Селиванов Аркадий Александрович
Соболья муфта

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Аркадий Селиванов

Соболья муфта

I.

   -- В своем каракуле ты сейчас похожа на супругу спекулянта... Недостает только тысячных серег и автомобиля... Мне даже неловко идти рядом с тобой.
   Шурочка в ответ весело рассмеялась.
   -- Ничего... Теперь ведь равенство. Но если я похожа на даму, то бедного студентика могут принять за репетитора моих детей.
   -- Merci, madame!
   Черняев с ироническим поклоном дотронулся до козырька выгоревшей старенькой фуражки и прищурился навстречу солнышку.
   -- А все-таки пахнет весной!
   -- Чуть-чуть, -- улыбнулась Шурочка и, помолчав, тихонько вздохнула.
   -- Я считаю минутки... Если бы не ты, я уже давно была бы в деревне. Все равно -- влезла бы на крышу вагона, на трубу паровоза, и addio bella болото!.. В каждом своем письме тетушка увеличивает порцию соблазнов. Сирень -- это уже старо, и яблоня уже в трех письмах цветет... Теперь она решила, что курсистку следует брать на модную приманку: зовет на агитацию. Мужички, мол, ждут и жаждут просвещённого слова.
   -- Гм... Дело доброе. А ты когда-нибудь пробовала?
   -- Нет, то есть... -- Шурочка порозовела и, со смущенной улыбкой, призналась:
   -- Однажды... На улице. Тогда все говорили... Солдаты и бабы в платочках... Мне тоже захотелось. Вскарабкалась я на тумбу, крикнула: "Товарищи!.." и поперхнулась. Взглянула: все головы, головы, сотни глаз. Тишина такая. Все ждут, а я все свои слова потеряла. Махнула муфтой и слезла. А в толпе смех: "Тю-тю!.. Скисла мамзель". А я горю, пылаю. Красная должно быть, как лента на шляпке. Нет, я не гожусь...
   Шурочка умолкла и указала на скамейку под черным голым деревом.
   -- Сядем?
   -- Можно, -- согласился Черняев. Закурил папиросу, поглядел по сторонам, оглянулся на широкую пустую аллею и склонился к Шурочкину плечу.
   -- Потерпи, мой зверенышек. Недельки через полторы, много две, я развяжусь со всеми своими делами и вместе поедем. Ладно?
   Шурочка молча взяла его руку, холодную и красную, и спрятала в своей муфте.
   Апрельское солнце неумело высунулось из-за серой тучки, нерешительно скользнуло по желтому песку аллеи и снова спряталось. Одинокая черная галка покосилась на Шурочку и перелетела на соседнее дерево.
   -- Теплая штука! -- промолвил Черняев, пошевеливая в муфте озябшими пальцами. -- При Екатерине с муфтами офицеры ходили.
   -- Это ты к чему?
   -- Так... Соболья, гм... На одну такую муфту можно год прожить. Даже военный...
   Шурочка чуть-чуть сдвинула узенькие тёмные брови.
   -- И даже революционный... Ну?
   Черняев высвободил руку, достал портсигар и снова спрятал его в карман.
   -- Гм... Ну, напрямки, пожалуй, лучше. Шурик, милый, ты не сердись. А только мне страшновато. Я -- ты знаешь, гол, как сокол. Уроками, да корректурой -- едва сыт. Житьишко -- интеллигентское. А ты привыкла в соболях. Вот, поедешь к тетке, в усадьбу, а там, сама говорила, -- рай земной, экипажи, лакеи, повара... Музыка всякая, поэзия, пикники, обеды в восемь блюд, а осенью... вместе с мужем на пятый этаж, черную корочку глодать, и то еще, если сама под дождиком в очереди постоишь.
   Шурочка засмеялась, негромко, суховатым смешком.
   -- Так... "Он был титулярный советник, она -- генеральская дочь"... Только... Увы, мой нареченный, я беднее вас. Я выросла в семье, где пять душ живут на жалованье почтового чиновника. Мой старичок-отец по утрам чистит себе ваксой сапоги, и они у него с заплатками, а моя великолепная maman -- варит борщ, вкусный борщ, хотя и не всегда с сосисками, и по субботам моет полы. Ах! Виновата ли я, что сестра моей матери, тетя Липа родилась в сорочке? Вышла за купца, прожила с ним пятнадцать лет и благополучно проводила на кладбище. При жизни мужа она и сама не знала, бедны они, или богаты. Покойничек откладывал каждую копейку, жену одевал в ситцы, сам ходил в ватном картузе, держал деревенскую стряпуху, а умер и оставил жене два имения, три баржи и денег уйму. А тетя Липа собак боится, кошек не держит и в целом свете у неё только две слабости: племянница Александра, да еще домашняя настойка на вишневых косточках. В прошлом году, когда мама была больна и думали, что придется везти ее в город делать операцию, написали тетушке Олимпиаде Петровне и получили от неё сорок рублей и собственноручную приписку на бланке перевода: "Все, что могу". А меня она засыпает подарками, шубку, вот эту и муфту, которая вам жизнь портит. И за пансион мой платит, и на курсах, и за абонемент в оперу. И ждет не дождется, когда я приеду, чтобы нянчиться со мной, наряжать меня, как принцессу и, в минуты откровенности, после ужинов с вишневкой, мечтать вслух о светлейших князьях, которые из-за моей руки друг друга на дуэли протыкают шпагами. Да, тетушка моя -- факт, и вам придется с ним примириться, или...
   Шурочка умолкла, перевела дух и закусила губку.
   -- Или? -- повторил студент, заглядывая в карие опущенные глаза.
   -- Или... "ступай себе налево, -- ему сказала дева"...
   Черняев молча усмехнулся в усы.
   Солнце прочно спряталось в тучах. Сбоку, с лужайки потянуло сыростью, и с глухим шумом качнулись черные, кривые ветви берез.
   Шурочка зябко повела плечами.
   -- Мне холодно, -- сказала она вставая.
   Молча пошли к выходу из сада. Шурочка шла, опустив голову и полуотвернувшись от своего спутника. На её ресницах дрожали первые слезинки.
   -- Господи! -- заговорила она срывающимся голосом, безжалостно крутя пуговку жакета. -- В такое время... Послушать вас всех... Сколько слов! Сколько слов! "Равноправие... Дорогу женщине! Женщина такой же человек"... А стоит только этому человеку иметь свой кусок... Стоит только не нуждаться в вашей поддержке... и уже... Готово! Мужское самолюбьишко закусило удила и вот, трагедия. Твое, мое, я бедняк... Что же ты хочешь, наконец? Чтобы я поссорилась с доброй старухой, наотрез отказалась от её помощи и, в угоду вашему мелкому... Да, да! Забыть старуху, чтобы она спилась от тоски, окружила себя приживалками, богомолками и все свои капиталы рассовала по монастырям? А отец? Через год ему отставка с пенсией в тридцать два рубля. Ты думаешь, что я только о себе хлопочу, и все мои планы, мечты не идут дальше этих тряпок. Ах! Соболья муфта. Да, а раньше была скунсовая, великолепная, но ее недавно разрезали там, дома, и вышел воротник для сестренки и шапка для Петьки.
   Шурочка подняла вуалетку и прижала к глазам маленький, скомканный платочек.
   -- Ну, вот... -- развел руками Черняев. -- Разве это -- моя мысль? Бог с ней, с твоей взбалмошной тетушкой, мне она не мешает, но ведь ясно же, что, узнав о нашей... свадьбе, она тебя и знать не захочет. Вместо княгини, вдруг -- гражданская жена нищего студента.
   Ласково улыбнувшись он заглянул под шляпку своей спутницы.
   -- Я уверен, что она и муфту потребует обратно.
   -- А мы не отдадим! -- ответила улыбкой Шурочка. -- Вот, затем-то я и зову тебя к ней. Приедешь и как это? "vеni, vidi"... Сыграешь с ней в преферанс, придешь в восторг от наливки, а тетя Липа -- от тебя и... остальное я уже беру на себя и увидишь: к осени она сама начнет нас сватать.
   Кстати, теперь и предлог для твоего приезда -- великолепный. Скажем ей, что ты агитатор, приехал о земле рассказывать. Хорошо?
   Шурочка подняла голову и, как ласковый котенок, прижалась к руке Черняева.
   -- Милый Дима, не нужно больше об этом. Мне нельзя ссориться с моей деревенской старушкой. Она все мои секреты знает и до сих пор хранит, как могила.
   -- А много их? -- улыбнулся Черняев.
   -- Не смейся. Благодаря ей, мне удалось скрыть от своих старичков и свой арест тогда... и высылку из города под надзор все той же тети Липы.
   -- Да, помню, я что-то слышал. И долго тебя держали в узилище?
   -- Около месяца. Ах, все это было точно в оперетке... и жандармы и тюрьма... смешно и глупо. Забрали сначала мою подругу по курсам, Олечку Вурст, нашли у неё мои письма, записки и решили, что я тоже политическая преступница. Дима, посмотри на меня, -- похоже?
   -- Гм... Маловато.
   -- Впрочем, -- добавила Шурочка, звонко рассмеявшись. -- Я тогда была стриженая, после тифа. И книжки у меня были разные... рядышком с "Ключами счастья" -- лежал Каутский.
   Шурочка умолкла и отодвинулась от своего спутника. Они уже выходили из парка, и порыв холодного ветра встретил их на улице облаком пыли.
   -- А что сталось с этой? с твоей подругой? -- спросил Черняев.
   -- Ах, ее, кажется, судили... Но меня уже не было здесь. Я уже была на Волге и упивалась парным молоком, сиренью и тетушкиной любовью. А подруга эта... Бог с ней! Она вообще... оказалась хуже, чем я думала.
   Шурочка остановилась и заглянула в глаза Черняева.
   -- Дима значит -- до вторника? Раньше не придешь?
   -- Едва ли удастся.
   -- Ну, ладно. Я весь вечер буду дома. Приди пораньше! Хорошо?
  

II.

   Шурочка проснулась поздно, с тяжелой головой, и долго валялась в постели. Старалась вспомнить свой сон, и её маленький, слегка вздернутый, носик, смешно морщился.
   Снилась ей сначала дорога, длинная, длинная и совсем без конца, потом чья-то черная кошка с зелеными круглыми глазами, а под конец, белобрысенькая Олечка Вурст, вся в веснушках.
   Шурочка улыбнулась и пожалела, что нет здесь тети Липы. Знаменитая отгадчица снов была тетушка, самому фараону угодила бы.
   А бывшую подругу и вспомнить неприятно: ласкалась, как котенок, умница была, над своей кроватью развесила портретную галерею великих социалистов, а на прощанье оказалась воровкой.
   Уехала неожиданно, не предупредив Шурочки и, без её разрешения взяла из комода восемьдесят три рубля с мелочью... Это бы еще ничего, но пропали и все документы Шурочки: и паспорт, и метрика, и квитанция с курсов, и даже билет в оперу.
   Шурочке пришлось хлопотать около месяца, публиковать о пропаже документов на имя Александры Павловны Зверковой, бегать по участкам, телеграфировать тетке... А Олечка эта точно в Америку сбежала. Никаких следов.
   После этой "науки" Шурочка решила жить одна. Вдвое дороже обходится и скучней, но зато уже спокойней. Научилась запирать комоды и носить с собой ключи.
   А теперь, после объяснения с Дмитрием, Шурочка очень довольна своим одиночеством. Никто не мешает. Ничей любопытно-сочувствующий нос не суется в её маленькую тайну.
   Вот можно и сейчас, на свободе, подумать о нем и обо всем, "что ждет впереди". Ну, хорошо. С тетей Липой она справится, а своих стариков можно пока и не посвящать в эту "тайну". Осенью будет свадьба. Гм... То есть, свадьбы-то, фаты, цветов, подруг, "Исаия ликуй..." и прочего не будет. Снимут комнату побольше, или маленькую квартирку, где-нибудь на острове, и... И начнется всяческая проза. Дима будет бегать по урокам, а она варить обед на керосинке. А Шурочка ничего не умеет... Прощайте, значит, книжки, и музыка, и портрет, милый портрет лорда в Эрмитаже, к которому Шурочка ходит каждую неделю, и шелковые чулки, вот эти, что сейчас так ласково обнимают её ногу. Да, а все-таки Шурочка влюблена. И все это пустяки. И нет такой жертвы, которую бы она не принесла за одну его улыбку, добрую и в то же время ироническую. За ласковый взгляд его серых, слегка близоруких глаз...
   И, вот, сегодня уже пропал весь день. Шурочка встанет, напьется кофе и будет долго-долго возиться с прической. Мягкие, послушные локоны лягут так, как она захочет, но, ведь, сегодня придет Дмитрий и, значит, возня с прической будет бесконечной, и в зеркало будут глядеть сердитые, ничем недовольные глаза Шурочки. Потом она начнет перебирать свои блузки. Бледно-желтая ей к лицу, но у неё слишком глубокий вырез... и Шурочка еще побаивается иронической улыбки. Белая -- подарок тети Липы и слишком нарядна, на воротничке настоящий "брюссель". Возможно, что он и не разберет, но довольно с неё уже и тех разговоров о собольей муфте.
   Когда же со всем этим будет покончено, тогда начнется самое страшное: потянутся пустые часы ожидания. Маленькая стрелка на золотых часиках остановится совсем. В мыслях будет милая и противная путаница, в книгах -- только слова без смысла. И вся эта болезнь называется любовью. Ох! уехать разве? Поискать лекарства под крылышком у тети Липы?
   Шурочке грустно. Опустив руки, она ходит по комнате от коврика у кровати к окну и обратно, вынимает из-за пояса часики и ловит себя на смешном вздохе.
  

III.

   Черняев приходит поздно. В руках у него небольшой пакет в желтой бумаге и пучок ландышей, почти еще зеленых, полу распустившихся.
   -- Однако! -- встречает его Шурочка. Голос её суховат, но в глазах уже улыбка.
   -- Прости! -- говорит Черняев, целуя тонкие, холодные пальцы Шурочки. -- Сегодня опять остановились трамваи. Я всюду пешком и всюду с опозданием. Устал страшно!
   Он бледен и кажется больным.
   Шурочка заглядывает в его глаза. Из-под слегка припухших, обветренных век на нее поднимается чей-то незнакомый, хмурый взор.
   -- Ты болен, Дима? Простудился?
   -- Нет, только устал. Я принес вина, -- говорит он, указывая глазами на свой пакет. -- Вот выпью стакан и оживу. И дай мне чаю, горячего.
   Шурочка хлопочет у стола, а гость сидит молча, не поднимая головы.
   В руке Шурочки звякает блюдце.
   -- Нет, ты должен сказать, что с тобой? Что случилось?
   Знакомая, милая улыбка трогает его губы.
   -- Не обращай внимания... Просто нервы... весна...
   Шурочка молча и тихо целует его лоб и прядку смятых фуражкой волос.
   -- Бежать, скорей бежать отсюда, -- шепчет она. -- Здесь и весна -- мученье... И любовь -- пытка.
   -- Пытка! -- повторяет новый, незнакомый голос.
   -- Дима!
   -- Эх!.. -- Черняев встает и подходит к столу. -- Выпьем-ка лучше за эту, нашу... пытку. Повторяю, милый зверенышек, не обращай на меня внимания. Я сегодня был на... одних похоронах. Товарища одного хоронил... Славный был парень... но умер и в землю зарыт. Ну, бери же стакан и до дна!
   -- Кто умер?
   -- Все равно... Уже не встанет.
   Шурочка молчит. Медленно пьет вино и смотрит, смотрит, не отрываясь, на бледное осунувшееся лицо, на лихорадочно-горящие глаза своего любимого. В её груди уже тревога. Черная когтистая лапа сжимает сердце... И Шурочка ничего не может понять. "Экзамены... Переутомился" -- пробует она объяснить и снова заглядываете в чужие, пугающие глаза.
   А Черняев курит, не переставая, и молча улыбается своим думам.
   Шурочка не выдерживает больше.
   -- Дмитрий, -- говорит она и в её голосе тоже нет ласки. -- Уходи! Я не понимаю тебя сегодня... хуже -- я боюсь тебя, такого. Тебе необходимо лечь, выспаться. Завтра я приду к тебе. Завтра ты скажешь мне все... А теперь уйди! Я ждала тебя. Я считала минуты... Одно из двух: или сейчас же все, на чистоту, всю душу... или -- прощай!
   -- Не гони меня, -- говорит он и медленно подходит к Шурочке. Берет её голову в обе руки и целует свою невесту неожиданно-горячим, полубезумным поцелуем.
   -- Прости меня!.. Я не должен был сегодня приходить к тебе. Налей мне вина еще... и себе. И расскажи мне что-нибудь о своей тете Липе... О том, какой у неё рай земной и как мы, взявшись за руки, будем бродить "под кущами райских садов".
   Черняев отходит к окну и закуривает папиросу.
   Шурочка молчит. Смотрит на свои руки, внимательно, не отрываясь.
   -- Мы не годимся для рая... -- говорит она.
   -- Гм... Ну, что же? Яблоки растут везде. И каждая Ева умней своего Адама.
   -- Да? Мне скучно, -- отвечает Шурочка и медленно допивает вино.
   -- А мне уже весело! Ты подумай только, какая это чудесная стальная броня -- твои глаза, глаза любимой, зеркало её души. Вот, я смотрю в них... Ясное небо, хрусталь...
   -- Продолжай, ты увидишь и слезы.
   -- Нет, такие, как ты, не плачут. И вообще слезы эти -- ваши женские, пора кончить... Вы уже во всем сравнялись с нами, и в труде, и в лени, и в доблести, и... в подлости. Не сердись, детка, есть и такие... Осталось вам только одному научиться: нашему уменью глотать слезы.
   -- И тогда?
   -- Тогда начнется великая битва, и мы победим. Ну, расскажи мне, что ты делала сегодня? Читала газеты? Да?
   Черняев близко заглядывает в глаза Шурочки, в самые зрачки.
   -- Нет, я даже не выходила из дому.
   -- Жаль, сегодня есть кое-что интересное... Впрочем, уходя, я оставлю тебе свою газету. Прежде, чем заснуть -- просмотри!
   -- Чтобы заснуть?
   -- Нет, чтобы... проснуться, как я.
   Шурочка сдвигает брови.
   -- Дай сейчас! -- говорить она.
   -- После, успеешь -- улыбается Черняев. -- Сначала дай мне твои руки... И губы... И глаза твои, ясные... И ничего нет. Ты слышишь? Ничего, кроме моей любви к тебе... Ты моя сегодня!..
  

IV.

   Рано встает весеннее солнце, но еще раньше уходит Черняев. Тихонько выливает в стакан остатки вина, пьет и долго, задумчиво смотрит на спящую Шурочку. Потом вынимает из кармана смятую газету, медленно, стараясь не шуршать, развертывает ее и кладет на стол, покрывая газетным листом пустые стаканы, корзиночку с хлебом и вазочку с вареньем. С любимым Шурочкиным вареньем из морошки.
   Еще один, долгий взгляд на бледное лицо, на опущенный ресницы... и, чуть скрипнув дверью, Черняев выходит.
   Шурочка спит. Золотисто-розовые любопытные лучи апрельского солнца обшаривают всю комнатку. Их все интересует: и мягкая соболья муфточка, брошенная на стул у двери, и разорванный кружевной воротничок на Шурочкиной блузке. Они перебирают каждый волосок в расплетенной косе и тихонько целуют розовую руку с ямочкой у локтя...
   Нескромные весенние лучи уже проникли в маленькую тайну минувшей коротенькой ночи и теперь они торопливо дочитывают в газете черные строчки, обведённые красным карандашом. Подслеповатые строчки под заголовком: "Девятый список провокаторов". Много их тут... Много слабеньких, свихнувшихся, дешевеньких искариотиков... А в красной рамке -- Шурочка, бледная, спящая царевна, тетушкино божество. Полностью она обозначена: "Александра Павловна Зверкова, курсистка, на службе с 1913 г., полезная осведомительница, жалованье 125 руб."
   Бегают по строчкам розовые зайчики, перешептываются и смеются, но не слышит их Шурочка. Крепок сон после ночи весенней. И ровно дышит грудь её, обожженная первой лаской, первым и прощальным поцелуем любимого.
  
   1917 г.
  

----------------------------------------------------

   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru