Савин Иван
Новые годы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (страницы из дневника)

  

И. Савин

Новые годы
(страницы из дневника)

  
   Савин И. "Всех убиенных помяни, Россия...": Стихи и проза
   М., "Грифон", 2007
  

31 декабря 1917 года

   Если много думать о счастье, если очень хочется счастья, оно начинает сниться. Если цепко верить в счастье -- слышен шелест его крыльев.
   Вчера мне снилась огромная птица с такими нездешними глазами, что под ее сверкающим взглядом на снегу, сухом и бескрайнем, расцветали цветы, тоже неземные, странные. Радужным парусом плыла волшебная птица по синему морю неба, в человечьи сугробы сыпала Божьи жемчуга. Я низал их в длинное ожерелье, целовал их бледно-розовые угольки, перебирал, как четки.
   Вчера мне снилось странное счастье. И потому так гулко стучит сегодня непростительно молодое сердце. И потому так доверчиво следят наивные глаза за часовой стрелкой, бегущей к двенадцати.
   Прогрохотал год, непохожий на другие. Чья-то неумолимая рука вздернула весь край мой вспененный. Многое сгибло, многие.
   Но та же тихая жизнь ходит по улицам-просекам южного городка. Сонный сторож бьет в сонную доску. Так же горят звезды.
   Желтые языки свечей у пианино в желтой комнате -- те, что и раньше. Светлое золото в заветной бутылке шампанского -- ах, как мне дороги сегодня все буржуазные предрассудки -- остро искрится.
   Пусть -- революция. Молодость и безрассудная жажда выше мировых сдвигов. Мягким баритоном поют часы: 12. Звенит стекло, голоса звенят...
   -- С Новым годом, мама, все вы, близкие, верящие! С Новым годом, все дальние, невидимые! С Новым годом, Русь бурлящая! Вселенная, с Новым годом!..
   Вчера мне снилось такое странное счастье...
  

31 декабря 1918 года

   Кто сегодня власть, разве важно? Разве важно, что вчера, изрезав морозную тишь дробью выстрелов, в ночь истории ушли петлюровцы, сменившие высокородного пана Гетмана!
   И что завтра нетрезвой лавой разольются по улицам-просекам старосветского городка -- большевики.
   Мы все теперь нетрезвые... Не то от самодельного вина из черной смородины, мутного и кислого, не то от слишком быстрого бега событий, не то от нудной долгой усталости. Не разберешь.
   Зеленые квадраты светящихся окон разбегаются по площади дрожащими полосами. В душном зале уездного земства шумно и фальшиво-весело. На эстраде -- оркестр из семи человек Еськи Лохвицкого, он же парикмахер и набивщик папирос. Подслеповатый Еська молитвенно дует в хрипящую флейту, и нелепо колышутся фалды его фрака времен Севастопольской войны. Завтра Новый год... надо казаться веселым. В табачном дыме пляшут вышибленные из жизненной колеи люди: у буфета стойко глотают денатурат те, кто завтра проглотит за кладбищем -- местом упокоения всех буржуев -- советскую пулю. Некто безобразно пьяный, некогда бывший тонким художником, выкрикивал:
   -- Одеколон, силь воус плайт!
   -- Удивительно, -- говорит мне та, которая так часто похожа на птицу с нездешними глазами, -- удивительно, что у Владимира Павловича французские слова приобретают английский оттенок...
   По-моему, это совершенно безразлично: английский, малайский или санскритский! Главное -- это сбросить с себя на миг, на час угрюмую тоску. Завтра Новый год, надо верить в невероятное, в сладкие капли счастья...
  

31 декабря 1919 года

   На станции Краматорская получилась железнодорожная пробка, и мы не успели проехать в Ростов прямым путем. Повернули направо, через Крым, оттуда морем на Кубань, к полку.
   Сквозь задымленные двери вагонов -- "ни одной лошади, но зато 70 людей" -- изредка слышали рождественский звон в деревенских церковках, очень густо крестились, в консервной жестянке варили невкусный кофе и много думали о том, чего уже никогда не будет. И была в этом "никогда" такая боль, что, тайно друг от друга, молились по ночам:
   -- Боже, возьми меня к себе!..
   С пулеметами на площадках -- всюду бродили махновцы -- проехали бедные станции Приазовья, Сиваш, Джанкой.
   Симферополь, вокзал. Полутемно. На стульях, на столах, на скамьях, на полу тревожно спят люди в английской ветоши. Черная стрела огромных часов остановилась на двенадцати.
   -- А ведь завтра Новый год, -- вспоминает вдруг мой брат Павел и будит старшего брата Михаила (помяни их, убиенных, Господи, егда приидеши во Царствие Твое!).
   Быстро, как будто действительно мы верим в счастье и в Новый год, идем к буфету, теплое пиво разливаем по грязным стаканам.
   -- Ну, всего!.. -- говорю я, глотая горьковатую воду. О Новом годе, о новом счастье как-то неловко и вспоминать...
  

31 декабря 1920 года

   В сказочные времена, то есть года четыре тому назад, в этих огромных комнатах бегали девочки в форменных платьях, о любви и о высших курсах мечтали выпускные, чинно плыли классные дамы, инспектрисы и директрисы, заливались звонки в длинных коридорах. Кажется, и до сих пор сохранилась на фронтоне надпись из серого камня: "МЕЛИТОПОЛЬСКАЯ КАЗЕННАЯ ЖЕНСКАЯ ГИМНАЗИЯ". А теперь здесь "ГОРОДОК ВОЕННЫХ", находящийся под особым покровительством ЧК.
   В трехэтажном здании шесть неразбитых окон: топим на обгоревшем полу, бросая в ураганные костры парты и доски; едим "свое" -- два раза в неделю разрешается ходить по городу с сумой -- все равно полуголый, без документов из оцепленного стражей города не убежишь. С каждым днем все труднее наш горький промысел: больно уж нас много здесь, тысяч двадцать. До поздней ночи, босиком в снегу, ходишь, а принесешь "домой" -- две-три корки.
   Полковник О. всю дорогу от Таганаша в Мелитополь молчал и пронес во рту небольшие золотые часики. Корнет Д. пронес значок Первого Кубанского похода в волосах. Осторожно вынимаем из трубы недействующего отопления, смотрим.
   -- Без пяти двенадцать.
   -- Позавчера я выпросил молока, -- шепчет полковник (по анкете -- старший писарь), -- к сегодняшнему дню берег. Выпьем... Не за Новый год, не за счастье, а так -- за жизнь... Выпьем, товарищ денщик! (В анкете, семнадцатой по счету, в графе "чин и должность" я написал корявым почерком: "деньщик командира полка").
   Пью замерзшее молоко, а сердце, по образному выражению Иннокентия Анненского, "счетчик муки, машинка для чудес" -- так несказочно болит...
  

31 декабря 1921 года

   Какая разящая разница: тогда, лет восемь тому назад, заревом огней пылал Невский, бурлила таинственная -- толпа всегда таинственная -- цепь человеческой волны, цокали копыта рысаков, ревели автомобили, кружился снег, такой неповторимо-белый. Теперь пустынно и страшно на главной улице блистательного Санкт-Петербурга, вой выстрелов и слабые крики в переулках. А снег летит. Не тот -- неповторимо-белый, не тот. Тяжелый, тающий, серый снег...
   Дома, в высокой комнате по Литейному, тоже пустынно: керосиновая бутылка на подоконнике, стол из ящиков, двуногий диван темного, изорванного шелка в стиле Людовика XIV -- прости, Король-Солнце! -- и вездесущая буржуйка весьма капризного нрава -- всегда дымит. Вот и все. Но после подвалов ЧК -- замком сказочной принцессы показалась мне эта нищая комната. Только сегодня я заметил, что не всегда приятно, замерзнув в канцелярии, садиться верхом на кашляющую печь, что двух фунтов прелого хлеба не может хватить на неделю, что нет у меня ни книг, ни покоя, ни той, что похожа на птицу с нездешними глазами...
   В ночь под Новый год хочется хоть брызг былого, намека на уют и радость. А если нет их, солнечных брызг, надо лечь на двуногий диван, закутаться шинелью, мешками и портьерой, вспомнить вырванные с корнем годы. Пусть приснится она -- жизнь отгоревшая.
   -- С Новым годом, сон. С Новым годом, мой бессмертный...
  

31 декабря 1922 года

   -- Глупость -- все эти Новые годы! Ну чем отличается сегодняшний день от вчерашнего? Абсолютно ничем. Просто условились делать вид, что верят в чепуху. Я если и пью, то только потому, что вообще любитель алкоголя, будь то даже эстонский спирт, -- говорит кто-то из них, из чужих, из случайных.
   -- Как хорошо не верить, считать то новое, что движется на нас, просто первым января. Вера обязывает, жжет суровым огнем и жалко отцветает, обманывая. Безверье искренно, безверье -- мудрый друг, вера -- безумная невеста... И, может быть, он прав, хихикающий любитель алкоголя.
   -- Он лжет, -- говорю сам себе тихонько и сквозь табачный дым вижу живые и мертвые глаза тех, кто даже под пулей -- верил. Кто знал, что не умирает счастье, а только прячется в пещерах, недоступных земным ураганам, что грянет час -- и над бешеным миром затрепещут крылья Жар-Птицы.
   -- Пью за тебя! -- беззвучно кричу я грядущей птице. -- Пью за страну обетованную, пью за близких и далеких, пью за ослепших от слез матерей, за сгорбленных отцов, за идущих по миру детей, пью за правых, за живых и умученных.
  

31 декабря 1923 года

   И вот опять...
   Высокое окно глядит во двор синим квадратом. Тонкий пласт снега ползет с крыши... Вон, левее четкого зигзага трубы, боязливо зажглась звезда. Видите, кроткая какая! Таких мигающих камней много на пальцах Богоматери.
   Горит звезда дальняя. "Далекая" -- бежит по бумаге бесшумное перо и останавливается у края... Знаю -- в капле чернил, на острие пера сверкающий рой нетерпеливых слов: разбежится снова острая сталь -- и покроет шуршащую бумагу новыми строками о звездах тихих, о дремлющем вечере, о грустной грусти...
   Но слов не надо. Пусть тлеют звезды в горниле неба, пусть плачет грусть -- слов не надо. Подумаю о чем-то хорошем, ласковом, стыдливо подойду к окну, обожгу горячее лицо влажным холодом стекла и, вглядываясь в звезды-камни на пальцах Божьей Матери, скажу так, как говорят только бездомные, безродные, юродивые во Христе, скажу с горчайшей мукой и просветленной радостью:
   -- Боже, услыши нас! Ты видишь -- общей могилой стала земля Твоя, Русь Твоя благостная изрыта миллионами Голгоф. Боже, услыши нас! Море слез из выплаканных глаз льется сегодня на древние иконы в домах Твоих пресвятых, небывалым горем раскалены губы тех, кто с непререкаемой верой в милость Твою целует сегодня лик Твой. Мы растеряли по долгим, по черным путям все силы, всю волю, всю жизнь. Боже, услыши нас! Осени нас в ночь эту великую миром, хоть немного радости забытой пошли! Поведи нищенку Твою -- Россию -- по новой тропе нового года, новых лет, к жизни новой. Боже, услыши нас!..

(Новые русские вести. 1924. 1 января. No 12)

  

31 декабря 1925 года

   ...На столе у меня три блестящие открытки с розовыми крылатыми мальчиками, с циферблатом и стрелкой, остановившейся на двенадцати, с пенящейся бутылкой шампанского, с дряхлым сгорбленным стариком, пугливо уходящим в даль веков. На столе несколько визитных карточек с манерными завитушками букв имени, отчества и фамилии, с задержавшимся у самого края острым бисером: "Гельсингфорс". Два письма с не остывшими еще чернилами на конвертах, готовых бросить через моря и земли мои думы, мои горести, надежды мои.
   И всюду -- на открытках, карточках, письмах, даже в густой чернильной капле, свисающей с кончика пера черной слезой, -- те же три слова, заученные с детства, таких обязательных, всплывающих в памяти каждого 31 декабря:
   -- С Новым годом!
   Упадут они сегодня в желтый, чуть покрытый инеем ящик с двумя скрестившимися трубами, будут мерзнуть в почтовых вагонах многих стран, многих народов. Потом, торопливо роясь в потертой сумке своей, вытащит их угрюмый, старый почтальон. Протянется за ними чья-то рука. Чьи-то глаза на минуту, только на минуту задержатся на этом с детства заученном, стершемся, бледном:
   -- С Новым годом!
   Может быть, там -- в Москве, Париже, Белграде, Риге -- мысленно ответят: "С Новым годом!" Или даже бросят в мерзлый желтый ящик тоже тусклое, всплывающее в памяти каждого 31 декабря:
   -- С новым счастьем!
   И там, и здесь -- все мы одинаково знаем, что "новый год" нов разве только тем, что цифра другая: было 1925, станет 1926. Что радовать других "новым счастьем" можно только от глупого сердца нашего, а не от разума. Что "счастье" 1926 года, вероятно, будет и больнее, и безнадежнее прошлогоднего.
   Написал "прошлогоднего". Три раза после него опустилось перо на блестящую, тоже будто инеем покрытую бумагу. И вспомнились сразу, замерцали, в небо взлетели сказочным фейерверком не новые, а те, давние, былые годы, не "новое", а старое, не то кем-то украденное, не то мной самим утерянное счастье. И до отчаяния, до спазм в горле, до боли невыносимой захотелось вернуть, найти...
   Боюсь, что там -- в Москве, Париже, Белграде, Риге -- не поймут или неправду скажет им пенящаяся бутылка шампанского на моих с детства привычных открытках, но и на них, и в письмах, и в глянцевом картоне карточек я только что зачеркнул это "с Новым годом", с новой верой и мольбой к Богу надписал над ним: "Со старыми годами! Со старым счастьем!.."
   А завтра у темного образа скажу светло и просто:
   -- Боже, нам уже не надо ни нового года, ни нового счастья. Нехорошее это... новое. Господи! Успокой нас, Боже, труждающихся и обремененных, великой и богатой милостынью -- старыми годами...

(Новые русские вести. Гельсингфорс, 1926. 1 января)

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru