Савихин Василий Иванович
Дед Софрон

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ДѢДЪ СОФРОНЪ.

Разсказъ.

   -- Естигней, а Естигней!..
   -- Ну, што тебѣ?
   -- Да ты бы хоть штецъ маленько хлебнулъ: вѣдь третій день корки въ ротъ не берешь, за то на человѣка не смахиваешь, какъ стѣнь какая.
   -- Не надо.
   -- Отчего не надо? Хлѣбни ложечку-другую.
   -- Отстань ты отъ меня!
   Сидѣвшій на лавкѣ мужикъ повернулся къ окну и сталъ глядѣть на улицу. Лице его было худое, болѣзненное, съ выраженіемъ испуга и отупѣнія. Баба, говорившая съ нимъ, тоже сидѣла на лавкѣ и пряла.
   -- Естигней!
   -- Ну, чево пристала? Сиди, коли тебя не трогаютъ.
   -- Да какъ же... Тепереча ты хоть подумалъ бы малость: у тебя двое дѣтей, я тоже... На отца надежа плохая,-- а ты и заботники не возьмешь въ голову... Тебѣ все трынь-трава. Развѣ можно такъ то?
   -- Отвяжись! Чево пристала?
   -- Кабы ты былъ чужой мнѣ, такъ и то...
   -- Отвяжись, Дарья! А то я тебя такъ и двину!..
   Евстигней пересѣлъ къ другому окну и еще пристальнѣе уставился на улицу. Всѣ въ хатѣ молчали. Только веретено взвизгивало по временамъ въ рукахъ Дарья, да слезинка скатилась на ея худую щеку. На печкѣ что-то посвистывало и храпѣло,-- тамъ лежалъ отецъ Евстигнея, совершенно лысый старикъ. Изба была черная, прокоптѣвшая до того, что необтесанныя бревна блестѣли, какъ бы они были изъ чернаго дерева и, кромѣ того, покрыты лакомъ. Двѣ широкія лавки тянулись около стѣнъ. Въ большомъ углу стоялъ завѣшанный синею тряпицей угольникъ, такой же черный, какъ потолокъ, тамъ находились образа; столъ пріютился у одной изъ лавокъ; въ углу лежала согнутая постель съ наваленнымъ на нее разнымъ тряпьемъ и платьемъ. Кругомъ все было бѣдно и убого.
   Лучина на печкѣ хрустнула. Дѣдъ зашевелился, приподнялся, и съ кряхтѣніемъ сталъ опускаться на полъ. Старикъ усѣлся на другую лавку и, опершись обѣими руками на столъ, пытливымъ взоромъ окинулъ Евстигнея.
   -- Ну што, молодецъ, все сидишь? спросилъ онъ: -- плохи наши дѣла...
   Евстигней, какъ бы и не слышалъ его, и пуще уставился на занесенную снѣгомъ улицу.
   -- Вотъ такъ-то и всегда будетъ,-- продолжалъ старикъ,-- коли человѣкъ напуститъ на себя дурь... Теперь ты думаешь отчево тебѣ худо?-- въ тебѣ рогатый сидитъ.
   Евстигней глядѣлъ куда-то вдаль черезъ сосѣднюю избу, куда-то туда, гдѣ все было покрыто безбрежной пеленой снѣга, какъ саваномъ.
   -- Крещенный ты человѣкъ! слышишь ли? Рогатый засѣлъ въ тебя!.. даже прикрикнулъ старикъ: -- молись, ужь коли такая бѣда случилась,-- да впередъ помни: вина не осилишь, хоть ты каменный будь.
   -- Да, молится онъ!-- вмѣшалась Дарья,-- ему теперь не до эфтова...
   -- Вотъ то-то и худо-то,-- продолжалъ дѣдъ,-- Бога забылъ, дѣтей, все... Эхъ, Естигней, Естигней! не мнѣ бы глядѣть на тебя... Я тебя худу во всю жисть не училъ, я тебя ростилѣпоилъ,-- думалъ человѣкъ выдешь, а ты и себя-то острамилъ и меня острамилъ!
   Евстигней молча посмотрѣлъ на дѣда.
   -- Нечего глядѣть: правду баю. Я безъ мала восемдесятъ годовъ прожилъ, да такъ -- што приведи Господи всякому. А вотъ на старости ты мнѣ и поднесъ... Удружилъ -- спасибо! Теперь шутка ли,-- отцовскіе сапоги въ кабакъ снесъ, а?.. Непутевый ты человѣкъ, вѣдь они у меня тридцать годовъ носились! Въ Христовъ день только и надѣвалъ-то, давъ Троицу... И тебѣ, можетъ, на эстолько же хватило-бы, еслибы по хорошему-то... Эхъ, Естигней,-- рука у меня ослабла, а то бы я тебя повозилъ: я бы тебѣ такіе сапоги задалъ, што ты бы другу и недругу заказалъ!.. Ужъ послѣднее это дѣло,-- да силъ моихъ нѣтъ...
   Евстигней что-то промычалъ.
   -- Нендравится! Вотъ и завсегда такъ: правду рѣзать начнешь и рожу на сторону. Нѣтъ, братъ Естигней Софронычъ,-- эво я какъ называю тебя, шельмецъ,-- я дѣло тебѣ толкую. Моя пора миновала, можетъ статься не севодни-завтра умру, а тебѣ вѣкъ жить; у тебя жена, дѣти... Ихъ выростить надо, да къ добру пріучить,-- а какое отъ тебя добро, ежели всякій на тебя пальцемъ указываетъ: "пропойца, молъ, безталанная!" Ужъ доподлинно безталанный ты человѣкъ. Худо, Естигней Софронычъ,-- худо, братъ!.. Ну да ужъ своево ума не положишь въ чужую голову, коли она сама не хочетъ... Помни, сынъ,-- тебѣ жить надо! А то вотъ хозяйство-то словно бы въ воду уплывать начало: што сломилось, што испортилось -- тебѣ и нужды нѣтъ: "Отецъ, молъ, поправитъ... " Нѣтъ, братъ, на меня не надѣйся, на меня плохая надёжа. Не много мнѣ надо теперь: четыре тесины да яму... А то вонъ, у добрыхъ людей, и гумна крѣпкія, и избы бѣлыя съ трубами пошли, и достатки, и все... Только у насъ ничево нѣтъ и не будетъ, коли такъ-то поведешь себя... О, Господи Исусе, сохрани и помилуй меня!..
   Дѣдъ вздохнулъ и молча уставился глазами на сына; тотъ по прежнему глядѣлъ въ окно, безъ* движеній, безъ словъ, будто каменный. Дарья все пряла.
   Въ избу вошла дѣвочка годовъ десяти, худенькая, съ корявинами на блѣдномъ лицѣ, ведя за руку мальчугана годовъ четырехъ, одѣтаго въ кацавейку и повязаннаго платкомъ.
   -- Есть хочу, мамка, сказалъ мальчишка.
   Дарья отрѣзала ему ломоть хлѣба, и онъ вскарабкавшись на лежанку, принялся за ѣду.
   -- Ты, Груняха, куда ходила? спросилъ дѣдъ у дѣвушки.
   -- Да у Еремкиныхъ была, дѣдушка, отвѣтила та,-- тамъ ребята собрались... Машка и теперича тамъ сидитъ.
   -- Што ты теперь въ себѣ чувствуешь? вдругъ обратился къ Евстигнею старикъ.-- Примѣрно, у тебя болитъ што, али какъ?..
   -- Да такъ... Ничево... Тоска: ни на ково бы не глядѣлъ... отвѣтилъ Евстигней.
   -- Вотъ то-то и есть! Тоска. А ты молись Богу, въ душѣ молись, вотъ она и пройдетъ: Христосъ поможетъ всегда, только помни ево, Батюшку. Ишь до чево дошелъ: какъ шальной сталъ, слова не молвишь. Эхъ, Естигней, Естигней! Ты думаешь мнѣ лестно глядѣть на тебя? У меня вона какъ крутитъ здѣсь!-- Дѣдъ указалъ на грудь.-- У меня здѣсь все переболѣло, потому -- ты кровь моя,-- мнѣ за тебя глазами хлопать приходится на старости. Да не только изъ за одного этого -- по Божьи жаль!
   Евстигней поднялся съ лавки и началъ одѣвать кафтанъ.
   -- Ты куда? спросилъ отецъ.
   -- Да пойду къ мужикамъ, посижу маленько... Силъ нѣтъ...
   -- Тошно?.. Ну, поди посиди, развѣй тоску.
   Евстигней собравшись, надѣлъ картузъ, взглянулъ подозрительно кругомъ и вышелъ изъ іаты. Дарья принялась утирать фартукомъ слезы.
   -- Ты чево? спросилъ у нея дѣдъ.
   -- Да какъ же, батюшка, тепереча што же это?.. Вотъ и самъ ты ничево не подѣлаешь,-- а мнѣ-то какъ же? Вѣдь я всѣ ночи не сплю, меня такъ всю и сосетъ... Этакое-ли Господь послалъ наказаніе,-- голова во круги ходитъ!.. Дарья въ конецъ расплакалась:-- Всю-то, всю онъ изъ меня душеньку вымоталъ...
   -- Да, у меня не вымоталъ!-- замѣтилъ старикъ:-- онъ меня въ гробъ уложитъ, коли такъ-то будетъ... Ты думаешь я не терплю? Ужъ значитъ судьба наша такая выпала... Груняха, достань табакерку,-- на печкѣ оставилъ, вѣрно.
   Груня подала табакерку; дѣдъ понюхалъ изъ нее и замолчалъ.
   -- Ишь, завечерѣло, спохватился старикъ: -- пойду-ка коню сѣнца принесу.
   И онъ, надѣвъ шубенку и выйдя изъ избы, направился съ корзиною на плечѣ къ амбару. Дарья зажгла лучину. Въ избу вошла другая дѣвочка, немного поменьше Груни.
   -- Мама, я хлѣбца хочу! сказала она.
   -- А вотъ подожди, отвѣтила Дарья,-- дѣдко придетъ, да отецъ, тогда и поѣдимъ.
   Вскорѣ вернулся и дѣдъ.
   -- Собирай-ка, баба, ужину, сказалъ онъ.-- Естигнея еще нѣтъ?
   -- Нѣту... Я, батюшка, все боюсь: не запилъ бы онъ опять?..
   -- Ну, не мели пустова; теперь выходится.
   Дарья поставила на столъ наполненную щами чашку. Дѣдъ и ребята Принялись ужинать. Потомъ ребята улеглись спать; Дарья вновь усѣлась за прялку, воткнувъ горящую лучину въ свѣтецъ.
   -- Ты бы, батюшка, хомутишко починилъ, сказала она,-- а то я намедни въ лѣсъ ѣздила, да и забыла тебѣ сказать, што гужъ оборвала,-- поправь!
   -- Ишь тебѣ помогло... Ну, поди принеси въ избу, починю.
   Дарья взяла изъ свѣтца лучину и вышла въ сѣни.
   -- А сѣделку, батюшка, куда дѣвали? спросила она, подавая дѣду плохенькій хомутишко: -- ее тамъ не видать, кажись...
   -- Ну, какъ не видать,-- тамъ!
   -- Да нѣту...
   -- Ахъ, Господи помилуй, какъ нѣту?.. Тамъ! Куда же она подѣвалась?
   Дарья опять вышла.
   -- Да нѣту, батюшка.
   -- Ой, лгешь!
   Дѣдъ самъ направился въ сѣни.
   -- Нѣту и есть! сказалъ онъ.-- Ты не позабыла ли? Можетъ гдѣ въ другомъ мѣстѣ?
   -- Да нѣтъ, севодни тутъ лежала; я сама видѣла...
   -- Давай-ко хорошенько поищемъ.
   Начались опять поиски во всѣхъ углахъ. Наконецъ дѣдъ выпрямился и плюнулъ.
   -- За сапогами ушла, больше некуда дѣваться ей! сказалъ онъ и развелъ руками.-- Пойдемъ въ избу: нѣтъ, коли ненашли!..
   -- Ну, ужъ теперь ты отъ меня неувернешься! бормоталъ старикъ: -- теперь я съ тобой раздѣлаюсь по особенному... Теперь -- шабашъ! Ужъ коли страмиться, такъ страмиться: выпорю подлеца при всемъ честномъ міру... Шабашъ!.. Пропадай наша слава... Терпи, Софронъ Селифанычъ! Гори отъ стыда за свою же кровь...
   Дѣдъ сдѣлался угрюмѣе грозовой тучи, засопѣлъ носомъ, сжалъ старые кулаки, наморщилъ сѣдыя брови и о чемъ-то глубоко задумался.
   Широко распахнула свои объятія холодная декабрьская ночь. Дарья, потушивъ лучину, улеглась на постель; дѣвки съ визгомъ и хохотомъ пробѣжали мимо дѣдовыхъ оконъ, закончивъ посидѣлки,-- а старикъ все сидѣлъ, сидѣлъ молча, не шевелясь, словно умеръ, только изрѣдка вылетали хриплые звуки изъ его широкой груди.
   Наконецъ, улегся и онъ на лавкѣ подъ образами, но до самаго свѣта проворочался не смыкая глазъ. Многое передумалъ онъ. Вспомнилъ минувшее, свои молодые годы, еще двухъ сыновей... Одного, какъ взяли въ солдаты, да такъ тамъ и оставили, такъ онъ и не вернулся на родимую сторону... Другой скончался на его глазахъ. Всѣ свои надежды старикъ возложилъ на Евстигнея, на немъ сосредоточилъ всѣ ожиданія. И вотъ, послѣдняя опора надломилась и рухнула: Евстигней, въ молодости, почти въ ротъ не бралъ зелья кабацкаго, былъ гордостью и отца и матери,-- доживши безъ мала до полсотни годовъ, сталъ пить мертвую, тянуть въ кабакъ все, что ни попадалось въ руки. Дѣдъ напрягалъ всѣ свои усилія урезонить его, но Евстигней будто и не слыхалъ отцовскихъ резоновъ. Вотъ и теперь: на видъ онъ кажется уже забросилъ пить, кажется попалъ на настоящую дорогу и все, кажись, пошло хорошо, да сѣделки нѣтъ...
   -- Онъ,-- больше некому: онъ, забулдыга, взялъ... раздумывалъ дѣдъ: -- теперь закрутитъ опять, теперь ему хоть въ глаза наплюй... А сѣделка-то рубля стоитъ,-- новая!
   И засѣла эта сѣделка въ дѣдову голову, засѣла гвоздемъ. И не такія штуки устраивалъ ему Евстигней, но все это дѣдъ прощалъ ему, на все глядѣлъ съ болью, но прощалъ; а теперь чаша была переполнена; онъ только и дожидался, когда настанетъ день, когда придетъ Евстигней, чтобы собрать міръ и высѣчь его.
   Худо сдѣлалось въ груди дѣда Софрона, когда мысль его остановилась на этомъ возмутительномъ и грубомъ наказаніи. Онъ понималъ, что не для этого созданъ Господомъ человѣкъ,-- а для другихъ великихъ и святыхъ предначертаній: для труда, любви и добра.
   -- И ково жь это?.. Роднова сына!.. Я, безъ мала восемдесятъ годовъ прожившій на бѣломъ свѣтѣ честно и по божьему,-- должёнъ страмиться?! Господи, Царь Ты небесный, не допусти Ты меня до этакой пакости! Да нѣтъ, не могу, куда ни шло -- засѣку!.. Эхъ ты, голая голова -- Софронъ Селифанычъ, терпи, братъ: не это бы тебѣ надо!.. Дѣдъ повернулся къ стѣнѣ лицомъ и позабылся.
   Насталъ день. Евстигней не показывался. Насталъ и другой день, и еще день...
   -- Да што за оказія! Куда же это онъ запропалъ? спросилъ невытерпѣвшій дѣдъ.-- Боится, значитъ, глаза показать домой... Што за бѣда такая: куда онъ, безпутникъ, запрятался?.. Неужто все въ кабакѣ? Надо будетъ сходить...-- Дарья, а не сходить ли за парнемъ-то? Потому, Богъ ево знаетъ, што съ нимъ?..
   -- Сходить надо, родимый, сказала Дарья: -- я ужъ давно хотѣла сказать про это, да вижу: тебѣ самому не легко.
   -- Мало што "самому не легко". Тутъ человѣка нѣтъ... Давно бы сказать надо.
   Дѣдъ одѣлъ шубу, шапку, и взявши въ руку дубинку пошелъ разыскивать Евстигнея.
   -- Здраствуй, дѣдъ Софронъ! Куда ты? спросилъ у него повстрѣчавшійся на улицѣ мужикъ.
   -- Да вотъ, парень, иду сына искать: четвертый день гдѣ-то запропадаетъ...
   -- Горе тебѣ, дѣдушка, съ нимъ: онъ тебя засушитъ въ конецъ.
   -- А што подѣлаешь, родной? Терпѣть надо...
   И дѣдъ зашагалъ по деревнѣ, къ кабаку, который стоялъ на проселочной дорогѣ, версты за двѣ отъ Ольховкиной.
   Старикъ поднялся на лѣсенку, вошелъ въ кабакъ и принялся оглядываться кругомъ.
   -- Ково ищешь, дѣдъ? спросилъ кабашникъ.
   -- Да вотъ, желанный, сына ищу... Съ сѣделкой приходилъ третьёво-дни... Я, слышь, изъ Ольховкиной...
   -- Никакой сѣделки не было; а што Евстигней былъ, это доподлинно. Сидѣлъ пожалуй часа съ два. Водки выпилъ полштофъ и ушелъ.
   -- И ушелъ?..
   -- Сейчасъ же и ушелъ.
   -- И небылъ?
   -- Да ужъ если, говорю: небылъ -- значитъ не приходилъ. А што?
   -- Да такъ, молодчинушка... Пропалъ мужикъ съ головой и съ ногами.
   Кабашникъ о чемъ-то заспорилъ съ женой; дѣдъ постоялъ съ минуту, поглядѣлъ опять во всѣ стороны и вышедши изъ кабака, направился къ дому.
   Евстигней еще не приходилъ... Дѣдъ ушелъ опять на розыски: обошелъ кругомъ всю Ольховкину, спросилъ у того сосѣда, у другого, у третьяго -- нѣтъ Евстигнея, словно въ прорубь угодилъ...
   Прошла недѣля, двѣ,-- мѣсяцъ... Настала весна. А Евстигнея все не было.
   Да такъ онъ и не пришелъ... И дѣдъ крѣпко затужилъ объ немъ, позабывъ и сапоги, и сѣделку; трудно было справляться ему съ хозяйствомъ на старости. Да время шло и дѣдъ мало по малу привыкъ къ новой бѣдѣ.
   Только Дарья немогла привыкнуть. Отъ горя да отъ заботъ, таяла она, какъ свѣча, а къ веснѣ захворала въ конецъ.
   -- Дарья, да што такое съ тобой? Точно тебя косой подрѣзало: ни ѣшь, ни пьешъ, только ноешь.
   -- Да вотъ, батюшка, подъ крылышкомъ-то у меня, словно кто новикомъ порскаетъ... моченьки нѣтъ... кхамъ, кхамъ. О-о-ой!.. кхамъ...
   -- Ну, Господь дастъ -- поправишься;., успокоилъ дѣдъ.-- Груняха, гляди за матерью,-- а я схожу на улицу: соху надо налаживать... Приходитъ пора: орать будемъ... Гляди хорошенько!
   Дѣдъ вышелъ. Спустился съ крылечка, держа въ рукахъ, съ выломившимся узикомъ, топоръ; и щурясь отъ ослѣпительнаго мартовскаго солнышка, обошелъ свою старенькую избу, тюкнулъ обухомъ по одному изъ ея угловъ, какъ бы пробуя: простоитъ она еще годовъ сорокъ, аль не простоитъ?..
   Дѣдъ за послѣднее время такую штуку устраивалъ раза три, и каждый разъ, мысленно говорилъ самъ себѣ: "простоитъ"!..
   Старикъ еще продолжалъ заниматься крестьянствомъ каждую весну, то онъ самъ, то Дарья, его невѣстка, выѣзжали на тощемъ чаломъ конѣ за деревню и начинали царапать трещавшей сохой узенькую полосу, какая полагалась дѣду на одну душу... Да и душа-то была фальшивая, потому что дѣдушкѣ привалило къ восьмидесяткамъ, а по закону, душа полагается только до шестидесяти годовъ... Внукъ-же еще небылъ записанъ въ ревизію и потому, "по закону", тоже не имѣлъ права пользоваться настоящей душой... Впрочемъ, у Дарьи была душа, какъ-бы и настоящая, потому что она въ ревизію была записана, и шестьдесятъ годовъ еще не стукнуло ей; -- а только, мужики деревни Ольховкиной, непризнавали и въ ней законной души...
   Тюкъ, да тюкъ, топоромъ... Дѣдъ прикрѣпилъ къ сохѣ рогачи, приладилъ лемешь, который тоже ослабъ за зиму... Досталъ изъ кармана табакерку и принялся угощать себя табакомъ.
   -- Груняша, подай рукавицы, ягодка... Эй, Груняха!..
   Дѣвочка, услышавъ, что ее зовутъ, высунулась изъ за полосатаго стекла и глянула на улицу.
   -- Што, дѣдушка?
   -- Рукавицы, баю, вынеси мнѣ: совсѣмъ остыли руки...
   Груня, черезъ минуту, сбѣжала по крылечку и подала дѣду старенькія рукавицы.
   -- Ну вотъ и спасибо, сказалъ дѣдъ:-- Што, какъ тамъ мать то лежитъ?
   -- Лежитъ, дѣдушка...
   -- То-то, гляди хорошенько...
   Внучка убѣжала въ избу.
   Тюкъ да тюкъ!.. И дѣдъ принялся выравнивать обжи...
   -- Эй, Софронъ Селифановъ, приходи-ка въ избу въ Вавилѣ Безналову: сходъ собирается... сказалъ подошедшій староста.
   -- Какія дѣла рѣшать? полюбопытствовалъ дѣдъ.
   -- Да мало-ль какія дѣла... На міру дѣлъ много... отвѣтилъ уклончиво староста.
   Дѣдъ пошелъ на сходку.
   Изба Вавилы Безналаго, была величиною чуть не съ гумно... Мужики усѣлись въ ней и на лавкахъ, и на лежанкѣ, а которые особенно любили тепло, тѣ забрались на печку... Хозяинъ усѣлся на шестокъ. Пошли общіе споры и разсужденія.
   Вошелъ дѣдъ Софронъ и помолился на образа.
   -- Въ чемъ дѣло, ребятушки, полюбопытствовалъ онъ.
   -- А вотъ, Софронъ Селифановъ,-- заговорилъ сельскій,-- изъ за тебя хлопоты...
   -- Какія?.. Какія такія изъ за меня хлопоты?..
   -- А вотъ, вишь-ли, міръ толкуетъ, што ты не позакону, при мѣрно, душей владѣешь...
   -- Какъ не по закону?..
   -- А такъ.
   Заговорили сразу мужиковъ двадцать. Всѣ они поддерживали заявленіе старосты... Наконецъ, гомонъ немножко утихъ. Заговорилъ опять сельскій староста:
   -- Какъ ты хошь, дѣдъ Софронъ, а полосу мы отъ тебя беремъ... Потому што земля эта теперь выходитъ не твоя, а мірская!..
   -- Мірская, мірская!.. поддакнули три мужика.
   Дѣдъ стоялъ розиня ротъ.
   -- Да какъ же такъ, православные,-- заговорилъ онъ,-- какъ же это такъ, чтобы отымать полосу?.. Вѣдь я шестьдесятъ годовъ удабривалъ ее, матушку, и отецъ мой, покойникъ, удабривалъ, и, царство ему небесное, дѣдъ унавоживалъ... Можетъ, годовъ тыщу удабривали, коли все-то считать... А вы отымать собираетесь?.. Какъ же это такъ?
   -- А такъ, дѣдъ Софронъ: закона нѣтъ! Ты ужъ теперь изъ годовъ вышелъ совсѣмъ... сказали три мужика и староста.
   -- Да у меня внукъ есть, братцы-ребятушки!
   -- Оно внукъ, конешно... сказалъ кто-то.
   -- А это мы знаемъ, што внукъ у тебя есть,-- вмѣшался деревенскій горланъ Дементій Хайло: -- а только по закону у твово внука души нѣтъ!.. Онъ въ ревижскія сказки не вписанъ...
   -- Да на што намъ сказки, Дементій Прохорычъ? Мы люди... Намъ Бога надо!
   -- Да Богъ-то Богъ, а только не будь и самъ плохъ... А ты совсѣмъ никуда не годишься! отвѣтилъ дѣду Хайло и засмѣялся.
   Остальные мужики сидѣли молча. Дѣдъ Софронъ, стоявшій по середи избы, обвелъ сосѣдей печальнымъ взглядомъ, какъ бы ища въ комъ заступленія и поддержки.
   -- Оно, конешно, если по божески судить,-- заговорилъ, сидѣвшій около печки, степенный мужикъ, съ добрымъ и умнымъ лицемъ:-- коли по писанію,-- такъ старика обижать не слѣдъ. Пусть пашетъ на здоровье: душника -- штука не важная -- пядень, міру и не впримѣтъ,-- а дѣду подпора не малая. Да и не одинъ онъ: ребята есть, невѣстка, не по міру же семью пустить? Кому-то охвота попасть въ бобыли,-- какой ни есть да крестьянинъ!
   -- Охъ, Платонъ Филимонычъ,-- сказалъ обрадовавшійся дѣдъ Софронъ,-- истинно ты сказалъ: "крестьянинъ". Потому: што же я безъ крестьянства-то? Куда меня? А тутъ я голова вполнѣ! Вѣдь я къземлѣ-то матушкѣ съ измальства привыкъ, шестьдесять годовъ орудовалъ на ней; жилы рвалъ, сердцемъ болѣлъ за нее! Она мнѣ, какъ-бы вторая дочь стала: не доѣшь -- не доспишь, все про полосыньку думаешь... А тутъ -- нако!.. Отымать... Ребята, вѣдь вы душу мою отымаете! грѣшно.
   -- Грѣшно, братцы,-- подтвердилъ Платонъ.
   Мужики молчали, староста сосалъ трубку и глубокомысленно поплевывалъ на полъ.
   -- Такъ какъ же, крещеные? спросилъ опять заробѣвшій дѣдъ;-- какъ же насчетъ полоски-то? Коли по божьи, такъ этого дѣлать не приходится... Да и меня пожалѣть надо... Не убудетъ у васъ, а прибудетъ.
   -- Правда, ребятушки; сказалъ Платонъ Филимоновъ.
   -- Оно, конешно не убудетъ, потому душина и впрямь -- пядень,-- замѣтилъ другой мужикъ.
   -- А мнѣ што? Мнѣ не жаль, какъ міръ скажетъ. Пожалуй, паши на здоровье! подтвердилъ сельскій.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! вмѣшался, высокаго роста мужикъ, съ хитрымъ и плутоватымъ лицемъ, котораго прозывали Хапугой: -- Это, ребятушки, совсѣмъ не законъ! Человѣку безъ мала сто годовъ,-- какой онъ пахарь? А вы, примѣрно, вотъ што скажите мнѣ: по какой статьѣ я на три душины владѣю землей, коли мнѣ пять слѣдуетъ? У меня четыре сына и самъ въ силѣ. Вотъ вы што скажите мнѣ! А онъ какой крестьянинъ -- ха, ха!.. Дѣдъ, развѣ ты похожъ на крестьянина? Тебѣ помирать надо, а не крестьянствовать... И безъ тебя, земли не хватаетъ на свѣтѣ.
   -- Гарасимъ Иванычъ,-- заговорилъ дѣдъ,-- Можетъ статься одинъ годъ и протяну-то я, а можетъ и не протяну... старикъ укоризненно взглянулъ въ задорное лице Хапуги.
   -- Вѣдь, какъ не бай, а земля-то моя! И покойникъ батюшка, царство ему небесное, и дѣдушка -- потѣли и радовались на ней!.. Уважь хоть это: и такъ оттянули Естигнееву душу: двѣ было!
   -- Мало што двѣ! а теперь и одной не будетъ, потому што земля изъ годовъ вышла, мірская стала...
   -- Божья земля, Гарасимъ Иванычъ!
   -- Нѣтъ, мірская!..
   -- А я то чей? Чуть не закричалъ дѣдъ Софронъ и въ голосѣ его послышались слезы:-- я то чей, братцы-сусѣдушки?-- Вѣдь послѣ Бога да царя,-- я со всѣми животами-мірской человѣкъ! Я на міру-то во какъ повозилъ -- и мечемъ и горбомъ...-- Ты, Гарасимъ Иванычъ, еще на свѣтѣ не былъ, а я ужъ на тяглѣ сидѣлъ, барщину правилъ! А теперь, когда изъ силъ вышелъ, такъ меня и со счета долой? грѣхъ будетъ!
   -- Грѣхъ, братцы! заговорилъ опять Платонъ Филимоновъ:-- а тебѣ особливо, Гарасимъ Иванычъ: тебѣ Господь всево далъ! у тебя два сына подъ рукой, да два на добычѣ. А дѣду подмога -- одинъ Христосъ! у нево сироты, за которыхъ приходится хребетъ гнуть. Вотъ мое слово...
   -- А твое слово все равно што ничево! огрызнулся Герасимъ,-- туда же лѣзетъ, куда и всѣ... Эхъ ты, Епифанъ!.. Кобыла-то еще не околѣла? Вѣдь околѣетъ,-- на дубинкѣ въ полѣ не выѣдешь... Аль женку запрягешь?... ха, ха, ха!
   -- Не смѣйся, Гарасимъ, это дѣло Божье! Бѣдность не смѣхъ. Пусть-ко Господь малаго подыметъ, такъ и мы заживемъ не хуже другихъ...
   -- Эхъ ты! "заживемъ"... Ужъ молчалъ-бы съ моимъ сапогомъ. Туда-же лѣзетъ... Съ сумой не пройдись по подоконью...
   -- Такъ какъ же, сусѣди,-- заговорилъ староста:-- какъ же насчетъ Софрона: дадимъ пахать, аль не дадимъ?
   -- Надо-бы дать, сказали нѣкоторые изъ мужиковъ, другіе промолчали.
   -- Нѣтъ, ребята, это сверхъ закона: дѣдъ изъ годовъ вышелъ -- не позволю! Если не захотите по закону устроить, такъ я всѣ книги подыму... Я, братцы, мужикъ настойчивый: хоть колъ на моей головѣ теши, а ужъ коли вижу не по моему -- разорвусь! Вотъ мнѣ такъ, по какому хошь закону, а двѣ душины подай,-- у меня работники, а вашъ дѣдъ -- вѣникъ. Нельзя обижать семейнаго человѣка...
   -- Да ты самъ семерыхъ обидишь,-- сказалъ разсердившійся дѣдъ:-- Тебѣ все мало: домъ, што у помѣщика, полоса въ три раза шире моей, и родитъ въ пять разовъ больше; а ты сиротскому куску позавидовалъ! Песъ, аль умирать не будешь?
   -- А коли на то пошло: не дадимъ тебѣ земли, нарошно отымемъ!.. Пять цѣлковыхъ не пожалѣю, а на своемъ поставлю!
   -- Гарасимъ, не обижай старика! вступился староста:-- надо дать! Пусть скребетъ еще годъ другой...
   -- Надо, надо! сказалъ сидѣвшій рядомъ со старостою мужикъ,-- а только съ нево полведерочка на обчество слѣдуетъ... Выпьемъ стаканчика по три, а дѣдъ пущай во здравіе пашетъ!
   -- Полведерка безвременно слѣдуетъ,-- сказалъ еще мужикъ.
   -- Да къ чему? Развѣ безъ вина нельзя обойтись? вступился, сидѣвшій на шесткѣ, Вавила.
   -- Конешно, можно и безъ вина,-- согласился староста.
   -- Нѣтъ, безъ этого никакъ нельзя! вмѣшались сразу три мужика:-- полведра купитъ, такъ дадимъ... Покупай, дѣдъ Софронъ, тогда и владѣй по старому!..
   -- Братцы мои, да съ чево же я покупать-то буду? У меня гроша нѣтъ за душой... Вотъ развѣ опосля гдѣ добуду, тогда и куплю.
   -- Ну это враки!.. Купишь.
   -- Да съ чево я куплю-то, ребятушки? Развѣ вотъ шубенку продать? Такъ у меня больше и одежи нѣтъ...
   -- Да за твою шубу я пятачка не возьму, чтобы на задворки выкинуть ее! подсмѣялся Хапуга.
   Дѣдъ молча поглядѣлъ на него и укоризненно покачалъ головой.
   -- Эхъвы,-- заговорилъ опять Герасимъ:-- отъ Софрона;-- што отъ козла: ни шерсти, ни молока... Я ведро ставлю!.. Вотъ по моему какъ?.. Хапуга обвелъ мужиковъ глазами.
   Дѣдъ стоялъ и комкалъ въ рукахъ старую овчинную шапку; ноги его тряслись..
   -- Братцы, не выдайте... тихонько проговорилъ онъ и печально опустилъ голову.
   -- Рѣшайте, ребята! предложилъ староста.
   -- По порядку дѣда обижать не слѣдъ, сказалъ Вавила; его поддерживали два мужика.
   -- Оно, конешно, обижать не слѣдъ,-- заговорилъ еще мужикъ, а только обиды тутъ никакой не выходитъ! Онъ изъ годовъ вышелъ.
   -- Довно вышелъ,-- подтвердили три мужика, пріятели Герасима:-- Какой онъ теперь и взаправду пахарь? А вотъ Гарасиму Иванычу доподлинно не достаетъ души!..
   -- Двухъ не достаетъ,-- поправилъ Герасимъ Хапуга.
   -- Ну вотъ, вишь ли, даже двухъ... пожалѣлъ кто-то.
   -- Слушай, староста, я честью говорю: мнѣ земли недостаетъ! А нѣтъ такъ я всѣ законы перерою и тебя съ начальства смѣщу... погрозилъ Хапуга.
   -- Ну меня то не смѣстишь! не испугался староста.
   -- А вотъ увидишь! Я всѣ законы подыму, со мной не шути.
   .Староста перетрусилъ.
   -- Ну рѣшайте сами, когда такъ... сказалъ онъ.
   -- Порѣшили. Заявилъ сидѣвшій у самаго порога кривоносый мужиченко:-- съ Гарасима Иваныча ведерочко и земля ему...
   -- Грѣшно! вступился Платонъ.
   -- А грѣхъ то въ мѣхъ, да объ уголъ!-- объяснилъ кривоносый мужикъ.
   Староста вмѣшался опять:
   -- Если по закону такъ...
   -- Про законы то, Кирила Ильичъ, толкуешь хорошо, а смыслишь въ нихъ столько же, сколько пѣтухъ!.. перебилъ его все время молчавшій мужичекъ,-- какой вамъ законъ? Отбирайте... Вино дороже крещонаго человѣка... Гдѣ жь съ виномъ равняться?.. Эхъ вы!..
   -- Да ты подожди...
   -- А ну, отстань! Буду, я дожидать... Пейте и шабашъ. Господи, гдѣ же правда то твоя?.. Грозы на васъ нѣтъ, безбожники, грозы нѣтъ! Мужичекъ сердито плюнулъ и вышелъ вонъ изъ схода. Софронъ ласково проводилъ его глазами. Мужики устыдились и молча пощипывали, кто полу кафтана, кто бороду. Махорочный дымъ повисъ облакомъ и волновался по всей избѣ.
   -- Какъ же, ребята! заговорилъ опять кривоносый мужиченко:-- ежели давать такъ давать, а не давать, такъ вино пить?..
   -- Конешно, лучше выпить... подтвердили нѣсколько мужиковъ.
   -- Дѣду оставить душу!.. закричали другіе.
   -- Не законъ! кричали третьи,-- не надо дѣду души!..
   Сдѣлался настоящій Содомъ. Всѣ кричали, говорили, спорили. Герасимъ Хапуга тыкалъ одному мужику кулакомъ въ зубы. Дѣдъ растерявшимися глазами окидывалъ мужиковъ, мялъ въ рукахъ шапку и прислушивался къ общему гулу, но не могъ разобрать ничего.
   Наконецъ споръ началъ утихать. Уже вполнѣ ясно слышалось, какъ Хапуга говорилъ тремъ мужикамъ:
   -- Сейчасъ же и пошлю, братцы мои, сейчасъ-таки, сію минуточку! И селедочекъ велю прихватить. Оно, видите ли: и по закону такъ слѣдуетъ,-- у меня дѣти... А дѣдъ -- куделя! Сейчасъ, други любезные, все оборудую: одна нога здѣсь, а другая тамъ... Во какъ по нашему!..
   -- Валяй, Валяй, Гарасимъ Иванычъ, радовались три мужика: -- посылай, батюшка, за ведерочкомъ и владѣй на славу Божію...
   -- Имя то Господне, хоть не поминайте зря, братцы! закричалъ соскакивая съ шестка Вавила.
   -- Подлецы! укорилъ Платонъ.
   -- Посылай, посылай, Гарасимъ Иванычъ, упрашивали Хапугу его пріятели: -- и самъ дѣдъ Софронъ выпьетъ за твое здравіе!.. Ахъ ты, милый ты человѣкъ,-- ведерочко... Вотъ ужъ можно сказать -- человѣкъ!.. Посылай, золотая душа,-- и дѣдъ тяпнетъ...
   -- Нѣтъ, братцы, не буду я пить... Пейте сами... У меня свое вино будетъ теперь... Теперь мнѣ и безъ тово праздникъ: душину отняли -- гуляй во всѣ концы,-- не объ чемъ душѣ болѣть. Спасибо...
   -- Мошенники, опомнитесь! закричалъ изо всей силы Платонъ: образумьтесь, Господь есть на небесахъ. Не обижайте стараго человѣка въ конецъ: умирать будете!
   -- Не разговаривать! На то обчество есть!.. пригрозилъ староста. Посылай, Гарасимъ Иванычъ, коли міръ уважаетъ тебя! Нечего много растолковывать!..
   -- Неужто, ребята и впрямь,-- завопилъ все еще не вѣрившій дѣдъ Софронъ: -- неужто и взаправду вы хотите пропить мою полосу? Да, родныя мои, вы размыслите: вѣдь съ поконъ вѣку мы летомъ поливали ее,-- кровь наша тамъ, все... подумайте!..
   -- Надумали,-- закричали нѣкоторые мужики: поди домой съ Богомъ,-- твоя пѣсня спѣта... На печку полѣзай!
   -- Горлопаны, буркнулъ Вавила Безналовъ,-- четыре дурака всю деревню за носъ водятъ... Справы никакой нѣтъ... А мы то, мы то чево глядимъ? Зачѣмъ сами въ руки даемся, а?.. Господи Боже мой, какія времена настали!.. Справы нѣтъ со своимъ же братомъ который тебѣ жилу тянетъ -- экіе дураки безмозглые!..
   -- Пойдемъ, Софронъ Селифанычъ,-- намъ здѣсь нечево дѣлать теперь, за насъ заступы нѣтъ... сказалъ поднявшійся со скамьи Платонъ:-- за насъ Богъ заступа...
   -- Платонъ Филимонычъ,-- лепеталъ обиженный дѣдъ,-- соколъ мой, вѣдь у меня кусокъ сердца вырвали!
   -- Понимаю, родной, понимаю. Пойдемъ.
   -- Спасибо тебѣ, спасибо!.. Одинъ ты постоялъ... Дай тебѣ Господи доброе здоровье... Спасибо, желанный мой...
   Платонъ взялъ за руку дѣда и потянулъ къ двери: Пойдемъ, старинушка, пойдемъ отсюда;-- нѣтъ здѣсь Господа Бога и намъ дѣлать нечево.
   -- Пойдемъ... лепеталъ дѣдъ,-- пойдемъ, задушевный человѣкъ... Одинъ ты постоялъ... Прости имъ Христосъ... Ладно, скоротаемъ какъ нибудь годъ другой. Сиротъ жаль только. Теперь и я сирота...
   -- Ну перестань, чево распустилъ нюни? Не хнычъ!..
   Платонъ отворилъ дверь:
   -- Грозы на васъ нѣтъ, пьяницы! закричалъ онъ,-- терпѣливъ Господь Батюшка, да и ево терпѣнью бываетъ конецъ!..
   Но слова Платона остались почти незамѣченными. Въ избу принесли двѣ полуведерныхъ бутыли съ водкой. Всѣ шумѣли, кричали...
   Одинъ за другимъ, изъ хаты вышли еще нѣсколько мужиковъ и въ томъ числѣ самъ хозяинъ,-- не желая воспользоваться угощеніемъ Хапуги. Остальные мужики загалдѣли пуще прежняго, забывъ и дѣда Софрона, и его "душу".
   Старикъ вернулся въ избу. Ребятишки съ плачемъ встрѣтили его.
   -- Матушка, заговаривается... сказала побольшая дѣвочка, Груня.
   -- Заговаливается! подтвердилъ пятилѣтній внукъ.
   Дѣдъ не отвѣтилъ имъ ничего и грузно опустился на лавку. Слезы текли изъ его старческихъ очей.
   -- Батюшка, гдѣ это запропадалъ ты? А тутъ Евстигней былъ...
   Дѣдъ не слышалъ.
   -- Батюшка, а батюшка...
   -- Мою душинку... проговорилъ глухимъ голосомъ Софронъ:-- мою, отцовскую -- прадѣдовскую душинку... Онъ закрылъ ладонями лицо и повалился на подъоконникъ...
   -- Душинку? А какую душинку,-- чью?-- Евстигней!.. забредила Дарья: -- Евстигней, ты севодни ни куда не ходи... Вотъ и матушку не дождать сказала: "сейчасъ приду"... Ну я подожду, ладно. Подожду...
   Старикъ приподнялся и сталъ прислушиваться къ словамъ Дарьи.
   -- Што это она толкуетъ? подумалъ онъ.
   -- А, ты пришла, родимая моя, пришла!.. Ну садись! Какіе у меня пироги то севодни напечены; о, охъ, какіе пироги!.. Давечь ѣли, ѣли... Да посиди, куда ты? Посиди, кормилица, мнѣ съ тобой то пріятнѣе... А потомъ вмѣстѣ и пойдемъ...
   -- Господи!.. шепталъ дѣдъ,-- и тутъ испытаніе, и тутъ горе великое, смертное!..
   -- Груняха, достань-ко мнѣ бусы изъ сундука, да мереносовики достань... Вѣдь севодни Троица,-- родителей помянуть надо... Батюшка вѣрно за березками ушелъ?..
   -- Дарьюшка, я тутъ, што съ тобой?.. Дѣдъ потянулся къ невѣсткѣ.-- Што съ тобой, горемышная?.. А?..
   -- Песочку то желтенькаго побольше насыпьте у крыльца и березку кудрявенькую поставьте... И мнѣ березку дайте, я сейчасъ въ церковь пойду...
   Дарья умолкла. Дѣдъ сидѣлъ надъ ней, положивъ въ колѣни свои руки. Ребятишки стояли позади его и съ недоумѣніемъ глядѣли на мать.
   -- Тлоица севодни, Тлоица... шепталъ мальчикъ.
   Дарья шевельнулась.
   -- О, охъ, какъ горитъ въ сердцѣ... Охъ!.. Господи помилуй... Охъ, какъ горитъ!..
   -- Дарья, ты што, ластушка? Худо тебѣ?..
   -- Ухъ, какъ худо, батюшка!.. Такъ все и горитъ, голова горитъ... нутро... Евстигней, зачѣмъ ты тутъ улегся въ снѣгу?.. Дошелъ домой! А то батюшка разсердится. Ишь гдѣ нашелъ мѣсто!..
   Дарья умолкла. Дѣдъ совсѣмъ понурилъ голову.
   Ребятишки улеглись, поѣвши хлѣба. Дѣдъ остановился передъ образомъ... Слышно было въ полуночной мглѣ, какъ шепчутъ дѣдовы губы, еще въ дѣтствѣ заученную молитву, слышно было, какъ всхлипываетъ старикъ, какъ кланяется въ землю, какъ хруститъ отъ этихъ поклоновъ его восмидесятилѣтній хребетъ... Пѣтухъ запѣлъ на дворѣ у Вавилы, еще гдѣ то запѣлъ. Ребятишки спали, отбросивъ въ сторону и мать, и дѣдушку. А дѣдушка все еще шепталъ молитву, кланялся, и все сильнѣй и сильнѣй похрускивали его старыя кости... Запѣлъ опять пѣтухъ. Дарья позвала Евстигнея.
   Но вотъ все стало тихо-тихо въ избѣ. Старческое тѣло обезсилѣло и дѣдъ улегся на лавку. А на другой день онъ говорилъ:
   -- Дарья, Дарья, што ты со мной надѣлала?.. Што я теперь буду Дѣлать съ ними?.. Зарѣзала ты меня!.. Дѣтушки мои, што мы теперь станемъ дѣлать?..
   Дѣвочки тихонько плакали, мальчишка доставалъ пальцемъ изъ паза мохъ, ни о чемъ не задумываясь.
   -- Дарья, што-жь ты, желанная?..
   Но Дарья не отвѣчала дѣду и лежала на своей постели безмолвная и холодная...
   -- И тёса то нѣтъ на гробъ... Да хотѣлъ еще сперва себѣ припасти... Ужъ лучше бы себѣ то!.. раздумывалъ дѣдъ и, не выдержавъ послѣдняго горя, окинулъ заблестѣвшими глазами внучатъ, похолодѣвшую Дарью и что ручей полился, заплакалъ.
   Дарью кое какъ схоронили. Безъ хозяйки и, послѣднее то пошло на убыль. Года два старикъ еще съ грѣхомъ пополамъ перебивался;-- а потомъ внучекъ пришлось -- одну отдать въ работницы, а другую послать на чужу сторону -- въ Москву внука тоже отослать въ чужи люди: въ сапожники, на цѣлыхъ семь годовъ по контракту. И то, спасибо, добрый человѣкъ нашелся,-- надоумилъ Софрона...
   И для самаго дѣда, на восемьдесять второмъ году, выпала доля пріискивать кусокъ хлѣба на міру.

-----

   Сентябрьское утро, только что забрезжилось надъ селомъ Колупаевымъ, расположившимся въ десяти верстахъ отъ деревни Ольховкиной; холодный вѣтеръ глухо посвистывалъ около повалившейся изгороди и обрывалъ съ деревьевъ пожелтѣвшія листья, засыпая ими и изгороди и улицу. Дождь, начавшійся еще со вчерашняго дня, не переставалъ, а пуще усилился и лилъ какъ изъ ведра, скопляясь среди Колупаева въ огромную лужу. Нигдѣ, никто не показывался на улицу, которая дымилась отъ водяныхъ брызгъ и пыли.
   Изъ подъ крышъ начали выползать дымки. Вѣтеръ въ ту же минуту подхватывалъ ихъ и уносилъ вверхъ, къ сѣрому небу. На крыльцѣ одного пятистѣннаго дома, показался, съ берестовымъ кошелемъ на спинѣ, сутуловатый мужикъ, съ рѣденькою бородкою и узенькими, словно щелочки, глазами; въ рукахъ у него была жестяная труба. То былъ пастухъ.
   -- Турлы, турлы!.. затрубилъ онъ,-- турлы, турлы!..
   Заскрипѣли гдѣ то ворота. Изъ за угла показалась пестрая корова, за нею другая и коровы гужемъ потянулись со всѣхъ сторонъ; вся улица переполнилась ими. Бабы и ребятишки прутьяни погоняли ихъ.
   -- Финагей! да што-жь ты одинъ? закричала пастуху какая то старуха.-- Подпасокъ то гдѣ же?
   -- А вѣрно еще не собрался! отвѣтилъ пастухъ и потянулся за коровами въ полѣ.
   Худенькій и сгорбившійся старичекъ, шлепая черезъ грязныя лужи, торопливо пустился въ догонку за стадомъ. У него также изъ за спины выглядывалъ сплюснувшійся берестовый кошель, на рукѣ висѣлъ свернутый въ четыре кольца веревочный кнутъ. Старикъ бѣжалъ, спотыкался и задыхался. Это былъ замѣшкавшійся колупаевскій подпасокъ,-- нашъ старый знакомецъ -- дѣдъ Софронъ Селифановъ.
   Въ своей деревнѣ не хотѣлось быть пастухомъ; да его едва ли и взяли бы ольховкинцы, такъ какъ многіе питали къ нему ненависть за отрѣзанную когда то, въ старые годы, матку -- правду, ненавистную для всѣхъ нехорошихъ людей.
   И вотъ дѣду Софрону пришлось зарабатывать кусокъ хлѣба у колупаевцевъ.
   -- Господи, хоть бы конецъ поскорѣе... Какая теперь пасьба: Покровъ на дворѣ!.. шепталъ бѣгущій старикъ.
   -- Эй, старикъ,-- поскорѣе! Чево мѣшкаешь? кричалъ старшій пастухъ.
   -- Иду, иду, парень! отвѣчалъ запыхавшійся дѣдъ и развернулъ двухъ-саженный кнутъ, намѣреваясь припугнуть отставшую телку.
   Стадо выбралось далеко за деревню и широко разбрелось по мокрому и сѣрому лугу. Финагей остановился подъ елью и принялся высѣкать изъ кремня огонь для своей трубки. Дѣдъ по другую сторону ф?ада, усѣлся на камень и устремилъ въ даль свои помутившіеся глаза. Вѣтеръ обхватывалъ его со всѣхъ сторонъ; дождь лился на голову, на спину, за шиворотъ... Онъ словно и не примѣчалъ. Да и не диво! третій годъ ходилъ онъ въ полѣ: не одинъ вѣтеръ пахнулъ ему въ лице, не одна дождинка попала за воротъ,-- только ни одной радости не запало въ грудь, за эти послѣдніе годы. Теперь ему пришлось переходить изъ избы въ избу, одѣвать чужіе кафтаны, не смотря:-- въ пору ли они, или не въ пору; пришлось глядѣть на то -- чего бы и не хотѣлось, пришлось уживаться со всѣми, не спрашивая у себя: "хочется тебѣ жить такъ, Софронъ Селифанычъ, аль не хочется?" И вотъ пришлось дѣду жить, какъ Богъ велѣлъ, а не какъ самъ хотѣлъ.
   Стадо продолжало пастись. Дѣдъ все глядѣлъ, сидя на камнѣ. Бурое поле раскинулось скатертью,-- вѣтеръ по прежнему гуляетъ по полю, по лугу, гуляетъ посвистываетъ; сверху, не унимаясь, льются на дѣда холодныя капли дождя, все больше и больше пробираются сквозь зипунъ и рубаху, на сухую хребтину дѣдову. А вдали, словно могила, виднѣется туманное кольцо залѣсья, изъ за котораго поднималось выше и выше, до самаго верха, дождливое сентябрьское небо, затянутое угрюмыми тучами. Къ дождю примѣшались большущіе снѣговые хлопья. Дѣдъ поднялся, шлепнуль кнутомъ по травѣ, погрозился на чью то корову и глядя на падающій снѣгъ проговорилъ:
   -- Снѣжокъ показывается, слава тѣ Господи... Хоть на спокой попаду, а то силъ нѣтъ, какъ рыба подо льдомъ измаялся... Кажиный-то день все въ поле да въ полѣ, Господи!.. Экъ ты што мнѣ народу написалъ: пастухомъ быть!.. Ну, твоя святая воля: я что?.. А только обидно: хозяинъ былъ, крестьянствомъ правилъ... Почетъ имѣлъ тоже бывало... А теперь все ушло!.. Никому худа не дѣлалъ, все по Божьи, какъ пріучили самово,-- а вотъ пришлось же?.. О, Господи, Господи, спаси -- сохрани меня, грѣшника!..
   Дѣдъ опять поглядѣлъ на снѣгъ и опять, сѣвъ на камень, задумался. Потомъ старческія губы его зашевелились и онъ зашамкалъ:
   
   Снѣжки бѣлые пушисты
   Призакрыли всѣ поля,
   Одного лишь не покрыли
   Горя лютаго ново...
   
   -- Софронъ! дѣдъ Со-офро-онъ!
   Но дѣдъ не слышалъ
   
   Погляжу я въ ту сторонку,
   Гдѣ...
   
   Продолжалъ старикъ и лице его повернулось въ тотъ край залѣсья, за которымъ находилась Ольховкина.
   
   Посмотрю -- взгляну и слезы
   Навернутся на глазахъ...
   
   -- Софро-онъ! Софрошка, старый дьяволъ, чево ты сидишь, какъ пень? аль и дѣла знать не хочешь? Гляди, куда коровы-то ушли -- поди загоняй!!! кричалъ издали Финагей.
   Дѣдъ соскочилъ, засуетился и помахивая кнутомъ побѣжалъ по лугу...
   Стадо возвращалось домой. Софронъ плелся далеко позади его, едва переставляя ноги.
   -- Софронъ! да што же это ты севодни? сердился Финагей:-- помогай! Нечево лодыря валять! Ишь старый колотыжникъ, ему и заботы нѣтъ! разсуждалъ Финагей.
   -- Дѣдъ Софронъ! Загоняй съ лѣва-то!.. Эй! загоняй съ лѣ-ѣва то, съ лѣ-ѣва-то загоняй!
   -- Не могу больше... шепталъ дѣдъ:-- совсѣмъ измаялся, теперь шабашъ! И онъ, бросивъ на землю кнутъ, еще медленнѣе зашагалъ къ Колупаеву.
   Черезъ нѣсколько дней, наряженная сотскимъ очередная подвода, везла его въ деревню Ольховкину и остановилась подъ окнами Платона Филимонова.
   -- Я къ тебѣ, сердешный человѣкъ, больше мнѣ некуда дѣваться... Прибереги... Въ своей избѣ мнѣ и пить никто не подастъ -- некому... Прибереги, братъ, говорилъ вышедшему на улицу Платону, совсѣмъ расхворавшійся дѣдъ Софронъ.
   -- Поди, поди, дѣдушка, хватитъ и на тебя избы, поди -- сказалъ ласково Платонъ Филимоновъ, и повелъ кряхтящаго дѣда на крыльце, въ свою хату.
   Прошелъ октябрь мѣсяцъ. Погода стояла холодная, Дожди лились цѣлые дни и ночи, заливая и ольховкинскія поля, и самую Ольховкину. Дѣдъ Софронъ лежалъ на лавкѣ подъ образами и тяжело переводилъ духъ. Лице его совсѣмъ высохло; носъ заострился, только глаза по временамъ вспыхивали лихорадочнымъ огнемъ и и опять потухали.
   -- Кхамъ, кхамъ! закашлялся онъ,-- кхамъ, кхамъ... Господи, спаси и сохрани... Охъ, кхамъ!.. Силъ нѣтъ...
   -- Што, дѣдушка, худо тебѣ?..
   -- Ухъ какъ худо, Платонъ Филимонычъ: моченьки нѣтъ. Ужъ, баю, хоть-бы конецъ Господь далъ... Ужъ што теперь думать...
   -- Платонъ Филимонычъ!..
   -- Што, родной!..
   -- А вотъ конецъ то, можетъ, Христосъ и взаправду скоро пошлетъ, а я, солнышко, и не приготовился... Кхамъ, кхамъ... О, Господи, какъ худо мнѣ!.. Попа-бы надо...
   -- Ужъ и то баба уѣхала за нимъ, Софронушко.
   -- А, ну и спасибо... Платонъ Филимонычъ, аль ужъ я и впрямь къ концу близко?
   -- Худъ, дѣдушка...
   -- Ну слава тѣ Господи. Вотъ кабы не сироты, такъ избушку-то мою я бы тебѣ отказалъ.
   -- Спасибо, старинушка, на добромъ словѣ; не изъ корысти, а по Божьи.
   -- Вотъ, вотъ, по Божьи, спасибо! Не покинь и Дѣвчатъ: коли что -- вступись, придержи... Не все будутъ жить на чужой сторонѣ внука, тожь въ обиду не дай, какъ подымется...
   -- Недамъ въ обиду. Всегда надо людямъ помогать... Вотъ и въ церкви читаютъ такъ.
   -- Платонъ.Филимонычъ, а вотъ еще одно слово: два цѣлковыхъ у меня есть -- возьми-ка, братъ. Одинъ-то попу отдашь: пусть, коли умру, понафиду отслужитъ за мою душу. А другой цѣлковый -- ты возьми... Вотъ подойди-ка, отвяжи... У меня на гайтанѣ привязаны... Давно берегъ... И отъ колупаевцевъ хлѣбъ возьми... Ужъ мнѣ теперь не надо...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, дѣдушка,-- я не возьму!..
   -- Возьми, возьми!.. Это тебѣ за добро. Больше у меня нѣтъ,-- а цѣлковый возьми... И хлѣбъ возьми!..
   -- Эхъ ты, Софронъ Селифанычъ, золотое ты сердце...
   -- Платонъ Филимонычъ, а вотъ еще слово -- не забудь: передай сиротамъ мое благословенье. Скажи: пущай хорошенько ведутъ себя, да Господа Бога помнятъ,-- строго скажи! Вишь, горе всѣхъ разметало по разнымъ сторонамъ: и передъ смертью непридется свидѣться... Не оставь ихъ, Господи!
   Дѣдъ приподнялся и дрожащею рукою началъ благословлять кого-то, черезъ окно, на улицѣ.
   -- Не покинь... шептали его губы.-- Наставь на умъ -- на раразумъ... Владыка Батюшка милостивый...
   Старика причастили. Ему сдѣлалось словно-бы и полегче, но это только казалось такъ. Жизнь, какъ свѣчка догорѣвъ, до самаго подсвѣчника, вспыхнула въ послѣдній разъ, и стала быстро гаснуть, гаснуть, навсегда, навѣки, безвозвратно, безконечно.
   Была глухая ночь. Вѣтеръ такъ и завывалъ подъ крышей. Платонъ еще съ утра повезъ на мельницу мѣшокъ жита и четверикъ толокна, да тамъ и застрялъ... Платониха, жена его, соскучившись сидѣть около дѣда, взяла прялку и пошла къ одной изъ своихъ пріятельницъ, скоротать угрюмый вечеръ.
   Дѣдъ Софронъ по прежнему лежалъ на лавкѣ. Трудно было ему: жизнь въ груди держалась на одномъ волоскѣ. Все ужъ переболѣло и перестало болѣть, да не легче было отъ этого.
   Сонъ убѣжалъ отъ старика. Онъ, раскрывши широко глаза, смотрѣлъ въ могильную темноту, наполнившую всю хату съ низу до верху, смотрѣлъ и нето поджидалъ смерть, не то бабу Платониху...
   Въ избѣ было тихо. Только прусаки легонько шурша, возились на столѣ, около засохшей крохи, отбивая ее другъ у друга, да мышь скреблась въ которомъ-то углу. Дѣду больно сдѣлалось отъ этихъ поскребываній, какъ-бы мыши скребли его за душу. И худо, худо сдѣлалось ему:
   -- Батюшки, время-то какъ тянется! вздохнулъ онъ: -- и конца края кажется нѣтъ ему... Господи, прибери Ты меня, горемыку: силушки моей нѣтъ -- такъ-ли тошно, да горестно!.. Экъ запропала баба: хоть бы повернуться помогла... Митревна, да ты не дома-ли? Митревна!.. Нѣту... кхамъ, кхамъ... Эхъ ты, старость злодѣйская! Эхъ ты мучит... кхаы, кхамъ, кх, Охъ! О, Господи!..
   -- И все память; ужъ лучше-бы въ забытьи: все жь легче... хоть-бы сонъ... Эхъ, горе мое, и тутъ-то ты отъ меня не отстаешь, и тутъ... Господи! за што же ты меня, горемыку, за-ашто?... Прими Ты мою душеньку грѣшную, не мучь Ты меня! И такъ я весь измаялся... Аль я добра не дѣлалъ?.. Аль я не помнилъ тебя всю жисть?.. Господи Сусе, царь Ты небесный...
   Дѣду, вдругъ стало полегче, какъ будто, дыханіе сдѣлалось ровнѣе, но все медленнѣе и медленнѣе. Чувствовалъ онъ, что съ нимъ творится что-то новое, незнакомое и страшное и отрадное. Отъ сердца словно-бы кто началъ отрывать грязь и оно почувствовало себя на свободѣ, какъ никогда не чувствовалось ему... зато подъ ложечкой все становилось тѣснѣй, и тѣснѣй. Изъ груди вылетали уже не вздохи, а какіе-то хриплые обрывки... Дѣду вдругъ сдѣлалось жутко не по себѣ.-- Изба потихоньку освѣтилась красноватымъ огнемъ... Свѣтъ пробился откуда-то съ улицы...
   Старикъ выпустилъ долгій и тяжелый вздохъ... Вотъ передъ нимъ уже новый разгорается огонь, выходитъ онъ какъ бы отъ божницы, и начинаетъ зажигаться всѣми цвѣтами радуги... И все исчезло въ этомъ мягкомъ и дивномъ свѣтѣ: и печка, и столъ, и тренога, стоящая недалеко отъ притолоки... Дѣдъ опять испустилъ долгій вздохъ и закрылъ глаза... А надъ нимъ, какъ чудная свирѣль, раздались чарующіе, добрые, тихіе и ласковые слова:
   -- Не ропщи на Меня!.. Не Я-ли далъ тебѣ тѣло и вложилъ въ него душу безсмертную? Ты не видѣлъ, какъ я заботился о тебѣ, въ дни твоего земнаго поприща, съ тѣхъ самыхъ поръ, когда передъ тобой раскинулись два пути: первый -- дорога просторная и широкая, другой -- тропа узкая и тернистая. И ты шелъ по этой тропѣ, неся крестъ свой,-- и я видалъ тебя!.. Ты вѣровалъ въ меня, творилъ волю мою -- и благо тебѣ: -- вѣрующій и исполняющій волю мою многое уготовитъ себѣ... Ты изнемогалъ отъ труда, а не Я ли сказалъ: пріидите ко мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные и Я успокою васъ. Пріиди и ты, добрый рабъ, въ тихое лоно мое...
   Дѣду такъ стало радостно, такъ хорошо... Онъ хотѣлъ что-то сказать... Но свѣтъ исчезъ, слова умолкли, кругомъ окутала его непроглядная могильная ночь... Грудь стала опускаться -- ниже -- ниже -- ниже,-- потомъ судорожно и долго поднималась. Тѣло вздрогнуло, ноги протянулись... И дѣда не стало. А кровавый свѣтъ все сильнѣй, и сильнѣй пробирался сквозь замокшія отъ дождя стекла, въ хату Платонову, и заливалъ собою все: и лавки, и божницу, и ларецъ, и холодѣющее безжизненное тѣло Софрона Селифанова.

В. Савихинъ.

"Русское Богатство", No 3, 1885

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru