Савихин Василий Иванович
Богомолье

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Картинки минувшего).

   

БОГОМОЛЬЕ.

(Картинки минувшаго).

I.

   Августъ въ началѣ былъ... У дѣда Назара совсѣмъ поспѣлъ крыжовникъ на огородѣ,-- до того поспѣлъ, что его совсѣмъ стало мало... Поспѣлъ горохъ въ полѣ,-- то-то время хорошее! И хоть въ Назаровъ крыжовникъ ходить положенья намъ не было, а въ горохъ было положенье ходить только одинъ день за все время, въ Большой Спасъ, и ѣсть его въ этотъ хорошій праздникъ сколько душа захочетъ... Да мы, ребята, такъ придумали, что и въ крыжовникъ забѣгали, и въ иные дни заползали въ горохи, лишь съ разными хитростями -- будто идешь "такъ зря" по дорожкѣ среди ярового поля, да обглядишься кругомъ: нѣтъ ли бабы или мужика на примѣтѣ, изогнешься дугой и шмыгъ съ дороги на гороховую полосу, заляжешь на ней какъ въ раю, и до того налакомишься отборными стручьями, что еле встанешь, еле до деревни дойдешь; входишь въ околицу словно шаръ изъ гороха... отойдешь маленько,-- опять бѣжишь въ горохи... Воля!-- всѣ большаки деревенскіе съ ранняго утра въ поле ушли, дожинаютъ остатки ржи; чуть виднѣются люди вдали ржаного поля,-- сгибаются -- разгибаются, то и есть жнецы. Мужики въ разброску: которые снопы съ поля возятъ, которые на гумнахъ работаютъ, вѣютъ обмолоченное, отбирая лучшія зерна на сѣмяна, свѣжіе снопы сажаютъ въ ригахъ на сосновые колосники, чтобы просушить ихъ, а съ четвертаго пѣтуха -- молотятъ. Гдѣ мужика нѣтъ -- баба работаетъ, а гдѣ и бабы лишней не стало -- подростокъ умный хозяйствуетъ!
   И я тоже совсѣмъ умный былъ, а все еще въ родѣ дурачка состоялъ: за снопами въ поле не ѣздилъ, не просушивалъ ихъ, зерна не вѣялъ -- все бабушка дѣлала, а я только помогалъ бабкѣ да носилъ въ амбаръ чистыя зерна, насыпая ихъ въ мѣшокъ по три мѣры... И дивилась бабушка силѣ моей трехмѣрной; дивились ребята, а я радовался въ душѣ...
   Захотѣлось опять горошка поѣсть, иду за околицу -- въ яровое поле... Бѣжитъ изъ поля къ околицѣ Мишка Козелъ.
   -- Погоди!-- говорить Мишка, равняясь со мной близъ околицы,-- погоди, я бабкѣ твоей скажу -- ты въ горохъ идешь!..
   -- Ой, не лги, Мишка... Это я не въ горохъ собрался, а воронье гнѣздо бѣгу поглядѣть въ Углище... Да я бабки-то своей и не боюсь шибко! А вотъ ты изъ гороха бѣжишь,-- ишь стручья въ рукѣ! Я скажу всѣмъ... Еще я на своей полосѣ ѣлъ горохъ, а ты прошлый разъ ѣлъ на Амосовой... Вотъ -- погоди я скажу про тебя Амосу!..
   -- А по затылку хочешь?
   -- А ты хочешь?
   -- Ну-ка, тронь... Ну-ка!..
   Я наступилъ къ Козлу ближе; въ душѣ у меня заиграло... Козелъ отступилъ отъ меня подалъ.
   -- Эге!..-- кричалъ я, заготовляя кулакъ на драку,-- незалюбилось? Ужъ коли тебѣ въ затылокъ охота, ты и стой смирно... Эге, Козелъ окаянный!..-- И я скакнулъ на Козла въ родѣ зайца.
   Мишка пустился бѣжать вдоль улицы, онъ зналъ хорошо, что кулаки у меня крѣпкіе -- можжевеловые... А я зарадовался въ душѣ, повернулся и пошелъ въ поле ястребомъ. И видно въ полѣ: на зелени гороховыхъ полосъ человѣчки есть... Тутъ голова, тамъ голова, тамъ... а вонъ тамъ и двѣ вмѣстѣ! Вѣрно, братъ съ сестренкой, али два пріятеля задушевныхъ.
   -- Эй!..-- кричу я толстымъ мужичьимъ голосомъ,-- кто въ горохѣ сидитъ?..-- И вдругъ ни одной головы не стало, одна зелень гороховая стелется по землѣ, да яровые на волнистомъ полѣ желтѣются, колышутся во всю ширь свою отъ теплаго вѣтра, и словно нѣтъ живой души на раздольѣ, словно одинъ стою, живу-любуюсь, радуюсь душой на желтыя дали!..
   Уродилъ Господь жито высокое, овесъ высокій, уродилъ горохъ, гречку... И на толокно будетъ, и на кашу, на кисели, на блины, на кокоры!.. Будемъ всю зиму ѣсть съ бабушкой да съ мамушкой, да съ теткой Груфеной.
   -- А гдѣ же ребята? Эй -- кричу я опять:-- это я, братцы, не бойтесь меня, кажите головы изъ гороха...
   Нѣтъ никого... И долго нѣтъ никого и тихо. Гляжу: кучка ребятокъ совсѣмъ въ другой сторонѣ виднѣется, гдѣ не только гороха, а и овса не засѣяно... И все далѣ-далѣ уходятъ ребята, оглядываются къ моей сторонѣ: будто они и не они вовсе. На брюхѣ уползли съ версту,-- отъ грѣха прочь... Самъ я оглядѣлвя кругомъ, старичкомъ изогнулся и юркнулъ съ дороги на гороховое раздолье, улегся плашмя... Господи, какъ хорошо! говорилъ я себѣ:-- эхъ, кабы мнѣ гороховымъ царемъ сдѣлаться...
   Да прошла недѣля и горохъ сжали.
   Около этого времени стали по вечерамъ заходить въ избу нашу старухи орѣховскія: Филимониха, Назариха, баба Груня: самыя главныя пріятельницы моей бабки -- Авдотьи Петровны Зубчиковой. Межъ старухами шла рѣчь про божественное. Стали сговариваться онѣ пойти въ дальній Успенскій погостъ -- помолиться пресвятой Богородицѣ. Изъ рѣчей я узналъ, что тамъ и "печера" есть и образъ святой-явленный. И я чутко сталъ вслушиваться во всякое слово старушечье, и самъ помаленьку наполнялся божественнымъ.
   -- Не все намъ, бабы, думать про хозяйство свое,-- говорила Назариха,-- надо поберечь и душу, и вспомнить Мать-Богородицу, Она, Заступница, къ намъ изъ Ерусалимъ-града пришла; а намъ-то всего сорокъ верстъ пройти... Идти надо, бабы!
   -- Идти, идти, родненькія!-- поддакнула Груня;-- вѣдь пока живы, по тѣ поры и молиться надо, умремъ -- не дадутъ помолиться. Я и корову свою оставлю, и избу запру, а пойду... Придетъ смерть: и корова, и изба на деревнѣ останутся, а грѣхи на тотъ свѣтъ пойдутъ вмѣстѣ. Встанешь ты этакъ передъ судомъ небеснымъ... а грѣхи-то стѣной кругомъ, и не видно будетъ души Владыкѣ небесному, и Онъ скажетъ: "Нѣтъ здѣсь души! А соръ грѣшный заметайте въ сѣру горячую!"
   И пойдетъ разговоръ... Про судъ Божій, про грѣхи тяжкіе, про чудеса земныя, про милость небесную, да такъ все хорошо, складно-ясно... Такъ близко къ хорошимъ людямъ милость Господня, что только не лѣнись человѣкъ, бери ее да помни Владыку небеснаго. А какъ помнитъ человѣкъ Владыку небеснаго: и его никто не обидитъ, и онъ никого зломъ не тронетъ, и все дается ему, все спорно идетъ, и на душѣ у того человѣка весь вѣкъ ясно...
   Морщинистыя лица старухъ прояснятся, словно молодѣютъ онѣ отъ такихъ разговоровъ диковинныхъ, словно подъ сѣрой кожей ихъ -- ваша ребячья душа разжигается.
   Глядя на старыхъ, слушая про диковины, я самъ разгорался пуще душой, до края переполнялся божественнымъ, и словно видѣлъ передъ собой ту дорогу далекую, ту печеру святую. И душъ я: эхъ, кабы мнѣ быть старухой... И я бы сейчасъ пошелъ помолиться Пресвятой Богородицѣ! Охъ-бы хорошо пройти въ одной артели со старыми бабами? То-то бы я намолился, на ихнюю сторону наглядѣлся, ихняго бы попа и дьячка послушалъ!..
   Ушли изъ избы старухи, да не сразу все порѣшили, уговорились еще разъ скопиться. А въ моей головѣ ужъ зашло-заходило все новое. О ужъ коли что зайдетъ мнѣ въ голову,-- вонъ колотушкой не вышибешь... Еще бы отецъ, тотъ бы, пожалуй, вышибъ на часъ, да отца дома не было; а бабкѣ своей я такіе подведу лясы, что и не поперечитъ она.
   -- А скажи мнѣ, бабушка, какая такая печера есть въ томъ погостѣ?-- спросилъ я на утро, видя, что бабка моя совсѣмъ въ добромъ духѣ и дѣла большого нѣтъ на рукахъ: колеса у телѣги дегтемъ намазываетъ, а я подаю ей мазилку...
   -- А печера, дите,-- это откуда пришла-явилась заступница. Это, вишь-ли, такая нора въ горѣ: однимъ концомъ выходитъ она въ Успенскій погостъ, а другимъ въ Ерусалимъ-градъ выходитъ. И человѣку въ нее идти можно до самаго озера,-- есть такое озеро подземельное, а ужъ за озеро хода нѣтъ... А баютъ, что прежніе люди до самого Ерусалима ходили печерой, и назадъ приходили; да Богородица запретила путь. Пошелъ, вишь, пьяный одинъ...
   -- Къ Богу-то, бабушка!
   -- Да вотъ... къ Богу. Вѣдь всякіе люди, дитятко, есть на свѣтѣ!.. Иному хоть ризу надѣнь на плечи, а онъ все свое наровитъ, худое... О окуня, и всякую иную рыбицу съѣстъ въ посту, и вина натрескается.
   -- Это дураковой породы, бабушка?
   -- Да ужъ, стало быть, дураковой, дите... Ужъ, стало быть, одолѣетъ грѣхъ человѣка, засядетъ бѣсъ на него, засядетъ и куда хошь поѣдетъ!.. Охъ, Филатка, силенъ бѣсъ поганый; только глупъ ты -- не понять тебѣ этого.
   -- А ты про печеру, бабушка... Какъ старинные люди ходили туда, вотъ я и пойму все!
   -- Ну, и вотъ... и ходили. Стоить разгородка на серединѣ: кто не молился -- туда направо идетъ, а кто помолился сюда направо идетъ. А въ глубинѣ-то молебны служатъ, и святая вода стоить въ озерѣ.
   -- Какъ же, бабушка, въ разныя стороны идутъ, а направо?..
   -- Экой ты какой, дуракъ Филатка! ужъ такое тамъ заведенье.-- Не мы съ тобой порядки тамъ заводили... О ужъ за тѣмъ подземельнымъ озеромъ хода нѣту; тамъ ужъ и свѣча сама-собой тухнетъ, и будто гудитъ что въ темени... Баютъ: одинъ старичекъ захотѣлъ попытать Божью силу, зажегъ свѣчку и пошелъ за озеро, а только и до сей вотъ поры о немъ слуха нѣту... А сперва-то и попы не знали того, что есть ходъ въ печерѣ. Да объявилась странница и научила пустить въ нее зайца. Ну, и пустили зайца... А три года прошло -- слухъ дошелъ, что заяцъ тотъ выскочилъ въ Ерусалимѣ. Послѣ зайца -- странникъ одинъ прошелъ со свѣчей, а потомъ и другіе старики пошли, и старушки. Давно это было, дите,-- можетъ, тыща годовъ прошло.
   -- Бабушка, а я думаю: охъ,-- хорошо коли и ныньче тамъ кто живой побываетъ?
   -- Хорошо, дите!.. И грѣховъ тому сбавится. И наслушается и наглядится тамъ на хорошее. Вотъ и меня бабы сманиваютъ туда... Всѣмъ намъ охота чтобы грѣховъ поубавилось.
   -- Идти надо, бабушка.
   -- Идти?.. Ай, внучекъ, это ты хорошо сказалъ! Вѣдь и у меня это же сидитъ въ головѣ: "Поди, баба, помолись Богородицѣ; грѣховъ у тебя тучей скопилося, а годы старые -- на закатѣ!.."
   -- Бабушка, а коли собираться задумала, и меня имай вмѣстѣ!.. У меня тоже четыре грѣха накоплено...
   Бабка положила въ горшокъ мазилку дегтярную, распрямилась, подняла кверху брови, чтобы сдѣлать глазамъ шире мѣсто, и зорко поглядѣвъ на меня, спросила:
   -- А какіе у тебя грѣхи, дитятко? Покайся мнѣ...
   -- Эхъ,-- думалъ я,-- вотъ хорошо подошло... узнаетъ про грѣхи бабушка, и пойдемъ мы съ ней и отмолимъ...-- Я, бабушка, воровскимъ манеромъ весь постъ въ горохи ходилъ... А вечеромъ въ дѣдовъ Назаровъ кружовникъ на брюшкѣ ползаю: кружовникъ-то у дѣда, какъ медъ... А еще... стояло у тебя винцо въ подпольѣ, я и винца отвѣдалъ...
   -- Какъ ты отвѣдалъ, дите...
   -- Э, бабушка, вѣдь я ловкій?.. Залѣзъ я въ подполье: вижу -- стоитъ на завалѣ бутылка съ винцомъ, я и думаю самъ себѣ: А ну-ко-ея я попробую винца изъ бутылки? Да взялъ вотъ этакъ за горло ее, да вотъ этакъ въ ротъ... И сразу возвеселило меня отъ винца!.. А послѣ я зазвалъ Яшку Терехова въ подполье и мы пили съ Яшкой...
   -- Кайся, кайся...
   -- А еще я, бабушка, барана неподобнымъ словомъ бранилъ. Баранъ-то нашъ въ вороты не шелъ, все хотѣлъ къ Тереховымъ овцамъ идти, тутъ я -- хвать палку да палкой его, да неподобнымъ словомъ, да опять палкой, да еще хуже -- словомъ!.. А еще... Я отъ тебя потихоньку сметану ѣлъ... А еще...
   -- Э, бра-атъ, какой ты есть у меня!..-- перебила мои покаянія бабушка. И я не успѣлъ увернуться, какъ уже волосы мои очутились въ костяныхъ рукахъ бабки, и что-то грузное больно упало мнѣ на спину, еще разъ упало...
   -- Бабушка,-- раскаивался я,-- я во вѣки вѣковъ не буду больше!..
   -- Нѣтъ, окаянный, врешь!..-- кричала бабка, отжаривая меня вгорячахъ дегтярной мазилкой...-- за эти грѣхи тебя не этакъ надо, а вотъ какъ!.. вотъ какъ надо!.. Не воруй Назаровъ кружовникъ, не ходи въ горохъ, не срами свою бабку... Bö-какъ тебя надо!.. Не пей вина... Вотъ я тебя какъ отжарю!.. Вотъ какъ отзвоню, распомажу!.. Не ѣшь тайнымъ манеромъ сметаны, шельмецъ... А я-то, грѣшница, все на твою мать думала, да на Груфену думала... Вотъ тебѣ -- за сметану... Вотъ какъ! Э-вотъ-какъ!..
   -- Бабушка ласковая,-- кричалъ я,-- обливаясь слезами,-- кинь драку свою... Я замолю у Бога. Я тебя во вѣки-вѣковъ слушать стану... Вѣдь всѣ ребята такъ дѣлаютъ!..
   На мое счастье тетка Груфева подошла къ избѣ, отбила меня отъ ярой бабки... Побѣжалъ въ поле я, и помазанный отъ шеи до пятокъ дегтемъ, въ бредовомъ кустѣ просидѣлъ по поздняго вечера. И все чудилось мнѣ, что бабка бѣжитъ изъ деревни: ухватъ въ одной рукѣ, мазилка въ другой,-- до самой смерти хочетъ меня докалачивать...
   Да прошла ночь и позабылось все,-- бабушка у меня была добрая, только сердцемъ горячая.
   А вечеромъ опять старушечье скопище, опять разговоръ про святое. И ужъ знать отъ битья пошло счастье мнѣ: и тетушка Груфена, и мамушка замолвили обо мнѣ бабкѣ слово...
   -- Возьми и Филата съ собой,-- сказала мамушка,-- пущай погоститъ у тетки. Моей сестрѣ поклонъ снесете, и заночуете тамъ. Она тоже Успенью Богородицѣ празднуетъ и всѣмъ угоститъ васъ до-сыта...
   А такъ и было: въ той сторонѣ, куда собрались старухи на богомолье, мамушкина родная сестра -- Аксинья была вышедши замужъ за мельника. И хоть за далью мѣста, наши не водили съ теткой Аксиньей дружбы большой, и мамушка тамъ была только два раза, да къ этому разу такъ хорошо подошло, что лучше и нарочно не выдумать!..
   Мамушкинъ разговоръ совсѣмъ ободрилъ меня. Я племянникъ родной, по моей роднѣ и бабкѣ побольше почета дадутъ. На мельницу погляжу -- какая она; и на всѣ мѣста ихнія... А мѣста всякія разныя я люблю.
   -- Бабушка,-- заговорилъ я при всей роднѣ,-- имай меня помолиться угодникамъ!.. Сколько горя я видѣлъ, какъ жилъ дома батюшка, битья всякаго, разнаго... Сама ты къ Гаврилѣ старостѣ бѣгала жалиться за меня. А Богу я помолюсь тамъ отъ чистаго сердца: и за тебя, и за мамушку, и за тетушку. И коли ты умрешь скоро, вотъ я какъ поминать тебя стану: "Помяни, Господи, бабушку мою Авдотью Петровну Зубчикову во царствѣ своемъ золотомъ, посади ее ближе къ праведникамъ: къ Флору и Лавру, къ Алексю Божьему человѣку, къ Николаю угоднику".
   Полюбились мои слова бабушкѣ.
   -- Это ты хорошо, дите...-- говорила она,-- спасибо! Этакъ и въ родительскую субботу помянутъ не всякаго. Дьяконъ и тотъ поминаетъ хуже покойниковъ: Калину -- Марину, Филарета -- Стратилата, Дарью -- Марью, а про рай и про угодниковъ ни словечка.
   -- Я еще и не этакъ съумѣю, бабушка,-- говорилъ я бойко,-- я смогу и складнѣе. Ты только попробуй, возьми меня...
   -- Да и не добѣжать тебѣ!-- говорила упрямая бабка.-- Нуко-съ ты на серединѣ дороги завалишься? А мнѣ на крикушкахъ не свести этакого...
   -- Да я, бабушка, и самъ снесу кого хочешь! Коли я коня распрягаю, коли я три мѣры ржи ношу изъ гумна въ амбаръ -- въ гору... Коли я Ѳедьку Молоткова побилъ, коли я съ версту на одной ногѣ проскакаю, а на конѣ стоймягой иной разъ ѣзжу?..
   -- Да вѣдь туды сорокъ верстъ!
   -- А и пущай сорокъ, бабушка. И Богъ-то поглядитъ на васъ, скажетъ...
   -- Ну, инъ-ладно... Возьму на пробу.
   

II.

   Еще до нашего выхода изъ Орѣховой оставалось дня три, а я уже весь ушелъ думами въ дорогу хорошую; и на яву и во снѣ мнѣ видѣлось все "тамошнее", а въ серединѣ видѣній -- печера святая съ удобнымъ, лишь запретнымъ ходомъ въ Ерусалимъ градъ Господень. И хоть немного мы съ бабушкой знали о градѣ Ерусалимѣ, а все же въ головѣ моей онъ представлялся дивомъ-дивнымъ изъ всего того, что на свѣтѣ есть: тамъ Христа распяли, тамъ и воскресъ Христосъ. А свѣтъ Божій я только и зналъ пока, что наща деревня Орѣхова, да село Заянье, да еще три-четыре смежныхъ деревеньки. Недаромъ я рвался душой туда -- дальше, гдѣ и мѣста невѣдомыя, и люди незнаемые, и святости Господней побольше нашего.
   И хоть говорила про запретный путь бабушка, да другое мнѣ стало думаться; стало думаться, что теперь-то и будетъ самое подходящее побывать мнѣ черезъ печеру въ святомъ городѣ Ерусалимѣ, поглядѣть на него, помолиться.
   -- Господи, подсоби мнѣ на это!..-- молился я образу. И уже отчетисто видѣлъ и себя, и бабку свою въ печерѣ у подземельнаго озера: стоимъ мы съ нею на обрывистомъ берегу его, бурлитъ святая вода ключемъ, плаваютъ святые окуни; свѣчи въ рукахъ у насъ восковыя, горятъ огнемъ яснымъ; молимся. Стоить батюшка со крестомъ, дьяконъ съ кадильницей, дьячекъ съ книгой, а кругомъ, что лѣсомъ -- народомъ обставлено! Тутъ я кинулся въ озеро и поплылъ къ "той" дорогѣ... Заахалъ народъ въ одинъ голосъ, заахалъ батюшка, дьячекъ, дьяконъ; а бабушка вопитъ громче всего народа: воротись, Филатка, не спокидай меня на старости въ чужомъ мѣстѣ!..
   А мнѣ ужъ и бабку не жаль, никого не жаль стало. Весь я въ Бога ушелъ, а горитъ у меня въ рукахъ свѣча восковая, горитъ свѣча и не гаснетъ! А самъ все иду... иду... иду три года и три дня ровно, и вышелъ сразу на свѣтлое мѣсто... Стоитъ на высокой горѣ святой городъ, и все церкви-церкви... Кресты золотые переливаютъ на церквахъ яснымъ сіяніемъ, колокола звонятъ перезвоны. Народъ ерусалимскій ходить по улицѣ съ крестами и херувимами, поетъ молитвы и молится. И я запѣлъ молитву, самъ крещусь на всѣ стороны, на всѣ стороны кланяюсь, поминаю въ царствѣ небесномъ родителей: дѣда Герасима, дѣда Захара, бабушку Маланью, Дарью, Марью пропавшую, младенцевъ -- Петра и Никифора, и всѣхъ нашихъ орѣховскихъ сродниковъ. И даетъ мнѣ ерусалимскій батюшка просвиру большенную, въ родѣ сайки,-- и иду я съ просвирой въ рукахъ въ нашу деревню Орѣхову...
   

III.

   Утро Успенскаго кануна въ хлопотахъ прошло незамѣтно. Сборы въ дальнюю дорогу, чужой погостъ, чужіе люди, и печера и мельница... Чуть свѣтъ забрезжилъ, а ужъ баба Назариха пришла къ намъ въ избу готовая по дорожному. Бабушка вынимала изъ укромныхъ угловъ праздничные наряды: башмаки, сарафанъ, коленкоровую рубаху, платъ цвѣтной темный. Достали и мнѣ рубаху -- розовую, сапоги съ закорюченными носами, шапку съ полированымъ козыремъ... Передо мной словно алый туманъ стоялъ, а въ душѣ -- попрыгунчики.
   На солнечномъ восходѣ вышла наша артель изъ Орѣховой: я, бабка моя, Груня, Филимошиха и Назариха,-- первая баба-ходокъ на деревнѣ Орѣховой: да и остальныя бабки хорошо выглядѣли и рѣзво шагали къ деревенской околицѣ. Всѣ сряжены по праздничному, у каждой съ харчами узелокъ про запасъ, дубинка; у бабушки кожаные башмаки въ рукѣ, на ногахъ -- берестовые; у Груни тоже; двѣ другія старухи босикомъ идутъ, а берестовые башмаки и чулки гарусные въ рукахъ держутъ... У меня крючконосые сапоги вздѣты на ольховую палку и черезъ плечо перекинуты. Дорогой только дурачки въ сапогахъ идутъ, а умные босикомъ ходятъ,-- такъ говорила бабушка,-- потому что нога доморощевая, а за сапоги деньги заплачены.
   Выйдя въ поле, мы помолились на небеса и пошли вдоль изгородей, мимо кустовъ, перелѣсковъ. Я взбирался на всякій высокій бугоръ, на всякій камень, забѣгалъ впередъ, отставалъ сзади, не зная, куда дѣваться отъ бодрости,-- въ душѣ у меня словно два юдуна расхаживали... А бабки старыя идутъ себѣ тихо -- ровно, то словомъ обмолвятся, то про себя ведутъ думы, лица у всѣхъ такія хорошія, ясныя. Угомонился и я маленько, видя, что по дорогѣ все то же идетъ... поля, перелѣски, кочки, камни да кусты бредовые, вересковые. А еще погодя не весело сдѣлалось и жаль стало ребятишекъ орѣховскихъ, ужъ еле успѣваю за бабьей артелью, ужъ и отставать началъ... Въ поясницѣ заболѣло, въ ногахъ одубѣло. Ужъ и Господа Бога и пресвятой Богородицы не захотѣлось мнѣ, домой захотѣлось...
   -- Ты чего отстаешь, Филатка?-- сказала бабушка.
   -- Да я, бабушка, раздумалъ идти... Пусти меня домой лучше. Гляди, я и ногу накололъ хворостиной, и по камню ковырнулъ пальцемъ!..
   -- Теперь ужъ, братъ, иди, коли взялся. Семнадцать верстъ отшагали, поздно теперь домой поворачивать. Ты иди, какъ мы... и хорошо будетъ; а Пречистая намъ засчитаетъ все,-- увидитъ съ небесъ, скажетъ: "Вотъ идутъ старые, а впереди-то малый бѣжитъ!" Вотъ скоро и на отдыхъ засядемъ. Тутъ и двадцать верстъ будетъ. Пирожка тебѣ дамъ, яичка. Тамъ и святой ключъ кипитъ у горы,-- водицы попьешь холодной, и сейчасъ у тебя силы прибавится, ума прибавится.
   Успокоенный бабушкой, обрадованный вѣстью о животворной водицѣ, я позабылъ недуги свои, и опять полетѣлъ впереди нашей артели дружной, и все дальше рвался впередъ, чтобы примѣтнѣе было Пресвятой Богородицѣ.
   Не жарко свѣтило солнышко, то выглянетъ на часокъ, то опять захоронится въ бѣлыя облака. Дорога пошла съ горы на гору; деревни стоятъ вдоль дороги, народъ глядитъ на насъ изъ окошекъ, и мы идемъ -- глядимъ на окошки.
   Выступила впереди крутая поросшая мелкимъ лѣсомъ гора. Подивился я, глядя на эту гору: отчего она поднялась такъ? Я зналъ, что когда муку сѣетъ бабушка, то мука подъ рѣшетомъ на манеръ ровнаго пригорка ссыпается. Ужъ не сѣяли-ли и тутъ съ небесъ святые угодники?
   Мы близко подошли къ горѣ. Подъ горой, близъ дороги, сидѣли кучками незнакомые мужики, а больше бабы и молодицы,-- сидятъ -- отдыхаютъ, хлѣбцемъ закусываютъ, разговоры говорятъ потихоньку. Поклонились мы народу и тоже сѣли на травку.
   Закусили мы съ бабушкой пирожка съ окунемъ, на прибавку я съѣлъ два яичка. Поднялись наши старушки, дорожный обѣдъ святой водицей запить -- пошли вверхъ къ ключу... Такая луночка крохотная, и будто пляшетъ вода въ этой лункѣ и бѣжитъ внизъ къ дорогѣ крохотнымъ ручейкомъ, межъ зеленой травы, межъ вереска, перекатываясь отъ камешка къ камешку. Вода холодная, свѣтлая. Прилегъ я надъ ключемъ, испилъ водицы, и слышу сейчасъ -- побѣжала святая вода по жилкамъ и по суставамъ, и силы и ума мнѣ прибавилось.
   Сѣли у ключа бабки. А мнѣ съ большого ума захотѣлось побыть на верху горы, поглядѣть съ ея маковки нашу деревню Орѣхову. Полѣзъ я, хватаясь руками за молодыя лѣсинки, упрѣлъ -- употѣлъ весь, оглянулся съ вышины на бабку свою, а бабка внизу съ ворону кажется, весь народъ съ ворону... И самъ я будто на стѣнѣ повисъ -- и подо мной круча и надо мной круча.
   -- Эй, парнекъ, зачѣмъ лазишь тамъ!-- кричалъ кто-то снизу;-- оборвешься -- шею вонъ вывернешь...
   -- Ты у меня завсегда, Филатка, колѣны выкидываешь,-- ворчала бабушка,-- чего тебѣ на Божьей горѣ занадобилось?
   -- А я, бабушка, хотѣлъ свѣтъ поглядѣть съ горы... Я и на тебя поглядѣлъ: ты какъ ворона сидишь и носъ -- этакъ -- книзу... Хе-хе!.. Ты поди-ко погляди съ горы, бабушка, а я сяду...
   -- Перестань, Филатъ!
   Закопошились добрые люди: одна кучка, другая, третья, и всѣ потянулись впередъ по дорогѣ. Пошла и наша артель. Теперь я не забѣгалъ впередъ, а шагалъ нога въ ногу съ бабой Назарихой. И чѣмъ дальше мы шли, мѣста краше дѣлались: куда ни кинешь взглядъ -- вездѣ хорошо ему, и передаетъ взглядъ все увидѣнное хорошее на душу... И я, забывъ все отъ радости, запѣлъ малиновымъ голосомъ:
   
   Зеленая рощица
   Всю ночку шумѣла,
   А я, молодешенька,
   Всю ночку не спала...
   Всю-то ночку я не спала,
   Дружка поджидала!
   
   -- Что ты!.. Что ты, Филатка!-- закричали разомъ всѣ мои спутницы:-- въ божье мѣсто идешь и экую пѣсню затягиваешь?..
   Я устыдился.
   Передъ нами завиднѣлась синяя стѣна лѣса. Жилье пропало. Лѣсъ, какъ говорила Груня, разросся на девять верстъ въ. поперечникѣ, на сорокъ въ длинникѣ... Идемъ по лѣсной дорогѣ: съ боковъ береза бѣлая пряная, высокая съ зелеными маковками; то пойдетъ въ перемежку вѣтвистая ель, сосна въ два обхвата, съ огромными лапами. Тихо въ лѣсу. Дорога словно просѣка вдаль уходитъ и кажется на концѣ узкой щелью.
   Идутъ старухи гуськомъ, упираются на дубинки, нѣтъ-нѣтъ словцомъ перекинутся. Кто-то аукнулъ позади насъ, понеслось то ауканье широкимъ гулкимъ раскатомъ на всѣ разныя стороны. Я крикнулъ: эй!.. И мое побѣжало, раскатилось, волной хлестнулось на разныя стороны... зеленѣютъ муравыя лужайки, мелькнетъ лужица водяная, словно зеркальце въ муравомъ ободкѣ, грибъ покажется изо мха большой -- бурый, какъ шляпа поповская, а кругомъ дѣтки маленькіе красноголовенькіе.
   -- Эхъ, славно бы кошель захватить!-- говорилъ я себѣ, сшибая хворостиной грибы. А по верху лѣса дремучаго, по зеленымъ густымъ маковкамъ шумитъ глухо вѣтеръ. И все гуще лѣсъ, и словно вечерѣетъ вокругъ... Того и жди: выскочитъ медвѣдь изъ-за могучей лапчатой ели, встанетъ на заднія лапы: "мя-мя-мя!.." и ну, ломать нашу артель богомольную?.. Глядь, а ужъ бабки наши почти изъ вида ушли по дорожкѣ... Догоняю старухъ, опять храбро сдѣлалось на душѣ, и медвѣдь уходитъ изъ памяти.
   А дорога лѣсная будто къ небу пошла: все выше, выше переднимъ концомъ поднимается. Охъ, недолго пути и по лѣсу, и по дорогѣ!..
   Да, зарѣдѣлъ лѣсъ, показались близъ дороги дровяныя укладки,-- жилье значитъ близко. А мы все выше да выше взбираемся, и когда пришли на самое высокое мѣсто, остановились всѣ, стали мѣсто оглядывать. Народъ сидѣлъ близъ дороги; которые по зади насъ шли, вытягивались изъ лѣса и всѣ опять садились на отдыхъ. Въ пройденной сторонѣ тучею залегъ синій лѣсъ до самаго края небеснаго, и сами мы на это мѣсто высокое будто пришли изъ-за небеснаго края!.. А впереди, по неоглядной низинѣ раскинулось озеро синее, за озеромъ церковь виднѣется: высокая бѣлая, съ синими головами, съ горящими на вечернемъ солнцѣ крестами!.. Большое село вокругъ церкви разсыпалось. А вдаль совсѣмъ -- еще, еще туманныя деревни виднѣются... Рѣка большая течетъ изъ озера, то тамъ, то -- вонъ тамъ блеститъ она широкой свѣтлой полосой между береговъ и кустарниковъ.
   Весь богатый погостъ лежалъ передъ нами. И, Господи, какъ хорошо намъ было глядѣть-любоваться всѣмъ. Эко, жилого мѣста у Бога сколько намъ грѣшнымъ отмѣряно!..
   Въ десятый разъ уже крестились наши старухи на церковь бѣлую; крестился и я, глядясь на синія головы, на кресты.
   -- Господи,-- говорился себѣ,-- церковь-то какъ хорошо стоитъ, въ раю словно... Вѣрно, это на землѣ самое расхорошее мѣсто, вѣрно, и попъ тутъ святой живеіъ. Эхъ бы пожить тутъ намъ съ бабушкой, съ мамушкой да съ теткой Груфеной?.. А озеро-то!.. Ишь, вонъ въ ту сторону и края ему не видно, къ небу ушло... И, вонъ, мужикъ плыветъ на челнѣ тоже къ небу. Вотъ бы хорошо и мнѣ поплыть съ мужичкомъ этимъ къ небу?
   Чувства мои захлебнулись; и посидѣть я забылъ, вертѣлъ головой въ ту, въ эту сторону... Не то клубокъ закатился подъ ложечку, не то всплескомъ незримой волны въ грудь ударило. Экія мѣста широкія-хорошія, Господи!.. И забылись сами собой мои прежнія выдумки: на яву-то лучше Божьи чудеса обозначились...
   -- Эхъ, братцы мои -- ребята Сенькины Миколай да Гаранька, эхъ, Яшка Тереховъ, Васька Холодный, Мишка Козелъ, вы и не знаете про меня... А я вотъ стою, вокругъ-то народъ честной, а вонъ озеро, а вонъ церковь Господня бѣлая-голубая!..
   Въ лучахъ закатывавшагося солнца спустились мы съ нагорья въ низину, къ селу пришли: село со всѣхъ сторонъ наполнялось молельщиками, со всѣхъ сторонъ тянулись они къ серединѣ, къ церкви, а тутъ уже и безъ того было тѣсно.
   На площади, передъ оградными воротами, такая работа идетъ, какой и не видѣлъ я,-- гремятъ молотки, визжатъ пилы, звенятъ топоры; люди въ бѣлыхъ фартукахъ бѣгаютъ изъ стороны въ сторону, таскаютъ тесъ, драницу, вбиваютъ колья въ землю, кругомъ холстиной затягиваютъ. Говоръ-шумъ, словно вѣтеръ бѣжитъ по лѣснымъ маковкамъ.
   Наши старухи порѣшили ночевать на селѣ,-- устали, не захотѣли съ вами идти къ нашей теткѣ Аксиньѣ на мельницу. Мы съ бабушкой стали разспрашивать у людей, какъ пройти намъ къ теткѣ на мельницу, да все пришлые были люди...
   Идетъ по улицѣ мужичекъ; догадались мы, что это настоящій мужичекъ здѣшній.
   -- Эй, добрый человѣкъ,-- окликнула его бабушка: -- а гдѣ намъ съ Филаткой къ теткѣ Аксиньѣ попасть на мельницу?
   -- Здѣсь, бабушка, двѣ Аксиньи-мельничихи!.. Одна за Ягоромъ Косымъ, другая за Ѳомой живетъ. Тутъ три мельницы на рѣкѣ: Иванъ Иванычъ мелетъ, Ѳома Панфилычъ мелетъ, а еще дальше Ягоръ Косой мелетъ. Здѣшняя рѣка водяная.
   -- Ѳому, батюшка, Ѳому намъ надо. За Ѳомой Аксинья-то наша,
   -- А ежели за Ѳомой, то валяй, бабушка, вдоль рѣки, все вдоль рѣки жарь... Упрешься потомъ въ лядину -- валяй лядиной. Увидишь пячеру -- мимо! Иванъ Иванычъ тутъ мелетъ. А тутъ рѣка въ родѣ кочерги изогнется... ты по кочергѣ, все по кочергѣ валяй!.. А тутъ дорога эаломится, тутъ и увидишь мельницу. Это и будетъ Ѳома Панфилычъ...
   -- Спасибо, добрый человѣкъ, за указку...
   -- Не стоитъ, бабушка. Дѣло житейское, самимъ намъ люди показывали.
   И пошли мы съ бабушкой. А ночная темь все гуще со сторонъ на нашу дорогу осаживаетъ, а дорогѣ словно и края не будетъ... Изморился я, хоть садись на загорбокъ къ бабушкѣ, да гляжу и у бабки ноги туды-сюды путаютъ... Кабы не дубинка въ рукѣ у старой,-- садись подъ сосну у дороги и голоси, какъ молодая вдовица!..
   Подошли къ мельницѣ Ивана Иваныча: въ горницахъ горятъ огни праздничные; на крыльцѣ народъ, у крыльца народъ, а внутри горницъ все гудитъ глухимъ гудомъ...
   Печера показалась налѣво за невидной въ ночи рѣкою: часовня темная. Помолились мы съ бабушкой, родителей своихъ помянули, и опять пошли. И ужъ тутъ я ничего примѣчать не сталъ,-- глаза едва глядѣли на ночь, ноги подгибались... Сапоги мои давно несла бабушка. Я заплакалъ...
   -- Шагай, шагай, кормилецъ!-- ободряла меня старуха: -- это для Бога; Богъ труды любитъ.
   Совсѣмъ было темно, когда пришли мы къ теткѣ на мельницу. Двѣ большія избы, разгороженныя широкими сѣнями, были освѣщены свѣчами, народомъ полнехоньки. Народъ все чистый, и господа есть: въ жилеткахъ сидятъ, штаны на выпускѣ; какія-то барыни сидятъ съ господами, безъ повойниковъ и волосы расчесаны не по нашему, и сарафаны совсѣмъ не по нашему! Заробѣли мы съ бабушкой... Тетка едва признала насъ запыленыхъ. А когда признала -- встрѣтила по хорошему, усадила на лавку, спросила про мамушку, про тетку Груфену, про батюшку. А мы и сами не знали про батюшку, что онъ дѣлаетъ въ Питерѣ?
   Теткѣ Аксиньѣ было годовъ тридцать пять: видная такая, широкая, говорить степенно -- по нашему, руками разводитъ какъ попадья, одно слово -- мельничиха!.. Бездѣтной вдовицей вышла она за Ѳому. И самъ дядя Ѳома полюбился мнѣ: высокій, съ окладистой бородой, глаза бойкіе -- сѣрые. Онъ былъ годовъ на двадцать старѣе тетки и отъ покойной жены имѣлъ пять дочерей, да сына Игнашку. Игнашка года на три былъ постарѣ меня, и мы сейчасъ же съ нимъ дружбу затѣяли; да тутъ тетка позвала насъ съ бабушкой и другихъ гостей въ заднюю избу ужинать. А намъ бы съ бабушкой хоть и безъ ужина, только бы прилечь поскорѣе...
   Легли мы съ бабушкой на полу, на соломкѣ, а по соломкѣ простынями устелено; рядомъ съ нами еще и еще легли люди; а которые важные, тѣхъ на лавкахъ устроили...
   Свѣча потухла давно... Все тихо. Только въ той избѣ суета слышна, разговоры обрывчатые...
   -- Ты спишь, Филатка?-- спросила у меня шепотомъ бабушка.
   -- Сплю!.. А что, бабушка?
   -- О-хти, все-ль то тихо въ нашей деревнѣ? думаю...
   -- Тихо, бабушка...
   -- Ну, дай Господи! Сейчасъ вотъ и я засну... Воскреснетъ Богъ и растачаются враги ево... Яко таетъ воскъ отъ лица огня, тако!.. Благослови, Богородица, на сонъ, старую... Спи, Филатка!
   Когда я проснулся утромъ, бабушка моя уже сидѣла на лавкѣ: на ногахъ башмаки кожаные, на головѣ платъ цвѣтно темный. И я одѣлъ сапоги.
   Посадили насъ за столъ, дали чаю и ситника. Кто не боялся Бога, тотъ пилъ чаекъ съ ситнымъ, а кто боялся -- воды не бралъ въ ротъ, и бабушка моя не брала въ ротъ воды,-- грѣхъ до обѣдни. А я три куска ситнаго съѣлъ, и чаекъ распивалъ съ дутьемъ -- съ фырканьемъ, пока тетушка не сказала мнѣ: "не полно-ли тебѣ пить, желанный, не разболѣлось бы брюхо"...
   -- Ничего, тетушка,-- отвѣтилъ я простодушно,-- мнѣ бы хоть и еще столько. Я четырнадцать огурцовъ съѣлъ вчера, да и то ничего... А чай -- вода рыжая.
   Кругомъ послышался хохотъ... Я взглянулъ на бабушку: лицо сердитое, не глядитъ на меня, какъ чужая. И тутъ же вспомнилъ про четырнадцать огурцовъ, что сорвалъ вчера въ огородѣ, и съѣлъ потихоньку отъ бабушки... Эхъ, да бояться-то теперь нечего, сказалъ я себѣ потихоньку, при честномъ народѣ мазилкой меня не отвозитъ, а послѣ и совсѣмъ позабудетъ!..
   Поднялись гости съ лавокъ, помолились на образа, пошли въ церковь.
   Мельница, гдѣ жила тетушка, была выстроена отъ жилья деревенскаго версты за двѣ, на красивомъ мѣстѣ, на берегу рѣки, что вытекала изъ озера; и огороды и пахота -- все лежало вкругъ мельницы, и я сейчасъ догадался, что теткѣ моей лучше всѣхъ людей живется на свѣтѣ: и мѣсто хорошее, и мельница, и земля своя подъ окошкомъ!..
   А стоило поглядѣть черезъ рѣку: горы, горы -- одна другой выше, одна другой краше. Противъ мельницы стояла самая высоченная съ вострой и чистой маковкой. Шагая по дорогѣ къ селу, я разъ десять оглядывался на это диво Господне, собирался послѣ обѣдни взобраться на вострую маковку, и коли достану ткнуть палкой въ небо...
   Игнашка совсѣмъ мнѣ сталъ задушевнымъ пріятелемъ, про все ихнее разсказывалъ мнѣ, пока мы шли къ селу по дорогѣ. Я сразу разобралъ, что Игнашка въ родѣ меня по уму, и проходимецъ, какихъ нѣту у насъ на Орѣховой. И я сталъ держать умъ на разумѣ, чтобы пріятель Игнашка не просмѣялъ меня. Я, братъ, тоже и самъ проходимецъ, говорилъ я въ мысляхъ пріятелю: меня сразу тоже не облапошишь!..
   -- А какія щуки живутъ въ нашей рѣкѣ,-- говорилъ мнѣ Игнашка,-- съ ногу!..
   -- Неужто съ ногу!-- дивился я, такъ какъ отъ роду этакой длинной рыбы не видывалъ.-- У насъ живетъ въ водѣ рыба окунь, да рыба -- плотва...
   -- Э,-- говорилъ Игнашка,-- а у насъ всякой рыбы тьма-тьмущая,-- и то ловли, и язи живутъ вотъ какіе!..
   -- Язи? А кто -- язи?
   -- А язи -- тоже рыба! А есть еще язьвй звѣри... они за нашей мельницей. Ужо-ко я тебѣ покажу, какія козы въ горахъ, Ужъ я двухъ и изъ ружья застрѣлилъ...
   -- О-о?..-- Я почувствовалъ, что умъ мой еще больше становится: есть на свѣтѣ рыба -- язь, и звѣрь -- язьва, о которыхъ до этого я и отъ бабки своей не слышалъ. То-то будетъ чѣмъ похвастать ребятамъ Орѣховскимъ!
   -- А еще какіе звѣри водятся въ вашихъ мѣстахъ?-- спрашивалъ я у Игнашки.
   -- Э, братъ,-- говорилъ Игнашка, потряхивая головой,-- звѣри есть у насъ всякіе. И лоси, и медвѣди, и зайцы. И левъ былъ, да мужики изловили его въ желѣзо...
   -- Неужто левъ -- правда?
   -- Ей-Богу! за деревней Лужки поставили мужики желѣзо въ снѣгу, хотѣли волка поймать, а левъ-то шелъ мимо, да и цапъ ногой въ то желѣзо!.. Шапокъ понашили мужики изо льва-то...
   -- Ну,-- думалъ я,-- теперь я ребятъ вашихъ совсѣмъ огорошу!.
   Тутъ синее озеро необъятной ровной ширью кинулось на встрѣчу моему взгляду. Ярче вчерашняго бѣлѣлась въ лучахъ яснаго солнца церковь, краше всѣ мѣста выглядѣли. И вездѣ народъ движется, къ церкви тянется. А вонъ и тычекъ горы за рѣкою съ котораго вчера вечеромъ мы оглядѣли всю округу.
   Заблаговѣстили. Всѣ мужики сняли шапки, всѣ закрестились набожно и скорѣе зашагали къ божьему дому. Передъ церковью гудъ-гудѣлъ. Даже богатырскій гулъ колокола не совсѣмъ ясно слышался, заглушаемый гуломъ народнаго говора и базара...
   -- Людей-то! людей-то!-- дивился я, оглядываясь кругомъ,-- вѣрно со всего свѣта сошлись они?..-- И какое-то особенное чувство непонятное мнѣ, но большое охватило меня...
   Еще куда далеко до церкви, а ужъ намъ съ бабушкой и ходъ заперли. И нашихъ старушекъ Орѣховскихъ не видать нигдѣ, только и виднѣются намъ спины да сапоги, да затылки...
   Отошли мы въ сторонку съ бабушкой, встали на колѣнки и замолились на синія церковныя головы: "Господи, помилуй насъ бѣдныхъ; Господи, прости наши согрѣшенья великія!" И весь народъ кругомъ молится, тихо въ народѣ... Только съ бѣлой колокольни льются широкой рѣкой мѣдныя волны дружнаго перезвона, да нѣтъ-нѣтъ пробѣгутъ мимо уха напѣвы божественные, изъ оконъ церкви вѣтромъ подхваченные...
   Вся грудь огнемъ разгорается, и словно силы;больше и ума больше.-- Господи,-- шепчутъ губы,-- какъ хорошо все устроено!..
   Стоитъ на колѣнахъ бабушка, не глянетъ ни въ одну сторону, только глядитъ она полными слезъ глазами на церковныя головы, на кресты золотые, и сама все крестится, причитаетъ, да кланяется головой въ песокъ сѣрый.
   Болтается флагъ на высокой жерди, красный, будто рубаха кумачная. Дымятъ самовары. И ужъ много людей заходило взадъ-впередъ по базару, и какія-то дѣвки пьютъ сладкій сбитень!..
   Сманилъ и я бабку свою попить сбитня, купить орѣшковъ да пряничковъ; пошли и мы вдоль базара, да все дорого, поперекъ пошли -- тоже все дорого; ужъ у конца купила мнѣ бабушка на копѣйку горячаго-сладкаго сбитня, сама на грошъ выпила, купила еще на двѣ копѣйки пряниковъ, мужикъ ссыпалъ мнѣ ихъ съ совка прямо въ пазуху,-- теперь хоть и обѣдни не надо, хоть и домой къ нашимъ ребятамъ орѣховскимъ!
   Колыхнулся народъ, подался всей силой въ сторону, еще въ сторону... Гулко пронеслись по воздуху святые напѣвы. Показался саженный серебряный крестъ, фонарь на черной палкѣ, съ желтымъ мигающимъ огнемъ въ серединѣ, замотались -- затрепетали на древесахъ расшитые золотомъ хоругви, заблестѣли на попахъ, на дьяконахъ ризы серебряныя... Несутъ мужики на носилкахъ образъ явленный Успеніе Богородицы; ручьемъ хлынулъ народъ подъ носилки. Кричали блажные и порченые: "бѣсы, что сидѣли внутри у нихъ, взбутаражились,-- нелюба имъ, окаяннымъ, царица небесная!" -- говорила мнѣ послѣ бабушка.
   Какой-то бородатый мужикъ руками машетъ, кричитъ, порядки устраиваетъ... Самому мнѣ захотѣлось проползти на колѣнкахъ подъ образомъ, чтобы отъ всякихъ грѣховъ очиститься. Двинулись мы впередъ съ бабушкой, да нажало со стороны народомъ, и понесло, понесло насъ въ другую сторону... И все схоронилось отъ глазъ; лишь нѣтъ-нѣтъ донесется обрывокъ хоровой молитвы и въ мигъ топотъ-гулъ заглушитъ его; мотнется вдали цвѣтная хоругвь, блеснетъ серебряный крестъ, и все пропадетъ опять. Уперся во что-то народъ, колыхнулся грузно, остановился.
   -- Эко, людей-то! людей-то, Господи!..-- говорилъ я, взобравшись на березу и крестясь правой рукой, а лѣвой держась за стволину. И ужъ тутъ я ясно увидѣлъ сверху, что собрался народъ со всего свѣта бѣлаго,-- все головы, головы, головы!..
   -- Не свались Филатъ, съ древа!..-- говорила мнѣ бабка снизу.-- Тебѣ, пожалуй, тамъ хорошо видать?
   -- Хорошо, бабушка... Полѣзай и ты сюда къ маковкѣ?
   -- Мнѣ и тутъ хорошо, дите.
   Да понималъ я, что бабушкѣ, можетъ статься, только въ душѣ хорошо, а глазами она не видитъ праздника, и жмутъ ее набожные мужики со сторонъ.
   Забылъ я про бабку... Глава моя уставились черезъ головы народа, черезъ мостъ рѣчной, въ темное устье святой печеры: много-много горитъ тамъ восковыхъ свѣчей въ желтыхъ пузатыхъ подсвѣчникахъ, отдаетъ въ бѣлой фигурчатой ризѣ явленнаго образа: словно солнце разсыпалось въ дребезги, а все торить... пышетъ зноемъ разливчатымъ, дрожитъ, мельче того разсыпается!
   Стоятъ-служатъ нарядные батюшки, дьякона, дьячки-пѣвунцы; а надъ ними высокой бурой стѣной стоитъ берегъ, и тамъ -- почти къ самому облаку, по береговому обрыву растутъ березы зеленыя-бѣлыя... ну, а -- дунетъ вѣтеръ большой, и полетятъ березы съ подоблачной на поповскія головы?.. Да все крѣпко у Бога придѣлано,-- стоятъ березы, качаютъ тихо маковками, любуются праздникомъ.
   Часовня подъ обрывомъ видна, и крестъ на ней, какъ и на нашей Орѣховской, стоитъ криво... А къ ушамъ такъ и доноситъ по воздуху задушевный гулъ пѣнія.
   И молился я, глядясь на темное устье, на розливъ огней, на кривой крестъ, и чуяла душа, что примѣчаетъ меня Богородица, слушаетъ... И, Господи, какъ хорошо-радостно! Такой я крохотный передъ народнымъ скопищемъ, передъ бурымъ обрывомъ, а вотъ, понимаю тоже... и сердце во мнѣ играетъ!..
   -- Бабушка, у тебя взыграло сердце?-- крикнулъ я сверху на радостяхъ, да бабка меня не слышала: только цвѣтъ алый на платкѣ ея былъ наружѣ, а сама она вся въ людяхъ затерялася!..
   Когда служба закончилась, хлынулъ народъ къ селу, на базаръ; ручьями хлынулъ въ разныя стороны... по всѣмъ мѣстамъ двигалось голубое, синее, желтое, алое, земля кругомъ стонетъ!
   И мы приложились къ образу, купили свѣчу и вошли вглубь печеры къ подземному озеру. Попили святой водицы изъ озера, помолились на черную воду. Я глянулъ черезъ озеро въ темную глубь, откуда начиналась дорога въ Іерусалимъ, и вся моя прежняя удаль развѣялась...-- Господи, прости мое согрѣшенье! молился я, глядя въ темную сторону заозерья, гдѣ чуялось что-то невѣдомое, молчаливое, и откуда несло сырымъ холодомъ. Я оглядѣлъ низко нависшій песчаный сводъ печеры, песчаныя стѣны, крохотное озеро, и вышелъ, крестясь позади бабки на вольные воздухи. Зашли и въ часовню, и тамъ помолились на старые образа, и не пошли къ селу на ярмарку, къ теткѣ Аксиньѣ пошли. Я взялся за пряники...
   -- Не ѣшь, Филатка!-- сказала мнѣ бабушка;-- пряники домой понесемъ, а у тетки поѣдимъ разнаго...
   Вошли мы съ бабушкой въ сѣни,-- гулъ-говоръ кругомъ, всѣ лавки гостями усожены; пріискали мы уголокъ близъ печки, сѣли -- отдыхать стали, поглядывать на людей незнакомыхъ. Да и мы не послѣдніе здѣсь: я племянникъ!
   Къ большему углу поставлено два стола, еще столъ рядомъ, столы покрыты бѣлыми скатертями, хлѣба нарѣзано грудами, крашеныя желтыя ложки лежатъ рядами, въ чашкахъ мочевые грибы со сметаной, огурцы посоленые, на блюдѣ -- рыбы, и на серединѣ стола, какъ сердце у человѣка въ нутрѣ, стоитъ штофъ съ виномъ!
   -- Покорно прошу гостей дорогихъ хлѣба-соли откушать для праздника!-- сказалъ Ѳома, кланяясь на всѣ стороны и развелъ широко руками.-- Чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ во славу Успенія Богородицы. Садитесь, любезные! Садись къ столу, бабушка; садись, племянникъ!-- сказалъ дядя, повертываясь и въ нашу сторону.
   Гости стали усаживаться. Протянули дядины дочери намъ по колѣнямъ шитые ручники. Мнѣ достался такой почетъ за столомъ, какого бы мнѣ и думой не выдумать въ деревнѣ Орѣховой. Не то сами хозяева подсунули меня, не то самъ я отъ себя залѣзъ и очутился на самомъ тычкѣ "большого угла" за столомъ, гдѣ садится самая пѣна... рядомъ съ толстымъ купцомъ, рядомъ съ волостнымъ старшиной... Толстый купецъ оказался гораздо выше того -- объявился писаремъ изъ нашего уѣзднаго города, гдѣ становой живетъ, все начальство, котораго мы такъ боялись съ бабушкой: сейчасъ зашибетъ, аль усадитъ...
   -- Фу-ты, съ какими мнѣ довелось сидѣть рядомъ!-- раздумывалъ я, оглядывая снизу вверхъ и старшину, и важнаго писаря.-- Ужо-ко своимъ ребятамъ похвастаю, да не повѣрятъ, черти!..
   А писарь, будто и не человѣкъ совсѣмъ, а бочка пивная... Господи, думалъ я: ишь, какъ его расперло отъ городской вольготности! Пожалуй, пряниковъ однихъ съѣлъ онъ ящикъ, да орѣховъ возъ... Вотъ бы и мнѣ въ городѣ пожить маленько, да съ этакимъ бы брюхомъ къ ребятамъ придти, вотъ бы ловко?.. А самъ все пуше разглядываю толстяка, и не вижу ничего кругомъ, и не слышу. И волостного забылъ. Волостной голова и у насъ есть -- Архипомъ зовутъ, а этакого,-- обойди всю окружную,-- не выкопаешь!
   Рубаха на писарѣ бѣлая; жилетка изъ синихъ цвѣтовъ -- бархатная; часы на двухъ цѣпяхъ держутея; лицо важное, широкое, на манеръ рѣшета; и ни усовъ, ни бороды на лицѣ -- все ножницами обрито... какъ баба! А заговоритъ, что труба о-о-о!.. И еще поглядѣть мнѣ хочется на сосѣда, да и страхи берутъ: а вдругъ не залюбитъ и пожалится на меня становому? Я сталъ на другихъ глядѣть.
   Волостной, бородатый видный мужикъ, тихонько разговаривалъ съ сосѣдомъ своимъ рыжимъ ласковымъ старичкомъ, величая его Иваномъ Ѳедорычемъ. Видно было, что и Иванъ Ѳедорычъ былъ не Сидоръ въ нашей компаніи... Онъ былъ волостной судья, какъ потомъ я разслышалъ.
   А дядя Ѳома -- извѣстный человѣкъ по погосту: изъ маленькаго мужичка сдѣлался большимъ мельникомъ, одворицу, какъ яйцо, завелъ круглую, мельницу на берегу рѣки выстроилъ, запрудилъ камнями, бревнами широкую рѣку!.. И вотъ собрались къ дядѣ на праздникъ самые -- что есть -- отборные, только насъ съ бабушкой не отбирали въ Орѣховой!..
   Тетка поставила на столы щи въ четырехъ муравленныхъ чашкахъ. Ѳома снялъ штофъ со стола сталъ обносить гостей чарой, началъ съ толстаго писаря. Писарь поздравилъ дядю, тетку, всѣхъ гостей съ праздникомъ, выпилъ чару и не поморщился. Стали другіе питъ.
   И мнѣ очередь подошла...
   -- Ну-ко, любезный племянникъ,-- сказалъ Ѳома, поднося мнѣ рюмку съ виномъ:-- выпей!
   -- Я не потребляю, дядюшка, этого...-- сказалъ я, краснѣя и потупляя глаза въ ерша на столѣ.
   -- Ничего, выпей!..
   -- Отъ роду въ ротъ не беру, дядюшка... А ужъ теперь не стоитъ и починать. Вино грѣхъ пить!
   Волостной засмѣялся. Я примѣтилъ, что всѣ глядятъ на меня: "Чей, молъ, такой, откудова? И въ красной рубахѣ, и вина не пьетъ!" Я закраснѣлъ пуще, застыдился совсѣмъ. Гляжу на бабушку: сидитъ у конца стола, глаза книзу опущены, какъ невѣста...
   Ѳома разъ пять обошелъ вкругъ столовъ, штофъ пустѣлъ раза три, да на смѣну ему несли новый. Разговоры хорошіе пошли за столомъ.
   -- На-ко, молодчикъ, пивцомъ угостись!-- сказалъ мнѣ Иванъ Ѳедорычъ, что сидѣлъ о-бокъ съ волостнымъ головою, и кружка съ пивомъ очутилась въ рукахъ моихъ.
   Потянулъ я черезъ носокъ изъ кружки,-- свободнѣе сдѣлалось на душѣ, еще потянулъ -- и больше свободнѣе! Теперь ужъ и на сосѣда-писаря глядѣть не опасно. И захотѣлось мнѣ разсказать ему про нашу деревню... Я совсѣмъ близко придвинулся къ писарю и сталъ разглядывать пристально синіе цвѣты на жилетѣ: такіе цвѣты отмѣнные, что въ нашемъ мѣстѣ -- ни въ огородѣ, ни на болотѣ не растутъ этакіе. А цѣпи? Вотъ оно -- золото... думалъ я, ишь -- какое!.. И не утерпѣлъ я -- потрогалъ рукой, пощупалъ за золото.
   -- Ты что, малютка, балуешь!-- сказалъ мнѣ писарь.
   -- Я не балую, дядюшка... Я гляжу, какой ты хорошій! А сколько теперь часовъ? Вотъ бы хорошо поглядѣть сейчасъ!
   Писарь разсмѣялся и вынувъ изъ кармана часы, показалъ мнѣ:
   -- Гляди!-- сказалъ онъ.
   Я закинулъ глаза на часы, глядѣлъ -- глядѣлъ, не узнать -- сколько?
   -- Я не ученъ къ этому, дядюшка,-- сказалъ я, опять застыдившись:-- у насъ по солнцу часы узнаютъ: ежели солнце прямо стоять въ небесахъ -- обѣдать пора, коли криво -- работай, а коли за лѣсъ закатится -- спать ложимся.
   -- Вотъ какъ у васъ придумано!-- сказалъ, смѣясь, писарь,--а у меня -- четыре часа теперь!
   -- Фу, сколько... А давай-ко, поглядимъ въ середину?
   -- Въ середину нельзя глядѣть, тамъ колесо ходить... Еще въ колесо попадешь не умѣвши,-- хе-хе!-- И писарь посадилъ въ карманъ свои часы самоходы.
   Разговоръ гудѣлъ на все застолье; только дѣвицы тихонько переговаривались, загребая ложками изъ чашки яишницу. Заглядѣлся я на дѣвицъ: одна другой наряднѣе, одна другой хорошѣе. Эхъ, славно, если бы и мнѣ такую женку подцѣпить гдѣ?-- сказалъ я самъ себѣ и случайно взглянулъ на бабушку. Сидитъ бабка, вслушивается въ рѣчь сосѣдки своей, сухощавой купчихи, которая и рукой разводитъ, бровями моргаетъ и ложкой съ яичницей управляется. Только не слышно мнѣ за голосами, про что разсказываетъ купчиха бабушкѣ. Покачала головой бабка моя, усмѣхнулась, сама про что-то разсказываетъ,-- вѣрно про нашу деревню Орѣхову.
   А дядя все ходитъ съ зеленымъ штофомъ въ рукѣ, подчуетъ гостей, проситъ, кланяется...
   -- Кушайте, гости дорогіе!-- говорилъ Ѳома,-- все отъ Бога вамъ послано, а и праздникъ сегодня Господній... Андрей Лукичъ, ну-ко еще штучку одну для веселости?
   -- Не могу, душа... Много доволенъ!..
   -- А ты вотъ эту только...
   -- Сытъ!.. Спасибо!..
   -- Да вѣдь это не густое... Оно по костямъ пойдетъ!..
   -- Ну, ужъ быть такъ, для костей выпью!..-- И Андрей Лукичъ, черный круглолицый щеголь, выпилъ чару изъ зеленаго штофа и утеръ усы полотенцемъ. Ѳома пошелъ дальше...
   -- И вотъ такъ-то, братушенька мой, все и вышло!..-- услышалъ я обрывокъ рѣчи Ивана Ѳедорыча, которую онъ велъ съ головою:-- шевельни мыслей своей, обсуди? А я и судья самъ, а разсудить не умѣю... Другихъ разсуждаю, а какъ дошло самому и сѣлъ! Духомъ сѣлъ,-- понимаешь? А ужъ старъ я, ужъ на силу свою нѣтъ надежды...
   -- Да, отецъ,-- сказалъ голова,-- со шпинька, значитъ, соскочилъ парень!.. А ужъ это нашему брату -- худо; ужъ это что!..
   -- Иванъ Ѳедорычъ, что притуманился?-- сказалъ дядя Ѳома, подходя къ судьѣ и держа въ рукахъ кружку съ пивомъ.-- На-ко, выпей свѣженькаго, да похвали пивовара! Самъ варилъ я...-- Ѳома подалъ кружку Ивану Ѳедорычу.
   Старичекъ потянулъ черезъ край, еще потянулъ и передалъ кружку мнѣ черезъ самого голову; самъ голова не изъ пьющихъ былъ. Я потянулъ изъ носка и передалъ кружку писарю; писарь сталъ наливать изъ носка кружки въ хрустальный стаканъ...
   Къ Ивану Ѳедорычу, внутри у меня возгорѣлось дружелюбное чувство за то, что онъ мнѣ другой уже разъ такой почетъ отдавалъ, а вѣдь людей судитъ!.. И попадись мы теперь въ судъ съ бабушкой, пожалуй, легче намъ будетъ?..
   -- Ну, что каково пивцо?-- спрашивалъ Ѳома у судьи.
   -- Доброе пиво. Ѳома Панфилычъ! Вину не устоять съ этимъ пивомъ. Только, вотъ, братушенька мой, ни вино, ни пиво, не веселятъ мое скорбное сердце... Праздникъ Божій въ погостѣ,-- всѣ люди радуются, а у меня въ сердцѣ -- горе!-- Судья махнулъ рукой и опустилъ къ груди голову.
   -- Это ты все про давешнее?-- говорилъ Ѳома:-- да буде тебѣ грустить,-- взвеселися!..
   -- Взвеселися?.. Нѣтъ, братушенька, не могу!..-- говорилъ судья, и у него, отъ выпитаго вина и пива, выступила на лицо яркая краска.-- Нѣтъ, Ѳома Панфилычъ, буду грустить скорбно, пущай и онъ понимаетъ... Каяться буду міру!.. Я люблю каяться...
   -- Вотъ, добрые люди,-- сказалъ Иванъ Ѳедорычъ, оглядывая все застолье:-- не всѣ знаете вы -- чей я, кто я здѣсь?.. А я судья здѣшней волости; вотъ и голова нашъ рядомъ... А будемъ разбирать такъ: живу я на свѣтѣ тихонько, чужого не заграбастываю сужу правильно,-- и Бога люблю, и всѣхъ на землѣ... Будь какая ни на есть скотина, я и ту уважаю, потому и корова и овца -- все отъ Бога! А Богъ свое дѣло знаетъ. Такъ ужъ я понимаю,-- такого меня уродили... И съ сосѣдями у меня зла нѣту; коли застрянетъ что между нами, я сейчасъ и иду: "такъ и такъ, человѣкъ Христовъ, давай разсудимся хорошенько, найденъ корень злой и выдернемъ его изъ нашего промежутка"... И разберемъ все, и все у насъ по старому, по хорошему повернется. Въ этомъ примѣрѣ я и сына своего пріучалъ жить на свѣтѣ... Говорю: "сынъ мой, коли ты по этой дорогѣ пойдешь -- не будетъ хуже! Твой отецъ во всю жизнь и курицу не обидѣлъ, а не только сироту, аль вдовицу. А ежели, говорю, ты по другой дорогѣ пойдешь: сперва обидишь ты курицу... Послѣ того тебѣ и человѣка обидѣть захочется, а послѣ и меня съ матерью, а тамъ -- нечистый подыметъ тебя и на Бога!.." Теперь другая статья: "Ежели ты сколотилъ копѣйку... Береги копѣйку,-- она хорошая штука, а только умно съ ней надо!.. Потому, она и зло, и добро есть. И образъ святой купить можно, и судью нѣкотораго купить можно!.."
   Иванъ Ѳедорычъ умолкъ на часокъ, какъ бы собирая силу въ себѣ, и, оглядѣвъ опять всѣхъ, сказалъ:
   -- А какъ поглядишь кругомъ -- грустно! Шибаютъ люди деньгами зря на разныя стороны, ажно жалость беретъ... Такъ ли надо? Трудиться надо, помнить отца небеснаго, приберечь -- приласкать всякаго: будь хромой, слѣпой, безъязыкій,-- всѣ они сыны Божьи. А возьмемъ мы еще статью: потерялъ человѣкъ страхъ Божій, законъ въ сердцѣ, почитать людей не охота, а тутъ ужъ и себя почитать зазорно... Тутъ ужъ только мамона съ раскрытой пастью, гибель душевная! И бѣда главная, что назадъ-то повернуть тяжко, почитай что и совсѣмъ поворота нѣту, а все глубже пойдетъ въ моровую язву. Вотъ, теперь, добрые люди, я и добрался до самаго параграфѣ!.. Возьмемъ къ примѣру: сынъ родной у кого-нибудь живетъ на чужой сторонѣ, капиталъ зашибаетъ, чтобы домой посылать стариканъ, чтобы было и дому, и имъ поуютнѣе. Да приходитъ вѣсть: "сынъ твой -- за недѣлю мѣста -- ухлопалъ на мамону свою тридцать цѣлковиковъ! И ободранъ весь, и зашибленъ"... Хорошо это? А вѣдь, кормильцы мои, сынъ-то мой!.. И ужъ я ли не берегъ его, не училъ его... да, значитъ, есть другая наука на свѣтѣ,-- поклоненіе идолу... Изъ своей-то значитъ души, теперь онъ посадилъ идола и мнѣ въ душу:."веселись, отецъ!"
   Всѣ сидѣвшіе за столомъ безмолвно слушали рѣчи Ивана Ѳедорыча, бабка моя такъ и ѣла его глазами: и ей полюбились умныя рѣчи. Ухъ, сколько принесемъ всякихъ разностей въ деревню Орѣхову!
   -- Кабы не принесъ мнѣ вчера сватъ Ефремъ вѣстей этихъ, я можетъ сію бы минуту плясалъ на серединѣ избы, пѣлъ бы... Потому, тоски я до этого удара немного сносилъ на сердце.
   -- Твоего бы сына, старикъ, надо по аракчеевски -- палочьемъ... вотъ бы и взялъ онъ умъ въ зубы!..-- сказалъ писарь.
   -- Нѣтъ, батюшка,-- отвѣтилъ судья:-- хоть ты и умный человѣкъ, а послѣднее это дѣло, собачное!.. Не буду я скотомъ-живодеромъ на старости... А вотъ лучше поживу, подумаю маленько, да и поѣду туды -- глядѣть въ корень... Вотъ я что сдѣлаю!..-- И Иванъ Ѳедорычъ вдругъ пріосанился, и лицо его взвеселилось...
   На столъ принесли четыре сковороды обжареной въ яйцахъ свинины. Новая кружка пива пошла въ кругъ стола. Опять заговорили всѣ. Писарь сталъ разсказывать про охоту, какъ голодали они на охотѣ, убили волка и хотѣли зажарить его съ голодухи...
   -- Э, чортъ какой!..-- думалъ я, глядя на писаря,-- вѣрно онъ и бабку свою не почитаетъ, и въ Бога не вѣруетъ?.. Э -- чортъ!..
   Тутъ скамьи задвигались, гости повставали со своихъ мѣстъ, замолились на образа какъ въ молебенъ, и стали благодарить хозяйку, хозяина.
   Погодя, писарь и два городскихъ купца спать захотѣли; ихъ повели въ другую избу. Другіе гости сидѣли на лавкахъ, иные вышли на улицу. Иванъ Ѳедорычъ присѣлъ въ уголокъ и сидѣлъ безмолвно. Дядины дочки и другія дѣвицы стрекотали сороками, суетились чего-то... Опять я заглядѣлся на нихъ; и ужъ тутъ мнѣ совсѣмъ захотѣлось жениться... Сѣлъ бы я на телѣгу съ бабкой, съ женкой, и пріѣхалъ бы въ деревню Орѣхову, на диво всѣмъ бабамъ, мужикамъ и ребятамъ!
   Ѳома вынулъ изъ мѣшка скрипку, потренькалъ на струнѣ перстомъ, повинтилъ, дернулъ поперекъ струнъ шмыгалкой, еще дернулъ и запилилъ на разныя стороны. Духъ у меня захватило... такой игры нигдѣ я не слыхивалъ: будто соловей сидитъ въ скрипкѣ, насвистываетъ, жаворонокъ подтягиваетъ ему, снѣгирь подпѣваетъ обоимъ имъ...
   Голова у Ѳомы на бокъ склонена, самъ стоитъ на серединѣ избы, скрипка на плечѣ лежитъ, правая рука поводить шмыгалкой.
   -- То-то хорошо-то!..-- говорилъ я себѣ.-- Кой ловкачъ дядя-мельникъ,-- кабы и мнѣ мельникомъ быть со скрипкой?.. Сейчасъ бы я заигралъ на скрипкѣ и пошелъ бы къ нашимъ ребятамъ, а оттуда бы къ дѣвкамъ, и все бы шмыгалкай-то вверхъ да внизъ, такъ и этакъ, а перстами бы въ переборку... И запѣлъ бы свою любимую:
   
   Не во времячко -- ни весной, ни осенью:
   Теплымъ лѣтомъ,-- въ пору сѣнокосную,--
   Машенька косу бросила!..
   Косу бросивши -- гулять пошла
   Черезъ рѣченьку въ Ямску слободу,
   Въ Ямску слободу -- хмѣльну сторону!..
   
   И я не сводилъ глазъ со скрипки, забылъ и бабку свою, что сидѣла довольная у порожка, и деревню Орѣхову... Да тутъ хорошія думы мои перебилъ Иванъ Ѳедорычъ, мой любимый. Всѣ повернулись къ нему, и я повернулся. Онъ пѣлъ подъ скрипку:
   
   Ты воспой -- воспой, младъ жавороночекъ,
   Ты воспой весной надъ проталиной!..
   Ты подай голосъ черезъ шумный боръ,
   Черезъ шумный боръ, черезъ темный лѣсъ,
   Черезъ степь широку -- въ Москву каменну.
   На Москвѣ сидитъ добрый молодецъ,
   Добрый молодецъ -- сынъ отеческій...
   На Москвѣ сидитъ... во стѣнѣ сидитъ!..
   Онъ не день сидитъ, онъ не два сидитъ
   Въ стѣну крѣпкую замуравленный...
   Похудѣлъ онъ весь, посѣдѣлъ онъ весь!..
   
   Куда веселость подѣвалась въ праздничной горницѣ,-- все замолкло. Бабушка моя сидѣла, опустивъ голову, выставивъ наружу изъ-подъ повойника ухо... Писарь и два купца съ нимъ неслышно показались въ дверяхъ изъ сѣней, и они вернулись послушать пѣсню; иные гости -- съ улицы -- сквозь раскрытыя окна глядѣли внутрь горницы.
   Скрипка дядина такъ и стонала порой... Самъ Ѳома, казалось мнѣ, ничего не видитъ, не слышитъ,-- весь ушелъ въ музыку. А Иванъ Ѳедорычъ скрипкѣ подхватываетъ, дыхнуть не даетъ струнамъ, разливается жаворонкомъ... Лицо его все такое жъ печальное, и поетъ онъ тихо... Глаза глядятъ куда-то сквозь растворенное окно. Да и тихій голосъ такъ ладно со скрипкой шелъ, что у меня сердце захватывало.
   А Иванъ Ѳедорычъ все поетъ... Гляжу я: у бабки слезина катится по щекѣ,-- знаю я, отчего слезина: своя жизнь вспомянулась, про которую и мнѣ, въ зимніе вечера, сказывала она. Не сладкая-то была жизнь!-- Покойнички-дѣтушки, безхлѣбицы, барщины съ колотушками, домашнія нелады, пропавшая дочка Машенька, мой отецъ -- забритый въ солдаты, своя молодость, свое ребячество легкое... И слезинки по щекамъ все чаще-чаще катятся... Вотъ-вотъ заголоситъ старая, какъ на могилкахъ о Троицѣ:
   
   Разступитесь, пески желтые сыпучіе.
   Ты раскройся, гробовая доска, надъ матушкой!
   Ты услышь меня, родна матушка, сиротушку,
   Ты услышь меня, батюшка ласковый,
   Услышьте, пташки вешніе -- дѣтушки малыя!..
   Пожалѣйте меня, горькую сиротушку:
   Ай, что измаялась я, ивболѣлася,
   Изболѣлася, изъ силушки-то вонъ выбилась!..
   
   И всѣ другіе гости слушаютъ пригорюнившись. За то хилый Иванъ Ѳедорычъ оживѣлъ за всѣхъ: краска бѣжитъ по лицу, рукой разводитъ, качается изъ стороны въ сторону, въ ладъ пѣснѣ, глаза огнями отсвѣчиваютъ и пуще-зорче глядятъ въ закрытое окно на лѣсистыя горы... А пѣсня льется все:
   
   Взвейся-взвейся ты, младъ жавороночекъ,
   Выше облака -- къ небу синему,
   Тамъ воспой-воспой солнцу красному:
   Ты взойди-взойди, красное солнышко,
   Въ вышь небесную неизмѣрную,
   Загляни лучемъ въ Москву каменну,
   Освѣти-пригрѣй стѣну крѣпкую...
   
   Скрипка замолкла, оборвалась пѣсня... Теперь ужъ и мнѣ дошло по бабкину,-- поплакать тянуло, да слезы зажало въ горлѣ: Писарь захлопалъ ладошками, вѣрно и ему было горько...
   Тутъ наскочилъ изъ саней Игнашка и толкнувъ меня въ локоть, сказалъ:
   -- Пойдемъ-ко, Филатъ, я тебѣ покажу что...
   Мы побѣжали къ рѣкѣ. Черезъ рѣку запруда устроена: наколочены бревны, толстыя доски заложены, груды камня,-- по одной сторонѣ почти сухо въ рѣкѣ, за то по другую сторону запруды -- огромное озеро... То и жди -- прорветъ черная вода запруду мельничную, затопитъ-зальетъ все разомъ и унесетъ насъ съ Игнашкой въ глубокіе омуты!..
   Хожу по высокой запрудѣ боязливо, выглядываю дивы мельничныя... Подъ колесо заглянулъ: эко страшилище! Попадись, кажется, въ этакое -- не только косточекъ, волоса не останется!..
   -- Игнашка, неужто такое колесо мужики сладили?..-- сказалъ я невольно, хоть и самъ хорошо зналъ, что, кромѣ мужика, никто на землѣ колеса не сдѣлаетъ... Да такъ подошло у меня отъ праздничной всячины: уже другой день жилъ я на свѣтѣ какой-то другою жизнью, и потерялся я... А тутъ еще экое колесо виситъ на четырехгранномъ дубовомъ брусѣ!.. И я сталъ потихоньку пятиться-пятиться...
   -- Да ты не бойся! Чего бояться?-- кричалъ Игнашка.-- Всегда такія колеса на мельницахъ. Развѣ у васъ нѣту мельницы?..
   -- Есть у насъ мельница съ крыльями... А только мы дома мелемъ муку на жернахъ, въ подпольѣ!..
   -- Да съ крыльями и не бываетъ мельницы, мельница съ колесомъ всегда...
   -- А вотъ бываетъ!... Неужто я тебѣ лгать буду, коли мельница-то изъ нашихъ окошекъ видна: на горѣ, далеко-далеко, и все машетъ крыльями...
   -- Ой, лгешь?..
   -- А, ей-Богу!..
   -- А хочешь я пущу воду подъ колесо?
   -- Что ты, бра-атъ... Этакъ и насъ замелетъ!..
   -- Гляди... я затворъ подниму!
   И страшно мнѣ и поглядѣть хочется... Стою близъ колеса, а ноги дрръ-дрръ-дрръ!.. Поднялъ затворъ Игнашка, нырнула съ шумомъ вода подъ него, колесо дрогнуло... шевельнулось, пошло-пошло, загудѣло, забрызгало на всѣ стороны... Тряслась амбарушка-мельница, въ серединѣ ея слышался гудъ и грохотъ. А вода подъ колесомъ пуще мечется-пѣнится, дубовыя лопасти сердато загребаютъ ее, мнутъ подъ собой... Забѣжали съ другой стороны: реветъ, стонетъ вода, боронами бѣлыми взмыленными изъ-подъ колеса вырывается, бѣжитъ въ сто ручьевъ черезъ камни, въ черные омуты, что залегли немного подаль подъ широкими ветлами...
   Въ серединѣ мельницы все ходуномъ идетъ: сами-собой жерны кружатся, брусья вертятся, барабаны подпрыгиваютъ, шестерни погромыхиваютъ. Не хватаетъ только котла съ кипучей сѣрой да грѣшнаго мужика нагишемъ въ котлѣ, а то бы совсѣмъ адъ кромѣшный!..-- Охъ, не одна вода тутъ способница,-- говорилъ я себѣ,-- тутъ и самъ нечистый способствуетъ... плечомъ подталкиваетъ, ничего, что святая печера близко!
   Гляжу на огромныя пыльныя паутины, вслушиваюсь въ дрожанье и грохотъ мельницы, присматриваюсь въ темные закоулки -- вотъ-вотъ выставится откуда-нибудь рожа поганая, скажетъ: "А, такой-сякой, тебя-то и надо мнѣ!.." Разомъ смолкло все... шестерни-колеса остановились.
   -- Эй ты, Игнашка!-- послышался голосъ съ улицы,-- ты чего, шельмецъ, портишь жерны! Вонъ выходи, песъ, изъ мельницы.
   То Ѳома кричалъ, онъ и затворъ опустилъ въ рабочемъ желобѣ.
   -- Да вѣдь жито засыпано!-- оправдывался Игнашка,-- жито мололи...
   -- Я те дамъ жито! Вонъ! Кто мелетъ въ этакой день, дурачина?
   Мы побѣжали черезъ запруду. Ѳома, покачиваясь, направился къ дому, да обернулся и погрозилъ рукой въ нашу сторону.
   -- А пойдемъ, братъ, Игнашка, вонъ на ту гору,-- сказалъ я, указывая на ту гору, которая еще утромъ такъ показалась мнѣ вышиной своей.
   -- Да чего тамъ...
   -- На горѣ-то? Эхъ, ты, братъ, все видно съ горы-то, вотъ чего... Люблю я горы высокія. Лѣсъ люблю, поле, а горы -- лучше.
   -- А ты умѣешь стрѣлять изъ ружья?
   -- Эко!-- сказалъ я, прихвастнувъ,-- я, братъ, такъ жарю изъ ружья,-- куда те!.. И хоть въ натурѣ я только издали ружье видѣлъ, да слышалъ, какъ палятъ изъ него. Но мнѣ не хотѣлось осрамиться передъ Игнашкою чужестранцемъ: все не умѣю да не знаю, анъ, вотъ и изъ ружья палю, энай нашихъ, орѣховскихъ!..
   -- Погоди коли такъ,-- сказалъ простодушно Игнашка,-- я сейчасъ за ружьемъ сбѣгаю... У насъ два ружья есть. Я тоже ловко палю. Попробуемъ, кто ловче?
   Игнашка побѣжалъ по запруду, къ дому.
   -- Убѣжать развѣ мнѣ сейчасъ въ деревню Орѣхову?-- сказалъ я себѣ,-- а то осрамлюсь, пожалуй... Да какъ безъ бабки бѣжать? Да и бѣжать надо черезъ запруду сперва, а ужъ по запрудѣ бѣжитъ Игнашка, саженное ружье на плечѣ, мѣдная пороховница въ рукѣ...
   -- Вотъ оно, ружье!-- кричалъ мнѣ Игнашка,-- только въ плечо отдаетъ сердито, коли крѣпко держать не будешь въ рукахъ, такъ те и хлобыснетъ по плечу, а то и въ лобъ тяпнетъ...
   -- Хоть бы его въ вѣкъ и на свѣтѣ не было!..-- говорилъ я себѣ, печально гляяя на ружье...
   Мы покарабкались въ гору: Игнашка впереди, я позади него. И гдѣ бы мнѣ по сторонамъ глядѣть, оглядывать все хорошее, я только гляжу на ружье окаянное... Взобрались на вершину горы, гдѣ бы "весь свѣтъ" оглядывать, а у меня торчитъ ружье въ самомъ зрачкѣ, дуломъ въ носъ упирается... И стрѣльнуть разокъ хочется, и страхъ беретъ: а, ну-ко самого до самой смерти застрѣлитъ? Вишь, оно и въ плечо, и въ лобъ попадаетъ, коли не держать крѣпко...
   -- Да,-- рѣшилъ я,-- не посрамимся: умирать, такъ умирать, все едино! Пущай бабка плачетъ обо мнѣ, пущай голоситъ на могилкѣ, а ужъ не поддамся Игнашкѣ!.. И сразу мнѣ храбро стало.
   Игнашка засыпалъ въ дуло ружья мѣрку пороху, дроби, пакли, забилъ все накрѣпко шомполомъ, наложилъ на курокъ пистонъ.
   -- На-ко,-- сказалъ онъ мнѣ, подавая ружье,-- дунь!
   -- Нѣтъ, братъ, ужъ валяй ты перво...
   -- Ну, ладно, я перво. А ты повѣсь вонъ на тотъ кустъ, подъ горой шапку свою...
   -- Нѣтъ, братъ, ужъ лучше ты повѣсь шапку...
   -- Ну, ладно! Я повѣшу шапку, только валяй ты перво. Потомъ ты повѣсишь свою -- я буду перво?...
   -- Нѣтъ, братъ, ужъ валяй ты перво...
   Игнашка разставилъ ноги, уперся ложей въ плечо, постоялъ -- погадалъ: брякъ!.. Дымъ-огонь выскочилъ изъ ружья, меня оглушило, дымомъ пахучимъ обняло, а ничего,-- хорошо...
   Игнашка опять зарядилъ ружье.
   -- Теперь валяй ты!-- сказалъ онъ.
   Я взялъ ружье въ руки: грузное такое, неспособное... какой дуракъ выдумалъ этакое? Лучше, кабы и совсѣмъ ружья не было на землѣ!.. Да ружье было... и надо было стрѣлять изъ него, а то засмѣетъ Игнашка. Я сталъ цѣлить куда-то въ рѣку...
   -- Эй, Филатка, погоди стрѣлять?-- крикнулъ Игнашка:-- дай я и впрямь шапку повѣшу на кустъ, и ежели попадешь ты -- твоя взяла значитъ, а не попадешь -- свою вѣшай!
   -- Ладно!-- согласился я. Скажи мнѣ Игнашка, что и рубаху, и сапоги надо вѣшать, ну, что жъ такое? И повѣсилъ бы все на сучекъ, ужъ коли такъ туго подошло-съѣхалось! А ужъ тамъ пущай бабка со мной что хочетъ подѣлаетъ,-- хоть нагишекъ ведетъ на Орѣхову...
   Повѣсилъ Игнашка шапку свою на кустъ подъ горою, бѣжитъ въ сторону отъ куста, кричитъ мнѣ радостно:
   -- Засмаливай, братъ Филатка!..
   Разставилъ и я ноги на манеръ двухъ разсошекъ, приложилъ ложе ружья къ плечу крѣпко, уцѣпился перстомъ за собачку, сталъ мѣтить въ шапку... И стало мнѣ тутъ жалко шапку свою... шапка питерская, съ полированымъ козырькомъ, а прострѣлитъ ее проходимецъ Игнашка, придется безъ шапки идти домой. Эхъ, хоть бы дядя Ѳома увидалъ насъ съ ружьемъ, закричалъ бы: "Что вы дѣлаете, мошенники? Бросьте ружье самострѣльное!.." Да тихо около дома за мельницей, не видитъ Ѳома дѣло наше... А дуло идетъ то въ ту сторону, то въ другую, и будто кустъ ходитъ, и шапка Игнашкина на кустѣ пляшетъ... Эхъ, прощай, моя шапка хорошая!.. Да и самому мнѣ, можетъ статься, конецъ сейчасъ: брякнетъ ружье изъ другого конца -- прямо въ сердце мнѣ...
   -- Чего же ты стоишь раскарякой? Засмаливай!-- кричалъ Игнашка.-- Аль ты изъ дубинки стрѣлять умѣешь?.. Ха-ха-ха!...
   -- Шапки твоей не вижу...
   -- Да вонъ шапка виситъ на кустѣ... Дёргай!..
   Ходитъ ружье... Вижу я: не то шапка виситъ подъ горой, не то корова, аль мельница?.. Брякъ!.. Живъ!.. Слава те, Господи! Только въ плечо ударило. Стою весь въ дыму, будто въ облакѣ. Радостно на душѣ.
   Бѣжитъ Игнашка къ шапкѣ, кричитъ что-то. Бѣгу и я.. Хвать рукой, а у шапки только козырекъ остался, да маленько околыша!.. Цѣлая горсть дроби проскочила въ тулейку, разнесла ее въ мелочи. Игнашка ахнулъ отъ горя и опустилъ голову... И я ахнулъ, чуть вѣря своимъ глазамъ, своей ловкости!..
   Игнашка сталъ глядѣть на меня съ укоромъ и съ удивленіемъ, держа въ рукѣ лохматую шапку,-- глядѣлъ на шапку. И я сталъ глядѣть, да и глядѣть было нечего. Вотъ бы нашихъ орѣховскихъ ребятъ подвести, вотъ бы они поглядѣли!
   -- А хочешь, я тебѣ за шапку въ затылокъ лещей насажаю?-- сказалъ сердито Игнашка.-- Я думалъ, ты нарошно будешь, мимо стрѣльнешь... А еще въ гости пришелъ! Хочешь, надаю лещей?..
   -- Не трогай, Игнашка, коли живъ хочешь быть?-- закричалъ и я, разгорячась: -- я, братъ, и самъ лютъ драться; въ мочалу тебя изомну, въ дугу загну ребры... У меня мосталыжки въ кулакѣ березовыя... Во -- кулакъ у меня... Я разъ съ мужикомъ подрался; мужикъ-то меня за вихоръ хотѣлъ, а я -- какъ развернусь, какъ лизну его въ ухо!.. Мужикъ-то бѣжать, а я...
   Игнашка опѣшилъ.
   -- А гдѣ ты этакъ стрѣлять выучился?-- заговорилъ Игнашка прежнимъ, хорошимъ голосомъ.-- У насъ и батя такъ хорошо не умѣетъ...
   -- Эко, гдѣ выучился?-- говорилъ я:-- самъ узналъ! Я на дудкѣ на сосновой учился... Ты дай-ка мнѣ порохъ сюда, я еще стрѣльну; дай-ко я заряжу своими руками...
   -- Вотъ пороховница и мѣрка...
   Поднялись мы опять на вершину горы; засыпалъ я въ дуло мѣрку пороху, забилъ паклей, наложилъ пистонъ,-- бацъ!... Теперь ужъ никакихъ страховъ нѣтъ, на душѣ радостно; кругомъ головы синій дымъ.-- Эхъ, какой я стрѣляка!
   Тутъ меня охватило мое любимое: сталъ я оглядывать съ горы разныя стороны; пестрыя дали кругомъ лежатъ, широкая рѣка подъ крутымъ берегомъ извивается, скрывается за пригорьями; деревни виднѣются, зеленѣютъ лѣски, большой лѣсъ синѣетъ на краю неба, синѣетъ озеро, бѣлѣетъ церковь Господня, дороги стелются по полямъ... Радостно-радостно на душѣ.
   -- Господи,-- говорю,-- кабы жить на этой маковкѣ: построить бы избу, перетянуть коня, коровъ сюда изъ Орѣховой, наладить бы съ крыльями мельницу?.. То-то бы замолола! Тутъ другое запало, въ голову: развѣдаетъ заянскій попъ Илія, что я шапку прострѣлилъ насквозь, не помѣтивши... А коли хорошенько прицѣлюсь?.. Ой, назначитъ меня попъ застрѣльщикомъ. И пошло, и пошло въ головѣ...
   Игнашка что-то кричитъ съ запруды, да я не слышу... Мнѣ мерещится, что въ Крещенье уже не кузнецъ-Ванька будетъ стрѣлять изъ пушки на водосвятіи, а я буду... Пушка такая маленькая, съ локотокъ длины, когда стрѣляютъ изъ нея, то ее къ полѣну привязываютъ... Всѣ люди стоятъ кругомъ, стоить попъ Илія надъ прорубью съ крестомъ въ рукѣ, стою я близъ пушки съ фитилемъ въ рукѣ... Крестъ погружаютъ во Іордань; я прикладываю фитиль къ дыркѣ,-- трахъ!.. И гремитъ выстрѣлъ пушкинъ на всю окружную; вороны испугались -- закаркали. Сама пушка вмѣстѣ съ полѣномъ въ сугробъ ускочила. "Чей такой?" -- спрашиваютъ чужія дѣвки у бабъ, сами оглядываютъ меня... "А это холостякъ Орѣховскій,-- говорятъ дѣвкамъ бабы:-- Авдотьи Зубчиковой внукъ Филатка!.. Онъ и шапку прострѣлилъ на Успенскомъ погостѣ, у мельника..."
   Будто въ туманахъ ясныхъ спускаюсь съ горы, отыскиваю Игнашку за мельницей. Пошли мы съ нимъ вдоль рѣки, къ чужой -- Ивановой мельницѣ. Да какъ погляжу я на голову Игнашкѣ, смѣхъ беретъ: висятъ лоскуты на всѣ стороны!..
   Да Игнашка-то богатый былъ, деньги у него въ карманѣ лежали,-- рубль! Пошли мы въ село, купили новую за полтину, напились сбитню, поѣли пряниковъ... А мои -- лежали у меня въ пазухѣ для запаса.
   Ужъ темнѣть стало; ужъ не такъ людно на базарѣ, какъ днемъ было... Густыя толпы разошлись, помолившись и нагулявшись, въ разныя стороны; купцы и аршинники убирали свои палатки, возы были навалены досками и кольями, остатками товаровъ непроданныхъ; только два сбитенщика ходко торговали на площади, около нихъ ходили кучками молодицы, ребята, ѣли сайки, сбитнемъ запивали. На жерди еще виднѣлся кумачный флагъ, да и онъ словно постарѣлъ, опустился. Бѣлая церковь стоитъ одиноко: ни звона, ни пѣнія... Стоитъ себѣ за бѣлой оградой, словно думы раздумываетъ... На селѣ пѣсни слышны, голоса разные, игра гамоній... Да ужъ притомило меня, не до села мнѣ было...
   Игнашка тянулъ меня за рукавъ. Побѣжали мы съ нимъ изъ села; по дорогѣ забѣжали въ печеру: темно совсѣмъ внутри, холоднымъ воздухомъ несетъ пуще, и гдѣ-то, будто въ глубинѣ земной: "чукъ! чукъ!.." Жутко... И часовня стоитъ, повитая сумерками, и лѣсъ стоить, чернясь, на бурой стѣнѣ... и все дремлетъ... И весь народъ, что заполонялъ и мостъ рѣчной, и луго вяну широкую, дремлетъ вѣрно?.. Все будто сонъ какой!..
   Въ хоромахъ мельника, Ивана Ивановича, гудъ-гудить, изъ оконъ яркій свѣтъ выбивается; слышны и стукотня, и гармонь, и разговоры, и пѣсни. Экое веселья хорошее! Завернули мы съ Игнашкой въ хоромы шумныя.
   Въ большой горницѣ все по поповски разубрано: уставлены окна цвѣтами, лавокъ нѣтъ -- стулья; четыре свѣчки горятъ на вышкахъ; вся горница была полна народа. Все барыни сидятъ на стульяхъ да господа разные: въ бѣлыхъ рубахахъ, какъ у толстаго писаря, въ пиджакахъ, штаны на выпускъ; у барынь -- платья до самаго пола, волосы на головѣ въ сѣткахъ, и дядины дочери тутъ гуляютъ, и другіе гости дядины видны. У одного барина такая гармонь на колѣняхъ,-- день глядѣть на нее, не налюбуешься до сыта: вся серебромъ раздѣлана, позолочена, клапаны костяные, и колоколецъ, и молотокъ сверху, голоса что жаворонки поютъ-разливаются, и молотокъ зудитъ по колокольцу... Будто въ раю!..
   А на серединѣ горницы пляшутъ... Толстый писарь, мой сосѣдъ за столомъ у Ѳомы, летаетъ изъ угла въ уголъ кубаремъ, ухвативъ за бока дочку дядину... И другіе также летаютъ изъ стороны въ сторону, ногами откалываютъ. Полъ гнется; ходуномъ ходить горница.
   Я и ротъ разинулъ... Никогда я такой пляски не видывалъ; да такой и нѣтъ пляски. У насъ ежели мужики начнутъ, такъ сами ее и доплясываютъ, а коли дѣвки, такъ дѣвки и доплясываютъ, а никогда, чтобы плясалъ мужикъ съ бабой! И наша пляска самая настоящая.
   Тутъ другую пляску затѣяли, еще больше заплясало народу. Толстый писарь за главнаго коновода, размахиваетъ руками, бочкой впередъ, ногами размолачиваетъ, самъ кричитъ: "Во -- лянсе!.. Соль-те дамъ! Турни!.." Тьфу ты, лѣшій!.. Уродитъ же Богъ доку этакую: и часы есть, и бабку не почитаетъ свою, со становымъ валандается, волка ѣсть можетъ, и волянсе... Эхъ, кабы мнѣ быть турнеемъ?...
   Въ другой сторонѣ какой-то мужикъ-щеголь пляшетъ съ самой мельничихой, и тоже не поддается толстому писарю, на своей половинѣ распорядокъ ведетъ, кричитъ: "Сельдя -- дамъ! Сельдя -- дамъ!.. Турни де сюда... Турни де сюда, безтолковые дьяволы!.."
   Тутъ я признался себѣ, что наша орѣховская пляска похуже будетъ...
   -- Эхъ,-- думалъ я сидя на стулѣ:-- кабы и мнѣ пройтись этакъ? Только сперва надо дома на гуменномъ одоньѣ попробовать, одонье просторное... Обхвачу.снопъ соломы, заиграю на губахъ въ музыку, закричу: "Волянсей, бабка, соль де дама!.. Турни де сюда, ближе къ ригѣ!.." И почнемъ оба съ бабушкой валянся раздѣлывать. И въ другое Успенье сами придемъ сюда коноводами-плясунами... А писарь-то, писарь-то!.. Ишь -- на!.. Ишь, какія колѣни, мошенникъ, выкусываетъ!..
   А писарь и впрямь такія штуки раздѣлывалъ, такъ ловко и брюхомъ и ногами вывертывалъ напослѣдки, танцуя передъ дядиной дочерью, что кругомъ все зашумѣло отъ удовольствія. И у меня задрыгали ноги, зазудѣло въ душѣ,-- такъ бы и выскочилъ весь на середину горницы, противъ писаря, и ну дробить, вычеканивать!.. Сторонись, молъ, народъ, дай ходъ внуку бабину!.. Да въ сапогахъ у меня незадача: носки загнулись крючками, а каблуки тяжелы...
   Давно была ночь, а ни ѣсть, ни спать не хочется,-- все бы. глядѣлъ на пляску да слушалъ музыку. Гляжу: сидитъ отъ меня недалечко дѣвочка, на глазъ -- одногодокъ мнѣ, платьице розовенькое, бровки темныя, темная коса съ красной ленточкой, сама тоненькая, бѣлыя ручки на колѣняхъ положены, глядитъ на веселье, и у самой лицо такое веселое. Гляжу я больше на дѣвочку, гляжу... и глазъ мнѣ отводить отъ ней не хочется, и въ душу заходитъ мнѣ что-то особенное, чего никогда на ней не было...
   -- Вотъ -- хорошая!-- говорилъ я себѣ, глядя съ боку на дѣвочку:-- этакой краше и въ свѣтѣ нѣтъ,-- первая!.. Игнашка... А, Игнашка!.. Поди сюда... Чья это такая сидитъ на стулѣ?..
   -- Да это Катька! Сестра Ивана Иваныча, мельника здѣшняго; а тебѣ на что знать?
   -- Да такъ, братъ Игнашка...
   -- У Ивана Ивановича двѣ сестры,-- пояснилъ Игнашка:-- одна въ уѣздѣ замужемъ за купцомъ,-- вонъ та, что у комода сидитъ въ голубомъ вся, а эту зовутъ Катериной, двѣнадцатый годъ ей, а и читаетъ и писать знаетъ...
   -- Да я и самъ и пишу, и читаю...
   -- Ой, врешь!...
   -- А ей-Богу!... Я такъ ловко читаю, что дьячекъ хуже... а пишу... Вотъ, дай-ко мнѣ карандаша, аль пера?..
   -- Пера нѣту...
   -- Ну, я на пескѣ покажу тебѣ завтра, напишу хворостиной... А коли книга есть -- почитаю.
   -- Книги нѣту... А только, врешь ты,-- ты читать не умѣешь!..
   -- А вотъ, спроси у бабки моей, она тебѣ скажетъ. Еще у меня школа была зимой -- я учитель!.. Вотъ только, пожалуй, батюшка ныньче меня въ Питеръ затребуетъ... А то, я такъ ребятъ учу ловко, что всѣ бабы хвалятъ меня.
   Игнашка разсмѣялся, махнулъ рукой недовѣрчиво и отошелъ отъ меня подалъ... А я и радъ былъ; ужъ теперь я не вертѣлъ головой кругомъ, а не отводилъ глазъ отъ Кати...
   -- Эхъ, бабка, въ какія мѣста ты завела меня,-- говорилъ я себѣ:-- и люди другіе, и дѣвочка какая хорошая, ишь, глаза-то какіе, ишь -- бровь? Обойди у насъ всю Заянщину, такой нѣту!.. Буду жить здѣсь до старости, и все глядѣть буду...
   Нащупалъ я за пазухой прянички... Вотъ бы пряникомъ ее поманить?.. Да стыдно. А тутъ вспомнилъ я, что завтра надо будетъ идти въ деревню Орѣхову, и сладкая радость разсыпалась, будто ежъ у меня подъ душой заворочался... не охота идти! Хоть бы и деревни Орѣховой не было, и ребятъ тамошнихъ! А самъ бы я сидѣлъ на этомъ мѣстѣ недвижно до старости, все глядѣлъ бы...
   Праздникъ заканчивался.
   -- Домой!.. Пора домой идти!-- слышались голоса дочекъ дядиныхъ. Гости прощаться стали. Черезъ малый часокъ мы, уже шли шумной гурьбой по мягкой дорогѣ, среди ночной темени,.къ дядѣ на мельницу. Писарь былъ съ нами.
   -- Хорошо-ли у насъ, Филатка?-- спрашивали меня дядины дочери.-- Аль у васъ лучше?
   -- Хорошо!..-- говорилъ я:-- у насъ такаго обихода еще не затѣяно... И гармони у насъ такой нѣту...
   

IV.

   Бабушка ужъ спала на соломкѣ... Да проснулась, и она, когда я сталъ укладываться съ ней рядомъ.
   -- Гдѣ, Филатъ, загулялся?-- спросила она сквозь сонъ.
   -- На мельницѣ, бабушка. Такая пляска была,-- куды-те!.. Четыре свѣчки горѣли; а гармань -- во какая!.. Поживемъ здѣсь, бабушка, еще денька два?..
   -- Не мели дурь, Филатка...
   -- Мнѣ домой не охота...
   -- Замолчи, дуракъ! Аль у насъ хуже? У васъ свой праздникъ скоро. И коли ты захочешь яишницы,-- я запеку тебѣ, коли другого чего захочешь -- и другого настряпаю... Спи теперь. Воскреснетъ Богъ, и... Сейчасъ и я,-- такъ засну хорошо, какъ умру... А завтра соберемся пораньше и зашагаемъ; теперь ужъ наши бабы спятъ дома. Ой, Филатка, измаялась я за сей день, не рада и празднику, всѣ кости расшевелило. И все -- чужіе, чужіе... Одна радость, что помолилась усердно Богу. Спи.
   Да не вдругъ я заснулъ... Минувшій день, людный, шумливый, радостный, ясной картиной развернулся передо мной среди избной тишины и тьмы. То Катя, то плясунъ-писарь близъ чуются; то будто слышится гулъ скрипки дядиной, грохотъ мельницы, пѣсня Ивана Ѳедорыча... А самъ я стою на горѣ высокой, ружье въ рукѣ, гармонь, Катя рядомъ со мной, вся въ розовомъ... А внизу -- подъ горой -- Питеръ стоитъ, Іерусалимъ, и бѣгаютъ по луговинѣ ребята орѣховскіе...
   И, словно, переношусь на крыльяхъ въ деревню Орѣхову. Стою въ своемъ гумнѣ на одонье. Бабка на чуркѣ сидитъ, на колѣняхъ у ней гармонія съ колокольцами... Обхватываю снопъ овсяный, изъ одного конца въ другой иду по гумну на одной ногѣ, на двухъ, на трехъ словно... И ужъ вовсе не дотрагиваюсь пятками до одонья -- пола гуменнаго землянаго, а кружусь въ воздухѣ... Бабка сидитъ на чуркѣ, наигрываетъ. А ужъ я присядкой иду... по нашему, по орѣховски!.. Напротивъ меня сынъ старосты -- Гаврила Семенычъ,-- пляшетъ Гаврила, полы кафтана развѣваются въ стороны, рукя въ боки уставлены. Сотскій Микифоръ вбѣгаетъ въ гумно, позади него Амосъ Арьтемьичъ, Ванька Громовъ,-- всѣ идутъ по одонью присядками. А бабушка звенитъ въ колокольцы, нажариваетъ во всѣ басы-пищики:
   
   "Не могу, не могу,
   Не могу, могу -- могу,--
   Ступилъ комаръ на ногу!.."
   
   Съ ранняго утра заслышался говоръ въ задней избѣ, скрипка дядина заиграла. На старый хмель подбавили новаго, и пошло веселье широкое!
   Зашевелились на соломкѣ и на лавкахъ ночлежники; встали и мы съ бабушкой, помылись, помолились на образа. Тетка посадила насъ завтракать.
   А утро на улицѣ такое хорошее -- тихое, солнце такъ и разсыпается брызгами яркими по росистымъ берегамъ рѣки, и ни одного облачка въ синемъ небѣ...
   Цѣлый хороводъ дѣвицъ и парней пришелъ изъ ближнихъ деревень къ дядиной мельницѣ. Писарь-толстякъ потиралъ руки отъ радости. Дядины дочери нарядились всѣ по вчерашнему. Съ сосѣдней мельницы тоже завидѣлась на дорогѣ гурьба цвѣтная, и межъ нею платьице розовое... Защемило у меня въ сердце...
   -- Лучше бы ужъ и не видать ничего, и не слышать,-- говорилъ я въ умѣ, а коли видать -- все показывай! И зачѣмъ манила меня сюда бабка старая? Не смани она, и хорошо бы у меня на душѣ было...
   -- Бабушка,-- упрашивалъ я старуху,-- поживемъ еще хоть девекъ одинъ? Вишь, и тетка Аксинья упрашиваетъ насъ: погостите!
   -- Тетка это баетъ намъ съ тобой для блезиру... У ней своихъ гостей много.
   -- Нѣтъ, бабушка, она говоритъ отъ сердца... Ты разсуди: въ кои-то вѣки зашли мы сюда, да и домой сейчасъ? А потомъ я тебя на своемъ хребтѣ донесу до Орѣховой...
   -- Не мели, дура!
   -- Ей-Богу, бабушка! Ты думаешь: я не смогу? Я встану на четвереньки, въ родѣ коня, а ты и сядешь...
   -- Тьфу, дуракъ!.. Да гдѣ ты видалъ въ свѣтѣ этакое?..
   -- А мы, бабушка, пріѣдемъ съ тобой первыя...
   -- Перстань! Навязала тебя мнѣ нелегкая сила, вотъ и майся теперь. Собирайся, пострѣлъ!

-----

   -- Дай, братъ Игнашка, мнѣ порошку на прощанье?-- сказалъ я потихоньку Игнашкѣ:-- какъ вернусь я домой, захочу стрѣльнуть при ребятахъ... Да и волкъ изъ нашего стада барана унесъ, пожалуй, и въ него стрѣльнуть надо...
   -- А у тебя есть ружье?
   -- Есть... У насъ два ружья есть въ деревнѣ; одно-то безъ дула... А въ умѣ и самому мнѣ не вѣрится, что Олешка Митинъ дастъ мнѣ ружье... Придется дѣлать свое. Да это бѣда не великая, только бы порохъ былъ,-- ружье можно изъ палки выдолбить.
   -- На!-- говорилъ Игнашка, отсыпая мнѣ въ карманъ двѣ мѣрки,-- чтобы и ребятамъ стрѣльнуть, и по волку... Только остерегайся, не подходи къ горячему,-- пыхнетъ!..
   -- Эко, братъ, дуракъ я, что ли? Дай-ко ужъ и дроби мнѣ. Эхъ, да не надо дроби; дроби я самъ изъ камня надѣлаю...
   Тетка навязала намъ въ узелъ пирога, яицъ, яблоковъ; пошла проводить насъ.
   Со слезами на глазахъ прощался я, уходя; да не по теткѣ, не по дядѣ болѣла душа. Жаль было мѣста хорошаго: горъ высокихъ, хоровода веселаго, что развернулся цвѣтистой лентой, огородилъ всѣ дядины хоромы широкія. Катя стояла рядомъ со мной -- краше вчерашняго, пригожѣе утра солнечнаго...
   -- Прощай!-- сказалъ я отрывисто, подойдя совсѣмъ близко къ Катѣ:-- мы съ бабушкой домой идемъ...
   Катя глянула на меня, усмѣхнулась.
   -- Я бы и еще пожилъ здѣсь, да не даетъ мнѣ жить бабка...
   -- Прощай... Приходи къ намъ въ другое Успенье!
   Я что-то хотѣлъ сказать и не могъ... Ощупывалъ за пазухой прянички, да подарить ихъ Катеринушкѣ стыдно. Да и Игвашка тутъ,-- засмѣетъ.
   Подошла бабка лютая... потянула меня силой отъ хоровода.
   -- Прощай!-- говорилъ я, оглядываясь на Катю, и храбрости у меня прибавилось: все бы сказать теперь можно. Да немного пришлось оглядываться -- первый пригорокъ скрылъ всѣ картины хорошія, а другіе пригорки и косогорки надбавили: и голоса, и скрипка,-- все стихло...
   Тетка проводила насъ съ полверсты и вернулась. Подошли мы опять къ печерѣ святой. Сквозныя ворота на замокъ заперты, тихо внутри... Тихо кругомъ; лѣсъ зеленый стоить на песчаной стѣнѣ недвижно; широкая рѣка будто спитъ, а солнце такъ и осыпаетъ насъ лучами ласковыми...
   Бабушка опустилась на колѣни; и я опустился. И долго, и усердно молились мы, глядясь внутрь печеры... Всю мы родню помянули умершую, помолились за всю живую; проползли на колѣнцахъ по святымъ мѣстамъ -- до часовеныси, помолились и на часовеньку, поклонились кресту кривому. Встали, и пошли спокойные, радостные къ деревнѣ Орѣховой.
   Да не долга была радость моя о Богѣ. Въ головѣ представлялось все то, что осталось у мельницы. Даже порохъ въ карманѣ не могъ разогнать моей грусти. Въ душѣ заслонило заслонкою, въ глазахъ сѣткою...
   -- Чего ты, Филатка, пѣсню не споешь давно?-- заговорила бабушка, упираясь на березовую палку.-- Затягивай!..
   -- Не поется, бабушка...
   Шли-шли по дорогѣ, измаялись, всѣ ноги выломали... Ужъ и ни деревень чужихъ, ни горъ -- глядѣть неохота... Завечерѣло со всѣхъ сторонъ; туча черная поднялась въ небо, блеснула по тучѣ крючковатая молнія.
   Шагаемъ, изъ силъ выбиваемся...
   Гляжу: чернѣетъ на горѣ деревня Орѣхова. И прежнее любовное чувство къ ней зашевелилось во мнѣ. Что-то наши ребята подѣлываютъ?

В. Савихинъ.

"Міръ Божій", No 8, 1896

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru