Салов Илья Александрович
Практика жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПРАКТИКА ЖИЗНИ.

(Повѣсть).

I.

   Дѣло было въ маѣ.
   Василій Ивановичъ Срывалинъ, благообразный молодой человѣкъ, лѣтъ подъ тридцать, объѣзжалъ свои поля и дѣлалъ видъ, что любуется всходами яровыхъ посѣвовъ. Ѣхалъ онъ на бѣговыхъ дрожкахъ, запряженныхъ статнымъ жеребцомъ сѣрой масти, въ сопровожденіи прикащика, слѣдовавшаго за нимъ верхомъ на кудластомъ и мохнатомъ башкирѣ.
   -- Хороши всходы, больно хороши!-- говорилъ прикащикъ, дѣйствительно любовавшійся изумрудными полями.-- Надо лучше, да некуда.
   -- Да, хороши.
   -- Что твоя щетка.
   -- Да.
   -- А озимые-то изволили видѣть?
   -- Видѣлъ.
   -- Что твой бархатъ.
   И оба они замолчали.
   -- Нѣтъ,-- заговорилъ Срывалинъ, не то про себя, не то вслухъ,-- непремѣнно выпишу жнейку. Тогда уборка пойдетъ у насъ живою рукой.
   -- Извѣстно,-- согласился прикащикъ.-- Жнейку нешто можно сравнять...
   -- А ты видѣлъ?
   -- Видѣлъ-съ.
   -- Гдѣ?
   -- У князя Котляревскаго.
   -- Хорошо работаетъ?
   -- Брѣетъ!
   И прикащикъ принялся описывать, какъ именно она занимается этимъ бритьемъ. Срывалинъ сидѣлъ на дрожкахъ и слушалъ эту болтовню, а самъ глазъ не спускалъ съ небольшой липовой рощицы, возвышавшейся отъ него верстахъ въ трехъ. Рощица эта была ничто иное, какъ старинный, темный паркъ въ усадьбѣ генералъ-маіора Александра Николаевича Хованскаго.
   Срывалина такъ и тянуло повернуть направо, пріударить лошадь и помчаться по направленію этого парка. "Шутка ли,-- думалъ онъ,-- цѣлую недѣлю не видались! Съ этимъ посѣвомъ никогда не попадешь туда, а, между тѣмъ, по правдѣ сказать, я порядочно соскучился по Вѣрѣ Александровнѣ... Такая она симпатичная!"
   А эта "симпатичная" Вѣра Александровна была никто иная, какъ дочь генерала Хованскаго, дѣвушка лѣтъ восемнадцати, блондинка, съ роскошными волосами, свѣжимъ румянцемъ на щекахъ и черными, какъ уголь, глазами.
   Онъ познакомился съ нею очень оригинальнымъ образомъ.
   Дѣло было весной, въ самый разливъ воды. Задумалъ онъ какъ-то пройтись съ ружьемъ по берегу рѣки, соединявшей его усадьбу съ усадьбой Хованскаго. Небольшая въ обыкновенное время, рѣчонка широко разливалась и бушевала не хуже настоящей. Вдругъ послышался женскій голосъ.
   -- Молодой человѣкъ!-- кричалъ кто-то.-- Помогите выбраться изъ этихъ кустовъ! Я никакъ не могу справиться съ лодкой!
   Срывалинъ остановился, началъ озираться, но никакъ не могъ понять, откуда именно раздавался голосъ.
   -- Здѣсь я, здѣсь!
   Онъ взглянулъ на затопленные кусты тальника и увидалъ крошечную лодчонку, въ которой сидѣла изящно одѣтая дѣвушка.
   -- Выручите, пожалуйста,-- продолжала она,-- меня затащило сюда теченіемъ и я ничего не могу сдѣлать.
   Кусты росли довольно далеко отъ берега и достичь ихъ было не особенно легко. Срывалинъ думалъ было подтянуть лодку хворостиной, валявшейся на берегу, но такъ какъ хворостина оказалась слишкомъ короткою, то онъ, ни слова не говоря, и бросился въ воду.
   -- Что вы дѣлаете?-- вскрикнула дѣвушка, но молодой человѣкъ былъ уже возлѣ лодки и, поймавъ ее, подтащилъ къ берегу.
   Мѣсто оказалось неглубокое, вода не залила даже за голенища охотничьихъ сапогъ и потому Срывалинъ, благополучно достигнувъ берега, еще благополучнѣе высадилъ барышню изъ лодки.
   Это и была "симпатичная" Вѣра Алаксандровна.
   Съ генераломъ, какъ съ ближайшимъ сосѣдомъ, Срывалинъ былъ знакомъ раньше, но съ дочкой -- нѣтъ, такъ какъ она только на-дняхъ пріѣхала изъ Москвы, гдѣ обучалась въ какомъ-то институтѣ и состояла подъ наблюденіемъ родной бабушки по матери, княгини Обрѣзковой.
   Молодые люди познакомились быстро и Срывалинъ вызвался проводить барышню. Дорогой она разсказала ему, что, гуляя по парку и дойдя до рѣки, увидала лодку и, вооружившись лопатой, поплыла по теченію, которое и занесло ее въ кусты.
   -- Какъ видите, очень просто,-- прибавила она, докончивъ разсказъ,-- а вышелъ цѣлый казусъ. Не случись васъ, я не выбралась бы отсюда.
   -- Судьба!-- сорвалось съ языка Срывалина, и оба почему-то вспыхнули и переконфузились.
   Генералъ Хованскій, начинавшій было безпокоиться продолжительнымъ отсутствіемъ дочери, былъ очень обрадованъ, увидавъ ее возвращавшеюся въ сообществѣ съ Срывалинымъ. Онъ даже выбѣжалъ на крыльцо и чуть не съ распростертыми объятіями встрѣтилъ ее.
   -- Гдѣ это ты пропадала, матушка?-- вскрикнулъ онъ.
   Вѣра Александровна разсказала и ему про свои похожденія, разсказала бойко, весело, игриво, помянула про "судьбу", познакомившую ее съ Срывалинымъ, и что-то даже съострила по поводу этой "судьбы". Затѣмъ она спросила, не готовъ ли обѣдъ, и заявила при этомъ, что она "ужасно проголодалась".
   Сѣли за столъ, а послѣ обѣда Срывалинъ, сопровождаемый благодарностями генерала и хорошенькими взглядами Вѣры Александровны, уѣхалъ домой.
   Онъ былъ въ восторгѣ отъ барышни и никогда еще сердце его не билось такъ сильно, какъ билось оно тогда. Онъ даже испугался этого біенія, предвидя въ немъ что-то рѣшающее, и слово "судьба" опять сорвалось съ языка. Онъ даже не думалъ произносить этого слова, не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія, даже не помышлялъ о немъ, но оно, все-таки, сорвалось и сердце его невольно замерло. Ему казалось, что онъ никогда еще не встрѣчалъ столь изящной дѣвушки, никогда не видалъ такихъ большихъ откровенныхъ глазъ, такого чуднаго лица и никогда еще не слыхалъ такого ласковаго, западающаго въ душу голоса. Всю ночь онъ не спалъ и милый для него образъ не переставалъ рисоваться въ его воображеніи.
   

II.

   Съ тѣхъ поръ Срывалинъ сталъ бывать въ Хованщинѣ (такъ называлось село, въ которомъ проживали Хованскіе) чуть не каждый день. Генералъ былъ этимъ очень доволенъ, во-первыхъ, потому, что любилъ Срывалина, какъ хорошаго малаго, а, во-вторыхъ, и потому, что, все-таки, Срывалинъ этотъ предоставлялъ "Вѣрочкѣ" не успѣвшей еще привыкнуть къ деревенской жизни, нѣкоторое развлеченіе. Дѣйствительно, Вѣрочкѣ и некогда было привыкнуть къ деревнѣ. Она провела тамъ очень короткое время и сохранила о ней самыя смутныя воспоминанія. Потомъ ее зачѣмъ-то возили въ Петербургъ, а когда родители зачѣмъ-то поѣхали за границу, ее отправили къ бабушкѣ, въ Москву. Долго ли, коротко ли прожила она въ тотъ разъ въ Москвѣ, она не помнитъ, но помнитъ только, что когда ея мать умерла, она съ отцомъ опять переѣхала въ деревню, на этотъ разъ она пробыла въ деревнѣ года два, и когда ей минуло восемь лѣтъ, ее опять отправили въ Москву къ бабушкѣ.
   Бабушка первымъ дѣломъ принялась наряжать ее, какъ куколку, гулять съ ней по бульварамъ, возить по магазинамъ и, достаточно наигравшись ею, опредѣлила въ какой-то институтъ. Къ институтскимъ порядкамъ Вѣрочка привыкла не скоро. Она долго плакала, капризничала, чуть было однажды не убѣжала оттуда, но, во-время изловленая садовникомъ, снова была водворена на мѣсто жительства. О происшествіи этомъ начальница института довела до свѣдѣнія бабушки, которая и не замедлила явиться, чтобы сдѣлать внучкѣ приличный нагоняй. Нагоняй этотъ заключался въ томъ, что бабушка рѣшительнымъ тономъ объявила внучкѣ, что пока та не исправится, она не будетъ брать ее къ себѣ по праздникамъ. Однако, характера не выдержала и въ первое же воскресенье пріѣхала за ней. Начальница не хотѣла было отпускать Вѣрочки, но бабушка расплакалась, потомъ разсердилась, а затѣмъ чуть было не устроила начальницѣ скандалъ. Дѣлать было нечего. Вѣрочка была отпущена и съ того времени каждый праздникъ безпрепрятственно навѣщала "добрую бабушку".
   Все это не помѣшало, однако, Вѣрочкѣ кончить институтъ и даже получить при выпускѣ какую-то награду. По окончаніи института генералъ пріѣхалъ было за дочерью, но бабушка (княгиня Обрѣзкова) сдѣлала генералу цѣлую сцену и рѣшительно объявила, что раньше зимы съ Вѣрочкой не разстанется. Дѣлать было нечего и генералъ уступилъ.
   Но съ приближеніемъ зимы княгиня посовѣтовала генералу оставить Вѣрочку въ Москвѣ. "Ты самъ знаешь,-- писала она,-- что дѣвка товаръ, товаръ непрочный, что "на солонину" повернуть дѣвку нельзя и что всего лучше товаръ этотъ сбывать съ рукъ какъ можно скорѣе. Достичь этого въ Москвѣ гораздо удобнѣе, чѣмъ въ деревнѣ, гдѣ, кромѣ медвѣдей, нѣтъ никого (бабушка не любила деревню, а со времени эмансипаціи даже возненавидѣла ее). Ты самъ знаешь,-- продолжала она,-- что мнѣ знакома вся Москва и что московская молодежь, конечно, большого свѣта, несмотря на мои сѣдины и преклонные года, до сихъ поръ у моихъ ногъ. Выходить замужъ самой мнѣ поздно, а женишка для внучки найти могу. И такъ,-- писала она подъ конецъ письма,-- не сердись на меня, ежели я удержу на зиму твою милую дочку, а мою неоцѣненную внучку и ежели весной привезу ее къ тебѣ какою-нибудь молодою графиней или княгиней". Этимъ княгиня закончила свое письмо и больше уже генералу Хованскому не писала. Письмо это очень обрадовало генерала, такъ какъ онъ только о томъ и мечталъ, какъ бы поскорѣе и повыгоднѣе пристроить дочку и хоть этимъ путемъ нѣсколько поправить свои запутанныя дѣла. И такъ, Вѣра Александровна осталась у княгини и на зиму. Княгиня вывозила ее въ свѣтъ, устраивала для нея балы и вечера, намѣчала ей жениховъ, но такъ какъ у внучки, по точнымъ расчисленіямъ гг. жениховъ, было очень мизерное приданое, то планы княгини и остались только одними планами. Всѣ эти господа приходили въ восторгъ отъ Вѣры Александровны, называли ее "розой Москвы", ухаживали за ней, преклонялись передъ ней, сходили съ ума отъ ея красоты, посвящали ей стихи, вальсы, польки, а когда княгиня объявила объ отъѣздѣ внучки въ деревню, то толпа поклонниковъ устроила ей такіе торжественные проводы, какихъ давно не видала Москва. За то давно не видала она и такой разсерженной барыни, каковою была въ тотъ торжественный моментъ княгиня Обрѣзкова. Правда, она всѣмъ и каждому привѣтливо улыбалась, не пропустила ни одного изъ провожавшихъ безъ соотвѣтствующаго свѣтскаго комплимента, но за то глаза ея выражали совсѣмъ не то, что говорилъ языкъ. Глаза эта готовы были въ ту минуту проглотить каждаго провожавшаго внучку, стереть его съ лица земли и уничтожить въ пыль и прахъ. А когда княгиня, проводивъ, наконецъ, внучку, усѣлась въ свою карету, то она не выдержала и разразилась гнѣвомъ.
   "Скоты,-- ворчала она, прижавшись въ уголъ,-- нахалы! Ни стыда, ни совѣсти!"
   И ей было обидно не только за себя и за внучку, но даже за матушку Москву, которую будто осквернили своимъ присутствіемъ эти пошлые людишки.
   Само собою разумѣется, что послѣ столь шумно проведенной зимы Вѣрѣ Александровнѣ и не могла особенно понравиться деревня съ ея однообразною, монотонною жизнью, въ сообществѣ постоянно жалующагося на судьбу старика-отца. На первыхъ порахъ, впрочемъ, она не замѣчала этой скуки. Ее интересовали тѣ мѣста, по которымъ она бѣгала когда-то, будучи ребенкомъ, этотъ темный паркъ, пугавшій ее таинственнымъ шепотомъ деревьевъ, эта рѣка, казавшаяся ей безконечной, но когда она приглядѣлась ко всему этому, когда воспоминанія дѣтства начали понемногу исчезать и стушевываться дѣйствительностью и когда ей пришлось по цѣлымъ днямъ бесѣдовать съ отцомъ, вѣчно охавшимъ и ахавшимъ надъ непосильными платежами процентовъ, то деревня сдѣлалась ей противной, а деревенская жизнь невыносимо скучной. Это очень возмущало Срывалина. Идеалистъ по натурѣ и оставшійся таковымъ же идеалистомъ до настоящаго времени, несмотря на окружавшій и окружающій его матеріализмъ, погоню за грошомъ и огульное отрицаніе всего возвышеннаго и изящнаго, онъ никакъ не могъ понять этой скуки въ объятіяхъ природы и вдали отъ суетнаго свѣта.
   -- Помилуйте,-- горячился онъ,-- мыслима ли скука среди этой природы, полной поэзіи, изящества и нетронутой красоты,-- среди этого народа, на видъ непріятнаго и грубаго, но за то въ душѣ чистаго? Нѣтъ, вы говорите это потому только, что не знаете еще деревни.
   Такъ шло время.
   Срывалинъ съ каждымъ днемъ привязывался къ дѣвушкѣ сильнѣе и сильнѣе. Онъ нѣсколько разъ порывался даже открыться ей въ любви, но робѣлъ и откладывалъ объясненіе до "слѣдующаго" раза. Пуще всего его смущала родовитость Хованскихъ и тѣ предубѣжденія, безъ которыхъ, по его мнѣнію, немыслимы всѣ эти высокопоставленные господа. Повидимому, и дѣвушка была неравнодушна къ нему. Ей нравилось его доброе и ласковое лицо, его симпатичный голосъ, веселый открытый взглядъ, задушевная рѣчь и его сердечныя отношенія къ людямъ вообще. До сихъ поръ она какъ-то не встрѣчала подобныхъ ему людей. Всѣ, которыхъ она видѣла, были совсѣмъ иными. Тѣ были почему-то на одинъ покрой, на одинъ ладъ, не такъ говорили, не такъ разсуждали и съ тѣми ей было почему-то не такъ легко и не такъ свободно, какъ съ нимъ. Ей казалось, что тѣ были совсѣмъ не тѣмъ, чѣмъ они должны бы быть. Они не то говорили, не то дѣлали, что имъ хотѣлось бы сказать и сдѣлать, а потому и она, въ свою очередь, была съ ними совсѣмъ не такою, какою она теперь. Она даже помнитъ, что, разговаривая съ тѣми, она то и дѣло лгала, лгала такъ же, какъ они, и ничуть не стыдилась этой лжи. Она даже не помнила, о чемъ говорили тѣ и что именно она отвѣчала имъ. Но Срывалинъ совсѣмъ не то. Многіе изъ его разговоровъ запали ей прямо въ душу и она словно затвердила ихъ наизусть. Съ тѣми ей приходилось только шутить, смѣяться, а этотъ заставлялъ ее задумываться. "Ужь очень добрый и сердечный!" Ей было какъ-то особенно легко (именно легко), когда онъ приходилъ, и, наоборотъ, какъ-то не по себѣ и тяжело, когда его не было. Они цѣлые дни проводили вмѣстѣ. Гуляли по парку, по лугамъ по полямъ, вмѣстѣ читали. Иногда заходили въ крестьянскія избы и знакомились съ крестьянами. У Вѣры Александровны завелись даже друзья на селѣ, которыхъ она навѣщала и которымъ дѣлала подарки. Иногда, идя на прогулку, она брала съ собою бумагу и карандашъ и срисовывала какой-нибудь понравившійся ей ландшафтъ. Она очень недурно рисовала. Въ это время Срывалинъ садился обыкновенно возлѣ нея и молча просиживалъ такъ по цѣлымъ часамъ, не спуская глазъ съ рисунка.
   Однажды какъ-то она срисовывала водяную мельницу. Срывалинъ былъ возлѣ нея. День былъ прелестный, теплый и ясный. Блѣдно-голубое небо словно плавало въ лучахъ солнца и какимъ-то особенно эффектнымъ свѣтомъ освѣщало и безъ того хорошенькую картинку. Мельничный прудъ стоялъ неподвижно, только баба, полоскавшая грязное бѣлье, бороздила слегка его поверхность. Подошла спутанная лошадь и, подогнувъ переднія колѣнки, принялась пить. На противуположномъ берегу дьячокъ удилъ рыбу. Полоскалось нѣсколько утокъ. Онѣ то окунали головы внизъ, доставали со дна тину, барахтая для равновѣсія лапками, то высовывались изъ воды и шумно отряхали крылья. "Утишь!" -- крикнулъ на нихъ дьячокъ, махнувъ рукой, и онѣ съ шумомъ шарахнулись въ сторону. На крышѣ мельницы ворковали голуби. Раскидистыя ветлы съ растрескавшеюся отъ дряхлости корой задумчиво отражались въ водѣ и словно хмурились. На плотинѣ сидѣла собака и неизвѣстно на кого-то лаяла. Вѣра Александровна все это улавливала и переносила на бумагу. Срывалинъ боялся пошевельнуться. Такъ прошло съ полчаса. Вдругъ Срывалинъ, не спускавшій глазъ съ рисунка, какъ-то нечаянно взглянулъ на обнаженную шею дѣвушки и кровь хлынула ему въ голову. Онъ затрепеталъ весь. Была минута, когда, отуманенный и опьяненный, онъ готовъ былъ прильнуть губами къ этому нѣжному тѣлу, готовъ былъ схватить въ объятія любимое имъ существо и осыпать его страстными поцѣлуями, но вдругъ опомнился и, устыдясь самого себя, быстро отскочилъ въ сторону.
   Ничего этого Вѣра Александровна не замѣтила. Она видѣла только, какъ онъ отошелъ отъ нея.
   -- Куда же вы?-- спросила она.-- Соскучились?
   -- Нѣтъ, нѣтъ...
   -- Сію минуту я кончу.
   И, сдѣлавъ еще нѣсколько штриховъ, Вѣра Александровна уложила въ папку рисунокъ и подошла къ Срывалину.
   -- Ну, вотъ я и готова,-- проговорила она.-- А теперь пойдемте чай пить. Я думаю, папочка заждался насъ.
   А когда они шли темною аллеей парка, Срывалинъ обратился къ ней.
   -- Вѣра Александровна,-- проговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.-- Подарите мнѣ этотъ рисунокъ.
   -- Нынѣшній?-- спросила она изумленно.
   -- Да, нынѣшній.
   -- Но, вѣдь, онъ еще не оконченъ.
   -- Все равно, "доконченъ ли, не доконченъ", только ради Бога подарите. Я сохраню его на память.
   Вѣра Александровна посмотрѣла на него своими большими глазами и молча передала ему папку.
   Немного погодя Срывалинъ возвращался домой.
   "Это чортъ знаетъ, что такое!-- возмущался онъ.-- Не объясниться въ любви! И въ какую минуту? Когда я весь былъ объятъ любовью! Это, по меньшей мѣрѣ, глупо и пошло!"
   И онъ порѣшилъ завтра же ѣхать въ Хованщину и объясниться.
   "Пусть такъ или иначе рѣшаетъ мою судьбу!" И, подъѣхавъ къ своему домику, остановилъ лошадь.
   

III.

   Однако, и на слѣдующій день ему не удалось узнать о своей судьбѣ. Извѣстно, что и въ дѣлахъ судьбы храбрость играетъ не послѣднюю роль, а вотъ этой-то именно храбрости и не хватало у него. Дѣло въ томъ, что не успѣлъ Срывалинъ соскочить съ дрожекъ, подъѣхавъ къ дому Хаванскихъ, съ твердымъ намѣреніемъ объясниться съ барышней, какъ она выбѣжала къ нему на крыльцо и съ торжествующимъ лицомъ сообщила, что сейчасъ получила письмо отъ бабушки, въ которомъ та сообщаетъ ей, что очень о ней соскучилась, что чуть не каждую ночь видитъ ее во снѣ и что поэтому порѣшила лѣто провести не въ Кунцовѣ, не на своей обычной дачѣ, а въ Хованщинѣ, вмѣстѣ съ нею. Она была до того обрадована этимъ письмомъ, что тутъ же, на крыльцѣ, отъ строки до строки прочитала его Срывалину, даже путемъ не поздоровавшись съ нимъ. Письмо было написано на четырехъ листахъ (извѣстно, что бабушки вообще, а московскія въ особенности, писать коротко не умѣютъ) и заключало въ себѣ чуть ли не всѣ московскія новости. Сперва она описывала, какъ провела время послѣ ея отъѣзда, на какихъ именно была операхъ, концертахъ, вечерахъ, раутахъ, съ кѣмъ играла въ карты, сколько выиграла (о проигрышахъ она никогда не говорила и не записывала таковыхъ въ записную книжечку) и у кого именно была съ визитами. Затѣмъ она сообщала, что эфимоны слушала, по обыкновенію, въ Симоновомъ монастырѣ, гдѣ такъ превосходно поютъ монахи, а говѣла и причащалась въ своемъ приходѣ, у Ильи Обыденнаго. Постъ провела она, по ея словамъ, очень скучно: "концерты, да концерты", за то на Красную горку отъ души посмѣялась надъ происходившими въ Москвѣ свадьбами. Объ этихъ свадьбахъ она отзывалась самымъ ехиднымъ образомъ, ругала невѣстъ, жениховъ и, видимо, въ такой формѣ мстила имъ за оказанное ея внучкѣ равнодушіе. Княгиня никакъ не могла простить имъ этого. "Ты не можешь себѣ представить,-- писала она,-- какихъ нахватали уродовъ наши свѣтскіе щелкоперы, наши такъ называемые львы бо-монда! И откуда только повыкопали они такихъ халдъ? Дуракъ Гулевичъ, напримѣръ (именно за этого-то дурака она и мечтала выдать внучку), женился на какой-то сорокалѣтней купеческой вдовѣ, только ради того, что у этой дуры есть какая-то фабрика, приносящая до ста тысячъ годового дохода. Это Гулевичъ-то, аристократъ, камеръ-юнкеръ, у котораго у самого пропасть денегъ и пять тысячъ крестьянъ! (Княгиня никакихъ реформъ не признавала и продолжала считать имѣнія по душамъ. Ей и арендную плату за землю высылалъ прикащикъ при вѣдомостяхъ, въ которыхъ значилось: "Получено-де оброку со столькихъ-то тяголъ столько-то"). Но, что оригинальнѣе всего,-- продолжала она,-- этотъ дуралей Гулевичъ вздумалъ меня приглашать въ посаженыя матери. "Благословите, говоритъ, меня, ваше сіятельство". Но я его такъ благословила, что съ тѣхъ поръ онъ и носа не показываетъ. По правдѣ сказать,-- писала она,-- когда ты жила у меня, я сильно побаивалась, какъ бы этотъ долговязый журавль не вскружилъ тебѣ головку и не вздумалъ бы на тебѣ жениться. Но, слава Богу, ты оказалась умненькою дѣвочкой и, какъ видно, отлично поняла, что это за гусь. Цѣлую за это твой хорошенькій лобикъ". Далѣе сообщала она о томъ, какія сшила себѣ для лѣта платья, и только въ концѣ письма просила передать отцу, чтобы тотъ не безпокоился по поводу ея пріѣзда, не тратился бы, что все необходимое она привезетъ съ собою изъ Москвы, а чтобы только удѣлилъ ей скромный уголокъ, въ которомъ она могла бы пріютиться съ своею крѣпостною дѣвкой Парашкой.
   Насколько письмо это обрадовало Вѣру Александровну, настолько оно привело въ смущеніе Срывалина и даже самого генерала. Первый былъ недоволенъ тѣмъ, что оно помѣшало его объясненію, а второй потому, что рѣшительно не зналъ, куда помѣстить "маменьку-тещу".
   -- Очень радъ, очень радъ,-- говорилъ онъ.-- Не знаю только, куда дѣваться.
   -- А кабинетъ-то вашъ?-- говорила Вѣра Александровна.-- Огромная комната, въ которой вы почти не бываете.
   Такъ какъ другихъ комнатъ не было, то на этомъ и порѣшили. Генералъ успокоился, но когда недѣли черезъ полторы послѣ полученія письма въ Хованщину пришелъ цѣлый обозъ съ разными сундуками, мебелью, роялемъ, и когда сверхъ того ему объявили, что княгиня привезетъ съ собою, кромѣ "Парашки", еще домашняго доктора, то генералъ пришелъ въ такой ужасъ, что даже затосковалъ... Пришлось приниматься за такъ называемый "старый домъ", давнымъ-давно не реставрировавшійся и потому производившій самое тяжелое впечатлѣніе. Когда-то этотъ старый домъ, въ сущности, и былъ настоящимъ барскимъ домомъ въ селѣ Хованщинѣ. Онъ состоялъ изъ пяти-шести комнатъ, въ которыхъ и проживалъ старикъ Хованскій (отецъ нынѣшняго генерала). Прежде комнатъ этихъ было совершенно достаточно, но когда семья стала размножаться, молодое поколѣніе подростать, старый домъ оказался тѣснымъ и его пришлось увеличивать всевозможными пристройками. Вкусы и потребности новаго поколѣнія не походили на вкусы и потребности стараго, а потому и новыя пристройки рѣзко отличались отъ стараго дома. Кончилось тѣмъ, что на первый планъ выступили новыя пристройки, а "старый домъ", словно одряхлѣвшій старецъ, вышедшій погрѣться на солнышко, прислонился однимъ плечомъ къ пристройкѣ и мирно доживалъ свой вѣкъ, всѣми забытый. Словомъ, съ нимъ повторилось то же, что совершается и съ людьми. На первыхъ порахъ старика кое-какъ поддерживали, подмазывали, ставили заплаты, а потомъ, когда семья подѣлилась и поразъѣхалась, старый домъ оказался излишнимъ. Александръ Николаевичъ, въ то время еще капитанъ гвардіи, порѣшилъ было совсѣмъ сломать "эту рухлядь", но почему-то раздумалъ и обратилъ въ какой-то складочный магазинъ, назвавъ его громкимъ именемъ "депо". Тамъ сохранялись веревки, деготь, хомуты, старое негодное желѣзо и прочее, въ этомъ родѣ, и старый домъ опустѣлъ и замолкъ.
   Такъ было на дѣлѣ. Но генералъ объяснялъ это иначе. Онъ объяснялъ это "уваженіемъ къ старинѣ" и желаніемъ сохранить домъ въ томъ видѣ, въ какомъ онъ былъ при отцѣ и въ дни минувшаго дѣтства.
   -- Я считаю его святыней,-- говорилъ онъ, разсчитавъ, что на ремонтъ этой "святыни" потребовалось бы слишкомъ много денегъ.-- Подъ его кровлей я впервые увидалъ свѣтъ Божій и съ моей стороны было бы святотатствомъ допустить до него топоръ плотника.
   Такъ эта "святыня" и разрушалась съ каждымъ годомъ.
   Наконецъ, письмо княгини измѣнило положеніе дѣла. Пришлось добираться и до святыни. Ее покрыли соломой, повытаскали хомуты, деготь, веревки; переморили кое-какъ расплодившихся крысъ и мышей, повыгнали голубей и совъ, вставили кое-гдѣ стекла, помазали стѣны мѣломъ, вымыли перекосившіеся полы и "святыня" нѣсколько преобразилась.
   Дня черезъ три пріѣхала и княгиня съ своимъ штатомъ. Ее встрѣтили генералъ и Вѣра Александровна. Генералъ высадилъ ее изъ кареты и хотѣлъ было приложиться къ ручкѣ, но она отстранила его.
   -- Постой,-- проговорила княгиня, раскрывая внучкѣ свои объятія,-- прежде съ ней, съ моею дорогою внучкой.
   И она принялась обнимать и цѣловать ее.
   Вслѣдъ за княгиней вылѣзъ изъ кареты (именно вылѣзъ, а не вышелъ) длинный и сухопарый докторъ, нѣкто Карлъ Карловичъ Шпренгель, нѣмецъ лѣтъ семидесяти, въ какомъ-то желтомъ картузѣ съ пуговкой наверху и такомъ же куцемъ пальто, наконецъ, и "крѣпостная дѣвка" Парашка, старуха тоже лѣтъ семидесяти.
   Увидавъ генерала, Карлъ Карловичъ какъ-то осклабился, фыркнулъ носомъ и еще издали, приподнявъ картузъ съ пуговкой, подошелъ къ нему. Они были давнишніе знакомые.
   -- О, экселенцъ, какъ я счастливъ увидать васъ!-- проговорилъ онъ по-русски, но съ сильнымъ нѣмецкимъ акцентомъ.-- Надѣюсь, что экселенцъ совершенно здоровъ?
   -- Вы какъ, почтеннѣйшій герръ Шпренгель?
   -- О, я все, какъ прежде, экселенцъ, ни шатай, ни валяй!
   Вслѣдъ за нѣмцемъ, какими-то мелкими шажками, подбѣжала къ генералу и "Парашка". Она сложила руки, словно подходила подъ благословеніе, и умильно прошамкала:
   -- Здоровы ли, батюшка, ваше превосходительство?
   -- А, жива, старуха?-- вскрикнулъ онъ, увидавъ Прасковью Зотьевну (такъ звали Парашку), и милостиво подалъ ей руку.
   -- Жива, батюшка,-- прошамкала та, благоговѣйно приложившись къ барской ручкѣ.-- Богъ грѣхамъ терпитъ-съ.
   Наконецъ, княгиня, до-сыта нацѣловавшись со внучкой, подошла и къ зятю.
   -- Ну, вотъ, теперь и тебя поцѣлую.
   А, поцѣловавъ его въ лобъ, прибавила:
   -- Ну, показывай, гдѣ мои комнаты? И прикажи меня чаемъ напоить.
   И вдругъ, взглянувъ на нѣмца, спросила:
   -- А гдѣ же скрипка?
   -- О, она здѣсь, въ экипажѣ, принцессинъ!
   И, бросившись къ каретѣ, онъ вынулъ футляръ со скрипкой.
   -- Вотъ она, принцессинъ.
   -- А ужь я думала, не потеряли ли,-- замѣтила княгиня, и всѣ, кромѣ "Парашки", вытаскивавшей изъ кареты какіе-то узлы и мѣшечки, направились въ домъ.
   Въ тотъ же день княгиня разставила привезенную изъ Москвы мебель, рояль, выбрала себѣ комнату для спальной, для гостиной, для ванной (она любила каждый день принимать холодныя ванны), назначила комнату для доктора, отвела уголокъ "Парашкѣ" и пришла въ восторгъ отъ своей лѣтней резиденціи. Больше всего ей понравились окна, правда, маленькія и перекосившіяся, но за то выходившія въ заросшій темный паркъ, и балконъ, утопавшій въ громадныхъ кустахъ бѣлой сирени. Только одинъ докторъ, котораго княгиня затолкала въ какую-то крошечную конурку, лишенную свѣта и воздуха, ворчалъ, не смѣя, впрочемъ, высказывать вслухъ своего неудовольствія. Княгиня держала его въ рукахъ.
   Вѣра Александровна, или Вѣрочка, какъ называла ее княгиня, была на седьмомъ небѣ. Она разукрасила ея комнату букетами сирени и полевыхъ цвѣтовъ, помогала ей разставить фотографическіе портретики и множество разныхъ бездѣлушекъ изъ фарфора, гипса и терракоты и поминутно цѣловала ее то въ губы, то въ щеки. За то самъ генералъ былъ не въ особенно хорошемъ расположеніи духа. Онъ все ходилъ по парку съ трубкой во рту и все о чемъ-то раздумывалъ. Дѣло въ томъ, что княгиня, или, какъ онъ называлъ ее, "маменька-теща", по наведеннымъ справкамъ, кромѣ мебели и рояля, не привезла съ собой ничего: ни чаю, ни сахару, ни кофею, до котораго была великая охотница. "Хоть бы захватила,-- размышлялъ онъ,-- окорокъ ветчины отъ Генералова!... Въ прежнее время,-- продолжалъ онъ,-- все это, конечно, ничего не значило, ну, а теперь, когда имѣніе назначено въ продажу, поневолѣ задумаешься. Одинъ нѣмецъ сколько слопаетъ,-- ворчалъ онъ, продолжая расхаживать по парку.-- Знаю я его аппетитъ-то... Разъ какъ-то въ Москвѣ послѣ театра въ Славянскій базаръ пригласилъ, такъ даже не радъ былъ!... Опять и эти ванны... Вѣдь, эта старая карга "Парашка" ни одного ведра не принесетъ, бабу придется нанять... А яицъ-то сколько потребуется, куръ, масла, цыплятъ!..."
   Такъ размышлялъ онъ, какъ вдругъ ему встрѣтился герръ Шпренгель, успѣвшій уже прифрантиться, пріумыться и побриться. На немъ теперь былъ лѣтній коротенькій пиджакъ, такія же узенькія панталоны, а на головѣ, вмѣсто желтаго картуза съ пуговкой, маленькая соломенная шляпа съ голубою лентой. Онъ курилъ сигару.
   -- А, Карлъ Карловичъ!-- вскрикнулъ генералъ, поспѣшивъ принять веселый видъ.-- Вы прифрантились?
   -- Немножко, экселенцъ. Очень немножко, такъ шуть-шуть.
   -- И даже искупались?
   -- О, да! Надо было съ себя пыль обмывать. Манъ золлттихъ аберъ ейнъ венигъ абштаубенъ... Нельзя же.
   -- Ну, какъ поживаете, почтеннѣйшій герръ Шпренгель?
   -- Мало-по-малу, экселенцъ, мало-по-малу!
   -- Много больныхъ?
   -- О, да, славъ Богу, экселенцъ, слава Богу!
   Они присѣли на скамью.
   -- У васъ здѣсь хорошо, экселенцъ, очень хорошо. Вундеръ-Баръ шёнъ. Все есть... паркъ, цвѣты...
   -- Ужь этимъ дочь занимается.
   -- И рѣка тоже хорошая. Скажить, пожальста, она имѣетъ въ себѣ рыба?
   -- Да, рыба есть.
   -- О, это очень хорошо! Я имѣю большое пристрастіе къ уженью рыбы.
   -- Ну-съ, а какъ вы размѣстились?-- перебилъ его генералъ.-- Понравилась ли вамъ ваша комната?
   -- О, да, экселенцъ, нишего!-- отвѣтилъ онъ, пожавъ плечами и скорчивъ какую-то кислую гримасу.-- Немножко мало воздухъ, но лѣтомъ это не имѣетъ значенія, потому что можно отворять окна.
   И онъ выпустилъ струю дыма, генералъ чихнулъ.
   -- Не отъ моей ли сигара, экселенцъ?-- испугался нѣмецъ, вскочивъ съ мѣста, но тотъ поспѣшилъ успокоить его.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не безпокойтесь,-- заговорилъ онъ, усаживая господина Шпренгеля,-- Я на этотъ счетъ безъ претензій,-- и, вздохнувъ, прибавилъ:-- Самъ курю табакъ въ сорокъ восемь копѣекъ фунтъ!
   -- Я рубль сотня,-- замѣтилъ Шпренгель.-- Надо по ножка протягивать одежка. Конечно,-- прибавилъ онъ,-- въ дамской компанія, при принцессинъ, я не дозволяю себѣ курить такія сигары, но на открытый воздухъ, особово, когда вѣтеръ или когда мужеская компани, за кружкой пива, безондерсъ веннъ зихъ эйнэ лустиге гезелѣтшафтъ умъ эйненъ кругъ биръ ферзамельтъ, тогда ничего, очень хорошо.
   И, словно кстати, спросилъ:
   -- Скажите, пожальста, экселенцъ, у васъ, конечно, есть кегельбанъ?
   -- Нѣтъ.
   -- О, почему же это? Это такъ весело и, кромѣ того, дасъ формтъ ли мускелѣнъ, развиваетъ мускулы... Зеръ, зеръ гизундъ... Теперь на Россія вездѣ идетъ кегельбанъ... большая мода...
   Пріѣхалъ Срывалинъ и тоже пришелъ въ паркъ. Генералъ познакомилъ его съ докторомъ, тотъ церемонно раскланялся, подалъ ему руку и принялъ какой-то серьезно-сдержанный видъ. "Богъ, молъ, тебя знаетъ, какой ты человѣкъ". Но когда онъ узналъ, что герръ Срывалинъ говоритъ по-нѣмецки, до того обрадовался, что тотчасъ же буквально заполонилъ его и пустился съ нимъ въ объясненія. Онъ сразу же засыпалъ его разсказами про фатерляндъ, про свой родной Пирмонтъ, лучше и богаче котораго нѣтъ будто и города во всемъ свѣтѣ, а затѣмъ принялся разспрашивать его, въ чемъ именно заключается его спеціальность, и не играетъ ли онъ на флейтѣ или на кларнетѣ? Но пришла Вѣра Александровна и, увидавъ Срывалина, взяла его подъ руку и повела представлять княгинѣ.
   -- Извините, герръ Шпренгель,-- проговорила она по-нѣмецки,-- господинъ Срывалинъ еще не познакомился съ бабушкой.
   -- Битте, битте, гнедтесъ фрейленъ, битте.
   И нѣмецъ, изящно раскланявшись, принялся потирать руками, громко похрустывая суставами.
   Княгинѣ Срывалинъ понравился. Она нашла его очень порядочнымъ, умѣющимъ держать себя въ обществѣ, веселымъ, пріятной наружности, а пуще всего она расхвалила его за то, что онъ не походилъ на тѣхъ "халдѣевъ", которые шатаются по Москвѣ чумазыми, небритыми, мохнатыми и въ большихъ синихъ очкахъ. Обошлась она съ нимъ ласково, хотя въ ласкѣ этой и проглядывало нѣкоторое снисхожденіе, съ которымъ обыкновенно русскія барыни большого свѣта относятся къ людямъ не ихъ круга.
   -- Только вотъ что,-- замѣтила она Вѣрочкѣ, когда Срывалинъ, откланявшись княгинѣ, удалился.-- Сдается мнѣ, что онъ по уши влюбленъ въ тебя. Разумѣется, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго,-- напротивъ, я была бы удивлена, если бы онъ былъ равнодушенъ къ тебѣ... Кто же не влюблялся въ тебя? Но, все-таки, будь осторожна.
   -- Ахъ, что вы, что вы, бабушка!-- чуть не вскрикнула Вѣрочка, вспыхнувъ до ушей.-- Вамъ такъ показалось!
   -- То-то, смотри, дурочка. Малый-то онъ хотя и хорошій, а, все-таки, не пара внучкѣ княгини Обрѣзковой... Помни, что княжескій родъ Обрѣзковыхъ не чета роду Хованскихъ.
   Къ родословной Хованскихъ, кстати сказать, княгиня относилась съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ и родоначальникомъ этой фамиліи считала лишь Александра Николаевича, и потому только, что онъ былъ женатъ на ея дочери, предковъ же его въ грошъ не ставила. "Какіе же это предки?-- разсуждала она.-- Прадѣдъ былъ простымъ солевозчикомъ, съ Елтонскаго озера соль возилъ, дѣдъ чиновникомъ, съ грѣхомъ пополамъ дослужившимся до дворянства, а отецъ откупщикомъ, нажившимъ большое состояніе, которое мой возлюбленный затекъ съумѣлъ растранжирить (откровенно говоря, не зятекъ, а ея дочка, сорившая деньгами, какъ попало). Какіе же это предки? Послѣ этого и моя Парашка будетъ увѣрять, что у нея были предки".
   Съ тѣхъ поръ Срывалинъ опять сталъ бывать въ Хованщинѣ почти каждый день. Съ княгиней онъ игралъ въ пикетъ, терпѣливо выслушивалъ ея анекдоты изъ жизни ея друзей и знакомыхъ, игравшихъ когда-то видную роль какъ въ обществѣ, такъ и на службѣ. Со Шпренгелемъ толковалъ о Германіи, о Бисмаркѣ, а съ генераломъ про хозяйство. Только съ одною Вѣрой Александровной ему не удавалось поговорить о томъ, о чемъ бы хотѣлось, и даже не удавалось, какъ прежде, бывать наединѣ. Съ пріѣздомъ княгини она словно забыла о прогулкахъ, о своихъ деревенскихъ пріятеляхъ и даже о ландшафтахъ. За то Срывалинъ все это помнилъ очень хорошо и, вставивъ въ изящную рамку видъ мельницы, подолгу засматривался на него и тайно грустилъ.
   Именно въ эту-то самую пору мы встрѣтили его разъѣзжавшимъ на бѣговыхъ дрожкахъ по полю, въ сопровожденіи прикащика, разсказывавшаго про "бритье" жнейки.
   

IV.

   -- А что,-- перебилъ онъ, наконецъ, надоѣвшаго ему прикащика,-- не знаешь, кончилъ генералъ свой посѣвъ?
   -- Не могу знать-съ.
   -- Не былъ развѣ въ Хованщинѣ?
   -- Быть-то былъ, да не спрашивалъ, признаться.
   -- И генерала не встрѣчалъ?
   -- Никакъ нѣтъ-съ... Гость къ нимъ какой-то пріѣхалъ,-- прибавилъ онъ.
   -- Какой такой?
   -- Тоже генералъ, вишь... Знакомый старый.
   -- Давно?
   -- Третеводни, кажись.
   -- Вотъ что!
   По случаю посѣва Срывалинъ не былъ въ Хованщинѣ съ недѣлю, и онъ порѣшилъ, не заѣзжая домой, съѣздить туда. Такъ онъ и сдѣлалъ. Онъ отпустилъ прикащика, а самъ, по столбнику, отправился по направленію синѣвшагося вдали парка. Сперва онъ ѣхалъ шагомъ, но, выбравшись на торную дорогу, пустилъ лошадь крупною рысью. Нетерпѣніе его росло съ каждою минутой, а подъѣзжая къ парку, онъ даже привсталъ на ноги и принялся всматриваться въ его темную чащу. Вдругъ знакомый голосъ окликнулъ его:
   -- Василій Иванычъ, вы къ намъ?
   -- Къ вамъ, къ вамъ!-- крикнулъ Срывалинъ, увидавъ выходившую съ птичнаго двора Вѣру Александровну.-- Какъ поживаете? здоровы ли?
   -- Что это вы какъ давно не были?
   -- Некогда было, Вѣра Александровна,-- прибавилъ онъ, соскакивая съ дрожекъ.-- Сами знаете, посѣвъ... Нынѣшній день, говорятъ, цѣлый годъ кормитъ.
   -- Мы тутъ соскучились по васъ, и я, и бабушка.
   -- Ну, что она, здорова?
   -- Здорова.
   -- Музицируетъ?
   -- Да, Бетховена все.
   -- Съ нѣмцемъ?
   -- Съ нѣмцемъ.
   И, весело засмѣявшись, прибавила:
   -- Начнутъ съ Бетховена, а кончатъ чуть не дракой. Вчера до того поссорились, что нѣмецъ чуть было въ Москву не уѣхалъ.
   -- Вотъ какъ!
   И оба засмѣялись.
   -- Да, чуть не забыла. Къ намъ гость пріѣхалъ.
   -- Слышалъ, слышалъ, генералъ какой-то?
   -- Только не военный, а статскій. Нѣкто Кубрицкій.
   -- Ну, это для васъ не компанія!
   -- Почему?
   -- Коли генералъ, значитъ, пожилой.
   -- Нѣтъ, онъ превеселый... Вчера, напримѣръ, весь вечеръ игралъ съ нами въ кегли.
   -- Кто же еще?
   -- Бабушка, Карлъ Карлычъ.
   Срывалинъ расхохотался.
   -- Хороши кегли, нечего сказать... Бабушкѣ семдесятъ, нѣмцу чуть не сто... Вотъ не знаю, сколько вашему гостю.
   -- Говоритъ, сорокъ.
   -- Молодится, вѣрно?
   -- Даже и очень.
   -- Кто же вамъ кегельбанъ устроилъ?
   -- Карлъ Карлычъ.
   -- Самъ?
   -- Самъ, самъ. Сперва выточилъ кегли и шары. Оказывается, онъ цѣлую недѣлю тихонько ходилъ къ токарю и тамъ занимался этимъ, а третьяго дня, тоже по секрету, выровнялъ въ паркѣ дорожку, утрамбовалъ ее и вышелъ кегельбанъ. Вы не можете себѣ представить, съ какимъ восторгомъ онъ предложилъ намъ вчера поиграть въ кегли. "Не угодно ли,-- проговорилъ онъ,-- позабавить себя? Я устроилъ вамъ прекрасный кегельбанъ".
   -- Каковъ!
   -- Пойдемте-ка, посмотрите.
   -- Сейчасъ, сейчасъ Только позвольте сперва Александру Николаевичу откланяться.
   -- Ну, ну хорошо.
   Немного погодя онъ входилъ въ переднюю. Его встрѣтилъ тамъ какой-то незнакомый лакей съ пышно расчесанными бакенбардами и краснымъ угреватымъ лицомъ, читавшій газету.
   -- Александръ Николаевичъ дома?-- спросилъ его Срывалинъ.
   -- Я не здѣшній,-- отвѣтилъ лакей и, не вставая съ мѣста, кивнулъ ему на входную дверь.
   Срывалинъ вошелъ въ кабинетъ.
   Хованскій былъ тамъ и сидѣлъ на диванѣ, рядомъ съ какимъ-то другимъ господиномъ въ изящномъ лѣтнемъ костюмѣ и видимо слегка подкрашивавшимъ тщательно причесанные волосы. Срывалинъ тотчасъ догадался, что это и былъ превосходительный гость.
   -- А, Василій Иванычъ!-- вскрикнулъ Хованскій, протягивая ему руку.-- Давненько, давненько не видались!
   И, представивъ Срывалина Кубрицкому, прибавилъ:
   -- Мой ближайшій сосѣдъ, агрономъ и заядлый хозяинъ.
   -- Очень, очень пріятно слышать,-- подхватилъ Кубрицкій, протягивая Срывалину руку, украшенную дорогими перстнями.-- Очень пріятно, что въ настоящее время молодежь взялась за умъ и убѣдилась, что не единою службой человѣкъ сытъ бываетъ. Особенно то пріятно, что въ средѣ этихъ новыхъ дѣятелей есть масса истинно образованныхъ людей, способныхъ двинуть впередъ,-- онъ сдѣлалъ при этомъ обѣими руками соотвѣтствующій жестъ,-- земледѣльческое дѣло. Россія, какъ преимущественно земледѣльческая страна, нуждается въ такихъ дѣятеляхъ. Очень, очень радъ,-- повторилъ Кубрицкій, снова пожавъ руку Срывалину, и затѣмъ спросилъ:-- Сами и пашете?
   -- Нѣтъ-съ,-- отвѣтилъ Срывалинъ.-- Нахожу болѣе цѣлесообразнымъ руководить рабочею силой, давать ей указанія, выработанныя наукой, и слѣдить за точнымъ исполненіемъ этихъ указаній.
   -- А вотъ тутъ-то и стопъ машина!-- крикнулъ Хованскій, хлопнувъ ладонями.
   -- Это почему?-- спросилъ Срывалинъ.
   -- Потому, что мужланъ грубъ и дерзокъ. Не понравилась вамъ его работа, вы заставляете его передѣлать таковую, а онъ шапку въ охапку и маршъ. Судиться съ нимъ, убытки взыскивать? Извольте. Вамъ ихъ присудятъ, исполнительный листъ дадутъ... Только взять-то съ него нечего.
   -- Свѣта больше, свѣта!-- заговорилъ Кубрицкій тономъ, не допускающимъ возраженій.-- Давайте намъ побольше школъ, учителей... Пусть будутъ школы не въ однихъ только большихъ и торговыхъ селахъ, но даже и въ самыхъ крошечныхъ. Пусть торчатъ эти школы возлѣ каждаго верстового столба, пусть проливаютъ онѣ свѣтъ въ эту жалкую темную массу, коснѣющую въ невѣжествѣ, и тогда не потребуются вамъ судьи... Мужикъ самъ придетъ къ вамъ и передѣлаетъ скверно сдѣланное... Свѣта, свѣта больше!... Свѣта!...
   Генералъ Хованскій посопѣлъ въ усы, выпустилъ нѣсколько дымныхъ колецъ и молча смотрѣлъ на Кубрицкаго.
   -- Не вѣрите, ваше превосходительство?-- спросилъ тотъ.
   -- Сомнѣваюсь, ваше превосходительство.
   И онъ опять посопѣлъ и выпустилъ нѣсколько колецъ.
   -- Почему же, ваше превосходительство?
   -- Потому что совѣсть забыли, ваше превосходительство.
   -- Гдѣ свѣтъ, тамъ и совѣсть, ваше превосходительство,-- перебилъ его Кубрицкій.
   -- Казалось бы такъ, ваше превосходительство, а на дѣлѣ-то выходитъ по-другому. Святые люди были малограмотными, а проливали свѣтъ даже просвѣщенному Риму...
   "Экъ куда хватилъ!" -- подумалъ Кубрицкій, тоже выпустивъ нѣсколько дымныхъ колецъ.
   -- Оставимъ мужика въ покоѣ,-- продолжалъ, между тѣмъ, Хованскій,-- Что мужикъ? Въ сущности, это существо вѣчно трудящееся и вѣчно голодающее. Ему, по правдѣ сказать, не до свѣта и не до совѣсти... Вы, ваше превосходительство, посмотрите на болѣе сытыхъ и достаточно озаренныхъ свѣтомъ, да не такимъ свѣтомъ, какимъ озаряютъ мужика, и полюбуйтесь, что тамъ творится. Свѣтъ, какъ бы ярокъ ни былъ, но коль скоро онъ лишенъ совѣсти, то никогда свѣточемъ не будетъ, а будетъ лишь коптильникомъ, проливающимъ чадъ, а не свѣтъ. Совѣсти больше, ваше превосходительство, совѣсти!
   Срывалинъ, не желая входить въ пререканія господъ генераловъ и имѣя только одинъ "свѣтъ въ очахъ", а именно Вѣру Александровну, поспѣшилъ раскланяться и быстро направился въ паркъ. Вѣра Александровна была тамъ.
   -- Ну, что, познакомились съ гостемъ?-- спросила она.
   -- Сподобился.
   -- Понравился?
   -- Очень.
   -- Видное мѣсто получилъ и теперь ѣдетъ принимать должность... Кажется, онъ очень доволенъ этимъ назначеніемъ,-- говорила Вѣра Александровна, продолжая идти по темной аллеѣ парча,-- по крайней мѣрѣ, вчера только и говорилъ объ этомъ.
   -- Что у кого болитъ...-- заговорилъ было Срывалинъ и вдругъ смутился, почувствовавъ, что самъ-то онъ говоритъ совсѣмъ не о томъ, что болитъ у него самого.
   Смутилась и Вѣра Александровна, сознавая то же самое. Смутилась и невольно опустила глаза. Такъ подошли они къ кегельбану.
   -- Не правда ли, хорошо устроилъ?-- спросила она, указывая на работу нѣмца.
   -- И какъ отлично утрамбовалъ... словно асфальтомъ залилъ,-- замѣтилъ Срывалинъ.-- Нѣмцы на это молодцы. Теперь надо ждать, что тиръ-гартенъ устроитъ и бирръ-галь.
   Вѣра Александровна улыбнулась, а Срывалинъ покраснѣлъ и смутился, сознавая, что опять-таки говоритъ совершенно неподхощія слова Словно языкъ у него чужой и словно этотъ языкъ болтаетъ такъ же, какъ Кубрицкій, чужія слова.
   Они подошли къ скамьѣ и молча сѣли.
   "Однако, это глупо, наконецъ,-- подумалъ Срывалинъ,-- сидѣть и молчать".
   И, въ то же время, чувствовалъ, что сердце его замираетъ и перестаетъ биться. Онъ даже испугался. "Но,-- подумалъ онъ,-- съ чего начать? Какъ приступить? Спросить развѣ, не любила ли она кого-нибудь? Не занято ли ея сердце?" -- но въ ту же секунду порѣшилъ, что такіе вопросы даже глупѣе молчанія. "Точно слѣдователь какой-нибудь!" -- и, ни на чемъ не порѣшивъ, принялся хлыстикомъ выводить по песку полукруги.
   А Вѣра Александровна сидѣла и мысленно молила судьбу, чтобы кто-нибудь пришелъ и вывелъ ихъ изъ этого глупаго положенія. Но почему же оно казалось ей глупымъ? Развѣ имъ никогда не случалось просиживать молча? Молча любоваться закатомъ солнца, медленно надвигавшимися сумерками, прислушиваться къ шепоту листьевъ, къ пѣнію соловья?... Развѣ этого никогда не было? Было, было, сколько разъ было... Почему же тогда не замѣчалась эта глупость?...
   -- Вѣра Александровна,-- заговорилъ, наконецъ, Срывалинъ дрогнувшимъ голосомъ,-- вы замѣчаете, конечно, мое смущеніе... его нельзя не замѣтить.
   "А моего-то?" -- подумала она.
   -- Можетъ быть, догадываетесь даже, отчего оно происходитъ?... Нѣтъ, зачѣмъ я сказалъ: "можетъ быть"? Зачѣмъ лгать? Ложь вообще постыдна, а въ такую минуту преступна... Нѣтъ, не "можетъ быть", а навѣрное догадываетесь... Вы не ошиблись... Я люблю васъ...
   "А я-то?" -- снова подумала Вѣра Александровна.
   -- Люблю съ перваго дня нашего знакомства,-- продолжала Срывалинъ,-- съ того дня, какъ увидалъ васъ въ лодкѣ... Помните, у меня сорвалось тогда съ языка слово "судьба"?... Такъ и случилось... Теперь моя судьба въ вашихъ рукахъ... Какъ вы порѣшите, такъ и будетъ... Я не прошу у васъ немедленнаго отвѣта... Сохрани меня Богъ!... Подумайте, посовѣтуйтесь съ отцомъ, съ бабушкой... говорятъ, умъ -- хорошо, а два -- лучше. Съ своей стороны я скажу вамъ одно только, что вся моя жизнь будетъ посвящена вамъ, и только однѣмъ вамъ.
   И, проговоривъ это, онъ дружески протянулъ ей обѣ руки. Она взяла ихъ и пожала крѣпко.
   -- Я вѣрю вамъ,-- прошептала она взволнованно.
   -- Подумаете?-- спросилъ онъ.
   -- Да,-- проговорила она чуть слышно и устремила на него большіе глаза свои, полные слезъ. Но слезы эти были преизбыткомъ счастья, а не горя.
   Въ тотъ день Срывалинъ въ домъ не заходилъ, а прямо изъ парка направился къ конюшнѣ, вскочилъ на дрожки и помчался домой. Проѣзжая мимо парка, онъ увидалъ Вѣру. Облитая яркимъ солнцемъ, вся въ бѣломъ, она стояла на темной опушкѣ парка и, словно изваянная изъ мрамора, провожала его продолжительнымъ взглядомъ.
   Счастью его не было границъ.
   

V.

   Между тѣмъ, на половинѣ княгини, называемой, если помнитъ читатель, "старымъ домомъ", происходило совсѣмъ иное. Тамъ, въ полуразвалившихся гнилушкахъ, раздавалась музыка. Это играли княгиня и докторъ,-- княгиня на роялѣ, а докторъ на скрипкѣ. Словно изъ гроба вылетали эти звуки и нарушали собою величавую тишину могилы. На княгинѣ былъ изящный лѣтній костюмъ, обшитый кружевами, сѣдые волосы тщательно убраны и завиты въ локоны, на бѣгавшихъ по клавишамъ аристократическихъ тонкихъ пальцахъ играли изумруды и брилліанты, а на докторѣ были коротенькій фракъ и бѣлый галстукъ. Босоногая дѣвчонка въ засаленномъ платьѣ отмахивала вѣткой мукъ отъ игравшихъ и довершала эту картинку домашняго концерта. Старички играли очень долго. Наконецъ, раздались финальные аккорды и музыка замерла. Княгиня сняла очки, закрыла рояль и мечтательно опустилась въ мягкое кресло. Карлъ Карловичъ тщательно вытеръ скрипку, уложилъ ее въ футляръ, отеръ свернутымъ въ комочекъ платкомъ влажный лобъ и принялся расправлять пальцы и хрустѣть суставами. Дѣвчонка вышла вонъ, громко топая босыми пятками.
   -- Нѣтъ, милый докторъ,-- заговорила княгиня по-нѣмецки, кокетливо поправляя локоны,-- вы сегодня изъ рукъ вонъ плохо играли... Ни малѣйшаго огня, ни капли чувства... Скажите, вы еще не совсѣмъ оглохли?
   -- О, нѣтъ! Я, принцессинъ, слышу превосходно,-- отвѣтилъ докторъ, поставивъ на стулъ футляръ со скрипкой,-- Слухъ у меня отличный...
   -- Очень, очень плохо играли!-- и, лукаво погрозивъ пальчикомъ, прибавила:-- Я сегодня вами недовольна.
   -- Я только одинъ разъ, только одинъ разъ во всю свою жизнь исполнилъ безукоризненно эту сонату,-- проговорилъ докторъ какимъ-то замогильнымъ голосомъ.
   Княгиня пріятно улыбнулась, вынула табакерку, подаренную когда-то ея отцу прусскимъ королемъ, и, понюхавъ, спросила:
   -- А когда это было?
   -- Это было, принцессинъ, очень давно.
   -- Давно?-- переспросила она.
   -- Да, когда и я, и вы были еще очень молоды,-- замѣтилъ докторъ, опускаясь въ кресло и заворотивъ фалдочки фрака.-- Когда кровь била въ насъ ключомъ...
   -- Въ Москвѣ, на Пречистенкѣ?
   -- Въ приходѣ Ильи Обыденнаго (по-нѣмецки онъ назвалъ Илью Эліасомъ).
   -- Въ большомъ домѣ со львами на воротахъ?-- допрашивала съ улыбкой княгиня.
   -- Да, въ полуосвѣщенномъ залѣ,-- продолжалъ докторъ тѣмъ же тономъ.-- Мы были тогда совершенно одни...
   -- Позвольте-съ,-- перебила княгиня.-- Я никогда вдвоемъ съ мужчиной не оставалась. Въ углу сидѣла гувернантка. Какъ теперь вижу ее, съ очками на носу.
   -- И съ чулкомъ въ рукахъ,-- подхватилъ докторъ.-- Совершенно вѣрно-съ. Но она спала, какъ убитая. Да,-- продолжалъ онъ, вздохнувъ,-- я игралъ тогда очень хорошо!... Скрипка моя пѣла и въ звукахъ ея изливалась вся душа моя, все, что чувствовалъ и чѣмъ былъ весь преисполненъ... Въ то время я былъ убѣжденъ и глубоко вѣровалъ, что тамъ, гдѣ существуетъ взаимная любовь, препятствій быть не можетъ. Но препятствія эти выросли передо мной, какъ страшные призраки, и вырвали у меня изъ рукъ мою любовь и мою жизнь. Да, насъ разлучили, принцессинъ...
   -- Вы были тогда очень красивы,-- замѣтила княгиня, вздохнувъ,-- очень!
   -- А вы... идеально хороши!-- воскликнулъ докторъ.
   -- А теперь-то что съ вами сталось? Боже мой!-- продолжала она, посматривая на доктора.-- На кого вы похожи?
   -- Вы тоже очень измѣнились.
   -- Все-таки, не такъ.
   -- Я много работалъ.
   -- Это не отъ работы.
   -- Отъ чего же, принцессинъ?
   -- Вы гораздо старше меня.
   -- Немного.
   -- Лѣтъ на десять, если не больше...
   -- О, что вы говорите, принцессинъ!
   -- А вы тогда очень любили меня?-- спросила княгиня, бросивъ на него лукавый взглядъ.
   -- Я сохранилъ эту любовь до настоящихъ дней,-- сантиментально произнесъ докторъ,-- сохраню ее до могилы.
   -- Ну, ужь это слишкомъ по-нѣмецки,-- перебила его княгиня, сдѣлавъ гримасу.-- Такая любовь до гроба даже противна.
   -- Мы, нѣмцы, постоянны.
   -- Ужь какая можетъ быть національность въ ваши лѣта!
   Докторъ пожалъ плечами.
   -- А знаете ли?-- заговорила княгиня, воодушевившись.-- Дѣло прошлое! Отчасти вы сами были причиной, что я не сдѣлалась вашею женой.
   -- Я?-- удивился докторъ.
   -- Припомните-ка хорошенько. Когда отецъ отказалъ вамъ въ моей рукѣ (ахъ, онъ сдѣлалъ это такъ грубо, такъ издѣвался надъ вами!... Я очень плакала тогда), вы уговорили меня бѣжать...
   -- Виноватъ, принцессинъ,-- перебилъ ее докторъ, вскочивъ съ мѣста,-- это вы уговорили меня.
   -- Я?-- удивилась княгиня.
   -- Я былъ даже противъ, принцессинъ. Считалъ это безчестнымъ, недостойнымъ порядочнаго человѣка, но не выдержалъ характера и уступилъ вашимъ настойчивымъ требованіямъ.
   -- Моимъ настойчивымъ требованіямъ? Да вы съ ума сошли!... Жениховъ, что ли, у меня не было? Слава Богу, вся тогдашняя московская молодежь пресмыкалась у ногъ моихъ. Самъ Пушкинъ былъ отъ меня безъ ума и воспѣвалъ меня въ стихахъ... Доказательство, что я тотчасъ же, послѣ вашей глупой исторіи, вышла замужъ за князя Обрѣзкова.
   -- Не смѣю возражать, принцессинъ,-- замѣтилъ докторъ, эхидно улыбаясь и пожимая плечами,-- но...
   -- Никакихъ тутъ "но" не можетъ быть.
   -- Слушаю-съ.
   -- Лучше возвратимся къ прерваннымъ воспоминаніямъ. Вѣдь, намъ теперь только это и остается,-- замѣтила она, грустно улыбнувшись и сдержавъ невольный вздохъ.-- Зачѣмъ, позвольте васъ спросить, вы сообщили о нашемъ намѣреніи бѣжать моей горничной? Зачѣмъ? Къ чему? Положимъ, что въ такомъ серьезномъ дѣлѣ помощница необходима... это вѣрно... Но, согласитесь, нельзя же такія важныя тайны сообщать простой крѣпостной дѣвкѣ, которыя вообще болтливы, какъ сороки, а та въ особенности, такъ какъ, прости Господи мое великое прегрѣшеніе, пошаливала съ моимъ покойнымъ отцомъ. Понятное дѣло, что въ одну прекрасную ночь сорока эта все разболтала отцу, тотъ поѣхалъ къ генералъ-губернатору и васъ въ двадцать четыре часа выслали вонъ изъ Москвы. Ну, можно ли было, мой милый докторъ, такъ наивно распорядиться? Ну, право, вы поступили какъ самый глупый ребенокъ!
   -- Позвольте, принцессинъ...-- заговорилъ было докторъ, но княгиня перебила его.
   -- Я увѣрена,-- продолжала она,-- поручи вы это дѣло моей гувернанткѣ, миссъ Брайтъ, а не горничной, то мы были бы обвѣнчаны. Да чего лучше? Припомните побѣгъ княгини Казанцевой съ куаферомъ Леру... Это происходило почти одновременно съ нашимъ романомъ. Леру прямо обратился къ гувернанткѣ, далъ ей, если не ошибаюсь, двадцать лобанчиковъ и та отлично устроила ихъ побѣгъ. А вы къ горничной!-- укоризненно добавила она, пожавъ плечами.-- Развѣ это возможно?
   Все время молчавшій докторъ, наконецъ, приподнялся съ мѣста и, улыбаясь, проговорилъ:
   -- Виноватъ, принцессинъ. Вамъ измѣняетъ память...
   -- Неправда-съ. Память у меня превосходная.
   -- Но, вѣдь, нашу тайну открыли горничной вы, а не я.
   -- Я? Опять я?
   -- Вамъ угодно было,-- продолжалъ докторъ,-- захватить съ собою бѣлое платье и вы приказали горничной уложить его въ чемоданъ, а когда та полюбопытствовала узнать, на что вамъ чемоданъ, вы не выдержали и все ей разсказали.
   Княгиня даже вспыхнула.
   -- Позвольте-съ!-- вскрикнула она.-- Я еще жива!... Что вы на меня сваливаете, какъ на мертвую?
   -- Да, вѣдь, и я еще не умеръ.
   -- Такъ, по-вашему, я и бѣжать васъ подговорила?
   -- Вы.
   -- И горничной разболтала?
   -- Вы, вы.
   Княгиня вскочила.
   -- Это нахалъ какой-то!-- вскрикнула она, суетливо заходивъ по комнатѣ.-- Совершенный нахалъ! Лжетъ и не моргаетъ!... Во всемъ я виновата!
   И, обратясь къ доктору, прибавила:
   -- Послѣ этого, милостивый государь, мнѣ остается только благословлять судьбу, что я сдѣлалась княгиней Обрѣзковой, а не женою какого-то жалкаго лекаря изъ нѣмцевъ.
   Докторъ вспыхнулъ.
   -- Въ такомъ случаѣ,-- заговорилъ онъ,-- вы напрасно пригласили меня сопровождать васъ въ деревню въ качествѣ доктора. Въ Москвѣ у меня практика.
   -- Никакой у васъ практики нѣтъ, а пригласила я васъ въ деревню не въ качествѣ доктора, а просто какъ музыканта, но оказывается, что вы и музыку-то забыли.
   Докторъ даже задрожалъ.
   -- Принцессинъ,-- заговорилъ онъ сильно взволнованнымъ голосомъ,-- подобныя, очень непріятныя для меня сцены повторяются чуть не каждый день... Онѣ очень вредно отзываются на моемъ здоровьѣ, въ особенности на моей нервной системѣ, а потому прошу васъ дозволить мнѣ откланяться вамъ, принцессинъ, и возвратиться въ Москву.
   -- Скатертью дорога!-- вскрикнула княгиня, указывая на дверь.-- Скатертью дорога! Я даже попрошу зятя, генерала Хованскаго, не отказать вамъ въ лошадяхъ и доставить васъ до станціи желѣзной дороги. Ваше нахальство,-- прибавила она по-русски (княгиня "въ сердцахъ" всегда говорила по-русски),-- тоже очень раздражаетъ мою нервную систему.
   Докторъ взялъ скрипку, сдѣлалъ глубокій, почтительный поклонъ, какими обыкновенно благодарятъ актеры публику за вызовы, и вышелъ.
   -- Колбасникъ!-- проворчала княгиня, когда нѣмецъ вышелъ. И, продолжая ходить по комнатѣ, громко возмущалась:-- Хороша бы я была, выйдя замужъ за такого нахала! Все на меня свалилъ, все, все... И можно же было увлечься такимъ противнымъ нѣмцемъ... Впрочемъ, что-жь я говорю? Развѣ это было увлеченіе? Просто, дурь нашла... Дурь, и больше ничего!
   Въ это время дверь отворилась и въ комнату вошла Вѣра.
   -- Что съ вами, бабушка?-- спросила она, взглянувъ на нее.
   Княгиня остановилась, хотѣла что-то сказать, но, пристально посмотрѣвъ на внучку и замѣтивъ въ ней какое-то смущеніе, спросила:
   -- Нѣтъ, съ тобой-то что?
   -- Ничего.
   -- Неправда, по глазамъ вижу.
   -- Увѣряю васъ.
   -- Я сейчасъ видѣла Срывалина,-- проговорила она, продолжая смотрѣть на внучку,-- Онъ какъ сумасшедшій мимо окна промчался... Ты видѣла его?
   -- Видѣла, бабушка.
   -- Теперь все ясно.
   И, подойдя къ ней, она спросила:
   -- Было объясненіе?
   Вѣра молчала.
   -- Что же ты молчишь?
   -- Было,-- едва слышно прошептала Вѣра.
   -- И...
   -- Обѣщала подумать.
   -- Слава Богу,-- проговорила княгиня, перекрестившись.-- Я полагала, что совсѣмъ порѣшили.
   -- Я обѣщала поговорить съ вами, съ отцомъ.
   -- Что скажетъ тебѣ отецъ -- я не знаю... Онъ такъ много въ свою жизнь наговорилъ и надѣлалъ глупостей, что отъ него можно ожидать всего, но что касается меня, мать моя (когда княгиня сердилась, она иначе не называла внучку), то знай напередъ, что моего благословенія на этотъ бракъ ты не получишь. Это говоритъ тебѣ княгиня Обрѣзкова, которая никогда не измѣняла своего слова и которая никогда не породнится съ какимъ-нибудь Срывалинымъ. Можетъ быть, отецъ твой взглянетъ на это дѣло иначе, глазами Хованскаго, но княгиня Обрѣзкова никогда.
   И она направилась къ спальнѣ.
   -- Почему же, бабушка?-- вскрикнула Вѣра, всплеснувъ руками.-- Почему же?
   -- А потому,-- отвѣтила она, остановясь и въ полуоборотъ посмотрѣвъ на внучку,-- что княгиня Обрѣзкова слишкомъ порядочная женщина!
   И, проговоривъ это, она вышла и захлопнула за собою дверь.
   -- Почему же, почему же?-- продолжала Вѣра и, закрывъ лицо руками, горько зарыдала.
   

VI.

   Обѣдъ въ этотъ день шелъ монотонно и скучно. Вѣра сказалась больной и къ столу не выходила. Генералъ Хованскій, только что получившій изъ банка извѣщеніе о днѣ продажи имѣнія, былъ пасмуренъ и молчаливъ. Герръ Шпренгель имѣлъ видъ мокрой курицы, и только одна княгиня выбивалась изъ силъ, чтобы занять разговорами Кубрицкаго, который, за отсутствіемъ Вѣры Александровны, былъ какъ будто не въ своей тарелкѣ. За то старый слуга Хованскихъ, Захаръ Зотычъ, вполнѣ торжествовалъ, прислуживая за столомъ, за которымъ "изволили" кушать два генерала и одна княгиня (нѣмца онъ въ грошъ не ставилъ; нѣмецъ онъ, такъ нѣмецъ и есть!). Въ старомъ рваномъ сюртукѣ и стоптанныхъ сапогахъ, но за то въ бѣлыхъ нитяныхъ перчаткахъ съ длинными пальцами, онъ горделиво стоялъ позади княгини, задравъ носъ кверху и прижавъ къ сердцу тарелку, словно говорилъ: "Вотъ, дескать, мы какъ, смотрите!" Съ докторомъ, который, несмотря на свой убитый видъ, ѣлъ за десятерыхъ, княгиня не сказала ни слова. Въ данную минуту онъ казался ей такимъ противнымъ, что она даже удивлялась, какъ могла она, хотя бы на секунду, увлечься такимъ уродомъ. "Одинъ носъ чего стоитъ!-- думала она, искоса поглядывая съ какимъ-то омерзѣніемъ на носъ герра Шпренгеля, дѣйствительно не въ мѣру длинный и горбатый.-- А сопитъ-то какъ!..."
   За кофеемъ, который пили на балконѣ, Кубрицкій, не стѣснявшійся подливаніемъ коньяку, замѣтно оживился и разошелся. Онъ принялся говорить о своемъ новомъ назначеніи и о тѣхъ трудностяхъ, которыя ему предстоитъ преодолѣть тотчасъ же при вступленіи въ должность. Онъ удивлялся бездѣятельности своего предшественника, называлъ его пустымъ "краснобаемъ", человѣкомъ, много говорившимъ, еще болѣе писавшимъ, но, въ сущности, ничего не дѣлавшимъ.
   -- Только однѣ рѣчи, рѣчи и рѣчи,-- возмущался онъ,-- а затѣмъ услужливое перепечатываніе этихъ рѣчей въ газетахъ.
   Онъ даже слегка намекнулъ о чрезмѣрномъ его преклоненіи передъ женщинами, что въ глазахъ княгини было болѣе, чѣмъ необходимо.
   -- Конечно,-- говорилъ онъ съ какимъ-то слащавымъ умиленіемъ и даже облизываясь,-- женщина, это -- совершеннѣйшее существо въ мірѣ... Это -- идеалъ красоты и изящества, передъ которымъ нельзя не преклоняться... Но на все есть мѣра. Я самъ преклоняюсь передъ женщинами, самъ сознаю, что она есть, такъ сказать, импульсъ жизни... самъ, если бы только умѣлъ, воспѣвалъ ее и въ прозѣ, и въ стихахъ... Но, согласитесь, предаваться исключительно этому занятію и забыть про все остальное...
   Но княгиня перебила его и настаивала, что иначе быть не можетъ и ничего другого существовать не должно.
   -- Какое же это будетъ преклоненіе?-- горячилась она.-- Какое? Ежели вы, преклоняясь передъ женщиной, будете думать о какомъ-нибудь квартальномъ... Тогда выкиньте насъ изъ головы... Господь съ вами! Мы въ такихъ поклонникахъ не нуждаемся!
   -- Конечно, конечно,-- говорилъ Кубрицкій,-- но согласитесь сами, княгиня...
   Но княгиня ничего не хотѣла слушать и Кубрицкому пришлось замолчать, что онъ и исполнилъ, расцѣловавъ предварительно ея ручку. За то, когда она ушла съ балкона, онъ досыта наговорился на ту же тему съ генераломъ Хованскимъ. Воспользовался уходомъ бабушки и герръ Шпренгель. Все время молча сидѣвшій въ углу балкона и не смѣвшій курить, онъ задымилъ, наконецъ, сигарой и, подвинувшись къ собесѣдникамъ, рѣшился даже при случаѣ вступить въ разговоръ.
   -- Да,-- продолжалъ Кубрицкій,-- заботъ и хлопотъ предстоитъ бездна. но какъ приступить? Съ чего начать?-- спросилъ онъ, окинувъ не то орлинымъ, не то вопрошающимъ взглядомъ генерала Хованскаго, а кстати и герра Шпренгеля, который, испугавшись этого взгляда, привсталъ съ мѣста и чуть было не бросилъ сигару.-- Съ чего начать,-- продолжалъ онъ,-- и достанетъ ли умѣнья?
   -- Чѣмъ другимъ, ваше превосходительство, а этимъ, поистинѣ, вы можете похвастаться,-- подольстилъ Хованскій, разсчитывая, при его содѣйствіи, охлопотать въ банкѣ отсрочку.-- Энергіи и способности вамъ не занимать стать. Вы щеголяете и тѣмъ, и другимъ. Не даромъ же обратились къ вашему превосходительству...
   -- Эхъ, ваше превосходительство!-- подхватилъ польщенный Кубрицкій.-- А косность? А предубѣжденія? Наконецъ, встрѣчу ли сочувствующихъ и способныхъ людей,-- людей, готовыхъ помочь мнѣ... поддержать?... Вѣдь, у меня не десять рукъ!
   И вдругъ, протянувъ руку Хованскому, прибавилъ взволнованнымъ голосомъ (коньякъ вообще дѣйствовалъ на него возбуждающимъ образомъ):
   -- Я надѣюсь, ваше превосходительство, что вы, хоть изрѣдка, будете навѣщать меня и дѣлиться со мной мудрыми совѣтами.
   Оба генерала привстали и молча пожали другъ другу руки, а успокоившійся герръ Шпренгель сѣлъ на прежнее мѣсто и снова задымилъ сигарой.
   -- Я думаю,-- заговорилъ Кубрицкій, нѣсколько успокоившись,-- прежде всего необходимо поналечь...
   И, сдѣлавъ видъ, что онъ на кого-то навалился животомъ, прибавилъ:
   -- И подтянуть.
   Генералъ Хованскій хотѣлъ было что-то возразить, но, вспомнивъ про торги, вполнѣ согласился съ Кубрицкимъ.
   -- Непремѣнно, ваше превосходительство,-- проговорилъ онъ.
   -- Благословляете?
   -- Обѣими руками.
   -- Съ того и начнемъ.
   И, объяснивъ подробно, какъ именно онъ начнетъ налегать и подтягивать, онъ незамѣтно перешелъ къ утреннему разговору относительно свѣта и совѣсти.
   -- Вы совершенно вѣрно замѣтили, ваше превосходительство,-- заговорилъ онъ,-- что свѣтъ и совѣсть не имѣютъ между собою ничего общаго. Правда, правда... Свѣтъ самъ по себѣ, а совѣсть сама по себѣ. Къ несчастью, это встрѣчается на каждомъ шагу. Вотъ о соединеніи-то ихъ и надо будетъ похлопотать... соединить ихъ воедино и заставить идти рука объ руку. Пойдутъ -- прекрасно! Того мы и добивались!... А не пойдутъ -- долой эти коптильники, распространяющіе копоть, а не свѣтъ! Тогда остается только дунуть и затушить.
   И онъ дунулъ и какъ будто что-то затушилъ.
   -- Однако,-- чуть не вскрикнулъ онъ,-- гдѣ же наша обворожительная Вѣра Александровна? Неужели мы ее сегодня такъ-таки и не увидимъ?
   -- Нездоровится ей что-то,-- замѣтилъ Хованскій.
   -- О, такъ, немножко!-- замѣтилъ докторъ по-русски.-- Просто-на-просто маленькое... какъ это называется? Зи истъ бисьхенъ унволь.
   -- Вы были у нея?
   -- О, да! Я ходилъ.
   -- Что же съ нею?-- спросилъ Хованск.
   -- Ничего, ничего, экселенцъ...
   -- Хоть бы къ вечеру встала,-- перебилъ Кубрицкій.-- Въ кегли бы опять сыграли...
   -- О, безъ фрейленъ не будетъ такъ весело, не какъ вчера. Она такъ умѣетъ веселить компани... Вообще юность оживляетъ своимъ присутствіемъ старыхъ людей.
   Однако, Вѣра Александровна не приходила и вечеромъ. Обстоятельство это очень огорчило Кубрицкаго, а княгиню даже напугало. Ей страшно хотѣлось навѣстить внучку, провѣдать о ея здоровьѣ, посидѣть, поговорить съ нею, но ее удерживалъ сегодняшній разговоръ по поводу сдѣланнаго Срывалинымъ предложенія.
   "Чего добраго,-- думала она,-- вообразитъ, пожалуй, что я перепугалась, что я измѣню, вслѣдствіе этого, своему рѣшенію, расчувствуюсь, расплачусь, брошусь въ объятія и, въ концѣ-концовъ, дамъ на этотъ бракъ свое согласіе... Знаемъ мы эти штуки, сами когда-то продѣлывали!"
   И она рѣшила къ внучкѣ не ходить.
   "Тоже лежать-то, вѣдь, надоѣстъ!" -- соображала она.
   Отъ скуки она даже присутствовала на кегельбанѣ во время игры Кубрицкаго со Шпренгелемъ. Однако, она пробыла тамъ не долго и куда-то исчезла. Оказалось, что весь вечеръ она просидѣла въ своей комнатѣ и дочитывала какой-то новый французскій романъ, заинтересовавшій ее своею любовною интригой. Исчезалъ поминутно и генералъ Хованскій, только его интересовалъ не романъ, а Вѣрочка. На этотъ разъ онъ даже забылъ о банкѣ и безпокоился не о платежахъ процентовъ, а о нездоровьѣ дочери. Онъ то и дѣло приходилъ въ ея комнату, щупалъ ея голову, давалъ ей нюхать какой-то спиртъ и ухаживалъ за ней, какъ за малымъ ребенкомъ. По правдѣ сказать, онъ даже надоѣлъ ей. Она нѣсколько разъ просила отца не тревожиться, увѣряла, что у нея просто-напросто мигрень и что завтра же она будетъ совершенно здорова.
   При такихъ условіяхъ игра въ кегли, конечно, не удалась. Кубрицкій былъ видимо не въ духѣ, въ кегли не попадалъ и поминутно ронялъ шары. Это очень забавляло доктора, который хохоталъ до слезъ.
   -- О, экселенцъ!-- кричалъ онъ.-- У васъ сегодня совсѣмъ нѣтъ ударъ. Совсѣмъ не такъ, какъ вчера... Вчера вы играли дивно хорошо.
   -- Да, сегодня я не въ ударѣ,-- согласился онъ и, заплативъ доктору проигрышъ, прекратилъ игру.
   Когда шары и кегли были прибраны,-- все это аккуратно сдѣлалъ герръ Шпренгель,-- Хованскій попросилъ его сходить къ больной.
   -- О, съ большимъ удовольствіемъ!-- проговорилъ докторъ.
   Разговоръ этотъ услыхала княгиня, кончившая, наконецъ, романъ и возвратившаяся въ паркъ, и какъ только докторъ ушелъ, она сдѣлала видъ, что забыла какую-то работу, и тоже возвратилась въ домъ. Ей очень хотѣлось разузнать, что именно случилось съ Вѣрочкой и нѣтъ ли чего-нибудь серьезнаго? Послѣднее обстоятельство сильно безпокоило ее. Она боялась сдѣлаться виновницей этой болѣзни.
   "Сохрани Богъ!-- шептала она.-- Сохрани Богъ!"
   Въ ожиданіи доктора она расхаживала по залу и, какъ только услыхала его шаги, раздавшіеся по корридору, тотчасъ же поспѣшила ему на встрѣчу.
   -- Ну, что?-- спросила она, какъ будто нехотя и придавъ голосу совершенно равнодушный тонъ.-- Вздоръ какой-нибудь?
   -- Да, принцессинъ,-- отвѣтилъ докторъ по-нѣмецки.
   -- Можетъ быть, даже капризъ одинъ?
   -- О, нѣтъ!
   -- Что же такое?
   -- Маленькій жарокъ, принцессинъ.
   -- Который самъ по себѣ пройдетъ? Да?
   Докторъ пожалъ плечами.
   -- Чего же вы плечами-то пожимаете?-- разсердилась княгиня.
   -- Вѣроятно, пройдетъ, принцессинъ,-- проговорилъ докторъ.
   -- Ну, конечно.
   И она пошла было дальше, но докторъ остановилъ ее.
   -- Виноватъ, принцессинъ,-- заговорилъ онъ съ какими-то ужимками,-- виноватъ... но... я хотѣлъ напомнить вамъ одно маленькое обѣщаніе.
   -- Какое еще?
   -- Вы дали мнѣ слово попросить экселенцъ довезти меня до желѣзной дороги. Поѣздъ въ Москву уходитъ рано утромъ и потому вы очень одолжили бы меня, поговоривъ объ этомъ съ вечера.
   -- Это удивительно!-- вскрикнула княгиня, всплеснувъ руками и бросивъ на доктора молніеносный взглядъ.-- Надо быть нѣмцемъ, чтобы рѣшиться сказать такую чепуху! Въ домѣ тяжко больная (бабушка на этотъ разъ сочла нужнымъ не уменьшать, а преувеличить болѣзнь внучки), а онъ о какихъ-то лошадяхъ бормочетъ... Вы, кажется, совсѣмъ изъ ума выжили.
   Докторъ что-то промычалъ.
   -- Удивительное дѣло!...-- и тотчасъ же прибавила:-- Пока больная не выздоровѣетъ, вамъ, милостивый государь, лошадей не будетъ. Зарубите это себѣ на носу.
   -- Но...
   -- Я вамъ сказала -- и конецъ.
   И она, вся вспыхнувъ, быстро направилась въ свою комнату, а докторъ снова пожалъ плечами.
   Ужинъ прошелъ такъ же скучно, какъ и обѣдъ. Никто пойти не ѣлъ и не пилъ, за исключеніемъ доктора. Послѣ ужина Хованскій опять попросилъ его посмотрѣть больную, а княгиня въ ожиданіи его возвращенія занялась разговорами съ Кубрицкимъ. Докторъ не заставилъ себя долго ждать, и княгиня тотчасъ же обратилась къ нему.
   -- Заснула?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, принцессинъ, фрейленъ еще не заснула.
   -- Но скоро заснетъ, конечно?
   -- Температура немного возвысилась и потому, вѣроятно, нынѣшнюю ночь фрейленъ проведетъ не совсѣмъ спокойно.
   -- Значитъ, ей хуже?-- какимъ-то упавшимъ и чуть слышнымъ голосомъ спросила княгиня и даже въ лицѣ измѣнилась.
   -- О, нѣтъ!
   -- А говорите, возвысилась температура!
   -- Н-да, очень немножко.
   Княгиня окончательно разсердилась.
   -- Васъ не поймешь,-- проговорила она, махнувъ рукой.
   Но Кубрицкій нѣсколько успокоилъ ее.
   -- Это обычное явленіе, княгиня,-- замѣтилъ онъ,-- обычное явленіе. Каждому больному дѣлается къ ночи нѣсколько хуже.
   -- О, да, да!-- подтвердилъ докторъ.-- Ганцъ рихтихъ, ганцъ рихтихъ!
   Но княгиня, все-таки, разсердилась на доктора и, уходя къ себѣ, не подала ему руки, а только кивнула головой. Когда она проходила мимо комнаты Вѣры, ее такъ и подмывало навѣстить ее. Она даже взялась было за дверную ручку, повернула ее, по почему-то раздумала и прошла мимо. Войдя къ себѣ, она тотчасъ же позвала Парашку, раздѣлась и принялась молиться. На этотъ разъ она прочла одну лишнюю молитву, а именно о здравіи болящей Вѣры, причемъ особенно усердно крестилась и чуть не удвоила обычное количество земныхъ поклоновъ.
   Немного погодя она лежала уже въ постели, но заснуть долго не могла. Пробило часъ, два, а она все еще возилась подъ своимъ одѣяломъ и поминутно перевертывала подушку. Вѣрочка не выходила у нея изъ головы. Мысли, одна другой мрачнѣе, не давали ей покоя. Раза два она вставала даже съ постели, надѣвала туфли, ночную кофту, накидывала на плечи платокъ, брала въ руки свѣчу и шла въ комнату внучки, но, дойдя до двери и взявшись за ручку, опять уходила.
   Такимъ образомъ она промаялась всю ночь и заснула только тогда, когда утренняя заря зарумянилась на востокѣ и блѣдно-розовымъ свѣтомъ окрасила опущенную стору ея окна.
   За то, когда она проснулась, она тотчасъ же приказала своей Парашкѣ сбѣгать къ барышнѣ и узнать о ея здоровьѣ.
   -- Узнай,-- говорила она,-- какъ почивала, какъ ея головка, болитъ ли, нѣтъ ли. Пощупай, нѣтъ ли жара. Спроси, встанетъ ли сегодня съ постели, а потомъ приди и доложи... Да не переври чего-нибудь.
   А когда Парашка возвратилась, спросила:
   -- Ну, что?
   -- Получше-съ.
   -- А жаръ есть?
   -- Не могу знать, ваше сіятельство.
   -- Головку-то не щупала, дура?
   -- Не щупала, ваше сіятельство... Изъ ума вонъ.
   Княгиня даже съ мѣста вскочила и, еще разъ обругавъ Парашку дурой, порѣшила идти къ Вѣрочкѣ сама. Сперва она собралась было попросту, въ чемъ была, въ ночной кофтѣ, ночномъ чепцѣ и въ туфляхъ на босую ногу, но, сообразивъ, что въ такомъ костюмѣ она не будетъ имѣть надлежащей внушительности и что Вѣрочка, чего добраго, при видѣ этого домашняго дезабилье, дозволитъ себѣ свойственную, при такихъ костюмахъ, фамильярность и снова заговоритъ о Срывалинѣ, порѣшила одѣться какъ слѣдуетъ.
   "Костюмъ -- великое дѣло!-- соображала она.-- Съ человѣкомъ тщательно одѣтымъ и говорятъ по-другому. Костюмъ даетъ тонъ; это тотъ же мундиръ, не допускающій никакихъ излишнихъ откровенностей".
   Она тщательно причесала голову, убрала накладными локонами, прикрыла просвѣчивавшуюся лысину изящнымъ кружевнымъ фаншономъ и приказала подать себѣ новое, ни разу еще не надеванное платье.
   "Такъ будетъ лучше,-- соображала она, посматривая на себя въ зеркало и унизывая пальцы дорогими перстнями.-- Очень хорошо".
   Наконецъ, туалетъ былъ оконченъ и княгиня, слегка вспрыснувъ себя духами, отправилась къ Вѣрочкѣ. Однако, прежде чѣмъ войти въ комнату, она постучала въ дверь.
   -- Можно?-- спросила она, думая услыхать радостный и счастливый откликъ внучки, истомившейся столь долгимъ ожиданіемъ бабушки, милой, дорогой бабушки, но вышло нѣсколько иначе.
   Вѣрочка приняла ее сухо, лежа въ постели, и даже не открыла при ея приходѣ глазъ.
   "Капризничаетъ!" -- подумала княгиня. Но, ощупавъ ея голову и увидавъ ея пылавшее лицо, мгновенно струсила и принялась укорять себя за столь натянутыя и холодныя отношенія къ внучкѣ, которая, въ сущности, единственное утѣшеніе и единственное ея счастье. Ей даже стыдно стало за себя, что вчера ни разу не навѣстила ее, не посидѣла съ ней, не приласкала, не приняла въ ней ни малѣйшаго участія и вообще обошлась съ нею, какъ съ посторонней. Она даже мысленно упрекала себя и за нынѣшнее свое поведеніе, за эти локоны, кружева, духи, а въ особенности за это "глупое" платье, которое она такъ недавно еще считала необходимою принадлежностью порядочнаго тона. "Да,-- думала она,-- Вольтеръ былъ совершенно правъ, сказавъ, что правда -- только въ халатѣ. Совершенно вѣрно... Въ такихъ платьяхъ, какъ на мнѣ, да въ мундирахъ правды нѣтъ и не будетъ".
   Послали за докторомъ, который гдѣ-то удилъ рыбу, но немедленно былъ разысканъ и приведенъ въ комнату больной, а немного погодя княгиня уже сидѣла возлѣ больной, прикладывала ей къ головѣ холодные компрессы, давала нюхать какой-то спиртъ, натирала ей виски и пульсъ тѣмъ же спиртомъ, но только уже не въ "глупомъ" платьѣ, а въ обыкновенномъ, обыденномъ, къ которому такъ привыкла; въ которомъ ей было такъ спокойно и въ которомъ она всегда говорила одну только правду. Говорила она съ Вѣрочкой искренно, задушевно, разумно, какъ только говорятъ люди въ халатахъ, и снова лицо ея дышало тою ласковою, доброю улыбкой, видѣть которую такъ давно привыкла Вѣрочка.
   Результатомъ всѣхъ этихъ разговоровъ было то, что Вѣрѣ Александровнѣ сдѣлалось значительно лучше, жаръ прекратился, лихорадочное состояніе тоже, а къ обѣденному часу ей было такъ хорошо, что она сочла возможнымъ встать съ постели и обѣдать вмѣстѣ съ остальными.
   Она провела въ компаніи и весь остатокъ дня и даже присутствовала на кегельбанѣ при состязаніи на кегляхъ Кубрицкаго съ герръ Шпренгелемъ и только когда сумерки начали незамѣтно спускаться на землю, а рѣка задымилась легкимъ туманомъ, княгиня взяла ее подъ руку и чуть не насильно повела ее въ домъ.
   -- Хоть и грустно,-- говорилъ щеголевато Кубрицкій, провожая Вѣру Александровну,-- побудьте, барышня, "паинькой" и ложитесь въ кроватку. Я бы даже посовѣтовалъ вамъ, если бы только смѣлъ давать медицинскіе совѣты въ присутствіи врача,-- прибавилъ онъ, съ улыбкой взглянувъ на Шпренгеля,-- напиться на ночь либо малины, либо бузины. Средство это не новое, но очень полезное.
   -- О, да, да,-- подхватилъ герръ-Шпренгель,-- это очень хорошо, очень!
   "Противный!-- думала Вѣра, прощаясь съ щеголеватымъ Кубрицкимъ.-- Словечка въ простотѣ не скажетъ, все съ ужимкой!"
   Въ тотъ же вечеръ княгиня, разставаясь съ внучкой и крестя ее на сонъ грядущій, говорила:
   -- Нельзя, мой другъ, нельзя... Нѣтъ, нѣтъ... Это не шуточное дѣло... Вѣдь, это на всю жизнь... А вотъ, когда я съѣзжу... когда все разузнаю и разсмотрю собственными своими глазами, тогда... ну, тогда, пожалуй, подумаемъ, поговоримъ.
   И княгиня быстро ушла на свою половину.
   На слѣдующій день, часовъ въ восемь утра, княгиня съ докторомъ ѣхала уже въ какомъ-то двухъ-колесномъ допотопномъ кабріолетѣ (кабріолетъ этотъ былъ когда-то купленъ въ Вѣнѣ за баснословныя деньги покойною матерью Вѣрочки) по полевой дорожкѣ, ведущей на хуторъ Срывалина. Лошадью правилъ докторъ, но такъ какъ онъ никогда этимъ дѣломъ не занимался, то, въ предупрежденіе какой бы то ни было непріятной случайности, въ вѣнскій кабріолетъ и была запряжена наипростѣйшая русская кляча. Княгиня успѣла кое-какъ примириться съ докторомъ, и тотъ даже забылъ и думать о своемъ возвращеніи въ Москву. Тѣмъ не менѣе, однако, они все еще были въ натянутыхъ отношеніяхъ и почти всю дорогу молчали.
   

VII.

   Дѣйствительный статскій совѣтникъ Кубрицкій, мужчина лѣтъ пятидесяти, никоимъ образомъ не походилъ на старика. Правда, голова его нѣсколько посѣдѣла, а на макушкѣ виднѣлся нѣкоторый просвѣтъ, но онъ такъ искусно подкрашивалъ волосы и такъ ловко замаскировывалъ лысину накладкой, что никто даже не замѣчалъ этой невинной и вполнѣ извинительной поддѣлки. Точно также и поблекшее отъ времени лицо его дышало свѣжестью и было всегда такъ хорошо и старательно выхолено, что ни единая морщинка не смѣла омрачить собою его довольнаго выраженія. Это былъ мужчина хорошо сложенный, довольно стройный, высокаго роста, съ величественною осанкой и выразительнымъ, подвижнымъ лицомъ, умѣвшимъ во всякое время и ласково улыбнуться, и обдать холодомъ. Одѣвался онъ всегда изящно, бѣлье носилъ не иначе, какъ батистовое, брилъ усы и бороду и носилъ только однѣ бакенбарды, которыя ежедневно подравнивалъ. Бороду и длинные волосы на головѣ онъ носилъ только въ самую юную пору, будучи студентомъ и когда въ головѣ у него бродили еще задорныя идеи, столь же задорныя, какъ и кудри, шапкой покрывавшія его голову. Но съ поступленіемъ въ какой-то департаментъ онъ позналъ, что суть дѣла совсѣмъ не въ бородѣ и не въ кудряхъ, а потому бороду сбрилъ, а кудри остригъ. Онъ былъ очень способный человѣкъ и поэтому ничего нѣтъ удивительнаго, что онъ быстро пошелъ въ гору и быстро же выдѣлился изъ среды сослуживцевъ, такихъ же бѣдняковъ, каковымъ былъ и самъ. Нѣкоторые изъ его товарищей увѣряли, впрочемъ, что способности тутъ не причемъ, что никакими особенными способностями Кубрицкій не отличался, а весь его успѣхъ по службѣ приписывали той сорочкѣ, въ которой онъ будто бы родился и которую постоянно носилъ на крестѣ. Такъ или иначе, только молодой Кубрицкій не замедлилъ выбраться въ люди и сдѣлаться настоящимъ человѣкомъ. Онъ сталъ извѣстенъ не только въ томъ департаментѣ, въ которомъ состоялъ на службѣ (а по увѣренію завистниковъ, ничего не дѣлалъ), но даже и во многихъ другихъ. Его всѣ знали и всѣ считали умнымъ и дѣловитымъ чиновникомъ, съ большими способностями и съ блестящею карьерой впереди. Не менѣе удачно онъ повелъ свои дѣла и въ частной жизни. Онъ имѣлъ обширное знакомство, со всѣми ладилъ и всѣ его любили. Его можно было встрѣтить вездѣ, гдѣ только бывалъ петербургскій чиновничій людъ высшаго полета, и вездѣ онъ былъ своимъ человѣкомъ. Онъ бывалъ въ театрахъ, клубахъ, концертахъ, въ модныхъ ресторанахъ, на скачкахъ, на бѣгахъ. Въ извѣстные часы его можно было встрѣтить на Невскомъ прогуливающимся по солнечной сторонѣ, на модныхъ каткахъ и гуляньяхъ, а въ концѣ марта на англійской набережной раскланивающимся съ разодѣтыми по-весеннему барынями. Онъ и между ними игралъ извѣстную роль, какъ секретарь какого-то дамскаго попечительнаго комитета и какъ вообще очень милый и услужливый кавалеръ.
   -- Да, Кубрицкій пойдетъ далеко,-- говорили про него во всѣхъ сферахъ общества.-- Это человѣкъ съ большимъ тактомъ. Ему недостаетъ только состоянія. Но,-- прибавляли при этомъ,-- съ его тактомъ онъ добьется современемъ и этого.
   Онъ только однажды чуть было не свихнулся съ этого такта, задумавъ жениться на какой-то очень неважной танцовщицѣ. Танцовщица эта была изъ кордебалета, нѣкто Лиза Холопова, а по сценѣ Фальери. Она выплясывала рѣдко, но за то очень часто стояла, какъ говорится, "у воды", либо у подножія какого-нибудь фантастическаго трона и мило улыбалась. Хореографическимъ талантомъ она не обладала и въ кордебалетѣ состояла потому только, что была безродною сиротой, которую некуда было приткнуть (въ спискахъ театральнаго училища, въ которомъ Холопова обучалась, она значилась незаконною дочерью танцовщицы дѣвицы Пелагеи Холоповой). Лиза была красивенькая дѣвушка лѣтъ шестнадцати, имѣла привлекательныя формы, стройную талію, маленькія ножки и миловидное личико, съ маленькими, чуть замѣтными черными усиками поверхъ розоваго миніатюрнаго ротика. Кубрицкій увидалъ Лизу къ костюмѣ наяды съ распущенными волосами, украшенными водорослями, полуобнаженною и живописно лежавшею въ какой-то раковинѣ на днѣ океана. Къ ней подплывали золотистыя рыбки, цѣловали ее въ губки, шейку, прикасались къ ея плечикамъ, ножкамъ, а она лежала въ опьяняющей позѣ и граціозно улыбалась. Кубрицкій только въ этотъ разъ замѣтилъ ее. Вооружившись сильнымъ биноклемъ, онъ такъ и впился въ нее глазами, и участь Лизы была рѣшена. Блестящій чиновникъ увлекся наядой съ усиками, наяда увлеклась имъ... и блаженству ихъ не было предѣловъ.
   Прошелъ годъ безумныхъ увлеченій и Кубрицкій, какъ я сказалъ уже выше, порѣшилъ покончить дѣло женитьбой. Помимо любви, которую питалъ онъ къ Лизѣ, онъ почему-то считалъ себя обязаннымъ поступить именно такимъ образомъ, а не иначе, и женитьбою этой загладить что-то такое, что тревожило его совѣсть.
   Онъ сообщилъ объ этомъ своему непосредственному начальнику, съ которымъ былъ въ самыхъ хорошихъ отношеніяхъ, но тотъ пришелъ даже въ ужасъ отъ столь дикой фантазіи.
   -- Вы -- на танцовщицѣ?-- изумился онъ.-- Вы?... Вы, съ такою блестящею карьерой?
   -- Но развѣ бракъ этотъ помѣшаетъ моей карьерѣ?-- горячился Кубрицкій.
   Но начальникъ слушалъ его, смотрѣлъ на него изумленными глазами, перемѣнился даже въ лицѣ и не хотѣлъ вѣрить своимъ ушамъ. Онъ даже не находилъ достаточно сильныхъ выраженій, чтобъ убѣдить Кубрицкаго въ нелѣпости его плановъ.
   Но Кубрицкій стоялъ на своемъ.
   "Нѣтъ, его надо спасти!-- порѣшилъ начальникъ, когда Кубрицкій оставилъ его кабинетъ.-- Спасти! Онъ положительно съ ума сходитъ!"
   О "сумасшествіи" Кубрицкаго начальникъ сообщилъ своей супругѣ, которая тоже всплеснула руками, тоже была изумлена не менѣе мужа и тоже порѣшила во что бы то ни стало "спасти" несчастнаго больного отъ неминуемой гибели. Барыня эта была патронессой какого-то филантропическаго общества и дѣло "спасенія" погибающаго безумца какъ разъ соотвѣтствовало ея спеціальности. Къ дѣлу этому она отнеслась очень серьезно и сердечно. Въ тотъ день она объѣхала всѣхъ своихъ филантропическихъ сотрудницъ, всѣхъ знакомыхъ, на сочувствіе которыхъ вполнѣ полагалась; сообщила имъ о намѣреніи Кубрицкаго -- и барыни засуетились. Онѣ собрали нѣчто вродѣ совѣта, очень подробно обсудили это дѣло, разработали его до малѣйшихъ деталей, и не прошло двухъ недѣль, какъ Кубрицкій былъ дѣйствительно "спасенъ". Произошелъ только маленькій скандалъ.
   Кубрицкому былъ подкинутъ кѣмъ-то крошечный ребенокъ, а въ кордебалетѣ произошли какіе-то безпорядки. Но скандалъ этотъ продолжался не долго. Подкинутый ребенокъ былъ куда-то отправленъ на воспитаніе, наяда съ усиками куда-то удалена, а кордебалетъ, попрежнему, принялся порхать и мило улыбаться.
   За то гораздо болѣе толковъ возбудила женитьба Кубрицкаго на фавориткѣ одного большого барина. Такой блестящей партіи никто даже не ожидалъ; не ожидалъ даже и самъ Кубрицкій. Свадьба эта почему-то происходила за границей, въ какомъ-то маленькомъ нѣмецкомъ городкѣ, въ которомъ имѣлась русская церковь, и отпразднована была наискромнѣйшимъ образомъ. Присутствовали только: "большой баринъ", въ качествѣ посаженаго отца невѣсты, знакомый уже намъ непосредственный начальникъ Кубрицкаго съ супругой, да два-три пріятеля новобрачнаго, въ качествѣ свидѣтелей. Послѣ вѣнчанія поужинали, подвыпили, а затѣмъ, распростившись съ гостями, возвратившимися въ Россію, молодая чета отправилась въ Ниццу, гдѣ и провела всю зиму.
   Вотъ тамъ-то, въ Ниццѣ, и познакомились Кубрицкіе съ Хованскими. Хованскій былъ тогда еще полковникомъ, командовавшимъ какимъ-то армейскимъ полкомъ, но мечтавшимъ уже о генеральскомъ чинѣ и о командованіи какимъ-то другимъ полкомъ, болѣе блестящимъ. Пріѣхалъ онъ въ Ниццу ради разстроеннаго здоровья жены (матери Вѣры Александровны), которой доктора рекомендовали теплый климатъ и морской воздухъ. Особой надобности въ этомъ, положимъ, не замѣчалось, такъ какъ красивая и разбитная полковница была наицвѣтущаго здоровья и могла бы свободно дышать даже самымъ холоднымъ воздухомъ, но такъ какъ спорить и прекословить Хованскій вообще не могъ, то совѣты докторовъ и были имъ выполнены въ точности. Маленькой Вѣрочки (ей было тогда четыре года) они съ собою не взяли, опасаясь, что столь далекое путешествіе неблагопріятно отзовется на ея здоровьѣ, а, проѣзжая Москву, оставили ее на попеченіи бабушки.
   Въ Ниццѣ Хованскимъ жилось очень весело. У нихъ была прекрасная вилла на берегу моря, превосходный экипажъ и прелестный поваръ, вывезенный изъ Парижа. Не менѣе весело жила и чета молодыхъ Кубрицкихъ. У нихъ тоже была вилла на берегу моря, прекрасные экипажи и превосходный поваръ. Обѣ эти четы познакомились очень скоро, а одинаковые вкусы обѣихъ русскихъ дамъ не мало помогли ихъ сближенію. Прокуралѣсивъ въ Ниццѣ мѣсяца два, онѣ порѣшили объѣхать вмѣстѣ же и всю Италію. Онѣ исколесили ее вдоль и поперекъ. Въ Неаполѣ любовались изверженіемъ Везувія, а въ Римѣ достойно отпраздновали карнавалъ. Съ наступленіемъ великаго поста барыни принялись за говѣнье. Говѣли онѣ въ русской церкви, но потомъ почему-то ударились въ католицизмъ и начали разъѣзжать по разнымъ монастырямъ всевозможныхъ орденовъ. Къ нимъ начали ходить какіе-то босые монахи въ капуцинахъ, подпоясанные веревками, какіе-то толстобрюхіе патеры съ красными, какъ сафьянъ, лицами, монахини въ накрахмаленныхъ чепцахъ и пелеринкахъ, а такъ какъ всѣмъ этимъ господамъ приходилось давать деньги подъ видомъ какихъ-то вкладовъ, пожертвованій и благодѣяній, то мужья этихъ двухъ религіозныхъ барынь приходили въ не малое смущеніе. Наконецъ, постъ кончился и наступила Пасха. Пасхальное богослуженіе, совершенное папой въ храмѣ Петра, до того поразило ихъ своею торжественностью, что онѣ порѣшили было экспатрироваться и формальнымъ образомъ сдѣлаться католичками. Да спасибо мужья вооружились и кое-какъ уговорили женъ выкинуть изъ головы эту дурь. Хованскому "дурь" эта была не съ руки въ ожиданіи генеральства и блестящаго полка, а Кубрицкому по очень многимъ причинамъ.
   Однако, доктора словно накаркали болѣзнь госпожѣ Хованской. Простудившись на какомъ-то пикникѣ, она захворала и поспѣшила возвратиться въ Россію. Тамъ она слегла въ постель, а мѣсяца черезъ полтора отдала Богу душу. Смерть жены очень огорчила Хованскаго, онъ вышелъ въ отставку съ чиномъ генералъ-майора и, забравъ съ собою Вѣрочку, удалился въ свою Хованщину. Онъ даже выкинулъ изъ головы мечту о командованіи блестящимъ полкомъ и принялся за хозяйство.
   Однако, всѣ эти командованія, хотя бы и армейскимъ полкомъ, и всѣ эти заграничныя поѣздки (они побывали тамъ разъ пять) до того запутали дѣла Хованскаго, что ему пришлось продать часть имѣнія, чтобы хоть сколько-нибудь уменьшить накопившіеся частные долги. Но и эта продажа не особенно исправила положеніе дѣла. Правда, частные долги были уплачены, но за то оставался на имѣніи большой банковскій долгъ, который не давалъ покоя вновь испеченному генералу. Къ этому времени подросла и Вѣрочка, объ образованіи которой тоже приходилось подумать. Думалъ объ этомъ генералъ очень долго, прикидывалъ и такъ, и этакъ, и, наконецъ, додумался до того, что отвезъ Вѣрочку въ Москву, помѣстилъ въ какой-то институтъ, а наблюденіе за ней поручилъ бабушкѣ. Остальное намъ извѣстно, а потому перейдемъ къ Кубрицкому.
   Судьба послѣдняго не походила на судьбу перваго, и пока Хованскій запутывался въ долгахъ и завязалъ въ нихъ, какъ муха въ паутинѣ, Кубрицкій все шире и шире раскидывалъ крылья, выше и выше поднималъ голову и, собираясь взлетѣть, совсѣмъ поорлиному оглядывалъ окружающихъ его людей. Онъ купилъ себѣ на женины деньги доходное имѣніе, помѣстилъ туда опытнаго и толковаго управителя, а самъ продолжалъ свою служебную карьеру. Карьера эта шла блистательнымъ образомъ. Онъ получалъ ордена, чины и быстро шелъ впередъ. Его смущало одно только, что у него не было дѣтей. Ему такъ хотѣлось бы имѣть ихъ! Къ довершенію горя умерла его жена и онъ опять остался какимъ-то бобылемъ. Онъ устроилъ для покойной пышныя похороны, долго оплакивалъ ея кончину, каждый день ѣздилъ на ея могилу, украшалъ эту могилу букетами, вѣнками, служилъ паннихиды, сорокоусты и чуть не слегъ въ постель отъ чрезмѣрнаго утомленія. Онъ очень долго грустилъ. Наконецъ, онъ превозмогъ себя и снова, съ прежнею энергіей принялся за службу. Однако, со смертью жены и въ службѣ этой произошла какая-то заминка. Нѣкоторые изъ друзей сошли со сцены, а нѣкоторые умерли. Было одно время, когда Кубрицкій порѣшилъ было оставить службу, Петербургъ и отправиться на житье въ деревню. Онъ даже взялъ было отпускъ, но, проживъ въ деревнѣ недѣли двѣ, соскучился, возвратился въ Петербургъ и рѣшился, во что бы то ни стало, добиться чего-нибудь болѣе опредѣленнаго. Проѣзжая Москву, онъ навѣстилъ однажды Обрѣзкову. Княгиня была очень рада повидать своего стараго знакомаго (они познакомились на похоронахъ Хованской), поговорили о прошломъ, причемъ княгиня всплакнула, а затѣмъ повезла его въ институтъ похвастаться внучкой.
   Вѣру Александровну Кубрицкій видѣлъ еще очень маленькою дѣвочкой, а потому, пріѣхавши въ институтъ, очень былъ изумленъ, увидавъ передъ собою красивую дѣвушку лѣтъ шестнадцати. День былъ пріемный, а потому въ институтѣ пробыли они довольно долго. Кубрицкій былъ въ восторгъ отъ молодой Хованской, сообщилъ объ этомъ княгинѣ, у которой въ тотъ день обѣдалъ, и даже написалъ восторженное письмо самому генералу. Съ тѣхъ поръ Кубрицкій, бывая въ Москвѣ, каждый разъ навѣщалъ княгиню, ѣздилъ съ нею въ институтъ и привозилъ прелестной институткѣ конфекты въ изящныхъ бонбоньеркахъ. Бонбоньерки эти однажды привели въ такое смущеніе одну изъ классныхъ дамъ, что та хотѣла было доложить о нихъ начальницѣ, но такъ какъ Хованская вскорѣ кончила курсъ и оставила институтъ, то классная дама и успокоилась.
   Теперь перейдемъ къ другому моему герою -- Срывалину.
   Но этотъ другой былъ человѣкъ совсѣмъ заурядный, какіе встрѣчаются на каждомъ шагу, и ничѣмъ особеннымъ не отличался.
   Отецъ его былъ плохонькимъ архитекторомъ, плохо знакомымъ даже съ архитектурой, и еще болѣе плохимъ живописцемъ. Тѣмъ не менѣе, однако, онъ состоялъ на службѣ. По его планамъ строились въ городѣ пятиоконные домики, съ вѣчными мезонинами, украшенными однимъ полукруглымъ окномъ (окна эти почему-то назывались венеціанскими), а по селамъ -- дешевенькія церкви, въ которыхъ, кстати, онъ же писалъ и образа для иконостасовъ. Образа эти, также какъ и венеціанскія окна, всѣ были на одинъ манеръ. Всѣ святые были одинаково румяные, съ одинаковыми носами и глазами и всѣ походили на мѣстнаго архіерея, съ котораго старикъ Срывалинъ написалъ не одну сотню портретовъ. Вся разница заключалась въ томъ только, что одни угодники были лысые, а другіе, наоборотъ, съ густыми вьющимися волосами, причемъ у лысыхъ были непремѣнно жиденькія бороды, а у волосатыхъ -- густыя и длинныя. Тѣмъ не менѣе, однако, ему охотно поручались постройки домовъ и церквей, такъ какъ это былъ человѣкъ безусловно честный, каковымъ достоинствомъ отличались не всѣ изъ его сотоварищей. Дослужившись до вожделѣннаго чина, дающаго потомственное дворянство, онъ оставилъ службу и опочилъ на лаврахъ. Когда-то онъ былъ женатъ (женился онъ по любви на актрисѣ), прожилъ съ женою нѣсколько лѣтъ, имѣлъ большое количество дѣтей, но случилось какъ-то такъ, что всѣ дѣти, за исключеніемъ моего героя, перемерли, а немного погодя умерла и жена. Оставивъ службу, онъ купилъ себѣ крошечный участочекъ земли, рядомъ съ имѣніемъ генерала Хованскаго, которому тоже когда-то расписывалъ церковь и съ которымъ былъ давно знакомъ, а купивъ землю, выстроилъ на ней небольшой хуторокъ, въ которомъ и поселился.
   Однако, на хуторѣ онъ прожилъ не долго и умеръ на рукахъ сына, только что успѣвшаго кончить гимназію. Похоронивъ отца, молодой Срывалинъ поступилъ въ Петровскую академію, которую кончилъ блистательно, и тотчасъ же покинулъ Москву. Его тянула деревня, скромная деревенская дѣятельность и та дѣвственная свѣжесть людей и природы, которая сохранилась еще въ деревнѣ, отдаленной отъ суетливыхъ и болѣзненно гніющихъ городскихъ центровъ. Тамъ, въ деревнѣ, въ средѣ народа, онъ былъ увѣренъ обрѣсти истинное счазтье и благотворную дѣятельность, основанную не на однѣхъ только корыстныхъ цѣляхъ, но полную и нравственныхъ идеаловъ. Молодой Срывалинъ, по правдѣ сказать, былъ большой руки идеалистъ и преданъ былъ этимъ идеаламъ со всею искренностью и восторженностью юной души.
   Онъ былъ въ восторгъ отъ своего маленькаго участка и тотчасъ же принялся за хозяйство. Онъ разбилъ землю на участки, сталъ производить правильные сѣвообороты, въ число которыхъ вошло и травосѣяніе, началъ понемногу обзаводиться необходимымъ инвентаремъ, улучшать породу скота, завелъ немного овецъ и привелъ въ порядокъ разведенный отцомъ фруктовый садъ. Онъ не принадлежалъ къ числу тѣхъ болѣзненныхъ людей, которые, не зная дѣла и не имѣя понятія ни о народѣ, ни о деревнѣ и руководимые только однимъ увлеченіемъ, побросали города, принялись за соху и кончили полнѣйшимъ разочарованіемъ. Срывалинъ былъ просто-на-просто человѣкъ, полюбившій это дѣло, изучившій его съ азбуки и принявшійся за него не съ болѣзненнымъ рвеніемъ, а съ энергіей здороваго русскаго человѣка. Самъ лично онъ не брался ни за соху, ни за косу, сапогъ не точалъ, печей не клалъ, но за то умѣлъ указать, какъ все это дѣлается. Вставалъ онъ рано, ложился поздно, обѣдалъ и ужиналъ одновременно съ рабочими, но не изъ одного котла съ ними, а дома; народъ тотчасъ же понялъ, что имѣетъ дѣло не съ больнымъ человѣкомъ, а со здоровымъ, съ которымъ можно дѣлать дѣло по-настоящему и отъ котораго можно даже кое-чему и понаучиться. Народъ живо понялъ его, а онъ понялъ народъ. Онъ не потакалъ народу, былъ къ нему требователенъ, настаивалъ, чтобы требованія его непремѣнно выполнялись, но за то и онъ исполнялъ требованія народа. Онъ хорошо вознаграждалъ его трудъ, хорошо кормилъ его и хорошему работнику всегда готовъ былъ придти на помощь. Но онъ занимался не однимъ только хозяйствомъ. Въ зимнее время онъ обучалъ хуторскихъ дѣтей грамотѣ, училъ ихъ писать, читать, а, главное, понимать, что они читаютъ и что пишутъ. Дѣтьми этими онъ занимался очень усердно и, обыкновенно къ концу зимы, они выучивались и чтенію, и письму. Срывалинъ умѣлъ и съ дѣтьми ладить, умѣлъ пріохотить ихъ къ занятіямъ и умѣлъ заинтересовать ихъ любопытство.
   Въ это-то самое время онъ и познакомился съ Вѣрой Александровной. Остальное намъ извѣстно.
   

VIII.

   Срывалинскій хуторокъ былъ расположенъ очень живописно. Видно было по всему, что старикъ хотя и былъ плохимъ архитекторомъ, но, все-таки, имѣлъ вкусъ. Почти на самомъ берегу рѣки стоялъ флигелекъ Срывалина. Флигель былъ срубленъ изъ красиваго сосноваго лѣса и просторными сѣнями раздѣлялся на двѣ половины, изъ которыхъ въ одной помѣщался самъ Срывалинъ, а въ другой кухня и старый слуга Срывалина Архипъ Ѳомичъ Зотовъ. Флигель переднимъ своимъ фасадомъ обращался на рѣку, а заднимъ смотрѣлъ на обширный дворъ, посреди котораго возвышался колодезь съ неизбѣжнымъ колесомъ, а по бокамъ тянулись надворныя постройки и кое-какія службы. Постройки эти составляли боковыя стороны двора, а на задней сторонѣ возвышался садъ, окруженный живою изгородью изъ боярышника.
   На этомъ-то дворѣ въ описываемый день Срывалинъ шумѣлъ съ плугарями, отвратительно пахавшими ему пары. Тутъ же былъ старшина и нѣсколько понятыхъ, производившихъ осмотръ пахоты. По осмотру оказалось, что пахота, дѣйствительно, производилась не такъ, какъ требовалось договоромъ, и Срывалинъ прогналъ плугарей съ работы.
   -- Мнѣ такихъ плугарей и даромъ не надо,-- горячился онъ.
   -- Пахали кубыть за первой сортъ,-- галдѣла толпа.
   -- Мы ладились, чтобы пахота въ четыре вершка была,-- кричалъ Срывалинъ,-- а вы въ два царапали.
   -- Въ четыре и пахали.
   -- Врете. Кабы въ четыре, мнѣ бы не зачѣмъ было ни старшину, ни понятыхъ приглашать. Не зачѣмъ было бы и васъ прогонять.
   -- Слушайте, братцы,-- вмѣшался старшина, какимъ-то вкрадчивымъ голосомъ и поминутно прикладывая руку къ сердцу.-- Надо по-Божьему говорить. Въ четыре-то вершка у васъ ни одной борозды нѣтъ. Чего душой-то кривить? Всѣ въ два вершка, а чуть бугорокъ и того меньше.
   -- Что вѣрно, то вѣрно,-- подхватили понятые.
   -- Вѣдь, помирать будемъ,-- продолжалъ старшина,-- передъ Господомъ Богомъ отвѣтствовать.
   -- А ты слышка-съ, ваше степенство,-- загалдѣли плугари, видя, что дѣло ихъ не выгораетъ.-- Кабы на быкахъ... Ну, такое дѣло...
   -- И опять врете,-- подхватилъ Срывалинъ.-- Васъ не залежь поднимать заставили, не оборотъ, а мягкую. Гдѣ же это слыхано, чтобы мягкую землю лошадьми пахать нельзя было?
   Но такъ какъ плугари, все-таки, стояли на своемъ и никакихъ резоновъ не принимали, то Срывалинъ и приказалъ тутъ же стоявшему прикащику ѣхать въ Хованщину и напять другихъ плугарей. Тогда мужики загалдѣли еще пуще.
   -- Какъ же такъ?-- кричали они.-- Наймалъ на всю недѣлю, а таперь гнать?
   -- А теперь гнать,-- подтвердилъ Срывалинъ.
   -- Да какъ же это?
   -- Очень просто,-- кричалъ въ свою очередь Срывалинъ.-- У меня шальныхъ денегъ нѣтъ. У меня деньги трудовыя. Я вамъ за это за самое,-- продолжалъ онъ,-- что пахота мнѣ требуется четырехвершковая, цѣлыхъ пять рублей, супротивъ сосѣдей, накинулъ. Вотъ ты мнѣ въ четыре вершка и паши, а не хочешь, такъ и проваливай.
   -- Чаго же намъ теперь цѣльную недѣлю дѣлать?-- продолжали плугари.-- Мы на недѣлю наймались. Гдѣ же мы теперь работу найдемъ? Съ насъ тоже подати требуютъ. Мы, коли такое дѣло, жалиться будемъ. Нешто такъ дѣлаютъ? Наймалъ на недѣлю.
   -- Слушайте, православные,-- вмѣшался опять старшина тѣмъ же вкрадчивымъ голосомъ.-- Ну, ладно... будете вы жалиться... пріѣдетъ господинъ земскій начальникъ, его высокоблагородіе... Вѣдь, онъ на слово ни вамъ, ни ихней милости не повѣритъ, а повѣритъ ахту... А что я въ ахтѣ написать должонъ и къ чему должонъ приложить печать? Сообразите-ка... Вѣдь, я,-- продолжалъ старшина,-- тоже присягу прималъ... Вѣдь, я долженъ правду показать. Все одно и поштенные старички-понятые... Вѣдь, коли мы неправду покажемъ, насъ Господь Богъ накажетъ. Вѣдь, всѣ мы помирать будемъ, а, вѣдь, своя душа дорогѣ... Ну, какъ же мы покажемъ,-- продолжалъ старшина,-- что вы въ четыре вершка пахали, коли этого нѣтъ? А вы вотъ что, православные, чѣмъ вамъ судиться-то, да его высокоблагородіе господина земскаго начальника безпокоить, лучше по-Божьему кончите...
   -- Что же намъ теперь,-- зашумѣли плугари,-- лошадей, что ли, поморить прикажешь? Нешто можно четыре вершка?
   И, проговоривъ это, плугари, заломивъ шапки, куда-то спѣшно направились, продолжая шумѣть и кричать, что поморить лошадей они не согласны. Старшина даже вздохнулъ.
   -- Ну, народъ!-- замѣтилъ онъ.-- Вотъ ты поди и ладь съ нимъ!
   Дѣлали сокрушенный видъ и почтенные старички-понятые въ чаяніи получить за безпокойство, и только одинъ Срывалинъ, стоявшій на крылечкѣ, не обращалъ вниманія ни на отходившую толпу плугарей, ни на вздыхавшаго старшину, ни на понятыхъ и, словно забывъ обо всемъ только что происшедшемъ, внимательно смотрѣлъ вдаль, на дорогу, извивавшуюся по направленію къ Хованщинѣ. Приложивъ руку ко лбу, въ видѣ козырька, онъ не сводилъ глазъ съ небольшого пыльнаго облачка, медленно приближавшагося къ его хутору. Вниманіе, съ которымъ наблюдалъ онъ за этимъ облачкомъ, возбудило любопытство и въ старшинѣ, а затѣмъ и въ понятыхъ. Тѣ тоже приложили ко лбу руки и тоже силились разсмотрѣть, отъ чего бы могла подниматься эта пыль.
   -- Должно, ѣдетъ кто,-- замѣтилъ, наконецъ, старшина.
   -- Ужь больно тихо,-- замѣтилъ одинъ изъ понятыхъ.
   -- Либо лошадь бредётъ, либо корова.
   -- Зачѣмъ это корова-то туда зайдетъ?-- подхватилъ старшина.-- Тоже, придумалъ!
   -- Нѣтъ, это экипажъ какой-то!-- вскрикнулъ, наконецъ, Срывалинъ.-- Не разберу только какой.
   И всѣ они принялись разсматривать экипажъ и даже не замѣтили, какъ толпа плугарей, завернувъ за уголъ амбара, разсѣлась на траву и, вытянувъ ноги (извѣстно, что русскій мужикъ рѣдко садится калачикомъ), принялась о чемъ-то совѣщаться. Совѣщались плугари, какъ видно, очень горячо, размахивали руками, выкладывали что-то по пальцамъ, поминутно чесали въ затылкахъ, вскакивали на ноги и даже остановили зачѣмъ-то прикащика, поѣхавшаго нанимать другихъ плугарей.
   -- А, вѣдь, это барская лошадь-то!-- вскрикнулъ, наконецъ, старшина, избранный изъ крестьянъ села Хованщины.-- Водовозка генеральская!
   -- И то, кубыть,-- подхватили остальные.
   -- Бурый меринъ.
   -- Онъ, онъ!
   Дѣйствительно, это былъ генеральскій бурый меринъ, ежедневно возившій воду, а теперь запряженный въ вѣнскій кабріолетъ, на которомъ и возсѣдали княгиня и нѣмецъ-докторъ. Срывалинъ, успѣвшій сбѣгать къ себѣ и вооружиться зрительною трубой, тотчасъ же узналъ ихъ и не мало смутился столь неожиданнымъ посѣщеніемъ. Смущеніе это было еще тѣмъ сильнѣе, что онъ тотчасъ же догадался, что посѣщеніе это не даромъ, что оно, вѣроятно, тѣсно связано съ предложеніемъ, сдѣланнымъ имъ Вѣрѣ Александровнѣ. Онъ на-скоро распростился со старшиной и понятыми и бросился въ домъ переодѣваться.
   А бурый меринъ все трусилъ, да трусилъ и кабріолетъ замѣтно подвигался къ хутору. Княгиня вооружилась лорнетомъ и внимательно принялась осматривать постройки.
   -- Я все не могу себѣ усвоить, принцессинъ,-- говорилъ господинъ Шпренгель по-нѣмецки и какимъ-то недоумѣвающимъ тономъ,-- зачѣмъ, собственно, мы ѣдемъ къ герръ Срывалинъ? Чтобы сдѣлать визитъ?
   -- Не визитъ,-- возразила княгиня какимъ-то недовольнымъ тономъ (она все еще дулась на нѣмца),-- это было бы слишкомъ много чести,-- а просто-на-просто мнѣ требуется навести о немъ кое-какія справки.
   Нѣмецъ, все-таки, ничего не понялъ.
   -- Не понимаете?-- спросила она, замѣтивъ, что нѣмецъ хлопалъ глазами.
   -- Извините, принцессинъ, но...
   -- Ну, да... Я знаю, что нѣмцы вообще недогадливы.
   -- Но, принцессинъ, вы еще не объяснили, въ чемъ должны заключаться эти справки и зачѣмъ онѣ требуются?
   -- А вамъ непремѣнно хочется знать всѣ подробности?
   -- Мнѣ кажется...
   Княгиня подумала немного, помолчала и нехотя проговорила:
   -- Онъ сдѣлалъ предложеніе одной моей знакомой.
   -- Ужь не фрейленъ ли Хованской?
   -- Посмотрѣла бы я, какъ бы онъ посмѣлъ сдѣлать предложеніе внучкѣ княгини Обрѣзковой!
   -- Почему же, принцессинъ? Герръ Срывалинъ очень хорошій человѣкъ.
   -- Нѣтъ,-- перебила его княгиня.-- Онъ настолько уменъ, что понимаетъ разницу между нимъ и моею внучкой. Онъ сдѣлалъ предложеніе, какъ я вамъ сказала, одной моей знакомой дѣвушкѣ, и вотъ мать этой дѣвушки просила меня справиться, что именно за человѣкъ этотъ Срывалинъ.
   -- Онъ превосходный человѣкъ, принцессинъ.
   -- Какъ вы быстро узнаете людей!
   -- О, это видно, принцессинъ!
   -- А у насъ, у русскихъ,-- перебила его княгиня,-- есть пословица, которая говоритъ: чтобъ узнать человѣка, надо съ нимъ пудъ соли съѣсть.
   -- Такъ много?-- удивился нѣмецъ.
   Но княгиня не слушала его и продолжала:
   -- Я хочу ознакомиться съ его домашнею обстановкой и, вообще, посмотрѣть, какъ онъ живетъ дома, у себя, на своемъ хуторѣ. Но такъ какъ самой мнѣ сдѣлать это не совсѣмъ удобно, то я и взяла васъ.
   -- О, теперь я все понимаю, принцессинъ!-- заговорилъ докторъ, видимо польщенный возложеннымъ на него порученіемъ.-- Все, и, натурально, постараюсь въ точности исполнить угодное вамъ.
   -- Я сама въ домъ къ нему не пойду,-- продолжала княгяня,-- чего добраго, на какую-нибудь экономку наткнешься,-- ну, а вы сходите. ,
   -- О, извольте, извольте!
   -- И все хорошенько высмотрите. Главное,-- продолжала она,-- постарайтесь въ заднія комнаты заглянуть. Эти заднія комнаты,-- прибавила она, вздохнувъ,-- всегда являются главными въ домѣ. А затѣмъ загляните и въ прачешную. Прачки тоже иногда играютъ роль. У мужа было ихъ много.
   -- Кто любитъ опрятность...-- заговорилъ было нѣмецъ, но княгиня перебила его и съ нѣкоторою досадой замѣтила:
   -- Тутъ дѣло совсѣмъ не въ опрятности!-- "Этотъ нѣмецъ совсѣмъ ничего не понимаетъ",-- подумала она, но, тѣмъ не менѣе, продолжала, все-таки, дѣлать ему необходимыя наставленія.-- Пройдите въ кабинетъ, въ спальную, посмотрите, какія тамъ висятъ картинки... Словомъ, постарайтесь все разглядѣть и развѣдать... Домашняя обстановка,-- прибавила она,-- лучше всего другого обрисовываетъ характеръ и наклонности своихъ обитателей... Я въ вашей квартирѣ не была,-- продолжала она,-- но увѣрена, что вашъ кабинетъ непремѣнно увѣшанъ какими-нибудь обнаженными женщинами. Этого сорта картины теперь въ большой модѣ!
   -- Да, классическаго характера,-- замѣтилъ нѣмецъ, опять-таки не понявшій сути дѣла.
   -- Ну, да, "характерныя" вообще,-- добавила княгиня.
   Въ это самое время они подъѣхали къ флигелю и увидали ожидавшаго ихъ на крыльцѣ Срывалина.
   -- Ваше сіятельство!-- кричалъ онъ, радостно улыбаясь.-- Какими судьбами? Чему я обязанъ?
   -- Жажда одолѣла, вотъ чему.
   -- И за то спасибо,-- продолжалъ онъ, помогая княгинѣ выбраться изъ кабріолета.-- Ужь такимъ-то угощу васъ квасомъ, что останетесь довольны.
   -- Ну, вотъ, вотъ. Я очень люблю квасъ.
   -- Милости просимъ въ домъ, пожалуйте.
   -- Ну, нѣтъ, въ домъ не пойду, мухи небось...
   -- Этого добра сколько угодно.
   -- То-то и есть, а я ихъ до смерти боюсь... Я лучше здѣсь, на крылечкѣ, посижу. У тебя здѣсь чисто, хорошо.
   -- Ну, какъ угодно.
   -- А ты, голубчикъ, сбѣгай и распорядись насчетъ квасу.
   -- Сейчасъ, сейчасъ.
   И Срывалинъ бросился въ домъ.
   "Ну, какое же сравненіе между русскимъ и нѣмцемъ?-- думала, между тѣмъ, княгиня, усаживаясь на скамью, стоявшую на крылечкѣ, и искоса посматривая на Шпренгеля.-- Хоть бы взять этого Срывалина... Любо взглянуть! И рожа у него такая веселая, и говоритъ весело... на губахъ улыбка... румянецъ во всю щеку... А этотъ,-- продолжала она, презрительно метнувъ глазами на нѣмца,-- чисто сосиска какая-то. А тоже, вѣдь, воображаетъ о себѣ... Одинъ носъ чего стоитъ!"
   -- Принцессинъ,-- проговорилъ Шпренгель таинственно и оглядываясь,-- прикажете сейчасъ рекогносцировку дома сдѣлать?
   Та даже руками всплеснула.
   -- При немъ-то?
   -- При немъ развѣ неудобно?
   -- Я полагаю.
   -- Слушаю-съ.
   Прибѣжалъ Срывалинъ, объявилъ, что квасъ будетъ тотчасъ же поданъ, указалъ даже на какую-то бабу, стремглавъ бросившуюся на ледникъ съ громаднымъ кувшиномъ; замѣтилъ, что княгинѣ неудобно сидѣть на скамейкѣ и, притащивъ изъ дома кресло, принялся усаживать ее на это кресло, а въ то же время подсунулъ ей подъ ноги скамеечку. Все это очень понравилось княгинѣ. Она ласково потрепала его по щекѣ, за что тотъ не преминулъ поцѣловать у нея ручку, и принялась затѣмъ осматривать въ лорнетъ надворныя постройки. Герръ Шпренгель держалъ себя какъ-то особенно церемонно, щурилъ глаза, игралъ цѣпочкою отъ часовъ, почему-то фыркалъ носомъ и никакъ не хотѣлъ пересѣсть съ рѣшетки крылечка на предложенный ему Срывалинымъ стулъ.
   -- О, не безпокойтесь, пожалуйста,-- говорилъ онъ,-- мнѣ и здѣсь очень хорошо.
   -- А у тебя здѣсь ничего, красиво,-- говорила княгиня, продолжая смотрѣть въ лорнетъ.-- И постройки недурныя, и все такъ чистенько.
   -- У меня здѣсь отлично,-- восхищался Срывалинъ.
   -- Только немножко навозомъ пахнетъ,-- замѣтилъ Шпренгель.
   -- Ну, ужь безъ этого нельзя!
   -- На моей родинѣ этого нѣтъ. У насъ все это подметаютъ, подчищаютъ.
   -- А вы все еще не забыли свою родину?-- спросила княгиня съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ насмѣшки.
   -- Родину? О, нѣтъ, принцессинъ, никогда!
   -- Но дѣло въ томъ, что у насъ, въ Россіи, стада громадныя, а въ вашемъ герцогствѣ какихъ-нибудь двѣ-три коровы,-- замѣтила княгиня, продолжая смотрѣть въ лорнетъ.-- Какой же можетъ быть тамъ запахъ? И радъ бы понюхалъ, да нечего!
   -- Навозъ, это -- золото,-- подхватилъ Срывалинъ.-- Я имъ поля удабриваю. Во всей округѣ за то нѣтъ такого урожая, какъ у меня.
   -- А что это за постройка у тебя?-- спросила княгиня, указывая лорнетомъ на какую-то возводимую кирпичную постройку.
   -- А это я масленку строю,-- подхватилъ Срывалинъ.-- Не по карману немного, ну, да ничего... Теперь ссуды выдаются нашему брату, сельскому хозяину, прихвачу деньжонокъ и примусь за масло. Накуплю подсолнуховъ...
   -- Подсолнуховъ!-- передразнила его княгиня.-- Кто же такъ говоритъ?
   -- Знаю, что подсолнечниковъ надо бы сказать,-- перебилъ ее Срывалинъ,-- да ужь больно трудно выговаривать. Языкъ сломаешь.
   -- И будешь масломъ торговать?
   -- Конечно. А жмыхи на кормъ свиньямъ.
   -- И свиней тоже продавать?
   -- Да, рѣзать и продавать.
   -- Да ты учился, что ли, гдѣ-нибудь?
   -- Кто же нынче не учится?-- вскрикнулъ весело Срывалинъ.
   -- Да ты дворянинъ, что ли?-- спросила княгиня, пристально взглянувъ на Срывалина.
   -- Дворянинъ.
   -- Потомственный?
   -- Да. Отецъ дослужился до дворянства.
   -- Изъ новоиспеченныхъ, значитъ,-- замѣтила княгиня.-- Это выходитъ, что вашъ родъ въ третью книгу внесенъ,-- прибавила она съ нѣкоторою презрительною миной.-- Древнее дворянство въ шестую заносится.
   -- Ну,-- вскрикнулъ Срывалинъ весело,-- до такихъ тонкостей я не дошелъ!
   -- Почему же ты на службу не поступилъ? Ты могъ бы составить себѣ карьеру.
   -- Нашелъ болѣе удобнымъ хозяйствомъ заняться.
   -- Но, вѣдь, у тебя, кажется, крошечное имѣніе?
   -- Извините-съ!-- вскрикнулъ Срывалинъ.-- Цѣлыхъ двѣсти десятинъ!
   Княгиня улыбнулась.
   -- Огромное!-- проговорила она.
   -- У насъ,-- вмѣшался Шпренгель,-- такое имѣніе считается очень большимъ.
   -- Еще бы,-- замѣтила княгиня,-- ежели все-то ваше герцогство съ этотъ столъ!
   -- О,-- вскрикнулъ Шпренгель, фыркнувъ носомъ,-- это очень благоустроенный и очень богатый край!
   -- Воображаю!
   -- А я замѣчаю,-- подшутилъ Срывалинъ,-- что вы очень не долюбливаете нѣмцевъ.
   -- Ахъ, голубчикъ, да за что же ихъ и любить-то?
   -- Но вы, конечно, не будете опровергать, принцессинъ,-- заговорилъ докторъ,-- что мы, нѣмцы, все-таки, культурный народъ и что всегда были и будемъ во главѣ цивилизаціи?
   -- Не вы, а французы.
   -- Никогда!-- вскрикнулъ докторъ.
   -- По-вашему, можетъ быть, а по-моему далеко вамъ до французовъ.
   -- У насъ литература...-- горячился нѣмецъ.
   -- Ужь не вашъ ли Шпильгагенъ, котораго я читать не могу?
   -- У насъ были Шиллеръ, Гёте...
   -- Въ кои-то вѣки двое народились!
   -- Наконецъ, у насъ философія...
   -- Умъ за разумъ зашла ваша философія. Глупѣть отъ нея начали.
   Докторъ даже съ мѣста вскочилъ.
   -- Пренепріятная есть черта у русскаго народа,-- горячился онъ, обращаясь къ хохотавшему до слезъ Срывалину,-- это -- страсть надо всѣмъ глумиться!
   -- Есть и другая,-- холодно замѣтила княгиня,-- это -- страсть откармливать и отпаивать неблагодарныхъ.
   Докторъ фыркнулъ, хотѣлъ что-то сказать, но въ это самое время вошла на крылечко баба съ квасомъ и разговоръ о нѣмецкой цивилизаціи прекратился. За то Срывалинъ, увидавъ бабу съ подоткнутымъ подоломъ и засученными по локоть рукавами, даже руками всплеснулъ.
   -- Что ты со мной надѣлала?-- вскрикнулъ онъ.-- Да развѣ такъ подаютъ?
   -- А какъ же?-- удивилась баба, чуть не выронивъ изъ рукъ кувшина.
   -- Во-первыхъ, квасъ подается въ графинѣ...
   -- Захочешь пить, такъ и изъ кувшина напьешься,-- замѣтила она.
   -- Ахъ, дура, дура!... Да гдѣ же Архипъ?
   -- Въ куфнѣ самоваръ чиститъ.
   -- Его бы и прислала,-- говорилъ Срывалинъ, отнимая у бабы кувшинъ и стаканъ.-- Онъ умѣетъ подавать.
   -- И то посылала, да не пошелъ. "У меня,-- говоритъ,-- не десять рукъ. Не то самоваръ чистить, не то квасы разносить".
   -- Ну, ладно, ладно, ступай ужь.
   Баба ушла.
   -- Ужь извините,-- говорилъ Срывалинъ, наливая квасъ и обращаясь къ княгинѣ.-- Ужь извиняте, что не на подносѣ.
   -- А что это за баба у тебя?
   -- Кухарка.
   -- Красивая!-- замѣтила княгиня, взявъ стаканъ.
   -- Я люблю красивыхъ,-- смотрѣть веселѣе.
   -- И много у тебя такихъ красавицъ?
   Срывалинъ задумался, началъ молча считать по пальцамъ и, наконецъ, объявилъ:
   -- Четыре.
   -- Достаточно!-- замѣтила княгиня и принялась прислушиваться къ долетавшему изъ сада пѣнію.-- А гдѣ это поютъ?-- спросила она.
   -- Въ саду яблони мотыжутъ,-- отвѣтилъ онъ и тотчасъ же добавилъ:-- Не угодно ли на мой садикъ взглянуть? Садикъ у меня -- могу похвалиться.
   -- Пойдемъ, пожалуй.
   -- Пойдемте, пойдемте,-- засуетился Срывалинъ и бросился въ домъ за фуражкой.
   Княгиня воспользовалась отсутствіемъ Срывалина и, подойдя къ доктору, таинственно прошептала:
   -- Мы пойдемъ въ садъ, а вы въ домъ пройдите. Онъ насчиталъ четырехъ,-- прибавила она,-- но, по всей вѣроятности, есть гдѣ-нибудь и пятая. Эти всегда подъ секретомъ, о нихъ не говорятъ и по пальцамъ ихъ не выкладываютъ. Пожалуйста, все хорошенько осмотрите.
   -- О, будьте покойны, принцессинъ!
   Вошелъ Срывалинъ, подалъ княгинѣ руку и обратился къ доктору:
   -- Карлъ Карлычъ, милости прошу.
   -- Ежели позволите, я здѣсь останусь,-- проговорилъ онъ жеманно и почему-то по-русски.
   -- Что такъ?
   -- Я буду пользоваться отсутствіемъ принцессинъ и немножко курить сигара. Я очень давно не курилъ.
   -- Ну, какъ угодно!
   И Срывалинъ подъ руку съ княгиней направился къ саду.
   

X.

   Они обошли весь садъ вдоль и поперекъ, побывали на огородѣ, осмотрѣли плантацію хмѣля, котораго княгиня никогда не видала, а потому и вообразила, что это виноградъ, обошли всѣ надворныя постройки, побывали на скотномъ дворѣ, на птичномъ, въ людской, въ кухнѣ, и княгиня, какъ только встрѣчала гдѣ бы то ни было красивую бабу, сейчасъ же тихонько загибала палецъ. Въ концѣ-концовъ, она убѣдилась, однако, что Срывалинъ не совралъ и что ихъ было дѣйствительно четыре. "Вотъ посмотримъ,-- думала она,-- что еще нѣмецъ скажетъ".
   Въ хозяйствѣ княгиня ровно ничего не смыслила, не имѣла даже понятія о томъ, какъ пекутся хлѣбы, и была въ полномъ убѣжденіи, что для приготовленія лапши мужики покупаютъ вермишель. Но, тѣмъ не менѣе, какой-то внутренній голосъ подсказывалъ ей, что хозяйство у Срывалина въ порядкѣ, что онъ понимаетъ это дѣло и что вообще онъ, какъ видно, малый дѣловой. Не то, что ея зятекъ почтенный!
   На возвратномъ пути къ Срывалину подошли знакомые намъ плугари. Подошли они безъ шапокъ, лѣниво переваливаясь съ ноги на ногу и глупо улыбаясь.
   -- Вы что?-- спросилъ Срывалинъ.
   -- Къ твоей милости.
   -- Ну?
   -- Ты вотъ что,-- заговорилъ одинъ изъ плугарей, почесываясь,-- накинь намъ, а ужь мы тебѣ вспашемъ, какъ тебѣхотца.
   -- Не только не накину,-- разсердился Срывалинъ,-- а даже совсѣмъ не желаю имѣть съ вами дѣла.
   -- Что такъ?
   -- А потому, что въ васъ совѣсти нѣтъ.
   -- А то ужь накинь...
   -- Я вамъ сказалъ, что мнѣ васъ не надо. Можете ко дворамъ отправляться,-- объявилъ Срывалинъ и пошелъ дальше, а плугари, зайдя за амбаръ, снова разсѣлись на мураву, снова вытянули ноги и принялись о чемъ-то шумно галдѣть и спорить.
   -- Это что же за мужики?-- полюбопытствовала княгиня.
   Срывалинъ разсказалъ, въ чемъ дѣло.
   -- Такъ отправь ихъ къ становому, только и всего,-- разсудила она.-- Онъ ихъ живо уму-разуму научитъ.
   -- То-есть какъ это?-- удивился Срывалинъ.
   -- Очень просто. Выпоретъ ихъ... они тебѣ и вспашутъ.
   Срывалинъ, все-таки, ничего не понялъ.
   -- Да они какіе у тебя, крѣпостные или вольные?-- спросила княгиня.
   -- Кто?
   -- Да вотъ эти мужики, что подходили-то къ тебѣ?
   -- Но, вѣдь, теперь нѣтъ крѣпостныхъ... Крестьяне давнымъ-давно освобождены... они всѣ вольные.
   -- Да? Такъ у тебя по-новому!-- замѣтила княгиня.-- Напрасно... Вотъ поэтому-то тебя и обманываютъ. Нѣтъ,-- прибавила она,-- я умнѣе тебя распорядилась... У меня этой воли нѣтъ... Я по-старому. Какъ было прежде, такъ и теперь... Попрежнему, мужики въ извѣстное время привозятъ мнѣ оброкъ, масло, куръ, тальки...
   -- Какія такія тальки?-- удивился Срывалинъ, не имѣвшій и понятія объ этихъ талькахъ.
   -- Ну, почемъ я знаю?-- перебила его княгиня.-- Знаю только, что нитки какія-то. И все идетъ у меня, какъ по маслу. Я этой вашей эмансипаціи знать не хочу... Да и къ чему я буду вводить эти реформы?-- продолжала она.-- Что я за реформаторша такая? Хорошо, ежели что-нибудь путное выдумаю, а какъ вдругъ, вмѣсто путнаго-то, да какую-нибудь безтолковщину сдѣлаю?... Я вовсе не желаю, чтобы меня на старости лѣтъ дурой обругали.
   -- И попрежнему къ становому обращаетесь?-- спросилъ Срывалинъ.
   -- Ахъ, Боже мой!-- вскрикнула княгиня.-- За что же я буду ихъ пороть, коли они мнѣ аккуратно оброкъ платятъ? Напротивъ, я даже всегда приказываю угощать ихъ водкой. Даже люблю поговорить съ ними.... У меня мужики хорошіе, вѣжливые... Всегда такъ хорошо одѣты... въ сапогахъ, въ новыхъ полушубкахъ... Волосы у нихъ всегда причесаны, бороды тоже... И потомъ они всегда приходятъ ко мнѣ съ подарками... Голову сахару, фунта два чаю и непремѣнно коробку монпасье.
   -- Ну, ваше сіятельство,-- вскрикнулъ Срывалинъ,-- я еще въ первый разъ встрѣчаю такую помѣщицу! Да полно, ужь правда ли? Не шутите ли?
   -- Ахъ, батюшка!-- вскрикнула княгиня.-- Не стану же я лгать! А ежели не вѣришь, такъ Парашку спроси. Она у меня тоже крѣпостная.
   Въ это самое время они подошли къ крылечку дома и только было собирались подняться на ступеньки, какъ вдругъ въ домѣ послышался какой-то шумъ, трескъ, какой-то крикъ и, въ то же время, выскочилъ на крыльцо старикъ Архипъ.
   -- Что такое? Что случилось?-- удивился Срывалинъ.
   Но вслѣдъ за Архипомъ выбѣжалъ и Шпренгель.
   -- Помилуйте,-- кричалъ послѣдній по-нѣмецки и весь дрожа отъ гнѣва,-- вашъ лакей или кто онъ такой, не знаю, осмѣлился принять меня за вора.
   Срывалинъ растерялся.
   -- Быть не можетъ!-- возмущался онъ.
   Однако, все это было, а произошло слѣдующимъ образомъ. Архипъ, и не подозрѣвавшій о пріѣздѣ гостей, чистилъ себѣ въ кухнѣ самоваръ, а вычистивъ таковой, отправился убирать баринову спальную. Вошелъ и вдругъ видитъ какого-то незнакомаго человѣка, забравшагося на диванъ и торопливо снимавшаго со стѣны картинку, изображавшую мельницу. Сперва онъ ошалѣлъ, а потомъ, опомнившись, вооружился щеткой и набросился на нѣмца, сочтя его за вора.
   -- Ну, да, да!-- горячился нѣмецъ.-- Я разсматривалъ ландшафтъ и разбиралъ надпись, которая имѣлась внизу... А затѣмъ, прочтя, что этотъ ландшафтъ рисовала фрейленъ, повѣсилъ его на мѣсто. Вотъ и все.
   -- Такъ бы и говорилъ!-- горячился въ свою очередь Архипъ.-- А то залѣзъ на диванъ!... А кто онъ такой -- не говоритъ!
   Срывалинъ чувствовалъ себя въ крайне неловкомъ положеніи. Онъ обругалъ Архипа "старымъ дуралеемъ", хотя, въ сущности, и сознавалъ его правоту, и принялся извиняться передъ докторомъ, который никакъ не могъ успокоиться отъ нанесеннаго ему оскорбленія. За то княгиня, не принимавшая участія въ происходившемъ объясненіи, но понявшая, въ чемъ вся суть, отъ души хохотала, глядя на расходившагося нѣмца. Срывалинъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на нее и, не понимая причины смѣха, расхохотался и самъ. Только одинъ докторъ, попрежнему, былъ блѣденъ, какъ полотно, и никакъ не хотѣлъ примириться съ стоявшимъ передъ нимъ старымъ Архипомъ. Все это кончилось тѣмъ, что княгиня обругала нѣмца за его безсердечность, доказала ему, что во всемъ случившемся виноватъ только онъ одинъ, и согласилась, наконецъ, войти въ домъ, гдѣ былъ уже приготовленъ завтракъ.
   Произведеннымъ дознаніемъ княгиня была вполнѣ довольна. Срывалинъ произвелъ на нее самое благопріятное впечатлѣніе. Она нашла его вполнѣ "порядочнымъ и приличнымъ человѣкомъ, прекраснымъ хозяиномъ, воспитаннымъ, ученымъ, а, главное, скромнымъ и не имѣющимъ при себѣ никакой подозрительной экономки". Ей понравилась его усадьба, его домикъ, правда, небольшой, но за то уютный, чистенькій, свѣтленькій, и даже понравился Архипъ, успѣвшій къ завтраку пріумыться и прифрантиться.
   Позавтракавъ и напившись кофе, княгиня отправилась домой. Когда Срывалинъ усаживалъ ее въ кабріолетъ, къ нему подъѣхалъ на дрожкахъ тотъ самый прикащикъ, котораго онъ посылалъ нанять плугарей.
   -- Ну, что, нанялъ?-- спросилъ онъ прикащика, продолжая усаживать княгиню.
   -- Никакъ нѣтъ-съ.
   -- Это почему?
   -- Старые согласились.
   -- Значитъ, опять кое-какъ пахать будутъ?
   -- Нѣтъ-съ. Теперь какъ слѣдуетъ пашутъ... Одумались.
   Срывалинъ вскочилъ на дрожки и вмѣстѣ съ прикащикомъ поѣхалъ посмотрѣть на "одумавшихся" плугарей.
   -- Молодецъ!-- вскрикнула княгиня.-- Вотъ этотъ съумѣетъ справиться съ своимъ добромъ!
   Но докторъ молчалъ. Онъ, видимо, былъ не въ духѣ, сопѣлъ носомъ и промолчалъ такимъ образомъ вплоть до самой Хованщины. Однако, княгиня не обращала даже и вниманія на это молчаніе, такъ какъ думала не о докторѣ, а о Срывалинѣ и внучкѣ. "Конечно,-- соображала она,-- онъ ей не партія, но коли любятъ другъ друга... Ахъ,-- продолжала она,-- теперь все пошло шиворотъ на выворотъ, и то, что считалось прежде неприличнымъ, теперь считается даже весьма естественнымъ!"
   

XI.

   Между тѣмъ, въ Хованщинѣ по аллеямъ парка прогуливались генералъ и его гость Кубрицкій. День былъ превосходный, солнечный, теплый и потому оба они были въ легкихъ костюмахъ. На Хованскомъ былъ бѣлый военный китель съ поперечными генеральскими погонами, а на Кубрицкомъ чечунчовая пара, свѣтлый галстукъ, повязанный изящнымъ бантомъ, и маленькая соломенная шляпа. Кубрицкій былъ въ самомъ наипріятнѣйшемъ расположеніи духа. Тщательно выбритый, напомаженный, надушенный, онъ пріятно улыбался, весело помахивалъ тросточкой и на все смотрѣлъ веселыми глазами. Видно было по всему, что и на душѣ у него было и легко, и весело. Сверхъ обыкновенія, былъ веселъ и генералъ Хованскій. Онъ тоже имѣлъ праздничный видъ и постоянно хмурое и озабоченное лицо его на этотъ разъ дышало какимъ-то особеннымъ довольствомъ. Онъ весь прибодрялся, молодцовато вышагивалъ, потряхивая плечами, и даже насвистывалъ какой-то очень веселый военный маршъ. Даже не вѣрилось какъ-то, чтобъ это былъ тотъ самый генералъ Хованскій, вѣчно хмурый и вѣчно только и заботившійся о переучетѣ векселей и объ уплатѣ въ банкъ процентовъ за имѣніе. Словно какъ онъ выигралъ двѣсти тысячъ и, выкупивъ имѣніе, жилъ себѣ настоящимъ бариномъ.
   -- Ахъ!-- вскрикнулъ онъ весело, обращаясь къ Кубрицкому и показывая какой-то сорванный цвѣтокъ.-- Посмотрите, ваше превосходительство, какой прелестный цвѣтокъ!
   -- Да, да, прелесть!-- восхищался Кубрицкій, но, увидавъ какую-то пеструю птичку, быстро вскрикнулъ: -- А вонъ какъ? красивая птичка, ваше превосходительство!
   -- Гдѣ, ваше превосходительство, гдѣ?
   -- А вонъ на этой липѣ.
   -- Вижу, вижу. Да, да, очень нарядная,-- проговорилъ Хованскій и тотчасъ же прибавилъ:-- Это дятелъ.
   -- Прелестная птичка!
   И, вдоволь налюбовавшись птичкой, Кубрицкій весело спросилъ:
   -- Такъ вы думаете, ваше превосходительство, Вѣра Александровна не будетъ противъ моего предложенія?
   -- Я въ этомъ увѣренъ, ваше превосходительство.
   -- Можетъ быть, мои лѣта...-- заговорилъ онъ было, но Хованскій перебилъ его:
   -- Ахъ, Боже мой! Ну, что такое лѣта? Наконецъ, не вамъ бы говорить о лѣтахъ... Вы такъ еще свѣжи, бодры.
   -- Я чувствую себя великолѣпно.
   -- Въ васъ такъ много жизни, энергіи.
   -- А все какъ-то страшно, ваше превосходительство.
   Хованскій даже расхохотался.
   -- Дѣвушки, въ особенности такія молодыя, какъ Вѣра Александровна, вообще какъ-то странно относятся къ мужчинамъ среднихъ лѣтъ,-- замѣтилъ Кубрицкій, понюхивая цвѣтокъ.-- Онѣ полагаютъ, что ежели мужчина перешагнулъ за сорокъ, то онъ уже старикъ. Имъ все требуются херувимы, съ розовыми щеками, шелковистыми кудрями!-- прибавилъ онъ насмѣшливо, но Хованскій опять перебилъ его.
   -- Только не моей Вѣрочкѣ,-- проговорилъ онъ.-- Вѣрочка моя совсѣмъ не такая дѣвушка. Она у меня разсудительная. Она сейчасъ сообразитъ, что вы дѣлаете ей честь... она... она...
   И, вслѣдъ за тѣмъ, оглянувшись и понизивъ голосъ, добавилъ:
   -- Она совсѣмъ не такая, какъ покойница мать.
   -- Покойница была превосходная женщина,-- замѣтилъ Кубрицкій,-- но слишкомъ добра.
   -- Нѣтъ-съ, не добра, а расточительна,-- подхватилъ Хованскій съ нѣкоторымъ даже озлобленіемъ.-- Вѣдь, вы помните... Вѣдь, мы съ вами одновременно за границей-то жили... Помните, что она тамъ продѣлывала-то... Вѣдь, она, не тѣмъ будь помянута, чортъ знаетъ какъ сорила деньгами... Вѣдь, я, по ея милости, чуть не нищій... да-съ, чуть не нищій!
   -- Но,-- перебилъ его Кубрицкій,-- все-таки, я скажу, ваше превосходительство, что это была святая женщина.
   -- Это вѣрно, совершенно вѣрно.Но, вѣдь, святые, какъ вамъ извѣстно, ни въ рулетку не играли, ни баловъ не задавали и не тратили бѣшеныхъ денегъ на кружева и бархатъ... А, вѣдь, покойница...
   -- Ваше превосходительство,-- вскрикнулъ Кубрицкій нѣсколько даже дрожавшимъ голосомъ,-- вы меня извините, можетъ быть, я и ошибаюсь, но... мнѣ кажется, что отчасти вы сами были виноваты!... Вы такъ любили покойницу... такъ боготворили ее... Мало того, такъ преклонялись передъ ней, что даже и забыли о невозможности давать женщинамъ полную свободу. Этого нельзя, никакъ нельзя... Вѣдь, женщина живетъ сердцемъ, а не разсудкомъ.
   -- Ахъ, ваше превосходительство,-- вскрикнулъ, въ свою очередь, Хованскій, остановясь и разведя безпомощно руками,-- какъ будто вы меня не знаете?... Вѣдь, вы меня знаете отлично. Вѣдь, я хотя и ношу военный мундиръ, хотя и былъ въ то время увѣшанъ всевозможнымъ смертоноснымъ оружіемъ, но, вѣдь, я хуже всякой бабы. Я Менелай, чистый Менелай! Я не могу... что хотите!... Не могу ни остановить, ни отказать! Ну, какъ было отказать такой женщинѣ, какъ была покойная жена? Ну, какъ?... Вѣдь, это была красавица. Помните?
   -- Вѣрно, ваше превосходительство, вѣрно!-- вскрикнулъ Кубрицкій, весь озарившись восторженною улыбкой.-- Она была дивно хороша! Вѣра Александровна очень, очень похожа на нее... такъ похожа, такъ похожа...
   -- Внѣшностью,-- подхватилъ Хованскій,-- только одною внѣшностью.
   -- Вотъ я и боюсь, ваше превосходительство,-- подшутилъ Кубрицкій,-- какъ бы тоже не превратиться изъ дѣйствительныхъ статскихъ совѣтниковъ, какъ вы изволили выразиться, въ Менелая...
   Хованскій расхохотался.
   -- Я, вѣдь, тоже пасую передъ красотою женщины. Тоже рабъ женской красоты.
   -- Не такая дѣвушка моя дочь.
   -- Она дивно хороша!-- вскрикнулъ Кубрицкій, закрывъ гла, за.-- Я и теперь уже начинаю смахивать на Менелая!
   Хованскій расхохотался еще пуще.
   -- Не такой и вы человѣкъ, ваше превосходительство,-- проговорилъ онъ, досыта нахохотавшись.-- Покойная супруга ваша была тоже красавица. Однако, вы никогда не были Менелаемъ. Вы умѣли сдерживать покойницу... Вѣдь, я помню...
   -- Нѣтъ, ваше превосходительство, ваша супруга была много красивѣе моей! Далеко кулику до Петрова дня! Наконецъ, это былъ бракъ иного сорта... Тогда... Да нѣтъ, нѣтъ, это совсѣмъ не то, не то, не то!...
   И, какъ-то замявъ разговоръ, продолжалъ:
   -- И такъ, вы переговорите съ Вѣрой Александровной?
   -- И переговорю, и внушу.
   -- Боже мой, какъ бы я былъ счастливъ!... Но какой-то внутренній голосъ...
   -- Ахъ, не слушайте вы этихъ голосовъ!-- перебилъ его Хованскій.-- Вы меня обижаете... Неужели моя дочь настолько глупа, что не сообразитъ того блестящаго положенія, которое вы ей предоставляете?
   -- Вы такъ ободряете меня, что я даже самъ начинаю вѣрить въ возможность такого счастья.
   -- Только помните, ваше превосходительство,-- перебилъ его Хованскій, остановившись и приподнявъ кверху указательный палецъ,-- что, прежде всего, вы должны привести въ порядокъ всѣ денежныя дѣла по имѣнію, то-есть погасить всѣ недоимки, числящіяся на имѣніи, и внести за годъ впередъ проценты.
   -- Ну, да, да,-- согласился Кубрицкій.-- Какъ мы говорили.
   -- Да, какъ говорили. Это составитъ тысячъ шесть, не больше. Эту сумму я прошу васъ, ваше превосходительство, внести немедленно, такъ какъ, въ противномъ случаѣ, имѣніе будетъ продано.
   -- Развѣ оно назначено уже въ продажу?
   Хованскій только головой мотнулъ.
   -- Когда же торги?
   Онъ сказалъ, когда именно.
   -- Такъ скоро?
   -- Банки дремать не любятъ.
   -- Такъ, вѣдь, это, значитъ, черезъ двѣ недѣли!-- вскрикнулъ Кубрицкій.
   -- Да, черезъ двѣ.
   -- Это значитъ надо торопиться.
   -- Вотъ поэтому-то я и говорю, что, прежде всего, слѣдуетъ подумать объ удержаніи имѣнія. Вы всегда воротите свои деньги, потому что имѣніе это будетъ принадлежать Вѣрочкѣ, а вы, конечно, будете завѣдывать имъ. Распоряжайтесь имъ, какъ вамъ будетъ угодно. Здѣсь есть къ чему приложить руки,-- продолжалъ Хованскій, видимо ободряя задумавшагося Кубрицкаго.-- Земля у меня удобная, плодородная, заливные луга, мельница... съ деньгами можно отлично повести хозяйство.
   -- Почему же вы сами?...-- спросилъ было Кубрицкій, но Хованскій перебилъ его:
   -- Устарѣлъ я, да и не моихъ рукъ дѣло это. Знаете пословицу: "не пѣть курицѣ пѣтухомъ, не владѣть бабѣ мужикомъ"? Я и въ этомъ дѣлѣ Менелай. Берите имѣніе въ свое завѣдываніе, а мнѣ дайте крошечный уголокъ въ домѣ, гдѣ бы я могъ спокойно провести остатокъ своихъ дней. Дочь назначитъ мнѣ крошечную пенсію и я буду совершенно счастливъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, ваше превосходительство,-- подхватилъ растроганный Кубрицкій,-- мы съ женой не допустимъ васъ до этого! Вы съ нами будете, въ городѣ... будете руководить насъ добрыми совѣтами... а, главное, помогать мнѣ въ моихъ многотрудныхъ служебныхъ обязанностяхъ, хотя бы только своими разумными и опытными совѣтами.
   Хованскій даже расхохотался.
   -- Нашли учителя, нечего сказать! Вы и безъ меня отлично изучили практику жизни, а практику службы и подавно. Нѣтъ, нѣтъ, какой я учитель!
   -- Все-таки, ваше превосходительство... Умъ хорошо, а два лучше.
   -- Нѣтъ, ужь вы меня увольте.
   -- Такъ вы изволите говорить, что тысячъ шесть потребуется?
   -- Не больше.
   -- Ну-съ,-- заговорилъ Кубрицкій,-- а ежели Вѣра Александровна почему-либо не захочетъ быть моею женой?
   Хованскій опять перебилъ его:
   -- Я вамъ ручаюсь. Даю вамъ честное, генеральское слово.
   -- Въ такомъ случаѣ, я готовъ. Я приведу въ порядокъ ваши дѣла,-- торжественно провозгласилъ Кубрицкій.
   Оба генерала протянули другъ другу руки и лица обоихъ озарились наисчастливѣйшими улыбками.
   -- На-дняхъ,-- продолжалъ Кубрицкій,-- я буду въ Питерѣ и внесу деньги въ банкъ.
   -- Это рѣшено?-- спросилъ Хованскій.
   -- И рѣшено, и подписано.
   -- Не опоздайте.
   -- Ваше превосходительство,-- вскрикнулъ Кубрицкій широко растопыривъ руки,-- за кого же вы меня принимаете? Наконецъ, вѣдь, это дѣло касается будущей моей жены.
   -- У васъ такъ много заботъ.
   -- Первѣйшею моею заботой,-- перебилъ его Кубрицкій,-- будетъ успокоить васъ и Вѣру Александровну.
   -- Она даже и не знаетъ объ этой продажѣ. Скрываю все, огорчать не хочу -- И не огорчайте, ваше превосходительство. Все будетъ сдѣлано... все.
   Хованскій прослезился и поспѣшилъ обнять Кубрицкаго.
   -- Спасибо вамъ,-- проговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ.. Это я долженъ благодарить васъ,-- проговорилъ Кубрицкій тоже взволнованнымъ голосомъ.-- Моя услуга -- денежная... вздорная, тогда какъ вы даруете мнѣ полнѣйшее счастіе, даруете мнѣ дочь свою. Теперь,-- продолжалъ онъ,-- вся жизнь моя будетъ посвящена ей, только ей одной.
   И они опять бросились обнимать другъ друга.
   Немного погодя они подходили къ мельницѣ, къ той самой, которую когда-то срисовывала Вѣра Александровна и рисунокъ которой висѣлъ у Срывалина надъ диваномъ.
   -- У васъ прелестные есть пейзажи,-- замѣтилъ Кубрицкій, любуясь полуразвалившеюся мельницей.-- Хоть этотъ, напримѣръ... Вѣдь, это картинка. Прудъ, вётлы, камыши и даже лодочка.
   -- Въ безпорядкѣ только,-- проворчалъ Хованскій.-- Хоть бы грошъ дохода.
   -- Турбины слѣдуетъ пріобрѣсти... Вотъ тогда и посмотрите, какой она начнетъ давать доходъ.
   -- Кабы, да если бы!-- вздохнулъ Хованскій.
   -- Не безпокойтесь, ваше превосходительство,-- подхватилъ Кубрицкій,-- все устроимъ, все. И турбины поставимъ, и амбаръ заново отдѣлаемъ. Я сюда своего саратовскаго управляющаго переведу. Дѣльный, очень дѣльный малый... Изъ поляковъ онъ, молодой, образованный.
   И Кубрицкій принялся описывать дѣловитость и распорядительность своего управляющаго. Онъ разсказалъ, въ какомъ безпорядкѣ было прежде его имѣніе, купленное на женины деньги, какъ оно было запущено и какъ этотъ управляющій въ какихъ-нибудь два года сдѣлалъ его образцовымъ.
   -- Тамъ была тоже такая мельница,-- прибавилъ онъ, указывая тросточкой на мельницу.-- Тоже ни гроша не давала. А теперь, когда мы поставили турбины, да заново амбаръ отдѣлали, это уже не мельница вышла, а крупчатка, приносящая мнѣ тысячи три дохода. Вотъ это какой человѣкъ!
   Въ это самое время изъ-за мельницы показался кабріолетъ. Первымъ увидалъ его Кубрицкій.
   -- Это что еще за одноколка?-- вскрикнулъ онъ, помирая со смѣха.-- Посмотрите-ка, посмотрите-ка, ваше превосходительство! Это непремѣнно фокусники какіе-нибудь, либо странствующіе музыканты.
   -- Это просто-на-просто княгиня съ нѣмцемъ,-- разубѣдилъ его Хованскій.
   -- Быть не можетъ!
   -- Я васъ увѣряю.
   -- На такой допотопной колесницѣ?
   -- А все жена покупала,-- словно обрадовался Хованскій.-- Вотъ изволите видѣть, какъ мы деньгами-то сорили!... Еще карета была... тоже вѣнской работы. Такъ мнѣ для этого ковчега пришлось отдѣльный каретникъ выстроить, ни въ одинъ не помѣщалась. Тысячи три, кажется, отвалили за нее... со всѣми дорожными приспособленіями. Не зналъ, что и дѣлать съ ней, да, спасибо, архіерею понравилась. Ему и продалъ за полтораста.
   Но Кубрицкій уже не слушалъ его. Убѣдившись, что это дѣйствительно ползла княгиня, онъ мелкою рысцой побѣжалъ ей на встрѣчу.
   -- Ваше сіятельство!-- кричалъ онъ.-- Возможно ли? Вы ли это? Откуда?
   И, подбѣжавъ къ остановившемуся кабріолету, принялся осыпать поцѣлуями руку княгини.
   -- А я вѣрить не хотѣлъ,-- продолжалъ Кубрицкій, заливаясь веселымъ смѣхомъ,-- Откуда, думаю себѣ, эти музыканты?
   -- Прокатиться вздумала,-- говорила княгиня, которой очень не понравилось, что ее сравнили съ какими-то странствующими музыкантами.-- Засидѣлась.
   -- Очень, очень пріятно встрѣтиться.
   Подошелъ Хованскій и тоже принялся осыпать поцѣлуями ручку княгини.
   -- Ну, что, накатались?-- спросилъ онъ.
   -- Отлично, отлично.
   -- Вы что-то долго... Мы ждали, ждали васъ.
   -- Да ты прежде спроси, батюшка, гдѣ я была то?
   -- Гдѣ?
   -- У Срывалина. Пить мнѣ захотѣлось,-- лукавила княгиня,-- а тутъ какой-то хуторъ подвернулся, мы и заѣхали, да какъ разъ къ нему и угодили. Ну, ужь и хозяинъ!-- добавила она, всплеснувъ руками и покачивая головой.-- Въ какомъ у него все порядкѣ! Ахъ, въ какомъ порядкѣ! И какой онъ самъ порядочный малый. Я даже не ожидала. Вотъ бы тебѣ у кого хозяйству-то поучиться,-- прибавила она, похлопывая по плечу Хованскаго.-- Отличный хозяинъ, отличный!
   И затѣмъ, обратясь къ Кубрицкому и протягивая ему руку, проговорила:
   -- Ну-ка, ваше превосходительство, помогите-ка мнѣ выйти изъ экипажа.
   -- Желаете пройтись, ваше сіятельство?
   -- Да, ноги хочу поразмять.
   Кубрицкій подхватилъ княгиню и поставилъ ее на землю.
   -- Пожалуйте,-- проговорилъ онъ.
   -- Спасибо, спасибо. Премилый,-- продолжала княгиня восхищаться Срывалинымъ.-- Я просто влюблена въ него.
   Въ этотъ самый моментъ раздался шумъ женскаго платья, чьи-то торопливые шаги, а затѣмъ и голосъ Вѣры Александровны.
   -- Въ кого? Въ кого, бабушка?-- кричала она, весело подбѣгая къ разговаривавшимъ.-- Въ кого это вы влюблены?
   -- Въ Срывалина, вотъ въ кого!
   Вѣра Александровна вспыхнула, радостно захлопала въ ладоши, но тотчасъ же опомнилась и спросила:
   -- Давно ли, бабушка?
   -- Съ нынѣшняго утра, матушка, съ нынѣшняго. У него въ гостяхъ была...
   -- Въ гостяхъ?
   -- Чему же ты удивляешься?
   -- У Срывалина?
   -- Ну, да, да.
   И княгиня принялась подробно разсказывать, какъ именно провела она время у Срывалина, чѣмъ онъ угощалъ ее и что именно тамъ видѣла. Вѣра Александровна слушала ее съ напряженнымъ вниманіемъ, а когда княгиня снова принялась восторгаться его хозяйствомъ, его садомъ и строющеюся масленкой, то даже не выдержала и принялась восторженно обнимать и цѣловать ее.
   -- Милая, дорогая моя бабушка!-- говорила она.-- Какая вы хорошая и добрая!
   Все это не ускользнуло отъ вниманія Кубрицкаго, зорко слѣдившаго за Вѣрой Александровной. Онъ и прежде замѣчалъ, что между молодыми людьми существовало что-то такое, похожее на взаимную симпатію, но теперь, когда онъ увидалъ во-очію это раскраснѣвшееся отъ радости личико, эту счастливую улыбку и эти глаза, такъ много говорившіе о томъ, что происходило на душѣ дѣвушки, ему стало яснымъ, что подозрѣнія его были не безосновательными. Не понравилась эта поѣздка и генералу Хованскому: "Зачѣмъ? Къ чему? Съ какой стати?... Ужь не затѣваетъ ли чего эта старая сіятельная дура? Не воображаетъ ли она изъ моей дочери сдѣлать какую-нибудь госпожу Срывалину, помѣщицу какихъ-то несчастныхъ двухъ сотъ десятинъ?... Чего добраго!... Вѣдь, собиралась же она когда-то замужъ за этого нѣмца... Можетъ, тому же самому и дочь мою собирается научить?"
   А Вѣра Александровна, увидавъ, тѣмъ временемъ, продолжавшаго сидѣть въ кабріолетѣ нѣмца, подбѣжала къ нему и кричала:
   -- Карлъ Карлычъ, голубчикъ! Вы одни...
   -- О, я берегу лошадь, фрейленъ!
   -- Не безпокойтесь, она не уйдетъ, не таковская. Или, можетъ, хотите, чтобы я прокатила васъ?
   -- Венъ зи воленъ, фрейленъ, ихъ вюрде зеръ глюклихъ зейнъ!
   -- О, конечно, очень рада!
   И, быстро вскочивъ въ кабріолетъ, взяла въ руки возжи и, ударивъ ими лошадь, она прибавила:
   -- Поѣдемте, милый мой Карлъ Карловичъ, поѣдемте.
   -- У тебя, кажется, сегодня, всѣ милые,-- проворчалъ ей вслѣдъ Хованскій.
   -- Всѣ, папочка, всѣ... И вы, и бабушка, и его превосходительство, и даже этотъ бурый меринъ,-- наивно добавила она, заливаясь веселымъ смѣхомъ, и, еще разъ ударивъ возжами "милаго" мерина, повезла герра Шпренгеля по направленію къ усадьбѣ.
   Остатокъ этого дня прошелъ великолѣпно. Вѣра Александровна была со всѣми очень мила и любезна, а въ особенности съ Кубрицкимъ, почему тотъ и забылъ даже про то непріятное впечатлѣніе, которое утромъ произвела на него Вѣра Александровна. Она положительно ухаживала за нимъ.. Во время обѣда подливала ему вина, болтала, шутила, говорила ему любезности... Послѣ обѣда сама варила кофе, а когда дневной жаръ нѣсколько схлынулъ и въ воздухѣ почувствовалась прохлада, первая напомнила о кегляхъ. Послѣднее предложеніе привело въ восторгъ герра Шпренгеля. Онъ забылъ въ это время про оскорбленіе, нанесенное ему лакеемъ Срывалина, и тотчасъ же бросился въ паркъ, чтобы приготовить все необходимое для предстоявшей игры. Онъ даже разыскалъ гдѣ-то двѣ бутылки пива и, торжественно поставивъ ихъ на столъ, ожидалъ съ нетерпѣніемъ прихода игроковъ. Успокоился и генералъ Хованскій. Онъ внутренно раскаивался, что заподозрилъ княгиню въ столь неблаговидныхъ каверзахъ относительно его и Вѣрочки, и все время былъ невыразимо веселъ и доволенъ. Словомъ, всѣ были въ наилучшемъ расположеніи духа и вечеръ прошелъ незамѣтно.
   На слѣдующее утро Кубрицкій оставилъ Хованщину съ тѣмъ, чтобы отправиться сперва въ тотъ городъ, въ который получилъ назначеніе, принять должность, хоть мимолетомъ ознакомиться съ положеніемъ дѣлъ, а затѣмъ въ Петербургъ.
   -- Про мое-то дѣло не забудьте, ваше превосходительство,-- говорилъ Хованскій, провожая гостя.
   -- Нѣтъ, вы-то про мое не запамятуйте... Ваше дѣло пустое... Стоитъ только выложить деньги и конецъ... А вотъ мое помудренѣе будетъ! Впрочемъ,-- прибавилъ онъ, самодовольно улыбаясь,-- вчера Вѣра Александровна была со мною такъ очаровательна, что я даже нѣсколько прибодрился.
   -- Не сомнѣвайтесь, ваше превосходительство. Къ вашему возвращенію все будетъ устроено и улажено.
   Кубрицкій вздохнулъ только.
   -- Надѣюсь даже,-- продолжалъ Хованскій,-- что встрѣчу васъ не какъ гостя, а какъ нареченнаго моей дочери.
   -- Ваше превосходительство!-- вскрикнулъ Кубрицкій, но отъ избытка нахлынувшаго волненія голосъ его оборвался и онъ только молча бросился въ объятія Хованскаго.
   Вслѣдъ затѣмъ они разстались.
   

XII.

   Въ тотъ же день княгинѣ какъ-то не поспалось и она проснулась ранѣе обыкновеннаго. Проснувшись, она быстро вскочила съ кровати, накинула на себя утренній капотъ, помолилась на скорую руку и, усѣвшись у раствореннаго окна, принялась гадать на картахъ. Кстати сказать, она была очень суевѣрна и съ большими предразсудками. Она вѣрила въ "тяжелые" и "легкіе" дни, въ знаменательность сновъ, въ порчу, въ дурной и хорошій глазъ, въ колдовство и волшебство, и, сверхъ того, была большая охотница до всевозможныхъ дураковъ и юродивыхъ, обладающихъ будто бы несомнѣннымъ даромъ прорицанія. Въ описываемую ночь она что-то такое видѣла во снѣ касающееся будущей судьбы любимой внучки, но, позабывъ, что именно, порѣшила возстановить этотъ сонъ съ помощью картъ. Карты, вѣдь, тоже предсказываютъ, соображала она, и вотъ, можетъ быть, по этимъ-то предсказаніямъ она припомнитъ и видѣнный ею сонъ. А сонъ былъ какой-то особенно хорошій и, какъ будто, очень благопріятный для Вѣрочки.
   "И такая досада,-- ворчала она, торопливо перетасовывая карты,-- забыла подъ подушку кусочекъ хлѣбца положить; тогда бы ни за что не забыла. Это очень вѣрная примѣта".
   И такъ, она гадала... Но, къ величайшему ея огорченію, карты раскладывались такъ безтолково и такъ безсмысленно, что княгиня рѣшительно не понимала ничего. Она нѣсколько разъ принималась раскладывать ихъ, тасовала и такъ, и этакъ, раза два оборачивала подъ собою стулъ, и, все-таки, выходила та же самая чепуха. Съ полчаса провозилась она такимъ образомъ, наконецъ, разсердилась и швырнула на столъ карты.
   -- Парашка!-- крикнула она.
   Старушка явилась моментально.
   -- Чего изволите, матушка ваше сіятельство?-- спросила она, остановись у притолки.
   -- Погадай хоть ты!-- вскрикнула она, сердито расхаживая по комнатѣ.-- У меня сегодня ничего что-то не выходитъ... Точно одурѣли...
   -- Это бываетъ, матушка,-- замѣтила Прасковья, садясь за столъ и перетасовывая карты.-- Тоже, вѣдь, и у нихъ карактеръ есть...
   -- Не карактеръ, а характеръ,-- оборвала ее княгиня.
   -- Тоже, какъ найдетъ-съ...
   -- Мало бы что! А ежели мнѣ нужно?
   -- Попытаю, матушка.
   -- Да ты скорѣе.
   -- Сію минуту, ваше сіятельство.
   И, что-то пошептавъ на колоду, спросила:
   -- На кого же погадать прикажете?
   -- На червонную даму.
   -- Слушаю-съ.
   Но едва успѣла княгиня проговорить это, какъ мимо окна проходилъ какой-то мужикъ. Онъ шелъ безъ шапки, косматый, не мытый, босой и въ какой-то дырявой, грязной рубахѣ.
   Княгиня даже въ лицѣ измѣнилась и, въ то же время, словно обрадовалась.
   -- Постой-ка, постой-ка!-- заговорила она, подбѣжавъ къ Прасковьѣ и указывая ей на мужика.
   -- Догони того мужика, да спроси: не дуракъ ли онъ?
   Прасковья опрометью выбѣжала вонъ, а немного погодя вернулась.
   -- Ну, что?
   -- Нѣтъ, ваше сіятельство. Говоритъ, умный.
   -- Жалко... А то эти дураки иной разъ отлично предсказываютъ.
   И, перемѣнивъ тонъ, прибавила:
   -- Садись, гадай.
   -- Такъ на червонную-съ?
   -- Да ужь говорила.
   Прасковья принялась раскладывать, а княгиня снова заходила по комнатѣ. Водворилась тишина.
   -- Ну, что?-- спросила немного погодя княгиня.
   -- Отлично, ваше сіятельство,-- заговорила Прасковья, пристально разглядывая карты.-- То-есть вотъ какъ-съ. Надо бы лучше, да некуда. Ужь такъ-то хорошо, что даже на рѣдкость.
   -- Что же вышло-то?
   -- Да все, что вамъ угодно. И любимый человѣкъ, и пріятная бесѣда, и большія деньги, и даже свадьба.
   -- А слезъ нѣтъ?
   -- Какія тамъ слезы, ваше сіятельство! Ни одной слезинки. Однѣ только пріятности. Вотъ письмо, точно, имѣется.
   -- Охъ кого?
   -- Отъ червоннаго короля.
   -- Издалека?
   -- А ужь этого доложить не могу, а кубыть не больно издалека...
   -- Гадаете?-- прогремѣлъ вдругъ въ окнѣ голосъ Хованскаго.
   Княгиня ахнула. Прасковья присѣла подъ столъ, а Хованскій, облокотившись на подоконникъ, громко хохоталъ.
   -- Что, испугались?-- спросилъ онъ.
   -- Ты, батюшка, кажется, совсѣмъ съ ума спятилъ! Развѣ такъ возможно? У меня чуть сердце не лопнуло съ испуга.
   -- Вотъ напужали-то, ваше превосходительство,-- бормотала Прасковья.
   А Хованскій продолжалъ хохотать, самодовольно покручивая усы.
   Наконецъ, перепугавшіяся кое-какъ опомнились и отдышались. Прасковья выползла изъ-подъ стола и, пошатываясь, вышла изъ комнаты, а княгиня усѣлась въ кресло.
   -- Что это ты, батюшка, ни свѣтъ, ни заря поднялся?-- спросила она, все еще держась за сердце.-- Блохи, что ли, кусали?
   -- Гостя провожалъ.
   -- Уѣхалъ?
   -- Уѣхалъ.
   -- Раненько!
   -- На поѣздъ торопится.
   И, нѣсколько помолчавъ, прибавилъ:
   -- Пришелъ вамъ новость сообщить.
   -- Какую, батюшка?
   -- Кубрицкій предложеніе сдѣлалъ.
   -- Кому это?-- вскрикнула княгиня, всплеснувъ руками.
   -- Вѣрочкиной руки проситъ.
   Княгиня поблѣднѣла, какъ полотно.
   -- И что же ты?
   -- Я съ своей стороны очень радъ.
   -- Такъ и сказалъ?
   -- Такъ и сказалъ. Впрочемъ,-- прибавилъ онъ,-- вы, можетъ быть, не знаете, въ какомъ я нахожусь положеніи?
   -- Именно?
   -- А вотъ почитайте.
   И, вынувъ изъ кармана сильно потертую и помятую телеграмму, онъ подалъ ее княгинѣ. Та сходила въ спальную за очками, надѣла ихъ и, прочитавъ телеграмму, возвратила Хованскому.
   -- Продается?-- спросила она упавшимъ голосомъ.
   -- Какъ видите!
   -- Что же отъ этого произойдетъ?
   -- Кто-нибудь купитъ Хованщину и насъ попросятъ вонъ.
   Княгиня вздрогнула и невольно посмотрѣла на свой рояль и на свою мебель.
   -- Но...-- заговорилъ Хованскій.
   -- Ну, ну...
   -- Кубрицкій далъ слово внести проценты.
   -- А сколько потребуется на это денегъ?
   -- Тысячъ шесть.
   -- А помимо его денегъ найти нельзя?
   Хованскій пожалъ плечами.
   -- Да что ты плечами-то пожимаешь?-- разсердилась княгиня, вскочивъ съ кресла.-- Ты мнѣ толкомъ скажи: можно помимо его достать эту сумму?
   -- Никто не дастъ.
   Княгиня задумалась.
   -- Но развѣ она можетъ любить его?-- спросила она.
   Княгиня опять задумалась и въ раздумьи принялась ходить по комнатѣ.
   -- Вы вотъ говорите, можетъ ли она любить его? Почему же нѣтъ? Онъ еще не старъ, богатъ, занимаетъ видное положеніе. Въ Петербургѣ у него сильныя связи. Живетъ онъ открыто, весело. На первыхъ порахъ, можетъ быть, онъ и не покажется ей особенно привлекательнымъ. Но стерпится -- слюбится. Тѣмъ болѣе, что онъ по уши влюбленъ въ нее и, конечно, будетъ исполнять не только малѣйшія ея желанія, но даже и прихоти. Согласитесь, сверхъ того, что онъ очень милый и любезный человѣкъ.
   -- А ты знаешь, что она любитъ?-- перебила его княгиня.
   -- Не знаю, но... догадываюсь.
   -- Она любитъ Срывалина! А ты знаешь, что такое любовь?
   -- Шалость, которая быстро забывается.
   -- Ужь не по себѣ ли ты это судишь?
   -- Пожалуй, хоть и свою любовь припомните.
   Княгиня даже вспыхнула вся.
   -- Ты грубый и дерзкій мужикъ!-- вскрикнула она.
   -- По-военному, люблю правду рѣзать. Вѣдь, это только въ пѣсняхъ поется, что "съ милымъ рай и въ шалашѣ", или: "было бы сердце согрѣто жаромъ взаимной любви" Все это вздоръ, который надо выкинуть изъ головы.
   -- Въ твои лѣта, можетъ быть, это и вздоръ.
   -- Я отецъ, прежде всего, и ежели я вижу, что дочь моя дуритъ, я обязанъ научить ее уму-разуму. Вы это очень хорошо можете по себѣ судить...
   -- То-есть какъ это по себѣ?-- прошипѣла княгиня (именно прошипѣла, а не проговорила), вся задрожавъ и широко раскрывъ глаза.
   Но добродушнѣйшій генералъ даже и не замѣтилъ этой надвигавшейся грозы и продолжалъ пренаивнѣйшимъ тономъ:
   -- Ну, да, да, по себѣ. Хороши бы вы были, ежели бы ваши родители не позаботились помѣшать вашему роману съ нѣмцемъ! Вы не были бы, во-первыхъ, княгиней, а, во-вторыхъ, шатались бы теперь по улицамъ и разводили бы себѣ какую-нибудь музыку... Онъ со скрипкой, вы -- съ шарманкой... Ха, ха, ха!-- продолжалъ онъ все тѣмъ же добродушнѣйшимъ тономъ.-- Хороша была бы картина! Дождь, слякоть... Онъ въ какомъ-нибудь куцемъ пальтишкѣ, вы -- въ нанковомъ салопишкѣ, въ изодранныхъ ботинкахъ... Нечего сказать, очень хорошо! Ну, а теперь... у васъ, все-таки, есть имѣніе, съ котораго вы получаете приличную аренду, свой собственный домъ въ Москвѣ. Въ Москвѣ вы всѣми уважаемы, у васъ обширное знакомство... Вы посѣщаете общество, театры, концерты, по четвергамъ къ вамъ собираются ваши друзья и знакомые... Вы играете въ карты... У васъ свои лошади, своя карета... Эхъ, княгинюшка, княгинюшка,-- продолжалъ онъ, даже и не замѣтивъ, что та, подбѣжавъ къ столу, быстро схватила колокольчикъ и вся дрожала отъ гнѣва,-- не желайте же моей Вѣрочкѣ той нищеты и того позора, которые когда-то грозили и вамъ самимъ!
   Но когда въ ушахъ генерала раздался оглушающій звонъ колокольчика и когда, словно пробужденный этимъ звономъ, онъ взглянулъ на княгиню, то даже остолбенѣлъ. Она стояла передъ нимъ блѣдная, какъ смерть, съ широко раскрытыми глазами, съ судорожно сжатымъ въ рукѣ колокольчикомъ, съ стиснутыми, посинѣвшими губами, съ распустившеюся сѣдою косичкой и, не будучи въ силахъ произнести ни слова, только потрясала въ воздухѣ сжатыми, костлявыми и словно окоченѣвшими кулаками. На зовъ прибѣжала Парашка и, увидавъ княгиню, всплеснула руками.
   -- Матушка ваше сіятельство!-- вскрикнула она.-- Что съ вами? Господи, Царица небесная, Мати пресвятая Богородица!...
   -- Выгони его вонъ!-- прошипѣла она, наконецъ.
   И, протянувъ руку по направленію къ Хованскому, упала въ изнеможеніи на кресло.
   

XIII.

   Княгиня гнѣвалась не особенно долго. Дѣло обошлось даже безъ помощи доктора, который, кстати сказать, послѣ вчерашнихъ кегель и, пуще всего, послѣ выпитыхъ двухъ бутылокъ настолько прокисшаго пива, что никто не дерзалъ его даже понюхать, спалъ самымъ богатырскимъ сномъ. Можетъ быть, въ другое время припадокъ этотъ и не прошелъ бы такъ скоро, но теперь, когда у княгини имѣлась другая забота, болѣе серьезная, чѣмъ болтовня какого-то глупаго генерала (княгиня всегда считала его таковымъ, а теперь тѣмъ болѣе), то она и не придавала ей особеннаго значенія. Она выпила нѣсколько стакановъ холодной воды, понюхала какого-то спирту, которымъ потерла кстати пульсъ и виски, и черезъ полчаса была совершенно здорова. Черезъ полчаса она сидѣла даже передъ зеркаломъ и ворчала на свою Парашку, долго копавшуюся будто съ уборкою ея головы. Главною же причиной ея ворчанія было неудачное карточное предсказаніе Прасковьи.
   -- Нечего сказать, отлично отгадала!-- ворчала княгиня.-- Ботъ тебѣ и пріятный разговоръ! Очень пріятный, очень!... Съ шарманкой съ какой-то сравнили!... Очень, очень пріятный!
   Но Прасковья, до тонкости изучившая свою госпожу, только молчала и продолжала пришпиливать къ вискамъ сѣдые локоны.
   -- Ну, скоро?
   -- Сею минуточку, ваше сіятельство.
   -- Не сею, а сію,-- поправила ее княгиня.
   -- Сію минуточку.
   И дѣйствительно, не прошло минуты, какъ голова княгини, убранная локонами и прикрытая кружевнымъ фанщончикомъ, представляла собою нѣчто вродѣ французской выставки.
   -- Пожалуйте, готово-съ.
   -- Насилу-то!-- вскрикнула княгиня и чуть не стремглавъ побѣжала къ внучкѣ.
   Ей хотѣлось какъ можно скорѣе сообщить Вѣрочкѣ, во-первыхъ, о томъ ужасномъ разговорѣ, который только что произошелъ у нея съ Хованскимъ, а, во-вторыхъ, передать ей и тотъ планъ дѣйствій, который обдумала она во время уборки головы. Планъ этотъ состоялъ въ томъ, чгобы какъ можно скорѣе достать шесть тысячъ, внести ихъ въ банкъ и повѣнчать Вѣрочку со Срывалинымъ. Она была увѣрена, что какъ только проценты будутъ уплачены, то Хованскій и недодумаетъ сопротивляться этому браку. По ея мнѣнію, онъ всегда былъ "грошевникомъ" и всегда всѣ его идеалы на томъ только и вертѣлись. "Покойница дочь не мало съ нимъ помучилась,-- говорила она,-- но она умѣла справляться съ нимъ".
   Подойдя къ внучкиной комнатѣ, она слегка постучала въ дверь, но отвѣта не было. Она постучала еще разъ, и такъ какъ отвѣта опять не получилось, то она и надавила дверь. Дверь оказалась незапертою и княгиня вошла въ комнату. Она увидала внучку лежавшею на постелѣ и спавшею самымъ сладкимъ сномъ. Княгиня неслышно подошла къ кровати и залюбовалась Вѣрочкой. Она много видала картинъ, изображавшихъ спящихъ красавицъ, но такой красавицы еще не видала.
   "Боже мой!-- подумала она.-- И такую-то красавицу прочатъ этому старому, размалеванному Кубрицкому! Нѣтъ, нѣтъ, ни за что!"
   Она такъ сладко спала, что княгиня не дерзнула даже разбудить ее. Она только перекрестила ее нѣсколькими мелкими крестными знаменіями, пошептала какія-то молитвы, осторожно поцѣловала въ лобъ и неслышно вышла изъ комнаты. Возвращаясь на свою половину, она встрѣтилась съ докторомъ. Онъ выходилъ изъ своей комнаты. На немъ былъ извѣстный уже намъ картузъ съ пуговкой, куцый, засаленный пиджачокъ, а подъ мышкой скрипка. При видѣ его княгиня какъ-то отшатнулась даже... вспомнила Хованскаго, вспомнила только что нарисованную имъ картину... грязную улицу, дождь, слякоть... и брови ея быстро нахмурились. Она даже отвернулась отъ нѣмца и хотѣла было пройти мимо, но, что-то вспомнивъ, перемѣнила суровый видъ на ласковый и дружески протянула ему руку.
   -- Ахъ, это вы, милый докторъ!-- проговорила она.-- Такъ рано?
   -- Хочу въ паркъ идти, принцессинъ,-- отвѣтилъ онъ по-нѣмецки,-- Давно не игралъ. Надо немножко поэкзерцироваться.
   -- Не поиграть ли намъ сегодня?-- спросила княгина, скрѣпя сердце.
   -- Ежели вамъ будетъ угодно, принцессинъ,-- отвѣтилъ онъ, просіявъ отъ счастья.
   -- Да, да,-- заговорила она.-- Непремѣнно, непремѣнно. Кромѣ того,-- прибавила она,-- мнѣ о многомъ необходимо переговорить съ вами.
   -- Вы меня пугаете, принцессинъ. Ужь не случилось ли чего-либо съ вами? Здоровы ли вы?
   Но княгиня не слушала его и, какъ-то отвернувшись, спрашивала робкимъ голосомъ:
   -- Скажите, милый докторъ... Ежели бы я попросила у васъ денегъ, вы не отказали бы мнѣ?
   -- О, конечно, нѣтъ, принцессинъ... Конечно, нѣтъ... Я во всю жизнь не отказывалъ вамъ ни въ чемъ.
   -- Да, да, конечно... Но я никогда еще не обращалась къ вамъ съ подобною просьбой... Такія просьбы очень щекотливы... Я никогда бы не рѣшилась... Но ежели дѣло идетъ о счастьи моей внучки...
   -- О счастьи Вѣры Александровны?-- вскрикнулъ нѣмецъ.-- О, тогда располагайте моими деньгами, какъ своими! Все, что я имѣю, все къ вашимъ услугамъ... все, все... Но скажите, принцессинъ, развѣ что-нибудь грозитъ фрейленъ?
   Но княгиня поспѣшила перебить его:
   -- Послѣ, послѣ объ этомъ, милый докторъ. Я все разскажу вамъ, все, все, какъ истинному и старому другу,-- говорила она, крѣпко пожимая доктору руку, и на этотъ разъ совершенно искренно.-- А теперь, скажите, много ли у васъ денегъ?
   -- А. вамъ много требуется, принцессинъ?
   -- Тысячъ шесть, милый докторъ.
   Докторъ даже перекосился какъ-то.
   -- Чегоже вы перекосились?-- спросила княгиня, нѣсколько надувъ губы.
   -- Принцессинъ, такихъ большихъ денегъ я не имѣю.
   -- Сколько же у васъ?
   -- Рублей пятьсотъ съ чѣмъ то, принцессинъ.
   -- И это все, что вы накопили въ свою жизнь?-- чуть не вскрикнула она.-- Гм... Стоило хлопотать!
   -- Но вамъ извѣстно, принцессинъ, что бѣдныхъ я лечилъ даромъ...
   -- А богатые не приглашали,-- подхватила княгиня.
   И ей опять представилась "грязная улица, дождь, слякоть, онъ въ пиджакѣ со скрипкой, она въ нанковомъ салопишкѣ..." И дрожь пробѣжала по ея тѣлу. Если бы весь этотъ разговоръ происходилъ не въ темномъ корридорѣ, а гдѣ-нибудь въ свѣтлой комнатѣ, то бѣдный докторъ былъ бы очень огорченъ выраженіемъ лица обожаемой имъ княгини. Но, къ счастію, онъ ничего этого не видалъ.
   -- Ну,-- проговорила она,-- такихъ жалкихъ денегъ мнѣ слишкомъ мало.
   И она ушла въ свои комнаты.
   "Развѣ написать своему управляющему, чтобъ онъ впередъ собралъ оброкъ съ мужиковъ, да мнѣ выслалъ?" -- подумала княгиня, придя къ себѣ и опускаясь въ мягкое вольтеровское кресло.
   Но столь великодушное намѣреніе княгини, при тщательномъ обсужденіи его, встрѣтило такую массу непреодолимыхъ затрудненій, что врядъ ли могло быть осуществимо. Прежде всего, оброка этого было слишкомъ недостаточно. Она получала всего-на-всего три тысячи шестьсотъ рублей въ годъ, каковая сумма, по требованію самой же княгини, вносилась не разомъ, а помѣсячно, по триста рублей въ мѣсяцъ. А потомъ, на какія же средства будетъ существовать она сама? Нельзя же ей оставить Москву и закабалить себя въ деревню, гдѣ ее либо волки съѣдятъ, либо занесетъ снѣгомъ. Лѣтомъ -- иное дѣло, а зимой развѣ возможно? Она привыкла къ Москвѣ, да и Москва привыкла къ ней. Ей даже неприлично оставлять Москву, въ которой и она всѣхъ знаетъ, и ее всѣ знаютъ... Ну, съ кѣмъ, напримѣръ, будутъ играть въ винтъ князь Илья Александровичъ, княгиня Ольга Дмитріевна, графъ Дмитрій Алексѣевичъ, баронъ Эдуардъ Карловичъ? А Ѳедоръ Александровичъ? А Олимпіада Карповна? Положимъ, ни одна игра не обходится у нихъ безъ недоразумѣній и безъ ссоры, но, вѣдь, въ этомъ-то и прелесть. Тогда что же это за игра? И вдругъ она оставитъ. Москву. Вѣдь, этакъ она весь винтъ разстроитъ. А какъ же будетъ обходиться безъ нея богадѣльня для престарѣлыхъ титулярныхъ совѣтницъ, патронессой которой она имѣетъ честь состоять? Добрыя старушки эти очень привязаны къ ней, да и она сама полюбила ихъ отъ всей души. На Рождество, напримѣръ, она, по подпискѣ, конечно, устраивала для нихъ елку. Онѣ пьютъ чай, кофе, шоколадъ... имъ раздаются подарки. Пріѣзжаютъ на эту елку ея знакомые, шутятъ, смѣются... и старушкамъ весело. И вдругъ ничего этого не будетъ! А масленица? Ну, какъ она оставитъ Москву, когда вся Москва привыкла видѣть ее по понедѣльникамъ на блинахъ у кн. Ильи Александровича, по вторникамъ у графа Дмитрія Алексѣевича и т. д.? Вѣдь, она весь режимъ разстроитъ, все вверхъ дномъ поставитъ. Что скажутъ, ежели она не будетъ присутствовать на концертахъ, на вечерахъ, на раутахъ? Вѣдь, это скандалъ! А Донской монастырь? А эфимоны? А всѣ эти благотворительныя лотереи и аллегри? Положимъ, денегъ она на этотъ предметъ не даетъ, потому что не имѣетъ лишнихъ, но за то постоянно жертвуетъ свои "увражи". Такъ, напримѣръ, въ третьемъ году она пожертвовала собственной работы хорошенькій бюваръ, а въ прошломъ -- бархатный, вышитый золотомъ башмачокъ для часовъ. Все это, конечно, пустяки, но къ этимъ пустякамъ привыкла Москва. Какъ она оставитъ Москву, когда ее то и дѣло приглашаютъ либо крестить кого-нибудь, либо быть посаженою матерью? Ну, какъ отказать? Она не любитъ только бывать на похоронахъ, но въ нѣкоторыхъ случаяхъ, ежели этого требуетъ "конинансъ", она не прочь присутствовать даже и на похоронахъ.
   И вотъ, строго оцѣнивъ и взвѣсивъ всѣ эти жизненныя требованія, она пришла къ тому убѣжденію, что покинуть Москву ей невозможно, а слѣдовательно, невозможно и повернуть свой оброкъ на уплату процентовъ въ банкъ, а что всего раціональнѣе, обратиться съ этимъ требованіемъ къ самому Срывалину.
   "Онъ беретъ Вѣрочку,-- разсуждала княгиня,-- онъ и плати. Мнѣ-то съ какой стати? Наконецъ, деньги эти пойдутъ въ его же пользу. Вѣдь, не вѣкъ же будетъ жить этотъ грубый мужикъ?Когда-нибудь да умретъ, а разъ умретъ, такъ, вѣдь, имѣніе поступитъ во владѣніе Вѣрочки. Наконецъ, это будетъ свинство, ежели онъ откажетъ въ какихъ-нибудь шести тысячахъ. Тогда не стоитъ и выходить за такого. Онъ прямо докажетъ этимъ, что не любитъ ея".
   Вошла Прасковья Зотьевна.
   -- Вы что же, матушка ваше сіятельство, одѣваться-то не изволите?-- проговорила она.-- Головку-то причесали, а одѣться-то и забыли?
   -- Забыла.
   И княгиня принялась оканчивать свой туалетъ.
   -- А что, Парашка,-- спросила она, одѣваясь,-- какъ тебѣ нравится Кубрицкій? Тотъ баринъ, что сегодня уѣхалъ отсюда?
   -- Баринъ во всей формѣ, матушка ваше сіятельство. И сановитый, и богатый, и должность, вишь, отличную получилъ.
   -- А Срывалинъ?
   -- И они ничего-съ.
   -- За то бодръ, свѣжъ, молодъ.
   -- А вы изволите знать пословицу, ваше сіятельство?
   -- Какую?
   -- Старъ, да пѣтухъ, молодъ, да протухъ.
   Княгиня разсмѣялась и, видимо, повеселѣла.
   

XIV.

   Тѣмъ временемъ Срывалинъ, чуть не въ карьеръ, скакалъ по дорогѣ, ведущей въ село Хованщину. Онъ такъ спѣшилъ повидать генерала, что, проѣзжая по загону, на которомъ пахали тѣ самые плугари, съ которыми у него чуть было не возникло судебное дѣло, даже не остановился взглянуть на ихъ работу. Напрасно прикащикъ, наблюдавшій за плугарями, махалъ ему рукой и картузомъ, приглашая завернуть въ загонъ, онъ только прокричалъ: "Некогда!" -- и поскакалъ дальше.
   "Должно, недосугъ",-- подумалъ прикащикъ, которому очень хотѣлось похвастаться пахотой и потолковать о другихъ кое-какихъ работахъ.
   Немного погодя Срывалинъ мчался уже мимо парка. Раздались звуки скрипки. Они то замирали, то разливались широкою волной.Срывалинъ очень любилъ скрипку, но и она не остановила его. Онъ только подумалъ: "Нѣмецъ забавляется",-- и, миновавъ паркъ, въѣхалъ на дворъ усадьбы. Тамъ увидалъ онъ кучера.
   -- Дома генералъ?-- спросилъ онъ.
   -- Дома-съ.
   Срывалинъ передалъ кучеру лошадь и направился въ домъ. Въ передней его встрѣтилъ Захаръ, повидимому, только что успѣвшій выйти изъ генеральскаго кабинета, и какимъ-то смущеннымъ голосомъ объявилъ, что генерала "нѣтъ дома", и даже заслонилъ собою дверь кабинета.
   -- Какъ?-- удивился Срывалинъ.-- А сейчасъ сказали, что дома.
   -- Никакъ нѣтъ.
   -- Гдѣ же?
   -- Не могу знать.
   -- Я слышалъ... въ паркѣ нѣмецъ на скрипкѣ играетъ,-- заговорилъ Срывалинъ.-- Тамъ, можетъ быть?
   -- Не знаю-съ.
   -- Но... мнѣ очень нужно видѣть генерала, поговорить съ нимъ объ очень важномъ дѣлѣ. Нарочно и пріѣхалъ за этимъ.
   -- Дома нѣтъ.
   Отвѣты Захара показались ему крайне подозрительными, да и видъ-то у него былъ какой-то сконфуженный. "Либо вретъ,-- подумалъ Срывалинъ,-- либо не приказано принимать". И ему тотчасъ же пришло въ голову, что, вѣроятно, Вѣра Александровна успѣла сообщить отцу о его предложеніи и что тотъ, не желая съ нимъ объясняться по этому поводу, счелъ болѣе удобнымъ прямо отказать ему отъ дома.
   И сердце у него облилось кровью.
   Но онъ, все-таки, не довѣрялъ этимъ догадкамъ и порѣшилъ поговорить со Шпренгелемъ.
   "Можетъ быть, ему извѣстно что-нибудь?" -- соображалъ Срывалинъ, перебѣгая изъ одной аллеи парка въ другую и направляясь въ ту сторону, откуда доносились звуки. Но нѣмецъ сообщилъ ему одно только, что княгинѣ зачѣмъ-то очень нужны деньги и что фрейленъ что-то такое грозитъ, но что именно, не знаетъ.
   -- Вѣрѣ Александровнѣ?-- вскрикнулъ Срывалинъ.
   -- Да, да... Такъ сказала принцессинъ. Это ея слова. О,-- прибавилъ онъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ,-- принцессинъ сегодня была очень взволнована, герръ Срывалинъ! Я предложилъ ей свои сбереженія... все, что только имѣю. Но оказалось, что моихъ маленькихъ денегъ слишкомъ недостаточно и что ей необходимо достать непремѣнно шесть тысячъ.
   -- А кромѣ этого ничего не говорила?
   -- Ничего, герръ Срывалинъ.
   У Срывалина нѣсколько отлегло отъ сердца.
   -- Вотъ именно по этому-то дѣлу, т.-е. по дѣлу о деньгахъ, я и прискакалъ сюда, герръ Шпренгель,-- заговорилъ Срывалинъ уже болѣе спокойнымъ, даже нѣсколько веселымъ тономъ.-- Дѣло вотъ въ чемъ. Я только, сегодня узналъ изъ газетъ, что надняхъ продается съ торговъ ихъ имѣніе.
   Нѣмецъ поблѣднѣлъ, какъ полотно.
   -- Какъ?-- вскрикнулъ онъ съ ужасомъ, всплеснувъ руками.-- Вотъ это самое... вотъ это?
   -- Да, да.
   -- О, Боже мой, Боже мой! О, какое несчастіе!
   -- Зная, что у генерала денегъ нѣтъ, я и пріѣхалъ предложить ему свои услуги.
   -- О, вы честный и великодушный человѣкъ, герръ Срывалинъ!-- вскрикнулъ нѣмецъ, крѣпко пожимая ему руку.-- Васъ Богъ наградитъ за это!
   -- Да дѣло-то не въ наградѣ,-- перебилъ его Срывалинъ.
   -- Въ чемъ же? Въ чемъ же?
   -- Говорятъ, генерала-то дома нѣтъ.
   -- Онъ дома, герръ Срывалинъ. Мы только что разговаривали съ нимъ.
   -- Гдѣ?
   -- Въ его кабинетѣ. Но,-- прибавилъ онъ,-- можетъ быть, онъ не хотѣлъ принять васъ потому, что онъ тоже взволнованъ... можетъ быть, ему было конфузно. Ахъ, это большое несчастіе, очень большое! Сохрани Богъ! Тогда и экселенцъ и фрейленъ останутся нищими! Ахъ,-- воскликнулъ онъ какимъ-то рыдающимъ, глухимъ голосомъ,-- ежели вы имѣете возможность, герръ Срывалинъ, помогите, помогите имъ! Я передамъ вамъ всѣ свои деньги, присоедините ихъ къ своимъ и помогите.
   -- Вѣдь, и у меня тоже денегъ-то нѣтъ, герръ Шпренгель,-- весело проговорилъ Срывалинъ,-- но у меня имѣется незаложенный клочокъ земли и поэтому я всегда могу достать денегъ. Вѣдь, я за этимъ только и пріѣхалъ, чтобы предложить свои услуги. Что же, давайте выручать.
   -- Давайте, давайте, герръ Срывалинъ.
   И расчувствовавшійся нѣмецъ съ глазами, полными счастливыхъ слезъ, принялся обнимать Срывалина.
   -- Ступайте лучше къ принцессинъ,-- проговорилъ онъ, прекращая, наконецъ, восторженныя объятія и вытирая платкомъ мокрые отъ слезъ глаза,-- Она теперь дома, у себя. О, она будетъ очень счастлива, очень! Вы воскресите ее!
   И, кое-какъ завернувъ скрипку въ платокъ, онъ подхватилъ Срывалина подъ руку и повелъ его по направленію къ дому.
   Немного погодя Срывалинъ былъ уже въ апартаментахъ княгини.
   Дѣйствительно, она была очень рада увидать его, хотя особенной взволнованности въ ней не замѣчалось.
   -- Слыхалъ?-- спросила она его, не успѣвъ даже путемъ поздороваться.
   -- Что такое, княгиня?
   -- Кубрицкій-то?
   -- Да. Уѣхалъ, говорятъ.
   -- И только?-- спросила княгиня.
   -- А что же еще-то?
   -- Такъ ты, батюшка, ничего не знаешь,-- и, усадивъ его въ кресло, спросила:-- Кофе не хочешь ли? Не отказывайся, не отказывайся,-- поспѣшила она предупредить его, замѣтивъ, что онъ собирается отказаться.-- Мнѣ кофе запрещенъ и я его не пью, но угощать гостей и пить при гостяхъ дозволено. Вотъ, я и воспользуюсь этимъ случаемъ... Эй, Парашка!-- крикнула она, обратясь къ двери и понюхавъ кстати табаку изъ королевской табакерки.-- Сдѣлай-ка намъ кофейку... да смотри, чтобы сливки густыя были, а не такія, какъ намедни!
   -- Ежели вы обо мнѣ безпокоитесь, то я кофе не пью,-- перебилъ ее Срывалинъ.
   -- Ну, я за тебя выпью, только и всего.
   И, перемѣнивъ тонъ, заговорила:
   -- Такъ ты ничего, батюшка, не знаешь. Только, пожалуйста, Вѣрочкѣ ничего не говори. Ни гу-гу. Мы и безъ нея все обдѣлаемъ. Вѣдь, предложеніе сдѣлалъ,-- прибавила она, понизивъ голосъ и всплеснувъ руками.
   -- Кто?
   -- Да Кубрицкій-то.
   -- Быть не можетъ!
   -- А вышло, что можетъ.
   На Срывалинѣ даже лица не было,-- такъ поразила его эта неожиданная вѣсть.
   -- А ты заранѣе-то не сокрушайся,-- поспѣшила она успокоить молодого человѣка, вскочившаго съ мѣста и быстро зашагавшаго по комнатѣ.-- Вѣдь, я все знаю. Вѣрочка мнѣ все разсказала. Между нами нѣтъ никакихъ секретовъ. Знаю я, что ты сдѣлалъ ей предложеніе и знаю, что она тебя очень, очень любитъ. Вотъ поэтому-то я и поѣхала посмотрѣть на твое житье-бытье. По правдѣ сказать, я думала, что у тебя любовница есть.
   -- Виноватъ, княгиня,-- перебилъ ее Срывалинъ.-- Вы скажите мнѣ, что отвѣтила Вѣра Александровна господину Кубрицкому? Согласилась ли на его предложеніе, или же отказала?
   -- Да она и не знаетъ еще объ этомъ,-- вскрикнула княгиня.-- Кубрицкій сдѣлалъ предложеніе не лично ей, а черезъ отца.
   -- А онъ что?
   -- Ахъ, батюшки, тутъ и спрашивать нечего. Точно ты не знаешь моего зятька почтеннаго.
   -- Согласился?
   -- Ну, конечно. Въ восторгъ даже,
   Срывалинъ поблѣднѣлъ еще пуще.
   -- Но,-- перебила его княгиня,-- вся суть-то вотъ въ чемъ.
   И она принялась передавать ему эту суть со всѣми тѣми подробностями, которыя извѣстны уже читателю. Она только прибавила къ этимъ подробностямъ небольшую характеристику генерала, которая должна была, по ея мнѣнію, всего болѣе успокоить совсѣмъ уже повѣсившаго носъ Срывалина. Прежде всего, она обозвала его "грошевникомъ", а потомъ повѣдала, какъ онъ въ этихъ грошахъ отказывалъ даже покойной женѣ своей, а ея дочери, какую муку терпѣла изъ-за тѣхъ же "грошей" эта несчастная страдалица, и даже намекнула, что именно эти-то "гроши" и были причиной столь преждевременной ея кончины. Словомъ, раздѣлала генерала, какъ говорится, "подъ орѣхъ и на всѣ корки".
   -- И вотъ,-- говорила она,-- ты поймешь теперь, что тѣ же самые "гроши" заиграли главную роль и въ данномъ случаѣ. Ему, прежде всего, требуется, чтобы кто-нибудь внесъ за него въ банкъ проценты, иначе, вѣдь, имѣніе пойдетъ съ молотка, а такъ какъ Кубрицкій взялся все это обдѣлать, то онъ и согласился на его предложеніе. Ну, какая же это партія?-- вскрикнула она.-- Какая? Ну, самъ согласись. Старый, размалеванный, беззубый и потомъ что же за человѣкъ?... Вѣдь, это какой-то "лыкомъ сшитый" дворянинъ, женившійся на какой-то фавориткѣ, ограбившій жену и разбогатѣвшій на женины деньги. Вѣдь, я очень хорошо знаю всю эту исторію. Въ свое время о ней трубила вся Москва... Положимъ, теперь онъ имѣетъ прекрасное положеніе, генеральскій чинъ, звѣзду, превосходное состояніе, но, вѣдь, все-таки, какъ ты ни разсуждай, а выходитъ такъ, что онъ какъ будто "покупаетъ" Вѣрочку, а мой почтеннѣйшій зятекъ какъ будто "продаетъ" ее... Но,-- вскрикнула она, возмутившись и вскочивъ съ мѣста,-- я не допущу этого!... Я -- княгиня Обрѣзкова!-- продолжала она, стуча себя въ грудь кулакомъ.-- Княгиня Обрѣзкова -- не грошевница, никогда ею не была и никогда ею не будетъ! И эта-то княгиня Обрѣзкова никогда не допуститъ, чтобы внучку ея продавали за деньги!... Даже отцу родному не позволю!...
   Вошла Парашка и принесла кофе.
   -- Ставь сюда!-- крикнула княгиня, указавъ на столъ.-- Ставь и убирайся!
   Парашка поставила и убралась.
   -- Такъ вотъ, дорогой мой, хорошій мой,-- проговорила княгиня, лаская совсѣмъ уже упавшаго духомъ Срывалина и съ материнскою нѣжностью поцѣловавъ его въ лобъ,-- очень-то не унывай. Дѣло еще поправимое. Внеси только деньги въ банкъ и Вѣрочка будетъ твоею. Въ этомъ ручается тебѣ не кто-нибудь, а княгиня Обрѣзкова, полюбившая тебя, какъ родного сына.
   Но Срывалинъ, какъ видно, былъ совсѣмъ иного мнѣнія. Онъ долго ходилъ по комнатѣ, долго размышлялъ о чемъ-то и только когда княгиня выпила обѣ чашки кофе и при этомъ съѣла цѣлую корзину сухариковъ, онъ рѣшился прервать молчаніе.
   -- Нѣтъ,-- заговорилъ онъ, тяжело вздохнувъ.-- Нѣтъ, это не то, совсѣмъ не то. Вы вотъ сейчасъ сказали,-- продолжалъ онъ,-- что Кубрицкій "покупаетъ" Вѣру Александровну, а Александръ Николаевичъ "продаетъ" ее, и при этомъ прибавили, что ежели я внесу въ банкъ проценты, то Вѣра Александровна будетъ моею.
   -- Непремѣнно!-- вскрикнула княгиня, ударивъ по столу.
   -- Прекрасно-съ. Только позвольте васъ спросить, княгиня, въ какомъ же положеніи буду я самъ-то? Вѣдь, это у насъ произойдетъ что-то вродѣ аукціона, на которомъ, чуть не съ публичнаго торга, будетъ продаваться... Нѣтъ, княгиня!-- вскрикнулъ онъ.-- Нѣтъ, это кощунство, хуже даже... это -- святотатство! Вы извините меня, княгиня, а я на такую сдѣлку не пойду. Это противъ моихъ правилъ и противъ моей совѣсти. Пусть рѣшитъ это дѣло сама Вѣра Александровна, и какъ она его рѣшитъ, такъ оно и будетъ. Пусть она сама сдѣлаетъ выборъ.
   -- Да ежели она тебя любитъ?-- вскрикнула княгиня.-- Развѣ это не выборъ? Понимаешь ли ты, что она сама говорила мнѣ?
   -- Тогда не было еще Кубрицкаго,-- перебилъ онъ,-- слѣдовательно, не могло быть и выбора.
   И, проговоривъ это, онъ поспѣшно взялъ фуражку и подалъ княгинѣ руку.
   -- А пока прощайте,-- проговорилъ онъ, сильно взволнованнымъ голосомъ,-- На-дняхъ я заѣду, а вы приготовьте мнѣ отвѣтъ. Пусть рѣшитъ она сама,-- и онъ быстро вышелъ изъ комнаты.
   Въ темномъ корридорѣ его кто-то остановилъ за рукавъ.
   -- Кто это?-- вскрикнулъ онъ.
   -- Это я, герръ Срывалинъ, я.
   И нѣмецъ принялся совать ему въ руку что-то завернутое въ бумагу. Срывалинъ машинально взялъ свертокъ, положилъ его въ карманъ и молча вышелъ изъ дома.
   Проѣзжая мимо дома, Срывалинъ заглянулъ было въ окна, выходившія изъ комнаты Вѣры Александровны, думая хоть мелькомъ увидать ее, но увидалъ только однѣ опущенныя сторы.
   

XV.

   Въ описываемый день Вѣра Александровна, сверхъ обыкновенія, проспала очень долго. Она проснулась только къ двѣнадцати часамъ, словно предчувствуя, что ей придется въ этотъ день переживать многое такое, чего она до сихъ поръ не переживала, и словно запасалась силами на эту непосильную ей борьбу. Княгиня нѣсколько разъ заглядывала къ ней въ комнату, но всякій разъ находила ее спящею. Мы знаемъ уже, что сначала ей нравилось это, что она съ особенною нѣжностью любовалась ею, осѣняла ее крестными знаменіями и цѣловала, но потомъ эта "спячка" надоѣла ей и она начинала сердиться. "Надо съ ума сойти, чтобы спать до этихъ поръ",-- ворчала она и уходила изъ комнаты даже хлопая дверью. Дѣло въ томъ, что княгиню такъ и подмывало сообщить поскорѣе внучкѣ о предложеніи, сдѣланномъ Кубрицкимъ, о которомъ она еще не подозрѣвала, и о своемъ свиданіи со Срывалинымъ. Ей ужасно какъ хотѣлось наклеить "хорошій носъ" этому "размалеванному генералу", чтобъ онъ впередъ не смѣлъ дѣлать предложеній внучкамъ, не посовѣтовавшись предварительно съ ихъ бабушками. "Что я, чужая, что ли, ей? Слава Богу, на моихъ рукахъ выросла, вспоила, вскормила, на ноги поставила... А онъ хоть бы пикнулъ. Словно я какая-то послѣдняя спица въ колесницѣ. Ну, постой же, я тебѣ покажу, какова эта спица!" Все это очень волновало ее, а потому и становится понятнымъ, почему столь продолжительный сонъ внучки приводилъ ее въ нѣкоторую досаду. "Развѣ сходить къ этому грошевнику?-- подумала она.-- Внушить ему, что такъ не поступаютъ отцы... что помимо денежныхъ интересовъ есть еще другіе, болѣе цѣнные, интересы сердца? Положимъ, онъ ничего этого не пойметъ, потому что никогда никакого сердца не имѣлъ... Но я исполню, по крайней мѣрѣ, свой долгъ, свою священную обязанность стоять на стражѣ интересовъ той, которая была поручена мнѣ когда-то умирающею матерью". Эта фраза очень понравилась княгинѣ, и хотя умирающая мать Вѣры Александровны никогда и не поручала ей судьбы своей дочери, но, по всей вѣроятности, не высказала этого потому только, "что была увѣрена въ готовности княгини принять на себя этотъ священный долгъ, а затѣмъ и потому, что умирающему человѣку совсѣмъ не до разговоровъ".
   И такъ, княгиня порѣшила идти къ Хованскому, но, вспомнивъ опять про "грязную улицу, про дождь, про слякоть, а пуще всего про нанковый салопишко", мгновенно измѣнила свое рѣшеніе. "Ни за что!-- чуть не вскрикнула она.-- Ни за что! Послѣ такой дерзости, которую я вѣкъ не забуду, моя нога не будетъ у него!... Пусть прежде самъ придетъ, да вымолитъ себѣ у ногъ моихъ помилованіе!"
   Какъ разъ въ это время постучался кто-то въ дверь. "Это онъ,-- подумала она и, важно усѣвшись въ кресло, крикнула: Войдите!"
   Но это былъ не онъ, а докторъ.
   -- А! это вы?-- протянула она, сдѣлавъ недовольную гримасу.
   -- Извините меня, принцессинъ,-- заговорилъ тотъ, жеманно раскланиваясь и похрустывая пальцами.-- Но мнѣ такъ хотѣлось поскорѣе успокоить васъ.
   -- Меня? успокоить?-- удивилась княгиня.
   -- Да, принцессинъ, да,-- продолжалъ онъ, счастливо улыбаясь.-- Дѣло устроилось и вы на-дняхъ получите тѣ шесть тысячъ, о которыхъ вы мнѣ говорили и которыя столь необходимы для васъ.
   Лицо княгини мгновенно измѣнилось и изъ недовольнаго превратилось въ сіяющее.
   -- Да?-- спросила она, ласково протягивая ему руку, которую тотъ не замедлилъ поцѣловать.-- Но кто же тотъ добрый геній, который...
   -- Герръ Срывалинъ, принцессинъ.
   -- Срывалинъ? Онъ вамъ говорилъ?
   -- Да, принцессинъ, мы съ нимъ имѣли очень продолжительный разговоръ. Онъ мнѣ все разсказалъ. Онъ заложитъ свое имѣніе и доставитъ вамъ деньги. О, это очень благородный и великодушный человѣкъ!
   А княгиня тѣмъ временемъ соображала: "Вотъ чудакъ-то! Почему же онъ мнѣ ни полслова"?
   -- Такъ это вѣрно?-- спросила она громко.
   -- О, конечно, принцессинъ! Иначе я не посмѣлъ бы безпокоить васъ. Я нарочно для этого и пришелъ къ вамъ.
   "Ну,-- подумала княгиня,-- у меня теперь съ этимъ "грошевникомъ" пойдетъ иной разговоръ".
   И, поблагодаривъ, нѣмца за столь пріятное сообщеніе, опять подала ему руку, которую тотъ опять поцѣловалъ, и отправилась къ Хованскому.
   -- Ну-съ,-- проговорила она, величаво поднявъ голову и не подавъ даже руки.-- На-дняхъ вы получите отъ меня шесть тысячъ рублей, которые и можете внести въ банкъ. Надѣюсь, что вы не постѣснитесь теперь отказать своему возлюбленному Кубрицкому.
   Хованскій улыбнулся.
   -- Шесть тысячъ!-- проговорилъ онъ.-- Вы разбогатѣли?
   -- Но,-- вскрикнула княгиня,-- я требую, чтобы вы дали полную свободу своей дочери въ выборѣ жениха! Этого требуетъ отъ васъ ея бабушка, а, главное, княгиня Обрѣзкова, которую вы знаете очень хорошо!
   -- Ужь не Срывалинъ ли даетъ вамъ эти деньги?
   -- Да, тотъ самый Срывалинъ, на котораго указало вашей дочери ея любящее сердце.
   -- Послушайте, княгиня,-- перебилъ ее Хованскій самымъ искреннѣйшимъ и добродушнѣйшимъ тономъ,-- давайте хоть разъ въ жизни поговоримъ съ вами по душѣ, а главное, хладнокровно и разсудительно.
   И, пододвинувъ къ ней кресло, Хованскій продолжалъ:
   -- Срывалина я знаю лучше васъ, зналъ даже его отца. Это безусловно честнѣйшій и благороднѣйшій человѣкъ. Я всегда любилъ его и всегда буду любить. Средства его мнѣ извѣстны, какъ извѣстно и то, что у него денегъ нѣтъ.
   Княгиня собралась было что-то возразить, но Хованскій перебилъ ее:
   -- Позвольте, княгиня, дайте мнѣ кончить... И такъ, денегъ у него нѣтъ, но достать шесть тысячъ онъ можетъ. Но какимъ путемъ?
   -- Честнымъ, конечно,-- вспылила княгиня.
   -- Совершенно вѣрно, ибо ни на что безчестное Срывалинъ не пойдетъ. Да, честнымъ, но очень тяжелымъ и даже непосильнымъ путемъ. Онъ можетъ достать эту сумму только путемъ залога своихъ двухсотъ десятинъ. Пока клочокъ этотъ не заложенъ, Срывалинъ будетъ пользоваться хотя скуднымъ, но, все-таки, достаточнымъ по его скромнымъ требованіямъ доходомъ, но разъ онъ будетъ заложенъ, Срывалинъ будетъ нищимъ. Послушайте, за что же, за какія провинности вы хотите разорить его, а одновременно съ нимъ пустить по міру и свою внучку?
   -- Но у вашей дочери, а у моей внучки есть еще имѣніе.
   -- Какое-съ?
   -- Хованщина. Надѣюсь, что когда-нибудь это "золотое дно" будетъ же принадлежать ей.
   -- Гм... Хованщина... Да знаете ли вы, княгиня, въ какомъ положеніи эта Хованщина? Вѣдь, она заложена да перезаложена. Чтобы получать доходъ съ этой Хованщины, въ нее надо убухать прорву денегъ. А пока ничего этого не будетъ, это "золотое дно" будетъ просто-на-просто бездонною бочкой, въ которую сколько хочешь лей процентовъ, а до краевъ, все-таки, не нальешь. Вѣдь, вы ничего не смыслите.
   Княгиня вспыхнула.
   -- Виноватъ, мало знакомы съ дѣломъ,-- поспѣшилъ онъ поправиться,-- а потому и думаете, что здѣсь какъ сыръ въ маслѣ катаешься. Нѣтъ-съ, прежде чѣмъ въ сыры-то попасть, слѣдуетъ овцеводство завести, скотоводство, инвентарь разный... привести въ порядокъ амбары, ригу, мельницу... Вѣдь, вы видѣли, я думаю, въ какомъ она положеніи? Съ художественной точки зрѣнія, эта развалина имѣетъ, пожалуй, нѣкоторую прелесть... По крайней мѣрѣ, я никогда не видалъ, чтобы художники срисовывали какія-нибудь капитально выстроенныя крупчатки. Но, вѣдь, мы съ вами не художники. Намъ, прежде всего, кушать хочется. И вотъ-съ,-- продолжалъ Хованскій, вздохнувъ съ какимъ-то присвистомъ,-- со всѣми этими необходимыми денежными затратами нашъ общій другъ Срывалинъ и не сладитъ, а потому и Хованщина, попрежнему, будетъ изображать изъ себя не "золотое дно", какъ вы изволили выразиться, а бездонную бочку. И будутъ они, то-есть онъ и Вѣрочка, всю свою жизнь колотиться какъ рыба объ ледъ. А пойдутъ дѣти... О, Боже мой!... Да, вѣдь, они проклянутъ тотъ часъ, когда ихъ свела судьба. Знаете ли, княгинюшка, дорогая, милая моя,-- продолжалъ онъ, осыпая поцѣлуями ея руки,-- практика жизни -- мудреная наука, это не то, что какая-нибудь ариѳметика или грамматика,-- задолбилъ, да и бросилъ... Нѣтъ-съ, ее не скоро выдолбишь... Теорія и практика и въ другихъ-то паукахъ какъ-то плохо ладятъ между собою, а въ этой-то,-- прибавилъ онъ, отчаянно махнувъ рукой,-- не разбери-то Господи!
   -- Но повторяю вамъ,-- проговорила княгиня, замѣтно спустивъ тонъ,-- что Вѣрочка любитъ Срывалина. Она жить безъ него не можетъ.
   -- По теоріи такъ,-- перебилъ ее Хованскій,-- а на практикѣ живутъ отлично.
   -- Наконецъ, какая же ей партія Кубрицкій?
   -- Отличная!-- вскрикнулъ Хованскій.-- Я увѣренъ, что современемъ Вѣрочка не будетъ раскаиваться въ этомъ выборѣ и скажетъ мнѣ большое спасибо. Отличная партія!-- повторилъ онъ, вскочивъ съ мѣста и расхаживая по комнатѣ.-- Вотъ онъ-то именно и составитъ ея счастье. Она будетъ у него, какъ у Христа за пазухой. Будетъ жить съ нимъ весело, роскошно, задавать пиры да банкеты... а, вѣдь, со Срывалинымъ-то, чего добраго, и безъ хлѣба насидится... Нѣтъ-съ, матушка ваше сіятельство, привыкнуть къ курной хатѣ можетъ тотъ только, кто въ ней родился и выросъ, а коли въ дѣтствѣ разныя вентиляціи разводились, такъ дымомъ глаза выѣстъ, ослѣпнетъ.
   -- И старъ, и некрасивъ,-- замѣтила было княгиня.
   -- Да что же дѣлать,-- вскрикнулъ Хованскій,-- коли ваши москвичи-красавчики ни одинъ даже не присватался? Помните, сами же вы писали мнѣ, что вся московская молодежь, и знатная, и красивая, безъ ума отъ нея, что прозвала ее "розой Москвы"... даже одного изъ нихъ по фамиліи называли, чуть ли родительскаго благословенія не просили... Я было порадовался. А на повѣрку-то вышло, что всѣ они не безъ ума были, а себѣ на умѣ... Ну, и вышло, что изъ "московскихъ-то розъ" она попала въ хованщинскія. Только и всего!
   Напоминаніе о московскихъ женихахъ, которыхъ княгиня, ежели только помнитъ читатель, обругала "щелкоперами", "пошлыми людишками" и "нахалами", значительно смутило ее, но, взваливъ всю вину на Вѣрочку, она быстро поправилась:
   -- Но чѣмъ же я виновата,-- вскрикнула она,-- ежели сама Вѣрочка не хотѣла знать ихъ и третировала, какъ Богъ знаетъ кого? Я всячески старалась даже, чтобъ ей приглянулся одинъ очень богатый и родовитый молодой человѣкъ.
   -- Гулевичъ какой-то,-- вспомнилъ Хованскій.
   -- Онъ былъ безъ ума отъ нея.
   -- А, все-таки, предложенія-то не сдѣлалъ.
   -- Но за то съ горя и съ отчаянія...
   -- Женился на милліонершѣ купчихѣ?-- подхватилъ Хованскій и громко расхохотался.-- Помню, помню!
   Княгиню даже передернуло.
   -- Нѣтъ, княгинюшка, дорогая моя, хорошая,-- заговорилъ онъ снова,-- будемте смотрѣть на жизнь съ точки зрѣнія людей практическихъ и не будемъ рисовать ее такъ, какъ рисуютъ художники свои картиночки и потомъ вставляютъ ихъ въ золотыя рамочки. Не только бѣдность, но даже и недостатокъ не по плечу Вѣрочкѣ. У Срывалина она будетъ не на своемъ мѣстѣ: изъ нея выйдетъ и плохая помощница мужу, и даже плохая жена. А вотъ тамъ-то, куда я ее прочу, она какъ разъ придется ко двору. Тамъ она будетъ и прелестною хозяйкой, и превосходною женой. Будетъ въ полномъ смыслѣ слова генеральшей. Вы подумайте-ка объ этомъ, княгинюшка. Еще разъ повторяю, что современемъ насъ искренно поблагодаритъ за этотъ выборъ и сама Вѣрочка такъ же искренно, какъ благодарите и вы, конечно, своихъ покойныхъ родителей за то...
   -- Замолчите!-- вскрикнула княгиня, предъугадывая, что Хованскій опять намѣревается завести разговоръ о нѣмцѣ.
   Въ это самое время дверь неслышно распахнулась и въ комнату вошла Вѣра Александровна. Но это была какъ будто совсѣмъ не та Вѣрочка, безпечная и веселая, которую мы знали, а какая-то другая. Розовыя щечки ея какъ будто поблѣднѣли, улыбающіяся губки какъ-то стиснулись, а безпечное выраженіе лица сдѣлалось какимъ-то озабоченнымъ и даже суровымъ. Словно она и не вѣсть какую думу думала. Вошла она какъ-то тихо, не торопясь, молча поздоровалась съ отцомъ, съ бабушкой и опять было направилась къ двери.
   -- Ты куда же?-- спросилъ отецъ.
   -- Въ паркъ, папочка.
   -- Да что это съ тобой, матушка?-- вскрикнула княгиня.
   -- А что?-- спросила Вѣрочка, остановившись, и въ полуоборотъ посмотрѣла на бабушку.
   -- На тебѣ лица нѣтъ.
   -- Я здорова, бабушка.
   -- Да и видъ-то у тебя какой-то странный.
   Вѣра Александровна улыбнулась.
   -- Вамъ такъ показалось, бабушка.
   И она поспѣшила выйти изъ комнаты.
   -- Готова пари держать, что она все слышала!-- вскрикнула бабушка, проводивъ ее продолжительнымъ взглядомъ.
   -- Ахъ, матушка ваше сіятельство,-- замѣтилъ Хованскій, закуривая трубку,-- что-жь изъ этого? Тѣмъ лучше,-- нечего, значитъ, и объясняться.
   -- Вы безсердечный.
   -- Напротивъ-съ,-- подхватилъ Хованскій.
   Но княгиня не дослушала его. Она порывисто вскочила съ кресла и ушла, громко хлопнувъ дверью.
   

XVI.

   Дѣйствительно, Вѣра Александровна слышала все и изъ всего слышаннаго не проронила ни слова. Она даже запомнила нѣкоторыя выраженія говорившихъ. Она узнала, что Кубрицкій сдѣлалъ ей предложеніе, что дѣла ихъ очень разстроены, что Срывалинъ готовъ уплатить за отца какія-то шесть тысячъ, что платежъ этотъ разоритъ Срывалина, такъ какъ онъ и самъ человѣкъ бѣдный, что Кубрицкій отличная партія и съ нимъ она будетъ, "какъ у Христа за пазухой". Она даже запомнила разговоръ о дымной хатѣ, о развалившейся мельницѣ и о тѣхъ картинкахъ, которыя рисуются художниками. Все она поняла отлично. Весь этотъ разговоръ, само собою разумѣется, произвелъ на нее самое удручающее впечатлѣніе. Но на этотъ разъ съ нею не было ничего такого, что бы могло внушить опасеніе за ея здоровье. Она чувствовала себя совершенно здоровою; попрежнему, гуляла, заходила на огородъ, на мельницу и даже удила съ нѣмцемъ рыбу. Только куда-то исчезла прежняя безпечная веселость. Она сдѣлалась какою-то серьезною, задумчивою, молчаливою и почему-то всячески избѣгала и отца, и бабушку. Она заходила къ нимъ каждое утро и каждый вечеръ, справлялась о здоровьи, желала "покойной ночи" и всякій разъ находила какой-нибудь благовидный предлогъ, чтобы поскорѣе отъ нихъ отдѣлаться.
   Она болѣе всего искала уединенія. Она уходила въ луга, въ поля и чуть не весь день проводила внѣ дома. За то ночью она не выходила изъ своей комнаты, запирала дверь на ключъ и все что-то писала. Исписала она пропасть бумаги, внимательно перечитывала написанное, исправляла, перемарывала и, въ концѣ-концовъ, все разрывала на мелкіе клочки. Только когда начинало свѣтать и когда утренняя заря румянымъ багрянцемъ окрашивала опущенныя сторы окна, она тушила огонь и, утомленная и обезсиленная, ложилась въ постель.
   Однажды какъ-то княгиня спросила ее:
   -- У тебя, говорятъ, всю ночь горѣлъ огонь. Что это ты дѣлала?
   Вѣра Александровна хотѣла было повѣдать бабушкѣ всю правду, передать ей все, что накопилось у нея на душѣ, признаться, что всю ночь она писала Срывалину, прося его дать ей совѣтъ; хотѣла было за тѣмъ же совѣтомъ обратиться и къ ней, но, замѣтивъ по выраженію ея лица что-то неладное, раздумала и снова ушла сама въ себя.
   -- Читала, бабушка,-- отвѣтила она.
   -- Такъ ли?
   -- Конечно, бабушка.
   И она поспѣшила оставить ее.
   Изловилъ ее однажды и Хованскій.
   -- Послушай, Вѣрочка,-- заговорилъ онъ, когда Вѣра Александровна зашла пожелать ему "покойной ночи",-- мнѣ необходимо поговорить съ тобой. Присядь-ка.
   Она присѣла на конецъ стула.
   -- Я знаю,-- заговорилъ Хованскій, закуривая трубку,-- что ты подслушала недавно одинъ очень серьезный разговоръ, происходившій у меня съ твоею бабушкой. Да?
   Вѣра Александровна вспыхнула.
   -- Это случилось совершенно неожиданно, папочка.
   -- Конечно, подслушивать предосудительно и неблаговидно. Но коль скоро это случилось, то назадъ не воротишь. Въ данномъ случаѣ, впрочемъ, пожалуй, это и кстати, такъ какъ избавляетъ меня отъ разъясненія тебѣ нѣкоторыхъ подробностей, на что потребовалось бы не мало времени. И такъ, ты знаешь, что Кубрицкій просилъ твоей руки?
   -- Да, слышала.
   -- Онъ очень любитъ тебя, очень... даже больше, чѣмъ бы слѣдовало. Онъ вноситъ при этомъ довольно значительную сумму денегъ въ банкъ и, такимъ образомъ, останавливаетъ продажу нашего имѣнія. Это очень важно.
   -- Знаю и это, папочка.
   -- А знаешь ли ты, что ежели ты откажешь Кубрицкому, то мы будемъ нищими?
   -- Папочка,-- перебила его Вѣра Александровна,-- Срывалинъ предлагаетъ внести проценты.
   -- Ты его видѣла?
   -- Нѣтъ, не видала.
   -- Почему же ты знаешь?
   -- Бабушка тогда же передавала вамъ.
   -- Ахъ, да, вспомнилъ, вспомнилъ! Вѣрно! Но,-- прибавилъ онъ, побарабанивъ по столу,-- я долженъ тебѣ сказать, что ежели Срывалинъ сдѣлаетъ эту глупость...
   -- Почему же глупость, папочка? Мы такъ любимъ другъ друга...
   -- Все это прекрасно,-- подхватилъ Хованскій,-- но дѣло въ томъ, изволишь ли видѣть, мой другъ, что, внеся въ банкъ требуемую сумму, Срывалинъ нашихъ дѣлъ не поправитъ, а себя разоритъ. Можетъ быть, ты слышала и тѣ соображенія по этому поводу, которыя я излагалъ бабушкѣ?
   -- Слышала.
   -- У тебя, однако, превосходный слухъ.
   -- Но вы такъ громко говорили.
   -- Въ особенности бабушка,-- подхватилъ Хованскій.-- Она такъ горячилась, что прямо изъ себя выходила... Ну, такъ вотъ,-- прибавилъ онъ, выпустивъ нѣсколько дымныхъ колецъ,-- Кубрицкій долженъ скоро вернуться... я уже получилъ отъ него письмо, въ которомъ онъ сообщаетъ мнѣ о своемъ прибытіи въ Петербургъ. Онъ опять говоритъ о тебѣ, клянется составить твое счастіе, пишетъ, что ты для него дороже всего и прочее въ этомъ родѣ, и при этомъ прибавляетъ, что завтра же отправится въ банкъ и устроитъ все, какъ было говорено... Онъ проситъ, между прочимъ, телеграфировать о твоемъ рѣшеніи. Что же мнѣ отвѣтить?
   -- Я подумаю, папочка.
   -- Подумай.
   Она встала и направилась было къ двери, но Хованскій удержалъ ее.
   -- Только, пожалуйста,-- прибавилъ онъ, заглянувъ за дверь и притворивъ ее,-- не слушай ты свою бабушку. Она такъ устарѣла, что начинаетъ выживать изъ ума, и теперь по ней хоть трава въ полѣ не рости. Ну, а ты... ты только еще начинаешь жить и тебѣ безъ этой "травы" будетъ очень плохо. Помни это... Ну,-- прибавилъ онъ, вздохнувъ, словно свалилъ гору съ плечъ,-- а теперь прощай, покойной ночи.
   Онъ поцѣловалъ ее въ лобъ, перекрестилъ и Вѣра Александровна молча вышла.
   Однако, Хованскій жестоко ошибался, предположивъ, что княгиня настолько устарѣла, что по ней "хоть трава въ полѣ не рости". Напротивъ, предложеніе Кубрицкаго и не особенно блестящее положеніе денежныхъ средствъ Срывалина до того потревожили несчастную старуху, что она даже обращалась за совѣтомъ къ доктору, который и прописалъ ей какую-то успокоительную микстуру. Она положительно измучилась, ломая голову надъ участью своей дорогой внучки. Она гадала на картахъ, каковыхъ истрепала нѣсколько колодъ, гадала сама, заставляла гадать Парашку, ежедневно ругалась съ нею, разыскала гдѣ-то самаго настоящаго "дурака", накатывала его чаемъ, водкой, но ни карты, ни Парашка, ни "дуракъ" ничего путнаго ей не посовѣтовали. У Парашки выходили только одни пріятные разговоры, а "дуракъ" мололъ такую чепуху, изъ которой княгиня ничего назидательнаго извлечь не могла. Пуще всего смущала ее "практика жизни", эта, по ея мнѣнію, новѣйшая наука, о которой говорилъ ей Хованскій и которой въ ея времена въ институтахъ не преподавалось. Благодаря этй наукѣ, у нея начали даже видоизмѣняться не только ея прежніе взгляды, но и убѣжденія. Строго говоря, особенною устойчивостью взглядовъ и убѣжденій она никогда не отличалась, но на этотъ разъ видоизмѣненіе это совершилось какъ-то особенно быстро.
   Княгиню очень страшило то обстоятельство, что ежели Срывалинъ внесетъ въ банкъ деньги за Хованщину, то это до того разоритъ его, что и ему, и Вѣрочкѣ грозитъ нищета. Неужели же онъ настолько бѣденъ, что какія-нибудь несчастныя шесть тысячъ, въ самомъ дѣлѣ, могутъ пошатнуть его дѣла? "Ежели это такъ,-- соображала она,-- то, вѣдь, и въ самомъ дѣлѣ не стоитъ выходить за него. Тогда, конечно, Кубрицкій въ милліонъ разъ лучше Срывалина. Съ тѣмъ, по крайней мѣрѣ, Вѣрочка дѣйствительно будетъ имѣть вѣсъ, значеніе въ обществѣ, будетъ жить въ многолюдномъ городѣ, задавать балы, обѣды, посѣщать театры, концерты, пользоваться всѣми удобствами городской жизни. Не сравнять же, въ самомъ дѣлѣ, Кубрицкаго съ какимъ-то Срывалинымъ, у котораго, кромѣ какого-то жалкаго хутора, нѣтъ ничего. Ну, лѣтомъ еще туда-сюда! Хуторъ можетъ замѣнить дачу, ну, а зимой-то? Когда наступятъ эти вьюги, метели, эти безконечныя ночи, это завываніе вѣтра, эти сугробы... Нечего сказать, пріятное житье!... Отъ такой жизни поневолѣ сдѣлаешься никуда негодною женой и негодною матерью. Вѣдь, это одурь возьметъ, съ ума сойдешь!"
   И, ужаснувшись этой участи, которая ждетъ ея внучку, княгиня мысленно порѣшила Кубрицкаго предпочесть Срывалину. Нечего съ нимъ церемониться!
   Ее смущали только два вопроса, а именно: согласится ли на эту комбинацію Вѣрочка, на грѣхъ-то "по уши втюрившаяся въ этого хуторского Донъ-Жуана", а, во-вторыхъ, ужь не хитритъ ли въ данномъ случаѣ этотъ превосходительный "грошевникъ"?
   "Вѣдь, отъ него всего можно ждать. Можетъ быть, что онъ все налгалъ, наплелъ, и что Срывалинъ совсѣмъ не такъ бѣденъ, какимъ онъ его расписалъ".
   Однако, надъ разрѣшеніемъ этихъ двухъ вопросовъ княгиня не особенно долго ломала голову. Относительно перваго она порѣшила, что такъ какъ любовь дѣйствительно не особенно прочный матеріалъ (что испытала она даже на самой себѣ), то о ней не стоитъ и безпокоиться, а относительно второго порѣшила съѣздить еще разъ къ Срывалину и пусть онъ самъ сообщитъ ей, насколько велико его состояніе.
   На этомъ княгиня и успокоилась.
   -- Парашка!-- крикнула она.
   Та вошла.
   -- Позови нѣмца!
   -- Слушаю-съ, матушка ваше сіятельство.
   Но оказалось, что нѣмца нѣтъ дома.
   -- А скрипка гдѣ?-- спросила княгиня.
   -- Скрипка здѣсь, ваше сіятельство.
   -- Такъ, значитъ, удитъ гдѣ-нибудь. Бѣги и разыщи... Скажи, что ея сіятельство, молъ, прокатиться желаютъ... Да кстати прикажи вѣнскій кабріолетъ приготовить.
   Но только было Прасковья собралась бѣжать за нѣмцемъ, какъ дверь распахнулась и въ комнату вошелъ Срывалинъ.
   -- А!-- вскрикнула княгиня.-- Легокъ на поминѣ. А я только было къ тебѣ собиралась.
   -- Съ какою вѣстью, княгиня?-- весело спросилъ Срывалинъ, приложившись къ протянутой ему рукѣ.
   Княгиня прогнала Парашку.
   -- Послушай-ка, голубчикъ,-- начала княгиня, когда Прасковья вышла,-- у тебя сколько душъ-то?
   Срывалинъ улыбнулся и опять напомнилъ княгинѣ, что нынче считаются не души, а земля.
   -- Ну, земли, что ли... Не все ли равно?-- разсердилась княгиня.
   -- Двѣсти десятинъ.
   -- А еще нигдѣ нѣтъ? Можетъ быть, въ другой губерніи?
   -- Нѣтъ, это все, что я имѣю.
   -- Заложена?
   -- Пока, нѣтъ.
   -- Ну, а ежели ты заложишь, это очень разстроитъ твои дѣла?
   -- Конечно,-- согласился Срывалинъ.-- Но... я надѣюсь, что не замедлю снова выкупить ее. Я человѣкъ нетребовательный,-- продолжалъ онъ весело,-- въ расходахъ своихъ аккуратенъ, люблю хозяйство, кое-что понимаю въ этомъ дѣлѣ... Живя на хуторѣ, вѣдь, большихъ расходовъ не требуется... Вѣдь, здѣсь не то, что въ Москвѣ... Это у васъ, въ Москвѣ, за все денежки подай, а, вѣдь, у насъ и свои барашки, и свои курочки, и свои индѣечки, и уточки... Масло не покупное, сливки тоже, яйца... У насъ нѣтъ ни театровъ, ни маскарадовъ, ни концертовъ... У насъ концерты даровые: лѣтомъ соловушки, а зимой степной разгульный вѣтеръ, да какъ поютъ-то, заслушаешься... То же самое и насчетъ костюмовъ. У васъ на этотъ предметъ сотни расходуются, а то и тысячи, а у насъ это самое пустое дѣло. Сшилъ себѣ поддевку, полушубокъ, сапоги, чуйку, купилъ валенки, голицы, кушакъ, шапочку каракулевую и гуляй себѣ. Вотъ у насъ какіе расходы-то!... Нѣтъ,-- прибавилъ онъ, перемѣнивъ тонъ,-- это вы не безпокойтесь... Я, вѣдь, догадываюсь, почему вы заговорили со мной о моемъ состояніи... Боитесь, что ежели я заложу имѣніе да внесу за Хованщину шесть тысячъ, такъ по міру пойду? Не бойтесь. У меня, вѣдь, вонъ руки-то какія,-- прибавилъ онъ, показывая руки.-- Съ такими руками не по міру ходятъ, а работаютъ... А вотъ докончу свою масленку, такъ даже богатѣть начну.
   -- Такъ-то такъ, голубчикъ,-- перебила его княгиня, скорчивъ какую-то кислую мину,-- но, вѣдь, ты жениться собираешься... Вѣдь, надо и о женѣ подумать.
   -- Думалъ и объ этомъ.
   -- Ну?
   -- Не такая дѣвушка Вѣра Александровна, чтобы задумалась надъ деревенскою скукой и нарядами.
   -- А ежели?-- спросила княгиня.-- Можетъ быть, ты разсчиваешь на ея приданое?
   -- Ничего я не разсчитываю, княгиня!-- вскрикнулъ Срывалинъ.-- Не изъ разсчетовъ я предложеніе сдѣлалъ!
   -- Постой, постой,-- перебила его княгиня.-- Ну, что ты кричишь? Я не глухая.
   -- Виноватъ.
   -- Ты лучше не кричи, а выслушай, что я тебѣ скажу.
   -- Слушаю-съ.
   -- Ты, можетъ быть, разсчитываешь...ну, думаешь, что ли, ежели ужь тебѣ такъ не нравится это слово, что ты даже съ мѣста вскакиваешь... Такъ ты не думай. Оказывается, что этотъ "грошевникъ" такъ ухитрился запутать свои дѣла, что Хованщина, это, въ сущности, "золотое дно", превратилась въ "бездонную бочку".
   -- Знаю-съ, отлично знаю-съ.
   -- А ежели знаешь, какъ же ты не сообразилъ, голубчикъ, что, по правдѣ сказать, вамъ съ женой-то житьишко будетъ плохое? Вѣрочка,-- продолжала она,-- безусловно ангелъ, это вѣрно, но ангелъ, такъ сказать, культивированный, какими, напримѣръ, рисуютъ ихъ въ наше время наши художники. Видѣлъ, конечно? Такому ангелу требуются и блузочка хорошенькая, и шитый золотомъ поясокъ, и камни драгоцѣнные... Ну, а такому ангелу на хуторѣ-то не больно весело покажется... да и баранина-то твоя, пожалуй, не по вкусу придется.
   И, проговоривъ это, она испытующе посмотрѣла на Срывалина, сидѣвшаго передъ ней съ поникшею головой и, видимо, упавшаго духомъ. Куда и веселость вся дѣвалась! Княгинѣ даже стало жаль его. Она вздохнула тяжело, даже слеза навернулась и поэтому поспѣшила поскорѣе къ нему на помощь.
   -- А ты очень-то не сокрушайся, голубчикъ,-- заговорила она,-- а лучше вотъ что сдѣлай...
   -- Что?-- спросилъ онъ, поднявъ голову.
   -- Выкинь ты изъ головы эту дурацкую женитьбу, плюнь на нее. Ей-Богу, лучше будетъ. Имѣніе твое останется чистенькимъ, отстроишь ты свою масленку, свиней откармливать начнешь и пойдетъ твое хозяйство, какъ по маслу. Бабы у тебя хорошія, особливо та, что квасъ подавала, работящія, будутъ за твоими свиньями ухаживать... А, вѣдь, Вѣрочка... что она понимаетъ? Ничего. Она только свяжетъ тебя по рукамъ и по ногамъ... Вотъ ты насчетъ концертовъ разговорился... Ну, хоть это возьми. Захочется ей, напримѣръ, какого-нибудь пѣвца послушать, а ты ее на морозъ поведешь. Слушай, молъ, какъ степной вѣтеръ завываетъ.
   -- Да развѣ вы говорили что-нибудь по этому поводу съ Вѣрой Александровной?-- перебилъ ее Срывалинъ, поблѣднѣвъ, какъ полотно.
   -- Какой ты чудакъ, однако, посмотрю я на тебя!-- вскрикнула княгиня, всплеснувъ руками.-- Ну, къ чему я буду разговаривать съ нею о такихъ вещахъ, о которыхъ она не имѣетъ ни малѣйшаго понятія?
   -- Однако,-- перебилъ ее Срывалинъ,-- можетъ быть, Вѣра Алексанровна совсѣмъ иначе относится къ этому дѣлу.
   -- И тебѣ даже не совѣтую говорить съ нею.
   -- Почему?
   -- А вотъ почему,-- продолжала княгиня.-- Ну, что она можетъ тебѣ отвѣтить? Ну, самъ посуди, что? Ну, и скажетъ тебѣ, что любитъ тебя, что пойдетъ за тобой на край свѣта, что безъ тебя жить не можетъ, что ежели ты ее покинешь, такъ она въ монастырь пойдетъ...Или нѣтъ, этого она, пожалуй, и не скажетъ, это была мода тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ, а теперь по-другому дѣлаютъ... Скажетъ, напримѣръ, что подъ поѣздъ бросится, спичекъ объѣстся и прочее въ этомъ родѣ... А, вѣдь, путнаго ничего не услышишь. Да и можетъ ли молоденькая дѣвушка, шестнадцати-семнадцати лѣтъ, сказать что-нибудь путное?... Ужь это твое дѣло... Ты, мужчина... Это ты долженъ подумать о будущемъ, ты долженъ рѣшить, пара она тебѣ или нѣтъ?... По-моему, нѣтъ. Ты ее погубишь, а она тебя. Вотъ поэтому-то я не совѣтую тебѣ говорить съ нею. Будь я на твоемъ мѣстѣ, я вотъ что бы сдѣлала... Сѣла бы въ вагонъ, да и махнула бы въ Парижъ... Парижъ, это такая отличная лечебница отъ всѣхъ этихъ любовныхъ страданій, что ты тамъ живо бы излечился... А тѣмъ временемъ Вѣрочка вышла бы за Кубрицкаго и тоже въ свою очередь забыла бы тебя.
   -- Но, вѣдь, вы сами же, княгиня, говорили мнѣ совершенно противное, сами же обнадежили меня,-- заговорилъ было Срывалинъ, но княгиня даже не дала ему досказать начатаго.
   -- Ахъ, Боже мой!-- вскрикнула она.-- Да, вѣдь, съ вами съ ума сойдешь!... Ну, да, да, да, говорила... Но теперь, сообразивши, подумавши, посовѣтовавшись, такъ сказать, съ практикой жизни, я пришла къ тому убѣжденію, что такой бракъ положительно немыслимъ. Я тебѣ даже себя приведу въ примѣръ...
   И княгиня, понизивъ голосъ и осмотрѣвшись кругомъ, разсказала ему свою исторію съ нѣмцемъ, о намѣреніи бѣжать и повѣнчаться съ нимъ, и по какимъ именно причинамъ этотъ бракъ не состоялся.
   -- Хороша бы я была!-- вскрикнула она, всплеснувъ руками и докончивъ свой разсказъ.-- Хороша бы я была женой этого урода, который во всю свою жизнь только и съумѣлъ накопить какіе-то несчастные пятьсотъ рублей!... Вѣдь, это, чего добраго, пришлось бы съ шарманкой по улицамъ шататься, да гроши собирать. Фу, даже морозъ по кожѣ пробираетъ!... А, вѣдь, тоже, на первыхъ-то порахъ, сгоряча-то, въ монастырь было собралась, съ игуменьей переписку завела... А ты хочешь съ Вѣрочкой совѣтоваться... Да чего мы понимаемъ-то? Ничего. Нѣтъ, что ты ни говори,-- прибавила она,-- а практика жизни -- великая наука. Я бы ее послѣ музыки да французскаго языка на первый планъ поставила бы.
   -- И это все, что вы мнѣ скажете?-- спросилъ Срывалинъ совсѣмъ уже упавшимъ голосомъ.
   -- Ахъ, батюшка,-- удивилась она,-- чего же тебѣ еще-то? Кажется, и этого довольно.
   -- Да, да, дѣйствительно, довольно.
   И, тяжело вздохнувъ, Срывалинъ всталъ съ мѣста.
   -- Ну, чего вздыхаешь-то?-- замѣтила она съ участіемъ.-- Что ты, баба, что ли? Это нашей сестрѣ простительно и погоревать, и поплакать, а, вѣдь, тебѣ-то стыдно.
   Но Срывалинъ уже не слушалъ ее. Онъ торопливо раскланялся съ нею, отыскалъ свою лошадь и поѣхалъ домой. Онъ хорошенько не помнилъ даже, какъ все это произошло. Онъ опомнился тогда только, когда выѣхалъ на дорогу, извивавшуюся вдоль рѣки. "Да,-- разсуждалъ онъ,-- дѣйствительно, благоразумнѣе всего -- не встрѣчаться съ нею, бѣжать, куда глаза глядятъ, и стараться забыть все прошлое. И въ самомъ дѣлѣ, что можетъ она сказать мнѣ? Да и хватитъ ли у нея мужества идти противъ отца и бабушки? Конечно, не хватигъ... Да, наконецъ, и я самъ не пойду противъ нихъ... Самъ не допущу этого!"
   И, порѣшивъ такимъ образомъ, онъ пріударилъ лошадь и поскакалъ по направленію къ своему хутору.
   Однако, избѣжать встрѣчи съ Вѣрой Александровной ему не удалось. Не успѣлъ онъ отъѣхать отъ Хованщины и двухъ верстъ, какъ вдругъ увидалъ ее. Онъ тотчасъ же узналъ ее. Она была въ томъ же самомъ платьѣ, въ которомъ была въ послѣдній разъ, и онъ не выдержалъ... Сердце его дрогнуло, замерло... Онъ ударилъ лошадь и не прошло минуты, какъ былъ уже возлѣ нея.
   -- Вѣра Александровна!-- вскрикнулъ онъ, соскочивъ съ лошади.-- Вѣра Александровна!
   И не успѣли они опомниться, не успѣли придти въ себя, какъ оба были уже въ объятіяхъ другъ друга. Какъ это случилось? Какъ это могло случиться, онъ не помнилъ. Кровь хлынула ему въ голову, въ глазахъ завертѣлись какіе-то огненные круги и, прильнувъ губами къ ея губалъ, онъ замеръ въ жгучемъ и продолжительномъ поцѣлуѣ.
   -- Милый, дорогой мой,-- шептала она,-- радость моя, сокровище!... Что мнѣ дѣлать?... Что мнѣ дѣлать?
   -- И ты спрашиваешь меня, дорогая?-- шепталъ онъ, любовно смотря ей прямо въ глаза.
   -- Да, да... Научи... Я съ ума схожу... Я каждую минуту ждала тебя... писала тебѣ... описывала все, что переживала, что перечувствовала за эти дни, но письма мои были такъ слабы въ сравненіи съ тѣмъ, что происходило внутри меня, такъ безцвѣтны и ничтожны, что я тотчасъ разрывала ихъ и выбрасывала вонъ... Я каждый день ходила по этой дорогѣ, думая встрѣтить тебя, но ты, какъ нарочно, не встрѣчался... И вотъ, наконецъ, я дождалась тебя... Научи же теперь, что мнѣ дѣлать?
   И она подробно передала ему подслушанный ею разговоръ отца съ бабушкой, затѣмъ свой разговоръ съ отцомъ и снова упала къ нему на грудь.
   -- Всѣ, всѣ противъ,-- продолжала она.-- Пожалѣй меня... Скажи, что мнѣ дѣлать? Безъ твоего совѣта я ни на что не рѣшусь. Но что ты скажешь, то и будетъ... Рѣшай же теперь.
   -- А сама ты,-- чуть не вскрикнулъ Срывалинъ,-- не можешь рѣшить?
   -- Я съ ума схожу.
   -- Да развѣ сердце твое ничего тебѣ не подсказываетъ?
   -- Я боюсь его,-- понимаешь ли?-- боюсь.
   -- Боишься?-- повторилъ онъ.
   И голова его немощно опустилась на грудь.
   А она стояла передъ нимъ блѣдная, холодная, не смѣя взглянуть на него, и ждала его отвѣта. Такъ прошло нѣсколько секундъ. Наконецъ, Срывалинъ какъ бы опомнился, собрался съ силами и, поднявъ голову, проговорилъ болѣе спокойнымъ голосомъ:
   -- Ну, да, разумѣется... Ежели такъ, ежели мы боимся голоса сердца, то изволь, я научу тебя. Положимъ,-- продолжалъ онъ,-- на этотъ разъ я буду говорить тебѣ чужими словами, словами твоей бабушки, только что выслушанными, но что же дѣлать, ежели я не нахожу своихъ собственныхъ и ежели эти чужія слова помогутъ намъ выйти изъ того положенія, въ которомъ мы находимся? Вотъ что надо сдѣлать: разстаться и забыть другъ друга.
   Вѣра вздрогнула и мертвенная блѣдность покрыла ея лицо.
   -- Разстаться?-- прошептала она.
   -- Да, разстаться и забыть прошлое. Такому бѣдняку, какъ я, не слѣдъ мечтать о томъ, что не по его дырявому карману. Говорятъ, этому учитъ насъ практика жизни. Что-жь,-- продолжалъ онъ какимъ-то раздражительнымъ и страннымъ тономъ,-- ежели мы испугались голоса сердца, то прислушаемся хоть къ голосу практики. Голосъ этотъ не пѣвучъ, не симпатиченъ, не хватаетъ за сердце, не заставитъ увлечься и забыться, но за то онъ могучъ и гремитъ на весь міръ, гремитъ и въ курной избѣ мужика, и въ золоченыхъ палатахъ богача, заглушая собой всѣ остальные голоса. Не все же, въ самомъ дѣлѣ, увлекаться пѣніемъ соловья, жаворонка, малиновки,-- послушаемъ и пѣтуха. Онъ хотя и оретъ, да за то не безъ толку, а въ извѣстное время и возвѣщаетъ часы людямъ. Да, Вѣра Александровна, прислушаемся къ этимъ разумнымъ голосамъ и разстанемся друзьями.
   Она снова упала къ нему на грудь и, рыдая, прошептала:
   -- Не презирайте меня... Пожалѣйте... Я достойна сожалѣнія.
   И глазами, полными слезъ, она смотрѣла на него, какъ бы желая навѣчно запечатлѣть на сердцѣ эти столь дорогія и милыя ей черты.
   Минуту спустя Срывалинъ былъ уже на лошади и ѣхалъ вдоль рѣки, направляясь къ хутору. Ѣхалъ онъ шагомъ, повѣсивъ гололову, опустивъ руки, блѣдный, какъ смерть, убитый, подавленный, и прежней энергіи, которой былъ весь дотолѣ преисполненъ, не было и слѣда. Это былъ уже совсѣмъ не тотъ Срывалинъ, какимъ мы знали его до сихъ поръ, не та "веселая рожа", какъ выразилась про него княгиня при посѣщеніи его хутора, а какой-то совсѣмъ другой, котораго мы и въ глаза не видали. Куда что дѣвалось! Проѣзжая мимо того самаго мѣста, на которомъ онъ впервые встрѣтилъ Вѣру Александровну, занесенную весеннимъ теченіемъ въ кусты тальника, онъ остановился и вдругъ увидалъ Шпренгеля. Онъ только что выхватилъ изъ воды серебристаго окуня и дрожавшими отъ волненія руками старался снять его съ крючка. Онъ былъ такъ поглощенъ этимъ дѣломъ, такъ озабоченъ, что даже и не замѣтилъ, какъ подъѣхалъ Срывалинъ, какъ слѣзъ съ лошади и какъ, вынувъ изъ кармана какой-то пакетъ, подошелъ къ нему.
   -- Здравствуйте,-- проговорилъ онъ.
   -- А, герръ Срывалинъ!-- вскрикнулъ нѣмецъ.-- Очень, очень радъ!
   И тотчасъ же съ дѣтскимъ увлеченіемъ принялся хвастаться передъ нимъ своею добычей.
   -- О,-- говорилъ онъ по-нѣмецки,-- это дивное мѣсто! Единственное на всей рѣкѣ, гдѣ такъ хорошо берутъ окуни. О, принцессинъ будетъ сегодня очень довольна мною, она такъ любитъ эту рыбу! Посмотрите, посмотрите,-- продолжалъ онъ, суетливо вытащивъ изъ воды сачекъ, переполненный окунями, и показывая его Срывалину,-- посмотрите! Не правда ли, превосходная выдетъ уха? Принцессинъ очень любитъ уху изъ окуней.
   Но нѣсколько успокоившись и взглянувъ на Срывалина, онъ вдругъ всплеснулъ руками.
   -- Герръ Срывалинъ!-- вскрикнулъ онъ.-- Но что съ вами?
   -- Ничего, герръ Шпренгель.
   -- Васъ узнать нельзя. У васъ такой печальный видъ, зи зинтъ зо траурихъ.
   -- Вамъ такъ показалось,-- но, почувствовавъ, что на глаза напрашиваются слезы, Срывалинъ, чтобы замять поскорѣе этотъ разговоръ, подалъ нѣмцу пакетъ.-- Вотъ ваши деньги, герръ Шпренгель,-- проговорилъ онъ.-- Возьмите ихъ обратно.
   -- Обратно?-- удивился онъ.-- Но зачѣмъ же, герръ Срывалинъ?
   Но тутъ Срывалинъ не выдержалъ, глаза его наполнились слезами и онъ все разсказалъ Шпренгелю.
   Нѣмецъ слушалъ его, слушалъ, не проронивъ ни единаго слова, и когда Срывалинъ кончилъ, зарыдалъ, какъ ребенокъ.
   -- О, герръ Срывалинъ,-- вскрикнулъ онъ, заключивъ его въ свои объятія,-- съ вами повторилось почти то же самое, что пережилъ и я когда-то!... Я страдалъ такъ же, какъ и вы страдаете теперь... страдаю и до сихъ поръ, вспоминая это давно минувшее. Страдаю за погибшую свою молодость и за погубленную свою любовь... О,-- прибавилъ онъ, отирая платкомъ слезы и глубоко вздохнувъ,-- варъ иммеръ зо, ундъ вирдтъ иммеръ зо блейбенъ!
   -- Ну-съ,-- перебилъ его Срывалинъ, протягивая ему руку,-- а теперь прощайте и не поминайте лихомъ.
   Они обнялись, расцѣловались и Срывалинъ, вскочивъ на лошадь, вихремъ помчался домой.
   

XVII.

   Спустя недѣлю прибылъ и Кубрицкій. Онъ былъ уже извѣщенъ о согласіи Вѣры Александровны, а потому пріѣздъ его сопровождался нѣкоторою торжественностью. Пріѣхалъ онъ въ щегольской каретѣ, нарочно купленной въ Москвѣ, и имѣлъ самый счастливый и ликующій видъ. Версты за двѣ до Хованщины онъ умылся, причесался, пригладился, перемѣнилъ бѣлье, костюмъ, попрыскался духами и явился франтъ-франтомъ. Генералу онъ привезъ извѣщеніе банка о снятіи имѣнія съ торговъ и объ уплатѣ причитающихся за будущій годъ процентовъ, Вѣрѣ Александровнѣ роскошную свадебную корзину, переполненную цѣнными подарками, княгинѣ -- нѣсколько фунтовъ всевозможныхъ сластей, до которыхъ та была великая охотница, и даже не забылъ герра Шпренгеля, которому купилъ цѣлый ящикъ отличныхъ гаванскихъ сигаръ. Словомъ, Кубрицкій всѣмъ услужилъ и всѣхъ ублажилъ.
   Пріѣхалъ онъ часовъ въ десять утра. Генералъ въ полупарадной формѣ, но со звѣздой, окруженный по праздничному одѣтою дворней, встрѣтилъ его на крыльцѣ, обнялъ, расцѣловалъ, поздравилъ съ "нареченною невѣстой", а затѣмъ ввелъ въ залъ, гдѣ ожидали его княгиня, Вѣра Александровна, мѣстный священникъ, приглашенный отслужить въ домѣ молебенъ, хоръ пѣвчихъ, привезенный изъ города, герръ Шпренгель во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, Парашка и остальная комнатная прислуга (генералъ, когда былъ при деньгахъ или предвидѣлъ несомнѣнное полученіе таковыхъ, любилъ задавать помпы). Княгиня встрѣтила съ хлѣбомъ-солью, Вѣра Александровна съ букетомъ въ рукахъ, а священникъ покропилъ св. водой. На Вѣрѣ Александровнѣ лица не было. Она была блѣдна, какъ смерть, но ни единымъ мускуломъ лица не выдала того, что происходило у нея на душѣ. Напротивъ, она мило улыбнулась Кубрицкому и даже слегка пожала ему руку, когда тотъ прикладывался къ ея изящной ручкѣ.
   Когда церемонія встрѣчи была покончена, генералъ жестомъ руки показалъ священнику на столъ, покрытый бѣлою скатертью и уставленный блестѣвшими иконами, и почтительно наклонилъ голову. Священникъ подошелъ къ столу, зажегъ свѣчи, надѣлъ ризу, выправилъ волосы и молебенъ начался. Кубрицкій и Вѣра Александровна стояли рядомъ, впереди всѣхъ, а сзади нихъ генералъ и княгиня. Нѣмецъ забился куда-то въ уголъ, за толпу привалившей дворни, и, будучи заядлымъ лютераниномъ, считалъ справедливымъ по-русски не молиться. Торжественность случая и участіе пѣвчихъ, затѣявшихъ партесное пѣніе, нѣсколько продолжили молебенъ. Однако, онъ, все-таки, кончился, а по окончаніи молебна въ залъ вошелъ слуга съ шампанскимъ и бокалами и началось поздравленіе. Пѣвчіе грянули какой-то торжественный концертъ, а послѣ концерта священникъ, тоже отлично изучившій "практику жизни", сказалъ приличное слово, за что и получилъ отъ Кубрицкаго, по секрету, какое-то вознагражденіе, которое и засунулъ тотчасъ же въ карманъ.
   Начались пиршества. Кубрицкій спаивалъ дворню водкой, надѣлялъ ее подарками, а генералъ, переставшій безпокоиться о процентахъ и банкахъ, только тѣмъ и занимался, что придумывалъ разныя увеселенія и помпы. По родству, онъ хотѣлъ было на этотъ случай призанять у будущаго зятька рубликовъ двѣсти, но почему-то передумалъ и извернулся какимъ-то другимъ манеромъ. Словомъ, у генерала завелись деньжонки и фантазія его разыгралась. Каждый день устраивались катанья на лодкѣ (онъ успѣлъ уже добыть гдѣ-то лодку, выкрасить ее и разукрасить флагами), кавалькады, пикники, а по вечерамъ сожигались фейерверки. Пиротехникой завѣдывалъ скотникъ изъ запасныхъ фейрверкеровъ. Онъ устраивалъ всевозможные колеса, ракеты, фонтаны и запускалъ такіе отчаянные бураки, что чуть было не спалилъ всю усадьбу. Словомъ, Хованщину нельзя было узнать. Она сдѣлалась чѣмъ-то вродѣ увеселительнаго заведенія, въ которомъ веселились и господа, и прислуга, и вся дворня.
   Не дремалъ и срывалинскій хуторъ. Тамъ тоже шло веселье, какого никогда еще не видали жители этого хутора и какое врядъ ли когда увидятъ.
   Тамъ "загулялъ" самъ хозяинъ, а глядя на него загулялъ и весь хуторъ. Загуляли прикащики, пастухи, овчары, кучера, садовники, кухарки и сумбуръ шелъ превеликій. Въ домѣ раздавалась гармоника, слышались пѣсни, пляска, а на дворѣ блѣяніе неубранныхъ овецъ, мычаніе коровъ и ржаніе лошадей. О скотинѣ забыли и думать, а потому та и разбрелась во всѣ стороны и бродила себѣ, гдѣ попало. Она бродила по саду, объѣдала яблони, ломала малину, смородину, забралась въ огородъ, перетоптала тамъ всѣ гряды, разворочала плетни, а потомъ перебралась и въ поля.
   Разъ какъ-то Шпренгель вздумалъ навѣстить Срывалина. Онъ пришелъ къ нему часовъ въ десять утра и каково же было его изумленіе, когда, войдя въ комнату, онъ увидалъ Срывалина пляшущимъ трепака съ тою самою красивою бабой, которая когда-то приносила имъ кувшинъ съ квасомъ. Тутъ же, въ углу комнаты, виднѣлся цѣлый табунъ полупьяныхъ бабъ и дѣвокъ, оравшихъ какую-то плясовую пѣсню, а въ простѣнкѣ, между окнами, столъ, на которомъ красовалась четвертная бутыль съ водкой и тарелка съ солеными огурцами.
   Увидавъ эту картину, герръ Шпренгель норовилъ было на-утёкъ, но Срывалинъ поймалъ его за фалду и силой втащилъ въ комнату.
   -- Нѣтъ-съ,-- кричалъ онъ,-- нѣтъ-съ, такъ нельзя, герръ Шпренгель, нельзя-съ! Такъ хорошіе люди не дѣлаютъ! Пожалуйте-съ, пожалуйте-съ!
   И, усадивъ его за столъ, тотчасъ же предложилъ выпить съ нимъ водки.
   -- За компанію!-- кричалъ онъ.-- За компанію! Мы еще съ вами никогда не пили!
   И онъ налилъ двѣ рюмки.
   Шпренгель принялся было отказываться, увѣрялъ, что водка вообще вредна, а ему въ особенности, что послѣ водки у него всегда болитъ голова, что дѣлается какая-то тоска, боль подъ ложечкой, но пьяный Срывалинъ ничего этого не признавалъ и доказывалъ, что все это вздоръ, что отказываться отъ водки неприлично, что это есть признакъ нерасположенія къ хозяину и что ежели онъ откажется, то нанесетъ ему кровную обиду. Дѣлать было нечего, Шпренгель пожалъ плечами, сдѣлалъ какую-то кислую мину, весь какъ-то перекосился и выпилъ. Тѣмъ временемъ Срывалинъ разогналъ всю публику и, оставшись съ нѣмцемъ вдвоемъ, принялся съ нимъ бесѣдовать. Онъ сообщилъ ему, что очень его любитъ, что очень радъ видѣть его у себя, за что мокрыми усами поцѣловалъ его прямо въ губы, что уважаетъ его за его рыцарское великодушіе, за его принципы, за его нравственную чистоту и опрятность, спросилъ мимоходомъ о томъ, что дѣлается у нихъ въ Хованщинѣ, нѣтъ ли чего новаго, и, узнавъ о пріѣздѣ Кубрицкаго и о предстоящемъ на-дняхъ бракосочетаніи его съ Вѣрой Александровной, опять выпилъ водки.
   Шпренгель сидѣлъ, какъ на иголкахъ, и только о томъ и помышлялъ, какъ бы поскорѣе вырваться отъ Срывалина. Онъ нѣсколько разъ поднимался съ мѣста, хрустѣлъ пальцами, церемонно шаркалъ ногой, протягивалъ руку и просилъ отпустить его. Онъ увѣрялъ, что ему некогда, что онъ зашелъ только на одну минуту, желая справиться о его здоровьи, что его ждутъ въ Хованщинѣ, что сегодня онъ играетъ съ принцессинъ одну очень серьезную бетховенскую сонату, которую необходимо заранѣе хорошенько проштудировать, но Срывалинъ вскакивалъ со стула, хваталъ его за плеча и снова усаживалъ на мѣсто.
   -- Выпьемте сперва,-- кричалъ онъ, наливая водку,-- а потомъ и отправляйтесь съ Богомъ!
   Но Шпренгель отъ водки отказался наотрѣзъ. Впрочемъ, Срывалинъ, все болѣе и болѣе пьянѣвшій, не особенно и приставалъ къ нему. На этотъ разъ онъ принялся доказывать нѣмцу, что водка, именно водка, а не вино, есть самое радикальнѣйшее средство отъ всевозможныхъ сердечныхъ недуговъ, что свѣдѣніе это почерпнуто имъ не изъ какихъ-нибудь мертвыхъ книжныхъ источниковъ, сочиненныхъ какими-нибудь отупѣвшими и протухшими профессорами, а выхвачено цѣликомъ изъ жизненной практики, никогда не старѣющейся, а вѣчно юной и бодрой. Онъ разсказалъ ему при этомъ, какъ на его глазахъ тѣмъ же самымъ средствомъ излечился одинъ изъ его товарищей, безумно влюбившійся въ какую-то арфистку и чуть было не повѣсившійся съ отчаянія, что та измѣнила ему, а затѣмъ, для вящаго доказательства, привелъ въ примѣръ и собственную свою персону, самымъ радикальнѣйшимъ обраломъ излечившуюся будто бы отъ безумной же любви къ Вѣрѣ Александровнѣ.
   -- Теперь,-- говорилъ онъ заплетавшимся языкомъ и еле держась на стулѣ,-- какъ видите, я совершенно здоровъ. Понимаете ли, совсѣмъ здоровъ, какъ будто никогда и не встѣчался съ ней. Даже забылъ о ея существованіи... забылъ даже ея наружность... а поэтому,-- прибавилъ онъ, протягивая руку къ бутылкѣ,-- завтра же выписываюсь изъ списка больныхъ и оставляю больницу... Ну ее къ чорту... Надоѣло!
   И, выпивъ рюмку, онъ ударилъ кулакомъ по столу и прибавилъ:
   -- Завтра за дѣло! Пора, довольно!... По правдѣ сказать, за это время я порядкомъ-таки запустилъ свое хозяйство. Не знаю, что дѣлается у меня въ поляхъ, въ саду, на скотномъ, какъ идетъ моя масленка... За дѣло, за дѣло! Завтра вы меня не узнаете... Сегодня я пьянъ, это вѣрно... и рожа распухла, и глаза налились кровью, растрепанный, неумытый. Ну, а завтра... завтра все пойдетъ по-иному... Да,-- прибавилъ онъ, снова потянувшись къ бутылкѣ,-- практика жизни -- великая наука! Лучше всякихъ вашихъ факультетовъ и университетовъ... Это такая наука... такая...
   Но вдругъ, не удержавшись, онъ грохнулся на полъ, забормоталъ что-то, кого-то обругалъ, повернулся на правый бокъ и захрапѣлъ самымъ богатырскимъ храпомъ. Шпренгель позвалъ прислугу, бережно уложилъ Срывалина въ постель, раздѣлъ, разулъ его и чуть не опрометью выбѣжалъ вонъ.
   Обо всемъ этомъ Шпренгель не преминулъ сообщить княгинѣ. Та выслушала его со сложенными на груди руками, блѣдная, испуганная, широко раскрывъ глаза, а когда разсказъ былъ конченъ, подошла къ образницѣ и, положивъ три земныхъ поклона, перекрестилась.
   -- Остается только благодарить Бога,-- прошептала она въ сильномъ волненіи,-- что Онъ избавилъ Вѣрочку отъ такого пьяницы.
   Шпренгель хотѣлъ было что-то возразить, но не возразилъ ничего и молча, съ поникшею головой, вышелъ изъ комнаты.
   

XVIII.

   Наконецъ, наступилъ и день свадьбы.
   Къ этому дню генералъ отъ усталости насилу уже таскалъ ноги. Тѣмъ не менѣе, однако, онъ самолично наблюдалъ за постановкой плошекъ вокругъ церкви, вокругъ дома, и даже самъ лазилъ на колокольню, на которой долженъ былъ горѣть щитъ, украшенный вензелемъ жениха и невѣсты.
   Въ это самое время Кубрицкій и Вѣра Александровна были въ паркѣ. Они сидѣли на одной изъ скамеекъ главной аллеи. Кубрицкій имѣлъ сіяющій видъ и не спускалъ глазъ съ красивой Вѣры Александровны, замѣтно поправившейся за это время. Теперь она была дѣйствительно очень хороша. Блѣдность лица исчезла, на щекахъ снова заигралъ живой румянецъ, а глаза снова заискрились тѣмъ пронизывающимъ насквозь огонькомъ, которымъ всегда такъ восхищался Кубрицкій.
   -- Вы сегодня дивно хороши!-- говорилъ онъ.-- Вы меня съ ума сведете, Вѣра Александровна!
   -- Я очень устала,-- замѣтила она.
   -- А вотъ подождите, отдохнемъ. Пріѣдемъ домой и отдохнемъ. У меня прелестное помѣщеніе... Я заново меблировалъ его, отдѣлалъ его... А вашъ будуаръ -- это верхъ изящества и красоты.
   -- Кончится тѣмъ, кажется, что вы меня совершенно избалуете.
   -- Я хочу, чтобы вы были довольны мною.
   -- Вы задарили меня. Помилуйте,-- продолжала она,-- столько брилліантовъ, жемчуга, кружевъ!
   -- Вся моя жизнь принадлежитъ вамъ, Вѣра Александровна, и всѣ мои силы будутъ употреблены на то, чтобы сдѣлать васъ счастливою и довольною... Вѣрьте мнѣ.
   -- Я никогда не сомнѣвалась въ вашей любви ко мнѣ.
   -- Вы будете окружены роскошью,-- продолжалъ онъ восторженно.-- Я буду исполнять малѣйшія ваши прихоти... Буду вашимъ рабомъ, безконечно вамъ преданнымъ и безпредѣльно любящимъ васъ, и буду просить васъ объ одномъ только, чтобы вы хоть сколько-нибудь полюбили меня.
   -- Это мой долгъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не ради долга,-- перебилъ ее Кубрицкій.-- Это слишкомъ оффиціальная любовь, а какою-нибудь другою, болѣе теплою и болѣе нѣжною, хотя бы ради того, что я-то слишкомъ горячо люблю васъ...
   -- Я люблю васъ,-- перебила его Вѣра Александровна.-- Я убѣдилась, что вы достойны любви... И, конечно, полюблю васъ еще болѣе, когда насъ тѣснѣе соединятъ взаимная дружба и взаимное уваженіе.
   Кубрицкій даже руками замахалъ.
   -- Довольно-съ, довольно-съ!-- вскрикнулъ онъ.-- Вы меня съ ума сведете! Боже мой! Вы даете мнѣ слово еще сильнѣе полюбить меня! Я даже не смѣлъ мечтать о такомъ блаженствѣ!
   И, поймавъ обѣ руки ея, онъ принялся осыпать ихъ восторженными поцѣлуями. Онъ даже не замѣтилъ, какъ въ это самое время изъ боковой аллеи выбѣжалъ генералъ съ цѣлою вязанкой ракетъ и остановился какъ разъ передъ нимъ.
   -- Воркуете, ваше превосходительство?-- вскрикнулъ онъ, захохотавъ.
   Кубрицкій даже вспыхнулъ весь.
   -- Виноватъ, ваше превосходительство,-- подхватилъ онъ.-- Но... ваша дочь сводитъ меня съ ума...
   -- Ничего, ничего... Продолжайте, не стѣсняйтесь, не стѣсняйтесь.
   И онъ направился къ тому мѣсту, гдѣ долженъ былъ происходить фейерверкъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Свадьба была отпразднована наиторжественнѣйшимъ образомъ, а на слѣдующій день утромъ молодая чета оставила Хованщину. Генералъ и княгиня поѣхали проводить ихъ до станціи желѣзной дороги. Такимъ образомъ, въ опустѣвшемъ домѣ остался только одинъ Шпренгель.
   Онъ былъ почему-то въ самомъ мрачномъ настроеніи духа; былъ мраченъ вчера, хотя и фигурировалъ на свадьбѣ въ качествѣ шафера, и таковымъ же мрачнымъ оставался и теперь. Княгиня даже разсердилась подъ конецъ, глядя на его насупившуюся фигуру, и собиралась обругать его, но какъ-то удержалась и не обругала. Проводивъ компанію, онъ долго шагалъ изъ угла въ уголъ залы, наконецъ, ушелъ въ свою конуру, снялъ съ себя фракъ съ букетикомъ въ петличкѣ, тщательно стряхнулъ его, сложилъ бережно и облекся въ пиджачную пару. Затѣмъ онъ снялъ со стѣны свои удочки, сачокъ и, закуривъ одну изъ подаренныхъ Кубрицкимъ гаванскихъ сигаръ, отправился на рыбную ловлю, на то самое мѣсто, гдѣ такъ отлично брались серебристые окуни.
   Но это былъ только одинъ предлогъ. Онъ отправился не удить, а просто-на-просто навѣстить Срывалина, котораго не видалъ дней пять или шесть. Шпренгель былъ увѣренъ, что молодой человѣкъ успѣлъ теперь остепениться, пріумыться, причесаться и сдѣлаться такимъ же симпатичнымъ и милымъ, какимъ былъ и прежде.
   Шпренгелю очень хотѣлось повидать его, поговорить съ нимъ, а, главное, подѣлиться съ нимъ тѣми впечатлѣніями, какія вынесъ за это время, и тѣмъ самымъ хоть нѣсколько облегчить ту тяжесть, которую чувствовалъ на душѣ.
   Но это ему не удалось, какъ не удавалось и многое другое во все время его многолѣтней жизни.
   Съ хутора прискакалъ нарочный и привезъ страшную вѣсть.
   Вѣсть эта заключалась въ томъ, что нынѣшнею же ночью Срывалинъ скоропостижно умеръ. Оказалось, что пить онъ не переставалъ, выпивалъ чуть не четвертную въ день, ничего не ѣлъ, даже пересталъ закусывать солеными огурцами, почти не спалъ и, наконецъ, допился до того, что его хватилъ ударъ.
   На этотъ разъ "практика жизни" сослужила человѣку недобрую службу.

И. Саловъ.

"Русская Мысль", кн.I--III, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru