Савихин Василий Иванович
Деревенские вечера
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Савихин Василий Иванович
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1884
Обновлено: 03/12/2025. 48k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
(Из ряда "Воспоминаний о моей родине").
ДЕРЕВЕНСКІЕ ВЕЧЕРА.
(Изъ ряда "Воспоминаній о моей родинѣ").
Разсказъ.
I.
Трифонычъ, развалистой походкой, шагалъ по сверкающему ковру, засыпанной снѣгомъ, проселочной дороги. Солнышко весело глядѣло съ прозрачно-голубой сини на его коренастую фигуру, одѣтую въ бѣлую овчинную шубу и прикрытую овчинной же шапкой съ ушами, которыя на самой верхушкѣ ея были связаны бѣленькимъ сыромятнымъ ремешкомъ.
Вѣтеръ игриво рѣзвился въ сивой бородѣ его, то симметрично раскидывая пряди по всей груди, то, вдругъ, зайдя съ боку -- гнулъ ее въ одну сторону къ самому уху,-- то нѣтъ-нѣтъ да и швырнетъ десятка три снѣговыхъ порошинокъ въ разрумянившееся отъ холода лицо, или тихонько заиграетъ на туго натянутой струнѣ, перекинутаго черезъ плечо инструмента. Инструментъ этотъ Трифонычъ почему-то называлъ "машиной", хотя машиннаго въ немъ ничего не было: ни колесъ, ни рычаговъ, ни шестеренокъ, а только одна тетива, пристроенная къ внушительныхъ размѣровъ дубинѣ, у которой, впрочемъ, была прицѣплена лучиночная складная рѣшетка, и все...
Назначеніе струны, вѣрнѣе всего упомянутаго вмѣстѣ, было -- разбивка въ "прахъ" настриженной бабами овечьей и бараньей шерсти.
Шерсть въ сыромъ видѣ, обыкновенно непривлекательна, и представляетъ картину хаоса свалявшихся плотныхъ и некрасивыхъ комьевъ; а побывавъ въ "машинѣ" Трифоныча, она дѣлалась воздушна и шелковиста, какъ лебяжій пухъ. Но познакомимъ читателя съ шагающимъ путникомъ.
Трифонычъ заканчиваетъ "шестой десятокъ"; на видъ онъ бодръ, но уже сивъ, а "въ середкѣ" и порядкомъ прихварываетъ. Лице его не лишено чисто русской пріятности; въ глазахъ -- добродушіе и простота. О прошломъ его мы пока скажемъ только, что онъ уже годовъ тридцать, съ достоинствомъ носитъ званіе шерстобоя. Занявшись этимъ ремесломъ, онъ практиковалъ въ немъ цѣлыя зимы, переходя изъ Будилова въ Данилово, изъ Данилова въ Сверлилово и т. д. И потому успѣлъ вызнать до мельчайшихъ подробностей кормившее его искусство; разбивалъ въ прахъ "стрижье" и изъ этого же праха созидалъ и войлоки, и валяные сапоги на потребу деревенскихъ обывателей и обывательницъ, съ которыми, какъ человѣкъ "тертый", умѣлъ всегда ладить и расходиться по пріятельски.
Плата за трудъ была условная, но все же вращалась около двухъ копѣекъ за фунтъ "битой шерсти" и гривенника за свалянные сапоги.
Иногда, старику, удавалось "надбить цѣну" и получить вмѣсто двухъ копѣекъ, двѣ съ половиной, но это случалось весьма рѣдко, ибо обывательницы туго знали разъ установившуюся норму и крѣпко таковую отстаивали.
Трифонычъ на своемъ вѣку плечами нашевелился вдоволь. Онъ помнилъ, какъ за фунтъ платили денежку съ полушкой, потомъ денежку и полушку, а потомъ и двѣ денежки и т. д., до двухъ копѣекъ.
Работу онъ любилъ больше всего на свѣтѣ, и когда долго таковой не показывалось, начиналъ грустить и бранить нынѣшнее время за небрежность къ овцеводству и не любовь къ "домашнему сукнецу".
-- Всѣхъ потянуло на городское, а что въ немъ толку-то? суета одна!..
Свалять сапожки для него было и выгодой, и удовольствіемъ. Выгода, конечно, состояла въ лишнемъ гривенникѣ, побрякивавшемъ въ засаленной мошнѣ, а удовольствіе въ совершенствѣ произведенія.
-- Ты гляди-ко, говорилъ онъ,-- вѣдь это, примѣрно, что? Живопись!... И плотенъ-то онъ, и по ногѣ-то въ акуратъ... Хвастать не люблю, а ужъ скажу, что доподлинно лучше никто не сдѣлаетъ, это ужъ!.. И по лицу Трифоныча расплывалась блаженная улыбка собственнаго превосходства надъ зрителями, превосходства дошедшаго до виртуозности.
Рука его медленно подымалась къ бородѣ, степенно поглаживая оную, а сѣрые ласковые глаза, перебѣгали съ сапоговъ на зрителей, съ зрителей на сапоги...
-- Каково?.. вѣдь комару носа не подточить, а нетокма что прочее... Не первый годъ орудую... По моему, дѣлать такъ дѣлать... Нако, молодуха, носи на здоровье, щеголяй!..
-----
Снѣжныя равнины, сверкая, уходили вдаль; узенькая дорожка, извиваясь по нимъ, тоже исчезла въ ней обѣими своими концами; вѣтерокъ пересталъ играть съ пушистой бородой Трифоныча, пересталъ кидать въ нее снѣговыя порошинки, а убѣжалъ далеко-далеко, въ ту сторону, гдѣ на косогорѣ виднѣлось большущее село -- Заметаево.
Опускавшееся, въ мутный небосклонъ, солнышко скользило своими холодными лучами по заметаевскому косогору, по его гумнамъ, амбарамъ и хижинамъ; яркой звѣздочкой сверкало на церковномъ крестѣ и цѣлымъ пожарищемъ отражалось въ стеклахъ, которыя издали казались объятыми пламенемъ.
Трифонычъ чуть-ли не въ тридцатый разъ перекинулъ съ праваго на лѣвое плечо "машину" и чуть-ли не въ сороковой собирался закурить расписную глинянную трубочку, но, пошаривъ и не найдя въ кисетѣ ни одной спички, сунулъ ее обратно въ карманъ своей шубы.
Эко дни-то какіе, подумалъ онъ: "отъ деревни до деревни пройдешь -- анъ ужъ и вечеръ" и, приложивъ руку ко лбу, взглянулъ на исчезающее въ туманахъ солнышко, вокругъ котораго блестѣло багровое зарево. "Опять на морозъ заворачиваетъ, вишь какъ разрумянило!.. А православнымъ мало пріятнаго: скотинкѣ кормеца вдвое больше потребуется... Бѣда съ морозами нонешни годы, потому всего въ препорцію заготовлено и хлѣбца, и дровецъ, и сѣнца... Эко сѣрянки всѣ исчиркались, курнуть-бы... Подишь-ты, какая оказія...
Э, эхъ вы, ночи, мои ночи темныя,
Ноченьки осеннія!..
Надоѣли, вы ночи, надоскучили...
Всѣ я думы, млада, передумала,
Лишь одна-то думушка съ ума нейдетъ...
Съ ума разума...
Какъ бишь?.. Совсѣмъ память ослабла...
Зачѣмъ, Ваня, пьянъ ты напиваешься,
При народѣ мною похваляешься?..
Аль я хуже прочихъ? али опостылѣла?"
А поляны и пригорки незамѣтно тонули въ морозной и непривѣтливой мглѣ. Въ небесномъ куполѣ стали загораться и помигивать ясныя звѣздочки; изъ мутнаго далека, выглянула огромнѣйшая красная луна и замѣтивъ шагающаго путника, не то удивилась, не то улыбнулась ему и начала неспѣшно вскарабкиваться на вышину.
Гдѣ-то уныло завылъ волкъ, густой басъ отозвался ему; въ Заметаевѣ тоже послышалось тявканье нѣсколькихъ собаченокъ... Вдали еще гдѣ-то загудѣли два волчьихъ тенора -- и пошла музыка, надоѣдная, хватающая за сердце... "Ишь разорались, думалъ Трифонычъ, это ужъ что нибудь да не такъ: либо къ войнѣ, либо къ голоду"... У-у-у-а-о... раздалось чуть не подъ самымъ ухомъ его...
-- Ахъ ты, нечистая сила! Ишь куда подобрался... Надо "машину снять, оборониться въ случаѣ, ежели.... И чего только собаки то глядятъ, схватили бы за бока, да такую бы рвань"...
Изъ кустовъ два огненныхъ глаза слѣдили за путникомъ, который не на шутку оторопѣлъ и держа на готовъ машину улепетывалъ къ Заметаеву, помня пословицу, что "береженаго и Богъ бережетъ". У-у-у-о-о-у... "Волчья кость, неймется, хохлатому... Да теперь въ деревнѣ -- вой хоть всю ночь"...
-- Православные, переночевать бы прохожему.... Стукъстукъ въ окошко.-- Эй, православные!
-- Дѣвки, гляньте, кто это тамъ стучитъ?-- Ай, мамунька, какой-то мужикъ съ дубиной. Эво какая дубинища!..
Тетка Анна сама подошла къ замерзлому стеклу, въ серединѣ котораго была отогрѣта дыханіемъ небольшая проталинка, и однимъ глазомъ окинула стоящаго подъ окномъ.
-- Ново надо, дядя?
-- Переночевать бы, говорю.
-- Мужика-то у насъ нѣтъ; боязно незнакомаго....
-- Э, мать, чего боязно! Тоже душа-то хрестьянская, крестъ имѣемъ...
-- А дубина-то зачѣмъ у тебѣ?
-- Какая дубина, Господь съ тобой! Это машина моя. Трифонычъ шерстобой; аль не слыхала? Сколько годовъ по Заметаеву.
Тетка Анна быть можетъ и слыхала про Трифоныча, да въ памяти ее не сохранилось подобнаго воспоминанія; но не желая казаться незнайкой, она промолвила: "какъ не слыхать, дядюшка; слышала", и взявъ изъ свѣтца лучину, направилась отворять сѣнную дверь.
Снявъ въ сѣняхъ машину и поставивъ въ уголъ, Трифонычъ вошелъ въ хату, три раза перекрестился на образа и привѣтливо поклонился хозяйкѣ и двумъ дѣвушкамъ, дочерямъ ея, изъ которыхъ одна толкла въ ступѣ ячмень, другая же старательно выдергивала лѣвой рукой тоненькія волоконца изъ бѣлаго куделя, а правой крутила рѣзвое веретено, которое, вертясь, жужжало подобно летящему шмѣлю, словно сердясь на молодую чернобровую пряху. Двое мальчугановъ, годовъ семи и шести, съ аппетитомъ поѣдали размоченный горохъ и потому даже не удостоили вниманія пришедшаго незнакомца, всецѣло отдавшись любимому лакомству....
-- Поди усталъ, дядюшка? спросила чернобровая пряха.
-- Да какъ не устать, сударушка, безъ мала тридцать верстъ отмѣрилъ... Изъ самой Курилихи ни въ одной деревнѣ не останавливался. Дѣловъ нѣтъ... Ну и волковъ, тетка, въ вашей сторонѣ! Какъ только завечерѣло, въ кажиномъ кусту загудѣли.... Одинъ у самой деревни было... да ужъ я машину ухватилъ: тронька, думаю... Тутъ я бы ево... Это все твои дѣтушки-то?
-- Все мои, дядюшка.
Хозяйка снова отправилась въ сѣни досконально изслѣдовать, дѣйствительно ли поставлена тамъ шерстобойная машина., а не что другое. Бабье сердце успокоилось, удостовѣрясь, что "она самая и есть... а то, подитко, безъ мужика-то тяпнетъ этакой арясиной и Господи помилуй не успѣешь молвить"...
-- Дядя, хочешь гороху? сказалъ побольшій паренекъ, а меньшій крѣпко ухватился за банку:
-- Самимъ мало, дуралей!..
-- Ишь ты какой жадный, замѣтилъ побольшій; а какъ самому недадутъ?..
-- Ну самому-те мнѣ мамка дастъ завсегда.
-- Дядя, хочешь?
-- Спасибо, желанный! Куда мнѣ старику -- весь ротъ пустой... Жуйте на доброе здоровье, у васъ зубки молоденьки...
-- Небось умаялся? сказала тетка Анна.
-- И-икакъ умаялся! Словно куль съ солью за спиной...
-- Ну отдохни...
Трифонычъ распоясался, закурилъ трубочку и усѣлся на лавку, съ любопытствомъ оглядѣвъ и дѣвушекъ, и наслаждающихся горохомъ, мальчугановъ.
Уютна и привѣтлива показалась ему чистенькая, жарко натопленная хатка. Бѣлая, съ трубой, печка скромно ютилась въ углу; надъ челомъ лежало нѣсколько березовыхъ полѣньевъ, на которыхъ свободно усѣлся котъ Васька и нализывая лапу, чесалъ ею за лѣвымъ ухомъ...
Вытесанныя стѣны, отскобленныя и вымытыя пріятно ласкали глаза. "Тутъ порядокъ видѣнъ", подумалъ Трифонычъ.
Узорчатое полотенце висѣло на божницѣ, въ которой хоть и тускло, но блестьли два образа, прикрытые металлическими ризами. Всюду было замѣтно, что хозяйка баба если и не богатая, то все же обстоятельная и главное, строго слѣдящая за порядкомъ и чистотой. Глаза Трифоныча переходили съ предмета на предметъ и съ большимъ вниманіемъ остановились на множествѣ картинокъ, сильно испестрившихъ стѣны.
Нѣтъ, конечно, надобности со всѣми ими знакомить читателя, но нѣкоторыя все-же я постараюсь описать; въ нихъ видѣлась и мораль, и характеристика, и даже эпосъ героическій... и въ особенности яркость и пестрота красокъ. Разумѣется, для человѣка много видѣвшаго всѣ онѣ показались-бы не только смѣшны, но и грустны... Зато для простаго селянина, видѣвшаго очень немногое, эти незамысловатыя "картины" составляли украшеніе, развлеченіе и нравоученіе...
И дѣйствительно, дѣтски смѣшнаго не мало было тутъ... Вонъ мыши хоронятъ кота... Гремятъ въ барабаны и трубятъ въ изогнутые рога. Самыя маленькія изъ нихъ приплясываютъ, а большія идутъ пріосанившись, выражая на мордочкахъ степенность, будто сознавая великую важность данной минуты. Котъ, съ взъерошенными усами, лежитъ на зеленыхъ саняхъ, везомыхъ двадцатью мышенками; онъ безстрастенъ, какъ и подобаетъ мертвецу...
-- Вотъ теперь имъ (мышамъ) пожитуха-то будетъ, говаривали улыбающіяся сосѣдки, разсматривая картинку: теперь никакой острастки... Вишь, зато впряглись, радехоньки...
-- Посестрена, закрывай хорошенько сметану...
-- А что?
-- Да вишь, безъ всякаго призора остались... Везутъ... Воля теперечь-ка...
-- Ну, мало-ль что нарисуютъ...
-- Да такъ то такъ, а все-же... Вѣрно не дуракъ какой составлялъ.
-- Знамо.
-- Вотъ то-то и есть... Можетъ и было гдѣ?..
-- Да перестань смѣшить-то! Вѣдь четверо ребятъ, а все дурь мелешь, неумололась, знать?
-- Охъ, посестренушка, умололась!.. Да вѣдь живой человѣкъ, не все же хныкать. Пожалуй хнычъ... Марья, Марья! Глянь богатырь-то какой... Гляди какъ замахнулся колодиной -- вотъ звизданетъ-то?.. Эко горе, читать неумѣю, сейчасъ-бы все вывѣдала... Написано-то страсть сколько... Вѣрно все про ево? Марьюшка, да неужто и ныньче такіе есть?..
-- Да полно языкъ-то чесать. Вонъ Захаръ идетъ, знать за тобой.
-- Ахти, желанныя, и то онъ... Надо бѣжать... Прощайте... Захаръ, я здѣсь!
-- То-то здѣсь... Тамъ съ ребятами не управишься, а она звонитъ...
Трифонычъ улыбнулся на картинку, гдѣ сидѣлъ соловей-разбойникъ, пригибая своей тяжестью широко вѣтвистый дубъ; сидѣлъ соловей надувшись и нахохлившись, а изъ голубаго лѣса выѣзжалъ къ нему на синемъ конѣ добрый молодецъ Илья Муромецъ, потрясая огромной палицей... "Ишь враки какія, подумалъ старикъ; ну что бы сурьезное что нибудь"... Тутъ онъ приподнялся, увидя картину дѣйствительно нешутевую...
Необыкновенный фонтанъ выбрасывалъ каскадами и водопадами какія-то жидкости, въ коихъ аллегорически подразумѣвалась водка, а въ водопадахъ и каскадахъ -- громадное ея употребленіе. Внизу, подъ фонтаномъ, зіяло огненное отверстіе, въ которомъ нѣсколько человѣкъ старательно помѣшивали длиннѣйшими кочергами... Тутъ же виднѣлись набитые чѣмъ-то мѣшки (мужикъ зналъ чѣмъ). Кругомъ расположился цѣлый калейдоскопъ всевозможныхъ характерныхъ и не характерныхъ сценъ: То, "хрестьянинъ" валялся въ грязи, то лихо откалывалъ камаринскую, то колотилъ бабу... А далѣе, и самого, словно древняго мученика "растянули" и "стегали на честномъ міру"... Съ боку чуть-чуть виднѣлась покосившаяся избенка, а около ней пригорюнившаяся старушка съ ребятками. Въ самомъ низу, въ уголкѣ, стоялъ ветхенькій крестикъ, какъ эмблема неизбѣжности судьбы и конецъ всѣмъ спиртнымъ и неспиртнымъ горестямъ и печалямъ.
Мастеръ, чтобы яснѣе оттѣнить каждую сцену, и чтобы въ цѣломъ дать картинѣ привлекательность, всякую группу отдѣлалъ разнородными красками: гдѣ мазнулъ зеленой, гдѣ желтой, гдѣ фіолетовой... А гдѣ нѣсколько группъ было расположено подрядъ -- тамъ каталъ подъ одинъ цвѣтъ... И недаромъ...
Во время своего появленія въ Заметаевѣ, картина, что называется произвела впечатлѣніе... Всѣ наперебой старались высказать свои похвалы мысли художника, и старики, и старухи, и молодухи...
Ребята тоже неотставали отъ большихъ и при разсужденіи считали непремѣнной обязанностью ткнуть пальцемъ въ какое нибудь мѣсто. Черезъ это картина нѣсколько измѣнилась; на ней показались грязныя пятна и дыры; но говоръ шелъ всюду, комментаріи сыпались и съ полатей и съ лавокъ, словомъ изо всѣхъ угловъ.
-- Вотъ она штука-то какая, а? Вѣдь все правда-истина.
-- Такая то есть истина -- шабашъ!
-- А ты все жрешь, какъ адъ бездонный?
-- Жрешь! Какое это жранье, если косушку въ праздникъ хлобыснешь,-- развѣ такъ жрутъ? Нѣтъ, Матреша, какъ недѣлю-то недѣльскую промаячишься на трудахъ праведныхъ, да на картошкѣ съ хлѣбомъ, такъ и душеньку захочешь чѣмъ нибудь ублаготворить...
Ублаготворить! А какъ же я то пятьдесятъ годовъ живу на свѣтѣ -- капельки въ ротъ не взяла; развѣ у меня души нѣтъ? Развѣ я не ту же картошку ѣмъ?
-- Ты -- баба...
-- Баба! А ты то что за фертъ, кривая твоя борода!..
-- Эй, Матрена, нишкни... Не выводи меня изъ духу!..
-- Нако... Вона... Я баба, а онъ...
-- Да отвяжись ты отъ меня, худая жисть! Что ты меня грызешь?.. А то такъ ляпну...
Чета умолкла.
-- Дядя Мосей, видѣлъ?
-- Полюбопытствовалъ...
-- Умно?
-- Такъ, братецъ, умно, такъ глубокомысленно диво да и только! Вся жисть приставлена...
-- Нда...
-- Прежни годы зашибалъ и самъ. Лишь только взглянулъ -- сейчасъ въ сердце словно ножикомъ полыснуло: такъ-то все явственно да печально. Вѣдь указалъ же Господь такой ядище, удивленіе, право! Всѣхъ губитъ кто не притронется.
-- Нѣтъ это не божья выдумка.
-- Ни такъ думаю, что, нечестый, смастерилъ. Вѣдь горя-то сколько вынесетъ забулдыжный человѣкъ, сколько черноты-то выходитъ на сердцѣ? Самъ знаю, потреблялъ... И душа-то вся опачкается, словно свинья поросятная -- ни вѣры ни совѣсти...
Трифонычъ все любовался... Его не столько заинтересовала сама картина, сколько пробудила минувшаго, позабытаго... Черные образы стали высовывать свои громадныя головы изъ туманной дали... Въ старческомъ нутрѣ что-то зашевелилось. Минувшее возстало предъ нимъ нехорошею стороною и пригнело пробудившуюся мысль. И онъ когда-то "здорово потреблялъ", и онъ вынесъ не мало "страстей и ужастей". Знакомыя грязныя сцены выплывали одна за другой... Взглядъ перенесся дальше и наткнулся на "судный день", прилѣпленный около самой божницы.
-- Видно любитъ картины. Глянь, баялъ, умаялся до смерти, а самъ все разглядываетъ... замѣтила бѣлокурая Ганя, чернобровой сестрѣ.
-- Видно любитъ, коли разглядываетъ, отвѣтила послѣдняя и заткнувъ за прялку веретено, прибавила: пойдемъ-ка на посидѣлки... скука такая...
-- Еще бы не скука -- зима! Эхъ кабы парни пришли, вотъ-бы славно-то!..
-- Тебѣ все парни -- выйдешь замужъ узнаешь, каковы они, внушительно замѣтила чернобровая.
-- Ну мало-ль что, не всѣмъ же худо...
-- Увидишь.
-- Ну ладно, ладно... пойдемъ. Матушка, мы пошли!
-- А!
-- Пошли, баемъ, на посидѣлки.
-- Хорошенько у меня: вы дѣвки большія, что-бы смѣху небыло отъ сусѣдокъ...
-- Э-во-тка! Сама-то вонъ гляди: лучина валится...
-- Ну, ступайте, ступайте... А я кажись и вздремнула... Ребята спятъ?
-- Давно.
-- Ну и ладно... Ишь какъ очегурѣла...
А Трифонычъ продолжалъ разсматривать наглядно приспособленное, "второе пришествіе", гдѣ безъ аллегорій воздавалась заслуженная мзда, и царямъ, и чиновникамъ, и мужикамъ. Огненные языки уже начинали полизывать толстопузыхъ купцевъ, наряженныхъ въ длинныя синія чуйки, трехъ какихъ-то господъ черти угощали дубиньями; одному сребролюбцу вливали въ ротъ расплавленное олово; а клеветникамъ выдергивали клещами языки; безчисленную разношерстную толпу нечистыя силы окружили желѣзною цѣпью и волокли въ самую глубину ада, изъ которой выглядывалъ шестирогій сатана, сидящій вмѣсто кресла на двухъ гвоздяхъ и держащій въ рукахъ "Іуду Предателя", скорчившагося въ три погибели, но крѣпко сжавшаго въ рукѣ кошелекъ; кругомъ ползали всякія гады летающія и пресмыкающіяся...
Свѣсилась старческая голова, мысли унеслись далеко отъ дѣйствительности, витая въ пространствахъ необъятнаго... Незамѣтилъ Трифонычъ, какъ дѣвушки ушли на посидѣлки, какъ ребята, поѣвши весь горохъ, улеглись въ томъ же углу гдѣ поѣдали его; непримѣчалъ, какъ тетка Анна, шаркая берестовыми башмаками, полѣзла съ ухватомъ въ печку... Словно сверломъ кто сверлилъ его голову, но такъ тупо, что становилось трудно разобрать боль-ли то, страхъ-ли за будущее, сожалѣніе-ли за минувшее?.. Мысли перешли въ бредъ, бредъ въ забытье... Усталость дала старику себя почувствовать.
-- Дѣдко, на похлебай щецъ-то, да тогда и спи... Сердешный, какъ измаялся: сидитъ и дремлетъ... Садись-ко баю, щецъ-то хлебни!..
-- А и то! спохватился очнувшійся Трифонычъ и придвинулся къ накрытому синей набойной скатертью столу...
-- Аль ужъ такъ шибко измаялся?
-- Э, мать, да какъ неизмаяться-то, тридцать верстъ безъ мала отмахалъ -- не шутка? А машина-то за спиной? а городъ-то за шиворотомъ?.. Вѣдь шестьдесятъ стукнетъ скоро... Какъ неизмаяться... Грѣшныя-то косточки не вчера проявились на свѣтѣ, всего вытерпѣли, только въ мельницѣ непобывали ни раза...
-- Правда, родимый, правда...
-- Да еще какая, су-да-руш-ка!
-- Изъ какихъ мѣстъ будешь?
-- Изъ Дербенева,
-- Такъ. Семейный человѣкъ, значитъ; аль нѣтъ?..
-- Да и семейный, и одинокій -- все вмѣстѣ...
-- Мудрено что-то...
-- А вотъ ты и разсуди?.. Отца да матери у такого человѣка какъ я, знамо, нѣту... А чтобы кровныхъ-то своихъ, вотъ такихъ какъ у тебя, примѣрно, и слѣдовало-бы да не сподобилъ значитъ Господь Богъ -- неугодилъ должно...
-- Развѣ и цѣлый вѣкъ все одинъ?.. Нѣтъ, была и семья, да въ большую холеру всѣхъ словно метлой вымело... А вѣдь какъ-бы пріятно... махонькіе такіе да ласковенькіе: "тятька, тятька"... Чужихъ и то до смерти люблю, а за своихъ бы, кажись, весь животъ отдалъ... Неудостоился у Создателя...
-- Эхъ, дядя, дядя! и хорошо что нѣту, ты думаешь съ ними легко?.. Ангельскія-то души, иной разъ хуже, прости Господи, супостата надоѣдятъ... Вонъ ростутъ, а сколько кручины-то выносишь изъ-за нихъ?.. Можетъ выростутъ этакъ-то, потомъ на чужу сторону,-- а съ чужей-то стороны да по ятапу -- шмыгъ, въ родительскую избу... Всево надумаешься... Да всево и бываетъ... Жисть-то наша не рѣпа -- взялъ облупилъ да и съѣлъ... Нѣтъ, изъ за нихъ высохнешь...
-- А ты бы хотѣла только жить да кашу ѣсть?.. Нѣтъ, лебедка, безъ эфтаго нельзя, таковъ ужъ предѣлъ данъ человѣку... завсегда терпи... Всѣ терпятъ, за то все и радуются... Вотъ хоть бы я: на кой-бы мнѣ шутъ, старому грѣху, ходить по свѣту да еще машину таскать?.. Взялъ-бы суму: "милостнику, православные, старику"... Подали-бы по силѣ возможности... и говорить нечево... Зачѣмъ-же ломаются старыя кости?
-- Мудрено знать... По моему лежалъ-бы на печкѣ, коли заботы нѣтъ...
-- Негодится... А у меня, слышь двое сиротокъ взято, совсемъ чужія, да только я за нихъ всю мою душу!.. Безъ нихъ-бы что я? Кустъ бредовый середи поля. А съ ними у меня все хорошо; хожу-хожу, а потомъ и домой... Да такъ начну улепетывать, что и молодому впору, радость чувствуется, пріятно... Да и меня зато любятъ; какъ только домой проявлюсь -- и дѣло все забросятъ, все около меня, а я словно енералъ какой, али купецъ -- сижу да глажу бороду... А ты толкуешь... Да какъ же для этакого случая не потерпѣть?.. Ужъ побольшую-то скоро-бы и замужъ можно, коли-бы хорошій человѣкъ натолкнулся... Нѣтъ, пріятство въ этомъ необыкновенное, это ты и не говори! А то сталъ-бы я ходить по бѣлому свѣту да лаяться съ бабами изъ за какова нибудь гроша -- тьфу! За то попъ Андрей и тотъ говоритъ: ты говоритъ, рабъ Божій, и на міру спасенье себѣ уготоваешь!.. Развѣ не пріятно тоже отъ этакого-то лица?..
-- Знаю я попа Андрея, видѣла...
-- Э, такая башка, что и въ Питерѣ пожалуй не съищешь... Приди: отецъ Андрей, бѣда! такъ и такъ. И онъ на всякую штуку такую умнѣйшую рацею выскажетъ всякому, что лучше и не подберешь... Человѣкъ выйдетъ отъ него словно изъ бани: и истома, и легкость чувствуется... Нужда захватила -- хлѣбца, деньженокъ -- всево дастъ, только принеси опосля: самъ бѣденъ; за то весь приходъ любитъ -- всякая старуха, всякое дитё.
-- Эхъ, кабы такихъ поповъ-то да такихъ людей побольше на свѣтѣ было, какъ-бы жилось-то хорошо, дядюшка! А то куда ни глянь -- корыстники одни, да завистники...
-- Да, кабы побольше этакихъ-то -- тепло-бы было на бѣломъ свѣтѣ, такъ тепло, что и помирать не надо! Да есть... мало только... а можетъ... погоди... Годовъ-то жаль много прошло -- не дожить... А все думается -- лучше будетъ... Господь потомства не далъ старику, а то бы хоть дѣточки увидѣли правду Божію...
-- Какая нонѣ правда, дядюшка...
-- Э, э, тетка, и не говори! Есть, только въ силу не вошла...
-- Кашу ѣсть будешь?
-- А что дашь, сударушка, то и съѣмъ... Сама то ты вдова, аль мужняя?
-- Вдовица дядюшка. Съ годъ ужъ вдовѣю.
-- Горюешь?
-- Какъ же! Безъ мужика-то нонешни годы, охъ какъ трудно!.. Покойникъ-то, царство ему небесное, когда былъ живъ, ни какой нуждиночки не давалъ завестись. Бывало въ городъ на заработки уѣдетъ,-- что ни мѣсяцъ -- денежки, что ни праздникъ -- посылочка; то по платку дѣвкамъ, то книжку какую ребятамъ да картинъ -- вишь на стѣнахъ-то!.. то чайку, сахару... Такое время пришло: ужъ коли тебѣ Господь далъ умъ да разумъ, да милости, такъ и того и этого припаси -- надо!
-- Да, годы такіе; чаи, кофеи, турусы всякіе вошли въ моду. Бывало, окромя воды да квасу думали ничево и на свѣтѣ нѣтъ, а нонѣ не то... Время такое. Въ допрежни годы по всей округѣ только попы пили, да и то не часто... А что-жь? грѣха нѣтъ, удовольствіе даже и польза не малая... Примѣрно лѣтомъ въ сѣнокосъ, или въ жнитво: съ воды-то тебя эво какъ разнесетъ! А чайку чашечекъ этакъ семь выкушаетъ рабочій человѣкъ, такъ ему ни воды, ни квасу неподобно -- сытъ. За хлѣбъ за соль спасибо, хозяюшка.
-- Богу дядюшка. Спать-то на печку пойдешь, аль на лавкѣ ляжешь?
-- Куда тамъ на лавку... лучше на печку, стары-то кости тепла хотятъ; вольготнѣй въ теплѣ-то...
И Трифонычъ, помолившись передъ образами, и вновь поблагодаривъ "за хлѣбъ за соль" полѣзъ къ мѣсту отдохновенія.
Съ улицы послышался легкій стукъ въ сѣнныя двери. Тетка Анна, неторопясь, вышла впустить ожидаемую посѣтительницу, сосѣдку и "посестрену" бабу Харламиху, которая каждый вечеръ приходила коротать съ ней время за прялкою. Тѣмъ не менѣе, тетка Анна проговорила неизмѣнную фразу: эй кто тамъ?..
-- Да, я Аннушка, послышалось изъ-за дверей.
-- А я думала; что ты и не придешь севодни... Подитко!
-- Скучно желанная, какъ не придти; все-же живой человѣкъ и слово молвить, и все такое. А дома кошка одна да дѣдъ безъязыкій...
-- Ну какъ дѣдъ-то?
-- Все такъ же мается; ни живетъ, ни мретъ, сердешный. Иной разъ, глядя на ево, душа перевернется...
-- Такъ, такъ, бабунька... За грѣхи видно...
-- Господь вѣдаетъ... Это у тебя какой мужичекъ на печкѣ лежитъ, прохожій, али гость?
-- Прохожій старичекъ, шерстобой.
-- Вотъ кабы не сожралъ, проклятый, овечку-то, и у меня бы шерстки подкопилось, разбилъ бы... давишь горе, волку ѣсть захотѣлось... Охти, хти... Выдь-ко въ сѣни, такъ окаянный воетъ на Терехиной долинѣ, ужасти... Хоть бы мужики съ ружьемъ пошли...
-- Да ружье-то, вишь, у сельскаго испортилось, ну и пороху нѣтъ, а то хотѣли... Подвигай свѣтецъ-то поближе; севодни твой чередъ перемѣнять лучину...
-- А мнѣ помнится: быдто я и вчера у свѣтца сидѣла...
-- Не лги, не лги, я сидѣла!..
И двѣ сосѣдки усѣлись за прялки, крутить рѣзвыя веретешки да выдергивать тоненькія волосиночки изъ бѣлыхъ куделей.
Такъ онѣ сходились изъ вечера въ вечеръ, изъ года въ годъ, обмѣниваясь мыслями и впечатлѣніями, радуясь и горюя, сочувствуя и не сочувствуя другъ другу, и иногда "промывая бока" недругу.
Ребята громко сопѣли у печки. Трифонычъ ворочался съ боку на бокъ, стараясь уснуть, но мысли, словно мухи передъ осенью, назойливо приставали къ нему, летя то изъ далеко-минувшаго, то съ невѣдомо-будущаго и безцеремонно забирались въ самую середку старческой головы, въ которой и безъ того засѣло клиномъ безсознательно -- нерадостное чувство, чувство чего-то неудовлетвореннаго, несдѣланнаго, недостигнутаго... А чего? Головушка становилась въ тупикъ, не умѣя того ни сообразить, ни высказать. Ужъ не первый разъ задумывалась, буйная, отъ юности до склона дней, ни счастья, ни радостей невидѣвшая. А думы не переставали налетать и кружиться, и точно жужжали надоѣдливо:
"А вѣдь пожалуй и конецъ близко"! мелькнула въ умѣ одна мысль; "Эко, сколько горюшка-то тяпнуто, налетѣла другая"; сколько близкихъ-то похоронено!.. Что тамъ-то будетъ?.. наскочила третья, тамъ -- четвертая, пятая... а тамъ и края нѣтъ... Какая-то непрерывная изгородь однимъ концемъ выходила изъ пережитаго, другимъ уходила, Господь вѣсть, въ какую даль. Все смѣшалось въ хаосъ.
Трифонычъ глядѣлъ на пройденный путь; тамъ все было сѣро, ровно, однообразно и непривѣтливо до утомительности.
Что все время казалось обыкновеннымъ, то теперь стало чѣмъ то страшнымъ и неестественнымъ.
Грѣхи молодости, грѣхи самые маленькіе, выдвигались въ огромныхъ размѣрахъ, съ фантастичными формами и очертаніями. "Аль Господь старика прибрать хочетъ?.. Потому, не по себѣ что-то: и тоска, и страхъ... Такъ кажется никогда не было?.. А, можетъ, такъ только?.. А какъ въ заправду смерть пришла?.. Тамъ-то что назначитъ Владыко-Милостивый?"...
Трифонычъ не вѣрилъ въ существованіе геенны съ огнемъ "въ семь-семерицъ" жарче обыкновеннаго, не могъ согласиться, что сатана такъ-таки и сидитъ на гвоздьяхъ среди моря огней и гадинъ...
"А вѣдь должно-же что нибудь быть тамъ?.. не такъ-же?"... И долгіе годы вопросъ этотъ непереставалъ быть открытымъ, и долгіе годы ни къ чему не привелъ онъ, ни капельки не прибавилъ къ тому, что было извѣстно отцамъ, дѣдамъ и прадѣдамъ. "Эко, какъ все хитро да мудрено устроено! Ужъ доподлинно Господь Богъ"... Тутъ мысль стала витать въ областяхъ безконечной фантазіи, блудила тамъ, запутывалась, минутами, казалось, она уже наталкивалась на близкій просвѣтъ, но новый густой туманъ нежданно выступилъ и заволакивалъ его своимъ безформеннымъ покровомъ...
Мысль опять блудила, а въ умѣ слагалось совсѣмъ примиряющее: "о Господи, Господи!"... Лучина, разложенная на печи для просушки, захрустѣла подъ Трифонычемъ, поворачивавшимся на лѣвый бокъ; правый былъ порядкомъ нагрѣтъ и отлежанъ...
И вдругъ, среди тишины, раздается голосъ одной изъ бабъ:
-- Харламиха. Баба Харламиха!..
-- А?
-- Никакъ дремлешь?
-- Да, что-то глаза слипаются... И не диво, желанная, вѣдь съ пѣтухами вставши-то... Машина, и та отдыхаетъ.
-- И проводила?..
-- Проводила, сердешная... Теперь вотъ все думаю, все думаю... ужъ и не знаю...
-- Плакалъ, когда прощался-то?
-- Какъ не плакать, такъ и повисъ на шею: матушка, баетъ, "родная ты моя, а какъ больше Господь не приведетъ свидѣться", самъ какъ зареветъ!.. Ужъ и не помню послѣ-то: у самой словно-бы сѣткой закрыло глаза и внутри худо такъ стало... Потомъ, гляжу, они ужъ и подъ гору съѣхали... А Ѳединька-то все шапкой машетъ да кричитъ: "прощай, родимая моя, прощай, ласковая"... Эво вѣдь какой, точно старикъ... Давъ зато такъ-то всплакнула... Э, эхъ, дитятко мое!..
-- Да хорошій паренекъ; всякому умѣлъ сдѣлать угодное -- и старшимъ всегда почтеніе, и малаго не обидитъ... Бывало, неперекрестившись да не поздоровкавшись въ избу не войдетъ... Ему и тамъ хорошо будетъ, смирнящій.
-- Какъ знать, чужа сторона -- мачиха.
-- А Господь-то батюшко на что? Сироту не выдастъ...
Голоса умолкли, только жужжаніе веретенъ нарушало тишину и давало знать о присутствіи живыхъ существъ, про себя разсуждающихъ о превратностяхъ судьбы и о непрочности всего существующаго подъ луной.
Баба Харламиха уже седьмой разъ говорила о проводахъ Ѳединьки, тетка Анна тоже въ седьмой разъ выслушивала это; но повѣсть, повидимому, еще не потеряла своей новизны и трогала бабьи сердца, одно бередя и сжимая, другое наводя на размышленія о будущихъ проводахъ Митеньки и Сенюшки, теперь сладко почивающихъ и видящихъ во снѣ цѣлые горы саекъ и леденцевъ, огромную банку намоченнаго гороха, груду рѣпы и, вдали, толпу ребятишекъ, рѣзво играющихъ среди снѣжнаго сугроба... Имъ и въ голову не приходила не прочность и суетность всего существующаго подъ мѣсяцемъ...
Черный котъ, съ поднятымъ къ верху хвостомъ, умильно терся то головой, то бокомъ о ножку скамьи и мурлыкалъ подъ носъ излюбленную пѣсенку: у-ру-ру-ру, ру; у-ру-ру-ру, РУ-Незнаю, былъ-ли вѣренъ подлиннику переводъ кошачьей пѣсни, только ребята перевели ее на человѣческій языкъ и выходило такъ: "грабли, вилы-вилы-вилы, вилы-грабли, сѣна стогъ!" Морозъ, гуляя по сѣнямъ, звонко прищелкивалъ языкомъ; взобравшаяся, чуть-ли не на самую верхушку неба, луна съ любопытствомъ заглядывала въ освѣщенную лучиной хату; сквозь едва замѣтныя непромерзлыя окраины небольшихъ стеколышекъ, какъ-бы желая подглядѣть, а если можно то и подслушать, что говорятъ сосѣдки, какія у нихъ слухи и новости?..
Одно изъ жужжавшихъ веретенъ вдругъ смолкло и упало на полъ подъ свѣтецъ, въ кучу угольевъ отъ сгорѣвшей лучины. Котъ быстро подбѣжавъ, хватилъ его лапкой -- шевельнулось; еще хватилъ -- покатилось... "Ну это, значитъ, меня касается", смекнулъ онъ кошачьимъ разумомъ, и давай катать да повертывать пузатое, отъ нитокъ, веретено. Закотилъ его подъ лавку, въ кучу разнаго хлама, изъ котораго особенно выдѣлялся лапоть съ растрепанной головой и расколовшееся топорище.
Веретено перестало катиться... Котъ изумленно взглянулъ на него, какъ-бы спрашивая: "отчего-жь ты не катишься? аль не хочешь?.. ну такъ и я брошу"... И онъ отошелъ въ сторону, хладнокровно взглянувъ на ножку скамьи, о которую еще недавно терся съ большимъ удовольствіемъ...
-- Баба Харламиха!..
-- А-а?..
-- Никакъ ты и спишь?.. гляди лучина-то... Спишь, баю.
-- Сплю желанная моя; и не диво, вѣдь съ пѣтухами... А, провалъ-тѣ возьми!.. Куда-бы оно дѣвалось?..
-- Ты ково ищешь.
-- Да веретено ищу, Ягода.
-- Куда-жь-бы дѣваться-то ему!..
-- То-то некуда, бабунька, а вотъ не вижу что-то...
А... Вотъ нитина валяется,-- вотъ оно!
Харламиха подняла съ распустившейся ниткой веретено и погрозила имъ въ сторону задумавшагося Васьки: "это твои шутки, большеглазый, вотъ я тебя".
Васька прищуря одинъ глазъ, другимъ спокойно взлянулъ на бабу Харламиху, словно говоря этимъ взглядомъ: "и ничего-то ты мнѣ не сдѣлаешь, равнехонько таки ничего"... И еще разъ окинувъ взглядомъ Харламиху, тетку Анну, всю хатку освѣщенную слобо-мерцающимъ огневымъ лучемъ, потрескивающей лучины, зажмурилъ послѣдній глазъ свой и задремалъ...
Опять зажужжали веретена... Какъ-бы вторя имъ, изъ за божницы послышалась, сначала тихая, пѣснь сверчка; но вотъ она начинаетъ усиливаться, начинаетъ рѣзать неприхотливый бабій слухъ все гульче, громче и надоѣдливѣе раскатываясь подъ закопченнымъ потолкомъ.
-- Ишь, нечистый, опять завелъ!..
-- А вѣдь тоже, пожалуй, божье созданье, потому все больше за божницей водится? Господа Бога хвалитъ... Сказано: всяка тварь...
Вдругъ изъ угла отъ печки послышался голосъ одного изъ спящихъ ребятъ:
-- Вали ево, Филатка, по шеѣ-то вали, вотъ такъ!.. во...
-- Митенька, что съ тобой, желанный?
-- Катай, катай, Филатъ, сыпь ему... а то онъ...
-- Что съ тобой, дитятко?..
А дитятко уже по прежнему спокойно дышалъ, раскинувъ рученки, и сбивши въ ноги прикрывавшую его кацавейку...
-- Вѣрно драку видитъ, вотъ и кричитъ: сыпь"...
-- Охъ ребята, ребята. Какъ-то мойѲедюшка, что-то съ нимъ съ соколикомъ?... Аннушка!
-- А?
-- Баю, какъ-то Ѳединька-то теперь?..
-- Да нешто, ѣдетъ навѣрное, а може и спитъ...
-- Нѣ, бабунька, ѣдетъ, како спанье въ дорогѣ, не у родимой матушки... Охти, хти, хти... Вотъ теперь дѣдъ, да я... А что дѣдъ?.. Не севодни завтра умретъ. Опять мучайся. Эка жисть-то, Господи. Цѣлый вѣкъ, какъ маятникъ маешься...
-- Божья воля.
-- Знамо Божья, да маяты-то сколько, голова кругомъ... Одно за другимъ: и хлѣбца капелька въ сусѣкѣ, и сѣнца бездѣлица. А Вѣдь кобылку-то, да коровушку кормить надо, ничего что скотина -- знай подавай!.. Только на дворъ выдешь, а ужь онѣ: -- "мы"...-- "и-го-го"... Все сердце изсушатъ. А онъ-то, кормилецъ? Материнское-то сердце вѣдь подъ землей чувствуетъ, сударушка... Вотъ десять годочковъ пожилъ съ матушкой и -- махъ на чужу сторону. Что она дастъ? Какъ взглянетъ? Вѣстимо одному Создателю. Вотъ и Егорушка живетъ, а что хорошаго? Вотъ онъ гдѣ засѣлъ у меня... Тотъ пріѣдетъ -- пьетъ, баетъ; другой пріѣдетъ -- сидитъ, баетъ, въ тюрьмѣ, подрался вишь... Куда все это садится-то...
-- Знамо куда, въ душу, бабунька.
-- То-то въ душу, да въ саму середку, а не куда. Ужъ молодицу послала: "поѣзжай, баю, можетъ и образумится, можетъ и деньжонокъ дастъ"... Вѣдь какъ нужны-то, коли бы вѣдала?
-- Эво, я то не вѣдаю? У самой, посестренушка, все повывелось.
Ты погляди дѣвки-то какъ бьются; совсѣмъ измаялись сердешныя и зиму и лѣто... Мужицкую-то работу кто же справлять будетъ -- онѣ! Теперь иная прядетъ, чтобы время убить, а мои-то все корпѣютъ, все корпѣютъ... Не стали бы, коли бы деньга-то въ сундукѣ водилась. Ужъ хочу которую нибудь въ городъ послать, на фабрику, аль въ услуженье куда.
-- Ладно ль будетъ.
-- Да вѣдь что подѣлаешь, нужда со всѣхъ сторонъ показывается: "вотъ, молъ, я васъ сейчасъ заберу въ свои руки, такъ будете знать"... А то же развѣ не больно? Дѣтки-то свои кровныя. Ботъ пальцы-то: одинъ больше, другой меньше -- куси, все равно больно.
-- Знамо дѣло, посестренушка. Только, вишь, тамъ, на чужей сторонкѣ-то, все не такъ, все не по нашему... Особливо дѣло молодой дѣвкѣ: и баловство и все прочее... Оно, конешно, коли человѣкъ захочетъ себя соблюсти, такъ завсегда возможно; и то трудно! Кому-то радостно худу славу принимать на себя, а вѣдь она на вороту виснетъ, лебедушка... Вонъ изъ пословицѣ.бается: "хорошая славушка лежитъ, а нехорошая по дорожкѣ бѣжитъ"... Погляди-ка ты на питерщицъ-то: вонъ хоть бы Матрешка Сапожничихина,-- три года пожила въ столицыи, а ужъ къ ней и близко не подходи... Вишь въ горничныхъ была, аль въ губернанкахъ въ какихъ... Чикъ-брыкъ, барыня да и все!.. И шильёнъ на голову прицѣпитъ, и бруслету на запястье... Платье расфуфыристое такое надѣнетъ, что парню и ухватить опасно... Совсѣмъ не наша дѣвка... А, слышь, ребеночекъ, баютъ, въ воспитательномъ институтѣ имѣется... Только ты, посестрена, ни, ни... Знать забыла заповѣдь-то Господнюю...
-- Забыла, бабунька; кабы не забыла, помнила бы и себя и честь! Какъ про своихъ-то вздумаю этакъ, все сердце кровью обольется... Шуточное ли дѣло -- честь дѣвичья: вся суть...
-- Вся, посестренушка, вся...
-- Ты думаешь Сапожничихѣ-то сладко?..
-- Како сладко, хуже рѣдьки, я думаю... Силенъ нечистикъ-то, вѣдь кабы не онъ окаянный мутилъ, совсѣмъ бы другое было...
-- И удивительно, чего Господь то батюшка смотритъ на ево... Взялъ бы заперъ, треклятаго, въ подземельную, да и не выпускалъ бы оттуда?..
-- Нельзя вѣрно... Дядя, ты что вертишься, аль не спится?
-- Не беретъ что-то; да и вы толкуете, слушаю...
-- Ну что ты скажешь?
-- Да что скажу, по моему, коли добра хочешь, не посылай дѣвокъ на фабрику... Фабрика, это все равно что въ воду человѣка... Такъ, какъ бы тебѣ сказать... Ну, однемъ словомъ, что въ воду, что на фабрику -- все едино. Я знаю, видѣлъ... По моему, ужъ коли нужда прижимаетъ шибко, пущай идутъ въ работницы. А тамъ, первое дѣло опоганятъ, проклятые, второе дѣло научатъ такимъ штукамъ, избави Богъ! третье дѣло... Да ты погляди, много ль хорошихъ оттуда возвращается?... Сами же толковали... Совсѣмъ не тотъ человѣкъ, и отъ дома отобьется, и въ Господа не такъ вѣритъ, и родителей не почитаетъ; совсѣмъ прощалыга. Чужа сторона, правду баба, толкуетъ, мачиха. А пуще того гдѣ народу много, таки артисты есть...
-- Ахти, желанная, ужъ пѣтухъ... Эко время-то сколько... Дѣдъ-то, бѣдняга, небось давнымъ давно дожидается... Ахти я шальная баба! ахти... Прощай, Анна Ивановна... Дядя, прощай!
-- Поди со Христомъ, отозвался Трифонычъ.
Баба Харламиха схватила прялку и нырнула въ холодныя чернѣющія сѣни. Шаги ея рѣзкимъ скрипомъ раздались подъ окнами... Потомъ скрипъ становился все глуше и глуше, и умолкъ гдѣ-то вдалекѣ.
Тетка Анна зажгла въ закоптѣломъ фонарѣ, еще болѣе закоптѣлый и оплывшій огарокъ свѣчки и вышла на дворъ, съ тѣмъ, чтобы задать полуночный кормъ "животамъ".
Изба погрузилась во мракъ, а въ немъ по прежнему звучала удалая трель неугомонившагося сверчка... Опять захрустѣла на печкѣ лучина подъ переворачивающимся Трифонычемъ; опять не веселыя думы полѣзли со всѣхъ сторонъ въ старческую голову... А тутъ еще среди полуночной морозной тиши, гдѣ-то на краю Заметаева, раздался, тоже не радостнѣе стариковскихъ думъ, невеселый мотивъ:
Отчего, скажи,
Мой любимый серпъ,
Почернѣлъ ты весь
Какъ коса моя?..
Аль забрызганъ ты
Въ тоскѣ -- горести
По миломъ дружкѣ