Салов Илья Александрович
Мамзель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

МАМЗЕЛЬ.

(Разсказъ стараго пріятеля).

   Это было очень давно, когда крестьяне были еще въ крѣпостной зависимости, считались по душамъ, раздѣлялись на тягла и когда слухи объ эмансипаціи не тревожили еще умовъ благополучныхъ помѣщиковъ,-- словомъ, такъ давно, что я изъ безъусаго юноши превратился, какъ видите, въ совершенно безволосаго и согбеннаго старца, и ежели до сего времени не ношу очковъ и чувствую себя достаточно бодрымъ и здоровымъ, то единственно потому только, что не утруждалъ своего зрѣнія чтеніемъ книгъ и газетъ, которыя, впрочемъ, въ то время рѣдко встрѣчались, и съ великою осторожностью прибѣгалъ къ пособію господъ врачей.
   Тѣмъ не менѣе, однако, все это давно минувшее такъ ясно сохранилось въ моей памяти, какъ будто происходило не десятки лѣтъ назадъ, а очень недавно. Всѣ эти помѣщичьи усадьбы, нынѣ разрушенныя, либо совершенно стертыя съ лица земли, всѣ эти парки, рощи, лѣса, теперь уже вырубленные, всѣ эти громадные пруды, озера, болота и рѣчонки, въ настоящее время не только пересохшіе, но даже распаханные и успѣвшіе уже превратиться въ безплодную почву,-- все это рисуется мнѣ съ такими мельчайшими подробностями, что стоитъ только закрыть глаза, какъ я опять вижу ихъ столь же прекрасными, какими они были тогда. Мнѣ часто представляется даже, что я все еще живу въ своей маленькой усадебкѣ, скромно пріютившейся у опушки крошечной рощицы, на берегу небольшой рѣчонки, изобиловавшей рыбой и дичью. Часто чудится благовѣстъ колокола, долетавшій до меня изъ сосѣдняго села Зыкова,-- тотъ самый благовѣстъ, который приводилъ меня въ трепетъ и заслышавъ который, я бросался на коня и мчался въ церковь съ грѣховною мыслью увидать тамъ дорогую мою Стешу, досыта наговориться съ нею и вдоволь ею налюбоваться. Мнѣ видится даже извилистая дорожка, соединявшая мою усадьбу съ селомъ Зыковымъ, по которой я такъ часто ѣзжалъ къ владѣльцу того села Андрею Степанычу Окатову, въ домѣ котораго былъ принятъ какъ родной, хотя въ родствѣ и не состоялъ. Сперва эта дорожка бѣжала вдоль отлогаго берега рѣчонки, по мелкимъ кремнистымъ камешкамъ, потомъ спускалась въ лощинку съ перекинутымъ черезъ мочежину мостикомъ, взбиралась на гору, поворачивала направо и, врѣзавшись въ небольшую березовую рощу, выбѣгала, наконецъ, на поемные луга Скатова. А тамъ, вдали, за этими обширными лугами, раскидывалось и село Зыково съ каменною церковью, господскою усадьбой и громаднымъ прудомъ, блестѣвшимъ на солнцѣ, какъ зеркало. Это была настоящая барская усадьба, строившаяся десятками лѣтъ и десятками лѣтъ украшавшаяся. Старинный каменный домъ съ колоннами и террасами, роскошные людскіе флигеля, различныя мастерскія, конный заводъ съ манежемъ, оранжереи, теплицы, ледники, кладовыя и цѣлая улица крошечныхъ домиковъ, принадлежавшихъ дворовымъ людямъ, имѣли видъ маленькаго городка, а громадный паркъ, соединявшій барскій домъ съ церковью, довершалъ красоту усадьбы.
   Какъ теперь помню, паркъ былъ окруженъ глубокою канавой, по валу которой, живою изгородью, возвышались плотною и тщательно подстриженною стѣной кусты акаціи и боярышника. Дорога моя пролегала какъ разъ мимо этой канавы. Ѣдешь, бывало, и смотришь: не мелькнетъ ли Стеша? Не помахаетъ ли привѣтливо платочкомъ? Не крикнетъ ли ласковаго слова?... И отрадно вспомнить это прошлое, и, въ то же время, тяжело. Отрадно потому, что молодость, а тяжело потому, что молодость не возвратима.
   Стеша была простая дворовая дѣвка, какъ называли ихъ тогда. Бросающеюся въ глаза красотой она не отличалась и на нынѣшнихъ выставкахъ красавицъ никакой бы, вѣроятно, преміи не получила. Но за то это была дѣвушка крайне симпатичная и скромная, каковая скромность и была ея лучшею преміей. Она находилась при барскомъ дворѣ и подъ наблюденіемъ экономки Татьяны Ѳедоровны, строгой и сварливой старухи, вмѣстѣ съ десяткомъ другихъ дворовыхъ дѣвокъ, занималась плетеніемъ кружевъ. Въ домѣ Окатовыхъ я бывалъ часто, а когда сынъ ихъ Борисъ былъ еще ребенкомъ и воспитывался подъ наблюденіемъ гувернера мосье Поле, то я почти жилъ тамъ. Мы были съ Борисомъ почти однихъ лѣтъ и считались друзьями, вмѣстѣ росли, вмѣстѣ ничему не учились, озорничали, ловили рыбу, лягушекъ, которыхъ жарили для мосье Поле и которыхъ онъ очень любилъ, и вмѣстѣ же упражнялись во всевозможныхъ забавахъ и играхъ. По праздничнымъ днямъ въ этихъ играхъ принимали участіе и дѣвчонки-кружевницы, которыя выгонялись къ намъ непремѣнно подъ надзоромъ какой-нибудь взрослой дѣвки. Мы бѣгали съ ними въ горѣлки, играли въ жмурки, ходили на ходуляхъ и лазали по деревьямъ. Въ числѣ этой-то ватаги находилась и Стеша. Это была очень бойкая дѣвчонка, шибко бѣгавшая въ горѣлки, ловко игравшая въ мячикъ, превосходно прыгавшая черезъ канавы и весьма миловидная собой. Сперва между нами завязалась дѣтская дружба, мы старались быть какъ можно чаще вмѣстѣ,-- играя въ жмурки или горѣлки, я непремѣнно старался изловлять ее, непремѣнно загонялъ ее въ какое-нибудь отдаленное мѣсто и тамъ, вдали отъ постороннихъ глазъ, обнималъ ее и осыпалъ поцѣлуями. Такъ прошло ваше дѣтство, а по мѣрѣ того, какъ мы возростали, возростала и наша любовь. Но любовь эта глубоко таилась въ нашихъ сердцахъ, и повѣдать ее другъ другу мы еще никакъ не рѣшались. Однако, наступило время и мы объяснились.
   Какъ теперь помню, это было на Пасху, между заутреней и обѣдней. По заведенному порядку, или, правильнѣе сказать, по распоряженію Окатова, обѣдня на первый день Пасхи начиналась тотчасъ же послѣ заутрени, какъ только народъ перехристосуется съ причтомъ. Въ этотъ промежутокъ семья Окатовыхъ уѣзжала обыкновенно домой, а народъ разсыпался вокругъ церкви. Пасхальная служба въ селѣ Зыковѣ совершалась съ большою торжественностью. Отъ дома вплоть до церкви дорога освѣщалась смоляными бочками, вокругъ церкви горѣли костры и плошки, а самая церковь убиралась снаружи фонариками и шкаликами. Подвозилась даже пушка, изъ которой и совершалась пальба. Про внутреннее убранство церкви нечего и говорить. Она вся горѣла огнями, а иконостасъ, опять-таки унизанный шкаликами и уставленный тепличными растеніями, имѣлъ даже какой-то фантастическій и волшебный видъ. Служба совершалась чинно, благолѣпно; превосходный хоръ пѣвчихъ, подъ управленіемъ опытнаго регента, музыкально выполнялъ пасхальное пѣніе, а самое торжество этого великаго праздника и наступающая весна довершали красоту религіознаго празднованія.
   Во время совершенія службы семья Окатовыхъ, состоявшая изъ самого Окатова, его жены, дочери лѣтъ 15 и "мамзели", помѣщалась позади праваго клироса, на небольшомъ возвышеніи, обнесенномъ рѣшеткой, а по сторонамъ этого возвышенія устанавливались прихожане изъ дворянъ и болѣе почетныя лица мужского пола. Лѣвая сторона церкви занималась женскимъ поломъ, но, опять-таки, съ соблюденіемъ ранговъ. Тотчасъ за лѣвымъ клиросомъ -- такъ называемыя чистыя прихожанки, потомъ -- комнатная прислуга женскаго пола, бѣлошвейки, кружевницы и, наконецъ, остальныя дворовыя. Я, какъ принадлежавшій къ дворянскому роду, но, по молодости лѣтъ, не дерзавшій еще становиться возлѣ барскаго возвышенія, обыкновенно выбиралъ мѣсто противъ царскихъ дверей и, такимъ образомъ, помѣщаясь посреди церкви, изображалъ собою нѣчто вродѣ межевого столба, отдѣлявшаго мужскую половину отъ женской. То же самое произошло и во время упомянутой заутрени, которая почему-то на этотъ разъ казалась мнѣ еще торжественнѣе.
   По окончаніи заутрени, духовенство съ иконами, по обыкновенію, вышло на амвонъ и началось христосованіе. Первымъ, конечно, подошелъ Окатовъ съ семьей, затѣмъ мы, болѣе привилегированные, семьи духовенства, а потомъ и остальные. Окатовы уѣхали на это время домой и ряды прихожанъ смѣшались. Перехристосовавшись съ знакомыми, я поспѣшилъ въ ограду, чтобы похристосоваться поскорѣе съ Стешей, которая тоже была у заутрени. Я увидалъ ее возлѣ самой паперти. Она была вся освѣщена багровымъ заревомъ пылавшихъ бочекъ и я остановился передъ нею, словно передъ волшебною феей, окруженной сіяніемъ.
   -- Здравствуй Стеша!-- крикнулъ я.-- Мы съ тобой еще не христосовались!
   -- Нѣтъ еще, баринъ...
   -- Такъ давайте...
   -- Давай же...
   И мы похристосовались, обмѣнявшись красными яичками.
   -- Пойдемъ на "барское кладбище",-- шепнулъ я.
   -- Ахъ, что вы, что вы...-- заговорила она.-- Нешто туда возможно?... Намъ не приказано ходить туда... Здѣсь посидимте...
   -- Здѣсь народъ,-- перебилъ я ее,-- а тамъ мы будемъ одни и досыта наговоримся...
   -- Право слово, туда нельзя...
   -- Со мной можно...
   -- Смотрите, не досталось бы...
   -- Не безпокойся...
   И я, взявъ Стешу за руку, повелъ ее на такъ называемое "барское кладбище".
   Кладбище это было передъ алтаремъ, въ той же оградѣ, и обнесено чугунною рѣшоткой, входъ за которую былъ запрещенъ. Мѣсто это было обсажено деревьями и уставлено памятниками предковъ Окатовыхъ и на этомъ-то кладбищѣ, усѣвшись на подножіи мраморнаго памятника, мы провели съ Стешей весь промежутокъ времени между заутреней и обѣдней. Разговорамъ нашимъ не было конца. Мы вспоминали прошлое, говорили о настоящемъ, мечтали о будущемъ, но слово любви никакъ не срывалось съ нашихъ устъ. Мы только сознавали, что слово это глубоко засѣло въ нашихъ юныхъ сердцахъ, а высказать его робѣли.
   Мы просидѣли бы, такимъ образомъ, очень долго, ежели бы Стеша не заслышала вдругъ шума приближавшагося экипажа.
   -- Ну!-- вскрикнула она.-- Бѣда! Господа ѣдутъ!
   И, быстро вскочивъ на ноги, она побѣжала было къ выходу, но въ это самое время въ ограду влетѣла коляска Окатова, запряженная шестерикомъ вороныхъ рысаковъ, и прямо подкатила къ господскому кладбищу. Стеша отскочила въ сторону и забилась куда-то въ темный уголъ. Въ коляскѣ сидѣли: Окатовъ, жена его, дочь и мамзель. Я помогъ имъ выдти изъ экипажа и затѣмъ первымъ моимъ желаніемъ было тотчасъ же обратиться въ бѣгство, чтобы избѣжать могущей произойти сцены между Окатовымъ и Стешей. Но, устыдившись своей трусости, я остался. Окатовы поочередно обходили всѣ могилы, преклоняли передъ ними колѣни, молились и, прошептавъ затѣмъ "Христосъ воскресе", клали на подножія памятниковъ пасхальныя яйца. Такъ обошли они почти всѣ монументы, какъ вдругъ, подойдя къ послѣднему, притаившемуся въ самомъ углу, Окатовъ мгновенно остановился и словно окаменѣлъ.
   -- Это что такое?-- прошипѣлъ онъ, бросивъ на меня грозный взглядъ.
   Но, видя, что я стою передъ нимъ совершенно растерянный и съ поникшею головой, подошелъ къ спрятавшейся за памятникъ Стешѣ и вытащилъ ее изъ засады.
   -- А, это ты!-- крикнулъ онъ.-- Какъ ты смѣла?... Вонъ отсюда!
   И когда Стеша ушла, снова обратился ко мнѣ.
   -- Что это значитъ?-- повторилъ онъ, весь покраснѣвъ отъ гнѣва.
   -- Помолиться зашелъ,-- пробормоталъ я.
   -- Съ дѣвкой-то?
   Я даже вздрогнулъ.
   -- Для васъ она дѣвка,-- проговорилъ я, поднявъ голову,-- а для меня она другъ дѣтства...
   Но Окатовъ перебилъ меня.
   -- Дворянинъ, милостивый государь мой,-- проговорилъ онъ внушительно и смотря на меня свысока,-- не можетъ водить дружбу съ холопкой. Вы сами не понимаете, что говорите.
   И, подойдя къ женѣ и дочери, онъ подалъ имъ руки и всѣ они пошли по направленію къ церкви.
   -- Какъ тебѣ не стыдно?-- прошептала мамзель, проходя мимо меня,-- Такой еще молодой... Фи!
   Какъ только вошли они въ церковь и стали на свое возвышеніе, такъ всѣ прихожане поспѣшили занять свои мѣста и литургія началась.
   Я стоялъ на обычномъ своемъ мѣстѣ, но молиться не могъ. Сцена на кладбищѣ не выходила у меня изъ головы и возмущала меня до глубины души. Мнѣ было больно и обидно, что виновникомъ этой сцены былъ никто иной, какъ я. И я хотѣлъ тотчасъ же розыскать Стешу, какъ-нибудь осторожнѣе вызвать ее изъ церкви и выпросить у нея прощенія. Но отыскать Стешу я нигдѣ не могъ и мнѣ пришлось отложить свое намѣреніе до другого раза.
   Мнѣ удалось устроить это въ тотъ же день.
   Надо вамъ сказать, что, по изстари заведенному порядку, всѣ присутствовавшіе въ церкви, по окончаніи обѣдни, отправлялись къ Окатовымъ для принесенія поздравленій и всѣ обыкновенно приглашались гостепріимными хозяевами вмѣстѣ разговѣться. Дворяне присутствовали, конечно, въ барскомъ домѣ, а для крестьянъ устраивались столы въ манежѣ. Все это, опять-таки, происходило весьма торжественно и съ соблюденіемъ извѣстнаго церемоніала. Прежде всего, приносились изъ церкви иконы и хоругви. Встрѣчали ихъ обыкновенно сами Окатовы, крестились, прикладывались, переносили въ залъ и чинно разстанавливали по кадушкамъ, наполненнымъ разными яровыми сѣменами. Затѣмъ являлось духовенство, пѣвчіе и начиналась служба, опять-таки, сопровождавшаяся пушечною пальбой, а по окончаніи службы освящались сѣмена, куличи и пасхи. Проводивъ иконы, Окатовъ выходилъ на крыльцо, здоровался съ народомъ, поздравлялъ его со свѣтлымъ праздникомъ и, пожелавъ изобильнаго урожая и добраго здоровья, приглашалъ разговѣться его хлѣбомъ-солью. "Чѣмъ Богъ послалъ",-- говорилъ онъ, улыбаясь, и, еще разъ раскланявшись, возвращался въ домъ. Войдя въ залъ, онъ извинялся передъ господами и духовенствомъ, что, заболтавшись съ "пріятелями-мужичками", долго заставилъ ждать себя, и, указывая рукой на заранѣе накрытый столъ, приглашалъ всѣхъ садиться. Начинали, конечно, съ пасхи и куличей, а затѣмъ, выпивъ водки, принимались за другія кушанья, которыхъ изготовлялось великое количество. Тутъ были: всевозможные паштеты, заливныя, громадныя окорока ветчины, подъ разными видами поросята, фаршированныя пулярдки, маринованные перепела, всевозможныя наливки, запеканки и, наконецъ, шипучки, замѣнявшія въ то время шампанское. Виноградныхъ винъ тоже не полагалось.
   Надо отдать справедливость, что всѣ эти торжества устраивались Окатовымъ съ любовью и умѣньемъ. Даже народныя угощенія, и тѣ отличались порядкомъ и изобиліемъ. Каждому подносилось по хорошей чаркѣ вина, а за столы подавались: пироги съ начинкой, студни, солонина подъ хрѣномъ, жареные бараны съ позолоченіями рогами и ставились цѣлыя ведра браги и меда.
   Окатовъ считалъ кровною обидой, ежели кто-либо изъ дворянъ, присутствовавшихъ у обѣдни, не заѣзжалъ къ нему. Слабость эту я зналъ отлично, а потому, считая себя на этотъ разъ оскорбленнымъ, я порѣшилъ отплатить ему тѣмъ же. Но выполнить этого не удалось. Дѣло въ томъ, что, не розысковъ въ церкви Стешу, я надѣялся увидать ее въ домѣ и тамъ какъ-нибудь объясниться съ нею. Вотъ почему, по окончаніи обѣдни, я, скрѣпи сердце, отправился къ Окатову. Сверхъ всякаго ожиданія, онъ встрѣтилъ меня съ распростертыми объятіями, расцѣловалъ меня, назвалъ почему-то "умникомъ" и тотчасъ же прочиталъ мнѣ только что полученное письмо отъ сына, въ которомъ тотъ, во-первыхъ, поздравлялъ его съ праздникомъ, а, во-вторыхъ, сообщалъ, что осенью непремѣнно пріѣдетъ къ нему погостить, такъ какъ ему поручается закупить ремонтъ для полка. Борисъ не былъ въ деревнѣ года три, и потому извѣстніе это очень обрадовало родителей и оба они были въ самомъ веселомъ и добродушнѣйшемъ настроеніи.
   Вскорѣ начали съѣзжаться гости, принесли иконы, явилось духовенство и извѣстная церемонія началась. Но мнѣ было не до церемоніи. Меня удивляло и безпокоило то обстоятельство, что въ средѣ явившихся къ молебну горничныхъ, опять-таки, не было Стеши. "Куда же она пропала?-- думалъ я.-- Ужь не наказана ли, не заперта ли?..." И все это такъ меня тревожило, что я порѣшилъ во что бы то ни стало увидать Стешу. Такъ я и сдѣлалъ. Какъ только кончился молебенъ и какъ только Окатовъ отправился христосоваться съ явившимися къ нему "пріятелями-мужичками", такъ я, улучивъ эту удобную минуту, пошелъ въ дѣвичью. Благодаря праздничной суматохѣ, я прошелъ корридоръ никѣмъ не замѣченный, и только было собрался отворить дверь дѣвичьей, какъ вдругъ изъ чулана, находившагося подъ лѣсницей, ведущей во второй этажъ, до меня долетѣло чье-то сдержанное всхлипыванье. Дверь была заперта снаружи крючкомъ. Отпереть крючокъ и вбѣжать въ чуланъ было дѣломъ одной секунды, и я былъ возлѣ Стеши.
   -- Стеша, дорогая моя, что съ тобой?-- чуть не вскрикнулъ я.
   Увидавъ меня, Стеша перепугалась и принялась умолять оставить ее. Я и самъ сознавалъ, что поступокъ мой безразсуденъ, но, прежде чѣмъ уйти, я рѣшился узнать отъ нея обо всемъ случившемся. Оказалось, что наше пребываніе съ ней на "господскомъ кладбищѣ" не прошло безслѣдно и что Окатовъ, войдя въ церковь, тотчасъ же подозвалъ къ себѣ экономку Татьяну Ѳедоровну, которой и приказалъ: удалить Стешу изъ церкви, надѣть на нее полосущатое платье {Полосушкой назывался домашній холстъ, сотканный изъ синей и красной посконной пряжи. Изъ такого холста шились для горничныхъ платья, а для мужчинъ рубахи. Авт.} и на весь день замереть въ темный чуланъ.
   Все это разсказала мнѣ Стеша шепотомъ и, въ то же время, просила замолвить за нее словечко.
   -- Можетъ, для васъ и помилуютъ,-- шептала она, всхлипывая.
   Грѣшный человѣкъ, не выдержалъ я, обнялъ Стешу, прижалъ къ себѣ и, осыпая ее поцѣлуями, поклялся вымолить ей прощеніе. Затѣмъ я вышелъ изъ чулана, заперъ его на крючокъ и, опять никѣмъ незамѣченный, возвратился въ залъ.
   Немного погодя мы всѣ уже сидѣли за столомъ, разговлялись и шумно бесѣдовали. Никогда еще я не видалъ Окатовыхъ такими счастливыми и довольными. Они шутили, смѣялись и не знали, какъ и чѣмъ угодить своимъ гостямъ... А когда подали "шипучку" и когда мы поднялись съ своихъ мѣстъ и предложили тостъ за здоровье будущаго ремонтера, они до того были тронуты, что даже прослезились.
   Когда разъѣхались гости и мы съ Окатовымъ остались съ глазу на глазъ, я проговорилъ:
   -- Послушайте, Андрей Степанычъ... Я сегодня передъ вами провинился... вы меня извините...
   Окатовъ даже удивился.
   -- Въ чемъ это?-- спросилъ онъ, разведя руками и, видимо, забывъ о случившемся на кладбищѣ.
   Я напомнилъ ему.
   -- При чемъ же ты?... Эта глупая дѣвчонка, точно, провинилась... и я наказалъ ее... А ты не виноватъ,-- проговорилъ онъ.-- Дворянамъ входить туда не запрещено...
   -- Но, вѣдь, это я привелъ ее туда...
   И я разсказалъ ему, какъ было дѣло.
   -- Простите ее...-- прибавилъ я.
   Окатовъ задумался.
   -- Ежели не для праздника,-- продолжалъ я,-- то хоть ради предстоящаго свиданія съ Борисомъ.
   Окатовъ быстро вскочилъ съ мѣста и захлопалъ въ ладоши. Вошелъ дворецкій.
   -- Позвать сюда Стешку!-- приказалъ онъ.
   Дворецкій вышелъ, а немного погодя въ дверяхъ корридора показалась Стеша и, опустивъ глаза, остановилась у притолоки. Окатовъ принялъ строгую осанку и, прочитавъ ей приличную нотацію, прибавилъ:
   -- Но... внимая прошенію этого барина,-- при чемъ Окатовъ указалъ на меня,-- я прощаю тебя... Только помни, чтобы впередъ этого не было... Ступай и скажи экономкѣ, что я тебя простилъ и позволилъ надѣть праздничное платье.
   Стеша подбѣжала къ Окатову, упала ему въ ноги и хотѣла поцѣловать его руку, но тотъ остановилъ ее и опять-таки указалъ на меня.
   -- У него цѣлуй,-- проговорилъ онъ.
   И не успѣлъ я очнуться, какъ Стеша была уже возлѣ меня и, схвативъ мою руку, крѣпко поцѣловала ее.
   Такого стыда я еще никогда не испытывалъ.
   Послѣ обѣда я распростился съ Окатовыми и поѣхалъ домой. Мнѣ приходилось проѣзжать площадкой, на которой, по случаю праздниковъ, были устроены качели. Народу вокругъ этихъ качелей собралось пропасть. Казалось, не только вся дворня, но и вся молодежь села привалила сюда. Всѣ были разодѣты по праздничному и веселье шло превеликое. Тамъ и хороводы водили, и пѣсни пѣли, и плясали подъ балалайки и дудки (тогда еще про теперешнія гармоники никто и не слыхивалъ). Я ѣхалъ шагомъ, какъ вдругъ чей-то звонкій и веселый голосъ окликнулъ меня.
   Я повернулъ голову по направленію къ качелямъ и увидалъ высоко взлетѣвшую на воздухъ Стешу.
   -- Баринъ, милый баринъ,-- кричала она,-- погодите-ка на часикъ... словечко одно сказать надо!
   Взмахъ качелей сталъ понижаться и, наконецъ, словно утонулъ въ шумной толпѣ. Я остановилъ лошадь и ко мнѣ подбѣжала вся раскраснѣвшаяся и запыхавшаяся Стеша.
   -- Ну, миленькій баринъ,-- говорила она, едва переводя духъ и хватаясь за ускоренно-поднимавшуюся грудь,-- благодарю... Кабы не вы, сидѣть бы мнѣ въ чуланѣ... а теперь сдѣлали меня съ праздникомъ...
   И она опять схватила мою руку.
   -- Какъ тебѣ не стыдно!-- вскрикнулъ я.-- Ты никогда не смѣй цѣловать мою руку... Слышишь? Никогда! Это нехорошо... Тѣмъ болѣе нехорошо, что, вѣдь, я люблю тебя, давно люблю... Вѣдь, ты знаешь это?... Знаешь, да?-- приставалъ я.
   Стеша вся вспыхнула, переконфузилась, растерялась и не знала, что отвѣтить.
   -- Ну, что же ты молчишь?-- продолжалъ я.-- Вѣдь, знаешь?... Ну, скажи же...
   -- Послѣ, миленькій баринъ, послѣ,-- прошептала она. Ей-Богу, теперь ничего не скажу.
   -- А сама-то любишь меня?
   -- Ахъ, что ужь вы это, миленькій баринъ... Нешто такъ возможно?
   -- Нѣтъ, говори, Стеша, говори... Я давно хотѣлъ переговорить съ тобой объ этомъ...
   -- Насмѣшники вы,-- прошептала она.
   -- Нѣтъ, Стеша, нѣтъ... Я люблю тебя... клянусь тебѣ.
   -- Не вѣрится что-то,-- прошептала она задумчиво.
   -- Вѣрь, Стеша. Такимъ дѣломъ я шутить не стану.
   Стеша молчала.
   -- Ты мнѣ хоть вотъ что скажи,-- продолжалъ я, все еще не выпуская ея руки.-- Скажи мнѣ, могу ли я хоть когда-нибудь надѣяться на твою любовь? Подумай и скажи мнѣ всю правду... Подумаешь?
   -- Хорошо,-- прошептала она чуть слышно,-- подумаю.
   -- Только ты долго-то не томи меня, Стеша. Поскорѣе скажи.
   Стеша молчала, крутила передникъ... то опускала глаза, то поднимала ихъ, то блѣднѣла, то вспыхивала румянцемъ, но вдругъ, какъ бы проснувшись, чуть не вскрикнула:
   -- Да нѣтъ, нѣтъ... шутите... смѣетесь!
   -- И тебѣ не грѣшно такъ думать, Стеша?
   -- Да развѣ это возможное дѣло?-- прошептала она, и у нея навернулись даже слезы.-- Вы баринъ, а я-то что такое?... Холопка простая...
   -- Я же побожился тебѣ, Стеша.
   Стеша замолчала, пристально и долго посмотрѣла на меня, словно стараясь прочесть мои мысли, и затѣмъ, вздохнувъ, проговорила:
   -- Объ чемъ же тутъ долго думать?... Давно я люблю васъ, миленькій баринъ... не смѣла только признаться.
   Такимъ образомъ и совершилось наше объясненіе въ любви и про эту-то любовь я и хочу разсказать вамъ.
   Андрей Степановичъ Окатовъ былъ помѣщикъ солидный, богатый и пользовался уваженіемъ не только всего уѣзда, но и всей губерніи. Онъ былъ уѣзднымъ предводителемъ дворянства и могъ бы быть губернскимъ, ежели бы только пожелалъ того. Но онъ этого не желалъ, во-первыхъ, потому, что, будучи примѣрнымъ хозяиномъ и любя деревню, никогда не рѣшился бы бросить ее, а, во-вторыхъ, и потому, что не искалъ почестей. У него имѣлось тысячи двѣ душъ крестьянъ, суконная фабрика и громадная псарня. Это былъ настоящій баринъ старыхъ временъ, о которыхъ нынѣшнее поколѣніе отзывается, обыкновенно, не только недружелюбно, но даже съ какимъ-то негодованіемъ, какъ будто въ нихъ и въ самомъ дѣлѣ не было ничего достойнаго одобренія. Ихъ называютъ крѣпостниками, варварами и т. п., а мнѣ думается, что люди здѣсь не причемъ, а во всемъ виновато время. Прежде всего, Окатовъ былъ человѣкъ безусловно честный, добрый, прямой и презиравшій ложь, въ какой бы формѣ таковая ни проявлялась. Онъ былъ требователенъ, строгъ, но за то и справедливъ. Однако, требованія его никогда не превышали тѣхъ границъ, которыя были установлены тогдашними порядками. Онъ строго соблюдалъ трехдневную барщину, требовалъ того же, какъ предводитель, и отъ другихъ помѣщиковъ, никого излишними работами не обременялъ, входилъ въ нужды своихъ крѣпостныхъ, помогалъ имъ по мѣрѣ надобности, наблюдалъ за собственнымъ ихъ хозяйствомъ, преслѣдовалъ нерадивыхъ, а потому всѣ его крѣпостные, какъ дворовые, такъ и крестьяне, жили въ полномъ довольствѣ. Мало того, онъ даже заботился объ ихъ развитіи. У него была школа грамотности, ремесленное училище, а учениковъ болѣе способныхъ онъ отправлялъ для обученія въ Москву. Такъ, напримѣръ, у него были: собственный свой медикъ и два собственныхъ живописца, обучавшихся на его счетъ въ Москвѣ. Точно также обучалъ онъ и разнымъ ремесламъ. Понятію, что каждый обучавшійся на его счетъ обязанъ былъ работами возвратить ему затраченный капиталъ, но за то послѣ, расплатившись, такъ сказать, онъ получалъ уже, правда, небольшое, но, все-таки, приличное по тому времени жалованье. Врачъ, напримѣръ, Григорій Харитоновичъ Зубаревъ, лечившій Окатовыхъ, на всемъ готовомъ получалъ въ годъ триста руб. ассигнаціями и, сверхъ того, имѣлъ право заниматься частною практикой.
   Я не скажу, конечно, чтобы Окатовъ былъ уже совершенно безупречнымъ человѣкомъ, чтобы за нимъ не было какихъ-либо погрѣшностей. Водились и за нимъ грѣхи, но надо принять въ соображеніе обстоятельство, что въ то время подобные грѣхи считались вполнѣ законными, никого не удивляли и даже не обращали на себя ни малѣйшаго вниманія.
   Я былъ ближайшимъ сосѣдомъ Окатова, такъ какъ моя деревушка Хибаровка была отъ Зыкова всего въ пяти верстахъ. Я уже докладывалъ вамъ, что въ домѣ Окатовыхъ я началъ бывать съ дѣтства и что вмѣстѣ съ его сыномъ занимался играми и кое-чему обучался. Однако, ученіе давалось мнѣ туго и въ паукахъ я былъ не силенъ. Я кое-какъ читалъ и "избу" писалъ чуть ли не черезъ ять. Съ опредѣленіемъ сына Окатова въ корпусъ мое ученье и совсѣмъ прекратилось. Мнѣ было тогда лѣтъ одиннадцать, не больше. Отца я чуть помню, а мать вижу какъ теперь. Это была очень хлопотливая старушка, отлично заправлявшая хозяйствомъ и не знавшая отдыха. Изъ всѣхъ бывшихъ у нея дѣтей только я одинъ остался въ живыхъ и потому любила она меня безпредѣльно и берегла, какъ зѣницу ока. Мы были изъ мелкопомѣстныхъ, имѣли всего-на-всего двадцать пять душъ крестьянъ, изъ которыхъ одинъ былъ слѣпой, а другой безногій, и небольшой клочокъ земли. Усадьба наша состояла изъ барскаго флигеля о трехъ окнахъ, избы, въ которой помѣщалась прислуга, и кое-какихъ надворныхъ строеній. Когда мнѣ минуло семнадцать лѣтъ, покойница матушка поскакала въ городъ и, не желая оставлять меня на всю жизнь "недорослемъ изъ дворянъ", купила мнѣ тамъ, за двадцать пять рублей ассигнаціями, свидѣтельство объ "отличномъ окончаніи" полнаго курса уѣзднаго училища. Заручившись этимъ документомъ, она отправилась къ Окатову, который и опредѣлилъ меня писцомъ въ штатъ своей канцеляріи. "Получишь чинъ,-- говорила матушка,-- тогда мнѣ легко будетъ и помирать". Но, увы, видѣть меня чиновникомъ ей не привелось и она скончалась гораздо прежде моего производства. Похоронивъ матушку, я вынужденъ былъ самъ приняться за хозяйство. Къ дѣлу этому я не былъ пріученъ, откровенно сказать, даже не чувствовалъ къ нему ни малѣйшаго влеченія, а потому, не мудрствуя лукаво, созвалъ однажды всѣхъ своихъ крестьянъ и предложилъ имъ снять мою землю въ аренду. На предложеніе это они охотно согласились и я, почувствовавъ себя совершенно свободнымъ, зажилъ "бариномъ", ничего не дѣлалъ и исключительно посвятилъ себя охотѣ. Лѣтомъ я стрѣлялъ утокъ, бекасовъ, дупелей, ловилъ рыбу всевозможными снастями, а осенью и зимой охотился съ борзыми и почти всегда въ качествѣ "мелкотравчатаго" примыкалъ къ знаменитой въ то время охотѣ Окатова.
   Нечего говорить, что, объяснившись съ Стешей, я началъ бывать въ Зыковѣ чуть не каждый Божій день. Семья Окатовыхъ была этому очень рада и принимала меня съ распростертыми объятіями. Окатовъ приписывалъ мои посѣщенія особому къ нему уваженію, а Окатова была довольна за свою дочку, которой дѣйствительно было не особенно весело постоянно находиться въ сообществѣ одной мамзели. Я развлекалъ барышню, какъ умѣлъ, и общество мое нравилось какъ ей, такъ и мамзели, которая положительно была отъ меня въ восторгъ. Я даже началъ заниматься въ канцеляріи Окатова, въ которой все еще состоялъ на службѣ и которая помѣщалась тутъ же, въ Зыковскомъ домѣ. Я переписывалъ разныя отношенія, предложенія, предписанія, подшивалъ, по указанію секретаря, какія-то бумаги, велъ какой-то исходящій "регистръ" и секретарь былъ на седьмомъ небѣ, любуясь моимъ прилежаніемъ и усердіемъ. "Ну, батюшка,-- говорилъ онъ,-- много переслужило у насъ господъ дворянъ, многихъ наградили мы разными чинами, а такаго дѣятельнаго, какъ вы, вижу въ первой". Словомъ, въ домѣ Окатовыхъ я сдѣлался необходимымъ человѣкомъ и никому даже и въ голову не приходила настоящая цѣль моихъ столь частыхъ посѣщеній. Цѣлью этой, конечно, была Стеша, только она одна, и никто больше. Пока продолжалась Святая недѣля, т.-е. время, свободное отъ всякихъ работъ и занятій, мы каждый день видѣлись съ нею -- то возлѣ качелей, то въ хороводахъ, то въ саду во время прогулки, то просто гдѣ-нибудь въ корридорѣ или на крыльцѣ и, несмотря на краткость всѣхъ этихъ свиданій, все-таки, успѣвали перекидываться нѣсколькими словами и обмѣниваться взглядами, краснорѣчиво говорившими намъ о нашей взаимной любви.
   Но съ наступленіемъ Ѳоминой недѣли начались обычныя работы, и свиданія мои съ Стешей прекратились. Однако, посѣщать домъ Окатовыхъ я не переставалъ. По утрамъ я занимался въ канцеляріи, а послѣ обѣда находился въ обществѣ барышни и мамзели. Мамзель эта была дѣвушка лѣтъ тридцати пяти, маленькаго роста, худая, костлявая, по крайне живая и веселая. Она была француженка, съ восторгомъ говорила о своей родинѣ, о своей юной республикѣ и иначе не называла себя, какъ дочерью "свободной Франціи". Ходила быстро, чуть не бѣгала, и любила пошутить и поболтать. Говоря по-французски, она такъ и сыпала словами, за то по-русски говорила плохо, коверкала русскую рѣчь и, видимо, переводила ее съ французской. Красотой она не отличалась, хотя и имѣла симпатичную наружность. За то это была очень добрая дѣвушка, съ любящимъ сердцемъ и весьма отзывчивая къ чужому горю. Она занималась съ барышней музыкою и французскимъ языкомъ, а въ свободное отъ занятій время обязана была быть ея компаньонкой и неотлучно находиться при ней. Со мной она обращалась фамильярно, словно съ мальчикомъ, и сразу же начала говорить мнѣ ты. Сперва это меня очень обижало, а потомъ я привыкъ и пересталъ обижаться. Она была ко мнѣ очень расположена, протежировала мнѣ и всегда заступалась, когда кто-либо обижалъ меня. Она кормила меня сластями, часто бесѣдовала со мною, разспрашивала о моемъ житьѣ-бытьѣ, о моихъ средствахъ, сожалѣла, что я ничему не учился, и нѣсколько разъ предлагала безплатно обучать меня французскому языку. Но, не имѣя влеченія къ какимъ бы то ни было наукамъ, я отказывался и остался такимъ же неучемъ, какимъ и былъ. Такъ продолжалось года полтора, а затѣмъ, когда у меня начали выростать усы, а щеки покрываться легонькимъ пушкомъ, я сталъ замѣчать, что отношенія ко мнѣ мамзели начинаютъ дѣлаться какими-то подозрительными. Она перестала кормить меня лакомствами, за то чаще начала оставаться со мною наединѣ, говорить про любовь, намекать, что я ей очень нравлюсь и что ежели бы она встрѣтила такого юношу, какъ я, то она непремѣнно бы полюбила его. Въ послѣднее же время она какъ будто начала даже ревновать меня и задала серьезный нагоняй за то, что я былъ застигнутъ съ Стешей на господскомъ кладбищѣ.
   -- Я думаю, ты можешь понимать, что это святое мѣсто, что тамъ спятъ, кто умерли, и ты съ этою дѣвкой оскорбилъ ихъ сонъ,-- говорила она.-- Это дурно... Какъ ты могъ найти для своихъ амуретокъ такое мѣсто?
   Но я дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаю, и это еще болѣе бѣсило ее.
   Она не стѣснялась присутствіемъ барышни и даже при ней преслѣдовала меня намеками весьма прозрачнаго свойства. Такъ, напримѣръ, вырѣзала на стволахъ деревьевъ мое имя рядомъ съ своимъ и непремѣнно соединяла ихъ цѣпью, дарила букетами, объясняя при этомъ значеніе заключавшихся въ нихъ цвѣтовъ, катаясь на лодкѣ, усаживала барышню къ рулю, меня въ весла, а сама садилась посреди лодки и непремѣнно лицомъ ко мнѣ, а къ барышнѣ спиной. Сидя такимъ образомъ, она пожирала меня глазами и приводила въ немалое смущеніе. Я не зналъ, какъ мнѣ отдѣлаться отъ всѣхъ ея любовныхъ преслѣдованій и мысленно проклиналъ эту "дочь свободной Франціи".
   Однако, этимъ она не ограничилась и однажды разыграла со мною такую штуку, которую я долго не могъ забыть. Дѣло было такъ. Разъ какъ-то, во время прогулки, барышня случайно напала на цѣлое гнѣздо только что выскочившихъ изъ-подъ земли шампиньоновъ. Она такъ была восхищена своею находкой, что тотчасъ же опустилась на землю и усердно принялась собирать ихъ. Я стоялъ поодаль, какъ вдругъ мамзель незамѣтно подошла ко мнѣ и, обнявъ меня, поцѣловала въ губы.
   -- Что вы дѣлаете?-- чуть не вскрикнулъ я. Какъ вамъ не совѣстно?
   -- Ничего не совѣстно, потому что мой любитъ тебя,-- прошептала она ломанымъ русскимъ языкомъ и тотчасъ же добавила:-- Вечеромъ приходи въ паркъ, въ бесѣдку, я буду тамъ.
   Я не знаю, слышала ли барышня этотъ разговоръ, или нѣтъ, только въ бесѣдку я не пошелъ, а, возвратясь съ прогулки, тотчасъ же распростился съ Окатовыми и уѣхалъ домой.
   Нѣсколько дней подъ рядъ просидѣлъ я дома и проклиналъ мамзель.
   Наконецъ, наступило воскресенье и я поѣхалъ къ обѣднѣ.
   Я пріѣхалъ въ церковь какъ разъ послѣ евангелія. Окатовыхъ никого не было и "возвышеніе" ихъ оставалось совершенно свободнымъ; только одинъ секретарь, набожный и религіозный старичокъ съ крестикомъ въ петличкѣ, скромно помѣщался позади рѣшотки. Я подошелъ къ нему и сталъ съ нимъ рядомъ. Секретарь очень обрадовался, увидавъ меня, и ни мало не медля принялся сообщать мнѣ о массѣ бумагъ, поступившихъ за это время въ канцелярію и требовавшихъ немедленнаго исполненія, причемъ добавилъ, что въ виду этого онъ хотѣлъ даже послать за мной нарочнаго и "усерднѣйше" просить меня помочь ему въ этомъ дѣлѣ. Но мнѣ было не до него. Въ лѣвой половинѣ церкви, въ толпѣ "дворовыхъ дѣвокъ", я замѣтилъ знакомый мнѣ пунцовый платочекъ и сердце мое замерло. Это была Стеша.
   Подходя къ кресту, я воспользовался всеобщею суматохой и, сойдясь съ Стешей, поймалъ ея руку и крѣпко пожалъ ее. Она сдѣлала то же и багровый румянецъ покрылъ наши щеки.
   Выйдя изъ церкви, я опять увидалъ Стешу. Она возвращалась домой въ обществѣ своихъ подругъ. Я отвязалъ лошадь и, ведя ее въ поводу, присоединился къ нимъ. Но поговорить съ Стешей по душѣ, какъ бы мнѣ хотѣлось, на этотъ разъ не удалось. Между нами завязался общій веселый разговоръ, не имѣвшій ничего общаго съ тѣмъ, что таилось у меня на сердцѣ, и волей-неволей приходилось покориться судьбѣ. Но я былъ счастливъ и тѣмъ уже, что шелъ рядомъ съ ною, что слышалъ ея веселый голосъ и смотрѣлъ ей прямо въ лицо. Однако, все-таки, изъ общаго разговора дѣвушекъ я узналъ, что сегодня, послѣ обѣда, онѣ, въ видѣ прогулки, собираются въ рощу за ландышами, въ ту самую березовую рощу, о которой я уже говорилъ и которая какъ разъ пересѣкалась дорогой, ведущей на мою усадьбу. Услыхавъ это, я взглянулъ на Стешу, Стеша взглянула на меня и мы краснорѣчивѣе всякихъ словъ объяснились съ нею этими мимолетными взглядами.
   Насъ догналъ секретарь.
   -- Вы къ намъ?-- спросилъ онъ меня.
   Сперва я не хотѣлъ было заходить къ Окатовымъ, боясь встрѣчи съ мамзелью, но когда узналъ о ландышахъ, забылъ свой страхъ и порѣшилъ завернуть къ нимъ. Это было необходимо потому, чтобы дать время дѣвушкамъ пообѣдать и чтобы мое возвращеніе домой совпало съ ихъ прогулкою.
   Окатовъ принялъ меня съ распростертыми объятіями и былъ очень доволенъ моимъ посѣщеніемъ. Изъ этого я заключилъ, что о всемъ случившемся у меня съ мамзелью онъ ничего не знаетъ и что особенно бояться мнѣ нечего. Оставалось только развѣдать, не извѣстію ли что-либо барышнѣ. Но и она тоже, судя по ея встрѣчѣ со мною, ничего не видала и не слыхала. Она радушно разговорилась со мною, попеняла, что такъ долго не былъ у нихъ, разсказала, какъ онѣ проводили безъ меня время, и просила не забывать ихъ. Къ завтраку появилась и гувернантка. При видѣ ея я пришелъ было въ смущеніе, но, оказалось, совершенно напрасно. Она встрѣтила меня какъ ни въ чемъ не бывало, весело протянула мнѣ руку, освѣдомилась о моемъ здоровьи, спросила, отчего я такъ долго не былъ, и во время завтрака болтала безъ умолку. Немного погодя, когда завтракъ былъ убранъ и когда, по моему разсчету, долженъ былъ окончиться и обѣдъ дѣвушекъ, я простился съ Окатовымъ. Онъ началъ было удерживать меня, оставлялъ обѣдать, но я отговорился недосугомъ, навралъ ему съ три короба про домашнія хлопоты и, обѣщавъ явиться завтра, уѣхалъ домой.
   Однако, въ сѣняхъ мнѣ встрѣтилась гувернантка. Она откуда-то возвращалась, куда-то, повидимому, спѣшила, но, увидавъ меня, быстро остановилась и погрозила пальцемъ.
   -- О, нехорошій мальчикъ!-- проговорила она и, поймавъ меня за ухо, преисправно надрала его.-- Но,-- прибавила она,-- я знаю, что ты будешь умникъ и не будешь ребенокъ...
   И не успѣлъ я опомниться, какъ она, похлопавъ меня по щекѣ, моментально скрылась въ переднюю, съ шумомъ захлопнувъ за собою тяжелую дверь.
   Я окончательно растерялся.
   Въ рощу попалъ я какъ разъ во-время. Дѣвушки были уже тамъ и, звонко перекликаясь, бродили по лѣсу. Судя по ихъ голосамъ, долетавшимъ до меня, можно было заключить, что всѣ онѣ разбрелись по разнымъ сторонамъ и далеко углубились въ чащу. День былъ прелестный, теплый, ясный, на небѣ ни одного облачка и солнце ярко освѣщало молодую зелень березъ, дышавшую смолистымъ ароматомъ. Я пріостановилъ лошадь и поѣхалъ шагомъ по извилистой дорогѣ, въ полной увѣренности, что Стеша будетъ непремѣнно поджидать меня гдѣ-нибудь возлѣ нея. Такъ и случилось. Не успѣлъ я добраться до небольшой лощины, пересѣкавшей рощу, и на днѣ которой таился прозрачный родничекъ, какъ я увидалъ Стешу. Она стояла подъ развѣсистою березой и, приложивъ козырькомъ руку ко лбу, смотрѣла въ ту сторону, откуда я долженъ былъ пріѣхать. Увидавъ меня, она побѣжала ко мнѣ на встрѣчу.
   -- Посадите меня съ собой!-- крикнула она, подбѣжавъ ко мнѣ и весело протянувъ ко мнѣ обѣ руки.
   Я перескочилъ на крупъ лошади, поднялъ Стешу, посадилъ ее бокомъ на сѣдло и, крѣпко прижавъ къ себѣ, принялся осыпать поцѣлуями. Я былъ весь объятъ восторгомъ и счастію моему не было границъ. Я цѣловалъ ея щеки, губы, глаза и, словно опьяненный, не зналъ, что со мной происходило.
   Стеша опомнилась первая.
   -- Пустите,-- прошептала она.
   И, словно проснувшись, начала оправлять свалившійся съ головы платокъ.
   -- Милая, дорогая...-- шепталъ я.
   -- Пустите, довольно!
   Я остановилъ лошадь, соскочилъ на землю и бережно снялъ Стешу.
   Немного погодя мы были у родника и сидѣли на каменной плитѣ, обросшей мохомъ. Роща словно молчала, словно притаилась, прислушиваясь къ біенію нашихъ сердецъ. Только голоса дѣвушекъ откуда-то долетали до насъ и все удалялись и замирали.
   -- Куда же это онѣ?-- прошептала Стеша.
   -- А тебѣ скучно со мной?
   -- Кабы скучно-то было, не пришла бы сюда.
   И, немного помолчавъ, замѣтила:
   -- Ахъ, баринъ, баринъ... Грѣшно вамъ говорить такъ.
   -- Ну, прости, я пошутилъ.
   -- Впередъ не шутите такъ,-- проговорила она весело.
   -- А ты впередъ не называй меня бариномъ. Какой я тебѣ баринъ?
   -- Какже по другому-то, хорошій мой?
   -- Ну, вотъ, хоть хорошимъ.
   -- Ну, пусть будетъ по-вашему.
   И затѣмъ она принялась разсказывать мнѣ, какъ провела это время, что дѣлала, сколько наплела кружевъ и какъ получила отъ Татьяны Ѳедоровны пощечину за то, что засмотрѣлась на меня, когда я подъѣзжалъ къ дому. Оказалось, что она видѣла меня каждый день,-- видѣла, какъ я пріѣзжалъ и уѣзжалъ, и даже видѣла однажды, какъ я ходилъ по двору съ барышней и мамзелью. Барышню она очень любила, расхваливала ея доброту и ласковое обращеніе съ ними, что же касается мамзели, то не могла безъ смѣха говорить о ней.
   -- Ужь очень она чудно лапочетъ,-- замѣтила она.-- Поговорить-то, какъ видно, хочется, а не умѣетъ. Намедни зашла къ намъ, зачала чего-то разсказывать, да такъ это у нея чудно какое-то слово вышло, что мы всѣ такъ и покатились... А, все-таки, ничего,-- прибавила Стеша,-- добрая, веселая...
   Изъ разговоровъ ея я, между прочимъ, узналъ, что работаетъ она постоянно возлѣ второго окна верхняго этажа и что поэтому-то она и видитъ меня; что она уже приноровилась ко времени моего пріѣзда и что узнаетъ меня либо по топоту лошади, ежели я верхомъ, либо по стуку колесъ, ежели я на дрожкахъ. Затѣмъ я узналъ, что при нихъ всегда торчитъ Татьяна Ѳедоровна, слѣдитъ за каждымъ ихъ движеніемъ и ни на минуточку не даетъ отдохнуть.
   -- Только и отдохнешь немного, когда барышня придетъ,-- прибавила она,-- либо мамзель... Да чего... и имъ-то долго засиживаться не позволяетъ. Чуть заговорятся, такъ она сейчасъ къ нимъ: "Пожалуйте, говоритъ, пожалуйте! А то при васъ, говоритъ, озарницы эти не дѣлаютъ ничего. Вишь, говоритъ, уши-то развѣсили!"... Такъ и выпроводитъ ихъ, ей-Богу...
   Изо всего этого я понялъ, что встрѣчи съ Стешей были почти невозможны и что оставалось только ждать случая.
   Немного погодя послышались вдали голоса дѣвушекъ. Сперва голоса эти были чуть слышны, но съ каждою минутой становились слышнѣе и слышнѣе. Можно было разобрать даже, что теперь дѣвушки шли кучей и пѣли пѣсню.
   Стеша быстро вскочила на ноги и, обнявъ меня, крѣпко поцѣловала.
   -- Ну, миленькій баринъ,-- проговорила она, забывъ совершенно о своемъ обѣщаніи не называть меня "бариномъ",-- а теперь до свиданія... будьте здоровы!
   -- До свиданія, милая моя, не забывай.
   -- И рада бы забыть, да силъ не хватитъ.
   -- Зачѣмъ же желать этого, Стеша?
   -- А вы не слушайте меня. Мало я чего съ дуру-то наболтаю,-- и, быстро перемѣнивъ тонъ, она весело спросила:-- Ну, когда же къ намъ-то?
   -- Каждый день, дорогая моя,-- чуть не вскрикнулъ я.-- Авось и встрѣтимся, авось и поговоримъ. Не вѣкъ же злая судьба будетъ преслѣдовать насъ. Авось и смилуется.
   Стеша радостно посмотрѣла на меня, а, между тѣмъ, двѣ слезинки, какъ два брилліантика, задрожали на ея рѣсницахъ. Она и плакала, и улыбалась, въ то же время.
   -- Что съ тобою, Стеша?-- удивился я,-- Зачѣмъ эти слезы?
   Она помолчала, отерла глаза и чуть слышно проговорила:
   -- А затѣмъ, миленькій баринъ, что напрасно судьба свела насъ съ вами. Лучше бы, кажись, не встрѣчаться, лучше бы и не знать другъ друга. И вамъ было бы лучше, и мнѣ тоже самое.
   У меня даже морозъ по кожѣ пробѣжалъ.
   -- Стеша, опомнись, что ты говоришь?
   -- Я дѣло говорю.
   -- Но, вѣдь, ты убиваешь меня этими разговорами.
   Но Стеша хоть бы слово. Она только потупила глаза и тяжело вздохнула.
   Между тѣмъ, голоса, словно волна, набѣгали на насъ, доносился трескъ ломавшихся подъ ногами сучьевъ и весь лѣсъ встрепенулся и зашумѣлъ вѣтвями.
   -- Впрочемъ,-- проговорила Стеша, словно проснувшись,-- теперь ужь поздно толковать объ этомъ. Чему быть, того не миновать.
   И, быстро обнявъ меня, она бросилась на встрѣчу подругамъ.
   Я вскочилъ на лошадь, выбрался на дорогу и вихремъ помчался домой.
   Излишне говорить, что на слѣдующее же утро, несмотря на собиравшіяся тучи, я приказалъ заложить тарантасъ и отправился въ Зыково. Пріѣхалъ я туда часовъ въ девять утра. Окно второго этажа было поднято и я увидалъ возлѣ него Стешу. Надо думать, что въ комнатѣ въ это время не было никого, потому что Стеша, услыхавъ стукъ тарантаса и увидавъ меня, въ ту же секунду вскочила съ мѣста и, чуть не по поясъ высунувшись въ окно, привѣтливо закивала головой... Немного погодя я былъ уже въ канцеляріи.
   -- Ну, батенька,-- вскрикнулъ секретарь, при видѣ меня,-- вотъ такъ выручили! Вѣкъ не забуду вашей услуги. Садитесь-ка, да вотъ эти бумажки во входящую потрудитесь... Экстренныя, батенька, экстренныя!
   Цѣлое утро прозанимался я въ канцеляріи, и только къ завтраку сошелъ внизъ. На дворѣ шелъ дождь и Окатовъ по этому случаю былъ въ самомъ счастливомъ расположеніи духа. Онъ только что покончилъ свой посѣвъ и дождь для него былъ какъ нельзя болѣе кстати. За то на меня онъ производилъ удручающее впечатлѣніе. Не безъ ужаса смотрѣлъ я на небо и съ великимъ прискорбіемъ долженъ былъ убѣдиться, что дождь зарядилъ надолго. Все небо было покрыто густыми тучами и онъ крупными каплями барабанилъ по стекламъ. Вѣтра не было ни малѣйшаго и тяжелыя тучи висѣли неподвижно. Словно протянутыя струны, спускались сплошныя капли дождя и, вонзаясь въ лужи, поднимали пузыри. Пузырями этими, какъ предвѣстниками ненастной погоды, Окатовъ восхищался какъ Богъ знаетъ чѣмъ.
   -- Вотъ они когда пошли,-- торжествовалъ онъ,-- вотъ когда!-- и заранѣе пожиналъ обильный урожай.
   Совершенно обратное впечатлѣніе производили эти пузыри на барышню и на мамзель. Барышня собиралась было рыбу удить, а мамзели просто скучно было сидѣть дома. Она тоже все посматривала на небо и, нигдѣ не замѣчая просвѣта, съ ужасомъ разводила руками. Она затѣяла было играть со мною въ карты, но я, потерявъ надежду видѣть Стешу, отказался и уѣхалъ домой. Проѣзжая мимо дома, я высунулся было изъ-подъ поднятаго верха тарантаса, чтобы посмотрѣть на завѣтное окно, но оно было опущено и потоки воды, падавшіе съ крыши, заслоняли его собою. Я забился въ глубь тарантаса и чувствовалъ, какъ по спинѣ моей заструились холодныя капли дождя.
   Дождь этотъ продолжался двое сутокъ. Волей-неволей все это время я просидѣлъ дома и не зналъ, куда дѣваться отъ тоски. За то на третьи сутки, проснувшись и взглянувъ въ окно, я долго не вѣрилъ глазамъ своимъ. Тучъ не было въ поминѣ и голубое, прозрачное небо было совершенно чисто. Солнце только что вставало и яркими лучами золотило природу, словно купавшуюся въ его согрѣвающихъ лучахъ. Вчерашняя сырость и холодъ смѣнились благоухающимъ тепломъ и все встрепенулось и ожило. Я соскочилъ съ постели, вышелъ на балкончикъ, напился чаю и отправился въ Зыково. На этотъ разъ я поѣхалъ верхомъ и не могъ налюбоваться окружавшею меня картиной. Въ особенности же была хороша березовая роща. Я даже остановился, въѣхавъ въ нее. Вся она наполнялась веселымъ щебетаніемъ птичекъ и ярко горѣла на солнцѣ, насыщая воздухъ тонкимъ ароматомъ.
   Проѣзжая мимо дома, я опять посмотрѣлъ на верхній этажъ. Окно было опять поднято, и я опять увидалъ Стешу. Только на этотъ разъ она ограничилась лишь однимъ бѣглымъ взглядомъ, брошеннымъ на меня, и тотчасъ же опустила голову. Она была на этотъ разъ не одна и на темномъ фонѣ окна ясно вырисовывалась брюзгливая фигура Татьяны Ѳедоровны. Я передалъ выбѣжавшему конюху лошадь и отправился въ канцелярію. Но секретаря тамъ не было, и всѣ дѣла и бумаги были тщательно убраны въ шкафъ. Можно было тотчасъ же догадаться, что секретарь, воспользовавшись ненастьемъ, тоже никуда не выходилъ и спустилъ съ рукъ всѣ свои накопившіяся за Пасху бумажонки. Я заглянулъ въ разсыльную и убѣдился въ этомъ, увидавъ длинный списокъ сданныхъ на почту конвертовъ. Въ домѣ всѣ еще спали и я пошелъ въ паркъ. Но едва успѣлъ я войти въ темную аллею, какъ встрѣтился съ мамзелью. Она подхватила меня подъ руку, и мы исколесили съ нею чуть ли не весь паркъ. Оказывается, что она видѣла меня въ окно и, предположивъ, что я разыскиваю ее, поспѣшила ко мнѣ. Такого оборота дѣла я не ожидалъ и не зналъ, какъ отдѣлаться отъ нея. Однако, отдѣлаться было не совсѣмъ-то легко. Она не выпускала моей руки и приходилось слѣдовать за нею. Наконецъ, намъ попалась скамья.
   -- У тебя есть платокъ?-- спросила она при видѣ скамьи.
   -- Есть.
   -- Вытри,-- приказала она,-- посидимъ.
   Я вытеръ скамью.
   -- Сухо?-- спросила она.
   -- Сухо.
   И она усадила меня рядомъ съ собою.
   -- Ты почему,-- спросила она, коверкая слова,-- не приходилъ тогда на бесѣдка?
   -- Не могъ залѣзть на нее,-- пошутилъ я.
   -- Чего говоришь?
   -- Недосугъ было,-- отвѣтилъ я,-- домой торопился.
   -- Нѣтъ, я думаю,-- проговорила она съ насмѣшливою улыбкой,-- ты просто испугался. Правда?
   -- Правда,-- отвѣтилъ я.
   Мамзель расхохоталась.
   -- О, глупый мальчикъ!-- вскрикнула она.-- Сколько тебѣ лѣтъ?
   Я сказалъ, который мнѣ годъ.
   -- Глупый, совсѣмъ глупый... bête à manger du foin!...
   И вдругъ, повернувшись ко мнѣ, спросила:
   -- Ты любилъ кого-нибудь?
   -- Любилъ.
   -- Дѣвку?
   -- Нѣтъ, пуделя,-- снова пошутилъ я.
   Она даже разсердилась.
   -- Ты не смѣйся, когда тебѣ серьезно говорятъ... Такъ дѣлать не хорошо... Я этого не хочу... Ну, говори, любилъ?
   -- Нѣтъ, никого.
   -- А я не такъ, какъ ты... Я люблю, и ты знать кого? Тебя, мой мальчишка... тебя... Ты такъ молоденькій, хорошенькій, un vrai neophite!-- проговорила она, лаская мои щеки,-- Очень люблю...-- и, обнявъ меня одною рукой, она продолжала:-- Этотъ вечеръ ты придешь въ бесѣдку? Я много хочу съ тобой говорить, много, очень много... Ты только не смѣйся надо мной и надъ тѣмъ, что я буду говорить... Придешь?
   Чтобы какъ-нибудь отдѣлаться отъ нея, я сказалъ, что буду непремѣнно.
   -- Честное слово?-- спросила она.
   -- Честное слово.
   -- Ну, смотри, держи слово... Ты меня не бойся... Я не злая... Меня здѣсь капризницей называютъ... Можетъ быть, это правда... Только я не злая... Меня здѣсь всѣ,-- какъ это говорится по-русски?-- раздра... раздра...
   -- Раздражаютъ?-- подсказалъ я.
   -- Да, да, раз-дра-жаютъ,-- проговорила она,-- такъ это не хорошо съ ихъ стороны... Прежде я не была такой, au contraire, я веселая была... Но ты пойми,-- прибавила она, вздохнувъ,-- Я далеко отъ родины, одна... на чужомъ краю... Я совсѣмъ одна... безъ родителей, безъ друга... Я не имѣю никого, кому могла бы разсказать свои несчастія... свои обиды... Я очень несчастлива, очень...
   Та задушевность, съ которой она проговорила все это, меня очень тронула, а когда я взглянулъ на нее и увидалъ на глазахъ ея дрожавшія слезы, мнѣ стало жаль ее.
   -- Что съ вами, мамзель?-- спросилъ я съ участіемъ.
   Она торопливо отерла глаза, помахала на нихъ платкомъ и, словно проснувшись отъ тяжелаго сна, проговорила:
   -- Ничего... не обращай вниманія... свою родину вспомнила... отца, мать, домикъ, садикъ... цвѣты, которые любила... У насъ было очень много цвѣтовъ... такихъ розъ у васъ нѣтъ... здѣсь имъ холодно, все одно, какъ мнѣ.
   -- А родители ваши живы?-- спросилъ я.
   Но, вмѣсто отвѣта на мой вопросъ, мамзель какъ-то вся вздрогнула, словно испугалась чего-то, и быстро заговорила:
   -- Знаешь, милый мальчикъ, я ихъ бросила, бѣжала отъ нихъ.
   -- Какъ такъ?-- удивился я.
   -- Я влюбилась и бѣжала въ Россію.
   -- Въ кого же влюбились?
   -- Въ русскій,-- проговорила она задумчиво и потупя голову, но немного погодя очнулась и восторженно заговорила:-- Ахъ, онъ былъ такой красивый, такой молодой, высокій, стройный!... Я его ужасно любила... и онъ меня тоже ужасно любилъ... Я только имѣла шестнадцать лѣтъ. Я жить безъ него не могла и... мы убѣжали... Онъ хотѣлъ жениться... но... бросилъ... Но онъ не виноватъ... его обвинять никакъ не можно... такъ много обстоятельства случилось... Онъ совсѣмъ, совсѣмъ не виноватъ.
   И, нѣсколько подумавъ, она опять заговорила:
   -- Ѣхать назадъ, на родину, я не хотѣла... Какъ примутъ меня отецъ, мать?... Они бы все простили... Ахъ, они меня крѣпко любили и очень были добры... Но я была горда и я не поѣхала... Но надо было кушать и я сдѣлалась гувернантка. Ты видишь, я трудиться умѣю... У меня хорошее платье, бѣлье, ботинки... у меня даже маленькій капиталъ есть. Но быть всегда одной очень трудно... и эта скука меня грызетъ моя душа... Я совсѣмъ одна... всѣмъ чужая... на чужой сторонѣ... Знаешь, какой я тебѣ скажу исторій?-- заговорила она, перемѣнивъ тонъ.-- Это было давно, очень давно, когда я жила еще дома, на родинѣ... Залетѣла къ намъ въ садикъ птичка, какой у насъ никогда не бываетъ. Всякій приходилъ смотрѣть ее и никто сказать не могъ, какъ ее звать... Птичка устроила себѣ маленькое гнѣздо въ нашихъ розапахъ... сидѣла въ гнѣздѣ и все пѣла... Но у ней не было друга... Она была совсѣмъ одна... Другія птички смотрѣли на нее и не понимали, что она поетъ?... Тогда птичка перестала пѣть, повѣсила головку и умеръ на свой пустой гнѣздышко... Ей очень скучно было одной...
   И опять глаза ея наполнились слезами.
   Словно завѣса спала съ глазъ моихъ и тогда только понялъ я всю горечь существованія этой несчастной мамзели, заброшенной на чужую сторону и въ среду не только чуждыхъ ей людей, но даже плохо понимающихъ ея ломанную рѣчь. Я понялъ тогда, что не насмѣшекъ, не порицанія достойна она, а сожалѣнія, и мнѣ стало досадно на себя, что я оскорблялъ ее моимъ глумленіемъ.
   -- Ну,-- проговорила она, наконецъ,-- теперь я тебѣ все сказала... можно еще много сказать, только не можно по-русски... Посвоему я умѣла бы сказать все, чего тутъ такъ много, на сердцѣ. Ну, а по-русски нѣтъ... никакъ не можно... никакъ...
   Она хотѣла еще что-то сказать, но, увидавъ вдалекѣ садовника, поспѣшно встала и, протянувъ мнѣ руку, пошла по направленію къ дому.
   Видѣть Стешу мнѣ въ этотъ день не удалось, а равно не удалось быть и въ бесѣдкѣ. Это произошло потому, что тотчасъ же послѣ обѣда Окатовъ потащилъ меня осматривать поля. Поѣхали мы съ нимъ верхами и проѣздили до самаго вечера. Послѣднее осмотрѣнное нами поле примыкало какъ разъ къ моей усадьбѣ, увидавъ которую, Окатовъ самъ напросился ко мнѣ на чашку чаю. Такой чести я удостаивался рѣдко и потому очень радъ былъ видѣть его у себя. Я угостилъ его чаемъ, ужиномъ, а часу въ одиннадцатомъ вечера онъ попросилъ дать ему тарантасъ,-- такъ какъ ѣздить верхомъ усталъ,-- и отправился въ Зыково, а я остался дома.
   На слѣдующій день мнѣ необходимо было ѣхать въ городъ или въ "губернію", какъ говорили тогда, и проѣздилъ я недѣли двѣ. Возвратясь домой, я наскоро умылся, одѣлся и тотчасъ же поскакалъ въ Зыково. День былъ превосходный и я былъ вполнѣ увѣренъ, что на этотъ разъ второе окно верхняго этажа будетъ поднято и я непремѣнно увижу Стешу. Я былъ тоже убѣжденъ и въ томъ, что, такъ долго не видавшись со мною, она непремѣнно изыщетъ какой-нибудь предлогъ перекинуться со мною хоть нѣсколькими словами.
   Чѣмъ ближе подъѣзжалъ я къ Зыкову, тѣмъ болѣе возростало мое нетерпѣніе. Лошадь моя была вся въ мылѣ, а я все продолжалъ понукать ее. Наконецъ, Зыково было возлѣ, но каково же было мое изумленіе, когда, подъѣзжая къ парку, я увидалъ Стешу, стоявшую на валу, которымъ паркъ былъ окруженъ? Я уже давно смѣтилъ столь знакомый мнѣ пунцовый платочекъ, но мнѣ не вѣрилось, чтобъ это была Стеша. Только когда платочекъ затрепеталъ въ воздухѣ, словно выкинутый флагъ, я убѣдился, что это была она.
   -- Стеша, милая!-- кричалъ я, подскакавъ къ канавѣ и спрыгнувъ съ лошади.-- Какими судьбами?
   -- Встрѣчать выбѣжала.
   -- Почемъ же ты знала?
   -- Во снѣ видѣла... Сердце на ушко шепнуло...
   И, обнявъ ее, я принялся осыпать ее поцѣлуями.
   Немного погодя мы сидѣли уже на канавѣ, подъ тѣнью акаціи, и весело болтали. Я разсказалъ ей про свою поѣздку въ городъ, а она -- про все происходившее въ Зыковѣ во время моего отсутствія. Впрочемъ, ничего особеннаго тамъ не было, все шло по-старому, своимъ чередомъ, за исключеніемъ только одного, что ненавистная намъ Татьяна Ѳедоровна простудилась и, схвативъ лихорадку, ушла въ больницу.
   -- Теперь намъ свободно!-- вскрикнула Стеша.
   -- И отлично!
   -- Только одна барыня смотритъ за нами,-- продолжала она.-- Ну, да мы ее не боимся... Она добрая... Придетъ, посмотритъ на насъ, обласкаетъ и уйдетъ... А когда барышня заглянетъ, такъ и вовсе праздникъ... Уведетъ это насъ купаться съ собой... Ну, мы тамъ, въ водѣ-то, и сидимъ, сколько намъ вздумается.
   -- Стало быть, теперь мы будемъ видѣться часто?-- спросилъ я.
   -- Хоть каждый день,-- проговорила она весело, махнувъ рукой.
   Но въ это самое время что-то хрустнуло, послышался какой-то шорохъ. Я быстро вскочилъ на ноги и увидалъ мамзель. Она шла по аллеѣ парка, накрывшись зонтикомъ, и можно было думать, что она прошла мимо насъ, ничего не услыхавъ и не замѣтивъ. Однако, столь неожиданное появленіе ея сильно встревожило насъ, и мы оба стояли, не зная, что намъ дѣлать.
   Немного погодя я былъ у Окатова. Онъ тотчасъ же потащилъ меня въ кабинетъ и, усадивъ въ кресло, принялся разспрашивать о губернскихъ новостяхъ. Его больше всего интересовалъ служебный міръ. Онъ разспрашивалъ про губернатора,-- правда ли, что его куда-то переводятъ, про отношенія его съ губернскимъ предводителемъ, какъ живутъ другъ съ другомъ, ладятъ ли между собой, или нѣтъ?... Не пикируются ли ихъ жены?... Разспрашивалъ про архіерея, про вице-губернатора,-- въ какихъ они отношеніяхъ съ губернаторомъ, и даже полюбопытствовалъ о секретарѣ депутатскаго собранія, лысенькомъ старичкѣ, съ которымъ онъ въ тѣсной дружбѣ съ юныхъ лѣтъ.
   Но ни на одинъ изъ этихъ вопросовъ я ему отвѣтить не могъ, во-первыхъ, потому, что съ сильными губернскаго міра никакого знакомства не имѣлъ, а, во-вторыхъ, нисколько ими не интересовался. Это очень не понравилось Окатову.
   -- Не понимаю, братецъ,-- удивился онъ, разведя руками,-- не понимаю... Быть въ губерніи и возвратиться оттуда словно изъ лѣсу...
   -- Ежели это меня не интересуетъ...
   -- Не можетъ не интересовать, братецъ!-- вскрикнулъ Окатовъ,-- Міръ высокопоставленныхъ лицъ всегда интересенъ каждому образованному человѣку... Однако, пойдемъ-ка къ барынямъ,-- проговорилъ онъ, перемѣнивъ тонъ.-- Онѣ тоже о чемъ-то хотятъ поговорить съ тобой.
   И мы перешли въ гостиную.
   Барыни, а въ особенности барышня и мамзель, принялись разспрашивать меня, конечно, о нарядахъ. Имъ хотѣлось узнать, какія въ губерніи носятъ шляпки, зонтики, ботинки, платья, какъ причесываютъ волосы, въ модѣ ли локоны, какой самый послѣдній фасонъ пелеринокъ, мантилій, корсажей и какихъ цвѣтовъ шьются лѣтнія платья... Я ничего этого, конечно, не зналъ, но, все-таки, отдѣлался отъ нихъ довольно удачно. Я объяснилъ имъ, что, по случаю лѣта, вся аристократія разъѣхалась по своимъ имѣніямъ, что въ городѣ хоть шаромъ покати, а потому мнѣ и не пришлось ничего узнать по этой части. Окатовъ слушалъ меня, ядовито улыбался и, наконецъ, вскрикнулъ торжествующимъ тономъ:
   -- Я говорю, что словно изъ лѣсу пріѣхалъ!
   Такое отсутствіе модныхъ новостей очень огорчило дамъ и волей-неволей имъ пришлось довольствоваться старомодными платьями и прическами.
   Теперь такое любопытство покажется, конечно, не только страннымъ, но даже и дикимъ, но въ то время, когда не было ни газетъ, ни модныхъ журналовъ и когда даже письма большею частью пересылались не по почтѣ, а съ нарочными или "при сей вѣрной оказіи", какъ писали встарину, то оно становится весьма естественнымъ. По части франтовства тогда было очень плохо и нынѣшнимъ щеголихамъ это пришлось бы не по сердцу. Положимъ, у зажиточныхъ помѣщиковъ имѣлись свои крѣпостныя портнихи, въ свое время обучавшіяся у городскихъ модистокъ, но портнихи эти, не имѣя подъ руками новѣйшихъ рисунковъ, наряжали своихъ барынь и барышенъ по тѣмъ образцамъ, по которымъ обучались, и выходило, конечно, не то, что требовалось. Моды въ то время завозились къ намъ либо гувернантками и мамзелями, привозимыми въ деревню для обученія нашихъ барышенъ музыкѣ и иностраннымъ языкамъ, либо помѣщицами, пріѣзжавшими на лѣто въ свои помѣстья. Появленіе такихъ лицъ въ деревнѣ считалось всегда эпохой и производило громадный переворотъ въ дамскихъ нарядахъ. Никакихъ другихъ модныхъ рессурсовъ не имѣлось, а потому и страсть къ франтовству не развивалась въ молодомъ поколѣніи въ такихъ уродливыхъ размѣрахъ, въ какихъ развивается теперь.
   У Окатовыхъ я пробылъ цѣлый день и цѣлый день развлекалъ и барышню, и мамзель. Я каталъ ихъ въ лодкѣ, качалъ на качеляхъ и даже бѣгалъ съ ними въ горѣлки. Онѣ были очень довольны мною, а мамзель даже похвалила меня и назвала "любезнымъ кавалеромъ". Теперь я былъ убѣжденъ, что она ничего не видала и не слыхала и что нашъ испугъ оказался совершенно напраснымъ.
   Вечеромъ мнѣ опять удалось встрѣтиться съ Стешей, бѣгавшей зачѣмъ-то въ больницу, и я поспѣшилъ успокоить ее насчетъ мамзели.
   Послѣ ужина, когда барыни разошлись по своимъ комнатамъ, я еще съ полчаса пробесѣдовалъ съ Окатовымъ, а затѣмъ отправился домой.
   Однако, день этотъ былъ для меня цѣлымъ рядомъ самыхъ неожиданныхъ приключеній. Не успѣлъ я миновать паркъ, какъ вдругъ встрѣтилъ мамзель. Она ходила гулять и теперь возвращалась домой. Такъ, по крайней мѣрѣ, она объяснила мнѣ эту встрѣчу.
   Увидавъ меня, мамзель остановилась.
   -- А!-- вскрикнула она.
   Я окончательно растерялся и не зналъ, что мнѣ дѣлать.
   -- Слѣзь съ лошадь,-- продолжала она.-- Идемъ и будемъ разговаривать, много, много разговаривать... Теперь хорошо, прохладно и свѣтъ отъ луна...
   Ночь была дѣйствительно превосходная и имѣла видъ какого-то серебрянаго дня. За то на душѣ у меня была ночь непроглядная. Теперь уже не оставалось никакого сомнѣнія, что свиданіе мое съ Стешей было замѣчено мамзелью, а равно подслушанъ и весь нашъ разговоръ. На меня напала какая-то робость и я мысленно проклиналъ мамзель.
   -- Слушай,-- заговорила она, бросивъ на меня суровый взглядъ и сдвинувъ брови,-- зачѣмъ ты лгалъ и говорилъ неправда?... Я не приказалъ лгать.
   -- Когда?-- удивился я.
   -- Когда мы въ паркѣ, на скамейкѣ, серьезный разговоръ имѣли... когда я сказалъ тебѣ вся моя исторія... Ты мнѣ сказалъ тогда, что ты никого не любишь... Теперь я все знаю... Это не хорошо,-- продолжала она.-- Такой молодой человѣкъ... и вдругъ говоритъ неправду... Ну, признайся, вѣдь, любишь... вѣдь, любишь, да?
   -- Что же вамъ говорить, ежели вамъ все извѣстно?
   -- Можетъ быть,-- спросила она,-- ты любишь ее только отъ того, что скучно?
   -- Она не изъ такихъ!-- вскрикнулъ я.
   -- Значитъ, любишь?
   -- Да, люблю, но не ради скуки, какъ думаете вы, а честною и святою любовью.
   Мамзель посмотрѣла мнѣ прямо въ глаза и, убѣдившись, вѣроятно, что я на этотъ разъ не лгу, вздохнула. Она словно не ожидала такого отвѣта и, не совсѣмъ еще довѣряя своимъ догадкамъ, надѣялась, что я разсѣю ихъ. Но вышло иначе.
   -- Ахъ!-- вскрикнула она послѣ продолжительнаго молчанія, съ какою-то безсильною досадой ломая себѣ руки.-- Боже! какъ я несчастна, что не знаю по-русски!... Зналъ, я-бъ хорошо могла тебѣ все говорить, что я чувствую... все, что есть въ моемъ сердцу... Зачѣмъ твой языкъ такой барбарный и зачѣмъ я не могу его учить такъ скоро, какъ свой родной?... Надо очень много словъ имѣть, чтобы можно было все, все... а у меня нѣтъ словъ... совсѣмъ ничего нѣтъ и никакъ не можно...
   Но, совсѣмъ запутавшись въ своей рѣчи и не подыскавъ необходимыхъ словъ, она вскрикнула съ отчаяніемъ:
   -- Нѣтъ, не можно, совсѣмъ не можно!
   -- Немножко я понимаю по-вашему,-- замѣтилъ я.
   -- Понимайшь?-- вскрикнула она радостно.
   -- Кое-какъ учился.
   -- Почему ты молчалъ, глупый мальчикъ?... Почему давно не сказалъ?
   И она заговорила по-французски, и, заговоривъ, словно ожила и словно вся встрепенулась. Говорила она быстро и мнѣ необходимо было внимательно слѣдить за ея рѣчью, чтобы хоть сколько-нибудь понять ея содержаніе.
   -- Вотъ видишь ли,-- говорила она.-- Твой романъ очень похожъ на мой собственный... Я тоже изъ народа... Мой отецъ былъ простой деревенскій слесарь, а мать -- поденная прачка. Возлюбленный мой, какъ тебѣ извѣстно, русскій баринъ. Но въ то время разницы происхожденія для насъ не существовало. Мы оба твердо вѣрили въ свою счастливую судьбу и были убѣждены, что ни единое облачко не омрачитъ собою нашего яснаго горизонта. Мы даже смѣялись надъ тѣми, кто не раздѣлялъ нашихъ убѣжденій. Мы, какъ дѣти, играющія въ крошечной ладьѣ, распустили, вмѣсто парусовъ, носовые платки и полетѣли въ открытое море... То же самое и ты, мой бѣдный мальчикъ... Для тебя теперь не существуетъ мрачнаго будущаго и переживаемый тобою теплый и ясный день кажется тебѣ лишь началомъ цѣлаго ряда такихъ же дней... Будь остороженъ, мой юный другъ, и рисуй себѣ въ будущемъ скорѣе дурное, чѣмъ хорошее... Я говорю тебѣ по горькому опыту, переживать который очень не легко... Но... во всякомъ случаѣ, не сердись на меня за то, что я вмѣшалась въ твое дѣло.
   -- Напротивъ, я благодаренъ вамъ за ваше участіе,-- проговорилъ я по-русски.-- Но мнѣ думается, что романъ нисколько не походитъ на вашъ...
   -- Почему это?-- перебила она меня.
   -- А потому, что вашъ герой,-- началъ я,-- богатый русскій баринъ, знатный, избалованный и судьбой, и людьми, а мой -- самый заурядный мелкій помѣщикъ, обладающій ничтожнымъ клочкомъ земли и нѣсколькими душами крестьянъ. Вашему герою были необходимы: блескъ, роскошь, а моему теплый уголъ, горшокъ щей, да любящее существо, которое умѣло бы безропотно дѣлить съ нимъ его участь и безропотно же покоряться ей... Не совсѣмъ сходственны между собою и героини нашихъ романовъ... Вы хотя и произошли изъ народа, но, видно, вашъ народъ не походитъ на нашъ. Ваша героиня похожа на барышню, даже ничѣмъ не отличается отъ нея, а дочь нашего народа или, проще сказать, "крѣпостная дѣвка", съ барышней ничего общаго не имѣетъ. Она не играетъ на фортепіано, не читаетъ романовъ... даже не знаетъ грамоты, но за то въ ней есть великое достоинство, заключающееся въ томъ, что она не испорчена и не избалована жизнью. Она даже не въ состояніи хорошенько передать словами то чувство, которое питаетъ она къ любимому человѣку, но за то глаза ея, все ея существо ясно говорятъ вамъ, насколько она его любитъ... Но не подумайте, чтобы глаза ея лгали... Нѣтъ, это не заученный разговоръ глазъ, доведенный до извѣстнаго искусства, а только одно отраженіе того, что происходитъ въ глубинѣ ея чистой и любящей души.
   -- Ты кончилъ?-- спросила она.
   -- Кончилъ.
   -- Въ твоихъ словахъ много правды,-- проговорила она задумчиво,-- но много и увлеченія. Спорить я съ тобой не буду, во-первыхъ, потому, что споры никогда ни къ чему положительному не приводятъ, а, во-вторыхъ, и потому, что въ дѣлахъ любви они даже не умѣстны. Изъ твоихъ словъ я пришла только къ тому заключенію, что твоя любовь, пожалуй, благоразумнѣе моей и что ты дѣйствительно очень любишь ее... Что-жь,-- прибавила она вздохнувъ,-- ежели и она такъ же горячо любитъ тебя...
   -- Въ этомъ нечего и сомнѣваться,-- перебилъ я ее.
   -- То, пожалуй, вы будете и счастливы,-- продолжала она.
   И мы оба замолчали. Такъ прошло нѣсколько минутъ. Мамзель была очень взволнована, да, по правдѣ сказать, и я волновался не меньше ея. Разница въ томъ только, что она волновалась по чувству оскорбленнаго самолюбія, а я просто-на-просто опасался, какъ бы она не впуталась въ это дѣло и не задумала бы мѣшать моимъ интересамъ.
   Она словно прочла мои мысли.
   -- Послушай,-- проговорила она,-- ежели бы я захотѣла, то я могла бы въ одинъ мигъ разрушить всѣ твои планы, и твоей возлюбленной завтра же не было бы въ домѣ.
   -- Но вы этого не сдѣлаете?-- вскрикнулъ я.
   -- Ее выгнали бы завтра же въ какую-нибудь отдаленную деревню,-- продолжала она,-- и заставили бы пасти свиней... Но я этого не сдѣлаю, потому что по себѣ знаю, какое великое блаженство любить и быть любимой. Можетъ быть, счастье это и кратковременное, но за то одна минута такого блаженства дороже цѣлой жизни, проведенной безъ любви... Но,-- заговорила она какимъ-то восторженнымъ тономъ,-- прежде всего, я -- дочь Франціи... Мы вѣтренны, легкомысленны... все, что тебѣ угодно... но мы никогда не были мстительными и подлыми... Я буду нѣма, какъ рыба, и никто про твою любовь не узнаетъ...
   -- Я былъ въ этомъ увѣренъ,-- вскрикнулъ я.
   -- Да, я сдержу это слово... сдержу... и никому...
   Но вдругъ ея голосъ оборвался и она истерически зарыдала.
   -- Мамзель, что съ вами?-- вскрикнулъ я, перепугавшись не на шутку.-- Успокойтесь, ради Бога... Ужь не оскорбилъ ли я васъ?... Простите... я совсѣмъ не желалъ этого.
   Но мамзель долго по могла успокоиться и рыданія ея далеко оглашали тишину ночи. Она опустилась на землю, закрыла лицо руками и нервная дрожь охватила все ея тщедушное тѣло. Такъ продолжалось нѣсколько минутъ и затѣмъ она начала успокоиваться. Я подсѣлъ къ ней и взялъ ея руку.
   -- Что съ вами?-- спрашивалъ я.
   -- Ничего, не обращай вниманія... Это пройдетъ...
   -- Но что съ вами, скажите, ради Бога... Отчего эти слезы, эти рыданія?
   -- Не спрашивай меня,-- проговорила она.-- Послѣ когда-нибудь... ты все узнаешь, а теперь не скажу... Послѣ, послѣ... А теперь,-- прибавила она, взглянувъ на меня,-- оставь меня и поѣзжай себѣ домой.
   -- Какъ же я оставлю васъ въ такомъ положеніи?
   -- Теперь ничего, прошло... Оставь меня...
   -- Я провожу васъ.
   -- Не надо.
   И она поднялась на ноги.
   -- Ну, благодарю тебя, что ты прошелся со мной,-- проговорила она,-- и что сказалъ, наконецъ, всю правду... Если бы ты сразу открылся мнѣ, ничего бы не было... А теперь ступай... пора спать... До свиданія!
   Я, все-таки, хотѣлъ проводить ее, но она опять отказалась, объявивъ, что найдетъ дорогу и безъ меня, что ничего не боится и что даже любитъ ходить по ночамъ одна. Мы еще разъ пожали другъ другу руки и разстались друзьями.
   Пріѣхавъ на слѣдующій день въ Зыково, я встрѣтилъ Окатова въ передней. Онъ сидѣлъ на конникѣ, а передъ нимъ, въ почтительной позѣ и заложивъ руки назадъ, стоялъ домашній медикъ изъ крѣпостныхъ, Григорій Харитонычъ. Это былъ совершенію уже образованный человѣкъ, обучавшійся медицинѣ въ Москвѣ, подъ руководствомъ опытнаго врача, прекрасно изучившій свое дѣло, пользовавшійся уваженіемъ всего уѣзда и котораго всѣ помѣщики принимали не какъ крѣпостного, а какъ свободнаго гражданина. Онъ и по наружности не походилъ на крѣпостного. Всегда прекрасно одѣтый, приглаженный, причесанный, всегда вѣжливый и деликатный, онъ даже походилъ скорѣе на барина, чѣмъ на крѣпостного. При видѣ его, мнѣ, конечно, тотчасъ же пришло въ голову, что въ домѣ кто-нибудь захворалъ.
   -- Что такое случилось?-- спросилъ я, поздоровавшись съ Окатовымъ и протянувъ руку Григорію Харитопычу.
   Окатовъ только махнулъ рукой.
   -- Болѣнъ кто-нибудь?
   -- Да вонъ эта... капризница-то,-- отвѣтилъ Окатовъ.
   -- Мамзель?
   -- Кому же еще капризничать-то?
   И, обратясь къ Григорію Харитонычу, спросилъ:
   -- Что съ ней?
   -- Нервы не въ порядкѣ, сударь.
   -- Нервы!-- замѣтилъ Окатовъ.-- Мужа бы ей... вотъ и нервы успокоились бы.
   Григорій Харитонычъ почтительно улыбнулся.
   -- Ужь ты займись ею,-- проговорилъ Окатовъ,-- вставая.
   -- Будьте покойны, сударь.
   -- Въ постель уложилъ?
   -- Такъ точно-съ.
   -- Разохотится лежебочничать -- не подымешь потомъ.
   -- Надоѣстъ, сударь,-- успокоилъ его Григорій Харитонычъ.
   И, проговоривъ это, Окатовъ взялъ меня за руку, кивнулъ медику головой и увелъ меня въ залъ.
   -- Бѣда съ этими гувернантками!-- жаловался онъ.-- Капризнѣе этого народа, кажется, найти трудно. То это не хорошо, то другое... Сегодня, напримѣръ,-- продолжалъ онъ,-- кофе подали ей, попробовала и выплюнула. "Это, говоритъ, что за мерзость? Перемѣни!" Горничная взяла чашку, вышла, постояла за дверью и опять подаетъ ей тотъ же самый кофе,-- понимаешь?-- тотъ же самый, и кофе оказался хорошимъ.
   И, проговоривъ это, онъ поднялъ плечи и развелъ руками.
   А вечеромъ, встрѣтившись съ Стешей, я узналъ о новой продѣлкѣ капризницы. Оказывается, что мамзель, провѣдавъ какъ-то про фокусъ съ кофе, до того обозлилась на горничную, что потребовала себѣ другую. Пришла сама барыня, разобрала дѣло, посмѣялась и, чтобы утѣшить расплакавшуюся мамзель, назначила къ ней Стешу.
   -- Теперь ужь не кружевницей, а горничной сдѣлалась,-- добавила она, весело улыбаясь.-- Еще свободнѣе будетъ.
   Но меня распоряженіе это нисколько не веселило. Напротивъ, оно показалось мнѣ крайне непріятнымъ и даже подозрительнымъ. Мнѣ казалось, во-первыхъ, что Стешу назначила сама мамзель, а во-вторыхъ, что, получивъ ее въ свое распоряженіе, она непремѣнно сотворитъ мнѣ какую-нибудь мерзость. Обо всемъ этомъ я, конечно, ничего Стешѣ не сообщилъ, но порѣшилъ во что бы то ни стало разузнать подробности всей этой исторіи и потомъ уже принять какія-нибудь мѣры въ огражденіе своихъ и Стешиныхъ интересовъ. Мнѣ почему-то сдавалось, что мамзель такъ или иначе допечетъ Стешу и выживетъ ее вонъ изъ Зыкова.
   Мысль эта не на шутку тревожила меня.
   Говорить про мамзель съ Окатовымъ не было никакой возможности, такъ какъ онъ тотчасъ же зажималъ уши и даже выходилъ изъ комнаты, а потому я и обратился къ самой Окатовой. Отъ нея я узналъ всѣ подробности. Оказалось, что дѣйствительно, разсердившись на свою горничную, гувернантка потребовала замѣнить ее Стешей, что Окатова, вмѣсто Стеши, хотѣла было дать ей другую дѣвушку, Матрешу, но гувернантка настояла на своемъ, и волей-неволей пришлось уступить.
   -- Ужь такая-то меня досада разобрала,-- прибавила она,-- что ты даже представить себѣ не можешь. Положимъ, что и Стешка не ахти какая кружевница, ну, а, все-таки, не сравнять съ Матрешкой... Такъ вотъ нѣтъ... Хочу, говоритъ, Стешку, и конецъ. Ну, и пришлось уступить...
   -- Почему же именно ее?-- спросилъ я.
   -- Стешку-то?
   -- Да, Стешу.
   -- Ну, поди вотъ...
   -- Да справится ли она съ этимъ дѣломъ?
   -- А какое тамъ дѣло-то?... Комнату убрать, постель поправить... сбѣгать куда-нибудь... только...
   А вечеромъ, встрѣтившись съ Стешей, я узналъ отъ нея, что мамзель обращается съ нею ласково, сажаетъ ее возлѣ себя на постель, заставляетъ ее разсказывать ей про свое житье-бытье, не бьютъ ли ее, не притѣсняютъ ли ее? Разспрашиваетъ про житье остальной дворни... пожалѣла, что ее одѣваютъ въ такое грубое платье, и подарила ей свое, не особенно еще поношенное.
   -- Ужь больно только чудно говоритъ,-- прибавила она, всплесну въ руками и засмѣявшись.-- Ужь такъ-то чудно, что иной разъ не поймешь даже...
   -- А про наше свиданіе ничего не говорила?-- спросилъ я.
   -- Должно, не замѣтила.
   -- Почему ты думаешь?
   -- А потому и думаю, что ежели бы замѣтила, безпремѣнно бы заговорила... Не утерпѣла бы...
   И, проговоривъ это, Стеша вдругъ покраснѣла.
   -- Почему же ты покраснѣла?-- спросилъ я.-- Навѣрное, что-нибудь да говорила.
   Стеша вспыхнула еще пуще.
   -- Ну, признайся,-- приставалъ я.
   -- Говорила, да не про это.
   -- Про что же?
   -- Спрашивала, не люблю ли кого-нибудь?
   -- И что же ты сказала?
   Стеша взглянула на меня и, опять вся вспыхнувъ, проговорила:
   -- Солгала.
   Такъ прошло недѣли двѣ, а мамзель все еще не выходила изъ своей комнаты и поправлялась какъ-то плохо. Каждый день навѣщавшій ее Григорій Харитонычъ давалъ ей разныя микстуры, но, убѣдившись, что онѣ не помогаютъ, прописалъ какія то ванны.
   -- Да что съ ней такое?-- приставалъ къ нему Окатовъ.
   -- Нервы, сударь,-- говорилъ онъ,-- а сверхъ того и сердце не въ порядкѣ-съ.
   -- Не притворяется ли?
   -- Никакъ нѣтъ, сударь... Я бы вамъ доложилъ-съ.
   Тоже самое подтверждала мнѣ и Стеша. Она, конечно, не могла опредѣлить болѣзни, но, все-таки, сознавала, что съ мамзелью что-то не ладно.
   -- Ужь очень она всегда плачетъ,-- говорила Стеша,-- когда про свою родину разсказывать начнетъ.
   -- А ты бы съ нею не говорила про это.
   -- И такъ ужь не говорю... да, вѣдь, она сама начинаетъ. Нешто ей запретишь?
   Съ прописаніемъ ваннъ, я полагалъ, что Стешѣ прибавится работы. Придется, думаю себѣ, таскать воду, выливать изъ. ванны, подтирать полъ, пачкаться... и, по правдѣ сказать, не очень-то былъ доволенъ такимъ леченіемъ, по оказывается, что мамзель и въ этомъ случаѣ не дала Стешу въ обиду и потребовала для всего этого особую судомойку. Это снова возмутило Окатова и онъ на этотъ разъ уже набросился на Стешу.
   -- Это ты все финтишь!-- кричалъ онъ.-- Лѣнь воду-то таскать!
   И какъ Стеша ни оправдывалась, ни божилась, а, все-таки, кончилось тѣмъ, что Окатовъ преисправно-таки надралъ ей уши.
   Но въ то время такого рода наказанія даже ни во что не ставились, считались скорѣе шуткой, надъ которой смѣялись, а потому оно тотчасъ же и было забыто.
   И такъ, всѣ мои опасенія относительно злыхъ намѣреній гувернантки оказались совершенно напрасными. Мамзель, какъ видно, сдержала свое слово и болѣзнь ея не только не угрожала дурными послѣдствіями, но даже дала мнѣ возможность видѣться съ Стешей чуть ли не каждый день. Это было тѣмъ болѣе кстати, что тѣмъ временемъ успѣла выйти изъ больницы Татьяна Ѳедоровна, въ присутствіи которой мои свиданія были бы, во всякомъ случаѣ, весьма рѣдки. Стеша очень была довольна мамзелью и своею новою должностью, а мамзель въ свою очередь была довольна Стешей, и дѣло у нихъ наладилось какъ нельзя лучше. Та же самая мамзель служила намъ и темой для нашихъ разговоровъ. Оказывается, что мамзель была съ нею очень откровенна и разсказала ей чуть ли не все свое прошлое.
   Разъ какъ-то Стеша спросила меня:
   -- Послушайте, правда это, что у французовъ крѣпостныхъ людей нѣтъ?
   -- Правда,-- отвѣтилъ я.
   -- Какъ же тамъ господа-то живутъ?
   -- Такъ и живутъ.
   -- Да нешто это возможно?-- удивлялась она.-- Къ примѣру, полы вымыть спонадобится, комнату убрать, на столъ накрыть... Неужто же сами господа все дѣлаютъ?
   Я, и самъ въ то время не понимавшій возможности обходиться безъ крѣпостныхъ людей, не зналъ, что отвѣтить ей, и только пробормоталъ, что, должно быть, нанимаютъ.
   -- Нанимаютъ?-- переспросила меня Стеша.
   -- Вѣроятно.
   -- Господи!-- вскрикнула Стеша, всплеснувъ руками,-- да это и денегъ-то не хватитъ такую прорву нанимать... Нешто насъ мало народу-то?
   -- Стало быть, достаетъ.
   Стеша недовѣрчиво покачала головой.
   -- Нѣтъ, это что-нибудь не такъ,-- проговорила она.-- Она, видно, сама хорошенько не знаетъ.
   И тотчасъ же прибавила:
   -- Впрочемъ, гдѣ же ей и знать-то?... Вѣдь, она и сама не ахти какая барыня. Вѣдь, мать-то у нея простая прачка... Поди, господъ-то настоящихъ и не видала.
   Свиданія эти происходили у насъ обыкновенно послѣ обѣда, когда въ домѣ Окатовыхъ всѣ отдыхали, а въ томъ числѣ и мамзель. На это время она обыкновенно отпускала Стешу и Стеша была вполнѣ свободна. Мѣстомъ этихъ свиданій была опять-таки та самая тропинка, съ которой вы уже знакомы и на которой мы бы ли изловлены мамзелью.
   Разъ какъ-то Стеша не явилась на это свиданіе и я напрасно прождалъ ее. Это меня удивило, а на другой день Стеша разсказала мнѣ, что произошло это потому, что какъ разъ въ это время мамзель расплакалась и ей пришлось сидѣть и утѣшать ее.
   -- О чемъ же она расплакалась?-- спросилъ я.
   -- Да все на свою судьбу жаловалась.
   -- Это насчетъ того барина, который бросилъ ее?
   -- Нѣтъ, теперь ужь насчетъ другого какого-то...
   -- Какъ, и другой былъ?-- удивился я.
   -- Былъ,-- заговорила Стеша.-- Полюбила, вишь, она другого, молоденькаго, и тоже барина, но только бѣднаго, и думала было выйти за него замужъ...
   -- Ну, ну?-- заговорилъ я, предположивъ почему-то, что разсказъ этотъ будетъ касаться меня.-- Ну, дальше, дальше...
   -- Ну, вотъ, полюбила и думала, что баринъ этотъ женится на ней, ежели не ради любви, то хоть по корысти, такъ какъ у нея, вишь, есть небольшія деньжонки... Я думала, говоритъ, отдать ему всѣ эти деньги, чтобы онъ могъ устроить свои дѣла, думала беречь его, покоить, ухаживать, какъ за ребенкомъ... Мнѣ, говоритъ, казалось, что и онъ не прочь отъ этого, и заранѣе радовалась своему счастью... Думала зажить семейною жизнью, выписать родителей... Но всѣ мои мечты разлетѣлись, говоритъ, словно дымъ... Оказалось, вишь, что баринъ-то, точно, любитъ, но только не ее, а какую-то другую дѣвушку... А разсказамши все это, и давай плакать.
   Теперь для меня все стало яснымъ. Мамзель искала привязанности и семейнаго очага. Одиночество ей стало, наконецъ, невыносимымъ и она порѣшила хоть за деньги пріобрѣсти себѣ мужа. Выборъ ея палъ на меня, и опять неудачно. Теперь я понялъ и причину того истерическаго припадка, котораго былъ свидѣтелемъ. И мнѣ опять стало жаль мамзель.
   -- Ужь она плакала, плакала,-- продолжала Стеша на-распѣвъ,-- Ужь я утѣшала, утѣшала ее... и насилу-то, насилу утѣшила.
   -- Чѣмъ же?
   -- Да я и сама не знаю чѣмъ!-- вскрикнула Стеша.-- Я только и сказала: "Ну, вотъ, молъ, есть о чемъ плакать... Наплевали бы ему въ глаза, только и дѣловъ!" Она и расхохоталась... Да, вѣдь, какъ? Не уймешь ничѣмъ...
   И, замѣтивъ, что въ свою очередь и я покатился со смѣха, она вскочила на ноги и съ изумленіемъ развела руками.
   -- Ну, и вы тоже!-- вскрикнула она.-- Да чего же смѣшного-то въ моихъ словахъ?
   Но что говорила она дальше, я разобрать не могъ, ибо не могъ удержаться отъ овладѣвшаго мною хохота. Только когда припадокъ этотъ началъ нѣсколько утихать и когда я посмотрѣлъ на изумленное лицо Стеши, на ея широко-раскрытые глаза и на ея остолбенѣвшій видъ, я невольно притянулъ ее къ себѣ и обнялъ.
   Болѣзнь мамзели продолжалась съ мѣсяцъ. Наконецъ, она начала поправляться, и Григорій Харитонычъ разрѣшилъ ей выходить изъ комнаты, прогуливаться и даже купаться. Встрѣтилась она со мной очень любезно, объявила, что соскучилась обо мнѣ и очень рада со мной увидаться. Она подробно разсказала мнѣ перенесенныя ею страданія, расхваливала медицинскую опытность Григорія Харитоныча, восторгалась его манерами и умѣньемъ держать себя и сердечно сожалѣла, что, ему, какъ крѣпостному человѣку, отрѣзаны всѣ дальнѣйшіе пути... Мы, попрежнему, въ сообществѣ съ барышней, начали кататься на лодкѣ, собирать грибы и ягоды, гулять по парку, удить рыбу, и опять зажили тою жизнью, которою жили прежде. Разница заключалась въ томъ только, что теперь мамзель уже не метала на меня своихъ страстныхъ взглядовъ, не пожимала мнѣ тайкомъ руку и не назначала мнѣ таинственныхъ свиданій. За то про Стешу -- ни полслова,-- словно она не знала даже о ея существованіи, а равно ни полслова и о нашемъ послѣднемъ свиданіи, послѣ котораго она слегла въ постель.
   Нечего говорить, что за время мамзелиной болѣзни, каждый день видѣвшись съ Стешей, я привязался къ ней еще болѣе и еще болѣе полюбилъ ее. Не чаяла во мнѣ души и Стеша. Любовь эта дошла до того, что намъ тяжело было жить другъ безъ друга. Нечего говорить также, что, сблизившись съ Стешей, я убѣдился, что это была дѣвушка вполнѣ достойная уваженія, съ любящимъ нѣжнымъ сердцемъ и добрыми честными правилами, а частыя бесѣды ея съ мамзелью развили ея умъ и взгляды на жизнь. Изъ этихъ бесѣдъ, благодаря добрымъ своимъ инстинктамъ, она съумѣла почерпнуть все хорошее, а все дурное отвергнуть. Такъ иногда самое крошечное насѣкомое брезгливо отворачивается отъ всего ядовитаго и съ жадностью хватаетъ здоровую пищу. Долго думалъ я о томъ, что мнѣ дѣлать? Какъ закончить свой романъ? И, наконецъ, порѣшилъ закончить его такъ, какъ заканчиваются они въ дѣйствительности, т.-е. жениться. Я обсуждалъ этотъ вопросъ очень строго, разбиралъ его съ нѣсколькихъ сторонъ, рисовалъ его себѣ въ самомъ худшемъ видѣ и, все-таки, пришелъ къ тому заключенію, что лучшей жены и лучшей подруги мнѣ не найти и что лучше Стеши никто не съумѣетъ составить мое счастье. Оба мы были безъ претензій, оба не избалованы, оба выросли почти въ одной средѣ, сжились другъ съ другомъ и оба горячо другъ друга любили. Насъ даже связывало наше сиротство. Мы оба сироты и ни у кого изъ насъ не было ни родныхъ, ни близкихъ людей... И вотъ однажды я высказалъ все это Стешѣ.
   Она даже въ ужасъ пришла.
   -- Что?-- переспросила она, словно не вѣря своимъ ушамъ и поблѣднѣвъ, какъ полотно.-- Что вы сказали?
   Я повторилъ сказанное.
   Мертвая блѣдность покрыла ея лицо. Она пристально и долго смотрѣла мнѣ въ глаза, какъ бы желая прочесть мои мысли,-- смотрѣла серьезнымъ, пронзающимъ взглядомъ, котораго я никогда не забуду, и, какъ бы убѣдившись, что я не шучу, молча и отрицательно покачала головой.
   -- Что это значитъ?-- вскрикнулъ я, испугавшись этого движенія и увидавъ мертвенное лицо ея.
   -- А то,-- проговорила она, вздохнувъ,-- что этому не бывать
   -- Ты съ ума сошла, Стеша?
   -- Ничуть.
   -- Ты не хочешь быть моею женой?
   -- Нѣтъ,-- словно отрѣзала она.
   -- Но почему же?
   -- Потому, что такъ надо.
   -- А говоришь, что любишь!
   -- Люблю,-- проговорила она,-- такъ люблю, что и разсказать не умѣю, а быть вашею женой не соглашусь. Лучше и не говорите мнѣ про это.
   Такого отвѣта я не ожидалъ.
   Стеша замѣтила мое смущеніе и, словно сжалившись надо мной, обняла меня и проговорила:
   -- Ну, какая я вамъ жена? Сами подумайте... Развѣ вамъ такая нужна? Вѣдь, я простая дворовая дѣвка... Ни грамотѣ не умѣю, ни поговорить, ни стать, ни сѣсть... Ну, какая же я барыня? Сами подумайте...
   -- А я-то, Стеша, большой баринъ, что ли?
   -- Не большой, положимъ, не такой, какъ нашъ, а, все-таки, баринъ... У васъ и крѣпостные есть.
   -- Да хочешь я завтра же дамъ имъ вольную?-- вскрикнулъ я.
   -- И, все-жь-таки, будете бариномъ,-- перебила она.-- Будь вы мѣщанинъ какой-нибудь, либо дворовый... Господи!... Да я бы и не задумалась тогда... на край свѣта за вами пошла бы, въ огонь и въ воду... А теперь какъ я пойду?... Вѣдь, это теперь я нравлюсь вамъ,-- заговорила она, быстро перемѣнивъ тонъ,-- теперь, покуда я простая дворовая дѣвка, покуда на мнѣ вотъ это доморощенное платье, да на головѣ вотъ этотъ платочекъ, а нарядите-ка меня въ шелковое платье, да въ чепчикъ, да посадите-ка на диванъ рядомъ съ другими барынями... Господи, да чего мнѣ дѣлать тогда?... Умру я со стыда, да и вамъ-то покажусь я въ тѣ поры хуже Богъ знаетъ чего... Вы тогда и себя-то проклянете, и меня-то тоже. На васъ будутъ всѣ господа гнѣваться, что вы на простой холопкѣ женились, а надо мной не токма что господа, даже вся наша дворня-то смѣяться будетъ.
   -- Мы не будемъ съ господами знаться, Стеша,-- перебилъ я ее,-- будемъ жить скромно, уединенно.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ...
   -- Но я жить не могу безъ тебя...
   -- А я-то могу, думаете?
   -- Что же намъ дѣлать?
   -- Такая видно наша судьба...
   -- Вѣдь, нельзя же всю жизнь такъ,
   -- Извѣстно, нельзя.
   -- Такъ что же дѣлать-то?
   -- Нелегкая свела,-- прошептала она задумчиво,-- нелегкая и разведетъ...
   -- Нѣтъ, ты совсѣмъ меня не любишь!-- вскрикнулъ я,-- Кабы любила, у тебя бы языкъ не повернулся проговорить то, что ты сейчасъ сказала.
   -- Я, я не люблю васъ?
   -- Конечно.
   -- Грѣшно вамъ говорить такъ.
   И потомъ вдругъ, вскочивъ на ноги и словно рѣшившись на что-то ужасное, она проговорила задыхавшимся отъ волненія голосомъ:
   -- Не люблю, говорите?... Такъ слушайте же...
   -- Стеша, что съ тобой? Успокойся...
   -- Не люблю?... Ступайте же къ барину и покупайте меня... Не бойтесь, за меня дорого не запросятъ... большихъ денегъ я не стою... дешево продадутъ... Покупайте... Я вамъ заслужу ваши деньги... Женою вашей я не буду, а служить вамъ по гробъ жизни буду вѣрой и правдой... Надоѣмъ я вамъ -- въ коровницы прогоните... Покрайности тогда я буду знать, что не загубила васъ и что вамъ не за что будетъ плакаться на меня.
   -- Стеша, Стеша!-- вскрикнулъ я.-- Да откуда у тебя такія слова берутся?
   -- И сама знаю, что не хорошія,-- перебила она меня,-- да видно такъ тому дѣлу и быть...
   -- И ты думаешь, что у меня хватитъ на это совѣсти?-- вскрикнулъ я, закрывъ лицо руками.-- Ахъ, Стеша, Стеша!... Вѣдь, я люблю тебя не такою любовью, какою ты думаешь... Кабы я этакъ-то любилъ тебя, ты давно бы была моею... Выкинулъ бы деньги и прислалъ бы за тобой подводу... Но мнѣ не этого надо, Стеша... Не такой любви прошу я у тебя...
   -- Ну...-- прошептала она,-- есть воля ваша, а женой быть не могу...
   -- Стеша,-- вскрикнулъ я,-- да пожалѣй же меня!...
   -- Жалѣючи васъ и дѣлаю...
   На слѣдующій день я опять было завелъ съ нею разговоръ на ту же тему, но Стеша была непреклонна и объявила мнѣ то же самое, что и наканунѣ. Я обѣщалъ было покинуть деревню, продать ее, переселиться въ городъ, купить, наконецъ, другое имѣніе, подальше отъ Зыкова, гдѣ бы насъ никто не зналъ, но все напрасно. Она даже привела въ примѣръ исторію мамзели съ бариномъ и замѣтила:
   -- Ну, что же хорошо вышло?
   -- Да, вѣдь, они и повѣнчаны не были,-- возразилъ я.
   -- А ежели бы были?-- перебила Стеша.-- Лучше бы нешто?... Теперь у нихъ хоть руки развязаны...
   Слова эти навели меня на мысль, что всѣ разсужденія Стеши по поводу моихъ намѣреній жениться суть ничто иное, какъ ухищренія мамзели, желающей во что бы то ни стало разстроить эту свадьбу. Я принялся укорять Стешу въ легкомысліи, замѣтилъ ей, что она напрасно откровенничаетъ съ мамзелью и напрасно поддается такъ сильно ея вліянію, но Стеша забожилась и заклялась, что мамзель тутъ не причемъ, что она ни слова не говорила съ нею обо мнѣ и что все это она, Стеша, порѣшила сама, своимъ умомъ-разумомъ, ни съ кѣмъ не совѣтуясь и никому не заикнувшись даже о моемъ предложеніи.
   Долго раздумывалъ я, что мнѣ дѣлать и какъ мнѣ быть, и, наконецъ, порѣшилъ кое-что продать, сколотить деньжонокъ и купить Стешу. Все это кажется теперь очень дикимъ, но въ то время почиталось дѣломъ совершенно обыкновеннымъ и ни въ комъ никакого удивленія не производило. Посмѣются, бывало, надъ человѣкомъ, что купилъ себѣ дѣвку, поглумятся, позубоскалятъ, вспрыски устроятъ, только и всего. По правдѣ сказать, подобные фокусы продѣлываются и въ настоящее время, но такъ какъ нынѣшніе фокусники искуснѣе прежнихъ, то все это и выходитъ у нихъ и ловчѣе, и изящнѣе.
   Порѣшивъ купить Стешу, я надѣялся, однако, что она, пооглядѣвшись и попривыкнувъ къ своему новому положенію, всенепремѣнно измѣнитъ свои взгляды и сдѣлается моею женой.
   И такъ, мнѣ оставалось только ѣхать къ Скатову и приступить къ торгамъ.
   Откровенно сказать, приступъ этотъ я совершилъ не сразу. Нѣсколько дней подрядъ мнѣ осѣдлывали лошадь, я вскакивалъ на нее, стремглавъ летѣлъ въ Зыково, но стоило только показаться усадьбѣ, какъ рука невольно задерживала поводъ, и я чуть не шагомъ подъѣзжалъ къ дому. Нѣсколько дней подрядъ, изловивъ Окатова, я уводилъ его въ паркъ, ходилъ съ нимъ по самымъ отдаленнымъ аллеямъ, чтобы съ глазу-на-глазъ повѣдать ему причину моего пріѣзда, и каждый разъ робѣлъ, терялся, конфузился и откладывалъ объясненіе до слѣдующаго дня. Мнѣ было и стыдно, и страшно, и я даже забывалъ ту рѣчь, которую заранѣе сочинилъ по этому поводу и которую задолбилъ наизусть отъ слова до слова.
   Но вотъ однажды, улучивъ минуту, когда Окатовъ сидѣлъ въ кабинетѣ съ длинною трубкой во рту и, вдоволь насмотрѣвшись на свои поля, обѣщавшія обильный урожай, былъ въ самомъ наилучшемъ настроеніи духа, я заговорилъ съ нимъ про Стешу и про свое желаніе купить ее.
   -- Стешку, говоришь ты?-- спросилъ онъ, видимо, забывъ даже про ея существованіе.
   Я напомнилъ ему про нее.
   -- Это съ которой ты тогда на кладбищѣ-то разгуливалъ?
   -- Да, которая теперь у мамзели...
   -- На что же она тебѣ понадобилась?-- удивился онъ.
   Я не зналъ, что отвѣтить.
   -- Приглянулась, что ли?-- продолжалъ онъ, подмигивая.
   Я хорошо чувствовалъ, что покраснѣлъ до ушей, но поспѣшилъ разъубѣдить его и чуть не поклялся ему, что покупаю Стешу для того только, чтобы она научила моихъ двухъ дѣвченокъ плести кружева.
   -- Въ кружева нарядиться хочешь...-- проговорилъ онъ, расхохотавшись на весь кабинетъ. И потомъ, замѣтивъ, вѣроятно, мое смущеніе, прибавилъ:-- Да чего же ты, братецъ, краснѣешь-то?... Чего же конфузишься?... Ничего тутъ нѣтъ предосудительнаго... дѣло житейское... Ты молодъ, она -- дѣвчонка смазливенькая...
   -- Ради Бога, не говорите такъ,-- перебилъ я.-- Клянусь, что ничего подобнаго у меня и въ мысляхъ не было...
   -- Ну, ладно, ладно, братецъ,-- перебилъ меня Окатовъ съ насмѣшливою улыбкой.-- Это дѣло твое, а я въ чужія дѣла вмѣшиваться не охотникъ... Только вотъ что, другъ любезный,-- прибавилъ онъ, принявъ дѣловой видъ.-- Вѣроятно, тебѣ не безъизвѣстно, что въ настоящее время дарованныя дворянству права значительно нарушены... Я бы съ удовольствіемъ исполнилъ твое желаніе и уступилъ бы тебѣ Стешку, но, вѣдь, теперь продать дѣвку я не могу... я могу только дать тебѣ такъ называемое "выводное письмо" для выдачи ее въ замужство...
   -- И я долженъ буду выдать ее замужъ?-- спросилъ я, чувствуя, въ то же время, что кровь стынетъ въ моихъ жилахъ и что сердце мое перестаетъ биться.
   -- По смыслу закона?-- да.
   -- Въ такомъ случаѣ,-- проговорилъ я,-- мнѣ остается только открыть вамъ всю сущую правду, какъ родному отцу.
   И я подробно разсказалъ ему все то, что вамъ уже извѣстно, окончивъ разсказъ намѣреніемъ жениться на Стешѣ.
   Окатовъ даже съ мѣста всталъ, оперся одною рукой на письменный столъ, вытянулся во весь ростъ и, устремивъ на меня молніеносный взглядъ, попросилъ повторить сказанное, на томъ основаніи, что будто не понялъ хорошенько, чего именно я добиваюсь.
   Я предчувствовалъ грозу, но, скрѣпя сердце, все-таки, повторилъ ему о своемъ намѣреніи жениться.
   -- Ты... самъ?-- спросилъ онъ.
   -- Да.
   -- Ты говоришь это сознательно... не въ бреду?
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, братецъ,-- крикнулъ Окатовъ, зашагавъ по кабинету,-- такъ знай же, что этому не бывать!
   Слова эти поразили меня какъ громомъ.
   -- Послушайте, Андрей Степанычъ,-- проговорилъ я робко.-- Не вы ли говорили мнѣ сейчасъ, что не любите вмѣшиваться въ чужія дѣла... а, вѣдь, я привыкъ вѣрить словамъ вашимъ.
   -- То говорилъ вамъ я, Окатовъ,-- вскрикнулъ онъ, ударяя себя въ грудь,-- а теперь вамъ говоритъ предводитель дворянства, представитель того сословія, къ которому вы имѣете честь принадлежать и пачкать которое я вамъ не позволю!
   -- Андрей Степанычъ!...-- вскрикнулъ я.
   -- Мы кончили-съ,-- перебилъ меня Окатовъ и, указавъ рукою на дверь, прибавилъ:-- Вотъ вамъ Богъ, а вотъ и порогъ.
   Я былъ въ отчаяніи. Молча вышелъ я изъ кабинета, молча сѣлъ на лошадь и молча же возвратился домой. На меня напалъ какой-то столбнякъ и я ничего не могъ ни понять, ни сообразить. Я только чувствовалъ, что сердце мое словно оторвалось, словно исчезло куда-то и что въ головѣ у меня какой-то хаосъ, разобраться въ которомъ не было возможности. Я сознавалъ одно только, что все потеряно, все скомкано, разрушено и что Стеша для меня на вѣкъ утрачена. У меня словно выхватили изъ-подъ ногъ почву, на которой я стоялъ, и я куда-то лечу теперь, не зная, за что бы ухватиться. Такъ прошелъ день, приближались сумерки... и вдругъ мнѣ пришло на умъ ѣхать къ Окатовой и просить ея заступничества. "Она барыня добрая,-- соображалъ я,-- ласковая, сердечная, она пойметъ мое горе, сжалится надо мной и уговоритъ мужа согласиться на мою просьбу". Какъ утопающій хватается за соломенку, такъ и я ухватился за эту мысль.
   Мнѣ опять подсѣдлали лошадь и я опять поскакалъ въ Зыково. На мое счастье, Окатова была совершенно одна въ домѣ. Она, по обыкновенію, сидѣла въ угольной комнатѣ, на своемъ любимомъ креслѣ возлѣ окна, и читала псалтырь. Ей успѣлъ уже разсказать Окатовъ про мое "сумасшествіе" и, увидавъ меня, она всплеснула руками, покачала головой, поахала и принялась затѣмъ журить меня.
   -- Какъ тебѣ не стыдно,-- говорила она,-- какъ не стыдно?
   Но журила она меня не долго и, увидавъ мое отчаяніе и слезы, расплакалась и сжалилась надъ моею судьбой. Я стоялъ передъ нею на колѣняхъ, цѣловалъ ея руки и ноги и молилъ о заступничествѣ. Старуха плакала, ласкала меня по головѣ, называла меня "несчастенькимъ" и, наконецъ, дала слово поговорить обо мнѣ съ мужемъ.
   На этотъ разъ я не видалъ ни барышни, ни Окатова, ни мамзели, но за то встрѣтилъ Стешу и ужаснулся при видѣ ея. На нее было страшно взглянуть. Поджидая меня и прижавшись въ углу сѣней, она вся тряслась, какъ въ лихорадкѣ, и слезы градомъ катились по ея щекамъ.
   -- Что вы надѣлали,-- шептала она, прикрывая лицо руками,-- что вы надѣлали?
   Оказывается, что и Стеша знала уже про неудачу моихъ переговоровъ съ Окатовымъ и теперь упрекала меня за упоминаніе про женитьбу.
   -- Кабы не говорили,-- продолжала она,-- продалъ бы... слова бы не сказалъ.
   Я объяснилъ ей причину, почему именно необходимо было открыть Окатову цѣль моей покупки, и, насколько могъ, увѣрилъ ее, что дѣло наше не совсѣмъ проиграно, что за насъ будетъ хлопотать барыня, которая вполнѣ сочувствуетъ намъ и ходатайство которой, конечно, будетъ уважено. Но Стеша, слушая меня, молчала и, въ то же время, видимо, не раздѣляла моихъ надеждъ.
   Я не помню, какъ разстался съ нею и какъ возвратился домой. За то я помню очень хорошо, что, войдя въ свою комнату, я потребовалъ водки, и, дотолѣ никогда не упивавшійся виномъ, надрызгался, какъ говорится, въ дребезги. Сперва все шло довольно благополучно, но, проглатывая рюмку за рюмкой, я сталъ приходитъ въ какое-то ясновидѣніе и мнѣ стало представляться, что виновницей всѣхъ моихъ неудачъ является одна только мамзель и больше никто. Мнѣ стало яснымъ, что, желая во что бы то ни стало сдѣлаться моею женой, она пустила въ ходъ всю свою женскую хитрость, чтобы помѣшать моимъ намѣреніямъ жениться на другой. Я былъ убѣжденъ, что съ этою именно цѣлью она сдѣлала Стешу своею горничной, съ этою же цѣлью разъяснила ей всѣ тяжкія будто бы послѣдствія неравныхъ браковъ и, наконецъ, постаралась развить въ ней тѣ безнравственныя идеи, которыя мнѣ пришлось услыхать отъ Стеши за послѣднее время. Я былъ убѣжденъ, что не будь этой ехидной мамзели, задумавшей свить себѣ гнѣздо на пепелищѣ чужого счастья, Стеша никогда бы не отказала мнѣ въ своей рукѣ, сочла бы за великое блаженство быть моею женой и ужь ни въ какомъ случаѣ не согласилась бы сдѣлаться какою-то любовницей. Одновременно съ тѣмъ я былъ убѣжденъ, что та же самая мамзель не дремала и по отношенію къ Окатову. Она одна только могла возстановить его противъ меня и заставить, какъ предводителя, разстроить этотъ бракъ, посрамляющій честь всего дворянскаго сословія. Дѣло дошло даже до того, что въ каждомъ сказанномъ ею словѣ, въ каждомъ ея движеніи, взглядѣ, улыбкѣ я началъ видѣть одно лишь коварство и какое-то злорадное глумленіе надъ моимъ полнѣйшимъ разгромленіемъ. Я проклиналъ ее, клялся жестоко отомстить ей, настоять, чтобы ее выгнали изъ дома, какъ наизловреднѣйшее существо, а въ случаѣ неудачи, застрѣлить, какъ негодную собаку. Подвернись она мнѣ въ то время, я не задумался бы привести этотъ планъ въ исполненіе, но такъ какъ она не подвернулась, то вся эта горячка кончилась тѣмъ, что, пропьянствовавши далеко за полночь, я какимъ-то образомъ свалился со стула и угодилъ подъ столъ. Надо думать, что я такъ бы подъ столомъ и проспалъ, ежели бы только, заслышавъ мое паденіе, не вошелъ въ комнату мой единственный слуга и, въ то же время, единственный же борзятникъ Алешка Чугуновъ. Онъ вытащилъ меня изъ-подъ стола, кое-какъ уложилъ въ постель и я проспалъ до девяти часовъ утра.
   Когда я проснулся, въ комнату вбѣжалъ Алешка и подалъ мнѣ письмо.
   -- Это еще отъ кого?-- спросилъ я.
   -- Отъ барыни, отъ Окатовой,-- проговорилъ онъ какимъ-то испуганнымъ голосомъ.-- Съ нарочнымъ прислали, приказали изъ рукъ въ руки передать.
   Писемъ я вообще никогда ни отъ кого не получалъ, а потому письмо Окатовой, да еще въ столь тревожное для меня время, испугало и меня не менѣе Алешки. Дрожавшими руками распечаталъ я конвертъ и прочиталъ слѣдующія каракули:
   "Ну, голубчикъ, какъ я ни хлопотала за тебя, какъ ни упрашивала мужа продать тебѣ Стешку, но онъ объ этомъ и слышать не хочетъ. Ничего, голубчикъ, не подѣлаешь, совѣтую и тебѣ позабыть про это дѣло".
   Письмо выпало изъ рукъ, а что было дальше, я не помню.
   Когда я очнулся, я увидалъ передъ собою Григорія Харитоныча, прикладывавшаго мнѣ къ головѣ холодные компрессы.
   -- Это что же такое?-- прошепталъ я.-- Болѣнъ, что ли?
   -- А вы не извольте безпокоиться,-- говорилъ онъ ласково.-- Богъ дастъ, все пройдетъ-съ.
   Но продолжать разговоръ я не могъ. Силы меня оставили и я опять впалъ въ безпамятство.
   Очнулся я только на слѣдующій день и опять увидалъ передъ собою тщательно выбритаго и щепетильно одѣтаго Григорія Харитоныча.
   -- Значитъ, я дѣйствительно болѣнъ?-- спросилъ я.
   -- Да-съ, нездоровы-съ.
   -- Опасно?
   -- Нѣтъ-съ.
   -- А долго пролежу?
   -- Зачѣмъ же долго-съ?-- успокоилъ меня Григорій Харитоновичъ.-- Черезъ недѣльку выпустимъ-съ.
   Однако, черезъ недѣльку меня не выпустили, а продержали въ постелѣ втрое дольше. Оказалось, что со мною была нервная горячка, и настолько злая, что одно время Григорій Харитонычъ серьезно побаивался за мою жизнь. Онъ каждый день аккуратно навѣщалъ меня, а когда мнѣ было особенно тяжко и когда я находился въ постоянномъ бреду, даже по ночамъ не отходилъ отъ меня. Какъ теперь помню, придешь, бывало, въ себя, очнешься на минуту, откроешь глаза и видишь, сидитъ въ креслѣ и что-нибудь читаетъ. Картина эта почему-то осталась у меня въ памяти, тогда какъ ничего другого я не помню. Такъ, напримѣръ, говорятъ, что меня навѣстила однажды старуха Окатова, что я разговаривалъ съ нею, но у меня рѣшительно испарилось это изъ головы... Да, я былъ очень болѣнъ, но тѣлесныя страданія мои были ничто въ сравненіи съ душевными. Больше всего мучила меня неизвѣстность о судьбѣ Стеши. Что съ ней? гдѣ она? все ли въ Зыковѣ, или не удалена ли, ради моего спокойствія, въ какую-либо захолустную деревушку? Всѣ эти вопросы терзали меня и не давали покоя. Долго собирался я разспросить обо всемъ этомъ Григорія Харитоныча, но почему-то не рѣшался и откладывалъ отъ одного дня до другого. Наконецъ, я рѣшился. Началъ я, конечно, издалека. Спросилъ прежде объ Окатовыхъ, здоровы ли они, какъ поживаетъ мамзель и нѣтъ ли въ домѣ чего-либо новаго?
   -- Нѣтъ-съ, все по-старому,-- проговорилъ онъ своимъ обычнымъ мягкимъ тономъ.-- Господа, слава Богу, здоровы-съ, мамзель Дюваль то же самое...
   -- А Стеша?-- спросилъ я, покраснѣвъ до ушей.
   -- Степанида Петровна все еще у мамзели-съ... Только очень за нее обидно-съ,-- прибавилъ онъ.
   -- Почему?-- спросилъ я и чувствовалъ, что дыханіе спирается у меня въ груди и что я вотъ-вотъ задохнусь.
   Григорій Харитонычъ помолчалъ немного, посмотрѣлъ на меня и спросилъ:
   -- Могу я, сударь, говорить съ вами откровенно?
   -- Конечно.
   -- Въ такомъ случаѣ, ужь извините, ежели у меня сорвется съ языка что-либо лишнее или неумѣстное.
   -- Пожалуйста, говорите все,-- чуть не вскрикнулъ я.-- Все, все и чѣмъ больше, тѣмъ лучше... Я очень о ней безпокоюсь.
   -- Прекрасное у васъ сердце, сударь,-- проговорилъ онъ, вздохнувъ.-- Ежели бы всѣ были награждены такими сердцами, то Степанидѣ Петровнѣ было бы несравненно легче переносить свое горе...
   -- Развѣ къ ней относится кто-либо недружелюбно?
   Онъ пожалъ плечами.
   -- Господа, что ли?
   -- Нѣтъ-съ, господа ничего-съ.
   -- Ужь не мамзель ли?-- вскрикнулъ я.
   -- Нѣтъ-съ, помилуйте,-- перебилъ онъ меня,-- мамзель Дюваль настолько образована и воспитана, что она никогда не рѣшится оскорбить дѣвушку.
   -- Стало быть, ее оскорбляютъ?
   -- Шуточками, сударь... Но,-- прибавилъ онъ,-- шуточки иногда тягостнѣе самыхъ серьезныхъ оскорбленій.
   -- Кто же насмѣхается?
   -- Конечно, дворня-съ. Народъ необразованный, невѣжественный... а въ особенности подруги... Подруги не даютъ ей прохода... величаютъ ее барыней, вскакиваютъ передъ ней, просятъ позволенія поцѣловать у нея ручку и т. д. въ этомъ родѣ... Имъ, изволите ли видѣть, завидно, что ни одна изъ нихъ не удостоилась вашего вниманія, и вотъ...
   -- Да развѣ извѣстно?...
   -- Что вы просили у господъ разрѣшенія жениться на Степанидѣ Петровнѣ?-- перебилъ онъ меня.
   -- Да.
   -- Помилуйте, давнымъ-давно-съ... въ тотъ же день-съ.
   -- Стало быть, ей плохо живется?
   -- Не хорошо-съ,-- замѣтилъ Григорій Харитонычъ.-- Бѣдняжка перестала даже въ церковь ходить... Да оно и понятно: всѣ смѣются, всѣ издѣваются, не даютъ прохода... Сами посудите...
   И, нѣсколько помолчавъ, онъ добавилъ:
   -- Напрасно, сударь, изволили пояснить барину свое намѣреніе... Не надо бы говорить про женитьбу... Они бы тогда продали вамъ Степаниду Петровну.
   -- Но, вѣдь, нельзя, говорятъ...
   Григорій Харитонычъ улыбнулся.
   -- Дѣйствительно,-- проговорилъ онъ,-- столь благодѣтельный законъ существуетъ, но,-- прибавилъ онъ, вздохнувъ,-- его обходятъ, какъ и многіе другіе, и торговля, все-таки, продолжается. Выдается "выводное письмо", дѣвушка переходитъ въ другія руки, а затѣмъ новый владѣлецъ можетъ дѣлать съ нею все, что ему заблагоразсудится... Можетъ и замужъ выдать, а можетъ и не выдавать... Если бы изволили и вы поступить такъ же, то Степанида Петровна давно бы была вашей.
   -- Я даже не подозрѣвалъ этого...
   -- Мало ли что творится, сударь...
   И, нѣсколько помолчавъ, прибавилъ:
   -- Вотъ послѣ этого и судите, сударь, каково наше положеніе. На господъ своихъ никто изъ насъ роптать не дерзнетъ. Господа наши, дѣйствительно, обходятся съ нами по-человѣчески и заботятся о насъ съ отеческою любовью... Насъ обучаютъ и грамотѣ, и ремесламъ разнымъ... Меня, какъ видите, облагодѣтельствовали даже, обучивъ медицинѣ... Имѣются у насъ живописцы, портные, столяры, слесаря... Мы получаемъ небольшое жалованье и, смѣло могу сказать, живемъ несравненно лучше многихъ вольныхъ людей... А, все-таки, мы связаны крѣпостными узами...
   И, какъ-то испытующе посмотрѣвъ на меня и словно опасаясь, какъ бы чѣмъ-либо не оскорбить меня, онъ добавилъ:
   -- Извольте какъ-нибудь обратить вниманіе на птичку, запертую въ клѣтку. Чего ей недостаетъ? У нея и корма вдоволь, и воды... сахарцемъ даже угощаютъ... Домикъ у нея хорошенькій, уютный, для спанья жердочки приспособлены... Она предохранена отъ холода, отъ непогоды, защищена отъ нападенія хищныхъ птицъ... а попробуйте-ка отворить клѣтку...-- проговорилъ онъ, глубоко вздохнувъ.-- Такъ-то и мы, сударь.
   -- Меня одно только удивляетъ, Григорій Харитонычъ,-- замѣтилъ я,-- какъ это вы до сихъ поръ не откупились...
   Онъ опять посмотрѣлъ на меня, горько улыбнулся и, пожавъ плечами, проговорилъ:
   -- На это нужны средства, сударь.
   -- А вы пробовали говорить съ Окатовымъ?
   -- Не скрою, говорилъ-съ.
   -- И что же?
   -- Они, въ сущности, не противъ этого-съ... Но потребованнаго выкупа достать негдѣ-съ.
   -- Слишкомъ великъ?
   -- Не малый-съ... Впрочемъ,-- добавилъ онъ,-- я, все-таки, не смѣю роптать на нихъ. Будь я на ихъ мѣстѣ, я поступилъ бы точно также... Вѣдь, они и сами не мало потратили денегъ на мое обученіе... Вѣдь, я цѣлыхъ пять лѣтъ прожилъ въ Москвѣ... а это чего-нибудь да стоитъ-съ. Кромѣ того, справедливость требуетъ принять въ соображеніе и то обстоятельство, что я для нихъ человѣкъ нужный, а иногда и небезполезный... За что же роптать на нихъ?
   И вдругъ, что-то вспомнивъ, прибавилъ:
   -- А вотъ я зналъ такой случай, который, дѣйствительно, заслуживаетъ порицанія. Живя въ Москвѣ, я очень пристрастился къ театру и, мало того, что часто посѣщалъ его, но даже успѣлъ перезнакомиться съ актерами. Это все были люди очень хорошіе, остроумные, веселые и съ прекрасными душевными качествами. Въ числѣ ихъ былъ у меня одинъ пріятель и тоже крѣпостной человѣкъ. Это былъ очень талантливый человѣкъ, развитой и въ душѣ артистъ. Ему страстно хотѣлось откупиться на волю и сдѣлаться свободнымъ человѣкомъ. Нашлись добрые люди и собрали ему значительную сумму денегъ... Но, какъ онъ ни хлопоталъ, а, все-таки, остался крѣпостнымъ... Вотъ такой случай, дѣйствительно, возмутителенъ... На мое обученіе, все-таки, былъ затраченъ капиталъ, а, вѣдь, тамъ ровно никакого. Это былъ просто талантливый самородокъ, ничего не стоившій своему господину, но нужный ему потому только, что баринъ получалъ съ него значительный оброкъ... Тамъ уже,-- замѣтилъ онъ,-- проглядываетъ совсѣмъ иное, похожее на пользованіе чужимъ капиталомъ.
   Когда ушелъ отъ меня Григорій Харитонычъ, на меня напала такая тоска, которую я никогда еще не испытывалъ и испытать которую не дай Богъ никому. Я приходилъ въ какое-то отчаяніе и не зналъ, что мнѣ дѣлать и куда дѣваться. Причиною этой тоски было, конечно, то ужасное положеніе, въ которое поставилъ я ни въ чемъ неповинную дѣвушку. Сердце мое разрывалось на части и угрызеніямъ совѣсти не было конца. Я представлялъ себѣ весь ужасъ ея положенія, всѣ эти насмѣшки, оскорблявшія ее своими пошлостями и низостями, и, въ то же время, не могъ отдѣлаться отъ мысли, чтобы во всемъ этомъ не была главною виновницей мамзель. Какъ ни старался разубѣдить меня въ этомъ Григорій Харитонычъ, но я ему плохо довѣрялъ по одному тому уже, что, не зная моихъ отношеній къ мамзели, онъ могъ и ошибиться. Тоска моя была тѣмъ болѣе мучительна, что я ничѣмъ не могъ помочь Стешѣ... Не могъ утѣшить ее даже словомъ сочувствія и ласки, по той простой причинѣ, что не могъ еще встать съ постели. Мнѣ оставалось только ждать выздоровленія и ѣхать къ Окатову, чтобы снова просить о снисхожденіи. Но я былъ настолько слабъ, что ждать выздоровленія мнѣ приходилось долго. Все это волновало меня, терзало и я нигдѣ не находилъ себѣ покоя. Бывали такія минуты, что смерть была для меня единственнымъ желаніемъ, такъ какъ только смертью я думалъ искупить всю мою вину передъ Стешей.
   Такъ мучился я нѣсколько дней, и вотъ въ одну изъ такихъ-то минутъ пришелъ ко мнѣ Григорій Харитонычъ. Онъ какъ только вошелъ, такъ сейчасъ же замѣтилъ во мнѣ перемѣну къ худшему.
   -- Вамъ, кажется, не хорошо сегодня?-- спросилъ онъ, щупая пульсъ,-- И жарокъ есть, и пульсикъ пошаливаетъ...
   Я обрадовался его приходу и высказалъ ему все, что мучило и тяготило меня.
   -- Послушайте, сударь,-- проговорилъ онъ, выслушавъ меня.-- Такъ нельзя-съ... Я очень хорошо понимаю, что всѣ ваши тревоги не вполнѣ зависятъ отъ васъ, а частью отъ вашихъ разстроенныхъ нервовъ, но, все-таки, старайтесь быть болѣе мужественнымъ и не помогать имъ очень-то волноваться.
   -- Ахъ, Боже мой!-- вскрикнулъ я.-- но какъ удержу я ихъ, какъ?
   -- Здравыми размышленіями, сударь. Васъ безпокоитъ участь Степаниды Петровны,-- продолжалъ онъ,-- и вотъ вы волнуетесь. А разсудите-ка хладнокровно, поможете ли вы ей своими волненіями? Нисколько-съ. Вы только замедляете ими выздоровленіе, а, слѣдовательно, и возможность продолжать начатое вами дѣло... Старайтесь поправиться скорѣе, окрѣпнуть, снова сдѣлаться бодрымъ и поѣзжайте къ барину. Они человѣкъ положительно добрый-съ и, можетъ быть, успѣли за это время одуматься и измѣнить свое рѣшеніе... Вотъ вамъ о чемъ надо думать и, повѣрьте, такого рода размышленія помогутъ вамъ лучше всякихъ нашихъ капель и микстуръ.
   Такимъ образомъ онъ пробесѣдовалъ со мною довольно долго и до того успокоилъ и ободрилъ меня, что я словно воскресъ и тѣломъ, и душою. Наконецъ, онъ сталъ собираться. Передъ прощаньемъ я снова высказалъ ему свои подозрѣнія относительно мамзели и онъ опять сталъ горячо заступаться за нее, доказывая, что всѣ мои подозрѣнія, во-первыхъ, неосновательны, а, во-вторыхъ, недостойны порядочнаго человѣка. Послѣднюю фразу онъ проговорилъ, предварительно испросивъ моего разрѣшенія и заранѣе извинившись, что, можетъ быть, скажетъ что-либо непріятное.
   -- Выбросьте это изъ головы, сударь,-- добавилъ онъ.-- Смѣю вамъ доложить, что въ послѣднее время я очень часто бесѣдовалъ съ мамзель Дюваль и хорошо изучилъ ее. Дѣвушка эта достойна полнаго уваженія, съ прекраснымъ добрымъ сердцемъ и возвышенною душой... Напротивъ-съ,-- продолжалъ онъ,-- Степанида Петровна имъ очень нравится и онѣ не разъ высказывали мнѣ свое сожалѣніе, что столь достойная дѣвушка находится въ крѣпостной зависимости.
   -- Не вѣрится что-то.
   -- Вѣрьте моей опытности, сударь.
   И, проговоривъ это, онъ раскланялся и вышелъ.
   А дней черезъ пять, часовъ въ одиннадцать вечера, совершенно неожиданно вбѣжала ко мнѣ Стеша. Увидавъ меня все еще лежавшимъ въ постелѣ, она бросилась мнѣ на шею и принялась крѣпко цѣловать меня.
   -- Господи, похудѣли-то какъ!-- удивлялась она.-- Краше въ могилу кладутъ...
   Я лежалъ, смотрѣлъ на Стешу и не вѣрилъ глазамъ своимъ. Не только не вѣрилъ, но даже испугался, думая, что со мной опять бредъ и опять галлюцинаціи. Я молча ощупывалъ ея руки, плечи, поправлялъ ей растрепавшіеся волосы, свалившійся съ головы платочекъ и пристально смотрѣлъ въ глаза. Стеша разсмѣялась даже.
   -- Не вѣрится, что ли?-- спросила она.
   -- Стеша, дорогая моя!... Какими судьбами?-- вскрикнулъ я, убѣдившись, наконецъ, что передо мной была она, дѣйствительно она, а не сновидѣніе и не бредъ.-- Какими судьбами? Садись сюда на постель и разсказывай скорѣе все, все... Я такъ давно не видалъ тебя, не говорилъ съ тобой... Боже мой,-- продолжалъ я, объятый восторгомъ,-- это было такъ давно, какъ будто цѣлая вѣчность прошла послѣ того!... Садись же, милая, садись и разсказывай.
   Стеша усѣлась на кровать и, обнявъ меня одною рукой, принялась разсказывать, какими именно судьбами она попала сюда. Оказалось, что все это произошло по милости мамзели и что не будь ея, не видать бы мнѣ и Стеши... Ночь была лунная, свѣтлая, какъ день, тихая, теплая и вотъ мамзели вздумалось гулять.
   -- Ужь очень ей ночь понравилась,-- говорила Стеша.-- А какъ только господа покушали и ушли почивать, она и говоритъ: "Пойдемъ, Стеша, прогуляемся". И пошли... Сперва все по парку ходили, а потомъ, когда вышли на дорогу, она и говоритъ:
   -- Пойдемъ, больного провѣдаемъ. Это васъ-то то-есть. Я такъ и замерла отъ радости. Сперва, не повѣрила, думала, смѣется, шутитъ, а она взаправду. Вотъ мы и пошли, рощу березовую миновали... идемъ дальше, смотримъ, огонекъ у васъ засвѣтился. У меня индо сердце задрожало... Все еще не вѣрится мнѣ... Подошли, наконецъ, къ вашему полисадничку. Смотрю, сѣла мамзель на скамейку и говоритъ мнѣ. "Сбѣгай-ка, узнай". Вотъ я и прибѣжала. Теперь сказывайте, лучше ли вамъ иль нѣтъ?-- прибавила она и весело засмѣялась.
   -- Значитъ, и мамзель съ тобой?-- вскрикнулъ я.
   -- Здѣсь, со мной.
   -- Гдѣ-жь она?
   -- Говорю же, что на лавочкѣ сидитъ.
   -- Стало быть, она одна осталась? Но, вѣдь, у меня собаки.
   -- А Григорій Харитонычъ-то?-- вскрикнула она.
   -- Да развѣ онъ съ вами?
   -- А я нешто не говорила?
   -- Ни полслова.
   -- Ну, значитъ, на радостяхъ, забыла,-- проговорила она,-- Съ нами, съ нами... все время съ нами былъ, подъ ручку съ мамзелью шелъ.
   -- Что же онъ-то не заглянулъ?
   -- И хотѣлъ было,-- подхватила Стеша,-- да мамзель не отпустила... Я, говоритъ, собакъ боюсь. Ну, вотъ мы такъ и порѣшили, что сперва онъ съ ней побудетъ, а потомъ я.
   Прогулка мамзели съ Григоріемъ Харитонычемъ, да еще подъ ручку, мнѣ показалось крайне подозрительною, но тогда мнѣ было не до подозрѣній... Возлѣ меня была Стеша, я держалъ въ своихъ рукахъ ея руки, не спускалъ глазъ съ ея раскраснѣвшагося личика и мнѣ не было дѣла до остальныхъ. Только она одна, и никто больше не интересовалъ меня. Я принялся разспрашивать ее про ея житье-бытье въ Зыковѣ, хорошо ли ей живется, и на всѣ эти вопросы получилъ самые прискорбные отвѣты. Оказалось, что все разсказанное Григоріемъ Харитонычемъ было сущею правдой и что насмѣшки преслѣдуютъ ее повсюду.
   -- Загрызли, совсѣмъ загрызли,-- говорила она.-- Никуда показаться нельзя...Такъ все время и сижу въ мамзелиной комнатѣ. Спасибо она еще кое-когда беретъ съ собой... при ней-то не смѣютъ... ну, вотъ и промнешься немного... Купаться хожу съ ней... а намедни съ барышней и съ ней въ лѣсъ за малиной ходили. Ужь такъ-то хорошо въ лѣсу было... птички пѣли... Вспомнила, какъ тогда за ландышами ходила. Для меня тотъ день замѣсто праздника показался... Ужь я плакала, плакала съ радости-то.
   И, вдругъ перемѣнивъ тонъ и что-то вспомнивъ, она быстро заговорила:
   -- А, вѣдь, я забыла... Вѣдь, я вамъ радостную вѣсточку принесла.
   -- Какую?
   -- Барина молодого ждутъ... Скоро будетъ, вишь.
   Вѣсть эта, дѣйствительно, была для меня очень радостною: Борисъ былъ мой пріятель, и мнѣ тотчасъ же пришло въ голову, что черезъ него я скорѣе всего куплю Стешу, что онъ упроситъ отца сдѣлать это и что отецъ непремѣнно исполнитъ его просьбу. Въ томъ же самомъ была убѣждена и Стеша.
   Немного погодя она начала со мной прощаться.
   -- Ну, прощайте,-- говорила она,-- выздоравливайте, да поскорѣе къ намъ пріѣзжайте!...
   Я обнялъ ее, расцѣловалъ и она быстро выбѣжала изъ комнаты, а на мѣсто ее явился Григорій Харитонычъ съ сіяющимъ лицомъ и довольною улыбкой.
   -- Вотъ вы все мамзель Дюваль подозрѣвали,-- говорилъ онъ, забывъ прибавить даже столь часто употребляемое имъ слово "сударь".-- Ну-съ, не правда ли, я докладывалъ вамъ, что это не такого сорта дѣвушка, которая рѣшилась бы на что-нибудь гнусное и позорное...
   Я находился въ такомъ восторженномъ состояніи, что мнѣ было не до возраженій. Я только молча обнялъ его и расцѣловалъ, какъ говорится, на обѣ корки. Но этимъ еще не кончилось. Не прошло и пяти минутъ послѣ прихода Григорія Харитоныча, какъ въ двери моей комнаты раздался чей-то стукъ, а вслѣдъ за нимъ и голосъ мамзели... Этого я никакъ не ожидалъ.
   -- Можно мене войти?-- спрашивала она.
   Я отвѣтилъ, что можно, и въ комнату въ сопровожденіи Стеши вошла мамзель.
   -- О, бѣдный мальчикъ!-- ужаснулась она, пристально смотря мнѣ въ лицо.-- Узнать никакъ не можно... Только кожа и кости, и больше нѣтъ ничего. И носъ,-- прибавила она,-- совсѣмъ сталъ, какъ у птица...
   Но замѣчаніе это нисколько даже не огорчило меня, такъ какъ я весь былъ преисполненъ восторженными чувствами и никакими больше. Я позвалъ своего Алешку и приказалъ было ставить самоваръ, но мамзель отказалась отъ чая. Она объявила, что имъ пора домой, что и безъ того они опоздали и что ежели-бъ я, вмѣсто чая, далъ имъ какую-нибудь лошадку и телѣгу, то это было бы въ тысячу разъ лучше.
   -- Я очень, очень устала,-- добавила она,-- и ноги мои совсѣмъ не хотятъ меня слушать.
   Я приказалъ запречь тарантасъ и черезъ полчаса онъ стоялъ уже у крыльца моего домика.
   -- Ну, вотъ и отлично,-- говорила мамзель, собираясь въ путь,-- мы сейчасъ поѣдемъ, но близко къ дому ѣхать нельзя... могутъ увидать и будетъ скандалъ... Мы будемъ далеко останавливаться и пѣшкомъ идти домой... Когда кто увидитъ, подумаетъ, что мы просто гуляли.
   И, весело засмѣявшись, она протянула мнѣ руку. Все это время почтительно стоявшая въ углу Стеша подала ей какую-то мантилью и они уѣхали.
   Я опять остался одинъ, но на этотъ разъ я испытывалъ не тоску, не отчаяніе, а, напротивъ, какое-то неизъяснимо-радостное чувство. Я дождался возвращенія кучера, узналъ отъ него, что гостей онъ доставилъ благополучно, что близко къ усадьбѣ они не подъѣзжали, что остановились не подалеку отъ больницы и что всѣ приказали мнѣ кланяться и благодарить.
   Я загасилъ свѣчу и на этотъ разъ уснулъ богатырскимъ и, въ то же время, сладкимъ сномъ.
   Григорій Харитонычъ навѣщалъ меня почти каждый день. Онъ былъ очень доволенъ благопріятнымъ ходомъ болѣзни и вскорѣ послѣ разсказаннаго вечера разрѣшилъ мнѣ встать съ постели и понемногу пріучать себя къ воздуху. Просиживалъ онъ у меня довольно подолгу и подробно сообщалъ всѣ зыковскія новости. Изъ разсказовъ его я узналъ, что, по случаю ожидаемаго пріѣзда молодого барина, въ Зыковѣ происходитъ великая суматоха. Въ домѣ все моютъ, обметаютъ. Въ паркѣ чистятъ, вырубаютъ сушникъ. Самъ Окатовъ каждый день на конномъ заводѣ, присутствуетъ при выводкѣ и проѣздкѣ лошадей, каждый день заглядываетъ на псарный дворъ, и словно забылъ про поля и гумно, гдѣ происходила поспѣшная уборка созрѣвшихъ хлѣбовъ. Урожай оказался превосходнымъ и громадное гумно Окатова заставлялось скирдами, словно село строеніемъ.
   Отъ того же Григорія Харитоныча узналъ я, что Борисъ проживетъ въ Зыковѣ не долго, а затѣмъ отправится скупать лошадей по ярмаркамъ и по заводамъ, которыхъ въ нашей мѣстности насчитывалось въ то время не малое количество.
   Поскорѣе увидать Бориса было тогда единственнымъ моимъ желаніемъ. Нетерпѣніе мое росло съ каждымъ днемъ, и такъ какъ путь ему лежалъ какъ разъ мимо моей усадьбы, то я по нѣскольку разъ въ день выходилъ на дорогу и смотрѣлъ въ ту сторону, откуда долженъ былъ показаться экипажъ. Однако, дни проходили, а его все не было.
   Однажды какъ-то, будучи въ хорошемъ расположеніи духа и чувствуя себя какъ-то особенно легко, я задумалъ навѣстить Окатовыхъ и, кстати, повѣрнѣе узнать о времени пріѣзда Бориса. Не скрою, что хотѣлось повидаться и со Стешей. Окатовъ принялъ меня по-родственному, обнялъ меня, расцѣловалъ, подивился моей перемѣнѣ и сердечно порадовался тому, что я, наконецъ, поправился и что онъ снова видитъ меня здоровымъ. За то старуха Окатова чуть не расплакалась, увидавъ мою перемѣну. Она даже руками всплеснула и во всемъ принялась обвинять мужа, не исполнившаго ея просьбы и ходатайствъ.
   -- Ну, а теперь-то забылъ, что ли?-- спросила она.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ я.
   -- Вотъ горе-то!-- замѣтила она.
   Но она, также какъ и я, всѣ свои надежды возлагала на Бориса, который, конечно, устроитъ это дѣло лучше всѣхъ.
   Я провелъ у нихъ цѣлый день, узналъ, что Бориса ждутъ со дня на день, и даже видѣлся съ Стешей, съ которой поговорилъ довольно долгое время. Она даже успѣла разсказать мнѣ, какъ горничныя, завидѣвъ меня, прибѣжали объявить ей, что пріѣхалъ женихъ и чтобъ она шла поскорѣе встрѣчать меня.
   Уѣхалъ я отъ нихъ вскорѣ послѣ ужина, но каково было мое удивленіе, когда, проѣзжая мимо парка, я вдругъ увидалъ на одной изъ его дорожекъ Григорія Харитоныча и мамзель. Они сидѣли на скамейкѣ и о чемъ-то говорили. Я хотѣлъ было остановить лошадь и подойти къ нимъ, но, убѣдившись, что они меня не замѣчаютъ, раздумалъ и поѣхалъ дальше.
   Однако, таинственная бесѣда эта меня очень заинтересовала и, сказать откровенно, возбудила во мнѣ много разныхъ соображеній.
   Разъ какъ-то, часу въ пятомъ вечера, я вышелъ на крылечко и увидалъ густое облако пыли, поднимавшееся по дорогѣ. Мнѣ почему-то тотчасъ же пришло въ голову, что это ѣдетъ Боря. Я выбѣжалъ на дорогу и началъ вглядываться. Облако быстро приближалось, а немного погодя я могъ разглядѣть уже тарантасъ, запряженный пятерикомъ почтовыхъ лошай и быстро мчавшійся по гладкой проселочной дорогѣ. Я даже разглядѣлъ, что въ тарантасѣ сидѣло двое офицеровъ въ высокихъ бѣлыхъ картузахъ, а на козлахъ, рядомъ съ ямщикомъ, рослый солдатъ въ бѣлой же фуражкѣ, надѣтой на бекрень. Не было сомнѣнія, что то былъ Боря. Лошади летѣли карьеромъ и тарантасъ замѣтно приближался.
   -- Стой, стой!-- кричалъ я, когда онъ поравнялся со мной, и, снявъ фуражку, принялся махать ею въ воздухѣ.
   Одинъ изъ офицеровъ замѣтилъ меня, вскочилъ на ноги и тоже закричалъ: "Стой, стой!" Но разскакавшихся лошадей остановили не скоро и мнѣ пришлось бѣжать за тарантасомъ.
   -- Боря!-- кричалъ я,-- постой, погоди!...
   Онъ на ходу выскочилъ изъ тарантаса и бросился обнимать меня.
   -- Здравствуй!-- кричалъ онъ,-- Какъ поживаешь? Сколько лѣтъ, сколько зимъ!-- но, не дождавшись отвѣта, заговорилъ о родителяхъ.-- Ну, что, какъ старики мои? отецъ, мать?... Сестра какъ?
   -- Всѣ здоровы и ждутъ тебя.
   -- Ну, еще бы, въ особенности мать... Плачетъ, небось?
   И, вдругъ схвативъ меня за талію, подтащилъ къ тарантасу.
   -- Постой-ка, я тебя съ товарищемъ познакомлю...
   И, познакомивъ меня съ сидѣвшимъ въ тарантасѣ усастымъ офицеромъ лѣтъ сорока, заговорилъ съ нимъ по-французски.
   -- Ты вотъ что сдѣлай,-- говорилъ онъ.-- Поѣзжай шашкомъ, а я съ пріятелемъ немного пѣшкомъ пройдусь. Кстати и лошади немного вздохнутъ, а то мы ихъ совсѣмъ загнали.
   И, сбросивъ на руки соскочившему съ козелъ деньщику свою шинель, онъ крикнулъ: "Ступайте шагомъ!"
   Лошади тронулись, а мы пошли вслѣдъ за тарантасомъ. Я не сводилъ глазъ съ Бориса и положительно залюбовался имъ. Это былъ молодой человѣкъ, стройный, высокій, съ розовымъ, совсѣмъ еще юнымъ лицомъ и только что пробившимися усиками. Красивый форменный сюртукъ съ эполетами, стройно обрисовывавшій его талію, бѣлый картузъ и ботфорты, съ пристегнутыми къ нимъ шпорами, придавали ему еще болѣе красоты и щеголеватости. Онъ положительно засыпалъ меня вопросами, и, не давъ отвѣтить на одинъ, задавалъ уже другой. Говорилъ онъ быстро, торопливо, перескакивая съ предмета на предметъ и изрѣдка сопровождая свои слова хохотомъ.
   -- Да что это ты такъ осунулся, братецъ?-- спросилъ онъ, пристально посмотрѣвъ на меня.-- Словно старикъ какой-то. Блѣдный, худой... Хворалъ, что ли?
   -- Да, прихворнулъ, немного.
   -- То-то!-- вскрикнулъ онъ, вынувъ изъ кармана какую-то машинку.-- А я ужь испугался... Думалъ, живетъ человѣкъ въ деревнѣ, какъ разъ омужичится...
   -- Отчасти и такъ,-- засмѣялся я.
   -- Ну, полно, братецъ, какъ тебѣ не стыдно?
   И, щелкнувъ, какъ-то, машинкой, закурилъ объ нее сигару.
   -- Видалъ?-- спросилъ онъ, показывая мнѣ машинку.
   -- Нѣтъ.
   -- Новое, братецъ, огниво.
   И, тотчасъ же захохотавъ, спросилъ:
   -- А вы здѣсь все еще, небось, объ сальныя свѣчки трубки закуриваете... Ну, что отецъ?... Попрежнему, трубку сосетъ? И, попрежнему, козачекъ ихъ набиваетъ?
   -- Попрежнему.
   Борисъ захохоталъ.
   -- Чудакъ! А, все-таки, хорошій старикъ, денегъ не жалѣетъ. Ну, а какъ урожай въ нынѣшнемъ году? Хорошій, да?
   -- Хорошій.
   -- И отлично... а то деньги потребуются... Въ картишки, братецъ, продулся немного.
   -- Зачѣмъ же ты играешь?-- замѣтилъ я.
   Но Борисъ уже не слушалъ меня, а, схвативъ за плечи, принялся поворачивать меня во всѣ стороны.
   -- А препотѣшный ты, братецъ, въ этомъ костюмѣ... Небось, все знаменитый Николай Иванычъ обшиваетъ васъ? Живъ онъ?
   -- Живъ.
   -- Кудрявый, съ вострымъ носомъ и всегда мотокъ нитокъ за ухомъ... Помню, помню... Болванъ битый, а, все-таки, преполезный хамъ оказался... Онъ же и отца обшиваетъ?
   -- И отца, и всю прислугу,-- отвѣтилъ я,-- да и всѣхъ окрестныхъ помѣщиковъ.
   -- Воображаю, какими вы здѣсь уродами ходите... Ну, а поваръ? Все тотъ же Василій Давыдычъ?
   -- Все тотъ же.
   -- Вотъ это ужь несчастіе!
   -- А что?
   -- Начнетъ теперь щами разными кормить, кишками фаршированными, битками, ватружками... Ахъ, да... горничныя есть хорошенькія?... Ты по этой части, вѣроятно, ходокъ теперь... первый ловеласъ?
   -- Ошибаешься,-- отвѣтилъ я сухо, а у самого сердце такъ и замерло.
   Но Борисъ даже и вниманія не обратилъ на мой отвѣтъ и уже разспрашивалъ про мамзель, которую еще не видалъ и о существованіи которой зналъ лишь по письмамъ.
   -- Старуха, говорятъ?
   -- Лѣтъ тридцати слишкомъ...
   -- О, чортъ бы ее побралъ!... Ну, а какъ собаки?-- спросилъ онъ, быстро перемѣнивъ тонъ.-- Въ порядкѣ?
   -- Кажется, въ порядкѣ.
   -- Есть рѣзвыя?
   -- Есть.
   -- И злобныя?
   -- Да.
   -- А гончія?
   -- Гончія отличныя.
   -- Ну, слава Богу!... Насилу-то кое-что хорошее нашлось!
   И онъ, словно уставъ отъ разспросовъ, замолчалъ. Я воспользовался этимъ и спросилъ его о пріѣхавшемъ съ нимъ офицерѣ. Борисъ даже расхохотался.
   -- А это, братецъ, ротмистръ, маркизъ Лятуръ де-ля-Гренуль, товарищъ по полку, отличный малый, но запивоха темная,-- проговорилъ онъ.-- Раза по три въ день напивается... Теперь у насъ въ полкахъ этихъ французовъ эмигрантовъ нетолченая труба. И графы, и маркизы, и дюки,-- всего, чего хочешь... Революція-то не по вкусу пришлась, они и пожаловали къ намъ... Теперь они у насъ въ модѣ... Я взялъ его съ собой потому, во-первыхъ, что онъ большой знатокъ въ лошадяхъ, а, во-вторыхъ, все-таки, вдвоемъ веселѣе... Вѣдь, я пріѣхалъ сюда ремонтъ покупать. Ну, вотъ онъ мнѣ и пригодится, Гренуль-то этотъ...
   И онъ опять захохоталъ.
   -- Однако, пора,-- проговорилъ онъ.-- Не мѣшаетъ и къ родителямъ поторопиться. Заждались, я думаю.
   И, снова обнявъ меня, онъ прибавилъ:
   -- Ты пріѣзжай поскорѣй, поболтаемъ, старинку вспомнимъ.
   -- Непремѣнно.
   -- Ну, а пока до свиданія.
   И, взглянувъ на меня, снова расхохотался.
   -- Не могу, братецъ, безъ смѣха смотрѣть на тебя. И откуда только этотъ знаменитый Николай Ивановъ такіе вамъ фасоны откапываетъ?
   И, вдоволь нахохотавшись, прибавилъ:
   -- Нѣтъ, ради Бога, не уродуй себя... Ну, что за охота?... Вѣдь, это уродство, прямо уродство. Въ Петербургѣ тебя ни въ одинъ порядочный домъ не пустили бы.
   -- Одѣваюсь, какъ и всѣ,-- замѣтилъ я.
   -- Нѣтъ, мы вотъ что сдѣлаемъ,-- перебилъ онъ.-- Я отлично умѣю мѣрки снимать... Я сниму съ тебя мѣрку и закажу тебѣ платье въ Петербургѣ.
   И онъ крикнулъ ямщику, чтобы тотъ остановился.
   Мы подошли къ тарантасу. Деньщикъ успѣлъ уже соскочить съ козелъ и держалъ въ поднятыхъ рукахъ развернутую шинель Бориса. Онъ подставилъ спину и, поймавъ шинель плечами, однимъ прыжкомъ очутился въ тарантасѣ. Ротмистръ маркизъ Лятуръ деля-Гренуль спалъ и храпѣлъ отчаяннымъ образомъ.
   Тарантасъ полетѣлъ дальше, а я повернулъ назадъ и медленно направился домой. Встрѣча съ другомъ дѣтства пришлась мнѣ не по сердцу и я возвратился домой подъ весьма непріятнымъ впечатлѣніемъ.
   Слѣдующій день я пропустилъ, очень хорошо понимая, что въ Зыковѣ теперь идетъ суматоха и что Окатовымъ будетъ, пожалуй, не до меня, а спустя сутки отправился. Чтобы не казаться смѣшнымъ, я надѣлъ лучшую пару, которую только къ Пасхѣ сшилъ мнѣ крѣпостной окатовскій портной Николай Ивановъ, побрился, пригладился и на этотъ разъ былъ вполнѣ увѣренъ, что не возбужу собою хохота.
   Однако, переговорить съ Борисомъ по поводу своего дѣла мнѣ удалось не скоро, ибо пріѣздъ его ознаменовался цѣлымъ рядомъ торжествъ и празднествъ. Положимъ, онъ привезъ намъ не мало тревожныхъ извѣстій относительно завоевательныхъ плановъ Наполеона,-- Наполеошки, какъ называли его тогда,-- но всѣ эти вѣсти не особенно безпокоили насъ, во-первыхъ, потому, что Наполеошка въ Россію еще не собирался, а, во-вторыхъ, намъ лично никакого не было до него дѣла. Наполеошка безпокоилъ въ то время помѣщиковъ тѣмъ только, что по милости его производились усиленные наборы, крайне для нихъ обременительные. И такъ, поговоривъ немного о Наполеошкѣ, мы махнули на него рукою и принялись за увеселенія. Они продолжались цѣлую недѣлю и затѣмъ долгое время служили еще темою всевозможныхъ разговоровъ. Въ Зыково съѣхались не только всѣ окрестные помѣщики съ своими семьями, но даже и помѣщики всего уѣзда. Дворъ былъ заставленъ всевозможными экипажами, а людскіе флигеля переполнены пріѣхавшею съ господами прислугой.
   Празднество началось, конечно, молитвой. Была отслужена парадная обѣдня, затѣмъ благодарственное Господу Богу молебствіе о благополучномъ прибытіи въ Зыково болярина Бориса и, наконецъ, торжественное же поминовеніе усопшихъ, покоившихся на "господскомъ кладбищѣ". Послѣ этого начались увеселенія. Открылись они народнымъ праздникомъ, на который были приглашены какъ свои, такъ и окрестные крестьяне, а равно бабы и дѣвки. Для нихъ былъ устроенъ на дворѣ обѣдъ, а затѣмъ разныя увеселенія, состоящія изъ качелей и подарковъ, развѣшанныхъ по высокимъ шестамъ. Народный праздникъ продолжался только одинъ день, а господскіе, какъ я сказалъ выше, цѣлую недѣлю. Они состояли изъ ежедневныхъ завтраковъ, обѣдовъ, ужиновъ, въ промежуткахъ которыхъ устраивались маленькіе пикнички, катанье на лодкахъ, кавалькады, а по вечерамъ танцы. Окатовъ былъ счастливъ, какъ никогда. Онъ былъ въ восторгѣ отъ своего "молодца сына" и не могъ достаточно налюбоваться имъ. Гладко выбритое лицо его сіяло радостью и пріятная улыбка не сходила съ его розовыхъ губъ. Онъ былъ со всѣми ласковъ, предупредителенъ и не зналъ, какъ и чѣмъ угодить гостямъ, пріѣхавшимъ раздѣлить съ нимъ его семейную радость. Были отъ него въ восторгъ и гости, особливо барышни, которымъ давно уже не приводилось такъ много танцовать и такъ весело проводить время. Борисъ и товарищъ его маркизъ де-Лятуръ положительно не отходили отъ нихъ и одинъ передъ другимъ изощрялись въ придумываніи разныхъ забавъ и развлеченій. Не отставала отъ нихъ мамзель и, встрѣтившись съ своимъ соотечественникомъ, оживилась еще болѣе. Только одна старушка Окатова, которой были въ тягость всѣ эти наряды и празднества и едва таскавшая ноги отъ утомленія, не совсѣмъ-то была довольна происходившимъ въ домѣ. Она нѣсколько разъ ловила меня за рукавъ, уводила въ свою комнату и, усѣвшись въ кресло, принималась жаловаться на мужа, затѣявшаго весь этотъ "содомъ", какъ выражалась она.
   -- Помилуй,-- говорила она,-- вотъ цѣлую недѣлю живетъ здѣсь Боря, а мнѣ еще ни разу путемъ поговорить съ нимъ не пришлось... все урывками да ущипками...
   Грѣшное дѣло, не нравился и мнѣ этотъ "содомъ". Мало того, мнѣ не нравился даже и самъ Борисъ. Я даже сталъ бояться его, и, ждавшій его съ такимъ нетерпѣніемъ прежде, я началъ столь же нетерпѣливо ожидать его отъѣзда. Поводомъ къ этому послужило слѣдующее обстоятельство. Разъ какъ-то Стеша сообщила мнѣ, что встрѣтилась съ "молодымъ бариномъ" въ корридорѣ; онъ остановилъ ее, спросилъ, какъ зовутъ и, приласкавъ, подарилъ ей яблоко. А затѣмъ, встрѣтившись въ другой разъ, обнялъ и поцѣловалъ ее. Тѣмъ дѣло и кончилось. Но... я былъ уже самъ не свой и, взамѣнъ дружбы, въ ту же секунду почувствовалъ къ Борису ненависть. Я не замедлилъ обо всемъ этомъ сообщить мамзели, прося ее защитить какъ-нибудь Стешу отъ дальнѣйшихъ покушеній петербургскаго ловеласа. Мамзель была очень возмущена этимъ поступкомъ и дала мнѣ слово оберегать Стешу.
   -- За нее я ручаюсь,-- говорила она мнѣ по-французски,-- я убѣдилась, что это честная и порядочная дѣвушка, что любитъ тебя, но въ честности и порядочности молодого Окатова не убѣждена... Но теперь я буду зорко слѣдить за нимъ и не дамъ ему Стешу въ обиду.
   Это меня нѣсколько успокоило, но, тѣмъ не менѣе, отношенія мои къ Борису измѣнились къ худшему.
   Наконецъ, наступилъ послѣдній день торжества.
   Этотъ день былъ распредѣленъ слѣдующимъ образомъ.
   Утромъ -- охота съ гончими по волкамъ. Въ полдень -- завтракъ въ лѣсу и привалъ. Послѣ привала -- возвращеніе домой въ наѣздку съ борзыми. Въ четыре часа -- обѣдъ въ домѣ. Въ десять -- фейерверкъ, или, какъ называли тогда, "потѣшные огни" въ паркѣ и затѣмъ ужинъ. Программа эта была объявлена гостямъ наканунѣ и всѣ пришли въ восторгъ, только барышни упросили, чтобы между обѣдомъ и потѣшными огнями были вставлены танцы. Окатовъ исполнилъ желаніе барышень и танцы были включены.
   День этотъ удался какъ нельзя лучше. Охота съ гончими по волкамъ превзошла ожиданія, ибо весь выводокъ, состоявшій изъ двухъ старыхъ, одного перетока и пяти волчатъ, былъ взятъ цѣликомъ. Одного стараго затравилъ Борисъ, котораго и сострюнилъ живьемъ одинъ изъ подоспѣвшихъ борзятниковъ. Перетокъ хотѣлъ было переплыть рѣку и перебраться на противуположную сторону, но былъ на-плыву задавленъ сворою Окатова. Другого стараго затравилъ маркизъ, а молодыхъ волчатъ словили гончія. Удачная охота и довольное расположеніе духа охотниковъ содѣйствовали и успѣху завтрака. Завтракали на полянкѣ, въ лѣсу... много пили, много говорили, еще больше смѣялись и шутили и, наконецъ, отдохнувъ и наговорившись, сѣли на коней и, прямо степью, отправились въ наѣздку съ борзыми, по направленію къ дому. Переѣздъ былъ небольшой; однако, все-таки, затравили лису и двухъ зайцевъ, и охота была бы вполнѣ счастливою, ежели бы только съ маркизомъ не случилось маленькаго приключенія. Оказалось, что, изрядно выпившій за завтракомъ, онъ заснулъ на лошади, для чего-то запутавъ свору за поясъ. Выскочилъ русакъ, собаки рванулись и злосчастный маркизъ полетѣлъ съ лошади. Однако, онъ такъ удачно упалъ, что даже не ушибся, и потому все это приключеніе кончилось лишь однимъ смѣхомъ.
   За то потѣшные огни, дѣйствительно, оказались препотѣшными. Приготовлялъ ихъ домашній пиротехникъ, онъ же и кузнецъ, и, какъ видно, либо не доложилъ чего-нибудь, либо переложилъ. Ракеты его, изрыгая цѣлые фонтаны искръ, почему-то летѣли не вверхъ, а въ сторону и прямо въ публику, среди которой и начинали метаться въ разныя стороны. Публика эта, состоявшая изъ дворовыхъ людей и крестьянскихъ бабъ и дѣвокъ, неистово визжала, орала и, въ то же время, хохотала до упаду. Изрѣдка раздавались остроты, насмѣшки и веселью не было конца. Хохотали и господа, стоявшіе поодаль и въ безопасномъ мѣстѣ. Только одному пиротехнику было не до смѣха. Онъ метался, какъ угорѣлый, опалилъ себѣ всѣ волосы и усы и, весь перепачканный сажей, чуть не проклиналъ своего помощника, испортившаго будто бы все дѣло прибавленіемъ пороха. То же самое произошло и съ колесами, и съ фонтанами, и съ остальными номерами потѣшныхъ огней, такъ какъ всѣ они были набиты однимъ и тѣмъ же составомъ и всѣ, какъ нарочно, направлялись прямо въ публику. Тѣмъ не менѣе, однако, труды пиротехника были награждены громкими рукоплесканіями и было приказано даже поднести ему большой стаканъ водки.
   Послѣ ужина всѣ разошлись спать, а я отправился домой.
   Но оказалось, что домой я попадъ не скоро и что, прежде чѣмъ попасть домой, мнѣ пришлось пережить нѣсколько очень тяжелыхъ минутъ. Дѣло было такъ.
   Только что спустился я съ крыльца, какъ увидалъ прижавшуюся за уголъ Стешу. На ней не было лица и вся она нервно дрожала. Завидѣвъ меня, она выскочила изъ своей засады и упала ко мнѣ на грудь.
   -- Вы не уѣзжайте,-- говорила она взволнованнымъ голосомъ,-- ради Бога, не уѣзжайте!...
   -- Что такое?-- вскрикнулъ я, впередъ догадываясь, въ чемъ дѣло.-- Опять развѣ?
   -- Онъ мнѣ прохода не даетъ... Два раза въ паркѣ ловилъ... "Не отстану, говоритъ, отъ тебя. Приходи непремѣнно". Коли не вѣрите, Григорія Харитоныча спросите, онъ, должно быть, видѣлъ и слышалъ. Мало того, солдата своего подсылалъ ко мнѣ. Тотъ мнѣ деньги давалъ даже. "Приходите, говоритъ, въ бесѣдку, онъ будетъ тамъ ждать васъ". Ужь я мамзелѣ жаловалась... Ради Господа, не уѣзжайте!
   Кровь хлынула мнѣ въ голову и я возвратился въ домъ.
   Въ парадныхъ комнатахъ огни были погашены. Я прошелъ заду, гостиную и, осторожно отворивъ балконную дверь, спустился въ паркъ. Я направился прямо къ бесѣдкѣ... Я чувствовалъ, какъ клокотала во мнѣ кровь и какъ дыханіе спиралось у меня въ груди... Я нарочно замедлялъ свои шаги, чтобы дать успокоиться нервамъ и чтобы хоть сколько-нибудь овладѣть собою. Не доходя нѣсколькихъ шаговъ до бесѣдки, я услыхалъ голосъ Бориса.
   -- Дуракъ!-- горячился онъ.
   -- Ничего не подѣлаешь, ваше благородіе,-- раздался голосъ деньщика.-- Даже денегъ не взяла.
   -- Ступай и тащи!-- закричалъ Борисъ.
   -- Слушаю-съ, ваше благородіе.
   -- Охотой не пойдетъ, силой приволоки, а чтобъ была...
   -- Слушаю-съ.
   И солдатъ вышелъ изъ бесѣдки и направился къ дому.
   Я едва устоялъ на ногахъ, ухватился за дерево и насилу могъ опомниться. Такъ простоялъ я минуты двѣ. Наконецъ, мнѣ какъ будто стало легче и я вошелъ въ бесѣдку.
   Борисъ сидѣлъ за небольшимъ столикомъ, на которомъ горѣла сальная свѣча, и курилъ сигару. Увидавъ меня, онъ вскочилъ на ноги и удивленно посмотрѣлъ на меня.
   -- Вѣдь, ты простился, кажется?-- спросилъ онъ.
   -- Да,-- отвѣтилъ я и немощно опустился на диванъ.
   Борисъ, какъ видно, замѣтилъ мою блѣдность и, подбѣжавъ ко мнѣ, спросилъ:
   -- Что съ тобой, братецъ? Ты болѣнъ?
   -- Да.
   И, нѣсколько собравшись съ силами, я проговорилъ:
   -- Послушай, Борисъ. Я къ тебѣ съ просьбой.
   -- Сдѣлай милость, братецъ, очень радъ.
   -- Оставь, пожалуйста, эту дѣвушку...
   -- Какую?-- удивился онъ.
   -- Не притворяйся, ради Бога, вѣдь, я все знаю... Ту, за которой ты сейчасъ солдата послалъ.
   -- Ты что же, неравнодушенъ, что ли, къ ней?... Ухаживаешь? Вотъ ужь никакъ не вжидалъ,-- вскрикнулъ онъ, засмѣявшись,-- встрѣтить въ тебѣ соперника!
   -- Не соперникъ я, а по-пріятельски прошу.
   -- А препикантная, чортъ возьми... аппетитная... Такихъ не уступаютъ.
   -- Это будетъ подло съ твоей стороны,-- заговорилъ я, чувствуя, что кровь хлынула мнѣ въ голову.
   -- Скажите, пожалуйста, какія нѣжности!
   -- Борисъ,-- вскрикнулъ я,-- давно ли ты сталъ такимъ?
   -- Съ тѣхъ поръ, какъ позналъ женщинъ. Совѣтую и тебѣ не пренебрегать ими... На то и молодость... Нѣтъ, ты вотъ что скажи,-- спросилъ онъ, перемѣнивъ тонъ:-- ты въ интригѣ съ ней?
   -- Не въ интригѣ, а люблю ее.
   -- Что-о?
   -- Мало того, жениться хочу.
   Этого Борисъ не ожидалъ и, всплеснувъ руками, вскрикнулъ:
   -- На Стешкѣ?! На той самой, за которой я солдата послалъ?
   -- Да, на той самой.
   -- Да ты въ умѣ, что ли?
   -- Въ полномъ.
   -- Да, вѣдь, это же простая дѣвка.
   -- Знаю.
   -- И, вдобавокъ, крѣпостная.
   -- Знаю и это.
   -- Вѣдь, ее на конюшнѣ пороть можно...
   -- Замолчи, Борисъ, умоляю тебя!
   -- Вѣдь, ее такъ же, какъ любую собаку, купить и продать можно.
   -- Продай,-- подхватилъ я.-- Продай мнѣ ее, ради Бога, продай, прошу тебя... Я только объ этомъ и хлопочу... Твой отецъ отказалъ мнѣ въ этомъ, но онъ боготворитъ тебя и ты можешь уговорить его... Уговори, прошу тебя, какъ друга дѣтства.
   Борисъ задумался, прошелся раза два по бесѣдкѣ и затѣмъ, подсѣвъ ко мнѣ, обнялъ меня одною рукой.
   -- Послушай, дружище,-- проговорилъ онъ,-- ну, хорошо, брошу я ее... чортъ съ ней... не стоитъ она того, чтобы ради нея съ тобой ссориться. Но только, прошу тебя, выкинь ты изъ головы эту дурь. Ну, какая она тебѣ пара? Какая она тебѣ жена? Сдѣлать ее своею любовницей,-- это я еще допускаю, хотя и въ этомъ не мало мерзости, но... женой! Фи!... Вѣдь, это позоръ, тебя ни одинъ порядочный человѣкъ къ себѣ въ домъ не пуститъ!... Опомнись! Неужели ты до такой степени омужичился, что способенъ даже жениться на мужичкѣ?
   -- Послушай, Борисъ!-- вскрикнулъ я, вскочивъ съ мѣста и отстраняя его руку.-- Я пришелъ къ тебѣ не за совѣтами...Скажи прямо: упросишь ты отца продать мнѣ Стешу? Да или нѣтъ?
   -- Ты ставишь вопросъ ребромъ?
   -- Да или нѣтъ?
   -- И ты женишься?
   -- Понятно.
   -- Въ такомъ случаѣ, нѣтъ. А чтобы окончательно излечить тебя отъ твоей дурацкой идеи,-- продолжалъ онъ, видимо, разгорячившись,-- ныньче же ночью твоя невѣста будетъ, у меня, тогда я посмотрю, какъ ты женишься на ней.
   -- Ты не сдѣлаешь этого!-- вскрикнулъ я.
   -- Сдѣлаю!
   -- Нѣтъ!
   -- Даю тебѣ слово!
   Но тутъ я уже не выдержалъ. Сердце замерло, въ глазахъ помутилось. Я сжалъ кулаки и ринулся на стоявшаго передъ мной Бориса. Онъ сдѣлалъ прыжокъ въ сторону, схватилъ стулъ и, замахнувшись имъ на меня, вскрикнулъ:
   -- Ни съ мѣста, милостивый государь, иначе я раскрою вамъ черепъ!
   Но въ эту самую минуту дверь распахнулась и на порогѣ показалась мамзель.
   -- Какъ!-- вскричала она.-- И вы рѣшитесь на такой гнусный поступокъ? Вы -- русскій дворянинъ... вы, носящій на себѣ этотъ мундиръ, вы -- почти еще юноша, сердце котораго не могло еще ни очерствѣть, ни опошлиться?... Опомнитесь и возьмите ваши слова назадъ... Не онъ запятнаетъ честь русскаго дворянства, женившись на крѣпостной дѣвушкѣ, а тотъ, кто лишитъ ее добраго имени, воспользовавшись ея беззащитнымъ положеніемъ и своею грубою силой. Нѣтъ, вы этого не сдѣлаете, иначе вы не имѣете права быть дворяниномъ и носить этотъ мундиръ. Сбросьте его съ себя и объявите, что вы мужикъ!
   -- Мамзель Дюваль, вы забываетесь!-- вскрикнулъ Борисъ, застучавъ стуломъ.
   -- Нѣтъ, мамзель Дюваль знаетъ, что говоритъ, и на этотъ разъ не забывается... Но знайте впередъ, что я, дочь свободной Франціи, не дозволю вамъ посягнуть на доброе имя дочери крѣпостной Россіи...
   И, обратясь ко мнѣ, она прибавила:
   -- Пойдемъ, мой бѣдный мальчикъ... Намъ здѣсь дѣлать нечего.
   И почти силой вывела меня изъ бесѣдки.
   Немного погодя мы чуть не бѣжали съ нею по темной аллеѣ парка и направлялись въ совершенно противуположную сторону дома. Я опомнился только тогда, когда, миновавъ паркъ, мы вышли на дорогу, ведущую къ моей усадьбѣ.
   -- Куда же мы идемъ?-- вскрикнулъ я.
   -- Молчи... Я знаю, куда.
   -- Но, вѣдь, тамъ осталась она... что будетъ съ нею?
   -- Молчи и иди скорѣе... Мѣшкать нельзя...
   Мы чуть не бѣжали. Ночь была темная и я съ трудомъ различалъ мелькавшіе мимо насъ предметы. Однако, я разсмотрѣлъ, все-таки, что мы шли лугами и что кое-гдѣ встрѣчались намъ стога сѣна. Мамзель шла молча, заставивъ молчать и меня. Я не смѣлъ нарушить ея распоряженій и слѣпо отдался ей. Но неизвѣстность, все-таки, мучила меня и я, все-таки, старался разгадать ее. Но нервы мои были такъ напряжены и такъ истерзаны, что голова моя положительно не могла работать. Наконецъ, показалась и березовая роща. Я чувствовалъ, что подо мной подкашивались ноги и что я насилу передвигаю ихъ. Все мною пережитое за это время и недавняя болѣзнь значительно поубавили во мнѣ силъ.
   -- Давайте отдохнемъ,-- говорилъ я.
   Но мамзель была неумолима и быстро продолжала путь.
   Наконецъ, мы вошли въ рощу. Тамъ было еще темнѣе и трудно было разсмотрѣть что-либо. Я спотыкался на каждомъ шагу, зацѣпляя за корни деревъ, тогда какъ мамзель свободно разглядывала ихъ и еще свободнѣе черезъ нихъ перепрыгивала. Такъ прошли мы половину рощи. Вдругъ въ лѣсу послышался какой-то шорохъ и трескъ. Мамзель быстро остановилась и, вся превратившись въ слухъ, начала прислушиваться. Шорохъ повторился. Она прикашлянула и въ отвѣтъ послышался такой же кашель.
   -- Вы?-- спросила мамзель.
   -- Мы,-- отозвался кто-то.
   И, въ то же время, передъ нами словно изъ земли выросли Стеша и Григорій Харитонычъ.
   -- Стеша!-- вскрикнулъ я и бросился въ ея объятія.
   Немного погодя мы сидѣли уже въ той самой лощинкѣ, близь родничка, въ которой Стеша собирала весной ландыши. Усѣлись мы въ кружокъ. Но я все еще не понималъ, зачѣмъ мы сюда пришли, что будемъ дѣлать и какъ очутился здѣсь Григорій Харитонычъ. Я только сидѣлъ, держалъ Стешу за руку и былъ безмѣрно счастливъ, имѣя ее возлѣ себя.
   -- Ну, что-съ? Какъ-съ?-- допрашивалъ тѣмъ временемъ Григорій Харитонычъ,-- Чѣмъ покончились, мамзель Дюваль, ваши объясненія съ молодымъ бариномъ-съ?
   Мамзель, вмѣсто отвѣта, только плюнула.
   -- Я такъ и ожидалъ-съ,-- замѣтилъ онъ.-- Придется, вѣрно, сдѣлать по-моему. Другого выхода нѣтъ-съ.
   -- Слушай!-- вскрикнула вдругъ мамзель, обращаясь ко мнѣ.-- У тебя есть такія хорошія лошади, которыя бы могли, какъ птицы, проскакать верстъ десять?
   -- Есть,-- отвѣтилъ я.-- Но зачѣмъ же вамъ лошади?
   -- Это не твое дѣло.
   Григорій Харитонычъ даже расхохотался.
   -- Какъ же не ихнее-то, мамзель Дюваль?-- спросилъ онъ.
   -- Конечно, не его. Его дѣло только заложить лошадей, сѣсть, посадить меня и Стешу и ѣхать вмѣстѣ съ нами туда, куда я прикажу... Даже и тамъ, куда мы пріѣдемъ, ему тоже нечего будетъ дѣлать... Все устрою я, а не онъ, потому что онъ не съумѣетъ устроить такъ, какъ съумѣю устроить я. Онъ еще совершенно неопытный и его надо водить на помочахъ. Значитъ, его дѣло только стать подъ вѣнецъ и повѣнчаться,-- только и всего.
   Григорій Харитонычъ опять разсмѣялся и, видя мое недоумѣніе, поспѣшилъ разъяснить дѣло.
   -- Вотъ изволите ли видѣть, сударь,-- началъ онъ обычнымъ мягкимъ тономъ.-- Предвидя отказъ барина уступить вамъ Степаниду Петровну, я далъ совѣтъ поступить слѣдующимъ образомъ, а именно: повѣнчать васъ, вопреки волѣ господина-съ...
   -- Меня повѣнчать?-- вскрикнулъ я.-- Да, вѣдь, я о томъ только и хлопочу... Но возможно ли это?
   -- Позвольте-съ, выслушайте меня...
   -- Не перебивай!-- крикнула мамзель.
   -- Продолжайте, продолжайте...
   -- Собственно говоря,-- началъ Григорій Харитонычъ,-- невозможнаго на свѣтѣ очень немного-съ. Разница въ томъ только, что одно дается легче, а другое труднѣе. Ваше дѣло, сударь, не особенно трудное, но къ нему примѣшивается одно очень серьезное обстоятельство...
   -- Какое же?-- спросилъ я.
   -- А вотъ извольте выслушать...
   -- Не перебивай!-- крикнула опять мамзель.
   -- Я уже докладывалъ прежде мамзель Дюваль, принимающей столь живое участіе въ судьбѣ вашей,-- продолжалъ Григорій Харитонычъ,-- а передъ вашимъ приходомъ сюда сообщилъ и Степанидѣ Петровнѣ, что въ мордовскомъ вольномъ селѣ Пишляѣ у меня имѣется знакомый священникъ, отецъ Григорій, который съ удовольствіемъ повѣнчаетъ васъ и безъ разрѣшенія господина. Въ мордвахъ браки всегда совершаются тайно, ибо тамъ считается позоромъ, ежели женихъ не украдетъ свою невѣсту. И такъ, тамошнему духовенству это не въ диковину и оно къ подобнымъ бракамъ относится весьма хладнокровно-съ. Я знакомъ съ этимъ священникомъ, лечу его и все его семейство, мы съ нимъ пріятели и вотъ-съ, не дальше, какъ третьяго дня, будучи у него, я намекнулъ ему про ваше дѣло-съ...
   -- Ну, и что же онъ?
   -- Молчи!-- разсердилась мамзель.-- Ты все перебиваешь!
   -- Сначала,-- продолжалъ Григорій Харитонычъ,-- онъ, конечно, заупрямился, но потомъ, переговоривши съ матушкой и причетниками, пригласилъ меня въ садикъ пить чай. И вотъ тамъ-то, сидя на скамеечкѣ, началъ чертить посошкомъ на пескѣ цифру 100. Сначала, признаться, я и вниманія не обратилъ на его рисованіе, но потомъ, замѣтивъ, что онъ упорно продолжаетъ выписывать эту цифру, я догадался, взялъ у него посошокъ и начертилъ 50. Онъ захохоталъ, стеръ мою цифру и, снова выставивъ 100, объявилъ, что меньше ни гроша.
   Въ то время сто рублей ассигнаціями, конечно, составляли большую сумму, у меня таковой не было, добиться было негдѣ, и потому я невольно вздохнулъ и поникъ головой.
   -- Вотъ въ этой-то цифрѣ,-- прибавилъ Григорій Харитонычъ,-- и состоитъ то затрудненіе, о которомъ я упомянулъ.
   -- У тебя есть сто рублей?-- спросила мамзель.
   -- Нѣтъ.
   -- Можешь добыть гдѣ-нибудь?
   -- Сейчасъ гдѣ же добыть? Надо ждать, когда мужики оброкъ принесутъ.
   -- Жаль-съ,-- замѣтилъ Григорій Харитонычъ,-- а будь у васъ эта сумма, вы были бы сегодня же повѣнчаны.
   Мамзель подумала немного и вдругъ спросила:
   -- А когда отдашь?
   Я не понялъ ее.
   -- Когда отдашь, ежели я заплачу за тебя?
   -- Сейчасъ-же, какъ только получу оброкъ,-- вскрикнулъ я, не смѣя вѣрить ушамъ.
   -- Не обманешь?
   -- Нѣтъ.
   -- Честное слово?
   -- Честное...
   -- Бѣги, запрягай лошадей!-- вскрикнула опять мамзель.-- Только кучера не надо... Самъ садись, вмѣсто кучера... Кучеръ можетъ разболтать, а это надо въ секретѣ держать... Бѣги и пріѣзжай сюда; домой не надо показываться... Чтобы никто не видалъ...
   Я бросился было бѣжать, но Стеша остановила меня:
   -- Постойте, господа. Позвольте промолвить слово...
   -- Ну, зачѣмъ это?-- вскрикнула мамзель.-- Какое такое слово? Теперь слово говорить некогда, надо ѣхать скорѣй.
   -- Отчего же?-- перебилъ ее Григорій Харитонычъ.-- Пускай выскажется и Степанида Петровна... Дѣло серьезное-съ.
   -- Ничего серьезнаго нѣтъ,-- разсердилась мамзель,-- деньги у меня здѣсь, въ карманѣ... значитъ, и нѣтъ серьезнаго...
   -- Вы мнѣ вотъ что скажите, Григорій Харитонычъ,-- заговорила Стеша, оборотясь къ нему.-- Что послѣ-то будетъ? Когда повѣнчаемся-то мы?
   -- Будешь его жена, только и всего,-- продолжала сердиться мамзель.-- Чего же тебѣ еще?
   -- Не про то я хочу спросить,-- перебила ее Стеша.-- Не хуже ли будетъ?... Вы вотъ мнѣ что скажите. Теперь я знаю, чего ждать: ну, косу отрѣжутъ мнѣ, свиней пасти заставятъ, на конюшнѣ отдерутъ... Все это дѣло обыкновенное... Коса отростетъ, свиней пасти не велика хитрость, а израненное тѣло заживетъ... Но что будетъ послѣ свадьбы-то? Вотъ этого-то я и не знаю. Себя-то я выгорожу, это вѣрно, а какъ бы мнѣ своего милаго барина подъ отвѣтъ не подвести?... Ну, какъ онъ изъ-за меня-то несчастнымъ сдѣлается? Каково мнѣ въ тѣ поры смотрѣть-то будетъ на него... видѣть его горе?... Вѣдь, это хуже, чѣмъ безъ косы ходить, хуже розогъ всякихъ...
   -- Не знаю,-- вскрикнула мамзель,-- что можетъ быть хуже розогъ! Лучше эшафотъ...
   -- Вотъ я и прошу васъ разсказать мнѣ,-- продолжала Стеша, не слушая мамзели и обратясь къ Григорію Харитонычу,-- что имъ-то будетъ за такое дѣло?
   -- Да, въ самомъ дѣлѣ,-- перебила ее мамзель,-- что ему-то будетъ?
   Григорій Харитонычъ подумалъ нѣсколько и затѣмъ проговорилъ, пожимая плечами:
   -- Вотъ, изволите ли видѣть, законовъ я, признаться, не изучалъ, но такъ какъ основаніемъ ихъ, безъ сомнѣнія, служитъ, во-первыхъ, справедливость, а, во-вторыхъ, здравый смыслъ, то надо думать, что повѣнчанныхъ развѣнчать нельзя.
   -- А выпороть его можно?-- спросила мамзель.
   -- Помилуйте, мамзель Дюваль,-- возразилъ Григорій Харитонычъ,-- дворянское сословіе отъ тѣлеснаго наказанія изъято.
   -- А ее?-- спросила она, указавъ головой на Стешу.
   -- Тоже самое-съ. Вѣдь, выйдя замужъ за дворянина, онѣ дѣлаются тоже дворянкой.
   -- Нельзя, значитъ?
   -- Никоимъ образомъ-съ.
   -- Ну, разговаривать больше, значитъ, не надо... Довольно,-- проговорила мамзель и, обратясь ко мнѣ, прибавила: -- Бѣги за лошадями и скорѣе пріѣзжай за нами.
   Я забылъ про свою усталость, забылъ про болѣзнь и чуть не бѣгомъ пустился по направленію къ своей усадьбѣ.
   Запречь въ тарантасъ лошадей было дѣломъ одной минуты, и потому немного погодя я подъѣзжалъ уже къ рощѣ.
   Они шли мнѣ на встрѣчу.
   -- Молодецъ, скоро!-- крикнула мамзель.
   Первою вскочила въ тарантасъ мамзель, а потомъ Стеша.
   -- Ну-съ,-- говорилъ Григорій Харитонычъ, усаживая ее,-- теперь моя миссія кончена. Все, что могъ, я сдѣлалъ. Желаю успѣха и заранѣе поздравляю васъ съ законнымъ бракомъ. А теперь и моя къ вамъ покорнѣйшая просьба...
   И, снявъ съ головы картузъ, онъ почтительно наклонилъ голову и проговорилъ не безъ волненія:
   -- Убѣдительнѣйше прошу васъ всѣхъ,-- и васъ, сударь, и васъ, Степанида Петровна, и васъ, мамзель Дюваль,-- никому не говорить о моемъ участіи въ этомъ дѣлѣ. Я увѣренъ, что вы сдѣлали бы это и безъ моей просьбы, но, вѣдь, въ разговорахъ можно какъ-нибудь и проговориться. Пожалуйста, будьте осторожны... Это можетъ дойти до моего господина, а переносить на себѣ его гнѣвъ мнѣ было бы весьма непріятно.
   Мы всѣ, конечно, поклялись, что будемъ молчать, и онъ, низко поклонившись, пошелъ домой, а мы помчались въ село Пишляй. Застоявшіяся во время моей болѣзни лошади мчались вихремъ, и мнѣ оставалось только сдерживать ихъ, чтобы не давать имъ слишкомъ много воли. Дорога была ровная, гладкая, тарантасъ легонькій, а потому нѣтъ ничего мудренаго, что черезъ полчаса мы были уже въ Пишляѣ. Мамзель обдѣлала все живою рукой. Она разбудила попа, разбудила причетниковъ, расплатилась съ ними и насъ повѣнчали.
   Передъ разсвѣтомъ мы подъѣзжали уже къ Зыкову.
   -- Ну,-- крикнула мамзель,-- стой! Теперь я пѣшкомъ побѣгу...
   Я остановилъ лошадей.
   Мамзель расцѣловалась со мной, со Стешей, поздравила насъ и, пожелавъ намъ полнаго счастья и довольства, благословила обоихъ. Затѣмъ она выскочила изъ тарантаса и побѣжала по направленію къ парку, а мы повернули назадъ и помчались домой. Когда мы подъѣзжали къ усадьбѣ, начинала заниматься заря... Заря эта была предвѣстницей наступающаго яснаго дня и, въ то же время, зарей моей новой счастливой жизни. Въ тотъ же день мы узнали, что какъ Григорій Харитонычъ, такъ и мамзель возвратились домой никѣмъ незамѣченными. Первый возвратился часу въ первомъ ночи, а мамзель на зарѣ, когда въ барскомъ домѣ все еще спало. Она пробралась въ свою комнату, раздѣлась и, какъ ни въ чемъ не бывало, улеглась въ постель.
   Когда въ домѣ узнали о случившемся ночью, переполохъ былъ страшный. Не успѣвшіе еще разъѣхаться гости были возмущены моимъ позорнымъ поступкомъ и требовали исключенія меня изъ списка дворянъ, имѣющихъ право присутствовать на дворянскихъ собраніяхъ. Были и такіе, которые предлагали предать меня суду за тайный увозъ крѣпостной дѣвки и окончательно исключить меня изъ дворянскаго сословія, а другъ дѣтства, Борисъ, тотъ пошелъ еще дальше... Онъ просто-на-просто порѣшилъ собрать конюховъ, псарей, выжлятниковъ, разгромить мой домъ, а меня и эту "подлую Стешку" выпороть на конюшнѣ. За меня было только двое. Это были маркизъ де-Лятуръ де-ля-Гренуль и самъ старикъ Окатовъ. Первый пришелъ въ восторгъ отъ моего поступка и далъ слово лично пріѣхать ко мнѣ и поздравить съ молодою женой, а второй хотя поступкомъ моимъ и не восторгался, но за то публично объявилъ, что онъ никогда не допуститъ сына совершить такую низость.
   -- Ежели ты посмѣешь только сдѣлать это,-- говорилъ онъ,-- то знай, что ты мнѣ не сынъ, а я тебѣ не отецъ. Дворянинъ, прежде всего, долженъ показывать собою примѣръ порядочности, благородства и великодушія. Драться и буйствовать,-- это дѣло хамья, а не дворянина. Все, что требовали отъ меня мой долгъ и моя совѣсть, я сдѣлалъ. Я былъ противъ этого постыднаго брака... но онъ совершился и я умываю руки... Я свое дѣло сдѣлалъ... Но... мстить за этотъ поступокъ, преслѣдовать виновныхъ я считаю для себя унизительнымъ и позорнымъ... Я не дозволю этого ни себѣ, ни тебѣ... Ты это знай и заруби себѣ на носу. Я ограничиваюсь тѣмъ только, что двери моего дома будутъ на вѣкъ для него закрыты.
   Все это передалъ намъ Григорій Харитонычъ, который какъ разъ во время этихъ разговоровъ находился зачѣмъ-то въ лакейской и все слышалъ собственными своими ушами.

-----

   И такъ, все обошлось благополучно. Изъ списка господъ дворянъ я выключенъ не былъ, усадьба моя осталась не разгромленной, ни меня, ни жену на конюшнѣ не пороли, никто изъ моихъ соучастниковъ отвѣтственности не подвергался, и я могъ бы положить перо и успокоиться, но... я думаю, что разсказъ мой былъ бы не законченъ, если бы я умолчалъ о дальнѣйшей судьбѣ Григорія Харитоныча и мамзели.
   Не прошло и полугода послѣ моей свадьбы, какъ Григорію Харитонычу удалось, наконецъ, откупиться на волю. Въ этомъ случаѣ ему очень много помогъ Борисъ, снова проигравшійся въ карты и каждую почту писавшій отцу о немедленной высылкѣ денегъ. Сумма требовалась большая и почерпать ее приходилось изъ разныхъ источниковъ. Вспомнили и про Григорія Харитоныча. Откуда досталъ онъ денегъ -- неизвѣстно, но онъ уплатилъ все, что требовалось съ него по оцѣнкѣ, и, какъ говорится, даже не поморщился. Получивъ документы, онъ отправился проститься съ бывшими своими господами. Окатову онъ поклонился въ ноги, барынѣ тоже, а у барышни поцѣловалъ ручку. Со слезами на глазахъ онъ благодарилъ ихъ за всѣ оказанныя благодѣянія, просилъ ихъ не забывать его своими милостями и клялся по гробъ жизни молиться объ ихъ здравіи и долголѣтіи. Затѣмъ онъ распростился со всею дворней, устроилъ ей дружескую пирушку и, собравъ всѣ свои пожитки, переѣхалъ на жительство въ губернскій городъ. Тамъ онъ снялъ себѣ приличную квартиру, обзавелся лошадками и началъ практиковать. Ему помогли въ этомъ, во-первыхъ, его познанія, а, во-вторыхъ, рекомендательныя письма Окатова ко всѣмъ вліятельнѣйшимъ лицамъ города. Такъ прошла зима, а весной въ городъ переѣхала мамзель и они повѣнчались.
   И такъ, дочь свободной Франціи сдѣлалась русскою мѣщанкой.
   Какъ-то, будучи въ городѣ, мы съ женой навѣстили ихъ. Молодые супруги приняли насъ чисто по-родственному и, узнавъ, что мы остановились на постояломъ дворѣ, тотчасъ же перетащили насъ къ себѣ и отвели намъ цѣлыхъ двѣ комнаты, въ которыхъ мы и прожили почти двѣ недѣли. Мы не могли достаточно налюбоваться на ихъ житье-бытье. Жили они въ полномъ согласіи, любили другъ друга и во всемъ другъ другу помогали. Онъ занимался практикой, а она бѣгала по городу (ѣздить на лошадяхъ она ни за что не соглашалась) и давала уроки музыки и французскаго языка. Работали они почти цѣлый день, за то вечеромъ, попавъ, наконецъ, домой, они садились за чайный столъ и, видимо, были довольны и судьбой, и другъ другомъ.
   -- Да-съ,-- проговорилъ однажды Григорій Харитонычъ, когда мы всѣ собрались за этимъ чайнымъ столомъ,-- я совершенно счастливъ. Живемъ мы, какъ сами изволите видѣть, по-господски, ни въ чемъ недостатка не имѣемъ... квартира у насъ теплая, сухая, свѣтлая... меблировка приличная... имѣется прислуга, лошади, кучеръ... практика у меня порядочная... съ благодѣтелемъ своимъ, Андреемъ Степанычемъ Окатовымъ, за дарованное мнѣ образованіе и вѣчный кусокъ хлѣба я, благодаря Бога, расплатился и... кажется, можно бы успокоиться?... Но вотъ бѣда,-- прибавилъ онъ, взглянувъ на жену,-- съ Окатовымъ я расплатился, а когда расплачусь съ другою благодѣтельницей, выкупившей меня изъ крѣпостной зависимости, съ теперешнею моею супругой... этого ужь я положительно опредѣлить не могу.
   Мамзель даже съ мѣста вскочила.
   -- Ну, вотъ, чего еще придумалъ говорить,-- чуть не вскрикнула она.-- Зачѣмъ мнѣ слушать такой глупость?... Мнѣ совсѣмъ не надо твои деньги... Я сама себѣ сдѣлала счастье... такъ говорить совсѣмъ не надо и не хорошо... А знаешь,-- прибавила она, взглянувъ на мужа и весело засмѣявшись,-- знаешь русскую пословицу: мужъ и жена одинъ шортъ...
   Мы всѣ расхохотались и долго не могли умолкнуть.

И. Саловъ.

"Русская Мысль", кн.XI--XII, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru