Савихин Василий Иванович
Крестьянское детство
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Савихин Василий Иванович
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1884
Обновлено: 03/12/2025. 76k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
(Картинки из прошлого).
КРЕСТЬЯНСКОЕ ДѢТСТВО.
(Картинки изъ прошлаго).
Посвящается Л. Е. Оболенскому.
Деревня, въ которой мнѣ суждено было появиться на свѣтъ, прозывалась: Гнѣздилова Гора.
Въ ту пору, съ которой начинается повѣствованіе наше, въ Гнѣздиловой Горѣ насчитывалось двѣсти сорокъ одна душа, да двѣсти сорокъ вторую, а можетъ и двѣсти сорокъ третью душу носила подъ сердцемъ Матрена Тимофѣевна Фефела.
Что касается названія "Горы", то деревня наша дѣйствительно расположилась на скатѣ возвышенной плоскости...
Передъ нею почти во всѣ стороны, верстъ на десять, разстилалася равнина съ невысокими холмиками, двумя озерками и небольшою рѣчкою -- Звонкой. Все это опоясывалъ синій горизонтъ -- хвой и лиственницы. Въ цѣломъ, въ лѣтнее время, когда и лѣса, и луга одѣвались зеленью, когда нивы отливали золотомъ и, подобно большому озеру въ непогодь, волновались, и высоко надъ ними, гдѣ-то у самыхъ облаковъ, словно игрушечные колокольчики, раздавались пѣсни жаворонковъ -- хорошо было.
Внизу, за деревнею, были два водные источника, которыми и пользовалась почти вся громада населенія. Правильнѣе -- источникъ-то одинъ; другой -- копаникъ, то есть твореніе рукъ человѣческихъ, вѣчно кишѣлъ красноватыми насѣкомыми; однако мы безъ всякихъ видимыхъ дурныхъ послѣдствій продолжали попивать мутную воду копаника.
Далѣе виднѣлся ключъ -- не глубокая яма со срубомъ въ три бревна вышиною, считая и подводную часть.
Вода въ ключѣ -- какъ хрусталь свѣтлая, какъ ледъ холодная, и подъ водою цѣлая понорама причудливыхъ неровностей и бугровъ съ ребячью голову, прикрытая слизисто-сѣроватымъ наслоеніемъ, да зеленымъ мохомъ.
Тутъ же возвышался огромный камень -- валунъ, на который съ трудомъ вскарабкивались мальчишки и самодовольно кричали: "эво, какіе мы выросли"...
По сосѣдству съ ключомъ и валуномъ, пріютилось непредставительное, покачнувшеяся на бокъ зданіе Кирилиной бани, кругомъ которой, передъ годовыми праздниками, раскидывалось множество пивоварень, гдѣ каждый мужичекъ мастерилъ по своему пиво, а ребята, также по своему, смаковали смастеренное. Когда еще до сусла далеко, когда еще отцы не приняли серьезнаго и озабоченнаго вида, ребятушки, примостившись гдѣ нибудь за кадками, сидятъ -- посиживаютъ и терпѣливо поджидаютъ рѣдкостнаго лакомства. Но когда отцы начинаютъ торопливо похаживать и такъ же торопливо посматривать кругомъ, и въ котлы съ кипящею водою, и въ чапы съ засыпаннымъ солодомъ, и даже въ мутныя, накрапывающія дождикомъ, небеса, ребята теряютъ спокойствіе, выскакиваютъ изъ-за кадокъ и энергично пристаютъ съ вопросами: "скоро, тятька?-- А подождите поспѣете?-- "Вонъ Яшка ужъ пьетъ"...-- "Пущай пьетъ на здоровье, подождите".
-- А отчего, тятепька, у тебя долго такъ?-- "Да замолчите вы, Христа-ради, а то такъ тресну другова"...
Налакомившись вдоволь, ребята весело отправляются по домамъ и хвастаются -- "у моего батюшки сусло лучше всѣхъ"...-- Нѣтъ у моего.-- "Нѣтъ наше слащё"...-- Да ты развѣ наше-то пилъ?-- "Нѣтъ, я свое пилъ".-- А толкуешь?...-- "Ваше, Гаврило сказывалъ, кислое"...-- Нѣтъ, это вѣрно ваше-то кислое.-- Нѣтъ врешь!...-- "Нѣтъ ваше! Врешь!" Тутъ начинается защита интересовъ въ рукопашную.
Отъ ключа змѣйкой извивался крохотный ручеекъ и исчезалъ въ зеленѣющемъ Ломѣ. Ломъ заливной, лучшій изъ гнѣздиловскихъ луговъ, картинно раскидывался межь крутыхъ окатъ и лѣсистаго заломья.
Когда въ прилегающемъ полѣ была посѣяна ярь или рожь, онъ заповѣдно оберегался. Сельскій, съ дубинкою въ рукѣ, обходилъ всю деревню, стуча въ подоконья дубинкой:-- Эй, Холодный дома?... За травой не ходить!-- Это дѣлалось недѣль за пять-за шесть до Петрова дня.
Трава въ Ломѣ росла муравая, высокая, въ особенности около ключа. Съ наступленіемъ сѣнокосной поры, съ него всегда начинали ее.
Мужики въ ситцевыхъ рубахахъ, съ веселыми лицами, съ блестящими наточенными и отбитыми косами шли въ Ломъ. Часъ или два спустя, бабы и ребята, навьюченные блинами и разными обмачками, начинали выползать изъ деревни, чтобы по праздничному угостить веселыхъ косарей?
-- Богъ на помочь, Митріичъ?
-- Спасибо, матушка.
-- Не примѣтилъ-ли гдѣ мой-то? Не разглядишь, вишь, народу сколько.
Митріичъ, заслонивъ рукою глаза, посмотрѣлъ въ глубину Лома.
-- Вонъ у бредняка-то кажется онъ... аль, не онъ?
А "онъ" громко кричитъ: "Матрена, сюда -- а! Я здѣсь, вотъ я... Сюда, сюда!" Тамъ еще кто-то кричитъ: "Сенька, я здѣсь, вотъ -- дѣ. Сю-да-а!"
Когда начальный день былъ ясенъ, то и выкатившееся солнышко, казалось, ласково поглядывало на возбужденныхъ и довольныхъ труженниковъ, и какъ будто, говорило: нельзя-ли, добрые люди, и мнѣ блинка -- два-три?
Гнѣздилову Гору разсѣкали крестообразно двѣ улицы. Одна пролегала по вершинѣ ската, другая съ вершины опускалась къ Лому.
Въ центрѣ пересѣченія улицъ, на площадкѣ, высилась бревенчатая, съ покосившимся крестомъ часовня; у ея подножія, по праздникамъ собиралось гнѣздиловское народное собраніе -- вѣче, для обсужденія общихъ нуждъ и потребностей.
Тутъ-же наказывались розгами ребячьи пакости, но про ребятъ послѣ. Всѣ четыре угла, примыкающіе къ часовнѣ, были застроены жильемъ.
На одномъ, заканчивая земную карьеру, жилъ восьмидесятилѣтній дѣдъ Назаръ съ бабой Назарихой.
На другомъ углу жилъ дѣдъ Герасимъ, съ бабой Савихой, невѣстка она была дѣду; на третьемъ пріютилась бобылка -- баба Васиха, у которой мясистая сѣдая голова постоянно тряслась, подобно листу осиновому. На четвертомъ жила баба Мавра, которая хотя и не считалась калдуньей, а все-таки, къ ней прилетала нечистая сила въ видѣ огненной змѣи.
Мужики ночью видѣли, "какъ она летѣла -- летѣла и сѣла потомъ въ избу, на печку къ Шаврѣ".
Однако, не всѣ мужики были одинаковаго мнѣнія: другіе предполагали, что гдѣ нибудь около этой избы находился кладъ, а огненная змѣя есть символическое его превращеніе.
Прохоръ Тихій, замѣчательный бѣднякъ и пьяница, не рѣдко ночью ходилъ туда съ лопатою въ рукахъ, съ заговорами на устахъ и съ надеждою въ груди -- поживиться безполезно лежащимъ сокровищемъ. Отыскать кладъ, надо думать, въ силу неумѣнія обращаться съ заговоромъ, Прохору неудалось, нонъушелъ въ вѣчность такимъ же голякомъ, какимъ и появился изъ нея.-- А потомъ, правы-ли измѣнились или духъ корыстолюбія пересталъ обуревать разныхъ Прохоровъ и Филатовъ, только уже никиго не примѣчали съ лопатою въ рукахъ и заговорами на устахъ, около избы Шавриной.
Многіе мужики, при воспоминаніи о кладѣ, только посмѣивались въ усъ: все, молъ, пустяки одни, да побасенки бабьи...
Родился я подъ кровлей дѣда Герасима, столѣтняго коренастаго старца. "Его, словно изъ хорошей лѣсины вытесали", говаривали мужики.
Старикъ былъ крутаго и несообщительнаго характера, но всѣми глубоко уважался, какъ за свою прямоту такъ и за толковость въ даваемыхъ совѣтахъ.
Это была такая натура, которая никому не стѣснялась высказать въ глаза матку-правду и притомъ жестоко-рѣзко, она же незадумывалась помочь ближнему хотя-бы изъ послѣдняго. Дома дѣда всѣ боялись, въ особенности "коли не въ духѣ". А коли дѣдъ не въ духѣ -- то онъ по цѣлымъ днямъ сиживалъ на лавкѣ у божницы, не говоря никому ни полслова, и только сурово поглядывая изъ подъ нависшихъ бровей, да свистя и сопя носомъ. Въ такія минуты и бабушка ходила струной, боязливо посматривая на "дѣда". Только я подползалъ на корачкахъ подъ самые ноги дѣдушкины и заглядывалъ въ его нахмуренное лице.
Дѣдъ просвѣтлялся, бралъ меня на руки и ласково приговаривалъ: "Соколокъ, ай соколокъ!.. да... да... Молодецъ будешь, молодецъ! да... поди ко мнѣ въ шубку, поди... " И я весело протягивалъ руки къ улыбающемуся старческому лицу и исчезалъ въ полахъ дѣдовой шубы: только моя бѣлая голова, какъ кочанъ капустный, торчала изъ нихъ...
Прадѣдъ мой, дѣдъ Герасимъ, хватилъ на вторую сотню лѣтъ десять и до самой смерти былъ бодръ, а умеръ никѣмъ не замѣченный -- тихо, въ полночь глубокую. Туманно помню: когда я проснулся, въ избѣ, при мерцающей лучинѣ, мелькали сосредоточенныя лица родныхъ, только онъ лежалъ невозмутимо покойно на постелѣ, прислонясь спиною къ стѣнѣ, опершись на правую руку и свѣсивъ къ подушкѣ голову -- будто думая о чемъ. Непомню, сознавалъ-ли я въ то время -- какъ безконечно долга думушка дѣда Герасима...
Передо-мной самое глубокое дѣтство подернуто какъ бы туманомъ, и если прорывается эта мутная завѣса,-- сквозь отверстія видно что-то сѣренькое, безразличное... Изъ этой поры развѣ съ полдесятокъ эпизодовъ сохранилось въ моей памяти. Заползъ я какъ-то за деревню, за гумно, и путаюсь въ зеленой сочной травѣ, увлекшись пестрѣющими цвѣтами; потомъ полегоньку перебираюсь въ горохъ... А талъ цвѣтетъ и еще что-то, которое очень вкусно, и потому срываю, да жую съ наслажденіемъ.
Дома переполохъ: "Не свиньи-ли съѣли ребенка? Не цыгане-ли увезли?" Но проѣзжихъ цыганъ въ этотъ день никто не видѣлъ, а двѣ деревенскія свиньи были съ коровами въ полѣ, и потому на этотъ счетъ родимыя не стали распространяться. Вотъ въ колодезь ввалиться -- это дѣло не мудрое; неразумное дитя вездѣ шатается. И въ колодцѣ пощупали длиннѣйшимъ багромъ -- нѣтъ парня! "Вотъ -- диво-то!.."
Взятіе меня на небеса живьемъ имъ, конечно, не могло представиться.
Бабушка всю деревню нѣсколько разъ обошла, всѣхъ бабъ перетормошила:-- Не видѣли-ль, желанныя...
-- Да ты кого, баба Савиха?
-- Внукъ потерялся, сердешныя,-- не видали-ль, баю...
-- Какъ не видать, бабунька, еще вчера видѣли...
-- Да не вчера, севодни послѣ обѣда!..
-- Невидали, бабунька, невидали.
И бабы, глубоко сочувствуя чужому горю, на всевозможные лады комментировали фактъ исчезновенія человѣческаго среди бѣла дня.
Домой, и мать моя и бабушка, съ пустыми руками показаться не могли, потому что "дѣдъ" сказалъ: лучше и не ходите, и глазъ не показывайте безъ "дити". А самъ сидѣлъ у божницы, хмурый, какъ грозовая туча, и подобно вѣтру гуляющему по загуменью, свистѣлъ во всю мочь русскаго богатырскаго носа. Дескать, не найдите-ка вы соколка, такъ я вамъ такого жара наподдаю, что до новыхъ вѣниковъ не забудете.
Не вытерпѣлъ и самъ отправился на розыски, и обрелъ меня около амбара невозмутимо поѣдающаго гороховые стручки.
-- Вишь, бабій сынъ, куда затесался, вотъ я тѣ стрикивой (крапивой) ястреба. Будешь ты у меня шататься въ непоказанныя мѣста"...
Онъ взялъ изъ амбара корзину, посадилъ меня туда и съ торжествомъ понесъ... А самъ все ворчитъ:
"Ишь куда забрался... Тутъ волки ходятъ, дурачекъ, не ровенъ часъ -- съѣдятъ, а вонъ и рижники въ ригѣ тоже дѣло не шутевое... Да мало-ль что можетъ статься, глупая ты голова".
Глядя на оригинальную ношу, бабы трунятъ надо мной и дѣдушкой. А я, высунувъ голову черезъ бортъ корзины, конфузливо посматриваю кругомъ.
-- Ишь ты, головастикъ, впрегъ дѣда-то... кряхтитъ да везетъ, кричатъ улыбающіяся бабы.
Потомъ, уныло горящая въ свѣтцѣ лучина; унылыя и серьезныя лица родныхъ. Кругомъ стружки, доски... Одну изъ нихъ дѣдъ Шамакъ лихо строгаетъ скобелкой. Сколотили длинный ящикъ. Зажигаютъ цѣльную лучину, берутъ ящикъ и выносятъ изъ избы.
Я бѣгу слѣдомъ. Шествіе, освѣщаемое мигающимъ огневымъ лучемъ, приблизилось къ часовнѣ. Отворилась дверь. Голыя вытесанныя стѣны.
На одной виситъ узорчатое полотенце и наклеена лубочная картина "Герасимъ и жена Іорданъ"; вдоль другой -- широкая полка, заставленная старенькими облупившимися и почернѣвшими отъ дыма и времени образами; передъ ними тускло догораетъ восковая свѣча. Налѣво, при входѣ, скамья, на ней что-то длинное бѣлое, которое осторожно берутъ и кладутъ въ ящикъ. Передо мной мелькнуло блѣдное старческое лицо, сивая борода... А березы подъ Назаровымъ окномъ такъ-то жалостію шумятъ да макушками покачиваются, словно удивляются: "что ты, молъ, дѣдъ Герасимъ, столько-то лѣтъ жилъ-жилъ и вдругъ... Аль и слушать насъ, другъ хорошій, не хочешь! II -- то мы младенцы: на твоихъ глазахъ посажены и вырощены... Спи же, ладно, спи со Христомъ". И березы еще тише, еще жалостнѣе зашептались и закачали макушками...
Еще одинъ эпизодъ помню, да и не мудрено: знакъ у меня на лбу послѣ него остался.
Къ часовнѣ примыкала небольшая поросшая травою полянка; впрочемъ, теперь на ней построилъ избу дядя Терентій и живетъ со своей Терешихой да съ сыномъ Яковомъ. "Терешиха, посмѣивались бабы: аль богата стала, что на саму середку выдвинулась?"
-- Богата, бабуньки, отвѣчала Терешиха: и конь -- е, и котъ -- е, и курица -- е, и Терентій -- е, чего-жь больше?...
Такъ вотъ на этой полянкѣ и случился случай. на ней щипалъ травку Воронко Ваньки Кирилина, понятнѣе говоря, лошадь сосѣдова, а меня лукавый и подъучи: "семъ-каты ее пруткомъ отсюда"... Я недолго думая -- хвать прутъ, и ну постегивать Воронка, а послѣдній тоже не долго думая -- тяпъ меня по лбу копытомъ... Кровь брызнула...-- А-я-я-й!.. Бабушка, родимая, конь меня убилъ...-- Бабушка свертывала въ сѣняхъ масло, да какъ взглянула на меня и горшекъ изъ колѣней выронила.
-- Ахъ ты... Ахъ, родимая матушка... Пострѣлъ ты этакой, баловникъ ты!..-- И давай меня урезонивать да укорять за неосторожность. Должно быть въ избѣ никого не было, потому что она сама перевязала мою рану, предварительно заливъ оную попавшимся ей въ руки лакомъ.Потомъ опять все смутно... Этими эпизодами заканчивается мое глубокое дѣтство...
-----
Наступаетъ новый періодъ. Выплываютъ новые эпизоды и случаи, памятные мнѣ и ясные если не буквально, то все-таки довольно образно, цѣльно. Отецъ мой былъ еще молодой и не совсѣмъ вахлакъ -- начитанный. Строгія правильныя черты памятны мнѣ; довольно красивое, будто опухшее, лицо, высокій и широкій лобъ съ линіями морщинъ, большіе сѣро-зеленоватые глаза, которые, казалось, насквозь человѣка видѣли; не то рыжіе, не то бѣлесоватые взъерошенные усы, небольшая бородка, занимающая что-то среднее между клиномъ и эспаньолкой, обрамляли ротъ, который всегда складывался въ неопредѣленную улыбку -- не то насмѣшки, не то сожалѣнія къ окружающему. Грудной, немного протяжный голосъ -- вѣчно какъ бы пѣлъ, замедляя или учащая темпъ. Когда темпъ становился медленнѣе, это всегда служило признакомъ недалекой грозы.
Отецъ, съ ранней молодости отправленный въ Петербургъ на заработки для удовлетворенія нуждъ крупной въ то время семьи, попалъ на табачную фабрику, столкнулся съ кѣмъ-то грамотнымъ, самъ немного обучился, сталъ почитывать.
Да тутъ дорога круто повернула въ сторону. Дурныя книжки, дурные товарищи, потомъ водка, грязь... А потомъ моего будущаго отца и подъ красную шапку отдали. Служилъ онъ, впрочемъ очень недолго, всего четыре мѣсяца, бабушка его выплакала у помѣщика и тотъ вѣроятно сунулъ на его мѣсто какую нибудь другую забубенную голову, за которую либо плакать было не кому, либо она самой судьбой предназначена была для красной шапки. Но въ тѣ четыре мѣсяца, пока отецъ служилъ, у бабушки "все нутро выболѣло изъ-за него" и понятно -- дитя-то было свое доморощеное, не купленое, да и безъ того хватившее горюшка на чужой сторонѣ. Но когда она увидѣла отца во фронтѣ, на ученьи, это ее окончательно убѣдило въ необходимости выплакать сироту.
-- И вижу я, родныя вы мои, стоятъ они все рядами, прямо, какъ свѣчки передъ Богомъ, а кругомъ такіе усатые да сердитые ходятъ. Только и кричатъ: смирно!.. А чего смирно, и такъ муха пролети -- услышишь. Потомъ -- глядь: всѣ на одной ногѣ стоятъ, а друга кверху задрана -- смирно!.. Вижу и мой стоитъ задравши ногу, какъ пѣтухъ какой... Стоялъ, стоялъ да и бултыхъ на другово -- и другой полетѣлъ, и онъ полетѣлъ... Тутъ усатый-то и подошелъ... И давай ево, и давай ево... Потомъ другова, потомъ опять ево... А мой-то стоитъ, какъ вкопанный, только глазами мигаетъ... Усатый-то, и офицеръ-то самый главный, то съ той, то съ другой стороны: хлесь да хлесь!.. потомъ другова -- хлесь да хлесь!.. потомъ опять ево... И все въ зубы наровитъ... Тутъ я не вытерпѣла: "Живодеръ ты проклятый, кричу, что ты дѣлаешь? Видно дѣтенокъ-то не твой, звѣрь ты"... Тутъ меня саму кто-то въ загорбокъ двинулъ...
Бабушка пуще прежняго стала просить да молить -- и намолила.
Впрочемъ, поплатилась горше этого. у ней было двѣ дочери и одну изъ нихъ приказали взять на барскій дворъ. А на этихъ дворахъ, какъ извѣстно, крѣпостному люду жилось вообще плохо, а бабушкиной дочери было должно быть плоше, чѣмъ кому нибудь.
Помѣщикъ уѣхалъ въ Петербургъ и Маша попала туда, и вскорѣ безслѣдно сгинула. Говорятъ кинулась въ Фонтанку.
Гдѣ-то въ чьей-то груди, что-то оборвалось, и послѣ этого тяжело, тяжело стало ей... Это была грудь бабушки. Мало того, помѣщикъ учинилъ розыскъ и всѣ угрозы свои направилъ на убитую горемъ старуху. Ему казалось, что это ея козни (онъ не хотѣлъ вѣрить въ исчезновеніе человѣческаго существа въ Фонтанкѣ) или она по крайней мѣрѣ знала кое-что, какъ лицо болѣе всѣхъ заинтересованное въ исчезновеніи дворовой дѣвки.-- Брешь, старая... Говори!..
Пропажа бабушкиной дочери произошла въ сороковыхъ годахъ, то есть лѣтъ тридцать назадъ отъ начала моего разсказа, но у старушки время не изгладило тяжелаго горя. Случалось -- сидитъ и мурлычетъ тихонько -- не то пѣсню, не то мотивъ одинъ, а у самой слезы такъ градомъ и сыплются...
-- Бабушка, ты о чемъ плачешь?
-- Такъ, дитятко, взгрустнулось что-то: Машенька вспомянулась...
-- Тебѣ развѣ жалко ее?
-- Жалко, дитятко... Кому-жъ жалѣть-то. Но въ это время я не могъ войти въ положеніе бабушки и лишь много времени спустя, вполнѣ понялъ эти тихія мурлыканья и горькія слезы обездоленной) материнскаго чувства.
Теперь, когда уже нѣтъ бабушки, когда она сомкнула на вѣки, свои, помутившіеся отъ слезъ глаза,-- милый старческій образъ особенно рельефно возстаетъ передъ мною, возстаетъ во всей своей полнотѣ -- бѣдности и безпомощности.
У самого дѣлается неестественно тяжело въ груди, туманъ застилаетъ глаза...
Много выстрадала старушка на своемъ вѣку, выстрадала и за себя, и за дѣтей, и за меня собственно. Да за меня-то, кажется, она больше всѣхъ и вынесла. Когда отецъ былъ выплаканъ изъ подъ красной шапки, то снова вступилъ на старую дорогу неприглядной фабричной жизни. Опять водка, опять грязь.-- Но онъ все это вдругъ оборвалъ: бросилъ пить, бросилъ безалаберную жизнь, налегъ на духовное чтеніе и вскорѣ весь ушелъ въ односторонній мистицизмъ, съ которымъ уже до гроба не разставался.
Прорвется случалось изрѣдка: начнетъ кутить, плясать, пѣть, а потомъ все швырнетъ въ сторону, и курить броситъ, и пѣть; постничать начнетъ по средамъ и пятницамъ, даже картофель перестанетъ ѣсть, почему-то считая и его суррогатомъ грѣховнымъ, хотя въ писаніи относительно картофеля ничего небыло сказано ни за, ни противъ: "Это ужъ онъ отъ себя, отъ своего мудроумія", говорили деревенскія бабенки. Но прежняя буйная жизнь не прошла даромъ отцу, онъ былъ на половину развалина: часто жаловался на ужасныя боли въ груди и головѣ и нюхалъ во время кризисовъ изъ бутылочки нашатырный спиртъ.
Въ то время когда боль его мучила, онъ былъ положительно невыносимъ. Вспылитъ отъ бездѣлицы, да не на минуту -- на цѣлые дни, и бурлитъ... да все новое, да все ядовитое, захватывающее за нутро. Удивительно, откуда только у него все это бралось? Или гдѣ нибудь въ срединѣ мозговъ не было-ли у него машинки-такой желчной? Бывало молится, молится передъ образами, потомъ кинется съ моралью на бабушку, потомъ съ моралью и кулаками на матушку, потомъ съ тою-же моралью и съ веревкою на меня -- и давай катать! Коту, и тому глазъ выстегнулъ.
Можетъ быть, меня-то бить и причины были вѣскія, конечно, теперь дѣло прошлое забытое, но... мнѣ было шесть лѣтъ.
Отецъ былъ учителемъ, я ученикомъ. Азбука съ картинками. Картинки эти я и теперь помню:
"Арабъ", "Водовозъ", "Ѳедоръ съ черносливомъ" и "Ѳемида"; послѣдняя въ то время были недоступна моему пониманію. Когда отецъ уйдетъ куда нибудь изъ избы, обращаюсь къ бабушкѣ за разъясненіемъ.
-- Бабушка, кто такая Ѳемида?
-- А Христосъ е знаетъ, родной мой. Вѣрно какая нибудь торговка питерская -- вишь съ вѣсами... Да ты учись... Нечего картинки-то разглядывать? А то неравно отецъ навернется -- опять быть битому... Горе ты мое!
Вспомнивъ про отца, я уходилъ въ себя, замыкался и изучалъ бра, вра, гра... Глядишь и отецъ является.-- Ну что, грамотей?
Боязливо взгляну: -- Ничего батюшка...
-- А нука? Вотъ подъ этой картинкой что подписано?..
-- Де еры-ды, энъ иже-ни дыни?
-- А подъ этой?
-- Есть... люди -- ел, како азъ -- ка -- ѣлка?
-- Врешь, шельмецъ!
Гроза надвигалась, у меня духъ уходилъ въ пятки и я еще болѣе запутывался, утверждая, что "тутъ такъ и подписано -- ѣлка, вмѣсто -- елка".
Несмотря на такую мелкую вину, отецъ приходилъ въ ярость:-- А вотъ я тебѣ дамъ -- ѣлка? Неси розогъ?-- Стою и тупо гляжу въ полъ -- а по спинѣ, словно мураши бѣгаютъ.
-- Брось ты ребенка-то мучать, идолъ ты!.. Вступится бабушка, но отца это еще сильнѣе раздражало и задорило.
-- За розгами -- кому говорю?
При всемъ нежеланіи иду за розгами самъ и размышлять съ перепугу не въ состояніи: сѣкъ здорово покойникъ...
Розогъ наломаю самыхъ забористыхъ, по опыту зналъ, что ухищренія ни къ чему не поведутъ: прогонитъ вновь, да и закатитъ сторицею. Случалось, чтобы не бѣгать за ними передъ самой экзекуціей, я стоически, втихомолку отъ бабушки, припасалъ ихъ заранѣе... Бабушка противъ экзекуцій была безсильна, про остальныхъ и не говорю. Но разъ дѣло дошло до сельскаго схода. Старушка въ сотый разъ пожаловалась: уймите вы его, бычатника, а то онъ мальца -- то совсѣмъ засѣкетъ?..
Отцу внушили, что онъ дѣлаетъ "не по божески, что это другъ любезный, не резонъ... Хоть ты и отецъ, а все жь не слѣдуетъ... Сынъ дитё малое, неразумное. А правду-то сказать -- и намъ ужъ надоѣло слушать: кажиный день шумъ, точно дьяволы ребра другъ другу ломаютъ:-- во что!"
Вѣче опустѣло. Все вошло въ старую келью. Только бабушкѣ да мнѣ досталось лише прежняго. Не думаю, чтобы отецъ находилъ удовольствіе въ сѣченіи моей спины; вѣроятно, болѣзненность его была причиной этому; но мнѣ то легче отъ этого не было.
Дуракомъ онъ меня называлъ, а я, въ душѣ, возставалъ противъ этого и считалъ отцовское мнѣніе клеветою, потому что всю азбучку, въ теченіи двухъ мѣсяцевъ, изучилъ отъ начала и до конца, изучилъ и переложилъ на голосъ, приложенное въ концѣ ея стихотвореніе:
Свѣтилъ мѣсяцъ надъ рѣкою, Былъ спокойный вѣтерокъ -- Вдругъ повѣяло... и т. д.
Когда отецъ уѣхалъ въ Питеръ и я почувствовалъ независимость, то нерѣдко, съ экстазомъ, пѣвалъ его, да такъ пѣвалъ, что многотерпѣливая бабушка и то бывало не вытерпитъ.
-- Брось, дитё, надоѣлъ... Ни складу-то у тебя нѣтъ, ни ладу... Лучше читай азбучку.
-- Да я, бабушка, ее ужъ наизустъ всю знаю?
-- Мало что знаешь -- читай! Батя весной пріѣдетъ -- опять будетъ горе! Э -- эхъ!
Чтобы не обезкуражить бабушку, я бралъ азбучку и громко прочитывалъ: арифметика, энциклопедія...
-- Вишь какъ хорошо, только ужъ мнѣ старухѣ и не понять... Кто такая энциклопедія?
-- Да я и самъ, бабушка, незнаю...
-- Ну, вотъ, а баишь "всю азбучку знаю"... Учиться надо, а то батя...
Но "батя" былъ далеко. Простора много. Убѣжишь къ побратимамъ и засядешь гдѣ нибудь на печкѣ, на разостланной лучинѣ. И пойдутъ рѣчи про вынесенныя впечатлѣнія, про будущее грядущее,
-- Ефимъ, ты скоро въ Питеръ поѣдешь?
-- Скоро. Послѣ рождества.
-- Вотъ счастье-то... И царя увидишь, небось!?
-- Знамо увижу... Меня въ повара хотятъ поставить; а тутъ ужъ не далеко...
-- Деньги домой присылать будешь?
-- А то какъ-же по твоему?..
-- А я бы такъ не сталъ посылать, а накопилъ бы побольше, да сразу и двѣ новыхъ избы, и печь съ трубой...
-- А я бы коня хорошаго купилъ, да санки-бы, да ситнаго-бы, да пряниковъ -- и невзначай домой!.. И васъ бы пряничками-то поподчивалъ...
-- Нѣтъ, я бы купилъ и коня, и рубаху красную, и ружье, и гармонію, и часы, и сарафанъ матушкѣ, и рукавицы батюшкѣ, и шапку братишкѣ, и платокъ сестренкѣ, и леденцовъ -- и съ леденцами то къ дѣвкамъ на бесѣду...
Съ послѣднимъ мнѣніемъ всѣ были согласны.
Дѣйствительно, на бесѣды дѣвичьи насъ безъ леденцовъ не пускали, а мы ихъ и сами то никогда не видѣли, хотя и знали, что они сладки.
Непускали насъ, быть можетъ, и въ силу того, что "еще рыломъ не вышли".
А ужъ когда попадемъ, рады-то какъ! Заберемся на печку, кто въ кафтанишкѣ, кто въ шубенкѣ. Жара, какъ въ пеклѣ -- ничего, благо вонъ не гонятъ! А чуть зашумимъ, задерется какой нибудь Ванька Каинъ съ Петрушкой Волкомъ -- дѣвки закричатъ: "Эй вы, пострѣлята, чего зашумѣли? Сію минуту за волосья да и назадворокъ маршъ... Смотрите у насъ!.." Молчимъ. Точно насъ и нѣту на печкѣ.
Зато какая радость разливалась по вспотѣвшимъ и закоптѣлымъ лицамъ ребятни, когда дѣвки забѣгаютъ, закричатъ: "парни идутъ, чужіе парни... " Начнется у нихъ потѣха! Которая волосы приглаживаетъ, которая сарафанъ обдергиваетъ, которая...!
Сдержанность стала невтерпежъ. Опять Ванька Каинъ затѣялъ драку. Прочіе загалдѣли: "хорошенько его! Вотъ такъ... такъ... "
Дверь съ шумомъ отворилась. Волна холоднаго воздуха перекатилась черезъ порогъ, заклубилась по полу. Вошли франтоватые молодцы въ синихъ тулупахъ. Одинъ съ гармоникой, другой съ перстнями на рукахъ, третій съ цѣпочкою на цвѣтномъ жилетѣ.
-- Цѣпочка-то какая толстая, вотъ бы собаку прицѣпить!.. Послышалось съ самаго, что называется, запечья.
Парни раскланялись. Сѣли въ большой уголъ, гдѣ стоитъ божница. Заскрипѣла гармоника; дѣвки заходили въ кружекъ, подбоченились, затопали ногами и начали откалывать... А сами нѣтъ-нѣтъ, да и кинутъ томный взглядъ по направленію къ большому углу.
Но дѣвки для насъ уже не составляли интереса. Все вниманіе сосредоточилось на нежданныхъ пришельцахъ. Мишка Долгой даже не вытерпѣлъ: "Эхъ, говоритъ, кабы мнѣ такимъ-то". А Ермилка Зеленый -- ему зуботычину: "вотъ, молъ, тебѣ, махнорылому что... "
Тутъ пришли молодицы и насъ побѣдоносно согнали съ печки, сами занявъ наши мѣста. Какъ это ни было досадно, а силѣ приходилось покориться... Бѣжишь домой.-- Бабушка, давай ѣсть!-- Поѣшь и спать. А на завтра толки, да разговоры о видѣнномъ, о будущихъ новыхъ избахъ, о ружьяхъ, жилеткахъ съ часами, о перстняхъ...
Все это покуда были вещи недоступныя намъ, о которыхъ можно было мечтать и только. Зато сколько сладкаго было въ этихъ грезахъ!
Но гнѣздиловскіе ребятки не всегда ласкались одними грезами. Онѣ такъ же быстро исчезали, какъ появлялися. Реальная жизнь брала свое. И сильнѣе всего проявлялась въ августѣ, когда плоды начинали созрѣвать. Суть заключалась въ томъ, что ребята, ѣвшіе въ видѣ лакомства во весь годъ одну трехкопѣечную сайку, не всегда довольствовались этимъ и побуждаемые духомъ сластолюбія, забирались ночью въ чужіе огороды, сбивали яблоки, обрывали вишни и кружовникъ и въ заключеніе мяли гряды, на которыхъ прозябала овощь деревенская.
Рѣшались на эти выходки, конечно, только такіе, у которыхъ въ своихъ огородахъ водилась только капуста, да картофель, да лукъ...
Случалось -- залегши между грядами, бдительный хозяинъ терпѣливо поджидалъ "воровъ", и горе тому, кто попадался въ руки... Мало того, что производилась расправа своей рукой-владыкой, на слѣдующее утро или въ ближайшій праздникъ, надъ преступникомъ производилась оффиціальная пороница, смягчаемая слезами матери...
Сѣкли не очень больно, давали, въ крайнемъ случаѣ, полтора десятка... да срамота-то была великая. Сѣченымъ такъ и звали. "Сѣченыхъ" на Гнѣздиловой было двое, да грѣхъ натолкнулъ и третьяго.
Былъ въ деревнѣ паренекъ, который, недовольствуясь яблоками и кружовникомъ, вздумалъ попробовать медку... И забрался въ сосѣдовъ пчельникъ. Вѣроятно, онъ неосторожно подобрался къ улью -- пчелы роемъ высыпали и почали грызть его...
Рожу у Ермилки разнесло, какъ гору, и онъ, перенося ужасныя страданія, поплелся домой.
Была ночь. Днемъ -- въ сосѣдней деревнюшкѣ казанщина, то есть пивной праздникъ. Большинство мужиковъ ходило къ побратимамъ и пришло отъ нихъ -- порядкомъ напобратимившись.
Даже мать Ермилкина -- Марья была немного хлестанувши. Улеглась спать. Съ непривычка бабѣ неловко что-то: то дѣлается весело, то скучно... Изба кругомъ ходитъ и столъ подплясываетъ, стоя около окошка. А тутъ пришла въ голову не то быль, не то шутка народная, какъ одинъ трусливый мужикъ, такъ же ночью, лежалъ на печкѣ (бабы ушли на посидѣлки). Лежитъ мужикъ и думаетъ: а вдругъ домовой въ избу ввалится?.. На столѣ было тѣсто. И вздумалось ему вылѣзть вонъ изъ кадушки. Поднималось-поднималось и ну валиться черезъ край: "шлепъ, шлепъ... "
У мужика дыханіе сперло отъ страху, но онъ бодрится: "въ своей избенкѣ никого не боюсь... " -- Шлепъ, шлепъ...-- Въ своей пзбенкѣ... А волоса дыбомъ поднимаются. "Шлепъ, шлепъ, шлепъ... "
Тутъ мужикъ не вытерпѣлъ, стрѣлой кинулся съ печки, вонъ изъ избы, да въ сѣни и захлопнулъ дверь-то. Только почуялъ мужикъ, что его кто-то ухватилъ за ногу и держитъ...
Дѣло было не хитрое. Веревка, которою прикрѣплялся лапоть, развязалась и конецъ ея прищемило дверью...-- Спасите, голубчики, домовой сгребъ... " гаркнулъ онъ во все горло. Сбѣжались бабы, едва въ чувство привели.
И Марья молвила: "въ своей избенкѣ ни кого не боюсь". Въ это время Ермилка и шасть въ избу...
Началъ тихонько вздувать огонь, чтобы зажечь лучину. Обомлѣла Марья, лежитъ ни жива, ни мертва, потому видитъ харя не человѣческая... Собравъ силы, она тоже бросилась вонъ изъ избы, да подъ окно къ сосѣду.
Стукъ-стукъ въ раму. Сосѣдъ -- дядя Леонтій испуганно соскочилъ съ лавки -- глядь... У него морозъ по спинѣ прошелъ.-- Либо мертвечиха, либо сама чертиха... "Господи, помилуй и упаси... Матрена, Матрена, родная, вставай! Нечистый духъ въ избу ломится". А Марья кричитъ съ улицы: дядюшка, отвори, кормилецъ...-- Марья, да никакъ это ты?-- Я, дядюшка.-- Тьфу ты, пропасть, какъ напужала... Я думалъ Богъ вѣсть кто... Что съ тобой?-- Дядя Левонтій отворилъ сѣнную дверь. Марья блѣдная, простоволосая, въ одной станушкѣ, робко вошла въ избу.
-- Что у тебя, ягодка? Ишь, какъ поблѣднѣла... У Левонтья языкъ немножко путался, частью, отъ сна, частью отъ вчерашней выпивки; въ головѣ кто-то постукивалъ молоткомъ.
-- Домовой въ избѣ, дядюшка...
-- Домовой?.. Леонтій самъ побѣлѣлъ какъ бумага.-- Съ нами Царица Небесная. Онъ бросился къ двери и давай ее закрещивать; потомъ окошки, дымникъ. Жену разбудилъ пинками.
-- Вставай, шкура барабанная, иль не слышишь домовой по избамъ ходитъ. Ищи крещенску воду, надо попрыскать, чтобы и сюда не зашелъ... Какъ же онъ вошелъ-то къ тебѣ, рѣпушка?
-- Ужъ и не припомню хорошенько... Кажется изъ сѣней, а можетъ и изъ подпечья...
Леонтій косо взглянулъ въ сторону подпечья, въ черное, зіяющее окно котораго флегматически выглядывалъ сонный котъ...
-- Небось страшный?
-- Страшный, дядюшка -- рожища во какая!
-- Съ рогами?
-- Съ рогами; рога какъ у быка, а хвостъ какъ у коня...
Марья со страху врала третій коробъ, а Левонтій ужъ еле на ногахъ держится, въ поджилкахъ судороги сводитъ...
И чтобы поскорѣе выйдти изъ этого положенія, онъ истово перекрестился, просунулъ голову въ завалишное окошко и что было духу закричалъ: "Братцы-сосѣдушки, домовой! Вставайте, православные, у Марьи въ избѣ домовой, домовой!.. Поднимайтесь крещеные!... " Звонко раздался въ полуночной мглѣ голосъ Левонтія.
Крещеные поднялись и, босоногіе, съ оглоблями да топорами въ рукахъ, прибѣжали на зычный, нечеловѣческій зовъ, думая, что забрались воры, разбойники, и душатъ бѣднягу, снимая послѣдній крестъ съ ворота.
Да какъ разобрали въ чемъ дѣло-то и трухъ, трухъ... Всякому своя шкура дорога. Одинъ Вахромѣй Степановъ не испугался (ему послѣ хорошей гулянки черти цѣлую недѣлю спать не давали) и возвысилъ голосъ: "Чего испугались, иль креста на вороту нѣтъ? Пойдемте, я впередъ...
И пошелъ Вахромѣй; у самого колъ въ рукахъ. Бабы и ребята стояли въ отдаленіи и со страхомъ слѣдили, чѣмъ все кончится и не сдѣлается ли какого худа съ Вахромѣемъ. А онъ бойко подошелъ къ Марьиной избѣ и давай валять коломъ, только стѣны трясутся. "Выходи, нечистая сила!"...
-- Отойди, Вахромѣй, а то онъ тебя изъ окна-то полѣномъ звизданетъ...
-- Слышь-ка, ребята, плачетъ?..
Въ плачущемъ голосѣ Марья узнала голосъ Ермила.-- Ермилушка, ты дома?
-- До-о-о-ма...
-- А домовой гдѣ, желанный?..
-- Нѣ-э-эту-у...
Вошли мужики въ избу и, засвѣтивши лучину, ужаснулись представившемуся зрѣлищу. Ермилка валялся по полу въ страшныхъ мученіяхъ: глаза, носъ -- все слилось въ одну безобразную сплошную опухоль.-- Экъ, проклятый, какъ парня-то изуродовалъ... Какъ это онъ тебя, соколикъ?-- Ермилка катался по полу и мычалъ...
Дѣло, быть можетъ, такъ на домовова бы и свалили, да спасибо дядѣ Артамопу: на утро лишь только вышелъ въ огородъ -- что за чудо? Улей лежитъ-лежмя, раскрытый, и куски сотовъ валяются на травѣ... Сейчасъ къ сельскому.-- У меня ульи ограбили и догадываюсь, кто ограбилъ... Собирай народъ.-- А кто-мыслишь?-- Кто какъ не Ермилка сибирникъ... Собрали вѣче. Привели Ермилку.-- Ты въ Артамоновы ульи ходилъ? Мычитъ Ермилка и головой мотаетъ: не я, молъ, и знать не знаю кто, и вѣдать не вѣдаю.
-- А харя-то твоя отчего распухла? Отчего зенки-то не глядятъ, а?..
Разложили Ермилу и давай поливать... А Марья, подперши рукою голову, стоитъ и горько плачетъ: смилуйтесь, люди добрые, помилуйте дитю глупую...
-- Да глупо оно, дите-то твое, меду захотѣло,-- вотъ мы ему насыплемъ меду...
А потомъ, нравы-ли измѣнились или духъ гнѣздиловскихъ обывателей сталъ бодрѣе, только вѣра въ нечистую силу поослабла. А кривоносый Амосъ вовсе не признавалъ ее и въ отрицаніи зашелъ такъ далеко -- что и ада нѣтъ подъ землею, что и небеса -- воздухъ одинъ... Да тутъ старики прикрикнули: "смотри, любезный, не завирайся".
-----
Прошла зима. Наступили весенніе дни, зашумѣли ручьи, заливъ водою поля и луговины, и въ молоднякахъ загремѣли весе лые птичьи голоса; зазеленѣли луга; чудные, желтые, синіе и голубые цвѣты запестрѣли на нихъ; въ воздухѣ почуялась живительная свѣжесть, смѣшанная съ убаюкивающими ароматами, небо -- такъ долго мутное, такъ много пославшее землѣ и дождей, и бурь -- просвѣтлѣло, засинѣло и слилось, съ еще болѣе густою синью кольцеобразнаго горизонта, изъ за котораго въ яркихъ свѣтовыхъ лучахъ, выплывало румяное солнышко и, описавъ въ пространствѣ дугу, снова опускалось въ туманную синь...
Для насъ наступилъ веселый пиръ, пиръ на лонѣ матери -- природы, среди раздольныхъ полей, шумящихъ дубровъ и ручейковъ, подъ покровомъ улыбающейся лазури...
Но такъ какъ въ жизни ничего нѣтъ особенно продолжительнаго, то и пиръ кончился, покрайней мѣрѣ для меня. Пріѣхалъ изъ Питера отецъ.
Началось снова ученье, ученье рукописанію.
Рукописаніе къ Спасову дню осилилъ, притомъ осилилъ блистательно, самъ отецъ похвалилъ: "экая ты голова, парень; мнѣ неуступишь! Молодецъ,-- право"...
Я бѣгло читалъ не только гражданскій катехизисъ, привезенный отцомъ, но и сочиненіе Тихона Задонскаго, и псалтирь церковно-славянской печати. Литература этими книгами заканчивалась для меня, другихъ не было, да и потребности не ощущалось. А самому мнѣ конечно и въ голову не могло прійдти, что на свѣтѣ есть еще книжки, кромѣ катехизиса и псалтиря. Къ томуже отецъ считалъ мое образованіе вполнѣ достаточнымъ, хотя и дралъ меня такъ же больно, какъ и въ дни моего полнѣйшаго невѣденія... Въ то время въ нашей деревнѣ, кромѣ меня, было только два грамотея, да и тѣ писали до того плохо, что разобрать написанное, какъ говорится, надо было носить въ лавочку. И потому я вскорѣ сдѣлался человѣкомъ нужнымъ для всякой бабы, для всякаго мужика. Старому грамотѣю дай пятачекъ, а то и весь гривенникъ за написаніе незамысловатаго письма, я же довольствовался двумя или тремя яйцами. А яйца для бабъ не составляли житейской препоны, въ устраненіе ея имѣлись курицы... Что же касается пятаковъ, то это для гнѣздиловскихъ бабъ была чуть-ли не самая важная житейская закорючка, устраняемая лишь трудомъ да потомъ. Другая цѣлую зиму прядетъ -- убивается, цѣлый великій постъ мастеритъ холстъ, собираетъ негодное тряпье, оставшіяся отъ рождества да филиповыхъ заговинъ, кости... Пріѣдетъ торгашъ -- за холстъ два цѣлковыхъ, за тряпки восемь копѣекъ, за кости двѣ съ денежкой.
И отдаетъ баба кровь свою за предложенную цѣну; мужъ то хоть и на промыслѣ, да толку мало, а два рубля въ наличности и слава тѣ, Господи!
И вотъ, нужный человѣкъ какъ я, и безсребренникъ, сталъ у бабъ въ почетѣ.
Бывало о пасхѣ наберешь столько яицъ, что непоѣсть и до радуницъ, несмотря на то, что въ ребячій желудокъ каждый день уходило ихъ десятка полтора.
Мужикамъ, подъ диктовку, пишу приговоры, а они говорятъ: "ты земскій"... Дѣло было вскорѣ послѣ освобожденія крестьянъ. Мальчишки посматриваютъ завистливо и кричатъ: "начетникъ! начетникъ!" На дѣвичьи бесѣды доступъ свободный, да не на печку, въ излюбленную кошачью резиденцію, а на лавку, въ большой уголъ, бокъ-о-бокъ съ какой нибудь Пелагеей или Марьей... Ничего, что мала птица! Дѣвки тоже народецъ смѣтливый: пригодится паренекъ не батюшкѣ, такъ матушкѣ...
Не довольствуясь письмами, нѣкоторыя бабы, исключительно матери моихъ побратимовъ задушевныхъ, взглянули на меня и со стороны болѣе серьезной, съ педагогической. Пришла тетка Федосья, да и говоритъ: ты бы, желанный, и Микулушку-то моего да и Гаранюшку грамоткѣ-то бы поучилъ... А спасибо-то тебѣ какое будетъ! Ктому-жъ и пріятели... Оно и отъ Бога хорошо за доброе-то дѣло. А грамота, вѣстимо, дѣло хорошее -- свѣтъ. Вотъ, милый, когда тебя учили да били и всѣмъ было жалко, и никому не завидно. А теперь всѣ завидуютъ. Такъ ужъ вѣрно тебя Христосъ приспособилъ: и по гражданскому, и по церковному, и писать... Ты моихъ-то хоть по гражданскому маленечко...
-- Незнаю, тетка, ужъ право незнаю... Какъ бабушка? Мнѣ что! Я самъ съ удовольствіемъ.-- Почесываю затылокъ, а въ грудишкѣ что-то такъ и прыгаетъ...
Любо сдѣлалось отъ роли, возлагаемой на меня теткой Федосьей.-- Ужъ ладно, какъ нибудь попробую...
-- Попробуй, кормилецъ, попробуй. Ты и азбучку свою дай имъ, и за волосья иной разъ потряси -- не потрясть не выучить... Такъ наука. А ужъ я за тебя и Богу-то помолюсь, и спасибо-то тебѣ...
-- Ладно, ладно...
За Федосьиной просьбой, послѣдовала просьба Дарьина, за Дарьиной Марьина.
За Микулушкой, да за Гаранюшкой нагрянули ко мнѣ Климушки и Трофимушки...
-- А чтобъ васъ розорвало, хохлатыхъ! Только избу студите!-- Огрызнется на учениковъ бабушка, и съ довольной улыбкой посмотритъ на меня.
-- Вотъ какой внукъ-то у тебя, баба Савиха, говаривали сосѣдки -- школу устроилъ! Выростетъ большой, пожалуй въ дьячки попадетъ, а то и въ попы... Мозжина у него въ головѣ здоровая.-- Бабушка улыбалась.
Зубреніе азовъ было въ полномъ ходу. Ужъ Фюку я и потасовку задалъ: худо учится, не понимаетъ. Фюкъ, надо сказать, былъ дѣтина лѣтъ на десять старше меня и слѣдовательно, при другихъ условіяхъ, самъ бы задалъ мнѣ трепку важную, но тутъ онъ только сконфузился и, пригладя растрепанные волосы, снова принялся за ученье. Роль педагога, несмотря на крохотный семилѣтній возрастъ, мнѣ нравилась. Я серьезно принялся за выучку побратимовъ. Посидимъ, поиграемъ немножко, а потомъ какъ примемся -- карачунъ играмъ и забавамъ.-- Азъ, буки, вѣди...-- Глаголь онъ го -- го... Добро онъ до -- до...-- Покой, арцы...-- ерь, ю, еита...-- Чего врешь-то!-- Ерь, ю, я, ѳита. Смотри, братъ...-- ерь, ю, я, еита, ижица...-- То-то... А тутъ, смотришь, дверь тихохонько отворяется, будто или воръ крадется, или столѣтній дѣдъ вваливается. Нѣтъ. Съ перекинутою черезъ плечо котомкою, съ завязанными тряпкой ушами, въ худенькомъ кафтанишкѣ, вошла побагровѣвшая отъ холода, маленькая личность, и перекрестясь на образа, робко остановилась у притолоки.-- Милостники Христаради, кормильцы... Мальчикъ по росту былъ нашъ ровесникъ и потому видимо стыдился своего печальнаго положенія, но съ любопытствомъ заглядывалъ на столъ, гдѣ лежали азбучки...
Получивъ кусочекъ хлѣба и еще разъ завистливо взглянувъ на столъ, онъ быстро юркнулъ за дверь, и съ улицы еще раза два оглядывался на нашу избу, вѣроятно думая: "вотъ счастливцы-то есть на свѣтѣ!" Тамъ опять мальчикъ или дѣвочка, или слѣпой старикъ съ вожатымъ-внучкомъ, такимъ же пришибленнымъ, какъ и самъ дѣдко. Годъ былъ голодный и нищихъ въ ту зиму ходило особенно много...
-- Мыслете, нашъ, онъ, покой, арцы...
-- Постой, постой! А это какое слово? Тутъ я закрывалъ ладонями страницу и оставлялъ незакрытой лишь одну букву.
-- Это слово... Червь...
-- Врешь! А вотъ это?
-- Еры...
-- Врешь. А это?
-- Мыслете...
-- Тоже врешь. Какъ же ты читалъ-то?..
-- Да ёнъ на памить зная, отъ того и читая... Объяснили мнѣ другіе ребятки.
-- А ты вотъ какъ! такъ вотъ же тебѣ, вотъ, вотъ!
Появился у насъ Бова королевичъ, и отрывокъ суда Шемякина. Для насъ наступила новая эпоха, передъ нами открылся новый дотолѣ незнаемый міръ, міръ сказочный -- какой восторгъ былъ! Я читалъ, бабушка и ученики-побратимы слушали, розиня рты. Всѣмъ нравился герой, разбившій несчетныя полчища намятельникомъ. А Полканъ-что по семи верстъ скакалъ -- вотъ чудо-то юдо!.. А судья-то Шемяка, вотъ смѣхъ-то, братцы вы мои!..
Все это понималось -- какъ сущая правда, и кружило дѣтскія головы. Часто потомъ.и я бредилъ Бовою или Полканомъ. Разбиралъ все по своему и въ заключеніе не смѣло думалъ: "эхъ мнѣ бы такимъ-то!"
Интересныя книжки разбередили туманное, но необъятное дѣтское мышленіе. Послѣ долго я не встрѣчалъ ничего подобнаго Бовѣ и судьѣ Шемякѣ... Лѣтъ двѣнадцать спустя, натолкнулся сразу на "Юрія Милославскаго", на "Горе отъ ума", да ужъ грезъ то ребяческихъ небыло, только могилы ихъ остались... Въ двѣ зимы, около десятка мальчугановъ, благодаря исключительно мнѣ, сдѣлались полуграмотными; нѣкоторые и писать научились.
Бабы окончательно полюбили меня, а старики смотрѣли съ замѣтнымъ уваженіемъ, въ особенности, когда я читалъ что нибудь божественное, толкуя оное по своему разумѣнію.
И все принималось и зарубливалось на носу, съ чистой, свойственной, кажется, только простой крестьянской натурѣ, вѣрой, да какъ принималось!..
Русскій мужичекъ всегда любитъ послушать книжечку, онъ, какъ дитя, готовъ восторгаться подвигами Бовы королевича; но это только потому, что другая лучшая книженка рѣдко попадаетъ въ крестьянскую глушь. И горе, если попадетъ понятная для мужика, но съ извращенными, по непониманію сути, лицами. Вѣра въ книжки теряется... А хорошихъ, понятныхъ и правдивыхъ мало.
Анчутка Безпятый, Баба Яга, Солдатъ Яшка, еще и въ настоящее время составляютъ ядро понятной для народа литературы. И все благодаря тому, что находятся тысячи средствъ на вещи нужныя лишь относительно, а на дешевое изданіе образовательныхъ народныхъ книгъ, сравнительно очень мало. Пяти рублевый "Некрасовъ" составляетъ лакомство даже для зажиточнаго городскаго обывателя. А мужику-точто остается? Да къ тому же въ короткое время онъ еще и не привыкъ вполнѣ понимать его, понимать сочиненья-то Некрасовскія да Кольцовскія. А тамъ бы онъ правдиво увидѣлъ свои хорошія и дурныя стороны, и нельзя сказать, чтобы не съумѣлъ оріентироваться. Я не говорю о Гоголѣ, Пушкинѣ, Достоевскомъ, Тургеневѣ: -- далеко еще русскому народу до того времени, когда онъ ихъ разжуетъ вполнѣ, но тогда онъ станетъ великимъ народомъ. А тутъ дали мужику какія-то непонятныя, не сродныя его быту книженки -- учись, молъ. И началъ мужикъ учиться, и не возьмутъ въ толкъ: что за чудо! міросозерцаніе-то ничуть не расширяется. Тупъ по прежнему...
А тутъ кричатъ: "что-жъ ты, мужичекъ?.. Мы надѣялись, а ты... У тебя, любезный, должно быть голова плохо построена: долби не долби -- все равно нѣтъ проку... Э, эхъ!"
Тамъ еще кто-то кричитъ: "да у него не только она плохо построена -- онъ положительно глупъ и глупыхъ народитъ вновь... Отвернитесь отъ него!"
Мужикъ въ недоумѣніи: -- Да что же это такое. Чему они насъ учили-то? Чего хотятъ-то? За что дураками-то зовутъ?.. Господи! Или за то, что написали книжекъ этихъ самыхъ да мужиковъ туда вплели: нате, молъ, вотъ вамъ и зеркальце, тутъ видно... Да чего видно-то?Да развѣ былъ на свѣтѣ такой Микулка-то? Да развѣ есть такія мужики -- обойди всю вселенную, не найдешь. Это баринъ какой нибудь писалъ въ Питерѣ, лежа въ пуховикѣ, отроду не видя Микулки, а если и видя, то черезъ очки, идя подъ руку съ барынькой... Нѣтъ, онъ бы попахалъ, да похлебалъ пустыхъ щей, да начальство бы ему морду разбило въ кровь -- вотъ онъ и узналъ бы, што есть Микулка, што онъ, то-есть, въ душѣ-то чувствуетъ, а не чѣмъ кажется въ праздникъ около кабака. Горе туда Микулку выгнало. А тутъ кричатъ: подвысь духъ!
Я немного увлекся и забѣжалъ впередъ. Возвратимся къ разсказу. Вниманіе стариковъ льстило мнѣ.
Въ такія минуты въ ребячьей головѣ уже начало зарождаться особенное мнѣніе о себѣ.
Я сталъ понимать, что окружающіе видятъ во мнѣ лицо въ грамотности компетентное.
Обладая бойкостью и смѣтливостью, не мудрено было сдѣлаться среди "темноты" авторитетомъ, возставать противъ котораго въ глуши мало охотниковъ, Да и какъ возстать, когда нечуешь около себя твердой опоры.
Конечно авторитетъ ребенка былъ если и не полезенъ, то во всякомъ случаѣ,-- безвреденъ.
А кулаку-то какое широкое поле среди этой безпочвенности, безспорности?
Быть можетъ, живя въ деревнѣ, и я бы вышелъ кулакомъ?.. Кто знаетъ. Положимъ, душа... Истина... "Истина то у него изъ писанія почерпается", говаривалъ дядя Семенъ Горячій, мужикъ умный и искренно меня любившій. Онъ иногда самъ руководилъ мною, знакомилъ меня съ Петромъ Великимъ, съ Суворовымъ и и другими болѣе житейскими явленіями.
Молодая голова все воспринимала, все окрашивала по своему, пока не встрѣтились новые маляры и не показали и новыя краски, и новыя способы окрашиванія.
На дядю Семена какъ теперь гляжу. Сидитъ согнувшись, плететъ лапти и говоритъ, говоритъ такъ, что и я сидѣлъ, развѣся уши и забылъ свое самомнѣніе. Когда дядя Семенъ умолкалъ, потерявъ либо нить разсказа, либо отвлеченный какой-нибудь заковыркой въ лаптѣ, я устраивалъ подходы.
-- Дядя Семенъ, отчего ты лапти такъ красиво плетешь? Научи и меня, а то бабушка говоритъ: на все ты, дитятко, гораздъ, а лапотка красивенькаго бабушка не нашивала...
-- Вишь, старая бѣда! Аты скажи ей: таланъ -- молъ мнѣ такой не данъ, потому, молъ, что я имѣю къ иному приспособленіе. Самъ Петръ Первый взялся плесть лапоть на пробу, бросокъ онъ былъ, видишь-ли, на всякое ремесло, плелъ-плелъ, апъ время-то ужъ и много ушло, а лапотокъ недается... Разсердился, забросилъ и лапоть, и костягу -- пропадай ты, говоритъ, проводомъ. Непрокормишь ты русскаго человѣка...
-- Дядя Семенъ, а кто былъ Петръ Первой?
-- А это былъ царь и умнѣйшая голова. Богатырь примѣрно по силѣ и по смѣкалкѣ. Шведъ въ то время былъ, такъ онъ этого самого шведа-то, примѣрно, такъ раздѣлалъ, что любо! Тотъ бросилъ и царство свое, да лататы къ султану турецкому. Потому, если-бы въ его царствѣ-то,-- такъ Петръ бы его досталъ оттуда и въ плѣнъ бы живымъ взялъ. А салтапъ турецкой тоже силенъ былъ. Вотъ Петръ Первой и незахотѣлъвозжаться. То-есь незахотѣлъ грѣшить съ солтаномъ-то -- потому нехристь. А бивать его онъ выходилъ много разъ. И земли разныя поотымалъ, и отъ шведа, и отъ нѣмца поотымалъ. Онъ любилъ просторъ и царство свое раздвинулъ на сколько душъ хотѣлось.
-- А развѣ еще есть какія-нибудь земли?
-- Грамотей ты, а этого не знаешь. Да на свѣтѣ всяки земли есть -- двѣнадцать земель: Франція, туречина, нѣмечина, азія, египтія, емерика... емерика-то всегда за насъ, и мы за емерику, такъ ужъ съ поконъ вѣку...
Разъ вечеромъ, собираясь съ лошадьми въ поле, я забѣжалъ къ пріятелямъ, дѣтямъ Семена, справиться, скоро-ли одинъ изъ нихъ поѣдетъ въ ночное. Въ избѣ было не весело. Ребята -- присмирѣли, самъ дядя Семенъ осунулся. Въ углу на лавкѣ лежала умирающая старуха, мать Семенова.
Семенъ, сидѣвшій молча у стола и на мое привѣтствіе отвѣтившій едва замѣтнымъ кивкомъ, медленно всталъ, вынулъ изъ божницы образъ и поднесъ его къ еле дышавшей старухѣ. Мы окружили больную.
-- Матушка, промолвилъ Семенъ: воля Божія скоро совершится надъ тобою, помолись и благослови насъ, благослови... И онъ приподнявъ старушку, подалъ ей образъ, сдѣлалъ три земныхъ поклона, поцѣловалъ образъ и благословляющія руки, глухо заплакалъ. Другіе стали подходить... Картина была тяжелая. Я выбѣжалъ вонъ.
А на улицѣ, точно сказочный кавалерійскій отрядъ, стояла въ полномъ сборѣ, усѣвшаяся на лошадей, босоногая братія.
Больше половины -- были дѣвчата.
Отрядъ дожидался меня, потому что я былъ большакъ, то есть старшій въ полевомъ становищѣ. На моей обязанности лежало -- имѣть спички для разводки огня, посылать ребятъ и дѣвчатъ за хворостомъ, разбирать возникающія недоразумѣнія. Ребячья община въ рѣдкихъ случаяхъ не подчинялась установленнымъ правиламъ, къ тому же у большака имѣлись подъ рукою сторонники, всегда готовые поддержать его значеніе. Я не спѣшно вскарабкался на Чалка и открылъ шествіе на Мокрую Ниву... Сзади, вереницей, слѣдуетъ шумная, хохлатая кавалькада. Пріѣхали на мѣсто. Распустили лошадей. Мой, уже привычный, глазъ облюбовалъ мѣстечко для становища: вонъ какая горушка расчудесная! Развожу огонь. Ребята, нагруженные уздечками, войлоками и другими подстилками для спанья, понемногу собираются.
Вечерѣетъ. Окрестныя поля и болотины начинаютъ исчезать въ спускающемся сумракѣ; виднѣющаяся на горѣ Гнѣздилова слилась въ одно огромное пятно. Край небесъ, куда закатилось солнышко, чуть чуть виднѣлся въ блѣдноватыхъ, едва замѣтныхъ лучахъ угасающей зари; за то съ того края, гдѣ солнышко было около обѣда, неслышно выдвигалась, черная, какъ вороново крыло, туча. Словно стѣна сказочнаго замка, зубчатая, угрюмая, она все росла и росла, захватывая и скрывая мутно-синее пространство небесъ. По ней крючками и закорючками погуливала молнія, широко вспыхивая, гдѣ-то въ серединѣ тучи, и уныло-грозно освѣщала наступившую мглу.
Слышалось отдаленное глухое урчаніе.
-- Ребята, въ лѣсъ; гроза будетъ. Живо! И спокойно расположившаяся на горкѣ кучка ребятъ и дѣвчатъ, молча забравъ весь скарбъ и головни изъ разведеннаго костра, съ неудовольствіемъ улепетываетъ къ лѣсу. Подъ раскидистыми березами, ребята снова пришли въ оживленіе. Всякій выбиралъ гдѣ поудобнѣе мѣсто, поглядывая вверхъ на вѣтки деревьевъ: тутъ гуще листья-то, кажется, не прохватитъ?..
А туча уже взобралась на самую середину неба.
Вѣтра нѣтъ, ни одна вѣточка не шелохнется, а въ дали что-то гудитъ-шумитъ.
-- Фу, какъ освѣтило... Дѣйствительно, и лѣсъ и лужайки на мигъ открылись передъ глазами, открылись ярко на огромное пространство и снова исчезли, какъ въ могилѣ.-- Господи, помилуй!..-- А-я-я-й, братцы... Стоящіе на ногахъ пригнулись, сидѣвшіе на войлочкахъ подпрыгнули, дѣвчата громко заплакали...
Грозовой ударъ былъ неожиданъ, и разразился съ такой силой, что и привыкшіе къ грозамъ ребята не на шутку струсили.
-- Эво, какъ шарахнуло, я думалъ небеса разломились... сказалъ Ѳедька Хрюкъ и хотѣлъ разсмѣяться, да усмѣшка куда-то спряталась.
Дождевыя капли, сначала рѣдко падавшія на листья, перешли въ ливень. Откуда-то взялся вѣтеръ и почалъ шумѣть да пригибать березыньки. Опять молнія, да такая, что весь черный куполъ тучъ раздвинулся на-двое. А дождь, все усиливаясь, какъ изъ ведра льется, гулко ударяясь о зеленые трепещущіе листья и потоками скользя межь нихъ, межь вѣтвей, вторгаясь въ укромныя ребячьи убѣжища. Огонекъ потухъ, даже паръ пересталъ показываться надъ залитымъ огневищемъ.
Накрывшись, постельками, молча стояли взбудораженные товарищи. Гроза, то ослѣпительно яркая, то непроглядно-темная, продолжала свирѣпствовать и гудѣть. Громадная липа, жалобно поскрипѣвъ, съ шумомъ упала къ нашимъ ногамъ; дальше еще что то хряснуло... еще...
Макушки деревьевъ уже не преклонялись передъ непогодой, а кружились съ дикимъ глухимъ визгомъ.
На черныхъ небесахъ показалось розовое пятнышко, ростетъ, расширяется... Сквозь лѣсную чащу показался въ далекъ неясный обширный свѣтъ.
-- Пойдемте, братцы, домой, послышался чей-то дребезжащій голосъ,-- гдѣ-то не Божье милованье...
Мы оледенѣли отъ ужаса. А розовое пятно продолжало расплываться. Горѣла сосѣдняя деревнюшка.
Какъ испуганные ягнята, прижимаясь другъ къ другу, спотыкаясь на кочки и колодины, мы торопливо зашагали къ деревнѣ.