Савихин Василий Иванович
Кривая доля
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Савихин Василий Иванович
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1885
Обновлено: 03/12/2025. 52k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
КРИВАЯ ДОЛЯ.
Разсказъ.
Я, не торопясь, шагалъ по проселочной дорогѣ въ село Подберезово, въ которомъ мнѣ надо было повидать одного знакомаго мужичка. День былъ воскресный, солнечный; только кое-гдѣ подъ синей лазурью неба тихонько ползли обрывками бѣлыя облачка. Около дороги тянулись небольшіе березовые молоднячки и луговины, на которыхъ лежала пахучая скошенная трава. Въ воздухѣ, съ веселыми криками, ныряли ласточки, звенѣли жаворонки, поднявшись въ недосягаемую высоту. Ни одна вѣточка не колыхалась отъ вѣтра, который словно заснулъ или ушелъ куда. Кукушка прокуковала невдалекѣ. Вдругъ откуда-то принеслись неясные звуки пѣсни. Я прислушался. Кто-то высокой фистулой выводилъ протяжный напѣвъ:
"Не одна-то ли, не одна во полѣ дороженька пролегала,
Ельничкомъ-березничкомъ она поростала... "
Пѣвецъ приближался ко мнѣ, но еще не былъ видѣнъ, такъ какъ дорога шла изгибомъ среди березняка. Но вотъ, сквозь неплотно сросшіеся кусты можжевельника, я увидѣлъ шагающаго ко мнѣ на встрѣчу совершенно незнакомаго человѣка. Онъ шелъ опустивъ голову, засунувъ руки въ карманы коротенькаго пиджака, нахлобучивъ картузъ. Походка его была медленная, развалистая. Примѣтивъ меня, путникъ широко улыбнулся и схватился рукою за козырекъ.
-- Семенычу, полъ-тыщи лѣтъ, другу хорошему... Здравствуй, милая голова!-- сказалъ онъ мнѣ съ неторопливой привѣтливостью.
Такъ какъ меня звали вовсе не "Семенычемъ", то я, какъ говорится, опѣшилъ немного, но все-таки отвѣтилъ на привѣтъ поклономъ.
На видъ встрѣтившемуся казалось лѣтъ пятьдесятъ. Лице онъ имѣлъ блѣдное, испитое, но доброе и ласковое. Рѣденькая бородка слегка облекала его тупой подбородокъ, небольшіе сѣрые глаза внимательно выглядывали изъ подъ бровей и въ то же время, не то затаенная грусть, не то усмѣшка сквозила въ нихъ. Немножко красный носъ широко расплывался по лицу, придавая ему особенно добродушное выраженіе. Ростъ не высокій, фигура сутуловатая. Одна штанина заправлена въ порыжѣлое голенище, другая болталась поверхъ сапога.
Трудно было разобрать -- городской онъ или деревенскій человѣкъ, мѣщанинъ или крестьянинъ.
-- Не узналъ?-- спросилъ путникъ, видя, что я внимательно гляжу на него.-- А я и отца-то твоего покойника зналъ, и мать знаю... Мать у тебя баба -- ничево, добрая, а съ отцемъ мы пріятели были... Такъ-то, Миколай Семенычъ!
-- Ты, дядя, обознался. Я вовсе не Семенычъ. Да и тебя самого первый разъ вижу.
-- Меня-то въ первый видишь? Вотъ тебѣ и на! Пузыря-то? Неужто ты не узнаешь: Мокей да Мокей пузырь? А по просту все больше -- пузырь, прозвище у меня такое. Это ты, Тимоха-Проха {Поговорка.}, запамятовалъ, или разбогатѣлъ шибко, вотъ и не узнаешь. Это у меня бывало... Былъ у меня одинъ задушевный пріятель -- Прохоръ да Прохоръ, звали... И вдругъ, головушка, запропалъ онъ гдѣ-то,-- годъ нѣту, два не видать, я его ужъ и въ покойники приписалъ. Да глядь,-- и встрѣчаю этакъ же на Садовой улицѣ въ Питерѣ. Гляжу и ума не приложу: шуба что у идола -- эво какой воротничище! Шапка бобровая -- во!-- "Здраствуй, говорю, Проша... " Онъ какъ глянулъ на меня, да какъ запримѣтилъ, что на мнѣ пальтишко пѣгое, шапка пестрая,-- "какой-такой, отвѣчаетъ, я Проша тебѣ, мексиканцу?" -- "Да какъ же, говорю, припомни... " -- "Чево, говоритъ, мнѣ припоминать, индѣйская твоя рожа, ежели я Сидоръ Иванычъ, а не Прохоръ! А ты кто такой, а? Кто ты, бестія, сказывай!.. Сказывай, ефіопъ, какую ты имѣешь праву на улицѣ къ почтеннымъ господамъ лѣзть? Городовой!" Я подобралъ полы да какъ махнулъ зауголъ на Гороховую, только меня и видѣли... Вотъ и ты, голова, не такой-же ли Сидоръ Иванычъ, хе, хе... Мокей пытливо взглянулъ на мое лицо: Развѣ ты не сынокъ Семена Горячева?
-- Я совсѣмъ не здѣшній; я городской.
-- Вклепался! Вотъ такъ вклепался! Я вѣдь, побратимушка, такъ и думалъ, что ты сынокъ-будешь Семену-то Васильичу,-- миколай да Миколай Горячевъ. Ну, извини... Вѣды-то большой нѣтъ, а все таки... Ты какъ же въ Питерѣ-то, по какой части?.. По торговой, али чиновничаешь:-- чай пьешь да съ тросточкой ходишь?
-- Я на заводѣ служу.
-- На заводѣ! Неужто мастеровая кость? Да что-ты, голова! Аль не врешь?
-- Право.
Мокей схватилъ меня за руку.
-- Ахъ ты, милый человѣкъ -- свой братъ! Вѣдь и я на заводахъ-то въ прежнее время живалъ... Два горба нажилъ.-- Свой братъ, а!..
Мокей дружески хлопнулъ меня по плечу.
-- Да чево же мы здѣсь стоимъ? Поднимай паруса! Тебя куда архангелы несутъ? Ты не въ Подберезово-ли?
-- Въ Подберезово.
-- Ну, вотъ! А я сейчасъ оттуда плетусь. Пойдемъ-ко, я тебя провожу. Мнѣ это ничего не значитъ,-- торопиться не куда. А тутъ мы съ тобой и про дѣла пострекочемъ. Ты, голова, не дивись, что я къ тебѣ прилипъ. Я съ тобой хоть душу отведу маленько. А то здѣсь всѣ глядятъ, какъ на Захара,-- немазанныя голенищи!.. Въ здѣшнемъ народѣ образованности нѣтъ; а ты меня поймешь, какъ оно есть на самомъ дѣлѣ, на самой шпонкѣ!
Мокей повернулъ со мною въ сторону Подберезова.
-- Выходитъ, значитъ, что ты въ нашихъ краяхъ не свой? Ну, поживешь, налюбуешься. Мѣста хорошіе. И люди здѣсь ничево. Одно плохо -- земля ничего не родитъ, а мужики пьющи... Да вотъ тебѣ для примѣра хоть я: съ виду человѣкъ какъ и всѣ, а въ серединѣ журавля не стою!..
Вдругъ мой спутникъ принялся ощупываться. Сперва онъ посовалъ рукою въ карманы, пошарилъ за пазухой, за голенищами и какъ-бы совсѣмъ забылъ про меня.
-- Что За магія! Кисетъ гдѣ-то позабылъ! Такъ и есть. Вотъ тебѣ и кисетъ -- кисетычъ!.. И табаку-то щепотина одна была въ немъ, да трубки жаль -- и трубка тамъ ле, жала, на вспоминъ души отъ батюшки досталось. Родительская. Какъ начну закуривать, такъ все и припомню... Ахъ, Тимоха -- Проха, какъ же это такъ? Нѣтъ-ли, братъ, хоть у тебя табачку? Смерть курнуть хочется!
Я досталъ папиросу.
-- Ну, вотъ и спасибо. Теперь мнѣ и самому безъ трубки-то придется козлячьи ноги скручивать... Эко горе, память родительскую потерялъ,-- вѣдь сколько годовъ не терялась, удивительно!
Мокей повѣсилъ голову и молча зашагалъ рядомъ со мной.
-- Да ты крестьянинъ или мѣщанинъ?-- спросилъ я.
-- Какой тамъ мѣщанинъ?!-- Бобыль! Прежде подлинно былъ крестьяниномъ...
-- Семьянинъ?
-- А какъ же! Жена есть, сынъ. Дочка замужемъ отдана. Только я къ дочкѣ не хожу; не въ ладахъ съ зятемъ. Такой дурошлёпина, не приведи Богъ! А я его по отцевской привычкѣ къ дѣлу учу, вотъ и нехорошъ! А жена съ сынишкой въ Питерѣ. Да ты зайди когда нибудь на бездѣльи въ деревню Кривухину,-- тутъ съ самого края моя изба и стоитъ. Спроси у любого карапуза: "гдѣ, молъ тутъ, ребятушки, Пузырь живетъ"? Всякій младенецъ укажетъ.
-- Ты тамъ съ кѣмъ же поживаешь?
-- Одинъ. Какъ черноморскій казакъ въ степи. Да я не столько живу, сколько хожу... А ты все-таки побывай... Тамъ я тебѣ про свою жисть побасенку скажу.
-- Какъ же ты живешь?
-- Какъ? Всяко. Хвастать не люблю, братъ, всяко доводится жить: ужъ если кому не повезетъ на свѣтѣ, хоть въ рогъ затруби -- не поможетъ!
-- А что?
-- Да то. Когда вотъ, примѣромъ, опрокинешь толику малую, такъ словно и просвѣтлѣешь, словно и горя не было... А сколько его -- шевельни-ко вотъ здѣсь -- муравейникъ! Такъ ужъ значитъ человѣку написано: одному жить, а другому -- нѣтъ! Вотъ хоть бы и у насъ: семья была не малая, два брата и теперь хозяйствуютъ, одинъ даже міроѣдъ... Три живутъ по разнымъ мѣстамъ, а пьющихъ -- одинъ я. Бывало, покойникъ-батюшка меня и такъ и этакъ за питье-то, и по-всячески... "Всѣ, говоритъ, твои суставы сокрушу, коли не бросишь"!.. А я и по сю пору прежній... За то на работу четыре собаки съѣлъ: за что ни возьмусь, всякое дѣло хвостъ подожметъ. Такого мастера какъ я слѣдовало бы посадить за стекло... Чего другова, а деньгу зашибить умѣю. Только подижь ты -- сколько годовъ больше рубля въ кошелькѣ не сиживало: не удержать... Сколько разъ кошельки мѣнялъ, замкомъ запиралъ, веревкой завязывалъ, въ божницу клалъ -- никакой помочи -- всѣ расползутся какъ раки. Отчего это по твоему?.. Духу нѣтъ, вѣсовъ въ башкѣ нѣту... Вѣдь иной разъ до того тошно дѣлается,-- на свѣтъ бы не глядѣлъ, на людей. А въ душѣ-то такъ и скребетъ, такъ и царапаетъ... Только и спасенья, какъ выпьешь, безъ этого -- ни, ни! Сосетъ. Да вотъ и еще худо завелось: душить стало. Какъ пройдешь миленько пошибче, сейчасъ и станетъ захватывать. Пѣсню по старинному не вытянуть... Годы что-ли подходятъ, Богъ вѣдаетъ... Эки дѣла на свѣтѣ бываютъ, удиви-ительно!
Мы прошли околицу и очутились въ Подберезовѣ: налѣво изъ-за высокаго ельника выглядывала синяя голова церковнаго купола, на право въ линію, тянулись избы. Въ одномъ двухъ-этажномъ домѣ помѣщалась лавочка и оптовый водочный складъ; немного подальше харчевня, въ дверяхъ которой стоялъ очень почтенный съ виду человѣкъ, хозяинъ. На немъ была розовая рубаха, блестящіе сапоги: борода широкая, черная; въ выраженіи лица строгое достоинство и степенство. Около харчевни прохаживались мужики; стояли у колоды лошади, запряженныя въ телѣги. На улицѣ замѣчалось праздничное оживленіе. Нѣсколько молодыхъ парней играли въ городки, мальчишки боролись на луговинѣ; дѣвки съ яркими лентами въ косахъ, въ нарядныхъ сарафанахъ, неторопливо похаживали, ухвативши другъ дружку за руки. Ласточки цѣлыми стаями ныряли по воздуху, какъ бы дополняя картину деревенскаго отдыха.
Мокей легонько тронетъ меня за рукавъ.
-- Пойдемъ-ко, головушка, выпьемъ по маленькой?..
-- Я, дядя Мокей, не пью.
-- Ишь, знаешь какъ и зовутъ меня!-- удивился онъ. Зайдемъ отведемъ грусть! Гляди Ермилычъ ужъ поджидаетъ,-- указалъ онъ на харчевника: -- ишь, стоитъ при дверяхъ. Вѣдь поди же ты: терпѣть не могу на евоную образину глядѣть, а все же -- нѣтъ-нѣтъ да и поглядишь! Это самъ бывшій голова по здѣшней волости, Миронъ Ермилычъ; теперь смѣщенъ. А ему что? Намутилъ, нагребъ добра-то за пазуху, да и живетъ. Въ каменномъ мѣшкѣ два года сидѣлъ,-- думали, тамъ и сопрѣетъ, анъ нѣтъ: вынырнулъ! А теперь опять ворочаетъ, какъ медвѣдь; съ начальствомъ рука за руку, не такъ какъ мы грѣшные, хе, хе! Ты подожди, я тебѣ про него тоже побасенку скажу.
-- Ты опять здѣсь!-- окликнулъ Мокея одинъ изъ мужиковъ.-- Экъ тебя манитъ нелегкая въ здѣшніе мѣста. Тебѣ, Мокеюшка, вѣрно, и умереть назначено въ Подберезовѣ?
-- А что-жъ? умереть такъ умереть, я не прочь! Могилы здѣсь хорошія -- лежи да лежи. И ты, братъ Федулъ Наумычъ, когда нибудь окачуришься, не смѣйся.
-- Да я не смѣюсь.
-- То-то. Зайдемъ, пріятель,-- опять заговорилъ со мною Мокей,-- выпьемъ по единой. Вѣдь давеча я ужъ былъ здѣсь, больше сороковки оглушилъ, а все не весело, одинъ! Теперь дѣло лучше пойдетъ, теперь мы такую бесѣду устроимъ -- диво! Я тебѣ такихъ сказокъ наскажу, хоть въ газету печатай. Выпьемъ!
-- Да я же тебѣ сказалъ, что не пью!
-- Мало чего "не пью"! Выпьемъ! Я, головушка, и самъ не пилъ, а вишь... Съ кабаку-то такъ и волокетъ, словно-бы вожжа какая невидимая управляетъ. Я даже такъ думаю, что вожжа эта -- самъ нечистый и есть... То ись, грѣхъ-то, поганый-то, это и есть вожжа эта самая, крюкъ-то, что тебя волокетъ на худое. Да ты небойся, я тебя къ пьянству не научу,-- мнѣ твое сердце надо!.. Закисъ я въ здѣшнихъ мѣстахъ, ошеломѣлъ, какъ баранъ. И то сказать: гдѣ же полированному человѣку въ этакомъ лѣсу въ стоеросовомъ? А ты подай мнѣ человѣка свѣдующаго, ваксой чищеннаго -- вотъ я и поговорю... Валимъ!
Мы вошли въ харчевню. У столовъ сидѣли мужики и пили; кто -- чай. кто -- водку. Хозяинъ уже стоялъ за прилавкомъ.
-- Лapіону Ермилычу, почетъ и уваженіе съ двумя кисточками!-- раскланялся Мокей.
-- Еще здравствуй.-- Отвѣтилъ небрежно харчевникъ, лѣниво почесывая животъ и такъ же лѣниво-свысока глянулъ на Мокея.
-- Ты это чево такимъ пѣтухомъ смотришь?-- замѣтилъ Мокей,-- чево ты этакъ-то сверху взглядываешь, аль клюнуть хочешь?
-- Была нужда!-- усмѣхнулся харчевникъ.
-- Ну, то-то,-- успокоился Мокей.-- Ты дай-ко намъ веселиловки,-- распорядился онъ,-- да вотъ ему послаще чего нибудь; непьющъ. А мнѣ сороковку дай.
Мокей вынулъ изъ-за голенища кошелекъ.
-- На, получай!
Харчевникъ сунулъ ему подъ носъ сороковку.
-- А вамъ сладенькой?-- спросилъ онъ у меня.-- Вотъ я вамъ сейчасъ изъ уголка достану. У меня которая получше-то въ уголкахъ находится, потому не всякому пузу она пользительна.
Харчевникъ однимъ глазомъ глянулъ на Мокея. Мокей тоже однимъ глазомъ поглядѣлъ на него.
-- Въ углы-то, братъ Миронъ Ермилычъ, ты не отъ акцизнаго-ли хоронишь?
-- Мели!-- отвѣтилъ харчевникъ.
-- Да и ты, братъ, не разсусоливай, я тебя знаю!
-- Ты сперва глотай, да потомъ и толкуй.-- Харчевникъ поставилъ передо мною бутылочку крашенной бурды. Мокей наполнилъ стаканчикъ и разомъ опрокирулъ его.
-- Эхъ, славно! Будто на телѣжкѣ проѣхала!-- похвалилъ онъ.
-- Какова?-- спросилъ харчевникъ.
-- Эта ничево. А то у тебя бываетъ что и съ двухъ полуштофовъ не охмѣлѣешь. И замѣтилъ я, что ты изъ угловъ-то и подаешь, когда видишь, что человѣкъ -- лыка не вяжетъ!
-- Городи!
-- Да чево -- городи, знаю! И откройся ты мнѣ хоть разъ по душѣ, по Господнему -- вѣдь грѣшишь -- льешь?
Харчевникъ растопырилъ пальцы, изобразивъ на лицѣ и обиду, и удивленіе.
-- Что ты, что ты!-- заговорилъ онъ,-- помилуй Богъ! За это ныньче не хвалятъ; острогъ за это. Ныньче все по градусамъ. Во всякой бутылкѣ градусъ долженъ находиться.
Мокей недовѣрчиво покачалъ головой.
-- Какъ же это ты не будешь лить, ежели тебѣ отъ этого въ мошну?..
-- Да чево ты привязался, Мазепа безпутый,-- перебилъ его харчевникъ.-- Чево ты: духовный отецъ что-ль? Если и лью, такъ не на твою душу, а на свою. Прощалыга, право. Жри коли подано!
-- Не задаромъ. Свое пью; кровное. Да и то пропустить еще слѣдуетъ! А ты чево стоишь? Пей на доброе здоровье; чево нахмурился? У-у-какой!.. Господи благослови сироту... Съ праздничкомъ, православные!-- Мокей пропустилъ второй стаканчикъ.
Мужики улыбнулись.
-- Эй, Пузырь, здорово!-- крикнулъ сидѣвшій въ углу молодой парень съ глупымъ и помятымъ лицемъ.-- Э-охъ-ну... Подходи сюда, брыкнемъ!
-- И ты здѣсь, голова забубенная!-- откликнулся Мокей.-- Все колыхаешь?
-- Ва-а-ляю!
-- Пойдемъ къ евоному столу; тамъ вольготнѣе,-- сказалъ мнѣ Мокей и взялъ со стойки недопитую бутылку.
Друзья тряхнули другъ друга за руки.
-- Вѣдь вотъ любезный человѣкъ,-- заговорилъ съ парнемъ Мокей,-- ужъ истинно, что сердце сердцу вѣсть подаетъ. Шутка-ли: за двѣ версты отсюдова носъ сталъ чесаться... Я
и
думаю: "гдѣ-то будетъ клевъ, только не знаю съ которой стороны?" А это выходитъ, что ты самый клевъ-то и есть!
-- Садись, попоштую!-- сказалъ парень.
-- Теперь не хочу; теперь мнѣ и своего дѣвать некуда. А ты меня тогда прибереги, когда я остыну; въ убыткѣ не останешься: у Пузыря когда финансъ сидитъ въ кошелькѣ -- кругомъ море! Купайся въ евономъ винѣ и другъ и недругъ. А все отъ того, что душа-то у меня, парнинушка, необъя-а-тная!
-- У тебя какая же,-- персидская вѣрно?-- спросилъ парень.
-- Не то! Я для примѣра возьму хоть тебя: съ виду ты человѣкъ не пѣтухъ и пить мастакъ, и все такое.. А есть-ли у тебя душа-то, ежели ты съ этакихъ-то годовъ оголтѣлъ хуже всякаго?
-- Я то оголтѣлъ? Ахъ ты, осиновое брюхо! Какъ это я оголтѣлъ, коли у меня и домъ есть, и хозяйство самое настоящее? А вотъ самъ ты, такъ ужъ доподлинно голышъ голышемъ; тебѣ и во снѣ не сравняться со мною!
-- Коли будешь такъ жить,-- сравняешься; все пропьешь, до бревнушка. Это
я теб
ѣ
по душѣ говорю: самъ сгибъ! И потому ты на меня не указывай, я тебѣ не примѣръ: я Пузырь!
-- Молчи, морду разворочу!-- разсердился парень,-- ужъ лучше жри, пока я тебя не отполыхалъ!
-- Да жрать-то я буду,-- согласился Мокей,-- а только и правду скажу завсегда. Неужто ты меня не любишь за это, милый ты мой? Нѣтъ, братъ Митюха, за меня за старика держись!
-- Старикъ!-- усмѣхнулся харчевникъ,
-- А то что же? Сорокъ восьмой, коли не больше, за меня держись -- устою!
-- Охъ не устоять!-- вмѣшался опять харчевникъ.
-- Эко, не устоять! Да ты, Миронъ Ермилычъ, понимаешь-ли про что я говорю-то? Какъ же это такъ я не устою, ежели хорошіе люди, при случаѣ, мнѣ подпорку могутъ поставить? Мокея, братъ, знаютъ всѣ; за ево не хватайся, ежели рукавицъ нѣтъ! А ты толкуешь: "не устоять"! Да вотъ я тебѣ для примѣра сейчасъ же скажу: Илью Иваныча знаешь? Ну, такъ вотъ... каковъ человѣкъ? По губерніи первый, да и въ другой этакого не сыщешь. А какое довѣріе, какую внимательность имѣетъ ко мнѣ: вчера только носъ сунулъ въ двери:
"Здравствуй, говоритъ, Мокеюшко!" -- А я и отвѣчаю: "здравія желаю, ваше превосходительство, Илья Ивановичъ! Какъ Господь-Батюшка милуетъ?" -- "Да ничего, говоритъ, милуетъ, спасибо ему. А тебя какъ?.." -- '"Тоже берегетъ, сироту, ваше превосходительство. Вотъ только голова что-то побаливаетъ". А онъ: -- "Хочешь вылечу?" -- "Да какъ же нехотѣть-то, Илья Ивановичъ! Кабы соблаговолили, такъ въ душеньку-то бы чудо какъ кропустилъ... Потому -- истинно русскій человѣкъ любитъ это, пропустить-то. А я, ваше превосходительство, отъ рода нѣмцемъ не бывалъ!.." Онъ мнѣ и заворотилъ эво какую сулейку; потомъ другую...-- "Будетъ, Илья Ивановичъ... На обѣ ноги поровну, теперь не захромаю".-- "молодецъ!" -- говоритъ.-- Вотъ мы какіе, пріятель ты мой!
Харчевникъ при словѣ "пріятель" поморщился.
-- А за что любитъ?-- продолжалъ Мокей.-- За умъ, за дѣло, вотъ за что! Крантъ-ли испортится, коструля, али что заржавѣетъ -- за Мокеемъ посла посылаютъ: "луди, чини!.." Вотъ они дѣла-то какія, побратимъ ты мой задушевный!
-- Какой я тебѣ побратимъ, Христосъ съ тобой,-- обидѣлся харчевникъ.-- Тебѣ волкъ побратимъ...
-- Да ты не сердись, а слушай сперва: Илья-то Иванычъ и говоритъ: "Цѣлъ-ли, говоритъ, паяльникъ-то у тебя? Не пропилъ-ли? Вѣдь у тебя завѣтнаго нѣтъ ничего!" -- А я и говорю: "Такъ-то такъ, Илья Иванычъ; а только ежели бы и такая бѣда случилась -- плевое дѣло: пальцемъ запаяю, въ случаѣ нужды!" -- "Ха, ха, ха! Что за дѣляга ты, братецъ,-- говоритъ,-- и языкъ какъ бритва... Ха, ха, ха!.. Ну, а голова въ порядкѣ?-- "Въ порядкѣ, ваше превосходительство, только около висковъ какъ-быдто... " Опять сулейку... Да обглядѣлся: нѣтъ-ли барыни близко, и самъ шарахнулъ, да такъ, что и мнѣ завидно сдѣлалось.... Любо глядѣть какъ пьетъ! И всегда онъ съ тобой по великатному, по душевному. Потому онъ можетъ понимать человѣка насквозь... А ты велика-ли птица-мымра, да и то быкомъ смотришь, тово и гляди -- боднешь!..
Харчевникъ съ величавымъ презрѣніемъ глядѣлъ на Мокея и ничего не отвѣтилъ ему.
-- Да такъ-то и всѣ со мною... Таковъ ужъ я артельный человѣкъ, всякому по ндраву придусь, потому: хоть и пьяница, да не воръ, не поскудина какая нибудь!..
-- А самоваръ-то?-- язвительно замѣтилъ харчевникъ. Мокей какъ-то неопредѣленно поглядѣлъ на него:
-- Ну, развѣ самоваръ!.. Такъ вѣдь онъ въ прокъ-то, Ермила Михайлычъ, мнѣ не пошелъ...
Мокей видимо нарочно измѣнилъ имя харчевника.
-- Самъ ты Ермила,-- огрызнулся харчевникъ, начавшій приходить въ раздраженіе.
Мокей будто и незамѣчалъ.
-- Нѣтъ, другъ милый,-- продолжалъ онъ,-- чужая копѣйка долго не удержится, ребромъ встанетъ и выскочитъ, потому -- ты надъ ней не потѣлъ. Вотъ въ чемъ суть-то, сватъ ты мой любезный!
-- Да какой я тебѣ сватъ, угорѣлъ ты что-ль? Вотъ еще Богъ родней надѣлилъ -- чортомъ!
-- А что же ты станешь дѣлать со мной, ежели я такъ хочу тебя величать? Запретить не смѣешь: худова нѣтъ!
Харчевникъ разсмѣялся.
-- Да оно нѣтъ-то, нѣтъ, конечно... Согласился онъ.
Мужики тихонько хихикали.
-- Ну, вотъ самъ видишь... А что самоваръ я дѣйствительно спятилъ -- винюсь! Грѣхъ великій сдѣлалъ, за который и теперь отмаливаюсь. Не по натурѣ мнѣ это; червь угрызаетъ.
-- Это тебя-то?!-- не повѣрилъ харчевникъ.
-- Вѣрно, говорю! А ты вотъ что скажи мнѣ, Миронушко,-- мокей строго поглядѣлъ въ лице харчевника:-- кой у нищихъ котомки воровалъ да гробы грабилъ, угрызаетъ-ли такихъ людей червь?
-- Гробовъ никто не грабилъ...-- буркнулъ харчевникъ.
-- Да настоящихъ гробовъ, пожалуй, и не грабилъ никто, а примѣрно... Да вотъ я тебѣ побасенку скажу для примѣра... Ты долженъ помнить...
Харчевникъ шмыгнулъ за дверь. Мокей, запримѣтивъ это, оборвалъ, на полу-словѣ и опустилъ голову на руки.
Мужики одобрительно глядѣли на него. Прошло минуты двѣ. Мокей поднялъ голову, внимательно взглянулъ на меня и, скрививъ ротъ, заговорилъ:
-- Такъ что жъ, хочешь побасенку послушать? Ха, ха...-- Онъ опять замолкъ на минуту^
-- Я вѣдь тоже въ прежнее время на заводахъ жилъ... Началъ онъ:-- Сперва тамъ поступилъ къ одному механику за Нарвской заставой; опосля перешелъ на заводъ. Ты порядки заводскіе видывалъ?
Я кивнулъ головой.
-- Ну, такъ вотъ... Житье чудесное; товарищество, все прочее,-- минуты одинъ не пробудешь: кругомъ артель день и ночь. Народъ все покладистый: въ кабакъ -- кучей и драться -- кучей... Только въ одну церковь по одиночкѣ ходили. За то пить начнутъ -- и ворота запирай: не выговоришь, какъ пили!
Глаза Мокея оживились, голосъ крѣпчалъ.
-- У насъ такіе ребяты были,-- продолжалъ онъ,-- что въ одиночку по четвертной охаживали: усядется, вылакаетъ -- и хоть бы что! Только покраснѣетъ средственно, да глазами хлопать начнетъ, за то ужъ бляблю дастъ -- словно паровымъ молотомъ чиханетъ! И что же ты думаешь? Вѣдь больше десяти годовъ, запомни, братецъ, больше десяти, держался я, какъ свѣча передъ Богомъ. Домой-ли пріѣду -- отецъ только бороду гладитъ... Въ Питерѣ живу -- зависть беретъ людей... А потомъ...
Мокей безнадежно покачалъ головой и опрокинулъ еще стаканчикъ, но безъ прибаутокъ, молча, только крякнулъ.
-- А потомъ, какъ почало винтить, какъ почало крутить -- не приведи Господи, врагу-недругу!
Онъ опять внимательно посмотрѣлъ на меня и по лицу его пробѣжала судорога. Потомъ онъ также внимательно кинулъ глазами на сидящаго съ нами парня, Митюху, который сидѣлъ съ разинутымъ ртомъ и тупо глядѣлъ на него.
-- Ты говоришь: мнѣ съ тобой не равняться?..
Парень поднялъ брови.
-- Вѣрно, дружище! Въ твои годы я не такимъ былъ... Вѣдь это теперь я мохомъ обросъ, а ты бы поглядѣлъ на меня годовъ двадцать пять назадъ -- орелъ, а не человѣкъ! Сапоги не сапоги, рубаха не рубаха, деньга въ кошелькѣ:-- куда ни приди -- вездѣ почетъ, уваженіе. По улицѣ иду, да мигну которой -- разъ семь оглянется!
Мокей опять поглядѣлъ на меня и усмѣхнулся.
-- А теперь вотъ все ушло... Теперь словно сонъ, словно въ туманѣ... А раздумаешься: тутъ-то у тебя и заскребетъ, и заскребетъ... Вѣдь, другъ хорошій, тоже и чувства были, и все. Вотъ ужъ правильно говорится въ пословицѣ: "Жизнь да времячко -- переходчивы"! И точно судьба-то человѣческая: -- то туда, то сюда -- будто мамзель питерская юлитъ!
-- Тебѣ виднѣе!-- сказалъ съ ядовитой усмѣшкой вернувшійся харчевникъ. Но Мокей не отвѣтилъ на его замѣчаніе, а какъ бы заканчивая свою мысль, тряхнулъ головой и добавилъ:
-- Эхъ, мамзели, мамзели, не одинъ вы вѣкъ заѣли-испо-о-ртили!-- Онъ опять поглядѣлъ на меня съ улыбкой:
-- Вѣдь и у меня была... Пашкой звали. Вотъ ужъ можно сказать -- была дѣвка... зѣлье!
-- Ха, ха, ха!..-- засмѣялись всѣ бывшіе въ харчевнѣ:-- ха, ха, ха!.. Вотъ чудило-то, право чудило... Хе, хе...
-- Да,-- продолжалъ Мокей, не мигнувъ даже бровью:-- все бы отдалъ... И Марѳуху, и Гришку въ придачу. На, молъ, бери!
-- Хороша?-- спросилъ кто-то.
-- Глаза словно угли, брови точно дуги, коса -- до пятъ, смолевая... Бывало, какъ распуститъ ее, какъ развернется, да мигнетъ глазомъ... ухъ, ты!
-- Ха, ха, ха!..-- засмѣялись опять мужики.-- Вотъ шутъ-то Балакиревъ, право, шутъ...
-- Любила, значитъ?..-- заинтересовались два мужика.
-- Крѣпко любила, ребятушки. Года три жили... Да подвернулся купецъ,-- отшибъ, окаянная сила! Какъ затрясъ мошной-то, какъ началъ изъ нее швырять да сыпать, ну и сбилъ дѣвку... Богачество дѣло знамое: харчи сытые, наряды модные, а у меня работать надо было, потѣть... Подлеца-то я ужъ и прирѣзать хотѣлъ, да Бога побоялся... Богъ-то у меня въ тѣ поры еще былъ.
-- Загвоздка!-- сказалъ одинъ мужичекъ.
-- Такая, братъ, загвоздка, что и теперь памятно... Кажись, съ этого-то у меня и пошло подъ Тору. Попивать началъ. А потомъ пошли и Сашки, и Машки, безъ разбору! Что больше какую денегъ, то пуще ядище-то жру, да съ ними трачу. Въ нутрѣ-то какъ бы попрошайка завелась: "давай да давай! лей да лей"!.. А послѣ головато будто ведро съ водой, на шеѣ еле держится: въ ушахъ гудитъ, во лбу трещитъ, въ затылкѣ пищитъ -- фа-а-брика! Всѣ машины въ ходу, только смазывать нечѣмъ... Вотъ тутъ-то мнѣ одинъ разъ и пришлось туго. Я пропился, какъ грекъ, и того хуже, пожалуй... Гроша за душой нѣтъ, и силѣл нѣтъ -- такъ и ломаетъ всево... Я и говорю нашему же: "Дай, говорю, братъ, на похмѣлочку".. "Ей Богу, Мокеюшка, у самово нѣтъ ни шила; самъ куралесничалъ всю ночь". Я къ другому: "Дай, спрашиваю, хоть на восьмушку, душу отвести, вѣдь такъ-ли тошнехонько -- тово и гляди -- духъ вонъ!-- "Радъ бы, говоритъ, всей душой, да у самово пусто! Въ самую получку на биліяртѣ проплющилъ всѣ, и казакинъ въ закладъ снесъ къ Хаиму"... Я туда-сюда -- вездѣ чисто! Меня до того зло разобрало на доброту человѣческую, что, кажись, если бы можно, перевѣшалъ бы ихъ всѣхъ -- ково на осину, ково на перекладину. Въ такой бѣдѣ для человѣка гривенника нигдѣ не нашлось, а? Не озорство-ли?.
-- Это ты вѣрно,-- вмѣшался одинъ мужикъ,-- потому на хлѣбъ трудно раздобыть, а на вино куда легче!..
-- Поди-ко, легче!-- сказалъ Мокей.-- И вотъ туто-то, братцы мои, я даже самъ хорошенько не помню, какимъ манеромъ очутился я въ чужой кухнѣ. А въ ней ни одной живой души, только котъ сидитъ на столѣ да кастрюльки жаромъ горятъ наполкѣ... Слышу, мнѣ окаянный и шепчетъ въ ухо: "бери что нибудь, да и удирай"! Я цапъ за самоваръ... У самово и руки, и ноги трясутся... Въ груди ледъ... Унеси, думаю, Господи!
-- При этакомъ дѣлѣ -- Богъ?-- удивился Митюха.
-- Осатанѣлъ! Вотъ отъ чего!-- точно очнувшись объяснилъ Мокей и, помолчавъ, опять заговорилъ:
-- А на лѣстницу сбѣжалъ, вижу какой-то баринъ на встрѣчу поднимается. Тутъ у меня даже и голова затряслась. Пропалъ, думаю, капутъ!.. "Откуда несешь?" спрашиваетъ.-- "Да вотъ, говорю, ваше благородіе, съ третьяго этажа... Рѣшотка повыломилась... " А у самого въ горлѣ-то будто сапогъ застрялъ...-- "А тресешься чево? озябъ что-ли?" -- "Съ похмѣлья трясетъ, ваше благородіе," -- "Вижу я твое похмѣлье, любезный... " -- "Ей Богу, крантъ, ваше благородье, починить дали... " -- "Вижу я -- какой крантъ... Эй, дворники!.." Я самоваръ-то на полъ, да какъ дергону книзу -- батюшки свѣты! Кажись и машиной бы меня не догнать,-- что рысакъ пустился вдоль улицы...
Мокей помолчалъ, точно бы даже и теперь ему не легко было пережить это воспоминаніе.
-- Вотъ, братцы, до какого грѣха дошелъ,-- снова заговорилъ онъ, вздохнувъ:-- и теперь стыдно вспомнить, а нарочно вспоминаю: "на, молъ, тебѣ, забулдыга несчастный, гляди!" Ну-ко еще букашечку проглочу... Выпьемъ, ребятушки, да и умремъ... Нашему брату умереть не страшно, незаболитъ душа,-- каменныхъ палатъ не останется.
-- А можетъ еще и выстроишь!-- сказалъ харчевникъ:-- умѣючи не хитро! хе, хе, хе!..
-- Что-жъ? Можетъ и въ самомъ дѣлѣ выстрою!-- согласился Мокей и тоже слегка улыбнулся.-- А только не смѣйся, любезный: вѣдь ежели все-то по размѣткѣ сосчитать, такъ у тебя цѣлая половина дома изъ моего капитала построена. Да!
-- Какъ такъ изъ твоего капитала?
-- Да такъ! Ежели считать -- такъ и полы мои, и потолки мои... Развѣ ты мало содралъ съ меня за пятнадцать-то годовъ?
-- Да что ты, Иродъ, когда я тебя обдиралъ, очумѣлъ ты что-ль?
-- Да не бойся, не бойся: назадъ не возьму -- владѣй!
-- Ахъ ты, нечистая сила,-- онъ намъ потолки устроилъ! Ахъ ты, мутосвѣтъ непутевый!..-- закричала высунувшаяся изъ другой комнаты харчевница.-- Да тебя бы за этакіе слова отсюда въ три шеи надо! Вотъ тебя какъ! И чево ты, Миронъ, глядишь?..
-- Ну ладно, ладно, не горячись! Поди въ свое мѣсто,-- успокоилъ ее харчевникъ.-- Что съ дуракомъ толковать.
-- Нѣтъ, братъ, Миронъ Ермилычъ, я не дуракъ. Я пожалуй не глупѣе тебя! Аль ты думаешь въ головахъ былъ, такъ лучше тебя и нѣтъ? Ты думаешь, Мокея нельзя было въ головы посадить, а?..
-- Тебя бы не въ головы, а въ шеи -- да по шеѣ-то, по шеѣ-то, вотъ этакъ-бы!..-- съострилъ харчевникъ, махая кулакомъ въ воздухѣ.
-- Такъ что-жъ? И по шеѣ можно, ежели за дѣло... А только мы тебя въ прежнее время-то, кажись, по шеѣ не трогали, а еще на своихъ же горбахъ тебя въ люди вывели!.. Ты, братъ Ермилычъ, дорого намъ стоишь, я тебѣ по совѣсти говорю!..
-- Вонъ убирайся отсюда!-- закричалъ харчевникъ.-- Чево ты лѣзешь ко мнѣ, безофима -- проклятъ? Что я тебѣ достался?..
-- Надо становому пожаловаться на его!-- высунулась опять харчевница.-- Его за этакіе слова -- въ судъ!
-- Небоюсь!-- огрызнулся Мокей. За правду меня ни кто не тронетъ; не испугаешь!
Я замѣтилъ на лицѣ Мокея почти дѣтскую увѣреннотть въ своихъ словахъ. Но вдругъ по лицу его опять пробѣжала судорога, опять онъ какъ-то болѣзненно усмѣхнулся и окинулъ глазами всю комнату:
-- И все такъ, милые люди. Весь сказъ: "по шеѣ!" А коли не это, такъ пальцемъ укажутъ: "Гляди-ко; вотъ онъ, пьяница -- прощалыга, Мокей Пузырь!" Правда! Ни на себѣ у Мокея ничего нѣтъ, ни подъ собой; прямой Пузырь пустой. Все забылъ... А вѣдь есть и жена, и дѣтенокъ,-- гдѣ они?.. Эхъ, братцы мои, неужели душа-то у меня изъ глины сдѣлана? Неужли-жъ ни семьи мнѣ не жаль, ни гроша, заработаннаго потомъ? А ли и я не люблю жить въ чистой горницѣ, не умѣю спать на тесовой кроватушкѣ, какъ люди добрые живутъ по семейному да по хорошему? Охъ, умѣю! Все чувствую и понимаю, да сердцето ни къ чему не лежитъ -- силкомъ его не заставишь... Эхъ, душа ты моя золотая, потускнѣла, почернѣла ты, матушка!.. Вылъ когда-то Мокей Степанычъ -- и нѣтъ его, остался одинъ Пузырь. Всѣхъ, други сердечные, ломаетъ худая жисть.
Мокей сдѣлалъ рукою движеніе въ воздухѣ, глаза его сверкали, голосъ трясся. Онъ судорожно опустилъ на руки голову и замолчалъ.
Кругомъ все было тихо. Парень все такъ же сидѣлъ выпучивъ мутные глаза; мужики повѣсили головы, точно обдумывая слышанное; самъ Миронъ Ермиловъ глубокомысленно разглаживалъ широкую бороду. Въ окно заглядывали лѣтніе сумерки. Мокей все такъ же, съ опущенной головой сидѣлъ у стола.
-----
Отъ знакомаго мужика я ушелъ поздно. Подберезово погрузилось въ дрему. Только Ермилычъ гремѣлъ желѣзными засовами, укрѣпляя свое жилище; но вотъ и засовы перестали лязгать, лишь красноватый огонекъ лѣниво пробивался сквозь грязныя стекла на опустѣвшую улицу. Я вышелъ за село. Тихая ночь окутала заснувшую землю; нигдѣ -- ни свиста, ни шороха. Дорога черной лентой разстилась у моихъ ногъ.
Я глянулъ на правую ея сторону и вздрогнулъ. Въ канавѣ лежало что-то черное, скорчившееся. Всмотрѣвшись я замѣтилъ, что это человѣкъ и притомъ мой недавній собесѣдникъ.
-- Мокей! Дядя Мокей!...
Я началъ его трясти.
-- Послушай!.. Что ты здѣсь развалился, вставай!.. Эй, Мокей Степанычъ!..
Мокей храпѣлъ и не шевелился. Я побудилъ еще немного и, видя, что это не помогаетъ, принялся тереть ему уши.
-- Ты чего тутъ ёрзаешь?-- проснулся Мокей.-- Что я для тебя уши-то ростилъ?...
-- Это я...
-- Да и я тоже -- я! Чево ты тутъ путаешься по ночамъ въ чужой избѣ! аль къ сотскому захотѣлъ?..
-- Опомнись... Ты въ полѣ!..
-- А вотъ я тебя съ печки-то полѣномъ звѣздану...
Я тѣ дамъ -- "опомнись!.."
Вдругъ Мокей закрестился и вскочилъ на ноги.
-- Господи, Іисусе Христе! А, вѣдь, точно что въ полѣ. Эво, братъ, какъ очумѣлъ!-- Онъ оглядѣлъ меня.-- Ахъ, это ты! Ну, спасибо.-- Пойдемъ вмѣстѣ опять... Да нѣтъ... постой. Сперва перекрестись: -- не колобродъ-ли? А то меня такъ-то намедни одинъ водилъ -- водилъ, да завелъ въ такую болотину, что едва вонъ вылѣзъ... Крестись! А нѣтъ,-- такъ на отмашь и колдыбну, и зааминю!
Я перекрестился.
-- Ну вотъ такъ-то спокойнѣе... Теперь поплывемъ, Ишь гдѣ угораздило -- въ полѣ!.. Чудеса, право!
Мы прошли нѣсколько минутъ молча.
-- Какой это такой -- колобродъ?-- спросилъ я.
-- Мужичьи бредни!-- отвѣтилъ сердито Мокей.-- Пьяный заплутается, а потомъ на колоброда и валитъ.
Разговоръ опять оборвался.
-- За что ты такъ не любишь харчевника?-- началъ я.-- Что онъ тебѣ...
-- Да онъ ни тебѣ, ни мнѣ, только себѣ!-- также сердито пробурчалъ мой спутникъ:-- Кіо жъ ему скажетъ правду-то?.. Я его не боюсь, съ меня, какъ съ вѣтра, взятки гладки... А сердиться мнѣ что?.. Такъ ты вѣрно говоришь: по заводской части?-- Перемѣнилъ онъ разговоръ.-- У какого хозяина, гдѣ?
Я объяснилъ.
-- Это сынъ, значитъ? А старикъ-то, разбойникъ-то, теперь у черта на сковородѣ сидитъ...
Мокей на минуту умолкъ.
-- Да,-- какъ бы въ раздумьѣ проговорилъ онъ потомъ:-- можетъ и у тебя пойдетъ криво. Ужъ этотъ Питеръ такое мѣсто... Скривиться не мудрено, особливо ежели въ нутрѣ духу мало.
-- Какого духу?
-- Духу-то? А, примѣромъ, этакой ежевой рукавицы, которая-бы тебя всегда могла придержать, коли нечистый мутить начнетъ. Ты никогда не попивалъ?
-- Нѣтъ.
-- И не пей. Человѣкомъ будешь. Помни мое слово. Потому я хоть и плохой съ виду, да людей видѣлъ много. И всего видѣлъ.
-- А какъ же ты самъ-то?
-- Да что, самъ? Ослабъ! Съ грѣхомъ не управиться: видишь -- худо, а прешь! Да вотъ, хоть бы ныньче: клюкнулъ посредственно, а погляди: такъ всего и корежитъ, погляди руки-то -- трясутся! А въ нутрѣ-то?.. Не приведи Богъ жиду, потому и онъ человѣкъ. Такъ всего и сосетъ,-- кажись, въ ротъ бы никогда не взялъ, глазомъ бы не глянулъ... А смотри -- при первомъ поднесеньи, опять налижусь.
-- А ты удерживайся.
-- Да не учи! Развѣ я самъ-то не понимаю, да не совладать.-- Потише шагай-то, а то у меня и духъ запретъ. Такое, головушка, завелось удушье подъ ложечкой -- хоть плачь! И все, я думаю, отъ этого ядища отъ треклятаго? Ну, да ужъ теперь что,-- конецъ такъ конецъ!
-- Не давай себѣ воли... Надѣйся...
-- Да. какая, братецъ, надежда! Развѣ ты не видишь -- человѣка, что былину шатаетъ, а онъ: "надѣйся!.." Вѣдь не день, не два -- сколько годовъ! Въ душѣ-то одна накипь осталась. Изъ за чего же я тебѣ и самъ толкую: не пей! А то душа-то опачкается, словно свинья поросная! И завсегда такъ скажу. Ужъ если самому привелось такъ худо, можетъ другой почувствуетъ. Свернуться недолго; а подико подымись! Пожалуй покряхтишь, да и сядешь. Я тоже такъ-то жилъ. Пью -- гуляю, думаю и конца не будетъ моей гульбѣ, такъ все и пойдетъ -- праздникъ за праздникомъ... Глядь и пачпортъ изъ деревни не выслали. "Поди-ко, говорятъ, милый человѣкъ, сюда! Пообразумься малость, а то ты Бога забылъ, и наказы родительскіе запамятовалъ". И вѣрно: пріѣхалъ я домой-то -- и чувствую, какъ бы не тотъ сталъ, какъ бы въ какую-то чужеземщину попалъ, а не на родимую сторону. Тутъ меня покойникъ батюшка и давай учить да вышкаливать... Бывало, и въ зубы-то двинетъ, и въ шею-то сунетъ, и въ бокъ запуститъ жильцовъ пятнадцать -- по всячески! Старикъ думалъ, что кулакомъ можно на умъ направить. А потомъ женить задумалъ. "Съ бабой-то, молъ, лучше поправишься". Да нѣтъ, знать на роду написано быть худу: какъ женился -- будто въ котелъ попалъ, и дѣвку зарѣзалъ и себя пригубилъ. Тоска такая охватила, хоть со свѣта бѣги! А все прежнія Сашки, да Машки, онѣ, бестіи!.. Бывало -- люди добрые въ церковь идутъ Богу молиться, а Мокей въ кабакъ. Люди -- въ поле, на работу, а Мокей въ кабакъ. Всѣ крещеные спать,-- мокей бурлитъ на всю улицу! Тутъ меня батюшка взялъ да по первому разу въ волостную и сперъ. "Ну-те-ка, говоритъ, старички почтенные, судьи праведные, растолкуйте вы моему сокровищу: каково слѣдуетъ почитать родителя, да себя блюсти... А то я, Проха-Тимоха, ему толкую -- толкую, онъ и въ усъ не дуетъ! Невтолкуете-ли вы сколько нибудь: всю душу вымоталъ!-- "Посѣчь?" спросили старики.-- "Да хоть бы и такъ, отчего-жъ не посѣчь!" Я то, сё, пято-десято: "не въ этомъ говорю суть; и самъ вижу да не слажу!.." А меня все-таки на скамью и ну выбивать дурь изъ спины. Старики думали, что бѣда-то самая въ этомъ мѣстѣ и засѣла... А мнѣ растолковать этого было некогда, да они и не послушали бы, пожалуй. И чтожь? вѣдь хуже пошло! Со мной никакой справы не стало; ни стыда, ни страха. Къ отцу-то послѣдній почетъ потерялъ, озорничать началъ, остервѣнѣлъ хуже волка... Мнѣ опять премудрость сыпать въ волостной, а я опять свое -- "на-те, молъ, коли такъ!" Да нѣтъ; коса на камень попала. Старикъ тоже своебычный былъ. Сталъ меня въ хлѣвъ засаживать, какъ бы злодѣя какова... Этимъ онъ меня донялъ въ конецъ... Сидишь, бывало, сидишь, въ хлѣвѣ-то, думаешь-думаешь и заревешь навзрыдъ: "Вотъ, молъ, какъ туго пришлось -- стѣны однѣ да навозъ, а тамъ-то?.. Море разливное, на недѣлѣ два праздника... Тутъ у тебя и выпивка, и мазёхи, пѣсни, плясы -- дымъ коромысломъ! Эхъ. кабы слободу да пачпортъ, схватилъ бы шапку въ охабку и махъ за околицу: прощай, деревня сосновая!.." Куда рвался? И самъ не знаю. Думалъ лучше будетъ. Вотъ оно и вышло -- дышло... Теперь одинъ, какъ пень. Жена въ Питерѣ живетъ. Сказываютъ -- запуталась, и не диво -- тамъ не всякой удержится... Сынъ портняжитъ и тоже по отцевской дорогѣ идетъ... Значитъ, и эти пропали... Теперь такъ и считай: корачунъ нашей фамиліи, такъ домъ и сгибъ!..
Мокей принялся тяжело дышать; его одолѣвала одышка.
-- Давай-ко посидимъ, сказалъ онъ.
-- Усталъ?
Мы сѣли на бугоркѣ близь канавы.
-- Душитъ. Посидимъ, отдохнемъ.
-- Вишь, ужъ и утро началось... Какая это птичка тюлюкаетъ?.. Ишь, какъ дрелитъ, шельма!.. Гляди роса-то -- серебро!.. А вотъ подымется солнышко -- сойдетъ... Экая благодать, Господи!
Мокей уставился въ землю, по прежнему тяжело дыша.
-- Тутъ къ фершалу недавно ходилъ... Заговорилъ онъ.-- Тоже говоритъ: "не пей!" Хе, хе... "Худо" говоритъ. Вонъ и ноги разносить стало; сапоги едва лѣзутъ... Везъ мало двѣ недѣли какъ началось... И душить чаще стало. Въ груди-то иной разъ будто задвижкой задвигать начало... Неужто слѣчь придется?..
-- Неладно, Мокей Степанычъ.
-- Упаси, Господь! Вѣдь я отъ рода не леживалъ въ лежку-то. Все прежней силой... Прежде у меня силища-то была, лошадиная: черезъ избу пудовую гирю кидалъ, двухъпудовой -- крестился. А теперь, какъ дите сталъ: куда вѣтеръ, туда и Мокей...
Онъ долго сидѣлъ, опустивъ голову.
-- Бываетъ,-- цѣлую ночь глаза не закрыть. Грудь-то такъ и царапаетъ, голову-то такъ и кружитъ. Такіе, братъ, стали подъѣзжать мысли -- морозъ по кожѣ!
-- А что?
-- Да то. Всякая муть лѣзетъ. Все, что было худова-то -- какъ на портретахъ представляется. Заснешь, и во снѣ такъ же. Все разныя прежнія дѣла чудятся... Плохо, милый, совсѣмъ плохо! Упаси Господь! Вотъ, какъ начало къ стѣнкѣ прижимать, и Бога вспомнилъ. И все такъ-то. О, хо, хо! Вся жисть въ одно пузо ушла. Цѣлый вѣкъ гонялся за своимъ безпутствомъ, а теперь и пенять не на кого... Бывало, весь городъ*спитъ, только Мокей, будто съ цѣпи сорвавшись, бѣгаетъ изъ одного худаго дома въ другой. Все думалось, что такъ вѣрно и должно; такая ужъ доля кривая.-- Нѣтъ! Все это -- Господь! Какъ только потерялъ его, все и пошло криво. Теперь ряди сколько хочешь да толку-то мало. Прожитаго не воротишь... Эво пріятель, какъ жисть прошла -- вспомнить и то. больно!
-- Чѣмъ же ты теперь живешь?-- спросилъ я.
-- Чѣмъ? Да вотъ былъ работникомъ, а теперь хоть и котомку на плечи... Лѣтомъ еще туда-сюда, а дѣло къ осени -- у меня ни краюхи, ни хворостины... Да еще хворь эта...
Его опять схватила одышка. Долго мы сидѣли молча. Наконецъ онъ заговорилъ:
-- Поди-ко, братъ, ты домой. Я тебѣ не попутчикъ, я теперь поплетусь, не спѣша... Гдѣ мнѣ!
Я поднялся съ бугорка.
-- Шагай со Христомъ. А только, ежели подыщешь время -- заверни.. Можетъ и слягу; навѣстишь. Ко мнѣ вѣдь никто не придетъ... Родные далеко, а знакомыхъ что у зайца -- лиса да волкъ... Одинъ -- весь... Поди, голова, поди. Прощай. Не поминай лихомъ Пузыря; я и самъ лихимъ не былъ... Не позабудь:-- деревня Кривухина! Это сейчасъ за деревней Пантюхиной, черезъ два повертка. Завернешь, а?
-- Приду, приду!
-- Ну, то-то!
Пройдя съ полъ-версты, я оглянулся. Мокей по прежнему сидѣлъ, опустивъ голову. Солнышко выглянуло изъ за лѣса. По тропинкамъ, съ косами и граблями на плечахъ пробирались крестьяне. Туманъ лежалъ надъ низиной. Гдѣ-то залязгалъ объ косу оселокъ, гдѣ-то раздалась пѣсня и опять замерла. Тишь нѣмая, безмятежная тишь по прежнему лежала кругомъ, и въ чистомъ небѣ все было такъ сине да ясно.
Я еще оглянулся: Мокея не было видно.
-----
Сентябрь приходилъ къ концу. Мнѣ надо было собираться въ городъ. И тутъ только я вспомнилъ про Мокея. Съ тѣхъ поръ, какъ мы сидѣли на бугрѣ, я его не встрѣчалъ... Я собрался и пошелъ въ деревню Кривухину.
Отыскать Мокееву избу, дѣйствительно, не составляло большаго труда. На половину покачнувшаяся, на половину раскрытая, стояла она на краю деревни и посматривала двумя небольшими окошками на безлюдную улицу. Ступеньки, когда я поднимался на крыльцо, заскрипѣли, сѣнная дверюшка взвизгнула на ржавыхъ петляхъ, полъ заколыхался. Я тихонько перешагнулъ черезъ порогъ.
Мокей сидѣлъ на лавкѣ, опершись спиною о стѣну. Онъ былъ неузнаваемъ. Лицо потолстѣло, обрюзгло... Душно и тяжело было въ спертомъ воздухѣ. Мокей поднялъ на меня его и отекшее лицо.
-- Пришелъ...-- заговорилъ онъ обрывающимся голосомъ.-- А я все поджидалъ. Садись, другъ.
-- Ну, какъ ты?..
-- Самъ видишь. Нечего спрашивать... А все-таки -- спасибо тебѣ... У меня, братъ, дѣла плохи... Третью недѣлю лечь не могу, сиднемъ сижу. Какъ лягу -- захолонетъ! Сна нѣтъ. Гляди: съ ногъ какіе ручьи текутъ... Видно ужъ не жилецъ... Прошло золотое время!
-- Ходитъ-ли кто нибудь за тобой?
-- Какъ же. Помогаютъ добрые люди, спасибо. Кто хлѣбца принесетъ, кто масла. Да и не ѣмъ, куда ужъ! Вотъ только иной разъ молочка отопью, а то не лѣзетъ... Гляди-кось брюхо-то, какъ барабанъ... А Илья-то Иванычъ, ты слыхалъ?..
Лицо Мокея слегка оживилось.
-- Что онъ?
-- Да какъ же... Гляди банка на окошкѣ стоитъ... Варенья прислалъ; три цѣлковыхъ... Самово доктора раза три пригонялъ... И чѣмъ это я ему заслужилъ?.. Вотъ и усталъ... Фу, какъ приступило...
-- Приберегайся...
-- Для чево?.. Опять небеса коптить? Спасибо... Говоришь: "ходятъ-ли за мной?.." Вотъ тутъ сосѣдъ одинъ есть, такъ онъ дѣвочку присылаетъ ко мнѣ. А другой разъ и такъ, не все со слугами. Не великъ баринъ... Ты скоро уѣдешь отсюда?
-- Да надо собираться, пора.
-- Поживи еще, не торопись. Въ омутъ всегда поспѣешь.
-- Въ какой омутъ?