Семенов Сергей Терентьевич
На ночлеге

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Очерк

   Семенов Сергей Терентьевич
   На ночлеге
  
   Date: 6 августа 2009
   Изд: "У ПРОПАСТИ и другие рассказы С. Т. Семенова", изд. 2-е, М., Издание "Посредника", 1904.
   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
  
  

На ночлеге.

ОЧЕРК.

------

I.

   В конце чудесного майского дня Павел Анисимыч Шкарин ехал на своем молодом буланке, запряженном в легкую самодельную тележку, по дороге к уездному городу. Там была квартира пристава их стана, а у Павла Анисимыча было до него дело. На днях его обокрали, и он, подозревая, что это сделал никто иной, как их второй пастух Максимка, указал на него в волостном правлении и уряднику и попросил разыскать этого человека и взять под арест. Но его не послушали, сочли причину подозрений неважной и попросили каких-нибудь более веских доказательств. Это очень разобидело Павла Анисимыча, и он решил отправиться к самому становому и его попросить, чтобы он убрал вредного человека.
   Уверенность, что это сделал Максимка, а никто другой, явилась у Павла Анисимыча по одной причине. За последние годы Шкарину трудно стало жить на своем общественном наделе, и он, чтобы помочь себе немного, снял неподалеку у одного купца небольшую пустошь, разделал ее и получал уже несколько лет хорошие урожаи. Года два тому назад, на некоторых десятинах в пустоши, он посеял клевер. На молодую отаву клевера, после покоса раз зашла скотина, облакомилась и зашла в другой раз.
  

-- 116 --

  
   Из клевера скотина пробралась в хлеб. Сначала Павел Анисимыч не хотел грешить с людьми из-за этого, а просто сгонял скотину с своего хлеба. Скотина этим не пронялась и продолжала заходить снова. Павел Анисимыч не вытерпел, стал брать на двор скотину и требовать выкуп. Из-за этого пришлось ссориться с миром и пастухом. Прошедший год он, застав скотину в хлебе, бросился в стадо и нашел Максимку, который был в это время в стаде, спокойно спавшим под кустом. Шкарин заругался; на брань Павла Анисимыча Максимка, вместо того, чтобы извиниться, сам начал браниться. Павел Анисимыч сгоряча чуть не отколотил его, а нынче весной, когда старший пастух взял было Максимку опять во вторые пастухи, Павел Анисимыч настоял на миру, чтобы этого негодяя не нанимать; когда же старший пастух заявил, что он уж ему и задатку 3 рубля выдал, тогда Шкарин выкинул пастуху свои три рубля и настоял, чтобы Максимке отказали. Парень из-за этого остался без места. Он побожился, что чем-нибудь да докорит Шкарина и, действительно, докорил. Весны еще шести недель не прошло, а у Павла Анисимыча случилась кража.
   Украли у Шкарина в амбаре, сломав замок. И хотя украли немного, должно быть столько, сколько можно на себе унести, но вещи были все ценные и нужные: русское сукно, только что выделанное, аршин тридцать, суконную шубочку дочери, ременные вожжи и двое новых гужей от хомута. Павлу Анисимычу очень жалко было своих вещей, и он три дня ходил по соседним деревням: выспрашивал, вынюхивал, но ничего не нашел. Отправился было со старостой и понятыми на дом к Максимке, но не только ничего не нашел у него, а самого-то его не застал дома. Это все увеличивало огорчение Павла Анисимыча и натолкнуло его на мысль ехать к становому и просить его помощи.
   Ехал Шкарин с беспокойным сердцем: его тревожило и волновало и предстоящее свидание с приставом,
  

-- 117 --

  
   и жалоба его на низшее начальство, и забота о том, как встретит его жалобу становой. Ну, а если и он отнесется к его заявлению так же холодно и равнодушно, как и низшие власти? К голове Павла Анисимыча прилила кровь и всего его как-то передернуло.
   "Это что ж тогда? -- стал думать Павел Анисимыч. -- Нашему брату жить будет нельзя: ты ломай, трудись, весь век курицы стараешься не обидеть, а на тебя налетит какой-нибудь сорванец, тебе и расправы на него искать негде. Нет, это не порядки!"
  
  

II.

  
   Воздух как будто сгущался и делалось душно, облака начали стягиваться к западу и сбираться в темную тучу. Туча уже заслоняла собой низко опускавшееся солнце; сразу стало темней, повеяло холодком. Павел Анисимыч встрепенулся, взглянул на небо и, проговорив: "Э-э, гроза собирается!" надвинул поглубже картуз и подстегнул лошадь. Действительно, прошло только с четверть часа, как туча сделалась совсем темной, сверкнула бледная молния и прогудел отдаленный раскат грома. Листочки на росшем по обеим сторонам дороги кустарнике затрепетали, пронесся резкий, порывистый ветерок, и с минуты на минуту можно было ждать, что закапает дождик.
   "Не доехать, запоздал, поздно выехал", проговорил Павел Анисимыч, соображая, что до города еще около десяти верст, а между тем ночь была близка и заходящая гроза, того и гляди, что сейчас разразится.
   Шкарин стегнул лошадь. Телега загремела, подбрасывая седока над канавкой и ямкой. Впереди, не больше как в версте, показалась деревня. Уж видна была ее улица и избушки, вытянутые в два ряда, как по ниточке. От этой деревни до города было верст девять, и хотя от нее дорога шла лучше (деревня стояла на большаке), но Павел Анисимыч понял, что до города ему сегодня не добраться.
  

-- 118 --

  
   Когда он въехал в деревню, то туча расползлась уже по всему западу и одним крылом осеняла деревню. Чтобы не попасть под дождь, Шкарин поспешил поскорее куда-нибудь укрыться и, увидав в одной избе открытое окно и выглядываюшую из него бабу, повернул туда лошадь и спросил:
   -- А что, родимая, нельзя ли ночевать у вас?
   -- А куда едешь-то? -- вместо ответа спросила баба.
   -- Недалеко, да вишь гроза собирается, хочется убраться.
   -- Большака-то дома нет... а ты вот что: поезжай-ка лучше к Горкину, эна на том конце-то живет, вон ставни-то у окон зеленые; он пускает. У него, коли-что, и водочки можно найти, и харчей каких.
   -- Чего мне харчиться, я не дорожный, мне бы где от дождя спрятаться да от темной ночи.
   -- Все равно, у него лучше, у него все проезжие ночуют.
   -- Ну, ладно, поедем хоть туда, -- сказал Шкарин и, дернув за вожжи, поехал дальше.
   "Горкин, Горкин, -- вслух думал Павел Анисимыч, -- прозвище что-то знакомое! А, это не тот ли мошенник, что одного проезжего обобрал?"
   И Павел Анисимыч вспомнил, как несколько лет тому назад ходили слухи, как в этой деревне на ночлеге "обчистили" одного проезжего, и когда он поднял шум, то его так исколотили, что он еле со двора убрался. "Неужели это тот?" -- подумал Шкарин, и его охватила робость; но это чувство продолжалось не долго.
   "Что я, капиталы, что ль, у меня какие или добра много, чего мне бояться-то? -- ободрил он себя. -- Мне он не страшен, еще, може, скорей что о пропаже своей в таком месте разузнаю".
   Вскоре он подкатил к большой крепкой избе с зелеными ставнями и, слезши с телеги, подошел под среднее окно и постучался в него кнутовищем.
   -- Что надо? -- послышался громкий оклик из избы.
  

-- 119 --

  
   -- Ночевать нельзя ли?
   -- Подъезжай к воротам.
   Павел Анисимыч повернул лошадь к воротам; в это время изнутри стукнули щеколдой, и ворота отворились. В них стоял толстый, приземистый мужик с рыжей бородой, грязноватым цветом лица и быстро бегающими небольшими серыми глазами. По тому, что он был в кумачевой рубашке и двубортной грязной и выцветшей жилетке, можно было подумать, что он сам хозяин. Павел Анисимыч поклонился ему.
   -- Здорово, -- небрежно кивнул ему хозяин, быстро окинув взглядом и подводу, и проезжего, и видимо ничего не замечая особенно выгодного в них для себя.
   Павел Анисимыч взял лошадь под уздцы и ввел ее в широкий и просторный, наглухо покрытый соломой двор.
   На улице в это время прокатился гулкий раскат грома, и тотчас же закапал редкий, но крупный дождик. Павел Анисимыч перекрестился.
   -- Слава Богу, убрался до дождя, -- проговорил он и стал выпрягать лошадь.
   -- А куда едешь-то? -- как-то сквозь зубы процедил хозяин.
   -- Еду-то? В город, -- сказал Павел Анисимыч.
   -- По каким делам?
   Шкарин запнулся. "Зачем ему говорить правду?" -- мелькнула в голове его мысль. И сейчас же он торопливо ответил:
   -- За покупками кое-какими.
   -- Так, -- протянул Горкин. -- Ну, убирайся тут да приходи в избу.
   И он поднялся на высокие мостенки и скрылся в сенях. Павел Анисимыч отпряг лошадь, задал ей корму и, окинув взглядом надворные постройки Горкина, отправился вслед за ним.
  

-- 120 --

  

III.

  
   Изба была просторная и неуютная: окна казались выехавшими на улицу, стекла грязные, на стенах хотя и были прибиты несколько картин, но небрежно; на лавках было разбросано разное тряпье, на полу у печки лежала небольшая дощечка с кормом, должно быть, для цыплят, хотя цыплят в избе уже не было, а только были заметны их следы. Людей, кроме хозяина, в избе еще было двое: высокая, худая, как будто забитая и запуганная баба, хозяйка, и молодая, краснощекая, с надменным лицом девка, дочь хозяев, более похожая на отца, особенно глазами, Хозяйка ответила на приветствие Шкарина обычным "добро пожаловать", а девка почти и не взглянула на него, а с совершенно равнодушным видом прошла в чулан и осталась там.
   -- Садись вон там, -- сказал хозяин, показывая место Шкарину под средним окном у чулана, а сам сел к боковому окну по конец стола. Шкарин сел на лавку и еще раз окинул избу глазами. На улице снова сверкнула молния и раздался сильный раскат грома; вслед за этим дождь полил как из ведра. Шкарин перекрестился, а хозяин вскочил с места, подошел к окнам и стал запирать их; хозяйка, истово перекрестившись в свою очередь, скрылась в чулане.
   -- Эка благодать-то! Все теперь обмоет, оживит, -- отозвалась она уж из чулана, видимо выглядывая в окно.
   -- А нельзя ли эту благодать-то чайком вспрыснуть, -- проговорил хозяин.
   -- Куда тут, на ночь глядя, с самоваром возиться, да еще в грозу, -- проговорила хозяйка.
   -- И в грозу поставишь, эка беда, -- строго проговорил Горкин. -- Вот пройдет маленько и разведешь.
   Хозяйка замолчала. В чулане загремели самоваром, потом девка с пустым ведром прошла из чулана в сени и воротилась оттуда с наполненным ведром. Дождь шел
  

-- 121 --

  
   как из ведра и залил водою всю дорогу, наполнил канавки, а с крыш лился сплошною стеной и, падая на землю, сразу же промывал себе ложбинки и по ним стекал в ту сторону, куда вел скат.
   Гром раскатился еще несколько раз и начал затихать; новый раскат его послышался не ранее, как через четверть часа, и уж глухо: видимо гроза ушла далеко. Хозяин поднялся с места, подошел к окну и, заметив, что и дождь идет уже мелкий и частый, опять обратился к своим и проговорил:
   -- Ну, разводите самовар-то, гроза проходит, можно и чай пить.
   В чулане опять загремели. Хозяйка вышла со скатертью в руках и стала накрывать стол. Потом подошла к небольшому шкафчику, вделанному в стенку чулана, и начала вынимать из него посуду. Хозяин молчал. Шкарину как-то неловко чувствовалось молчком; ему очень хотелось завести такой разговор, с каким бы легко можно было подойти к тому, что его теперь так интересовало, т. е. узнать, не проходило ль или не проезжало ль какого подозрительного человека с вещами. Помявшись немного, он вдруг откашлянулся и начал:
   -- А мимо вас небось много народу ездит?
   -- Да, ездят, -- как-то нехотя сказал хозяин. -- Дорога большая, то-и-дело кому куда-нибудь нужно.
   -- И начальство проезжает?
   -- Земский часто катает то туда, то сюда.
   -- Ничего, он вас не мучает?
   -- Что ж ему мучить, у нас все исправно.
   -- Ну, это знать хороший человек, -- сказал Павел Анисимыч. -- Эна в том краю, говорят, такой... навязался, совсем замучил мужиков; то есть как проедет мимо деревни, так штраф и штраф. То у двора нечисто, то улица не в порядке, и к чему только не придерется!
   -- Без ума -- голова шелбала, она никому спокою не даст, -- равнодушным тоном проговорил хозяин и, широко зевнув, откинулся к стене и потянулся.

-- 122 --

IV.

   Дождик делался меньше и меньше. На западе уже прояснялось, и в скором времени оттуда брызнули огненные лучи заходящего солнца и заиграли на каплях дождя, покрывавших и листву деревьев, и ярко зазеленевшую придорожную траву.
   Шкарин убедился, что ему нужного разговора, видимо, вызвать не удастся, и замолчал. Закусивши, он пил чай, чашку за чашкой.
   Под боковым окном что-то мелькнуло; одна половинка его вдруг отворилась с улицы и в нем показалась человеческая голова в измятом и засаленном картузе, с острыми глазами, с небольшой щетинистой бородкой. Шкарин при виде ее вдруг замер, сердце его сильно дрогнуло, из рук чуть не выпрыгнуло блюдце. Он узнал Максимку-пастуха.
   "Что за чудо, не наваждение ли?" промелькнуло в его уме, и он подался головой назад в простенок, чтобы скрыть в тени свое лицо, и стал ожидать, что будет.
   -- Чай да сахар, -- проговорил Максимка смело и самоуверенно.
   -- Просим милости, -- проговорил Горкин. -- Иди в избу, чего под окном-то встал?
   -- И в избу приду, отопри-ка пойди мне заднюю калитку, -- сказал спокойно Максимка и юркнул от окна вниз.
   Хозяин допил чашку, вылез из-за стола и пошел вон из избы.
   Шкарин немного овладел собой, хотя сердце его продолжало сильно биться. Ему захотелось, не теряя времени, сделать кое-какие расспросы, и он, быстро допив блюдце и обратившись к хозяйке, спросил:
   -- Что ж этот человек-то живет, что ль, у вас?
   -- Нет, он не наш вовсе, а так, прохожий.
   -- Знать часто останавливается у вас, хорошо вас знает-то?
   -- Кто нас не знает, нас все знают.
  

-- 123 --

  
   -- Что ж это он не пошел, где люди-то ходят, а в заднюю калитку? -- помолчав с минуту, снова спросил Шкарин.
   -- А кто ж его знает, -- сказала хозяйка.
   "Это что-нибудь да не так", подумал Павел Анисимыч и почувствовал, как у него снова кровь ходуном заходила.
   Вскоре послышался стук в сенях, и в избу вошли хозяин, а потом Максимка. Хозяин прошел прямо за стол и сел на прежнее место, а Максимка, перекрестившись, стал было здороваться, и вдруг, взглянув на Павла Анисимыча, запнулся, в лице его что-то дрогнуло, и он на минуту потерялся. Павел Анисимыч пристально глядел на него, стараясь сохранить спокойствие, хотя в душе его клокотала целая буря.
   Максимка видимо преодолел себя и с деланной улыбкой проговорил:
   -- Ба, знакомому человеку! Как это тебя Бог занес сюда?
   -- А ты как попал?
   -- Я, знамо как, на своем двоем, на палочке верхом.
   -- Ну, а я на лошади приехал.
   -- Хорошее дело, -- сказал Максимка и стал скидывать с себя кафтан. -- Далеко ль пробираешься?
   -- Да куда лошадь повезет.
   -- Лошадь скотина, она идет, куда хозяин натрафит. Куда хозяин-то надумал?
   -- Далеко, отсюда не видать.
   -- Не хошь говорить, не надо; твое дело, -- вдруг набравшись смелости, грубо проговорил Максимка и, одернув в подоле старую, выношенную самотканную рубашку, подошел к рукомойнику и стал мыть руки.
   -- Вы, что ж, знаете друг дружку? -- проговорил хозяин, обращаясь к Шкарину и стараясь прямо глядеть на него; но будучи не в состоянии удержать бойких, беспокойных глаз, кидал их то направо, то налево.
  

-- 124 --

  
   -- Знаем, -- коротко сказал Шкарин.
   -- Знакомые, -- отозвался Максимка: -- на одном солнышке онучи сушили.
   -- Ну, так садитесь рядом: может, потолкуете по душе, -- с ехидной улыбочкой на лице сказал хозяин.
   Максимка сел около Шкарина на скамейку. Хозяйская дочь Федорка молча встала из-за стола и плавной походкой подошла к шкафчику, взяла оттуда пустую чайную чашку и стала наливать ее чаем.
   -- Небось есть хочешь? -- облокотившись на стол и снова улыбаясь, но уже добродушно, спросил Горкин, обращаясь к Максимке.
   -- Давай, коли есть что.
   -- Подай, Матрена, -- отрывисто приказал Горкин жене, и когда та подала свинину и хлеб, снова спросил:
   -- Как же это тебя дождем не промочило?
   -- В овине просидел.
   -- Ну, так разве.
   Шкарин пристально глядел на Максимку и думал: он обокрал его амбар или нет? И чем больше он приглядывался к нему, тем уверенность в этом разрасталась в нем больше и больше; мало того, ему думалось, что Максимка и здесь-то очутился не иначе, как по этому делу, и что в этом деле не безучастны хозяева этого дома, по крайней мере сам Горкин. "И я здесь, среди них! -- подумал Павел Анисимыч. -- Да они меня прикокошат, как пить дадут". И вдруг по коже Шкарина подрало морозом, и волосы на затылке у него зашевелились. Но это продолжалось всего одну минуту, а потом этот страх самому Шкарину показался смешным, и он сказал сам себе: "Что я испугался-то? Неужели, правда, у них на меня поднимутся руки, чего ради-то?"
   И он быстро оправился, перевел глаза на Максимку и стал наблюдать и за ним и за хозяином, и, наблюдая за ними, он чувствовал, как сердце его распалялось на них нехорошими чувствами.

-- 125 --

V.

   Будучи сам честным и трудолюбивым и проводя жизнь почти не разгибая спины, Павел Анисимыч понимал и уважал только людей подобных себе, к людям же, смотрящим на жизнь по другому, он всегда относился с глубоким презрением. "Какие же это люди, -- говорил он, -- если они от дела как от медведя сторонятся? Это уж не люди, а лодыри, а лодырь никак не может прожить честно, благородно, а беспременно должен на чужое добро глаза пялить, а это разве по-Божьи?" Он всю жизнь остерегался таких людей, и вдруг ему пришлось делить с ними компанию и быть вот в какой близости. С сильно бьющимся сердцем он привалился к стене и молча, задумчиво поглядывал то на Горкина, то на Максимку.
   Максимка, наевшись, тоже принялся за чай, но пил его без видимого удовольствия. Выпив чашки три, он бросил огрызок сахару в сахарницу и перевернул чашку вверх дном. Как его ни уговаривали хозяин с хозяйкой, он больше не захотел.
   -- Будет, спаси Христос, довольно и этого.
   И сказавши это, он вылез из-за стола и, отошедши к приступке, стал доставать табак.
   -- Эх, покурить с горя! -- сказал он, развязывая кисет и усаживаясь на приступку. -- Говорится пословица: кто курит, тот в телеге турит, а кто нюхает, тот пешком плюхает. А все неправда это.
   -- Неправда, думаешь? -- снова слегка улыбаясь и щурясь как кот, спросил Горкин.
   -- Одни враки. Я вот с коих пор курю, а все пешком турю, а вот Павел Анисимыч не курит, не пьет а лучше нас живет.
   Павел Анисимыч и по тону и по смыслу Максимкиных речей понял, что тот его хочет задеть, и насторожился.
   -- Никому так жить не заказано, -- сказал он, -- всяк живет, как душа его желает.
  

-- 126 --

  
   -- Ну, уж это ты оставь! -- точно задетый чем, проговорил Максимка. -- Где это ты найдешь таких, чтобы жили, как душа хочет? Я вот желал бы, чтоб у меня всего было вдоволь, чтобы не заботиться ни о чем целый век, а выходит, что этого и во сне не снится, а не то что вьявь случится.
   -- Зачем же такого желать, что получить трудно? А ты доволен будь, что положено.
   -- Другому ничего не положено, а что сам возьмет, тем и сыт будет, -- сказал вдруг Горкин и засмеялся.
   -- Верно, что так, -- молвил Максимка, закуривая и вставая с приступки и приотворяя дверь, чтобы выпускать в нее табачный дым: -- что сам возьмешь, тем и сыт будешь.
   Почти совсем смеркалось. На западе широко разливалась туманно-огненная заря, а вверху неба из окна было видно, как плыли высокие облака, видимо остатки тучи. На улице послышалось блеянье и мычанье скотины; напротив дома Горкина, на другой стороне улицы, заскрипели, отворяясь, ворота. Федорка бросила перемывать посуду, поправила обеими руками платок на голове и, сказавши: "Стадо идет, пойду собирать", направилась вон из избы. Горкин встал и тоже направился было вон, но его остановил Максимка:
   -- Ты куда?
   -- Лошадей в ночном спутать.
   -- Погоди, ты куда меня на спанье-то положишь? Отведи, да я и лягу, а то и устал да и завтра рано вставать нужно.
   Павел Анисимыч тоже поднялся и проговорил:
   -- И мне бы уголок отвел, и я улегся бы.
   -- Куда ж мне вас девать-то? В сарай если отвести? -- сказал Горкин и, остановившись посреди избы, задумался. -- Или вот что: пойдемте в шалашку за двором, там оба и поместитесь, и у стороны будет, и не жарко, проспите как у Христа за пазухой.
   Максимка взглянул на Павла Анисимыча, и по лицу его мелькнула какая-то тень. Но Павел Анисимыч был до-
  

-- 127 --

  
   волен. "Может быть, удастся там хорошенько припереть этого головореза и узнать насчет пропавших вещей", думал он.
   Шалашка позади двора была построена для хранения корма в зимнее время. Здесь еще сейчас лежала охапка сена и была густо натрушена яровая солома. Войдя в шалашку, Павел Анисимыч постелил свой халат и увидал, что постель будет прекрасная. Максимка тоже пристраивал свой кафтан.
   -- Ты смотри, только курить тут не вздумай, подожжешь еще, сохрани Бог, -- предупредил Максимку Горкин.
   -- Ну, вот еще, неужели я не понимаю! -- воскликнул Максимка.
   -- То-то! Ну, спите с Богом, да не поругайтесь, смотрите: вы что-то друг на друга козыритесь, -- сказал Горкин и, засмеявшись, скрылся за калиткой, ведущей во двор.
  
  

VI.

  
   После грозы воздух был необыкновенно свеж. В нем разливался тонкий, непонятный сразу аромат. С одной стороны, из небольшого садика, куда выходила шалашка, несло запахом трав и цветущих деревьев. Павлу Анисимычу один раз показалось, что на него будто пахнуло запахом свежего сырого сена, какой бывает в покосе по вечерам. С другой стороны, от двора, ясно несло перепрелым навозом, но и то и другое было очень приятно, и Павел Анисимыч почувствовал прилив такой свежести и бодрости, что позабыл, где он и по какому случаю здесь очутился.
   Прежде чем ложиться, Шкарин вышел вон из шалашки, помолился на восток, постоял с минуту, втягивая в себя воздух, и потом уже медленно, как бы с неохотою снова вошел в шалашку. В шалашке было почти темно и совсем тихо, так тихо, что слышно было, как
  

-- 128 --

  
   летают в воздухе шершни и как жует за забором лошадь Павла Анисимыча. Укладываясь на постель, Павел Анисимыч опять вдруг почувствовал, что ему предстоит тяжелое и неприятное дело, и это снова давило его сердце. В глубине души своей он пожелал, чтобы этого ему совсем не предстояло.
   Но это было мгновенное желание. Тотчас же он решил, что дело нужно поскорее привести к концу, что оно очень важно, что из-за этого он и здесь очутился и встреча с этим человеком для него счастливый случай. Вытянувшись на своей постели и зажмурив глаза, с забившимся сердцем, он набрался храбрости и спросил:
   -- А что ж, парень, теперь, стало быть, ты так и решил жить там, где что в руки попадется?
   Максимка, прежде чем отвечать, повернулся на месте, зевнул и тогда уже лениво и видимо недовольным голосом проговорил:
   -- Надо как-нибудь себе хлеба-то добывать: ты меня с места-то протурил, а другого не вышло, -- чем же кормиться-то?
   -- Не я тебя, а ты сам себя с места прогнал, -- пересевшим голосом проговорил Павел Анисимыч.
   -- Что говорить, лиходей я сам себе, что у себя хлеб-то отбивать буду?
   -- Как же ты не лиходей! Ты себе и людям лиходей, когда взялся за дело, а не исполняешь его как следует. Ты что ж думаешь задаром деньги-то получать?
   -- Как так задаром? Что ж я по болотам скакал да клюкву сбирал? Тоже, чай, пас, как и люди пасут.
   -- Пас, да не на положенном месте, а в чужой угоде. Какая же это пастьба?
   -- Что же я со скотиной-то сделаю? Она тварь беспонятная, уж коли полезет куда, ее не скоро остановишь.
   -- А ты останавливай хорошенько! -- вспоминая все прошлогодние обиды и от этого начиная мало-по-малу горячиться, воскликнул Павел Анисимыч. -- А то это какой же
  

-- 129 --

  
   порядок: скотине где понравилось, так и пускай туда ходит; ведь скотина-то всей деревни, а я один, каково мне ото всех терпеть-то?
   -- А ты не отлучайся от деревни-то, чорт тебя пихнул от людей-то наотлет, -- еще раз повертываясь и более грубо, видимо уже не зная что сказать, проговорил Максимка.
   -- Ну, уж в этом никто никому не указ. Я сам себе хозяин, что хочу, то и делаю; это не твоего ума, брат, дело! -- горячо и задорно проговорил Павел Анисимыч.
   -- Ну, терпи и нападки хозяйские.
   -- Потерплю, потерплю, да и будет скажу: одного обидчика отстранил, другой объявится -- и другому то же будет.
   -- А они-то на тебя поглядят! Ты их, а они тебя. У тебя, може, горло на них широко, а у них еще что-нибудь на это найдется.
   Максимка проговорил это мерно, отчетливо и таким твердым и спокойным голосом, что Павел Анисимыч закипел.
   -- И там осекутся: раз сделают, другой сделают, да попадутся.
   Павел Анисимыч придавал своим словам такое значение, как будто они невесть как были страшны; но Максимка, очевидно, принимал это с таким равнодушием, какого Шкарину и представить себе было нельзя.
   -- Эк нашел, чем грозить! -- засмеялся он. -- Ну, посадят в острог, а в остроге разве хлебом не кормят? Или в Сибирь сгонят -- и в Сибири солнце светит... Все одно, брат! Зато уж натешишься над тем, как пожелаешь! Подберешься вот к какому-нибудь пузану да чикнешь его так, что только стены останутся, а то и стен-то не будет, вот и пущай он тогда попляшет да локти погрызет: они близко, да не достанешь!
   -- А чего ж ты у меня-то мало поработал? -- вдруг
  

-- 130 --

  
   спросил Шкарин и закрыл глаза, как будто ожидая какого удара.
   -- На первый раз будет и этого, -- опять невозмутимо спокойным голосом сказал Максимка.
   -- Так это ты меня обокрал!? -- с визгом вскрикнул Павел Анисимыч и даже привскочил на месте.
   -- Кто тебе сказал? Что ты? -- со смехом воскликнул Максимка.
   -- Да ты сам же сейчас сознался, подлец этакий!
   -- Мели, Емеля, ложись, спи знай; я не знал, что тебя и обокрали-то. Когда же это с тобой случилось-то? А? Вот ведь дело-то! А я и не слыхал. И на много свиснули?
   -- Подлец ты, подлец! -- упавшим голосом проговорил Шкарин. -- Никакой совести в тебе, в мерзавце, нету. Не чаял я от тебя этого!
   Павел Анисимыч так возмутился, что больше говорить не мог. Он опять лег на свое место и несколько минут лежал, тяжело дыша. В сердце его кипело и озлобление на Максимку, и жуткость при сознании существования таких отчаянных голов, и многое другое. Максимка тоже лежал молча и не шевелясь.
   -- Ну, ладно, -- немного спустя и несколько успокоившись, но все еще пересевшим голосом сказал Павел Анисимыч: -- людской суд тебе не страшен, а Божьего суда ты не боишься? -- На том свете вашего брата, ты думаешь, похвалят за это?
   -- Может быть, и похвалят, почем мы знаем?
   -- То есть как это почем мы знаем? Священное писание-то что говорит? Заповеди-то Божии что гласят? Не убей, не укради, не пожелай дому ближнего твоего.
   -- Я этих заповедей не слыхал; знаю я одну заповедь "не зевай", вот я ее и помню, а те, знать, не для нас писаны, коли нам неизвестны.
   -- Так узнавай: сам не можешь прочитать, другого, кто может, попроси, а это озорство выходит, коли я чего не знаю, то и знать этого не хочу.
  

-- 131 --

  
   -- Не озорство, а вольному воля, а спасенному рай.
   -- Как же это вольному воля? По-твоему, теперь значит, всяк для себя должен уставы уставлять: ты будешь жить, как тебе вздумается, а я -- как мне вздумается?
   -- А то что же? Это мне теперь по твоей дудке плясать? На кой ты мне, такой хороший!
   -- И так хорошего мало, если кто силен да смел, тот все и съел. Всякий человек для себя трудится, и в закром к нему забираться -- не по-людски.
   -- Нет, должно быть, по-людски.
   -- Нет, не по-людски. Это волки так только делают, зато им волчья и честь, а людям, брат, другой закон даден: трудись в поте лица.
   -- Что ты поешь мне барыню-то! -- чуть не вскрикнул Максимка и тоже, как Павел Анисимыч давеча, вдруг вскочил с места: -- Трудись, в поте лица ешь хлеб! Да кто от трудов-то сыт бывает? Может, ты один? Так каково тебе твоя сытость-то достается? Знаем, небось, как ты ломаешь-то! Да и сытость-то твоя -- какая сытость? Ты вот не куришь, не пьешь, над каждым лишним куском трясешься как Иуда над кошельком, а опусти рукава-то маленько, в один год все рассыплется, и ты не плоше меня живот подведешь, а то говорит -- трудись! Не своими руками люди сыты-то бывают и в довольстве-то живут, а чужими.
   -- Пожалуй, есть и такие, так что же нам на них глядеть?
   -- Как же на них не глядеть, когда они везде, куда ни пойдешь, куда ни взглянешь? Как кто хорошо живет, так верно чужую кровь пьет!
   -- Нам такие люди не указ; они не по правде делают, они за свои грехи перед Богом ответят.
   -- Ну, а мы за свои ответим. Что ж делать-то, авось не больше ихнего нагрешим.
   Максимка лег на свое место, должно быть, повернулся и замолчал. Шкарину стало слышно только его прерывистое,
  

-- 132 --

  
   видимо сдерживаемое дыхание. Павел Анисимыч в свою очередь повернулся и хотел было много, много сказать на это, но Максимка, заметив это, грубо прервал его:
   -- Ну, будет язык-то ломать, мне спать хочется, спи и ты, а не хошь спать, ступай в иное место, а другому не мешай!
   И он, должно быть, завернул голову кафтаном, так как дыхание его затихло, и Павел Анисимыч больше уже не мог слышать его.
  
  

VII.

  
   После всего этого Павлу Анисимычу было не до сна. В нем вдруг поднялось и забродило такое обилие мыслей, какого, кажется, у него сроду не бывало. То ему вдруг казалось, что Максимка так удивительно прав в каждом своем слове, что ему редко когда такую правоту и встречать приходилось, то в нем вдруг вспыхивало сознание, что в этом не только нет правоты, а что тут коренится страшная зловредная ложь. То опять зарождалось что-нибудь в оправдание Максимке, то снова это оправдание уничтожалось. Павел Анисимыч никак не мог ни справиться с мыслями, ни сдержать их. Он решил, что ему нужно успокоиться, и для этого он поднялся с своего ложа, встал на ноги и, держась за забор, вышел из шалашки. Выйдя из нее, он не остановился около, а прошел дальше, прошел через сад и, дойдя до какой-то постройки, оказавшейся амбаром, заметил около нее валявшуюся лапу и сел на нее.
   Давно уже смерклось. Небо было все усеяно звездами, хотя не такими яркими, как бывало зимой или осенью, но все-таки заметными. За сараями над болотом густою белою полосою стояла роса. Изредка слышалось, как кто-то посвистывал, должно быть, в ночном, и поскрипывал коростель. Шершни все еще изредка летали, жужжа в воздухе, а к востоку, на самом небосклоне то и дело сверкали фосфорические вспышки неизвестно от чего: блесте-
  

-- 133 --

  
   ла ли это молния далеко ушедшей грозы, или же играли бледные зарницы. Павел Анисимыч дышал полной грудью, втягивал в себя приятный запах мокрой травы, но успокоиться все еще не мог. Сердце в нем клокотало, в висках стучало, и вся кровь ходила ходуном.
   "Ежели по его рассуждать, думалось Шкарину, то что же тогда выйдет? Тогда значит ни в какой неправде греха нет, все как будто так и надо, потому это не от себя мы делаем, а с других пример берем. А зачем нам на других глядеть? На других глядя жить -- решетом воду носить, а нужно свой закон соблюдать, как тебе, значит, положено, так и действуй..."
   Прошло с полчаса, как Шкарин вышел из шалашки. Его охватил озноб, холод со всех сторон окружал его, лез за шею, за пазуху, по телу его выступили мурашки, и оно затрепетало от легкой дрожи. А он совсем не замечал этого, а все думал и думал. Многое передумал Павел Анисимыч и сильно утомился. Голова его слегка закружилась.
   "А я-то при чем, какое мое-то дело? -- подумал Шкарин, -- Я ни у кого не ворую, чужой труд ничей не заедаю, разве я виноват чем? А эти головорезы-то и меня не обходят, когда на худое идут. Нет, это не годится, на этого щеголя-то нечего глядеть, надо его прищучить".
   И только он подумал так, как тотчас же почувствовал, что теперь должно быть очень поздно и что ему стало холодно. Крякнув, он поднялся с места и, слегка пожимаясь, направился к месту своего ночлега.
   Максимка, должно быть, еще не спал, так как Шкарин, когда пробрался в шалашку и лег на свое место, то вдруг услышал, как тот шумно повернулся на месте и громко вздохнул. Кроме того, около шалашки носился резкий запах махорки, от свежего воздуха еще более чувствительный: видимо, малый недавно курил.
   "И у него башка размышляет", подумал Шкарин и, улегшись на свое место, продолжал обдумывать, что ему
  

-- 134 --

  
   лучше сделать с Максимкой: по чести ль попросить его отдать ему его вещи, или объявить старосте, задержать его и попросить вместе с ним отправить Максимку в стан. "Запрется, ничего от него не выудишь, -- подумалось на это Павлу Анисимычу. -- Так что же делать?"
   Утомленный непривычной работой мозг Шкарина шевелился медленно, и чем дальше, поворачивался тупее; наконец он совсем перестал работать, и Павел Анисимыч неожиданно для себя крепко заснул.
  
  

VIII.

  
   Проснулся Шкарин совсем утром. В шалашке было уже светло. Павел Анисимыч с минуту не мог сообразить, где он; сообразивши же и вспомнив все вчерашнее, он вдруг вскочил с места и огляделся кругом. В том углу, где спал Максимка, было пустое место. У Павла Анисимыча как будто на мгновение остановилось биться сердце, но потом оно сразу забилось сильнее, и всего мужика охватило не то какое-то беспокойство, не то тоска.
   Шкарин вышел из шалашки. Утро начинало рассветать. Солнце пробивалось сквозь густую пелену, похожую на серебряную пыль росы, и обливало мягким, теплым, красноватым цветом все окружающее. Яблони стояли все мокрые от росы и точно плакали. Кусты тоже все были облитые росой и ярко блестели жизнью и свежестью. Сотни мелких пташек с неугомонным щебетаньем кишели в вишеннике и звенели как серебряные колокольчики. Но Павла Анисимыча это нисколько не тронуло, он даже не остановился, а прямо пошел во двор. Подойдя к своей лошади, он заметил, что у ней выеден весь корм, несмотря на то, что запас его был довольно порядочный; очевидно, к телеге пролезли ночью коровы и подобрали его, тем более, что и лошадь-то была голодна, это Павел Акисимыч узнал по тому ржанью, которым встре-
  

-- 135 --

  
   тила его лошадь. У Павла Анисимыча сразу поднялось враждебное чувство к хозяевам и их скотине: "Какие должно сами хамы, такая и скотина", подумал он. Потом он заметил, что с лошади съехала уздечка, и та вбила ее в навоз; ворча, Щкарин поднял уздечку, сердито хлестнул ею лошадь по носу и, сердитый и расстроенный, опять вышел за двор, чтобы, обмыть себе руки о мокрую траву, росшую в саду, и потом уж направился в избу Горкина.
   Вся семья Горкиных тоже встала. Хозяин сидел у стола, хозяйка находилась в чулане и топила печку; легкий дымок, выбившийся из трубы, носился по избе и резнул глаза Шкарину. Поздоровавшись, он обвел избу глазами и проговорил:
   -- А где ж тот, что со мной ночевал-то?
   -- Эва хватился! Он, чай, верст 8 отхватил, -- насмешливо поглядывая на Шкарина, сказал Горкин.
   Шкарин опустился на лавку и, уставясь глазами на Горкина, с минуту помолчал.
   -- А тебе он нужен был? -- с лукавой усмешечкой спросил Горкин.
   -- А если не нужен, так не спрашивал бы, -- сквозь зубы сказал Павел Анисимыч и сдержанно вздохнул.
   -- Ну, а ты-то ему должно быть нет, -- насмешливо сказал Горкин, -- а то бы он дождался.
   -- Куда же он пошел?
   -- Говорит, куда глаза глядят. Если, говорит, кто погонится за мной, то не догонит, а и догонит, так не обгонит, -- так зачем-то и тебе велел сказать, -- с плутоватой улыбкой говорил Горкин.
   Павел Анисимыч чувствовал, что Максимка не поддается ему, куда ни поди. И долго сидел задумавшись. Ему было и жалко своего добра и разбирало зло на Максимку, и в то же время он чувствовал, что желание во что бы то ни было отыскать добро и притянуть Максимку в нем отчего-то пропало: ему представлялась дальнейшая воло-
  

-- 136 --

  
   кита с полицией, хлопоты, расходы, и его охватило чувство невыносимой тоски. Он вдруг встал с места и решительно проговорил:
   -- Ладно, его счастье... на его стороне теперь сила... Ну, а если он к нам в руки попадет, тогда что будет?..
   -- Думаешь, бока намнешь? -- не переставая по-своему улыбаться, спросил Горкин.
   -- Вперед ничего нельзя сказать; только думаю, что нечего ждать милости.
   -- Известно, вашему брату только и дорого свое добро.
   -- А ему что дорого? А?.. Скажи на милость, -- с запальчивостью воскликнул Шкарин. -- Они ничего не понимают и понять не хотят; ну, а по-нашему, этого нельзя... Я ему об этом говорил, -- и, переменивши тон, он спросил: -- Сколько тебе за ночлег-то?
   Расплатившись с Горкиным и заложивши лошадь, Павел Анисимыч выехал со двора и поехал уже не в город, а по той дороге, по которой вчера приехал.
  

----------

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru