла она, опустивъ глаза, слегка блѣдная послѣ болѣзни и сложивъ руки наравнѣ съ поясомъ. Данило хотѣлъ всмотрѣться пристальнѣе, но дѣвушка словно почувствовала на себѣ его взглядъ, вдругъ опустилась на колѣни и понурилась, скрывая отъ него свое лицо. Князю показалось, что она стала блѣднѣе. Фимочка заботливо нагнулась къ ней, заглянула ей въ лицо и что-то спросила шопотомъ. Милуша отрицательно потрясла головой и стала креститься... Данило отвернулся и задумался.
   Вся прожитая жизнь его, неожиданно, вдругъ, потянулась предъ нимъ подъ сипло-унылое и однозвучное пѣнье дьячковъ, затянувшихъ: Иже Хе-е-ру-у-у-вимы... Одинъ дьячокъ стоялъ прямо предъ нимъ, и на глянцовито-замасленномъ воротѣ его кафтана лежала рыжеватая, скрученная косичка съ тоненькой вплетенной тесемкой. Дьячокъ, вытягивая гнусливо-сиплую ноту, крестился и кланялся, косичка прыгала и ѣздила по вороту... Данило пристально, но безсознательно разглядывалъ эту косичку, потомъ и тесемочку, разглядывалъ и спину дьячкову, и синій камзолъ его, съ потертыми швами и съ дырой за плечомъ, въ которую виднѣлась пестрядинная рубаха. Поглядѣлъ онъ затѣмъ на всю сѣрую, дымную церковь. Сѣренькій людъ мужиковъ дружно клалъ поклоны, староста церковный сновалъ по церкви и поправлялъ свѣчи предъ иконостасомъ, тушилъ и ставилъ новыя; отгороженное рѣшеткой мѣсто, гдѣ сидѣлъ въ креслахъ его отецъ, слегка застилало дымомъ изъ кадила дьякона. Тамъ стоялъ близъ рѣшетки Михалка и, задумчиво глядя на образа, подпѣвалъ въ полголоса дьячкамъ. Изъ толпы бабъ -- не умолкая раздавался на всю церковь визгливо пронзительный плачъ грудныхъ дѣтей. Князю Данилѣ стало вдругъ тяжело, тоскливо, не то грустно, не то скучно до слезъ. Ему показалось даже, что въ этой тоскѣ внезапной виновато все окружающее, виновата церковь и этотъ сѣрый людъ; виновато пѣнье сиплое и душный воздухъ; даже спина и косичка дьячковы виноваты.
   "Что это за жизнь? спросилъ онъ себя мысленно и глядя вокругъ. Глупо, грязно, безсмысленно! Вѣдь смерть не страшна иной разъ. Вотъ хоть теперь!.. А раненому когда-то подъ Краковымъ не хотѣлось умирать? Чего-то ждалось, желалось! Чего-то жаль было!" Князь покосился назадъ къ плащаницѣ. Милуша стояла такъ же стройно и такъ же выдавалась ея грудь, такъ же недвижно лежали у пояса сложенныя руки. Легкій румянецъ горѣлъ на ея щекахъ, и глаза были устремлены куда-то, выше алтаря. Что-то спокойное, покорное, довѣрчивое было разлито во всей ея фигурѣ.
   -- Что, еслибъ я стоялъ вонъ тамъ, гдѣ батюшка сидитъ, и около меня жена молилась бы. Она!? подумалъ Данило и оглянулся кругомъ, словно посмотрѣть, что изъ этого будетъ.
   Сердце стукнуло въ немъ чуть-чуть сильнѣе. Церковь раздалась, въ ней стало просторнѣе, свѣтлѣе; дьячки пѣли лучше,-- молиться хотѣлось подъ умныя слова; сѣренькаго люда не было, были ряды стариковъ и молодцевъ и молодицъ въ разноцвѣтныхъ рубахахъ и платкахъ... Изъ-за плеча одной бабы глядѣла на него розовая рожица ребенка, который, пуская пузыри, тянулся къ нему и повторялъ: Ба--а--ся! Ба--сяся!..
   И невольно Данило усмѣхнулся. Все это точно сказало ему:
   -- А вѣдь хорошо все это, князь? Хорошо будетъ пріѣхать съ супругой молодой въ свой храмъ деревенскій -- помолиться вмѣстѣ.
   Весь народъ двинулся къ амвону и вывелъ князя изъ задумчивости.
   -- Что такое! подумалъ Данила и увидѣлъ отца, котораго вели ко кресту. Обѣдня отошла... Онъ быстро перешелъ церковь чрезъ сторонившійся народъ и сталъ поддерживать отца. Родивонъ Зосимычъ первый приложился, за нимъ Данила. Затѣмъ, продолжая поддерживать отца, онъ пропустилъ кого-то... Вдругъ -- какъ-бы кто укололъ его,-- Данилѣ захотѣлось обернуться. Около него стояла среди толпы навалившихъ крестьянъ Фимочка, а за ней Милуша. Онѣ подошли ко кресту и, отходя, обернулись опять... Милуша, подвигаясь къ нему, смотрѣла въ землю. Данило остановился и упорно глядѣлъ въ лицо дѣвушки, не замѣчая сестры. Будто рѣшившись на какой-то подвигъ, который страшилъ его самого и стѣснялъ ему дыханіе -- онъ загораживалъ дѣвушкамъ дорогу и не двигался!.. А народъ все валилъ отъ креста и тѣснился вокругъ нихъ. Надвинувшаяся поневолѣ Милуша вспыхнула вдругъ, почуявъ на себѣ его упорный взглядъ, грудь ея заволновалась и наконецъ она подняла на князя (второй разъ въ этотъ мѣсяцъ) свой добрый, покорный и всегда ясный взоръ. Одинъ этотъ взглядъ все сказалъ князю Данилѣ. Онъ зналъ, что за женщина предъ нимъ, какъ если бы годъ прожилъ съ ней. Этотъ взглядъ все порѣшилъ сразу и проникъ въ самую глубь души его, и князь подумалъ, почувствовалъ, что такое Милуша.
   "Безконечно добра и не умна. Призванье любить мужа и дѣтей и въ нихъ положить душу свою. Все счастье -- покоряться! Столько же огня и силы и жизни въ любви, сколько безсилья, сна и немощи во всемъ что не любовь ея. Милый и дѣти -- на землѣ, Богъ добрый -- на небѣ -- вотъ вся ея жизнь".
   Данило быстро отошелъ отъ амвона и, выйдя на паперть, гдѣ его ждалъ Родивонъ Зосимычъ въ дрогахъ, онъ отказался ѣхать, а пошелъ домой пѣшкомъ. Его обогнали дроги отца, затѣмъ другія съ мамушками и съ Михалкой, затѣмъ шибкой рысью проѣхали дрожки съ двумя дѣвушками.
   Онъ посторонился и пропустилъ всѣхъ.
   -- Чего ты пѣшкомъ? крикнула Фимочка.
   Милуша съ яркимъ румянцемъ во всю щеку смотрѣла въ сторону. Данила вдругъ загадалъ мысленно:
   -- Глянь сюда.
   Милуша какъ отъ толчка вдругъ искоса глянула въ его сторону. Дрожки проѣхали, Данило снялъ шапку и обтеръ горячій лобъ.
   -- Ну вотъ и вся недолга.. Вотъ тебѣ и Питеръ! И фаверъ тамъ... Все въ прахъ! Да! Да!.. и скорѣе... Что мыслить и судить! Ничего не измыслишь! Ничего не разсудишь. А время, жизнь проходятъ... Да! Господи благослови... и не дай раскаяться...
   Князь Данило бодро зашагалъ по дорогѣ черезъ рощу и садъ. Приблизясь къ саду, онъ свернулъ въ главную, большую аллею. Въ глубинѣ ея виднѣлись темныя стѣны и два круглыя окна хоромъ, а ближе, между нихъ и домомъ, стояла на возвышеньи бѣлая статуя его бабки Мавры Васильевны. Судьба его дѣда Зосимы и этой первой жены его -- пришли ему на умъ и непріятно отозвалось въ немъ это совпаденье.
   -- И не дай раскаяться! повторилъ онъ вслухъ.
   А тутъ будто примѣръ въ отвѣтъ. Два преступленья. Обманъ наглой жены и жестокая казнь мужа.
   -- Зачѣмъ поставилъ дѣдъ этотъ памятникъ среди сада? возникъ въ немъ вопросъ. Сказываютъ, сонъ видѣлъ онъ. Сонъ? И князь остановился, словно припоминая и сображая что-то. Сонъ. А мой сонъ? Предъ битвой на Ларгѣ, который потомъ снова снился мнѣ въ Питерѣ. Эти черныя очи и черная коса. Это лицо женское, незнакомое и милое?
   Онъ сдѣлалъ было шагъ и снова остановился, какъ пораженый.
   -- Она! Милуша! Ея лицо! Не видавъ, не зная, я во снѣ любилъ ее. То не бездѣльныя мысли мои, а истина! Она! Она! Такъ вотъ почему знакома ты мнѣ, Людмила Дмитріевна! Князь перевелъ дыханіе, взялъ себя за голову и прибавилъ вслухъ: чудеса творятся въ семьѣ Хвалынскихъ! Не первый я!.. Какъ много и долго думалъ и гадалъ я объ этомъ сновидѣньи. И теперь крѣпко помню все. Я лѣзъ чрезъ высокую стѣну, по грудѣ камней, среди пламени, и несъ въ рукахъ эту незнакомку. Половина нынѣ сбылась -- я нашелъ незнакомку. Стало и всему сбыться слѣдъ. Чтожъ? Да будетъ Его святая воля! Сужена ты мнѣ, Милуша, и я беру тебя безъ трепета ложнаго.
   И сильно взволнованный, но съ сладкимъ, легкимъ чувствомъ на сердцѣ пустился князь Данило домой. Ему снова почудилось, что бѣлая статуя бабки его, съ соединеннымъ съ ней преданьемъ и повѣрьемъ зловѣще возстаетъ предъ нимъ въ концѣ аллеи. Ему стало непріятно итти мимо бѣлой каменной Мавры Васильевны и онъ свернулъ на боковую дорожку, равно приводившую къ дому.
   -- Не тѣ времена окаянныя,-- отвѣчалъ Данило самъ себѣ на смутныя мысли, возникшія въ его головѣ. Не та она дѣвица, чтобъ позорить коварно супруга. Не та и любовь наша. Да и я не дѣдъ Зосима! Не силой возьму за себя. Все жъ таки я бабку перевезу на кладбище послѣ смерти отца. Что за мѣсто могилѣ среди сада.
   Рядъ мыслей привелъ князя къ тому, что онъ, при видѣ возставшихъ передъ нимъ хоромъ, вдругъ подумалъ:
   -- Да, теперь бы зажить здѣсь съ Милушей -- набольшимъ. Батюшка и старъ и хворъ. И ему бы самому лучше успокоить свои кости, а мнѣ бы руки развязать. А то глядишь, до 50-ти лѣтъ все буду для всѣхъ князинькой. Всякому свой чередъ. Онъ пожилъ довольно и хорошо. Мѣстечка въ раю не выслужилъ, да ништо -- его слышь нѣтъ, да и не бывало никогда, завѣряютъ умные люди! усмѣхнулся князь. Я чаю, бабка Мавра Васильевна чрезъ свою лихую кончину наровила тоже въ рай и осталась съ носомъ.
   Вдругъ сзади него раздалися шибкіе шаги; стрѣлой несся кто-то по саду съ главной аллеи, отъ мѣста, гдѣ была статуя, и, бѣлѣясь сквозь чащу, летѣлъ къ нему на дорожку. Данило вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ и рука была готова перекреститься. Онъ сталъ и прильнулъ глазами къ повороту... Оттуда, вылетѣла Фима. Данило взбѣсился самъ на себя и вспомнилъ брата Ивана.
   -- Ему бы подъ стать!-- подумалъ онъ.
   -- Ну?-- бросилась княжна къ брату съ сіяющимъ лицемъ.
   -- Что?..-- сурово отозвался онъ.
   -- Только и всего, князинька?-- какъ пораженная спросила Фима. Что-жъ питерскія что-ли краше? Такъ шутите-съ! Не повѣрю!
   Князь поцѣловалъ сестру и, обнявъ, повелъ домой.
   -- Подумаемъ, погадаемъ... Ты, Фима, знай, помалчивай. Пойдемъ.
   Когда они приблизились къ терассѣ, въ воздухѣ показались хлопья снѣга. Черезъ два часа вся окрестность побѣлѣла.
   -- Зима! зима!-- слышалось повсюду, и всѣ Азгарцы радовались снѣгу и будущимъ ледянымъ горамъ. А Михалкѣ уже успѣлъ кто-то на общую потѣху засунуть комокъ снѣга за воротъ кафтана.
  

IV.

   Весь день видѣлъ князь Милушу и каждое слово ея, каждый грудной, контральтовый звукъ ея голоса, каждое движеніе ровное и спокойное до величавости, каждый взглядъ черныхъ глазъ, всегда ясныхъ, словно отъ всегдашней, непрерывной радости на душѣ, наконецъ ея черные всегда гладко приглаженные волосы, оттѣнявшіе бѣлый, слегка выпуклый лобъ,-- все въ Милушѣ очаровывало князя не по часамъ, а по минутамъ. Все въ Милушѣ, особенно этотъ взглядъ, прическа и степенный шагъ стройно-плотнаго тѣла, все говорило: я -- умница-разумница! во мнѣ тишь да гладь, да Божья благодать! а полюблю кого -- замилую до смерти.
   Около полудня она уже, почти не смущаясь, говорила съ княземъ и прибавляла особенно часто: Данило Родивонычъ!-- стараясь придать рѣчамъ своимъ болѣе вѣжливый оттѣнокъ.
   И хоть тысячи разъ въ жизни слышалъ князь свое имя, произнесенное женщиной, а между тѣмъ въ устахъ Милуши имя это звучало для него какъ-то иначе.
   За столомъ они сѣли другъ противъ друга по бокамъ Родивона Зосимыча. Часто глаза ихъ встрѣчались, и взглядъ Милуши, сидѣвшей лицомъ къ окнамъ, свѣтился на Данилу и словно опутывалъ всего его какой-то ясной и мягкой сѣтью, подъ которой необычно щекотало его сердце. Отецъ Ареѳа и Родивонъ Зосимычъ затолковали о порядкахъ на Руси, что случалось рѣдко, потому что старикъ князь, хотя и любилъ священника, но объ "государскихъ" дѣлахъ не толковалъ съ нимъ, называя его пустомоломъ за наивныя рѣчи и подчасъ нелѣпыя вѣсти и сообщенія, которыя Ареѳа съ увѣренностью передавалъ князю.
   На этотъ разъ Родивонъ Зосимычъ долго подшучивалъ надъ отцемъ Ареѳой, благодаря разсказу Данилы объ ежемѣсячномъ присяганьи въ Таковскомъ и объ тайномъ ассессорѣ.
   -- Мой грѣхъ! мой грѣхъ!-- каялся Ареѳа. Не будь князя, по сю пору бы къ присягѣ всѣхъ приводилъ, да деньги сбиралъ на фарисея и мытаря самозваннаго.
   За обѣдомъ отецъ Ареѳа вспомнилъ и передалъ князю новую, чудную вѣсть.
   -- Подъ Астраханью штурмуютъ какой-то городъ Китайскій и Персидскій салтаны, а ведетъ ихъ одна великая особа, кою никто и назвать поимени не дерзаетъ!
   И самъ Ареѳа вслухъ не рѣшился назвать. Старикъ нагнулся на ухо къ Данилѣ и прибавилъ шопотомъ:
   -- Помните, князинька, я вамъ тогда сказывалъ. Вотъ она правда моя и вышла.
   -- Что еще?-- спросилъ Родивонъ Зосимычъ.
   -- Пустое!-- разсмѣялся Данило. Батюшка спуталъ; подъ Оренбургомъ бунтовали Татары, еще въ бытность мою въ Казани. Да и тѣхъ, чай, переловили давно. Пустота одна! Я чаю, батюшка, особа эта великая тоже изъ разряда тайныхъ ассессоровъ вашихъ.
   -- Вы, князинька, все свое сказываете,-- заворчалъ Ареѳа жалобно. Вы Россійской Имперіи горести да бѣды не вѣдаете, ну и не имите вѣры ни во что... А мнѣ какое дурное ни скажи -- я вѣрю. Скажутъ мнѣ, Антихристъ въ Москвѣ...
   -- Ты и повѣришь!-- утвердительно добавилъ Родивонъ Зосимычъ и тутъ же на всю залу крикнулъ лакею, подававшему блюдо:-- Не сопи! Мѣха кузнечные! Эки дерёвы какіе. Агафоновъ? Ты чего, ротозѣй! Сказано тебѣ, предъ столомъ прочищать носы этимъ дьяволамъ. Стоитъ скотина и дуетъ какъ изъ форточки. Дерёвы! Ну, ты, что тамъ сказывалъ?-- И князь обратился снова къ священнику.
   -- Сказывалъ, что и время Антихристу прійти. Коль онъ теперь да не явится...
   -- То самыя сподручныя времена упуститъ. Такъ что-ль? засмѣялся Родивонъ Зосимычъ.
   -- Вѣстимо. Эдакого времячка Христову врагу и нельзя пропустить. Вы, Родивонъ Зосимычъ, сидите все въ горницѣ по хворости своей, мужичья не вѣдаете. И знать не можете, что ходитъ да бродитъ промежъ людей, да какія злыдни заѣдаютъ православныхъ, да какіе слухи и духи по селамъ слышимы... А я все то вижу, да слышу... Ну а князинька вонъ, помоложе, да что... Онъ все при Калугѣ стражался съ Туркой, да съ Китайкой, да съ бѣсовой, прости Господи, мочалкой.
   -- При Кагулѣ, отецъ Ареѳа, поправилъ Данило.
   -- При Калугѣ, аль при Кагулѣ -- все едино... У меня, родимый, языкъ-то седьмой десятокъ во рту вертится -- умаялся. Такъ ли, Людмила, ты моя, Митревна? обратился вдругъ священникъ, улыбаясь, къ дѣвушкѣ, которую особенно полюбилъ за послѣдніе свои пріѣзды въ Азгаръ.
   -- Въ Калугѣ, батюшка, турки нѣтъ! тихо отвѣчала Милуша. Калуга подъ Москвой, а Кагулъ въ Туретчинѣ...
   -- Ишь, книжница! воскликнулъ Родивонъ Зосимычъ. Ну, а скажи-ко мнѣ, книжница... Гдѣ то море, что, какъ и мы, прозывается Хвалынскимъ?
   Милуша отвѣтила.
   -- Умница -- голубушка. Ну еще... Ты вѣдаешь, что у Ноя три сына было, Симъ, да Хамъ... Вотъ, что ихъ чертей нарожалъ! показалъ князь на Агафонова и на другихъ лакеевъ, стоявшихъ кругомъ стола. Да еще Афетъ, третій-то сынъ. Не запомнишь ли ты ихъ отца. Какъ его звать-то... Я вотъ что-то запамятовалъ... А?..
   Ареѳа улыбался въ бѣлую бороду. Фимочка внимательно слушала, разиня ротъ. Данило глядѣлъ пристально на Милушу и ждалъ. Дѣвушка, не зная и не подозрѣвая шутки, съ наивнымъ удивленіемъ въ голосѣ вымолвила вопросительно.
   -- Вы, Родивонъ Зосимычъ, сами сказали Ной, а говорите забыли.
   -- Исполать тебѣ!.. Умница! воскликнулъ князь, но однако ему пришлось объяснить Милушѣ, въ чемъ состояла шутка, потому что она не понимала ничего.
   -- Ну ладно! Еще одинъ разокъ отвѣтствуй на спросъ и въ награду проси что пожелаешь... Хоть вотъ сына проси, Данилу. Я тебѣ его отдамъ въ кабалу. Я чаю супротивничать не станетъ! подмигнулъ старикъ сыну.
   Милуша слегка оторопѣла совсѣмъ, вспыхнула и покосилась чрезъ весь столъ на Кириловну, сидѣвшую на концѣ, около Михалки.
   -- Къ Людмилѣ Дмитревнѣ въ кабалу я пожалуй и самъ пойду, безъ отцова указа, сказалъ Данило, глядя на нее.
   Милуша смутилась совсѣмъ, вспыхнула, но глаза ея засіяли такой радостью и счастьемъ, что скрыть не было возможности, и всѣ замѣтили..
   -- Ну, сказывай, книжница. Слушай! Гдѣ конецъ свѣту? На сей спросъ никто мнѣ разрѣшенья не дастъ. Хоть бы самъ господинъ полковникъ гвардіи и тотъ посрамится. Тутъ не саблей, смекалкой надо отрѣзать.
   -- Чтой-то грѣхъ какой спрашивать! тихо замѣтила сосѣду Кириловна. Богу извѣстно, гдѣ конецъ. Можетъ его конца-то и вовсе нѣту.
   -- Что вы, Марья Кириловна! Конца нѣтъ! отозвался Михалка. Я доложу гдѣ! прибавилъ онъ, почтительно обращаясь къ князю.
   -- Ишь голосъ подаетъ! Знай себѣ уписывай за обѣ! да ѣшь скорѣй, а то подавишься! съострилъ князь.
   -- Конца свѣту нѣтъ! отвѣчала Милуша, а сама все еще перебирала послѣднія слова Данилы о кабалѣ.
   -- Ай да, дитятко! Со мной въ одно слово... воркнула Кириловна.
   -- Какъ нѣту! воскликнула Фима съ ужасомъ. Что ты, Мила?
   -- Путаетъ! путаетъ! рѣшилъ Родивонъ Зосимычъ.-- Есть. Какъ не быть. Всему есть конецъ.
   -- Нѣту и впрямь, батюшка,-- удивляясь сказалъ Данило.
   -- Нешто я не знаю! шепнулъ князь. То загадка такая.
   -- Да нѣту же... Ей-Богу! серьезно говорила Милуша. Я вамъ объясню даже, какъ...
   -- Не божись, книжница, откажись, помиримся. Вмѣсто Данилы бери въ крѣпость Михалку.
   Всѣ разсмѣялись.
   -- Батюшка на смѣшки васъ подымаетъ, Людмила Дмитревна, сказалъ Данила. Прикажешь, я за Людмилу Дмитревну отвѣчу.
   -- Вишь прыткій... А соврешь, полковникъ?
   Обѣдъ кончился, всѣ встали и пошли къ ручкѣ Родивона Зосимыча. Милуша, каждый разъ до пріѣзда Данилы хотѣла поцѣловать его руку, но старикъ никогда не давалъ и цѣловалъ ее въ лице; на этотъ разъ случилось то же.
   -- Данило! вдругъ громко и серьезно сказалъ Родивонъ Зосимычъ, поцѣловавъ Милушу и кладя руку на ея гладкую головку.-- Выищи ты себѣ супругу вотъ этакую и поклонюся я тебѣ въ поясъ... Вотъ что!..
   Даже вся дворня ахнула и переглянулась многозначительно. И не только Милуша замерла на мѣстѣ, но и князь Данило смутился.
   -- Ну, красавица ты моя, гдѣ-жь свѣту-то конецъ? А... снова спросилъ князь, когда всѣ перешли въ его кабинетъ и помогли ему усѣсться въ его кресло. Отгадаешь, сказываю, Данилу бери... Я чаю, стоитъ потрудиться.
   -- Въ темной горницѣ! произнесла Милуша дрожащимъ голосомъ, предчувствуя, къ какой шуткѣ поведетъ разгадка.
   -- Выдали меня, мошенники. На твою руку тянутъ. Говори, кто надоумилъ. Кто?.. А?..
   -- Михалка! прямо отвѣчала дѣвушка.
   -- Ахъ, бездѣльникъ. Супротивъ меня пошелъ. Ну нечего разборъ чинить. Кто, да какъ. Разрѣшила, и поклонъ твоей мудрости... Бери Данилку. Э!.. Полковникъ. Ступай, братъ, въ кабалу къ Милушѣ.
   -- Что прикажешь, боярышня! наклонился Данила предъ Милушей. Я въ твоей теперь волѣ!.. съ умысломъ перемѣнилъ онъ вы на ты.
   -- Милуша! Прикажи ему велѣть запречь мужицкія розвальни, воскликнула Фима. И самъ пусть за мѣсто кучера покатаетъ насъ по первому пути... Онъ лихо, лихо правитъ тройкой! воскликнула Фима.
   Милуша молчала и смущалась.
   -- Нѣту.-- Что... Успѣемъ накататься.-- А вотъ я что скажу... заговорилъ Данила, двинувшись къ Милушѣ, и дрогнувшій его голосъ оборвался.
   Звукъ этого голоса поразилъ всѣхъ и уничтожилъ общее шутливое настроеніе... Родивонъ Зосимычъ зорко глянулъ на сына. Всѣ ждали. Даже у Милуши защемило сердце отъ голоса князя.
   -- Пускай Михалка покажетъ намъ въ залѣ комедь Безрылаго! вдругъ вымолвилъ князь.
   Всѣ снова изумились, потому что всѣ чуяли, что молодой князь началъ съ важнаго и, будто оробѣвъ, вдругъ свелъ на пустяки. Наступило молчаніе. Князь Данило повернулся и быстро вышелъ изъ залы.
   Милуша переглянулась съ Фимой, и обѣ смолкли въ неловкомъ смущеньи.
   -- Есть такія дѣла, что и воины ерои пуще ребятъ робѣютъ! проворчалъ князь. Да небось! Улита ѣдетъ... Такъ что-ль, Богомолъ ты мой?
   -- Сдается и мнѣ, Родивонъ Зосимычъ, что ѣдетъ... отозвался отецъ Ареѳа.
   -- Кто? вступилась Фима.
   -- Улита! разсмѣялся старикъ священникъ и, взявъ съ комода розовенькій ларчикъ, вопросительно показалъ его старику князю.
   -- Давай. Давай! Ну! Вы не юлить здѣсь. Съ вами не много наиграешь, сказалъ Родивонъ Зосимычъ, не любившій, чтобъ ему мѣшали играть въ бирюльки.
   Старики сѣли за маленькій столикъ, гдѣ на стеклѣ лежала кучка высыпанныхъ бирюлекъ. Дѣвушки тихонько стали у столика, молча наблюдая за крючками игроковъ.
   Всѣ лица стали серьезны. Шутки прекратились и уступили мѣсто дѣлу.
  

V.

   Пришелъ ноябрь, наступилъ праздникъ Михаила Архангела. Отецъ Ареѳа, снова прибывшій наканунѣ изъ Таковскаго, служилъ въ домѣ всенощную и обѣщалъ служить обѣдню на другой день. Старикъ служилъ съ особеннымъ благолѣпіемъ, и всѣ обрадовались этой вѣсти.
   Въ Азгарѣ былъ всегда въ этотъ день шутовской праздникъ -- рожденіе и именины Михалки.
   Михалка, шутъ и потѣшникъ по людскому закону и князь Михаилъ Зосимычъ Хвалынскій по велѣнію природы, жилъ изъ милости въ каморкѣ флигеля самой плохой, дверь объ дверь съ портнымъ и съ однимъ изъ доморощенныхъ княжихъ музыкантовъ; обѣдалъ онъ за княжимъ столомъ и, награжденный съ рожденья волчьимъ аппетитомъ, не смѣлъ ѣсть много, чтобъ не обратить на себя вниманія и не поднять градъ насмѣшекъ и шутокъ.
   Положеніе его въ домѣ было незавидное. Азгарцы не забыли и не прощали ему его исключительное положеніе, какъ еслибъ онъ виноватъ былъ въ своемъ происхожденіи.
   Всякій, кто злился -- срывалъ сердце на Михалкѣ, всякій, кто хотѣлъ побаловаться, побалагурить -- избиралъ жертвой его же. Единственное существо, любившее Михалку до страсти, былъ огромный песъ съ плоской мордой по прозвищу Безрылый.
   Съ нимъ проводилъ Михалка все свое вѣчно свободное время и училъ пріятеля уму-разуму. Всѣ интересы и все самолюбіе Михалки ушло въ воспитаніе Безрылаго. Вслѣдствіе этого песъ дѣлалъ такія штуки, что часто при гостяхъ допускался въ хоромы и потѣшалъ общество до слезъ.
   Михалка былъ немногимъ моложе князя Родивона. Лицемъ и всей фигурой онъ былъ звеномъ между княземъ Зосимой и княземъ Данилой. Еслибъ приглядѣться внимательно, въ немъ было большое сходство съ обоими, только разрѣзанная, при паденіи отъ толчка отца, верхняя губа безобразила лицо; сильная хромота пріучила держаться криво; трудная и долгая болѣзнь въ 25 лѣтъ, водянка въ головѣ, сдѣлала его совершенно лысымъ, и все это мѣшало полному сходству съ родней. Отчасти болѣзнь эта, а отчасти положеніе въ домѣ, сдѣлали изъ остроумнаго и веселаго молодца, черезчуръ задумчиваго и горюющаго человѣка и понемногу привели къ малоумію. Мозгъ былъ тронутъ и мысль стала проявляться странно... Понемногу, какъ? когда?.. Михалка попалъ въ скоморохи и потѣшники. Азгаръ незамѣтно, будто невольно, пожаловалъ его въ шуты. Прошло еще 25 лѣтъ, и онъ дѣйствительно сталъ полусумасшедшій шутъ. Одно чувство ясно сказывалось въ немъ.
   -- За что?-- спрашивалъ онъ мысленно судьбу, глядя на князей Хвалынскихъ, ихъ богатства и знатность, и затѣмъ на себя, на злыя шутки господъ, на грубыя выходки холопей. И, случалось, слезы набѣгали на его желтое лице.
   Молодые князья въ дѣтствѣ любили Михалку, и послѣ ихъ отъѣзда княжна Серафима, подражая имъ, заступалась иногда за шута. Она и не подозрѣвала его происхожденія.
   -- Ну что вы Михалку забидѣли!-- говорила она людямъ, послѣ какой-либо особенно злой выходки надъ нимъ. Онъ жалкій...
   -- Что ему, барышня? Ему что объ стѣну горохъ,-- отвѣтитъ кто-нибудь.
   А у Михалки на сердцѣ ковырнетъ глубоко, и если случится это за обѣдомъ, то кусокъ хлѣба или говядины туго идетъ въ эту минуту чрезъ его горло, душитъ, деретъ. А тамъ горечью зальетъ сердце, такъ что послѣ стола онъ уйдетъ къ себѣ и приляжетъ на грязную кровать отъ нездоровья, а то заплачетъ, какъ малый ребенокъ, сидя обнявшись съ Безрылымъ.
   -- Гляди. Ишь Михалка лбомъ по плитамъ-то звонитъ?-- замѣтитъ кто-нибудь въ церкви, глядя какъ онъ молится.
   -- Чаятельно у Бога-то, самъ не вѣдаетъ, чего проситъ. Шутъ дурацкій.
   А Михалка знаетъ, что проситъ и мысленно въ молитвѣ укажетъ Богу на этихъ людей и прибавитъ горячо:
   -- Прости имъ! Что-жъ...
   Наканунѣ Михайлова дня уже много смѣху было по поводу именинъ Михалки. Фимочка приказывала ранехонько притащить къ ней Безрылаго, чтобы навязать ему на хвостъ свой подарокъ Михалкѣ и пустить собаку къ нему. Эта затѣя повторялась каждый годъ. Агафоновъ объявилъ дворнѣ, что такой подарокъ заготовилъ Михалкѣ, что до Рождества смѣху станетъ.
   На утро князь Данило, особенно задумчивый и взволнованный съ вечера, всталъ прежде всѣхъ и собрался погулять въ садъ до обѣдни. Всю ночь не спалъ онъ, и всю ночь образъ Милуши возставалъ предъ нимъ и носился неотступно надъ изголовьемъ постели. Князь былъ уже страстно влюбленъ и самъ не зналъ, какъ легко было ему избавиться отъ своей страсти. Стоило только обратить милостивое вниманіе на дочь Агафонова, которая сильно егозила и приставала къ нему съ дозволенія своего хитраго и ловкаго отца. Но князь не зналъ, что его страсть къ красавицѣ Милушѣ -- такая... Легко излѣчимая и быстро проходящая.
   Было часовъ семь, когда Данило вышелъ въ залу и прошелъ въ портретную взять наканунѣ забытую трость. Середи комнаты, чуть освѣщенной занимавшимся днемъ, стоялъ Михалка предъ портретомъ князя Зосимы. Онъ не шевелился и, наклонивъ голову, уперся подбородкомъ и ртомъ въ сжатый кулакъ правой руки, поддерживаемый лѣвой... Князь позвалъ его. Михалка очевидно не слыхалъ и не двинулся. Лицо его было задумчиво и влажно.
   -- Плачетъ!-- подумалъ князь и поглядѣлъ съ минуту на тоскливо понуренную фигуру, стоявшую неподвижно среди расписного пола горницы... и затѣмъ, не взявъ трости, онъ вышелъ.
   -- Какъ не толкуй, а дядя!-- подумалъ Данило и усмѣхнулся этой мысли.
   Удаляющіеся шаги разбудили Михалку, онъ обернулся и, не найдя никого, сталъ ходить по портретной взадъ и впередъ... Потомъ онъ снова сталъ предъ портретомъ.
   Татарское лицо князя Зосимы, смуглое, все обритое, сѣроглазое, съ узкимъ лбомъ и широкими скулами, съ гладко выстриженной головой, упрямо и сурово глядѣло изъ золотой рамы въ упоръ на бѣднаго Михалку и будто говорило:
   -- Ты, тварь! Живъ! Не удавили!
   -- О-охъ! Князь -- батюшка!.. Погнушался!-- со стономъ вымолвилъ вдругъ Михалка, и судорога горя и тоски скривила его лицо и разсѣченную губу.
   Въ залѣ раздался голосъ Агафонова.
   -- Послать за именинникомъ. Что онъ лѣшій нейдетъ. Князь -- дескать всталъ. Видѣть желаетъ! Аль думаетъ, мы пойдемъ въ его кануру съ поздравленьями.
   Михалка утеръ лицо, поправилъ на себѣ кафтанъ, откашлялся и вышелъ въ залу.
   -- Ну что-жъ, Чортова Махалка, прячешься. Иди за подаркомъ, дармоѣдъ,-- встрѣтилъ его Агафоновъ.
   Михалка, не отвѣчая, прошелъ въ кабинетъ.
   -- Ну здорово!-- сказалъ князь.-- Поцѣлуемся. Вотъ тебѣ въ день ангела! И князь указалъ на шубку изъ бѣличьяго мѣха, что лежала на диванѣ. Береги. Я ее восемь лѣтъ носилъ. А тебѣ, дураку, по смерть служить должна.
   Михалка поклонился въ поясъ, поцѣловалъ князя въ плечо и взялъ давно знакомую шубку. Давно зналъ онъ тоже, что ей по истрепанному виду пришла пора перейти къ нему съ плеча княжескаго.
   -- Да вотъ еще десять рублевъ. Все новенькими бумажками. Ну! А ты послѣ обѣдни, смотри, не зайди у меня опять на материну могилу, какъ прошлый годъ -- выть да болтыхаться объ землю. Нынѣ и Данило здѣсь, и Фима подросла. Опять увидитъ, да спроситъ, что тебѣ за забота объ Олюшкѣ. Не ходить! Слышишь что-ль?!
   -- Слушаю-съ!-- хрипло и глухо выговорилъ Михалка, и опять искривилось его лицо.
   -- Ну смотри. Довольно съ тебя, что я тебѣ такъ дозволяю ходить на могилу. Ты не забывай, что ты мнѣ солдаткинъ сынъ, а не Олюшкинъ. Ты бы еще панихиды вздумалъ служить по ней, да срамить меня при холопяхъ. И безъ того всѣ знаютъ, какъ тебя лѣшій на свѣтъ-то выпустилъ. Ну ступай. Узнай, готовы-ль лошади. Пора.
   Михалка пошелъ изъ кабинета съ шубкой подъ мышкой, ноги его дрожали и подкашивались. Единственная его радость въ день именинъ -- была ему запрещена.
   Данило былъ между тѣмъ въ саду, гдѣ надѣялся походить до отъѣзда никѣмъ не замѣченный, но повернувъ въ боковую аллею, расчищенную и усыпанную краснымъ пескомъ, онъ увидѣлъ вдругъ на скамьѣ, укутанную въ платокъ и куцавейку, Милушу.
   Она вскрикнула при его появленіи и стала утирать лице.
   -- И она плачетъ!-- подумалъ Данило. Сильно удивленный видѣть дѣвушку въ саду, когда солнце еще не подымалось, онъ молча подошелъ и сталъ предъ ней, не зная, что сказать. Милуша, смущенная сидѣла передъ нимъ, какъ виноватая. Въ первый разъ очутились они одни глазъ на глазъ.
   -- Доброе утро, Людмила Митревна. Съ праздникомъ поздравляю, хоть и не слѣдъ до обѣдни.
   -- Спасибо!-- прошептала Милуша и прибавила робко:-- какъ почивалося вамъ, Данило Родивонычъ.
   -- Во всю ночь не смыкалъ глазъ... Во всю ночь... Князь остановился и быстро прибавилъ рѣшительнымъ голосомъ. Во всю ночь сновидѣньемъ были вы... Была ты мнѣ... Ты, Милуша!
   Дѣвушка закраснѣлась и озиралась кругомъ, словно искала кого глазами.
   -- Гдѣ Кириловна!-- хотѣла подумать она, но вымолвила вслухъ и смутилась еще болѣе.
   -- Снилося мнѣ,-- твердо заговорилъ Данило, смотря въ упоръ на дѣвушку тѣмъ же взглядомъ своего дѣда Зосимы, что давилъ Михалку... Снилося, что будто взялъ я тебя за руку и повелъ къ батюшкѣ моему и будто сказываю я... Батюшка, благослови насъ на житье супружеское, по то, что мы любимся крѣпко и что души не чаю я въ ней...
   Ни кровинки не виднѣлось въ лицѣ Милуши, и прерывистое дыханіе, будто дымокъ, вырывалось изъ ея пухленькихъ губъ и вилось по морозному воздуху... Еще болѣе понурилась она предъ стоящимъ княземъ.
   -- Чего же не отвѣтствуешь?-- вымолвилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ,-- аль ошибся я въ тебѣ. Иль не вѣришь ты мнѣ. Пойми, родимая, что сонъ тотъ въ руку, люблю я тебя и за себя взять желаю. Что-жь молчишь? Не хочешь супругой моей быть.
   Милуша робко вскрикнула и укрыла лицо въ куцавейкѣ.
   -- Чего-жь оробѣла, любая!
   Данило сѣлъ на скамью, обнялъ ее и, привлекая, заговорилъ тихо и слегка стѣсненнымъ голосомъ.
   -- Глянь на меня, любая... Не тотъ я человѣкъ сталъ, собой не владѣю. Въ разумѣ и на душѣ ты у меня одна, ворожея моя.
   Милуша заплакала и укрывалась все болѣе, руки ея дрожали.
   Князь Данило не понялъ ее и воскликнулъ съ безпокойствомъ:
   -- Не любишь что ль... Другого кого... Говори! Не томи!..
   Данило сильнѣе обнялъ дѣвушку. Она опустила въ изнеможеніи руки на колѣни, полы куцавейки упали и раскрыли ея румяное и влажное лицо... Она закинула голову и подняла глаза на небо...
   Пурпуровый лучъ восходящаго солнца скользнулъ по снѣгамъ сада, добѣжалъ до Милуши, позолотилъ ея куцавейку и заигралъ на смоченномъ слезами лицѣ ея.
   -- Господи!.. Милостивый!.. Данило Родивонычъ! шепнула Милуша, изнемогая и какъ бы прося о помощи.
   -- Что-жь? Говори-же. Скажи! воскликнулъ Данило.
   -- Да что-жь я скажу!! отчаянно зарыдала вдругъ Милуша и головой прижалась къ нему, скрывая лицо на груди его и дрожа всѣмъ тѣломъ.
   И подъ алыми лучами солнца, гдѣ всѣ деревья, всѣ вѣтки искрились и вспыхивали алмазами и золотомъ, Данило поднялъ головку изнемогавшей отъ счастья дѣвушки и цѣловалъ безъ конца горячее и влажное отъ слезъ лицо.
   Раздался первый ударъ въ колоколъ на храмѣ Азгарскомъ. И басовые звуки благовѣста, сливаясь съ лучами яркаго восхода, съ тысячей алыхъ огоньковъ вмѣстѣ съ ними разсыпались по сіявшимъ сугробамъ сада.
   -- Ну, теперь въ храмъ!.. шепнула Милуша. Ждутъ. Увидятъ... Вотъ ужъ намолюся-то я нынѣ!..
  

VI.

   Проснулся и ожилъ степной Оренбургъ! На улицахъ всегда грязнаго и унылаго города было особенное движеніе. Ежедневно приходили партіи гарнизованныхъ солдатъ и проѣзжали казаки, конвоируя колодниковъ, которые ковыляли, гремя цѣпями, сѣрые и грязные; одни шли съ заступами, лопатами и ломами, другіе везли тачки, а за ними тянулись вереницами подводы и возы съ землей, навозомъ и мусоромъ. За ними пробѣгали гурьбой Татары и Калмыки, замѣнявшіе гарнизонъ и вооруженные на скоро чѣмъ попало. Все двигалось къ городскимъ стѣнамъ или обратно отъ нихъ... Многія лавки, несмотря на будни, были заперты, и кучки народа, какъ бы поневолѣ праздныя и невеселыя, бродили по улицамъ. Иные, столпившись, заводили разговоры, но всегда тихо и таинственно.
   На валу и во рву кругомъ города шла усиленная работа.
   Валъ возвышали, усыпая землей, кой-гдѣ ровняли и мостили площадки, готовя для орудій. Бастіоны подновляли, а рвы, засоренные съ незапамятныхъ временъ, выкапывали и расчищали.
   Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ они были такъ засорены, что легко можно было проѣхать въ телѣгѣ...
   Нѣсколько офицеровъ, въ томъ числѣ и вновь откомандированный къ нимъ Иванъ Хвалынскій, распоряжались на валу и стѣнѣ, разставляя пушки, и сортировали людей.
   Артиллеріи было всего въ городѣ 70 канонировъ и 70 разнокалиберныхъ пушекъ, и приходилось, оставивъ по одному человѣку у пушки, дать въ помощь къ каждому орудію всякій сбродъ изъ разночинцевъ и инвалидовъ.
   У Бердскихъ и Сакмарскихъ городскихъ воротъ валили, свозя со дворовъ, громадныя кучи навоза и мусора, чтобъ, въ случаѣ нужды, завалить самыя ворота.
   Людъ, работавшій по стѣнѣ и по валу, пестрѣлъ одеждой; кой-гдѣ виднѣлись солдатскія платья и кивера, большая же часть были -- всякій въ своемъ кафтанѣ. Татары Сеитовцы въ колпакахъ лохматыхъ, Калмыки и Башкиры въ ермолкахъ и въ рыжихъ шапкахъ... Купцы и мѣщане -- охотники -- кто въ изрядныхъ кафтанахъ, кто въ нагольныхъ тулупахъ. Колодники, а равно и нѣкоторые изъ скороспѣлыхъ артиллерійскихъ служителей, подобранныхъ изъ кабаковъ, были налегкѣ въ грязныхъ порткахъ и въ разныхъ дырявыхъ чуйкахъ съ голыми руками и грудью, несмотря на свѣжую погоду.
   Вокругъ работающаго люда и гарнизона, на стѣнахъ, по валу и рву и у разставленныхъ рогатокъ, толкались сотни зѣвакъ, мальчишекъ и бабъ, которымъ пріѣхавшій комендантъ раза по два въ день громко кричалъ.
   -- Гулятели да смотрители! Не лѣзь въ близость. Десятаго разложу и на народѣ выпорю.
   И когда однажды въ вечеру набралось еще болѣе зѣвакъ, потому что распространился слухъ объ особенно усиленной работѣ на валу, по случаю будто бы ожидаемаго въ ночь приступа, губернаторъ, прибывшій взглянуть на крѣпостныя работы, указалъ ловкимъ маневромъ отхватить десятокъ мѣщанъ и бабъ. Ихъ разложили въ два ряда на бастіонѣ и высѣкли при громкомъ хохотѣ и ликованіи остальной толпы зѣвакъ, солдатъ и колодниковъ.
   Со стѣнъ крѣпостныхъ открывался видъ -- новый для жителей! На первомъ планѣ чернѣлись массы выжженнаго предмѣстья, головни, уголья, обгорѣлые столбы и балки, а среди нихъ кой-гдѣ стояли, будто крѣпостцы, красныя печи, очутившіяся подъ открытымъ небомъ. Среди погорѣлаго предмѣстья бѣлѣлась небольшая Егорьевская церковь, а шаговъ на пятьсотъ отъ крайняго углового бастіона, и невдалекѣ отъ церкви, свѣтилась новая тесовая изба, почему-то уцѣлѣвшая отъ пожара.
   Вдали видны были мятежники. По рѣкамъ Лику и Сакмарѣ, и затѣмъ версты на четыре отъ города -- по казачьимъ лугамъ, при Маячной горѣ, по урочищу Красная Глина и Сырту чернѣлись, разсыпавшись какъ муравьи, пѣшіе и конные... Нѣкоторые подвигались ближе и разъѣзжали кучками въ десять, двадцать человѣкъ. Иные всадники зачастую, ставъ на ружейный выстрѣлъ лицомъ къ городу, стояли по часу, по два,-- глядя на работы, а то и дольше -- пока въ нихъ не выпалитъ кто изъ охотниковъ. Изрѣдка смѣльчаки, больше въ пьяномъ видѣ, подскакивали къ самой стѣнѣ и заводили перебранки съ ближайшими, насмѣхались и острили, даже стрѣляли и, получивъ отвѣтъ словесный или ружейный, отъѣзжали со смѣхомъ или руганью.
   Уже три дня чернѣлись эти кучки на горизонтѣ и, замѣтно увеличиваясь каждое утро, все болѣе растягивались вокругъ города. Теперь изъ какихъ бы воротъ не выѣзжали фуражиры за сѣномъ, они непремѣнно натыкались на какую-нибудь черненькую кучку, и происходила сшибка, побѣгъ тѣхъ или другихъ и двое-трое раненыхъ, двое-трое перебѣжчиковъ какъ съ той, такъ и съ другой стороны... Появилось нѣсколько пройдохъ, которые, служа вашимъ и нашимъ, перебѣгали чуть не всякій день, считаясь лазутчиками у обѣихъ сторонъ, и надували обѣ, передавая, что знали, и тѣмъ, и другимъ.
   Только у Орскихъ воротъ и прилегающаго къ нимъ вала было тихо и безлюдно, потому что съ этой, такъ называемой степной стороны, не ожидалось нападеній и не примѣчалось бунтовщиковъ. Вдали, версты за три отъ города, виднѣлось только одно большое зданіе, укрѣпленное батареями -- Мѣновой дворъ -- для пріѣзжающихъ купцовъ изъ Хивы и Бухары.
   На третій день по прибытіи князя Ивана въ Оренбургъ, у подъѣзда губернатора генералъ-поручика Рейнсдорпа былъ большой съѣздъ экипажей всякаго рода. Губернаторъ потребовалъ къ себѣ всѣхъ высшихъ чиновъ въ городѣ на чрезвычайный совѣтъ.
   Пестрая толпа горожанъ: мѣщанъ, купцовъ, крестьянъ и татаръ окружили это крыльце. Кто толкался просто изъ любопытства, а кто ради развѣдокъ при разъѣздѣ объ рѣшеньи начальства и ради передачи вѣстей въ лагерь.
   Наискось отъ губернаторскаго дома, на крыльцѣ Соляного Правленія тихо разговаривали два человѣка. Одинъ, въ сизомъ потертомъ кафтанѣ, съ клочками полинялаго позумента на воротѣ и рукавахъ и въ огромныхъ сапожищахъ, изуродованный оспой и плюгавый -- былъ протоколистъ Соляного Правленія, крещеный калмыкъ Айчувакъ, въ крещеньи Трифонъ. Другой высокій, широкогрудый, сѣдой, но молодцоватый, отставной капралъ инвалидъ, по прозвищу Самцовъ.
   Правой и единственной рукой онъ держалъ рученку восьмилѣтняго мальчика. Лѣвый рукавъ висѣлъ вдоль бока сплюснутый, а рука лѣвая была давно на поляхъ германскихъ.
   -- Кто-жъ оное уразумѣть можетъ!.. тихо и важно говорилъ протоколистъ. Народъ вѣстимо со слуховъ разныя мысли имѣетъ. Изъ ихнихъ людей всѣ завѣряютъ, что яко бы онъ подлинно пресвѣтлѣйшій государь! Ну, а изъ нашихъ всѣ, что хватаны были и бѣжали, вѣстимо насупротивъ онаго докладываютъ, яко бы у него и виду царева нѣтъ, а такъ человѣкъ маловажный и все больше похвальбой беретъ. А что знаковъ шельмованья, о коихъ повѣщали изъ канцеляріи по обывателямъ -- подлинно у него нѣтъ. Изъ себя, вишь, здоровый и рыломъ чистъ. Опять не уразумѣешь тожь! Одинъ сказываетъ: русый-де, совсѣмъ изъ-желта и молодой парень, а иной завѣряетъ -- черный де -- чернѣй не можно -- пожилой и по виду казакъ. Мудрено тутъ разсудить.
   -- Нынѣ что тутъ такое?... вымолвилъ инвалидъ, показывая на губернаторскій домъ. Совѣщанье объ отдачѣ города что-ли?
   -- Не можно тому быть!
   -- Нѣмцу все можно! Не его городъ. Городъ Россейскій! Чужое добро кто-жъ бережетъ! Полагательно, что не будь у насъ тутъ Таврова да Наумова, пропали бы давно.
   -- Ну, твой Наумовъ хоть и примѣръ-майоръ, а куда опасно ходитъ. Я помню какъ на воровскихъ киргизъ онъ ходилъ, пальнетъ разъ и паки пятитъ въ городъ.
   -- Все свой человѣкъ!.. Православный. А чухляндецъ оный дождался, что на носъ ему влѣзли бездѣльники и того гляди обложатъ городъ. Нѣтъ того, чтобы распорядиться по военному регламенту.
   -- Легкимъ сдается тебѣ его расшибить,-- досадливо заговорилъ Трифонъ Айчувакъ.-- У него отборныхъ десять тысячъ арміи, да народъ все задоръ молодцы! Все гулебщики, да охотничьи, а не ваша крыса подневольная, изъ гарнизонныхъ. У насъ въ городѣ калѣченое да тощее войско, да изъ нихъ еще половина готова перейти на сторону госуда... Бездѣльника-то онаго...
   Молча взглянулъ инвалидъ въ лицо, протоколиста, послѣ этой обмолвки.
   -- На валу былъ, служивый?-- поспѣшилъ прибавить тотъ.
   -- Вотъ иду... Внучку моему вотъ, государя-то онаго, каторжнаго, казать, Левка, хошь на валъ итти, пса Емельку смотрѣть!
   -- Хоцу!-- пискнулъ ребенокъ, не вынимая пальцевъ изо рта.
   -- Ну... Прости, пойдемъ Левушка.
   Солдатъ тихо отошелъ съ ребенкомъ. Протоколистъ шепнулъ ему въ слѣдъ:
   -- Завоюетъ городъ энтотъ твой Емелька, да заправитъ всѣмъ государствомъ, такъ спохватишься, калѣченая крыса.
   Въ большой залѣ губернаторскаго дома за столомъ, покрытымъ краснымъ сукномъ, подъ портретомъ Императрицы, сидѣло человѣкъ двадцать. Всѣ первые Оренбургскіе чины, военные и статскіе.
   Губернаторъ генералъ поручикъ Рейнсдорпъ, всегда изъяснявшійся ломанымъ русскимъ языкомъ -- иногда совершенно непонятно -- объявилъ при открытіи совѣщанія, что, не зная какія мѣры принять "въ виду замѣшательствъ, отъ злодѣйствующихъ съ Явцкой стороны" и не желая брать на себя одного всю отвѣтственность въ случаѣ бѣды,-- онъ разсудилъ пригласить господъ администраторовъ, военныхъ и статскихъ, чтобъ разрѣшить сообща вопросъ:
   -- Дѣйствовать ли наступательно, иди оборонительно? Выйти ли всѣми силами противъ бунтовщикова скопища и разсѣять его... Или укрѣпиться и ждать помощи изъ столицы?..
   Оберъ-комендантъ Валленштернъ заявилъ, что по его мнѣнію надо всѣ старанья приложить на укрѣпленіе города и ждать въ осадномъ положеніи помощи, которую не замедлятъ подать. По слѣдующимъ причинамъ: всего гарнизона въ городѣ: солдатъ 848 человѣкъ, Алексѣевскаго полка -- 134 человѣка, Казаковъ -- 467, итого около полуторы тысячи. При выступленіи надо покинуть городъ на защиту сеитовскихъ татаръ, неприверстныхъ рекрутъ, инвалидовъ и разночинцевъ изъ мѣщанъ и калмыкъ. Въ вѣрности присягѣ оберъ-комендантъ ручался за сотню казаковъ, да за три сотни солдатъ. Если весь отрядъ, въ случаѣ неудачи, раздѣлится на разбитыхъ, раненыхъ и на передавшихся, то что станется съ городомъ? На обывателей расчитывать тоже невозможно, ибо многіе, не взирая на оповѣщанья, вѣруютъ въ бездѣльника и вора... Половина выйдетъ съ хлѣбомъ-солью, половина же попрячется по погребамъ и чердакамъ.
   -- Сему разсужденію моему,-- прибавилъ оберъ-комендантъ,-- конечное происшествіе такое: г. губернаторъ и всѣ присутствующіе покончатъ животы, подобно барону Билову и Финглеру!...
   -- А Харловъ, Веловскій, Елагинъ, Нечаевъ... Они не въ счетъ!-- угрюмо проворчалъ Тавровъ, сидѣвшій противъ Валленштерна толстякъ.
   -- Я такъ спроста назвалъ... На прикладъ...-- смущенно отозвался оберъ-комендантъ.
   -- И я такъ!.. Спроста! Всякъ за себя и своихъ!
   -- Господа! За дѣло. Здѣсь военный совѣтъ, а не конверсасіонъ!-- важно вымолвилъ губернаторъ.
   Затѣмъ бригадиръ баронъ Корфъ согласился во всемъ съ мнѣніемъ оберъ-коменданта и прибавилъ, что, ожидая помощи, они ничего не теряютъ. Положительно вѣдомо чрезъ перебѣжчиковъ, что оный воръ приступить къ городу не осмѣливается, а собирается итти къ Сибирскимъ фортеціямъ.
   Послѣ Корфа губернаторъ обратился къ толстяку. Этотъ -- завѣдывающій Солянымъ Правленіемъ, дѣйствительный статскій совѣтникъ Тавровъ, толстый и маленькій, но живой въ движеніяхъ и рѣчахъ, возразилъ по пунктамъ, что лагерь Пугачева менѣе силенъ, чѣмъ какъ болтаютъ въ народѣ: что у него можетъ быть пять тысячъ сброду, но вооруженныхъ -- только пятьсотъ человѣкъ и большею частью вилами и дубинами, а все скопище вооружено Господомъ Богомъ и природой, то-есть имѣютъ одни кулаки, къ тому имѣютъ великую охоту къ пьянству и безпутству и ни малой охоты къ битвамъ. На полторы же тысячи городского войска -- можно смѣло ручаться за тысячу въ вѣрности ихъ службѣ и присягѣ.
   Вновь прибывшій въ городъ Яицкій войсковой старшина Мартемьянъ Бородинъ присовокупилъ, что за своихъ казаковъ, приведенныхъ изъ Яицка, онъ ручается, за исключеніемъ полсотни негодяевъ.
   -- Кои уйдутъ къ мятежникамъ не ради иного чего, какъ виннаго тамъ изобилія.
   -- Сеитовцы и обыватели,-- продолжалъ опять Тавровъ,-- въ случаѣ дурного исхода сраженія, отстоятъ городъ, не хуже гарнизонныхъ, ибо первые по своей собственной охотѣ съ пожитками укрылись въ городъ изъ своей слободы, а не пошли къ мятежникамъ, а вторые, даже не будучи на то понукаемы, станутъ на защищенье своего имущества отъ разграбленья.-- Подумаемъ, господа,-- прибавилъ Тавровъ и объ Имперіи. Успокоительное наше сидѣнье въ городѣ пагубно наипаче для всей этой страны. Помощь не будетъ ранѣе мѣсяцевъ двухъ, ибо всѣ войска заняты еще на предѣлахъ далекихъ. Между Оренбургомъ и Москвой двухъ гренадеръ не достанешь ни за какіе червонцы. Скопища же вора растутъ не по днямъ, а по часамъ. Вамъ вѣдомо, что 18 сентября подъ Илецкой защитой ихъ было двѣсти человѣкъ, 27 числа подъ Татищевой двѣ тысячи, а нынѣ и всѣ пять. А чрезъ мѣсяцъ ихъ будетъ тридцать. Итакъ, господа бараны... то бишь, господа бароны, генералы и офицеры, спасеніе животовъ нашихъ въ одномъ: немедля устремиться на воровской лагерь. За успѣхъ можно ручаться. Вспомните, что сказываютъ перебѣжчики? Сказываютъ, что злодѣйствующій, Пугачевъ ли, иной ли какой... больно опасается вылазки нашей, поговариваетъ и распоряжаетъ заранѣе, куда при атакѣ лыжи навострить. Это не разсужденіе сильнаго врага, а дерзкаго вора.
   Послѣ долгихъ преній наступило молчаніе, изобразившее полную разногласицу, и среди этого молчанія премьеръ-маіоръ Наумовъ предложилъ самый вѣрный по его мнѣнію способъ дѣйствія: назначить награду въ сто рублей за голову Пугачева.
   Молчавшіе администраторы оживились, и тотчасъ же было единодушно и единогласно рѣшено -- обѣщать за доставку вора живымъ -- пятьсотъ рублей, а за мертваго двѣсти пятьдесятъ, а пока подождать, что изъ сего произойдетъ?
   -- Ну, что вы будете сказать?-- обратился Рейнсдорпъ къ Таврову.
   -- Что?-- усмѣхнулся этотъ пофыркивая.
   Всѣ покосились, зная, что у толстяка, родомъ хохла, пофыркиванье всегда сопровождается камушкомъ въ чей-нибудь огородъ.
   -- Что тутъ сказать. Спать не могу -- ѣсть хочется, ѣсть не могу, спать хочется!-- Ну, такъ дай, почешуся! Вотъ что, ваше превосходительство и вы высокоблагородные лифляндскіе и русскіе дворяне.
   Тавровъ безцеремонно всталъ, всѣ послѣдовали его примѣру. Всѣмъ это совѣщанье надоѣло. Тавровъ однако остался у губернатора послѣ всѣхъ и два часа напрасно убѣждалъ его, не теряя времени, назначить выступленіе изъ города и разбить мятежниковъ, хотя бы ради своего личнаго спасенія. Рейнсдорпъ не согласился.
   -- Ну-съ, ваше превосходительство, кончилъ уходя Тавровъ. Коль вы порѣшили сидѣть, поджавъ ноги, и ждать вора, то соизвольте указать по крайности разломать въ эту ночь мишень, что предъ городомъ выстроена для обученья артиллерійскихъ служителей; злодѣи изъ оной мишени могутъ себѣ великое пособіе извлечь, поставивъ тамъ свою батарею. А равно и уцѣлѣвшую избу въ пригородкѣ надо сжечь.
   -- Да, очень хорошо. Я буду указывать!
   Тавровъ собрался уходить. Въ залу вошелъ еще очень молодой, бѣлокурый офицеръ въ кирасирскомъ мундирѣ, дальній родственникъ губернатора, баронъ Риттеръ, гостившій у него уже съ мѣсяцъ.
   -- Вотъ, ваше превосходительство, сказалъ губернаторъ. Я буду вамъ давать въ пособники моего Альфреда. Ему очень скучно безъ дѣла. Баронъ и князь Хвалынскій будутъ ваши адъютанты для распоряженій артиллеріей на валу.
   Тавровъ поморщился, но Риттеръ воскликнулъ такъ радостно, поблагодаривъ Рейнсдорпа, что Тавровъ вымолвилъ любезно:
   -- Очень радъ. Милости прошу, баронъ. Мы можемъ въ сію же минуту и отправиться для ознакомленія васъ.
   -- О! Я кавалеристъ, но изучалъ военную науку въ Германіи и понимаю немного и артиллерію.
   -- Вотъ какъ? весело воскликнулъ Тавровъ. Такъ чего-жъ вы раньше суркомъ то сидѣли у дяденьки подъ полой. Алёнъ, же ву при. При, баронъ. При. Прати -- первое дѣло! громко расхохотался Тавровъ своей остротѣ, сотрясаясь всѣмъ своимъ тучнымъ тѣломъ. Баронъ поморщился мужиковатости своего начальника и переглянулся съ дядей.
   -- Грубый, но добрый и честный! воркнулъ Рейнсдорпъ племяннику по-нѣмецки. Баронъ и Тавровъ вышли изъ залы.
   -- Всѣ трусятъ! подумалъ Рейнсдорпъ. Еслибъ самозванецъ зналъ наши дѣла, духъ гарнизона и средства къ оборонѣ, то нынче въ ночь Оренбургъ былъ бы взятъ, а мы на висѣлицахъ... Однако, помимо укрѣпленія города, хотятъ не хотятъ, а пусть дѣлаютъ вылазку. Я заставлю ихъ выйти. Тавровъ правъ, но я, какъ начальникъ, не могъ подать вида, что поддаюсь его совѣтамъ.
   И генералъ, словно вспомнивъ что-то важное, отправился въ кабинетъ и велѣлъ позвать къ себѣ онаго человѣка.
   Явился обритый колодникъ съ отвратительнымъ лицомъ, обезображеннымъ вырванными ноздрями, съ цѣпями на рукахъ и ногахъ. Это былъ каторжникъ, содержавшійся въ городскомъ острогѣ, по прозванію Хлопуша. Двадцать лѣтъ онъ грабилъ Оренбургскую губернію, три раза былъ наказанъ кнутомъ и сосланъ въ Сибирь, три раза бѣжалъ оттуда и, снова разбойничая, снова попадалъ въ острогъ.
   -- Ты Хлопуша?
   -- Я, Ваше Превосходительство! жалостливо и слезливо отвѣчалъ колодникъ, какъ-то всхлипывая.
   -- Ты хочешь представить мнѣ вора.
   -- Такъ, Ваше Превосходительство! Коли ваше, божеское милосердіе умилитъ мою жисть. Хлопуша ударилъ себя въ грудь кулакомъ съ цѣпями... И дозволитъ онымъ дѣломъ искупить мнѣ всепрощенье за мое многолѣтнее окаянство, то я вамъ этого негоднаго пса доставлю живьемъ и награды мнѣ не надо. Я всѣхъ тѣхъ казаковъ добре знаю и скорѣйше могу склонить покоренью Ея Величеству, а также и къ выдачѣ того псова сына Емельки. Буди ваша сіятельская милость! Пусти меня въ лагерь! И чрезъ недѣльку я вамъ доставлю его. А что я за вѣрное услужить Матушкѣ царицѣ и Вашему Превосходительству разсудилъ, по чести христіанской, въ ономъ тебѣ самъ нашъ острожный смотритель мнѣ поручителемъ будетъ.
   -- Онъ, напротивъ, поручиться не хочетъ. Говоритъ, что ты обманщикъ?!
   -- Я? Обманщикъ? Ахъ ты, Батюшка Небесный! Какъ же такъ?! съ совершенно глупой рожей, спросилъ Хлопуша.
   -- Ну хорошо... Сдѣлаешь, будешь получать награду пять сотъ рублей. Такъ я сказывалъ и честное слово далъ... Обманешь -- то твоя голова -- чикъ-чикъ!
   -- Извѣстно! Такъ ей и слѣдъ тогда... Чикнуть стало!
   Чрезъ часъ Хлопуша уже безъ цѣпей... садился на лошадь около казармъ и, проѣзжая мимо Губернаторскаго дома, ухмыльнулся и шепнулъ, покачивая головой.
   -- Ахъ! Чухна! Чухна! И какъ оное диковинно!-- Что у насъ ни генералъ, то дурень! А не дурень -- такъ кровопивица. Ей-ей, диковинно!
   Уже при выѣздѣ изъ города его окликнулъ протоколистъ Трифонъ или Айчувакъ.
   -- Хлопуша? Куда?.. Среди бѣла дня уйти хочешь!..
   -- Небось. Отпускную имѣю. Гонцемъ пущенъ за бездѣльникомъ Емелькой... Заутро доставлю сюда живымъ и пятьсотъ рублевъ отсчитаютъ.
   -- Чего брехать-то зря?..
   -- Ей-ей. Отъ Губернатора въ порученьи. Нынѣ ввечеру посажу названца къ себѣ въ мошну, якобы цыдулю, и привезу.
   -- Врешь же, собака!
   Хлопуша расхохотался.
   -- Стало въ эсаулы выйдешь тамъ.
   -- Подымай выше! Калмыцкое Благородье. Въ генералы и губернаторы.
   А губернаторъ, сидя въ кабинетѣ, призвалъ секретаря, двухъ копіистовъ и далъ имъ работу. Распоряженія Рейнсдорпа, результатъ совѣтовъ Таврова и собственныхъ соображеній, изъ которыхъ нѣкоторыя давно уже собирался онъ сдѣлать, заключались въ слѣдующемъ:
   1) Всѣ мосты чрезъ Сакмару сломать и пустить внизъ по рѣкѣ (немедленно).
   2) У немногихъ Польскихъ конфедератовъ, еще не высланныхъ изъ Оренбурга, отобрать оружіе и отправить ихъ въ Троицкую крѣпость подъ строжайшимъ присмотромъ. (Секретно).
   3) Приказать Коменданту отрядить партію Калмыкъ на сломку и сожженье избы, уцѣлѣвшей въ предмѣстьи, а равно и мишени, находящейся на Казанскомъ трактѣ.
   4) Разночинцевъ и новобранцевъ-охотниковъ, замѣнившихъ солдатъ, въ содержаньи почетнаго караула у дома Его Превосходительства, а равно и при нѣкоторыхъ иныхъ зданіяхъ на часы поставляемыхъ -- обучить отданію чести при проходѣ и проѣздѣ Его Превосходительства -- надлежащимъ образомъ. (Немедленно).
   5) Городскую крѣпостную артиллерію отдать въ завѣдываніе (какъ бывшаго артиллериста) Дѣйствительнаго Статскаго Совѣтника Таврова и прикомандировать къ Его Превосходительству адъютантами господина поручика кирасирскаго полка барона Риттера и господина подпоручика Алексѣевскаго полка князя Хвалынскаго.
   6) Гарнизонамъ малыхъ фортецій выслать ордеры о немедленномъ шествіи въ Оренбургъ, рекомендуя начальникамъ зарывать или потоплять находящіяся въ оныхъ тяжести и порохъ. (Неукоснительно).
   7) Объявить чрезъ публикацію о награжденіи въ 500 р. за представленье вора и бунтовщика Емельки Пугачева живымъ и 250 мертвымъ.
   Когда копіисты вышли, Губернаторъ спросилъ кофе и, перетаскивая изъ молочника жирныя пѣнки въ чашку, сказалъ по-нѣмецки самому себѣ:
   -- Да. Управлять обширнымъ краемъ, объятымъ пламенемъ бунта, не легко, а очень, очень трудно!
   -- Да! Но не для тебя! былъ отвѣтъ его чистой совѣсти.
  

VII.

   Павелъ Городищевъ бѣгалъ по городу и звалъ къ Ивану на пирогъ праздновать свое благополучное съ княземъ прибытіе своихъ товарищей по полку, единственныхъ трехъ офицеровъ, съ которыми можно было водиться. Большинство остальныхъ только мундиромъ отличались отъ солдатъ и были все больше выслужившіеся сдаточные сержанты и прапорщики 50 и 60 лѣтъ. Ихъ жалованье было не болѣе десяти рублей ассигнаціями въ годъ и они, несмотря на офицерскіе чины, тайно отъ начальства изыскивали всевозможныя средства къ существованію. Одни были мастера, портные и сапожники, другіе черезъ пріятелей заводили лавочки, полпивныя. Часто изъ нужды они продавали чрезъ третьи руки и сукно солдатское, и ружья, и овесъ, и даже лошадей татарамъ на съѣденіе.
   Трое пріятелей Городищева, а равно и князя Ивана, были, хотя съ грѣхомъ пополамъ,-- изъ дворянъ и тоже очень не богаты, но все-таки люди "благородной фамиліи".
   Первый, т.-е. старшій, изъ нихъ капитанъ Пыжовъ, неотесанный человѣкъ и хорошій начальникъ, очень любимый солдатами, былъ вѣчно угрюмый, какъ будто надутый, смѣлый и умный, но не словоохотливый. Другой, поручикъ Бородавкинъ, былъ очень не казистъ лицемъ, съ огромнымъ носомъ, и немного косой, считался Оренбургскимъ остроумникомъ и всегда потѣшалъ общество анекдотами, шутками и насмѣшками на счетъ своего мірка, т. е. Оренбургскаго товарищества и начальства. Онъ отчасти былъ подражателемъ Таврова, всѣмъ извѣстнаго своимъ язычкомъ. Бородавкинъ недавно, тоже какъ Городищевъ съ княземъ, пріѣхалъ въ Оренбургъ выслужиться. У него вслѣдствіе скуки обыденной жизни и отсутствія занятій, которыхъ требовалъ умъ, явилась особая спеціальность. Онъ зналъ всѣхъ до единой женщины въ Оренбургѣ, почти со всѣми кланялся и зналъ ихъ житье-бытье, съ сотней былъ знакомъ короче, а съ десяткомъ, если не болѣе, уже въ тѣсной дружбѣ. Дамы эти, регистраторши, секретарши, сержантши, писарши, купчихи и другія гражданки, несмотря на уродство поручика Бородавкина, были къ нему неравнодушны, и уже исторіи четыре случилось между ними изъ-за любезнаго Макара Иваныча. Онѣ и сами были всѣ, конечно, не очень казистыя и всѣ -- пожилыя. Одна дамская драка дошла даже до высшаго начальства и надѣлала шуму въ городѣ, потому что мужъ, провинціальный секретарь, пожаловался въ канцелярію Губернатора и билъ челомъ на то, что его жена:
   ..."меня законнаго мужа -- подъ защищенье никогда не брала, не токмо дѣйствіемъ или дракой, ниже разговоромъ... поручика же Бородавкина защищала всѣмъ своимъ тѣломъ, якобы онъ ей родственникъ причитается. И мнѣ хотя точно извѣстно, какія между сей негодной бабой и онымъ поручикомъ незаконныя обстоятельства всегда происходили... но для чужихъ подспудно все было и ничего замѣчательнаго не оказывалось. Нынѣ же дошли тѣ обстоятельства до дурачества, съ гласнымъ побитіемъ моею женкою нѣкоей другой почтенной, добролюбивой и второй гильдіи купчихи, въ нахожденіи ихъ въ гостяхъ у Магистратскаго Ратмана Лейкина, при многихъ присутствующихъ и даже при піеніи чаю... Въ силу сего слезно молю, яко отца, Ваше Превосходительство, воздержать ту мою женку отъ неудержимаго невоздержанія".
   Рейнсдорпъ призвалъ тогда Бородавкина, много усовѣщевалъ и наконецъ спросилъ:
   -- Знаете ли вы, господинъ поручикъ, десятый... Какъ это?.. Gebot Gottes... Ну... Ну... Десятый приказъ Божій? Знаете?
   -- Никакъ нѣтъ-съ, Ваше Превосходительство! изумился Бородавкинъ.
   -- Ну! Узнайте, господинъ офицеръ, узнайте подите! Это нужно!.. строго сказалъ Губернаторъ.
   -- Слушаю-съ, Ваше Превосходительство! неувѣренно отозвался Бородавкинъ, не зная куда итти за справкой и прибавилъ:-- Когда прикажете съ отвѣтомъ прійти къ Вашему Превосходительству.
   -- О, Mein Gott! Подить вонъ. Какъ ви глупій... разсердился нѣмецъ.
   Третій офицеръ -- Ладушкинъ, жившій вмѣстѣ съ Бородавкинымъ, былъ его первый другъ, его обожатель и во многомъ подражатель. Между обоими не было ничего общаго, и они сдружились и сошлись, какъ крайности. Сержанту Льву Ладушкину было 17 лѣтъ, а его другу уже за 30. Ладушкинъ былъ высокій, но тщедушный и болѣзненный юноша, съ слабою грудью и тоненькимъ дѣвичьимъ голоскомъ, а Бородавкинъ басилъ, какъ дьяконъ на амвонѣ, и былъ четвероугольный, чуть не желѣзомъ шитый. Ладушкина часто сравнивали съ веревочкой и съ дудочкой; а у Бородавкина было прозвище: цибикъ съ Макарьевской ярмарки, такъ какъ онъ былъ родомъ изъ Макарьева. Наконецъ Ладушкинъ, въ отличіе отъ друга, былъ, хотя не красавецъ, но лице его, прозрачное, чистое, какъ восковое, очень худое, но съ правильными чертами, съ умными сѣрыми глазами и добрымъ взглядомъ -- могло пройти за красивое, около дули вмѣсто носа и косого глаза рябоватаго лица Бородавкина. Ладушкинъ былъ только въ одномъ отношеніи воспитанникомъ своего друга -- онъ тоже имѣлъ большое знакомство съ секретаршами и сержантшами, былъ дамскій любезникъ, но разумѣется далеко не имѣлъ такого успѣха, какъ его учитель Цибикъ. Во всемъ остальномъ Ладушкинъ былъ чудакомъ для однихъ, дуракомъ для другихъ, потому что ему случалось выражать мнѣнія, черезчуръ неподходящія къ образу мыслей его старшихъ товарищей. Одинъ Тавровъ звалъ Ладушкина "Самородокъ", но ни ему самому, ни другимъ прозвища этого не объяснилъ.
   І'ородищевъ, обѣжавъ друзей, явился на квартиру Ивана. Она была недалеко отъ губернаторскаго дома на углу площади и улицы, въ деревянномъ домикѣ, заново выкрашенномъ яркой желтой краской. Подъ маленькимъ карнизомъ, на ставняхъ окошекъ и надъ дверью крыльца, живописецъ намалевалъ такія хитросплетенныя фигуры, что красный цвѣтъ, зеленый и лиловый путались на желтомъ фонѣ и кололи глаза. Домикъ этотъ былъ отдѣланъ хозяиномъ добровольно съ той минуты, какъ у него поселился такой почтенный постоялецъ, какъ князь Хвалынскій, вдобавокъ единственный въ то время князь, во всемъ Оренбургѣ, дивившій всѣхъ своимъ поступленьемъ въ Алексѣевскій полкъ. Къ тому же Иванъ жилъ дѣйствительно по-княжески широко, тратя болѣе тысячи рублей въ годъ, тогда какъ его товарищи въ родѣ сержанта Ладушкина и поручика Бородавкина жили каждый на полтораста рублей и слыли за богачей между тѣми товарищами, что бились на десять рублей въ годъ.
   Иванъ сидѣлъ дома у окошка, глазѣлъ на проходящихъ въ ожиданіи гостей и думалъ о своей горькой судьбѣ.
   Явившись когда-то на службу въ Казань, а потомъ попавъ въ Оренбургъ ради скорѣйшаго полученія перваго офицерскаго чина, онъ, по совѣту почитаемаго и любимаго имъ Таврова, остался еще прослужить до поручичьяго чина... Въ концѣ года долженствовало ему получить этотъ чинъ и выйти въ отставку, чтобъ жениться на Паранѣ. И вдругъ теперь явился Пугачевъ, и Иванъ, никогда не думавшій воевать, нежданно попалъ во всѣ отъ злодѣя замѣшательства. Надѣясь тайно на скорое окончаніе бунта, бѣдный Иванушка только и мечталъ, по прибытіи теперь въ Оренбургъ, объ отставкѣ, чтобы ѣхать снова умолять Параню выйти за него. Гдѣ бы онъ ни бродилъ, по крѣпостному валу, на ученьи рекрутъ, мысль его постоянно было около милой. Отовсюду смотрѣли на него синія очи свѣтловолосой дѣвушки.
   Наканунѣ въ городѣ прошелъ слухъ, что будетъ сдѣлана вылазка на злодѣевъ, и Ивану запала теперь въ голову мысль, заставившая его грустить въ ожиданіи гостей.
   -- А ну -- убьютъ? Повѣситъ этотъ злодѣй! Мало-ль офицеровъ онъ уже загубилъ. Трехъ недѣль нѣту, что баронъ Биловъ танцовалъ здѣсь на балѣ у Тимашева. Теперь же и сгнилъ давно, и даже безъ погребенья остался. Назначитъ Нѣмецъ въ посылку, дастъ сотню подлецовъ, что перебѣгутъ къ вору, а я пропаду...
   Онъ глубоко задумался и долго сидѣлъ, не шевелясь...
   -- Много-ль я нажилъ на свѣтѣ?.. вдругъ всплакнулъ Иванъ, какъ бы умирая въ дѣйствительности. Параня, счастье и благополучіе всей жизни... Долгая жизнь... А тутъ изъ-за бунтовщика казака.. Изъ-за ихняго города проклятаго... Какая мнѣ забота, что Пугачевъ разбойничать хочетъ?.. Завоюй онъ себѣ всѣ города, хоть всю Россію. Мнѣ-то что? Я за Параню четыре Россіи отдамъ!.. Нужно было въ военные люди меня упекать! Теперь нѣтъ закона, что при Петрѣ и Аннѣ былъ; насильно служить не заставляютъ! Поживалъ бы себѣ въ Азгарѣ!..
   Долго бы сидѣлъ и плакался Иванъ, но его привели въ себя тяжелые шаги вошедшаго, солдата писаря съ указомъ быть на утро готовымъ къ выступленію на злодѣевъ. Собираться указано на площади къ 5-ти часамъ утра.
   Иванъ обомлѣлъ и не вѣрилъ глазамъ и ушамъ своимъ.
   -- Во снѣ это? Иль на яву? повторялось у него въ головѣ, и онъ смотрѣлъ на полкового писаря, какъ на привидѣнье.
   Когда Городищевъ вошелъ въ домикъ -- Иванъ бросился къ нему и схватилъ его за руки.
   -- Паша! Паша! Правда-ль...
   -- Что съ тобой, родимый?..
   -- Вѣдомо тебѣ о приказѣ -- выступать?
   -- Нѣту! А развѣ есть приказъ? спросилъ тотъ неровнымъ голосомъ и тоже смутился.
   -- Почто же? Почто же лѣзть намъ на мерзавцевъ?
   -- А будемъ ждать... Хуже! Они сами понавѣдаются сюда! отвѣчалъ Городищевъ, вздохнувъ.
   -- Почто же мнѣ быть въ выступленіи, когда я состою при орудіяхъ Таврова, на бастіонѣ.
   -- И -- и!.. Ваня. Я небойсь, поди, тоже назначенъ, хоть и у губернатора тебя заступилъ. Какіе тутъ счеты, когда всѣхъ-то насъ въ горсточку собери да разотри. Ты не Нѣмецъ. То маіору Крузе -- можно.
   -- Что Крузе? разсѣянно отозвался Иванъ.
   -- Что? Вотъ также пояснилъ своему капитану Нечаеву, что его должность итти въ Оренбургъ, и ушелъ, да укрылся здѣсь, а фортецію Чернорѣченскую Нечаеву сдалъ: твори что пожелаешь!.. Ну и сгибъ бѣдняга Нечаевъ! А Харловъ-то? Слушай-ка Ванюша... Что я надумалъ, сидючи нынѣ въ караулѣ. Нѣмцы наши вѣдь хитрѣе много насъ-то... Много хитрѣе, Ваня!-- Городищевъ подсѣлъ ближе къ пріятелю и съ самодовольствомъ заговорилъ.-- Смѣкай-ка, Ваня... Я все сіе самъ
   надумалъ! Ты вѣдаешь-ли, что на все офицерство Оренбургское погибло по сю пору десятка три, что по фортеціямъ, да по форпостамъ службу несли. А Нѣмцевъ изъ нихъ, Ваня, сгибло всего два, баронъ Биловъ, да Финглеръ, да оба они мало были на нѣмцевъ похожи... Вонъ оно что, Ванюша. А вѣдь ихъ у насъ на службѣ много.
   -- Да ты про что? не сообразилъ Иванъ.
   -- Чудной. Про то, что они опасно ходятъ. Вонъ барону три приказа; было -- небось онъ и въ усъ не дулъ. А изъ того ослушанья его, что народу въ Татищевой загибло? Теперь завтра выступленіемъ кто будетъ командовать? Оберъ-комендантъ Валленштернъ? Держи карманъ шире. Маіоръ Наумовъ! Хоть и самъ онъ не изъ прыткихъ, а прикажетъ Рейнсдорпъ, ну и полѣзай. А Корфу не прикажетъ, потому онъ баронъ, да Корфъ. Вотъ хоть и ты, какъ князь Хвалынскій -- не хочешь, можешь завтра не итги. Тебѣ Рейнсдорпъ ничего не сдѣлаетъ, твоего родителя будетъ опасаться.
   Чрезъ полчаса явилось нѣсколько человѣкъ офицеровъ и разговоръ снова перешелъ на новость, т.-е. выступленіе. Всѣ поговорили, пріуныли и сидѣли молча.
   -- Что жъ въ самомъ дѣлѣ, мы будто на поминки собрались! воскликнулъ Ладушкинъ. Давай тряхнемъ, князь, по лѣтнему обычаю, растрясемъ горе.
   -- Молодецъ! Кути душа! крикнулъ Бородавкинъ.-- А послѣ того ты насъ, князь, и угостишь... Голодъ себѣ нагуляемъ. А то я еще кашей полнехонекъ!
   -- Дѣло! Во истину! прибавилъ Городищевъ. Что за важность, Еще можетъ -- какъ выступимъ, онъ на утекъ пойдетъ къ Киргизамъ. Мы вѣдь еще не мѣрились.
   -- А фортеціи-то забрать было не хитрое дѣло! сказалъ одинъ рыжеватый офицеръ Сысоевъ, зашедшій случайно къ князю.
   -- Что-жъ намъ придумать? оживился Иванъ.
   -- На дворъ! Вали!-- скомандовалъ Бородавкинъ. Городки или лапту... Согрѣемся!..
   -- Грѣться такъ въ чехарду... А то въ свайку!-- промычалъ Пыжовъ.
   Чрезъ минуту началась чехарда, и съ веселымъ хохотомъ бѣгали и носились всѣ по двору... Очередные становились, остальные прыгали, падали, кричали... и распрыгались какъ малые дѣти. Пришелъ чередъ Ивана,-- несумѣвшаго перескочить -- и онъ сталъ среди двора, наклонивъ голову... Многіе уже по два раза перепрыгнули лихо и ловко черезъ него, но затѣмъ вдругъ все стихло и никто не бѣжалъ снова.
   -- Ну что-жъ?-- крикнулъ, наконецъ, Иванъ, не подымая головы. Чего вы стали?
   Въ ту же минуту кто-то тяжело сопя подбѣжалъ, грузно навалился ему на спину, закачался и, падая на бокъ, увлекъ за собой и Ивана. Оба бухнулись на землю.
   -- Убилъ тонконогій!-- завопилъ голосъ Таврова, сидѣвшаго уже верхомъ на лежачемъ Иванѣ.
   Оказалось, что единственный въ городѣ начальникъ, всѣми любимый, узнавъ, что офицерство собралось у его любимца князя, зашелъ тоже и, найдя игру и Ивана среди двора, захотѣлъ вспомнить старину.
   Всѣ съ хохотомъ окружили обоихъ упавшихъ.
   -- Вотъ удивить вздумалъ!-- говорилъ Тавровъ, вставая съ трудомъ. Ну и удивилъ колѣномъ камушекъ. Рака съ клешней изобразилъ. Ну да и ты братъ, Иванъ Родивонычъ, не конь съ копытомъ. Чего не сдержалъ, растянулся. Ну, здорово! Ты пироги ѣшь, а нашему брату мимо носа. Нѣтъ шалишь, я за своимъ кусомъ пришелъ. Веди въ горницы.
   Всѣ оживились и обрадовались приходу умнаго, простого и сердечнаго добряка, и весело проболтали до вечера. Бесѣда шла болѣе объ Пугачевѣ. Тавровъ, знавшій дѣла лучше самого губернатора, качалъ головой, мало надѣялся на успѣхъ вылазки, но радовался ей.
   -- Да вы что-жъ спрашиваете? Ваша забота. Отъ васъ все въ зависимости! Будьте молодцами, покажите примѣръ гарнизону, такъ Пугачева духу не будетъ здѣсь чрезъ три дня!
   Когда Тавровъ ушелъ, то оставилъ, однако, офицеровъ еще печальнѣе. Всѣ они застигнутые мятежемъ, когда вовсе и не собирались воевать, поступая на службу въ Оренбургскій край -- были въ ужасѣ и почти въ недоумѣніи, что дѣлать и какъ быть? Многіе никогда еще не видали и даже не слыхали объ дѣйствіи картечи, ядеръ и гранатъ, а завтра все это будетъ... У Пугачева съ степныхъ крѣпостей орудія были хорошія.
   Макаръ Бородавкинъ вдругъ сталъ ругательски ругать того своего дядю, что посовѣтовалъ ему итти служить въ Оренбургъ, когда онъ самъ Нижегородскій уроженецъ.
   -- Думалъ здѣсь скорѣй выслужусь, ну и пеняй теперь на попову корову. Охъ! Ужъ отодралъ бы я этого Пугачева плетьми!
   -- Вотъ и я тоже,-- не разъ восклицалъ Иванъ.-- Вѣдь я женихъ!
   -- Ну! Будь-ко я князь Хвалынскій!-- сказалъ Бородавкинъ.-- Да я бы изъ Оренбурга ни пяди. Сажай на обвахту. Такой бы дымъ напустилъ имъ... Князь я дескать...
   -- А я бы, будучи въ состояньи князя Ивана Родивоныча,-- пискнулъ Ладушкинъ,-- я бы впереди завсегда находился для примѣра.
   -- Охъ ты, щенокъ!-- укоризненно отвѣчалъ Бородавкинъ. Долго бы ты, думаешь, примѣръ-то этотъ примѣривалъ. Чрезъ недѣлю висѣлъ бы на реляхъ лагерныхъ.
   Часовъ въ девять компанія поднялась расходиться по домамъ.
   -- Морозно!-- замѣтилъ Городищевъ, выходя на улицу.
   -- Пробираетъ, братцы ребятушки! Пробираетъ!-- сказалъ угрюмо Пыжовъ.-- Токмо оное пробиранье не съ холоду! За утро еще пуще пробирать учнетъ всѣхъ.
  

VIII.

   Чуть брезжилъ свѣтъ и въ полумглѣ, при легкомъ морозѣ, въ шесть часовъ, главная площадь была усыпана народомъ. Войско въ сборѣ, окруженное густой толпой зѣвакъ, устроилось въ карэ и ждало приказа -- двинуться.
   За карэ стояли шесть пушекъ, два единорога и одна мортира, взятыя съ городскихъ стѣнъ и прилаженныя на колеса, затѣмъ выровнялись ящики съ порохомъ и простыя телѣги съ ядрами и бомбами. Въ каждое орудіе было впряжено по шести и восьми маленькихъ и худыхъ лошадей.
   На телѣгѣ съ бомбами сидѣлъ Трифонъ или Айчувакъ, наканунѣ перешедшій изъ соляного правленья охотникомъ въ войска. Весь отрядъ имѣлъ сонный и плачевный видъ, офицеры сходились и толковали какъ-то трепетно, съ вытянутыми лицами, солдаты смотрѣли уныло, холодно, и голодно. Ни на одномъ лицѣ не было улыбки, тѣмъ болѣе, что кто глядѣлъ весело, того заподазривали остальные.
   -- Чему рожу осклабилъ. Чаятельно перебѣжать мыслишь?-- то и дѣло кричали капралы.
   Всѣ поглядывали нетерпѣливо въ одну сторону по направленію къ губернаторскому дому, откуда ждали прибытія маіора Наумова, начальника отряда. На валу слышались изрѣдка пушечные выстрѣлы, не то пробные, не то по мятежникамъ, подъѣзжавшихъ близко къ городу.
   Зѣваки толпились у самаго фронта, оглядывали орудія, людей и лошадей. Прошелъ часъ -- всѣ ждали. Прошелъ еще часъ... и еще часъ и такъ далѣе...
   -- Эхъ-ма!-- раздавались уже давно голоса солдатъ. Итти, такъ ужъ и итти! А что тутъ стоять...
   -- Его, злодѣя, стоянкой не спугнешь!
   -- Ужъ загодя бы сбирались въ путь,-- говорили горожане. А то гляди вотъ, кони-то подохнутъ... Имъ житье не долгое! Съ привычки живыми глядятъ.
   -- Пользовайтесь, братцы, покелева кони живы. Вишь однѣ кости. Того гляди разсыпятся.
   -- Во, проморитъ злодѣй осадой всѣхъ добре голодомъ, такъ и сихъ коней въ сласть пожрете!-- отвѣчали нѣкоторые изъ солдатъ.
   Прошло еще два часа. Осеннее солнце стояло уже на полуднѣ и стало наконецъ опускаться на горизонтъ.
   -- Должно не пойдемъ!-- вымолвилъ Хвалынскій съ тайной радостью на сердцѣ.
   -- Такъ-то лучше. И уморились, и голодны!-- шепнулъ Бородавкинъ.
   Зѣваки между тѣмъ все толпились и мѣнялись. Смѣхъ и говоръ все увеличивался. Слышались голоса изъ толпы.
   -- Чай, приросли къ улицѣ. Гей, воины!
   -- Я уже пополдничалъ, скоро и ужинать пойду!
   -- Гляди! Кони-то! Стоймя спятъ!
   Наконецъ, въ три часа пріѣхалъ въ дрожкахъ маіоръ Наумовъ и объявилъ, что выступать поздно и что вылазка отложена на завтра къ шести часамъ утра.
   Отрядъ партіями сталъ расходиться; зашумѣла по землѣ пѣхота, застучала конница, загремѣли орудія и все расползлось по разнымъ улицамъ.
   Иванъ Хвалынскій и Городищевъ весело побѣжали домой. Одинъ изъ отрядовъ попался навстрѣчу Таврову.
   -- Что? Довольно! Навоевали и по домамъ!-- крикнулъ онъ.
   -- На утро отложено, ваше превосходительство!-- отвѣчалъ улыбаясь сержантъ Ладушкинъ,
   -- Стоянка?
   -- Походъ, ваше превосходительство.
   -- Врешь, родимый! Не такой вы народъ!
   На утро было точь-въ точь то же стоянье, только вмѣсто 9 часовъ простояли 6 и снова были распущены. Но на этотъ разъ уже вслѣдствіе необыкновеннаго происшествія въ городѣ, которое помѣшало Наумову выступить. Пока собранныя войска стояли на площади, губернаторъ, выпивъ свою неизмѣнную чашку кофе, отправился пѣшкомъ заняться своимъ любимымъ дѣломъ.
   На одной изъ площадокъ города была всегда непроѣздная топь и тина, и тутъ даже за годъ утонулъ пріѣзжій петербургскій чиновникъ, присланный изъ бергъ-колегіи, бергъ-гешворенъ Мордогрѣевъ. Губернаторъ осушилъ мѣстность, и теперь рылъ, копалъ и сажалъ деревья съ полсотней землекоповъ изъ солдатъ. Эта затѣя явилась не столько для украшенія грязнаго, бѣднаго городка, сколько для пополненія празднаго дня, потому что до появленія мятежниковъ въ Оренбургскомъ краѣ -- губернаторъ скучалъ отъ неимѣнія такого занятія и дѣла... которое бы нельзя было отложить до завтра.
   Бульварчикъ скоро заставилъ Рейнсдорпа забыть все. Народъ, проходившій, обыкновенно, безъ вниманія мимо работъ, сталъ сбираться въ толпу зѣвакъ, какъ только завидѣлъ губернатора. Простыя земляныя работы казалось преобразились для народа отъ генеральскаго присутствія. Часъ цѣлый все шло хорошо. Рейнсдорпъ усердно мѣшалъ рабочимъ своимъ присутствіемъ. Но вдругъ занятія правителя бунтующаго края были прерваны. Край взволнованный и мятежный напомнилъ о себѣ.
   Изъ толпы раздался выстрѣлъ, потомъ стоголосый дикій вопль, смятенье и давка.
   -- Держи! Лови!
   -- Пугачевецъ! Подсыльный!
   -- Этотъ пальнулъ! Въ его! Ей-Богу! Въ генерала!
   Десятки голосовъ раздирали воздухъ. Рейнсдорпъ, взволнованный и блѣдный, тоже кричалъ, приказывалъ, унималъ, но толпа не давалась и расправлялась по своему съ кѣмъ-то, утопавшимъ въ ея пестрыхъ и свирѣпыхъ волнахъ. Наконецъ къ генералу подвели капрала, скрученнаго отъ головы до пятъ веревками. Несчастный трясся всѣмъ тѣломъ и, мокрый отъ страху, упалъ на колѣни, объясняя, что у него казенный пистолетъ выпалилъ безъ его вѣдома.
   -- Самъ, то и дѣло палитъ! божился и клялся солдатъ всхлипывая. Извольте хоть капитана Пыжова и даже генерала Таврова спросить, кои меня третій годъ знаетъ. Смѣлъ-ли бы я, какъ народъ баетъ, по вашей милости палить. Эдакъ вѣдь и убить не долго.
   -- Подсыльный отъ злодѣя! ревѣла толпа, даже и тѣ, которые считали Пугачева -- Царемъ.
   Капрала связаннаго отправили къ оберъ-коменданту, а губернаторъ быстро пошелъ домой, все еще блѣдный.
   Чрезъ часа два подъѣхалъ къ крыльцу губернаторскаго дома Тавровъ и хотѣлъ выходить изъ дрожекъ, когда лакей объяснилъ, что его превосходительство хвораютъ и лежатъ въ кроваткѣ, что въ нихъ выпалилъ незнаемый человѣкъ изъ ружья и въ разсужденьи убить генерала.
   -- Ну, такъ ступай доложи, что, дескать, Тавровъ заѣзжалъ сказать: первое, что я за онаго капрала порукой, и тотъ самопалъ я же ему подарилъ! умышленно солгалъ добрый Тавровъ.-- А второе, скажи, что я всѣхъ землекоповъ съ бульвара согналъ на крѣпостныя работы, для того, что нынѣ времена не садовыя, чтобы сады сажать. А вотъ мятежниковъ усмиримъ, тогда, доложи, будемъ какіе угодно огороды городить. Я самъ обѣщаюсь, скажи, прійти тогда ему рѣдьку сажать.
   Тавровъ разсмѣялся сказанной двухсмысленности и отъѣхалъ.
   Наконецъ 12 октября, памятный день, точно также отрядъ былъ въ сборѣ на площади и та же толпа обывателей гудѣла и подсмѣивалась кругомъ, ожидая такого же окончанія походу. Однако въ 8 часовъ пріѣхалъ маіоръ Наумовъ сумрачный и злобный.
   -- Выступать! пронеслось по отряду и по толпѣ.
   Лица вытянулись... Никто не улыбался.
   Городищевъ, пробѣгая на свое мѣсто мимо Ивана, проговорилъ тихо:
   -- Ну, Иванушка, видно... Тю-тю!.. и онъ прищелкнулъ языкомъ. У Ивана заныло сердце и, какъ всегда въ критическія минуты, образъ свѣтловолосой дѣвушки мелькнулъ въ его головѣ.
   Все двинулось. Это была первая вылазка на злодѣя изъ города.
   -- Что-то будетъ? думалось каждому. Разобьемъ злодѣя или пропадемъ.
   Казаки вытянулись вереницей, подхлестывая худыхъ лошадей, за ними, построившись колонной, зашагала пѣхота, потомъ загремѣли орудія, заскрипѣли колеса телѣгъ подъ ядрами. Никто не вымолвилъ ни слова... Большинство двигалось лѣниво, неохотно... какъ бы въ страшную жару.
   Хвалынскій, Городищевъ, ихъ друзья, да и многіе офицеры и многіе солдаты, всѣ еще не вѣрили въ возможность вылазки и все надѣялись, ожидая каждую минуту, что вотъ остановятъ и скажутъ: "до завтра!"...
   Отрядъ уже приближался къ городскимъ воротамъ. Толпа зѣвакъ и ребятишекъ, проводивъ ихъ, хлынула на крѣпостныя стѣны и на валъ... Слышались голоса вслѣдъ уходящимъ:
   -- Воюйте! Воюйте! А мы поглазѣемъ!..
   -- Вы, братцы, къ ему, вору, близко не ходи. Расщеплетъ васъ, такъ и намъ пропадать съ городомъ.
   -- Изъ пушекъ издалече плюй, по-часту. То куда хороше на врага!
   -- Митюкъ, слови, родимый, его живьемъ... пятьсотъ рублевъ отсчитаютъ -- въ купцы ведешь...
   -- Вишь ловецъ отыскался! Рѣзовъ больно! Сунься-ко самъ!
   Едва отрядъ вышелъ изъ воротъ, его догналъ и объѣзжалъ верховой отъ губернатора. Человѣкъ сто остановилось и скучилось безъ всякой команды. Раздались десятки голосовъ.
   -- Чего?
   -- Вертать что-ль?
   -- Ай, назадъ?
   -- Добро! При, небось! крикнулъ верховой и, догнавъ авангардъ, гдѣ ѣхалъ Наумовъ, передалъ ему записку отъ губернатора.
   Въ ней сказано было, что по словамъ явившагося лазутчика злодѣй предупрежденъ, вся шайка въ сборѣ и передніе отряды ея должны находиться за Сыртомъ, и что намѣреніе Пугачева отрѣзать выступившихъ отъ города.
   -- Вотъ тутъ и сражайся, вымолвилъ Наумовъ, ближайшему офицеру Бородавкину. Три дня бились, стояли, чтобы обмануть, и все-жъ они свѣдали, когда взаправду было положено выступать.
   -- Такъ что-жъ изъ того? Нельзя же намъ надѣяться ихъ во снѣ накрыть, отвѣчалъ тотъ. Я полагаю, что въ самой канцеляріи его превосходительства находятся измѣнники.
   -- Гдѣ ихъ нѣтъ? отвѣчалъ Наумовъ. Въ семъ отрядѣ ихъ на половину... Ты чего слѣзъ? крикнулъ онъ, обращаясь къ одному изъ казаковъ, который спѣшился и отводилъ лошадь въ сторону.
   -- Подтяги отвисли... Не усидишь... мрачно и въ носъ отвѣчалъ казакъ, не подымая глазъ на начальника.
   -- Ну, справляйся и догоняй.
   Казакъ сталъ возиться. Весь отрядъ миновалъ его, проѣхали орудія и потянулись телѣги, онъ дождался послѣдней и, сѣвъ на лошадь, поѣхалъ съ ней рядомъ. Это была телѣга съ бомбами, запряженная тремя тощими клячами, на облучкѣ которой сидѣлъ бывшій протоколистъ Айчувакъ.
   -- Что-жъ, куманекъ! шепнулъ казакъ новому волонтеру.
   -- А что?.. Кто его напередъ вѣдать можетъ? Буди грязь -- въ ее вправлю... А нѣту -- чеку у оси вытащу, отвѣчалъ Айчувакъ громко.
   Казакъ мигнулъ на ближайшихъ.
   -- Ничего. Свой братъ! А то пущай -- доноси. Я не боюсь.
   -- Ну, а сама опять въ городъ.
   -- Вѣстимо! Такъ Хлопуша указалъ съ ними пребывать! Это много пользительнѣе, чѣмъ уйти совсѣмъ. Причтутъ измѣнникомъ и конецъ! Что-жь толку-то?.. Я еще послужу инако, а тамъ ужъ и уйду... Ну а ты?..
   -- Мы нонѣ положили... Чего-жъ ждать? Тамъ, братъ, слыхать, вина... Разливанье невиданное!.. Гульба безъ просыпу. А тутъ скоро падаль жрать учнутъ! Емельянъ сказываетъ, не стану де людей портить, не полѣзу на сломъ, а выморю городъ моромъ.
   -- Много-ль васъ собралось уйти.
   -- Да болѣ полсотни начесть можно.
   -- И дѣло! Ты скажи Хлопушѣ, что вотъ я усердствую. Пускай доложитъ самому-то. Онъ нынѣ въ силѣ тамъ, забудетъ старыхъ пріятелей. Я ему изъ острога тому шесть лѣтъ бѣжать помогъ. Напомни.
   -- Добро! Не забудемъ. Онъ въ полковники мѣтитъ.
   Казакъ поскакалъ и отыскалъ свое мѣсто. Отрядъ былъ уже далеко въ полѣ.
   Иванъ Хвалынскій, какъ богачъ, былъ верхомъ и подъѣхалъ къ Городищеву, который шагалъ около своего взвода, мрачно уткнувшись въ землю.
   -- Ну братъ, Павлуша... Что то Богъ дастъ!
   -- Да! Изъ всего этого можетъ такое происхожденье быть, что тю-тю!-- и Городищевъ опять прищелкнулъ языкомъ.
   -- Худо я поступилъ, братъ... вздохнулъ Иванъ, надо было исповѣдаться, да пріобщиться. Лучше было бы.
   -- Вишь со страху-то -- въ богомолы вышелъ! усмѣхнулся Городищевъ... А все я полагаю, что какъ мы Сыртъ минемъ, такъ и поминай за упокой.
   -- Да нешто пойдемъ такъ далеко...
   Внезапный трескъ прервалъ слова Ивана. Пушки загрохотали въ степи.
   Въ авангардѣ смялись казаки и одинъ вмѣстѣ съ лошадью грянулся объ землю. Раздалось еще нѣсколько выстрѣловъ. Еще нѣсколько человѣкъ попадало. Крики, возгласы и общая сумятица разстроила весь отрядъ, орудія наѣзжали на пѣхоту, телѣги спутались. Всѣ головы повернулись къ Маячной горѣ, на которой вспыхивали мутные огоньки и клубилось широкое облако дыма.
   -- Ишь, злодѣй, гдѣ ждалъ!
   -- Знать предваренъ былъ!
   -- У него слугъ много.
   Отрядъ развернули, орудія выставили и началась пальба по горѣ, по ближайшимъ холмамъ или по Сырту. Со стѣнъ города вторили.
   Мятежники палили чаще и вдвое больше, но ядра ихъ перелетали чрезъ отрядъ.
   Въ этомъ положеніи прошло два часа. Вдругъ хлестнуло что-то сзади отряда, разъ и два и еще... Заднія шеренги смѣшались и нѣсколько человѣкъ повалились со стономъ.
   -- Изъ города хлещутъ! Братцы! Измѣна!
   -- Чего брешете. Нешто не можно обмахнуться.
   -- Вѣстимо. Трафили въ его... А пушку-то вернуло на насъ. Она, вѣдь, тоже не человѣкъ, чтобъ съ ее спрашивать.
   -- Охъ, голубчики! Охъ! Помираю! вопилъ раненый.
   -- Небойся. Наши не дурни. Гляди, братцы, кто сзади-то палилъ.
   На краю холма уже пройденнаго отрядомъ и почти сзади его блеснули вдругъ показавшіяся три орудія и выѣзжала небольшая кучка мятежниковъ. Отрядъ попалъ подъ перекрестный огонь съ Сырта и съ Маячной горы.
   -- Отхватили! обошли! пролетѣло въ рядахъ.
   Со всѣхъ сторонъ стали показываться всадники по гребню Сырта и наѣзжать ближе. Началась съ обѣихъ сторонъ ружейная перестрѣлка.
   Со стѣнъ города участили пальбу и двѣ главныя кучи мятежниковъ постоянно разстрорвались. Видно было, какъ ядра рвали ихъ ряды. Кучка на краю Сырта вдругъ побросала орудія и скрылась... Только три человѣка и пять подбитыхъ лошадей валялись на землѣ... Это ничѣмъ не вызванное оставленіе орудій удивило Наумова.
   Казаковъ съ полсотни просились у него взять брошенныя орудія. Онъ отказалъ, но чрезъ четверть часа, приглядѣвшись къ Сырту, дозволилъ. Казаки отдѣлились и вскакали на край Сырта, перепрягли своихъ лошадей и, поставивъ орудія на передки въ виду товарищей, двинулись по гребню Сырта и присоединились къ центру мятежниковъ у Маячной горы.
   -- Такъ и чаялъ я. Лиходѣи! воскликнулъ Наумовъ.
   -- Гляди! послали орудія отымать, а они вонъ что...
   -- Что имъ? На коняхъ-то! говорили въ рядахъ пѣхоты. Все можно. А вотъ ты, на своихъ-на-двоихъ недалеко ускачешь.
   -- Спасибо еще коли бы на вороныхъ.
   -- А то верхомъ на сѣренькихъ, что вѣтромъ подбиты. Бѣ-ѣ-да! острили пѣхотинцы надъ своими рѣденькими лѣтними портянками, которыя еще не перемѣнили имъ на зимнія.
   Кучки мятежниковъ, человѣкъ въ пятьсотъ пѣшихъ и около сотни конныхъ, подвигались все ближе къ правому флангу отряда. Наумовъ выслалъ на нихъ три сотни полевой команды и съ полсотни казаковъ съ ихъ старшиной Бородинымъ. Передняя сотня бросилась молодецки впередъ на авангардъ мятежниковъ; обѣ стороны сбѣжались на близкое разстояніе и схватились. Остальные не подвигались... Хвалынскій былъ въ числѣ послѣднихъ.
   -- Что жь вы стали! Братцы, кричалъ онъ, заѣхавъ впередъ. Ну ка, бѣгомъ! Не давай своихъ въ обиду. Вишь одолѣваютъ ужъ ихъ!
   Кой-кто двинулся было...
   -- Они не въ примѣръ люднѣе! крикнулъ ему заслуженный капралъ. Что жь соваться-то зря. А наши вернутъ, какъ тѣсно да жарко станетъ.
   Отрядъ Ивана не двинулся, пока авангардъ мятежниковъ не побѣжалъ подъ злобнымъ натискомъ полсотни казаковъ Бородина. Тогда весь отрядъ Хвалынскаго бросился было гнать, но посланный отъ Наумова вернулъ всѣхъ и указалъ общее отступленье.
   -- По что же вертать? подъѣхалъ Мартемьянъ Бородинъ въ крови и безъ шапки. Каины отступаютъ. Гнать бы...
   -- Надо! надо! кратко отозвался Наумовъ.
   Весь городской отрядъ перестроился и сталъ отступать. Мятежники, совершенно разсыпанные дотолѣ по всей степи, теперь стали наѣзжать со всѣхъ сторонъ, держась на ружейный выстрѣлъ. Пушечная пальба съ крѣпостныхъ стѣнъ, прекратившаяся почему-то на время, снова загремѣла и наѣзжавшія уже близко кучки мятежниковъ отхлынули, усѣявъ степь десятками раненыхъ и убитыхъ.
   Вдругъ Иванъ увидѣлъ по дорогѣ вдали отставшую на версту телѣгу.
   -- То наша телѣга отстала съ бомбами, доложилъ Хвалынскій Наумову.
   -- Самая дорогая! воскликнулъ Наумовъ. Князь! Живѣе! Возьмите десятокъ казаковъ и свѣдайте, что за причина недосмотра. Впрягите двухъ казаковъ, коли лошади...
   Иванъ уже не слыхалъ и летѣлъ крупной рысью съ десяткомъ казаковъ позади себя.
   -- Опасности ужъ нѣтъ! думалось ему. А все жь таки, вернусь въ городъ не съ пустыми руками.
   -- Ваше Сіятельство! заговорилъ одинъ казакъ. Не годно! Насъ переловятъ. Гляди... Вонъ и злодѣй скачетъ тожь къ телѣгѣ.
   Дѣйствительно полсотни конныхъ летѣли къ тому же пункту. Лошади ихъ были бодрѣе.
   -- Какъ-же намъ-то быть! вымолвилъ Иванъ, пріостанавливая лошадь. Какъ вамъ сдается, ребята.
   -- Вертать, Ваше Сіятельство. Ничего тутъ не поможешь. Гляди ихъ сколько. Бомбы все возьмутъ, только намъ головы посшибаютъ задаромъ.
   Они стали въ полуверстѣ и глядѣли на телѣгу. Айчувакъ соскочилъ долой и, бросивъ лошадей, пустился бѣгомъ къ нимъ.
   Мятежники окружили телѣгу и стали впрягать въ нее своихъ лошадей.
   -- По что ты отсталъ, песъ поганый!-- окрикнулъ Иванъ запыхавшагося Айчувака.
   -- Вязь... Бездонная вязь... Болотное мѣсто. Въѣхалъ, а назадъ не вытянешь. Тяжесть тоже. Я самъ-отъ радъ... отъ псовъ живъ ушелъ. Заступитесь, ваше благородіе, предъ начальствомъ.
   Хвалынскій догналъ отрядъ, который чрезъ полчаса входилъ въ городъ. Всѣ были довольны и говорливы. Только съ телѣгъ, гдѣ теперь, вмѣсто ядеръ, лежали раненые, слышались стоны и всхлипыванья.
  

IX.

   Вскорѣ Наумовъ былъ уже у губернатора въ кабинетѣ съ рапортомъ. Онъ еще изъ залы слышалъ, что у губернатора съ племянникомъ жаркій, но дружескій споръ и, когда онъ вошелъ, то Риттеръ воодушевленнымъ голосомъ, по-нѣмецки, декламировалъ стихи и прибавилъ:
   -- Oh! Clopstock hat zu viel für seine Ewigkeit.. Онъ безсмертенъ! Онъ выше всѣхъ поэтовъ!
   Теплота отъ горящаго камина, запахъ съѣденнаго ужина и распиваемой генераломъ съ родственникомъ мальвуазіи, даже мягкіе персидскіе ковры подъ ногами, все хотя пріятно, но раздражительно подѣйствовало на Наумова, послѣ цѣлаго дня волненій подъ вѣтромъ и ядрами.
   -- Убыль въ отрядѣ,-- заявилъ онъ, послѣ подробнаго рапорта на словахъ. Побитыхъ регулярныхъ и нерегулярныхъ 22, ранено -- 31. Злодѣями захвачено -- 6. Безъизвѣстно пропавшихъ -- 64.
   -- Пропавшихъ? То-есть взятыхъ въ плѣнъ,-- сказалъ Рейнсдорпъ.-- Альфредъ, дай перо! Надо писать 64 и 6 -- будетъ 70!
   -- Нѣтъ-съ. Токмо шесть человѣкъ захвачены во истину. А 64 безъизвѣстно пропали!-- рѣзко отчеканилъ Наумовъ, и безъ того усталый, а теперь еще болѣе не въ духѣ, при видѣ генерала въ шлафрокѣ и ермолкѣ и сладко грѣющаго себѣ колѣнки у камина.
   -- Я не понимай какъ 64 человѣкъ пропадайтъ. Es ist nicht möglich!-- обратился генералъ къ Риттеру съ иронической улыбкой.
   -- Передались сами къ злодѣю, Ваше Превосходительство,-- нетерпѣливо сказалъ наконецъ Наумовъ.
   -- А да! Это... Я понимай...-- обиженно вымолвилъ Рейнсдорпъ.-- Ну, а вѣдаетъ ли ви, какъ ви поступилъ сегодня. За четверть часъ, какъ ви стали дѣлать назадъ, билъ указъ отъ злодѣи, что если ви мало будетъ дѣлать впередъ, на нихъ, то онъ бросать пушки и бѣжать.
   -- Вы сами, генералъ, это только предполагаете,-- злобно заговорилъ Наумовъ.-- Я бы совѣтъ осмѣлился преподать Вашему Превосходительству, принять команду лично и выйти на злодѣя. Вы, какъ опытный воинъ...
   -- Альфредъ. Прикажи звать сюда языкъ!-- крикнулъ Риттеру генералъ, будто не слыхавъ совѣта офицера.
   Ввели казака, котораго Наумовъ уже видѣлъ, проходя въ передней. Перебѣжчикъ разсказалъ то же самое въ подробностяхъ и прибавилъ.
   -- Они ужъ вертали лошадей -- утекать. А вы тожь на утекъ лошли. Наперво подивились мы, а тамъ за вами... А ударь вы на насъ, хоть въ три сотни казаковъ. И-и! Что было бы? Петръ Ѳедорычъ оный, то бишь, злодѣй, указъ далъ въ Берду бѣжать, а коли жь и вы тожь пуститесь въ Берду, то бъ драли всѣ... Кому куда угодно...
   -- А тамъ снова собираться!-- усмѣхнулся Наумовъ.
   -- Нѣту. О семъ указу не было. Да гдѣ сбираться. Страху бы такого ему задали -- собакѣ.
   -- Вы слышите? И биль бы побѣдъ и великій наградъ. А теперь Nichts! Ну подитъ. Адье.
   Уходя, Наумовъ ворчалъ себѣ подъ носъ:
   -- Хорошо тебѣ! Сидя у печурки, винцо сладенькое попивать! Сунься-ко самъ.
   Альфредъ Риттеръ, внимательно прослушавшій докладъ Наумова и разсказъ казака -- увелъ этого къ себѣ въ комнату и долго разспрашивалъ о порядкахъ въ лагерѣ Самозванца.
   Отъ казака узналъ баронъ, что Пугачевъ живетъ одинъ, особнякомъ, на хуторѣ одного татарина. Подробно разспросилъ Риттеръ объ мѣстности и дорогахъ. Отпустивъ казака, онъ, задумчивый, остался въ своей комнатѣ до вечера, затѣмъ легъ было спать, но среди ночи снова поднялся и, долго просидѣвъ неподвижно на кровати, всталъ и началъ ходить быстрыми шагами по комнатѣ.
   Его красивое женственно-бѣлое лице, съ нѣжно-тонкой кожей и чуть виднымъ пушкомъ на губахъ, часто покрывалось румянцемъ отъ какого-то внутренняго волненія, даже борьбы, происходившей очевидно въ его душѣ. Часто поднималъ онъ небольшую, почти женскую руку къ лицу и проводилъ ею по лбу, словно разгоняя мысли, или умѣряя ихъ наплывъ и помогая имъ порядливо укладываться въ головѣ. Наконецъ онъ вздохнулъ и воскликнулъ:
   -- Gott im Himmel! Warum nicht?!
   Усталый, легъ онъ на разсвѣтѣ и на другой день, проснувшись уже около полдня, одѣлся и, не завтракая, быстро направился къ кабинету Рейнсдорпа. Объявивъ, что у него есть просьба до дяди -- такъ называлъ онъ Рейнсдорпа, хотя былъ только свойственникомъ его,-- онъ немало изумилъ генерала.
   -- Обѣщайте мнѣ исполнить ее, mein Onkel, но не разспрашивайте зачѣмъ.
   -- Изволь, мой милый. Что хочешь.
   -- Вотъ бѣлый листъ бумаги... Напишите здѣсь внизу вашъ чинъ, имя и т. д. все... Все что нужно... Все что вы на ордерахъ пишите!
   Педантъ правитель отказался на отрѣзъ и, глядя на молодого человѣка, разинулъ ротъ. Риттеръ вспыхнулъ.
   -- Неужели вы, mein Onkel, меня подозрѣваете, что я способенъ сдѣлать что-нибудь недостойное дворянина и имени моихъ предковъ, моего покойнаго отца.
   -- Нѣтъ! Но... Мой милый...
   -- Такъ докажите. Не оскорбляйте недовѣріемъ.
   Рейнсдорпъ взялъ чистый бѣлый листъ и росписался внизу:
   Оренбургскій Губернаторъ, Генералъ-Поручикъ и Кавалеръ
   Иванъ Рейнсдорпъ.
   -- Я надѣюсь, Альфредъ, что эта шутка какая-нибудь,-- прибавилъ онъ все-таки, почти сожалѣя о своемъ поступкѣ и нерѣшительно передавая бумагу барону.-- Ты мнѣ непріятности не сдѣлаешь. Я могу мѣсто потерять, которымъ дорожу.
   Риттеръ добродушно пожалъ ему руку, успокоилъ его и пошелъ къ себѣ.
   Чрезъ полчаса онъ выѣхалъ изъ дома въ экипажѣ Губернатора и, остановившись около квартиры офицеровъ Бородавкина и Ладушкина, вошелъ и надѣлалъ тамъ неожиданный переполохъ.
   У Бородавкина сидѣла въ гостяхъ одна изъ его большихъ пріятельницъ, писарша Попивухина. Дѣваться ей было некуда, а "Губернаторовъ племянникъ", какъ звали барона, уже былъ въ сѣняхъ и спрашивалъ своимъ мягкимъ, гармоническимъ голосомъ и съ легкимъ иностраннымъ акцентомъ: дома ли господинъ сержантъ?
   Бородавкинъ вышелъ въ сѣни, одѣтый въ замасляный татарскій архалукъ на мѣху, который сильно уже оплѣшивѣлъ отъ долгой и усердной службы, и улыбаясь, объяснилъ, что Ладушкинъ должно быть у князя Хвалынскаго. Риттеръ подумалъ и вымолвилъ.
   -- Такъ скажи господину Сержанту, когда тотъ вернется, что баронъ Риттеръ очень его проситъ пожаловать немедленно къ нему и если не можетъ теперь, то хоть вечеромъ. Онъ знаетъ, гдѣ я живу. Ты не соврешь?
   -- Это вотъ спасибо этой одежѣ шершавой, да сумеркамъ, господинъ баронъ,-- выговорилъ офицеръ нѣсколько обиженно,-- что вы меня деньщикомъ поставили. А у меня-съ у самого два деньщика есть, по моему чину. Я, поручикъ-съ Бородавкинъ-съ! Милости прошу. Войдите.
   Риттеру не хотѣлось терять время въ бесѣдѣ съ неотесаннымъ поручикомъ, но онъ сконфузился отъ своей ошибки, и не зная, какъ умаслить офицера, вошелъ въ маленькую и сѣренькую горницу. Здѣсь, краснѣя до ушей и смутившись совершенно, поклонялась ему жеманно женщина, довольно опрятно одѣтая и красивая собой.
   -- Агафья Андреяновна Попивухнна, хозяйка сего дома. За уплатой квартиры пожаловала,-- рекомендовалъ и солгалъ Бородавкинъ.
   Риттеръ, не зная, что дѣлать и сказать, обратился въ женщинѣ съ вопросомъ.
   -- Скоро ли ждать снѣгу по Оренбургскому климату.
   -- Все во власти Божьей!-- конфузясь отозвалась Поливухина, и красивое лице ея вспыхнуло опять.
   Риттеръ просидѣлъ пять минутъ и, перемолвившись съ офицеромъ е прошлой вылазкѣ, всталъ и простился.
   -- Будьте спокойны! Какъ Ладушкинъ придетъ -- сейчасъ его къ вамъ спроважу, проводилъ его Бородавкинъ. Идя назадъ, онъ высморкался... и еслибъ Баронъ видѣлъ его при этомъ маневрѣ, то опять принялъ бы за деньщика.
   Уже поздно вечеромъ Ладушкинъ, недавній знакомый Барона, сидѣлъ въ его комнатѣ въ губернаторскомъ домѣ и на бумагѣ,-- гдѣ виднѣлась на верху надпись: секретно, а внизу: подпись Рейнсдорпа -- сержантъ писалъ ордеръ къ оберъ-коменданту: вызвать немедленно по полученіи ордера охотниковъ азъ казаковъ и изъ Алексѣевскаго полка десятка два человѣкъ, и отдать ихъ подъ команду и въ полное распоряженіе Прапорщика Кирасирскаго полка Барона Альфреда Риттера.
   Кончивъ писать, Ладушкинъ передалъ Барону совершенно форменный ордеръ съ числомъ и годомъ, и шутя хотѣлъ подъ именемъ Рейнсдорпа вписать имя Секретаря его канцеляріи, но Риттеръ остановилъ его и сказанъ:
   -- Нѣтъ! Это будетъ уже... Не знаю, какъ по-русски. Bin Betrug! Не надо.
   Ладушкинъ, окончивъ, сталъ уже во второй разъ просить Риттера раскрыть ему эту тайну или эту штуку, но Баронъ отказывался на отрѣзъ, благодарилъ за услугу, обѣщалъ отплатить тоже услугой, но сказать ничего не хотѣлъ.
   -- Я могъ бы Васъ обмануть и сказать, что это ради потѣхи надъ Валленштерномъ... Но затѣмъ лгать? Я говорю: не скажу! И вы не безпокойте себя и меня. Благодарю за трудъ. Еслибъ я умѣлъ писать хорошо по-русски, я бы васъ не потревожилъ.
   Ладушкинъ, обѣщая ни кому ни слова не проронить обо всемъ этомъ, вышелъ и отправился домой грустный.
   Каждый разъ, что онъ видѣлъ Риттера, то говорилъ себѣ не то тоскливо, не то завистливо.
   -- Что въ немъ такое -- особое? И въ головѣ, и въ рукахъ, и въ лицѣ... Говоритъ, смотритъ, ходитъ не такъ, какъ всѣ здѣшніе. Онъ точно царевичъ Алкменъ, что на картинкѣ въ книжкѣ Пыжова.
   И Ладушкину тайно хотѣлось походить на Риттера, быть Риттеромъ, съ его гармоническимъ и мягкимъ голосомъ, даже съ его нѣжными руками, которыя были, конечно, бѣлѣе и красивѣе рукъ многихъ ему знакомыхъ капитаншъ и секретаршъ.
   Среди ночи оберь-коменданта Валленштерна разбудили, и Риттеръ, ожидавшій въ гостиной, передалъ ему секретный ордеръ Губернатора. Оберъ-комендантъ быстро одѣлся и оба отправились прямо въ огромное зданіе стараго монетнаго двора, служившее теперь казармами.
   Все скоро зашевелилось тамъ и поднялось на ноги, сонное, зѣвающее, удивленное и отчасти перепуганное неожиданнымъ появленіемъ оберъ-коменданта.
   -- А ну шарить пойдетъ! думали солдаты.
   Валленштернъ черезъ капраловъ велѣлъ спросить: кто желаетъ по доброй волѣ выступить не медля подъ командой Кирасирскаго офицера, а главное, губернаторскаго племянника, на осмотръ мѣста нахожденія злодѣевой шайки. Такъ объяснилъ Риттеръ свое намѣреніе.
   -- Надо мнѣ и охотниковъ пересмотрѣть! сказалъ оберъ-комендантъ по-нѣмецки. Есть такіе, что бросятъ васъ въ степи и убѣгутъ къ самозванцу. Я вамъ отберу самыхъ вѣрныхъ.
   Не скоро набрались два десятка, хотя всѣ лѣзли на перерывъ. Наконецъ набранные молодцы живо и бодро снарядилисъ, и за эту готовность Валленштернъ и ихъ чуть не заподозрилъ въ тайныхъ намѣреніяхъ.
   Еще было темно, когда оберъ-комендантъ вернулся домой, посылая къ чорту Губернатора, Губернаторскаго племянника и секретный ордеръ, помѣшавшій ему спать.
  

X.

   Было часовъ семь и заря едва занималась. Начиналось осеннее, пасмурное и холодное утро. Дика казалась голая степь, далекіе края которой пропадали въ туманѣ; даже желтоватой зелени уже нигдѣ не было, всюду виднѣлась влажная, сѣрая земля или подмороженныя утренникомъ промоины и лужи. Холодный и пронизывающій вѣтеръ дулъ непрерывно и рвался изъ одного края степи въ другой, будто спѣшилъ куда-то пролетѣть. И все же не успѣвалъ онъ высушивать смоченную землю. Изрѣдка мелкій градъ, свистя въ воздухѣ, обсыпалъ всю степь и земля, забѣлѣвшись вдругъ на мигъ, какъ зимой, скоро снова чернѣлась, только еще болѣе влажная и сырая.
   Среди глуши пустыни виднѣлась изба, сарай и дворъ, обнесенныя ветхой изгородью, гдѣ сбились въ кучу съ пятокъ овецъ и жались другъ къ другу отъ холоднаго вѣтра и изморози. У татарской одноколки стояла отиряженная худая кляча и, приложивъ уши, поджавшись, жевала рубленую солому. Вѣтеръ сердито дергалъ лошадь за гриву и за хвостъ.
   Это былъ уметъ татарина Шамая, гдѣ когда-то останавливались князь Иванъ и Городищевъ. Все было тихо въ избѣ и на дворѣ. Спалъ ли татаринъ, или не было ни души въ уметѣ -- но ни единаго звука не слышно было ни въ горницѣ, ни въ сараѣ.
   Разсвѣло... Солнце не показалось... И слѣда его не было за сѣрыми волокнами, нависшими надъ землей. Вдалекѣ мелькнули двое верховыхъ и, скорой рысью подъѣхавъ къ умету, начали звать Шамая.
   Не скоро хлопнула дверь и появился, лѣниво шагая, татаринъ, заспанный и лохматый. Всадники -- Чика Зарубинъ и Чумаковъ -- отдали ему коней и спросили:
   -- Спитъ чтоль?
   -- Моя не глядѣлъ! отозвался зѣвая Шамай, вздрагивая и поводя плечами отъ пробиравшаго утренничка. Не звала моя -- ну спитъ.
   Оба казака вошли въ переднюю горницу избы и нашли у дверей близъ печки мальчугана, растянувшагося на полу и сладко храпѣвшаго.
   -- Максимъ! Максимка! долго будили они его и наконецъ Чика ткнулъ его въ бокъ ногой.
   Максимка вскочилъ и спросонья заоралъ и полѣзъ было драться. Чика сшибъ его съ ногъ и Максимка, совсѣмъ очнувшись, узналъ атамановъ и поклонился угрюмо.
   -- Государь гдѣ?
   -- Въ уѣздѣ.
   -- Куда.
   -- Не вѣдомо. Поднялся до свѣта и верхи уѣхалъ.
   Казаки выслали Максимку и сѣли на лавку.
   -- Должно отбылъ къ войску. Обождемъ. Другой-то дороги нѣтъ тутъ.
   -- Можетъ разъѣхались? спросилъ Чика.
   -- Тутъ вездѣ дорога. Должно поѣхалъ въ Каргале, провѣдать сотни отборныя... Вишь, какъ усердствуетъ, до свѣту на ногахъ! отозвался Чумаковъ.
   Казаки замолчали, и задумавшійся Чумаковъ послѣ долгаго молчанья заговорилъ опять.
   -- Да, не чаялъ я, что Емельянъ -- назовется! Помнишь въ Яксаѣ то -- на все бывало молчка. Что ни спроси, ни скажи ему, упрется глазами, словно быкъ... Я чаялъ совсѣмъ мой Емельянъ -- чушка! А онъ вонъ что! Мы на первыхъ порахъ съ радости давай путать, а онъ распутывать. Безъ него на перво: сидѣть бы намъ ужъ нынѣ въ Яицкомъ острогѣ.
   -- Да... И въ Татищевой не намысли онъ пожаромъ ихъ отвести, прохлопотались бы до утра и попали бы Корфу въ лапы.. Токмо вотъ... Зазнался, вымолвилъ Чика.
   -- Зазнался! разсмѣялся Чумаковъ. А тебѣ бы опять русачка энтого... Вѣстимо, Емельянъ не дастъ себя учить... Да что, Чика, по истинѣ молвить: не будь Емельяна -- я бы самъ тогда назвался! Съ русачкомъ энтимъ ничего бы не сварили. А коли я Емельяну поклонился, такъ за то, что умница онъ и налетъ-молодецъ. Къ тому-жъ -- слава на него въ людяхъ пошла. Въ Оренбургѣ съ-изначала съ самаго всѣ толкуютъ: Пугачевъ да Пугачевъ -- названецъ. На него воротило все съ Яксая самого. Еще Стратилатъ старый сказывалъ тогда русачку-то: Ты Донской, да, казакъ Пугачевъ. А объ Пугачевѣ и у насъ духу не было тогда, а былъ, странный изъ купцовъ, Ивановъ.
   -- Да. Диковинно! Знать судило ему -- назваться! сказалъ Чика.
   -- Не зазнался! продолжалъ Чумаковъ вразумительно. Порядки завелъ молодецкіе и учить себя не даетъ. Гляди въ три недѣли какъ все обровнялъ. Войско-то, арава-то наша,-- казаки да татары, нонѣ одинъ къ одному... Гляди еще и не такъ всѣхъ подгребетъ подъ себя. Нынѣ еще насъ слушаетъ, а то будетъ и на насъ не поглядитъ. Молодецъ -- что говорить! Напрасно вотъ тутъ одинъ ночуетъ. Оно всѣмъ вѣдомо, и какъ разъ накроютъ изъ города, да и стащутъ... Вонъ теперь на пятьсотъ рублевъ награжденья живо охотники выищутся...
   Казаки снова смолкли и въ ожиданьи часто прислушивались... Но только вѣтеръ одинъ взвизгивалъ за стѣнами избы.
   Между тѣмъ версты за четыре отъ умета, среди тумана, шибко ѣхалъ верхомъ, какъ бы подгоняемый вихремъ -- Пугачевъ. Онъ ворочался изъ деревушки, гдѣ на зарѣ оглядѣлъ отборное войско и приказалъ двоихъ казацкихъ сотниковъ и одного Калмыцкаго прислать въ уметъ на расправу и наказанье.
   Въ томъ мѣстѣ, гдѣ сходятся двѣ дороги изъ Оренбурга и изъ Берды и ведутъ къ умету Шамая, Пугачевъ, подвигаясь среди тумана на всѣхъ рысяхъ, сразу очутился въ виду отряда всадниковъ и сразу узналъ казаковъ и солдатъ Оренбургскаго гарнизона. Рука его съ поводомъ дрогнула. Между нимъ и отрядомъ было съ четверть версты, до умета четыре, а до деревни, гдѣ двѣ сотни войска -- далеко!?
   -- Скакать?! Увидѣли уже! Пустятся въ погоню. А конь усталъ! сказалъ Пугачевъ вслухъ.-- Ну Емельянъ, вылазь, братъ, изъ ухлопки!
   И Пугачевъ припустилъ сильно усталую лошадь, прямо за отрядъ, прибавивъ мысленно.-- Коль есть хошь одинъ бывалый солдатикъ у насъ -- то тутъ Емелѣ и конецъ. Господи благослови!
   И онъ на скаку обвелъ взоромъ оружіе за поясомъ.
   Отрядъ охотниковъ Риттера уже давно завидѣлъ вдали казака, и баронъ пристально слѣдилъ за всѣми движеніями этого перваго встрѣчнаго съ самаго выѣзда изъ Оренбурга.
   -- Бросится сейчасъ отъ насъ, но догонимъ! Свяжу и допрошу! подумалъ Риттеръ. И заставлю себя вести на уметъ Шамая.
   Казакъ поскакалъ на него и подгонялъ лошадь.
   -- Странно! подумалъ Риттеръ и ждалъ.
   -- Изъ злодѣевыхъ атамановъ! замѣтилъ одинъ солдатъ. Вишь шапка-то съ расшивкой, да и конь не простой! Скрутить бы его, да въ городъ.
   Казакъ подскакалъ къ нимъ, осадилъ лошадь и, оглянувъ отрядъ, обратился къ Риттеру.
   -- Вы изъ какихъ? Изъ города чтоль?..
   Голосъ его слегка измѣнился, и глаза пристально обѣгали уже въ третій разъ всѣ лица солдатъ.
   -- Да. Изъ Оренбурга.-- Ты кто такой? спросилъ Риттеръ.
   -- Изъ васъ нешто никто меня не знаетъ.
   Молчанье было отвѣтомъ.
   -- Не видалъ ли кто изъ васъ, ребята, атамана Овчинникова. Ну! Аль вы оглохли, служивые.
   Кой-кто изъ солдатъ переговаривался, и наконецъ, отовсюду какъ ропотъ раздался глухо и протяжно.
   -- Нѣ-ѣтъ! Нѣтъ!
   -- Ну вотъ онъ, атаманъ Овчинниковъ -- я! сказалъ Пугачевъ.
   -- Берите его. Вязать, обратился Риттеръ къ ближайшимъ.
   -- Постой. Связать меня не мудреное дѣло, да обожди. Коли бы было за что меня вязать, такъ я бы отъ васъ на утёкъ пошелъ, а не полѣзъ въ лапы...
   -- Вѣстимо! А то нѣтъ! раздался одинъ голосъ.
   Риттеръ нахмурился. Его удивляла еще дорогой постоянная болтовня солдатъ и ихъ вольное съ нимъ обращенье.
   "Не послушали!", подумалъ Пугачевъ и продолжалъ говорить, обращаясь мимо Риттера къ солдатамъ.-- Слава Создателю, что я на васъ, братцы, наѣхалъ. Такое у себя въ башкѣ везу въ городъ, что хоть треснуть ей...
   -- Откуда ты теперь ѣдешь и куда?.. спросилъ Риттеръ.
   Пугачевъ замѣтилъ уже давно нѣмецкій выговоръ офицера и, теперь бойко оглядывая отрядъ, усмѣхнулся.
   -- Твое Благородье, знать не изъ нашихъ, а изъ бусурманцевъ.
   Болѣе половины солдатъ усмѣхнулись за спиной офицера и глядѣли на казака уже добродушно.
   -- Эй, берите его! Вязать сейчасъ! обернулся Риттеръ.
   Нѣсколько человѣкъ двинули лошадей. Пугачевъ громко расхохотался.
   -- Да постой, Твое Благородье.-- Диковинный у васъ, братцы, командиръ. Не дастъ слова молвить. А можетъ я такое слово молвлю, что солдатушки-то ахнутъ! Вотъ что родимые, вы мои. Хочу я вамъ сказать... началъ было Пугачевъ и прибавилъ, кивая на офицера:-- и откуда вы эдакаго себѣ выискали.
   -- Молчать! крикнулъ Риттеръ и хотѣлъ что-то приказать, но Пугачевъ перебилъ его уже дерзко.
   -- Слушай, Твое Благородье. Я тебѣ хотѣлъ службу сослужить, за кою ты получилъ бы отъ Матушки-Царицы и крестовъ, и жалованья душъ двѣсти. Ну, а теперь прости, я вотъ имъ, сердечнымъ, услужу, а не тебѣ. Ты вишь на мою послугу, токмо и знаешь, что орешь: Везжашь! да Молтшть! искусно передразнилъ онъ Риттера, громко хохоча и покачиваясь на сѣдлѣ.
   Несдержанный смѣхъ раздался въ рядахъ. Риттеръ смутился, поблѣднѣлъ вдругъ и на минуту, какъ будто окаменѣлъ, соображая, что дѣлать...
   -- Ну, родимые, кто хоть со мной подѣлить 500 рублевъ? А? Вѣдь за вора Емельку за живого пять сотенъ пообѣщано. Такъ ли?
   -- Такъ! Пять сотенъ! Истинно! раздались голоса уже отовсюду.
   -- Слышите! Негодяи! Вязать этого!.. крикнулъ Риттеръ, поворачивая лошадь къ отряду. Онъ былъ совершенно блѣденъ отъ смущенья и отъ гнѣва; голосъ его дрожалъ и рвался.
   -- Гляди! Гляди! И чего ты робѣешь. Господи помилуй! разсмѣяся Пугачевъ. Бѣлѣе вѣдь снѣга бѣлаго... Ха-ха-ха! Ай да командиръ... Отъ соска взяли...
   -- Я приказываю... крикнулъ Риттеръ.
   -- А я приказываю! крикнулъ еще громче Пугачевъ и тотчасъ снова разсмѣялся.-- Чтобъ ты мнѣ слово вымолвить далъ... Аль, обидно, что не съ тобой дѣлиться хочу... Позволь слово-то молвить, а тамъ вяжи, кроши, бей!.. Ха-ха-ха!
   -- Вѣстимо, Ваше Благородье! заговорилъ старый солдатъ. Нешто онъ уйдетъ отъ насъ. Вона, насъ-то, что!... Долго ль...
   -- Вѣстимо! И робѣть -- зачѣмъ?
   -- Дай ты ему слово-то молвить... Робу-то не пущай на себя...
   -- Какую робу! Что такое! mein Gott! нетерпѣливо воскликнулъ баронъ,
   -- Мурлыкъ -- тыкъ! Да мимо! Ха-ха-ха! какъ шальной залился Пугачевъ, а самъ искоса глянулъ на свою лошадь, которая отдохнула и уже наровила укусить лошадь Риттера.
   Пугачевъ подбоченился, держа руку у пояса и заговорилъ громко:
   -- Родимые вы мои, голубчики. Знаю я ваше житье каторжное вотъ съ этими то... Самъ я былъ по наряду, да въ лагеряхъ насмотрѣлся на житье-то ваше. Какъ они соблюдаютъ васъ? Четыре рубля въ годъ изъ бумаги, да печеные кирпичи дегтемъ смазаны, что и песъ не ѣстъ! Стало вамъ на два десятка ребятъ раздѣлить нынѣ пять сотенъ рублевъ, на волѣ быть... Охъ! Господи! Вскрикнулъ вдругъ Пугачевъ. Что энто! Гляди!..
   Всѣ до единой головы обернулись назадъ на пустую степь. Пугачевъ выхватилъ изъ-за пояса готовый пистолетъ и въ упоръ выпалилъ въ Риттера. Выстрѣлъ ошеломилъ всѣхъ.
   -- Держи! Бей! вскрикнулъ, наконецъ, и шарахнуся весь отрядъ. Половина всадниковъ толкнули впередъ коней... Но между ними и Пугачевымъ была отпрыгнувшая лошадь Риттера и самъ офицеръ валялся на землѣ, убитый наповалъ.
   -- Смирно! вскрикнулъ грозно Пугачевъ, приставая на стременахъ. Кто я?! Каины! Я царь Петръ всероссійскій!! Слыхали-ль! Видали-ль! Забыли вы Бога! Васъ басурманы морочатъ, шлютъ на законнаго государя! Но Господь за меня, а за васъ -- сила нечистая! Олухи! Васъ голодомъ, холодомъ морятъ, а я вамъ что въ царскомъ манифестѣ обѣщаваю. Что? Такъ гляди! Вотъ что!!
   Пугачевъ опустилъ руку въ торбу и расшвырнулъ по всадникамъ горсть золота, затѣмъ другую и третью. Червонцы сверкали и дробью щелкали по людямъ и конямъ...
   Передніе медленно сняли шапки и, всѣ онѣмѣлые, переводили глаза съ Пугачева на убитаго, а съ него на разсыпанное золото, сіявшее на влажной землѣ.
   -- Ничего я для голубчиковъ -- солдатушекъ не жалѣю... Денегъ у меня изъ Питера и Царьграда вороха наворочены... А сяду на престолъ свой -- всѣхъ въ генералы, да въ дворяне!.. Ну, живо! Подбирай свѣтляки!
   Нѣсколько человѣкъ быстро спѣшились и лазили по землѣ. Остальные молча безсмысленно глядѣли, какъ спросонокъ.
   -- Хошь въ мою службу? Жалованье нонѣ же, впередъ. По горсти на брата... Кто ко мнѣ въ слуги... крикнулъ Пугачевъ.
   Всѣ солдаты, кромѣ двухъ, постарше, подобравъ деньги, стояли уже безъ шапокъ, держа лошадей подъ уздцы. Отовсюду раздались вдругъ голоса.
   -- Къ тебѣ! Отецъ родной! Прости! Помилуй! Морочатъ настъ!
   Четверо косились не снявъ шапокъ и молчали.
   -- А вы что-жь! Не вѣруете въ меня! Богъ съ вами! Я васъ не трону. Вольному воля. Иди къ себѣ домой, голыши-то глодать. А когда вся Россея увѣруетъ,-- громче вскрикнулъ Пугачевъ тогда іуды ко мнѣ не ходи! Не ходи! Вотъ ихъ возвеличу, а васъ лютой смертью казню. Мнѣ слуги дороги -- теперь.
   -- Ступай въ городъ,-- раздался голосъ,-- тамъ за убивство это похвалятъ... изъ ружей. Вѣдь онъ нѣмцевъ племянникъ...
   Послѣдніе сняли шапки и что-то пробормотали смущенно.
   -- Ну, на коней! крикнулъ Пугачевъ весело. Брось басурмана-то! Черви уберутъ! За мной, ребятушки, въ станъ. Свѣжо! Прозябли я чаю. Не важность. Пріѣдемъ -- вина по полведру на брата вытянемъ, такъ гляди какъ согрѣемся! Такъ ли я сказываю, православные?
   -- Вѣстимо. Родимый! Батюшка! уже умилительно пробормотали нѣсколько голосовъ.
   И отрядъ весело пустился вскачь за Пугачевымъ, до дорогѣ въ Берду. Одинъ старый казакъ съ лошадью Риттера на поводу обернулся на скаку. Трупъ убитаго въ мундирѣ съ галунами одиноко валялся среди влажной и туманной степи.
   -- Вонъ оно какъ! Нонѣ-то?.. вздохнулъ старикъ.-- Какъ все швыряетъ человѣкомъ. Не божись, человѣкъ! Выѣхалъ вотъ честной казакъ, а пріѣхалъ -- въ воры, да въ злодѣи...
  

XI.

   Дерзкая выходка и погибель молодого Риттера -- смутила весь городъ, тѣмъ болѣе, что съ нимъ былъ отборный отрядъ солдатъ, и -- какъ толковали жители -- самъ насильно свезъ и предалъ барона въ руки Пугачева.
   Рейнсдорпъ, узнавъ судьбу родственника, даже прослезился. Да и всѣ жалѣли молодца, котораго однако мало знали. Тавровъ явился къ губернатору и спросилъ:
   -- Что матушка баронова -- не изъ русскихъ ли будетъ!
   На отрицательный отвѣтъ Рейнсдорпа -- Тавровъ покачалъ головой и прибавилъ:
   -- Въ кого же онъ уродился такой отважный!
   Рейнсдорпъ догадался, обидѣлся и спросилъ:
   -- Да. Онъ -- герой. Ein Held!.. А какъ это по-русски можно говоритъ, господинъ Тавровъ?..
   Ладушкинъ особенно поразилъ своихъ товарищей, сожалѣя, что Риттеръ его не пригласилъ съ собой.
   -- Умирать то! воскликнулъ капитанъ Пыжовъ. Ахъ ты паршивый. Ты кусаться скоро учнешь. Да тебя бить надо, ей Богу!
   Дѣла городскія были въ неопредѣленномъ положеніи. Вскорѣ послѣ вылазки 12 числа, Рейнсдорпъ узналъ о недостаткѣ зарядовъ у мятежниковъ и хотѣлъ было снова выслать отрядъ противъ нихъ, но день за день медлилъ, боясь отчасти формальнаго отказа Валленштерна или Наумова, а за тѣмъ главное -- непріятнаго положенія, если многіе офицеры сообща предложатъ ему самому начальствовать въ вылазкѣ.
   Наконецъ, въ городѣ пошла неурядица. Поймали калмыка, поджигавшаго склады пороха; затѣмъ былъ пойманъ казакъ, бѣжавшій изъ города въ лагерь и снова явившійся съ полсотней манифестовъ самозванца, которые онъ распускалъ въ народѣ по кабакамъ и базарамъ. Дворянство и купечество стало волноваться отъ слуховъ, что мятежники хотятъ зимовать подъ городомъ, пока не выморятъ всѣхъ голодомъ. Говорили, что уже чувствовался недостатокъ въ соли и въ сѣнѣ.
   Нѣсколько стоговъ сѣна на степной сторонѣ сбирались уже давно вывести въ городъ, но не собрались... И однажды все было въ ночь пожжено непріятелемъ. Тогда вышелъ приказъ отобрать у всѣхъ обывателей лошадей, вслѣдствіе недостатка въ сѣнѣ, и отправить въ Илецкую Защиту... Распоряженіе было исполнено быстро, но по дорогѣ въ Илецкъ всѣ эти лошади были поджидаемы и отняты мятежниками, а Пугачевъ прислалъ гонца благодарить губернатора:
   -- "За кавалерію, въ коей нужду терпѣлъ".
   Посланца этого, татарина Ялай-хана, посадили въ острогъ и пытали. На вопросъ, какъ рѣшился онъ повиноваться и итти съ такимъ дерзкимъ порученьемъ, Ялай-ханъ пояснилъ, что попалъ въ "кулевые".
   -- У насъ такое заведенье. Коли прошибся въ чемъ, то либо тебя въ куль да воду въ Сакмарку -- либо ступай въ гонцы, альбо иное что, смертельное, сотвори. Все одно помирать. А може, вы и смилуетесь, а онъ-то не смилуется, ни за сто карбованцевъ. Коли обманешь его, то у него руки долгія. Вездѣ достанетъ и повѣситъ.
   Наконецъ, въ виду недостатка мяса, былъ командированъ отрядъ за баранами въ степную сторону, подъ начальствомъ Городищева.
   У жителей явилась новая особая забава. Всякій день мятежники кучами разъѣзжали предъ стѣнами города, подъѣзжали все ближе, переговаривались и перестрѣливались. Являлись охотники потягаться съ обѣихъ сторонъ, и устраивались поединки. Изъ Оренбурга часто выѣзжалъ на отличномъ конѣ, въ качествѣ охотника, нѣкто купецъ Полуехтовъ, богачъ и кутила; онъ гонялся за мятежниками или просто вызывалъ на правильный бой и такъ убилъ уже пять человѣкъ. Такимъ образомъ, бывало, что на поединки Полуехтова собиралось иногда за валомъ до трехъ сотъ зрителей. Пріѣзжало и дворянство и офицерство. "Гулятелей и смотрителей" теперь уже не пороли, а мятежники ихъ не трогали, какъ бы они далеко не зашли, а переговариваясь съ ними, часто подсовывали имъ манифесты отъ царя и государя.
   Зрѣлища эти повторялись при всякомъ ясномъ осеннемъ днѣ. Хвалынскій отъ скуки проводилъ тоже весь день на стѣнѣ, и окончательно причислилъ самъ себя въ командиры одного изъ бастіоновъ противъ Егорьевской церкви. Перестрѣлка съ мятежниками превратилась въ забаву и на его бастіонѣ.
   Однажды подъѣхало человѣкъ 20 казаковъ, саженей на сто отъ вала. Передній, на красивой лошади, былъ Чумаковъ. Наткнувъ свою шапку на копье, въ знакъ мирныхъ намѣреній, онъ подъѣхалъ для переговоровъ еще ближе и закричалъ:
   -- Господа атаманы, гарнизонные и служилые люди! Полно вамъ воевать противъ батюшки государя! Пора вамъ ему послужить.
   -- Подъѣзжай-ко, поближе, я тебѣ отвѣчу! крикнулъ Иванъ. Далече не слыхать.
   -- Не съ тобой я, офицерово рыло, разговоры заводилъ, а твоей плевалки я не боюсь... На вотъ... Пали! И Чумаковъ, надѣвъ шапку, бойко подъѣхалъ къ самому валу...
   Въ него выпалилъ одинъ солдатъ, потомъ самъ Иванъ и оба промахнулись.
   -- А ну сядь-ко изъ васъ кто, на стѣну -- крикнулъ Чумаковъ, доставая винтовку изъ-за плеча. Дай я попробую. Что-жъ? Аль вы и въ правду бабьи слуги.
   -- На, пали, Разина порода! Токмо рожу свою я тебѣ не дамъ портить. Много чести! крикнулъ маленькій солдатикъ и, быстро сбросивъ панталоны, влѣзъ на уголъ бастіона и сѣлъ на корточкахъ, спиной къ Чумакову.
   Эта выходка подняла по стѣнѣ и по валу дикій, восторженный хохотъ гарнизона и кучи народа.
   -- Лихо! Дормидонъ! Лихо! Вотъ ему собакѣ штандартъ какой выставилъ.
   Чумаковъ долго цѣлился и выстрѣлилъ. Солдатикъ сковыркнулся къ ногамъ Ивана. Пуля вошла ему въ затылокъ и вышла въ глазъ.
   Нѣсколько человѣкъ злобно заревѣли, и градъ выстрѣловъ посыпался на Чумакова съ ругательствами и криками: Убей его, подлеца. Убей, голубчики. Но тотъ ускакалъ, крича:
   -- У царевыхъ-то слугъ знать лучше плевалки.
   Въ другой разъ подъѣзжалъ къ стѣнѣ какой-то Калмыкъ и жалобно кричалъ, будто прощенья просилъ.
   -- Иди къ намъ, бачка! Буде противничать. У нашего батюшки всего много. Однихъ алтынъ столько, что у васъ въ городѣ и блохъ гораздо поменьше.
   -- Твой батюшка -- воръ, и алтыны твои -- воровскіе, калмыцкая собака! крикнулъ ему съ бастіона Ивана вновь причисленный охотникъ инвалидъ Самцовъ. И блохи наши все-таки у насъ, какимъ имъ и быть слѣдуетъ, а у вашего батюшки и блохи-то острожныя.
   -- А вотъ, погоди,-- хрипливо и жалобно завылъ Калмыкъ. Скоро жрать будете ихъ съ голодухи.
   Два солдата во время перебранки тайкомъ проползли чрезъ ровъ къ Калмыку, выскочили вдругъ и выстрѣлили по немъ. Онъ свалился, лошадь ускакала, а раненаго взяли и отправили въ канцелярію губернатора. Онъ былъ пытанъ и показалъ все то же, что и другіе, но прибавилъ, что царь хочетъ расположиться по селамъ на зимовку, что ему городъ очень полюбился по крѣпости своей.
   -- Сказывалъ онъ намъ,-- прибавилъ Калмыкъ, еще хрипливѣе и жалобнѣе (послѣ пытки и допроса), видалъ онъ многія важныя фортеціи и города въ Туретчинѣ и въ Заморьѣ, ну а Оренбургъ крѣпче самого будетъ Царя-Града. Почитай, что самъ Ерусалимъ къ нему не подойдетъ крѣпостью.
   Допросы и выслушиванье розсказней языковъ, т. е. лазутчиковъ, наполняло теперь скучный день губернатора. Когда генералъ грустилъ по Альфредѣ или скучалъ, не имѣя даже и работы на бульварчикѣ, то одно извѣстіе оживляло его:
   -- Языка поймали, ваше превосходительство!
   -- А-а? давай! давай! Я будетъ приходить чичасъ.
   Вдругъ завернули холода, выпалъ страшный снѣгъ и въ два дня завалилъ на аршинъ глубины всю окрестность. Зимній путь установился сразу.
   Неожиданное соображеніе поразило многихъ. Въ топливѣ былъ недостатокъ, а за дровами приходилось отправляться мимо "злодѣева носу" и охотниковъ на это было мало.
   -- Ахъ, какъ эти стыдно! укоризненно говорилъ всѣмъ губернаторъ.-- Никто не заботилъ! Развѣ эти правительскій заботъ генеральски... Какъ ни чувствуетъ, господинъ Тавровъ, эти не стыдно теперь безъ дровъ.
   -- Точно не могу вамъ отвѣтить, ваше превосходительство. Стыдно ли? А вотъ, что холодно теперь безъ нихъ, такъ это я чувствую.
   При этомъ Тавровъ снова повторилъ свой совѣтъ срыть мишень предъ городомъ и разорить избу.
   -- Не равно полѣзетъ на насъ. А замерзнетъ земля съ насыпью и мишенью, такъ въ два дня не справишься. Ужъ и теперь дождались до сугробовъ.
   -- Я уже приказывалъ! воскликнулъ губернаторъ съ удивленіемъ и послалъ верхового къ Ивану Хвалынскому съ приказомъ ему набрать отрядъ конныхъ и взять полдюжины саперныхъ служителей, дабы срыть и мишень, и избу.
   Въ то же время вошелъ въ городъ чрезъ Орскія ворота Хивинскій караванъ въ 30 верблюдовъ, и купцы пожаловались губернатору, что воровскіе Киргизы, разъѣзжая по степной сторонѣ, отняли у нихъ шесть верблюдовъ, яко бы для русскаго царя. Они же видѣли Оренбургскую команду, которая гонитъ въ городъ пять тысячъ барановъ, и господинъ офицеръ прислалъ съ караваномъ просить еще команды, изъ опасенья, что злодѣи у него подъ городомъ отобьютъ стадо. Когда князь Иванъ выѣзжалъ въ Бердскія ворота срывать мишень, его догналъ верховой и передалъ приказаніе отъ оберъ-коменданта итти навстрѣчу къ поручику Городищеву въ степную сторону. Выѣхавъ въ Орскія ворота и проѣхавъ верстъ шесть по глубокому снѣгу, Иванъ завидѣлъ темную сплошную массу. Это и было стадо. Команда его направилась къ нему.
   -- Ваше сіятельство! вымолвилъ вдругъ капралъ. То не наши гонятъ... Гляди, рысьи шапки.
   Приглядѣвшись, они распознали, что барановъ гнали мятежники, калмыки и башкиры.
   -- Должно отбили!..
   -- Гдѣ-жъ наши... Паша? Полоненъ иль убитъ! воскликнулъ Иванъ.
   -- Да и намъ, сударь, не годно наѣзжать... Вишь. Завидѣли... Укажи отъѣхать.
   Они повернули лошадей и кой-какъ, увязая въ снѣгу, рысью пустились назадъ... Поднявшаяся метель скрыла ихъ отъ мятежниковъ.
   -- Стало вернуться въ городъ! думалъ Иванъ. Вѣдь не отбивать же мнѣ стадо съ горстью людей у цѣлаго отряда.
   Онъ рѣшилъ вернуться. Метель усилилась и заметала все. Капралъ, опытный человѣкъ, сталъ совѣтовать доѣхать до одного урочища и обождать метель, чтобъ не заплутаться.
   -- Къ урочищу, почто же ѣхать?..
   -- А у него завсегда мететъ съ одного какого боку; великій сугробъ намететъ, а другой бокъ весь чистъ отъ снѣгу.
   Князь Иванъ отчасти боялся измѣны, боялся погибнуть какъ Риттеръ, но видя, что ихъ заметаетъ, согласился. Едва стали они подъ холмомъ, куда провелъ ихъ капралъ, какъ одинъ изъ солдатъ крикнулъ.
   -- Гляди! Наши! Подъ конвоемъ. Опутаны! Вонъ и Павелъ Павлычъ.
   Направо, саженей за сто, подвигались медленно по сугробу къ тому же урочищу около двухъ десятковъ конныхъ. Впереди и сзади ѣхало человѣкъ съ десять Берденскихъ казаковъ.
   Князь Иванъ понялъ, что у Городищева отбили стадо и везутъ его плѣннаго въ Берду.
   Оба отряда распознали другъ друга. Плѣнные стали кричать и звать... Конвой бросилъ ихъ и хотѣлъ бѣжать, но лошади завязали въ снѣгу, и двѣ тутъ же повалились въ снѣгъ. Команда Хвалынскаго налетѣла на нихъ. Чрезъ двѣ минуты, плѣнныхъ развязывали, и вязали казаковъ, молившихъ о пощадѣ.
   Городищевъ, блѣдный какъ полотно, бросился цѣловать Ивана.
   -- Родимый! Ванюша! Во вѣкъ не забуду заступленья. Ты, вѣдь меня отъ смерти лютой избавилъ. Они мнѣ ужъ сулили петлю въ Бердѣ.
   Когда метель унялась, людный отрядъ со связанными плѣнниками въ серединѣ весело направился въ городъ. О пяти тысячахъ барановъ, которыхъ ожидали въ городѣ съ нѣкоторымъ нетерпѣньемъ -- было забыто. Только при въѣздѣ въ Орскія ворота Городищевъ спохватился.
   -- А знаешь, Ванюша! При нашемъ людствѣ, мнится мнѣ, мы могли бы догнать тѣхъ мятежниковъ и отбить опятъ стадо.
   Въ городѣ уже видѣли съ вала, какъ прогоняли стадо по направленію къ Бердѣ и много дивились, откуда разбойники добыли такое число барановъ.
   Тавровъ былъ на валу и, разглядѣвъ плохо вооруженный отрядъ, приказалъ капитану Пыжову и прапорщику Сысоеву выйти съ командой и отбить. Офицеры безъ приказанія оберъ-коменданта не смѣли, и верховой поскакалъ къ Валленштерну.
   -- Какъ укажетъ господинъ губернаторъ!-- отозвался этотъ.
   Верховой пріѣхалъ съ отвѣтомъ, и его погнали къ Рейнсдорпу.
   -- Мы ждемъ свое стадо съ Городищевымъ!-- отвѣчалъ Рейнсдорпъ.
   -- Ахъ фофанъ! А коли это стадо то самое и есть, отбитое у Городищева!-- возразилъ Тавровъ по полученіи отвѣта.
   Это предположеніе не имѣло никакого правдоподобія, и ему не скоро повѣрили. Однако снова поскакалъ верховой къ губернатору и привезъ, наконецъ, приказъ отбить стадо барановъ. Пыжовъ и Сысоевъ живо собрали отрядъ и выступили въ Сакмарскія ворота въ погоню за чуть виднѣвшейся на горизонтѣ темной полосой.
   Черезъ часъ Городищевъ и Хвалынскій объяснялись у губернатора и докладывали -- все какъ было. Явился и Сысоевъ доложить, что барановъ перегнали чрезъ Сакмару и доставили въ Берду.
   -- Гнаться никакъ было не можно.
   Генералъ-поручикъ Рейнсдорпъ все молча выслушалъ и затѣмъ, отпустивъ всѣхъ, сказалъ по-нѣмецки присутствовавшему барону Корфу:
   -- Я лучше готовъ корзинки плесть изъ воды, чѣмъ быть здѣсь губернаторомъ! Мы всѣ пропадемъ, и скоро!
  

XII.

   Такъ прошелъ весь октябрь мѣсяцъ. Горожане стали привыкать къ своему осадному положенію, недостатку дровъ, сѣна, соли и, наконецъ, дороговизнѣ хлѣба и говядины.
   Вдругъ прошелъ слухъ и подтвердился, что злодѣи готовятся на послѣдній, отчаянный приступъ къ городу. Снова захватило духъ у рыцарства, дворянства и купечества. Одинъ народъ былъ спокоенъ.
   Городищевъ и князь Иванъ жили теперь вмѣстѣ и дружно скучали; слухъ этотъ разогналъ ихъ скуку. Первый послѣ своего двухъ-часового плѣна заболѣлъ и отъ простуды, и отъ страха, но оправившись привязался еще болѣе къ Ивану. Они были неразлучны. И князь Иванъ только удивлялся, какъ до сихъ поръ не догадывался предложить другу свою квартиру. Товарищи бывали у нихъ попрежнему часто.
   Однажды ввечеру кто-то постучалъ въ ворота и затѣмъ появился въ горницѣ.
   -- Максимка!!-- вскрикнули оба.-- Откуда? Гдѣ ты, собака, пропадалъ.
   -- Отъ Государя. У его величества въ деньщикахъ и поварахъ находился и на жалованьи былъ!-- гордо объяснилъ Максимка. Да полковникъ Лысовъ, захворавъ, приказалъ зелье сварить изъ травъ. Я сварилъ его, а ихъ снудило. Мнѣ зато дера была, якобы хотѣлъ отравленьемъ ихъ извести. Очень даже желалъ повѣсить, ну я и ушелъ.
   -- Молчи, дурень! Тебѣ за этого царя спину вспишутъ еще пестрѣе.
   -- Ну сталоть -- будемъ сказывать: злодѣй и песъ Емелька!-- охотно согласился Максимка.
   При этомъ Максимка увѣрилъ князя, что онъ не бѣжалъ, а былъ обманомъ увезенъ изъ Сурманаевой купцомъ Обваловымъ. А бѣжать въ городъ онъ сначала опасался, чтобъ не разгнѣвать вора. Въ результатѣ его похожденій у него былъ большой мѣшокъ денегъ -- тридцать рублей мѣдной монетой и онъ умолялъ князя обмѣняться на серебро.
   -- Хоть на плѣшивенькіе -- помѣняюсь, ваше сіятельство.
   Максимка, вострый и находчивый, просто на время вернулся къ князю, ради спасенія своего капитала, которому -- онъ зналъ -- трудно было бы уцѣлѣть въ Бердѣ, среди воровъ. Отчасти его привела и сила тяготѣнія холопа къ барину и Максимка теперь, засыпая, раскаявался.
   -- Эхъ-ма! Изъ царевыхъ поваровъ, да въ деньщики къ подпоручику!
   И онъ заснулъ, сладко мечтая объ ожидаемомъ взятіи Оренбурга и о томъ, какъ онъ среди сумятицы. унаслѣдуетъ всѣмъ имуществомъ князя Хвалынскаго.
   На утро часовъ въ шесть Максимка, готовя самоваръ, все болталъ о Бердѣ съ проснувшимися добрыми господами, которые никогда съ нимъ не дрались.
   -- А вечорась,-- прибавилъ онъ, со мной прибыло сюда человѣкъ съ сотню изъ Берды.
   -- Перебѣжчики?
   -- Какое? Нѣтъ! Они остались предъ городомъ, у оной мишени, да тутъ еще у церкви Егорья. Имъ было указано тамъ работать за ночь, чтобы способнѣй пушки уставить...
   -- Чего-жъ ты, дурень, вечорась молчалъ!-- воскликнулъ Иванъ, вскочивъ съ мѣста.
   -- Позапамятовалъ!
   Молодые люди бросились на валъ, а мальчугана послали обѣжать своихъ и оповѣстить о томъ же. Максимку не мало тѣшилъ тотъ переполохъ, который онъ всюду производилъ своимъ извѣщеніемъ. Въ истинные гонцы попалъ.
   Черезъ полчаса всѣ офицеры были на валу.
   Стало разсвѣтать... Хвалынскій и подпоручикъ Сысоевъ выстрѣлили по разу изъ ружей въ указанное часовымъ мѣсто около избы, гдѣ что-то копошилось до свѣту, но все было мертво, тихо.
   Въ восемь часовъ рявкнуло большое орудіе у Маячной горы и первое же ядро ударило въ Соляное Правленіе. Словно по данному сигналу замелькали огоньки по степи и загудѣла въ отвѣтъ пушечная пальба по всей крѣпостной стѣнѣ. Весь городъ поднялся на ноги. Весь гарнизонъ бросился на стѣну... Разсвѣло... У мишени въ верстѣ отъ города виднѣлась громадная батарея, и палило очередно до 25 орудій, пушекъ и мортиръ. Ядра и бомбы валились на городъ. Чрезъ полчаса загудѣла другая батарея изъ-за избы, примыкавшей къ Егорьевской церкви. Крѣпостныя орудія отвѣчали. Все способное населеніе распредѣлили по бастіонамъ въ подмогу гарнизону. Самъ губернаторъ пріѣхалъ и, взволнованный, обошелъ бастіоны.
   -- Вотъ, ваше превосходительство,-- сказалъ Тавровъ, злобно указывая на мишень. Я васъ предварялъ. По моему и вышло! Какъ есть -- батарея!!
   Обходя бастіонъ Хвалынскаго, губернаторъ грозно сказалъ Ивану, показывая на мишень.
   -- Вотъ видите-ль, господинъ офицеръ. Какое зло дѣлаль на городъ вашъ ослушаній. Есть какъ -- батарея!!..
   Хвалынскій хотѣлъ оправдаться и напомнить, что его остановили и послали за баранами, но генералъ прошелъ, не дожидаясь отвѣта подчиненнаго.
   Пальба не прекращалась. Большая часть выстрѣловъ была направлена мятежниками на Бердскія ворота и бастіонъ князя Ивана. Сначала сердце щемило у него, когда ядра громили камень или рвали замерзлую землю и подымали столбъ снѣга и глинистой пыли, или когда со стономъ валилась прислуга: но чрезъ часа три онъ привыкъ или усталъ -- чувствовать и обдумывать каждый смертельный ударъ, который падалъ около него.
   Въ десять часовъ со всѣхъ сторонъ стали показываться кучи мятежниковъ и, несмотря на пальбу по нимъ, раздѣлились въ виду города на двѣ партіи: одни укрылись за мишенью, а другіе, укрытые за ближайшими холмами, лощиной пробрались въ предмѣстье, засѣли въ уцѣлѣвшихъ погребахъ, за печами, за ворохами головней и балокъ и наконецъ въ уцѣлѣвшей избѣ. Изъ всѣхъ засадъ открылся сильный ружейный огонь по городскому валу.
   Человѣкъ полсотни смѣльчаковъ пододвинулись еще ближе съ четырьмя пушками и начали частую и близкую пальбу по бастіону Ивана.
   -- Князь. Полыснемъ-ка по нимъ картечью. Изъ той большой пушки. Да ввалимъ побольше пороху. Чего она зря стоитъ! сказалъ Сысоевъ.
   Они зарядили тяжелую пушку двойнымъ зарядомъ и навели на смѣльчаковъ.
   -- Глядите! Ничего отъ нихъ не останется!-- смѣялся Сысоевъ.
   -- Не суйся! Ишь вѣдь отважничаютъ!-- говорилъ канониръ Плотниковъ, весело готовя фитиль.
   -- Ладно, а я другую наведу на нихъ же!-- сказалъ Иванъ, и, отойдя на другой конецъ бастіона, онъ сталъ переводить пушку съ избы на смѣльчаковъ.
   -- Самцовъ! Наведи-ко повѣрнѣе вотъ въ энтихъ,-- сказалъ онъ, показывая на кучку, виднѣвшуюся у церкви.
   Въ ту минуту, когда Самцовъ навелъ и приказывалъ палить, раздался оглушительный ударъ съ грохотомъ и свистомъ. У Ивана духъ захватило. Столбъ дыма и сору взвился надъ бастіономъ и зашвырялъ его съ головы до ногъ. Около него очутилось на землѣ что-то мокрое, облитое кровью. Это былъ Плотниковъ безъ головы и съ изорваннымъ мясомъ на груди. Дымъ разсѣялся... Сысоевъ безъ ноги и еще два канонира валялись около куска пушки и стонали опрокинутые на землѣ. Убитаго и раненыхъ унесли, а князь Иванъ все еще долго не могъ прійти въ себя. Онъ только слыхалъ когда-то, что пушки и ружья разрываетъ, но это не приходилъ ему на умъ. Теперь сердце его замирало при каждомъ своемъ выстрѣлѣ. Когда онъ доложилъ объ этомъ проходившему Таврову, тотъ разсмѣялся.
   -- Эка невидаль, одна то... У меня ужь четыре разорвало, да у Наумова двѣ. Двѣнадцать человѣкъ своихъ сами убили. Небойсь... Пали, князь, пали. За хорошими въ Питеръ посылать не время. А умирать, братецъ, все едино, что отъ своей, что отъ злодѣевой. Убьетъ -- я по тебѣ панихиду отслужу изъ поминанье мое впишу... А ну-ко вотъ, плюнь мнѣ въ оныхъ бездѣльниковъ, что съ Маячной горы спускаются. Ишь, мерзавцы, все по регламенту! Эти у нихъ въ запасѣ были! Свѣжіе.
   Чрезъ часъ князь Иванъ сталъ проситься обѣдать. Тавровъ вытаращилъ глаза.
   -- Балагуришь ты, князь... Не срамися! Въ сочельникъ до звѣзды не ѣшь, а тутъ обтерпѣться не можно. Стыдися, друже мой.
   Иванъ смутился, и, по уходѣ начальника на другой бастіонъ, подумалъ.
   -- И то правда. Какая-жь теперь ѣда.
   Весь день шла канонада и весь день обыватели бродили по улицамъ, собирались кучами, служили молебны въ церквахъ и домахъ. Большинство боялось злодѣя, меньшинство надѣялось, что городъ сдастся батюшкѣ Петру Ѳедоровичу.
   Предь сумерками пальба при мишени вдругъ стихла и густая масса бросилась къ валу со всѣхъ сторонъ. Настала рѣшительная минута... Дикій визгъ татаръ огласилъ валъ; ружейная пальба усилилась, и въ воздухѣ засвистали вмѣстѣ съ пулями башкирскія стрѣлы. Пушки у церкви загудѣли сильнѣе, и бомбы начали чаще падать среди города.
   -- Это дарёныя!-- злобно говорилъ Тавровъ.-- Намъ назадъ посылаютъ.
   Одна половина гарнизона осталась при орудіяхъ, а другая раздѣлилась на двѣ партіи. Первая обошла рѣчку Яикъ и открыла ружейную пальбу почти въ тылъ наступившихъ. Сюда вызвалось много охотниковъ и купецъ Полуехтовъ. Другая партія бросилась впередъ и встрѣтила непріятеля на валу.
   Хвалынскій, увидя въ ней Таврова, передалъ начальство на бастіонѣ Самцову и присоединился.
   Часъ продолжалась свалка... Наконецъ мятежники бросились бѣжать, ихъ преслѣдовали и окружили съ двухъ сторонъ. Тавровъ и Хвалынскій съ отрядомъ погнали бѣглецовъ къ рѣкѣ. Обошедшіе Яикъ били ихъ съ тыла. Большинство мятежниковъ, бросившееся на рѣку,-- провалилось на тонкомъ льду и много изъ нихъ перетонуло. Въ пылу схватки около рѣчки Иванъ наскочилъ на сутуловатаго казака, очевидно атамана, въ синемъ кафтанѣ, который хрипливо кричалъ, махая шашкой.
   -- Стой! Не бѣги! Ребята! На сломъ!
   -- На сломъ! На сломъ!-- кричали нѣкоторые и сами продолжали отступать.
   Иванъ бросился къ казаку съ тремя солдатами, но тотъ положилъ перваго, разрубивъ ему все плечо, затѣмъ выпалилъ изъ пистолета въ другого, но третій, повиснувъ на немъ сзади, вскочилъ верхомъ ему на плечи.
   -- Окаянный! Врешь!-- заоралъ казакъ, барахтаясь съ солдатикомъ, который какъ кошка вцѣпился ему въ шею руками и ногами, душилъ его и кричалъ что-то Ивану.
   Грохотъ пальбы и визгъ Калмыковъ заглушалъ его голосъ, а дымъ клубами вился и закрывалъ отступавшихъ.
   -- Вяжи! Коли такъ!-- крикнулъ казакъ и, бросивъ шашку, протянулъ руки къ Ивану.
   Этотъ подошелъ вплоть, чтобы скрутить его руки кушакомъ, самъ не зная зачѣмъ, но въ ту же секунду казакъ вытащилъ у него же изъ-за пояса пистолетъ и взвелъ курокъ. Иванъ отскочилъ стрѣлой, закрылъ голову поднятымъ локтемъ и... невольно зажмурился.
   "Вотъ! Вотъ!" -- стукнуло у него въ сердцѣ.
   Пистолетъ его былъ заряженъ огромными пулями. Раздался выстрѣлъ... Иванъ упалъ на одно колѣно и мысленно искалъ, куда онъ раненъ. Но напрасно... Онъ былъ невредимъ. Когда онъ открылъ глаза, то солдатъ, сидѣвшій на плечахъ казака, лежалъ съ прострѣленной головой, а самъ казакъ исчезъ. Въ ту же минуту подбѣжали свои солдаты съ криками:
   -- Лови! Лови! Эхъ баринъ! Плохой ты воинъ! Упустилъ ястреба!
   -- Кого?!
   -- А онъ самый и былъ... Злодѣй! Емелька!..
   Мятежники быстро отступили. Уже стемнѣло совсѣмъ. Отрядъ изъ Яика переправился назадъ и соединился съ отрядомъ Таврова. Мятежники скоро скрылись изъ виду... но въ предмѣстьи продолжалась еще пальба.
   Губернаторъ прислалъ сказать на словахъ, чтобъ до вечера предмѣстье съ церковью очистили отъ непріятеля, но... этого не случилось, такъ какъ посланный спуталъ и не зналъ кому указъ, коменданту или оберъ-коменданту. Такъ и осталось...
   На разсвѣтѣ слѣдующаго дня церковь Егорья уже представляла сильную батарею, на паперти и по бокамъ были выворочены плиты и изъ отверстій глядѣли пушки... На самой колокольнѣ изъ-подъ колокола торчало тоже огромное орудіе, и весь день, не переставая, гудѣла пальба по городу, но за цѣлый день не было ни одного раненаго, что не мало дивило всѣхъ... Губернаторъ былъ взбѣшенъ непослушаніемъ и снова приказалъ до вечера взять предмѣстье и церковь приступомъ.
   Въ сумерки нѣсколько охотниковъ бросилось къ колокольнѣ и не нашли ужь тамъ никого, ни людей, ни орудій. Церковь была обокрадена, и все залито кровью. На каменномъ полу предъ царскими дверями еще дымился и тлѣлъ костеръ, а около него валялись два трупа въ калмыцкихъ чуйкахъ. Подъ престоломъ нашли спрятавшагося казака, тяжело раненаго. Въ допросѣ онъ объявилъ губернатору, что легко можно сейчасъ взять Берду, такъ какъ у злодѣевъ пороху, хотя много, но зарядовъ не оставалось послѣ приступа ни единаго. А что нынѣ изъ предмѣстья, хотя и палили по городу, но холостыми зарядами.
   -- Ради острастки!-- объяснилъ казакъ.
   Губернаторъ немедленно созвалъ совѣтъ и передалъ извѣстіе.
   -- Онъ подосланный, ваше превосходительство. Это западня! Впрочемъ мы подъ вашимъ начальствомъ готовы хоть на край свѣта!-- объявили всѣ единогласно и разъѣхались, усмѣхаясь.
  

XIII.

   -- Мы всѣ погибнемъ!-- безпомощно, въ тысячный разъ говорилъ и думалъ Рейнсдорпъ, оставшись одинъ и сильно смущенный и взволнованный неповиновеніемъ. На Берду я не пойду, но здѣсь въ стѣнахъ этого города -- дѣятельность, неутомимая дѣятельность! Иначе смерть грозитъ!
   Въ эту минуту вошелъ секретарь съ бумагами и сталъ докладывать. Генералъ строго поводилъ очами.
   Тщедушный секретарь началъ заученымъ тономъ докладывать бумаги "своими словами". Секретарь не говорилъ, а какъ-то всегда безстрастно пѣлъ, глядя не на бумаги и не на генерала, а въ стѣну или въ потолокъ.
   -- Курляндскій уроженецъ Готлибъ Штейндорфъ проситъ о записи сына Карла изъ недорослей въ службу къ вашему превосходительству. Онъ -- братъ того, что служитъ при казанскомъ губернаторѣ и пріѣзжалъ сюда гонцемъ.
   -- Да. Да. Отецъ мнѣ писалъ.
   -- Господинъ Тавровъ отъ сегодняшняго утра входитъ съ прошеніемъ къ вашему превосходительству указать партіи гарнизона срыть и уничтожить...
   -- Мишень! Да! Да!
   -- Равно близъ Егорьевской церкви...
   -- Избу! Знаю! О, mein Gott!
   -- Писарша Попивухина бьетъ челомъ вашему превосходительству на прапорщицу Ѳедосью Фертынщенку,-- однозвучно и невозмутимо запѣлъ секретарь,-- за оскорбленіе въ храмѣ съ насмѣяніемъ и оскверненіемъ онаго и божественной литургіи -- докладая, якобы та самая Фертынщенка во время молебствія о дарованіи намъ побѣды надъ супостатомъ Турецкимъ... Якобы... Якобы...-- мямлилъ секретарь.-- Якобы она Фертынщенка, близъ самыхъ царскихъ дверей стоючы, ударила ее Попивухину трикраты зажженой свѣчей по маковкѣ, закричавъ на нее: "Чего лѣзешь, суконное рыло, въ бархатный рядъ, аль порядковъ и чинопочтенія не вѣдаешь!.." И симъ восклицаніемъ прапорщица великое произвела сумнѣнье въ храмѣ, а затѣмъ при выходѣ на паперть изрыгала всякія негодныя слова и хаяла ее -- сказывая, что она-де съ мужемъ своимъ седьмой мѣсяцъ не живетъ, а живетъ съ г. Бородавкинымъ, и что писарь Попивухинъ самъ-де говаривалъ прапорщику Фертынщенку, находясь въ караулѣ, что онъ ее какъ негодную и гулящую бабу...
   -- Ну! Ну! Все глуповство!.. Другой бумагъ?
   -- Никакъ нѣтъ-съ, Ваше Превосходительство! также безстрастно продолжалъ секретарь. Далѣе худое происхожденіе учинилось и сама челобитчица гораздо виновата вышла. Повздоривъ, обѣ сіи легкомысленныя женщины вышли, но на паперти уже сцѣпились другъ дружкѣ за чепцы и косы. Прапорщица Фертынщенка осилила и на морозѣ, поваливъ супротивницу, учинила съ Попивухиной на снѣгу и при всѣхъ прихожанахъ и при отцѣ протопопѣ очень для нихъ удивительное и соблазнительное обхожденіе. Писарша же оная -- сама она въ челобитной о семъ умалчиваетъ -- воспрянувъ съ земли и приведя въ порядокъ юбки, но уже опасаясь налѣзать на осилившую ее прапорщицу, начала въ народъ кричать, что вотъ-де придетъ царь Петръ Ѳедорычъ, возьметъ городъ и всѣхъ дворянъ -- офицеровъ и офицершей передавитъ... "И давно де пора!-- такъ проорала глупая сія баба,-- пора де васъ проклятыхъ передавить, купно съ вашимъ"... Секретарь вдругъ остановился, словно спохватившись,
   -- Ну! Что? воскликнулъ Рейнсдорпъ съ сердцемъ.
   -- Передавить всѣхъ... мямлилъ секретарь... купно, т.-е. съ вами, Ваше Превосходительство.
   -- О-о! Это кто слюшилъ...
   -- Да всѣ слышали. Даже вотъ-съ тутъ рапорты самовидцевъ: отца протопопа да купца Полуехтова, что подъ стѣнами со злодѣмъ биться выѣзжалъ. Они, будучи на паперти самовидцами, подробно описуютъ всѣ рѣчи соблазнительныя, кои пущала Попивухина въ толпу, обѣщавая, что весь гарнизонъ перебѣжитъ къ самозванцу въ службу, яко къ истинному императору...
   -- Очень хорошо... Посылать мнѣ канцеляристъ... Ступайте ви и дѣлалъ арестъ Попивухина...
   -- Ея тоись мужа.
   -- Нѣтъ! Она!.. Его... Ее!.. крикнулъ, разсердившись Губернаторъ. И посажать подъ караулъ... Я буду публиковать и казнить измѣнниковъ! Я всѣхъ буду казнить! Всѣхъ! закричалъ вдругъ разгорячившійся Губернаторъ. Какъ можно?.. Не можно! Черній и глупій народъ безпокоитъ! Ступайте, господинъ Лосевъ. Скорѣй!... Какъ можно? Черній и глупій народъ...
   Секретарь хотѣлъ было продолжать докладъ, но Рейнсдорпъ замахалъ руками и воскликнулъ:
   -- Подить! Я будиль судить, публиковать...
   Секретарь положилъ бумаги на столъ и, не смущаясь нисколько отъ взъерошенной фигуры разсвирѣпѣвшаго начальника, отправился съ приказомъ арестовать писаршу Попивухину.
   На этотъ разъ губернаторъ не на словахъ, а уже на дѣлѣ доказалъ, что ревностно и энергически принялся за умиротвореніе края. Чрезъ двое сутокъ послѣ доклада секретаря рано утромъ на базарной площади уже стоялъ помостъ и позорный столбъ.
   Собралась и гудѣла густая толпа. Одни говорили, что будутъ голову рубить пойманной женкѣ Пугачевой; другіе увѣряли, что будутъ наказывать кнутомъ солдата, что палилъ на бульварчикѣ по Губернатору. Меньшинство знало и ждало казни писарши Попивухиной, которая возмущала народъ противузаконными рѣчами объ самозванцѣ и подстрекала "на неповиновеніе Ея Императорскому Величеству!"
   Въ углу площади стояли вмѣстѣ Иванъ Хвалынскій и Городищевъ.
   -- Каковъ нашъ нѣмецъ, что выдумалъ. А? говорилъ Городищевъ.
   -- Что-то будетъ. Неужели-жь и впрямь кнутъ, сказалъ Иванъ. Я, Паша, уйду, коли кнутъ. Мерзостно смотрѣть!
   -- Никому невѣдомо. Секретно все...
   Родъ казни, содержимый въ тайнѣ, не былъ никому извѣстенъ.
   Въ десятомъ часу привезли въ тележкѣ писаршу подъ конвоемъ взвода солдатъ и взвели на мостъ.
   -- Оо-охъ! пошло по толпѣ, не то отъ сочувствія, не то отъ любопытства.
   Палачъ въ красной рубашкѣ сталъ читать указъ, но хрипливо пьянымъ голосомъ, невнятно и заикаясь... Изрѣдка только слышались слова: "Воръ, душегубъ, волнованіе, непотребныя рѣчи, соблазнъ жителевъ, противъ престола и отечества..."
   Только при заключеніи палачъ прочистилъ себѣ горло чтеніемъ и голосъ его явственно пролетѣлъ надъ всѣми, внимательно вытянутыми головами:
   -- Учинить жесточайшее плетьми наказаніе и должное ошельмованіе, постановленіемъ знаковъ, а затѣмъ сослать въ Сибирь въ рудники. Но уважая Ея Императорскаго Величества, Высочайшее ко всѣмъ матернее милосердіе,-- оную казнь, законами предписуемую, господинъ генералъ-губернаторъ, генералъ-подпоручикъ и кавалеръ, снисходя къ глупости и безпечности женскаго пола -- умягчить указалъ!.. А во унятіе бабьихъ пересудовъ и непристойныхъ бабьему и женскому полу и званію объ злодѣѣ разговоровъ, и въ надлежащій всѣмъ страхъ, дабы перестали плодить оное пустословіе -- господинъ губернаторъ, генералъ-поручикъ и кавалеръ, опредѣлилъ: женѣ писаря Спиридона Попивухина -- Агафьѣ Андреяновой, дочери Попивухиной, учинивъ публичное съ барабаннымъ боемъ жестокое плетьми наказаніе, подрѣзать чрезъ палача подолъ платья и, яко нетерпимую въ обществѣ, чрезъ профосовъ выгнать изъ города метлами!
   Гулкій хохотъ пошелъ по толпѣ...
   -- И дешево, и сердито! крикнулъ голосъ.
   Женщину стали раздѣвать помощники палача... Она отбивалась и обернулась къ народу.
   -- Православные... Заступитесь! Каюсь! Со зла я все оное...
   Барабанный бой заглушилъ ея слова. Нѣсколько человѣкъ доставали уже изъ телѣжки свѣжія метлы и со смѣхомъ встряхивали ихъ въ воздухѣ -- приготовляясь къ исполненію забавной казни... Народъ напиралъ на помостъ... Палачъ расправлялъ плеть, вытягивая ее по доскамъ и подергивая плечами...
   Иванъ Хвалынскій собрался уходить отъ казни, когда услыхалъ около себя бабье всхлипыванье.
   -- Вѣдь кабы не тяжела была, а то шести мѣсяцевъ. Эдакъ-то ребеночка попортятъ.
   Иванъ разспросилъ женщину и, убѣдясь въ истинѣ ея словъ, побѣжалъ къ Рейнсдорпу.
   -- Остановите! Не надо! Не можно! Я эти не знайтъ!
   Иванъ добѣжалъ назадъ, но засталъ уже гулъ, хохотъ и движеніе. Писаршу, уже наказанную, гнали по площади. Вся толпа со свистомъ и гиками бѣжала, очищая площадь. Впереди мелькали въ воздухѣ, подымались и опускались метлы... И все быстро двигалось къ Орскимъ воротамъ.
   -- Что-жь это? воскликнулъ князь Иванъ. Вѣдь это не гоже... Это даже предъ Богомъ грѣхъ!
   -- Иванъ Родивонычъ! раздался око него басистый и глухой голосъ Бородавкина. Будьте милостивы. Сведите меня къ себѣ да заприте...
   -- Что вы? изумился Иванъ фигурѣ товарища, который, блѣдный и задыхающійся, дрожалъ всѣми членами.
   -- Уведите. Заприте. Погублю я себя и его... Убью!
   Иванъ, ничего не понимая, схватилъ Бородавкина за руку и потащилъ въ свою квартиру.
   -- О-охъ! Убью... мычалъ Бородавкинъ, будто жалуясь на боль и послушно двигаясь за Иваномъ.
   Когда Иванъ подошелъ къ своей квартирѣ и впустилъ въ нее Бородавкина, въ его улицу завернулъ отрядъ казаковъ подъ командой капитана Пыжова, мрачно и молчаливо погонявшаго плеткой хромую и худую казенную кляну. Казачьи лошади были тоже на подборъ калѣчныя, худыя и больныя.
   -- Куда! крикнулъ Иванъ въ удивленіи.
   -- Въ землекопы пожалованъ, угрюмо отозвался Пыжовъ, останавливаясь.-- Мишень срывать въ степи, благо весна на дворѣ серебряная.
   -- Да. Не время. Теперь съ великими сугробами бѣда!
   -- Ничего. Я по своему сиротству въ обиду не дамся. Понюхаю да поковыряю тамъ малость и, коли земля замерзла, то буду въ скорости во-свояси, къ вамъ чай пить съ романеей. А Егорьевскую-то избу разорятъ молодцы и безъ меня.
   И отрядъ, ковыляя на клячахъ, тронулся вдоль улицы. Ему навѣстрѣчу валили шумныя и веселыя волны народа, возвращавшагося съ потѣхи.
  

XIV.

   Кречетовъ на пути изъ Азгара, гдѣ оставилъ дочь, случайно встрѣтился съ Уздальскимъ въ оврагѣ Волчья яма, въ этой ямѣ подъ самымъ Ольгинымъ экипажъ Андрея застрялъ съ утра. Вытащенный изъ грязи, онъ сѣлъ въ бричку Кречетова и сталъ разспрашивать объ здоровьѣ невѣсты и объ разныхъ приготовленіяхъ къ свадьбѣ. Кречетовъ, мысленно пріободряя себя на объясненія, отвѣчалъ важнымъ и внушительнымъ голосомъ.
   -- Андрей Лексѣичъ! Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ. Не посѣтуй. Происхожденіе дѣла, о коемъ я тебя тотчасъ увѣдомлю, всѣхъ насъ въ изрядное потрясеніе привело...
   Кречетовъ запнулся и мямлилъ...
   -- Померла? воскликнулъ Андрей.
   -- Тьфу! Тьфу! заоралъ вдругъ старикъ, какъ укушенный и запрыгалъ на своемъ мѣстѣ. Эка хватилъ! Тьфу! Охъ, Господи. Охъ, Создатель ты мой! началъ онъ креститься.
   -- Такъ что жъ... Сказывайте, Митрій Митричъ. Не мучьте.
   Кречетовъ, нѣсколько обозленный дурацкимъ и неблагороднымъ вопросомъ Уздальскаго, объяснился быстрѣе и рѣзче... Уздальскій замеръ, поблѣднѣлъ и, понурившись, глядѣлъ передъ собой, какъ пьяный, очевидно не примѣчая ничего... До самаго Ольгина онъ не вымолвилъ ни слова.
   Когда они выѣхали на гору и были въ виду усадьбы и слободы -- Кречетовъ забылъ объ Андреѣ. Сердце забилось у ретиваго хозяина.
   -- Все ли благополучно! крикнулъ онъ, въѣзжая во дворъ и встрѣчаемый людьми.
   -- Все слава Богу! Заждались! А гдѣ-жъ барышня! почтительно и даже боязливо, но съ удивленьемъ спросили барина.
   Уздальскій не вышелъ изъ экипажа, и Кречетовъ напрасно уговаривалъ его, онъ кратко и сухо отказывался и просилъ лошадей доѣхать въ Сокольское.
   -- Не взыщи, Андрей Лексѣичъ, никто тутъ не повиненъ. Знать не судьба. А мой домъ тебѣ открытъ завсегда.
   -- Послѣ, такого насмѣянія надъ моей честью дворянской -- я вашего порога не переступлю во вѣкъ. И еще скажу, что я свое возьму, ибо сего сраму не смогу. Осрамили вы меня ехидно и пакостно съ дочкой своей, вѣтрогонной! злобно вымолвилъ Уздальскій.
   Кречетовъ вспыхнулъ, какъ порохъ, и, стоя на порогѣ дома, обругалъ Уздальскаго самыми крѣпкими словами.
   -- Пошелъ,-- крикнулъ Уздальскій кучеру и отвернулся, отъѣзжая отъ крыльца.
   Старикъ вошелъ въ домъ и, крича, зашагалъ по залѣ взадъ и впередъ.
   -- Дурень! Злыдень. Попадьиный вдовецъ. Насильно милъ не будешь... Кричитъ еще: пошелъ! На чужихъ-то лошадей.
   Люди притихли въ прихожей, боясь, чтобы для нихъ худо не повернулось дѣло. Чрезъ полчаса мысли Кречетова приняли другой оборотъ. Онъ сидѣлъ на первомъ попавшемся стулѣ, чуть не посреди залы.
   -- Княгиня? А внучки -- князьки? А?! шепнулъ Кречетовъ вопросительно и, ворча что-то себѣ подъ носъ, старикъ сталъ усмѣхаться и разводить руками въ воздухѣ.
   Люди увидѣли его изъ прихожей въ этомъ положеніи и обмерли.
   -- Барышни нѣту! Жениха изругалъ. Самъ въ воздухахъ живописуетъ... Ужъ такое-то свалилось, такое, что упаси Богъ и помилуй. На три недѣли дранья хватитъ.
   Всѣ ожидали гнѣва безпричиннаго, безпутнаго, необъяснимаго и впервые ошиблись.
   Уздальскій, доѣхавъ домой, не остался въ Сокольскомъ, а тотчасъ же верхомъ поскакалъ на хуторъ свой, находившійся оттуда въ нѣсколькихъ верстахъ среди лѣса. Когда онъ остановился у одинокой избы, на крыльцо вышла старуха Мордовка и начала кивать голой и махать руками.
   Она была глухонѣмая и выбрана Уздальскимъ въ прислуги на хуторѣ, именно благодаря своимъ свойствамъ. На этомъ хуторѣ, куда никто не ѣздилъ и даже дворня не допускалась изъ вотчины -- жили у Андрея "секретныя женки" по словамъ обитателей Сокольскаго. Во времена владычества Шерфе въ вотчинѣ, здѣсь все-таки жила другая "женка" -- краденая дворовая дѣвушка изъ имѣнія Бартыкаевой. Когда-то прежде жила три недѣли одна полковница изъ Казани, которую за время отсутствія знакомые предполагали въ Москвѣ. Теперь въ двухъ маленькихъ горницахъ избы не было никого, кромѣ глухонѣмой Мордовки, исполнявшей должность кухарки, горничной и даже сторожа. У старухи не было, конечно, ни оружія, ни даже собакъ, но никто не пытался обкрадывать избу, потому что во всемъ околодкѣ Мордовку почитали вѣдьмой и колдуньей.
   Уздальскій пробылъ на хуторѣ нѣсколько дней, задумчивый и скучный, и скоро измѣнился въ лицѣ. Не любовь, а оскорбленное самолюбіе заѣдало его. Онъ придумалъ одинъ исходъ -- продать вотчины и уѣхать изъ Казани. Выпавшій снѣгъ и холодъ выгнали его, наконецъ, изъ засады. Онъ вернулся въ имѣніе и поѣхалъ въ городъ.
   Когда онъ въѣхалъ на дворъ дома мачихи, то его удивили сборы къ отъѣзду... На дворѣ стоялъ незапряженный большой возокъ и четыре подводы. Лакеи и горничныя заваливали безъ конца возокъ и уже четверо полныхъ до верху саней. Любимица Парани -- дѣвушка Улита распоряжалась. На его вопросъ Улита объяснила, что господа собираются въ дорогу въ Оренбургъ.
   -- Оренбургъ! ахнулъ Андрей. Ты спятила!
   -- Барышня по женихѣ соскучилась -- сказала Улита. И не гадали -- а вотъ собрались. Прасковьѣ Алексѣевнѣ, что вздумается, такъ вынь, да положь. Хоть бы мѣсяцъ съ неба -- и тотъ достань зубами.
   -- Ужъ вотъ третій день пошелъ -- все не управимся, замѣтилъ лакей Гаврило.
   Андрей, изумляясь, поднялся на верхъ.
   -- А-а, женишокъ!.. встрѣтила его Марѳа Петровна: зачѣмъ навѣстилъ. Другую вотчину чтоль закладывать... А мы вишь съ дочкой въ Аренбурхъ поднялись.
   -- По что такъ. Зачѣмъ. Тамъ бунтъ вѣдь...
   -- Тамъ вишь всѣхъ дворянъ давятъ да вѣшаютъ... заговорила Марѳа Петровна.-- Ну стало намъ съ Параней туда и пора. Пугачева стращать! Боимся запоздаемъ, да пожалуй живы останемся... Енералъ-то Московскій ѣдетъ завтра что-ль? Не вѣдаешь... Ужъ намъ бы съ нимъ заодно... Коли и повѣсятъ, все охотнѣе съ вельможей висѣть...
   Параня прибѣжала веселая, румяная, улыбающаяся... Она напомнила ту Параню, что когда-то танцовала мазурку на балу Бранта.
   -- Полно ты маму слушать! Мы къ Иванушкѣ. Генерала впередъ пустимъ. Онъ переловитъ всѣхъ злодѣевъ, мы за нимъ и проѣдемъ.
   -- Да тогда и Иванъ можетъ вернуть!
   -- Молчи! Молчи! Не сбивай маму! Она и то все ворчитъ. Что, право, все Казань! Я совсѣмъ на нее и глядѣть не могу. Опостылѣло сидѣть противъ монастыря... А тамъ новый городъ...
   Андрей чрезъ нѣсколько времени объявилъ, прося пока не разсказывать, свой разрывъ съ Кречетовой. Параня пристально поглядѣла ему въ лицо и отошла молча, не найдя въ немъ слѣдовъ горя, а одинъ стыдъ самолюбивый; Марѳа Петровна ахнула.
   -- Ай да умница дѣвица!.. Насилу-то раскусила тебя. Ей-ей! А я еще ахаяла ее надысь!
   Андрей разсердился на этотъ разъ и вышло еще хуже. Марѳа Петровна убѣдительно стала ему доказывать:
   -- Тебѣ цѣны нѣту теперь, поелику ты и полушки не стоишь. Вспомни о Господѣ Богѣ, да объ своемъ рожденьи дворянскомъ -- ну и станешь на человѣка похожъ.
   Въ Казани съ первымъ снѣгомъ разнеслась важная новость -- прибытіе генерала Кара отъ арміи изъ Польши, для усмиренія бунта. Кромѣ того была и новая, не менѣе важная для Казанцевъ исторія. Комендантша Бѣлокопытова ѣздила къ генеральшѣ Сельцовой -- ругаться за сына и грозилась судомъ. Ей сказали, что у Сельцовыхъ въ домѣ Бартыкаева обозвала ея Разумника -- тыквой, а главное, нашла большое сходство между нимъ и буфетчикомъ покойнаго коменданта. Къ самой Бартыкаевой вдовушка не поѣхала. Старуху многія боялись, ибо Лукерья Кузьминишна была вообще женщина умная и дерзкая.
   Полукалмычка Бартыкаева отличалась тѣмъ, что видѣла всѣхъ насквозь и умѣла держать всѣхъ въ должномъ почтеніи къ себѣ -- зная за каждымъ его грѣхъ, а также и чѣмъ кого взять. Относительно себя Лукерья Кузьминишна была осторожна, соблюдала извѣстную тайну въ своихъ житейскихъ обстоятельствахъ. Она была богата, женщина уже подъ шестьдесятъ лѣтъ, но замѣчательно сохранившаяся и даже не старуха привычками и характеромъ. Она никогда не была замужемъ, но всѣ какъ-то забыли о томъ, что Лукерья Кузьминишна -- старая дѣвица, и смотрѣли на нее, какъ на вдову. До сорока лѣтъ дѣвичьей жизни за Бартыкаевой водились грѣхи, но всегда все случавшееся прикрывалось такъ искусно, все было такъ чинно, и наконецъ, въ случаѣ малѣйшаго слуха, улыбокъ и намековъ знакомыхъ,-- Лукерья Кузьминишна становилась такъ надменна и непріязненна съ одними и такъ мила и услужлива съ другими, что черезъ мѣсяцъ уже все должно было кануть въ воду, и всѣ горой стояли за нее. Одни, чтобъ войти снова въ милость, другіе, чтобъ отплатить другу дружбой.
   Во время одной разгласившейся бѣды всего лѣтъ восемь назадъ Бартыкаева опять вышла суха изъ воды. Вслѣдствіе нескромности одного пріѣзжаго, стараго друга ея Кречетова, родственника Дмитрія Дмитріевича, съ которымъ онъ не знался,-- Казанцы стали коситься. Пуще всѣхъ заговорилъ Ахлатскій, раскрывшій случайно прежнія продѣлки старухи-дѣвицы. Лукерья Кузьминишна призвала его къ себѣ, разбранила, погрозилась ему судомъ за клевету и затѣмъ подарила тысячу рублей и красивую дворовую дѣвку, а главное, прибавила:
   -- Ты, когда нужно что, Сила Титычъ, такъ приди, да скажи!..
   На другой день Ахлатскій жестоко побилъ одного своего родственника за дурныя рѣчи про добрѣйшую и почтеннѣйшую Лукерью Кузьминишну. И всѣ примолкли, боясь заступника.
   Вслѣдствіе своей рѣзкости Бартыкаева часто ссорилась со всѣми, но и мирилась часто. Таковъ впрочемъ былъ обычай въ городѣ. Въ годъ раза четыре каждый членъ общества, то особенно дружился, то вовсе не кланялся съ другимъ членомъ того же небольшого дворянскаго кружка.
   Андрей Уздальскій не обратилъ даже вниманія на важную новость и общую диковинку, т. е. на присутствіе въ Казани генерала Кара, и, занятый отыскиваньемъ покупщика для Сокольскаго, надумалъ поѣхать къ Бартыкаевой. Старуха была всегда при деньгахъ.
   Андрей засталъ ее какъ всегда -- одну, среди большого дивана, съ работой въ рукахъ и съ вареньемъ на столѣ предъ ней, а кругомъ на стульяхъ, и даже на скамеечкахъ, сидѣло до пятнадцати женщинъ приживалокъ, нахлѣбницъ, шутихъ, калмычекъ и всякаго рода блюдолизовъ.
   -- Вотъ звѣрье-то! подумалъ невольно Андрей, оглядывая уродливыя лица, желтыя, красныя, худыя, толстыя, испитыя, жирныя.
   Бартыкаева при появленіи рѣдкаго гостя ахнула.
   -- А? здорово! Откуда слетѣлъ, соколъ? Ну, садись!
   Бартыкаева всѣмъ безъ исключенья говорила: ты.
   Андрей, отвѣтивъ кой-какъ на вопросъ о свадьбѣ, заговорилъ, чтобъ поддѣлаться къ старухѣ, объ диковинныхъ калмычатахъ, которыхъ будто бы ему обѣщали достать, и предложилъ подарить ей одного.
   -- Что калмычаты! Чортъ ли въ нихъ! Вотъ у меня ихъ три! показала она на своихъ, сидѣвшихъ въ углу на полу. Да что проку! Вотъ я бы тебѣ въ ножки поклонилась, кабы ты мнѣ парочку киргизятъ досталъ. Злюки, говорятъ, страсть! Кусаются! говорилъ мнѣ Антіохъ Егорычъ... Знаешь Калоштановъ, маіоръ... Кусаются! чуть не съ восторгомъ повторила Бартыкаева.-- Я у тебя въ долгу не останусь. У меня еще другое на умѣ. Мнѣ, видишь ли, изъ столицы,-- тихо и шепотомъ заговорила она,-- обѣщали арапа на мѣсяцъ въ подержанье прислать, отъ свѣтлѣйшаго князя. Я вотъ и хочу его тутъ съ моей Чувашенкой пристроить. Онъ-то черный, пречерный, а она-то бѣляночка, бѣлѣе нельзя быть. Вотъ я и надумала -- что изъ этого будетъ? А?
   Уздальскій, прослушавъ всѣ соображенья Бартыкаевой про арапа и Чувашенку, рѣшился, наконецъ, заговорить о продажѣ имѣнья.
   -- И женишься, и продаешь? удивилась Лукерья Кузьминишна. Аль тебя Кречетова сбиваетъ въ столицу ѣхать -- жить. Охъ, не давайся въ обманъ! А имѣньице славное, донушко золотое, да мнѣ не по деньгамъ. А вотъ людишекъ мнѣ надо. Взяла бы.
   И Бартыкаева, послѣ долгаго совѣщанья, назвала Андрею одного купца Карманова, который искалъ купить землю, а сама брала всѣхъ крестьянъ Сокольскаго на сводъ къ себѣ; деньги обѣщала хоть впередъ.
   -- Мы, бабы, хозяйничать не мастерицы. Намъ оброчниковъ давай.
   Утромъ слѣдующаго дня толстый и рыжеватый купецъ подъѣхалъ къ флигелю дома Уздальскихъ, гдѣ Андрей всегда останавливался съ той поры, что сталъ женихомъ и не имѣлъ своей квартиры.
   -- Яша! Ты ступай! приказалъ купецъ кучеру. Я пѣшкомъ верну. Ты заготовь все. Заутро съ зарей поѣдемъ на Чистополь.
   -- Ладно, отвѣчалъ Яшка Таковскій, вновь поступившій по найму къ Карманову кучеромъ.
   Кармановъ окончательно уговорился съ Андреемъ и объявилъ, что надо только посовѣтоваться съ братомъ и съѣздить въ Чистополь.
   Немедля Андрей послалъ приказъ въ Сокольское, несмотря на зимнее время, поднять крестьянъ отъ мала до велика, до послѣдняго парнишки и съ прибавкой десятковъ двухъ дворовыхъ (для ровнаго счета денегъ) -- всѣхъ перегнать въ подгороднее имѣніе Бартыкаевой -- Самокатово.
   -- Тамъ до весны по избамъ размѣстятъ. Не мое дѣло! рѣшилъ Андрей.
   Вѣсть о продажѣ Сокольскаго молніей прошла по городу. Марфа Петровна разохалась и все поздравляла Артему съ сумой. Казанцы, незнавшіе о разрывѣ съ Кречетовой, недоумѣвали, какимъ образомъ женихъ, предъ свадьбой, продаетъ старинную вотчину, которой владѣли еще его прадѣды.
   Къ Андрею вслѣдъ за купцомъ явился Готлибъ Штейндорфъ съ предложеніемъ купить имѣнье, и условія его были выгоднѣе условій Карманова.
   Андрей обѣщалъ подумать и довольный, почти счастливый, отправился къ мачихѣ.
  

XV.

   У Марфы Петровны, сверхъ чаянія, диванная была полна гостей. Хромой генералъ Сельцевъ, самый отчаянный игрокъ въ фараонъ и въ свиньи, но за деньги, и вообще картежникъ, мѣнявшійся въ лицѣ при видѣ картъ и даже при упоминаньи объ нихъ,-- пріѣхалъ съ женой, дочерью и племянникомъ, недавно прибывшимъ изъ Пензы. Бартыкаева, пріѣхавшая еще за свѣтло, сидѣла на срединѣ большого дивана и учила Дарью Сельцеву новому рукодѣлью, привезенному кѣмъ-то изъ Питера, которое называлось глазоѣдъ, и было нѣчто вродѣ вязанья тамбурнымъ крючкомъ. Генералъ Сельцевъ съ своимъ же племянникомъ игралъ въ фараонъ вдвоемъ. Молодой Сельцевъ заглядывался на Параню, а дяденька пользовался и бралъ ставку за ставкой, каждая въ рубль ассигнаціями. Андрей подсѣлъ къ нимъ. Марфа Петровна, съ своимъ вѣчнымъ чулкомъ, сидѣла у окна и пересмѣивалась съ новымъ другомъ, молодымъ, Селимомъ, разнымъ шуткамъ Парани, которая была въ этотъ вечеръ особенно въ духѣ. А въ духѣ была она отъ извѣстія, вѣрнаго, что генералъ Каръ уѣзжаетъ изъ Казани чрезъ два дня. Она уже недѣлю была занята исключительно однимъ московскимъ генераломъ и его отъѣздомъ. Десять разъ на день посылала она узнавать, когда генералъ Каръ выѣдетъ.
   -- И что тутъ застрялъ! сердилась она. Пожалуй провозится здѣсь еще недѣлю, да недѣлю цѣлую проловитъ самозванца. Когда же мы-то попадемъ въ Оренбургъ.
   Параня отъ скуки въ городѣ, за все послѣднее время, надумала это путешествіе, первое въ жизни, и горѣла теперь отъ нетерпѣнія. Разумѣется, не Оренбургъ, а еще менѣе князь Иванъ, манили ее, а тотъ огонь, который жегъ ее, понуждалъ дѣвушку на что-нибудь особенное. Марфа Петровна, видя какую перемѣну произвело въ Паранѣ ея согласіе на это путеществіе, даже рада была длинному пути по татарскимъ и калмыцкимъ деревнямъ и уметамъ.
   -- Парашокъ мой живетъ, Христосъ съ ней! надумала она и объ одномъ только безпокоилась. Сказываютъ, говорила она, что въ Оренбургѣ тараканы кусаются на-смерть. Да вѣдь Иванушка же живъ и невредимъ, живетъ тамъ который годъ. Богъ милостивъ и насъ не закусаютъ!
   Марфа Петровна рада была еще потому уѣхать, что у нея около самаго сада раздавалась теперь постоянная пальба.
   -- Это солдатъ на монастырскомъ пустырѣ обучаютъ,-- сказала ей Параня. Доложили тоже самое и люди по приказу барышни, которой повиновались больше, чѣмъ самой барынѣ.
   А между тѣмъ эти солдаты и обученье ихъ -- была выдумка Парани. Еще до мысли о путешествіи, не зная, что надумать съ тоски, и вдобавокъ что-нибудь такое, отъ чего сердце замирало-бы -- Параня придумала учиться стрѣлять изъ маленькаго пистолета. Оружіе досталъ ей и самъ заряжалъ, присутствуя всегда при стрѣльбѣ,-- Селимъ, новый ея фаворитъ, бывавшій теперь такъ часто, какъ прежде бывалъ Янъ.
   Вниманіе Парани къ Селиму повліяло на судьбу молодого татарина. Объ былъ уже съ недѣлю перекрещенецъ, бросилъ татарскій халатъ съ ермолкой, расшитые шелками, немного развернулся и сталъ смѣлѣе. Онъ носилъ уже имя Дмитрія Селимова.
   Молодой и красивый, и съ порядочнымъ состояніемъ -- Селимъ сразу попалъ въ выгодные женихи и началъ ухаживать за Дашей Сельцевой -- для виду -- но самъ чаще и чаще бывалъ у Уздальскихъ. Влюбленный болѣе чѣмъ когда-либо въ Параню, онъ втайнѣ надѣялся на успѣхъ, несмотря на прежнее неудачное сватовство чрезъ Бѣлокопытову. Параня была съ нимъ любезнѣе, чѣмъ съ кѣмъ-либо, и теперь училась и начала немного говорить по-татарски, и любила все татарское, какъ прошлымъ лѣтомъ любила все польское. На мысль учиться по-татарски ее навели слухи, что Казиміръ Бжегинскій усердно учится тоже у одного Муллы и не только по-татарски, но по-калмыцки и по-мордовски. Учитель ея Селимъ, робкій съ ней до трусости, нравился ей послѣ бойкаго, почти дерзкаго Яна. Вниманіе, которое обратила Параня на Селима, началось съ цѣлью отомстить пану за его -- всѣмъ уже извѣстную, серьезную привязанность къ Шерфе, которая жила у него и обожала новаго хозяина, добраго, не бившаго ее, какъ часто случалось съ Андреемъ подъ пьяную руку.
   Понемногу Параня забыла и Яна, и месть, а къ Селиму привыкла, и онъ ей сталъ даже необходимъ для новой затѣи, т.-е. стрѣльбы въ цѣль. Мать видѣла только, что Селимъ былъ у дочери на побѣгушкахъ и въ разгонѣ, какъ выражалась она. Марфа Петровна замѣчала только ухаживанье Селима за Сельцовой и даже хлопотала въ заговорѣ съ генеральшей о томъ, чтобъ женить Селима на Дашѣ. Бартыкаева, бывавшая часто у Уздальскихъ и сдружившаяся съ Марфой Петровной, сначала старалась объ этомъ же и часто звала къ себѣ Сельдевыхъ и Селима, но скоро замѣтила, въ кого влюбленъ новокрещенецъ.
   Узнавъ въ этотъ вечеръ, что въ городѣ готовится прощальный обѣдъ Кару, и что онъ ѣдетъ -- Параня цѣлый часъ пропрыгала по всему дому и только теперь, при гостяхъ, перемѣнила одну затѣю на другую.
   Дѣвушка, несмотря на присутствіе этихъ гостей и даже одного новаго знакомаго, т.-е. молодого Сельцева, сидѣла, поджавъ ноги, на полу.
   Предъ ней ходила, сидѣла и служила на заднихъ лапахъ привезенная ей Селимомъ на вечеръ простая дворная собака. Параня не отрывалась отъ новаго лохматаго друга.
   -- Бурлачекъ! Бурлачекъ! Красавецъ! Голубчикъ! Золото мое неоцѣненное! перебирала Параня всѣ ласки, какія шли ей только въ голову.-- Души я въ тебѣ не чаю! Лукерья Кузьминишна, вы любите всѣхъ женить,-- сосватайте мнѣ Бурлака...
   -- Полно ты эдакая... Страмница!-- шутя выговорила Бартыкаева. И себя, и меня срамишь. Нешто я собачья сваха. Вотъ калмычьей свахой прозвали меня по дѣломъ. Каюсь.
   -- Ужъ и въ правду страмница! замѣтила и Марфа Петровна.
   -- Мамка -- злюка, не хочетъ, Бурлакъ, разлучаетъ насъ. Да мы съ тобой, любый мой, самокруткой повѣнчаемся!..-- шепнула Параня на ухо собакѣ.
   -- Экая дѣвка! Крапива!-- разсмѣялась генеральша.-- Ей-ей, крапива.
   -- И откуда у нее все такое берется? спросилъ генералъ, не отрываясь отъ картъ. Должно въ мать Варшавку выродилась!
   -- А ужъ не махонькая,-- замѣтилъ Андрей. Пора бы ужъ замужъ.
   Селимъ умиленно смотрѣлъ на Параню и на свою собаку и изрѣдка тихо хохоталъ, въ руку, какъ Бѣлокопытова, но съ той разницей, что комендантша закрывала свой большой ротъ изъ кокетства, а Селимъ изъ вѣжливости и почтенія къ обществу.
   -- Другъ ты мой желанный! начала Параня совершенно серьезно.-- Ты мой сердечный -- тараканъ запечный! Я тебя обожаю, и я тебя... сажаю. Намъ на злюку-мамку неча зѣвать... Я ее на свадьбу... не буду звать... Ты мой красавецъ, а мамка злюка...-- Параня запнулась, не находя рифму, и прибавила:-- Ты любый красавецъ -- а онѣ старыя крысы.
   -- И меня туда-жь! отозвалась Бартыкаева.-- Спасибо. Какъ же въ подполье-то пролѣзть теперь? хотѣла сострить старуха.
   -- И мнѣ тоже надо... отозвалась Даша изъ подражанія.
   Всѣ смѣялись. Параня, не обращая вниманія, даже не глядя ни на кого, обхватила смирно сидѣвшую собаку и начала ее обнимать и цѣловать въ гладкую морду около зубовъ.
   -- Что ты! что ты! встревожилась Марфа Петровна.-- Да ты, мать моя, съ ума спятила.
   "Матъ моя" всегда означало, что Марфа Петровна сердится.
   -- А что-жъ по вашему мнѣ жениха и поцѣловать нельзя! серьезно выговорила Параня и, обхвативъ собаку, она душила ее въ своихъ объятіяхъ...
   -- Тебѣ я говорю! Дочь! Ну постой!
   Марфа Петровна сдѣлала жестъ, что кладетъ чулокъ на столъ и собирается встать... Далѣе этого движенія никогда дѣло не доходило. Да и что-жъ могло быть, если-бъ она и встала. Даже въ дѣтствѣ Параня не получила отъ мачихи ни единаго толчка.
   Параня сѣла порядливо и, изображая досаду, надула губки. Она покосилась на мать красивыми глазами и заворчала:
   -- Чѣмъ мой названный хуже иной старой какой... иного какого сморчка, котораго силкомъ, изъ страха, милуй да цѣлуй день деньской. И противно непомѣрно, а все цѣлуй; а то надѣнутъ посконную рубаху, да посадятъ въ чуланъ на хлѣбъ и воду... А то и выпорятъ...
   Всѣ снова разсмѣялись... Марфа Петровна заливалась чуть не до слезъ и корила дочь:
   -- Эка вѣдь языкъ безъ костей. Когда же этакое съ тобой бывало.
   -- Голубчикъ... обернулась Параня къ собакѣ. Укуси ты ее поди за ногу. Сдѣлай милость! Въ ножки поклонюсь.
   Параня поклонилась въ ноги собакѣ, и та, играя, схватила ее за волосы.
   Марфа Петровна ахнула.
   -- Не тревожьтесь, Марфа Петровна,-- отозвался Селимъ. Она играетъ.
   -- Небойсь. Меня не смѣешь! А вотъ ты эту старую-то, за ноги... Голубчикъ! Возьми ее! возьми! показала Параня пальцемъ на мать.
   -- Полно! Что ты!.. испугалась Марфа Петровна.
   -- Ввзы -- зы!.. ввзы! травила Параня.
   Собака вдругъ вскочила и, прыгнувъ въ ту сторону, жалобно тявкнула, вертя хвостомъ. Марфа Петровна вскрикнула, выронила чулокъ и, блѣдная, закатилась на креслѣ... Всѣ вскочили и бросились къ ней, но прежде всѣхъ Параня. Селимъ потащилъ собаку за хвостъ вонъ изъ горницы. Всѣ переполошились.
   -- Мамочка! мамочка! кричала Параня, обнимая мать.
   -- О -- охъ! охъ! задыхалась Марфа Петровна.
   -- Мамочка! прости! мамочка!-- И Параня, уже дрожа всѣмъ тѣломъ, обхватила Марфу Петровну и безъ конца цѣловала ея побѣлѣлыя щеки.
   -- Вотъ и дошалилась! укоряла Бартыкаева.
   -- Охъ, какъ напугала!... Шальная! Поди отъ меня! Поди прочь!
   -- Мамочка. Прости. Ну, побей меня... Хорошенько!..
   -- Рубликъ серебряный надо ко лбу приложить и держать! совѣтовалъ Селимъ.
   Марфа Петровна понемногу успокоилась, но все еще тяжело дышала. Параня стала передъ ней на колѣни и, взявъ ее за руку, стукала ею себя по головѣ, приговаривая:
   -- Шальная! Вотъ тебѣ! Мало тебя бить. Тебя надо на цѣпь! Вотъ тебѣ! Вотъ! вотъ! А то палкой... За кого было еще замужъ собралась. За злодѣя! Онъ злодѣй! Пугачевъ!
   Послѣднее слово удивило всѣхъ, и всѣ только улыбнулись, будто неудомѣвая, можно ли смѣяться, что собаку вдругъ назвали такъ.
   -- Простите меня, ваше превосходительство. Помилосердуйте! все еще на колѣняхъ приставала Параня, смѣясь и пискливо растягивая слова. Ваше сіятельство.-- Простили? а?
   -- Простила! простила! Ну тебя! Пусти чулокъ-то... Пусти! Поди ты отъ меня.
   -- Нѣтъ! Вы, ваше величество, засмѣйтесь.
   Марфа Петровна, отворачиваясь, усмѣхнулась.
   -- Засмѣялась! засмѣялась! весело закричала Параня, расцѣловала мать и, поднявшись на ноги, прибавила басомъ и грозя пальцемъ. То-то! Ты смотри у меня! Младшихъ почитать слѣдъ...
  

XVI.

   Черезъ нѣсколько дней послѣ пріѣзда генерала Кара, князь Черемисовъ давалъ большой обѣдъ въ его честь и звалъ къ себѣ власти и весь крупный, чиновный и дворянскій людъ. Уздальскія были приглашены, но Параня не любила званыхъ обѣдовъ и отговорила мать ѣхать.
   -- Диковинный заводъ -- сзывать людей ѣсть вмѣстѣ! говорила она.
   У князя собралось все то же общество, что было у Бранта, и только недоставало Ахметъ-Измаила, который отговорился отъ обѣда и обѣщался пріѣхать ввечеру. Большинство конфедератовъ тоже собиралось быть на обѣдѣ, но губернаторъ извѣстилъ князя, что генералу будетъ непріятно встрѣтить у него Потоцкаго и другихъ конфедератовъ, которыхъ онъ могъ знать по войнѣ съ Польшей! Черемисовъ послалъ Ахлатскаго къ нимъ съ предувѣдомленіемъ и извиненіями.
   Записка Потоцкаго, въ которой онъ отъ лица всѣхъ отказывался отъ обѣда, обѣщаясь быть также ввечеру, повстрѣчалась съ Ахлатскимъ. Одинъ Казиміръ Бжегинскій былъ на лицо, но его Каръ не зналъ и могъ не замѣтить его маленькой, молчаливой фигуры.
   На обѣдъ были приглашены и, т. е. Штейндорфъ съ женой, чистенькіе, бѣленькіе и свѣженькіе, какъ всегда. Отъ фрау Амаліи Вильгельмовны несло на сажень кругомъ какими-то кислыми духами.
   -- Фу-ти,-- зажалъ носъ Ахлатскій при встрѣчѣ съ ней.-- Зараза! Заживо духъ изъ себя пущать стала.
   Гостей было много. Всѣ толпились въ залѣ, тихо разговаривая и прислушиваясь къ улицѣ. Хозяинъ хлопоталъ и бѣгалъ къ подъѣзду. Лакеи тоже, какъ будто оробѣвъ, толкались и кидались безъ смысла.
   Въ углу залы сидѣлъ преосвященный Веніаминъ съ своими вѣчными собесѣдниками, стариками, въ числѣ которыхъ былъ и полуслѣпой генералъ-маіоръ Нефедъ Кудрявцевъ.
   -- Что жъ, Каръ? говорилъ архіерей. Эка птица! Тоже, чай изъ Нѣмцевъ! Въ Польшѣ-то? Да онъ тамъ ничего замѣчательнаго не произвелъ. Князь Рѣпнинъ тамъ, Бибиковъ -- генералъ-аншефъ. Вотъ тамошніе дѣльцы.
   -- То истинные вожди и полководцы! вступился старикъ Кудрявцевъ. У насъ въ глуши почитаніе всякому, кто изъ столицы. Важнаго генерала не пошлютъ киселя есть -- чтобъ Донского бѣглаго казака ловить. Да и срамъ тоже; шайка воровъ осаждаетъ большой городъ. Эдакое, при моемъ Императорѣ, Великомъ, не бывало. Начальство срамное тамъ. Вотъ что!
   -- Генерала Рейнсдорпа и баба старая завоюетъ! замѣтилъ кто-то.
   Наконецъ послышался шумъ и бѣготня людей въ передней. Черемисовъ бросился на встрѣчу. Черезъ минуту генералъ Каръ медленно, вяло, немного согнувшись, словно больной или еще усталый отъ пути изъ столицы, вошелъ въ залу въ сопровожденіи губернатора и хозяина.
   Каръ, наканунѣ познакомившись у Бранта съ нѣкоторыми изъ властей, раскланялся мѣшковато, будто конфузясь отъ всеобщаго вниманія и любопытства. Поздоровавшись съ Кудрявцевымъ и съ Веніаминомъ, онъ прошелъ въ диванную. Тамъ были дамы и между ними Бартыкаева въ оранжевомъ атласномъ платьѣ. Она поднялась, опираясь на свой костыль, развязно раскланялась и, подсѣвъ къ Кару, заговорила безъ умолку объ его долгомъ пути, о своей Петербургской и Московской роднѣ, объ имѣніяхъ своихъ, и наконецъ о ворѣ и душегубѣ.
   -- Мы васъ все поджидали, ваше превосходительство. Избавьте насъ отъ вреднаго и убійственнаго бездѣльника Пугачева,-- начала она просить Кара, какъ если-бы онъ никогда еще и не слыхалъ о самозванцѣ, а отчасти, какъ объ личномъ себѣ одолженіе.-- Вѣдь онъ дерзаетъ давить дворянъ и офицеровъ. Подлинно извѣстно сіе. Ей-ей, не лгу, ваше превосходительство. Ну и опричь того, возымѣлъ онъ дерзостное и неприличное предпріятіе назваться именемъ...
   -- Да. Да.... Какъ же!... Знаю!... перебилъ Каръ, оглядываясь.
   Думалъ ли онъ, что для Казани -- еще тайна, какъ въ Москвѣ, или просто наскучило слушать сотый разъ то же самое.
   -- Вы будьте спокойны,-- зашептала Бартыкаева, наклоняясь къ нему.-- Я хотя и удостоена губернаторомъ свѣдаться о сей государственной тайнѣ, но во всевѣдѣнье молвить о семъ не дерзала. Упаси меня, Боже! ломалась Бартыкаева ради зрителей и нарочно нагнулась и шептала. Пусть всѣ видятъ, что у нея съ Московскимъ генераломъ даже до тайнъ дошла бесѣда, тогда какъ жены губернатора, товарища его и разныхъ предсѣдателей разныхъ палатъ -- всѣ глядѣли "буками" на столичнаго гостя.
   -- Гляди! Лукерья-то наша! показывалъ Ахлатскій Уздальскому. Что тебѣ банный листъ?.. Такъ съ ней и на Пугачева поѣдетъ... Не отдеретъ!..
   Въ залѣ заиграла музыка, и хозяинъ спасъ гостя отъ приставшей къ нему Бартыкаевой. Выводя Кара и Бранта въ залу, князь Черемисовъ вспыхнулъ отъ досады. Ахлатскій, пропустивъ рюмочку, закусывалъ пирогомъ, недождавшись генераловъ. Онъ думалъ, что успѣетъ, и запоздалъ. Однако никто этого не замѣтилъ, потому что Ахлатскій, быстро отодвинувшись отъ стола, руки по швамъ и, проглотивъ неразжеванный кусокъ, едва не подавился. Лице его налилось кровью, и отъ удушья, и отъ смѣха, который онъ едва сдерживалъ.
   -- Свинья же!..-- тихо шепнулъ ему на ухо Черемисовъ, когда генералы, закусывая, застучали приборами.
   -- Князь!..-- съ сыграннымъ достоинствомъ, тихо отозвался Лхлатскій. Не ругайся -- обидѣть можешь! И онъ залился снова сиплымъ, внутреннимъ смѣхомъ.
   -- А пошелъ ты!-- разсердился Черемисовъ, отходя къ гостямъ.
   -- Трудно ловить,-- говорилъ Каръ Веніамину.-- Въ степи трудно. А на битву не вызовешь! Ну, да постараемся. Чрезъ мѣсяцъ, авось, выѣду во-свояси!
   Сѣли за столъ... Обѣдъ былъ тяжелъ, длиненъ и молчаливъ. Каръ подавалъ примѣръ. Онъ молчалъ и морщился, морщился и молчалъ.
   -- Онъ какой-то хворый,-- думали многіе гости.
   Вскорѣ послѣ обѣда, когда Каръ сидѣлъ, окруженный всѣми въ диванной, и лѣниво, сонно тянулъ слова, толкуя о войнѣ Россіи съ Турціей, ему принесли пакетъ... Онъ отошелъ къ окну и сталъ читать... Брантъ болталъ въ углу горницы съ другомъ своимъ Штейндорфомъ и съ его женой.
   -- Непремѣнно!-- говорилъ онъ по нѣмецки. И очень умно придумали вы... Я вамъ это обѣщаю...
   -- Густавъ ужъ разъ ѣздилъ въ Оренбургъ и вернулся. Теперь можно еще разъ!-- говорила Амалія Вильгельмовна, двигая своими длинными зубами.
   -- А теперь надо бы его послать съ болѣе важными депешами,-- говорилъ Готлибъ Христіановичъ.-- Надо пользоваться безпорядками, чтобы выслужиться. Другого такого случая, пожалуй, никогда не дождешься въ нашемъ краѣ.
   -- Если нѣтъ только опасности!-- прибавила мать.-- Жизнь дороже наградъ. О! дороже, дороже!
   -- Можно степью пробраться!-- сказалъ Брантъ.-- Я сегодня же въ Оренбургъ пошлю Густава, съ указомъ государыни о присылкѣ генерала Кара... А вернется, мы ужъ въ Петербургъ отправимъ его къ императрицѣ съ хорошими вѣстями. Вотъ и наградятъ!
   "Огурчики" просіяли и стали благодарить, не стѣсняясь гостями, ибо по-нѣмецки, кромѣ Казиміра, никто не понималъ.
   Каръ позвалъ Бранта къ окну и тихо сообщилъ ему полученную бумагу. Это было донесеніе симбирскаго коменданта Чернышева о томъ, что онъ уже выслалъ въ Бугульму, степью, 170 гренадеръ, а самъ выступаетъ вслѣдъ за ними, напрямки подъ Оренбургъ, съ полутора-тысячнымъ отрядомъ и съ артиллеріей.
   -- Это неразумно!-- сказалъ тихо Каръ.-- Надо было здѣсь сборъ войску чинить и отсюда купно ловить бездѣльника.
   -- А генерала Фреймана все нѣтъ,-- сказалъ Брантъ.
   -- Нѣтъ! Авось подоспѣетъ и онъ. Да и этихъ довольно, право.
   Гости косились на генераловъ и старались угадать по ихъ лицамъ, въ чемъ дѣло... Одинъ только человѣкъ, сидѣвшій въ углу, усиленно прислушивался и разслышалъ весь шопотъ,-- Казиміръ Бжегинскій.
   Черезъ минуту Каръ отблагодарилъ Черемисова, раскланялся и уѣхалъ съ Брантомъ.
   Общество повеселѣло и заговорило громче.
   -- Ну, съ нимъ животиковъ отъ смѣху не надорвешь!-- замѣтилъ Ахлатскій про Кара.-- Отецъ игуменъ, а не полководецъ! Ей-Богу.
   -- И то правда, на монаха сбиваетъ, да еще на хвораго!-- прибавилъ Черемисовъ.
   -- Ну, огурчики вы мои,-- привязалась Бартыкаеи а къ Штейндорфамъ.-- Й вамъ домой пора. Вѣдь вы за губернаторомъ, что куры за пѣтухомъ.
   Штейндорфы, покорно ухмыляясь старухѣ, которая ихъ всегда поѣдомъ ѣла, собрались тоже и исчезли. Карманы Амаліи были полнехоньки конфектъ и фруктовъ для дюжины ея дѣтокъ.
   Одни уѣзжали, другіе подъѣзжали. Явились конфедераты, полужидъ Деталь, Ахметъ-Измаилъ и бывшій острожный смотритель, майоръ Колоштанъ. Пріѣхалъ и Разумникъ Бѣлокопытовъ, но, раскланиваясь, обошелъ Бартыкаеву.
   -- А со мной, стало, не надо!-- замѣтила старуха.
   -- Мамаша не приказала!-- угрюмо отозвался Разумникъ.-- Вы меня тыквой обругали 18-го числа.
   -- Вретъ она! Буфетчикомъ назвала, а не тыквой!-- сказала Бартыкаева. А буфетчикъ тотъ былъ красавецъ. Много краше... вотъ хоть бы на прикладъ возьмемъ... Силы Титыча, подмигнула старуха, и кой-кто усмѣхнулся.
   За отъѣздомъ Кара главною темой толковъ и пересудовъ былъ разбойникъ и душегубъ Донской казакъ. Шутки Черемисова самыя злыя валились на Емельку. Генеральша Сельцева, всегда молчаливая, рѣшилась сообщить тайну, прося не разсказывать.
   -- Это персидскій ханъ войной на Россію идетъ!-- объявила она.
   Всѣ оторопѣли и изумились открытію.
   -- Зачѣмъ же ему не сказываться и именованіе Россійскаго государя присвоятъ!-- тихо урезонивалъ Сельцеву Уздальскій, сидѣвшій къ ней ближе.
   -- Какъ зачѣмъ, отцы мои, чтобы все это подъ спудомъ содержано было. Тихонько, чтобъ въ Питерѣ ничто не спозналось. Вотъ онъ, нѣтъ нѣтъ, да и ахнетъ на насъ съ своими нереидами!
   -- Персиды?-- отозвалась Бартыкаева изъ своего угла.-- Персиды-то -- вотъ они! Свои! Кровные!
   И она указала на Ахлатскаго и на краснолицаго и курносаго Колоштана, который, недавно выйдя въ отставку, втерся теперь въ общество и былъ уже подъ покровительствомъ Черемисова. У майора была пѣлъ -- познакомиться ближе съ Параней.
   Онъ былъ неизвѣстнаго и сомнительнаго происхожденія, пріѣхалъ въ Казань уже въ чинѣ капитанъ-поручика и касательно своего прошлаго -- упорно молчалъ. Хотя не глупый, но грубый, и уродъ собой, онъ воображалъ, что можетъ понравиться Паранѣ, т.-е. богатой приданницѣ.
   Ахлатскій сталъ придумывать какъ казнить Емельку. Генералъ Сельцовъ предложилъ четвертовать.
   -- Эка надумали,-- отозвался Ахлатскій.-- Нѣту!.. Потребно было бы такую казнь выискать, чтобы не сразу, а помаленьку бы изводить. Чуть чуть плохъ, не дышитъ, отпусти, дай духу. А тамъ опять нагинай, опять тащи изъ него душу-то!.. Чуть вытащилъ -- опять отпусти.
   -- Мучить -- грѣхъ!-- замѣтилъ на это старикъ Кудрявцевъ.-- Достоинъ смерти, обезглавь, а не мучь!
   -- Да вѣдь при допросѣ, на дыбки подымаютъ же. Рвутъ клещами ноздри и клеймы раскаленнымъ желѣзомъ ставятъ!
   -- Я бы съ удовольствіемъ поглядѣлъ на это!-- сказалъ Деталь сосѣду поляку.
   -- Что-жъ тутъ гожаго. Изувѣрство!-- сказалъ кто-то.
   -- Такъ по вашему и пытать не слѣдъ!-- ахнулъ Колоштанъ.
   Одни разсмѣялись, кой-кто отошелъ, не ожидая смысла отъ бесѣды.
   -- Стало Емельку теперь словятъ -- ему, не пытавши, и рубить башку?-- спросилъ Ахлатскій съ удивленіемъ.
   -- А вы, панове, не спѣши... Еще треба словить, а тамъ и придумывай, какъ казнить!-- замѣтилъ смѣясь Янъ Бжегинскій.
   -- Истинно есть! И словятъ. Прислала царица Кара и будетъ Емелькѣ кара!-- сострилъ Черемисовъ.
   Между тѣмъ приготовили нѣсколько карточныхъ столовъ и гости окружили ихъ. Генерала Сельцева, при колодѣ картъ, всегда судорога корчила отъ нетерпѣнія. Онъ хромалъ по залѣ и волновался...
   Черемисовъ приказалъ достать новую партію вина изъ погреба, потому что все уже было вылито.
   Игроки разсаживались. Одинъ Колоштанъ еще любезничалъ съ Бартыкаевой и спрашивалъ, отчего Уздальскихъ нѣтъ на лицо. Маіоръ ожидалъ встрѣтить Параню и даже готовился къ встрѣчѣ.
   -- Они не умѣютъ взяться!-- думалъ онъ про молодежь.-- Она "верченая" да безъ призора. Я ее такъ поведу, что сама станетъ просить: женися!.. Свахѣ отказали, да еще насмѣхались... Вотъ погоди, какъ я тебя сверну!
   -- Антіохъ Егорычъ? Душа? Чего-жъ иночествуешь! Иди!-- раздался голосъ князя изъ залы.
   Колоштанъ прекратилъ "сладости", которыя напѣвалъ богатой и себѣ-на-умѣ старухѣ Бартыкаевой, и пошелъ въ залу, гдѣ шумѣли игроки.
   Янъ Бжегинскій, Потоцкій и еще нѣсколько поляковъ рѣшили играть вмѣстѣ.
   -- Ладно. Князь, давай вмѣстѣ сговоримся пановъ щипать! Война! Я настоящей-то не отвѣдывалъ, ну а въ этой спуску конфедератамъ не дамъ. Желаешь вмѣстѣ.
   -- Добро. Мои деньги, а твои труды!
   -- Небось! Деньги есть... Чего попрекать-то, а еще князь.
   -- Къ слову, къ слову, не ломайся. Ну начинай! Жги!
   Игра началась... Князь Черемисовъ хозяйничалъ и угощалъ.
   Затѣмъ занялся исключительно внезапной мыслью, какъ бы Разумника допоить до чертиковъ и свести къ матери, настроивъ его на какую-нибудь штуку. Изрѣдка подходилъ онъ къ Ахлатскому, окруженному молодежью, и говорилъ шутя.
   -- Жги! Чего на нихъ глядѣть! Ляхи они! Москву съ Гришкой Отрепьевымъ у насъ отымали. Жги!
   Черезъ часъ игра оживилась. Всѣ, разгоряченные виномъ и картами, громко кричали, шумѣли, спорили.
   -- La Russie est flambée! Vivat Pospolita! кричалъ Деталь.
   -- Ну что Россія? Какъ? полюбопытствовалъ Черемисовъ, придя изъ диванной.
   -- А ты, Россія, вотъ что!.. Тащи еще. Все... сожрали. Съ сатаной стакнулись паны! Ничего но можно. Гляди, загребли гору какую... отвѣчалъ слегка опьянѣвшій Ахлатскій.
   -- Виватъ Польска! кричалъ изрѣдка кто-то изъ конфедератовъ.
   Скоро Россія проигралась въ пухъ и прахъ.
   Въ числѣ прочихъ игралъ маіоръ Колоштанъ, изрѣдка замѣнявшій конфедерата Туровскаго, и особенно обыгрывалъ Ахлатскаго; этотъ багровѣлъ отъ злости каждый разъ, и все косился на маіора. Въ диванной, между тѣмъ, вокругъ стола съ фруктами и орѣхами, печеньями и вареньями, водицами и наливками сидѣли барыни и занимались...
   -- Будь ты не вдовый мужъ, будь ты съ женой, не сумѣла бы жена твоя такъ радушничать, какъ ты сіе смыслишь,-- хвалила пришедшаго Черемисова Лукерья Кузьминишна.
   Поодаль отъ стола сидѣлъ Уздальскій и перешептывался съ Дашей Сельцовой. Дѣвушка, маленькая и полненькая, съ добрыми сѣрыми глазенками и съ желтенькимъ бисеромъ веснушекъ на щекахъ, загорѣлыхъ еще отъ прошлаго лѣта -- весело слушала болтовню Уздальскаго. Старухи замѣтили наконецъ молодежь.
   -- Полно, Дарья, заряды-то тратить на чужого жениха. Прогони! вмѣшалась Бартыкаева.
   -- Я, Лукерья Кузьминишна, коль къ слову пришлось, нынѣ уже не женихъ Кречетовой! высказалъ Уздальскій въ первый разъ свою тайну.
   Всѣ встрепенулись. Бартыкаева оперлась на костыль и собралась точно встать отъ удивленія. Прошла минута молчанія.
   -- Вретъ! отрѣзала старуха, обращаясь ко всѣмъ, и успокоилась.
   Уздальскій объяснился. Всѣ слушали съ изумленіемъ, тѣмъ болѣе, что самолюбивый малый не рѣшился сознаться въ настоящемъ отказѣ Милуши и свалилъ разрывъ на нѣчто такое, чего онъ разсказывать пока не можетъ!
   -- Ну, а я хоть токмо по слухамъ знаю ее и въ жисть не видала, а всегда сказывала,-- замѣтила Бартыкаева,-- безпутная дѣвка! Вѣдь одинъ шельма Кустовъ читать училъ ее; такія книги они читали, сказывалъ мнѣ одинъ человѣкъ, что съ первой, говоритъ, страницы, Лукерья Кузьминишна, духъ захватываетъ... Ну вотъ тебѣ и обучилъ! закончила старуха, показывая глазами на Уздальскаго, какъ будто тотъ разсказалъ про Милушу что-нибудь ужасное.
   Уздальскому стало больно и стыдно отъ этого суда. Онъ чувствовалъ, что оклеветалъ, еще недавно обожаемую, Милушу. Оклеветалъ, не сказавъ о ней ни слова дурного, а умолчавъ изъ за себялюбія.
   Черезъ пять минутъ одна изъ гостей встала и простилась.
   "Ну, пойдетъ трезвонъ по городу", подумалъ Андрей, догадываясь, что барыня спѣшитъ развезти новость по Казани. Однако, не прибавивъ ни слова, которое могло бы очистить Милушу, Андрей снова сталъ любезничать съ Дашей.
   На этотъ разъ генеральша изрѣдка поглядывала на дѣвушку и словно пріободряла ее взглядами.
   -- Почемъ знать -- гдѣ найдешь, гдѣ потеряешь! думалось матери. Этотъ почище новокрещенца Селима.
   Въ залѣ поднялся шумъ и крики, потомъ стукъ по столу.
   -- Убью! Безмозглый! кричалъ хрипливо Ахлатскій.
   Барыни бросились къ дверямъ залы. У стола шла сумятица.
   Ахлатскаго держали за руки и за платье. Онъ лѣзъ на маіора, который, опустя глаза и поблѣднѣвъ, вертѣлъ въ рукахъ колоду и, заикаясь, объяснялъ что-то налѣзавшему и пьяному Ахлатскому. Съ сдвинутаго стола упалъ шандалъ съ горѣвшей свѣчей и нѣсколько стакановъ съ виномъ. Куча ассигнацій, битое стекло и золото разсыпались по полу. Потоцкій и Янъ Бжегинскій отошли прочь; первый что-то холодно объяснялъ, второй пожималъ плечами. Черемисовъ уговаривалъ и мирилъ.
   -- Опять за драку! Вотъ они, говорю, Персиды-то! качала головой Бартыкаева, стоя въ дверяхъ.-- Охъ, я бы ихъ! И она подняла свой костыль. Экій озарникъ!-- Персидъ! Убить готовъ!
   Въ эту минуту среди шума, говора и ругательствъ Ахлатскаго, подошелъ изъ кабинета къ столу, молча, сурово и не подымая глазъ -- Казиміръ Бжегинскій. Всѣ обернулись къ нему. Онъ сгребъ горстями разсыпанное по полу золото и, подойдя къ большой отворенной форточкѣ, выбросилъ все въ окно.
   -- Молодца! крикнулъ Ахлатскій и полѣзъ обнимать Бжегинскаго. Взаправду -- чортъ съ ними! Антіохъ все-жъ таки плутъ.
   Нѣсколько холоповъ бросились изъ залы и съ гуломъ неслись на перегонки по лѣстницѣ и по двору въ садъ, куда выходило окно. Тамъ произошла на снѣгу драка, но разнимать было некому, и чахоточнаго Архипку вынесли изъ сада уже замертво и снесли въ людскую.
   Общество и барыни разъѣхались. Оставшіеся бросили карты и занялись Разумникомъ, который, уже пьяный, прилегъ на диванѣ и тяжело сопѣлъ. Его растормошили, окружили, дали еще выпить. Онъ, дико озираясь кругомъ себя, шатался и молчалъ.
   -- Разумникъ! Ты ужъ ночуй у меня! Увидитъ тебя такого мать, отзвонитъ... сказалъ Черемисовъ.
   -- Не боюсь... Самъ отзвоню... просопѣлъ Разумникъ.
   -- Ну молодецъ! Давай еще!
   -- От-зво-ню! заоралъ снова гимназистъ на всю залу, но совершенно безсознательно и не шевелясь. Однако черезъ полчаса Разумникъ вдругъ расходился подъ шутки и хохотъ пьяныхъ гостей. Его какъ-то дергало. Изрѣдка онъ начиналъ хохотать или взвизгивалъ и вскрикивалъ безъ смысла.
   -- Давай качать Разумника!
   Всѣ бросились на новую затѣю... Разумникъ дико кричалъ и рвался, но его только выше взбрасывали. Онъ молчалъ. Когда его при дружномъ хохотѣ и общей устали поставили на ноги, 20-ти-лѣтній сильный малый зарыдалъ и, скрежеща зубами, бросился на всѣхъ съ кулаками. Первый попавшійся, Деталь растянулся подъ его кулакомъ, не пикнувъ. Ахлатскій тоже клюнулъ землю. Пошла сумятица. Всѣ съ хохотомъ бѣгали отъ Разумника по залѣ, только упавшій бельгіецъ сидѣлъ среди пола, отуманенный сильнымъ ударомъ. Ахметъ Измаилъ ушелъ и спрятался въ кабинетъ князя. Черемисову здорово досталось въ спину, и онъ ткнулся объ шкафъ.
   -- Ахъ, сатана! вскрикнулъ онъ отъ боли.-- Эй, люди! Люди! Лови! Вяжи!
   Люди бросились подъ сыпавшіеся удары. Раскидавъ троихъ, какъ мячей, Разумникъ осовѣлъ и началъ тихо рыдать, безумно озираясь на всѣхъ. Его облили водой. Вышло еще хуже. Малый дрожалъ всѣмъ тѣломъ и сталъ ревѣть, какъ быкъ.
   -- Ишь что вышло! Пошелъ кто-нибудь на конюшню,-- приказалъ Черемисовъ.-- Дослать коннаго къ Осипу Кесарычу. Просить ко мнѣ. Живо!
   Гости захотѣли дождаться доктора и разлеглись по всѣмъ горницамъ по диванамъ. Джули пріѣхалъ середи ночи, оглядѣлъ полусоннаго больного, замѣтилъ признаки начинавшейся горячки и уговорилъ тихо и ласково ѣхать домой. Голосъ Джули успокоилъ малаго, и онъ повиновался на половину безсознательно. Медикъ увезъ его къ матери, которая рѣшила на утро послать лакея благодарить Черемисова, обѣщаясь отплатить.
   Гости и хозяинъ, разумѣется, не проснулись при посѣщеніи Джули и увозѣ Разумника; только одинъ Измаилъ-Бей всталъ ночью съ дивана въ кабинетѣ Черемисова и вздумалъ собраться домой. Но пробродивъ ночью по темному дому, между крѣпко спящими гостями и лакеями, и убѣдясь изъ окна, что всѣ экипажи гостей отправлены вѣрно по домамъ,-- онъ по неволѣ вернулся и, охая, легъ опять. Ахметъ-Измаилъ чувствовалъ себя дурно.
  

XVII.

   Въ десять часовъ утра всѣ стали подниматься съ распухшими лицами и головной болью и разспрашивали людей про доктора и гимназиста.
   -- Какъ и что?
   Черезъ часъ компанія, умывшись, снова была въ духѣ, князь веселѣе, чѣмъ когда-либо, и рѣшено было единогласно продолжать праздновать пріѣздъ московскаго генерала снова и до вечера... Ночевавшіе начали съ завтрака... Послали за конфедератами, спавшими у себя... Кой-кто изъ вчерашнихъ снова явились, узнавъ о продолженіи пиршества...
   Одинъ человѣкъ былъ по утру бѣльмомъ на глазу у всѣхъ и особенно у Черемисова -- Сила Ахлатскій. Онъ былъ угрюмъ, скученъ и, наконецъ, объявилъ князю причину. Онъ вспомнилъ, что два его заимодавца хотѣли жаловаться на него въ столицу, и что одинъ изъ нихъ имѣетъ покровителей. А послѣдній срокъ завтра, и дѣло можетъ быть плохо.
   -- Вчера думалъ въ карты сорву. Нѣтъ! Послѣднее спустилъ.
   -- Сколько тебѣ? хотѣлъ веселый Черемисовъ купить веселье и для Ахлатскаго, чтобъ не портилъ онъ ему веселаго дня...
   -- У тебя нѣту. Не наберешь. А мнѣ сказано подавай тотчасъ, а то худо будетъ. Это, братецъ мой, не сотня рублевъ и не тысяча... Это старый должища -- во какой -- чертъ его возьми! Пятнадцать тысячъ!
   -- Нѣту, родимый. Чего нѣту -- нѣту! сожалѣлъ Черемисовъ. Обождатъ бы мѣсяцъ.-- Досталъ бы другу. Ну, а твоя, что-жъ? Груша-то?
   -- Теперь изъ за Разумника -- и не подходи, махнулъ рукой Ахлатскій. То-то и бѣда...
   Завтракъ затянулся... Снова началась попойка, явились карты. Наконецъ подъѣхалъ Андрей Уздальскій, прямо отъ Бартыкаевой, съ деньгами въ карманѣ. Старуха, боясь, чтобъ онъ не передумалъ, и въ то же время довѣряя ему, отдала всѣ деньги до полнаго окончанія покупки болѣе сотни семействъ. Андрей не утерпѣлъ и похвасталъ кушемъ въ восемь тысячъ, а затѣмъ вскорѣ же сѣлъ играть.
   Чрезъ часа два въ передней дома была свалка. Пять человѣкъ не пускали Турка, который съ утра просился домой, грустно показывая на дверь и махая рукой въ сторону города, гдѣ была его квартира. Ахметъ Измаилъ говорилъ что-то умоляющимъ голосомъ, показывая на голову и на желудокъ, но, за отсутствіемъ непришедшаго Казиміра, никто не понималъ, что онъ болтаетъ по-турецки, и рѣшено было единогласно:
   -- Турка все вретъ и не пускать его, разбойника! Не пьетъ, не играетъ -- такъ ни-што ему -- сиди!
   Между тѣмъ въ одномъ углу залы сидѣлъ уже смущенный и раздосадованный Андрей, быстро проигравшій всѣ свои восемь тысячъ наличныхъ конфедерату Туровскому и оставшійся еще ему въ долгу на три тысячи. Онъ злобно прислушивался къ спору нѣсколькихъ человѣкъ о лошадяхъ и о верховой ѣздѣ.
   -- Ну и трусъ! Стало трусъ! кричалъ Ахлатскій.-- А то конь -- корова!
   -- Не можно! говорилъ холодно Туровскій.-- Чудомъ только можно...
   -- Враки! Враки! Я не лихой ѣздокъ! А я вамъ на Черногривѣ Улуса Андреевича на лѣстницу въѣду и съѣду, по забору проѣду... Кой чортъ! Вонъ туда къ кресту въѣду! указалъ Ахлатскій въ окно, гдѣ за садомъ виднѣлась строющаяся колокольня, окруженная лѣсами...
   -- Это что! сказалъ Янъ Бжегинскій, лихой наѣздникъ,-- до перваго яруса и я поѣду, только не теперь по гололедицѣ.
   -- До креста въѣду! крикнулъ Ахлатскій почти машинально и думая все о своемъ 15-ти тысячномъ долгѣ.
   -- По доскѣ? разсмѣялся Туровскій.
   -- По доскѣ! Хоть по жердочкѣ...
   -- Вы вѣдь, панъ Ахлатскій, предѣла не имѣете, когда спорите,-- холодно сказалъ Туровскій отходя.
   -- Чего? вдругъ взбѣсился Ахлатскій.-- Объ закладъ пойду.
   -- Ну да... Вотъ и объ закладъ! У Русскихъ врать -- предѣла нѣтъ. Смотрите -- какъ разъ кто лжецомъ назоветъ!
   -- Чего?! Такъ идетъ же, панъ. Объ закладъ бьюсь.
   -- Ну ладно... Ужъ слышалъ.
   -- Ага! На попятный.-- Ну такъ и не говори, панъ, что я вру. Я скажу, что ты лжецъ!
   -- Я не отступаюсь.-- Извольте! холодно и обидчиво вымолвилъ Туровскій. Давайте на что угодно?
   -- Да вотъ на твои выигрышные съ Уздальскаго, да еще... семь добавь. А за меньшее не пойду, шалишь!-- Улусъ Андреевичъ, ты за меня поручишься на пятнадцать тысячъ пану... крикнулъ Ахлатскій черезъ залу.
   -- А то нѣтъ!-- Ручаюсь, золотой мой. Въ чемъ дѣло-то?
   Туровскій соглашался, но только на закладъ въ десять тысячъ.
   -- Dobje! Идетъ, рѣшилъ Ахлатскій.
   Кучка окружила давно спорящихъ, и теперь всѣ, узнавъ въ чемъ дѣло, уговаривали Ахлатскаго не затѣвать пустяковины.
   -- Князь, укажи сѣдлать твоего Черногрива! Докажи дружбу. Переломаю ему ноги -- прости. А я вамъ покажу... прибавилъ Ахлатскій конфедерату.-- Когда Русскіе что сказываютъ, такъ и предѣлъ истинѣ и вракамъ знаютъ. Денежки-то, панъ, приготовь.
   -- Не дури, Сила! отозвалъ князь въ сторону друга.-- Я тебѣ и такъ денегъ найду завтра. Вотъ тебѣ Богъ, найду. А то вѣдь гляди, ты себѣ шею свертишь, а я тѣ же деньги отдай потомъ. Ужъ пущай отдамъ, да ты живъ будешь. Такъ ли, другъ?
   -- Я ему докажу.-- Что мнѣ деньги! закричалъ Ахлатскій.-- Не изъ-за денегъ поѣду... А паны вишь что... Ужь не впервой паны насъ все хаютъ. И москали, и трусы мы, и медвѣди... Ну вотъ я и покажу...
   -- Про трусость не было рѣчи! замѣтилъ Туровскій.-- А говорили, пане, еденъ разъ про ученость!
   -- Ну, ладно! заоралъ Ахлатскій.-- Пускай-ко нынѣ ученый какой изъ вашихъ за мной съѣздитъ. Увидимъ, какъ онъ съ ученостью своей -- турмана изобразитъ.
   Вся кучка гостей, бросивъ карты, питье и ѣду, двинулась шумно въ прихожую и одѣвалась весело, радуясь новой затѣѣ... Диковинная вѣсть о томъ, что Сила Титычъ поѣдетъ верхомъ на княжемъ Черногривѣ ко кресту новой колокольни, уже дошла до людскихъ, оттуда махнула на улицу и пустилась по городу, останавливая прохожихъ.
   Скоро добѣжалъ слухъ и до комендантши; она обомлѣла и не знала, что ей дѣлать. Она любила Ахлатскаго, т.-е. крѣпко привыкла къ нему. Красивая вдовушка залилась слезами и, быстро собравшись, поѣхала къ Бранту просить не дозволять "смертельной" затѣи. Брантъ немедленно велѣлъ закладывать лошадей...
   Къ Уздальскимъ прискакалъ Андрей и разсказалъ все. Параня встрепенулась и бросилась къ матери.
   -- Мамочка! Поѣдемъ! Скорѣе! Умру, если не поѣдешь!..
   Марфа Петровна рѣшительно отказалась ѣхать на "смертоубійство".
   -- И такъ ихъ насмотримся путемъ дорогою.
   Параня отпросилась къ Сельцовымъ, но Андрей ее ждалъ по уговору за дворомъ, и они быстро поѣхали къ церкви... Параня осталась въ экипажѣ на углу улицы. Андрей вышелъ на площадь.
   Тамъ, около колокольни, были уже всѣ въ сборѣ, окружая Черемисова, Ахлатскаго и приведеннаго конюхами Черногрива.
   Великолѣпный вороной конь не стоялъ, вертѣлся на легкомъ морозѣ и, переминаясь на мѣстѣ, граціозно подгибалъ тонкія ноги. Ахлатскій молча, но съ замѣтнымъ волненьемъ на распухшемъ лицѣ, оглядывался на площадь, гдѣ собиралась бѣгомъ толпа изъ всѣхъ улицъ и ожидала чего-то диковиннаго.
   -- Чтой-то? слышались голоса
   -- Пожаръ должно!
   -- Нѣту! Гдѣ жъ... Не видать!
   -- Ну стало бьются! Драка!
   -- Лупка, братцы, лупка! прямо рѣшили нѣкоторые, еще только выбѣгая изъ переулковъ.
   -- Софронъ, не лѣзь, мотри, убѣждалъ одинъ мѣщанинъ товарища.-- Зачѣмъ въ чужу драку лазать. А то я тебя знаю.
   -- Никакъ ужь и отдралися! сожалѣлъ на бѣгу Софронъ, видя, что кучка съ конемъ двинулась...
   Черемисовъ, боясь за друга и, отчасти, за лошадь, уговаривалъ Ахлатскаго взять клячу. Другіе приставали съ тѣмъ же, но Ахлатскій клялся, что на клячѣ убьется хуже, и Янъ Бжегинскій былъ того же мнѣнія... Всѣ двинулись ближе къ колокольнѣ, а на площадь выѣхало нѣсколько экипажей и въ томъ числѣ желтый возокъ Бранта.
   -- Губернаторъ! Генералъ! Яковъ Ларіоновичъ! прошло въ толпѣ.
   Брантъ остановился на краю улицы и приказалъ позвать къ себѣ князя Черемисова и Ахлатскаго.
   -- Эхъ, возбранитъ! Обидно! догадалась толпа, уже знавшая, какую затѣю надо ждать.
   -- И хорошо! замѣтилъ только одинъ сѣдобородый.-- Грѣхъ только... Эдакъ-то вотъ богопротивный царь Іудейскій во храмъ на конѣ въѣхалъ,-- ему что за это было? Ангелъ Господень съ кнутомъ явленъ былъ... И отдралъ его. Грѣхъ храмы Божьи сквернить.
   Ахлатскій пошелъ и увѣрилъ Бранта, что онъ не поѣдетъ, что это обманъ и финтъ, и успокоенный губернаторъ уѣхалъ, считая неприличнымъ званію своему оставаться на площади.
   -- Пожалуй Каръ донесетъ еще императрицѣ, что у насъ творитъ дворянство... съ запою,-- думалъ онъ.
   Ахлатскій вернулся, объявилъ, что надулъ губернатора, а коли останется живъ, то боится высылки изъ города, а то и суда.
   Черемисовъ снова сталъ уговаривать друга.
   -- Вѣдь пошлютъ, братецъ, жить въ Стерлитамакъ, не весело будетъ.
   -- Эка досада! Смутилъ духъ онъ мнѣ! сказалъ Ахлатскій, боявшійся высылки изъ города и одинокой жизни пуще колокольни и несчастья.
   Нѣсколько человѣкъ изъ гостей Черемисова пошли оглядѣть лѣса до верху. Колокольня, изъ самыхъ высокихъ въ городѣ, только что достроилась и была въ лѣсахъ и балкахъ. За недѣлю предъ тѣмъ втащили крестъ до верху и начали ставить, но выпавшій вдругъ снѣгъ и наступившая зима помѣшали работать, и крестъ, обмотанный на зиму, былъ положенъ на круглой площадкѣ, касаясь однимъ концемъ углубленья, гдѣ долженствовалъ быть укрѣпленъ, а другимъ концемъ торчалъ въ воздухѣ, свѣшиваясь надъ пустотой. Отъ земли шли, какъ всегда, лѣса, и помостъ въ три яруса обходилъ кругомъ зданія. На самомъ верху, уже выше тѣхъ арокъ, гдѣ мѣсто для колоколовъ, прямо поднимался съ третьяго яруса къ шпицу небольшой мостокъ,-- горкой лежа на куполѣ. Сколоченный изъ досокъ съ перекладинами вмѣсто ступеней, мостокъ былъ довольно крутъ, въ два аршина шириной и не огороженъ ничѣмъ.
   Конфедераты, Андрей и Колоштанъ нашли и первый ярусъ уже опаснымъ, по той причинѣ, что два дня кряду оттепель, а затѣмъ морозъ, обледенили доски. Измаилъ-Бей, котораго насильно таскали до верху, все время, что спускался внизъ, ѣхалъ, какъ на лыжахъ, и два раза упалъ. Туровскій предложилъ все отложить до завтра, говоря, что все равно, въ какой день исполнить закладъ и что опасность отъ обледенѣлыхъ лѣсовъ въ расчетъ не входила. Ахлатскій, не захотѣвшій итти свидѣтельствовать лѣса, началъ внутренно колебаться, но глянувъ на площадь, усѣянную народомъ, вымолвилъ:
   -- Сила Ахлатскій сказалъ, что поѣдетъ! Будь тамъ не токмо ледъ, а хоть теки сама Волга матушка... Ну, подавай Черногрива!.. Что, голубчикъ? И не чаешь, небось, какой променадъ будетъ! А вѣдь вся сила не въ Силѣ, а въ Черногривѣ...
   Конь запрыгалъ, и два конюха держали его изо всей силы... Едва былъ Ахлатскій въ сѣдлѣ, при водворившемся молчаньи надъ головой его раздалось хрипливое карканье десятковъ воронъ, летавшихъ и прыгавшихъ по балкамъ. Все общество замѣтило это и суевѣрно глянуло на верхъ.
   -- Эхъ! Негоже. Примѣта препоганая! вымолвилъ майоръ Колоштанъ.-- Я бы тотчасъ слѣзъ, хоть убей!
   -- Tiens! Les corbeaux sont prophètes chez vous autres?! усмѣхнулся Деталь.
   -- А я вотъ тебя бы, воистину, за это слово убилъ,-- обернулся Ахлатскій къ майору, мѣняясь въ лицѣ.-- Самъ ты, ворона проклятая, каркаешь. Тьфу! Анаѳема.
   Ахлатскій взялъ тихонько плеть у конюха и, пряча ее отъ лошади, двинулся.
   -- Улусъ Андреевичъ, обернулся онъ къ князю.-- Помни, другъ, что ради своего грѣшнаго тѣла коня жалѣть не буду... Пущай ужь лучше конь, чѣмъ я... Хоть и тысячный...
   -- Вѣстимо, родной. А то нѣтъ! взволнованнымъ голосомъ отозвался Черемисовъ и прибавилъ:-- эхъ, затѣялъ.
   -- Коли ужь конь,-- продолжалъ Ахлатскій Туровскому,-- ноги поломаетъ, и приду пѣшкомъ -- то проигралъ я, а то скажете, нарочито, молъ, коня испортилъ. Ну простите, ребята, не поминайте лихомъ!
   Раздались громкіе и звонкіе удары копытъ по доскамъ. Лошадь, навостривъ уши, приглядывалась и фыркала, осторожно и медленно ступая на помостъ. Ахлатскій снялъ шапку, перекрестился, потомъ глянулъ уже съ высоты болѣе сажени на толпу и махнулъ шапкой народу.
   -- Ого-го-го!!. заголосили на площади.
   -- Богъ милостивъ! Молодца! Не зѣвай, баринъ! раздались отдѣльные крики!
   Ахлатскій сталъ тихо подниматься, мелькая между толстыми балками и придерживая къ лѣвой сторонѣ, т. е. къ зданію. Ноги лошади часто скользили, когда не попадали на перекладины, а ступали на гладкія доски, блестящія отъ льдинокъ.
   Публика отошла немного отъ колокольни, чтобы было виднѣе, и,поднявъ головы, слѣдила за всадникомъ. Чрезъ минуту, выйдя изъ положенія профиля, лошадь и человѣкъ превратились въ высокую сплошную фигуру, рисовавшуюся отчетливо на небѣ и, заворотивъ, пропали за колокольней...
   -- Ничего... Проѣдетъ, сказалъ Деталь, увѣряя, что онъ видѣлъ сто разъ подобную штуку. Cela parait seulement difficile...
   -- Третій ярусъ труденъ!-- замѣтилъ Туровскій.
   -- А у креста и пѣшкомъ жутко подниматься,-- прибавилъ Андрей.
   -- Главное спуститься потомъ!-- замѣтилъ Янъ.
   -- Да, онъ можетъ отъ креста спуститься напрямки!-- злобно разсмѣялся обруганный Колоштанъ.
   Такъ же медленно и осторожно двигаясь, появился всадникъ съ лѣвой стороны, и уже ѣхалъ почти на половинѣ высоты колокольни. Лошадь скользила чаще. Странно было глядѣть на животное, все на виду на этой высотѣ, отъ головы до копытъ.
   Скоро Ахлатскій снова рисовался на небѣ, но только до половины укрытый подъемомъ со второго яруса на третій... На поворотѣ лошадь вдругъ на одномъ мѣстѣ скользнула, справилась и опять скользнула, ёрзая по доскамъ, и вдругъ бросилась прыжкомъ и исчезла въ лѣсахъ и балкахъ...
   -- Ударилъ! Ударилъ!-- крикнуло нѣсколько голосовъ.
   И глубокое молчаніе снова было на площади; всѣ, тихо прислушиваясь, не отрываясь глядѣли на послѣдній ярусъ, который, проходя по зданію мимо арокъ, примыкалъ къ мостку, лежавшему на куполѣ. Фасомъ къ публикѣ онъ виденъ былъ, какъ на ладони... Два, три раза послышался за колокольней дробный стукъ, и по звуку можно было догадаться, что лошадь скользитъ...
   Вдругъ раздался сильный трескъ и гулъ, и пролетѣло эхо по площади. Въ ту же минуту выскакалъ всадникъ по третьему ярусу... но сталъ придерживать все скользящую лошадь, свелъ на шагъ и наконецъ остановилъ совсѣмъ...
   -- Умница! отдохнуть даетъ. Тамъ, я видѣлъ, есть большой обрубокъ на доскахъ,-- сказалъ Янъ, слѣдившій пристальнѣе всѣхъ за всякимъ движеніемъ Ахлатскаго. Теперь одно токмо -- скорѣе!.. Шагомъ не въѣдетъ... Тамъ бѣда, снѣгу нѣтъ совсѣмъ, сдуло вѣрно вѣтромъ... Но какъ съѣдетъ?..
   -- А что!-- глухо спросилъ Черемисовъ, все время молчавшій, какъ убитый...
   -- Какъ съѣдетъ? Особливо съ верхней горки, съ прямой... Вѣдь какъ на рѣкѣ... И зачѣмъ это позволили?-- отчаянно вымолвилъ Янъ.-- Это глупо!
   -- Вотъ! Вотъ! Во!.. раздались голоса...
   Ахлатскій очевидно собирался и прилаживался... Сбросивъ съ ногъ стремена и подобравъ поводья въ одну руку, онъ завернулъ чуть-чуть голову лошади къ стѣнѣ и взмахнулъ плетью... Конь взвился съ мѣста, какъ укушенный, и полетѣлъ, но неправильными прыжками и часто падая на переднія ноги... Доски грохотали и, казалось, на весь городъ летѣлъ гулъ... Прискакавъ къ краю мостка горкой, Ахлатскій началъ нещадно хлестать коня и съ грохотомъ и трескомъ взлетѣлъ до креста... Снѣжная пыль вилась вокругъ него, соръ, щепки и куски досокъ полетѣли внизъ и защелкали по площади.
   -- У-ухъ!-- раздалось всюду -- и дружный крикъ привѣтствовалъ верховую фигуру, которая отчетливо и красиво рисовалась среди чистаго неба на обнаженной оконечности колокольни...
   -- Молодецъ! Молодчина! кричали и махали въ народѣ шапками.
   -- Половина готова! сказалъ Туровскій.
   -- Нѣтъ! отозвался Янъ.-- Не половина, а только начало... погибельнаго дѣла!
   Конь и человѣкъ стояли недвижимо, около нихъ виднѣлось въ воздухѣ что-то легкое, прозрачное какъ дымокъ...
   -- Да это паръ валитъ! Отъ коня паръ! Вотъ упекъ-то.
   Наконецъ конь и человѣкъ шевельнулись и двинулись по верхушкѣ, очевидно объѣзжая углубленіе въ куполѣ. Не имѣя возможности повернуться, всадникъ на этой высотѣ перепрыгнулъ черезъ лежавшій поперекъ крестъ, обмотанный въ рогожи, и снова приблизился къ прямо лежавшему наклонно мостку... Съ перваго шага ноги лошади скользнули, она сѣла на задъ и съѣхала аршина на два. Паръ уже валилъ отъ нее столбомъ... Лошадь приподнялась на секунду, и опять заднія ноги подъѣхали подъ животъ... и она уже, казалось, ложилась на бокъ. Ахлатскій круто повернулъ, ударилъ плетью, и конь очутился задомъ напередъ...
   Началась пытка. Всадникъ бился на одномъ мѣстѣ и вертѣлся на полугоркѣ; то, скользя, спускался, какъ на лыжахъ, то, при ожидаемомъ паденьи лошади стегалъ ее, и снова, прыжкомъ впередъ, удерживалъ ее на ногахъ, но зато, поднимался выше. Гробовое молчанье царило надъ площадью. Всѣ, затаивъ дыханіе, ожидали конца этому спуску.
   То передомъ, то бокомъ, то задомъ, изворачивалась лошадь подъ ударами плети и вдругъ, будто въ изнеможеніи, легла на животъ, противъ воли скользнула внизъ и достигла края верхняго яруса, круто заворачивавшаго влѣво вдоль стѣны... Изъ всей мочи, казалось, ударилъ и дернулъ ее Ахлатскій влѣво уже у самаго края. Шапка отъ движенья свалилась съ него и, прыгнувъ по доскѣ, полетѣла на площадь. Ахлатскій повернулъ лошадь задомъ напередъ и стадъ пятить по верхнему покатому ярусу,-- стегая и двигаясь прыжками впередъ, при каждомъ неловкомъ движеніи лошади.
   -- Виватъ! добже! молодецъ! крикнулъ Янъ... Такъ съѣдетъ! Хорошо съѣдетъ! Пане Туровски! проигралъ...
   И оба конфедерата заспорили. Туровскій увѣрялъ, что это еще опаснѣе... И лошадь можетъ опрокинуться.
   Ахлатскій спускался по верхнему ярусу болѣе получаса, но достигъ края и повернулъ лошадь головой впередъ...
   -- Конецъ! Слава Богу! вскрикнулъ Черемисовъ.-- Коли тамъ съѣхалъ, то пріѣдетъ живъ...
   -- А какову повадку надумалъ? А? Задомъ!-- восклицалъ Андрей.
   -- Онъ спятилъ! Вотъ что! сострилъ Черемисовъ.
   Деталь сталъ божиться одному изъ поляковъ: je vous le ferais trois fois de suite! Бжегинскій горячо объяснялъ, что при сильномъ наклонѣ, когда лошадь скользитъ назадъ, то её, прыжкомъ впередъ, можно всегда удержать, а скользя головой впередъ, она не можетъ отпрыгнуть, чтобы удержаться на ногахъ.
   Бойко проѣхавъ остальные два яруса, Ахлатскій съѣхалъ на площадь; Черногривъ сталъ изъ вороного сѣрымъ, отъ кусковъ пѣны и мыла, паръ валилъ клубами, и лошадь дрожала всѣмъ тѣломъ...
   При кликахъ и въ тѣснотѣ нахлынувшаго народа Ахлатскій, посинѣлый, молчалъ и не слѣзалъ съ лошади, казалось не слыша и не видя происходящаго кругомъ него.
   -- Подними ногу. Перебрось! сквозь стиснутые зубы вымолвилъ онъ конюху....
   Его сняли какъ ребенка съ сѣдла и поставили на ноги.
   -- Окостенѣлъ что-ль! сказалъ Черемисовъ.
   Ахлатскій кивнулъ головой и началъ двигать ногами и руками, потомъ тереть обнаженную голову, и наконецъ выговорилъ:
   -- Ну... Не буду... Закаюсь!.. Въ баню! Въ баню!
   -- Дѣло! Мы всѣ за тобой...
   И вся кучка, при крикахъ и хохотѣ народа, двинулась къ санямъ...
   -- Молодца! молодца! кричали всѣ при проходѣ Ахлатскаго.
   -- Конь молодецъ, а не я,-- крикнулъ Ахлатскій.
   Гости гурьбой вернулись къ Черемисову... Баня въ его домѣ оказалась нетопленой...
   -- Олухи! Убью! кричалъ князь. Пошелъ по сосѣдямъ, у кого топлена. Скажи, князь де Улусъ Андреевичъ честь дѣлаетъ, проситъ вымыться съ господами дворянами, конфедератами и съ турецкимъ генераломъ. Пошелъ!
   Въ залѣ гости распорядились уже, пили здоровье Ахлатскаго. Туровскій отсчитывалъ деньги. Ахлатскій, все еще замершій, изрѣдка вздрагивалъ и говорилъ:
   -- Не захворать бы. Башку-то ознобилъ сильно... Смерть была во!.. Пустота! А тамъ, далече, дома, люди, снѣгъ! А ты -- словно птица въ небѣ. Не дай Богъ!..
   -- Стой! Держи! Держи! заоралъ вдругъ кто-то отчаянно.
   Ахметъ Измаилъ, тихонько пробравшись въ прихожую, надѣвалъ шубу...
   -- Не пускать его! Въ баню съ нами поѣдетъ...
   Турка схватили и привели. Онъ былъ обвженъ и, не взглядывая ни на кого, не отвѣчая на смѣхъ окружавшихъ, сѣлъ угрюмо на стулъ. Явился Казиміръ, и Измаилъ бросился къ нему, заговорилъ что-то обидчиво... Казиміръ объяснилъ, чтъ Турокъ чувствуетъ себя дурно еще со вчерашняго вечера, и что его надо отпустить...
   -- Нельзя, князь, больного человѣка силой нудить, пить и ѣсть...
   -- Я не нужу его... Я его, болвана, въ баню зову. Коли хворъ, такъ въ баню и надо... Скажи ему, панъ Казиміръ, поясни это Мухоѣду.
   Казиміръ сказалъ Измаилу, но тотъ заговорилъ и замахалъ руками съ ужасомъ и отчаяніемъ.
   -- Онъ никогда, говоритъ, и не бывалъ въ вашихъ баняхъ, а моется на свой ладъ,-- передалъ Казиміръ.
   -- Не бывалъ?! Батюшки!.. Не пущу!!... воскликнулъ Черемисовъ... Какъ? Живетъ столько у насъ и не пробовалъ... Родимый, Измаилушка, голубчикъ....
   И князь присталъ къ Турку, ласкаясь, гладя его по плечу и умоляя... Наконецъ онъ обнялъ и расцѣловалъ Турка. Тотъ насупился еще болѣе и пожалъ плечами...
   -- Господа! Паны! Всѣ! На колѣнки! Давай его просить.
   -- Да! Да!...
   И вся гурьба, обступивъ стулъ, на которомъ сидѣлъ Измаилъ, стала на колѣна, кланялась и выла на распѣвъ.
   -- Махнатушка! Измаилушка! Беюшка! Пойдемъ въ баню.
   -- Мухоѣдушка! Балбесушка! Бородатушка! кланялся князь чуть не въ ноги.-- Пойдемъ, лѣшій тебя вразуми!
   -- Cher hibou! Satané animal! Viens à la bania russe! кланялся Деталь.
   Измаилъ началъ по неволѣ хохотать, озирая всю воющую на колѣняхъ публику. Даже Казиміръ, одинъ оставшійся на ногахъ,-- усмѣхнулся и шепталъ: glupi! glupi!..
   Турокъ махнулъ рукой и выговорилъ наконецъ:
   -- Да!... Гарашо!..
   -- Идетъ! идетъ! Ай да болванушка. Гарошій! передразнилъ князь, погладивъ бея по головѣ. Турокъ какъ будто опять обидѣлся.
   Пришедшіе люди, бѣгавшіе за поисками топленой бани, объявили, что въ близости есть только баня купчихи Кармановой, но что она сначала была рада услужить князю, а узнавъ, что и Турка будетъ мыться, отказала наотрѣзъ и поганить бани не дастъ...
   -- Чего!.. Ахъ она! Погоди! разозлился князь.-- Собирайся всѣ! Эй! Дворню собери! На приступъ пойдемъ. Я ей такую баню закачу... Мнѣ и дворянству казанскому, смѣетъ баба, мужичка...
   Чрезъ четверть часа за нѣсколько дворовъ отъ дома князя, всѣ гости и вся дворня были предъ домомъ купчихи Кармановой. Вороты были на запорѣ, и шесть огромныхъ собакъ спущены съ цѣпей.
   -- Догадалася, что полѣзу! Да вретъ! Ломай ворота! скомандовалъ князь... Умру, а Турку у нее въ банѣ вымою.
   Скоро дворня ворвалась чрезъ разломанныя ворота, перебила и разогнала собакъ и очистила путь въ баню, помѣщавшуюся на заднемъ дворѣ. Въ домѣ Кармановой никто не шевельнулся, и вся большая семья притаилась, украдкой поглядывая въ окна.
   Общество было уже въ банѣ и, несмотря на просторный предбанникъ, едва помѣстилось. Нѣкоторые конфедераты исчезли еще во время ломки воротъ, а теперь и остальные отказались отъ бани и ушли, несмотря на просьбы и угрозы князя. Все-таки человѣкъ десять оставалось, и, раздѣвшись, всѣ вошли въ баню. Ахлатскій залѣзъ на полокъ и, наконецъ согрѣвшись, кричалъ:
   -- Отошелъ! Отошелъ!
   Майоръ Колоштанъ и Деталь танцовали по мокрому полу, ставъ другъ передъ дружкой.-- Первый шелъ въ присядку, а второй объявилъ, отплясывая:
   -- La danse des vignerons. Hola! Lalâ! Hopp--la!
   Измаилъ, отличавшійся теперь отъ всѣхъ только бритой головой съ чупомъ на затылкѣ, взывалъ къ Аллаху и его пророку.
   -- Алла, Мохамедъ рюсюль! вздыхалъ онъ, глядя на все и на всѣхъ: на танцы, на паръ, вырывавшійся туманомъ и застилавшій Ахлатскаго и Уздальскаго на полкѣ, на вѣники и мочалки, бадьи съ кипяткомъ и ведра со снѣгомъ, на шнырявшихъ людей княжихъ въ однихъ фартучкахъ.
   -- Ну коли же я когда паки поѣду на колокольню,-- кричалъ Ахлатскій,-- то пусть меня четвертуютъ! Во какъ!.. Давай ты мнѣ, князь, всѣ твои вотчины. Хошь ханство цѣлое подари -- не поѣду... Ей-ей! И не вѣдаю, за что бы опять поѣхалъ...
   Деталь уже влѣзъ на полокъ и трагически декламировалъ экспромитъ:
  
   Oncques ne fut l'homme plus drôlement malmené--
   Par le chaud et le froid, diablement combinés!
  
   Между тѣмъ князь что-то хлопоталъ, усмѣхаясь и очевидно задумавъ какую-то новую затѣю... Скоро оказалось... Двое холопей схватились за Измаила...
   -- Россійскую баню ему показать!.. Чтобъ полюбилъ и у себя завелъ -- когда послѣ мира отпустятъ домой!
   Измаилъ сначала дался, ухмылясь, но когда его ввели на душный полокъ, съ раскаленнымъ воздухомъ, и одинъ изъ людей взмахнулъ вѣникомъ, Ахметъ сразу забился и завопилъ какъ бѣшеный... Его стали держать... Началась борьба при дикомъ хохотѣ Колоштанъ и князь схватили тоже по вѣнику, и пока холопы изъ всѣхъ силъ удерживали Турка, задыхавшагося и съ дикимъ воплемъ вырывавшагося изъ рукъ мучителей, они махали и хлестали его по чемъ попало, по головѣ, по лицу... Наконецъ, онъ послѣднимъ усиліемъ рванулся и отшвырнулъ одного изъ людей... Малый навзничъ слетѣлъ по скользкимъ ступенямъ и, ударившись головой объ полъ, почти потерялъ сознаніе... Ахметъ, все обмахиваемый тремя вѣниками куда попало, хотѣлъ броситься съ полка внизъ, но вдругъ разинулъ ротъ, закатился, подернулъ ногами и легъ спокойно.
   -- Что? восчувствовалъ басурманъ, какова наша баня-то православная! То-то,-- сказалъ Черемисовъ, самъ задыхавшійся отъ жары и усталости.
   -- Стой! Стой! воскликнулъ Калоштанъ. Онъ очумѣлъ. Тащи долой, скорѣе!.. Тащи!
   Ахметъ-Измаила, какъ огромный мѣшокъ, безъ движенія и безъ чувствъ стащили внизъ, стали обливать холодной водой и терѣть снѣгомъ, но Турокъ лежалъ багровый и съ разинутымъ ртомъ.
   -- Пошелъ за Осипъ Кесарычемъ! крикнулъ Черемисовъ людямъ.
  

XVIII.

   Въ то же время на переднемъ дворѣ дома Кармановой старшій сынъ купца быстро укладывался въ повозку и, прощаясь наскоро съ родными, чтобъ не попасть на глаза незванныхъ тостей, съѣхалъ со двора.
   Семья уже три дня напрасно ждала хозяина, который не ѣхалъ изъ Чистополя, и объ которомъ не было ни слуху, ни духу. Путешествіе на своихъ, вдвоемъ съ новымъ кучеромъ, человѣкомъ незнаемымъ,-- давно тревожило всю семью, и купчиха, на третій день ожиданія, рѣшила отправить въ Чистополь старшаго сына Парфена.
   Между тѣмъ въ тѣ же сумерки Кармановъ былъ уже верстъ за 40 отъ Чистополя на пути въ Казань и спѣшилъ засвѣтло миновать небольшой лѣсъ, про который его спутникъ, тоже купецъ, отзывался дурно.
   -- Авось! Богъ милостливъ! говорили оба.-- Да и ружье къ чему-жъ...
   Но на далекомъ разстояніи разстилался лѣсъ. Солнце скрылось. Сумерки быстро наступали... На опушкѣ этого же лѣса сидѣлъ здоровый, русый мужикъ съ огромной дубиной, съ длинной веревкой за поясомъ, а изъ голенища торчалъ большущій ножъ. Онъ подремывалъ, тыкаясь носомъ, и въ просонкахъ оглядывался по сторонамъ, на дорогу, на поле, на опушку лѣса.
   -- Не прозѣвать бы, дядя Савелій, сказалъ онъ самъ себѣ и пріободрился.
   Таковскій мужикъ Савка былъ теперь первый кулакъ въ шайкѣ разбойничьей. Ужъ недѣли съ двѣ, какъ попалъ онъ въ душегубы и ужъ четырехъ человѣкъ саморучно ухлопалъ. И какъ все это потрафилось, просто диковинно! И ума не приложишь.
   Шелъ Савка изъ острога съ канатными въ Сибирь. Верстъ сто они прошли за Казань, какъ наскакали на нихъ добрые люди изъ лѣсу, съ дубьемъ.
   -- Вы канатные?
   -- Канатные!
   -- Иди, братцы, къ намъ...
   -- А вы кто будете?
   -- Мы то?.. будемъ страннички... Идемъ къ Святымъ мѣстамъ, кои за Волгой! На поклонъ къ Маіору Жаворонку, въ службу проситься... А путемъ-дорогой, что-бъ прокормиться, караулъ подорожный наряжаемъ. Кого гонятъ въ колодкахъ, да съ бубликами чугунными на рукахъ, къ себѣ зазываемъ, а кто самолично ѣдетъ, тому пропускъ чинимъ, облегчивъ мало. А заартачится, по маковкѣ дубинками гладимъ... Мы яко птицы небесныя -- не сѣемъ, не жнемъ, по дорогамъ клюемъ.
   Канатныхъ отбили, колодки имъ поснимали. Солдаты съ капралами разбѣжались... Кто хошь, домой иди, кто хошь, дубинку получай и милости просимъ въ подорожнички. Савка, да еще съ десятокъ, вступили въ подорожные, чтобъ помаленичку пробраться за Волгу къ тѣмъ мѣстамъ, гдѣ профосовъ, да приказныхъ нѣту, а одинъ начальникъ, жаворонокъ степной, съ пѣсенкой неумолчной.
   Вотъ и сидитъ теперь Савушка на опушкѣ, свои часы отбываетъ на караулѣ, да высматриваетъ: кто идетъ и кто ѣдетъ. Да тихо кругомъ все, мертво, да безлюдно. И задумалъ Савка думу въ затишьи; на мысляхъ разное раскладываетъ и диву дается, на себя, грѣшнаго, взираючи.
   -- И-ихъ!! вздыхаетъ онъ. Трудно на міру живется. Диковинно оченно дѣла творятся. Господи Батюшка,-- Царь ты мой небесный! Держи человѣкъ ушки на макушкѣ. Такъ вишь и махаетъ мужикъ изъ кулька да въ рогожку и очумѣть нѣтъ времени. Жилъ, вотъ, въ Таковскомъ, отдувался отъ всякаго лиха. Грѣхъ вышелъ -- набунтовалъ. Кабы знать то, что подъ розгами полагается орать, такъ нешто-бъ онъ, Савка, сталъ молчать и Его Благородіе, офицера, не удовольствовалъ. Оралъ бы изо всего своего пріятнаго желанія, чтобъ молчкомъ не обиждать начальство... А что вышло-то? И-и-ихъ! Двухъ лѣтъ нѣту, что забрали его съ села, а чего онъ только не перепробовалъ. Два раза въ острогѣ сидѣлъ, да за грубство унтеру, цѣлый мѣсяцъ въ мѣшкѣ зашитый, въ чуланѣ вылежалъ. Отоспался здорово, да ужъ больно не ладно въ мѣшкѣ -- ни почесаться нельзя, ни высморкаться. А тамъ бѣгалъ съ солдатикомъ и наголодался. Разъ, было, четыре дня не ѣлъ и въ животѣ такое было, ни дать, ни взять хворость какая одолѣла. А тамъ въ монахи стригся въ скиту. Тутъ житье было ахтительное, отъѣлся было -- что твой купецъ. Ей Богу! Даже рыло припухать стало -- вотъ какъ сытъ былъ. Ужь подлинно сказываютъ, что монашеское житье у Христа за пазухой! А тамъ, какъ накрыли его въ скиту, да за противозаконное стриженіе драть почали -- сытость-то эта -- что была, что не была. Очинно ужь скоро ее спустили. Да и это ништо! Жиръ нагулять можно. А вотъ было бѣда стрястись хотѣла, какъ было ушелъ въ Туретчину, городъ Легіонъ брать. Да Господь миловалъ -- на канатъ попалъ. А съ каната въ подорожные караульщики.
   И вотъ въ двѣ недѣли саморучно четырехъ проѣзжателевъ ухлопалъ. Четыре человѣчьихъ души загубилъ! А оно вишь грѣхъ! Если съ проѣзжей купчихой, съ одной, класть -- такъ и всѣ пять душъ будутъ. А нешто онъ, Савка, душегубитель какой? Какъ можно! Онъ предъ Господомъ въ страхѣ себя соблюдалъ завсегда... Такое, стало, на него несчастье воротитъ. Вотъ въ запрошлый вторникъ офицера уложилъ. Ребята высыпали поживиться -- день цѣлый не ѣли -- Савка тоже полѣзъ и за колесо повозку ухватилъ. А офицеръ въ него -- бухъ! изъ ружья, спасибо изъ маленькаго. Оробѣлъ Савка, что чуть его не убили, и махнулъ своей дубинкой. Ну офицера и нѣту. Вотъ все такъ-то!..
   -- Э!. .Вонося что? вымолвилъ вдругъ Савка, приглядываясь.
   На краю лѣса показалась повозка парой и ѣдетъ тихо, стало поклажа есть. Парень правитъ, не ямщикъ. На своихъ ѣдутъ!
   Въ повозкѣ сидятъ двое, съ виду купцы.
   -- Дѣло гоже! Клюнемъ! весело сказалъ мужикъ и, засунувъ въ ротъ два пальца, такъ свиснулъ, что одна звѣздочка, показавшаяся на небѣ, подпрыгнула и чуть не свалилась наземь. Вылетѣли птицы небесныя -- на дорогу клевать и окружили повозку... Все сошло бы -- слава Богу! Да одинъ изъ купцовъ, по глупости купеческой, изъ ружья и выпалилъ въ птичекъ небесныхъ. И прощай!.. Застукали дубинки по чемъ попало... Хлопъ да хлопъ!
   Оба проѣзжіе растянулись на землѣ, раскидавъ ручки и ножки. Только третій все увертывался, какъ заяцъ.
   -- Стой! Дьяволы! Стой!.. Не тронь! Убью! заревѣлъ вдругъ Савка, какъ ошалѣлый, и хлопая дубинкой по своимъ.
   Отбилъ онъ проѣзжаго отъ своихъ и полѣзъ на него.
   -- Яша? Песъ? Откелево стрясло?
   -- Савушка! Куманекъ! Ахъ чертово рѣшето!
   И кумовья обнялись съ радости.
   Повозку повезли въ лѣсъ, убитыхъ убрали съ дороги, чтобы не пужать народъ, а Яшка пошелъ съ Савкой и побратался съ подорожниками. Пока молодцы перебирали вещи, кумовья переговорили о себѣ, селѣ Таковскомъ, женахъ, ребятахъ... и наконецъ рѣшили.
   -- Охъ! Горе-времена. Сказываютъ, скоро конецъ міру, Яша.
   -- Давно такъ-то сказываютъ, Савушка,-- должно брешутъ!
   И оба кума сѣли въ ожиданіи ужина вокругъ разложеннаго костра, надъ которымъ висѣлъ большой котелъ.
   -- Гей! Князья безродные! Бригадиры лѣсные! Здорово, какъ можете? крикнулъ на весь лѣсъ верховой, подъѣзжая къ костру.
   Онъ сидѣлъ безъ сѣдла, на кляченкѣ, въ тулупѣ и въ солдатскомъ картузѣ.
   -- Дядя капралъ! Здорово, дядя капралъ! Что привезъ?.. Сбираться повелишь?
   -- Потянули галчата? Аль ворона цѣлая воронитъ по дорогѣ? Либо грачъ столичный летитъ? заговорили молодцы. Ну разинь ротъ-то свой!.. Отвѣтствуй!
   -- Ой не могу!.. Пересохло!.. вымолвилъ солдатъ, слѣзая съ лошади.
   -- Гэй, Павлинъ! Тащи косушку, дядѣ капралу глотку прополоскать.
   Дядя капралъ залпомъ опросталъ косушку сивухи и гаркнулъ.
   -- Стань въ рядъ, бригадиры лѣсные! Навостри дырки. Прислушай! Въ одно ухо впускай, а другое ухо пальцемъ уткни, чтобъ все дома было... Безподобное извѣщеніе привезъ... Така, братцы, вѣсточка пудовая, что еле меня савраска дотащила сюда.
   Солдатъ сѣлъ къ огню. Всѣ молодцы обступили пріѣзжаго и усѣлись кругомъ костра.
   -- Слыхали вы, что былъ на Руси Государь Великій Петръ III Ѳедорычъ.
   Всѣ заговорили вдругъ:
   -- Вѣстимо... Эка опросъ чему творитъ.
   -- Онъ старой вѣры держался.
   -- Онъ, дядя, наши поселки отъ монастыря взялъ, отъ монашескихъ лапъ животы наши спасъ... а нынѣ паки монастырскіе мы...
   -- При немъ дядя, запретъ былъ пристращивать и пытать..
   -- Онъ, дядя Карпалъ... Тьфу! дядя Кар... Калпаръ..
   -- Молчи, бригадиры... Ишь раскудахтались. Коль вѣдаете Царя Петра III, ну и говори: вѣдаю де-молъ, а болѣ вамъ ни о чемъ спросу нѣту... Слухай снова, да здорово... Вѣдомо-ль вамъ, что Императоръ Петръ III скончался есть...
   -- Вѣдомо... Да вишь ты...
   -- Баютъ, вишь скончался.
   -- А баютъ тоже, якобы онъ тоже, живъ есть...
   -- Подъ спудомъ, сказывали, должонъ тридцать три года быть, и какъ они ему, батюшкѣ, сполна всѣ минутъ, такъ по всей землѣ ни луны это... ни солнышка, значитъ, тебѣ не будетъ... началъ одинъ старикъ.
   Но капралъ ухватилъ его за бороду.
   -- Нишни, бригадиръ! Не о семъ тебѣ спросъ... Все это я, по должности моей, самъ вѣдаю... Отвѣтствуй ты, Филатъ! Гдѣ нынѣ есть Петръ Ѳедорычъ.
   -- У Господа, стало, у Бога. А то подъ спудомъ, тридцать три...
   -- Врешь! Ну а ты? Савельево рыло?
   -- Отецъ Мисаилъ, въ Царь-Градѣ, баялъ, а инны, и у Бога, баютъ,-- отвѣчалъ Савка. А кто-жъ его знаетъ -- дѣло темное.
   -- Въ градѣ Ерусланѣ... Слыхалось мнѣ... сказалъ одинъ.
   -- Въ Ерусланѣ... Ой-ой, дурень... отозвался другой. Въ Арестанѣ, кой о семибашенный есть. А онъ, слышь, братцы, въ Ерусланѣ. Ой, дурень.
   -- Врите! Врите!.. вступился другой сѣдобородый старикъ. Ни въ Арестанѣ, ни въ Царьградѣ... Въ Кіевской лаврѣ съ Печерскими угодниками батюшку покладали въ пещерахъ святыхъ...
   -- Врешь, дѣдушка. Кіевъ это на рѣкѣ Днѣпрѣ! Врешь.
   -- А вотъ и не врешь... Когда-жъ у меня невѣстка ходила и даже оттудова и масла мироточиваго домой...
   -- Всѣ вы врете, бригадиры! И ты бригадиръ врешь. Я вотъ знаю, гдѣ Императоръ Всѣхъ-россійскій Петръ Ѳедорычъ... Поняли... Дай глотку еще сполоснуть... и я публикованіе совершу въ башки порожнія.
   -- Давай еще косушку дядѣ капралу. Что съ нимъ подѣлаешь!
   Солдатъ выпилъ, утеръ ротъ и заговорилъ.
   -- Государь Императоръ Петръ Третій живъ и проявился... Находимшись двѣнадцать годовъ въ странѣ Свейской у Свейскаго королевича, собралъ онъ великую армію и идетъ пріять свой всеродительскій престолъ. И нынѣ установись пггурмованьемъ и разстрѣляньемъ фортецій степныхъ, призываетъ манифестомъ всія свои вѣрные... Слухай! Вы! Всія свои вѣрные подданные въ войска свои: казацкія, егерскія, гренадерскія, гусарскія, пандурскія, мушкатерскія, пикинерныя и многія иныя, коихъ прозванья вамъ, тетеревамъ, не уразумѣть.
   -- Ты, дядя капралъ... прервалъ новобранецъ Яшка, чаятельно все это ради третьей косушки нагородилъ.
   Долго гудѣла толпа отъ вѣсти дяди капрала. Кто во что гораздъ...
   -- Иди ужинать... Гей, ребята!.. У-жи-нать! крикнулъ наконецъ кашеваръ, чтобъ созвать разбредшихся по лѣсу. Ого-го-го! Че-ер-ти! У-у-жи-нать!
   -- Какъ же вы поступитесь въ семъ случаѣ, бригадиры? спрашивалъ капралъ.
   -- А вотъ, дядя капралъ, сказалъ сѣдобородый, садись въ кругъ. Нашихъ хлѣба-соли отвѣдай; а тамъ за утро потолкуемъ рядкомъ, и что Богъ на душу положитъ, тому и порѣшимъ быти.
   Всѣ усѣлись поближе къ котлу, и стихла болтовня. Всѣ ѣли и почмокивали, утирая губы рукавами.
   Чрезъ часъ Савка съ Яшкой улеглись въ кучѣ хвороста и прикрылись рогожами. Снѣгу было мало, но морозило.
   -- А что, Яша? шепнулъ Савка.-- Дядя-то капралъ набрехалъ, аль во истину проявился Петръ Ѳедоровичъ. То-то бы гоже было,-- прибавилъ мужикъ какъ-то сладко...
   -- А тебѣ кака забота? спросилъ Яшка.
   -- Какъ можно!.. проявися онъ,-- тогда ахти мнѣ!
   -- Да что? Чертъ!
   -- Почемъ мнѣ знать, Яша, народъ баетъ: вотъ приди Царь, да приди. Ну и я тожь баю...
   -- Приди Царь! передразнилъ Яшка, лѣниво зѣвая. Царь-то, Петръ Ѳедорычъ, въ царствѣ небесномъ. Ну стало и аминь его душенькѣ.
   -- И стало, все враки?
   -- Зачѣмъ враки. Може иной какой Петръ Ѳедорычъ.
   -- Какъ то-ись иной?
   -- Самодѣльный.
   -- Самодѣльный? Какъ то-ись? Не годный стало?
   -- О дурафья! Да тебѣ нешто не все едино. Тебѣ нынѣ, что изъ ризы ни торчи -- все батька!
   -- Мнѣ, Яша, вѣстимо едино! ласково и сладко вымолвилъ Савка. Я къ тому сказываю, что нонѣ времена-то каки. Ты съ купцами ѣздишь, я съ дубиной сижу... Ты торгуешь, я подорожничаю... Нешто гоже?
   -- Много я наторговалъ! Купца-то вотъ убили, а у меня шесть гривенъ за нимъ пропали!
   -- Ой ли? Обида! Тебѣ учерась ихъ съ него получить бы. А все времена окаянныя! Разбои да злодѣйства. Нонѣ живи, завтра ушибли! вздохнулъ Савка.
   -- Времена, кумъ, еще спасибо скажи,-- сонно промычалъ Яшка. Гляди, хуже будетъ. Песъ человѣчьимъ голосомъ заговорить...
   -- Ой! Ну-те! ахнулъ Савка, и мурашки отъ страха побѣжали у него по спинѣ.
   Черезъ минуту молчанья Савка снова шепнулъ.
   -- Яша! а, Яша? Коли и въ правду тамъ проявился какой... Ты -- туда?..
   -- Я? Нѣту! Какъ можно.
   -- Такъ куда; жъ?
   -- Самъ выпяли, умная голова.
   -- Болѣ, Яша, некуда.
   -- Такъ чего жъ спрашивать. А ты? въ полудремотѣ отозвался Яшка.
   -- Я, Яша, какъ ты!.. Вотъ токмо пути много. Я чаю верстъ сто.
   -- И всѣ триста.
   -- Далече!
   -- Да. Въ острогъ ближе.
   -- Зачѣмъ въ острогъ! встрепенулся Савка.
   -- Не охота?!
   -- Стало заутра и пойдемъ.
   -- Небось! Коли явленъ, такъ не пойдемъ -- а поѣдемъ.
   -- Ой ли? А коней какъ добыть.
   -- На деньги.
   -- Во! У кого жъ ихъ взять-то.
   -- У того и взять -- что самъ не дастъ, совершенно засыпая мычнулъ Яшка.
   -- Э-э! Тамъ стало, во-какъ... будетъ! воскликнулъ Савка.
   Наступило молчанье. Черезъ минуту Савка вымолвилъ тихо и вопросительно.
   -- Я тады, Яша, пить учну.
   -- Буде размазывать-то. Дрыхай!
   Оба увернулись теплѣе и захрапѣли. Вся шайка давно спала богатырскимъ сномъ. Въ лѣсу было морозно и тихо. Только изрѣдка гдѣ-то вдали въ чащѣ завывалъ волкъ, уныло оглашая оголѣлый, серебристый лѣсъ.
  

XIX.

   Большое общество, вышедшее изъ дома губернатора, окружило на дворѣ дорожный возокъ... Генералъ Баръ отправлялся къ войску по Оренбургскому тракту.
   -- Ну-съ, до свиданья, господа дворяне. Не надолго,-- сказалъ Баръ, усаживаясь съ старикомъ камердинеромъ.
   -- Богъ помощь, ваше превосходительство, на злодѣеву сбродню,-- сказалъ Брантъ.
   -- Не воевать ѣду, государь мой, а зайца травить... Приготовьте-ка вы извергу конуру хорошую въ острогѣ, да цѣпь... Ну, пошелъ!
   Возокъ съѣхалъ со двора, за нимъ три повозки съ офицерами, деньщиками и пожитками генерала.
   -- Давай Богъ! сказалъ Брантъ окружающимъ. По рѣчамъ судя -- человѣкъ духа военнаго. А вы, господа, сдѣлайте милость, не разсказывайте про Оренбургскія дѣла. Можетъ, все это еще одни слухи, да вранье. Я гонца жду... Не надо смущать народъ. А узнаемъ навѣрное, опубликуемъ. Ну-съ, до свиданія.
   Брантъ вошелъ въ домъ. Гости разсѣлись по своимъ экипажамъ. Генералъ Сельцевъ поѣхалъ въ Гостиный Дворъ и, подъѣхавъ, встрѣтился съ Ахлатскимъ.
   Ахлатскій, не выходя изъ саней, вызвалъ какого-то купца изъ лавки на улицу и, когда тотъ приблизился -- швырнулъ ему что-то въ снѣгъ.
   -- Подбирай, жидовина, свои поганыя восемь тысячъ, да теперь не попадайся, смотри, Силѣ Титычу на глаза. Изувѣчитъ дворянинъ торгаша!
   И Ахлатскій отъѣхалъ. Купецъ поднялъ пачки ассигнацій и сталъ оглядываться.
   -- Батюшка. Антіохъ Егорычъ, будьте свидѣтелемъ. Всѣ ли отдалъ-то... обратился онъ къ вышедшему изъ его лавки Колоштану.
   Они стали считать на морозѣ, не двигаясь съ мѣста. Сельцовъ вышелъ изъ экипажа и поздоровался съ Колоштаномъ и купцомъ.
   -- Вишь денегъ-то! сказалъ онъ. У кого деньги?.. у купца... А у кого ихъ нѣту?..-- у дворянина. Чрезъ сто лѣтъ вы въ дворянахъ будете, да въ чинахъ, а мы, гляди, торговать начнемъ!
   -- Свои, ваше превосходительство. Кровные. Далъ взаймы безъ росписки, да два года ходилъ, кланялся изъ-за нихъ. И ужъ въ столицу жаловаться собирался. Да какъ же? Разъ онъ меня углемъ измазалъ у себя на дому, да и пустилъ на улицу, обѣщаясь въ другорядь на аглицкій ладъ, смолой вымазать, да въ пуху вывалять! И, сосчитавъ деньги, купецъ вошелъ въ лавку.
   -- А слышали вы, господинъ маіоръ, лихую вѣсть. Что совершилось-то? сказалъ Сельцевъ. Я у губернатора свѣдался сейчасъ.
   -- Какъ же! какъ же! Кто-жъ сего ожидалъ. Видно на то ужъ судьбища была,-- вздохнулъ Колоштанъ.
   -- Да, не чаялось никому эдакаго! А вѣдь такъ, Антіохъ Егорычъ, пожалуй скоро и до насъ чередъ дойдетъ,-- разсмѣялся Сельцевъ.
   -- Зачѣмъ! Мы еще за себя постоимъ. То вѣдь, параличъ. Такъ хлопнулъ, что только ногой дрыгнулъ разъ.
   Генералъ выпучилъ глаза на маіора.
   -- Чего? Параличъ? Ногой! Какой ногой?
   -- Вѣстимо своей, не чужой.
   -- Да вы про что?
   -- Про Измаила же. Да вы-то про что жъ...
   -- Про Оренбургъ. Слышь, взятъ городъ злодѣемъ и разграбленъ, и даже всѣ... то-ись, какъ есть всѣ дворяне...
   Маіоръ нетерпѣливо махнулъ рукой.
   -- Э-э, ваше превосходительство. Какой тутъ Оренбургъ. Ну его! Ахметъ Измаилъ померъ!! Да-съ!!.
   -- Что-о вы! снова выпучилъ глаза Сельцевъ.
   -- Да-а-асъ! Въ банѣ померъ! А вы про Оренбургъ. Тутъ глядите, Яковъ Иванычъ Улусъ Андреевичу какой Оренбургъ закатилъ! Сослать хочетъ! Вотъ что-съ!! А вы про Оренбургъ! укорялъ Колоштанъ внѣ себя.
   -- И-и-и! Царство небесное! вздохнулъ генералъ.
   -- Туркѣ-то! Что вы!
   -- Охъ! Тьфу -- Господи!.. Это я съ Оренбургомъ все. Вѣдь подумать страшно! Ну вдругъ до Казани двинетъ. Все быть можетъ? Какъ разъ прилѣзетъ сюда и перехлопаетъ насъ всѣхъ.
   -- Вотта! Что вы! Христосъ съ вами. А Каръ-то?
   -- Какая карта? встрепенулся Сельцевъ.
   -- Каръ! Каръ! Генералъ московскій!
   -- Да. Московскій... Посмотримъ... А я думалъ, вы, на счетъ то-ись...
  

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

   -- Нешто это свадьба была? Это самокрутка! Жидовскій Мархешванъ какой-то! ворчливо говорилъ князь Родивонъ Зосимычъ, угрюмо сидя у столика съ шашками противъ Кречетова.-- Эдакъ и татарва не женится.
   -- Поспѣшили! Не терпѣлось! отвѣчалъ тихо Кречетовъ съ яснымъ, счастливымъ лицомъ.
   -- Гостей, пожалуй, не зови. Ихъ и звать не откуда и некого въ нашей глуши. Одинъ Петруша Городищевъ нашелся, спасибо, по близости. Изъ Казани Мордву дворянскую, да ссыльныхъ всякихъ, я знамо въ себѣ не охотникъ пускать. А все-жъ долгъ былъ хоть всякое свадебное и вѣнчальное приданое сдѣлать, да выписать изъ столицы. Попраздновать да погулять, дать народу и на невѣсту съ женихомъ наглядѣться вдосталь. А это что жъ. Тяпъ да-ляпъ -- и женаты!.. Объ утро чужіе, а въ ночь молодые, говорилъ, князь -- капризно волнуясь.
   -- Что дѣлать? Родивонъ Зосимычъ! Я самъ располагалъ тоже кой-кого изъ старыхъ пріятелевъ оповѣстить, хоть бы и не поѣхали издалече, да честь-то предложена была бы. Да вѣдь нешто съ полковникомъ нашимъ столкуешь. А Милуша что?.. Ей бы только за вѣнцомъ Богу помолиться. Она мнѣ сказывала: благословите батюшка образомъ, да пусть отецъ Ареѳа помолится за меня поусерднѣе за вѣнчаньемъ -- такъ и все -- Слава Богу будетъ. Молиться, сказывала, тутъ слѣдъ, а не бѣситься. Оно може и правда. Такъ-то.
   -- Молитва молитвой, а обычай соблюдай. А это вотъ въ чужихъ краяхъ кто съ разными турками да нѣмками сживается, тотъ дѣдовы обычаи беретъ повадку не уваживать, да во всякомъ житейскомъ дѣлѣ на басурмановъ ладъ гнуть, сердился князь и, ударивъ шашкой по столу, крикнулъ!
   -- Да что тутъ!.. Говорю -- Мархешванъ! А не свадьба!
   Такъ толковали въ сумерки старики, сидя въ кабинетѣ князя чрезъ недѣлю послѣ свадьбы Данилы и Милуши.
   Во всемъ большомъ домѣ Азгара было мертво тихо. Азгарды уже успѣли давно отдохнуть и отоспаться послѣ круто и скоро сыгранной свадьбы князиньки Данилы Родивоныча, но теперь послѣ гульбы и веселья всякій сталъ еще лѣнивѣе и скучнѣе, а кто и хворалъ еще съ похмѣлья.
   Въ Михаиловъ день открылся Данила Милушѣ въ любви своей и затѣмъ объяснился послѣ обѣдни съ отцемъ. На утро онъ уже съѣздилъ въ Ольгино и вернулся назадъ нареченнымъ, вмѣстѣ съ будущимъ тестемъ своимъ, а чрезъ десять дней въ хоромахъ Азгарскихъ стоялъ дымъ коромысломъ отъ поѣздовъ, вѣнчанья и обѣда свадебнаго.
   Между церковью и хоромами гудѣлъ народъ по всей дорогѣ. Въ вечеру хоромы, садъ, роща, храмъ и все село сіяли отъ зажженныхъ семидесяти смоляныхъ бочекъ и отъ пяти сотенъ плошекъ и шкаликовъ. Дворня въ саду, на дворѣ и въ людской, а крестьянство на слободѣ ѣли пили и липли, какъ мухи, къ выкаченнымъ бочкамъ съ брагой и съ виномъ, да съ пьяну валились, какъ тараканы на морозѣ, или жглись, падая на плошки, а въ княжемъ домѣ шумѣли, бѣгали, толклись и сбирали поѣздъ молодыхъ въ Ольгино.
   Гостей не было -- никого. Одинъ 17-лѣтній братъ Павла Городищева -- Петя, былъ выписанъ изъ деревни въ дружки къ князю. Въ вечеру молодые въ большомъ возкѣ, въ шесть лошадей, выѣхали въ Ольгино,-- окруженные полсотней верховыхъ съ большими фонарями. Эти скачущіе фонари среди ночи -- выдумка Данилы -- смутили провинцію на разстояніи цѣлыхъ семидесяти верстъ. Около десяти верстъ провожали молодыхъ господа и дворня на восьми тройкахъ. Фима и Петя Городищевъ, уже влюбленные другъ въ друга до зарѣзу, а съ ними Кречетовъ и Кирилловна -- ѣхали въ саняхъ вслѣдъ за возкомъ молодыхъ и на одиннадцатой верстѣ распростились и вернулись въ Азгаръ. И недолгое веселье кончилось.
   Князь Родивонъ Зосимычъ всячески и напрасно просилъ сына не спѣшить свадьбой и дать всѣмъ, и семьѣ, и народу, вдоволь повеселиться въ приготовленіяхъ, и дождаться Ивана изъ Оренбурга, а равно дать время позвать кой-кого на свадьбу, а главное, выписать все необходимое изъ Москвы, чтобы справить свадьбу по-княжески. Данила настоялъ на своемъ, потому что увидѣлъ, что эдакъ свадьба отложится до весны.
   -- Все равно, батюшка. Мы на святкахъ повеселимся... А свадьбу нечего откладывать. А то раздумаю!-- шутилъ онъ полусерьезно. Хуже будетъ!
   Затѣмъ князь хотѣлъ отвести сыну половину дома съ особой прислугой, даже хоть съ особымъ столомъ, но Дани это не согласился и упрямо рѣшилъ уѣхать, хотя бы на первое время, въ Ольгино, гдѣ было всего трое человѣкъ прислуги въ домѣ.
   Родивонъ Зосимычъ махнулъ рукой, разобидѣлся и только повторялъ во все время сборовъ, вѣнца, обѣда и отъѣзда:
   -- Это не княжая свадьба! Это жидовскій Мархешванъ!
   Уже недѣля прошла теперь со дня вѣнчанья, и въ домѣ было тихо и скучно. Дворнѣ было однако чѣмъ заняться. Въ саду саженей за сто отъ хоромъ, послѣ отъѣзда молодыхъ, съ шести часовъ утра и до вечера цѣлая куча рабочихъ стучала и шумѣла за спѣшной работой.
   Князь придумалъ, чтобы выманить сына изъ Ольгина, передѣлать скорѣе заново отдѣльный, небольшой флигель, гдѣ жило двѣ семьи дворовыхъ, и отдѣлать его всѣмъ, купленнымъ въ Казани, что пришло на тридцати подводахъ. Нѣмецъ Шильде, выписанный изъ Казани, заправлялъ передѣлкой и отдѣлкой. Азгарцы ахали, какъ все мѣнялось во флигелѣ словно по щучьему велѣнью, и уже прозвали его "Нѣмецкій домикъ".
   А молодые въ Ольгинѣ, въ маленькой и свѣтленькой усадьбѣ, были на седьмомъ небѣ. Въ этихъ горницахъ, гдѣ прошло дѣтство Милуши -- незатѣйливое, одинокое и мирное -- съ ученымъ Кустовымъ, съ добрымъ, но вѣчно пылящимъ отцемъ и съ беззубой Кирилловной -- теперь наступила для нея иная жизнь, о которой смутно мечтала она въ своихъ дѣвичьихъ грезахъ.
   Милушѣ казалось, что между ея дѣтствомъ, всѣмъ ея прошлымъ и этимъ настоящимъ -- легла пропасть. Будто колдовствомъ какимъ -- все видоизмѣнилось. Иначе смотритъ она на весь міръ Божій, и иной, новый міръ Божій возстаетъ предъ ней. И все, что существуетъ кругомъ, и все, что видитъ, слышитъ и чувствуетъ она сама -- все заслонилось однимъ звукомъ, однимъ именемъ:
   -- Данило! Данилушка!
   Въ этомъ имени, въ этомъ человѣкѣ -- все соединилось, слилось и воплотилось для нея.
   Жизнь молодыхъ была однообразна и проста донельзя и всякому показалась бы скучна, кромѣ ихъ двухъ. Они всякій день гуляли, иногда катались въ саняхъ; въ вечеру Данило читалъ вновь присланныя изъ столицы книги.
   Чаще онъ разсказывалъ женѣ о своихъ компаніяхъ, о туркахъ, о Польшѣ, о Петербургѣ и Дворѣ. Главное, что поразило и смущало Милушу -- было убійство офицера въ Петербургѣ.
   -- Какъ же такъ-то? говорила она робко глядя въ глаза мужа и боясь сказать, что ей этотъ пустой случай кажетъ страшнымъ. При разсказѣ объ этомъ она обмерла и при воспоминаніи объ немъ ей щемило сердце всякій разъ.
   -- Это мнѣ такъ сдается, по моему женскому разуму! утѣшала себя Милуша, но какъ сдается ей и что собственно ее смущаетъ въ этомъ приключеніи съ мужемъ, она не могла себѣ объяснить. Разсказы Данилы о самомъ себѣ занимали ее, разумѣется, болѣе, чѣмъ разсказы про мѣста и лица.
   Однажды князь описывалъ ей сраженіе при Ларгѣ. Милуша внимательно слушала, раскрывъ свои большіе, добрые глаза. Князь вымолвилъ:
   -- Тутъ и начали посыпать насъ ядрами.
   -- Кто жъ сыпалъ? прервала она.
   -- Непріятель, по насъ, изъ пушекъ своихъ стрѣлялъ.
   -- И въ тебя тоже!-- воскликнула Милуша со страхомъ.
   -- Вѣстимо, родимая. Вѣдь ты уже знаешь, что я сколько разъ раненъ былъ.
   -- Да. Да...
   Однажды князь передавалъ женѣ подробно о нѣкоторыхъ женщинахъ, которыхъ знавалъ въ Польшѣ и въ столицѣ, и, назвавъ одну по имени, признался, что былъ въ связи съ ней.
   -- Да вѣдь ты какъ-то сказывалъ въ Азгарѣ, что она замужняя.
   -- Ну, такъ что жъ? А ты развѣ полагаешь, что замужнія своихъ мужей не проваживаютъ за носъ. Не обманываютъ.
   -- Какъ же такъ-то?.. Родимый?..
   Милуша не понимала. Князь сталъ ей объяснять и спросилъ:
   -- Ты не махонькая! Неужели жъ не слыхала, иль не видала такого -- хоть здѣсь въ Ольгинѣ, въ дворнѣ или въ мужичьѣ...
   -- То подлые... Въ подломъ состояньи ино дѣло... Они вонъ ѣдятъ въ избѣ семеро одной ложкой изъ одной чашки.
   -- Такъ стало дворянка по твоему всегда вѣрна своему супругу.
   -- Вѣстимо, родимый.
   -- Вотъ ты къ примѣру... Будь я уродъ какой, либо старый, меня бы съ кѣмъ-нибудь... съ Городищевымъ какимъ обманывала бы.
   -- Охъ! что ты! что ты! воскикнула Милуша и измѣнилась въ лицѣ. Я такъ полагаю, что ты вотъ... да я вся эта... какъ бы тебѣ пояснить... словъ-то этихъ я не знаю... вотъ теперь хоть плечо что ль мое, иль бо рука, лице... я эдакъ гляжу да и сказываю на мысляхъ... вотъ это все Данилушкино... вся-то я Данилушкина... И сдается мнѣ, что и ты весь мой. Уколися иль ушибися ты, мнѣ, ей-ей, больно будетъ. А то вдругъ да съ чужимъ человѣкомъ! и такое?.. и не про грѣхъ предъ Господомъ мыслю. Грѣхъ грѣхомъ! а оно, Данилушко, не можно.
   Милушка начала хохотать и повторяла.
   -- Это не можно... эдакъ вотъ на головѣ колесомъ скоморохи ходятъ... такъ развѣ можно эдакъ-то пройти.
   -- Ну, а коли я поступлюсь когда, вотъ какъ родитель мой и дѣдъ Зосима,-- спросилъ Данила. Коли ты вдругъ свѣдаешься, что у меня забава какая на сторонѣ.
   Милуша раскрыла губки, глаза ее уперлись въ лице мужа и все лице вспыхнуло...
   -- Что ты тогда скажешь! А?
   Милуша бросилась къ мужу на шею и зарыдала.
   -- Что ты! Христосъ съ тобой! я такъ, бесѣдую... Что ты? полно! можетъ этому никогда и не бывать.
   -- Родимый! шепнула Милуша. И на словахъ-то эдакое какъ ножемъ бьетъ. А случися на яву... Охъ! родимый! ты ужъ такъ и знай... Я, родимый, руки на себя наложу -- часу не обожду.
   И князь Данило утѣшалъ расплакавшуюся жену.
   -- Лучше я умру... Лучше ты, любый, умри. Да! лучше ты умри! я буду знать, что ты у Господа на небѣ... Буду молиться за тебя денно и нощно. Въ монастырь пойду и эпитемію страшную наложу на себя... Пудовыя вериги надѣну... Изведу себя въ годъ постомъ и тоже за тобой уйду... А эдакое! эдакое! Господи! да это хуже трехъ смертей.
   Милуша дрожала всѣмъ тѣломъ и рыдала въ такомъ отчаяніи, что князь въ цѣлый вечеръ едва успокоилъ ее и затѣмъ долго думалъ объ этомъ изрядномъ и персональномъ свойствѣ жены.
  

II.

   Прошло двѣ недѣли, что молодые жили въ Ольгинѣ. Отецъ письменно звалъ ихъ уже два раза на житье въ Азгаръ. Кречетовъ просился, наоборотъ, чтобъ его пустили къ себѣ, хозяйничать, плуги чинить да къ веснѣ готовиться. Мало ли зимой дѣла для хозяина! да и бирюльки съ ворчуномъ княземъ надоѣли ему. Молодымъ не хотѣлось ѣхать; здѣсь, въ этихъ уютныхъ комнаткахъ, они были такъ укупорены отъ морозу и снѣговъ окрестныхъ степей, укрыты отъ людей, глазъ на глазъ въ мертвой тиши, въ молчаливомъ созерцаніи другъ друга или въ любовныхъ рѣчахъ, гдѣ полу-слова, полу-намеки, полу-взгляды наполняли цѣлые часы и цѣлый день. Молодая и здоровая страсть любитъ безмолвье, затишье, тьму и одиночество вдвоемъ.
   Князю не нравилась жизнь въ Азгарѣ, ради того, что отецъ сталъ въ послѣднее время вздорить съ нимъ и попрекать бусурманствомъ. Данилу, привыкшаго къ полной свободѣ въ поступкахъ, сердили нравоученія старика. Милушѣ тоже не хотѣлось уѣзжать, отчасти и потому, что тамъ нельзя будетъ играть и шутить при всѣхъ такъ, какъ въ Ольгинѣ. Мужъ всякій разъ придумывалъ какую-нибудь новую затѣю, всегда неожиданную и забавную. Иногда Милуша смущалась, взятая врасплохъ, пугалась и робѣла, но все кончалось поцѣлуями и смѣхомъ, и еще дороже становилась эта Ольгинская жизнь вдвоемъ.
   -- Вотъ въ Азгарскихъ хоромахъ, не позабавишься эдакъ, прибавилъ Данила. Люди осудятъ. Да и родитель заворчитъ... А что жъ? Развѣ мы не мужъ съ женой. Посмотрѣли бы они,
   что въ Питерѣ придворные сочиняютъ за пирушками. Да не со своими, а съ чужими еще женами-то.
   Однажды, когда князь уѣхалъ одинъ прокатиться верхомъ (что дѣлалъ всякій день, несмотря на глубокій снѣгъ въ полѣ), ему случилось запоздать. Милуша, ожидая его, обошла маленькій домикъ, гдѣ было уютно и тихо -- и вдругъ ей пришло на умъ.
   -- А что если-бъ это сонъ былъ! замужество, Данило, опьяняющее чувство счастья и эти нѣсколько прожитыхъ дней, промелькнувшихъ какъ бы въ какомъ-то розовомъ туманѣ. И все что она перечувствовала?
   Если все это сонъ? и вотъ, теперь, она проснулась. Данилы нѣту! и не было никогда! сейчасъ пріѣдетъ съ хутора отецъ къ обѣду. Придетъ Кирилловна съ чулкомъ и сядетъ въ столовой у окна, то почесывая спицей за ухомъ и позѣвывая, то разглядывая сугробы на терассѣ, и скажетъ какъ всегда:
   -- Охъ, день-то деньской, зимній-то! конца ему, батюшкѣ, нѣту! и что это Михей сугробовъ-то съ голдарейки не смететъ. Эка люди нынѣ безсовѣстные стали. Ох--хо--хо!..
   А въ корридорѣ ужь слышится голосъ Кречетова.
   -- Послать мнѣ его сейчасъ, собаку!.. Я васъ!..
   При этой старой, знакомой картинѣ, невольно возставшей вдругъ въ памяти Милуши -- она вскрикнула и побѣжала на крыльце, чтобы позвать единственную новую горничную Аньку и убѣдиться... Ощупать дѣйствительность!..
   Князь, уже вернувшійся съ прогулки, былъ въ сѣняхъ, и Милуша, растворивъ дверь съ тяжелымъ блокомъ, попала прямо къ нему на грудь.
   -- Куда! стой! держи вора! весело закричалъ Данило и, схвативъ жену на руки, внесъ въ гостиную на диванъ, и цѣлуя, сталъ крутить ей руки назадъ, стараясь опутать ихъ снятымъ съ себя кушакомъ.
   Милуша молча смѣялась ему въ лицо и, не противясь, опрокинулась навзничь, густая коса ея разбилась и обсыпала диванъ и полъ.
   -- Ну, обороняйся же! а то свяжу -- такъ убью... А то еще хуже... супругъ далеко, а я злодѣй негодный. Обороняйся!
   -- Не могу, родимый! шепнула Милуша, ты силенъ.
   -- Пустое, смѣялся Данило, обнимая жену. А какъ же... Если и впрямь злодѣй на тебя нападетъ -- ты эдакъ, какъ овца какая, и поддашься.
   -- То иное дѣло... А тутъ ты. Противъ тебя обороняться и охоты нѣтъ.
   -- Ну слушай... Я не шучу. Коли я тебя осилю, а не ты меня утомишь обороной, то вотъ тебѣ дворянское слово, уѣду отъ тебя на цѣлую недѣлю, чтобъ научить, какъ обороняться... Уразумѣла?
   -- Грѣхъ тебѣ, Данилушка. Что ты надумалъ...
   -- Обороняйся! воскликнулъ князь полу-смѣясь, полу-серьезно. И лице его удивило на мгновенье Милушу. Онъ сталъ вязать ей руки.
   -- Помни! осилю -- уѣду...
   Милуша, уже не смѣялась, собрала всѣ свои силы, задыхаясь отъ борьбы, высвободила одну руку и, когда Данила близко нагнулся надъ ней, она хватила свои косы и, перебросивъ ихъ чрезъ шею мужа, затянула его голову къ своей.
   -- Удушу! шепнула она.
   -- Нешто это оборона!.. Ну постой же...
   Борьба продолжалась не долго. Милуша выбилась изъ силъ и, измученная, уступила и заплакала, боясь немедленнаго исполненія угрозы.
   -- Ну прощай, коли не умѣешь себя защитить,-- шепнулъ Данило, покрывая ее поцѣлуями; но Милуша по голосу его догадалась, что это была шутка, и страстно прильнула къ мужу.
   -- Ну, что надумалъ, родимый... Погляди, что отъ кисейки-то осталось. Одни клочья! смѣясь, жаловалась Милуша чрезъ нѣсколько времени, оглядывая свое платье.-- Гляди, на что я вся похожа. Будто у разбойниковъ въ рукахъ побывала.
   -- Эка важность! а вотъ это, такъ худо... сказалъ князь, увидя крупную ссадину и кровь на плечѣ жены.
   -- Плечо-то. Да вѣдь это ты, такъ мнѣ и не больно. Да и вся я -- говорю -- твоя. На, рѣжь меня хошь на кусочки!
   А князь Данило улыбался, глядя на клочья платья и на жену. И улыбка эта напоминала то, какъ волкъ облизывается надъ полусъѣденной овцой.
   -- А что люди зовутъ:-- развратничать? вѣдь пожалуй -- это! думалъ онъ.-- Дурни! филозофу -- тому и все худо, альбо не разумно!..
   Наконецъ въ Ольгино пріѣхалъ дворовый Митроха изъ Азгара и объявилъ, чтобъ ждали Дмитрія Дмитріевича къ вечеру.
   -- Должно за нами отъ родителя! досадливо сказалъ князь.
   Милуша надумала кататься и выѣхать къ отцу навстрѣчу, и, какъ стемнѣло, они выѣхали въ легкихъ санкахъ тройкой. Князь Данило сѣлъ править, и съ звонкимъ колоколомъ подъ дугой, съ полсотней бубенчиковъ, выкатили они вдвоемъ за ворота усадьбы. Съ самыхъ воротъ, прозябшіе или застоявшіеся кони подхватили и, шаля, помчались по деревнѣ. Князь сталъ держать, но чувствовалъ, что лошади рвали у него возжи изъ рукъ и что упоръ ихъ былъ ему не подъ силу. Избы села быстро мелькали мимо нихъ и наконецъ остались назади. Тройка вылетѣла въ безконечную, серебристо-бѣлую равнину, облитую луннымъ свѣтомъ, и начала бить. Милуша, давно оробѣвъ, жалась къ мужу и шептала молитву.
   -- Жена. Пустимся на волю Божью! крикнулъ князь подъ гулъ колокола.-- Коли жить намъ -- не расшибутъ. А то вмѣстѣ помремъ, пока горя не видѣли! Милуша?
   -- Какъ тебѣ на душу ложится, такъ и поступайся, Съ тобой мнѣ хоть сейчасъ помирать -- не боязно.
   И Милуша бодро выпрямилась въ саняхъ и улыбнулась на ясное небо. Князь пустилъ возжи и тройка вихремъ помчалась по гладкой снѣжной равнинѣ. Только снѣгъ взлеталъ и сыпалъ изъ подъ пристяжныхъ, подрѣза визжали по замерзшему пути, колокольчикъ гудѣлъ, заливаясь... Духъ занимало у Милуши, снова прильнувшей къ мужу, но не отъ робости, а отъ ожиданія -- что будетъ при спускѣ въ Волчью яму? Данило глядѣлъ пристально на дорогу и тоже ждалъ крутого спуска съ заворотомъ, гдѣ тройка и сани могли комомъ низвергнуться въ оврагъ. Лошади пронеслись еще съ полверсты и стали скакать тише; коренникъ, сбившій было въ карьеръ, пошелъ крупной рысью. Данило потянулъ возжи и понемногу свелъ тройку на рысцу, потомъ на шагъ... И наконецъ остановилъ совсѣмъ въ десяти шагахъ отъ спуска и косогора Волчьей ямы.
   -- Ну вотъ и не судьба! вымолвилъ онъ. А оробѣла ты? Я вѣдь и тебя тоже попытать хотѣлъ. Оробѣла?
   -- Нѣтъ...
   -- Притворствуешь, милая.
   -- Ей-Богу, не оробѣла. Ты порѣшилъ, я и была готова!.. Я смерти вовсе не страшусь, только бы не одной помирать, а съ тобой.
   -- Глянь-ка, тишь какая... И ничего-то нѣтъ и ничего не видать. Снѣгъ да снѣгъ. А небо-то? звѣзды! а мѣсяцъ? Смотри-ко, въ небѣ-то спокой какой! Мы тутъ человѣки радуемся радостями, печалимся печалями своими, муку мыкаемъ зря! Живемъ, то лѣтомъ, то зимой... А небо все едино, неизмѣнчиво. Звѣздочки все тѣ же, что теперь, что при Грозномъ Иванѣ Царѣ... Помремъ вотъ мы съ тобой, Милуша, а онѣ все-то будутъ свѣтить на Имперію Русскую.-- Данило задумался и, помолчавъ, снова заговорилъ:-- что-то будетъ на Руси лѣтъ черезъ сотню -- когда мы съ тобой сгніемъ давно!.. Нашъ съ тобой внукъ, а то и правнукъ, будетъ объ насъ поминать. И ты, красавица моя, въ прабабки попадешь! Меня прадѣдомъ поставятъ. Да что проку въ ихъ памяти по насъ: что вѣтеръ пролетный. Я бы хотѣлъ, чтобъ меня вся Русская земля черезъ сто лѣтъ поминала! Вотъ какъ Румянцева помянетъ, Орлова. Одинъ -- Задунайскій! другой Чесменскій. А я какой? Я Милушинъ! А могъ бы... И огонь въ себѣ чаю... И случай въ руки лѣзъ. Да и теперь еще, верни я въ Питеръ... Многое на перемѣну пойдетъ! да видно не судьба. Сгнію самъ, сгніетъ и память по мнѣ.
   -- Чтой-то ты, Данилушка, какое повелъ? я не уразумѣю. Помремъ, насъ въ Азгарѣ за обѣдней поминать будутъ. Теперь вонъ поминаютъ князя Зосиму, княгинь Мавру и твою родительницу Анну Александровну.
   -- То для Бога, о душѣ поминовенье... А то для людей, о подвигахъ, о дѣлахъ еройскихъ, иль о дѣлахъ штатскихъ, государскихъ...
   -- Не уразумѣю я; тебя, дорогой.
   -- Пустое, любая моя. Проживу для тебя одной. Для семьи, коли будутъ у насъ ребята. Женатый на брань идетъ, оглядывается.
   Князь вздохнулъ и прибавилъ:-- Ты что на небо смотришь?
   -- Такъ! Люблю. Тамъ диковинно. Тамъ Богъ, только гдѣ престолъ Божій, не вѣдомо... Эдакъ ли, прямо... Я мню прямо, на серединѣ. И мы туда уйдемъ, коли проживемъ праведно. Тамъ хорошо будетъ, вмѣстѣ! Безъ тебя я никуда не желаю. И въ рай, одна, не хочу.
   -- Скажи ты мнѣ, родная. Я тебя иной разъ не разумѣю. Вѣдь ты ученая. Тебѣ Кустовъ много пояснилъ, что иныя и столичныя боярышни не вѣдаютъ. А ты часто сказываешь вздорное. Вотъ хоть бы про престолъ Божій, что по серединѣ неба? Нешто есть середина?
   -- Въ книжкахъ, родимый, мало ли что... А то въ явѣ. По книжному слѣдъ говорить инако. Вотъ хоть бы о концѣ свѣта сказывала я въ Азгарѣ, что его нѣтъ. Ну, а такъ въ явѣ я знаю, что есть.
   -- Какъ есть?!
   -- Есть. Это, что шаръ-то? Вѣдь это по книжному, родимый, подобаетъ такъ сказывать, а нешто это можно, чтобъ земля Божія какъ арбузъ какой была. По книжному тоже сказываютъ -- сердце у насъ мѣшочекъ, мошонка. А я чаю, что у меня не мѣшочекъ, разсмѣялась Милуша. Ужъ это я вотъ какъ знаю. Побожуся, что не правда.
   Данило разсмѣялся. Они смолкли и задумались каждый о своемъ. Данилѣ грезился Петербургъ и жизнь на войнѣ.
   Милуша вспомнила о Кустовѣ, какъ онъ училъ ее по книжному отвѣчать. Только колокольчикъ побрякивалъ, нарушая тишину серебристой и безлюдной окрестности.
   -- Что не суждено человѣку,-- заговорилъ наконецъ тихо Данила, какъ-бы отвѣчая на свои помыслы,-- того не добьешься никакъ. И тому не сбываться. Мнѣ сказалъ одинъ плѣнный паша, что мы взяли раненаго послѣ Ларги. Умный онъ былъ; въ двѣ недѣли заговорилъ по-россійски, такъ что мы диву дались... Онъ сказывалъ, что по ихъ вѣрѣ, Махомедовой, жизнь всякаго человѣка написана на небѣ еще до его рожденья... И что-бъ человѣкъ ни творилъ -- все по писанному будетъ. Желаешь, такъ и выйдетъ тебѣ инако. Пойдешь супротивъ чего, а оно такъ тебѣ и писано было противничать. И вѣрю я нынѣ въ это крѣпко, хоть и не Христіанское то ученье. Вотъ хоть я... Располагалъ послѣ побывки у батюшки опять въ Питеръ въ гору лѣзть -- благо случай вышелъ, а сотворилось инако. Да и взялъ я тебя, вишь, черезъ судьбу.
   -- Вѣрю я, Милуша, что ты мнѣ Богомъ суждена. Вѣдаешь ли, что какова ты есть, такую и хотѣлъ. Будто судьба спросила у меня предъ твоимъ рожденьемъ, какую мнѣ супругу приготовить.
   -- А сонъ-то твой?
   -- Да. И сонъ!
   -- А лѣсовикъ-то мой?
   -- Ну это пустое и немудреное, что я тебя два раза по сосѣдству встрѣчалъ. А вотъ скажи-ко, какъ мои самые дорогіе помыслы давнишніе, отроческіе, о подвигахъ воинскихъ во благо отечеству и Царицѣ и во славу свою. И какъ они отъ тебя разсыпались бисеромъ. Да!
   -- Тебѣ и жаль вотъ Питера. Со мной, глупой, связался.
   -- Нѣту! Не жаль. Не судьба, и конецъ! Коли не попъ, не суйся въ ризы. Не всѣмъ великія дѣла, да слава писаны на роду. А могъ бы! могъ!
   Данило махнулъ рукой и припустилъ лошадей домой. Почти вслѣдъ за ними пріѣхалъ и Кречетовъ съ просьбой отца переѣзжать въ новый нѣмецкій домикъ. Дѣлать было нечего.
   На утро князь приказалъ наваливать подводы, чтобы выслать впередъ, а самъ рѣшилъ выѣхать чрезъ день, чтобы украсть себѣ у отца еще сутки.
   -- Ну что, ваше сіятельство? что, княгиня моя? спросилъ Кречетовъ на утро дочь, оставшись съ ней на единѣ въ гостиной, пока Данило вышелъ приглядѣть за отправкой подводъ.-- Что, горе мыкаешь. Бѣдняга! шутилъ счастливый отецъ.
   -- Ахъ, батюшка. Словъ я такихъ не выищу, чтобъ тебѣ пояснить. Прикажетъ онъ мнѣ за себя сейчасъ въ прорубь кинуться. Вотъ тебѣ Господь Богъ! я ни мига единаго не обожду.
   -- А Андрюша-то?.. Женится вѣдь! ужь со зла знать... Скоро свадьба. И на дурнорожей, пишутъ. Только и всего, что генеральская дочь. Сельцева Дарья.
   -- Давай Богъ ему совѣтъ да любовь съ супругой. А меня, батюшка, холодомъ хватаетъ, когда помыслю я, что могла за нимъ быть, да будучи его супругой, повстрѣчать Данилушку. Что-бъ тогда содѣялось со мной? Господи помилуй!
   Милуша въ ужасѣ закрыло лицо руками и затѣмъ перекрестилась.
  

III.

   Жизнь въ Азгарѣ пошла почти по старому. Только и было разницы, что Милушу звали княгинюшкой и что князь ѣздилъ въ гости въ санкахъ, черезъ садъ, въ нѣмецкій домикъ къ молодымъ. Всѣ обитатели были счастливы и веселы. Одна Фимочка ходила... а не бѣгала, иногда заставляла себѣ повторять вопросъ два раза, прежде чѣмъ разслышитъ, была неразговорчива, иногда она задумывалась и глядѣла подолгу на сугробы сада, на зимнее, сѣрое небо, часто грѣясь въ залѣ у печки, стояла по часу, вздрагивала, уныло озирала передъ собой пустую залу, безсознательно прислушиваясь къ говору и ходьбѣ людей, сѣнныхъ и горничныхъ, къ ихъ перебранкамъ, шуткамъ или къ тому сдавленному холопскому, сиплому смѣху, выработанному въ лакейской жизни изъ боязни, или изъ уваженья къ господамъ.
   Княжна часто бывала въ нѣмецкомъ домикѣ и, приглядѣвшись къ жизни брата съ женой, ворочалась оттуда еще угрюмѣе, еще болѣе отмалчивалась, еще болѣе грѣлась у печки и на вопросы отца:
   -- Что, юла,-- не юлишь?
   Фима отвѣчала всегда, что ее какъ-то ломаетъ. Должно зазнобилась немножко!
   -- Когда-то Рождество и Святки прибудутъ? эка-время тянется! думалось ей.
   На Рождество обѣщался князю пріѣхать въ гости -- Петръ Городищевъ, веселый, черноглазый малый, нетерпѣливо дожидавшійся 18-ти лѣтъ, чтобы поступить на службу въ гвардію. Этому поступленію давно всячески мѣшала обожавшая его тетка, Анна Петровна, сестра Марѳы Петровны, и держала у себя въ Пензѣ племянника и своего единственнаго наслѣдника чуть не на привязи. Этотъ Петя, разбитной и здоровый пухлякъ, кровь съ молокомъ, выхоленный теткой,-- былъ уже настолько боекъ и смѣлъ, что въ нѣсколько дней, проведенныхъ въ Азмірѣ, на свадьбѣ Данилы, успѣлъ уже приглянуться Фимѣ. Онъ поймалъ княжну въ сумерки, въ какихъ-то занавѣскахъ, куда она зачѣмъ-то полѣзла и что-то доставала... Петя помогалъ ей и нечаянно наткнулся на нее, и такъ дивно вышло, что Фимочка убѣжала къ себѣ въ горницу съ поцѣлуемъ -- какъ когда-то Милуша. И такъ же, какъ и та, усѣлась на кровати, румяная и смущенная. Однако Милуша была тогда въ лихорадкѣ ужаса, плакала и молилась... А Фима болтала ногами и шептала тихонько:
   -- Ахъ плутяга! Ну погоди же!
   И въ этотъ же день вечеромъ, затѣявъ какую-то игру съ участьемъ сѣнныхъ дѣвушекъ, Фима отплатила Петѣ... но тою же монетой!..
   Вотъ теперь все и грѣется -- скоро уже 15-ти лѣтняя княжна у печурки въ залѣ, потягивается и жалуется, что:
   -- Знать зазнобилась, ломаетъ. Когда-то вотъ Святки подойдутъ.
   Кирилловна была теперь другомъ княжны и за то лишь, что по шепту толковала съ ней:
   -- Пора вамъ, Серафима Родивоновна, тоже муженька выискать... Что такъ-то жить... Чего родитель-то глядитъ? Выписалъ бы кого изъ Питера -- такъ, въ гости, на побывку. А то и за Петра Павловича отдалъ бы. Что не въ позументахъ-то онъ, а въ кафтанѣ простомъ -- такъ это, моя родимая,-- все глазамъ однимъ блистанье. А любованье, милованье и безъ позументовъ, гляди, какъ хорошохонько выходитъ. Захочетъ, успѣетъ выслужить и послѣ... Ей-Богу!
   И Фима подружилась съ Кирилловной и думала:
   -- Славная эта Кирилловна! умная! а я было мнила, что она беззубая дура. Она преумная!
   Впрочемъ, образъ Пети въ умѣ княжны иногда застилался другимъ, который былъ ближе, и который чаще видала княжна. Племянникъ Агафонова, красавецъ Николай, иногда являлся къ ней во снѣ и велъ себя съ ней не какъ холопъ. Однако на яву, когда сторонился при ея проходѣ -- княжна Серафима только косилась на него, опустивъ вѣки,-- и на лицѣ ея не было ничего, кромѣ излишней надменности, не появлявшейся относительно всякаго другого двороваго.
   Князь Родивонъ Зосимычъ какъ-то менѣе обращалъ вниманія на свою любимицу и былъ добрѣе и менѣе ворчливъ съ Милушей. Кромѣ того, князь былъ озабоченъ особенно сыномъ Иваномъ, который находился въ далекомъ краю, полномъ бунтовщиковъ-татаръ. Отъ Ивана пришло письмо къ отцу, гдѣ онъ горько жаловался на судьбу свою и взялъ на душу грѣхъ, описывая свою несуществующую болѣзнь, чтобъ разжалобить отца. Родивонъ Зосимычъ передалъ письмо это Данилѣ, но князь пожалъ плечами и бросилъ его, прочитавъ только первыя строки. Иванъ писалъ:
   "Многодорогой и любезный родитель -- батюшка. Цѣлую васъ и обнимаю въ мысляхъ моихъ и съ великой бы сердечной охотой и радостью поѣхалъ на побывку къ вамъ, многодорогой батюшка, обнять васъ и мою сестренку Ѳимку, коя уже, полагать надо, гораздо возрастомъ выросла, и на братца бы Данилу Родивовыча очень я желалъ поболѣ наглядѣться и разума его себѣ глупому призанять и учености; и сердцемъ братскимъ участіе имѣть въ радости его нахожденія, въ нашей многоцѣнной мнѣ и любезной душѣ моей, вотчинѣ Азгарской -- но господинъ дѣйствительный статскій совѣтникъ Тавровъ сказываетъ, что радъ бы въ рай, да грѣхи не пускаютъ, и по здѣшнимъ -- какъ то усмотрѣть изъ сего изволишь, родитель дорогой,-- отъ вора и архибестіи Амельки Пугачева, нонѣшнимь обстоятельствамъ, генералъ-поручикъ и кавалеръ на отлучку мою со службы согласія никакого и самомалѣйшаго не далъ, да и впредь не надѣюсь нѣмца сего мольбой тронуть сердце. А какая то моя служба, родитель мой! шатаюсь, мотаюсь, что бездомокъ-бобыль, день-деньской, неусыпно и недоѣдаючи, и имъ не въ пользу, и себѣ не въ прокъ, и на мысляхъ содержу -- дастъ ли Господь упасти себя отъ тутошнихъ убійственныхъ приключеній и замѣшательствовъ отъ государственнаго вора. Изныла меня служебная моя обязанность до хворости, похудалъ, и подъ ложечкой съ недѣлю ной замѣчателенъ мнѣ, особливо послѣ ужина. А дохтуровъ у насъ, ученыхъ и не страшныхъ -- одинъ, но по россійскому языку ничего не смыслитъ, пріѣзжимъ будучи изъ города нѣмецкаго; и его видючи, хотя я ной сей ему всячески разъяснялъ и щупать давалъ -- но не токмо онъ меня, ниже я его, ничего уразумѣть и понять въ разговорахъ не могли, токмо руками совсѣмъ безполезно махали, и зря я ему сорокъ гривенъ деньгами отблагодарилъ; а другіе дохтуры, ученые, одинъ изъ Киргизъ -- самоучка, а другой, хоть русскій, престарѣлый и безпамятный, годовъ сказываютъ за сто десять, гораздо шибко оба народъ портятъ и пуще ухаживаютъ въ гробъ, и отъ нихъ опасаясь усугубленія ною моему подъ ложечкой за пользованьемъ не прибѣгалъ. Мню я, родитель мой, что коли бы Богъ далъ въ Азгаръ отлучиться отъ безтолковаго служенія моего и воевательства съ архибестьями, то-бъ и хворость сія смягчилась. Ужъ не знаю самъ, какъ съ измалѣтства наученъ былъ молиться на каждый день Господу Вседержителю, и теперь усердствую, а умаленія бѣдствій своихъ не вижу, а вящее ихъ размноженіе. И хочу я молить васъ слезно, родитель-батюшка, дозвольте мнѣ отставку мою, безъ ожиданія чина поручичьяго, просить. Велика ли польза въ немъ? А тутъ нынѣ ранить и убить на всю жизнь могутъ. А калѣченнымъ быть мнѣ, за что же? Таковое приключенье совсѣмъ грустно будетъ! Цѣлую и обнимаю васъ, родитель-батюшка, и непрестанно молюся о сохраненьи драгоцѣннаго вашего здравія, братца и сестренку то-жъ цѣлую, и того же желаю, и всѣмъ кланяюсь; нянькѣ Авдотьѣ то-жъ. Остаюсь въ непремѣнномъ благопожеланіи и любви вамъ, родитель мой, и всей фамиліи нашей -- сынъ вашъ, подпоручикъ князь Иванъ Родивоновичъ Хвалынскій".

-----

   День въ Азгарѣ, зимній и короткій, начиналъ уже надоѣдать Данилѣ... Поднимались всѣ по обычаю съ восходомъ солнца, а потомъ и со свѣчами, ибо оно стало запаздывать. При первыхъ лучахъ зимняго свѣта, когда золотомъ червоннымъ загорались снѣга въ саду -- молодые являлись изъ нѣмецкаго домика, и все семейство уже сидѣло въ столовой.
   Князь Данила отъ скуки, снова посѣщавшей его, сталъ присматриваться къ дѣламъ по имѣнію, выслушивать прикащиковъ и старостъ вмѣсто отца. Милуша проводила день за пяльцами и вышивала золотомъ и шелками мужу образъ Божіей Матери -- Одигитріи.
   Когда она не работала, то, такъ сказать, сторожила Данилу и ходила за нимъ по пятамъ, куда бы онъ ни шелъ. Во всякомъ случаѣ, откуда бы онъ ни появился, гдѣ бы ни показался, Милуша -- и за работой сидя -- встрѣчала и провожала мужа глазами.
   Послѣ обѣда, т. е. отъ полудня до смерканья, всѣ ходили гулять, или кататься съ ледяныхъ горъ въ саду или ѣздили на тройкахъ. Въ сумерки и вечеромъ сидѣли у отца. Данила, какъ и прежде, разсказывалъ самодовольно все, что перевидалъ въ свое долгое пребываніе въ заморскихъ краяхъ и въ столицахъ, а семейство слушало съ глубокимъ вниманіемъ, жена, разумѣется, съ благоговѣніемъ. Милуша при этомъ умѣщалась на скамеечкѣ около Данилы и такъ смотрѣла на мужа, что ходившая на богомолье и вернувшаяся Кирилловна подсмѣивалась надъ ней:
   -- Эй, дитятко, смотри, не проглоти супруга-то своего, гляди какъ ротикъ разинула.
   -- Молчи ужъ ты, ехидница! усмѣхнулась Милуша.-- Старые грѣхи-то сбыла на богомольѣ, такъ новыхъ набрать не терпится.
   -- Коли бы ты за литургіей божественной тако напрягалась, внимаючи словамъ писанія, то-бъ была первая угодница Божія! шутилъ и бывавшій изрѣдка отецъ Ареѳа.
   -- Одно горе! подшучивалъ Родивонъ Зосимычъ.-- Выдали ее, бѣдную, за постылаго.
   Кирилловна, обожавшая теперь Данилу, любила подсмѣиваться надъ нимъ и надъ своимъ дитяткомъ ради утѣхи старика князя. Часто въ вечеру бывали такіе разговоры.
   -- Скажи ты мнѣ, Родивонъ Зосимычъ, за что тебя Богъ эдакимъ сыномъ обидѣлъ... говорила Кирилловна, какъ бы не обращая вниманія на Милушу.
   -- За грѣхи наказалъ, Кирилловна,-- подмигивая, отзывался старикъ.-- Вотъ Иванушка у меня молодецъ. А Данилко никуда не гожъ.
   -- Ничѣмъ-то, бѣдняга, не взялъ, ни росту сановитаго, ни виду боярскаго,-- продолжала Кирилловна жалостливо,-- ни головушки многоумной, съ головы до пятъ худъ. Да еще корявый! Токмо кафтаномъ расписнымъ взялъ.
   -- Да! вмѣшивался Кречетовъ. Вотъ нынѣ дороги государственныя прокладываютъ и столбики малеваные съ циферью ставятъ ради мѣты, ни дать, ни взять, князь Данило Родивонычъ.
   -- Охъ! жаль мнѣ мое дитятко. За кого ее отдали! не доглядѣла! охала Кирилловна и, закусивъ губу беззубой десной, мигала всѣмъ на свое дитятко.
   Милуша, знавшая всю эту комедію наизусть, усмѣхалась все меньше и меньше, и наконецъ начинала всячески отбраниваться, выходила изъ себя... и чуть не плавала. И всѣ были довольны.
   Родивонъ Зосимычъ, хоть чаще ворчалъ и сердился, когда боль увеличивалась, но любилъ Милушу все болѣе съ каждымъ днемъ. Часто случалось въ вечернихъ бесѣдахъ, что отецъ и сынъ вздорили; отецъ ворчалъ, а сынъ досадливо молчалъ. Поводовъ къ этому было много въ привычкахъ князя Данилы, которыя были не по нраву старику. Однажды, когда старикъ нежданно вошелъ въ диванную, съ помощью Агафона, то засталъ тамъ Милушу на диванѣ, подъ портретомъ Зосимы, а сына на колѣняхъ около жены.
   -- Что ты, Данило? Аль обронилъ что?
   -- Нѣту... Не обронилъ... Ты объ чемъ спрашиваешь, батюшка?
   -- Почто же ты на полу-то?..-- спросилъ отецъ, садясь и отсылая Агафонова.
   Князь и Милуша разсмѣялись.
   -- Да, я, батюшка, запросто, такъ... съ женой любуюсь...
   -- Срамися, родимый.
   -- А что?
   -- Нешто подобаетъ мужчинѣ у бабы въ ногахъ ползать.
   -- Я же ей мужъ, батюшка.
   -- А мужу наипаче у жены въ ногахъ валяться не приличествуетъ. Какое же она объ тебѣ разсужденье положить можетъ. Ты ей глаза и по писанію Господню... И унизительно поступать предъ ней не долженъ. Не пригоже, Данило. Ты не махонькій младенецъ и самъ то размыслить можешь.
   -- Батюшка, не гнѣвися! загорячился Данило.-- А на мой разсудокъ, унизительнаго я въ этомъ дѣйствіи ничего не вижу. Я жену люблю гораздо и съ охотой великой ноги ея цѣловать стану... не токмо на полу предъ ней становиться.
   -- Дѣды твои, да и отецъ твой,-- горячо вымолвилъ старикъ,-- не токмо предъ бабой валяться, а предъ врагомъ лютымъ на четверть не погнулись бы.
   -- Предъ врагомъ я на вершокъ не согнулся; и доказывалъ то неоднократы! и чаще, почитай, дѣдовъ своихъ! холодно выговорилъ Данило. То врагъ, а то молодая женщина и моя жена... Нешто ты, батюшка, не ласкался также къ моей матушкѣ...
   -- Смѣкаю я ежечасно, Данило, что норовы нынѣ въ Питерѣ иные, благо правленье бабье вотъ уже пятьдесятъ лѣтъ на Руси длится. Мы въ глуши деревенской не такъ живали. Я ни предъ кѣмъ, а наипаче предъ твоей матушкой не раболѣпствовалъ, а любилъ ее тожъ... Встань, сдѣлай милость. Хоть на моихъ глазахъ безчинства этого не твори. Я старый человѣкъ, да тебѣ отецъ... Помру -- голова будешь, ну и ползай на животѣ... хоть передъ сѣнными.
   Милуша оробѣла и молчала, косясь на свекра. Данило сѣлъ.
   -- На что черный народъ... Мужики аль холопы въ двору у меня; изъ подлости рождены, а все жъ сего ты николи у нихъ не увидишь.
   -- Эхъ, батюшка, чудно ты сказываешь!.. нетерпѣливо вымолвилъ Данило.
   -- Что жъ чудно. Видалъ ты мужика, что-бъ лежалъ на животѣ у бабы въ ногахъ... Якобы изъ ласки...
   -- Почемъ знать, когда они одни въ избѣ. Чаю тоже все...
   -- Не гнѣвися, свекоръ! онъ болѣ не будетъ. Ты по молодости моей прости, что я не уразумѣла и допустила, тихо заговорила Милуша. А я тожъ теперь смѣкаю. Не гоже то...
   -- Ты, моя разумница, мужа своего почитай и до никоего униженья его не допускай, хотя бъ и ради любви и ласки!..
  

IV.

   А въ провинціи между тѣмъ было кой-что новое. Данило чаще видалъ крестьянъ... Чаще доходили до него, то вѣсти, то слухи, не переступавшіе черезъ дворъ въ хоромы Азгара, а тѣмъ болѣе черезъ порогъ горницы старика отца. И одно обстоятельство сильно смущало Данилу... Во всей окрестности волновался простой народъ... Безпорядки, непослушаніе помѣщикамъ, открытые бунты все учащались. Команды солдатъ увеличили, и онѣ появлялись чаще въ сосѣднихъ имѣньяхъ и были уже два раза у Кречетова, который уѣхалъ и застрялъ въ Ольгинѣ, приславъ сказать, что нѣтъ сладу съ мужичьемъ и пока не выбьетъ дури -- не пріѣдетъ. Расправы командъ не вели ни къ чему. Послѣ нихъ забирали народъ въ острогъ, усылали нѣкоторыхъ въ Сибирь, но многіе изъ взятыхъ въ городъ вскорѣ ворочались назадъ невредимыми и гуляли, волнуя и поднимая односельцевъ. Бѣгуны бывали постоянно, даже и изъ Азгара, гдѣ Данило много смягчилъ управленіе, прогнавъ самаго свирѣпаго изъ старостъ. Данило недоумѣвалъ. Родивонъ Зосимовичъ увѣрялъ спокойно, что завсегда такъ было!
   -- Съ самаго съ Петра Алексѣевича непорядки на Руси ведутся. Самый непокорливый народъ -- мужичье. Что ты съ Хамомъ добрѣй, то онъ съ тобой злѣй. Ты вотъ распустилъ возжи, ну и хуже!
   -- Батюшка? Ну въ Азгарѣ, положимъ, я возжи распустилъ. А въ Ольгинѣ, Дмитрій Дмитричъ? Небось возжей не распускалъ. А во всей Приволжской провинціи что творится теперь?-- Не я же опять тому причина,-- говорилъ Данило.
   -- Завсегда такъ было! небрежно повторялъ Родивонъ Зосимычъ.
   -- Ну нѣтъ! не всегда! думалъ Данило.-- Просто хоть загадку задавай!
   Загадка эта разъяснилась для Данилы скорѣе, чѣмъ онъ ожидалъ.
   Однажды, пользуясь оттепелью, онъ отправился верхомъ на хуторъ верстъ за 20 и запоздалъ на обратномъ пути. Его застигла теплая, но темная ночь. Окрестность по всему пути была пуста и мертва, но вдругъ увидѣлъ князь вдали, въ оврагѣ, большой зіяющій костеръ и вокругъ него черную кучу народа. Темныя фигуры недвижимо и плотной массой окружали высокое пламя; изрѣдка огонь увеличивался и красной колонной подымался вверхъ, ярче освѣщая толпу мужиковъ.
   "Сборище это не запросто, а ради преступленья порядковъ", рѣшилъ Данило.
   Онъ пріостановилъ лошадь и подумалъ: ѣхать ли къ этому сборищу и узнать, въ чемъ дѣло, или нѣтъ. При его приближеньи все разстроится, и онъ все-таки ничего не узнаетъ!.. Онъ уже рѣшилъ было ѣхать мимо, но чрезъ минуту замѣтилъ, что одна изъ фигуръ, особенно освѣщенная огнемъ, съ увлеченьемъ говорила что-то, размахивая рукой. Монашеская ряса ярко освѣтилась огнемъ, и подъ бородой, длинной и сѣдой, алѣлъ на груди большой образъ. Иное рѣшенье принялъ князь, увидя стараго монаха, проповѣдующаго у востра среди ночи.
   -- Если это сборище незаконно, то подобаетъ ли мнѣ минуть его. Совѣсть и присяга мнѣ сказываютъ, что должно мнѣ всякое неразуміе пресѣкать... Этотъ сходъ, можетъ быть, начало бунта. Я могъ пресѣчь зло въ корню. Будь я безоруженъ -- уклонился бы... Но при саблѣ -- стыдно минуть! рѣшилъ князь и поѣхалъ на огонь.
   Шаговъ за четыреста, онъ слѣзъ съ коня, привязалъ его къ кусту и пошелъ пѣшкомъ. Онъ былъ уже за сто шаговъ, когда слѣдующія слова громкой внятной рѣчи долетѣли до него.
   -- ...Господь Милостивый не допутилъ сего злодѣянія!.. Творецъ Всевидящій поискалъ его и православныхъ правосудіемъ своимъ!.. Батюшка нашъ обрѣлъ раба вѣрнаго, и сей избранецъ сподобился послужить ко спасенію жизни многоцѣнной и, обмѣнясь одеждами своими, положилъ животъ свой за вседержавнаго Милостивца, коего...
   Сильный порывъ вѣтра унесъ нѣсколько словъ... Потомъ снова разслышалъ князь:
   -- ...По симъ многотруднымъ и многолѣтнимъ странствованіямъ прибылъ онъ въ Царь-градъ, но не обрѣлъ помощи у нехристя и басурмана... За симъ паломничалъ на Аѳонъ и ко святымъ мѣстамъ ходилъ, поклониться гробу Господню и помолиться за подданныхъ своихъ дѣтушекъ.
   Снова нѣсколько словъ не долетѣло до князя. Кто-то подбросилъ хворосту и снова ярко запылали пламенные языки трескучаго костра, озаряя монаха, говорившаго все тѣмъ же воодушевленнымъ голосомъ:
   -- ...Яицкіе атаманы пріяли батюшку, какъ подобаетъ его державію, и яко овцы повинуются пастырю, куда пастырь ведетъ ихъ, тако же сіи холопы вѣрноподданные идутъ за нимъ и нынѣ грудью и иждивеньемъ стоятъ они за своего императора, дабы вступилъ на царство и пріялъ въ руцы своя всероссійскіе грады и поселки и явленъ былъ -- изъять бо насъ грѣшныхъ изъ утѣсненій неправедныхъ, изъ скорби лютой. Онъ же самодержецъ даруетъ вѣчную волю всѣмъ, кто положитъ животъ и иждивенье за его святое искупительство... И будетъ по тѣмъ днямъ судить живыхъ и мертвыхъ. И его же царствія не будетъ конца. Пріидетъ на облацѣхъ въ славѣ своей и гласомъ державнымъ изыметъ всякія скверны и неправды... Вы же, православные, бросайте, иже имати ради искупителя своего, и дворы свои, и жены и чада; поспѣшайте и все иждивенье несите отцу единородному. А кто не воинъ, кто неимущъ, гряди во слѣдъ мой по всея земли православной и благовѣствуй міру радость чудесную и благополучную! яко живъ Батюшка! живъ государь Петръ ІІІ Ѳедоровичъ! живъ, и здравствуетъ, и явленъ!!. И станемъ въ помощь ему, яко подобаетъ вѣрнымъ рабамъ, яко Господь повелѣваетъ заповѣдью, да не дадимъ отвѣта на страшномъ суду въ маловѣріи, да не уподобимся Ѳомѣ маловѣрному, иже перстъ вложиша!.. Монахъ остановился и судорожно быстро перекрестился три раза.
   Данило былъ уже давно у самой кучки, въ послѣднихъ рядахъ. Никто не замѣтилъ его приближенья. Вся толпа, человѣкъ въ пятьдесятъ, напряженно слушала монаха. При послѣднихъ словахъ, князь, сознавая опасность, въ которой находился, подумалъ.
   -- Или уйти мнѣ, или взять врасплохъ! Уйти князю Данилѣ Хвалынскому, когда случай оказывается еще важнѣе, чѣмъ чаялъ. Срамъ! подлость!
   Сильнымъ толчкомъ раздвинулъ Данило толпу и бросился впередъ... Въ одно мгновенье очутился онъ предъ монахомъ, схватилъ его за бороду и крикнулъ громовымъ голосомъ.
   -- Блазень поганый! морочить народъ! подымать на буйство. Скоморохъ подлый!
   Все вздрогнуло, колыхнулось и загудѣло. Вся толпа вскрикнула въ разъ... Монахъ не вздрогнулъ и упорно, спокойно глядѣлъ въ глаза князю, опираясь на посохъ и не высвобождая даже бороды изъ его руки.
   -- Кто ты поганецъ? крикнулъ Данило, встряхнувъ монаха.
   -- Іеромонахъ Мисаилъ, тружусь на Божье и Царево, ради просвѣщенія братьевъ во Христѣ! восторженно вымолвилъ тотъ.
   -- Что ты сейчасъ языкомъ мололъ. Что! а?!
   -- Благовѣствую о явленіи чудесномъ и пресвѣтломъ Государя и Царя Петра Ѳедоровича, коего ложно мнили быть убіеннымъ.
   -- Ахъ ты... ребята! вяжите мнѣ сего вора и блазня за безпутныя его рѣчи.
   Толпа, молчавшая, снова заревѣла.
   -- Ты почто прытокъ! рѣчистъ больно!!
   -- Съ какой дыры вылѣзъ!..
   -- Съ облака свалился!
   -- Знать изъ ейныхь тожь... Гляди, како кафтанье напялилъ...
   -- Дави его, да въ оную яму... Снѣжкомъ и хворостомъ и завалить.
   -- Дави ребята!
   И десятокъ полѣзъ на князя.
   -- Прочь! коли хотите слушать -- я вамъ эти монаховы рѣчи безпутныя -- поясню... А его вяжите мнѣ тотчасъ, не то перекрошу... Князь вынулъ саблю.
   -- Дави! дави! раздалось отовсюду.
   -- Стой! чего взыгрались! крикнулъ кто-то повелительно и вышелъ изъ толпы.
   Все стихло.
   Невысокій мужикъ сталъ передъ Данилой и, осторожно прикрывая лице рукой, какъ будто отъ пламени, вымолвилъ...
   -- Упрячь воструху-то... Насъ тутъ пять, либо шесть десятковъ, а ты одинъ, какъ перстъ... Пригожѣе, стало, сударь мой, толковито разсудить... Ты сказываешь, отецъ Мисаилъ бездѣльникъ и блазень... Ты-то самъ человѣкъ нешто знаемый. Отца Мисаила мы, четвертый идетъ годъ, почитаемъ и пріемлемъ яко святого старца... Ты жь, гляди, найденышъ ночной! Ну и помысли, кого намъ блазнемъ почесть. Кого послушаться, а кого задавить, опаски ради!
   Спокойный голосъ мужика былъ знакомъ Данилѣ... Онъ вложилъ въ ножны саблю и собрался холодно и дѣльно возразить на юродивую рѣчь отца Мисаила. Въ ту же минуту сильныя лапы закрутили ему руки назадъ, а человѣкъ пять бросились спереди и въ секунду повалили на землю, душили и давили.
   -- Стой! ребята! стой! отецъ Мисаилъ, возбрани убивство! кричалъ тотъ же знакомый Данилѣ голосъ.
   Чьи-то мозолистыя лапы напирали князю на глаза. Чье-то колѣно въ разодранныхъ порткахъ надавило ему грудь; затѣмъ онъ почувствовалъ сильный ударъ въ високъ. Все спуталось. Полусознанье томительно сказывалось въ груди и головѣ.
   Когда князь очнулся, то почувствовалъ, что его тащатъ за плечи и за ноги... Сколько прошло времени, минута или часъ, онъ не зналъ.
   -- Господи! неужели живого зароютъ!.. ужасомъ шевельнулась въ немъ мысль, и дрожь пробѣжала по истомленному тѣлу...
   Его положили на мокрый, оттаявшій снѣгъ. Все было тихо кругомъ. Открывъ чуть чуть глаза, онъ распозналъ среди тьмы чащу кустовъ и двухъ человѣкъ около себя.
   Всѣ члены болѣзненно ослабли въ немъ. Однако ему казалось, что при большомъ усиліи онъ еще сладитъ съ двумя. Но гдѣ вся ватага? Быть можетъ, при первомъ крикѣ, явятся снова десятки. А сабля?.. ее не было!
   -- Тутъ его и побросать! вымолвилъ вдругъ одинъ мужикъ.
   -- Вѣстимо. Освѣжится, самъ дорогу найдетъ... вымолвилъ тотъ же знакомый голосъ.
   -- Отдалече?..
   -- Про-то я вѣдаю.
   -- Сказываешь, важный бояринъ?
   -- Про то я вѣдаю.
   -- Чего жъ таиться-то.
   -- Самъ Князь онъ -- Азгарскій. Во кто! Родивона Зосимыча сынокъ большій, что прибылъ изъ-подъ Турки... Ну вотъ и смекай, паря, какую кашу намъ расхлебывать угодилось бы -- кабы молодцы уходили его... По сю пору меня трясетъ со страху. Не то, что насъ однихъ, а всѣхъ бы хрестьянъ со всего уѣзда въ Сибирь угнали бы.
   Мужики смолкли. У Данилы словно гора съ плечъ свалилась... Однако онъ не шевельнулся... Мужики продолжали толковать. Знакомый ему по голосу хотѣлъ дождаться, когда князь придетъ въ себя, чтобъ убѣдиться: живъ ли онъ; второй увѣщевалъ уйти отъ грѣха.
   -- Коли живъ, не добро на глаза ему лѣзть! опознаетъ насъ:-- Отплатитъ... А коль задавленъ, почитай еще хуже. Разсвѣнетъ, при тѣлѣ завидѣть могутъ.
   Они удалились... Данило не сразу и тяжело поднялся на ноги. Голова его была какъ свинцомъ налила, и тупая боль сказывалась въ плечѣ; однако крови и раны не было нигдѣ... Очевидно, что кромѣ колѣнъ и лапъ, ничего не нашлось у мужиковъ... Князь оглянулся и прислушался. Все было мертво тихо, только вѣтеръ завывалъ сильнѣе. Костеръ, догорая, чуть тлѣлъ недалеко отъ него, но никого уже не было около огня.
   -- Неужели пѣшкомъ итти! подумалъ Данило и тяжелыми шагами спустился къ тому мѣсту, гдѣ должна была быть его лошадь... Къ счастью никто не замѣтилъ ее. Она была у того же куста.
   Данило съ трудомъ влѣзъ въ сѣдло, пустился было рысью, но не могъ продолжать отъ боли въ плечѣ и поѣхалъ шагомъ.
   -- Если ничего не произойдетъ въ селѣ, то и я до поры умолчу... А будетъ коли же бунтъ... Я того отца Мисаила достать -- всѣ старанья приложу... И кто этотъ мужикъ, что спасъ меня?
   Когда князь въѣзжалъ въ село, вдоль слободы Азгарской все было тихо, все спало уже и на селѣ, и на барскомъ дворѣ. Это объяснило ему, что онъ пробылъ долго безъ памяти. Вдругъ князь увидѣлъ тихо подвигавшіяся двѣ фигуры и, подъѣхавъ ближе, онъ узналъ жену и Кирилловну.
   -- Господь съ тобой! жена!.. Зачѣмъ ты здѣсь среди ночи?
   Онъ бодро слѣзъ съ лошади, стараясь не измѣнить себѣ отъ сказывающейся боли. Милуша обняла его.
   -- Не зазябъ, дорогой?.. Видишь, какія холодныя щечки!
   Милуша приложила къ его лицу свои согрѣтыя подъ шубой руки.
   -- Сказывай мнѣ, родимая, что это значитъ. Зачѣмъ ты на улицѣ не въ пору.
   Милуша молчала. Кирилловна забормотала сердито.
   -- Разсудку призанять бы намъ! вотъ что!.. И прежде чудна была и вотъ замужъ отдана, сама матерью быть наровитъ, а все царя въ головѣ нѣту.
   -- Не кропочися, Кирилловна! просила жалобно Милуша,-- молчи пожалуй. Въ другорядь не буду.
   -- Зачѣмъ мнѣ молчать... Пусть князинька пожуритъ тебя по дѣломъ. Ты разсуди,-- обратилась старуха къ Данилѣ.-- Ждали тебя съ вечера и ждать перестали. Знамо, ночевать остался на хуторѣ. Сплю я, у себя на вышкѣ... Вдругъ шасть ко мнѣ въ коморку, середь ночи, оголтѣлое дитятко, и тормошитъ, какъ мѣшокъ съ орѣхами. Стащила одѣяло, ухватилась за меня, да и давай, на взрыдъ. Убивается, плачетъ! Чего ты? Охъ, лихъ-да-великъ! Другъ де мой въ бѣдѣ. Чуетъ мое сердце. Приключилось ему худое...
   Данило удивленно взглянулъ на жену.
   -- Съ чего жъ тебѣ это на умъ пришло... Во снѣ что ль?..
   -- Не вѣдаю сама, дорогой... Спала я непокойно, и вдругъ непостижно такъ, сердце во мнѣ колыхнулось. Гдѣ Данило? Гдѣ мужъ? Въ бѣдѣ мужъ! шепчетъ мнѣ сердце. Безъ памяти, безъ понятія, что со мной дѣется, побѣжала я къ мамушкѣ... и стада звать ее навстрѣчу къ тебѣ пойти. Хоть и гадали мы всѣ, что ты на хуторѣ ночуешь, да авось, думаю, полегчаетъ, какъ пройдусь по селу; прости, милый, я должно не въ полномъ здоровьѣ... Все боязныя мысли были въ головѣ... Побожилась бы тому съ часъ, что ты бѣдствуешь. Вѣдь теперь скоро полночь. Мы ужъ давно поджидаемъ тебя здѣсь, гуляючи съ Кирилловной... разсмѣялась Милуша.-- А ужъ злилась-то, злилась старая на меня! Злилась да зѣвала все; сама едва ноги волочитъ. На плетнѣ отдыхала! весело смѣялась Милуша.
   -- Безпутное дитятко! заворчала Кирилловна и ждала, что князь разбранитъ жену, но Данило задумчиво глядѣлъ на Милушу.
   -- Ну жена, и впрямь видно, что велика твоя любовь. Сердце въ тебѣ словно зрячее. Прозрѣваетъ само, чего и глаза не видятъ.
   -- А былъ ты въ бѣдѣ?!
   -- Былъ! И въ великой!.. Одной ногой въ гробу былъ.
   -- Данилушка!! И съ крикомъ бросилась Милуша къ мужу на шею.
   -- Полно, родная... Видишь живой стою и невредимъ. Пусти. Плечо у меня зашиблено, должно вывихъ. Упалъ я съ коня.
   Данило сказалъ свое выдуманное паденіе съ лошади, но Милуша не слыхала ничего. Она вся замерла, плакала и молилась мысленно. Она понимала, что бѣда была и уже прошла, но все-таки сердце въ ней трепетало въ ужасѣ.
   -- Все прошло. Да! Но было, было! И Милуша дрожала, переживая мысленно прошлое.
   Кирилловна выслушала все и вдругъ поклонилась въ поясъ Милушѣ, трогая пальцемъ землю.
   -- Прости, княгинюшка, меня дуру пѣтую. Буду впередъ знать, гдѣ въ тебѣ разумъ Господь положилъ.
   И Кирилловна заплакала.
   -- Полно, мамушка, сказалъ Данило. Чего ты?
   -- Родимый мой, вѣдь вотъ старая тебя какъ люблю... А нѣтъ, чтобы прочуять... Все здѣсь ходючи грызлась съ ней, какъ песъ какой... Разумъ-то, видно, ино бываетъ и сбрехнетъ. А сердце-то Милушино зрячее, и впрямь Божій даръ... Закаюсь я, чертовка, противничать ея мыслямъ. Случить теперь въ ночь -- позови меня дитя на рѣку, въ прорубь.-- Пойду! Позови середь зимы въ лѣсъ соловьевъ слушать! Пойду! Вотъ те Христосъ!..
  

V.

   Князь Данило, сталъ сумраченъ и угрюмъ. Не столько отъ болѣзненнаго состоянія -- ибо черезъ два дня онъ почти поправился и чувствовалъ себя изрядно, только плечо болѣло, но все видѣнное и слышанное имъ наканунѣ не выходило у него изъ головы.
   -- Живъ государь Петръ Ѳедорычъ! Явленъ міру! И вѣчную волю объявитъ онъ. Искупитель отъ золъ! въ сотый разъ повторялъ князь. Вотъ чѣмъ надлежало разрѣшиться неустройствамъ нашимъ!.. Великая сила въ словахъ этихъ для холопьяго рода. Вотъ онъ, скрытый подвигъ многому, доселѣ непонятному. Вотъ что подъ Москвой понудило, быть можетъ, бѣжать и Алешу! Что ожидаетъ и отецъ Ареѳа! Что туманитъ разсудокъ народный... и бѣгуновъ вербуетъ. Если іеромонахъ Мисаилъ не вретъ, то кто жъ и гдѣ этотъ Петръ Ѳедорычъ? Неужели же никто иной, какъ тотъ бездѣльникъ Ермошка или Емелька, что мятежничаетъ подъ Оренбургомъ, о коемъ Брантъ говорилъ и Иванъ пишетъ родителю? Не можетъ статься, чтобъ слухъ о немъ досюда дошелъ. Видно, другой еще явился.
   Данило ни слова не сказалъ никому о своемъ приключеніи, о встрѣчѣ и рѣчахъ монаха Мисаила.
   Чрезъ день пріѣхалъ нарочный изъ города и привезъ, вмѣстѣ съ хозяйственными покупками, пакетъ на имя Родивона Зосимыча. Это было второе письмо, полученное въ Азгарѣ съ пріѣзда Данилы. Старикъ князь, прочитавъ письмо, обернулся къ семьѣ съ лицомъ, слегка измѣнившимся.
   -- Дѣтушки... Ступай всякъ по своимъ заботамъ, либо утѣхамъ... Намъ надо вотъ съ сыномъ перемолвиться.
   Всѣ вышли, удивляясь и даже боясь бѣды...
   -- Данило!.. началъ князь, оставшись наединѣ съ сыномъ.-- Ты либо скрытничаешь съ отцемъ роднымъ, либо, якобы отрокъ, не вѣдаешь великаго событія въ Имперіи. А еще пріѣзжій изъ столицы гвардеецъ.
   -- Про что изволишь спрашивать, батюшка, мнѣ не понятно.
   -- Императоръ живъ! Не умиралъ и впрямь! Явился въ предѣлахъ нашихъ! Императоръ Петръ III. Ну!.. Что? Ротъ разинулъ? То-то. А еще Питерскій.
   -- Батюшка... Подлому холопью токмо, пригодно такимъ рѣчамъ внимать и вѣровать. Тебѣ вѣдомо, что я самъ въ Петербургѣ при похоронахъ покойнаго государя... Самъ отдалъ ему послѣдній долгъ подданнаго и христіанина...
   -- Все то я слышалъ! А ты вотъ теперь другое послушай...
   И князь сталъ читать:
   "Досточтимый и много-любезнѣйшій пріятель, товарищъ молодости незабвенной, другъ Родивонъ Зосимычъ. Много лѣтъ тебѣ здравствовать и цвѣсти макомъ. Дозволь, друже мой, послѣ многихъ лѣтъ молчанія, отписать тебѣ безъ иныхъ отлагательствъ и оговоровъ, и порадовать зѣло великимъ и радостнымъ происхожденіемъ, которое наполняетъ нынѣ счастіемъ и восторговъ всѣ сердца истинныхъ Россіянъ. На сихъ дняхъ освѣдомилась вся столица Москва слухомъ изъ Санктъ-Петербурга о здравствованіи, черезъ чудесное спасеніе отъ смерти, великаго нашего государя Петра Ѳеодорыча. Да, другъ! Милостью свыше Всемогущаго Господа живъ и невредимъ въ руцѣ божественной Государь Петръ, коего полагали мы въ нѣдрахъ матери нашей общей, сырой земли... Осушимъ слезы наши, досточтимый товарищъ, и станемъ достойны его императорскаго величества явленія, и вознеся молитвы къ Господу, принесемъ посильную нашу лепту словомъ и подвигомъ на защищеніе истиннаго"...
   -- Полно батюшка, съ меня и этого уже изрядно много,-- прервалъ Данило чтеніе отца.-- Далѣе, я чаю, все та же дурь, да то же турусье!.. Повѣдай на милость, отъ какого глупца или предателя это писанье!
   Родивонъ Зосимычъ сурово глянулъ на сына.
   -- Отъ вѣрнаго и давняго друга моего и товарища по службѣ моей, коего уста, сынокъ, до днесь на осквернялись не токмо клеветою, ниже лживымъ словомъ единымъ!.. А ума у него болѣ, чѣмъ у семи Данилъ! Онъ дворянинъ доблестный во всей своей жизни... Несравненно съ нами почиталъ онъ и любилъ императора и послѣ петербургскаго предательства пострадалъ не мало. И нынѣ не помыслится ложью и обманомъ запятнать свою долголѣтнюю честь. Вотъ что, сынокъ! Мы съ тобой, сдается, умомъ-то за край хватили. Всѣ у насъ дурни, да негодны -- опричь насъ...
   Князь Данило вспыхнулъ, и потокомъ бурнымъ полилась его рѣчь... Старикъ отецъ слушалъ молча, но внимательно.
   Данило началъ издалека, объяснилъ отцу по своему разумѣнію положеніе Россіи, происки партій при дворѣ, раскольничьи ухищренія, безпорядки у казаковъ, наконецъ -- недовольство крестьянъ и причины волненія въ народѣ. Затѣмъ онъ повторилъ подробно всѣ случаи въ пути своемъ отъ Петербурга и вѣсти изъ Оренбурга съ оцѣнкой и объясненіемъ малѣйшаго случая, наконецъ дошелъ и до случая съ нимъ въ окрестностяхъ Азгара.
   -- И вотъ чѣмъ заключу я рѣчь мою,-- кончилъ Данило. Ты зачастую сказывалъ гнѣвно: нѣсть опасности государству! Не такой лихъ ходилъ по Россіи въ старину, и все ублажалось и устроялось и къ доброму концу приводило. Хранилъ Господь православную Державу! Правъ ты, батюшка, слова нѣтъ. Правъ ты... И нынѣ не поколеблется Русская имперія, если загомонитъ подлое сословіе, черный людъ, и если дворяне пребудутъ опорой твердою трона своего законнаго монарха, и не дадутъ вѣры скоморошнымъ разглашеніямъ. Но если, избави Господь, дворянскія фамиліи, люди равные доблестью съ княземъ Родивономъ Хвалынскимъ, дадутся въ коварный и преступный обманъ измѣнниковъ и блазней государственныхъ -- тогда быть страшенной неурядицѣ и великому колебанію имперіи. Скажу я даже... Въ тотъ часъ быть второму вору Отрепьеву на Русскомъ престолѣ и паки крамоламъ, кознямъ и междоусобицѣ... Если ты, родитель, почитаешь этого незнаемаго мною дворянина и твоего пріятеля доблестнымъ и не криводушнымъ, то я, не погнѣвайся, почитаю его равнымъ блазню и изувѣру, равнымъ тому юродивому бѣгуну и проходимцу Мисаилу... И какъ того Мисаила, такъ и твоего писателя, я почелъ бы должнымъ предать въ сыскъ и допросъ за противныя государству и трону разглашенія.
   Данило въ волненіи заходилъ по комнатѣ. Родивонъ Зосимычъ молчалъ и, недоумѣвая, вертѣлъ довольно длинное письмо своего столичнаго друга.
   -- Да, быть конечному разстройству -- заговорилъ Данило снова,-- если дворяне въ малоуміи, непристойномъ ихъ роду, начнутъ руководить себя такими непутными слухами. Великій успѣхъ возымѣетъ зараза эта, и пуще, горше чумы Московской растлитъ всѣхъ... Тогда во истину, по писанію, возстанетъ братъ на брата, отецъ на сына и сынъ на отца...
   -- И Данило тожъ что ль -- на стараго глупца Родивона? сурово вымолвилъ вдругъ князь, поведя своими мохнатыми сѣрыми бровями.
   Данило остановился предъ кресломъ отца.
   -- Батюшка! Есть на свѣтѣ, опричь сыновней обязанности, иная вышняя обязанность. Есть и любовь иная, помимо сыновней...
   -- Любовь къ отечеству!.. Къ городамъ, да рѣкамъ, коимъ и званія не упомнишь! Ужъ слыхалъ отъ тебя! Полно, братъ, юлить... Обязанность же эта твоя, вышняя... услуживать тому, кто награждаетъ... И за бѣленькій крестишко родителя продать. Полно ты мнѣ всѣ сіи небылицы въ лицахъ казать. Умны вы больно стали, ерои Турецкіе! Господню заповѣдь забыли, что велитъ чтить отца и мать! неспокойно вымолвилъ старикъ.
   Данило слегка перемѣнился въ лицѣ, но молчалъ и, пройдя разъ по комнатѣ, выговорилъ, отчеканивая слова:
   -- Я служу моему отечеству, а за него награждаетъ монархъ -- нынѣ царица. Бѣленькихъ же крестишекъ, батюшка, въ имперіи не много было роздано. Святой Егорій установленъ государыней за воинскую доблесть и самоотверженіе. Твой сынъ, батюшка, котораго ты вотъ коришь, два раза кровью исходилъ, на волосъ отъ смерти. Кабы не мы, воевавшіе съ Турками, да съ Поляками, такъ можетъ статься иной бы порядокъ былъ въ сіи дни на Руси.
   Оба князя замолчали на мигъ. Данило сталъ у печки и угрюмо косился на отца. Старикъ шевелилъ коробкой съ бирюльками на столикѣ, стоявшемъ около его кресла, и наконецъ усмѣхнулся ѣдко.
   -- Такъ, такъ... Я свой умишко стало вотъ въ бирюльки проигралъ Митричу. И многоумный воеватель, сынъ мой, на меня нынѣ войной пойдетъ за мое малоуміе,-- вымолвилъ князь, глядя въ туманное окно...
   -- Коли ты, батюшка, дашься въ этотъ соблазнъ и срамно объявишься нынѣ за вновь явленнаго самозванца,-- (коли таковой и впрямь есть) -- то я, въ тотъ же часъ, бѣгу изъ родительскаго дома. Коли ты, родной мнѣ отецъ, болѣе вѣры дашь писанію этого невѣдомаго мнѣ краснобая, чѣмъ своему сыну родному, то мнѣ, вѣстимо, не годно быть самовидцемъ твоихъ заблужденій... Кто за крамолы, да за поднятье бунта... За названство преступное!.. За безправье государственное! Тотъ мнѣ ни отецъ, ни братъ, ни сватъ... Тотъ человѣкъ мнѣ, русскому воину и вѣрному слугѣ Императрицы -- врагъ лютый!.. Да! врагъ! кровный!..
   -- Ну, а мнѣ твоя Императрица -- Принцесса Налгальская или Навральская... вдругъ вспыльчиво выговорилъ старикъ.
   -- Батюшка! воздержись!.. Я не могу дозволить говорить при себѣ непристойныя рѣчи про свою Государыню. И никому не дозволю онаго, ниже отцу родному... Никогда!
   -- Не дозволю... Ты! мнѣ! не дозволишь!? у меня въ дому!.. Ты! вскрикнулъ князь.-- Такъ я тебѣ сказываю, коли пошло на правду-матку, что я твою прынцессу почитаю за...
   -- Батюшка! почти закричалъ Данило. Будь разуменъ... Я полковникъ Ея гвардіи, Ея, монарха русскаго. И мнѣ присяга повелѣваетъ...
   -- Ты мнѣ не полковникъ гвардіи! загремѣлъ голосъ князя. Ты мнѣ Данилко. Поросенокъ ты мнѣ, коего я съ женой родили. Ты на моихъ глазахъ груди матери сосалъ, да пруды прудилъ. И ты мнѣ не смѣй тыкать своей присягой да принцессой, коя только, знай, одно дѣло смыслитъ, какъ бы ей, голубушкѣ...
   -- Я лучше уйду! громко перебилъ Данило, двигаясь къ дверямъ.-- Въ крохи малыя крошить пріобыкъ я всякаго, кто дерзнетъ помыслить худо о Царицѣ, поэтому...
   Князь Родивонъ Зосимычъ измѣнился въ лицѣ и задрожалъ всѣми членами.
   -- Въ крохи!.. Щенокъ паршивый!.. Да какъ ты... Да тебя, вотъ... Какъ муху... Какъ муху! молчать! князь Родивонъ схватилъ коробку отъ бирюлекъ и стукнулъ ею по столу.
   -- Не могу я молчать, на преступныя...
   -- Молчать! крикнулъ князь на весь домъ и блѣдный поднялся съ кресла. Ахъ ты!!.. И князь пустилъ коробку въ сына. Она перевернулась въ воздухѣ, раскрылась и, обсыпавъ Данилу бирюльками, ударилась въ его подбородокъ.
   Данило ахнулъ и, поднявъ руку, сдѣлалъ шагъ на отца, но вдругъ схватился за голову и, круто повернувшись на каблукахъ, почти выбѣжалъ въ залу... Здѣсь онъ остановился предъ окномъ и, не помня себя, сталъ протирать запотѣвшее стекло. Рука его сильно дрожала и дыханье стѣсняло въ груди.
   -- Что жъ это все. Какъ тутъ быть,-- вертѣлось у него въ головѣ.
   Кто-то подошелъ, обнялъ его... Онъ, не глядя, нетерпѣливо отвелъ руку.
   -- Что ты, Данилушка! Богъ съ тобой!.. заговорила Милуша, заглядывая въ лицо мужа.
   -- Оставь. Поди прочь! вымолвилъ Данило рѣзко.
   Князь Родивонъ Зосимычъ слабымъ голосомъ звалъ людей. Милуша прислушалась къ странному голосу и опрометью побѣжала на зовъ. Затѣмъ выскочила изъ кабинета.
   -- Данилушка! свекору худо! вскрикнула она.
   Данило какъ бы очнулся и вошелъ въ кабинетъ. Сошлись люди и прибѣжала сверху княжна.
   Князь Родивонъ Зосимычъ сидѣлъ въ креслѣ съ синеватымъ лицемъ и весь вздрагивалъ по временамъ.
   -- Батюшка! бросился къ нему Данило.
   Дико сверкнули глаза старика, онъ слабо махнулъ рукой и отвернулся отъ сына.
   Князя уложили въ постель и поскакали за Тихомъ, и Данило, смущенный, ушелъ въ нѣмецкій домикъ. Чрезъ часъ жена и сестра прибѣжали къ нему съ разспросами.
   -- Ничего... Пустое... Токмо одно скажу: мнѣ тутъ не мѣсто въ Азгарѣ, покуда отецъ... Что? лучше что ли? перебилъ Данило самъ себя.
   -- Кажется лучше! сказала Милуша съ безпокойствомъ, вглядываясь въ лицо мужа, суровое и озлобленное.
   Ввечеру явился Моисей Тихъ и объявилъ, что у князя никакого поврежденья нѣтъ. Сердце расходилось и печенка балуетъ.
   -- Стало останется! подумалъ Данило.-- И осрамитъ еще пожалуй родъ Хвалынскихъ!
   Въ домѣ насталъ иной порядокъ. Всѣ ходили на цыпочкахъ. Отсутствіе старика за столомъ наводило на всѣхъ неловкое и непріятное чувство. Всѣ садились, сидѣли и вставали изъ за стола угрюмо и молчаливо. Подходить благодарить тоже было некого. Михалка разъ попробовалъ было поклониться Данилѣ, но этотъ вспыхнулъ, разсердился и вымолвилъ рѣзко:
   -- Что ты! очумѣлъ? не мой хлѣбъ! Батюшка еще, Божьей милостью, здравствуетъ... Иди къ нему со спасибомъ.
  

VI.

   Чрезъ два дня старикъ князь уже довольно бодро сидѣлъ въ постели своей. Во время болѣзни его Милуша, по приказанью мужа, не отходила отъ старика, ухаживала за нимъ и въ первые же полчаса, понявъ безмолвный языкъ больного, по глазамъ его угадывала, что ему нужно. Прошелъ еще день, и князь Родивонъ Зосимычъ захотѣлъ пересѣсть въ кресло... Онъ все еще косился и дулся на Данилу, былъ при немъ молчаливѣе, и только когда сынъ уходилъ, становился говорливѣе, шутилъ съ дочерью и съ невѣсткой. Особенно нѣженъ сталъ теперь старикъ съ Милушей, полюбивъ ее за двѣ безсонныя ночи, проведенныя у его постели въ заботахъ.
   -- Золотыя ручки! Выходила меня, голубушка.
   Князь Данило объявилъ женѣ, вскорѣ же послѣ ссоры съ отцемъ, что онъ ѣдетъ въ Казань, узнать, что творится подъ Оренбургомъ.
   -- Нѣтъ ли и воистину крупнаго замѣшательства отъ Самозванца. Тогда я долженъ причислить себя къ тамошнимъ войскамъ.
   -- Да вѣдь Казань далече, голубчикъ мой! сказала Милуша.
   -- Что за далече. Съѣзжу мигомъ. Столько ли я наѣздилъ въ мою жизнь.
   -- Нѣту, голубчикъ. Я про то сказываю,-- далече Казань, что намъ опасаться-то нечего, отъ того Самозванца. Сюда не придетъ... Пущай тамъ озорничаетъ. Намъ что?..
   -- Неразумная ты... Вотъ что. Такъ мнѣ и сидѣть въ Азгарѣ, коли сюда не придетъ. Моя изба съ краю, что-ль?.. Полно. Да и не бабье дѣло толковать о семъ... Сказали тебѣ отъѣздъ, ну и собери!.. Милуша ушла и ввечеру пришла съ красными заплаканными глазами. Данило замѣтилъ это и покачалъ головой.
   -- Срамишься, жена! сказалъ онъ.-- Тебѣ бы за Уздальскаго итти. Вмѣстѣ бы пироги пекли да ѣли, да медъ пили, пока другіе бы сгинали!
   Милуша вспыхнула при имени, которое, Богъ вѣсть почему, стало ей ненавистнымъ.
   Однажды, когда Родивонъ Зосимычъ уже оправился, Данило послѣ обѣда вошелъ къ нему, предупредивъ всѣхъ, чтобъ удалились и оставили его на единѣ съ отцомъ.
   -- Прости, батюшка,-- сказалъ онъ, за прошлое... Погорячился я. За то же и ты меня... Впредь такимъ бесѣдамъ болѣе у насъ не бывать. Обѣщаюсь тебѣ. Прости!
   -- Богъ проститъ. Я старъ, да и недуженѣ. Не я кричу! Недугъ мой кричитъ во мнѣ. Подагра ругаться, вздорить лѣзетъ, сынъ, а не я самъ... Спроси-ка Тиха. Есть, говоритъ, болѣзни, что со всѣми драться человѣкъ хочетъ, а то и себя бьетъ... Спроси-ка Тиха.
   -- Старое кто помянетъ, глазъ тому вонъ! сказалъ Данило усмѣхаясь, но сухо цѣлуя отца.-- А теперь, батюшка, я поѣду въ Казань.
   -- По что?
   -- Свѣдать, что за волненье. Ты возьми, что въ мое еще нахожденье въ Казани ходили слухи о ворѣ... А теперь вишь разстрига здѣсь проявился, да и ты вотъ извѣщенъ тоже... Надо свѣдать, что за притча!..
   -- Да намъ-то чтожъ? Пущай ихъ!
   -- Нѣту, батюшка. Я поѣду! кротко и рѣшительно отозвался Данило.
   -- Богъ съ тобой. Ступай. Ты не махонькой. Ворочай скорѣе, а то супруга твоя закручинится. Что-жъ это за молодые... врозь.
   На утро Данило сталъ собираться и прощался со всѣми. Лошади стояли уже у подъѣзда. Всѣ въ домѣ удивленно заглядывали въ лицо Данилы и перешептывались.
   -- Надолго-ли? Ну какъ совсѣмъ! Не на шутку знать повздорили князь съ князинькой... Эка обида!
   -- Опять Василиса нагрянетъ, да разсядется въ хоромахъ.
   -- Небось. А княгиня-то!
   Когда Данило, окруженный домашними, простился послѣдній разъ съ отцемъ и выходилъ изъ его комнаты, Родивонъ Зосимычъ вдругъ снова позвалъ его.
   -- Сынъ!
   -- Что, батюшка! вернулся Данило.
   -- Ты... Вотъ что... Ты коли еще сердце на отца имѣешь -- въ путь не ѣзди. Коли я тебя обидѣлъ... Ну? что-жъ мнѣ тогда подѣлать? Говори? Что?
   -- Что ты, батюшка. Какое же у меня сердце. Я и запамятовалъ все давно!.. неестественно мягко сказалъ Данило.
   -- Родителю старому прощенья просить у сына не къ лицу.-- И голосъ Родивона Зосимыча слегка измѣнился.-- Вѣдь я смѣкаю... Отводъ-то твой. Въ Казань, вишь, ѣдешь на десять денъ... Ты обстроишься тамъ, либо въ Москвѣ, а жену, а то и Фиму, вызовешь къ себѣ... А я тутъ... Одинъ... Съ дворовыми одинъ помру. Данило! Сынъ! Не позорь стараго родителя! Срамъ тебѣ будетъ, да и второй грѣхъ горше перваго грѣха.
   Голосъ Родивона Зосимыча задрожалъ. Всѣ обступили старика. Данило опустился предъ нимъ на колѣна, и какое-то новое лучшее чувство шевельнулось въ немъ къ старому отцу; онъ сталъ божиться и успокоивать старика, что не обманываетъ, переѣзжать изъ Азгара не собирается и вернется назадъ немедленно.
   -- Такъ по что же отъ жены бѣгать въ медовый мѣсяцъ. Ты гляди на нее, сердечную,-- онъ показалъ на Милушу.-- Теперь ужъ, сбираючи тебя въ путь, исхудала... Да и всякая на ея мѣстѣ рѣкой разольется! Коль тебя бабье любопытство пробираетъ, такъ мы кого ни на есть, иль хоть Агафонова, пошлемъ собрать вѣсти.
   Данило успокоилъ отца, убѣдилъ и, провожаемый всѣми, съѣхалъ со двора.
   Проводивъ мужа, Милуша пошла тихо и задумчиво на верхъ, прямо въ каморку къ своей старухѣ и, войдя, остановилась среди горницы.
   Старуха хворала и, сидя у окошечка, вязала чулокъ.
   -- Кирилловна!! заплакала Милуша,-- Кирилловна!!
   -- Знаю, что я Кирилловна! сердито косясь отозвалась старуха... Что? Упрямица... онъ. Вѣтрогонъ! Ишь непосѣда какой. Все-то его забота! Два козла сцѣпятся, такъ онъ полѣзетъ разнимать. Воюй-Королевичъ эдакій. Тьфу!
   -- Кирилловна! плакала Милуша и, сѣвъ около старухи на скамейку, положила голову къ ней на колѣни, подъ бѣгавшія спицы чулка.
   -- Ну, что Кирилловна. Я то что? Ко мнѣ то ты что! Не могу я обернуться тебѣ въ супруга. Я не оборотень. Не могу тожъ и ему указать:
   -- Стань передо мной, какъ листъ передъ травой. Коли въ уѣздѣ ѣздитъ. Ну давай выть вмѣстѣ... Кто кого перевоетъ.
   Милуша пуще залилась слезами.
   -- Э-эхъ право! вздохнула Кирилловна.-- Вотъ я и молвлю. Андрей-то, Лексѣичъ-то, сидѣлъ бы дома... Не лѣзъ бы воевать. Онъ, голубчикъ, съ пушекъ палить не ученый.
   Милуша вскочила, какъ ужаленная.
   -- Не смѣй! Не смѣй!.. Закричала она. Лице ея ярко загорѣлось и въ мигъ высохло отъ слезъ.-- Что вы меня корите все Уздальскимъ. Хоть бы не живать ему никогда на свѣтѣ.
   Милуша выбѣжала изъ комнаты старухи и, надѣвъ шубку, побѣжала къ себѣ въ нѣмецкій домикъ. Кирилловна, хоть и хворая, поднялась черезъ силу и поплелась внизъ, разспрашивая людей.
   -- Куда моя-то сгинула? Э-эхъ! Къ себѣ что-ль мигнула. Должно и помру-то, а все бѣгать буду....
   Часовъ въ семь, когда всѣ собрались къ ужину, Михалка, по уговору съ Кирилловной, привелъ съ собой своего друга и сожителя Безрылаго. Это было приготовлено заранѣе съ цѣлью развеселить княгинюшку, вдоволь наплакавшуюся въ этотъ день.
   Когда все убрали со стола, Михалка разставилъ стулья въ рядъ для зрителей, взялъ себѣ одинъ стулъ, поставилъ его среди залы и ввелъ Безрылаго изъ передней...
   -- Вы что-жъ ему лапы-то не обтерли. Полъ-то пакостить! Ишь загрязнили!.. кропотался Агафоновъ съ цѣлью показать свое значеніе предъ дворней, собравшейся глазѣть на штуки Михалки и Безрылаго, которыя они, однако, уже разъ сто видѣли. Теперь двѣ плотныя кучки тѣснились въ двухъ дверяхъ изъ коридора и изъ передней и глазѣли, вытянувъ шеи... Передніе словно упирались, даже перевѣшивались, казалось, чрезъ какую-то невидимую, заколдованную преграду, непускавшую ихъ въ залу. Задніе поднимались на цыпочки, тянулись тоже и валились на спины переднихъ и всѣ -- глазѣли, съ сиплымъ хихиканьемъ и шопотомъ изъ раженія къ молодой княгинѣ. Княжна была для нихъ свой человѣкъ. Когда Милуша и Фима усѣлись -- Агафоновъ обернулся къ Михалкѣ.
   -- Вы! Начинай позорище-то...
   -- Ходи, не гляди, рыломъ не верни, хвостомъ не тронь! Умница безпутница! Воевода безъ рода! Безрылый капитанъ!-- часто и однозвучно затораторилъ Михалка и важно пошелъ ходить съ кнутомъ вокругъ стула, не оглядываясь ни на собаку, ни на зрителей. Безрылый, высуня языкъ, ходилъ за нимъ по пятамъ, изрѣдка стараясь почесаться на ходу, за что получилъ два раза кнута.
   -- Смотрись. Садись. Не кувырнись. Брысь! такъ же скомандовалъ Михалка.
   Безрылый сѣлъ на заднія лапы. Михалка, не оборачиваясь, ушелъ въ уголъ, спрятался за шкапъ и пискнулъ.
   -- Селя малыкъ, Безрылка!
   Безрылый, сидя среди залы, началъ тявкать.
   -- Это онъ по татарскому! объяснилъ Агафоновъ.
   -- Что тамъ такое? послышался голосъ князя изъ кабинета.
   -- Вотъ, докладывалъ я... Услышутъ! замѣтилъ укоризненно Михалка, выходя изъ шкапа уже на цыпочкахъ.
   Всѣ смутились. Одинъ Безрылый сидѣлъ спокойно среди залы и все тявкалъ, вертя мордой за пробѣгавшей Серафимой, которая, сбѣгавъ къ отцу, вернулась и объявила.
   -- Доложила! Можно! Ничего... Сказалъ, для Милуши.
   Всѣ ободрились. Милуша улыбалась сквозь слезы.
   Михалка скрылся снова за шкапъ и заплакалъ, Безрылый завизжалъ и забезпокоился.
   -- Охъ! о-о-охъ! застоналъ вдругъ Михалка и повалился на полъ.
   Собака вскочила, бросилась къ нему и начала тормошить. Михалка лежалъ безъ движенія, раскидавъ руки по полу. Собака ухватила его за полу кафтана и потащила. Михалка повернулся на другой бокъ.
   -- Самъ! Самъ! Не хитри! закричала Фимочка, хохоча и сіяя отъ удовольствія.
   Въ дверяхъ все прибывала публика и тоже хихикала.
   -- Ахъ лѣшій тебя задави! въ видѣ похвалы слышалось оттуда. Безрылый все дергалъ Михалку, тотъ понемногу переваливался и катился на середку залы. При одномъ изъ поворотовъ мѣдная тавлинка выскочила у него изъ кармана... Дружный, внезапный хохотъ раздался въ дверяхъ.
   -- Тише вы! Черти! крикнулъ дворецкій. Вотъ посади свинью за столъ.
   -- Это такъ завсегда? это нужно? спросила Милуша,-- что тавлинка-то выпала?
   -- Кто его, дурня, знаетъ! отозвалась Кирилловна.-- Можетъ нужно.
   -- Никакъ нѣтъ-съ! Ваше сіятельство... Тавлинка выпала сама... Вертится вѣдь онъ -- ну и выпала! объяснилъ Агафоновъ нѣсколько важно.
   Михалка между тѣмъ вдругъ очнулся и уже обнимался съ Безрылымъ. Одинъ сѣлъ, поджавъ по турецки ноги, другой сѣлъ на заднихъ лапахъ и воспользовался случаемъ почесаться.
   Начался разговоръ.
   -- Ты меня жалуешь, Безрылушка? тихо спросилъ Михалка.
   Собака жалобно тявкнула, прижатый хвостъ зашелестилъ по полу, какъ-бы въ подтвержденіе спрошеннаго.
   -- Ну, а вотъ дворецкаго жалуешь? быстро выговорилъ Михалка.
   Собака зарычала.
   -- Я те дамъ! погрозился Агафоновъ.-- Вотъ не велю костей изъ людской давать.
   -- Соври, Безрылушка, скажи, что жалуешь дворецкаго! снова понизилъ голосъ Михалка.
   Собака затявкала. Общій смѣхъ присоединился къ лаю.
   -- Какой онъ лукавый! сказала Милуша.
   -- Да вѣдь это все онъ самъ, Михалка. Голосомъ своимъ! объяснила Фима.-- Ну, а меня онъ любитъ?
   Михалка спросилъ на особый ладъ. Безрылый завизжалъ особенно жалобно.
   -- Гораздо, значитъ, любитъ! пояснилъ кто-то.
   -- Ну, а мамушку Кирилловну жалуешь? нагнулся Михалка на ухо Безрылаго.
   Безрылый разсвирѣпѣлъ, ощетинился и зарычалъ басомъ.
   -- Ахъ ты проклятый! ахнула старуха.-- Вѣдь какъ взъѣлся-то.
   Представленье продолжалось долго. Безрылый прыгалъ чрезъ стулья. Михалка ѣлъ длинную корку хлѣба, Безрылый отымалъ, уцѣпившись за другой конецъ, при чемъ оба рычали. Затѣмъ Безрылый съ обвязанной мордой и глазами искалъ Михалку по залѣ. При этомъ Михалка изощрялся гдѣ спрятаться и, наконецъ, перемѣнивъ всѣ мѣста, полѣзь на большой шкапъ.
   -- Загремишь ты оттуда! предупредила Кирилловна.
   -- Смотрите вы. Передавите, всю посуду переколотите! замѣтилъ Агафоновъ, взирая на шутку хозяйственнымъ и отвѣтственнымъ окомъ.
   -- Ушибется еще! замѣтила Милуша.
   Михалка осторожно и цѣпко влѣзъ и притихъ.
   Долго искалъ Безрылый, подымая морду и нюхая кругомъ и, наконецъ, отчаянно завылъ вдругъ на весь домъ... Князь снова отозвался изъ кабинета. Всѣ вскочили. Милуша, немного повеселѣвшая, вздрогнула и вздохнула. И ее покоробило отъ этого воя. Всѣ бросились на собаку.
   -- Безрылка! Молчи! Чортъ!
   Михалка живо слѣзъ со шкапа. Понемногу всѣ разбрелись.
   Чрезъ часъ все стихло въ домѣ и все спало. Милуша уже въ нѣмецкомъ домикѣ, полуодѣтая, въ своей спальнѣ, молилась на колѣняхъ у образницы. Кирилловна добыла себѣ какой-то матрасъ и устраивалась на полу около большой кровати Милуши.
   -- Чаяла отслужила, сдала супругу. Анъ нѣтъ. Поваляйся еще на полу! подъ носъ себѣ кропоталась старуха, но въ дѣйствительности вполнѣ счастливая тѣмъ, что можетъ опять въ ногахъ своего дитятки умоститься сторожевымъ псомъ.
   Когда обѣ улеглись, Милуша взглянула на пустое мѣсто около себя и вздохнула со слезами въ глазахъ.
   -- Гдѣ-то онъ теперь, Кирилловна. Золотой мой!
   -- Далече! соннымъ голосомъ прошамкала старуха, зѣвнула и перекрестила три раза беззубый ротъ.
  

VII.

   Однажды утромъ, черезъ степную сторону явился въ Оренбургъ гонецъ изъ Казани, Густавъ Штейндорфъ, и привезъ указъ, слухъ о которомъ мгновенно распространился по городу, а вслѣдъ за тѣмъ онъ былъ опубликованъ и прочтенъ по всѣмъ церквамъ.
   Высочайшій указъ гласилъ:

Господинъ Оренбургскій Губернаторъ Рейнсдорпъ.

   "По случаю мятежа у васъ въ губерніи отъ бездѣльника, казака Пугачева, заблагоразсудили мы послать на мѣсто генералъ-маіора Кара, которому вы всякое вспоможеніе не оставите оказать при всякомъ случаѣ.

Екатерина.

   Генералъ Каръ съ тысячнымъ отрядомъ своимъ, по словамъ гонца Штейндорфа, долженъ уже находиться въ Бугульмѣ, а можетъ и ближе; въ то же время на помощь къ нему движутся со своими отрядами симбирскій комендантъ Чернышевъ и генералъ Фрейманъ изъ Калуги, да кромѣ того изъ Симбирска посланы 170 гренадеръ и изъ Уфы около пяти сотъ Башкиръ и Мещеряковъ.
   Оренбургскіе жители возликовали при этихъ вѣстяхъ.
   Вечеромъ Штейндорфъ передалъ князю Ивану отъ имени Парани, что она съ матерью выѣзжаетъ изъ Казани, что-бъ пробраться къ нему въ Оренбургъ.
   Иванъ былъ пораженъ.
   -- Какъ! Теперь ѣхать! Зачѣмъ? Прямо въ лапы къ злодѣю! Ѣхать сюда, когда весь край мятежничаетъ? Да зачѣмъ же?
   -- Они тамъ въ Казани и не думаютъ, что такой мятежъ. Говорятъ, совсѣмъ маленькій бунтъ. Ein bischen... Wirrwarr! холодно процѣдилъ Штейндорфъ.
   -- Какъ же вы не отговорили... Не пояснили Марѳѣ Петровнѣ, все, что вы видѣли еще прежде меня, по пути въ Казань.
   -- Это не мое дѣло! Но вы не пугайтесь. Генералъ Каръ въ одинъ день разбросаетъ Берду, какъ муравейникъ. А Фрау Уздальская послѣ него...
   -- Какъ Фрау? Что такое? испугался Иванъ.
   -- Ну, госпожа Уздальская? Послѣ Кара онѣ проѣдутъ хорошо.
   Князь Иванъ былъ внѣ себя отъ безпокойства, не спалъ всю ночь и, посовѣтовавшись съ Городищевымъ, рѣшился ѣхать навстрѣчу къ Уздальскимъ по Казанской дорогѣ. Онъ отправился къ Рейнсдорпу просить отпускъ и подробно объяснилъ ему все.
   -- Это не можно. Теперь всякій офицеръ мнѣ очень нуженъ.
   -- Ради Бога, Ваше превосходительство,-- повторялъ Иванъ чуть не со слезами.
   -- Это не можно, господинъ офицеръ! холодно отвѣчалъ Рейнсдорпъ.
   -- Такъ я уѣду безъ позволенья... вымолвилъ Иванъ, ослабѣвая отъ признанія.
   -- Какъ?!. разинулъ ротъ генералъ и прибавилъ грозно. Ты съ ума сошелъ! Я буду указывать арестъ вамъ дѣлать!..
   -- Я убѣгу! еще тише вымолвилъ Иванъ, смущаясь. Ради Бога!.. Дайте мнѣ порученіе къ генералу Кару. Я самъ прошу. Хоть опасное порученіе дайте, на которое никто другой не дерзнетъ -- и я исполню. Хоть въ Берду пошлите.
   -- Was für Frechheit!.. пожалъ плечами генералъ. Хорошо. Если вы рѣшитесь прямо чрезъ Берду, чтобъ вывѣдать все, какъ у нихъ тамъ, и потомъ генералу Кару передать... Хорошо. Gut.
   -- Когда прикажете за ордерами прійти?.. радостно воскликнулъ Иванъ?
   -- Нѣтъ! Нѣтъ!.. замахалъ Рейнсдорпъ руками.-- Мои ордеры нельзя. Нѣтъ! Ступайте безъ ордеровъ. Я только одинъ малый пакетъ дамъ вамъ для генерала Кара. Депеши я буду посылать съ Штейндорфомъ. Скажите господину генералу: оренбургскія наши дѣла -- скверныя дѣла! Все что дѣлаемъ -- къ чорту ходитъ!
   Иванъ бросился домой бѣгомъ, шальной отъ радости, и сталъ собираться въ путь. Максимка долженъ былъ провожать его до Берды.
   -- Чрезъ четыре дня увижу Параню! кричалъ Иванъ другу въ сотый разъ.
   -- Погибельное дѣло затѣваешь! качалъ головой Городищевъ.
   -- Да вѣдь размысли ты. Онѣ прямо наровятъ къ злодѣю въ лапы.
   -- А коли же тебя въ Бердѣ завтра четвертуютъ -- спасешь ты ихъ своимъ подвигомъ... Непутное, погибельное дѣло!
   Вечеромъ зашелъ Штейндорфъ и принесъ Ивану небольшой пакетъ отъ губернатора.
   -- Тутъ нѣтъ секретнаго. Можете и попасться злодѣю,-- сказалъ Нѣмецъ съ пренебреженьемъ.
   Иванъ разинулъ ротъ.
   -- Зачѣмъ же! Спасибо. А вы?
   -- Я съ главными депешами выѣду завтра опять степной стороной, но еще дальше на Бугурусланъ. Поѣдемте, князь, вмѣстѣ пополамъ. Мнѣ губернаторъ инвалида Самцова даетъ въ провожатые. Онъ бывалъ въ Бугурусланѣ. А генералъ и не свѣдаетъ, что вы не чрезъ Берду отправились. Право!
   Крюку было верстъ двѣсти, но зато вполнѣ безопасно, потому что съ этой стороны мятежники почти никогда не разъѣзжали.
   -- Я эдакъ съ Параней могу разъѣхаться,-- вспомнилъ Иванъ. Я буду въ Бугульмѣ, а она уже пожалуй проѣдетъ дальше. Нѣтъ.
   Поужинавъ у Хвалынскаго и уже возвращаясь домой, Штейндорфъ былъ остановленъ на улицѣ.
   -- Ваше благородье. Повѣдайте, ради Господа, скоро ль намъ быть избавленнымъ отъ злодѣевъ? Это говорилъ Айчувакъ. Хоть бы послали кого въ Казань гонцомъ. Сказываютъ завтра будто погонитъ князь Хвалынскій. Да правда ль то!
   -- Нѣтъ. Я ѣду гонцомъ, за утро.
   -- Вы! Вамъ бы, батюшка, чрезъ Орскій фельдшанецъ. Степью...
   -- Да. Я такъ и отправлюсь.
   Чрезъ нѣсколько минутъ Штейндорфъ былъ у себя, а Айчувакъ тихонько пробирался среди ночи въ развалины выжженнаго предмѣстья. Дойдя до Егорьевской церкви, онъ сталъ лаять басомъ. Другой лай, визгливый и частый, отвѣчалъ ему налѣво отъ церкви, и изъ-за развалинъ богадѣльни вышелъ человѣкъ. Они перемолвились. Чрезъ четверть часа Айчувакъ уже крался обратно въ городъ и на окликъ часового отвѣчалъ:
   -- Обыватель! и вошелъ въ городъ.
   А изъ предмѣстья рысью ѣхалъ въ Берду казакъ.
   На утро выѣзжала изъ Орскихъ воротъ кибитка, и въ ней сидѣлъ укутанный Штейндорфъ съ двумя солдатами. Одинъ изъ нихъ былъ безрукій Самцовъ.
   Въ сумерки того же дня Калмыки выходили пѣшкомъ изъ Бердскихъ воротъ. Ихъ провожалъ Городищевъ.
   -- Какъ же ты съ караула ушелъ, Паша,-- сказалъ одинъ изъ калмыковъ, т. е. князь Иванъ.
   -- Да надо же проводить тебя. Можетъ въ послѣдній разъ и видимся на этомъ свѣтѣ.
   -- Ты знаешь ли, по военному регламенту тебя должно изъ ружей распалить.
   -- Го-то! горохомъ что-ль?
   -- Право слово, Паша. Мнѣ про это Тавровъ сказывалъ.
   -- Ладно. У насъ не такой заводъ. Да и пороху, братъ, не много остается...
   Друзья дошли до вала и расцѣловались.
   -- Господь Богъ храни тебя. Матерь Божья помилуй! говорилъ Городищевъ чуть не со слезами на глазахъ. Смотри, Максимка,-- обратился онъ къ другому переодѣтому.-- Ты не проврись по своей глупости.
   -- Небось. Меня всякая собака нюхомъ знаетъ въ Бердѣ.
   -- То-то и плохо! Ты до Берды-то доставь. А тамъ Шамай уладитъ все.
   -- То не мое дѣло. Може онъ и продастъ! бойко говорилъ Максимка, сознавая важность своего положенія.
   Друзья снова поцѣловались.
   -- Эхъ-ма! размышлялъ Городищевъ, ворочаясь на оставленный постъ.-- Зазнобушки эти любовныя на что подвигаютъ молодцевъ. Неужели же судьба Ивана загибнуть... Вдругъ чрезъ день, два и придетъ вѣсть, что его въ Бердѣ... Охъ Господи!
   А переодѣтые двигались бодро по морозной дорогѣ.
   За версту отъ города, гдѣ соединялись двѣ дороги, къ путникамъ пристали еще трое пѣшеходовъ,-- маленькій калмыкъ съ калмычкой и казакъ. Калмыкъ обратился къ Ивану по своему. Этотъ отвѣчалъ смѣло:
   -- Говори, братъ, по россійски. Я, по нашему, зарокъ далъ не молвить ни слова и товарищъ тоже.
   -- Вы въ Москву?
   -- Что брешешь? Въ Берду! отозвался Максимка. Ты! Какъ тебя звать-то?
   -- Дуртя. А во, жена, Тумысь. Мы въ Москву.
   -- Берда Москвой зовется, объяснилъ казакъ. Такъ указано!
   Узнавъ, что калмыки тоже идутъ вступать въ государеву службу, казакъ, глуповатый на видъ, добродушно сталъ учить ихъ уму-разуму, не подозрѣвая своихъ спутниковъ и плохо видя ихъ лица при наступившей ночи.
   -- У нашего батюшки порядки крутые. Какъ объявитесь въ его службу, тотчасъ пошлетъ васъ въ чей-либо полкъ. Коль съ виду казисты, къ Чумакову полковнику, у него полкамъ-то прозванье Хлардья. Конны и оруженны важно. И жалованье по четыре рубля въ мѣсяцъ, не въ рядъ съ прочими. Ну, а какой молодецъ тѣломъ худъ и плюгавъ, того шлютъ къ полковнику Хлопушѣ, что и самъ гораздо безобразенъ, ажь носу у него нѣтъ.
   -- Это что бѣжалъ изъ острога-то городского. Я его видалъ прежде,-- сказалъ Максимка.
   -- Молчи ужъ лучше, шепнулъ Иванъ.
   -- Опять у Хлопуши и оружіе не способное къ дракѣ, всего штыкъ на палкѣ, не то коса, а то и просто голая дубина. И за то спасибо! Есть такіе, что съ чѣмъ пришелъ, съ тѣмъ и на войну иди... съ кулаками одними. Какъ пришелъ я впервой изъ Сакмарс... то бишь изъ Кіева, меня и послали...
   -- Изъ Кіева?
   -- Да! Царь указалъ звать Кіевомъ -- городокъ Сакмарскій.
   -- Во какъ! ахнулъ Максимка.-- Это ужъ послѣ меня стало новые порядки завелъ онъ.
   -- А ты нешто ужъ былъ въ службѣ царской?
   Иванъ толкнулъ локтемъ Максимку.
   -- Нѣту. Проходомъ въ Бердѣ былъ,-- отвѣтилъ тотъ смѣясь.
   -- Коли будете зачтены къ Чумакову полку,-- продолжалъ болтливый казакъ,-- всякій-то день обученіе воинское... А то, еще хуже быть во ихней Антиллеріи, при пушкахъ. Тамъ работой земляной уходятъ. Все валы валятъ, знать, чтобъ уставлять пушками. Тоже день деньской обученье и пальба; но жалованья не полагается. А будетъ указъ вамъ пропитаться -- чѣмъ можете! Что стянулъ, то тебѣ и есть. Вина?.. Ну, сего и не проси, дадутъ. Проудовольствіе винное! Такъ и сказывается. Мой одинъ кумъ вчера подохъ. Да много ихъ тамъ дохнетъ.
   -- Съ вина? спросилъ Калмыкъ Дуртя. Опивицы?
   -- Нѣтъ не съ вина!
   -- Съ чего жъ?
   -- А гораздо не въ мѣру пьютъ, обопьются и дохнутъ. Теперь вотъ баранины многое множество, а хлѣбъ токмо у казаковъ есть. Барашка промыслить не заботливо, тутъ же ходятъ... словилъ, ободралъ, шкуру на спину, шубой, а его изжарилъ да стрескалъ.
   Чрезъ полчаса путники поднялись на холмъ и увидѣли вдали тысячи огоньковъ, разсыпавшихся на протяженіи версты.
  

VIII.

   -- Царевъ таборъ! Почернѣй вонъ самая-то Москва и есть! сказалъ казакъ,-- а въ окрестъ все вашъ братъ, Калмыкъ, пораскладалъ костры.
   -- Чего жъ это, въ полѣ-то? спросилъ Иванъ.
   -- Не вмѣстить всѣхъ въ слободѣ! объяснилъ казакъ,-- ну по степи въ разноту и живутъ. Вашъ братъ въ кибиткахъ, а иная всякая Татарва шалашики понастроили.
   -- Какъ же ихъ,-- вымолвилъ Максимка,-- больше стало. Какъ я ушелъ, и половины сего не было. Ай, какъ народу нашло. Гляди, гляди, куда огоньки разсыпались. Чаю пять верстъ укрыли.
   Иванъ оглядывалъ степь и тоже удивлялся.
   Чудный видъ раскрылся передъ ними. Ночь была тиха и морозна, полуосвѣщенная новолуніемъ... Среди бѣлой степи протянулась темная полоса съ красными блестками, а надъ ней висѣла громадная пелена сѣраго дыма, что поднялся отъ тысячи зіяющихъ костровъ.
   -- Народу, братцы, видимо-невидимо -- вымолвилъ казакъ. Сказываютъ, въ истинной Москвѣ столько не будетъ... Здѣсь счетъ всѣмъ чинили третевасть, и бросили, не сочли.
   -- Да счесть не мудрено,-- возразилъ Максимка.-- Вѣдь сказываютъ двадцать полковъ, по пяти сотенъ нужно...
   -- Десять тысячъ...-- сказалъ Иванъ.
   -- Ни-ни, двадцать одну тысячу начли полковники -- какъ ужъ бросили считать. Съ того дня еще много мужичья навалило, да Киргизъ сколько сотенъ, да сибирскихъ каторжниковъ однихъ шло съ полтыщи. Гдѣ десять! Сто клади, бачка.
   Скоро неясный гулъ и грохотъ сталъ доноситься до нихъ.
   Блеянье барановъ, лай собакъ, пѣсни, одиночное калмыцкое взвизгиванье, ружейные выстрѣлы -- все сливалось въ одинъ далекій гулъ. Наконецъ, справа и слѣва отъ дороги замелькали калмыцкія кибитки, землянки, шалаши... и всюду засверкали среди снѣга громадные зіяющіе костры изъ большихъ бревенъ, освѣщавшіе сѣренькія кучки сидящихъ и стоящихъ инородцевъ. Чѣмъ ближе подходили они къ слободѣ, тѣмъ чаще торчали землянки и гуще, говорливѣе тѣснились кучки, грѣясь вокругъ огня... Ухоженный снѣгъ, превращенный въ слякоть, чернѣлся отъ навозу и сору, какъ среди села иль города. Наконецъ, стали появляться кучи пѣшихъ Калмыкъ, ворочавшихся съ пѣснями и визгомъ изъ слободы.
   -- Гей! чего грѣетесь въ огнѣ!.. кричали одни.-- Иди въ Москву за водочкой царевой.
   -- Забористая, не ключевая,-- кричали другіе.-- Сказано, горѣлка!-- ну и грѣетъ, анафема, пуще огня.
   Иванъ сначала смутился, попавъ въ эти сѣрыя, гульливыя волны народа, но скоро онъ замѣтилъ, что былъ каплей въ этомъ сѣромъ морѣ, и что никто не обращалъ на него вниманія. Многіе толкали его, перебѣгая дорогу, иные заговаривали и окликали, но не дожидались даже отвѣта. Иногда же Калмыкъ Дуртя отзывался на вопросъ, или отвѣчала его жена и встрѣчные.
   -- И вы по водичку!.. иди! иди! часто спрашивали и сами же отвѣчали встрѣчные.
   -- Неужели на всѣхъ въ Бердѣ вина хватаетъ? задавалъ себѣ Иванъ вопросъ.
   За ними и впереди ихъ шли тоже густыя кучи, ѣхали конные или тащились розвальни... Тоже попадалось и навстрѣчу. Кто тащилъ на веревкѣ барана, кто гналъ корову, кто велъ лошадь; то калмычка пискливо звала кого-то и бранилась, то пьяный татаринъ или казакъ лежалъ середи дороги и мычалъ на шутки прохожихъ и проѣзжихъ... Тутъ ругались на непонятномъ языкѣ, тамъ дрались... Пронесся одинъ острый и отчаянный крикъ, и кто-то дико застоналъ вдругъ -- не то пьяный, не то умирающій!..
   -- Адъ кромѣшный -- должно эдакій, вотъ! подумалъ князь Иванъ. Въ довершенье всего шума и гама вдалекѣ слышалась частая пальба. Разъ передъ головой Ивана просвистало что-то падающее съ неба, и глубоко воткнулось передъ нимъ въ снѣгъ. Оказалась стрѣла...
   -- Должно Башкиръ какой съ пьяна изъ своего сайдака чешетъ въ небо... рѣшилъ Максимка.
   -- Шайтанъ! крикнулъ кто-то около. Зря убьютъ.
   -- Да! отвѣчалъ Максимка, эта стрѣлка пуще піявки въ тѣло влѣзетъ. Попади въ голову -- какъ свайка въ кольцо уйдетъ. Вотъ-то рѣдька будетъ...
   Наконецъ показался темный ровъ, за нимъ валъ и рогатка. На углу виднѣлся бастіонъ, торчали пушки. Съ десятокъ казаковъ на коняхъ столпились въ кучу, и, болтая, равнодушно оглядывали входившихъ и выходившихъ...
   -- Дозоръ!-- шепнулъ Максимка.-- Ай! коли бы вѣдали они, Иванъ Родивоновичъ, кто ты есть! воскликнулъ онъ глупо веселымъ голосомъ.
   -- Молчи, дурень! ты меня загубишь!
   -- Не можетъ того быть, Иванъ Родивоновичъ! съ хвастливой важностью отвѣчалъ Максимка.-- А подразнить бы ихъ малость -- хорошо!
   Они шли уже одни. Толпа оттерла ихъ спутниковъ. Направо и налѣво сіяли окна избъ. Улица была биткомъ набита сѣрыми кучками людей и животныхъ. Пѣшіе, конные, подводы, лошади, бараны, свиньи и кой-гдѣ лежащіе и стоящіе верблюды -- все это кишмя кишило съ перебранкой, криками, пѣснями и пьянымъ хохотомъ.
   -- Ух ты!! вымолвилъ пріостанавливаясь Максимка.-- Вотъ оно какъ, Иванъ Родивонычъ! какъ народу развелось! Берда, не Берда... и впрямь Москва! а пьяныхъ-то? что твоя ярмарка!
   Все чаще стали имъ попадаться пьяные, валявшіеся безъ движенья на мокромъ, истоитанномъ снѣгу. Чрезъ нихъ шагали не только пѣшіе, но и конные. Наконецъ, середи дороги попался имъ совершенно голый человѣкъ.
   -- Замерзнетъ вѣдь... ахъ народецъ... ахнулъ Иванъ.
   -- Ну, этотъ молодецъ -- должно ужъ подохшій. Обобрали! нагнулся Максимка надъ голымъ.-- И то подохъ! Ихъ вѣдь подъ утро токмо собираютъ. Живой, вѣстимо, самъ очнется въ ночь и уберется, а помертвѣлыхъ собираютъ объѣздные и въ ровъ свозятъ... Тутъ, Иванъ Родивонычъ -- сказывали мнѣ, собаки диковинно жирны стали, отъ того, что мертвечиной объѣдаются. Ай-ай! гляди! гляди! ай, звѣри!.. указалъ Максимка направо, гдѣ выскочили изъ-за избы два казака. Одинъ пятился, отбивался шашкой и кричалъ хрипливо...
   -- Братцы... атаманы. Не дай въ обиду!
   Второй безъ шапки, голоногій, въ одной разодранной на груди красной рубахѣ, молча, но яростно напиралъ. Шашки визжали одна о другую. Первый, пятясь, наткнулся на свинью и повалился навзничъ... Второй взмахнулъ шашкой разъ, другой, третій... и зачастилъ... Упавшій и не вскрикнулъ. Иванъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ отъ мягкаго звука шашки, крошившей человѣчье мясо! Нѣсколько человѣкъ бросились изъ избы къ рубившему!
   -- Не подходи! хрипливо зарычалъ этотъ.
   Его повалили, связали и повели.
   -- Иди! иди! просидишь въ Приказѣ голодухой денька четыре, такъ не будешь своихъ крошить...
   -- Миновать бы скорѣе!-- шепнулъ Иванъ, въ ужасѣ прибавляя шагу. Скоро приблизились они къ противоположному концу слободы, но у самаго выхода изъ Берды ихъ остановили два казака.
   -- Максимка! здорово! куда?
   -- Здорово! нерѣшительно отозвался мальчуганъ, видимо оробѣвъ.
   -- Ты, сказывали, песъ въ Оренбургъ сбѣжалъ... аль опять къ батюшкѣ вернулъ.
   -- Худое тамъ житье! Опять къ вамъ.
   -- Ты, парень, не подглядать ли пришелъ.-- Это кто съ тобой? вымолвилъ другой казакъ.
   Князь Иванъ вздрогнулъ и замеръ; вся кровь хлынула ему въ голову.
   Онъ узналъ голосъ товарища дѣтскихъ игръ, деньщика брата своего.
   Тотъ, говоря, подступилъ и глянулъ Ивану въ лице.
   -- Ахти! вырвалось у него.-- Ваше сіят... И Алеша Горлицынъ тоже замеръ.
   Прошла секунда... Всѣ четверо молчали. Максимка вдругъ шарахнулся въ сторону и опрометью бросился бѣжать.
   -- Лови Максимку! держи... Засади у себя до утра,-- крикнулъ Алеша товарищу.
   Казакъ кинулся за мальчуганомъ. Князь Иванъ взялся за голову руками, то холодѣлъ, то горѣлъ, и вся слобода, ряды избъ съ сіявшими окнами закружились передъ его глазами.
   -- Иванъ Родивоновичъ! повторялъ Алеша уже въ третій разъ и взялъ его за локоть.-- Иди что-ль... Полно же... Не робѣй. Я жъ не злодѣй. Аль ты думаешь, пропалъ...
   Иванъ не вѣрилъ ни ушамъ своимъ, ни глазамъ.
   -- Иди... Важно, что этотъ плутъ Максимка удралъ... А то бы мой товарищъ выдалъ. Иди проворнѣй...
   Иванъ двинулся... Они повернули въ закоулокъ и остановились.
   -- Говори скорѣе, за какимъ ты дѣломъ здѣсь, Иванъ Родивонычъ! Долго-ль до бѣды. Тутъ каждый день убійство вашей братьи.
   Иванъ объяснилъ все.
   -- Куда же мнѣ тебя укрыть! сказалъ Алеша и, подумавъ, вымолвилъ.-- Максимка разболтаетъ, что ты здѣсь, велятъ всѣ избы перешарить и безпремѣнно найдутъ.
   -- Я сейчасъ же дойду до умета. Отсюда недалече. Къ одному татарину Шамаю.
   -- Какой тебѣ Шамай, Иванъ Родивонычъ! Шамай уже давно тутъ съ нами. И уметъ его пустой стоитъ. Да я его знаю коротко. Онъ тебя теперь за чарку водки продастъ... Слушай, Иванъ Родивонычъ, да опаски не имѣй въ себѣ. Могу я тебя вѣрно укрыть до завтрашней ночи и покамѣсть справить тебѣ лошадей и въ ночь вывести на дорогу... Все сдѣлаю. Токмо вѣру дай. Не опасайся, гдѣ тебя укрыть хочу. Въ самой, въ его, избѣ.
   -- Въ чьей?
   -- Въ Государевой...
   -- У Емельки?!.
   -- Имъ быть по твоему. У Емельки! да вишь Емелька-то сей вельможа великая. И тебя, и меня, и всѣхъ въ мгновенье умертвить можетъ. Я на свой страхъ беру, что ты добрый баринъ былъ со мной завсегда. На чердакѣ у него укрыться самое важное мѣсто. Его избу шарить не вдомекъ будетъ никому. А другія всѣ перешарятъ.
   Иванъ молчалъ.
   -- Ну!.. вотъ ты и въ сумнѣньи... Да ты, Иванъ Родивонычъ, размысли. Коли же бы я желалъ тебя выдать, мнѣ только крикнуть сейчасъ, и мы тебя свяжемъ тутъ же вотъ, да въ Приказъ войсковой доставимъ. Пойми ты! А куда же ты одинъ теперь пойдешь, коли у тебя токмо одинъ Шамай про запасъ и былъ... Ну? не вѣришь?
   Иванъ подумалъ и рѣшился.
   -- Вѣрю!.. Спасибо тебѣ... Веди и укрывай, куда хочешь. А я твоего этого дѣла не забуду и въ долгу не останусь.
   Оба вышли снова на большую улицу и направились къ большой, ярко освѣщенной избѣ, вокругъ которой, на крыльцѣ, толпились казаки и громко толковали.
   -- А я сказываю,-- кричалъ кто-то,-- что такую сволочь, какъ ты не подѣляй на полки, все же ее одинъ регулярный полкъ разсыпетъ по земли, какъ горохъ изъ мѣшка.
   -- Какъ клопы отъ вару -- поваляются,-- выговорилъ другой.
   -- Дай ты мнѣ три сотни егерей, альбо гусаръ, и я тебѣ не мигну, всю Берду располыхну! горячился первый. А когда пьяны-то мы всѣ, въ повадку -- такъ съ одной сотней молодцевъ всѣхъ передавить можно.
   -- Кто пьянъ-то завсегда, пуще всѣхъ! молвилъ знакомый Ивану голосъ.
   -- Всѣ! одинъ ты, Государь, горѣлкой брезгаешь. А намъ нельзя не пить.
   -- Пей, да дѣло разумѣй, сказывается.
   -- Такъ! Вѣрно! а все неурядица наша не отъ вина, какъ ни говори. Отъ бездѣйствія.
   -- Ну, да ты вотъ, возьмися управлять,-- отвѣчалъ тотъ же голосъ.-- Твори, что изволишь. Полѣзай на Оренбургъ, хоть на Москву въ походъ иди.
   -- Ты не гнѣвайся... Съ того рѣчь у насъ пошла, что изъ Хлопушкиной сволочи самъ сатана -- прости Господи -- воиновъ не понатворитъ. Они, псы, только пить горазды, а выпали ты въ нихъ гольемъ, безъ ядра, они съ напугу одного передохнутъ. Татарва! Что? Ихъ, говорю -- не поить, а разогнать слѣдъ. А съ отборными не сидѣть, а итти на городъ. Чего мы ждемъ?..
   Князь Иванъ и Алеша обогнули избу по двору и заднимъ крыльцомъ вошли на крутую, темную лѣстницу. Въ горницѣ слышался смѣхъ и веселый говоръ. Женскій голосъ, мягкій и звонкій, напѣвалъ что-то подъ стукъ посуды.
   -- Онъ, тамъ на крыльцѣ-то говорилъ? спросилъ Иванъ.
   -- Да!.. онъ!
   -- Кто же поетъ это?
   -- А Харлова вдова, что въ Татищевой досталась. Она у него въ женкахъ.
   -- Измучилась, бѣдная, полагаю.
   -- Кто ее знаетъ... Кто сказываетъ, якобы она въ немъ души не чаетъ, а кто говоритъ, что она смиряется ради братишки махонькаго, что съ ней... Надежду имѣетъ уцѣлѣть, да уйти съ нимъ. А повѣдать никому этого не отваживается. Такъ вотъ и живетъ -- у моря погоды ждетъ.
   Они влѣзли на просторный, но переполненный тюками и мѣшками чердакъ.
   -- Ну вотъ. Тутъ не бойся. Все одно, что въ Оренбургѣ. Сюда никто не лазаетъ. А и прилѣзетъ кто, не найдетъ въ цѣлый день. Вишь вороха. Я чаю, голоденъ? сказалъ Горлицынъ.
   -- Нѣту.
   -- Какое нѣту! Тебѣ сдается сытно, со страху. Сиди. Я тебѣ принесу хлѣба. А напередъ свѣдаю, гдѣ Максимка.
   Алеша ушелъ. Иванъ забился въ уголъ и легъ въ полузабытьи, отчасти отъ усталости, а отчасти и отъ волненья при мысли, что онъ въ избѣ самого Пугачева, надъ его комнатами. Онъ не вѣрилъ самъ себѣ, что онъ подъ одной кровлей съ тѣмъ, отъ кого въ цѣлой провинціи стонъ стоитъ. При малѣйшемъ звукѣ или шорохѣ въ избѣ, онъ чувствовалъ, какъ стучала кровь въ вискахъ и упадало сердце.
   Чрезъ часъ Алеша вернулся, принесъ хлѣба и объявилъ, что Максимку свели въ приказную избу, гдѣ онъ признался, что пришелъ съ переодѣтымъ офицеромъ изъ города, но кто таковъ -- не вѣдаетъ.
   -- Кажись-де, сказалъ, поручикъ Наумовъ. Зачѣмъ шелъ онъ, тоже де не вѣдаю, сойдясь съ нимъ ужъ на пути. Ты не опасайся. Коль и учнутъ шукать, сюда, сказываю, не полѣзутъ. Ну прости. Я пойду справлять твою заботушку.
   Въ избѣ скоро все стихло, а затѣмъ и слобода тоже постепенно улеглась. Изрѣдка только слышался топотъ конный и оклики караульнаго объѣзда, да раза три около полуночи какой-то пьяный голосъ начиналъ пѣсню и дико кричалъ на всю улицу.
   -- Ур-рра! Мат-ррре-нна!!!
   Вскорѣ Иванъ заснулъ было, но увидѣлъ огромнаго казака, который вошелъ на чердакъ и указалъ на него Алешѣ пальцемъ... Алеша схватилъ его за горло и съ хохотомъ потащилъ вѣшать, пронзительно вскрикивая: Матррена.
   Онъ очнулся и вскочилъ на ноги. Изба и вся улица спали.
  

IX.

   Иванъ проснулся утромъ отъ гула на улицѣ. Около него лежалъ свѣжій хлѣбъ и кусокъ баранины, а въ скляницѣ квасъ.
   Въ избѣ ходили, говорили и снова стучали посудой... Иванъ сѣлъ на мѣшокъ и скоро съѣлъ все, что было. Онъ оглядѣлъ чердакъ, нашелъ щель, въ которую видна была вся улица, и сталъ глядѣть. Время тянулось невыразимо томительно и долго.
   Около полудня сталъ собираться народъ къ избѣ, и нѣсколько человѣкъ съ топорами навезли бревна, доски и начали быстро что то сколачивать и строить... Народъ глазѣлъ... Кто-то вышелъ на крыльцо избы и крикнулъ.
   -- Гей! сбирайся всѣ! расправу Государь чинить будетъ! вѣрный слуга Царевъ представилъ Батюшкѣ на расправу офицера Оренбургскаго. Да еще инымъ разнымъ измѣнникамъ судъ будетъ.
   Иванъ поблѣднѣлъ, отшатнулся и оперся на какой-то ворохъ.
   -- Что же такое! Господи! въ руки Іуды отдался. О извергъ! Предатель! умирать! да еще злой, позорной кончиной.
   Голова его закружилась, и онъ почти терялъ сознанье. Сердце больно сжималось, и слезы струились изъ закрытыхъ отъ ужаса глазъ.
   Свѣтлолицая, милая Параня и старуха мать ея, а за ними отецъ со всѣмъ Азгаромъ, братъ и сестра и лица друзей, даже лица дворовыхъ... всѣ въ розоватомъ туманѣ вереницей плыли надъ его поникнутой головой, взглядывали на него грустно, словно прощаясь, и уносились куда то, въ чуждую ему теперь даль, гдѣ свѣтло и тихо, гдѣ счастье и жизнь, и любовь... А онъ тутъ... Одинъ!..
   У избы собралась огромная куча пестраго народа: Калмыки и Башкиры, Татары и Киргизы, казаки и крестьяне. Большинство, плохо одѣтое, увертывалось отъ холоду во всякое тряпье, въ шкуры и войлока и переминалось на морозѣ съ синими отъ холода лицами. Плотники давно стучали и скоро поставили два столба съ перекладиной, а внизу настилку изъ досокъ на козлахъ. Наконецъ подъѣхалъ отрядъ конныхъ казаковъ и сталъ полукругомъ, лицемъ къ избѣ, очистивъ отъ народа все пространство отъ висѣлицы до избы. За ними стѣснилась все прибывавшая отовсюду пестрая и болтливая куча народа. Людской говоръ наполнялъ воздухъ -- непрерывно и однозвучно, какъ вода на мельничномъ колесѣ набѣгаетъ, гудитъ и падаетъ, и все набѣгаетъ! Иванъ пришелъ въ себя, оглянулъ въ щель улицу и снова задрожалъ всѣмъ тѣломъ при видѣ готовой висѣлицы.
   -- Бѣжать! бѣжать! чтожъ я здѣсь медлю. Хоть и поймаютъ. Все едино, но бараномъ на убивство не отдамся. О! теперь я не сробѣю!
   На улицѣ раздался крикъ, и заглушилъ говоръ толпы.
   -- Эй, разступитесь! вы!.. ишь затѣснили!
   Иванъ невольно глянулъ опять. Двое казаковъ вели къ избѣ скрученнаго по рукамъ офицера... Иванъ мгновенно узналъ въ немъ Густава Штейндорфа! Странное чувство ворвалось порывомъ въ душу Ивана. И жалость къ несчастному, и радость... бѣшеная радость, что онъ ошибся!.. Что Алеша не Іуда предатель!.. Теперь слезы счастья навернулись у него на глазахъ, теперь сердце билось тихо, ровно; почти сладко отдавался во всѣмъ тѣлѣ каждый ударъ... Не такъ, какъ за мигъ назадъ.
   За офицеромъ вели трехъ солдатъ. Въ числѣ ихъ былъ и старый Самцовъ. Иванъ ахнулъ. Этого человѣка онъ успѣлъ полюбить. Штейндорфа ввели въ кругъ вмѣстѣ съ Самцовымъ и поставили рядомъ. Въ то же мгновенье съ противуположной стороны другой казакъ привелъ женщину, высокую, не дурную собой, и поставилъ тутъ же. Она была одѣта опрятно, и по фигурѣ ея видно было, что она не изъ простонародья.
   Штейндофъ стоялъ неподвижно, изрѣдка едва, едва подымалъ голову къ небу и, казалось, молился!.. Исхудалое въ одинъ день лицо было синевато, блѣдно, глаза тусклы, губы судорожно сжаты, ноги сильно дрожали и подкашивались...
   Одну минуту онъ, очевидно невольно, опустился на землю, но толпа съ ревомъ захохотала, и ближайшій казакъ хлестнулъ его нагайкой по спинѣ.
   -- Но! ты! не валяться! аль ходилки-то оттаяли на морозѣ.
   Безрукій Самцовъ стоялъ предъ крыльцомъ избы такъ же, какъ бывало стоялъ около Ивана на бастіонѣ. Одна была только разница. Его всегда доброе лицо было злобно, почти свирѣпо. Онъ, усмѣхаясь, все оглядывалъ толпу и казаковъ, но лицо его, тоже блѣдное, противорѣчило этой неисчезавшей улыбкѣ.
   На крыльцо вынесли позолоченное кресло, обитое краснымъ сукномъ; затѣмъ вышли два казака въ свѣтло-сѣрыхъ кафтанахъ и въ голубыхъ лохматыхъ шапкахъ, атаманы -- Чумаковъ и Чика Зарубинъ. Первый держалъ насѣку съ золотымъ набалдашникомъ, второй серебряный топоръ. Оба стали по бокамъ кресла.
   -- Смирно! крикнулъ Чика.-- Государь изволитъ шествовать.
   Гулъ уже стихъ при появленіи обоихъ атамановъ... Вслѣдъ за ними вышелъ Пугачевъ и сѣлъ въ кресло. Иванъ узналъ въ немъ сразу того казака, котораго едва не захватилъ во время приступа.
   На немъ былъ темносиній бархатный кафтанъ, слегка потертый и плохо сшитый, казалось даже, перекроенный изъ чего-то другого; рукава и воротъ были оторочены мѣхомъ, а грудь расшита позументомъ; темные плисовые шаровары были заткнуты въ татарскіе сапоги изъ краснаго сафьяна, а въ донской лохматой шапкѣ, надѣтой на бекрень, середка была зашита золотой парчей, очевидно, кускомъ какой-нибудь ризы.
   -- Здорово, дѣтушки! крикнулъ самозванецъ весело.
   -- Здравствуй, родимый, здорову тебѣ быть, кормилецъ родной! посыпалось въ перебивку изъ толпы.
   -- Многовѣчно здравствуй, государь императоръ нашъ! отчетливо и заученымъ тономъ крикнули конные казаки.
   "Да это-жъ русый, что я видѣлъ изъ умета. Знать Шамай совралъ тогда, подумалъ Иванъ.-- Стало я и впрямь въ битвѣ-то самого упустилъ!!"
   Когда Пугачевъ сѣлъ въ кресло, Чумаковъ вытянулъ руку съ булавой, Чика положилъ топоръ на плечо, и оба стали за кресломъ. За ними помѣстилось болѣе десятка атамановъ съ шашками наголо. У всѣхъ были нашивки на кафтанахъ. Тутъ были казаки: Ѳедулевъ, Овчинниковъ, Твороговъ, рыжій Лысовъ, выздоровѣвшій Марусенокъ, Шелудяковъ. Позади всѣхъ стоялъ казакъ Перфильевъ съ злымъ, почти свирѣпымъ лицомъ и казацкій сотникъ Падуровъ съ депутатской медалью, исправлявшій должность секретаря. Затѣмъ названный полковникъ артиллеріи Бѣлобородовъ, капралъ, бѣжавшій изъ города, и другіе наперсники, сотники и эсаулы.
   Когда все стихло, Чумаковъ крикнулъ:
   -- Подводи!..
   Два казака взяли подъ руки Штейндорфа.
   -- Олухи! по чину подводи! крикнулъ Пугачевъ.-- Сначала друговъ моихъ, православныхъ крестьянъ, опосля -- солдатиковъ моихъ армій, а тамъ всяку сволочь, баръ и господчиковъ и офицерщину оренбургскую.-- Пугачевъ покосился на Чику и легкая усмѣшка скользнула по лицу его.
   Казаки пропустили двухъ мужиковъ. Первый средняго роста, плотный, плечистый, съ окладистою бородой русой, косолапо надвинулся, глупо ухмыляясь, и бултыхнулся, какъ бы прося помилованія.
   -- Приложись къ рукѣ великаго государя! крикнулъ Чика.
   -- Съ нашимъ желаніемъ! отозвался Савка, вошелъ на ступеньку крыльца, отбилъ трель по плечамъ и по лбу, т.-е. быстро перекрестился три раза и, подобравъ бороду ладонью, оттопыривъ пухлыя губы, чмокнулъ Пугачева въ руку, лежавшую на колѣнѣ.
   -- Откуда ты? спросилъ Пугачевъ.
   -- Изъ-подъ Казани. А съ села-то я, съ Таковскаго.
   -- Чьи вы? мои?
   -- Нѣтути! господскіе.
   -- Какъ звать тебя.
   -- Савкой, ваше благородье, царь ты мой родимый. Савельемъ! какъ можно слаще и ласковѣе старался выговорить Савка.
   -- Ко мнѣ въ службу пришелъ?
   -- Къ тебѣ, родимый... къ тебѣ... Дѣваться некуда -- ну и пришелъ! и ужъ чего я, за два-то года... началъ было Савка описывать.
   -- Милости прошу, голубчикъ! Я васъ, православныхъ моихъ, жалую отъ всего сердца, и когда пріѣдетъ ко мнѣ мой сынъ, мы съ нимъ всѣ ваши вольности повершимъ на бумагѣ, за печатями и нерушимо на вѣки вѣковъ. Я вамъ хочу пожаловать и отпускную, и крестъ старовѣрный, и всякое продовольствіе... Ну, а ты кто таковъ? обернулся Пугачевъ ко второму.
   -- Таковскій же, ваше великовство... Всероссійскій нашъ Государь! приблизился Яшка и, поцѣловавъ руку самозванца, отодвинулся и опустился на колѣни.
   -- Встань, голубчикъ...
   -- Не препятствуй, отецъ родной. Какъ я могу съ твоимъ великовствомъ на ногахъ рѣчь вести. Батюшка ты нашъ! милостивецъ! съ ужимками, нараспѣвъ говорилъ Яшка.
   Затѣмъ онъ подползъ на колѣняхъ къ креслу, потянулся и снова поцѣловалъ Пугачева въ сапоги. Тотъ самодовольно улыбнулся.
   -- Въ мою цареву службу желаешь?
   -- Въ твою, государь батюшка. Въ твою! такъ и ушелъ изъ села, побросамши все, какъ прослышалъ, что ты изъ Царьграда пожаловалъ.
   -- Ну ладно. Тебя вотъ причислятъ къ полковнику Чумакову и казакомъ поставятъ, хоть и мужикъ.
   Яшка повалился въ землю.
   -- Отецъ родной! Батюшка! святъ-святой милостивецъ... Не покинь. Будь отецъ родной.-- Заставь за себя Богу молить.
   -- Чего жъ тебѣ, голубчикъ? Аль не доволенъ?..
   -- Возьми къ себѣ, отецъ родной. Яшка снова повалился и стукнулъ головой по ступенькамъ.-- Оставь при себѣ, государь. Въ дворовыхъ своихъ.
   -- Ну добро. Оставайся. Кучеромъ будешь. Ну, а энтого, Савелья, въ полкъ Хлопушѣ зачислить! обратился Пугачевъ къ Чикѣ.-- Онъ дюжой!
   Савка поклонился въ поясъ, Яшка поцѣловалъ снова руку Пугачева и оба отошли.
   Къ крыльцу подвели двухъ солдатъ и инвалида Самцова.
   -- Вы изъ города?
   -- Изъ города.
   -- Что жъ энтотъ песъ Чухлянскій, долго еще супротивничать хочетъ своему государю. Цесаревичъ ужъ въ Казани, и я къ нему на повстрѣчанье сбираюсь. Онъ мнѣ десять тысячъ арміи ведетъ изъ столицы. Тогда я его, да и васъ всѣхъ ужъ не помилую. Всѣхъ въ Сибирь!
   -- Не наша воля, ваше величество,-- отвѣчалъ одинъ изъ солдатъ,-- намъ указано обороняться, а не то грозятъ изрѣшетить съ ружьевъ по военному наряду... Самъ ты, родной, посуди... Хошь-не хошь, а воюй супротивъ твоей чести царской..
   -- Вы охотники, иль отхвачены?..
   -- Мы вотъ двое самовольно къ тебѣ въ службу пришли, а эвтотъ вотъ невалидъ безрукій поймался съ гонцемъ, съ офицеромъ.
   -- Ну, цѣлуйте руку. Чумаковъ, бери себѣ обоихъ. Да пукли-то эти дурацкія остричь имъ, да по православному одѣть. Вишь, я тебѣ изъ лучшихъ все даю, а ты все плачешься, да клянчишь.
   -- Спасибо, ваше величество! Чумаковъ поклонился.-- Изъ усердія ропщу!
   Оба солдата поцѣловали руку и отошли. Самцовъ остался одинъ передъ крыльцомъ и упорно глядѣлъ въ глаза Пугачева.
   -- Ну а ты что? не охотникъ? поймался! чего желаешь, проси. Хочешь въ мою службу?
   -- Въ твою? рѣзко и осклабясь, спросилъ Самцовъ.-- Нѣтъ, ужъ зачѣмъ же!
   -- Ну, такъ цѣлуй руку царя государя, да отходи,-- крикнулъ Чумаковъ, предвидя хуже.
   -- Гдѣ тось? снова рѣзко вымолвилъ Самцовъ, подымая горящіе тлаза на всѣхъ атамановъ, окружавшихъ кресло, и упорно злобно оглядывая ихъ лица.
   -- Что тебѣ? спросилъ Пугачевъ мягко.
   -- Гдѣ тось, говорю.
   -- Что?
   -- А царь то?...
   -- Вотъ... я... дурень.
   -- Та-акъ! царь -- отъ -- да ты?! похоже! ха-ха-ха! злобно и грубо расхохотался Самцовъ.-- Царь-государь Петръ Ѳедорычъ волей Божьей померъ тому уже одиннадцать годовъ, собачій ты сынъ! громко и внятно выговорилъ онъ.-- Тебѣ жъ, каторжнику, цѣлованье руки чинить...
   -- Ахъ ты негодный! крикнулъ Пугачевъ.
   -- Самъ ты песъ негодный и вся твоя эта сбродня -- псы! крикнулъ Самцовъ, указывая на казаковъ.
   -- Я тебя указалъ бы четвертовать тотчасъ, какъ мятежнаго, да жаль стараго казнить. Цѣлуй сейчасъ и отходи,-- мягче выговорилъ Пугачевъ и протянулъ руку.
   -- Не хоть ли ты моей отвѣдать! эта хоть въ кандалахъ небывалая! и инвалидъ протянулъ свою единственную руку къ лицу Пугачева.
   Иванъ, припавъ къ своей щели, уже давно былъ въ восторгѣ отъ поведенія Самцова и теперь прошепталъ:
   -- Молодчина! молодчина! и страстно захотѣлось ему крикнуть это слово на всю слободу... да смертью запахло себѣ самому.
   -- Отрубить ему послѣднюю, чтобъ не тыкалъ ею! а тамъ и башку! крикнулъ Пугачевъ, вспыхнувъ и косо оглядывая толпу.
   Два казака схватили Самцова и повели къ помосту; чрезъ минуту онъ поднялся на доскахъ, а за нимъ -- палачъ. Поднявшійся гулъ и говоръ толпы отъ дерзости инвалида теперь сразу замеръ и на улицѣ стало мертво тихо.
   -- Клади руку на столбъ,-- послышался голосъ палача и онъ поднялъ топоръ.
   -- Нешто! и такъ подержу. Не то горе. Горе -- на кого сиротинка Левка останется,-- глухо сказалъ Самцовъ, какъ бы себѣ самому.
   -- Смирись, старый! стыдно тебѣ упорствовать! прощу и пожалую въ сотники за твое молодечество! крикнулъ Пугачевъ.
   -- Ну, ну, не торгуйся. Не купишь. Я тебѣ не по деньгамъ. На! руби что-ль! обернулся Самцовъ, вытягивая руку къ палачу.
   Блеснулъ въ воздухѣ топоръ. Рука отвалилась по плечо и обрубокъ упалъ на доски. Струя крови брызнула кругомъ. Самцовъ только качнулся отъ удара; лицо его позеленѣло и потъ выступилъ на лбу. Онъ обернулся къ избѣ и хотѣлъ что-то крикнуть Пугачеву, но вмигъ осипшій голосъ измѣнилъ ему.
   Пугачевъ махнулъ рукой и досадливо отвернулся отъ помоста.
   -- Кончай!! крикнулъ Чумаковъ.
   -- Руби! руби! измѣнника! вдругъ, какъ уколотая, заревѣла, молчавшая дотолѣ толпа.
   Самцовъ опустился на колѣни и вытянулъ голову. Кровь, ручьемъ лившая изъ него, обливала все кругомъ. Палачъ ударилъ съ плеча, обмахнулся, и топоръ вошелъ въ спину.
   Самцовъ глухо простоналъ.
   Со вторымъ ударомъ голова, какъ сбритая, слетѣла на доски и скатилась на землю. Туловище осѣло и медленно повалилось на бокъ.
   -- Ишь, попрыгунья! захохоталъ кто-то въ толпѣ.
   -- О-охъ. Грѣхъ-то... О-охъ! раздалось рядомъ.
   -- Стой. Тпп-ррру! куда катишься!!.

-----

   Къ Пугачеву между тѣмъ уже подвели женщину. Какъ равнодушно и безучастно дожидалась она очереди, такъ же равнодушно глядѣла и на самозванца, ожидая своей участи.
   -- А, знаю... сказалъ Пугачевъ.-- Ты своего мужа, что я тебѣ далъ, зарѣзала. Онъ былъ мнѣ добрый слуга и отважный казакъ. За что ты его умертвила?
   Женщина молчала.
   -- Что-жъ, развяжи языкъ-то.
   -- Прикажи меня умертвить,-- вымолвила женщина тихо.
   -- Что просишься сама на такое.
   -- Жизнь въ тягость. Будь милостивъ. Мужа и дѣтей поубивали, а изъ меня невѣсть какую -- подѣлали. Я бы сама руки наложила на себя, да грѣхъ великъ, а чрезъ твое убивство я угодна стану Господу. Съ дѣтками родимыми на томъ свѣтѣ свижусь... Женщина говорила ровно, спокойно, и только при послѣднихъ словахъ слезы показались въ ея глазахъ.
   -- Какъ бишь тебя звать-то.
   -- Софья Нечаева. Капитана Нечаева вдова.
   Пугачевъ задумался на минуту.
   -- Гдѣ-то моя Софья? невольно вспомнилъ онъ вдругъ свою жену, слегка насупился и опустилъ глаза въ землю.
   Наступило краткое молчанье.
   -- Отпустить что-ль? вымолвилъ онъ наконецъ тихо, оборотясь къ своимъ.
   -- Не годно супротивъ остального бабья! шепнулъ Чика нагибаясь.-- Ихъ тутъ, офицершей, до двухъ десятковъ. Всѣ хотятъ домой. А то рѣзать учнутъ новыхъ-то мужей своихъ.
   -- Ну ты ее тайкомъ отпусти въ ночь,-- шепнулъ Пугачевъ и прибавилъ громко.-- За убивство моего казака вѣрнаго полагается тебѣ отрубленье правой руки и головы, но при народѣ бабье рубить непригоже... Ступай во дворъ ко мнѣ, тамъ тебя пришибутъ послѣ.
   -- Спасибо. Мнѣ токмо этого и желалось! тихо сказала женщина, поклонилась и пошла бодрѣе. Ужъ двѣ недѣли добивалась она смерти. Вслѣдъ за ней робко подошелъ Калмыкъ Дуртя съ женой, жалуясь на губернатора за разоренье кибитки по его указу. Самозванецъ усмѣхнулся, бросилъ имъ нѣсколько мѣдныхъ денегъ и велѣлъ отойти.
   -- А! мое почтенье, высокоблагородный господинъ офицеръ! весело воскликнулъ Пугачевъ подведенному Штейндорфу. Всѣ казаки оживились и усмѣхались.-- Спасибо за депеши. Мы ихъ чтеньемъ всѣ разобрали. Что-жь вашъ генералъ Каръ... Каркать что-ль на меня ѣдетъ.
   Окружающіе разсмѣялись.
   -- Ты Штандыртинъ по прозванью?.. Нѣмецъ?
   Штейндорфъ шевельнулъ посѣдѣлыми губами, но не выговорилъ ни слова. Языкъ не повиновался ему.
   -- Съ родни ты... энтому, губернатору?
   -- Н-нѣтъ! почти прошипѣлъ Штейндорфъ.
   -- Ишь вѣдь прозвища... обернулся Пугачевъ къ своимъ. Комендантъ Валоштыринъ, другой баронъ Выловъ... Ну энтотъ былъ, да сплылъ!.. а тамъ другой баронъ Корфъ, а тутъ Каръ, а въ Озерной кажись былъ еще капитанъ Куръ... Губернаторъ Раздрыпинъ, этотъ Штандыртинъ. Натощакъ и не назовешь, ей-ей!-- Пугачевъ сталъ хохотать, и поглаживая бородку, казалось, съ наслажденьемъ смотрѣлъ на несчастную, помертвѣлую фигуру офицера. Всѣ атаманы ему вторили, а за ними громкій хохотъ пошелъ по толпѣ, раскатисто оглашая улицу. Не веселье, а радость сказалась въ немъ.
   -- Потому вы и не покорствуете законному вашему императору, что вы басурмане! вдругъ вскрикнулъ Пугачевъ, заглушая общій смѣхъ. Все стихло сразу отъ грознаго голоса и взгляда.-- Татарва некрещеная лучше васъ усердствуетъ мнѣ. Да, вы хуже, много хуже этихъ вотъ голоножекъ курносыхъ,-- показалъ онъ на калмыковъ.-- Эти мнѣ все же вѣрные слуги. Васъ же всѣхъ я съ цесаревичемъ осужу на вѣшанье и четвертованье, аль сошлю въ каторгу. Сами измѣнники, Каиновы дѣти, и народъ мой морочите -- гнѣвно продолжалъ Пугачевъ.-- И православные многіе, небылицъ наслушавшись вашихъ, мнѣ не покорствуютъ. Іуды! не боитесь вы нешто на томъ свѣтѣ Богу отвѣтъ дать, за ваше мороченье безсовѣстное и все ваше прочее тунеядство. Басурмане! нехристи! аль нѣтъ у васъ своего-то Бога, никакого. А коль и нѣту, такъ нашъ Господь россійскій васъ судить будетъ за меня, за то, что вы мою имперію у меня отшибать взмыслили. Козни на меня выстроили, гоненья одиннадцать годовъ ладили, какъ бы извести, да умертвить подъ спудомъ... Да вишь Господь небесный меня милостью своей укрылъ, защитилъ и упасъ отъ злодѣянья. И вотъ онъ, я, Петръ III Всероссійскій! Невредимъ явленъ всѣмъ моимъ вѣрнымъ подданнымъ! Иду на царство вступать! Сокрушу во прахъ и разсѣю всѣхъ похитителей моего престола и гонителей моего крестьянскаго народа!
   Полная тишина была на улицѣ, всѣ слушали благоговѣйно и разиня ротъ. Каждое слово Пугачева отчетливо звучало.
   Наконецъ двѣ бабы поближе начали плакать и причитать, а какой-то Калмыкъ жалостно зачмокалъ. Нѣсколько мужиковъ заохали какъ отъ боли, и одинъ перекрестился.
   -- Мнѣ вѣдомо давно, что разглашаете вы въ народѣ обо мнѣ,-- продолжалъ Пугачевъ громко и звучно,-- якобы я, вишь, казакъ Пугачевъ. Эхъ вы! Хитрости моей государевой не раскусили! Слышали звонъ, да не вѣдаете откуда онъ! Былъ во истину при мнѣ служилой казакъ Емельянъ Пугачевъ, съ Дону, съ Зимовейской станицы; вѣрный мнѣ былъ слуга. Всѣ его знали тутъ: не величекъ, съ русой бородой... И я его въ началахъ изъ опасенія своей особы пущалъ впередъ. Всѣ то видѣли и помнятъ. И многіе здѣсь, изъ казаковъ же, почитали его за меня по сю пору, а какъ вышла пора моя объявиться самому, когда набралось ко мнѣ людство большее, то и наградилъ я его. Да незнаемые злодѣи, можетъ вы же, поганые, измѣной умертвили его. Пропалъ онъ пропадомъ... И нынѣ, жалѣючи его несказанно, я указалъ поминать за упокой раба Божьего и моего царскаго, Емельяна... А вы по короткоумію, аль по ехидству своему, разглашаете, якобы я -- Емельянъ Пугачевъ. Дурни!! Емеля былъ въ острогѣ по неправедному суду и имѣлъ, точно, укрытый волосами на лбу, знакъ шельмованья, какъ-то свѣдали и повѣстили на всю Россію ваши же начальники... Ну, вотъ гляди... гдѣ у меня твои шельмовскіе знаки? гдѣ я клейменый, да каториный?!
   И Пугачевъ снялъ шапку...
   -- Много ль на мнѣ клеймовъ? Считай! чухна...
   Снова наступило глубокое молчанье. Штейндорфъ едва держался на ногахъ и, казалось, ничего не слыхалъ и не понялъ изъ всей рѣчи сидѣвшаго предъ нимъ самозванца.
   Иванъ у себя подъ крышей не проронилъ ни слова и повѣрилъ... Повѣрилъ, что говорящій не Пугачевъ, а иной какой человѣкъ, знакомый же ему русый -- Пугачевъ и казакъ.
   -- А есть у меня родимый знакъ на груди,-- продолжалъ Пугачевъ,-- но то не клейма, а царскій знакъ, какой всякій царь имѣть долженъ съ рожденья... И они вотъ, атаманы мои, всѣ тотъ знакъ видали не однажды. Ну, сказывай ты, Штандыртинъ. Увѣровалъ ты теперь, что я есмь государь твой законный, а не самозванный воръ съ Дону, аль съ каторги?
   Среди общаго молчанья и вниманья Штейндорфъ шевельнулся, поднялъ туманные глаза на самозванца и тяжело вздохнулъ. Всѣ ждали, и Иванъ ждалъ,-- рокового слова.
   -- Ну, аль ты россійской рѣчи не смышлишь. Увѣровалъ ли ты, что я Петръ Ѳедорычъ и истинный государь?
   -- Увѣ-ро-валъ!-- едва слышно слетѣло съ побѣлѣвшихъ губъ несчастнаго.
   -- Охъ! Что жь это?-- отозвался у себя Иванъ.
   -- Слышите, православные!-- съ замѣтнымъ довольствомъ крикнулъ Пугачевъ.
   -- Слышимъ! Да и какъ не увѣровать! Вѣстимо!
   -- Вотъ эдакъ-то всегда и бываетъ, когда кто самъ повидаетъ меня. Правду-то, матушку, полой кафтана не укроешь.
   -- Сказывай, желаешь ли нынѣ мнѣ послужить вѣрой и правдой, какъ женѣ служилъ?
   -- Да!
   -- Не перебѣжишь при случаѣ паки къ твоему тескѣ Раздырину?.. Къ губернатору?
   -- Нѣтъ.
   -- То-то... Ты желаешь?!-- ухмыльнулся Пугачевъ.-- Да я то басурманина не желаю!.. У меня все православные. Жена моя поблажку вамъ даетъ, а мнѣ васъ не треба... Гей... Вздернуть мнѣ господина офицера на бичевку.
   Штейндорфъ закачался, какъ отъ удара, и упалъ... Три казака подняли его.
   -- Никакъ подохъ!-- сказалъ кто-то.
   -- Небось! Одурманило! Тащи!
   -- На бичевкѣ очнется!-- усмѣхнулся Чика.
   Офицера понесли и вскинули на подмостки.
   Иванъ невольно зажмурилъ глаза, отшатнулся отъ своей щели и началъ шептать молитву. Онъ почти забылъ, гдѣ находился теперь, и едва вѣрилъ казни и смерти человѣка, съ которымъ ужиналъ наканунѣ. Онъ громко охалъ и метался, забывъ собственную опасность.
   Громкій взрывъ хохота заставилъ Ивана снова глянуть на улицу. Штейндорфъ уже висѣлъ и качался надъ помостомъ. Сырая веревка стала раскручиваться, и тѣло въ судорогахъ завертѣлось въ воздухѣ при дружномъ хохотѣ толпы.
   -- Эхъ! Коли бы самого губернатора залучить!-- раздался голосъ въ толпѣ.
   -- Суду и расправѣ государевой -- конецъ!-- крикнулъ Чумаковъ.
   Все шелохнулось, двинулось и загудѣло...
   Въ ту же минуту, какъ по данному знаку, казаки, стоявшіе за Пугачевымъ, сошли съ крыльца и стали кругомъ на колѣняхъ. Народъ стихнулъ. Многіе разинули рты. Конные казаки тоже удивленно смотрѣли.
   -- Что вы, дѣтушки!-- глухо вымолвилъ Пугачевъ, очевидно самъ пораженный.
   -- Все то же, государь... Бьемъ тебѣ челомъ,-- заговорилъ Лысовъ.-- Все то же, отецъ родной. Объ Харловой... брось ты е7, поганую бабу.
   -- Почто?..-- тихо и будто смущаясь, отозвался Пугачевъ, слегка измѣнившись въ лицѣ.
   -- Обошла она тебя, государь. Насъ всѣхъ отъ твоей милости отшибаетъ, злоязычничаетъ на всѣхъ!..-- прибавили Чика и Перфильевъ.
   -- Врете вы!.. Врете! Сказано -- врете,-- съ отчаяньемъ въ голосѣ воскликнулъ Пугачевъ.-- Она щенка не тронетъ хворостинкой. Почто ей на васъ злоязычничать. Полно... вставай... сказывалъ я ужъ не разъ! Полно жидовствовать. На бѣдную бабу поклепъ взводить... наговаривать на безвинную...
   -- Твоя воля!-- рѣзко и почти грубо выговорилъ Лысовъ.-- А по ту пору, что ты намъ оной шельмы бабы не выдашь на расправу -- мы не встанемъ.
   -- Цыцъ! ты! собака рыжая!-- вдругъ крикнулъ Пугачевъ на всю улицу.-- Цыцъ!.. А то живо на ту же перекладину...-- Пугачевъ остановился, слегка поблѣднѣлъ и прибавилъ тихо и холодно:
   -- Полно, атаманы-молодцы. Не достойно казакамъ изъ-за бабы раздоры заводить... полно, вставай. Да поѣдемъ въ объѣздъ.
   Казаки было двинулись, но Лысовъ хотѣлъ снова говорить.
   -- Государь я вашъ? Аль нѣтъ!-- грозно крикнулъ Пугачевъ, подымаясь съ кресла.-- Вставай!..
   Всѣ поднялись. Лысовъ усмѣхнулся и шепнулъ, нагибаясь къ Пугачеву.
   -- Добро! Чортовъ кумъ. Дай срокъ.
   -- Эй, Лыска, опаснѣй будь!-- шепнулъ и Пугачевъ нетерпѣливо.-- Я тебѣ сказываю въ десятый: Не русачекъ я тотъ. Меня по Яику съ пулей въ башкѣ мудренѣе пустить! Да и не тебѣ...
   Пугачевъ вошелъ въ избу въ сопровожденіи Чумакова и нѣкоторыхъ изъ казаковъ.
   Иванъ все смотрѣлъ на трупы и, крестясь, тихо шепталъ:
   -- Господи помилуй! Господи помилуй!
   Онъ не особенно любилъ этихъ двухъ людей, но эти двѣ смерти, внезапныя, ужасныя, поразили его въ самое сердце.
   Казаки стали расходиться. Куча народа тоже двинулась и рѣдѣда, гулъ стихалъ вдали.
   Скоро облитая кровью платформа съ туловищемъ Самцова и висящей фигурой Штейндорфа -- осталась одна среди пустой улицы.
  

X.

   Чрезъ часъ Пугачевъ съ нѣсколькими казаками вышелъ снова, и всѣ садились на подведенныхъ коней. Лысовъ провожалъ и угрюмо отговаривался ѣхать. Подъ всѣми сѣдлами чепраки были изъ парчи.
   У Пугачева подъ сѣдломъ была церковная хоругвь, великолѣпно вышитая золотомъ, украденная изъ Егорьевской церкви. Иванъ узналъ ее.
   -- Богохульники!-- шепнулъ онъ.
   На крыльцо вышла красивая и статная женщина съ маленькимъ мальчикомъ, котораго она держала за руку. Это была -- Харлова.
   -- Ну прости, желанная,-- сказалъ ей Пугачевъ съ коня.-- Чрезъ часокъ вернемся, токмо два новые фельшанца оглядимъ. Бѣлобородовъ состроилъ... А ты, хозяюшка, припаси на возвратъ намъ, что слѣдъ на закуску. Ну прости!..
   Харлова молча кивнула головой.
   Всадники пустились съ мѣста рысью, народъ ото всюду бросился бѣжать за ними и Пугачевъ, постоянно опуская руку въ торбу, привязанную за сѣдломъ, разбрасывалъ направо к налѣво мѣдныя деньги.
   Всадники скрылись... Харлова немного постояла, опершись на руку, оглядывала улицу и, наконецъ, глубоко вздохнула.
   -- А мы гулять пойдемъ?-- вымолвилъ мальчуганъ.
   -- Нѣтъ, золотой. Какое гулянье. Намъ болѣе гулять однимъ не можно.
   -- Зачѣмъ не можно... Все гуляли!-- капризно отозвался ребенокъ.-- Пойдемъ пожалуйста.
   -- Не можно, золотой,-- тихо и грустно сказала Харлова,-- людей злыхъ тутъ много, которые на насъ замышляютъ... Мнѣ ужъ умирать пора бы, а тебѣ рано!-- какъ бы самой себѣ прибавила женщина.
   Голосъ ея звучалъ особенно уныло. Она вернулась въ избу... все стихло.
   "Коли бы я могъ ее бѣдную увести съ собой,-- подумалъ Иванъ. Зашла бы она сюда, я бы къ ней вышелъ. Повѣдала, бы мнѣ свое горе -- мы бы и сговорились. Эхъ-ма! Хорошее бы дѣло сотворилъ. А много мнѣ еще ждать до ночи! Гдѣ-то Алеша?"
   Въ ту же секунду въ избѣ раздался дикій крикъ, затѣмъ хлопнули двѣ двери, и кто-то съ воплемъ быстро влѣзалъ по лѣстницѣ прямо къ Ивану на чердакъ... Онъ поднялся и оторопѣлъ. Досчатая дверь сильнымъ ударомъ растворилась настежь.
   Харлова, блѣдная, дрожащая, съ братомъ на рукахъ, почти ввалилась въ дверь, почти Бросила мальчика за тюки и мѣшки, недалеко отъ Ивана; затворивъ дверь, она завалила ее нѣсколькими мѣшками и опустилась около на колѣняхъ. Слышно было, какъ она задыхалась и тихо стонала.
   -- Придутъ за мной. Молчи, золотой. Не откликайся! сказала она.
   Иванъ видѣлъ ее въ пяти шагахъ... Хотѣлъ выйти изъ засады, заговорить, но опустился въ свой уголъ и вздохнулъ тяжело.
   -- Ее не спасешь, а себя загубишь. Стыдъ и грѣхъ! да не могу!.. шепнулъ онъ.-- Спаси ее, Господи, помилуй и меня.
   Въ избѣ шумѣли, ходили, кричали и, наконецъ, застучали сапоги по лѣстницѣ. Харлова опрокинулась навзничь на одинъ изъ тюковъ и зарыдала.
   -- Господи милостивый!.. его сохрани!.. сиди смирно! смирно! будутъ звать -- молчи,-- едва слышно со стономъ вырвалось у нея.
   Дверь задрожала отъ удара. Два мѣшка отъѣхали отъ нее.
   -- Болѣ ей быть негдѣ!.. раздался голосъ Лысова.
   Раздвинувъ мѣшки дверью, онъ пролѣзъ на чердакъ и сталъ на порогѣ.
   -- Проворно, госпожа! ну слѣзай. Время не терпитъ. Любователь-то твой, того гляди, вернется.... а братишка гдѣ...
   -- Будь милосердъ... оставь его!.. меня умертви, коли желаешь... младенца не губи...
   -- Обоихъ! обоихъ! заодно пачкаться. Гдѣ онъ?..
   Мальчикъ вдругъ заплакалъ за ворохами въ своемъ углѣ.
   -- Вишь, самъ голосъ подаетъ! вылазь-ко, мальчугаша. Что тутъ за прятки! вылазь, голубчикъ. Пряника дамъ тебѣ! пискливо сказалъ Лысовъ, стараясь говорить ласково.
   Ребенокъ полѣзъ черезъ мѣшки.
   Иванъ лежалъ въ своемъ углу не въ полномъ сознаньи. Въ глазахъ его снова все потуманилось. Онъ воображалъ себя не въ калмыцкомъ платьѣ, не спрятаннымъ за тюками, а въ полной офицерской формѣ и середи чердака, на глазахъ Лысова... Онъ удивлялся, что его не подымаютъ, не берутъ, а губы повторяли безъ связи слова и какую-то молитву. А за пять шаговъ отъ него уже шла борьба...
   Женщина, безмолвно и задыхаясь, отчаянно боролась за ребенка.
   -- Ты возиться еще! постой же, родимая! просопѣлъ Лысовъ и, ухвативъ разбитую по плечамъ косу, намоталъ ее на руку, другой схватилъ ребенка за воротъ рубашенки и вытащилъ за собой обѣ жертвы.
   -- Гей! Овчинниковъ! тутъ! не ищи! на-ко, вотъ! лови!..
   Ребенокъ загремѣлъ по лѣстницѣ, пронзительно вскрикнулъ и началъ стонать.
   Черезъ пять минутъ на улицѣ заговорили тѣ же голоса, потомъ раздался залпъ выстрѣловъ, и эхо дробью пронеслось по слободѣ.
   Иванъ опомнился, вскочилъ и бросился глядѣть... Харлова лежада на снѣгу передъ крыльцомъ, въ двухъ шагахъ отъ нея лежалъ мальчикъ. Кровь лилась и красила снѣгъ... Около нихъ стояли полукругомъ нѣсколько казаковъ и смотрѣли, молча опустивъ ружья. Дымъ отъ выстрѣловъ еще стлался бѣлой пеленой и тихо двигался по вѣтру на кучку Башкиръ, пугливо глазѣвшихъ изъ-за колодца. Другая кучка въ нѣсколькихъ шагахъ окружала лежавшаго на землѣ Калмыка.
   Ребенокъ приподнялся и протянулъ руки къ сестрѣ!.. Женщина шевельнулась и чрезъ силу, очевидно страдая отъ ранъ, тихо поползла къ ребенку, обняла его и, ослабѣвъ, легла около.
   -- Не покончить ли? сказалъ Лысовъ, вынимая изъ-за пояса пистолетъ и наводя на женщину.
   -- Хошъ объ закладъ -- въ носъ попаду мальчугашкѣ!
   -- Ну что... зачѣмъ!.. бей на смерть. Что насмѣхаться,-- отозвался казакъ Твороговъ.-- Пали въ лобъ.
   Лысовъ прицѣлился въ ребенка... Харлова встрепенулась и привстала, закрывая его голову ладонями, но тутъ же кровь хлынула у нея изъ горла, и она опрокинулась мертвая... Лысовъ выпалилъ... Ребенокъ взмахнулъ рученками и стихъ.
   -- Ну вотъ и шабашъ его баловству! Убирай! крикнулъ Лысовъ Башкирамъ. Вы! Заложило что ль свиное-то ухо! Тащи ихъ въ ровъ... Что тамъ? Кто растянутся?
   И Лысовъ пошелъ къ лежавшему на землѣ Калмыку.
   -- А вы, бачка, пальнулъ. Онъ тутъ глазалъ на васъ, да на висюльку... А вы, бачка, какъ пальнулъ всѣ,-- его и подшибъ.
   Казаки расхохотались и обступили Калмыка.
   -- Эй, ты. Птица... Куда тебя зацѣпило...
   -- Задъ, бачка! завылъ Калмыкъ.-- Ай Божинька.
   -- Ты крещеный что ль?
   -- Крещенъ, бачка. Ай -- яй. Задъ. Сидѣть не можно... Ай!
   -- Какже въ задъ-то угораздило? спросилъ Овчинниковъ.
   -- Я утечь полагалъ, а ружье-то догнало...
   -- Ну вставай! пустое! сказалъ Твороговъ.
   -- Не можно, бачка, нога помре! ай Божинька!
   -- Чего брешешь! Вставай! хохоталъ Лысовъ.
   -- Бачка... Помилуй. Свинчатка въ заду, нога помре...
   -- Живо! ну! не то -- еще пальну! вставай! закричалъ Лысовъ.
   Калмыкъ привсталъ и поползъ на четверенькахъ, боязливо оглядываясь на казаковъ. Лысовъ навелъ на него свой разряженный пистолетъ и щелкнулъ языкомъ: Ч-чахъ!!
   -- Аяй! яй! Божинька! взвылъ Калмыкъ и, быстро свернувшись клубкомъ на землѣ, зажмурился и заткнулъ пальцами уши.
   Казаки еще громче расхохотались и вернулись въ избу. Башкиры между тѣмъ уже подняли трупы Харловой и ребенка и скоро исчезли съ ними въ переулокъ, унося въ общее кладбище, въ ровъ. Только большое кровавое пятно осталось на снѣгу предъ крыльцомъ, а дальше на помостѣ все еще лежалъ безголовый трупъ, надъ нимъ все мотался повѣшенный.
   А Иванъ? Онъ сидѣлъ, понурившись, блѣдный и усталый, на мѣшкахъ, которыми убитая заваливала дверь четверть часа назадъ, и измученный всѣмъ видѣннымъ и перечувствованнымъ -- забылъ, что кто-нибудь можетъ снова влѣзть на чердакъ и найти его на порогѣ.
   -- Ну, убьютъ! все едино! бормоталъ онъ, тяжело переводя дыханье.

-----

   Въ сумерки Пугачевъ подъѣхалъ къ избѣ. Твороговъ и Овчинниковъ встрѣтили его на крыльцѣ.
   -- Что за кровь? вымолвилъ подъѣзжая Чумаковъ.
   -- И то кровь!.. Овчинниковъ, чего это? спросилъ Пугачевъ, слѣзая съ коня.
   Казакъ молчалъ. На крыльцо вышелъ Лысовъ и небрежно выговорилъ:
   -- Чего? Намочили-то? Это мы вотъ, дружище, твою хозяюшку съ братишкой похерили. Твой-то судъ дологъ, такъ сами разсудили.
   Пугачевъ оторопѣлъ, но вдругъ стремительно бросился на Лысова и размашисто ударилъ его кулакомъ въ голову. Лысовъ колесомъ скатился съ крыльца, вскочилъ и яростно бросился на Пугачева съ поднятыми кулаками.
   -- Ахъ ты! вскрикнулъ Пугачевъ и вытащилъ кинжалъ изъ-за пояса.
   Чика ухватилъ его за руку и остановилъ ударъ.
   -- Стой! на улицѣ-то! Емельянъ Иванычъ. Стой! ты! Лыска! прочь, шельма! увидитъ народъ, живо ухлопаетъ за батюшку государя.
   Казаки обхватили Лысова и повели насильно во дворъ.
   -- Ты мнѣ не царь, а Емелька! я тебя!.. оралъ Лысовъ.
   Пугачевъ опустился на ступени крыльца, снялъ шапку и молча проводилъ рукой по головѣ.
   -- Ну не кручинься, братъ,-- заговорилъ Чумаковъ.-- Мы тебѣ другую, королевну писаную, промыслимъ.
   -- Ахъ звѣри! подлинные звѣри! зашепталъ Пугачевъ.-- Имъ все едино. Что офицера задавить, что бѣдную бабу съ ребенкомъ. И вѣдь зря... Ей-ей. Какъ предъ Богомъ, безвинно загубили. Она въ наши всѣ дѣла не путалась. Смирялась, да молчала. Ахъ звѣри!
   Онъ махнулъ рукой и задумался на минуту, потомъ, быстро поднявшись, крикнулъ вернувшимся съ двора казакамъ.
   -- Убрать мнѣ все! Снести долой вѣшалку! Вишь веселое смотрѣнье какое. Да еще на ночь! Ну васъ совсѣмъ. Вѣшай гдѣ на слободѣ, а мнѣ тутъ не представляй мертвечину! Ну, вы, поворачивайся. Пищу мнѣ отбиваетъ отъ чрева, ваша каждодневная мертвечина. Дави офицерщину, да баръ, кто подъ руку... Пугачевъ не договорилъ и крикнулъ.-- А за это убивство я въ долгу у васъ не останусь. Я вотъ изъ кожи лѣзу, служу. А вы что? одна забава была у меня, и ту вы... Ладно! Каины!
   Онъ вошелъ въ избу и хлопнулъ дверью.
   -- Дай, выспится -- обойдется! усмѣхнулся Овчинниковъ.
   -- Ничего. А бабу хорошо, что похерили! сказалъ Чика. Тутъ не до любованій.
   -- Да она же и хитрая была! прибавилъ Шелудяковъ.
   -- Враки! Не знаю чего вамъ она претила? вымолвилъ Чумаковъ, уходя съ лошадью.
   Казаки стали расходиться, не исполнивъ приказанья Пугачева.
   Когда всѣ скрылись, Пугачевъ снова вышелъ на крыльцо, сѣлъ и молча, пристально смотрѣлъ на кровяное пятно и на висѣлицу. Кучка Татаръ проходила мимо него.
   -- Эй, ребята, стащите мнѣ энтого офицера съ солдатомъ и унесите, да кровь-то вотъ снѣгомъ затри.
   Три Татарина съ трудомъ отцѣпили Штейндорфа изъ петли и понесли. Двое собрали туловище, руку и голову инвалида и тоже двинулись.
   -- Въ ровъ, осударь... переспросилъ одинъ татаринъ.
   -- Да,-- разсѣянно отозвался Пугачевъ.
   Въ эту минуту на слободѣ появился верховой казакъ и подскакалъ прямо къ избѣ. Живо соскочивъ съ коня, онъ подбѣжалъ къ Пугачеву. На лицѣ его была сѣтка.
   -- Хлопуша! Здорово? Что, голубчикъ?
   -- Здорово, государь... Вѣсти худыя! запыхавшись заговорилъ Хлопуша.-- Собирай полки.. Генералъ московскій ужъ въ полсотнѣ верстъ отъ Сурманаевой. Да изъ Симбирска идутъ два войска, къ нему же... Да еще разныхъ ждутъ! Я съ дюжину разослалъ своихъ -- вѣстей набрать.
   -- Про генерала-то я знаю. Ты чтожъ, одинъ. Твои гдѣ? Наскочилъ что-ль. Разбитъ?
   -- Какъ можно. Мои идутъ съ Твердышева завода. Я на предки махнулъ. Пушекъ девять тащатъ. Новыя, самъ отлилъ. Да еще есть единороги. Да крестьянъ приписныхъ заводскихъ, тысячи съ двѣ сманилъ, да еще и Башкиръ набралъ. Заводскій народецъ, удалый. На угодника Божьяго натравить можно. То жъ и провіанту всякаго добылъ. Чрезъ два дня будетъ все тутъ. Да вотъ московцы-то близко...
   -- Мы здѣсь сегодня освѣдомились про Кара. А ты какъ свѣдалъ?
   -- А купецъ-то столичный, что здѣсь былъ, да за мной на заводы увязался...
   -- А? Обваловъ?
   -- Онъ самый. Ну, онъ мнѣ, поистинѣ, въ помочь былъ. Вострая бестія, токмо одинъ порокъ -- мягкосердъ. Ну вотъ онъ и вызвался, слеталъ подъ Бугульму и вѣстей мнѣ кучу отписалъ съ Татариномъ -- объ Московцахъ. А самъ махнулъ въ Казань -- нюхать. Онъ видѣлъ и генерала Фреманова, и Карова. Отписываетъ, что регулярныхъ: 1,369 человѣкъ, 25 канонировъ, а ящиковъ зарядныхъ всего три, да одиннадцать ящиковъ съ ядрами, а орудіевъ -- пять!!..Изъ Симбирска ждутъ гусаровъ и орудій, тоже много. Коли бы скорехонько сполошиться намъ, государь, мы бы ихъ въ одиночку распотрошили всѣхъ. Вся сила въ поспѣхѣ!
   -- Мы тутъ гонца офицера словили. Но его бумагамъ видать, что у одного Кара болѣе двухъ тысячъ.
   -- Нѣту? гдѣ? всего тысячи нѣтъ. Вѣрно!
   Пугачевъ задумался.
   -- Что жь ты государь... Мѣшкать не слѣдъ.
   -- Хлопушка! гульбѣ нашей, чую я, шабашъ!
   -- Что ты, родной.
   -- Московцы, братъ, не казаки съ Яика, не перебѣгутъ. И не Татарва, что дохнетъ съ одного дыма пушечнаго... Да и Каръ оный не губернаторъ этотъ Оренбургскій. Я отъ моихъ таю, а тебѣ по истинѣ молвлю. Шабашъ гульбѣ! уходятъ насъ живо. Московцы не Оренбуржцы!
   -- Полно, государь... Гляди все на то же выйдетъ! Я чаю и Московцы холодны, да голодны, да подневольны. Пустимъ мы имъ чрезъ языка нашихъ манифестовъ съ сотню, и гляди, право... На то же выйдетъ! Токмо сказываю тебѣ... Со спѣхомъ сберись, и мы ихъ въ розницу возьмемъ и расшибемъ.
   -- Плохо еще наши-то обучены по нѣмецкому...
   -- Зачѣмъ! чорта ли въ нѣмецкомъ обученьи. Кучей ты не помышляй ходить, расшибутъ. По нашему, по казацкому обычаю... Въ разсыпную!.. Оно и страшливѣй съ виду, и куда добрѣй... Десять полковъ на тыщи смахиваютъ.
   -- А когда обѣщались твои соглядатаи вернуть.
   -- Токаю разнюхаютъ, кто гдѣ и куда претъ -- и сюда! что есть духу въ коняхъ. Коней, Туркменокъ, такихъ роздалъ, полтораста верстъ вынесутъ, не кормя и не вздохнувъ.
   -- Укажи повѣстить атаманамъ сходъ!
   Хлопуша пошелъ.
   -- Гей! гляди! показалъ Пугачевъ на кровавое пятно. Чья? Харловой съ братишкой! повершили, какъ грозились! вишь, она имъ бѣльмомъ была.
   -- При тебѣ?
   -- Нѣту. Я бы еще повозжался съ ними... Я ѣздилъ въ Петербургъ... Тьфу! въ Каргале ѣздилъ, а какъ обернулъ, ужъ тутъ настряпано было.
   -- Такъ, чаятельно, съ-пьяну! Кто велъ?
   -- Нѣту не съ-пьяна. Давно грозились, да меця упрашивали. Лыска велъ. Всѣмъ пакостямъ мнѣ -- онъ выдумщикъ.
   -- Добро, братъ, мы его, погоди, нашпилимъ. Дай срокъ. А тебѣ я добуду изъ завода одну тамошнюю купчиху Фаину. Еще румянѣй Харловой. Красавица баба! всего годковъ съ двадцать, а вѣсу, слышь, безъ малаго восемь пудъ.
   -- Чорта мнѣ въ ней! махнулъ рукой Пугачевъ. Другой Харловой, братъ, не сыщешь. Вотъ какъ я тебѣ скажу.
   Хлопуша пошелъ и обернулся опять.
   -- Садовника одного съ завода вздернулъ дорогой на сосну. Къ тебѣ на поклонъ за нами увязался самъ. Да онъ намъ сказался, былъ-де въ Питерѣ и видалъ тамъ Петра Ѳедорыча! ну, во второй-то разъ допускать его до царя -- я почелъ -- не приличествуетъ!

-----

   Около полуночи Иванъ и Горлицынъ выходили изъ Берды. Иванъ едва двигался. Вдали за овиномъ стояла кибитка, и ждалъ ихъ старый Киргизъ, нѣмой и подслѣповатый.
   -- Ну, вотъ, Иванъ Родивонычъ, садись и съ Богомъ. Опять не заѣзжай къ намъ, лучше сто верстъ крюку дай. Я чаю наглядѣлся нынѣ вдосталь. Тутъ завсегда кровью эдакъ поливаютъ наши полковники. Добрый тебѣ путь. Генерала изъ-подъ Москвы, слышь, на утро въ Сурманаеву ждутъ.
   -- Чего же ты, Алеша, тутъ живешь -- коли тебѣ не по душѣ здѣсь. Поѣдемъ. Я тебѣ клятву даю, что и батюшка, и братецъ тебя простятъ за твою услугу.
   Алеша махнулъ рукой.
   -- Эхъ, Иванъ Родивонычъ. Вѣрю я, что и Родивонъ Зосимычъ и Данило Родивонычъ меня простятъ. Не въ этомъ сила...
   -- Такъ какая же помѣха?
   Алеша усмѣхнулся, но не весело было лицо его.
   -- Я здѣсь, Иванъ Родивонычъ, сотникъ въ полку Чумакова. Объ Рождествѣ мнѣ посулено онымъ Каиномъ Пугачевымъ въ полковники повышенье и деньги великія. Коли Оренбургъ возьмемъ -- что взялъ, все твое. Здѣсь я соколъ! А въ Азгарѣ у твоего родителя, что я за птица? ворона безхвостая! со всѣхъ господъ сапожки собирать да масломъ смазывать, всяко утро. Да за братца твоего конями уходъ держать... Да ждать, что, не ровенъ часъ, онъ мнѣ все рыло въ кровь исколотитъ, искрошитъ, чѣмъ попало. Была бы жена, дѣти... а то я одинъ, какъ перстъ. Мнѣ вездѣ дорога. Бѣгуномъ быть плохо -- а все лучше, чѣмъ холопомъ.
   -- Я тебя не пойму,-- наивно вымолвилъ Иванъ.-- Тамъ братецъ побьетъ, а здѣсь и вовсе убьютъ, а то въ Сибирь попадешь.
   -- Послѣ курятинки, Иванъ Родивонычъ, сухая краюха горло деретъ. Ну прости. Съ дороги не сшибиться, торная да и наѣзжана. А встрѣчнымъ, такъ и сказывай: царевъ-де гонецъ! покуда не доскачешь до туда, гдѣ за это бьютъ. Прости!
   Иванъ снова поблагодарилъ своего спасителя и шевельнулъ возжами. Пара Киргизокъ помчалась съ мѣста въ карьеръ. Алеша постоялъ, поглядѣлъ въ слѣдъ князя и неторопливыми шагами пошелъ назадъ въ слободу въ сопровожденіи нѣмого старика.
   Иванъ все погонялъ... и летѣлъ стрѣлой, но не могъ ускакать отъ страшныхъ образовъ, отъ дѣтскаго крика, отъ стоновъ жертвъ и хохота палачей!.. И во тьмѣ ночи, всѣ эти страшные образы, живые и мертвые, будто гнались за нимъ по бѣлой степи и заглядывали въ его кибитку... И Пугачевъ, и Лысовъ, и разстрѣленные женщина съ мальчуганомъ, и блѣдносиній Штейндорфъ на веревкѣ, и безголовое туловище Самцова...
   -- Царь-отъ де ты? Похоже! Ха-ха-ха! чудились Ивану злобно смѣлыя слова.
   -- Вылазь что-ль. Пряника дамъ! пищалъ Лысовъ, выманивая ребенка на смерть!..
  

XI.

   Чрезъ сутки предъ княземъ Иваномъ замелькали вдали середи ночной тьмы огоньки большого села. Скоро попались ему конные солдаты, остановили его и спросили. Онъ отвѣчалъ, что проѣзжій Калмыкъ, и скорѣе ударилъ по лошадямъ. Вдругъ черезъ полверсты увидѣлъ онъ два орудія, ящикъ пороховой и часовыхъ...
   -- Да и впрямь никакъ... Наши!.. Каръ! ужь не Сурманаево-ли это?
   До тѣхъ поръ Иванъ думалъ, что во вѣкъ не доѣдетъ до своихъ и пропадетъ на дорогѣ отъ мятелей или отъ бунтовщиковъ и не увидится съ своей Параней.
   При въѣздѣ въ село попались ему на встрѣчу сани въ одну лошадь; онъ пріостановился, чтобы спросить, уже раскрылъ было ротъ для вопроса, но ахнулъ, увидавъ высокую шапку съ наушниками.
   -- Охъ! попъ никакъ! воскликнулъ онъ отчаянно.
   -- Небойсь -- не попъ. Дьяконъ я! былъ отвѣтъ.
   -- Слава Богу! подумалъ Иванъ.-- Скажи на милость, отецъ дьяконъ... Тутъ генералъ Каръ съ войсками. Каръ!
   -- Генералъ одинъ московскій гь солдатами прибылъ въ полдень еще и сталъ постоемъ у батюшки. Можетъ онъ же... Твой... А то есть еще важная генеральша на своихъ изъ Казани. Да генерала съ ими нѣтъ. Одна генеральша съ дочкой, Соколова-Уздальская.
   -- Гдѣ!!? крикнулъ Иванъ на всю улицу, привставая въ кибиткѣ.
   -- А ты, калмычекъ, на меня такъ не кричи; хоть ты и на парѣ, а я на одной сивкѣ, а все же...
   -- Гдѣ? Гдѣ стоятъ? Сказывай! Помру вотъ съ ожиданья! весело закричалъ Иванъ.
   -- Ишь его! вымолвилъ дьяконъ и ротъ разинулъ.-- Стоятъ у Игната.
   -- Вотъ какъ проѣдешь колодецъ, стоитъ это тебѣ...
   Но Иванъ не слушалъ, хлестнулъ по лошадямъ и помчался къ знакомой избѣ Игната, гдѣ былъ его мундиръ, гдѣ онъ и такъ сбирался остановиться.
   -- Ишь гонитъ! ишь гонитъ! повторялъ дьяконъ, оглядываясь.-- Не свои кони-то, ну и накаливаетъ до красна. Но-но, сивка... обратился онъ къ своей лошадкѣ. Мы по маленьку... свое мясо-то уваживаешь...
   Иванъ, чуть не передавивъ нѣсколько кучекъ солдатъ, подскакалъ къ избѣ Игната... Свѣтъ лился изъ оконъ. Среди освѣщенной горницы увидѣлъ онъ знакомую фигуру, которая горячо объясняла что-то. Иванъ выскочилъ изъ кибитки и, бросивъ лошадей, подбѣжалъ къ окнамъ.
   -- Параня!! крикнулъ онъ, стукнувъ въ окно, потомъ бросился въ калитку, черезъ силу отворивъ ее, въ попыхахъ вбѣжалъ въ сѣни. Двѣ руки схватили его въ темнотѣ.
   -- Иванушка!? Золотой мой!
   Иванъ ахнулъ отъ этого голоса и, не помня себя, обнялъ крѣпко говорящую и приникъ губами къ ея лицу. Слезы побѣжали изъ его глазъ.
   -- Параня! Параня! едва слышно шепталъ онъ.
   -- Ай не плачь... Утри глаза живѣе! шепнула Параня.-- Ты не дѣвка плакать.
   Появился свѣтъ... Вышла Марѳа Петровна, а за ней люди. Вся изба, казалось, зашевелилась.
   -- Съ неба что-ль, родимый, свалился?.. говорила она чрезъ спину дочери.-- Вотъ не чаяли, не гадали. Да пусти ты, дочка, дай взглянуть-то. Ай! батюшки свѣты! Калмыкъ! Калмыкъ! заорала вдругъ Марѳа Петровна.
   Всѣ шарахнулись. Параня тоже отодвинулась. Освѣтили Ивана ближе, узнали и повели въ горницы.
   -- То-то обмерла я... Гляжу, дѣвка моя здоровкается съ Калмыкомъ,-- говорила Марѳа Петровна.
   -- Зачѣмъ вырядился ты? какъ-то сухо проговорила Параня.
   Иванъ сталъ разсказывать, смѣясь и шутя, но дойдя до Берды невольно пересталъ усмѣхаться при страшныхъ воспоминаніяхъ. Всѣ слушали, разинувъ рты.
   -- Охъ, отцы мои! шептала мать.
   -- Антихристъ онъ! рѣшила горничная Улита.
   -- Вотъ въ каку ты насъ погибель тянула, дочка! Вертепъ! перебьютъ всѣхъ, а надъ тобой надругаются. Ты этого не смыслишь. Теперь вотъ, спасибо, Ванюша подъѣхалъ самъ къ намъ. Во-свояси до Казани вмѣстѣ и поѣдемъ. То-то хорошехонько поѣдемъ.
   Иванъ сталъ горячо усовѣщивать Параню за то, что она подбила мать на эту поѣздку.
   -- Я знаю, ты не изъ за меня собралась, а съ тоски. А я вотъ, скакавши на встрѣчу къ тебѣ, что-бъ васъ удержать, чуть не пропалъ.
   -- Родной мой! Спасибо тебѣ. И то было изъ за насъ загибъ! сказала Марѳа Петровна.
   Параня сидѣла и молчала, опустивъ глаза въ землю и сложивъ руки на колѣняхъ, потомъ она вздохнула и вымолвила.
   -- Такъ ты, Иванушка, лежкомъ на чердакѣ промежъ самозванцева скарба воевалъ-то?
   Иванъ вспыхнулъ, и глаза его, добрые и ясные, блеснули гнѣвно отъ обидныхъ словъ, но онъ смолчалъ.
   -- Что ты, дочка? Очумѣла? Что-жъ ему было дѣлать, сказать оттуда... На-те, душегубы. Вотъ де и я Иванъ. Придушите пожалуйте.
   Иванъ все молчалъ.
   -- Да-а! оттянула Параня.-- Оно такъ намъ кажетъ. А вотъ Данило Родивонычъ не далъ бы той Харловой на убіеніе... Выскочилъ бы на всѣхъ, какъ волкъ! За это я на отрѣзъ палецъ дамъ. А Иванушка смирнехонько пролежалъ въ мукѣ, да въ орѣхахъ.
   -- Я, Параня, черезъ все это ради тебя прошелъ,-- заговорилъ тихо Иванъ.-- И себя упасъ ради тебя. А не будь тебя на свѣтѣ, вотъ передъ образомъ клятву даю, что я дня не выживу и самъ на смерть полѣзу... Никакого злодѣя, никакой казни не убоюся.-- Голосъ Ивана задрожалъ отъ волненья.
   -- Ты въ обиду не входи, Иванушка...-- заговорила Параня мягче.-- Самъ же росписалъ, какъ въ мѣшкахъ съ орѣхами умостился.
   -- Никакихъ тамъ орѣховъ не было! обидчиво вымолвилъ Иванъ.
   -- Ну -- мука! язвительно усмѣхнулась снова Параня.
   -- Иди, голубчикъ, кушать. Плюнь ты на ея глупыя рѣчи!-- сказала Марѳа Петровна.
   Иванъ, совсѣмъ разобиженный, сѣлъ къ столу, гдѣ ему накрыли ужинать, и сталъ молча опрастывать сковороду съ солянкой. Сначала ему не ѣлось отъ обиды, стоявшей въ горлѣ, но черезъ минуту онъ уже уписыралъ за обѣ щеки и, отдуваясь, перешелъ къ пирогу, а тамъ и къ чаю съ бубликами.
   -- Охъ -- Парашокъ! Парашокъ!-- говорила между тѣмъ Марѳа Петровна.-- Чужой человѣкъ, на тебя глядючи, помыслитъ, что у тебя нутро изъ дуба -- дерева. Пріѣхалъ нареченный, не гадала, не чаяла. Тутъ бы радоваться! а она горюетъ, что цѣлъ молодецъ, безъ увѣчья прибылъ, что не умертвили его. Ну дѣвки нынѣ родиться почали!.. Слушаючи ихъ рѣчи, имъ бываетъ съ тобой, умъ за разумъ зайдетъ, и токмо развѣ руками разведешь въ пустѣ.
   Параня, не обращая вниманія на мать, сухо и холодно начала разспрашивать Ивана.
   -- Вотъ онъ, мой-то молодецъ! шепталъ дѣвушкѣ такой-то неотвязчивый голосъ,-- попалъ въ воюющій край и все таки въ скарбѣ на чердакѣ сумѣлъ пролежать.
   Паранѣ было обидно за своего нареченнаго, и снова готова была она перестать, въ десятый разъ, считать его нареченнымъ.
   Иванъ сталъ отвѣчать сначала неохотно, потомъ оживился и началъ говорить про Оренбургскія дѣла, осаду и приступъ къ городу.
   -- Такъ ты все-жъ воевалъ?! Съ того бы тебѣ и сказъ сказывать. О! дурной мой!? весело воскликнула Параня, придвигаясь къ жениху.-- А то вѣдь свалился, какъ снѣгъ на голову, прямо отъ злодѣевъ, и на опросы -- говоритъ: видѣлъ молъ его съ чердака, лежа промежъ кулей съ орѣхами.
   -- Дались вишь ей орѣхи! разсердилась вдругъ Марѳа Петровна.-- Да что ты въ самомъ-дѣлѣ... оголтѣлая!..
   -- Ну полно, мамонька. Дай ему сказывать про Оренбургъ.
   Иванъ сталъ разсказывать вылазку 12-го октября и приступъ 2-го ноября и съ непривычки къ послѣдовательному разсказу забѣгалъ, ворочался и путался въ подробностяхъ, но всѣ прослушали долгое повѣствованіе съ трусливымъ вниманьемъ.
   -- Сонъ-то, сонъ-то мой? въ руку!-- воскликнула Марѳа Петровна, прервавъ Ивана и обращаясь къ горничной.-- Помнишь, Улита.
   -- Какъ же, матушка барыня! это про крапиву-то?..
   -- Видѣла я тебя, Ванюша, всего-то въ крапивѣ пожженаго, и говоришь ты мнѣ... т.-е. оно будто не ты... а выходитъ, ухами то я слышу своими, что крапива то это..
   -- Мамонька... Дай ему сказывать,-- нетерпѣливо выговорила Параня.
   -- Ну, ну, я послѣ...
   Иванъ дошелъ до схватки съ самозванцемъ на валу... Параня съ блистающими глазами слушала его, и чудно красивое лицо ея будто освѣтилось душевной тревогой. Она слѣдила за губами, за жестами Ивана и воодушевилась такъ же, какъ еслибъ все разсказываемое происходило въ этотъ моментъ на ея глазахъ.
   -- ...Солдатикъ у него за спиной такъ и впился,-- разсказывалъ Иванъ.-- Я живо подбѣжалъ къ нему. Онъ руки протянулъ и говоритъ:-- ну, вяжи! Я вязать хотѣлъ. А онъ, злодѣй, вытащилъ у меня пистолетъ, выпалилъ по солдатику, да и тягу...
   -- И упустилъ! вскочила Параня.
   -- Не упустилъ... Онъ самъ тягу далъ... Я же не могъ...
   -- Не могъ! не могъ! Иванушка дурачокъ и есть,-- запальчиво воскликнула дѣвушка.
   -- Да онъ, любая, вѣдь убилъ бы меня. Онъ вѣдь вонъ какъ пистолетъ-то наставилъ! И Иванъ въ жару разговора схватилъ попавшійся ему подъ руку начатый чулокъ со спицами и съ клубкомъ и приставилъ дѣвушкѣ въ грудь.
   -- Петли спустишь!-- воскликнула Марѳа Петровна, отнимая чулокъ.-- Ну, тебя! нашелъ чѣмъ примѣры примѣривать.
   И оглядѣвъ всѣ пять спицъ, спрятала въ карманъ импровизированное оружіе.
   -- Да вѣдь твой же пистолетъ. Ты же воронъ считалъ, покуда онъ его вытаскивалъ у тебя.
   -- Въ единое мгновенье! Въ единое! Параня! какъ школьникъ, жалостливо оправдывался Иванъ.
   -- Еще бы ему тащить, да спрашивать: дозволь де мнѣ твоимъ ружьемъ въ тебя палить! почти злобно отвѣтила дѣвушка, махнула рукой и отвернулась.-- Начнетъ за здравіе,-- шепталъ ей тотъ же неотвязный голосъ,-- а сведетъ за упокой!..
   -- Ну, ты, Параня, завсегда все осмѣешь и унизишь, что я дѣлаю! окончательно разобидѣлся Иванъ.-- А вотъ Тавровъ, тотъ все мое поступленье по службѣ видѣлъ и вѣдаетъ. И онъ меня хвалилъ и пообѣщалъ даже, что медаль выхлопочетъ мнѣ или крестъ... На лентѣ...
   -- Какъ у Данилы Родивоныча. Энтотъ, новый, бѣлый,-- что недавно стали давать. На коемъ святой Егорій написанъ? опять оживилась Параня.
   -- Ну, ужъ тамъ, я не знаю какой... А тоже на лентѣ.
   -- И ты будешь его при себѣ носить!.. Ну, поди сюда. Сядь,-- ласково сказала дѣвушка... На новь -- ты все же молодецъ! А вотъ какъ нацѣпишь крестъ... Просто диво! Только вотъ что! Ну какъ тебѣ, вмѣсто креста, да похвальный листъ дадутъ, какъ тому купцу въ Казани, что изъ Кабана дѣвочку спасъ отъ утопленья... Что жъ тогда съ листомъ-то?
   -- Нѣтъ! какъ можно. Ужъ коль дадутъ, то медаль или крестъ! важно выговорилъ Иванъ.
   -- Ну ладно! улыбнулась Параня.-- Я отъ тебя, Иванушка, и этого не чаяла. Тебя, видишь, вся фамилія ваша, и отецъ, и братецъ твой,-- дочкой прозываютъ. Ну, не гнѣвайся.
   -- Гдѣ мнѣ на тебя гнѣваться! безпомощно влюбленно отозвался Иванъ.
   -- Да сыми ты, родной, халатище-то свое посконное. Что Калмыкомъ-то сидѣть,-- вымолвила Марѳа Петрова.-- Хоть тулупъ простой пошли себѣ купить. Все православная одежа... А это халатище -- бѣсу до заутрени пригоже...
   -- У меня здѣсь мундиръ оставленъ... Ахъ! Создатель мой! ахнулъ вдругъ Иванъ и схватился за голову. А генералъ?! Ахъ ты ротозѣй! Ахъ, я... Ахъ!..
   -- Что ты? Что ты? перепугалась Марѳа Петровна.
   -- Пакетъ-то мой къ генералу. Доложутъ ему, что я тутъ давно, а къ нему не явился.
   -- Какой пакетъ? спросила Параня.
   -- Ордеръ отъ губернатора къ генералу объ скорѣйшемъ разбитіи злодѣя,-- прихвастнулъ Иванъ, но совѣсть его вступилась тотчасъ... То-ись, я не читалъ, а такъ полагаю...
   -- Такъ ты гонецъ?!
   -- Гонецъ, любая... Токмо сказываю опять, что ради тебя съ матушкой вызвался самъ чрезъ Берду...
   Иванъ вытащилъ изъ-за пазухи большой кожаный бумажникъ и досталъ изъ него пакетъ съ розовой восковой печатью и шнурками... Параня подскочила къ жениху, схватила его обѣими руками за голову и расцѣловала на обѣ щеки... Это былъ первый поцѣлуй при всѣхъ, со времени дѣтства. Марѳа Петровна ахнула.
   -- Срамница! Да развѣ это...
   Но Параня уже ухватила и мать за голову, и также цѣловала, мѣшая шевелить губами.
   -- Чепецъ! чепецъ,-- воскликнула Марѳа Петровна, отбиваясь.-- Ну тебя совсѣмъ! Тутъ утюговъ ни за какія деньги не нашли, а ты послѣдній мнешь.
   Иванъ отправился въ сосѣднюю избу переодѣваться, а старикъ Игнатъ принесъ оставленный у него когда-то мундиръ.
   -- Спасибо, есть одежа офицерская!.. А то-бъ Калмыкомъ и иди къ генералу,-- смѣялся Иванъ, счастливый и веселый послѣ нечаянной ласки Парани и ея поцѣлуя.
   Дѣвушка между тѣмъ положила пакетъ на столъ и сѣла стеречь "довѣренныя ей важныя дѣла". Красивое лицо ея стало важно при мысли, что женихъ, гонецъ къ московскому главнокомандующему генералу, довѣрилъ ей свой пакетъ.
   -- Тише!.. Что ты!... Какъ можно такъ!-- вскрикнула она, когда Улита поставила вдругъ около пакета крынку съ простоквашей для Марѳы Петровны... ну вдругъ зальешь.-- Ты знаешь ли, что тутъ прописано? За это въ Сибирь могутъ сослать!..
   Улита и даже Марѳа Петровна, подвигавшаяся было къ крынкѣ, обѣ оторопѣли отъ такого открытія.
   -- Ну тебя! махнула рукой старуха на горничную.-- Лѣзешь зря! Изъ за простокваши, да угодимъ въ каторгу! Унеси. Я ужъ послѣ лучше.
   -- Батюшка, Иванъ Родивонычъ, объявлялъ между тѣмъ Игнатъ.-- Кони твои сгинули. Какъ же это ты побросалъ ихъ. Не вызвалъ меня. Вѣдь ихъ стибрили.
   -- А ну ихъ, Игнатъ. Не мои они, а злодѣевы. Туда имъ и дорога.
   -- Слышалъ... А все жъ кони. Да и чаю, не плохіе.
   Чрезъ четверть часа Иванъ въ парикѣ, въ мундирѣ и при шпагѣ шелъ съ пакетомъ Рейнсдорпа къ избѣ отца Андрея.
   -- Ну, конецъ тому вору!-- сказалъ Иванъ, провожавшему его Игнату, оглядывая на улицѣ кучи солдатъ, полковые обозы и ружья въ козлахъ.
   Старикъ молчалъ.
   -- Въ единый махъ всю сволоку его раскидаютъ! Самъ онъ при мнѣ (Иванъ налегъ на эти слова) говорилъ своему каторжнику, конецъ молъ гульбѣ нашей! А какъ я обо всѣхъ ухищреньяхъ ихъ слышалъ, то все генералу и повѣдаю.
   Снова не отвѣтилъ ничего старый Игнатъ, только вздохнулъ.
   -- Ну, а промежъ васъ, утихло... Помнишь, что тогда было въ храмѣ-то... Какъ батюшка разглашалъ публикацію.
   -- Да утихло, какъ вотъ войска пришли,-- вымолвилъ старикъ.-- А уйдете, я самъ ногъ не унесу. Мнѣ ужъ посулено отъ своихъ сусѣдовъ поджогъ и разоренье дому.
   -- За что?!
   -- А вотъ свѣдали, что ты былъ надысь съ Павломъ Навлычемъ, да нынѣ генеральша опять стоитъ. Все стало съ господами, да барами возжаюсь, стало деньги есть. Ну, стало меня и надо жечь, чтобъ тушить было что, по карманамъ!..
   -- Коли кто посмѣетъ тебя поджечь, я того бездѣльника въ острогъ Казанскій отправлю. Какъ покончимъ съ злодѣемъ, такъ переборку учинимъ всѣмъ, кто бунтовалъ и кто озорничалъ?-- рѣшительно и отчасти важно говорилъ Иванъ.
   -- А какъ да онъ перебирать учнетъ? Эхъ, князь, ваше сіятельство, какъ знать, чего не знаешь... Ваши же, во тутъ, солдатики. Гляди-ко, что побалтываютъ... Слышь и пушки-то ваша полыхать не станутъ. Вотъ что? На него, слышь, ни одна не можетъ палить!
   -- Гляди-ко какъ я въ него хлесталъ изъ своихъ, съ бастіона.
   -- А не убилъ! И въ рукахъ, вотъ сказывалъ генеральшѣ, имѣлъ его и не совладалъ. Я, Иванъ Родивонычъ, вотъ какъ тебѣ скажу. Я за истинную правду правдушку стою. Коли онъ не царь, а самозванный колобродникъ и воръ, то вы его и казните по дѣламъ воровскимъ... А коли же онъ воистинный царь, то его Богъ Господь на глазахъ содержитъ и соблюдаетъ анделами своими и на немъ наговоръ есть сохранительный отъ всякаго вреду. Запретъ, чтоль... такъ сказать надо -- молитвенный!
   -- Онъ бѣглый казакъ, старина, я вѣдь его видѣлъ. Пугачевъ ли съ Дону -- этого не скажу. А что виду царева у него никоего нѣтъ. Какъ ты эдакія рѣчи ведешь -- противузаконныя. Онъ злодѣй и воръ!
   -- Ты говоришь!-- кратко отозвался старикъ.
   -- Скажи вотъ этимъ служивымъ московскимъ, что ты мнѣ городишь, такъ погляди, какъ они тебя ухлопаютъ за одно сумнѣнье.
   -- Полно, ухлопаютъ ли?
  

XII.

   Иванъ подошелъ къ дому священника. Часовой съ ружьемъ, укутавшись въ тулупъ, дремалъ на ступенькахъ крыльца. Иванъ разбудилъ его.
   -- Повелѣно никого не впущать до утрова!-- сонно пробормоталъ часовой не двигаясь.
   -- Я гонцемъ къ генералу изъ Оренбурга!
   -- Повелѣно никого не впущать до утрова, такъ же повторилъ солдатъ.
   -- Да я же тебѣ говорю, что я въ порученьи важномъ... Поди разбуди кого...
   -- Повелѣно никого не... такъ же началъ было солдатъ, но Игнатъ взялъ его за воротъ и, встряхнувъ, крикнулъ:
   -- Замерзла, ворона. Ну! Живо. Иди будить дядьку енералова.
   Часовой живо поднялся и хотѣлъ войти въ домъ, но оттуда уже вышелъ человѣкъ и, узнавъ въ чемъ дѣло, пошелъ доложить.
   -- Пожалуй, ваше благородье! вернулся онъ снова уже съ фонаремъ и пропустилъ Ивана въ сѣни домика.
   Генералъ Каръ въ пестромъ фланелевомъ шлафрокѣ и въ ермолкѣ на гладко остриженной головѣ, замѣтно похудѣвшій уже въ Казани и съ сильно болѣзненнымъ выраженіемъ лица, сидѣлъ у стола, при одной восковой свѣчѣ, и медленно, вяло писалъ рапортъ въ военную коллегію.
   Князь Иванъ остановился у двери, обождалъ минуту, потомъ когда Каръ, молча, обернулся и глянулъ,-- Иванъ подалъ свой пакетъ. Пока Каръ читалъ, Иванъ смотрѣлъ на него и въ нѣкоторомъ недоумѣньи думалъ:-- Вонъ онъ какой? А я думалъ... Вотъ-те разъ! Даже совсѣмъ на генерала не похожъ.
   -- Въ этой бумагѣ одно пустомельство! сердито и съ досадой сказалъ Каръ.-- Здѣсь въ краю дуракъ на ослѣ ѣдетъ и дубиной погоняетъ!
   Иванъ объяснилъ, что главныя депеши везъ Штейндорфъ и былъ схваченъ и повѣшенъ. Затѣмъ, на разспросы Кара, онъ разсказалъ слово въ слово все то же, что и Уздальскимъ. Генералъ только качалъ головой, изрѣдка усмѣхаясь и презрительно пожимая плечами.
   Только однажды прервалъ онъ Ивана, замѣтивъ то же, что и Параня.
   -- Что жъ это вы, такъ сутки цѣлыя на чердакѣ середь мѣшковъ и сидѣли?
   -- Что жъ было дѣлать, ваше превосходительство! тихо и конфузясь бормоталъ Иванъ.
   -- Ну! Ну! Дальше. Что въ Оренбургѣ? Ну! нетерпѣливо сказалъ Каръ.
   Иванъ разсказалъ подробно объ вылазкахъ и приступахъ.
   -- Сволочь! вымолвилъ, наконецъ, Каръ.-- И офицеры, и солдаты -- сволочь! Два мѣсяца духу нѣтъ словить бродягу. Довели до того, что насъ тревожутъ съ болѣе важныхъ постовъ... Меня, стараго генерала, взяли изъ Польши, гдѣ я былъ нуженъ. А зачѣмъ? Чтобы шельму, вора ловить. Гуси вы! Гуси!
   Иванъ не ожидалъ этого отвѣта и сталъ было доказывать силу самозванца, его дерзость, ужасы и злодѣйства.
   -- Эхъ, молодецъ мой! Вы, я вижу, на пѣночкахъ, да на калачикахъ домашнихъ взросли, у маменьки подъ фартучкомъ... Вамъ этотъ воръ -- что старухѣ попадьѣ здѣшней -- за антихриста кажетъ!.. Такія ли злодѣйства совершались, да и понынѣ совершаются въ Кержинскихъ, да въ Муромскихъ лѣсахъ,-- пошлютъ команду полевую, изъ гренадеръ съ полсотни -- и все! А у вашего Рейнсдорпа всего то будетъ тысячи двѣ войска, да сто пушекъ... Что жъ вамъ... Суворова иль самого Румянцева что-ль прислать... Ха-ха-ха! Со всей арміей...
   -- Да вѣдь ихъ сила огромная-съ. Цѣлая армія.
   -- Десять иль пятнадцать тысячъ... Чего? Зайцевъ! Татарвы, которая отъ ружья, какъ чортъ отъ ладану, бѣгаетъ.
   Иванъ передалъ, что кромѣ перебѣжавшихъ солдатъ и казаковъ -- Хлопуша теперь ведетъ тысячи двѣ крестьянъ заводскихъ, которые всѣ изъ бѣглыхъ и каторжныхъ и отличаются не только храбростью, но яростью въ битвахъ... При нихъ девять орудій, да еще единороги.
   -- Гдѣ же они? Откуда ведетъ? Куда!
   -- Они въ сей мигъ должны быть на пути съ Твердышева завода. Недалече отсюда.
   Каръ всталъ, разспросилъ Ивана подробно и, убѣдившись въ истинѣ извѣстія, велѣлъ перебудить и позвать скорѣе къ себѣ генерала Фреймана и другихъ офицеровъ.
   -- Эхъ, господинъ подпоручикъ! На мѣсто описательствъ Бердянскихъ съ этого бы извѣстія вамъ и начать свой сказъ, сказалъ онъ ему.

-----

   Чрезъ два часа отрядъ въ 400 рядовыхъ съ двумя пушками, подъ начальствомъ секундъ-майора Шишкина, отдѣлился отъ корпуса и вступалъ въ сосѣднюю деревню Юзееву, чтобы перерѣзать путь въ Берду шайкѣ мятежниковъ, идущей съ завода.
   -- Всего бы лучше, господинъ майоръ,-- сказалъ Каръ, полушутя, полусерьезно,-- взяли бы въ Бердѣ вора, да привезли сюда безъ хлопотъ; а то не охота мнѣ весь корпусъ морить по снѣгамъ здѣшнимъ. Право такъ. Вернулись бы бригадиромъ.
   -- Нѣтъ, генералъ, ужъ подвиньтесь въ степь еще малость, также полушутя отвѣчалъ Шишкинъ.-- Тамъ мы покончимъ и поѣдемъ въ Питеръ. Одинъ -- генералъ аншефъ, а другой -- бригадиръ.
   По выступленіи отряда Шишкина долго еще гудѣла Сурманаева, и только къ утру немного стихъ шумъ на улицѣ. Ранехонько утромъ, когда Иванъ пришелъ къ Уздальскимъ изъ сосѣдней избы, гдѣ ночевалъ, вслѣдъ за нимъ явился молодой Сельцевъ, вновь прикомандированный къ генералу Кару и ѣхавшій не столько за Каромъ, сколько за Параней, которой онъ замѣнилъ оставшагося въ Казани Селима. Теперь Сельцевъ былъ на побѣгушкахъ у Парани и исполнялъ всѣ ея прихоти и затѣи.-- Вотъ, Иванушка, свойственничекъ нашъ... Будетъ и тебѣ родней... Вѣдь Андрюша-то на Дарьѣ женится. А вотъ тебѣ, Миша, нашъ Иванушка, нареченный дочкинъ,-- рекомендовала Марѳа Петровна еще незнакомыхъ молодыхъ людей.-- Ну, поцѣлуйтесь... Присядь, Миша, да сказывай, что новаго, покуда Парашокъ тебя не угналъ птичьяго молока доставать на селѣ. Какъ спочивалось въ ночку!.. я, чай, какъ и намъ, солдатушки не дали глазъ сомкнуть. Всю-то ночь: Бомъ -- Бо-ро-раръ! подъ окошками. Крики, да грохотня военная! Вотъ не чаяла я, не гадала, въ походы ходить, да отражаться, а пришлось...
   -- Что у генерала? вѣсти есть какія? перебила Параня.
   Сельцевъ въ разсѣянности не отвѣчалъ; онъ давно смотрѣлъ въ свѣженькое, бѣлое и шелковистое лицо Парани, въ ея ясныя очи, оттѣненныя длинными рѣсницами. Еще бѣлѣе, еще нѣжнѣе и краше казалась ея шейка и головка, окаймленныя темнымъ бѣличьимъ мѣхомъ куцавейки.
   -- Ужъ какая же вы раскрасавица! Ну, князь Иванъ Родивоновичъ, жена же у васъ будетъ!.. да вы поспѣшите. Въ Казани сказывали, Данило Родивонычъ женатъ!
   Иванъ разсмѣялся этому слуху.
   -- Пустое. Данилѣ у насъ невѣстъ нѣту.
   -- А на Кречетовой! замѣтила Марѳа Петровна.-- Она ослобонилась.
   -- Она въ монастырь пошла! сказалъ Сельцевъ.-- Вѣрно, я вѣдь послѣ васъ выѣхалъ-то...
   -- Что у генерала-то новаго? глухой! перебила Параня.
   -- Пріѣхалъ на зарѣ гонецъ отъ Чернышева! отвѣчалъ Сельцевъ.
   -- Того, Сибирскаго генерала?..
   -- Нѣту такого! Вы смѣшали. Есть Сибирское войско. Звать то ись такъ, но они здѣшніе-же Башкиры да Татары... Ждутъ ихъ съ княземъ Ураковымъ изъ Уфимской провинціи.
   -- Какой же то Чернышевъ?
   -- Симбирскій комендантъ. Городъ его Симбирскъ,-- объяснилъ Сельцевъ.-- Онъ по Самарской линіи идетъ прямо на Оренбургскую военную дистанцію. У него истинное войско! Полторы тысячи солдатъ и конныхъ казаковъ да съ пять сотенъ калмыцкихъ солдатъ... да орудій страсть сколько. Сказываютъ сорокъ.
   -- Гренадеры не прибыли еще? спросила Параня.
   -- Ишь ты! покачала Марѳа Петровна головой.-- Все знаетъ...
   -- Нѣтъ еще... Гренадеры эти съ поручикомъ Карташевымъ, а онъ, говорятъ, такая-то лежебока, что пожалуй и заблудится въ степи. Ждутъ однако нынче.
   -- И куда вамъ такое людство... Вѣдь вы всего-то сходитесь тысячъ съ пять! соображала Параня.
   -- Зря!.. отвѣчалъ Сельцевъ! генералъ сейчасъ смѣючись сказывалъ гонцу: бить-то, молъ, кого же вы сбираетесь съ Чернышевымъ, да съ гренадерами, да съ Башкирами? А тотъ говоритъ: злодѣевъ де бердинскихъ!.. Ну а мнѣ-то, говоритъ, кого жъ? Тожъ его! Нѣтъ, говоритъ, ужъ коли же меня потревожили изъ Полоніи, такъ я его самъ допрежде васъ достану, чтобы отодрать кнутомъ поздоровѣе отъ себя лично, въ свое удовольствіе за то, что я изъ-за него двѣ тысячи верстъ отсчиталъ боками.
   -- Что жъ вы эдакъ все въ разноту ходите? замѣтила Марѳа Петровна,-- вамъ вмѣстѣ куда бы лучше. Стѣной бы и вали.
   -- Такъ лучше. Съ разныхъ сторонъ обойти. Генералъ боится, что воръ не допуститъ себя до сраженія и учнетъ бѣгать, да метаться; такъ его симъ способомъ ловить способнѣе. Не на Шишкина теперь наскачетъ, такъ на Чернышева ввязнетъ, а то на князя Уракова, аль на Карташева.
   -- А коли же на насъ самихъ? спросила боязливо Марѳа Петровна.
   -- Ну тогда всему конецъ!.. въ четверть часа все и кончится.
   -- И пора бы... Вора въ острогъ, мнѣ крестъ, а Паранѣ платье подвѣнечное,-- выговорилъ Иванъ, все время молча глядѣвшій на Параню.
   -- А ты Иванушка дурачокъ! разсмѣялась Параня, грозясь.-- По тѣ поры,что не получишь свой крестъ отъ Таврова, и не помышляй меня брать за себя. Покуда не надѣнешь орденъ, я все буду помнить про самозванцевы кули съ орѣхами.
   Всѣ разсмѣялись.
   -- Коли не дадутъ креста, я у Данилы возьму какой. У него много. Тебя и проведу. А женимся, глядь я безъ ордена.
   -- Стой! стой! что такое? воскликнулъ Сельцевъ.
   Раздались дальніе пушечные выстрѣлы. Всѣ присмирѣли и прислушивались.
   -- Палятъ! палятъ! вскочила въ избу Улита.
   Молодые люди выбѣжали на улицу. Не прошло десяти минутъ, и во всей Сурманаевской на улицѣ и въ избахъ началось сильное движеніе.
   Князь Иванъ и Сельцевъ побѣжали къ избѣ Кара.
   -- Выступать! Шишкину въ подмогу! пронеслась вѣсть по селу.
   Скоро все войско готовилось къ выступленію, съ грохотомъ, съ криками, съ суетней...
   -- Парашокъ... Ай въ Казань намъ? Долго-ль до грѣха. Ну, коли злодѣй-то осилитъ ихъ! волновалась Марѳа Петровна.
   -- Чтой-то, маменька, пустяковина какая! ввечеру всему и конецъ будетъ,-- увѣряла Параня мать.-- Осилитъ? Чего ты, маменька -- не надумаешь? То воръ, а то московскій генералъ.
   -- Да вѣдь на грѣхъ, Парашокъ, мастера-то еще не народилось.
   Въ полдень выступило все войско и растянулось вереницей по снѣжной степи. Параня глядѣла съ крылечка, какъ мимо нея тянулись баталіоны пѣхоты, за ними конница, а тамъ канониры вокругъ пяти орудій, затѣмъ длинный, безконечный обозъ: возки, кибитки, сани, подводы, розвальни.
   -- Эхъ, маменька,-- повторяла дѣвушка, что я молодцомъ не родилась, парнемъ... Была бы я нынѣ капитанъ!.. ну хоть сержантомъ... ѣхала бы на конѣ у пушекъ оныхъ!.. съ пистолетовъ палила бы! мнѣ бы примѣняться съ Иванушкой. Онъ остаться проситься пошелъ. Срамъ!
   Марѳа Петровна махнула рукой.
   -- Да ты, Парашокъ, и безъ того у меня, прости Господи, капитанъ, а не дѣвка. Ты, дитятко, вотъ что -- стерегися. Ей-ей. Мнѣ иной разъ боязно, что ты спѣшишь на мысляхъ. Ужъ эдакого-то горя я не переживу.
   -- Вонъ онъ! вонъ! назадъ идетъ. Не веселъ.
   Иванъ шелъ съ Сельдевымъ отъ Кара, грустный и обиженный, и что-то горячо спорилъ.
   -- Не дозволилъ, я чаю,-- вымолвила старуха.
   -- Вѣстимо! отозвалась Параня задумчиво.-- Тутъ хотятъ сейчасъ начать воевать, а онъ просится съ нами обѣдать. Кабы всѣ-то обѣдали, кто жъ бы воевалъ.
   -- Ну что, Ванюша? не дозволилъ?-- спросила соболѣзнуя Марѳа Петровна подошедшаго Ивана.
   -- Не дозволилъ! да еще разругалъ. Я такихъ, говорю, генераловъ не видалъ. Словно звѣрь рычитъ...
   -- Ничуть! спорилъ Сельцевъ,-- въ моемъ разсужденіи, это просто прозывается по-заморски: дессеплинъ! Военное правило. И то не ругня, а какъ сей дессеплинъ велитъ, такъ генералъ съ княземъ и поговорилъ. Не посадилъ, велѣлъ стоять не подбочениваясь, и не велѣлъ про свои домашнія дѣла сказывать. А то князь тутъ и про васъ сталъ говорить, и про всякое такое...
   -- Я ему пояснить хотѣлъ, почему я прошусь... На что у насъ Рейнсдорпъ не ласковъ, а все не такой рычунъ... А при себѣ меня оставлять онъ и не можетъ. Я гонецъ...
   -- Приказалъ состоять при немъ, такъ ужъ ослушиваться вамъ нельзя,-- урезонивалъ Сельцевъ.
   -- Полно Иванушка дурачокъ. Такъ-то лучше... вступилась Параня въ споръ.-- Не лѣнися!
   -- Я не лѣнюсь. Я изъ-за тебя все... Обѣщай ты мнѣ... Да что съ тобой толковать! и Иванъ обратился къ Марѳѣ Петровнѣ.-- Обѣщайтесь вы сидѣть тутъ смирно, пока мы тамъ не покончимъ; чрезъ сутки я отъ него ужъ отбоярюсь, и коли все слава Богу -- поѣдемъ вмѣстѣ въ Казань.
   Старуха обѣщала. Они простились.
   Чрезъ часъ Иванъ и Сельцевъ, усѣвшись въ кибитку, выѣхали за возкомъ главнокомандующаго. Войско давно пропало за горизонтомъ, кой-гдѣ только чернѣлись отсталые или обозныя подводы, увязшія въ глубокомъ снѣгу. Скоро и возокъ Кара, и кибитка -- исчезли, а Параня все етце стояла на крыльцѣ, укутываясь въ свою шубку.
   -- А мы-то... мы-то дѣвки?.. шепнула она сама себѣ.-- Токмо бѣлье штопать, да бисеромъ храмовыя одѣянья вышивать, да по грибы ходить... съ рыжиками, да съ груздями воевать.
   -- Ну, а ты, госпожа, чего ждешь, на царя не собралась! произнесъ голосъ у нея за спиной.
   Параня оглянулась. Около нея стоялъ мужикъ.
   -- Не мое бабье дѣло воевать... грустно проговорила она....
   Въ эту минуту вышелъ со двора Игнатъ, за нимъ Айчувакъ и пять мужиковъ.
   -- У меня, братцы, всего дву-конь остался,-- говорилъ Игнатъ.-- Хочешь бери... вы меня въ раззоръ разорить замыслили.
   -- А не возжайся, старый чертъ, съ эфтими! крикнулъ и ткнулъ пальцемъ на Параню одинъ изъ мужиковъ.
   -- Это боярышня-то генеральская? громко спросилъ Айчувакъ.-- Тутъ-бы ее и... щелкнулъ онъ языкомъ.
   -- Уйди, Прасковья Лексѣевна, въ избу! подошелъ Игнатъ. Параня, задумавшись, не слыхала, не поняла ничего и безсознательно вернулась въ горницу.
   Чрезъ пять минутъ Айчувакъ, сидя въ розвальняхъ, съѣзжалъ со двора Игната на лошадяхъ, данныхъ князю Алешей.
   Мужики провожали Айчувака до конца деревни. Игнатъ глядѣлъ вслѣдъ и бормоталъ.
   -- Чужое-то добро! только выкормилъ зря. Тьфу!

-----

   Далеко отъ Сурдонаевой среди пустынной степи Айчувакъ вдругъ пріостановилъ лошадей и прислушался... Тихій вѣтерокъ донесъ до него звукъ бубенчиковъ... На горизонтѣ стала отдѣляться черная тонкая точка и приближалась къ нему на встрѣчу. Айчувакъ тронулъ возжей, двинулся, а самъ легъ въ растяжку... Двое саней близились и, наконецъ, съѣхались. Лошади Айчувака стали.
   -- У! дьяволы! мычнулъ онъ, но не шевельнулся.
   -- Гей! кто таковъ. Гей! да ну покажись, а то выпалю!
   Айчувакъ узналъ голосъ казака Ѳедулева и вскочилъ.
   -- Ты изъ царевыхъ, аль изъ московцевъ! крикнулъ тотъ.
   -- Айчувакъ же я... не призналъ, атаманъ.
   Оба вылѣзли изъ саней и сошлись.
   -- Ну, что везешь? спросилъ Ѳедулевъ, косясь на знакомыхъ ему лошадей въ саняхъ Айчувака.-- Свое отбылъ?..
   -- Отбылъ. Семь часовъ возжался ввечеру, съ двумя канонирами. Двѣ пушки, да одинъ большущій единорогъ -- заколдовалъ! онъ ужъ вышелъ...
   -- Въ Юзееву... знаю. Другіе-то что?
   -- Утромъ вчера повстрѣчалъ Творогова, повыше Сурманаевой верстахъ въ десяти. Онъ чрезъ языковъ намѣтилъ какое-то войско, что изъ Уфы идетъ да засѣло въ снѣгу по самый нюхъ, и гналъ на встрѣчу сбить ихъ съ пути. Жалѣлъ очень, что манифесты свои утерялъ въ степи. Я ему изъ моихъ десятокъ далъ, а самъ въ Сурманаеву дернулъ.
   -- Эхъ кабы Твороговъ ихъ на нашихъ поставилъ.
   -- Поставитъ. А ужь собьетъ-то съ пути вѣрно. Ну, а ты въ удачѣ?
   -- А я, братъ, Трифонъ Петровичъ, самую птицу первую накрылъ, да не посчастливилось совсѣмъ-то подшибить. Тутъ во, знаешь-ли, есть поселокъ. Кто Тюмень прозываетъ, кто Тютюнъ.
   -- Знаю... ну?
   -- Такъ вотъ, коли хошь, тебѣ работа будетъ.
   -- Давай!
   -- Тамъ съ вечера вишь кормились гренадеры и при нихъ офицеръ,-- Карташевъ звать. На подводахъ подъѣхали. Ружья-то въ заду, что дрова складены, въ особой кибиткѣ, а сами-то въ подводахъ въ дремѣ ѣдутъ. Я ихъ взялся вести въ Сурманаеву, да сбилъ на Каракызъ, а Якова, новаго кучерато государева, что со мной былъ, выслалъ упредить нашихъ. Въ Каракызѣ они меня нонѣ утромъ раскусили, чуть не убили, я и бѣжать. Они, я чаю, еще путаютъ въ бездорожницѣ, да колобродятъ. Гони живѣе туда, къ нимъ, назовись какъ... и возьмися опять вести въ Сурманаеву, да выведи на Заячій Яръ. Тамъ Марусенковы теперь, три сотни отборныя. Наставишь на Шигаева, быть тебѣ на завтра отъ государя съ могарычемъ. Я тебѣ порукой...
   -- Ладно! а ты?
   -- Я погоню по Бугульминской -- слыхать, оттуда ждутъ тоже князя какого-то съ гусарами. Стой! откуда эфти кони у тебя?
   -- Изъ Сурманаевой. У мужика Игната міромъ оттягали мнѣ нашинскіе согласники.
   -- Чудно! это надо разнюхать, какъ они туда затесались.
  

XIII.

   Въ четыре часа ночи авангардъ войска Кара вступалъ въ деревню Юзееву, гдѣ стоялъ уже отрядъ Шишкина послѣ удачной сшибки съ кучкой мятежниковъ.
   На улицѣ началась толкотня, путаница, переборка и возня... Гдѣ спать, куда приткнуться...
   -- Гдѣ? куда!? кто!? сюда! тамъ! чортъ, дьяволъ! слышалось всюду.
   У маленькой избушки давно стоялъ возокъ главнокомандующаго, обогнавшаго корпусъ. Въ горницѣ при мерцаньи огня сидѣло и мирно толковало начальство: Каръ, Фрейманъ, Шишкинъ и Варнстедъ. По стѣнкѣ другой горницы и въ сѣняхъ толпилась кучка офицеровъ, въ числѣ ихъ Сельцевъ и князь Иванъ.
   -- Если возможно, ваше превосходительство,-- бодро докладывалъ Шишкинъ, уже дравшійся и побѣдившій и потому въ духѣ, подобаетъ не медля ударить на нихъ, ибо съ каждымъ часомъ силы ихъ растутъ. Я поймалъ языка, который объ заводскомъ скопищѣ сказываетъ, что его еще ждутъ съ заводовъ, что оно еще не прошло! сказываетъ тоже, что вся сволочь была еще вчера въ разбродѣ, кто подъ Оренбургомъ, кто на малыхъ фортеціяхъ, кто въ Исетскомъ дистриктѣ, а теперь стали сбираться. Нынѣ въ полдень я вѣдь ихъ разсѣялъ восемь сотъ, а съ подоспѣвшимъ къ нимъ изъ сосѣдства мужичьемъ и татарвой ихъ было, полагаю, и вся тысяча. А устояли-ли они отъ моихъ четырехъ сотенъ? И всѣ они таковы, блудливы, да трусливы.-- На поставленный вопросъ, что дѣлать? Шишкинъ снова заговорилъ:
   -- По сказу бѣгуновъ сюда идетъ съ самимъ злодѣемъ изъ Берды 10 тысячъ, изъ коихъ три оружейные, какъ и мы. Коли мы, ваше превосходительство, будемъ ждать полдня, то скопище заводское навѣрнякъ подоспѣетъ съ многочисленными орудіями... И они, соединясь вмѣстѣ, будутъ въ числѣ превосходномъ намъ несравненно. Тогда злодѣевъ соберется до 17-ти тысячъ! Мы не сможемъ уже одолѣть ихъ инако, какъ по соединеніи съ полковникомъ Чернышевымъ и другими!
   -- Истинно! вымолвилъ Каръ.-- И мое мнѣніе таковое же. Или напасть сейчасъ, или дожидаться ужъ всѣхъ секурсовъ, напасть всѣми силами и истребить все скопище; съ корнемъ вырвать злодѣйство въ краю. Что вы скажете, генералъ?.. обратился Каръ къ Фрейману.
   -- Теперь, тотчасъ вести на бой по этому снѣгу -- войско, прошедшее столько верстъ не ѣвши -- невозможно... Они сами сказываютъ, что ихъ бабы перевяжутъ мочалой. Столь они намучены.
   -- Стало подкрѣпленья по вашему ждать! вмѣшался Варнстедъ; но кто завѣритъ, что они сами не нападутъ на насъ въ числѣ 17-ти тысячъ, когда мы все еще будемъ въ ожиданьи Чернышева да Уракова. Почемъ знать, гдѣ еще они?..
   -- Ну такъ по мнѣ золотая середина! сказалъ Каръ. Подождемъ разсвѣта. Отдохнутъ люди, и часу въ девятомъ ужъ довольно свѣтло, чтобы ударить... Если разобьемъ -- всему дѣлу вѣнецъ. Если они насъ разобьютъ,-- ухмыльнулся Каръ,-- ретируемся и ретраншируемся здѣсь и давай ждать подкрѣпленья и сорокъ сороковъ орудій Чернышева.
   -- А вы, генералъ,-- замѣтилъ Шишкинъ,-- увѣровали нынѣ, что и разбитыми быть можно намъ?
   -- Не отъ злодѣевъ пагуба быть можетъ,-- серьезно сказалъ Фрейманъ,-- а отъ снѣговъ сихъ по шею. Народъ столь замороженный, что не можетъ аванпостовъ разставить, ни разъѣзды нарядить, наипаче не можетъ въ битву выйти!
   -- Я сего края не вѣдалъ,-- покачалъ головой Каръ,-- а таковыхъ снѣговъ степныхъ не видывалъ. Да и не зналъ объ людствѣ ихъ! 17 тысячъ -- вздоръ. А все же до пяти хватитъ!
   -- Какъ укажете? спросилъ Фрейманъ вставая.
   -- Ударить! сказалъ Каръ рѣшительно.-- До разсвѣта надо стало успѣть и выспаться, и поѣсть... А кто не успѣетъ, иди голоднымъ...
   Каръ отпустилъ всѣхъ и, оставшись одинъ, подумалъ:
   -- Вотъ я бабью этому покажу завтра, что не въ численности, не въ снѣгахъ, не въ солдатахъ дѣло -- а въ генералѣ и въ стратегіи. А если... если 17 тысячъ, а насъ полторы -- усталыхъ. Если 30 орудій. А у насъ пять?! если... вздоръ!.. шайка мошенниковъ!.. Лишь бы не удрали къ утру безъ битвы. Поди тогда -- лови по Оренбургскимъ степямъ.

-----

   Разсвѣтало... Корпусъ Кара, выступившій изъ деревушки, прошелъ уже двѣ или три версты по глубокимъ снѣгамъ чуть не по поясъ.
   -- Вонъ они! вонъ!! пронеслось по всѣмъ рядамъ. Пугачевцы!!..
   На холмистой возвышенности, къ которой двигалось войско, показалась сѣрая линія... Это былъ мятежничій отрядъ, повидимому въ пять сотъ человѣкъ или менѣе, состоявшій изъ однихъ конныхъ казаковъ.
   Пугачевцы недвижимо стояли на холмѣ, точно ждали непріятеля.
   Московцы остановились и развернулись фронтомъ. Главнокомандующій и штабъ-офицеры были въ срединѣ корпуса.
   -- Точка въ точку, та же шайка, генералъ. Моя вчерашняя! вымолвилъ весело Шишкинъ, подъѣзжая.-- Ихъ тутъ самое большое пять, шесть сотенъ.
   -- Одни казаки, но дерзость-то какая! вѣдь насъ ждутъ. Атаки! молвилъ Варнстедъ.
   -- Можетъ статься?.. началъ было Фрейманъ.-- Тутъ есть какая ухватка хитрая... Они вѣдь бестіи, Яицкіе казаки.
   -- Какая тутъ ухватка... просто одни остались, а татарва разбѣжалась, видно,-- сказалъ Каръ.
   -- Прикажите атаковать! просился Шишкинъ.
   -- Пошлите прежде съ десятокъ человѣкъ съ манифестами. Можетъ покорятся... что даромъ бить!
   Обѣ стороны были менѣе, чѣмъ въ верстѣ разстоянія. Мятежники на холмистомъ возвышеньи. Войско внизу въ равнинѣ. Нѣсколько солдатъ, держа надъ головами печатные листы, выѣхали впередъ къ холму. Отъ мятежниковъ спустилось съ горки тоже нѣсколько казаковъ. Одинъ изъ нихъ держалъ тоже что-то надъ головой. Переговорщики съѣхались вмѣстѣ.
   -- Да они что-то даютъ нашимъ? вымолвилъ Каръ.-- Да они нашимъ читаютъ что-то?!
   -- И онъ манифесты шлетъ, братцы... ходило шепотомъ по рядамъ.-- Надо бы свѣдать, что въ нихъ проставлено. Да эвтотъ небось не дастъ учесть.
   -- Что въ нихъ? вѣстимо. Льгота вѣчная отъ некрутчины!
   Солдаты вернулись, но не всѣ. Пять человѣкъ передались. Остальные привезли отказъ мятежниковъ сдаться и нѣсколько листовъ. Каръ взялъ ихъ и передалъ ближайшему офицеру -- князю Ивану.
   -- Спрячьте... каковы бездѣльники! узнайте имена перебѣжавшихъ, чтобъ потомъ разстрѣлять измѣнниковъ. Горсть людишекъ, а едакая дерзость... сказалъ Каръ внѣ себя отъ досады.
   -- Ваше превосходительство! вымолвилъ Фрейманъ!-- злодѣевъ позиція эта ужъ больно выгодна... Прямо намъ ходить слѣду нѣтъ, надо обогнуть съ права.
   -- Тамъ сугробы еще глубже! позиція?! позиція сотни мошенниковъ!..
   -- Послать развѣдать.
   Развѣдчикъ поѣхалъ. Двѣ черныя группы среди степи, какъ дна пятна среди бѣлой простыни, стояли недвижимо другъ противъ друга.
   -- Фу! прости Господи! вымолвилъ вдругъ Каръ.-- Меня даже стыдъ взялъ! мнѣ во вѣкъ не приходилось стоять такъ передъ горстью людишекъ и глазѣть безъ выстрѣла... Ну война!.. словно двѣ стѣнки на кулачки выходятъ.
   Сравненье генерала вызвало всеобщій смѣхъ!..
   -- Построиться части господина Варнстеда колонной и прямо -- валить! хоть на кулачки! шутя приказалъ Каръ.-- Коли начнутъ палить изъ своихъ мѣшалокъ, то и мы ружейную откроемъ. Орудія оставьте. Не пригодятся. За ними вѣдь гоняться придется, да травить по степи. Тутъ ли самъ-то бездѣльникъ? говорили 17 тысячъ. Ха-ха-ха!
   Отрядъ Варнстеда построился колонной и двинулся къ холму по глубокому снѣгу. Вдругъ линія казаковъ словно разорвалось на середкѣ пополамъ и сразу одни шибко двинулись вправо, другіе влѣво... колонна очутилась въ атакѣ пустого холма.
   -- Ну такъ и есть! Въ горѣлки играй съ ними!-- вымолвилъ Каръ, видя маневръ, и послалъ Ивана догнать и остановить отрядъ.
   Въ эту секунду пустая окрестность вздрогнула... Вся степь загудѣла. Казалось, даже и зимнее небо сизое и свинцовое ахнуло изъ конца въ конецъ. На опустѣвшемъ центрѣ холма мигали огоньки и заклубился сѣроватый дымъ, и по войскамъ хлестнуло и зачастило, какъ проливнымъ дождемъ... Нѣсколько сотъ голосовъ ахнули въ разъ, въ отвѣтъ на этотъ трескъ и гулъ... и какъ улей пчелъ, закишилъ весь корпусъ. То былъ залпъ изъ тридцати орудій, скрытыхъ дотолѣ линіей конныхъ казаковъ. За орудіями, видимыми только по трескучимъ огонькамъ, стала показываться и шевелиться густая масса конницы и пѣхоты.
   Справа и слѣва на горизонтѣ возвышенности тоже будто выросли сѣрыя сплошныя массы. Все случившееся въ одинъ мигъ казалось чудомъ и колдовствомъ, и паническій страхъ молніей проникъ въ войска. Гдѣ шутили секунду назадъ, тамъ стонали и умирали теперь, а главнокомандующій уже отдалъ два приказа, противорѣчащихъ одинъ другому. А холмъ все двигался, степь все гудѣла, все свистали и шлепали ядра, хлестала картечь, и люди валились повсюду!.. пять тяжелыхъ орудій были назади въ снѣгу, безъ дѣйствія... За ними бросились и ихъ потащили. Лошади вязли въ сугробахъ, и чѣмъ болѣе спѣшили люди, тѣмъ болѣе падали и вязли лошади, пока ружейная пальба всего отряда московцевъ казалось пискотней подъ ревомъ орудій Пугачевцевъ.
   Наконецъ, пять пушекъ вытащили изъ снѣгу и среди суетни пистоновъ наставили на мятежниковъ.
   -- Пали!!
   -- Тахъ! т-тахъ! выпалили хрипло двѣ пушки.
   Двѣ смолчали.
   -- Пали! Вы чего? пали!
   Но двѣ пушки -- ни гуту! а единорогъ, задравшись вверхъ, невозмутимо молчалъ и точно обнюхивалъ суетившихся, людей. А между тѣмъ съ фланга московцевъ отдѣлилось нѣсколько десятковъ конницы и пустилось къ мятежникамъ, огибая холмъ.
   -- Кто указалъ! крикнулъ Каръ.-- Генералъ Фрейманъ, какъ тамъ смѣли...
   -- Сами посмѣли, генералъ. Это, не атака, а измѣна!
   -- Ваше превосходительство. Они насъ окружатъ. Глядите!
   -- Генералъ! ихъ тысячъ тридцать! глядите.
   -- Измѣна, ваше превосходительство. Три орудія забиты льдомъ и мусоромъ! подскакалъ Иванъ.
   И войско московское стало уже не корпусъ, а сумятица! Орудія на холмѣ замолчали вдругъ и темная масса стала растягиваться съ холма и скоро слилась въ одно съ двумя темными флангами.
   -- Генералъ! наше положеніе погибельно.
   -- Пропали! раздавитъ! говорилось повсюду въ рядахъ.
   Офицеры, потерявъ голову, метались какъ угорѣлые, солдаты были холодно озабочены, иные же веселы.
   -- Что? пальнули твои пушки? вотъ и не ходи на царя? крикнулъ голосъ изъ рядовъ, а вслѣдъ за нимъ, ближе къ Кару, громкій голосъ пропѣлъ среди оханья раненыхъ:
  
   Вотъ такъ Каровъ -- енаралъ --
   Свою рылу обмаралъ!
  
   Каръ слышалъ все и понялъ положеніе. Блѣдный и окончательно растерявшійся, онъ озирался дико, какъ достигнутый собаками волкъ. Въ этотъ моментъ явственно раздались выстрѣлы въ тылу версты за двѣ...
   -- Юзеева занята! онъ насъ окружилъ.
   -- Что-то съ Параней. Господи! подумалъ одинъ офицеръ.
   -- Можно съ ума сойти! вымолвилъ, наконецъ, Каръ.
   -- Отступать надо. Генералъ! подсказалъ Фрейманъ.
   -- Построить каре. Пушки сюда!
   Началось отступленіе по тому же глубокому снѣгу. Мятежники провожали. И словно подвижной, черный горизонтъ плылъ за пятившейся горстью людей. Казалось гигантская черная птица ползетъ по бѣлой равнинѣ, пошевеливая далеко раскинутыми крыльями.
   Каръ ждалъ -- вотъ обхватятъ эти крылья и раздавятъ войско его. Корпусъ, оставляя лентой свой слѣдъ въ степи, т. е. убитыхъ, раненыхъ, отсталыхъ и перебѣжчиковъ -- все отстрѣливался и все отступалъ. Мятежники, налѣзая, надвигали свои тридцать орудій и громили, хотя уже менѣе мѣтко. Это длилось до сумерекъ, на разстояніи 37 верстъ, вплоть до Сурманаевой.
   При переходѣ чрезъ Юзееву нагло отдѣлилась отъ корпуса Кара и бѣжала сотня солдатъ... Въ первомъ часу бросили, наконецъ, часть обоза. Въ три часа въ рядахъ мятежниковъ показалась новая конница -- гренадеры!
   -- Что это за гренадеры? откуда! сначала ихъ не было! говорилъ Фрейманъ, соображалъ Шишкинъ и думалъ Варистедъ.
   -- Съ гренадерами-то тамъ Павелъ Петровичъ! слышалось громко въ рядахъ.-- Ввечеру Сурманаева-то затрещитъ! не фортеція!
   -- Можно съ ума сойти! самъ себя убѣждалъ Каръ и вскорѣ же послѣдовалъ собственному совѣту.
   Сурманаева была, наконецъ, въ виду.
   -- Да что въ ней проку! и въ ней раздавятъ! а вотъ спасибо -- стемнѣло и ни эти не видно.
   Пугачевцы отстали и скрылись. Войско вступило въ Сурманаеву.
   -- Слава Богу!
   -- Кто жъ палилъ? въ тылу!..
   -- Вотъ забота! попадья...
   -- Вотъ тебѣ и воръ, вотъ тебѣ и московцы! оттрезвонили -- лучше не можно.

-----

   Въѣхавъ въ своемъ возкѣ въ Сурманаеву прежде всѣхъ, генералъ Каръ прямо, не обращая ни на что вниманія и не отвѣчая на требованія приказаній начальниковъ частей и штабъ-офицеровъ, заперся у себя, въ избѣ отца Андрея, и не велѣлъ никого пускать, кромѣ лѣкаря изъ Казани, за которымъ побѣжалъ вѣстовой.
   -- Что жъ это, шутки шутитъ что ли главнокомандующій, воскликнулъ Фрейманъ.-- Господа офицеры!-- поступитесь всякій по своему разумѣнію.-- Офицеры разошлись по избамъ, но солдаты были все еще на дворѣ середи ночи и мороэа.
   -- Что мнѣ? важность, что разбили! говорилъ Каръ старику дядькѣ.-- Подойдетъ секурсъ, я его раздавлю чрезъ два дня. Вотъ бѣда... и ждалъ я ее... гляди -- фистула то раскрылась. Ахъ Господи! надо же въ эдакое время.
   Вѣстовой вернулся и доложилъ, что лѣкаря нигдѣ нѣтъ и полагательно, что онъ, будучи сильно раненъ, не доѣхалъ до Сурманаевой и либо померъ, либо у злодѣя обрѣтается.
   -- Ну этого токмо не хватало! что жъ тутъ дѣлать?
   -- Я чаю въ войскѣ-то другіе есть, ваше превосходительство.
   -- Одинъ только и былъ, тѣ всѣ коновалы, иль у бабы знахарки обучались!.. воскликнулъ Каръ, съ отчаяньемъ схвативъ себя за голову. Просто хоть бросай все и уѣзжай! вымолвилъ онъ глухо.
   -- Ваше превосходительство! пролѣзъ въ горницу Сельцевъ.-- Генералъ Фрейманъ прислалъ спросить, что имъ надо токмо на счетъ сухарей.
   -- Убирайтесь всѣ къ чорту! крикнулъ главнокомандующій.
   -- Ваше превосходительство! вбѣжалъ снова вѣстовой.-- Дохтура разыскали.
   -- Давай. Зови. Скорѣе!..
   -- Да онъ, ваше превосходительство, значитъ, померъ, тоись, совсѣмъ. Въ кибиткѣ лежитъ это,-- ничкомъ!
   А на улицѣ и на морозѣ слышатся голоса, въ которыхъ и страданье, и злоба.
   -- Молодцы ребята! сорокъ верстъ отмахали, а въ животу ни маковой росинки!..
   -- Онъ те накормилъ горохомъ... вишь, что народу нажралось, безъ заднихъ ногъ по дорогѣ легли.
   -- Не ходи на царя! вонъ и пушки -- молчка! царь-батюшка! за него тебя и тутъ поучили, да и на томъ свѣтѣ еще поучатъ!
   Сурманаева кишила, какъ муравейникъ, но тутъ не было ни смыслу, ни быстроты, не было даже и работы муравьевъ. Вся эта улица, избы и задворки -- все копошилось и путалось среди ночи. Немногіе дѣлали дѣло: таскали раненыхъ по избамъ, считались и не досчитывались... Подводы и кибитки обоза, люди верхомъ и пѣшкомъ, убитые и раненые, умирающіе и умершіе, крики и ругня, стоны и оханье... А тутъ въ курятникѣ Игната, словно ничего не случилось, заливается пѣтухъ, что есть мочи:
   -- Ку-ку-рику! кукурику!!.
  

XIV.

   На утро въ избѣ священника и кругомъ на дворѣ опять толпились офицеры, все еще смущенные. Всѣ лѣзли въ избу съ докладами и съ вопросами.
   -- Что есть -- то и раздѣлите! уже третій разъ говорилъ Каръ Фрейману.-- Вѣдь у Пугачева обозъ назадъ не отымешь.
   -- Да вѣдь уже сутки никто ничего почти не ѣлъ! говорилъ Фрейманъ.-- Надо разослать по деревнямъ. Можетъ кой-что найдется.
   -- Какія тутъ деревни въ степи... ничего не найдется.
   -- Однако, какъ же быть?
   -- А какъ знаете. У меня вонъ есть жареный поросенокъ въ погребцѣ дорожномъ. Можете имъ накормить тысячу человѣкъ -- такъ берите! злобно и досадливо говорилъ Каръ, постоянно дѣлая гримасу отъ острой боли въ ногѣ.
   -- Я вчера арестовалъ по вашему приказанію тѣхъ канонировъ, что допустили забить пушки снѣгомъ! докладывалъ вошедшій Варнстедъ.-- Они бѣжали въ ночь.
   -- Славно! караульныхъ подъ судъ, и чрезъ десять часовъ ихъ всѣхъ...
   -- Да и караулъ съ ними же бѣжалъ. Что прикажете?
   -- Что жъ я вамъ прикажу? ну, себя самого арестуйте. Ну, меня! странные люди. Въ Россіи ли мы? мы, сдается, на лунѣ...
   -- Ваше превосходительство, въ полѣ виденъ все народъ... явился Шишкинъ. Все наши бѣгуны. Войско такъ и расплывается. Съ утра ужъ сотни нѣтъ на лицо. Что прикажете?
   -- Разстрѣлять перваго, кого поймаютъ.
   -- Какъ же тутъ поймать. Злодѣй недалеко. Ловитва эта въ атаку перейдетъ.
   -- Голодны!.. а тамъ и вино и обѣдъ! замѣтилъ кто-то.
   Въ полдень боль въ ногѣ генерала утихла, и онъ гораздо бодрѣе заговорилъ съ офицерами.
   -- Ничего. Не унывайте, господа. Богъ милостивъ, подойдетъ Чернышевъ, да ударитъ на воровъ сзади, а мы отсюда, и конецъ! винюсь! я во всемъ виновенъ... я съ мошенниками сражаться, да еще такъ, не привыченъ... это и не сраженье... тутъ надо быть либо геніемъ, либо тоже мятежникомъ! ни правилъ, ни тактики, ни... ничего нѣтъ. Такъ, по-дурацки! словно на кулачки выходили.
   Теперь эта шутка генерала никого не разсмѣшила.
   -- Ретрашементы что?.! прибавилъ главнокомандующій.
   -- Ничего-съ, четыре пушки разставлены. Единорогъ такъ и бросили! чортъ его знаетъ, что съ нимъ такое.
   -- Теперь всего жди. Пожалуй и полѣзетъ сюда.
   -- Ваше превосходительство! гренадеръ одинъ изъ Карташевскихъ! вошелъ князь Иванъ.
   Всѣ встрепенулись и обернулись на дверь.
   Ввели гренадера.
   -- Что? гдѣ ваши? ну, сказывай живѣе!
   -- По оплошности, ваше превосходительство... поклонился высокій и плечистый гренадеръ.
   -- Что такое... я у тебя спрашиваю. Гдѣ г. Карташевъ теперь... откуда ты?
   -- По оплошности и сказываю, вашему превосходительству. Съѣхали съ постоялаго двора, гдѣ кормились. Всего за 30 верстъ отсюда... ружья были не заряжены, да покладаты кучей. Все болѣ народъ спалъ въ подводахъ. Проводника взяли, онъ насъ, бестія, плуталъ. Услыхамши пальбу, вернули мы назадъ, на Юзееву трафили; тутъ другой языкъ отыскался, повелъ опять по снѣгамъ... Вдругъ налетѣли на насъ -- казаки при пушкѣ у самой Юзеевой. Пальнули по насъ и трехъ убили. Я-то, бывъ отстамши, выскочилъ изъ саней, да въ сугробъ залегъ. Всѣхъ нашихъ и видѣлъ, какъ увели, а поручику господину Карташеву посулено было безотлагательно повѣсить, какъ придутъ на мѣсто.
   -- Ты врешь! крикнулъ Каръ.
   -- Зачѣмъ мнѣ врать.
   Наступило гробовое молчанье. Всѣ только переглянулись.
   -- Очень хорошо! прекрасно! обернулся Каръ къ своимъ, какъ къ виновникамъ. А пришедъ къ вору... твои сослуживцы вышли на полки государыни,-- продолжалъ генералъ. Это они были! мы ихъ сами видѣли. Вотъ они откуда -- тѣ гренадеры-то.
   -- Не вѣстимо мнѣ. Ваши же солдатики точно сказываютъ, якобы видѣли нашихъ во фронту у царя!
   -- Что? грозно воскликнулъ Каръ.
   -- Сказываютъ видѣли у царя во фронту...
   -- Разстрѣлять его сейчасъ! въ примѣръ! сейчасъ! внѣ себя крикнулъ Каръ.
   -- За что жъ, ваше благородье, я жъ за своихъ не порука, а я вотъ -- онъ, не перебѣгалъ.
   Гренадера вывели вонъ.
   -- И не въ догадку даже! вымолвилъ Каръ.-- По глупству эта вѣра въ нихъ или духъ бунта... и такъ гренадеровъ нѣтъ... За дѣломъ они посланы были. Это ужасно!.. господинъ майоръ, прибавилъ онъ выходящему Варнстеду. Обождите рассылать по деревнямъ. И такъ мало народу. Можетъ подоспѣетъ сегодня сюда князь Ураковъ, у него и возьмемъ провіанту.
   Варнстедъ вышелъ, а чрезъ часъ входилъ опять въ избу, а за нимъ офицеръ.
   -- Князь Ураковъ, доложилъ Варнстедъ.
   -- Честь имѣю представиться вашему превосходительству, мрачно отозвался офицеръ, входя и раскланиваясь.
   -- Прибыли? ну слава Богу. Съ мятежниками не встрѣчались? Благополучно все? засыпалъ Каръ офицера вопросами, вставая къ нему на встрѣчу.
   -- Ваше превосходительство!.. Несчастное происхожденье дѣла. Я неповиненъ. Пускай надъ мной хоть судъ поставятъ... Я съ Уфы велъ деташементъ все благополучно и никоего ропота не было... заговорилъ офицеръ тихо и смущаясь...
   -- Ну-съ? лицо Кара вытянулось.-- Неужели и вы тоже.
   -- Когда вчера въ полдень послышалась пальба... Полагаю, это ваши же орудія гудѣли по злодѣямъ.
   -- Похоже! подумали всѣ.
   -- Мои Башкиры стали переговариваться, прислушиваться. Одна сотня, послѣдняя, вдругъ, бросивъ ружья и мѣшки, опрометью кинулась бѣжать прямо въ степь по снѣгу. Башкиры наши очень непривычный къ пальбѣ народъ, и одинъ гулъ вашихъ орудій ихъ растревожилъ.
   -- Ну! ну! разбѣжались всѣ? а провіантъ? не томите!.. Каръ опустился на стулъ.
   -- За этими пустились другіе... И еще... А тамъ и еще... А какъ увидѣли, что большинство въ согласьи, что у меня и сотни ужъ нѣтъ, вернулись опять, догнали меня, отговорили итти и послѣднихъ, а тамъ ужъ вмѣстѣ захватили и обозъ съ провіантомъ. Я стоялъ съ однимъ прапорщикомъ и двумя десятками солдатъ. Все это совершилось въ часъ мѣста. Я не зналъ, вѣрить ли очамъ. Они насъ окружили, подняли кругомъ смѣхъ, говоря: ступайте, да воюйте, да палите изъ ружей, а намъ не охота. Скажите, спасибо, что живьемъ отпущаемъ. А мы де восвояси, по домамъ, и ушли...
   -- Съ обозомъ?
   -- Такъ точно!
   -- Славно!
   -- Я явился сюда съ моими: человѣкъ двадцать солдатъ, да Башкиръ семеро!
   -- Изъ пяти сотъ -- семеро! а вмѣсто провіанту, двадцать семь пустыхъ животовъ доставили. Вашъ -- двадцать восьмой! грубо выговорилъ Каръ внѣ себя.-- Что жъ это? шутка все это? я не могу ни ушамъ, ни глазамъ...
   Каръ всталъ. Наступило гробовое молчанье. Каръ взялся за голову, оглядѣлъ всѣхъ присутствующихъ и, молча, снова опустился на стулъ.
   -- Я неповиненъ, ваше превосходительство! уже не смущаясь, не тихо, а обиженно вымолвилъ офицеръ.-- Меня колдовать не обучали!
   -- Охъ Господи! что жъ все это!.. зашептали многіе.-- Что жъ будетъ? отступать надо къ Бугульмѣ. Одно спасенье.
   Наступило снова молчанье. Каръ первый поднялъ голову.
   -- Господа. Будемте не безумны. Все еще поправимъ. Эти Башкиры, что околѣваютъ со страха отъ выстрѣловъ, и двѣ сотни гренадеръ не великая подмога была бы намъ. Продовольствіе достанемъ изъ Бугульмы и деревень. А чрезъ день, два, услышимъ объ Чернышевѣ, что онъ подходитъ, или уже везетъ Пугачева въ кандалахъ. Все поправится, не надо ни унывать, ни трусить. Даю вамъ слово...
   На улицѣ раздался трескъ ружейнаго залпа. Всѣ вздрогнули и многіе бросились въ сѣни.
   -- Что такое! бунтъ? крикнулъ Каръ, мѣняясь въ лицѣ.-- Что это за пальба? спросилъ онъ вошедшаго Варнстеда.
   -- А того самого, гренадера... По приказу вашего превосходительства.
   -- Ахъ что это? я... Зачѣмъ такъ... громко! Каръ думалъ и хотѣлъ сказать: скоро!
   -- Отвоевали! разсмѣялась Параня, встрѣтивъ Ивана на крыльцѣ.-- Ай да московскій генералъ... Кто сказывалъ: не суйся -- не разнюхавъ. Мамонька. Вотъ ея правда и была. Въ его службу что-ль всѣмъ итти, чтобы помиловалъ.
   Иванъ вздохнулъ и махнулъ рукой.
   -- Что? и Кару знать мѣсто -- въ орѣхахъ? шутила Параня.
   -- Богъ съ ними! насъ-то бы... Тебѣ въ Казань бы уѣхать отсюда. И твори они, что желаютъ.
   -- Иване мой! голубчикъ! заговорила Марѳа Петровна.-- Успокой ты меня. Будетъ этотъ воръ сюда лѣзть въ село иль устрашится! хоть бы лошадокъ назадъ-то намъ отдали.
   -- Какъ отдали назадъ? Кто ихъ взялъ? удивился Иванъ.
   Параня разсказала князю, что по выступленіи войска, куча мужиковъ увела ихъ шестерикъ со двора Игната.
   -- Игнатъ обѣщаетъ все разыскать, да гдѣ тутъ... И я къ нимъ выходила во дворъ и стращала ихъ! смѣялась Параня.-- Да не послушались.
   Иванъ обѣщался найти воровъ или добыть другихъ лошадей.
   -- Вамъ надо уѣхать! говорилъ онъ.-- Надо, надо...
   -- Долго ли, родимый, собраться. Часъ времени нуженъ. Ты мнѣ скажи, Ванюша, по совѣсти. Боится онъ васъ еще, аль ужъ болѣе не боится. Коль не боится, безпремѣнно вѣдь полѣзетъ сюда.
   Иванъ сталъ успокоивать, какъ могъ, Марѳу Петровну.
   -- А на мой, Ванюша, разсудокъ, онъ васъ болѣе не боится! стояла Марѳа Петровна на своемъ.-- Добудь, родимый, лошадокъ! а то я умру тутъ отъ всѣхъ страховъ этихъ. Ей-ей! пить и ѣсть не могу, такъ вотъ все въ горлѣ и застреваетъ; станетъ, да назадъ и просится... Ублажь ты, Ванюша, меня. Добудь лошадокъ.
   -- Ужь будьте спокойны. Къ вечеру будутъ кони! Ручаюсь.
   -- А тутъ, Ванюша, бѣда! Тутъ безъ васъ осмѣяло насъ подлое мужичье. Расхрабрились, какъ вы ушли. Гляди, сказываютъ, барынька тоже воевать пріѣхала. Знать у царицы солдатушекъ не хватило, бабье выпущать на него начали! Ей-Богу. Такъ и сказывали. Улита слышала. Да и какъ насъ, дурашныхъ мотычекъ, не осмѣять. Вы войной пришли, а мы-то грѣшныя съ какихъ глазъ прилѣзли. Я ружья -- и вида одного боюсь до смерти. А мой сержантъ-то вотъ на словахъ прытокъ. А пойдутъ насъ давить, ее первую, какъ воробушка, прихлопнутъ. Ты подумай, Ванюша, среди степи сидимъ съ лагеремъ солдатскимъ... О, Господи!
   Марѳа Петровна начала плакать.
   -- Мамонька! Полно, родная, жалиться! Ты у меня всю душу вытаскала своимъ плачемъ. Обѣщаетъ вѣдь тебѣ Иванушка достать лошадей. Ну обожди. А покуда еще, гляди, полковникъ Чернышевъ, Симбирскій, придетъ. Они злодѣя полонятъ, все и кончится. Обождать денекъ, другой, надо тоже; ѣхать въ этотъ сумбуръ нельзя,-- уговаривала Параня мачиху.
   -- Жду! жду! Парашокъ! жалостливо вымолвила та.-- Чего жъ тебѣ еще?
   -- Да ты не жалься день-деньской. И не страшися. Кушай себѣ, да почивай!
   -- Не могу, Парашокъ! встрепенулась Марѳа Петровна, какъ если-бъ въ предложеніи дѣвушки было что-нибудь обидное.-- Что не могу, то не могу! Кушай!? скажетъ вѣдь тоже!..
   -- Ну, не можешь, такъ...
   -- Не могу! Положишь вотъ кусокъ въ ротъ, а тутъ тебѣ у самаго окошка въ барабанъ ахнутъ... Ну, вѣстимо, подавишься. Что ни крикнутъ, ни стукнутъ -- я вѣдь все расчитываю, Пугачевъ къ намъ лѣзетъ.
   -- Иванъ Родивонычъ! къ генералу! крикнулъ голосъ Сельцева изъ сѣней.
   Иванъ вскочилъ. Сельцевъ не вошелъ и вмѣстѣ съ княземъ пустились назадъ.
   -- Почто? Не вѣдаете?
   -- Нѣту. Послалъ меня сейчасъ. Сказалъ: поскорѣе; я полагаю -- поручительство. Погонитъ васъ въ Казань или въ Оренбургъ.
   -- Въ Оренбургъ? Христосъ съ вами! что жъ я теперь, по облакамъ что-ль проберусь.
   Слобода была такъ же завалена и затѣснена солдатами. Офицеры насилу пробрались до избы главнокомандующаго.
   -- Послѣ! послѣ! дайте покончить. Подождите! сказалъ Каръ, увидя Ивана...
   -- То поскорѣе, то послѣ! подумалъ Иванъ досадливо и сталъ въ сѣняхъ.
   Прошло много времени. Многіе прошли и пробѣжали мимо его. Наконецъ выскочилъ Сельцевъ и крикнулъ, какъ шальной.
   -- Иванъ Родивонычъ. Гонцемъ! Гонцемъ въ Питеръ! въ военную Коллегію! Сельцевъ подпрыгнулъ, какъ школьникъ.
   -- Кто? вы? позавидовалъ Иванъ.
   Но Сельцевъ уже былъ далеко. До самыхъ сумерекъ прождалъ Иванъ очереди и собирался уже уйти. Наконецъ, послѣ всѣхъ, Каръ позвалъ его и сказалъ:
   -- Князь Хвалынскій! Вы здѣшній офицеръ. Знаете сію мѣстность. А это великое качество въ офицерѣ при нашихъ смутныхъ обстоятельствахъ отъ вора. По невѣдѣнью мѣстности и этихъ проклятыхъ степей -- все зло и произошло. Я вамъ, какъ офицеру, знающему сей край, дѣлаю честь и даю порученье, важнѣйшее въ сей мигъ. Порученье, отъ коего зависитъ умиротворенье цѣлаго края нашего отечества. Я обѣщаю вамъ именемъ монархини достойную награду за точное выполненіе сего порученія, ибо отъ него будетъ также зависѣть наша погибель или спасеніе. Вы отправитесь немедля во фортецію Переволоцкую и передадите приказъ -- словесно, ибо депеши опасны -- полковнику Чернышеву, который, по слухамъ, тамъ -- итти тотчасъ сюда. А буде онъ куда уже вышелъ, вы догоните его и вернете сюда... Это главное! А затѣмъ, если можете, проберитесь къ себѣ въ Оренбургъ. Тамъ, по сказу бѣгуна солдата, ждутъ трехъ-тысячный отрядъ, собранный барономъ Корфомъ по Сибирской линіи. Отъ моего имени, въ силу даннаго мнѣ высочайшаго повелѣнія, вы, хоть подъ присягой, если не довѣрятъ вамъ, прикажите ему итти на Верду, дабы хотя нѣсколько отвлечь отъ насъ злодѣевъ. Вы меня хорошо поняли? спросилъ Каръ, глядя на расплывшееся лицо князя и на его разбѣжавшіеся глаза.
   -- Понялъ... пролепеталъ Иванъ, предъ которымъ все запрыгало и скакало кругомъ, и Каръ, и столъ съ бумагами, и штандартъ въ углѣ, и окошки, и вся изба.
   -- Намъ дороги мгновенья... У насъ обозъ пропалъ... Люди безъ хлѣба. Ну-съ, надѣюсь, до свиданья... Богъ въ помочь вамъ. Повторяю, за исполненіе сего важнаго и изрядно опаснаго порученія вы получите достойнѣйшую награду... Ступайте.
   Иванъ выползъ на улицу и пошелъ... но чрезъ минуту наткнулся на колодезь, потомъ уперся въ какой-то плетень и, наконецъ, какъ пьяный, сталъ середи улицы, пошатываясь, не замѣчая снующихъ солдатъ, и воскликнулъ вслухъ...
   -- Прямо на убивство!.. На казнь... Какъ тотъ... И Штейндорфъ возсталъ предъ Иваномъ... Онъ висѣлъ и вертѣлся на веревкѣ, молчаливый и страшный...
  

XV.

   Ужъ совсѣмъ стемнѣло, когда Иванъ вошелъ въ избу Игната.
   -- Не поѣду! не поѣду! пусть тутъ же разстрѣляетъ, а не поѣду! говорилъ онъ вслухъ, какъ въ полуснѣ, взбираясь ощупью на крыльцо.
   Въ сѣняхъ, среди темноты, онъ наткнулся на полу на что-то мягкое -- это былъ трупъ умершаго отъ ранъ солдата, вынесенный изъ горницы Игната до утра. Иванъ не замѣтилъ, что наступилъ на его.
   Марѳа Петровна уже была въ постели въ задней комнатѣ. Параня одна нетерпѣливо ждала, сидя у окна, полуосвѣщенная молодымъ мѣсяцемъ.
   -- Иванушка, что запоздалъ?
   Иванъ, какъ безумный, передалъ все, и какъ бы обезсилѣвъ, опустился на стулъ. Дѣвушка же выслушала, встала съ своего мѣста и положила руки ему на голову... Глаза ея ярко блеснули въ полумглѣ, но она молчала. Мѣсяцъ словно сильнѣе освѣтилъ горницу съ деревянными стѣнами, гдѣ торчала пакля середи срубовъ. Образной уголъ, съ старинными мѣдными складнями и иконами хозяина Игната, засвѣтился чуть-чуть отъ скользнувшаго луча мѣсяца. Долго молчала Параня, не двигаясь и не принимая рукъ съ поникнутой головы жениха. Она, поднявъ лицо, смотрѣла въ этотъ образной уголъ, но не молилась... Изъ-за черной большой иконы Неопалимой Купивы торчала длинная верба съ сѣренькими шишечками. Параня не считала ихъ и думала о другомъ, а между тѣмъ въ головѣ ея вертѣлось...
   -- Двѣ, три... вонъ еще одна... Вонъ двѣ шишечки вмѣстѣ. Онѣ вмѣстѣ, вотъ какъ и мы теперь, вмѣстѣ. А высохнетъ верба, и одна отвалится прежде другой!.. Но и другая тоже упадетъ... послѣ.
   -- Иванушка! едва слышно зашептала Параня.-- Иныя нынѣ времена пришли. То режуисансъ да менуэтъ плясывали мы съ тобой, а вотъ нынѣ, что подошло. Надо и тебѣ инымъ быть, не Иванушкой дурачкомъ. Ступай! Я буду ждать тебя здѣсь, что мама ни говори. Сколько загибающихъ сотенъ людей ты спасешь! Всѣ сказываютъ, мы пропали. Я знаю. Я только мамѣ того не говорю! Ты и насъ съ мамой спасешь. Вѣдь лошадей достать ни за какія деньги нельзя. Игнатъ привелъ тройку, а ее для гонца и не заплатя отобрали по приказу генерала. Мы стало-быть застряли. Ты и насъ спасешь отъ смерти. Да что мы?.. Тысячу народа и цѣлую провинцію спасешь съ дворянами и офицерами, коимъ смерть грозитъ.
   -- Пустое. Мы трое можемъ до Бугульмы въ однѣхъ розвальняхъ добраться. Не поѣду я на смерть! И ты стало меня ни на алтынъ не любишь -- коли посылаешь!
   -- Иванушка! медленно и строго шепнула дѣвушка.-- Люблю ли я тебя, то видитъ Господь! Коли прежде мало любила, то нынѣ... Да что тутъ сказывать! Я про то вѣдаю! Тогда мазурки были, панъ Бжегинскій въ нихъ отличался. Нынѣ, на мѣсто мазурки да плясу, пушки палятъ, да люди Божьи помираютъ. Твой чередъ отличиться пришелъ,-- а мой чередъ тебя любить пришелъ.-- Она запнулась на минуту.-- Но коли же ты нынѣ не исполнишь генераловъ указъ... Я... Я, Иванъ, этого сраму, этого позора твоего не смогу забыть... И болѣе ты меня впредь своей нареченной не... Нѣтъ! Нѣтъ!!.. Не ворочай ты въ меня постылые старые помыслы о себѣ, Иванушка! Не ворочай!.. воскликнула вдругъ Параня и опустилась на колѣни предъ сидящимъ Иваномъ.-- Вѣдь я и не чаяла, какъ люблю тебя! страстно зашептала она. Этого! Этого я люблю! А того мнѣ не надо...
   И дѣвушка дрожащими руками взяла обѣ его руки, отвела ихъ отъ лица Ивана и прильнула горячими губами къ его щекѣ.
   Иванъ замеръ и сердце его стукнуло отъ этого шепота, отъ этого лица. Параня на колѣняхъ передъ нимъ, и проситъ, и цѣлуетъ, и любитъ. Это не прежняя Параня! другая! которой онъ и не видалъ никогда, но она еще краше и милѣе ему той...
   -- Иванушка! Золотой! Удалой Иванушка! Не отымай у меня изъ сердца моего -- что сладко я чую въ немъ теперь. Ступай! Скачи! Я буду ждать. Не спать по ночамъ, не ѣсть, не пить -- милаго ждать. Браваго и удалаго моего королевича, чтобъ руки его цѣловать, какъ вернется съ подвига.
   И не двигаясь, онъ глядѣлъ въ лицо дѣвушки, восторженное и ясное, будто мерцающее своимъ собственнымъ свѣтомъ, въ полусвѣтѣ новаго мѣсяца, скользящемъ на нихъ въ окно.
   -- Нѣтъ!... Нѣтъ! Богъ милостивъ!... А если... Параня запнулась и, тяжело вздохнувъ, горячо приникнувъ щекой къ щекѣ Ивана, зашептала трепетнымъ шопотомъ ему на ухо, будто тайну сказывала.-- Если убьютъ моего удалаго... Я въ монастырь уйду и буду молиться за упокой души... любаго друга! Горькими мыслями и воспоминаньями объ немъ я скоротаю безталанную жизнь. И никогда ни на кого другого и не гляну. Заживо помру съ любымъ вмѣстѣ.
   Параня смолкла и тихо поднялась на ноги, словно кончивъ молитву.
   -- Но будь съ нами, какъ Господь судилъ!.. Вотъ! я тебѣ все сказала.
   Иванъ всталъ и, задыхаясь, вымолвилъ сухо:
   -- Помни же... дѣвушка! Я поѣду... Но врядъ намъ опять свидѣться... Буде завтра я умирать стану въ Бердѣ... Помни обѣщанье, Господь все слышалъ! Коли не мнѣ -- никому тебѣ не доставаться!..
   -- Вотъ тебѣ передъ иконами клятву даю. Убьютъ моего Ивана -- Христовой невѣстой вѣкъ буду. А посудитъ намъ Господь счастье да таланъ... Да будешь ты... Охъ, родимый, да пуще свѣта Божьяго, тогда... Да что тутъ сказывать словами простыми. Ты и не чаешь, какъ любить тебя буду!
   Слезы заблестѣли на лицѣ Парани, она сняла съ себя крестикъ и, перекрестивъ имъ Ивана, дала его поцѣловать и надѣла ему на шею.
   -- Вотъ тебѣ крестъ!.. Меня въ немъ крестили. Да защититъ онъ тебя и спасетъ!
   Они обнялись... Изъ сосѣдней горницы раздался голосъ Марѳы Петровны.
   -- Парашокъ! Голубчикъ!
   -- Что маменька? сквозь слезы отозвалась Параня, не двигаясь изъ объятій Ивана.
   -- Да что, Парашокъ? Смерть! Отъ звѣрья здѣшняго отбою нѣтъ! закусали! Всю съѣли!..
   -- Я уйду! шепнулъ Иванъ, соберусь. Приду потомъ...
   -- Парашокъ! О-охъ!..
   -- Иду, маменька. Иду...
   Иванъ тихо вышелъ изъ горницы. Параня пошла къ матери.
   Чрезъ часъ Иванъ, снова одѣтый Калмыкомъ, прощался и нервно, безъ оглядки, выскочилъ изъ избы къ лошадямъ. Садясь въ кибитку, онъ обернулся въ Паранѣ, вышедшей на крыльцо, и крикнулъ съ отчаяньемъ:
   -- Болѣ не видаться!
   Кибитка двинулась, и завизжали полозья по морозной дорогѣ. Параня перекрестилась. Когда кибитка уже исчезла во мглѣ, дѣвушка долго смотрѣла на слѣдъ ея передъ крыльцомъ... полудугой.
   -- Вотъ былъ! думалось ей. И вдругъ горько стало.
   Иванъ разъ выглянулъ изъ кибитки на деревню, гдѣ оставалась любая его... Онъ такъ глубоко былъ убѣжденъ въ своей погибели неминуемой, что сталъ думать о Паранѣ монахинѣ и просилъ только Бога о смерти безъ мучительства.
   Параня вошла въ избу. Ноги ея слегка дрожали, и она опустилась на скамью въ изнеможеньи. Куцавейка скользнула съ плеча и упала на полъ. Она не подымала ее, понурилась, и все ниже клонилась маленькая головка. Тяжелыя мысли погнули ее.
   -- Не грѣхъ ли это?... Иванушка! Прости меня, коли бѣдѣ быть... Не токмо въ монахини -- руки наложу на себя. Скоротаю вѣкъ свой въ мгновенье ока! И за тобой уйду...
   Она долго сидѣла одна, потомъ тихонько прошла мимо спящей матери и легла въ постель, но чрезъ нѣсколько мгновеній вздрогнула и вскочила на ноги, какъ отъ нечаяннаго удара.
   -- Господи! Не допусти! Спаси его! закричала дѣвушка на всю горницу. Мама! Мама! Что я натворила!.. И Параня бросилась къ матери съ рыданіями. Пошлите. Погоните верхомъ... Назадъ! Дайте! Дайте мнѣ его...
  

XVI.

   Иванъ мчался по столбовой дорогѣ настоящимъ гонцомъ. Платилъ дорого и доставалъ отличныхъ лошадей по селамъ и уметамъ.
   Чрезъ двадцать часовъ пути во весь духъ, не отдыхая, почти не ѣвши и не встрѣтивъ ни единой души -- Иванъ, измученный, но болѣе бодрый духомъ, въѣзжалъ въ Переволоцкую крѣпость.
   Все было тихо и безлюдно... но снѣгъ, уложенный кругомъ, говорилъ объ массѣ людей и лошадей, недавно прошедшихъ здѣсь! И дѣйствительно, Чернышевъ выступилъ отсюда наканунѣ въ Чернорѣченскую крѣпость.
   Старикъ комендантъ, объявившій проходъ войскъ князю, былъ пораженъ его вѣстями и совѣтовалъ догонять Чернышева на перекоски... Войска отправились большой дорогой; имъ приходилось пройти 80 верстъ, прямо же степью было не болѣе 50-ти верстъ до Чернорѣченской.
   Иванъ сѣлъ верхомъ и, взявъ у коменданта его деньщика, хохла, въ провожатые, снова поскакалъ среди ночи, уже сильно усталый, но вполнѣ счастливый, потому что главная опасность для него уже миновалась.
   -- Нима никохо у степи! обнадеживалъ его хохолъ.-- Винъ утикъ и хвостъ упрятавъ. Нима бисова сына!!
   Иванъ былъ спасенъ, благодаря тому, что всѣ силы самозванца были сосредоточены между Бердой и Сурманаевой. Мятежники очевидно столпились тамъ и не разъѣзжали по степямъ.
   -- Вотъ что значитъ Паранино благословенье,-- думалъ Иванъ и ощупывалъ на груди данный ему крестикъ.
   За десять верстъ отъ Переволоцкой хохолъ сбился съ пути, что было и не мудрено; проселокъ, напрямикъ, оказался занесеннымъ снѣгомъ. Иванъ пришелъ въ отчаянье. Хохолъ все ругался по своему и повторялъ:
   -- Помылка за хвалынь нейде! Заплутався... Нехай тобѣ бисъ...
   Они стали. Хохолъ оглядывалъ небо и звѣзды и чесалъ за ухомъ, а почесавшись, снова оглядывалъ звѣзды...
   Между тѣмъ, въ Чернорѣченской крѣпости, въ комендантскомъ домѣ, сидѣло въ этотъ вечеръ нѣсколько офицеровъ и начальникъ отряда, полковникъ Чернышевъ. Предъ ними стоялъ гренадеръ, бѣжавшій изъ Берды и пойманный въ окрестности. Онъ докладывалъ о томъ, какъ разбили Кара и захватили ихъ, повѣсивъ поручика Карташева въ Бердѣ. Чернышевъ улыбался. Офицеры тоже.
   -- Эка вретъ-то! повторялъ Чернышевъ, слушая разсказъ.
   -- Ей-ей не вру, ваше благородье! божился гренадеръ, но ему все же таки не вѣрили.
   -- Такъ, по твоему, отъ московскаго генерала ничего не осталось. Только лепешка крупитчатая? смѣялся Чернышевъ.
   -- Такъ точно! Самъ злодѣй народу сказывалъ вечерось съ крыльца. Подъ горой де лежитъ московскій генералъ! А я де гонца услалъ въ Питеръ -- прошу другого какого на меня выпустить поумнѣй!
   -- Такъ насказалъ?
   -- Такъ точно! эфтими словами!
   -- Да сколько-жъ ихъ злодѣевъ? спросилъ Чернышевь.
   -- Кто его знаетъ. Я не считалъ. Сказываютъ, тысячей съ пять, а то и болѣ.
   -- А можетъ и десять.
   -- Кто-жъ знаетъ. Можетъ и десять,-- лѣниво повторилъ гренадеръ.-- Имъ счета не ведутъ. Измѣнчивый народъ. Нынѣ тыща навалитъ новая, а за утро двѣ тыщи самовольно уйдутъ, куда вздумаютъ.
   Гренадера увели. Офицеры стали собираться по отведеннымъ имъ ночлегамъ. Кой-кто высказывалъ мысль немедленно итти въ Оренбургъ, ради осторожности, по большинство, усталое, хотѣло выспаться до утра, да вдобавокъ не вѣрило пораженію Кара.
   -- Эдакъ зря итти нельзя,-- сказалъ Чернышевъ,-- упремся прямо на злодѣевъ; среди ночи и снѣговъ пропадешь. А Берда не далеко отъ Оренбурга. Хоть бы свѣдать, гдѣ въ эту минуту главныя силы ихъ.
   -- Всѣ пойманные сказываютъ, что около Сурманаевой.
   -- Ну, а если тамъ, то слѣдъ бы пробраться въ Оренбургъ, покуда ихъ нѣтъ.
   Въ сѣняхъ раздались голоса. Вошелъ молоденькій офицеръ Ружевскій.
   -- Тутъ семь человѣкъ бѣгуновъ изъ стану воровского,-- доложилъ онъ.
   -- Ну ихъ! Все враки! Всякій свое вретъ. На нихъ полагаться нельзя! Спать пора. Доброй ночи, господа...
   -- Они сами, полковникъ, видѣть васъ просятся.
   -- Ну, впустите, коли такъ... Глянемъ, что за народъ...
   Въ горницу вошли два казака, Надуровъ и Алеша Горлицынъ; оба поклонились въ поясъ. Офицеры окружили ихъ.
   -- Кто вы такіе.
   -- Бѣгуны, ваше превосходительство. Были у собаки Емельки въ Бердѣ,-- сказалъ Падуровъ.
   -- Захвачены изъ Оренбурга?
   -- Нѣту... Ваше превосходительство. Лукавый попуталъ. Своей охотой вышли къ нему. По слѣпотѣ своей. Впрямь мнили -- царь. Были у него съ недѣлю въ полку, да учерось собачески обидѣлъ онъ насъ... Да тожъ вотъ пятокъ казаковъ, что тутъ въ сѣняхъ... Повелѣлъ насъ бестія отстегать и нагишомъ возить по Бердѣ, на морозѣ-то. А тамъ было и ухлопали совсѣмъ, да мы уговорились уйти... Въ городъ боязно -- наказанье получишь за побѣгъ... Мы въ здѣшнюю фортецію махнули. Да вотъ нынѣ прослышали о твоей милости, что ты идешь въ Оренбургъ и не вѣдаешь о мѣстѣ нахожденья злодѣя, да опасаешься. Мы, отецъ родной, на мысляхъ разсудили -- услужить твоей милости, а чрезъ то, и себѣ прощенье получить. Да тожъ и злодѣю чрезъ служенье государственнымъ войскамъ -- насолить, бестіи. Мы тутошній край гораздо избѣгали и хорошо можемъ провести тебя въ городъ.
   -- Спасибо! Мнѣ не надо вожатыхъ! Я завтра утромъ жду встрѣчныхъ изъ Оренбурга. Они насъ и проведутъ кратчайшей дорогой.
   -- Охъ, родимый, негодно тебѣ тутъ ночевать. Провѣдаетъ онъ, наскочитъ -- и бѣда...
   Падуровъ тоже подтвердилъ о пораженіи Кара, въ подробностяхъ.
   -- Неужели и впрямь разбить? начали вѣрить офицеры и, смущенные, молча слушали разсказъ.
   -- А теперь въ ночь и пройти способно... заговорилъ Алеша какъ-то неохотно.-- Половина войска у Юзеевой деревни, а другая обернула въ Берду изъ Сурманаевой, съ битвы съ генераломъ московскимъ, да ужъ больно уходилась. Вся Берда въ повалку лежитъ; кто съ пути, кто съ радости, а много и съпьяну. А заутро всѣ повстанутъ.
   Наступило молчанье. Чернышевъ, очевидно, колебался что дѣлать.
   -- Вотъ, ваше превосходительство, чтобъ тебѣ не быть на счетъ меня въ сомнѣньи -- я тебѣ и жалованье царицыно покажу;-- и Падуровъ вынулъ депутатскую медаль -- съ шифромъ Императрицы; на другой сторонѣ была сверху надпись: Блаженство каждаго и всѣхъ! Подъ этимъ пирамида, увѣнчанная короной, а внизу: 1766 годъ Декабря 14 день.
   -- Ты депутатомъ былъ? спросилъ Чернышевъ.
   -- Такъ, сударь. Я. Свои въ этотъ значитъ годъ меня сдали въ депутаты, чтобъ съ прочими выборными людьми въ посылкѣ быть, въ Комиссію. Я въ Питерѣ долгонько выжилъ. Съ генераломъ Бибиковымъ на счетъ устройства государскаго разсужденья мы имѣли. А опосля того и къ царицѣ насъ гоняли во дворецъ. Чаемъ напоилъ меня тамъ одинъ въ позументахъ...
   -- Какъ же ты депутатъ, а въ лагерь вора попалъ.
   -- Что дѣлать. Слѣпота нашла. Мнилъ, царь онъ истинный, Петръ III.
   Медаль произвела успокоительное дѣйствіе на офицеровъ.
   -- Такъ ты возьмешься насъ безопасно провести въ Оренбургъ въ ночь.
   -- Будь надеженъ, ваше превосходительство. Токмо обѣщай за насъ словечко замолвить. Да у оренбургскаго губернатора наше помилованье испроси. А то домъ мой и дѣтки въ городѣ, а я вотъ бѣгаю... Легко ли?
   -- Добро. Не бойтесь. Со мной придете, такъ простятъ.
   -- Токмо сказываю: выходить войску безпремѣнно подобаетъ въ скорости. Въ темь способнѣй отъ его глазу уйти. А на утро свѣдаетъ онъ объ васъ чрезъ многихъ своихъ пролазовъ и не допуститъ васъ въ городъ. А вѣдь у него нынѣ тысячъ тридцать войска да полсотни орудіевъ.
   -- Что ты? Враки. Тридцать?!..
   -- Вѣрно. Зачѣмъ мнѣ васъ обманывать. Тридцать тысячъ -- арміи.
   Офицеры переглянулись. Многіе, дремавшіе уже стоя и подававшіе мнѣніе въ пользу ночлега, теперь были, какъ встрепанные, и всѣ единогласно рѣшили выходить немедленно.
   Была уже полночь. До Оренбурга оставалось осьмнадцать верстъ, и они могли до разсвѣта войти въ городъ.
   Офицеры разошлись по своимъ частямъ, и вскорѣ отдыхавшій отрядъ зашумѣлъ и поднялся...
   Въ началѣ второго часа ночи Чернышевъ выступилъ изъ Чернорѣченской крѣпости.
   Вожаки Падуровъ и Горлицынъ, а съ ними пять Илецкихъ казаковъ были совѣтчиками во всемъ. Они посовѣтовали выйти осторожно, безъ барабаннаго боя, и указать людямъ не орать дорогой, не пѣть и вообще итти какъ можно скорѣе и осторожнѣе.
   Въ полномъ молчаньи въ облачную, темную ночь отдалялся отрядъ отъ крѣпости, и аріергардъ былъ уже версты за двѣ въ степи... Въ это время съ противоположной стороны въѣзжали въ крѣпость на всѣхъ рысяхъ два всадника, князь Иванъ и хохолъ, вожакъ его.
   Иванъ разспросилъ кой-кого и, чувствуя, что онѣмѣлъ отъ холода, голода и устали -- все-таки погналъ за войскомъ, не слѣзая съ коня.
   -- Не могу, ваше блахоротье. Потохну! прохрипѣлъ хохолъ и остался въ Чернорѣченской.
   Чрезъ часъ, въ степи, Чернышевъ и нѣкоторые офицеры, всѣ верхомъ, стояли въ кружкѣ предъ верховымъ Калмыкомъ, съ боку дороги, а войско тяжелымъ шагомъ, съ глухимъ гуломъ тянулось вереницей мимо нихъ. Съ противоположной стороны, отдѣленные мимо идущими колоннами стояли пять всадниковъ казаковъ, съ ними Падуровъ и Алеша. Они молчали и слѣдили глазами за кружкомъ офицеровъ около догнавшаго ихъ Калмыка.
   Калмыкъ объявлялъ свое позднее словесное приказанье Чернышеву отъ генерала Кара и подтверждалъ разсказомъ очевидца пораженіе московскаго войска.
   Чернышевъ выслушалъ все, подумалъ и сказалъ:
   -- По вашему разговору, господинъ князь, я несомнѣнно могу вѣрить, что вы перерядились Калмыкомъ ради осторожности, но что вы собственно гонецъ генерала Кара -- мнѣ повѣрить нельзя, а тѣмъ паче исполнить такое словесное приказанье. До Оренбурга тринадцать верстъ, а до Сурманаевой полтораста. А мои люди уморились и чрезъ четыре часа могутъ отдохнуть въ Оренбургѣ.
   -- Шутка ли? Ворочай теперь въ степи... Изъ-за какого-то калмыка! смѣялись офицеры.
   -- Да если-бъ и впрямь гонецъ.. У насъ провіанту почти нѣтъ! говорилъ Чернышевъ.
   -- Можетъ онъ подосланъ отъ Пугачева! шептались нѣкоторые изъ офицеровъ, косясь на Ивана.-- Можетъ казакъ!.. Князь?! Тутъ, что ни татаринъ, то князь... А что Хвалынскимъ наименовался, то ужъ это и вовсе враки. Князь Хвалынскій въ арміи Румянцева отличается. Прослышалъ гдѣ имя громкое и прозвался...
   -- Кто же васъ ведетъ... спросилъ Иванъ у одного изъ офицеровъ.
   -- Бѣгуны изъ стана.
   Между тѣмъ казаки шептались тоже.
   -- А войдутъ въ сумнѣнье, неча дѣлать! У насъ Богъ, да кони,-- говорилъ Падуровъ. И какъ эвтотъ проскочилъ сюда. Надо батюшкѣ доложить, чтобъ нонѣ и Калмычковъ щупать, какой истинный, а какой ряженый.
   -- Да вѣрно-ль, что гонецъ отъ Карова.
   -- Кабы свѣдать -- кто? Небось, тожь, московскій. Края-то не вѣдаетъ,-- сказалъ Алеша.
   Колоны прошли. Чернышевъ и нѣсколько офицеровъ все еще стояли кружкомъ и разспрашивали Ивана. Казаки подъѣхали.
   -- Ваше благородье! заговорилъ почтительно Падуровъ.-- Будемъ заворачивать на Сыртъ... Изволь указать орудія впередъ пустить. Сами-то ввалимся, а орудія пропадутъ. А коли они не полѣзутъ -- инымъ обходомъ возьмемъ.
   Ивану показался знакомымъ голосъ этого человѣка. Онъ сталъ вглядываться во всѣхъ, но за темнотой ночи не могъ разглядѣть.
   -- Оно точно! прибавилъ Алеша.-- Да и чрезъ Яикъ тожъ, орудія впередъ пустить слѣдъ. Ледъ испробовать...
   -- Алеша! вскрикнулъ Иванъ.
   Алеша вздрогнулъ на лошади и молчалъ.
   -- Что такое! Вы этого казака знаете? спросилъ Чернышевъ.-- И онъ васъ стало быть знаетъ?...
   -- Такъ, ваше благородье. Я ихъ родителя, князя Хвалынскати крѣпостной. Да по безумію бѣжалъ въ злодѣйскій станъ,-- заговорилъ подъѣзжая Алеша.
   -- Такъ ты бросилъ злодѣевъ! Ну, слава Богу! воскликнулъ Иванъ.
   -- Какъ видишь, Иванъ Родивоновичъ. Въ вожакахъ вашихъ. Авось ты съ ихъ благородьемъ вымолишь мнѣ прощенье у губернатора, да и у родителя своего.
   -- Я твоего мнѣ благодѣянья, Алеша, во вѣкъ не забуду! съ чувствомъ вымолвилъ Иванъ.-- Онъ меня отъ злодѣя въ Бердѣ укрылъ и спасъ! обратился онъ къ офицерамъ.
   Горлицынъ перебивалъ Ивана, но тотъ разсказалъ все-таки въ подробностяхъ свое приключенье въ Бердѣ...
   -- Ай да Алеха! подумалъ Падуровъ.-- Постой, братъ... Пріѣдемъ домой -- похвалимъ.
   Чернышевъ, убѣдившійся, что имѣетъ дѣло съ настоящимъ княземъ Хвалынскимъ, дѣлалъ видъ, что все еще не вѣритъ, дабы успокоить свою совѣсть и отклонить отвѣтственность за неисполненіе приказанія.
  

XVII.

   Въ туманной дали привѣтливо мигали огоньки. Это былъ Оренбургъ. Всѣ офицеры и солдаты отряда какъ бы ожили, и поднялась гульливая болтовня. Было шесть часовъ утра.
   -- Слава тебѣ, Создателю,-- слышалось повсюду. To-бъ накрыть могъ злодѣй! А поди дерися -- на морозѣ, да натощакъ!
   -- У нихъ, баютъ, хлѣба ужъ мало, братцы!
   -- Хоть въ тепло придемъ! И за то спасибо!
   Иванъ ѣхалъ въ сторонѣ не далеко отъ отряда Калмыковъ съ своимъ калмыцкимъ полковникомъ. Они подсмѣивались тихонько по своему надъ его одеждой. Иванъ не радовался. Порученіе съ опасностью жизни было исполнено имъ, а толку отъ этого не вышло никакого. Чернышевъ не захотѣлъ, да и дѣйствительно не могъ воротиться въ Сурманаеву. А самъ-то онъ съ какой бы радостью поскакалъ теперь назадъ, несмотря ни на что, чтобъ увидѣться съ Параней, послѣ перваго подвига въ жизни.
   -- Ну вотъ и невредимъ, а мнилъ, концу жизни быть! Малодушіе! подумалъ онъ.
   За аріергардомъ всей двигавшейся колонны шелъ между тѣмъ быстрый разговоръ.
   -- Ну! Скачи теперь, что мочи есть!... говорилъ Падуровъ одному казаку;-- и какъ отъѣдешь на версту, то и пали изъ всѣхъ стволовъ заразъ. Ружье есть? Вотъ тебѣ пара пистолей. Такъ пали: разъ, два и три, съ разстановкой.
   -- Цѣлиной!.. спросилъ казакъ.
   -- А тожъ какъ! Столбовой дорогой! Аль мимо офицерства. Дурень! Ну! Живо!
   Казакъ повернулъ лошадь и пропалъ во тьмѣ.
   -- Ну, а вы? Пошатались?... обратился онъ къ остальнымъ.
   -- Всѣ пять сотенъ Калмыковъ согласники. Токмо своего полковника боятся...
   -- Калмыкъ же онъ, самъ-то? Такъ чего жъ? Ну, а солдаты?
   -- Тѣ, всѣ, какъ одинъ человѣкъ, на московцеву сторону тянутъ.
   -- Начхать имъ теперь въ морду... къ утру, будутъ у насъ, всѣ, въ согласникахъ! по мѣстамъ... ты, Алексѣй Степанычъ, въ близости самого Черныша стань, ни пяди отъ него. А какъ метаться учнетъ, да въ сумнѣнье входить, что ни есть, пустое -- на уши ему пой... антиллерію я самъ переправлять возьмуся.
   -- Ухнетъ! ледъ тутъ на рѣчкѣ куда слабъ,-- сказалъ казакъ.
   -- О, дуракъ. Что-жъ мнѣ и впрямь что-ль переправлять ихъ. У насъ въ орудіяхъ недостачи нѣтъ!
   Они разъѣхались. Кто-то подскакалъ вдругъ къ Ивану, ѣхавшему особо. Это былъ Алеша.
   -- Иванъ Родивонычъ. Ты мнѣ сейчасъ балясами своими такую кашу сварилъ, что на диво... а я тебя опять упасти лѣзу!
   -- Что?!
   -- Дай мнѣ божьбу -- Господомъ и благополучьемъ своимъ, что не проронишь словечка, про что я скажу. Ну? побожись, да живѣе!
   Иванъ побожился, удивленно глядя на Алешу.
   -- Какъ станутъ пушки переправлять чрезъ Ликъ, ты просися у Чернышева на-предки. Повѣстить что-ль губернатору о прибытіи войска. И скачи въ городъ, что духу, да и не оглядывайся.
   -- Зачѣмъ. Мы вмѣстѣ съ тобой и со всѣми въѣдемъ. Ты вѣдь, я чаю, ко мнѣ теперь въ домъ, а тамъ вмѣстѣ въ Азгаръ.
   -- Ну вотъ ты, Иванъ Родивонычъ, предваренъ, а тамъ -- что изволишь. А сболтнуть изволишь, то опричь сумятицы великой, ничего не наживешь. Еще говорю. Гони въ городъ, что духу есть...
   Алеша рысью отъѣхалъ впередъ... Подозрѣнье, какъ молнія, вошло въ голову Ивана; на душѣ его завязалась борьба.
   -- Спастись одному! а ихъ предать, не вымолвивъ ни слова. А Параня. Нѣтъ! Надо найти Чернышева! Что же замышлено? Они идутъ настоящей дорогой! Вотъ Маячная гора. Вонъ и Оренбургъ! Но что-либо да есть! Не могъ онъ бросить злодѣя и одуматься! Надо предупредить. Она спроситъ! Паранѣ не солжешь! О Господи! Зачѣмъ я въ военныхъ -- воскликнулъ Иванъ вслухъ и поскакалъ въ авангардъ, гдѣ былъ Чернышевъ въ кружкѣ офицеровъ.
   Орудія уже стали спускаться на Яикъ. Темь была страшная.
   -- Господинъ Ружевскій! раздался голосъ Чернышева въ темнотѣ.-- Ступайте донести генералъ-поручику, что мы слава Богу прибыли... чтобъ выслалъ указать, кое намъ будетъ размѣщенье. Не могу же я ввалиться съ двумя тысячами прямо на площадь, да потомъ до полудня морозить на дворѣ людей. Свѣдайте тожь, въ какія ворота входить? Сказываютъ вожаки, что тамъ трое воротъ крѣпостныхъ навозомъ завалены.
   -- Господинъ полковникъ! давно приставалъ уже Иванъ.
   -- Это вы князь? Ѣхали бы домой, впередъ. Я чаю, уморились пуще насъ, прибавилъ Чернышевъ.
   -- Нѣтъ!.. я... я, полковникъ, долженъ вамъ...
   Иванъ увидѣлъ подъѣзжавшую фигуру Алеши.
   -- Право, ступайте съ господиномъ Ружевскимъ. Кстати ему вожакомъ будете.
   -- Да! вымолвилъ Ружевскій.-- Тутъ вѣдь, еще пожалуй, съ объѣздами версты три; какъ разъ собьешься, не бывавъ никогда. Поѣдемте, князь, вмѣстѣ.
   -- Нѣтъ! Я не поѣду! рѣзко и глухо вымолвилъ Иванъ.
   -- Ну, какъ знаете! ступайте, Ружевскій!
   Офицеръ отъѣхалъ.
   Внизу раздались крики, трескъ и гулъ...
   -- Полковникъ! крикнулъ кто-то.-- Подъ послѣдними орудіями треснулъ ледъ и лошади, и прислуга -- все ко дну...
   -- Полковникъ! приставалъ Иванъ.-- Я полагаю есть измѣна...
   -- Да почто жъ они въ одномъ мѣстѣ, потянули, какъ гуси... ахъ чортъ ихъ возьми! крикнулъ Чернышевъ, не слушая Ивана.-- Не могли развѣ указать правѣе, либо лѣвѣе брать... вотъ понадѣялся.
   -- Вожакъ этотъ указывалъ, какъ самое надежное мѣсто.
   -- Полковникъ! выслушайте меня! громче настаивалъ Иванъ.
   -- Ваше высокоблагородіе! подъѣхалъ калмыцкій полковникъ.-- Позвольте мнѣ переводить своихъ чрезъ рѣку отрядами... прапорщица какая-та изъ своей кибитки словно главнокомандующій повелѣваетъ... смута такая, что упаси Боже...
   -- Что это? палятъ? перебилъ Чернышевъ.
   Вдали дѣйствительно раздался одинокій выстрѣлъ, потомъ другой, потомъ третій.
   -- Кто это тамъ въ степи палитъ? отсталые что-ль. Пропустите обозъ, а тамъ переправитесь! Что вамъ, князь! нетерпѣливо обернулся Чернышевъ.-- Не время мнѣ. Видите...
   Чернышевъ отъѣхалъ ближе къ переправѣ.
   -- Я, полковникъ,-- преслѣдовалъ его Иванъ,-- хочу вамъ передать мои подозрѣнья на счетъ этихъ вожаковъ... одинъ изъ нихъ...
   -- Подозрѣнія!.. въ немъ? вѣдь вотъ онъ -- городъ-то! позвольте! не мѣшайте мнѣ. Вотъ навязался, прости Господи.
   Чернышевъ снова отъѣхалъ и продолжалъ давать приказанія.
   Иванъ помирился со своей совѣстью. Его не слушали. Онъ задумался.
   -- Ну, Иванъ Родивонычъ! подъѣхалъ снова Алеша.-- Не гнѣвися! самъ себя загубилъ, что не ушелъ въ городъ.
   -- Да въ чемъ ты меня предваряешь-то!.. въ отчаяніи воскликнулъ Иванъ.-- Чую я недоброе, да понять не могу.
   -- Ну, ступай за мной.
   Они проѣхали нѣсколько выше въ гору, и Алеша указалъ Ивану въ трехъ разныхъ пунктахъ окрестной тьмы -- три огонька, блестѣвшіе вдали.
   -- То, правое крыло -- Татарва. То, на середкѣ -- огонекъ, Марусенковъ полкъ. А во третій Хлопушкины заводчики. Всего восемь тысячъ отборныхъ. А васъ двѣ... да пушки-то ужь за рѣкой, да въ рѣкѣ. Васъ всѣхъ чрезъ часъ обхватятъ и задавятъ.
   Иванъ схватилъ себя за голову.
   -- Время терпитъ... гони въ городъ, якобы гонцомъ.
   Иванъ шевельнулъ лошадь, но Алеша держалъ ее подъ уздцы.
   -- Куда? въ городъ? самъ на дорогу выведу. А къ Чернышеву... ни!.. да и почто! поздно! двумъ тысячамъ не уйти въ четверть часа времени какъ одинъ ускачетъ по степи... да Калмыки дорогу загородятъ. Имъ ужь сказано, въ помочь намъ, захлеснуться впереди отряда, чтобъ всѣ дома были!
   -- Алеша, Господа ты не боишься! закричалъ Иванъ, глядя на подвигавшіеся въ степи огоньки.-- Предавать на смерть столько народу.
   -- Всего по счету тридцать два барина, а сего... тебя-то, хочу вотъ спасти. Солдатамъ, да Калмыкамъ, что за горе; токмо волосы остригутъ въ кружокъ.
   У Ивана мелькнула мысль... убить Алешу и поскакать къ Чернышеву. Отступить къ городу въ порядкѣ, бросивъ обозъ и орудія, было еще можно... Рука его замирала и не двигалась къ поясу... убить Алешу, своего избавителя?... а погибель тридцати офицеровъ и его собственная? на утро висѣлица!
   -- Ну, Иванъ Родивонычъ! живѣй сказывай! вишь подходятъ... экій вѣдь!
   -- Изверги! предатели! убить тебя слѣдъ! какъ безумный закричалъ Иванъ.
   -- Ну видно съ тобой треба силкомъ! что малолѣтній какой!.. Алеша, держа лошадь Ивана подъ уздцы, ударилъ обѣихъ, и они двинулись, обогнули холмъ и выскакали къ рѣкѣ, гдѣ виднѣлись вдали огоньки Оренбурга.
   -- Господь съ тобой! вотъ не хочу я твоей погибели, да и полно!.. съ чувствомъ вымолвилъ Алеша. Гони!.. и онъ ударилъ плетью лошадь Ивана.
   Раздался ружейный залпъ. Потомъ три пушечные выстрѣла.
   -- Уходи! крикнулъ Алеша и, круто обернувъ лошадь, онъ поскакалъ на холмъ. Иванъ повернулъ за нимъ вслѣдъ.
   Снова протрещалъ ружейный залпъ, но уже въ отрядѣ, и снова отвѣтъ ружейный и пушечный... гулъ этотъ во тьмѣ ночи производилъ сумятицу.
   Темные ряды неслись вскачь, вдоль рѣки, прямо на Ивана.
   -- Я не Іуда! не измѣнникъ! закричалъ Иванъ и бросился туда, гдѣ заварилась каша и отстрѣливались солдаты.
   Иванъ еще не добрался до кучи ближайшихъ, какъ сильный ударъ, словно дубиной, сошвырнулъ его съ сѣдла на землю. Онъ ударился головой въ мерзлый снѣгъ и вскрикнулъ... затѣмъ привсталъ и оглянулся. Онъ былъ одинъ... кто жъ ударилъ?!
   -- Это пуля...
   Онъ хотѣлъ снова подняться на ноги. Нѣсколько всадниковъ неслись стремглавъ отъ рѣки прямо на него. Вотъ уже надвинулись лошадиныя головы, ноги швыряютъ снѣгъ... Иванъ вскочилъ и попалъ въ кучу всадниковъ.
   -- Куда лѣзешь...
   И казакъ, сбивая его съ ногъ грудью лошади, взмахнулъ рукой. Что-то обожгло Ивану голову и опрокинуло подъ лошадей. Когда всадники промчались, Иванъ, закиданный снѣгомъ и смятый, валялся на спинѣ безъ движенія, а по лицу, разсѣченному шашкой, струилась кровь.
  

XVIII.

   Пораженіе Кара -- въ Оренбургѣ поставило все вверхъ дномъ. Всѣ -- отъ губернатора, до мальчишекъ уличныхъ -- одурѣли. Когда трехъ тысячный отрядъ барона Корфа, собранный по крѣпостямъ, прибылъ изъ Татищевой и вступалъ въ городъ, около четырехъ часовъ пополудни -- его едва не встрѣтили со стѣнъ города залпомъ изъ всѣхъ орудій. И жителямъ, и начальству всюду мерещились злодѣйскія скопища.
   -- Теперь непремѣнно на приступъ пойдетъ и возьметъ городъ! думалъ Рейнсдорпъ.
   -- Всѣхъ московскихъ генераловъ разбилъ батюшка Петръ Ѳедорычъ! а болтали, что казакъ Донской. Эхъ-ма! морочители! говорилось въ народѣ, на улицахъ, на базарахъ, въ казармахъ, а въ особенности въ кабакахъ.
   -- Измѣна, измѣна и измѣна! говорилось въ начальствѣ.
   -- Ну, командиры, воеватели! что куры во щи -- такъ и шлепаютъ! говорило общество.
   -- Теперь полагается сказывать: какъ Каръ во щи попалъ! острилъ Тавровъ.
   Солдатъ, явившійся изъ Берды и допрошенный, разсказалъ слѣдующее: наканунѣ взятый отрядъ полковника Чернышева уже распредѣлили по полкамъ. Всѣхъ офицеровъ, капраловъ и канонировъ, одного калмыцкаго полковника, да съ ними же какую-то барыню прапорщицу, всего человѣкъ съ полсотни -- повѣсили.
   -- Нашъ полковникъ Чернышевъ, говорилъ солдатъ, да и калмыцкій тожъ полковникъ такъ важно и неустрашимо помирали, что вся Берда диву далась... нашъ полковникъ, какъ стали вѣшать, все прощенье просилъ у офицеровъ, что загубилъ ихъ неосмотрительнымъ походомъ своимъ въ ночь. А они ему тожъ все сказывали: Богъ проститъ! всѣ виноваты!.. а калмыцкій полковникъ все кричалъ: не вѣруйте въ злодѣя -- названца. Солдатушки! не измѣняйте великой государынѣ! дадите Богу отвѣтъ! Злодѣй-то самъ не высидѣлъ на крылечкѣ, плюнулъ и ушелъ. Знать и его проняло. А полковникъ Чика осерчалъ и повелѣлъ калмыцкому-то полковнику заживо груди вспороть. И чудное такое черное мясо изъ него таскали. Онъ отъ сего задохся, и хоть и не крещеный, а все крестился... офицеры -- кой-кто, чудесно тоже помирали. Одинъ молитву пѣлъ: Иже херувимы! а одинъ какой-то, раненый въ башку, клянчилъ, клянчилъ. Все просился, чтобъ пустили на волю, да барахтался предъ релями. Возни много съ нимъ было! насилу прицѣпили! вѣстимо эфтимъ ничего, окромя сраму, не наживешь. Тоже своего одного сотника вѣшалъ хотѣли за лукавство, якобы онъ укрывалъ тутошняго гонца, да еще въ избѣ злодѣевой! Злодѣй простилъ. Онъ въ кулевыхъ теперь.
   Вѣсть о смерти Чернышева и всѣхъ офицеровъ окончательно свела съ ума Оренбургское офицерство. Въ совѣтѣ, на предложенную губернаторомъ вылазку, командиры не отвѣчали, а только глаза широко раскрыли и подивились его крѣпколобію.
   -- Aber wie kann man so... говорилъ отъ зари до зари Рейнсдорпъ. Какимъ образомъ Каръ знаетъ и ожидаетъ прибытія Чернышева и ничего не предпринимаетъ ему въ помощь!
   Бригадиръ баронъ Корфъ объявилъ, что на пути изъ Татищевой въ городъ слышалъ подъ утро верстахъ въ десяти отъ себя пушечную пальбу, но разсудилъ, что это должно быть гарнизонъ съ злодѣемъ схватился у Маячной Горы.
   Всѣ, присутствующіе на совѣтѣ, набросились на барона.
   -- Какъ можно не помочь!
   -- Я не могъ предвидѣть.
   -- Кого-нибудь поймали бы и разспросили или своего развѣдчика послали. Пойдетъ ли кто изъ нашихъ ночью изъ города къ Маячной горѣ! говорилъ Рейнсдорпъ.
   Увидя Таврова, губернаторъ спросилъ ехидно:
   -- Ну, господинъ Тавровъ, хорошъ Каръ? генералъ московскій и варшавскій! очень хорошъ! и Рейнсдорпъ драматически возвысилъ голосъ. Онъ виноватъ, что Чернышевъ погибайтъ! На имъ отвѣтъ, тамъ! Да! на имъ! и Рейнсдорпъ поднялъ указательный палецъ съ перстнемъ въ потолокъ своей залы, чтобы опредѣлить, гдѣ будетъ Каръ отвѣтъ держать за гибель Чернышева.
   -- Господинъ губернаторъ! вымолвилъ Тавровъ, не слѣдя за перстнемъ и шлепая мѣховой шапкой по своему животу.-- Полковникъ Чернышевъ ероемъ погибъ... того не вернешь. А мы вотъ, изволите видѣть, простую деревянную мишень разломать да срыть не можемъ. Вотъ она, голубушка, стоитъ будто заколдована. И выходитъ-то... бабушка пеняетъ -- отъ дѣдушки воняетъ,-- а отъ самой не дохнешь!..
   -- Какая бабушка? что вы? я не могу понимать...
   -- Какая бабушка? своя! Гросъ муттерхенъ!..
  

XIX.

   Въ Сурманаевой, со дня на день, съ часу на часъ, въ лихорадкѣ нетерпѣнья, ждали на помощь Чернышева. Это была соломенка для погибавшаго. Каръ уже послалъ въ Переволоцкую еще двухъ гонцевъ и оба пропали безъ вѣсти, какъ Иванъ.
   Уздальскіе все жили еще у Игната и ожидали поворота счастья. Марѳа Петровна окончательно сна и пищи лишилась... Параня молча сидѣла въ углу избы или выходила прогуляться по слободѣ въ сопровожденіи хозяина! Кой-кто изъ офицеровъ изрѣдка бывалъ у нихъ, но всѣ равно повторяли свои опасенья и не вносили отрады. Самой же Паранѣ пришлось говорить одному изъ начальниковъ.
   -- Да полно вамъ дрогнуть да печалиться! Богъ дастъ вы еще въ два часа времени разгоните весь сбродъ.
   Черезъ недѣлю послѣ отъѣзда Ивана, явился Башкиръ изъ Берды и повѣстилъ, что въ день его ухода изъ Берды -- шли приготовленія. Собирались еще какого-то московскаго генерала ловить... и должно словили -- потому что, больно ужъ великое старанье прикладывали въ разъѣздахъ, да разнюхахъ!
   Каръ отвѣтилъ то же, что повторялъ уже давно.
   -- Все ничего! господа! ободритесь... лишь бы скорѣе пришелъ Чернышевъ.
   Явился еще перебѣжчикъ, гренадеръ давно повѣшеннаго Карташева, и участь отряда Чернышева, какъ настоящій громъ небесный, свалился на Сурманаеву.
   И не вѣрили этому извѣстію, пока три раза не подтвердилось оно.
   -- Да какъ же Рейнсдорпъ не предпринялъ ничего,-- говорилъ Каръ,-- не сдѣлалъ вылазку. Въ трехъ верстахъ берутъ отрядъ, а они взираютъ на это, яко на камедь. Ну -- хорошъ губернаторъ!..
   Затѣмъ Каръ заперся съ Фрейманомъ и съ нѣсколькими штабъ-офицерами. Совѣщаніе длилось часовъ пять.
   -- Нешто злодѣй можетъ такъ обходиться!-- говорили солдаты.-- Сему Богъ въ помощь.
   -- Богъ?! а дьяволъ нешто не можетъ въ помощь быть!-- отвѣчали старые служивые. Расторопенъ онъ, слова нѣтъ! а мы вишь... полетимъ, что галки тычемся, а засядемъ, то крѣпче филина къ пню прилипнемъ.-- Чего бы махнуть въ Берду, да располыхнуть на "Уру"!
   Дошла вѣсть объ Чернышевѣ и къ Уздальскимъ:
   -- А Ванюша-то?...-- ахнула Марѳа Петровна.
   Параня, давно уже унылая, не вымолвила ни слова, отошла и стала лицомъ къ окошку... Долго стояла она молча и вымолвила.
   -- Иль не догналъ и на обратномъ пути... а то догналъ и какъ слѣдуетъ ему...-- она запнулась.
   -- Что?-- спросила Марѳа Петровна.
   -- Какъ офицеръ службы,-- тихо вымолвила Параня.
   -- Какъ то-ись...
   -- По долгу своему... вѣренъ пребылъ.
   -- Кто по долгу... какому долгу...
   -- Исполняя указъ своего генерала и начальника...
   -- Да, что ты, Парашокъ! Я говорю: гдѣ Ванюша?
   -- Я и сказываю, что...-- медленно продолжала Параня,-- сказываю... какъ честный офицеръ по своей данной присягѣ... остался государынѣ... преданъ.
   Голосъ дѣвушки дрожалъ и рвался.
   -- Государынѣ преданъ? что ты, Парашокъ? я жъ не говорю, что Ванюша себя причислилъ въ воровскіе генералы. Я токмо въ толкъ не возьму, гдѣ нынѣ быть ему -- голубчику?
   -- Ахъ, мамонька!-- вдругъ зарыдала Параня, опускаясь на лавку.-- Да у Господа же...
   Марѳа Петровна оторопѣла. Параня укрылась лицомъ въ руки и задыхалась, сдерживая рыданье. Марѳа Петровна подошла и сѣла около дѣвушки.
   -- Дочка! полно! что-то какъ страшно плачешь. Просто меня индо коробитъ... я мыслями не скоро богатая. Ты все слова свои тащила, тащила. Мнѣ и не въ тотъ было.-- Марѳа Петровна начала плакать.
   -- Парашокъ! голубчикъ! всѣ подъ Богомъ... коли же померъ -- ну царство ему небесное... а можетъ и живехонекъ. Что-жъ зря слезамъ-то волю давать, грудь надрывать. Ты и въ безпечаліи въ Казани-то, все плакала; слезъ-то у тебя вылилось -- иной на всю жизнь хватитъ.
   -- Былъ у меня Иванушка дурачекъ!-- шепнула Параня,-- качая головкой и причитая.-- И цѣлехонекъ былъ. И не любила! а сталъ Иванъ молодцомъ... и полюбила! и на смерть... сама его... охъ! мамонька. Тутъ вотъ въ сердцѣ тихо такъ рвется... Тихо, да больно, больно.-- Параня снова начала рыдать.
   -- Да можетъ еще живехонекъ...
   -- Ахъ, мамонька! я сама спросила того Бердинскаго гренадера объ казняхъ лютыхъ, офицеровъ... и онъ мнѣ все разсказалъ и всѣхъ описалъ на словахъ. Всѣхъ -- кого казнили...
   -- Ну?! и Ванюшу!? тоже?!!
   -- Эдакого, говоритъ ввели на помостъ... ужъ изъ послѣднихъ... подняли... описалъ мнѣ ростъ да лицо... крестикъ шейный свой все цѣловалъ... а я ему провожавши свой...-- Параня не договорила. Марѳа Петровна бросилась къ ней, обняла и, заливаясь слезами, шепнула ей на ухо.
   -- Такъ помолимся за упокой души.

-----

   Каръ хворалъ и не выходилъ изъ избы на улицу.
   Нѣсколько гонцовъ, одинъ за другимъ, скакали въ Казань и въ Петербургъ. На вопросы офицеровъ на счетъ плановъ генерала и намѣреній -- Каръ отвѣчалъ:
   -- Господь милостивъ!
   Однажды ввечеру, написавъ длинный рапортъ и собравшись спать, онъ нашелъ на подушкѣ своей постели цидулю, сложенную треугольникомъ. Надпись гласила: "Московскому генералу и кавалеру Карову отъ государя и императора указъ". Онъ изумился, развернулъ и прочелъ:
   "Господинъ генералъ!.. мы государь и царь всероссійскій, Петръ III, указываемъ вамъ ни мало не медля со всѣмъ своимъ войскомъ въ нашу покорность объявиться; буде же сіе увѣщеваніе наше безъ должнаго намъ уваживанія оставите и въ упорствѣ пребудете... то-бъ зналъ измѣнникъ, что повелѣно мною тебя въ твоей избѣ задавить, какое повелѣніе наше, изъ нашихъ, у тебя въ лагерѣ, согласниковъ,-- многіе сотворятъ безъ огласки. Противъ своего государя законнаго воюютъ оные солдатики мои невольно и отъ васъ съ охотой къ намъ желаютъ. То смирися въ окаянствѣ и повинися, альбо жди себѣ плату за службу бабью"!
   Генералъ скомкалъ записку и бросилъ на полъ.
   -- Измѣнники, даже въ прислугѣ!-- подумалъ онъ и легъ спать. Долго лежалъ онъ не шевелясь, но не могъ заснуть. Прошло около часа... Все было тихо, только слышались шаги часового подъ окнами. Вдругъ почудилось ему, что въ темнотѣ кто-то тяжело дышетъ около него... затѣмъ что-то, какъ бы чья рука ощупала его ноги, и въ тотъ же моментъ скрыпнулъ полъ у самой кровати. Каръ тихо и сдерживая дыханье досталъ пистолетъ изъ-подъ изголовья, вдругъ вскочилъ и, взведя курокъ, крикнулъ:
   -- Кто тутъ! убью! гей! люди!
   Никто не двинулся въ горницѣ... прислуга повскакала въ сѣняхъ, зажгли огонь... горница была пуста, и весь небольшой домъ священника былъ пустъ. Однако генералъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что все это не приснилось ему. Всѣ снова улеглись, а старикъ лакей, уходя, пробормоталъ:
   -- Это, батюшка, изъ нашихъ же какой?! я въ нихъ всю вѣру потерялъ. Того гляди серебро счистютъ. Уѣхать бы намъ. Ну ихъ! это что за война.
   -- Война?!-- воскликнулъ Каръ.-- На войнѣ убьютъ и все тутъ! а здѣсь кожу съ живого сдерутъ, глаза вырвутъ, уши отрѣжутъ!
   Генералъ долго ходилъ по комнатѣ, бралъ изрѣдка со стола запечатанный большой пакетъ и, повертѣвъ въ рукахъ, снова клалъ на столъ. Очевидно, въ немъ происходила борьба... на пакетѣ была надпись:
   -- Его сіятельству, графу Захару Григорьевичу Чернышеву, государственной военной коллегіи президенту -- отъ генералъ-маіора и кавалера Василія Кара.
   Долго бродилъ Каръ по комнатѣ, не рѣшаясь снова лечь. Старикъ лакей выглянулъ въ дверь.
   -- Что, батюшка, Василій Лексѣичъ? аль худо?.. Дай обмѣню корпію-то... Съ сумерекъ не обмѣнивали.
   -- Нѣтъ, ничего... надо беречь эту мазь. Здѣсь аптеки въ степи не найдешь.
   -- Да сдѣлай ты по моему, родимый, что тебя прошу... долго ль пристроиться... дай я на сѣнѣ, скомандую. Гляди, сырость какая! весь уголъ мокрый. А?.. въ той горенкѣ хоть и потѣснишься малость, да тепломъ доволенъ будешь. И здоровому тутъ бѣда, а еще хворому въ экой сырости спать... сдѣлай ты по моему, ишь третьи сутки надсѣдаюсь, прошу не допрошусь...
   -- Добро! добро! устраивай! Много-ль у тебя мази-то еще... три баночки?
   -- Гдѣ... какъ три... послѣдняя... вѣдь я докладывалъ тебѣ, Василій Лексѣичъ, что двѣ выпали... и какъ не вѣдомо, тогда въ Юзеевой...
   -- Послѣдняя? послѣдняя?!
   -- Послѣдняя, родимый, нешто забылъ.
   Генералъ сильно смутился...
   -- Одна!-- тихо вымолвилъ онъ.-- Одна! что жъ это будетъ! я пропалъ... да пойми ты, старый тетеревъ, что я пропалъ!
   Каръ взглянулъ на столъ, быстро подошелъ и, судорожно изорвавъ пакетъ, вынулъ нѣсколько бумагъ. Отыскавъ частное письмо на имя графа Чернышева, онъ сѣлъ и приписалъ въ концѣ листа постъ-скриптумъ.
   P. S. Пока еще слѣдуемыя сюда войска собираются, учредивъ все нужное, по обстоятельствамъ, въ которыхъ мы есть, для переговору съ вашимъ сіятельствомъ о многихъ сего края подробностяхъ, поруча команду генералъ-маіору Фрейману (который мнѣ кажется хорошій и ничего нужнаго къ исполненію не упуститъ), намѣренъ я отъѣхать въ Петербургъ, ибо то время, которое употреблю на ѣзду свою и съ возвратомъ, здѣсь безъ всякихъ предпріятіевъ протечетъ! Чего для вашего сіятельства, какъ моего милостивца, и покорно прошу объ ономъ пріѣздѣ моемъ предупредить, всѣ жъ тѣ повелѣнія, которыя прійти сюда на мое имя могутъ, прикажу распечатывать и исполнять ему жъ, г. генералъ-маіору Фрейману.

Василій Каръ.

   -- Она этого никогда не проститъ!-- прошепталъ онъ, подписываясь. Обсыпавъ пескомъ написанное, генералъ все еще думалъ и соображалъ что-то, но потомъ рѣшительнымъ движеніемъ запечаталъ все въ новый пакетъ и сдѣлалъ вторичную надпись.
   -- Что жъ? Не пропадать же мнѣ. Пугачевцы! Безъ лѣкаря! Безъ снадобьевъ! Долго-ль сгинуть. Вылѣчусь и вернусь!
   Лакей между тѣмъ тихонько, чтобъ не безпокоить занятого барина, перетащилъ матрацы генерала въ маленькую каморку и устроилъ постель на полу на кучѣ сѣна.
   -- Лихо отпочиваешь, ваше превосходительство.
   Черезъ полчаса все было снова тихо и темно въ домикѣ священника. Кару на новомъ мѣстѣ не спалось. Долго думалъ онъ о припискѣ и рѣшился наконецъ изорвать все и на утро написать другое письмо, а самому ждать въ Сурманаевой. Прошло часа два, и середи ночи Каръ вдругъ вскочилъ на ноги: въ сосѣдней горницѣ раздавалось страшное хрипѣнье. Каръ крикнулъ и бросился туда. Какая-то фигура въ дверяхъ сбила его съ ногъ на полъ... Все поднялось въ сѣняхъ и во дворѣ... Снова зажгли огонь. Старикъ-лакей, посинѣлый, лежалъ безъ чувствъ на голыхъ доскахъ постели генерала, съ которой перенесъ онъ матрацы. На шеѣ его была затянута въ петлю тонкая и острая бичева... Онъ былъ уже мертвъ. Каръ вспомнилъ о запискѣ и вздрогнулъ.
   -- Богъ спасъ!-- подумалъ онъ. И приказалъ немедленно позвать къ себѣ генералъ-маіора Фреймана и закладывать возокъ... Уѣзжать скорѣе! рѣшилъ онъ. Пусть хоть разжалуютъ!..
   На разсвѣтѣ шумъ поднялся на слободѣ и по избамъ.
   -- Генералъ уѣзжаетъ!-- ходила вѣсть по Сурманаевой. Кучи старыхъ солдатъ напирали на домъ священника, гдѣ запрягали лошадей въ большой возокъ.
   -- Упросите командира! Почто бросать насъ!-- кричали нѣкоторые появлявшимся изъ дому офицерамъ и прислугѣ.-- Ублажьте его... Почто уходить! Пусть укажетъ Берду брать!.. Не сморгнемъ... возьмемъ.
   Имъ велѣли разойтись.
   Черезъ нѣсколько времени возокъ двинулся отъ дома. Куча солдатъ бросилась и остановила его за откосы. Другіе ухватили лошадей подъ уздцы.
   -- Ребята!-- высунулся генералъ.-- Я сдалъ командованіе генералу Фрейману... Ему повинуйтесь. А самъ я токмо на побывку въ Питеръ и тотчасъ назадъ съ свѣжими войсками и провіантомъ. Пусти лошадей. Ну! Пускай! Я приказываю!-- грозно крикнулъ генералъ.
   Солдаты разступились. Возокъ двинулся шибко. Каръ, усѣвшись на мѣсто, снялъ шапку и перекрестился три раза.
   -- Знать, братцы, онъ увѣровалъ! Не хочетъ противъ его воевать!-- говорилось затѣмъ на улицѣ.
   Ввечеру отдѣльныя кучки чернѣлись въ снѣжной степи въ окрестностяхъ Сурманаевой... Бѣгуны къ батюшкѣ Петру Ѳедорычу!
   -- Эхъ, ма! Наши-то, наши, такъ и пропадаютъ, словно сквозь землю. Можетъ чрезъ недѣльку и мы потянемъ, да не тайкомъ, а вьявь, якобы къ государю царю... А сказывали, казакъ бѣглый. Ахъ народъ!! Сбрехнетъ же!!

-----

   Въ одной дырявой избѣ Сурманаевой сидѣлъ и ужиналъ Яшка... Онъ былъ весь въ сажѣ... Лицо его было исцарапано въ кровь, большой палецъ правой руки пораненъ и окровавленъ.
   -- Чтой-то ты каковъ вернулся...-- охала прислуживавшая баба.-- Хозяинъ придетъ, не узнаетъ... Гдѣ пропадалъ-то сутки цѣлыя.
   -- Знай -- помалкивай!-- угрюмо отозвался Яшка.
   Вошелъ мужикъ и, глянувъ на ѣвшаго Яшку, сердито бросилъ шапку свою въ уголъ.
   -- Прозѣвалъ журавля въ небѣ! заговорилъ онъ.-- Эхъ ты! Сунься теперь въ Берду-то... Ты! пошла вонъ! прибавилъ онъ, обратясь къ бабѣ, и та вышла изъ горницы.
   -- Да ты слушь-ко!... заговорилъ Яшка смущенно.-- Что было-то... Засѣлъ я въ печь съ сумерекъ, положимши цидулю-то на кроватку... Сижу... Улеглись вотъ... Я вылѣзъ по времени кажись, въ полночь, да знать рано -- не спалъ онъ. Поднялась тревога. Я оробѣлъ, думаю, прямо въ холодную печь полѣзутъ, чего простѣй. Анъ нѣтъ! Сталъ онъ гулять по горницѣ; потомъ поскрипывалъ все перомъ, должно грамоту писалъ, а тамъ долго еще толковалъ чтой-то съ холопомъ, мнѣ-то не слышно. Улеглись опять... Я много обождалъ, да опять за свое.
   -- Ну?...
   -- Ну, обрелъ его въ потемкахъ, петлю накинулъ ловко,-- ей ей, и затянулъ!... Онъ дьяволъ ну хрипѣть, какъ свинья на убоѣ. Я, знай, тяну, а онъ, знай, реветъ, да еще кусается, окаянная собака. Силы-то у меня на горе мало... Тутъ вдругъ ктой-то кричитъ, бѣжитъ... Я въ дверь, да сбилъ кого-то, да мимо, въ сѣни; а въ потемкахъ народъ оретъ да тычется -- я къ углу притаился. Они всѣ въ избу полѣзли и часовой за ними! А я драть, да драть. Спасибо утекъ!.. И какъ утекъ самъ не вѣдаю. Ужъ куда-жъ они дурни! И впустили и выпустили! А я такъ и шелъ либо въ есаулахъ быть, либо въ острогѣ.
   -- А онъ выѣхалъ вонъ невредимъ въ Москву. Эхъ зюзя!
   -- То-то... Да... Баютъ выѣхалъ.
   -- Кого жъ ты зядавилъ-то? Чортъ!
   -- А кто жъ его вѣдаетъ. Стало не его.
   -- Ну ты въ кулевыхъ и остался.
   -- Остался. Что будешь дѣлать -- чѣмъ я повиненъ. Я давилъ генерала, а потрафилось вонъ не его. Изъ нѣмцевъ -- вотъ что! объяснилъ Яшка глубокомысленно. Ихъ ты ни силой, ни счастьемъ не бери, а наговоромъ...
  

XX.

   Въ Казани замѣчалось волненье на улицахъ. Повсюду болтались. сходились и перешептывались кучки народа. Кабаки были полны. Многіе дворяне и чиновники разъѣзжали изъ дома въ домъ, нигдѣ долго не засиживались и, встрѣчаясь на улицѣ, кричали другъ другу.
   -- Слыхали! Вѣдаете? Онъ его уложилъ!
   -- Да. Да! Каково!
   -- Я къ Марьѣ Ивановнѣ!
   -- Она ужъ сама въ разъѣздахъ! Оповѣщаетъ! Къ Колоштану ступайте!
   -- Онъ бѣгаетъ по гостиному -- купцамъ разсказываетъ...
   -- Ну стало болѣ некуда...
   -- Ну, такъ къ генеральшѣ Анучиной... Она подгородная...
   -- Знаетъ! Вторую пару загнала сама въ возкѣ... Да ужъ всѣ свѣдались!...
   У губернатора на дворѣ стояли санки съ почтовыми, заготовленныя для третьяго курьера, котораго онъ отправлялъ за два послѣдніе дня. Много гостей пріѣзжало и отъѣзжало -- губернаторъ не принималъ, губернаторша сказывалась больной! Одинъ только возокъ Штейндорфовъ стоялъ въ углу двора и они -- свои люди -- сидѣли у Анны Ивановны. Кучеръ ушелъ въ людскую, а чахлыя сизыя клячи не двигались и спали стоя, не обращая вниманія на ѣзду и суетню по двору. На заднемъ дворѣ укладывали вещи въ большой рыдванъ, поставленный на полозья. Губернаторша отъѣзжала въ Москву, но строжайше запрещено было разсказывать объ этомъ въ городѣ.
   По одному переулку шла толпа народу, сопровождая двухъ солдатъ, которые вели связаннаго татарина.
   -- Что жъ бить?... Веди къ начальству? За что? слышались голоса.-- Онъ правду, братцы, баялъ, хоть и татаринъ. Онъ тамошній.
   -- Онъ не вретъ! Это все и въ манифестахъ прописано! кричалъ ражій мужикъ.
   -- Дойдемъ до губернатора! громко крикнулъ опрятно одѣтый человѣкъ. Это былъ Долгополовъ.
   -- И то пойдемъ! Что взаправду... Чего! Вали, ребята, къ губернатору.
   -- Елисей Онуфричъ. Веди. Вылазь въ конъ.
   Названный Обваловъ вышелъ впередъ.
   -- Тѣснители. Будетъ вотъ имъ! Обиждатели! шла и выла около него кѣмъ-то побитая баба.
   Толпа проводила солдатъ и татарина до большой улицы... Двое военныхъ шли имъ навстрѣчу. Долгополовъ приглядѣлся къ одному изъ нихъ и, юркнувъ въ толпу, исчезъ...
   -- Елисей Онуфричъ. Куда жъ онъ. Эй, не гоже, брать, а еще купецъ... Своихъ выдавать.
   Толпа раздалась, вдругъ зарѣдѣла и разсыпалась... Ражій мужикъ первый завернулъ въ кабакъ съ двумя другими.
   -- Что за человѣка ведете? спросилъ высокій офицеръ, подходя къ уменьшившейся кучкѣ народа.
   Это былъ князь Данило.
   -- Съ базару, ваше благородье. Непутныя разглашенья пущалъ въ людей, а таковскихъ указано забирать.
   -- И тутъ тоже! молвилъ князь и отошелъ.-- Такъ вы сказываете, генералъ,-- обратился онъ къ своему спутнику Сельцеву, что вашъ племянникъ, въ одно время съ братомъ, выѣхали гонцами. Достовѣрно ли это?
   -- Такъ точно, ваше сіятельство. Князь Иванъ Родивонычъ при немъ былъ назначенъ въ посылку къ Чернышеву, какъ вѣдающій тотъ край, и въ ту же ночь выѣхалъ, въ одно время съ нимъ, въ разныя стороны. И коли съ той поры вѣстей у насъ никакихъ не было, то...
   -- Нѣтъ! Вѣсти есть! Свѣжія! Тридцать человѣкъ офицеровъ повѣсили въ Бердѣ! холодно вымолвилъ князь.
   -- Это еще не причина вамъ сокрушаться.
   -- Однако... Если весь отрядъ погибъ.
   -- Князь Иванъ Родивонычъ могъ запоздать, не достичь Чернышева,-- сказалъ генералъ Сельцевъ.-- Да по мнѣ оно такъ и было, по числамъ. Онъ выѣхалъ изъ Сурманаевой 11 числа въ ночь, а 13 утромъ комендантъ Чернышевъ уже былъ окруженъ... Есть надежда... Князь... Богъ милостивъ! Есть надежда.
   -- Надежда, что братъ погибъ, не достигнувъ мѣста назначенія и не исполнивъ порученья. Это все едино для него! Что жъ! Коли такъ... Царство небесное! Можетъ и я также угожу, по неразумію, блудливости и лѣности тамошнихъ правителей и командировъ.
   -- А вы безпремѣнно желаете причислиться?
   -- Я завтра выѣзжаю къ отряду генерала Кара и прикомандируюсь чѣмъ-нибудь къ нему.
   Оба повернули на дворъ дома Хвалынскихъ... Генералъ Сельцелъ шелъ къ князю съ секретной просьбой: оказать ему покровительство въ полученіи мѣста воеводы.
   У флигеля дома Черемисова стояло нѣсколько экипажей. На квартирѣ братьевъ Бжегинскихъ съ утра толпились конфедераты. Одни уѣзжали, другіе подъѣзжали, и на всѣхъ лицахъ была бодрость, довольство, почти радость. Дворникъ дома, глядя на все, надумался и, расчитывая на "чаишко", освѣдомился, не имянинникъ ли кто изъ постояльцевъ. Его прогнали и заперли всѣ двери. Съ десятокъ конфедератовъ остались до сумерекъ и, наговорившись, молча сидѣли въ кружкѣ. Казиміръ сидѣлъ за столомъ и быстро писалъ по-нѣмецки... Около него лежало нѣсколько уже оконченныхъ писемъ въ пакетахъ... Одно письмо было съ адресомъ въ Константинополь, другое въ Бары, третье, пакетъ большого формата, во французское посольство въ Петербургъ, четвертое, еще не запечатанное, было написано по-татарски къ одному бывшему казанскому муллѣ, сосланному въ Уфу. Янъ сидѣлъ на диванѣ, расфранченный какъ на балъ, въ шитой золотомъ и шелками венгеркѣ. Онъ только-что пріѣхалъ съ сеанса отъ нѣмца живописца, который давно уже писалъ его портретъ во весь ростъ... Отъ Яна несло духами, особенно отъ пыльной, серебристой пудры его парика. Но лицо его и поза не соотвѣтствовали костюму... Задумчиво понурившись на диванѣ, онъ вертѣлъ въ рукахъ маленькую, позолоченную шпагу за рукоять, усыпанную бирюзой, а кончикомъ шпаги безсознательно чертилъ на полу: Шерфе... Лицо его было слегка блѣдно, и губы нерво подергивало по временамъ. Нѣкоторые изъ конфедератовъ взглядывали на него изрѣдка и затѣмъ переглядывались между собой, очевидно занятые одной общей мыслью на его счетъ. Туровскій, грѣвшійся у печки, прервалъ молчанье и тихо спросилъ, обращаясь къ Яну, въ которомъ часу обѣщался быть Потоцкій.
   Янъ не сразу пришелъ въ себя.
   -- Не-вѣмъ! сухо и кратко отозвался онъ, не подымая головы.
   На второй вопросъ другого конфедерата, Янъ также, не двигаясь, отвѣтилъ.
   -- Ницъ не вѣмъ! И по голосу его чувствовалось, что онъ хочетъ, чтобъ его оставили въ покоѣ.
   Казиміръ кончилъ письма, всталъ и, собравъ всѣ письма, вымолвилъ едва слышно:
   -- Пане Пулавскій?
   Пулавскій вскочилъ и подошелъ къ столу.
   -- Вотъ!.. Передайте,-- медленно и тихо заговорилъ онъ.-- Если попадется, то ему и мнѣ быть въ Сибири, а можетъ и хуже... Такъ и скажите.
   -- Добже.
   -- Ну, поѣзжайте... Казиміръ подалъ ему руку.-- Ахъ да! вспомнилъ онъ.-- Я вамъ говорилъ или нѣтъ... Я придумалъ... Если онъ захочетъ тамъ монету чеканить... Мнѣ гонецъ его, Обваловъ, говорилъ. То я надпись придумалъ: Redivivus et ultor! А впрочемъ... Въ этой землѣ приличнѣе монеты и надписи дѣлать татарскія!.. И губы Казиміра едва замѣтно стянуло въ презрительную улыбку,-- Ну, а гдѣ nervus belli?
   -- Вотъ! Пока пять тысячъ,-- отвѣчалъ одинъ изъ конфедератовъ и переставилъ съ дивана на столъ шкатулку. Казиміръ открылъ ее. Она была полна пачекъ ассигнацій...
   Конфедераты стали собираться и скоро разъѣхались. Янъ всталъ, молча подавая руку каждому, и когда послѣдній Туровскій выходилъ изъ горницы, онъ тихо спросилъ, провожая его:
   -- Тѣ рѣшился?
   -- Да.
   -- Въ дымъ или въ огонь?
   -- Покуда въ дымъ,-- невесело улыбнулся тотъ.-- А ты?...
   Янъ вздохнулъ, махнулъ рукой и, не отвѣтивъ, вернулся въ горницу. Казиміръ исподлобья глянулъ искоса на брата. Прибравъ кой-какія бумаги со стола, онъ открылъ шкатулку, пересчиталъ деньги, потомъ заперъ все въ столъ и сѣлъ въ кресло. Янъ уже лежалъ на диванѣ и снова задумчиво смотрѣлъ предъ собой. Братъ сѣлъ какъ разъ подъ его взглядомъ, и Янъ перевелъ отъ него глаза на печку.
   -- Ну? Что же ты,-- заговорилъ Казиміръ по-польски, тихо и, какъ всегда, не подымая глазъ.-- Вотъ уже недѣля сроку проходитъ. Надумался?
   -- Да! едва слышно отозвался Янъ.
   -- Что же?
   -- Не честно!
   -- Страшно, скажи лучше,-- ѣдко усмѣхнулся Казиміръ, глядя себѣ на ногти.-- Ну, не треба! Я тебя заступлю. А ты меня -- въ Казани.
   -- Нѣтъ. Этого не будетъ, потому что я готовъ. Но говорю, что не честно!
   Казиміръ всталъ, прошелся по комнатѣ въ сильномъ, но едва видимомъ волненьи и опять сѣлъ. Только руки его слегка дрожали.
   -- Не честно? вымолвилъ онъ.-- Не честно... Твоя, Яна Бжегинскаго или моя честь!?.. Честь карлика, букашки! Эта честь тебѣ дорога, а честь страны, родины -- нѣтъ!?.. Твою мать будутъ ногами въ грязныхъ лаптяхъ топтать и бить, а ты въ то же время будешь обдумывать обидное слово, тебѣ самому сказанное.
   -- Comparaison n'est pas raison, говорятъ во Франціи.
   -- За честь и счастье своей земли -- всякому совѣсть и Богъ велятъ жертвовать своимъ счастьемъ и своей честью.
   -- Что же будетъ по достиженіи дѣли этими средствами? Счастливая и честная земля съ несчастными и безчестными сынами!
   -- Хороша была бы Франція, еслибъ при Карлусѣ VII и Іоаннѣ Орлеанской всѣ разсуждали, какъ ты.
   -- Тамъ честью не жертвовали никогда. Напротивъ, иногда утѣшались тѣмъ, что tout est perdu sauf l'honneur!
   Казиміръ не отвѣчалъ. Наступило долгое молчанье. Оба задумались.
   -- Такъ ты не хочешь? спросилъ наконецъ Казиміръ.
   -- Не хочу, но ѣду!.. Доставай провожатаго и тогда...
   -- Провожатаго нѣтъ. Это отговорка. А время дорого. Если явятся подозрѣнья у Бранта... то все пропадетъ. Ты по-русски говоришь изрядно -- Jasyk do Kijowa dowadit... говоритъ пословица.
   -- А конецъ ея... Ale і do kija! полугрустно, полузлобно разсмѣялся Янъ.
   -- Ну да! До казни! спокойно вымолвилъ Казиміръ.-- Не до мазурки же?..
   Янъ вскочилъ съ дивана и, уйдя въ свою комнату, бросился на кровать и схватилъ себя за голову.
   -- Боже мой! Какъ это... трудно! стономъ вырвалось у него.

-----

   У Лукерьи Кузьминишны Бартыкаевой были гости и привезли ту же диковинную вѣсть: расшибъ! Всѣхъ расшибъ.
   -- Войско удивительное! Сказываютъ, изъ Питера чрезъ Сибирь привелъ!
   Въ диванную тяжело вошелъ, стуча сапожищами, Разумникъ Бѣлокопытовъ. Его мать, бывшая въ ссорѣ, теперь снова помирилась съ Бартыкаевой, уже въ восьмой разъ въ теченіе двухъ лѣтъ. Разумникъ, опоенный когда-то, недавно вполнѣ оправился отъ трудной болѣзни. Онъ подошелъ къ ручкѣ Лукерьи Кузьминишны и выговорилъ однозвучно и въ носъ:
   -- Мамаша прислала, велѣла кланяться и доложить, что Пугачка московскаго генерала вздулъ и въ скорости сюда будетъ.
   -- Пугачевъ! что ты, голубчикъ! типунъ тебѣ...
   -- Никакъ нѣтъ-съ... Мамаша то-ись...
   -- И какъ не расшибить!-- продолжала Бартыкаева, обращаясь къ гостямъ.-- Какой онъ командиръ! разсудите, отцы мои! памятуете, какъ у князя-то обѣдалъ онъ! спитъ человѣкъ, новомъ тычетъ... Я было къ нему потолковать, а онъ ведомъ тычетъ...-- Какой онъ командиръ. Неужто не сыскался у царицы какой, повеселѣй. Вѣдь событіе, не пустяковина! Онъ вѣдь и сюда прилѣзть можетъ. Оренбургъ взялъ, такъ и Казань возьметъ.
   -- Оренбургъ стоитъ.
   -- Взятъ! взятъ! взятъ! вѣрно! у Агаѳьи Матвѣевны дядя тамъ... Пишетъ, что...
   Раздались быстрые шаги, и въ диванную явился князь Черемисовъ.
   -- Ну-съ... Во какъ! люблю! остановился Черемисовъ въ дверяхъ и поцѣловалъ кончики своихъ пальцевъ.-- Въ одинъ день отбарабанилъ. Стоило за этимъ изъ Варшавы ѣхать.
   -- Вотъ и Лукерья Кузьминишна сказываетъ. Какъ у васъ-то онъ, князь, обѣдалъ. Помните. Носомъ-то тыкалъ да сопѣлъ.
   -- Люблю! токмо литеры переставить, говорю, туда поперъ Каромъ, а оттуда поперъ ракомъ. Да еще хвастаетъ, слышь, въ рапортѣ, что ретирада была успѣшная. Ахъ ты ретирада!! Я бъ его... Князь Черемисовъ сѣлъ на диванъ и, ударивъ ладонью въ ладонь, прибавилъ:-- только бы мокренько осталось! А вы, вотъ чего скажите... Начальствующій-то кто?... Губернаторъ, да я,-- двое знаемъ. Петръ Ѳедорычъ!-- Враки! Пугачевъ что-ль, Емелька? казакъ бѣглый! враки!
   Всѣ шелохнулись и навострили уши за тѣмъ, чтобы потомъ навострить лыжи и погнать по городу -- развозить новую вѣсть.
   -- Все враки? Вѣдаете ли вы, кто оный человѣкъ, кто всѣхъ колотитъ? понизилъ голосъ Черемисовъ.-- Принцъ Брауншвейгскій! Иванъ Антонычъ!
   -- Ба-тю-шки свѣ-ты! прослезился одинъ старичокъ, предвкушая наслажденье первому развезти эту новость.
   -- Да-съ. Сынокъ правительницы, что въ ссылкѣ былъ, въ Холмогорахъ.
   -- Что вы!
   -- Вогь-те и что вы! И радуйтесь, какой теперь на Руси ходунъ ходить учнетъ. Плюнь, дунь, да перекрестись. Посѣдѣемъ всѣ! волосы и зубы со страховъ, да диковинъ растеряемъ. Скоро манифестъ будетъ отъ него Казанскому дворянству. Каково? а?! люблю!!
   -- Видѣли ужъ мы манифестъ то дурацкій! сказалъ кто-то.
   -- Другой будетъ. Тотъ Емелькинъ былъ. Другой!!
   -- И я грамоту то энту безграмотную читала. И гдѣ бы вы полагали? объявила Лукерья Кузьминишна.-- Въ людской, холоповъ за чтеньемъ накрыла. Никишка мой читаетъ. Всѣхъ передрала. Рѣками, да бородами, да травой какой-то жаловать обѣщаетъ.
   -- Иванъ Антоновичъ не то пропишетъ!
   -- Какъ же такъ-то? Императоръ да будетъ Иваномъ прозываться. Вотъ чудно! загоготалъ вдругъ Разумникъ.
   А въ людской Лукерьи Кузьминишны толпилась челядь. Прибѣжавшій изъ залы лакей объявилъ шепотомъ:
   -- Слышалъ сейчасъ. Князь сказывалъ. Барыня, да и гости такъ и ахнули. Не царь Петръ Ѳедорычъ, а самый онъ истинный Государь Антонъ Антонычъ. Сынъ истинный... чей-то...
   -- Елизаветы Петровны должно, альбо самого Петра Алексѣича?
   -- Такъ! такъ! его и есть. Въ ссылкѣ былъ, а нынѣ вишь...
   -- Чего врешь. Петра сынъ, да Антонычъ!
   -- Да вѣдь онъ прыницъ, вишь ли... Можетъ по ихнему.
   -- Нѣту! стало Елизаветы Петровны сынокъ.
   -- Сейчасъ издохнуть, князь самъ сказывалъ... Антонъ Антонычъ. Во, братцы!! и лакей пустился въ присядку.
   -- Чего разобрало! замѣтилъ старикъ ключникъ.
   -- Чего? новые порядки! воля! истинно милость Господня.
   -- А ты не спѣши -- наткнешься! Промыслишь себѣ милость и сзаду, и спереду. Ни сѣсть, ни съѣсть.
  

XXI.

   Въ исходѣ ноября еще пуще заволновалась Казань. У губернаторскаго дома стоялъ отпряженный возокъ, и по городу ходила громовая вѣсть.
   -- Самъ тутъ! побросалъ войска и бѣжалъ! Пугачъ на Казань идетъ!
   -- Губернаторша ужъ три дня тайкомъ выѣхала! и съ пожитками, со столовымъ серебромъ! пошла другая вѣсть, не менѣе громовая для Казанцевъ.
   -- Здѣсь! здѣсь! въ Казани! самъ! объявилъ Черемисовъ генеральшѣ Сельцевой.
   -- Пугачъ?! ахнула старуха.
   -- Какое! что вы, Каръ!
   Бартыкаева, какъ узнала о прибытіи Кара, такъ и занялась укладкой образовъ и серебра. Къ вечеру все было готово -- хоть выѣзжай!
   -- Слышали! Бжегинскій Янъ удралъ къ принцу въ службу,-- говорили на вечерѣ у комендантши Бѣлокопытовой.
   -- Огурчики собрались! выѣзжаютъ!
   -- Какъ имъ не ѣхать. Экій кладъ, да Пугачеву достанется! онъ вѣдь изъ-за нихъ больше сюда и пойдетъ.
   -- Исхудали! словно стрючки... Сынка-то Емелька удавилъ.
   -- Ништо имъ! у нихъ имъ разводъ. Еще шесть осталось.
   -- Удрать-то недолго. Обождемъ! говорилъ Черемисовъ.-- Пугачъ сюда не полѣзетъ, а коли принцъ, то я ему еще обѣдище закачу -- во какой!..
   А Казиміръ Бжегинскій сидѣлъ у себя и писалъ по-турецки въ Константинополь.
   -- ...Помимо нѣсколькихъ сотенъ голодныхъ негодяевъ, брошенныхъ генераломъ Каромъ, между Бердой и Петербургомъ нѣтъ ни единаго солдата, ни единаго ружья, ни единаго заряда!... Все у васъ и у насъ! а есть уже бѣгущее по дорогамъ дворянство, но есть тоже по дорогамъ нѣсколько милліоновъ топоровъ. Теперь декабрь,-- въ апрѣлѣ доморощенный Атилла, если не дуракъ,-- будетъ въ Москвѣ, а Скиѳская Семирамида -- если умна -- то за границами рухнувшей на вѣки Имперіи! какъ черное на бѣломъ!!...
  

XXII.

   На селѣ Таковскомъ въ Николинъ день -- точно ярмарка. Пришелъ іеромонахъ Мисаилъ... Давно не навѣдывался Божій человѣкъ. И принесъ же онъ вѣсточку золотую!
   Самъ онъ зашелъ къ отцу Ареѳѣ, а народъ запрудилъ батюшку и храмъ Божій... Молодые орутъ, поютъ. Кто въ плясъ пошелъ, оттопываетъ по снѣгу и шацкой помахиваетъ... Кто оретъ сиповато,
  
             На горѣ те малина!
   Подъ горой те сиротина калина!
  
   Старухи причитаютъ. Изъ стариковъ даже иные слезы кулаками утираютъ. Бабы и дѣвки пучеглазыя и очумѣлыя тычутся въ толпѣ, словно щенки недѣльные, не зрячіе.
   Не помиралъ Государь Великій!... Взыскалъ насъ Господь. Живъ батюшка -- солнышко ясное! Карачунъ утѣснителямъ. То-то калачика загнутъ!
   Не бывало во вѣкъ величайшаго праздника на селѣ Таковскомъ. Всякое мужиково сердце такъ и ходитъ ходуномъ отъ вѣсточки Мисаиловой! старъ и малъ пыль снѣжную столбомъ подняли на улицѣ отъ радости. Что ни клопъ, отъ земли не видать, со своимъ чумазымъ рыльцемъ лѣзетъ, за рукавъ тормошитъ и опрашиваетъ.
   -- Тятька! А, тятька! тя-ать-ка?...
   -- Чего, голубчикъ? чего?
   -- Скажи, что Царь -- отъ, изъ себя великъ?
   -- Вѣстимо.
   -- Чать, повыше гораздо хаты. Съ колокольню будетъ?
   -- Не видалъ, голубчикъ, николи не видалъ!
   -- Я чаю, и глянуть на него не можно, говоритъ старуха. Баютъ мужики, якобы онъ, что солнышко, гораздо сіяетъ, ажъ глазьямъ рѣзь отъ него.
   -- Царь Батюшка -- онъ! Государь Россейскій!... Стало посуди ты, каковъ онъ, Милостивецъ, изъ себя быть должонъ!...
   -- Что тебѣ твой пряникъ росписной!...
   Отецъ Ареѳа сидѣлъ у себя въ домикѣ и бесѣдовалъ съ іеромонахомъ Мисаиломъ. Старикъ, слабый и хворый съ самой свадьбы князя Данилы, былъ пораженъ вѣстями, что принесъ ему паломникъ, и хворость его какъ будто вдругъ рукой сняло. Обливаясь слезами, слушалъ онъ умную и пылкую рѣчь Мисаила объ Оренбургскихъ дѣлахъ. Онъ передалъ священнику одинъ манифестъ изъ цѣлой связки, что несъ въ мошнѣ своей.
   Отецъ Ареѳа бережно взялъ листъ въ руки, позвалъ уже пожилого сына съ женой и всѣхъ уже двадцати-лѣтнихъ внучатъ и сталъ читать. Голосъ его дрожалъ отъ волненья. Вспомнилъ старикъ о князѣ Данилѣ и подумалъ.
   -- Эхъ, князинька! грѣхъ! самъ не имѣлъ вѣры и меня совращалъ. А вонъ оно какъ. Батюшка-то, Государь, явленъ ужъ міру. Всей Россіи вѣдомо -- а мы тутъ не вѣдаемъ.
   Отецъ Ареѳа вышелъ на крыльцо, утирая слезы, и съ трудомъ выговорилъ собравшемуся кругомъ домика народу.
   -- Православные! Поспѣшимъ напередъ всего въ храмъ Божій, принесть Господу благодареніе за великое чудо, явленное промежъ насъ во дни сіи... Дни Иродовы!
   Священникъ черезъ силу пошелъ въ церковь, и все село до послѣдней хворой бабушки послѣдовало за нимъ и наполнило храмъ сельскій. Послѣ благодарственнаго молебствія, отецъ Ареѳа вышелъ на амвонъ, перекрестился и прочелъ:
   "Великаго царя и государя вашего указъ и повелѣніе!"
   "Объявляется чрезъ сіе всенародно, всѣмъ нашимъ вѣрнымъ подданнымъ, что мы, вашъ всемилостивѣйшій императоръ и самодержецъ, иду съ моей ратію безчисленной на Нижній, Кіевъ, Москву и Петербургъ -- вступать на царство и державу. Уже не маловажное число многихъ городовъ въ повиновеніе мнѣ пришли и подъ государеву мою руку и корону добропорядочно склонились. А наизяще публикуется: уразумѣйте, ослушники, и оставя невѣріе ваше, поспѣшите мнѣ вашему монарху и отцу, и за то, по склонности вашей, получите милостивое прощенье, и я пожалую васъ землями, и рѣками, и всякимъ продовольствіемъ. А всѣхъ злодѣевъ -- дворянъ искореню и посажу на жалованье! а кто сей императорской моей волѣ препятствіе чинить будетъ, то гнѣва Вышняго Создателя вскорости восчувствовати на себѣ будетъ, поелику избѣгнуть сильныя нашея руки -- трудно! Поспѣшите въ мое Христолюбивое воинство, и многой милостью удовольствованы будете. Вѣрніи рабы, внидите въ радость господина вашего! поелику, надъ малымъ вѣрны будете, надъ многимъ васъ поставлю! въ увѣреніе чего, подлинный подписалъ тако: великій государь Петръ Третій всероссійскій!"
   Послѣ гробового молчанія, въ храмѣ раздался плачъ и всхлипыванье... Отецъ Ареѳа слабымъ голосомъ, прерывающимся отъ избытка чувствъ и волненія, сказалъ поученье своей паствѣ и заключилъ словами:
   -- Братія! положитъ кому на душу Всевидящій Богъ -- поспѣшать къ великому государю въ воинство -- поспѣшай! Не могій вмѣстити сего, слабодушный, альбо хворый -- пребудь въ дому своемъ! аминь.

-----

   Въ свѣтлый и ясный полдень, всѣ избушки села Таковскаго дымились, кромѣ безхозяйственныхъ. Въ печахъ варились и пеклись послѣдки разореннаго хозяйства.
   Отецъ Ареѳа, придя изъ церкви, отказался отъ пищи и прилегъ на постель. Не прежняя хворость вернулась въ него, а будто оторвалось что на сердцѣ и упало... И легче будто стало! а голова затуманилась. Словно въ сонъ клонитъ, въ тихій, да сладкій...
   Вечеръ и ночь на пролетъ шепталъ старикъ самъ себѣ непонятныя рѣчи. Около разсвѣта забылся на мгновенье, но снова придя въ себя при восходѣ кроваваго солнца, слабымъ голосомъ позвалъ сына, всю семью и, улыбнувшись, молвилъ, что чуетъ -- смерть идетъ!
   -- Время мнѣ нынѣ помереть и итти къ Господу Моему, поелику сподобилъ меня Господь дожить до дней благихъ и до искупленія отъ зла и грѣха земли россійской и всѣхъ православныхъ Христіанъ! Худой, костлявой, уже слабѣющей рукой, благословилъ отецъ Ареѳа всѣхъ своихъ домочадцевъ, отъ сѣдобородаго сына до грудного правнука, взялъ свѣчу, прочелъ себѣ отходную и затѣмъ, сложивъ руки крестомъ на груди, шепнулъ:
   -- Господи! пріими духъ мой съ миромъ!
   И вздохнувъ послѣдній разъ, отошелъ старикъ Ареѳа въ жизнь вѣчную, мало сотворивъ грѣха на вѣку своемъ -- вѣдѣніемъ. Невѣдѣніемъ же -- великій грѣхъ принялъ на душу въ предсмертный день.
   Чуть не всѣ Таковскіе міряне, схоронивъ пастыря и обливъ слезами свѣжую могилку, поднялись -- и подвигнутые предсмертнымъ увѣщаньемъ усопшаго духовника -- потянули вереницей въ то христолюбивое воинство царево, что мерещилось этому люду, истомленному давно той неурядицей и тѣмъ безправьемъ, что рвутъ -- крестъ съ груди и хлѣбъ изъ рукъ!!.
   По всему пути ихъ, по всѣмъ дорогамъ, селамъ и поселкамъ уже вьявь гудѣло -- стономъ стояло, громомъ гремѣло:
   -- Живъ государь!.. Живъ Петръ Ѳедорычъ!! явилось міру -- красное солнышко!!!
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru