Семевский Василий Иванович
Н. Д. Хвощинская-Зайончковская

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая.

   

Н. Д. Хвощинская-Заіончковская.

(В. Крестовскій-псевдонимъ) *).

   *) При составленіи итого біографическаго очерка мы имѣли возможность воспользоваться многими неизданными матеріалами: въ нашихъ рукахъ было около 160 писемъ Надежды Дмитріевны къ разнымъ лицамъ, множество писемъ къ ней литераторовъ и издателей, воспоминанія двухъ лицъ, близкихъ къ покойной (одно изъ нихъ -- стоившій другъ Надежды Дмитріевны -- М. М. Андреева), ваши замѣтки со словъ ея знакомыхъ и проч. Многіе матеріалы были доставлены вамъ сестрою покойной писательницы, Пр. Дм. Хвощинскою; H. К. Михайловскій сообщилъ письма къ нему Н. Д.; В. А. Бильбасовъ разрѣшилъ воспользоваться письмами Н. Д. къ А. А. Краевскому. Приносимъ искреннюю признательность какъ этимъ лицамъ, такъ и многимъ другимъ, такъ или иначе содѣйствовавшимъ нашему труду, но не уполномочившимъ насъ огласить ихъ имена.

I.
Родители Хвощинской.-- Ея дѣтство.-- Условія ея развитія.-- Любовь жъ литературѣ и первыя попытки творчества.

   Надежда Дмитріевна Хвощинская родилась 20 мая 1825 года. Ея дѣдъ былъ помѣщикъ Рязанской губерніи, обремененный огромною семьей (четыре сына и восемь дочерей). Дочь меньшаго сына Дмитрія, Надежда, родилась, когда дѣда уже не было на свѣтѣ. Двое изъ ея дядей служили, старшій жилъ вмѣстѣ съ бабушкой и всѣми сестрами то въ деревнѣ около Рязани, то въ самомъ городѣ. Отецъ Надежды Дмитріевны въ молодости служилъ въ артиллеріи, очень рано женился въ Бѣлоруссіи на шестнадцатилѣтней дѣвушкѣ, Юліи Дробышевской, полькѣ по отцу и русской по матери (фамилія ея матери -- Рубецъ); потомъ онъ служилъ въ гражданской службѣ въ уѣздныхъ городахъ Рязанской губерніи (по вѣдомству коннозаводства). Это былъ человѣкъ общительный, свѣтскій, весьма способный; онъ любилъ искусство и понималъ его. У отца Хвощинской былъ хорошій голосъ, какъ и у нѣкоторыхъ другихъ членовъ семьи, но онъ остался необработаннымъ. Отецъ Н. Д. отлично схватывалъ сходство и чертилъ карандашомъ, но въ молодости учиться живописи не удалось, позднѣе было также некогда ею заниматься, такъ что послѣ него, даже у Н. Д., не осталось никакихъ набросковъ {Въ письмѣ къ одной пріятельницѣ Хвощинская говоритъ: "Не далъ мнѣ Богъ таланта моего отца,-- тотъ схватывалъ сходство поразительно, и въ каждой черточкѣ была жизнь, нравственная, умственная жизнь человѣка. А отецъ не умѣлъ въ руки взять палитры, акварель мазалъ, потому что былъ нетерпѣливъ, и его работы -- одни клочки, наброски карандашомъ, безъ штриха. Кто не зналъ тѣхъ, кого онъ чертилъ, тотъ и судить не можетъ, что это было за громадное дарованіе".}.
   В. Д. всегда съ величавшею любовью вспоминала о своихъ родителяхъ и говорила о нихъ, какъ о людяхъ образованныхъ и вполнѣ хорошихъ. Четырехъ лѣтъ она уже умѣла читать и писать по-русски и съ тѣхъ-поръ хорошо помнила свою жизнь, въ шесть лѣтъ усвоила французскую грамоту, въ девять -- уже переписывала и писала подъ диктовку отца всѣ его дѣловыя бумаги и письма, даже копировала планы, что продолжалось потомъ до самой его смерти. Человѣкъ живой, горячій, отецъ Н. Д. требовалъ вокругъ себя постоянной дѣятельности.
   Служебная карьера отца Хвощинской была прервана: его обвинили въ растратѣ денегъ, сдѣланной не имъ, а другимъ лицомъ. Нѣсколько лѣтъ онъ былъ подъ судомъ, съ него взыскали 15,000 руб.; принадлежавшіе ему маленькое имѣніе и винокуренный заводъ въ одномъ изъ уѣздовъ Рязанской губерніи были проданы {М. М. Андреева, лицо, близкое къ Хвощинской, разсказываетъ: "Дмитрій Кесаревичъ былъ чистъ, какъ голубь, и виноватъ былъ только тѣмъ, что былъ художникъ, артистъ... только никакъ не чиновникъ. Впослѣдствіи онъ вполнѣ оправдался".}. Онъ переѣхалъ въ Рязань и болѣе десяти лѣтъ оставался безъ службы и занятій вслѣдствіе этого "ужаснаго дѣла" (какъ называла его Хвощинская), всѣ подробности котораго были ей хорошо извѣстны {Впослѣдствіи отецъ Н. Д. снова поступилъ на службу по вѣдомству министерства государственныхъ имуществъ; служебныя занятія отца Хвощинская изобразила въ Большой Медвѣдицѣ (изд. 3, т. I, стр. 166--173).}. "Такимъ образомъ,-- разсказывала Н. Д.,-- мнѣ довелось узнать очень рано жизнь со всѣми ея подробностями и нуждой и людей со всѣми ихъ отношеніями и несправедливостями. Отецъ, любя и оберегая насъ, не отстранялъ насъ отъ своихъ заботъ, не давалъ намъ рости въ невѣдѣніи трудностей жизни, уважая насъ, дѣлалъ насъ участниками того, что испытывалъ самъ. На меня въ дѣтствѣ вліяла не книга, а дѣйствительность, которая меня окружала. Никакая книга не представляла и не могла представить образовъ мужества, терпѣнія, труда выше тѣхъ, которые стояли предъ глазами,-- моего отца и матери. Жилось часто очень трудно, но сердечно и тѣмъ хорошо, что никому не завидовалось" {Ср. въ Большой Медвѣдицѣ характеристику старика Багрлискаго (изд. 3, стр. 252--268). Героиня романа Катерина, подобно Н. Д., помогаетъ отцу въ его служебныхъ, занятіяхъ и пишетъ ему всѣ дѣловыя бумаги.}.
   У Хвощинской былъ братъ и три сестры. Учили ихъ въ дѣтствѣ родители, особенно мать, занимаясь сколько было времени и возможности; учителя и гувернантки были не по средствамъ. Н. Д. была старшая изъ сестеръ, родители особенно ее любили. Выучившись грамотѣ по Телеграфу Полеваго (эту книгу велѣлъ читать ей отецъ), она забиралась въ маленькій библіотечный шкафчикъ отца и, притаившись за его дверцей, читала рѣшительно все, что попадалось,-- романы, стихотворенія, но преимущественно статьи въ журналахъ, часто разрозненныхъ: книги тогда были рѣдки и дороги, и своихъ книгъ было мало,-- ихъ брали у знакомыхъ. "Начитавшись мистическихъ книгъ и всѣхъ ужасовъ Дантова ада,-- разсказываетъ одно близкое къ Н. Д. лицо,-- дѣвочка проводила безсонныя ночи. Отъ нея запирали шкафъ, отбирали книги", но воображеніе уже брало свое, и она писала стихи на разные домашніе случаи {Въ самомъ раннемъ дѣтствѣ она набросала также комедію Марья Ильинична, или грибы съ перцемъ.}. У нея была необыкновенная память: прочтя раза два, она запоминала стихи и даже прозу цѣлыми страницами; она знала имена всѣхъ классиковъ и названія ихъ произведеній, нѣкоторыхъ французскихъ авторовъ читала въ оригиналѣ, съ другими сочиненіями познакомилась по отрывкамъ и переводамъ, какіе попадались {Однажды, еще 6-ти лѣтнею дѣвочкой, она очень удивила посѣтившаго ея родителей переводчика Паризины Байрона тѣмъ, что стала въ его присутствіи пересказывать журнальный отзывъ о его трудѣ.}.
   Нужда въ семьѣ была такъ велика, что приходилось очень экономно обращаться съ бумагой. Способная дѣвочка, стоя, набрасывала все, что ей приходило въ голову, на маленькихъ клочкахъ бумаги самымъ мелкимъ почеркомъ, и вслѣдствіе этого, и еще болѣе вслѣдствіе англійской болѣзни въ дѣтствѣ, у нея былъ искривленъ позвоночный столбъ. Уже въ старости, на вопросъ г-жи Виницкой, отчего она пишетъ такъ мелко, Н. Д. отвѣчала: "Привычка экономить бумагу. Бѣдны мы были. Бывало, найду клочокъ, такъ, крошечный уголокъ бумаги, и испишу весь вдоль и поперекъ, а мысли все набѣгаютъ, набѣгаютъ, да не на чемъ ихъ записать. Руки замирали отъ холода. Жили мы въ такомъ домишкѣ, что въ щели стѣнъ просвѣчивало зимнее солнышко" {А. Виницкая: "Воспоминанія о Н. Д. Хвощинской". Ист. Вѣстн. 1890 г., No 1, стр. 162.}. Одно время Н. Д. была помѣщена въ частный рязанскій пансіонъ, но недостатокъ средствъ заставилъ взять ее оттуда.
   Когда Хвощинской было 12--13 лѣтъ, ея братъ готовился поступить въ корпусъ, вторая сестра, Софья, бывшая моложе ея на три года, приготовлялась въ институтъ; въ это время къ нимъ ходилъ учитель изъ студентовъ рязанской семинаріи, занимавшійся со всѣми за 3 руб. ассиги. въ мѣсяцъ. Надеждѣ Дмитріевнѣ онъ преподавалъ словесность, а также она слегка занималась съ нимъ латинскимъ языкомъ. Приходя на богослуженіе въ семинарскую церковь, она привѣтствовала тамъ учителя по-латыни. "Н. Д.,-- разсказываетъ лицо, хорошо ее знавшее,-- страстно любила сестру Софью; болѣе близкія по возрасту, онѣ были до того дружны, такъ сходились во взглядахъ и понятіяхъ, что нерѣдко имъ случалось высказывать одновременно одну и ту же мысль, почти одними и тѣми же словами. Съ дѣтства онѣ полюбили занятія литературою и затѣяли издавать журналъ, подъ заглавіемъ Звѣздочка. Редакторомъ была Н. Д., сотрудниками всѣ ея сестры и братъ. Книжка еженедѣльно подносилась отцу". Когда брата и вторую сестру отвезли въ учебное заведеніе, Н. Д. осталась съ двумя меньшими сестрами (одна изъ нихъ вскорѣ умерла), училась вмѣстѣ съ ними и сама ихъ учила. Кромѣ того, она рисовала, очень много вышивала и исполняла всякія женскія работы, которыя любила и въ послѣдніе годы жизни. Ея тетки были большія искусницы въ этомъ отношеніі; мать была также постоянно за работой. Нужда заставляла Н. Д. вышивать въ пяльцахъ на продажу экраны и подушки. Несмотря на эту дѣловую жизнь, Хвощинская очень тосковала: на нее сильно подѣйствовала разлука съ сестрою Софьей. Сохранилось стихотвореніе Н. Д. 1838 года, т.-е. какъ разъ послѣ разлуки, подъ заглавіемъ Двѣ звѣздочки, посвященное "сестрѣ Соничкѣ", изъ котораго видно, какъ сильно любила она сестру.
   Младшая сестра Н. Д. (моложе ея на семь лѣтъ) была тогда еще совершеннымъ ребенкомъ; къ счастію, у старшей Хвощинской нашлась подруга, такой же 12--13 лѣтній подростокъ, какъ и она сама. "Мы были неразлучны,-- разсказывала Н. Д.,-- читали, что только могли достать, и, наконецъ, сами принялись сочинять длинные и непремѣнно историческіе романы. Мы были подъ вліяніемъ Вальтеръ-Скотта и французскихъ романовъ сороковыхъ годовъ, только не Жоржъ-Занда и не Гюго, которые до насъ не достигали". "Обѣ молодыя и восторженныя,-- разсказываетъ лицо, близкое къ Хвощинской,-- онѣ, сидя за пяльцами, бывшими въ то время единственнымъ приличнымъ занятіемъ дѣвицъ, нашептывали другъ другу планы романовъ съ рыцарями, пажами... Ночью, когда всѣ въ домѣ засыпали, онѣ усердно писали и прятали свои произведенія подъ тюфякъ, чтобы кто-нибудь не засталъ ихъ врасплохъ и не открылъ ихъ тайны. Такихъ романовъ Н. Д. написала три; всѣ они, конечно, не были въ печати. Н. Д. тщательно скрывала отъ всѣхъ свои литературныя занятія. Въ то время объявиться писательницей было невозможно,-- и безъ того многіе находили, что она слишкомъ умна".
   Знаніе французскаго языка передала Хвощинской ея мать, отлично югъ владѣвшая; итальянскому языку она научилась самоучкой. Еще въ дѣтствѣ кто-то изъ знакомыхъ случайно принесъ итальянскую грамматику и дѣвочка сама начала учиться этому языку; впослѣдствіи она окончательно усвоила его, живя, когда ей было 13 лѣтъ, въ Москвѣ у своего двоюроднаго дяди, А. И. Хвощинскаго, человѣка весьма богатаго, насчетъ котораго Софья Дмитріевна воспитывалась въ институтѣ. Для его дочери покупали" итальянскія книги, и это дало возможность Н. Д. довершить ознакомленіе съ итальянскимъ языкомъ. Живя въ семьѣ дяди, съ дочерью котораго Н. Д. была почти ровесницей, любимая и обласканная имъ, она, кронѣ итальянскаго языка, занималась и музыкой, которую страстно любила и хорошо понимала, но которая не давалась ей въ техническомъ отношеніи. Въ это же время Н. Д. удаюсь бывать въ театрѣ и видѣть игру Мочалова, что, конечно, способствовало пониманію произведеній Шекспира. Въ эти годы Хвощинская стала зачитываться и Шиллеромъ въ русскомъ переводѣ, и Дюнуа изъ Орлеанской Дѣвы былъ ея главнымъ героемъ. Какъ мы видѣли, ей долго не удавалось познакомиться съ произведеніями В. Гюго. Наконецъ,-- разсказывала Н. Д.,-- "какъ-то достали мнѣ Le dernier jour d'un condamné, не умѣю сказать, что сдѣлала со мною эта книга. Я читала уже многое, даже нѣкоторыя драмы Шекспира (во французскомъ переводѣ), но поразительнѣе этого я ничего не знала. Съ тѣхъ поръ началось мое поклоненіе Гюго, и я поняла, что искусство... должно имѣть цѣль. Я мало видѣла русскихъ книгъ. Въ Рязани не было библіотеки; никто изъ знакомыхъ не получалъ Отечественныхъ Записокъ; а прочла нѣсколько стихотвореній Лермонтова и отрывковъ Гоголя въ какихъ-то враждебныхъ рецензіяхъ, а вовсе не знала Бѣлинскаго (выписывать самимъ журналы не было средствъ)". Во, все-таки, позднѣе Хвощинской удалось познакомиться съ произведеніями Бѣлинскаго еще до его смерти, и Н. Д. "читала его своимъ учителемъ; что же касается Гоголя, то Тараса Бульбу и Вечера на хуторѣ она прочла только въ Петербургѣ, такъ какъ пріобрѣсти его сочиненія въ молодости не могла за недостаткомъ средствъ, э достать ихъ въ Рязани не удалось. "Кромѣ романовъ, -- говорила Н. Д.,-- я писала много стиховъ; это нравилось особенно моему отцу" {На тетради стихотвореній Хвощинской въ черной обложкѣ сдѣлана такая надпись рукою отца:
   "Черная книга свѣтлыхъ идей
   Черной головки дщери моей;
   Талантъ самобытный признанъ ужъ въ ней.
   Пиши, не лѣнись, чернилъ не жалѣй,
   Въ ряды вдохновенныхъ втѣснися скорѣй".
   Духовникъ Н. Д. какъ-то узналъ о ея дѣтскихъ литературныхъ опытахъ; это былъ человѣкъ добрый и умный. Онъ сказалъ: "Великъ или малъ будетъ твой даръ, помни одно: не пиши никогда ни одного слова противъ совѣсти".. Н. Д. свято соблюла этотъ завѣтъ. М. Цебрикова: "Въ память В. Крестовскаго-псевдонима". Новости 1889 г.,-- No 177.}. Отецъ Н. Д. былъ вообще человѣкъ образованный; онъ сочувствовалъ идеямъ 1789 года, терпѣть не могъ Наполеона и, когда дочь стала ему поклоняться, подсмѣивался надъ нею.
   Слѣдуетъ отмѣтить въ развитіи И. Д. и элементъ мистическій: она еще въ дѣтствѣ читала сочиненія Сведенборга и Апокалипсисъ. Вся семья была религіозною, но придерживалась не столько буквы, сколько духа христіанскаго ученія, духа милосердія и любви къ ближнему.
   Какъ уже было упомянуто, Хвощинская помогала отцу въ его служебныхъ занятіяхъ. "Я была секретаремъ отца,-- развязывала Н. Д.,-- я знала всѣ дѣла, знала людей всѣхъ сословій и положеній". Подробнѣе объ этомъ разсказываетъ пріятельница Хвощинской М. М. Андреева: "У Дмитрія Кесаревича по должности было много писанія и черченія и, кромѣ Нади, у него не было ни письмоводителя, ни писцовъ; всѣ дѣла, все письмоводство и черченіе было на рукахъ Нади; все она знала, о всемъ судила и даже иногда спорила съ отцомъ... Вѣчно веселая, напѣвающая что-нибудь изъ "Гугенотовъ", ползаетъ она, бывало, по полу, склеивая огромные листы и рисуя планы; такая же ясная, съ пѣніемъ садилась она и за штопку своего единственнаго чернаго люстриноваго платьица".
   

II.
Появленіе въ печати стихотвореній Хвощинской.-- Отраженіе въ нихъ личнаго настроенія автора.-- Повѣсти и романы.-- Пансіонерка.-- Цензурная стѣсненія.

   Въ 1847 году, уже двадцатидвухлѣтнею дѣвицей, Хвощинская послала въ Литературную Газету, издававшуюся въ то время въ Петербургѣ подъ редакціею В. Р. Зотова, тетрадь своихъ стихотвореній, съ просьбою дать относительно нихъ печатный отвѣтъ. Шесть изъ нихъ были напечатаны съ ея полнымъ именемъ въ 38 No этого изданія при любезномъ, даже слишкомъ любезномъ примѣчаніи редакціи {"Заваленные плохими стихотвореніями, присылаемыми намъ со всѣхъ концовъ стихолюбивой Россіи, мы были весьма пріятно и неожиданно удивлены доставленными намъ стихотвореніями г-жи Н. Д. Хвощинской. Мы нашли въ нихъ много истинной поэзіи, теплоты чувства, согрѣтаго мыслью и оригинальностью. Намъ тѣмъ пріятнѣе познакомить читателей нашей газеты съ новымъ поэтомъ, что поэтъ этотъ дама (курсивъ подлинника). Мы давно не читали на русскомъ языкѣ такихъ прекрасныхъ и звучныхъ стиховъ. Искренно благодаримъ автора ихъ собственно за насъ и за всю читающую публику, которая, безъ сомнѣнія, оцѣнитъ по достоинству новое поэтическое дарованіе дамы, владѣющей стихомъ съ такою легкостью, какой достигли немногіе современные поэты-мужчины. Намъ было бы весьма пріятно, если бы газета ваша служила посредницею между читающею публикой и дальнѣйшими произведеніями г-жи Хвощинской".}. Въ слѣдующемъ нумеръ газеты появились еще шесть стихотвореній Надежды Дмитріевны {Затѣмъ въ 1848 году въ Литературной Газетѣ напечатано: въ 35 -- 5 стихотвореній, No 46 -- одно, переводное съ французскаго, и No 49 -- 3 стихотворенія; въ 1849 г.: въ No 1 -- одно, No 7 -- 3 стихотворенія. Кромѣ того, въ Иллюстраціи 1847 г. (No 46) было напечатано еще 2 стихотворенія.}. Поощренная любезностью редакціи (эта любезность была единственнымъ гонораромъ начинающаго поэта), Хвощинская прислала новыя стихотворенія. Такъ какъ первыя ея произведенія были напечатаны съ нѣкоторыми поправками редакціи, то Н. Д. просила или помѣщать ихъ безъ всякихъ измѣненій, или не печатать вовсе, но указать ей самой на необходимыя исправленія. Такимъ образомъ, между редакторомъ и молодою поэтессой завязалась переписка {В. Р. Зотовъ напечаталъ въ своихъ автобіографическихъ замѣткахъ два письма Хвощинской къ нему 1848 г. (см. Историч. Вѣстн. 1890 г., No 5, стр. 296--300).}, приведшая къ соглашенію по вопросу о редакціонныхъ поправкахъ. Послѣ напечатанія нѣсколькихъ стихотвореній тайна была открыта и родителямъ.
   Отецъ Н. Д. очень сочувствовалъ ея литературной дѣятельности; мать, напротивъ, была очень огорчена выступленіемъ дочери на литературное поприще, горько плакала и говорила: "Дай Богъ, чтобы у нея это прошло!"
   Однако, дочь продолжала писать стили, и въ Пантеонѣ и Репертуарѣ русской сцены было напечатано еще три ея стихотворенія(1850 г., NoNo 3 и 4) и драматическая фантазія въ стихахъ Джуліо. Въ Отечественныхъ Запискахъ 1852 года (т. 83) появилось пять стихотвореній {Всѣ они печатались безъ гонорара.}, а въ 1853 году въ Пантеонѣ (NoNo 1--3) ея повѣсть въ стихахъ Деревенскій случай, вышедшая затѣмъ отдѣльною книгой. Далеко не всѣ изъ этихъ произведеній были удачны (слабѣе другихъ наиболѣе крупныя по объему {Рецензетъ Современника (1854 г., т. 43, стр. 7--10), разбирая это произведеніе и одобривъ нѣкоторыя отдѣльныя мѣста, не нашелъ, однако, у автора поэтическаго таланта и задалъ вопросъ: "почему все это написано стихами, а не прозой?"}, но для насъ они интересны, какъ выраженіе тогдашняго настроенія молодой писательницы.
   Передъ нами фотографическій портретъ Хвощинской, снятый съ дагеротипа 1852 года (когда ей было уже 27 лѣтъ). Онъ изображаетъ брюнетку, съ весьма смуглымъ лицомъ, прекрасными черными волосами и выразительными черными глазами. Въ общемъ наружность чрезвычайно оригинальная, симпатичная и пикантная, несмотря на слишкомъ большую нижнюю губу. Казалось бы, Н. Д. могла нравиться, но, по крайней мѣрѣ, въ годы первыхъ выѣздовъ на балы, она не производила своею наружностью благопріятнаго впечатѣнія. Когда она одѣвалась на первый балъ, вошелъ ея дядя и промолвилъ: "Что одѣвать эту чернушку: надѣть на нее мѣшокъ, и болѣе ничего!" Хвощинская первые годы выѣзжала довольно часто, но затѣмъ стала все рѣже появляться въ обществѣ, перестала бывать на балахъ и хлопотала только о томъ, чтобы веселились ея сестры, чтобы онѣ были нарядно одѣты. Развитію склонности къ уединенію, къ удаленію отъ шумнаго общества, долженъ былъ способствовать и тихій, уступчивый, даже трусливый характеръ Хвощинской. Нужно замѣтить, что дружба съ отцомъ повела къ тому, что она переняла отъ него привычку курить сигары, между тѣмъ какъ Софьѣ Дмитріевнѣ этого не позволялось. Такія мужскія привычки должны были сильно шокировать тогдашнее провинціальное общество, и какъ это, такъ и ея литературныя наклонности, нерасположеніе къ выѣздамъ, внимательное отношеніе къ крестьянамъ, приходившимъ по дѣламъ къ отцу, и, наконецъ, нѣкоторые взгляды, шедшіе въ разрѣзъ съ мнѣніемъ большинства, какъ, напримѣръ, несочувствіе крѣпостному праву, привели къ тому, что извѣстная часть рязанскаго общества считала ее чуть не сумасшедшею. Конечно, многое въ ея міросозерцаніи приняло лишь позднѣе болѣе опредѣленныя очертанія, но что молодой поэтессѣ жилось не весело при первыхъ ея шагахъ на литературномъ поприщѣ, это видно изъ большинства ея раннихъ стихотвореній.
   Уже въ первомъ печатномъ стихотвореніи мы находимъ отраженіе личнаго характера автора. Нарисовавъ картину шумно! блестяще! общественной дѣятельности, Хвощинская говоритъ:
   
             "Есть души скорбныя. Въ ихъ уголъ одинокій
                       Тотъ шумъ и не дойдетъ!
             . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
             И радости, и хладъ слезъ чистыхъ и дрожащихъ
                       Тѣ души берегутъ,
             Таятся, робкія, и отъ толпы шумящей
                       Далеко отстаютъ.
             Такъ на разливѣ водъ всплываетъ надъ рѣкою
                       Зеленый островокъ,
             Дрожа, чтобъ не покрылъ его своей волною
                       Стремительный потокъ" *).
   *) Литературная Газета 1847 г., No 38.
   
   Другое стихотвореніе начинается такъ:
   
             "Друзья мои! Вамъ всѣмъ такъ щедро жизнь дана
             Со всей роскошной красотою!
             Страстями сильными, любовью и тоскою
             Кипитъ богатая, прекрасная она"...
   
   Напротивъ, жизнь автора вовсе недостойна зависти: "сомнѣнье волнуетъ душу" и является вопросъ, жизнь ли это, или прозябаніе: "гдѣ дѣятельность тутъ, гдѣ тутъ разгулъ для силъ?". {Ibid., No 39.}
   Въ стихотвореніи, напечатанномъ въ 1848 году, авторъ говоритъ:
   
             "И знаю, завтра ли, сегодня ли, напрасно
             Томиться буду я и мысль живую звать;
             Внимая голосамъ страдающимъ иль празднымъ,
             Мнѣ остается лишь скучать иль сострадать" *).
   *) Литературная Газета 1848 г., No 49.
   
   Въ стихотвореніи, напечатанномъ еще позднѣе, мы находимъ горячее желаніе личнаго счастья:
   
             "Дай счастія, судьба, но дай намъ въ пору,
             Покуда грудь желанія полна"... *).
   *) Пантеонъ и Репертуаръ русской сцены 1850 г., No 3, стр. 58.
   
   Но жизнь, какъ видно, плохо отвѣчала на горячіе запросы молодой писательницы, и въ одномъ изъ стихотвореній 1847 г. мы встрѣчаемъ отраженіе весьма печальнаго настроенія автора:
   
             "И для меня бывала жизнь трудна,
                       И я предъ образомъ рыдала,
             И въ ночь глубокую, не зная сна,
                       Напрасно небо призывала...
             Но все прошло. Быть можетъ, бережетъ
                       Судьба еще мнѣ много дней ненастныхъ,
             Ночей безсонныхъ, слезъ напрасныхъ,
                       Но все пройдетъ!"
   
   Въ одномъ ненапечатанномъ стихотвореніи 1852 г. чувствуется также недовольство и утомленіе жизнью:
   
             "Склоняюсь предъ тобой, судьба, моля пощади.
             Довольно радостей, надеждъ, борьба и слезъ;
             Не надо мысли мнѣ и чувства мнѣ не надо,
                       Ни солнца не хочу, ни грозъ.
             Ты много силъ дала; прости за утомленье,
             За жажду горькую забвенія и сна,
             Хоть чувствуетъ душа по боли и волненью,
                       Что все жива она;
             Ей стыдно, но прости! Ей стыдно до страданья,
             Что падаетъ она, не совершивъ пути...
             Что есть чего желать и нѣтъ у ней желанья...
                       Но дай всему пройти.
             Пусть все пройдетъ,-- пора.
             Пусть лучшій и достойный
             Желаетъ, любитъ, ждетъ, творитъ и познаетъ,
             А утомленная душа, безъ сновъ, спокойно
                       Во тьмѣ своей заснетъ".
   
   Но въ то же время у молодой дѣвушки уже слагаются довольно опредѣленныя стремленія и симпатіи. Въ стихотвореніи Сумерки авторъ не находитъ словъ утѣшенія для скучающей молодой, женщины, которая чувствуетъ себя одинокою и тоскуетъ отъ праздности. Сочувствіе молодой поэтессы направлено въ другую сторону. Она говоритъ:
   
             "Я отдамъ слезу и сожалѣнье
             Тому, кто, наклонясь подъ игомъ и трудомъ,
             Клянетъ и трудъ, и жизнь, и разумъ, и терпѣнье:
             Малюткѣ бѣдному въ лохмотьяхъ подъ окномъ,
             Тому, кто горестно зоветъ улыбку Бога
             На ниву жалкую, безплодную свою,--
             Тому, кто жизнь свою даетъ за жизнь другаго,
             Чтобы цѣной ея кормить свою семью,--
             Участье той, кого молва людская гложетъ
             И негдѣ голову безвинную склонить,--
             Той, что на дочь свою безъ слезъ смотрѣть не можетъ,
             За тѣмъ, что ангела ей нечѣмъ нарядить;
             Всѣмъ горестнымъ душамъ, что низко, страшно пали
             Затѣмъ, что имъ никто руки не протянулъ;
             Всей ужасающей, дѣйствительной печали,
             Куда никто еще изъ васъ не заглянулъ" *).
   *) Иллюстрація 1847 г., No 46.
   
   Тутъ уже ясно видно, на какія явленія жизни будетъ преимущественно обращать вниманіе молодая писательница {Три стихотворенія Н. Д., написанныя въ концѣ сороковыхъ годовъ, напечатаны недавно В. Р. Зотовымъ въ Историческомъ Вѣстникѣ 1890 г., No 6, стр. 556--667.}.
   Литературная Газета, гдѣ начала свою дѣятельность Хвощинская, прекратилась въ 1849 г. вслѣдствіе "равнодушія публики", которой, по словамъ ея редактора, "нечего было читать въ газетѣ послѣ того, какъ ее прочиталъ цензоръ Елагинъ". Но, какъ мы видѣли, Хвощинская уже начала сотрудничать и въ другихъ изданіяхъ. Редакторъ Иллюстированной Газеты совѣтовалъ ей попробовать свои силы и въ прозаическомъ разсказѣ. Н. Д. послѣдовала этому совѣту. "Писалась моя первая повѣсть,-- разсказываетъ она въ позднѣйшемъ письмѣ,-- тайно по ночамъ и на день пряталась подъ тюфякъ. Жили мы тѣсно и строго. Рязанское общество уже звало меня сумасшедшею, и два года таилось писательство, пока не открылъ его мой отецъ, давшій ему волю съ перваго часа". Первая повѣсть Анна Михайловна была подписана псевдонимомъ: В. Крестовскій. "Подписать свое имя молодой дѣвушкѣ,-- по словамъ г-жи Андреевой,-- было невозможно: что скажутъ дяди генералы, кузины фрейлины, назовутъ "bas bleu"; а свой рязанскій кружокъ? Сейчасъ начнутъ спрашивать, кого описали, узнавать себя! Такъ и было впослѣдствіи, когда узнали, что она "сочиняетъ". "Ты что это вздумала меня описывать въ своемъ романѣ?" -- часто приходилось ей слышать отъ почтенныхъ маменекъ"...
   Первое прозаическое произведеніе Хвощинской появилось въ печати въ Отечественныхъ Запискахъ 1850 г. (т. 70 {Въ Современникѣ появился такой отзывъ о повѣсти В. Крестовскаго: "въ умѣ отказать нельзя, а въ талантѣ должно"; далѣе рецензентъ называетъ ее длинною и скучною (Современникъ 1860 г., т. 22, No 7: Письма о русской журналистикѣ, стр. 120).}). Вскорѣ по полученіи нумера журнала, гдѣ оно было напечатано, присланъ былъ и скромный гонораръ, по 25 руб. за печатный листъ; онъ давалъ молодой писательницѣ самостоятельность, право распоряжаться своею собственностью и возможность помогать семьѣ. Отправившись на почту за полученіемъ перваго гонорара, И. Д. вернулась со множествомъ свертковъ въ рукахъ и одарила всѣхъ членовъ семьи. И впослѣдствіи громадную часть своего заработка Хвощинская отдавала людямъ близкимъ. Получивъ крупную сумму, она тотчасъ отправлялась закупать вещи, необходимыя для матери, сестеръ и для какой-нибудь нуждающейся пріятельницы, себѣ же покупала лишь сотню сигаръ. Вообще Хвощинская была очень добра, помогала всѣмъ, чѣмъ могла, умѣла обойтись со всякимъ человѣкомъ, и простые, неразвитые люди охотно дѣлились съ нею своими бѣдами и радостями: она была отзывчива на все.
   Выбравъ свой литературный псевдонимъ совершенно случайно {Чтобы рѣшить, какъ подписать свою повѣсть, она спросила въ церкви фамилію перваго попавшагося бѣднаго мальчика; матери его Н. Д. потомъ оказывала помощь.}, Хвощинская осталась ему вѣрна, несмотря на то, что, какъ оказалось, режиссеръ Александрійскаго театра Н. И. Куликовъ подписывалъ тѣмъ же псевдонимомъ свои водевили и стихотворенія. Не измѣнила она его и тогда, когда на литературное поприще выступилъ писатель Всеволодъ Крестовскій, не имѣющій ничего общаго по своему направленію съ Крестовскимъ-псевдонимомъ. Первая повѣсть Хвощинской была замѣчена публикою, и въ томъ же году въ Отечественныхъ Запискахъ появилась ея вторая повѣсть -- Сельскій учитель {Послѣ помѣщенія второй повѣсти Хвощинской А. А. Краевскій обратился въ ней съ приглашеніемъ присылать свои произведенія въ Отечественныя Записки. Н. Д. съ благодарностью приняла приглашеніе (ея письмо 28 декабря 1860 г.).}, а въ 1852 г. въ томъ же журналѣ были напечатаны: Еще годъ и Искушеніе {Любопытно отмѣтить размѣръ перваго литературнаго заработка Хвощинской; въ 1850 г. она получала въ Отечественныхъ Запискахъ по 25 руб. за печатный листъ; въ 1852 г. редакція накинула ей по 5 руб. съ листа; всего въ 1850 г. Н. Д. заработала около 200 руб., въ 1852 г. около 450 руб. Эти суммы несомнѣнно были серьезнымъ подспорьемъ для нуждающейся семьи Хвощинскихъ и должны были до нѣкоторой степени примирить ея мать съ литературною дѣятельностью дочери.}, а въ Пантеонѣ -- Утренній визитъ.
   Лѣтомъ 1852 года семью Хвощинскихъ навѣстилъ въ Рязани В. Р. Зотовъ, редакторъ того органа, гдѣ Н. Д. начала свою литературную дѣятельность; онъ такъ разсказываетъ о своемъ посѣщеніи: "Въ небольшой, частой, но далеко не роскошно убранной комнатѣ меня встрѣтила дѣвушка не первой молодости, просто одѣтая, невысокаго (правильнѣе было бы сказать -- очень маленькаго) роста, съ смуглыми неправильными чертами лица, но съ большими выразительными черными глазами. Встрѣча была простая, радушная, задушевная". Гость очень скоро сошелся со всѣмъ семействомъ; бесѣдуя съ Н. Д., онъ нашелъ въ ней "умъ, знаніе свѣта, большую начитанность, глубокую симпатію ко всѣмъ, кто страдаетъ и терпитъ, искреннее отвращеніе отъ всякой неправды, низости, насилія, гуманное отношеніе ко всѣмъ слабостямъ, ошибкамъ, заблужденіямъ, проступкамъ. Въ ней самой, какъ въ ея романахъ, не было ни желанія рисоваться, ни аффектаціи, ни утрировки".
   Въ концѣ 1852 г. Хвощинская пріѣхала съ отцомъ въ Петербургъ, гдѣ, какъ и въ Москвѣ, у нея были родные, принадлежавшіе къ высшему кругу. Одна изъ кузинъ писательницы была близкою родственницей канцлера Горчакова {В. Зотовъ: "Н. Д. Хвощинская". Историч. Вѣстникъ 1889 г., No 10, стр. 99--100.}. Въ литературномъ мірѣ она познакомилась съ Краевскимъ и съ кружкомъ литераторовъ, собиравшихся у него въ назначенные дни. Такимъ образомъ, сфера ея наблюдательности значительно расширилась, и Н. Д. энергически продолжала литературную дѣятельность, преимущественно въ беллетристической формѣ. Въ Отечественныхъ Запискахъ 1853 г. были напечатаны слѣдующія ея произведенія: Нѣсколько лѣтнихъ дней, Кто-жь остался доволенъ? Рѣшительный шагъ; въ 1854 г. въ томъ же журналѣ романъ Испытаніе и въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ {Редакторомъ Петербургскихъ Вѣдомостей былъ также Краевскій.} -- Въ дорогѣ, въ 1855 г. въ Отечественныхъ Запискахъ повѣсть фразы и въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ -- Разговоръ; въ 1856 г. въ Отечественныхъ Запискахъ -- два романа: Послѣднее дѣйствіе комедіи и Свободное время, въ 1857 г. въ Отечественныхъ Запискахъ -- Изъ связки писемъ, брошенныхъ въ огонь, и Баритонъ и въ С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ -- совѣты; въ 1858 г. въ Отечественныхъ Запискахъ -- старое горе и Братецъ, и въ Иллюстраціи -- Доброе дѣло, въ 1859 г. въ Отечественныхъ Запискахъ -- Недописанная тетрадь. На мѣрѣ увеличенія извѣстности Крестовскаго-псевдонима, возросталъ и ея гонораръ {Въ 1852 году она получила въ Пантеонѣ за Утренній визитъ по 50 руб. съ листа; это заставило Краевскаго увеличить гонораръ до 40 руб., который и платили Н. Д. въ Отечественныхъ Запискахъ до 1857 г., когда за Баритонъ она была разсчитана по 60 руб. Всего въ теченіе десятилѣтія пятидесятыхъ годовъ Н. Д. заработала литературнымъ трудомъ болѣе 4,000 руб. Слѣдовательно, въ это время ея средній годовой заработокъ былъ около 400 руб.}. Мы останавливаемся на этихъ подробностяхъ, чтобы показать, какую серьезную матеріальную поддержку стала оказывать Хвощисхая своей семьѣ, которой была такъ самоотверженно предана, а съ другой стороны, эти данныя представляютъ любопытный матеріалъ для исторіи литературнаго труда. Помощь семьѣ стала еще болѣе необходимою съ 1856 г., когда умеръ отецъ Хвощинской. Съ 1858 г. достойною соперницей В. Д. на литературномъ поприщѣ и, притомъ, въ произведеніяхъ того же рода, явилась ея вторая сестра, Софья Дмитріевна, писавшая подъ псевдонимомъ: Весеньевъ. О ней мы скажемъ нѣсколько ниже.
   Журнальная критика относилась къ романамъ и повѣстямъ В. Крестовскаго сначала весьма сдержанно, но постепенно произведенія нашей писательницы стали вызывать все болѣе и болѣе одобрительные отзывы {Такъ, въ Современникѣ 1861 г., No 2 (Письма иногородняго подписчика въ редакнію "Современника* о русской журналистики, стр. 84--87), мы встрѣчаемъ одобрительный отзывъ о повѣсти Сельскій учитель. Въ послѣдующіе годы мы находимъ въ Современникѣ цѣлый рядъ отзывовъ о произведеніяхъ Хвощинской въ Замѣткахъ и размышленіяхъ Новаго Поэта по поводу русской журналистики. Въ Современникѣ 1852 г. г. 35, No 9, стр. 103--107) напечатанъ довольно одобрительный отзывъ о стихотвореніяхъ Хвощинской, а о ея повѣсти Еще годъ (продолженіе Дневника сельскаго учителя) сказано было слѣдующее: "В. Крестовскій человѣкъ не безъ дарованія и владѣетъ недурно языкомъ; какъ первый литературный опытъ, Дневникъ сельскаго учителя, конечно, можетъ обратить на себя вниманіе, но не болѣе, какъ опытъ". Въ томъ же году (т. 38, No 12, стр. 273--286), разсказавъ содержаніе Искушенія, Новый Поэтъ призналъ умъ и похвалилъ языкъ автора, но замѣтилъ, что "повѣсти г. Крестовскаго -- благородныя и умныя диссертаціи въ повѣствовательной формѣ". Въ 1853 г. (т. 40, No 7, стр. 87--88) по поводу романа Крестовскаго Кто-жь остался доволенъ? рецензентъ призналъ "несомнѣнный талантъ автора". Въ слѣдующемъ году (т. 46, No 7, стр. 65--66) онъ назвалъ Испытаніе "прекрасною" повѣстью и нашелъ въ ней умныя характеристики, и вслѣдъ затѣмъ (No 8, стр. 142--143) замѣтилъ, что Испытаніе принадлежитъ къ лучшимъ повѣстямъ послѣдняго времени, и выразилъ желаніе, чтобы "произведенія съ такимъ умомъ, съ такимъ литературнымъ тактомъ и, главное, съ такимъ благороднымъ направленіемъ чаще появлялись въ нашей литературѣ". Въ 1865 г. критикъ Современника (т. 58, No 9, стр. 62--64) былъ неудовлетворенъ повѣстью Фразы, хотя и нашелъ, что она написана "прекраснымъ" слогомъ. Въ слѣдующемъ году въ Современникѣ (т. 56, Замѣтки о журналахъ, стр. 228--231) по поводу Послѣдняго дѣ;йствія комедіи было сказано: "Еслибъ въ повѣстяхъ г-жи Крестовской было бы поменьше "книжности" и побольше жизни, онѣ поспорили бы съ лучшими произведеніями новѣйшей литературы. Резонерство и умъ, переходящій въ умничанье,-- вотъ коренной ихъ недостатокъ, тѣмъ болѣе важный, что, благодаря ему, при всѣхъ своихъ достоинствахъ, повѣсти г-жи Крестовской -- скучны. Послѣ первыхъ своихъ не совсѣмъ удачныхъ литературныхъ дебютовъ она замѣтно развивается и идетъ впередъ". Въ Пантеонѣ 1854 г. (т. 16, стр. 1--11) появился одобрительный отзывъ о всей литературной дѣятельности Хвощинской, какъ романистки. Наконецъ, въ Отечественныхъ Запискахъ 1859 г. 5, стр. 102--112) была напечатана вполнѣ сочувственная рецензія по поводу шеститомнаго изданія Романовъ и повѣстей В. Крестовскаго.}.
   Произведенія первой эпохи литературной дѣятельности Хвощинской посвящены исключительно изображенію жизни провинціальнаго общества совсѣми его мрачными сторонами. Авторъ со вниманіемъ останавливается на положеніи старой дѣвы въ провинціальной семьѣ, на семейномъ деспотизмѣ, гнетущемъ дѣтей, на униженіи и забитости, вызываемой бѣдностью и нищетою, на важной роли сплетни въ провинціальномъ обществѣ. Мѣстами являются скромные намеки и на главную основу всего провинціальнаго строя -- крѣпостное право. Особнякомъ стоить Баритонъ, въ которомъ изображенъ семинарскій бытъ. Произведенія Хвощинской имѣли большой успѣхъ среди провинціальной публики. "Когда мы были еще оканчивающими курсъ гимназистами,-- говоритъ г. Боборыкинъ,-- повѣсти Хвощинской жадно читались въ провинціи, больше женщинами, чѣмъ мужчинами" {Новости 1889 г. No 189.}. Подтвержденіемъ словъ г. Боборыкина служитъ, между прочимъ, то, что въ концѣ пятидесятыхъ годовъ одна горячая поклонница произведеній В. Крестовскаго затѣяла съ авторомъ продолжительную переписку, принимая его за мужчину (мистификація была первоначально поддержана самою Н. Д.); потомъ Хвощинская старалась вывести изъ заблужденія свою корреспондентку, но это не сразу ей удалось.
   Содержаніе произведеній Хвощинской этого времени оставалась почти исключительно въ предѣлахъ семейной жизни провинціи. Когда она пыталась выступать за эти предѣлы, ей, какъ и многимъ другимъ писателямъ, приходилось сталкиваться съ цензурными препятствіями. Такъ, относительно второй повѣсти Н--ы Д--ы Сельскій учитель, напечатанной въ Отечественныхъ Запискахъ въ 1850 году, г. Зотовъ свидѣтельствуетъ, что "надъ нею порядочно потрудился цензоръ... Фрейгангъ, человѣкъ... неуступчивый, подозрительный, враждебно относившійся ко всякому выраженію, сколько-нибудь выходившему изъ общепринятаго, рутиннаго литературнаго языка". Нѣкоторыя исключенія были сдѣланы и въ повѣсти Искушеніе (1852 г.). На письмо Краевскаго, гдѣ онъ говоритъ объ Испытаніи, Н. Д. писала ему 20 августа 1854 г.: "Меня не удивила благосклонность цензора; если онъ и предполагалъ во мнѣ когда-нибудь желаніе перевернуть человѣчество моими романами, то убѣдился, наконецъ, что они не могутъ совершить такого подвига. Хотя это убѣжденіе пришло нѣсколько поздно, но я никогда не сомнѣвалась, что оно придетъ, и потому не удивляюсь ему теперь". 10 марта 1856 г. Хвощинская писала Краевскому: "Новость о необыкновенномъ милосердіи цензора къ третьей части моего романа (Послѣднее дѣйствіе комедіи), конечно, поразило меня, но пріятнымъ образомъ, какъ явленіе утѣшительное для всѣхъ. Вы удивлены имъ и даже приписываете близости свѣтопреставленія, а я нахожу, что, литературно, свѣтопреставленіе уже началось, потому что многое, что было тайнымъ и пряталось по портфелямъ, становится явнымъ... Если бы я узнала, что конецъ міра близокъ, иначе бы кончила свой романъ и выбрала бы другіе ужасы болѣе въ духѣ времени и провинціи, нежели тѣ, которые позволила себѣ, не надѣясь на цензуру, и которыми я сама менѣе всѣхъ довольна".
   Но радость И. Д. по поводу измѣненія положенія печати была преждевременна: ея романъ Баритонъ, напечатанный въ слѣдующемъ году, особенно пострадалъ въ цензурномъ отношеніи: онъ былъ отправленъ въ духовную цензуру и подвергся огромнымъ урѣзкамъ (которыя въ издани 1859 г. Повѣстей и романовъ В. Крестовскаго были въ значительно! степени, а въ изданіи 1880 г. окончательно возстановлены). Въ ноябрѣ 1857 г. Хвощинская писала Краевскому изъ Рязани: "Предчувствіе не обмануло меня: духовныя лица придрались къ случаю сказать что-нибудь за себя, въ свою пользу; чувства совершенно извинительныя! За нѣсколько дней до полученія вашего письма я узнала черезъ одного изъ "баритоновъ", что мой романъ проходитъ мытарства духовной академіи. Признаюсь, это меня поразило: я ждала окончательнаго запрещенія всего. Я знала тоже, что нѣкто г. Карповъ трудился надъ исправленіемъ сего нечестиваго произведенія. Труды его, которые, спасая мой романъ, вы отвергли, вѣроятно, у васъ. Позвольте убѣдительнѣйше просить васъ сохранить и при свиданіи отдать мнѣ эти любопытныя и драгоцѣнныя для меня произведенія; я считаю ихъ нѣкоторымъ образомъ моею собственностью, потому что они должны бы были считаться моими въ глазахъ читателей. Вы говорите, что конецъ не подвергся почти никакимъ измѣненіямъ; этого я уже рѣшительно не постигаю, если нашли къ чему придраться въ серединѣ".
   Намъ случилось видѣть часть корректурныхъ листовъ этого произведенія (десять формъ), въ которыхъ приблизительно пятая часть перечеркнута красными цензорскими чернилами, не считая болѣе мелкихъ исключеній я передѣлокъ. Былъ исключенъ, между прочимъ, разсказъ семинариста о томъ, съ какимъ удовольствіемъ онъ смотрѣлъ на танцы на публичномъ гуляньи и о томъ, какъ затѣмъ нѣкоторые семинаристы танцовали другъ съ другомъ, повѣствованіе о мрачныхъ сторонахъ семинарской жизни, о печальномъ и зависимомъ положеніи сельскаго священника и т. п. Кромѣ исключеній цѣлыми столбцами, цензоръ посягнулъ и на множество отдѣльныхъ фразъ и выраженій: такъ, вмѣсто словъ "старая княгиня", цензоръ написалъ: "какая-нибудь старуха", вмѣсто: "сельская поповна", было написано: "въ селѣ выросла". Нецензурными оказывались такія выраженія: "другу и недругу заказываю идти жить въ эти важные дома", "я до баричей тоже не большой охотникъ" и т. п. {Со всѣми этими измѣненіями и исключеніями и былъ напечатанъ романъ Хвощинской въ Отечественныхъ Запискахъ. Только однажды, когда, зачеркнувъ два столбца, цензоръ написалъ, вмѣсто нихъ, свое собственное измышленіе, Краевскій его отвергъ и предпочелъ, вмѣсто всего этого, напечатать: "Гости и хозяйка разошлась недовольные другъ другомъ" (Отечественныя Записки 1857 г., т. 115, No 11, стр. 271). }. И все это продѣлывалось въ 1857 году! Мы видимъ, такимъ образомъ, что, нападая на мертвенность журналистики въ извѣстныя эпохи, на узкость кругозора нѣкоторыхъ писателей, приходится считаться и съ тѣми условіями, въ которыхъ находилась тогда литература.
   Кромѣ романовъ и повѣстей, Хвощинская въ концѣ пятидесятыхъ годовъ печатала и стихотворенія. Въ Иллюстраціи 1858--59 гг., издававшейся подъ редакціею В. Р. Зотова, было напечатано девять ея стихотвореній (4 подъ заглавіемъ Новыя пѣсни и 5 подъ заглавіемъ Кладбище). Приведемъ изъ одного изъ нихъ отрывокъ, любопытный для характеристики міросозерцанія автора:
   
             "И мнилось мнѣ: блаженъ, кто жизнь свою
             Могъ посвятить служенью высшей цѣли,
             Передъ людьми, одинъ, въ тиши, въ бою,
             Въ желаньи, мысли, въ словѣ или въ дѣлѣ,
             Чьи дни полны труда, борьбы, заботъ,
             А ночи думъ, восторженной тревоги,
             Кто не одной своей, а жизнью всѣхъ живетъ,
             Кому горитъ столбъ огненный въ дорогѣ" *).
   *) Иллюстрація 1859 г., No 62.
   
   Въ 1859 г., при посредствѣ А. А. Краевскаго, было издано собраніе сочиненій В. Крестовскаго въ шести томахъ (7 и 8 томы были изданы въ 1866 г.). Изданіе расходилось довольно туго {Въ три года было продано около 800 экземпляровъ; остальные 1,500 экземпляровъ были проданы въ 1862 году Глазунову по 55 коп. за шеститомный экземпляръ; такъ какъ половина чистаго барыша шла печатавшей изданіе типографіи, то Хвощинская получила за него лишь около 400 руб.}, но это не уменьшило энергіи въ трудѣ неутомимаго автора. Въ 1860 г. появились въ печати слѣдующія произведенія Хвощинской: Встрѣча (въ Отечественныхъ Запискахъ), Сцены для дѣтскаго театра (въ Иллюстраціи), романъ Въ ожиданіи лучшаго (въ Русскомъ Вѣстникѣ); въ 1861 г.: Пансіонерка (въ Отечественныхъ Запискахъ); въ 1862 г.: Стоячая вода (въ Русскомъ Вѣстникѣ) и За стѣной (въ Отечественныхъ Запискахъ); въ 1864 году: Старый портретъ, новый оригиналъ (въ Библіотекѣ для Чтенія подъ редакціею г. Боборыкина) и Домашнее дѣло (въ Отечественныхъ Запискахъ) и тамъ же въ 1861--64 гг. рядъ критическихъ статей, въ томъ числѣ восемь Провинціальныхъ писемъ о нашей литературѣ; въ 1865 году Недавнее (въ Отечественныхъ Запискахъ) и разные переводы; въ 1866 году въ Голосѣ фельетоны Заграничная жизнь; въ 1868 г. Два памятные дня въ Отечественныхъ Запискахъ, уже подъ новою редакціей Некрасова {Въ декабрѣ 1867 г. Некрасовъ написалъ Хвощинской, что онъ "за особенную честь почтетъ, если она останется къ журналу въ прежнихъ отношеніяхъ", на что она отвѣчала, что таково и ея желаніе.}; въ 1869 году одно изъ лучшихъ произведеній Хвощинской -- Первая борьба (въ томъ же журналѣ).
   Съ увеличеніемъ литературной извѣстности Хвощинской значительно возросли ея заработки. Въ 1860 году редакція Отечественныхъ Записокъ платила ей по-старому, 50 руб. съ листа, но въ томъ же году за свой романъ Въ ожиданіи лучшаго Хвощинская получила отъ редакціи Русскаго Вѣстника сторублевый полистный гонораръ, также какъ и за напечатанную нѣсколько позднѣе въ томъ же журналѣ повѣсть Стоячая вода. Это заставило редакцію Отечественныхъ Записокъ повысятъ гонораръ Хвощинской до 65 руб. {Вотъ характерное письмо Краевскаго къ Хвощинской по этому поводу: "Мы знакомы съ вами не день, не два, -- писалъ онъ 26 марта 1861 года, -- печатается также не со вчерашняго дня. Съ Дневника сельскаго учителя много прошло времени я многое перемѣнилось. Перемѣнились даже и взаимныя наши отношенія -- сдѣлались (я вполнѣ увѣренъ) крѣпче, дружественнѣе. Позвольте же предложить вамъ перемѣну я въ денежныхъ счетахъ нашихъ. Счеты эти во время дно выражались цифрою 40 за листъ, потомъ перешли на 60: пора и этой цифрѣ измѣниться. Вы печатали въ другихъ журналахъ и получили больше,-- не знаю, сколько именно, но больше (изъ письма къ нему Хвощинской въ предъидущемъ году Краевскому было извѣстно, что ей заплатили въ Русскомъ Вѣстникѣ по 100 руб. за листъ). За что же Отечественныя Записки будутъ причинять вамъ убытокъ? Такъ разсуждалъ я самъ съ собою и пришелъ къ заключенію, что съ 1861 г. слѣдуетъ измѣнить установленную цифру". Извѣщая далѣе, что за Пансіонерку онъ произвелъ разсчетъ по 65 руб. за листъ, Краевскій "убѣдительно" просилъ Н. Д. "сказать откровенно, достаточна ли эта цѣна. Повторяю, наши отношенія не таковы, чтобы церемониться. Я знаю, что вамъ некого дѣлать срочно-обязанными; банки также не обременены вашими капиталами; слѣдственно, вы поступили бы неразсчетливо, если бы захотѣли церемониться, а для меня поступили бы оскорбительно, не довѣряясь моей дружбѣ. И такъ, прошу васъ сказать прямо, хорошо я поступилъ или нѣтъ, т.-е. скажите просто: надо прибавить столько-то -- и я вышлю недосланное". Н. Д. благодарила за увеличеніе платы и написала, что никогда не предлагала своиъ условій.}, а въ 1863 году до 75 руб. съ листа за ея беллетристическія произведенія (за критическія статьи ей платили по 50 руб.); за произведеніе, напечатанное въ 1864 г. въ Библіотекѣ для Чтенія, Хвощинская получила, также какъ и въ Русскомъ Вѣстник123;, по 100 р. съ листа.
   Хвощинской не только платили въ Отечественныхъ Запискахъ меньшій гонораръ, чѣмъ въ другихъ журналахъ, но еще иной разъ она по цѣлить мѣсяцамъ не могла получить аванса, въ которомъ ей случалось крайне нуждаться. Такъ было въ 1863 г., когда, затративъ значительныя суммы на изданіе Голоса и устройство собственной типографіи, Краевскій жаловался на безденежье. 29 октября 1863 г. Хвощинская написала слѣдующее писыо Дудышину, изъ котораго мы приводимъ значительные отрывки, такъ какъ оно прекрасно характеризуетъ ея литературную честность. Измѣнившееся направленіе Русскаго Вѣстника было настолько несимпатично Н. Д., что она не считала возможнымъ долѣе сотрудничать въ этомъ журналѣ, несмотря на болѣе выгодныя денежныя условія. Извѣщая Дудышкина объ окончаніи ею небольшой повѣсти, Хвощинская напомнила, что ея сестра Софья Дмитріевна, отправляя свой романъ еще въ іюлѣ мѣсяцѣ, просила выслать ей впередъ половину гонорара. Просьба эта была потомъ трижды повторена и не была исполнена. "У меня еще разъ надняхъ просили повѣсти въ Русскій Вѣстникъ,-- продолжаетъ Н. Д.-- Вотъ два дня, какъ у меня лежитъ готовая вещь, и если я рѣшусь отдать ее, всѣ наши затрудненія могутъ бытъ кончены въ недѣлю. Но рѣшиться я не могу. Такъ не могу, что,-- говорю вамъ откровенно, со всею увѣренностью въ вашей хорошей дружбѣ,-- не знаю и не могу придумать что-нибудь для себя тяжелѣе этого рѣшенія... Отдавая туда свою работу, я поступлю противъ совѣсти. Этого со мной никогда не случалось. "Русскій Вѣстникъ прошлыхъ годовъ былъ не то, что теперь, и я не могу вообразить своихъ строкъ на его стра* ницахъ. Я рѣшилась еще писать къ вамъ. Помогите мнѣ не идти противъ совѣсти... Скажите еще разъ Ераевскому. Спросите его, можетъ ли онъ выслать этими днями -- деньги, которыя просила сестра, и прислать мнѣ столько же въ теченіе ноября?... Ждать для меня большое затрудненіе, но, такъ и быть, я жду; это легче, нежели отдавать свою работу въ Русскій Вѣстникъ когда для меня тяжело объ этомъ подумать... Признаюсь, я вамъ пишу въ какомъ-то чаду, à нынѣшній вечеръ и вовсе голова идетъ кругомъ" {Дудышкинъ поспѣшилъ дать знать, что деньги Софьѣ Дмитріевнѣ только что высланы, а самой Н. Д. будутъ высланы вскорѣ.}. Письмо это должно быть весьма поучительно для тѣхъ нынѣшнихъ молодыхъ писателей, которые, даже не изъ нужды, а просто по безпринципности готовы участвовать въ органахъ, совершенно не соотвѣтствующихъ ихъ взглядамъ.
   Во все десятилѣтіе шестидесятыхъ годовъ Н. Д. заработала литературнымъ трудомъ около 9,000 руб., т.-е. средній годовой ея заработокъ въ теченіе этого времени равнялся почти 900 руб., слѣдовательно, былъ вдвое болѣе, чѣмъ въ пятидесятые годы. Въ первую половину шестидесятыхъ годовъ до своей смерти въ 1865 году много зарабатывала и Софья Дмитріевна (Весеньевъ-псевдонимъ).
   Изъ произведеній Хвощинской первой половины шестидесятыхъ годовъ нельзя не остановиться на повѣсти Пансіонерка, напечатанной въ 1861 г. въ Отечественныхъ Запискахъ (No 3). Это талантливое произведеніе любопытно потому, что здѣсь Крестовскій-псевдонимъ одинъ изъ первыхъ въ нашей литературѣ изображаетъ типъ юнаго отрицателя, съ одной стороны, а съ другой -- изображаетъ дѣвушку, добившуюся самостоятельности и живущую своимъ трудомъ. Дѣйствіе большей части повѣсти происходитъ еще въ началѣ пятидесятыхъ годовъ въ провинціальномъ Городѣ. Ея героина, 15--16-ти лѣтняя дѣвочка, ростущая въ совершенно первобытной чиновничьей семьѣ, учится въ пансіонѣ и усердно готовится къ экзаменамъ. Въ сосѣднемъ донѣ живетъ герой повѣсти Веретицынъ, кандидатъ университета, сосланный въ этотъ городъ административнымъ порядкомъ за вредное направленіе и опредѣленный на службу канцелярскимъ писцомъ на 6 руб. жалованья, хотя до этого онъ былъ уже два года учителемъ въ Москвѣ. Онъ видитъ, съ какимъ усердіемъ въ сосѣднемъ саду дѣвочка зубритъ никуда негодные учебники, ему становится досадно, и онъ начинаетъ бесѣдовать съ нею черезъ плетень сада:
   "Право, я вамъ позавидовалъ: такъ прилежны! Воскресный день, вечеръ чудесный, я вы, не поднимая головы, твердите, твердите. Неужели всегда такъ?" -- Дѣвочка объясняетъ, что готовится къ экзаменамъ и что ея родителямъ очень хочется, чтобы онаперешла въ старшій классъ съ наградою и перегнала всѣхъ подругъ.-- "И тогда папенька и маменька купятъ вамъ соломенную шляпку съ розаномъ, бѣленькій бурнусъ и поведуть васъ на гулянье?" -- иронизируетъ Веретицинъ. Пансіонерка негодуетъ: она хлопочетъ вовсе не изъ-за этого.-- "Я сказалъ это потому,-- равнодушно возражаетъ Веретицывъ,-- что, предполагаю, вашему папенькѣ и маменькѣ будетъ очень пріятно показыватъ всѣмъ свою милую дочь, которая доставила имъ такое удовольствіе; они сдѣлаютъ это для самихъ себя, а не для васъ... Вотъ теперь вы замѣняете ихъ для меньшихъ дѣтей: вы для нихъ учитель, вы для нихъ будете хороши, ли нихъ будете весели; все это для удовольствія вашего папеньки и маменьки. Я это такъ понимаю, что не дѣлаю вамъ даже комплимента, что вы прекрасная, покорная, нѣжная дочь; вы только исполняете вашъ долгъ. Поступайте всегда такъ... Живите всегда вполнѣ ли вашихъ папеньки и маменьки. Скучайте, когда это имъ угодно, морите себя надъ книгой, надъ работой, надъ чѣмъ случится, выставляйтесь на-показъ, когда они васъ выставятъ,-- это ихъ воля, это имъ пріятно, вы -- ихъ собственность. Вы не просили у нихъ родиться, вы не въ правѣ просить жить такъ, какъ вамъ самимъ вздумается. Когда я говорилъ о новой шляпкѣ, я думалъ только, какъ ваша маменька будетъ по своему вкусу выбирать ее ли васъ, и хотѣлъ замѣтить вамъ, чтобъ вы не спорили при выборѣ: это радость маменьки -- не мѣшайте ей. А что васъ поведутъ въ публику, то, конечно, для того, чтобы папеньки и маменьки тѣхъ подругъ вашихъ, которыхъ вы перегоните, смотрѣли и казнились, зачѣмъ Господь не послалъ я имъ такихъ же дочерей"...
   На другой день Веретицынъ объясняетъ пансіонеркѣ, что учебники, которые она такъ усердно зубритъ, наполнены совершеннымъ вздоромъ:
   
   "Я, точно, самъ когда-то твердилъ это,-- говорить онъ,-- указывая на какую-то несчастную реторику,-- видѣлъ, какъ твердили другіе,-- не случилось еще замѣтить, чтобъ это на что-нибудь пригодилось, но, вѣдь, я могу и ошибиться. Скука сама по себѣ венъ полезная: человѣкъ тупѣетъ и дѣлается тихъ -- это хорошо. Въ прописяхъ написано: "будь кротокъ, тихъ, скроменъ и меньше говори"... дальше не помню, но мораль отличная, покойная; все тишь, да гладь -- божья благодать... Вы учите наизусть чепуху, не брезгайте, такъ надо. Въ другой книжкѣ у васъ написано, что такой-то и такой-то былъ великій человѣкъ -- и вѣрьте; не смѣйте соображать ничего, а то неравно поймете, что одинъ великій былъ самодуръ, другой -- негодяй, третій -- потому безгрѣшенъ, что согрѣшить не подвернулось случая".
   
   Затѣмъ Веретицынъ далъ пансіонеркѣ прочесть Ромео и Джулѣету... Все услышанное дѣвочкою было для нея такъ ново и произвело такое сильное впечатлѣніе, что она потеряла способность заниматься и провалилась на экзаменахъ. Когда вслѣдъ затѣмъ родители задумали выдать ее замужъ за какого-то противнаго канцелярскаго чиновника, она рѣшила во что бы то ни стало добиться свободы и написала теткѣ въ Петербургъ; та взяла ее къ себѣ и дала возможность докончить образованіе. Черезъ восемь лѣтъ Веретицынъ встрѣчаетъ бывшую пансіонерку въ Эрмитажѣ, гдѣ она работаетъ надъ копіями, продажею которыхъ и добываетъ самостоятельный кусокъ хлѣба. Между прочимъ, она говоритъ своему прежнему пріятелю: "Вы не знаете, что я васъ любила? Да, какъ никогда потомъ! Я поняла, какое иго любовь, какъ она заставляетъ смотрѣть глазами другаго, исчезать предъ волей другаго. Я никогда не полюблю,-- некогда, глупо"... "Я поклялась, что не дамъ никому власти надъ собою, что не буду служить этому варварскому старому закону ни примѣромъ, ни словомъ... Напротивъ, я говорю всѣмъ: дѣлайте, какъ я, освобождайтесь всѣ, у кого есть руки и твердая воля! Живите одни, сотъ жизнь: работа, знаніе и свобода...
   -- "А на долю сердца что останется?-- спросилъ тихо Веретицынъ".
   Этотъ послѣдній вопросъ показываетъ, что тотъ, кому прежняя пансіонерка обязана первымъ толчкомъ къ самостоятельности, не сочувствуетъ ея новой, жизненной программѣ. Дѣйствительно, онъ утомленъ и разбитъ годами ссылки, онъ еще не освободился отъ прежней несчастной любви и идеализируетъ предметъ этой любви: дѣвушка, въ которую онъ былъ безнадежно влюбленъ, вышла замужъ безъ любви, по желанію матери, чтобы дать ей спокойный уголъ передъ смертью. Авторъ, очевидно, не считаетъ нормальнымъ ни то, ни другое рѣшеніе двухъ героинь повѣсти, но, повидимому, все-таки, предпочитаетъ самопожертвованіе одной -- самостоятельной, эгоистичной жизни, которую ведетъ другая {Повѣсти В. Крестовскаго (псевдонима), т. I, 1880 г., стр. 205--206, 213--214, 316, 322--328.}. Повѣсть эта въ высшей степени замѣчательна и по тому таланту, съ которымъ она написана, и еще болѣе тѣмъ, что авторъ такъ рано съумѣлъ подмѣтить тѣ новыя теченія среди молодежи, которыя потомъ были не разъ предметомъ изученія нашихъ беллетристовъ.
   Повѣсть эта привела въ восторгъ редакцію Отечественныхъ Записокъ. Краевскій написалъ Хвощинской: "много бы хотѣлось поговорить съ вами объ этой повѣсти (по-моему, лучшей изъ всего лучшаго вами писаннаго)". Дудышкинъ въ письмѣ къ Хвощинской (2 марта 1861 г.) говоритъ о Пансіонеркѣ: "Прочелъ ее и восхитился внутреннею и задушевною правдой этого произведенія. Совершенно справедливо, что никакими практическими дѣлами, никакими великими идеями -- если станешь потомъ ими жить -- не залечишь первыхъ ранъ помятаго сердца. А мнутъ его сильно условія нашей жизни. Рисуй, читай лекціи, устроивай воскресныя школы, что хочешь дѣлай,-- а стертую свѣжесть чувствъ не найдешь. Очень, очень хорошо на мой взглядъ". Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ Дудышкинъ сообщилъ автору и тѣ толки, которые возбудила повѣсть: "Всѣ очень хвалятъ Пансіонерку, и всѣ недовольны концомъ. Это меня сердило, и въ спорахъ я узналъ, что конецъ повѣсти понятъ былъ совершенно иначе. То-есть что вы желали изобразить идеалъ женщины трудящейся и современной. Какъ ни смѣшно это, однако, я долженъ былъ перечитать конецъ и нашелъ, что, дѣйствительно, его можно было очень и очень развить. И если вы когда-нибудь этимъ воспользуетесь,-- будете имѣть блестящій успѣхъ. Мнѣніе публики всегда годится на что-нибудь, если даже она и не пойметъ произведенія".
   Такимъ образомъ, и Дудышкинъ считаетъ, что сочувствіе автора не на сторонѣ дѣвушки, добившейся самостоятельности. Какую мораль выводилъ самъ авторъ изъ своего произведенія, видно изъ письма Хвощинской къ пріятельницѣ (1865 г.): "Можно, какъ я говорила въ Пансіонеркѣ, бросить глупыхъ и жестокихъ родныхъ, отказаться отъ привязанностей, засѣсть за работу, но это будетъ жизнь въ половину, уже однимъ этимъ ненормальная и представляющая свои печали и свои неудобства. По-моему, всякій разрывъ уже есть печаль, неудобство, разстройство, а не устройство быта или общества".
   Другая повѣсть Хвощинской За стѣною, написанная въ 1862 г., также привела въ восхищеніе Дудышккна; въ письмѣ къ И. Д. онъ назвалъ ее "безподобнымъ, мастерскимъ разсказомъ"; по его мнѣнію, "этакую вещь хоть бы и Тургеневу написать, такъ впору". Совершенно неожиданно это, дѣйствительно превосходное, изображеніе чисто-личной драмы встрѣтило цензурныя препятствія. "3а стѣною немножко застряло въ цензурѣ,-- писалъ автору Краевскій 15 октября 1862 г.,-- но я надѣюсь вырвать разсказъ съ неповрежденною основною его мыслью... Я представилъ его министру, который совершенно одобрилъ ее,-- велѣлъ цензурному комитету только смягчить нѣкоторыя выраженія, могущія подать поводъ святымъ отцамъ придраться къ фразамъ, но оставивъ основную мысль. Какъ все это выйдетъ, еще не знаю". Подробнѣе говоритъ объ этомъ дѣлѣ другой редакторъ Отечественныхъ Записокъ. "Представьте,-- писалъ Хвощинской Дудышкинъ 26 октября,-- что изъ вашей повѣсти цензура сдѣлала чуть не цензурный вопросъ. Бекетову дѣлаетъ особенную честь (его глубокомыслію) то, что онъ понялъ изъ повѣсти, будто вы доказываете совершенную ненужность брака, и освирѣпѣлъ: "И попъ не нуженъ, и бракъ не нуженъ...-- Да кто-жь это можетъ пропустить"? Принуждены были толковать Головнину (министру народнаго просвѣщенія, въ вѣдѣніи котораго состояла тогда цензура), что повѣсть доказываетъ противное и что эти отговорки могутъ употреблять только люди, которые вкусили запретный плодъ, а тягостей нести не хотятъ. Пропустилъ съ измѣненіемъ двухъ-трехъ фразъ. Вотъ мы до чего дошли" {Въ этомъ же письмѣ Дудышкинъ убѣждалъ Хвощинскую отказаться отъ избраннаго ею псевдонима: В. Крестовскій, въ виду появленія писателя съ такою же настоящею фамиліей: "Господи.-- писалъ онъ Н. Д.,-- какъ бы вамъ измѣнитъ этотъ ненавистный псевдонимъ... Какъ нарочно, теперь китель на сцену съ своими неприличными и не для дамъ писанными стихами истинный В. Крестовскій, и, за исключеніемъ знающихъ литераторовъ, васъ смѣшиваютъ! Почувствуйте теперь силу этой мерзости. Въ Рязани вы теперь не секретъ, чего жъ вы больше боитесь? Имя себѣ составили, такъ и покажите его публикѣ"... Въ письмѣ отъ 5 марта 1865 г. Дудышкинъ вновь возвращается къ этому вопросу: "Романъ вашъ (Недавнее) хвалятъ и хвалятъ. Требуютъ, чтобы вы сбросили вашъ псевдонимъ, но на это я отвѣчаю, что всѣ мои попытки рушились, безпощадно разбиты, и я къ нимъ возвращаться не смѣю. Анненковъ, Гончаровъ, Боткинъ просили меня уговорить васъ... но я уговаривать не стану, ибо этимъ преимущественно вы намѣрены выказать, что вы женщина съ желѣзнымъ характеромъ. Такъ я васъ разумѣю".}.
   Крайне преувеличенныя опасенія цензуры были послѣдствіемъ того настроенія, о которомъ Краевскій сообщалъ Хвощинской въ письмахъ отъ 10 іюня 1862 г. и 22 августа того же года...
   При такомъ положеніи печати, когда даже вполнѣ невинная въ цензурномъ отношеніи повѣсть Хвощинской За стѣною восходила на разсмотрѣніе министра, приходилось поневолѣ избѣгать темъ, острыхъ въ цензурномъ отношеніи, и оставаться въ предѣлахъ провинціальной жизни, по большей части, дореформенной эпохи. За сюжеты изъ современной жизни трудно были браться и по другимъ причинамъ: "Передъ всѣмъ, что дѣлается,-- писала Краевскому Хвощинская 16 іюня 1862 г.,-- беллетристика вѣшаетъ голову: покуда не ея время. Прошедшее поблѣднѣло, настоящаго не схватишь" {Любопытно еще одно шутливое письмо Н. Д. въ Краевскому того же времени (10 ноября 1862 г.). "Съ новаго года, сдавъ свой романъ въ Отечественныя Записки, приношу покаяніе, измѣняю нравъ свой и пишу у Аскоченскаго. Причина тому слѣдующая: особа, облеченная самымъ высшимъ духовнымъ саномъ, письменно предупреждаетъ меня, дабы я "не присоединяла моего голоса къ вою духовъ тьмы". Тутъ ужъ больше дѣлать нечего"...}.
   

III.
Критическія статьи Хвощинской первой половины шестидесятыхъ годовъ.-- Жизнь и Рязани и поѣздки въ Петербургъ.-- Тогдашній взглядъ Хвощинской на молодежь шестидесятыхъ годовъ.

   Въ 1861 году Дудышкину пришла мысль привлечь Хвощинскую къ участію въ Отечественныхъ Запискахъ не только въ качествѣ беллетриста, но и въ новой для нея роли критика. 2 ноября онъ писалъ ей: "Читая ваши благодарственныя строки на мои замѣчанія о романѣ Софьи Дмитріевны, я подумалъ: и въ самомъ дѣлѣ было бы лучше, если бы мы дружески и прежде начали дѣлать замѣчанія на наши произведенія... А если, продолжалъ я думать, мы будемъ сообщать другъ другу свои мысли о разныхъ произведеніяхъ своихъ собственныхъ и иногда чужихъ, то отчего-жь бы Надеждѣ Дмитріевнѣ и Софьѣ Дмитріевнѣ не писать этихъ замѣтокъ такъ, чтобы ихъ можно было и печатать? Въ вашъ и вашей сестрицы тактъ я вѣрю нисколько не меньше, чѣмъ въ свой собственный... Однимъ словомъ, я дошелъ до того свѣтлаго наитія, что вы и Софья Дмитріевна будете писать въ редакцію Отечеств, Записокъ -- провинціальныя письма о русской литературѣ. Вамъ это легко, потому что вы читаете всѣ повѣсти и романы; чего не читаете, то прочтете. Для васъ это необходимо, какъ для писательницы... Вы выберите другой псевдонимъ (мужской, разумѣется) и подъ этимъ псевдонимомъ выступите на другую литературную арену. Для васъ это необходимо еще вотъ почему: творчество на заказъ не дается, а разнообразіе дѣятельности необходимо. Насколько это будетъ для васъ самихъ полезно, какъ провѣрка умомъ того, что дѣлаетъ фантазія, и говорить нечего. Вы это лучше меня знаете. Чувствую самъ, что мнѣ пришла блестящая идея!" Надежда Дмитріевна приняла предложеніе и вслѣдъ затѣмъ начала рядъ критическихъ статей (Провинціальныя письма о нашей литературѣ) подъ псевдонимомъ Порѣчниковъ. Вскорѣ появилось ея первое письмо, въ которомъ она характеризуетъ отношеніе къ современной русской литературѣ провинціальныхъ читателей {3 января 1862 года Дудышкинъ писалъ ей: "Провинціальное письмо о русской литературѣ Порѣчникова напечатано и явится въ декабрской книжкѣ" (1861 г.). "Такъ и скажите этому господину, Надежда Дмитріевна. Я хотѣлъ бы писать ему и сдѣлать такое замѣчаніе. Онъ очень деликатничаетъ ли рецензента. Критикъ долженъ битъ иногда грубъ, а преимущественно называть имена и сочиненія авторовъ, которыхъ разумѣетъ, чтобы не выходило намековъ на лица неподлежащаго вѣдомства". Далѣе онъ говоритъ, что "провинціальное мнѣніе о разныхъ литературныхъ вопросахъ" показалось ему, "какъ столичному жителю... и интересно, и полезно, и ново".}. Для характеристики взглядовъ Н. Д. Хвощинской въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ мы считаемъ необходимымъ остановиться какъ на Провинціальныхъ письмахъ, такъ и вообще на ея критическихъ статьяхъ, печатавшихся въ то время въ Отечественныхъ Запискахъ,
   Общій взглядъ автора на назначеніе литературы выражается въ слѣдующемъ отзывѣ о теоріи "искусство для искусства": "Проповѣди этой теоріи всегда казались намъ полусоннымъ посвистываніемъ барича, который, пріятно пообѣдавъ, сидя у камина, слушаетъ далекій скрипъ промерзшаго обоза. Надѣемся, что такое опредѣленіе теоріи опредѣляетъ и отношеніе къ ней. Жизнь, хотя бы и обыденная, съ ея радостями и невзгодами, мелкими величіями и важными мелочами, хотя бы и наша провинціальная, но жизнь съ ея внутреннею стороной,-- вотъ, по нашему мнѣнію, задача художника, вотъ что онъ долженъ схватывать, угадывать и переносить въ искусство! Но какія черты жизни могутъ перейти въ искусство, что именно долженъ брать и на чемъ остановиться художникъ -- это дѣло его собственнаго обсужденія, чувства и такта. На это есть и великіе руководители". Въ другой статьѣ, по поводу одной повѣсти Кохановской, Хвощинская говоритъ: "Въ наше время такъ же нужны дѣятели, какъ и таланты, въ наше время тяжело {Редакція вмѣсто этого поставила: "грустно".} даже, когда талантъ остается просто художникомъ, не принимающимъ участія въ общественной работѣ; но, когда этотъ талантъ берется за работу и тянетъ ее назадъ, этому чувству {Редакція поправила: "этой печали".} нѣтъ довольно сильнаго опредѣленія. Идеи, проводимыя писателемъ, составляютъ его направленіе, и онъ его не скроетъ, какъ бы ни отговаривался" {В. Порѣчниковъ (псевдонимъ Н. Д. Хвощинской): "Провинціальныя письма о нашей литературѣ". Отеч. Зап. 1861 г. No 12, стр. 130; 1862 г., No 2, стр. 374.}. Протестуя такимъ образомъ противъ теоріи "искусство для искусства", требуя отъ писателей беллетристовъ опредѣленнаго направленія, авторъ считаетъ образцомъ литературной критики Бѣлинскаго: это, по ея словамъ, "вѣчный и нашъ единственный примѣръ... учитель цѣлой школы" {Провинціальныя письма. Отеч. Зап., 1862 г., No 11, стр. 50. Идеямъ Добролюбова, по свидѣтельству г. Боборыкина, Н. Д. тогда мало сочувствовала (Новости 1889 года, No 189). Хвощинская въ своихъ статьяхъ настоятельно требуетъ тщательной обработки художественныхъ произведеній. Сама относясь съ величайшею добросовѣстностью къ техникѣ художественнаго творчества, она преслѣдовала небрежность работы нѣкоторыхъ современныхъ беллетристовъ и не разъ возвращалась къ этой темѣ въ своихъ Провинціальныхъ письмахъ.}.
   Посмотримъ, какъ относилась въ то время Хвощинская къ нѣкоторымъ выдающимся нашимъ писателямъ. Мы не замѣчаемъ еще въ ней тогда той раздражительности въ отзывахъ о Тургеневѣ, которая постоянно сказывалась впослѣдствіи и въ печатныхъ статьяхъ, и въ разговорахъ Над. Дм. Упомянувъ о Дворянскомъ гнѣздѣ, критикъ говоритъ о немъ, какъ объ одномъ изъ произведеній, "составляющихъ цвѣтъ литературы" наравнѣ съ Грозою и Обломовымъ {Провинціальныя письма. Отеч. Зап. 1861 г., No 12, стр. 122.}. О томъ же Дворянскомъ гнѣздѣ въ послѣднее десятилѣтіе своей жизни И. Д. отзывалась въ частныхъ разговорахъ довольно строго: ей не нравилось изображеніе провинціальной жизни въэтомъ произведеніи, героиня Лиза казалась ей не живымъ человѣкомъ, но она восхищалась г-жею Лаврецкою. Въ обратномъ направленіи измѣнился взглядъ Хвощинской на Салтыкова. Въ то время, какъ извѣстно и изъ (частныхъ "вѣдѣній отъ людей къ ней близкихъ, она не особенно долюбливала его, какъ писателя. Признавая въ одномъ изъ своихъ Провинціальныхъ писемъ искусство его разсказа и сочувственно отзываясь о его повѣсти Запутанное дѣло, за которую Салтыковъ былъ отправленъ въ Вятку, въ другомъ письмѣ Хвощинская приводитъ очерки Щедрина, изображающіе нравы города Глупова, какъ одинъ изъ примѣровъ "списковъ съ натуры, небрежныхъ по отдѣлкѣ и недостаточно прочувствованныхъ" {Отечествен. Записки 1861 г., No 12, стр. 128; 1863 г., No 2, стр. 164.}. Изъ произведеній Достоевскаго критику нравятся его очерки чиновничьяго быта и, повидимому, менѣе симпатичны Записки изъ мертваго дома {Отечествен. Записки 1861 г., No 12, стр. 125; 1862 г., No 10, стр. 245.}. Къ послѣднимъ произведеніямъ того времени Григоровича критикъ относится весьма неодобрительно и его Очерки изъ современныхъ нравовъ: почвенные люди, обремененные многочисленнымъ семействомъ, онъ сравниваетъ даже съ произведеніями Булгарина {Отечествен. Записки 1862 г., No 10, стр. 250--251.}. Къ Донъ-Жуану гр. А. Толстаго критикъ относится весьма отрицательно; онъ говоритъ: "Задумавъ воспроизвести полный образъ Донъ-Жуана, можно было бы сомнѣваться въ успѣхѣ, но трудно было бы предвидѣть что-нибудь полнѣе неуспѣха новой драматической поэмы. Все старое въ ней блѣдно, все новое -- неудачно" {Отеч. Зап. 1862 г., No 8, стр. 270--294; No 10, стр. 253--255.}. Съ Князю Серебряному мы встрѣчаемъ въ Провинціальныхъ письмахъ также совершенно отрицательное отношеніе, и, въ заключеніе подробнаго разбора, Хвощинская спрашиваетъ автора: "неужели онъ думаетъ, что это историческій романъ?" {Отеч. Зап. 1863 г., No 2.}.
   Критику несимпатично и драматическое произведеніе изъ нашей новѣйшей исторіи: Разладъ, сцены изъ послѣдняго польскаго возстанія -- Я. П. Полонскаго, напечатанныя въ 1864 г. въ журналѣ Эпоха. Взглядъ Хвощинской будетъ понятенъ изъ слѣдующихъ мѣстъ ея статьи: "Для выраженія національнаго чувства нѣтъ надобности прибѣгать ни къ преувеличенію, ни къ уменьшенію обстоятельствъ, ни къ пышнымъ фразамъ, ни къ униженію противника: уменьшая ихъ значеніе, мы уменьшаемъ и наше собственное значеніе". "Русскій человѣкъ, прежде всего, жалостливъ и сострадателенъ... Онъ сложилъ поговорку о неприкосновенности лежачаго... Ни русскій народъ, ни русское общество не знали фанатизма: для нихъ не существуетъ религіозной ненависти. Не разбирая ни правъ человѣческаго достоинства, ни правъ братства по идеѣ, и даже братства о единомъ Богѣ,-- не разбирая ничего, русскій человѣкъ всѣхъ слоевъ общества жалѣетъ страждущаго врага, просто, по высокой добротѣ своей натуры и памяти собственныхъ страданій. Жалость -- русское чувство" {Все мѣсто о нашей терпимости, отъ словъ "ни русскій народъ" было въ немъ исключено; вообще статья о г. Полонскомъ значительно попорчена исключеніями, которыя сдѣланы были редакціею, какъ видно, изъ слѣдующаго письма Дудышкина къ Хвощинской 31 іюля 1864 г.: "Послабленіе въ пользу автора сдѣлано въ видахъ справедливости. Сцены были предложены Каткову и забракованы имъ, какъ недостаточно русскіе, какъ зараженныя полонизмомъ. На этомъ самомъ основаніи ни одинъ цензоръ ихъ здѣсь не пропускалъ и цензоромъ былъ уже самъ "министръ прессы" Валуевъ. Слѣдовательно, авторъ неповиненъ во многомъ, въ чемъ за его упрекаете. Но онъ повиненъ, зачѣмъ писалъ изъ такого времени, которое не допускаетъ двухсторонняго обсужденія. По этимъ соображеніямъ я было уже думалъ пріостановить статью, но ужъ какъ въ ней есть другія, очень хорошія замѣтки, то и пустилъ съ нѣкоторыми измѣненіями". Въ слѣдующемъ письмѣ Дудышкинъ очень рѣзко отзывается о произведеніи Полонскаго, а 7 октября пишетъ Хвощинской: "М--въ замѣтилъ ко поводу рецензій на Разладъ, что ее писалъ полякъ, и удивлялся, что я могъ его пустить въ Отечественныя Записки".}. Въ вонцѣконцовъ, критикъ приходитъ къ такому заключенію: "г. Полонскій ошибся, точно также какъ и г. Ключниковъ въ своемъ романѣ Марѳво. Оба они не сдѣлали разницы между политическою идеей газетъ и драматическою идеей; оба они слишкомъ широко черпали въ газетныхъ статьяхъ и слишкомъ мелко глядѣли въ душу дѣйствующихъ лицъ... Г. Полонскій, какъ человѣкъ талантливый, долженъ былъ понять, что не настало еще время для драматической обработки газетныхъ статей" {Статья Драма съ современнымъ интересомъ. Отеч. Зап. 1864 г., стр. 165; подпись -- H. К.}.
   Въ числѣ беллетристокъ того времени обращала на себя вниманіе г-жа Кохановская; но, признавая ея литературный талантъ, Хвощинская весьма несочувственно относится къ ея направленію, какъ это видно изъ подзаголовка втораго Провинціальною письма о нашей литературѣ'. "Византійскій эпосъ или повѣсть г-жи Кохановской: Кирилла Петровъ и Настасья Дмитрова* (повѣсть эта была напечатана въ газетѣ День) {О. З. 1862 г., т. 140, стр. 364--374.}. Горячо протестуя противъ того освѣщенія, какое даетъ Кохановская поведенію ея героя, когда онъ убѣдился, что дѣвушка, сдѣлавшаяся его женою, ранѣе его любила какого то барина и уже беременна, авторъ Провинціальныхъ писемъ въ заключеніе говорить: "Основываясь на ясномъ и очевидномъ сочувствіи г-жи Кохановской къ ея герою, мы видимъ въ ея повѣсти проповѣдь рабства... {Вмѣсто этого въ печати: "сливномъ суровую".}. Мы не можемъ не негодовать {Въ печати: "сожалѣть искренно".}, когда дарованіе, владѣющее силой убѣжденія, употребляетъ ее ложно... Чѣмъ великолѣпнѣе исполненіе, тѣмъ болѣе мы негодуемъ" {Въ печати: "сожалѣемъ".}.
   Въ романѣ Крестовскаго-псевдонима Баритонъ находятъ "нѣкоторую примѣсь идеализаціи, но на почвѣ несомнѣннаго знанія семинарскаго быта" {Боборыкинъ: "Болѣе четверти вѣка" (Изъ воспоминаній о Н. Д. Хвощинской). Новости 1889 г., No 189. Въ другой статьѣ того же автора мы находимъ такой отзывъ о Баритонѣ: "Тамъ есть цѣлая часть, посвященая описанію бита семинаристовъ, очень талантливая, искренняя и яркая. Большинство таможняхъ діалоговъ выхвачены изъ жизни, подслушаны и переработаны авторомъ". Слово 1879 г., No 7, стр. 22.}. Въ свою очередь Хвощинской казались слишкомъ мрачными тѣ краски, которыми Помяловскій въ очеркѣ Зимній вечеръ въ бурсѣ рисуетъ семинарскую жизнь {О. 3. 1862 г., No 10, стр. 247--248.}. Неблагопріятный отзывъ критика о произведеніи Помяловскаго былъ, прежде всего, вызванъ, конечно, различіемъ взглядовъ на семинарскую молодежь и тѣмъ, что Хвощинская не вѣрила въ возможность ужасовъ, описываемыхъ Помяловскимъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, тутъ, быть можетъ, дѣйствовала та же причина, которая позднѣе заставляла ее, какъ мы увидимъ ниже, неблагопріятно относиться къ картинамъ съ кровавыми историческими сюжетами, вродѣ Іоанна Грознаго, Рѣпина, Казни стрѣльцовъ, Сурикова, и т. п. Крайняя нервность Н. Д., заставлявшая ее просто бояться разговоровъ объ ужасахъ войны, вызывала въ ней отвращеніе къ изображенію ужасовъ и на полотнѣ, и въ литературныхъ произведеніяхъ: это вполнѣ естественно при ея нервной натурѣ, жаль только, что она обращала эти личныя свои ощущенія въ правила художественной критики.
   Одно изъ Провинціальныхъ писемъ о нашей литературѣ почти цѣликомъ посвящено вопросу о положеніи женщины въ семьѣ. Критикъ (по поводу разсказа г. Волгонскаго) протестуетъ противъ идеализированія буржуазно-слащавыхъ семейныхъ отношеній, этихъ "оазисовъ" (выраженіе Волгонскаго) семейнаго счастья. "Всѣ эти семейные оазисы?-- говоритъ Хвощинская,-- держатся на достаткѣ, спасающемъ отъ хлопотъ, а, слѣдователи но, отъ споровъ и столкновеній {Курсивъ автора.}, на эгоизмѣ фамильномъ, отдѣляющемъ семьи отъ общества, на сладенькой примирительной религіи, на невѣдѣніи, сберегаемомъ тщательно ради его удобства, потому что вѣдѣніе обязываетъ и, слѣдовательно, тревожитъ. Это пошлое счастіе запертыхъ домовъ, чистыхъ, прибранныхъ, какъ будто привѣтныхъ снаружи, какъ будто улыбающихся, обѣщающихъ и ничего не дающихъ постороннему, кромѣ своей сыто-довольной и глупой улыбки... Эгоизмъ въ одиночку, сплотившійся въ эгоизмъ фамильный,-- вотъ эти оазисы. Аккуратно, умѣренно, сыто -- и ни до кого нѣтъ дѣла въ горячемъ смыслѣ этого дѣла..." Но, въ то же время, критикъ считаетъ долгомъ предостеречь противъ того, чтобы увлеченіе идеями женской эмансипаціи не оправдывало нравственной распущенности и пренебреженія къ своимъ обязанностямъ, не прикрывало бы иногда недостатка истинной женской гордости {По поводу повѣсти Ю. Жадовской Отсталая критикъ говорить: "Почему любовь женщина исключительно къ одному ея любовнику должна считаться ея высшею добродѣтелью? Почему женщина должна не только оставить, но, если нужно, погубить для него всѣ остальные предметы своей привязанности -- семью, родныхъ, хотя бы и привязанность къ нимъ была должная, законная, основанная на взаимности, уважай благодарности? Почему женщина считается передовою, когда бѣжитъ съ негодяемъ, и рабой, когда, смявъ свое сердце, остается исполнять свои обязанности въ семьѣ? Развѣ это не перемѣна рабства на рабство? Развѣ строгая семья и оскорбляющій любовникъ -- не одинаковое крѣпостное право?... Если дочь должна бросить мать, ли того, чтобъ изъ "отсталой" сдѣлаться "передовою", то должна ли и замужняя женщина послѣдовать за своимъ избраннымъ, бросивъ мужа, который ее любитъ, и дѣтей, ли которыхъ она необходима?" О. З. 1864 г., No 5, стр. 14--62.}.
   Сочувствіе молодому поколѣнію сказывалось и въ беллетристическихъ произведеніяхъ Хвощинской, и въ ея критическихъ статьяхъ; вотъ что читаемъ мы въ одной изъ нихъ: "Въ молодомъ поколѣніи уже успѣли рѣзко опредѣлиться, между прочимъ, двѣ важныя черты: стремленіе къ труху общественному и стремленіе сблизиться съ народомъ... Молодежь принимаетъ къ сердцу нужды народа, благородно желаетъ ему образованія, готово посвятить ему всѣ свои силы,-- это черты существенныя. Понятно, что ихъ должна взять во вниманіе беллетристика". Нужно замѣтить, однако, что нѣкоторыя несимпатичныя стороны въ жизни тогдашней молодежи вызывали рѣзкое осужденіе со стороны Н. Д. (въ частныхъ письмахъ): ее, какъ человѣка крайне впечатлительнаго, поражали отдѣльные факты, и только позднѣе, спокойно разобравшись въ тогдашнихъ впечатлѣніяхъ, она сдѣлалась горячею защитницей идей шестидесятыхъ годовъ. Хвощинскую не удовлетворяли нѣкоторыя произведенія тогдашнихъ беллетристовъ (повѣсть Плещеева Лоттерея, М. З.-- Неудавшаяся жизнь), въ которыхъ тогдашняя молодежь изображается въ симпатичномъ видѣ {О. З. 1868 г., No 10; Литературная Лѣтопись, гл. II; Романы и повѣсти, стр. 190--202.}. Не нравился ей и романъ Чернышевскаго: Что дѣлать? {Цитированныя нами въ предъидущемъ примѣчаніи страницы изъ главы о Романахъ и повѣстяхъ въ "Литературной лѣтописи" Отечественныхъ Записокъ (1863 г., No 10) несомнѣнно принадлежатъ Хвощинской (хотя и не подписаны псевдонимомъ: Порѣчниковъ), такъ какъ онѣ включены ею самою въ сборникъ оттисковъ ея критическихъ статей изъ Отечественныхъ Записокъ. Кстати объяснимъ причину, заставившую Хвощинскую перестать писать подъ псевдонимомъ Порѣчниковъ: дѣло въ томъ, чти г. Боборыкинъ, начало романа котораго Въ путъ дорогу было разобрано въ Провинціальныхъ письмахъ, какъ-то узналъ настоящее имя ихъ автора и прислалъ Хвощинской обширное и очень искреннее письмо. Хвощинскую очень встревожило раскрытіе ея псевдонима, хотя это было сдѣлано и не въ печати, и въ отвѣтъ на письмо, при которомъ она препроводила только что цитированную статью, напечатанную вслѣдъ затѣя въ No 10 Отечественныхъ Записокъ за 1868 г., Дудышкинъ отвѣчалъ ей: "Вашими замѣтками о романахъ (бывшими Провинціальными письмами) воспользуюсь такъ, что впредь васъ уже не узнаютъ". Къ сожалѣнію, Дудышкинъ, повидимому, слишкомъ постарался въ этомъ отношеніи и не отмѣтилъ, гдѣ кончается статья Хвощинской и гдѣ начинается работа другихъ сотрудниковъ "Литературной лѣтописи". Дѣло въ томъ, что вслѣдъ за цитированными страницами, заключающими въ себѣ сдѣланный Хвощинскою разборъ повѣстей Плещеева и М. З., мы находимъ небольшой недовольно поверхностный разборъ романа Чернышевскаго: Что дѣлать? (стр. 202--210), причемъ авторъ этого разбора неблагопріятно относится къ разсматриваемому имъ произведенію. Дѣлая бѣглыя замѣчанія и игнорируя основныя идеи романа, критикъ, однако, все-таки, находитъ "много умныхъ намековъ" въ""этой неудавшейся диссертаціи въ формѣ романа",-- диссертаціи, которая, по его мнѣнію, "безпрестанно наводитъ на вопросы, чѣмъ не могутъ похвастаться другіе наши повѣсти и романы". Является вопросъ, принадлежитъ ли этотъ разборъ перу Хвощинской? Противъ этого есть очень важный аргументъ: въ принадлежавшемъ ей сборникѣ оттисковъ ея критическихъ статей въ Отечественныхъ Запискахъ разборъ Что дѣлать? оторванъ, и то мѣсто, гдѣ онъ начинается, заклеено. Соединеніе же въ одну статью рецензій двухъ лицъ сдѣлано, быть можетъ, редакціею съ цѣлью скрыть авторство Хвощинской, что и обѣщалъ Дудышкинъ въ цитированномъ выше письмѣ. Къ тому же, продолженіе статьи о романѣ Что дѣлать? (Отеч. Зап., т. 151), судя по слогу, не можетъ принадлежать Хвощинской. Мы лично склоняемся къ тому мнѣнію, что ей не принадлежитъ и начало разбора этого романа; но если и считать это послѣднее доказаннымъ, то, во всякомъ случаѣ, нельзя сомнѣваться въ томъ, что Хвощинская во многомъ сочувствовала этому разбору, такъ какъ она повторяла гораздо позднѣе отъ своего имени въ частныхъ разговорахъ нѣкоторыя замѣчанія, сдѣланныя въ этомъ разборѣ автору Что дѣлать? (какъ, напримѣръ, объ отношеніяхъ Кирсанова къ швеѣ Крюковой).}
   Заканчивая обзоръ критическихъ статей Хвощинской, напечатанныхъ въ 1861--64 гг., мы не можемъ признать за нею особеннаго критическаго таланта, но приведенные нами отзывы интересны для біографа, такъ какъ они характеризуютъ ея взгляды на нѣкоторыя явленія тогдашней жизни и на болѣе выдающіяся произведенія того времени.
   Съ увеличеніемъ литературной извѣстности Хвощинской отчасти измѣнилось отношеніе къ ней рязанскаго общества или, точнѣе сказать, не всего общества, а его лучшихъ представителей. Нѣкоторые дѣятели, принимавшіе участіе въ губернскомъ комитетѣ по крестьянскому дѣлу, были въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ съ Хвощинскою и часто бывали у нея. Въ 1858--60 гг. рязанскимъ вице-губернаторомъ былъ нашъ знаменитый сатирикъ М. Е. Салтыковъ. Н. Д. бывала въ домѣ Салтыковыхъ, но съ самимъ Михаиломъ Евграфовичемъ въ это время сблизилась мало. Провинціальной аристократіи Н. Д. не терпѣла и съ нею не сближалась, такъ что нѣкоторые* (знакомые ея родныхъ, бывавшіе часто въ ихъ домѣ, никогда ея не видѣли. "Едва, бывало, завидитъ карету,-- разсказываетъ пріятельница И. Д., М. М. Андреева,-- какъ моментально скрывается; если же неожиданно застанутъ ее за чайнымъ столомъ, и она не успѣетъ убѣжать, то становилась молчалива, скрывалась, умильно поглядывала, молила глазами: "спасите" и, не видя помощи отъ окружающихъ, выждетъ минуту и юркнетъ къ себѣ". Вообще рязанская жизнь сестеръ Хвощинскихъ была очень однообразна. Въ сентябрѣ 1864 г. Софья Дмитріевна писала одной пріятельницѣ: "Скука, другъ, такая!... Ну, дери ее два волка. А глупости что крутомъ -- и не перескажешь... Домъ нашъ до того патріархаленъ, до того прочищенъ отъ всякаго посторонняго элемента... что прелесть... Мать съ цвѣтами возится, мы романы пишемъ... Тетки... старшія Богу молятся и работаютъ. Ольга въ своемъ Домѣ Трудолюбія". Семья Хвощинскимъ еще болѣе увеличилась, такъ какъ овдовѣвшій братъ И. Д., Кесарь Дитріевичъ, привезъ для житья въ Рязань двухъ своихъ сыновей; одинъ изъ нихъ былъ принятъ въ пансіонъ на казенный счетъ, жилъ тамъ и приходилъ только по субботамъ, другой жилъ дома. Обѣимъ сестрамъ приходилось нести, для содержанія семьи, весьма непосильный трудъ и забываться только въ работѣ. "Одолѣло писанье,-- говорить Н. Д. въ припискѣ къ той же пріятельницѣ, -- а не писать нельзя. И ничто, кромѣ писанья, невозможно, ничто, кромѣ житья, какимъ живемъ. Писанье -- и бѣда, и прибѣжище". Въ іюнѣ слѣдующаго года Н. Д. въ письмѣ къ тому же лицу говоритъ: "Ты спрашиваешь, какъ живемъ. Романы пишемъ -- и ничего больше... С. въ настоящее время наше единственные знакомые... Живется намъ не весело,-- это въ порядкѣ вещей,-- а не унываемъ мы по своему древнему порядку -- не унывать никогда, ибо уныніе хотя и не смертный грѣхъ, а отъ него романы не пишутся и бываютъ финансовые кризисы". Отдыхомъ отъ ея "ремесла", какъ выражалась Н. Д., служили ей женскія работы.
   Единственнымъ дѣйствительнымъ развлеченіемъ и разсѣяніемъ для сестеръ Хвощинскихъ были поѣздки въ Петербургъ, но онѣ не всегда вызывались возможными въ виду ихъ ограниченныхъ средствъ. Въ сентябрѣ 1864 г. Софья Дмитріевна писала: "Мы безъ гроша, и желѣзная дорога въ сію минуту для насъ все равно, что ананасъ... Плановъ впереди никакихъ; врядъ ли къ зимѣ будетъ достаточно на прожитокъ, чтобы расточать что-либо на другой, веселой сторонѣ".
   Въ Петербургѣ изъ литературнаго міра Н. Д. была всего ближе съ В. Р. Зотовымъ, А. А. Краевскимъ, С. С. Дудышкинымъ, который высоко цѣнилъ ея литературный талантъ, съ поэтомъ Щербиною. Пріѣзжаю Н. Д. въ Петербургъ обыкновенно съ своею сестрой Софьею Дмитріевной. Занимаясь одинаковымъ литературнымъ трудомъ и печатаясь въ однихъ и тѣхъ же изданіяхъ, онѣ жили душа въ душу, помогая другъ другу въ своихъ работахъ и прочитывая одна другой все вновь написанное. Софья Дмитріевна интересовалась и весьма серьезными политическими вопросами. Такъ, она перевела съ англійскаго книгу Милля О свободѣ; переводъ ея, впрочемъ, остался не напечатаннымъ.
   Зимою 1863--64 гг. сестеръ Хвощинскихъ посѣтилъ г. Боборыкинъ, который, по смерти Н. Д., разсказалъ въ печати объ этомъ знакомствѣ {Новости 1889 г., No 189.}. "Надеждѣ Дмитріевнѣ и тогда уже,-- говоритъ г. Боборыкинъ,-- казалось лѣтъ 40, если не больше (въ дѣйствительности ей было 38 лѣтъ). Первое впечатлѣніе она, какъ женщина, производила очень невыгодное: маленькій ростъ, сутуловатость, рѣзкость чертъ лица при разговорѣ уступали мѣсто другому: выразительные большіе глаза, умные и ласковые, милый, задушевный тонъ и нервная пылкость рѣчи"... Софья Дмитріевна (моложе сестры на 3 года), "некрасивая, съ умнымъ, мало женственнымъ лицомъ", была за то "постройнѣе и повыше ростомъ". Н. Д. "и тогда уже, -- продолжаетъ г. Боборыкинъ, -- застыла въ модахъ начала второй имперіи, носила кринолинъ и длинный cosaque; волосы, еще не сѣдые, зачесывала двумя двойными "bandeaux". Сестра ея смотрѣла, какъ есть, пожилою дѣвой, но по тону не отзывалась провинціей; И. Д. выглядѣла скорѣе замужнею. Въ обѣихъ я нашелъ извѣстнаго рода свѣтскость съ московскимъ дворянскимъ оттѣнкомъ. Обѣ онѣ часто употребляли въ разговорѣ французскія фразы, совсѣмъ не склонны были къ жизни писательской цыганщины и... водились съ свѣтскими и великосвѣтскими дамами. Ихъ интересовалъ тогдашній "tout Pétersbourg". Н. Д. поддерживала въ свои пріѣзды въ Петербургъ знакомства въ "обществѣ" {Сестры Хвощинскія бывали у своей родственницы (племянницы кн. Горчакова), О. А. Новиковой; Н. Д. была еще очень дружна съ М. А. Милютиной, женою Николая Алексѣевича. Около дома, гдѣ жила Хвощинская, частенько стояли блестящіе экипажи.}.
   "Занимали онѣ номеръ въ двѣ комнаты, весьма нероскошный, и въ первой комнатѣ давали маленькіе вечера. На одинъ изъ нихъ я попалъ, и подробности его сохранились въ моей памяти довольно отчетливо. Около самовара... сидѣло четверо гостей; изъ нихъ двое уже покойники: И. С. Тургеневъ и поэтъ Щербина.
   "Иванъ Сергѣевичъ жилъ въ ту зиму въ Петербургѣ... Къ Хвощинской заѣхалъ онъ поздненько, очень франтоватый, въ модной визиткѣ и свѣтло сиреневыхъ перчаткахъ, которыхъ не снималъ и за чаемъ. Видно было и тогда, что онъ считалъ Хвощинскую равноправнымъ себѣ товарищемъ по литературѣ".
   Изъ сообщеній людей близкихъ къ Н. Д. мы знаемъ, что Тургеневъ уже тогда ей не понравился; Хвощинская, крайне нервная и впечатлительная, иной разъ, на основаніи какихъ-нибудь мелочей, могла не взлюбить человѣка. Тургеневъ, встрѣтившись съ нею въ одномъ домѣ и желая сказать ей любезность, какъ-то неудачно процитировалъ одно изъ ея произведеній и приписалъ ей то, чего она вовсе не говорила. Въ этотъ же вечеръ онъ, кромѣ того, попался въ какой-то неважной неискренности. Двухъ этихъ фактовъ было достаточно, чтобы Хвощинская начала съ нѣкоторымъ предубѣжденіемъ относиться къ Тургеневу, какъ къ человѣку, а позднѣе къ этому присоединилась и сильная нелюбовь къ нему, какъ къ писателю.
   "Щербина, -- продолжаетъ г. Боборыкинъ, -- держалъ себя съ обѣими сестрами по-пріятельски, довольно даже безцеремонно, острилъ, своеобразно заикаясь, подшучивалъ надъ ними тономъ мужчины, который никакъ не можетъ поставить себя на одну доску съ "бабами", хотя бы и даровитыми. У нихъ были общіе знакомые, внѣ литературы".
   Замѣтимъ, что Н. Д. Хвощинская вообще чувствовала нѣкоторую слабость къ Щербинѣ, была слишкомъ къ нему снисходительна. Въ одной изъ своихъ Литературныхъ бесѣдъ, подписанныхъ буквами В. К., она влагаетъ въ уста одного изъ двухъ собесѣдниковъ слѣдующія слова о Щербинѣ: "Я зналъ его лично и близко. Какъ сотнямъ людей, ему досталось быть непонятымъ; самъ ли онъ въ этомъ виноватъ, или услужливые друзья, или модныя дамы,-- когда-нибудь это разберется; когда-нибудь вынутъ изъ-подъ спуда и эту свѣтлую память въ числѣ нашихъ немногихъ свѣтлыхъ" {Русскія Вѣдомости 1879 г., No 176.}. Мы сомнѣваемся, чтобы это предсказаніе Хвощинской исполнилось, и, во нашему мнѣнію, были правѣе тѣ, которые еще въ 1859 году обращаясь къ Щербинѣ съ такимъ вопросомъ:
   
             "Полухохолъ и полугрекъ,
             Не нѣжинскій, а не милетскій,
             Скажи, къ чему ты въ злобѣ дѣтской
             Свой жалкій коротаешь вѣкъ?"
   
   Щербина очень остроумно отвѣчалъ вопрошателямъ (Плещееву, Сѣверцову и Тихменеву):
   
             "Хоть эллинъ я изъ Таганрога,
             Но все жь я грекъ, не сынъ рабовъ...
             За нами въ прошломъ славы много,
             Къ намъ уваженіе вѣковъ...
             У васъ -- застѣнки, плети, клѣтки,
             У насъ -- свобода дѣлъ и словъ,
             И чѣмъ древнѣе ваши предки,
             Тѣмъ больше съѣли батоговъ" *).
   *) Полное собр. соч. Н. Ѳ. Щербины. Спб., 1873 г., стр. 321; ср. Русскую Старину 1872 г., т. 5, стр. 161.
   
   Въ остроуміи нельзя отказать Щербинѣ, но оно не дѣлало его симпатичнѣе. Такъ, конечно, не въ духѣ свободы, прославляемой въ приведенномъ стихотвореніи, Щербина упражнялся въ 1862 г. въ сочиненіи слѣдующихъ виршей:
   
             "Нигилисты вы тупые...
             Чѣмъ же быть вамъ, господа!
             Съ просвѣщеніемъ Россіи
             Ваша скроется звѣзда.
             При познаньяхъ нашихъ узкихъ,
             При отсутствіи ума,
             Развилась въ болотахъ русскихъ
             Отрицанія чума...
             Какъ заглянемъ въ жизнь ли, въ книги-ль,
             Все намъ скажетъ, господа,
             Что ex nihilo лишь nihil
             Въ результатѣ завсегда *)...
   *) Нигилистамъ. Полное собр. соч. Щербины, стр. 394--395.
   
   Или:
   
             "Репетиловъ за свободу
             Въ стѣны крѣпости попалъ,
             Хлестаковъ Иванъ народу
             Кажетъ жизни идеалъ...
             Гдѣ-жь Маниловъ соціальный,
             Столь опасный для властей?
             Иль ужъ сосланъ въ городъ дальній
             Онъ за Обь и Енисей?" *).
   *) Театральныя извѣстія. Ibid., стр. 895--396.
   
   Этотъ гадкій стихотворный вздоръ, правда, не появлялся въ свое время въ печати и увидѣлъ свѣтъ въ собраніи сочиненій Щербины лишь по смерти поэта, но его взгляды были и тогда очень хорошо извѣстны Хвощинской. Мы слышали отъ одного изъ очевидцевъ, какъ однажды, въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ, Щербина, въ присутствіи Н. Д. въ продолженіе двухъ часовъ издѣвался надъ "нигилистами". Этимъ дѣло не ограничивалось; Щербина не пощадилъ и такихъ свѣтлыхъ страницъ нашей исторіи, какъ крестьянская и судебная реформы. Въ 1866 году онъ написалъ вирши, изъ которыхъ приводимъ нѣсколько строкъ:
   
             "Надѣлять крестьянъ землею
             Мы Бабёфовъ разослали,
             А Барбесовъ всей душою
             Въ мировые судьи взяли.
             Теруанъ-де-Мерикуры
             Школы женскія открыли,
             Чтобъ оттуда наши дуры
             Въ нигилистки выходили" *).
   *) Французская революція на русскій ладъ. Ibid., стр. 399--400.
   
   Стихи эти также были напечатаны лишь по смерти поэта, но еще задолго до нея (въ 1863 г.) онъ напечаталъ брошюру О народной грамотности и устройствѣ возможнаго просвѣщенія въ народѣ, въ крайне-клерикальномъ направленіи: онъ доказывалъ въ ней, что дьячки и пономари -- самые лучшіе и естественные воспитатели народа, что ими можно вполнѣ удовольствоваться и что устройство какихъ-нибудь учительскихъ семинарій вполнѣ излишне. Въ духѣ этой брошюры Щербина составилъ, по порученію министерства народнаго просвѣщенія, сборникъ для народнаго чтенія и для употребленія при народномъ обученіи, подъ названіемъ Пчела.
   Что Н. Д. допускала издѣвательство Щербины въ своемъ присутствіи надъ "нигилистами" въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ, это насъ не удивляетъ, въ виду того, что она сама въ то время во многомъ не симпатизировала тогдашней молодежи. По что она продолжала сочувственно отзываться о немъ и въ концѣ семидесятыхъ, и въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ, это объясняется лишь крайнею субъективностью Хвощинской въ отзывахъ о людяхъ вообще и о писателяхъ въ особенности.
   Въ 1880 г. Хвощинскую побудило вновь печатно высказать свое мнѣніе о Щербинѣ слѣдующее оригинальное обстоятельство. Въ газетѣ Минута (11 декабря 1880 г., No 10) появилось за подписью К. Дружининъ стихотвореніе: Поэтъ. Оказалось, что лицо, его напечатавшее, просто списало это стихотвореніе у Щербины {См. Полн. собр. соч. Щербины, изд. 1878 г., стр. 176--177.}. Возмущенная такою наглостью, Н. Д. послала по этому поводу замѣтку въ Голосъ, которая и была напечатана (No 356), но безъ названія газеты. Въ замѣткѣ этой Хвощинская говоритъ: "У насъ мало знаютъ Щербину, о немъ не вспоминаютъ, его произведенія рѣдкость въ библіотекахъ... Большинство читателей составило себѣ понятіе о Щербинѣ по отзывамъ рецензентовъ, имѣющихъ привычку читать только первыя страницы книгъ, а потому обращавшихъ вниманіе только на его греческія стихотворенія, затѣмъ -- по изустнымъ преданіямъ тѣхъ, кто встрѣчалъ "больнаго ипохондрика", какъ самъ себя называлъ Щербина, по статьямъ свѣтскихъ писательницъ, изображавшихъ его свѣтскимъ человѣкомъ, и всего болѣе -- по не всегда понятнымъ, не всегда удачнымъ эпиграммамъ и обрывкамъ юношескихъ пустяковъ, которыми услужливый издатель наполнилъ половину посмертнаго Собранія сочиненій. Издатель придаетъ значеніе всѣмъ этимъ наброскамъ, шалостямъ, а масса читателей, падкая на шутку, изъ-за нихъ не разглядываетъ настоящаго значенія поэта. Между тѣмъ, даже изъ неполной біографіи, изъ плохо написаннаго предисловія понятенъ характеръ этого измученнаго человѣка и ясно, что онъ далеко не весь въ злой шуткѣ, которою люди забавляются. Намъ говорятъ, что онъ самъ "приготовилъ для печати" всѣ эти Сонники и прочее. Но почему-нибудь "оставались же они отложенными" и долежались неизданные до смерти поэта. Останься онъ живъ, они полетѣли бы въ печь въ минуту здоровья, душевнаго покоя, строгой оглядки, искренняго самоосужденія, на которое способны только сильныя души. Щербина былъ душа сильная. Перечитать его ямбы, прослѣдить красоты мысли, вдохновенія, разсыпанныя во всѣхъ стихотвореніяхъ, и тогда онъ явится то, что онъ есть: убѣжденный поэтъ всѣхъ высокихъ стремленій... Русская литература не такъ еще богата, чтобы мы могли позволить себѣ... игнорировать Щербину".
   У Щербины есть, дѣйствительно, прекрасныя стихотворенія, какъ, напримѣръ, Пѣснъ о Прометеѣ (1848 г.), Смерть весны (1859 г.) и нѣкоторыя друг. {Полное собр. соч. Н. Ѳ. Щербины, 1878 г., стр. 159--177. Стихотвореніе Болѣзнь (стр. 175--176) посвящено Н. Д. X.,-- очевидно, Н. Д. Хвощинской.}, затѣмъ, смягчающимъ обстоятельствомъ относительно виршей 1862--66 гг., изъ которыхъ мы приводили выше отрывки, несомнѣнно является то, что самъ авторъ ихъ не напечаталъ, но извѣстно, что онъ охотно ихъ читалъ и нѣкоторымъ лицамъ записывалъ на память; называть же "юношескими пустяками" эти стихотворенія шестидесятыхъ годовъ, какъ это дѣлаетъ Хвощинская, никакъ нельзя: Щербинѣ было тогда уже за 40 лѣтъ.
   Въ заключеніе своего разсказа о первомъ знакомствѣ съ Н. Д. Хвощинскою, г. Боборыкинъ говоритъ, что она тогда съ жаромъ "отдавалась впечатлѣніямъ искусства, и Петербургомъ, какъ столицею, пользовалась по-европейски, въ особенности любила она посѣщать Эрмитажъ, любоваться картинами испанской и фламандской школъ".
   Нужно замѣтить, что и И. Д., и ея сестра С. Д. рисовали акварелью, послѣдняя же и масляными красками. Софья Дмитріевна нарисовала картину, изображающую невѣрующаго молодаго человѣка, близкаго къ смерти; его худое, истощенное лицо составляетъ рѣзкій контрастъ съ несимпатичнымъ лицомъ священника, пытающимся обратить умирающаго на путь истинный. Рисунокъ былъ не совсѣмъ вѣренъ и картина не была принята на выставку, отчасти, быть можетъ, и вслѣдствіе своего сюжета {Есть портретъ Надежда Дмитріевна, написанный насланными красками Софьею Дмитріевною, которая написала и свой портретъ.}. Надежда Дмитріевна страстно поклонялась искусству и красотѣ, особенно она любила Мурильо, Рафаэля меньше. И Н. Д., и С. Д. увлекались Ивановымъ, какъ художникомъ; на Софью Дмитріевну онъ произвелъ, и какъ человѣкъ, неотразимое впечатлѣніе {Она написала его портретъ, который былъ выставленъ на академической выставкѣ и затѣмъ проданъ.}. Безъ сомнѣнія, къ ней относится слѣдующій разсказъ Н. Д. Хвощинской въ одномъ изъ ея Мемуаровъ одного читателя, написанномъ по поводу книги: А. А. Ивановъ, его жизнь и переписка. Мы приводимъ его, какъ страничку изъ петербургской жизни сестеръ въ концѣ пятидесятыхъ годовъ. Хвощинская разсказываетъ, что въ іюнѣ 1858 г., въ академіи художествъ, одна дѣвушка, пріѣхавшая изъ провинціи, обратила на себя вниманіе Иванова, и онъ попросилъ позволенія навѣстить ее.
   "Его встрѣтили съ радостью, съ любовью, какъ отца. Это былъ не "пріемъ", не "овація", а встрѣча желаннаго, дорогаго,-- свиданіе, въ которомъ ежеминутная мысль, что великое взошло подъ кровлю, смѣшивалась съ беззавѣтною, безконечною преданностью, которая смотритъ изъ глаза и не находить словъ. Онъ это видѣлъ, понялъ, былъ тронутъ и не сторонился. Видясь въ первый разъ въ жизни, онъ былъ просто, ласково, откровенно веселъ, какъ въ семьѣ; онъ даже высказалъ, что "не зналъ семьи"; разговорился, разсказывалъ, повѣрялъ свои заботы о картинѣ, предположенія будущихъ работъ, звалъ съ собою въ Римъ, на Востокъ...-- Поѣдемте,-- сказала она,-- а буду мыть ваши кисти и подметать мастерскую... Прощаясь, онъ поцѣловалъ ея руку. Черезъ пять дней она тоже поцѣловала его руку -- мертвую,-- а чрезъ семь лѣтъ, умирая сама, вспоминала его" {Русскія Вѣдомости 1880 г., No 94, подпись Н.}. (Софья Дмитріевна умерла, именно, въ 1865 году).
   Сестры Хвощинскія познакомились въ Петербургѣ съ цѣлымъ кружкомъ молодыхъ художниковъ и вели съ ними горячіе споры, между прочимъ, о значеніи Иванова, котораго они энергично защищали отъ поклонниковъ другаго направленія въ живописи.
   Н. Д. очень любила серьезную музыку, посѣщала оперу, слышала Тамберлика, Маріо, Віардо. Сама она играла на фортепіано, но плохо. С. Д. не играла вовсе.
   Сестры горячо любили другъ друга. Въ 1859 году какіе-то родственники предложили Надеждѣ Дмитріевнѣ взять ее съ собою за границу; она отказалась, чтобы уступить свое мѣсто сестрѣ. Сама Н. Д. во всю жизнь почти никуда не выѣзжала изъ Рязани, кромѣ Петербурга и Москвы. Софья Дмитріевна была очень умная дѣвушка и имѣла огромное вліяніе на Н. Д.; она была гораздо сдержаннѣе ея и часто умѣла успокоивать старшую сестру, болѣе ее горячую. Если Надежду Дмитріевну называли въ семьѣ "пламенемъ", то про Софью Дмитріевну, вслѣдствіе ее умѣнья всѣхъ и все умиротворить, говаривали, что она "и за морозъ заступится".
   Какъ мы уже упоминали, въ разсматриваемую эпоху Н. Д. очень отрицательно относилась ко многимъ явленіямъ въ жизни молодежи шестидесятыхъ годовъ. Такъ, напримѣръ, сестрамъ Хвощинскимъ очень не нравилась извѣстная знаменская коммуна, хотя съ одною изъ дѣвушекъ, жившихъ въ этомъ кружкѣ, она была очень дружна; другую юную пріятельницу она отговорила жить въ этой коммунѣ. По выраженію одного лица, хорошо знавшаго Н. Д., послѣдняя "не сочувствовала тогда людямъ шестидесятыхъ годовъ, но ее влекло къ этимъ людямъ". Какъ уже было замѣчено, отдѣльныя отрицательныя явленія въ жизни молодежи того времени производили на Н. Д. слишкомъ сильное впечатлѣніе, но впослѣдствіи въ ней осталось только сочувствіе идеямъ этого времени.
   Взгляды Н. Д. въ половинѣ шестидесятыхъ годовъ всего лучше рг суются въ обширномъ письмѣ ея изъ Рязани (5 іюня 1865 г.) къ пріятельницѣ, жившей въ Петербургѣ: "Видно, что вы заскучали въ послѣднее время; я давно думала, что это придетъ къ вамъ, и даже отгадывала причину, потому что причина у насъ съ вами общая. Вѣдь, и мы (т.-е. Н. Д. и С. Д.), по чувству и духу, не могли весь нашъ вѣкъ ни къ чеку опредѣленно пристать,-- несчастно-прозорливо видя достоинства и недостатки обѣихъ сторонъ. Разница между вами и нами только та, что вы моложе, живете въ такое время и въ такомъ мѣстѣ, что можете, дѣйствуя, видѣть ошибки, мы же -- только прислушиваясь и размышляя. Результатъ выходитъ одинъ. Васъ упрекаютъ, отъ насъ отходятъ молча, но и вы, мы, все равно, никому не годимся, ничьи, а "сами по себѣ". Отъ того, что называется "старымъ" поколѣніемъ, мы отстали давно; оно даже никогда не считало насъ своими; мы носимъ прозваніе "мечтательницъ, слишкомъ умныхъ" (а я даже -- "сумасшедшей")въ очень молодые годы. Теперь настала наша очередь разрыва съ "молодыми". Когда они потерпѣли въ виду глупой, старческой злобы и тупой лѣни, которая осуждала ихъ толки о трудѣ, въ виду барства, которое не прощало имъ ихъ наклонности жить по-просту, вспоминая, какъ сами бывали мы стѣснены и осуждены въ молодости, -- мы сближались съ ними. Много тутъ дѣйствовала жалость. Было что-то не по насъ и въ нихъ какое-то безсиліе, какое-то отсутствіе должной гордости, но мы охотно извиняли это, надѣясь, что трудная школа, начинавшаяся для нихъ, все поправитъ, и выйдутъ люди, на которыхъ мы еще успѣемъ порадоваться. Прошло три года. Шестеро молодыхъ людей, всѣхъ новѣйшихъ оттѣнковъ, сбиравшіеся у насъ зимой 1861 г., теперь опять собрались здѣсь, но мы видимся рѣже, и каждое свиданіе насъ все больше разъединяетъ. Мы можемъ отвѣчать за себя, что не перемѣнились; наши понятія о вещахъ тѣ же, у нашихъ стремленій та же цѣль. Но мы ждали, эти три года, что выработается изъ молодыхъ задатковъ,-- и въ этомъ наша бѣда: мы оказываемся виноватыми предъ ними... тѣмъ, что ничего не дождались. Толки о трудѣ оказываются праздными: всѣ излѣнились до безобразія; ихъ свобода -- безжалостна и нечестна; разсчетъ и выгода -- на первомъ планѣ и даже считаются добродѣтелью; обманъ -- позволителенъ; вмѣсто гордости и достоинства -- мелкая гордость, какое-то барство своего рода, считающее всѣхъ обязанными служить имъ, даже унижаясь. Все, что я говорю, не преувеличено на волосъ: я только стараюсь назвать однимъ общимъ словомъ то, что надо бы разсказывать въ видѣ фактовъ и анекдотовъ. Этихъ фактовъ и анекдотовъ набралось бы довольно. Не имѣя собственно никакого дѣла съ этою молодежью, такъ сказать, огражденныя, мы стоимъ удобно, чтобы ихъ разсмотрѣть и имѣть право судить о нихъ свободно. Потому, встрѣчаясь съ нами, они слышатъ отъ насъ сужденія, ничѣмъ не стѣсненныя,-- правду, которую мы съ дѣтства выучились говорить. Для насъ ясно, -- мы становимся имъ противны; они тоже чего-то ждали отъ насъ и удивлены, что не находятъ потачки...
   "Намъ съ вами, людямъ "самимъ по себѣ", остается по совѣсти быть довольными собою и доживать нашъ вѣкъ. Вамъ, безспорно, труднѣе; вы моложе и въ самомъ водоворотѣ,-- вѣрнѣе, въ такомъ умномъ мѣстѣ, гдѣ, чтобъ прожить, необходима "кличка и ярлычки". Провинція, покуда, еще обходится безъ этихъ формальностей, а когда дойдетъ до нихъ, насъ уже не будутъ носить ноги. Онѣ и теперь ужь плохо носятъ. Но, покуда я жива, я останусь сама собою, не отъ отсталости, не отъ лѣни, не отъ невозможности понимать и чувствовать, не отъ трусости, а отъ глубокаго убѣжденія, что правда на моей сторонѣ. Никогда не призидю я схватыванья верхушекъ на-лету -- за науку, битья баклушъ -- за трудъ, богохульства -- за умственное развитіе, отрицанія изящнаго -- за трезвость воззрѣній, растлѣнія ощущеній -- за любовь. Никогда я не найду позволительнымъ, ругая правительство, брать казенное мѣсто, подъ предлогомъ, что ѣсть нечего: умри съ голоду, но будь вѣренъ себѣ или ужь, какъ старички, не хвались высокою честностью и мошенничай во славу. Свобода женщины, по-моему, есть ея дѣльность, а начинается она съ умѣнья пришить заплатку и замѣсить квашню. Можешь больше -- дѣлай больше, хоть пиши трактаты, какъ жена Милля, только дѣлай, точно дѣлай, а не фразируй подъ папироску. О воспитаніи женщины у насъ наговорено много, а дѣла еще не сказано. Учить, безспорно, надо ("нынѣшніе" подозрѣваютъ, что я этого не хочу!!), но какъ учить и кого учить? Какъ -- я довольствовалась бы старою программой женскихъ курсовъ, только тщательно пройденною и при лучшихъ преподавателяхъ. Кого -- (меня подозрѣваютъ въ "аристократизмѣ!!") разсмотрѣть, каково общественное положеніе и средства дѣвочки, да къ тому ее и готовить. Въ Рязани есть князья, которые сами пашутъ, а по Волгѣ есть крестьяне съ сотнями тысячъ. Княжна-гимназистка, воротясь въ свою избу, только принесетъ туда лишнюю обузу, а въ мірѣ прибавится одною несчастною дѣвушкой больше... Этому начинаетъ создаваться здѣсь живой примѣръ на Домѣ Трудолюбія, но, къ счастію", остановили "преобразованіе". "Въ гимназію велѣно переводить только тѣхъ, кого пожелаютъ родители, или тѣхъ, кто окажетъ способности. Изъ шестидесяти такихъ нашлось семь (немудрено: онѣ поступили, не зная грамотѣ, иныя уже десятилѣтнія). И изъ этого, обожаемаго мною, Дома изгнаны "оленьи хвосты" и "личинки съ клѣточками", которыми чинили головы бѣдныхъ дѣвчонокъ. Тѣ, что поступаютъ въ гимназію, довольны, что имѣютъ возможность учиться; тѣ, что остаются попрежнему, довольны, что пригодятся впослѣдствіи своимъ отцамъ-трубочистамъ и матерямъ-богадѣльницамъ...
   "Когда я выражаю подобныя мнѣнія, я знаю, что привожу въ ужасъ молодыхъ. Когда я говорю старымъ, что по ихъ милости взбѣсилось молодое поколѣніе... (sic).
   "Выходитъ, если вы "погибшая", то и мы тоже. Въ компаніи веселѣе. Конечно, правда ваша, никто изъ насъ не "incomprise". Но только, знаете ли вы пословицу: il n'est pire sourd, qui celui, qui ne veut rien entendre? Она тутъ въ дѣйствіи. Васъ понимаютъ отлично, но вывертываютъ вашъ выводъ на изнанку нарочно, для того и оттого, что если бы честно признаться, что васъ поняли,-- пришлось бы собесѣднику отъ многаго собственнаго отказаться и во многомъ покаяться. Вашъ выводъ -- слишкомъ логиченъ...
   "Ваше огорченіе именно оттого, что большая часть литературныхъ нелѣпостей проходитъ у васъ слишкомъ близко передъ глазами... Вамъ еще потому тяжелѣе, что вы добрѣе меня и молоды. Напримѣръ, для васъ невозможно предложить вопросъ, подобный тому, который я сейчасъ приведу. Сюда, за какимъ-то дѣломъ, пріѣзжалъ знаменитый В. Зайцевъ. Онъ знакомъ съ нами и явился. Послѣ первыхъ бонжуровъ я спросила: "Скажите, что вашъ Благосвѣтловъ, подерется когда-нибудь, нешутя, съ А--чемъ? Они намъ, какъ собаки, надоѣли". Я употребила даже слогъ публики, съ которою говорила. Иначе бы она и не поняла. Le mot fut goûté, великій Буба {Такъ называли Зайцева его знакомые.} засмѣялся. "Нѣтъ,-- говоритъ,-- они и не думаютъ о дуэли; имъ и такъ хорошо". Такъ,-- говорю я,-- имъ это чести не дѣлаетъ.-- Конечно, мои слова прахъ передъ величіемъ Русского Слова, но я увѣрена, что Буба свезетъ туда это доказательство моей отсталости и тупоумія, и не огорчаюсь {Въ началѣ того же года Хвощинская писала Краевскому: "Сонъ и перебранки, и просонки въ нашей литературѣ передъ чѣмъ-нибудь рѣшительнымъ. Можетъ быть, умнѣе будетъ. Конечно, за бранящихся всѣ тѣ "юныя силы", которымъ льстятъ эти бранящіяся, и потому Современникъ и Русское Слово будутъ еще долго имѣть почитателей". (Какъ извѣстно, оба эти журнала никому не "льстили", проводили каждый тѣ взгляды, которыя та или другая редакція находила болѣе правильными). получаю первый, (но втораго не любопытствую даже видѣть, зная, кто его дѣятели".}. Съ другой стороны, я послала въ Отечественныя Записки статью, гдѣ, говоря о современной беллетристикѣ, сказала, что грязная дѣльнѣе ложной чувствительной тѣмъ, что представляетъ много дѣйствительныхъ фактовъ, и когда не завирается, преслѣдуетъ честный идеалъ. Статьи еще нѣтъ въ печати, и Дудышкинъ ничего не говоритъ о ней, хотя она даже написана недурно. Можетъ быть, я показалась ему въ ней слишкомъ демократкой и даже нигилисткой. Этого, признаюсь, я бы не желала. Быть криво понятой людьми, которыхъ уважаешь и о которыхъ не позволяешь себѣ думать, какъ о глухихъ, не желающихъ слышать,-- это очень непріятно {Дѣло, безъ сомнѣнія, идетъ о непоявившейся въ печати статьѣ Хвощинской Лѣтописи добродѣтели, которая отправлена была въ редакцію еще въ февралѣ и о которой Дудышкинъ писалъ автору 31 іюля 1865 г., что онъ не можетъ помѣстить ее по совершенно особой причинѣ: повѣсти двухъ писательницъ, которыя разбираетъ Хвощинская въ этой статьѣ, были присланы въ редакцію Отечественныхъ Записокъ по просьбѣ Краевскаго и были забракованы имъ, Дудышкинымъ. 7 октября 1864 г. Дудышкинъ писалъ Хвощинской: "Въ вашемъ письмѣ есть такія слова, что журналы теряютъ въ глазахъ провинціальной публики, ратуя противъ нигилистовъ и между тѣмъ не касаясь живой жизни. Что хотѣли вы этимъ сказать? Очень интересно бы знать, какого разоблаченія нигилизма желаетъ провинціальная публика. Что здѣсь кажется ясно, какъ день, то тамъ, въ провинціи, можетъ быть, еще облечено туманами и миражами. Напишите, пожалуйста, это будетъ ли насъ полезно..." Быть можетъ, статья Лѣтописи добродѣтели и была отвѣтомъ на этотъ запросъ.}...
   "Видите, какъ мы одинаково думаемъ... Я вамъ давно говорила, что вы -- никакого поколѣнія; вамъ приходится согласиться. Что жъ дѣлать! Но, право, это горе не велико. Я даже чувствую его такъ мало, что не промѣняю своего средняго положенія на самую большую крайность, нигилистическую или добродѣтельную. Я увѣрена: если когда-нибудь будетъ людямъ хорошо на свѣтѣ, то будетъ хорошо не no-ихнему, а по-нашему.
   "Вы говорите, что въ моихъ романахъ я указывала женщинамъ новую дорогу. Нѣтъ, другъ мой, вы ошиблись. Новое существованіе, можетъ быть. Женщина никогда не выбьется на прямую дорогу одна, сама собою; ей долженъ помочь въ этомъ весь общій строй жизни. Прежде надо еще поисправиться ему, а теперь -- употреблю сравненіе: прыгая по недостроенному, разломанному и нескладному, преслѣдуемая криками зѣвакъ, лаемъ еобакъ и неуклюжею помощью неискреннихъ сочувственниковъ мужскаго пола, женщина только исцарапается, оборвется и ни до чего не достигнетъ. Я просто описывала положеніе женщины, каково оно было, каково оно часто и теперь. Мученичество этого положенія -- только слѣдствіе всего окружающаго. Я показывала жертву для того, чтобы виноватые видѣли, до чего они доводятъ и, одумавшись, стали бы жить толковѣе. Взгляните на мою "литературную дѣятельность" съ этой точки зрѣнія, и вы убѣдитесь, что я не "смѣлая проводница новыхъ путей", а неудавшійся педагогъ, котораго никто не слушалъ и слушать не станетъ. Я не могла показывать пути, потому что, въ настоящемъ положеніи общества, я его сама не вижу, а не довѣряя тому, что называютъ "улучшеніемъ, шагами впередъ", не смѣю даже сказать, есть ли этотъ путь". Указавъ далѣе на неудовлетворительность выхода, найденнаго героинею Пансіонерки, и неудобство всякаго разрыва {Это мѣсто мы приводили выше, говоря о Пансіонеркѣ.}, Хвощинская говоритъ далѣе: "Кончаю тѣмъ, что покуда въ обществѣ, или, по крайней мѣрѣ, въ большей его части и, преимущественно, между мужчинами, не заведется побольше здраваго смысла,-- женщинѣ нѣтъ ни честнаго выхода, ни прямаго пути. А на восходъ здраваго смысла плохая надежда, судя по наклонностямъ молодаго поколѣнія. Оно натворитъ столько же рабынь, сколько старое, только хуже извративъ къ понятія..." {Въ припискѣ Софьи Дмитріевны къ этому письму она говоритъ: "Нельзя сказать, чтобы весело жилось, когда живется въ разладъ со многими и многими... Годъ этотъ вышелъ мудреный, чувствую, что во многомъ измѣнялась, и далеко не къ лучшему... Не предвижу вдали свиданія... съ людьми, съ которыми можно сказать живое слово. Такъ, пожалуй, въ одинъ прекрасный день очутишься не живой, то-есть не мертвой, но хуже этого -- равнодушной ко всему на свѣтѣ".}
   По поводу этого письма Н. Д. Хвощинской и высказанныхъ въ немъ взглядовъ на молодежь шестидесятыхъ годовъ слѣдуетъ, прежде всего, замѣтить, что мнѣніе Н--ы Д--ы вызвано въ данномъ случаѣ тѣмъ неблагопріятнымъ впечатлѣніемъ, какое производили на нее шесть лично извѣстныхъ ей молодыхъ людей, жившихъ въ Рязани. Петербургскую молодежь въ это время она знала очень мало {На это есть указанія въ ея позднѣйшихъ письмахъ.}. Правда, и эта послѣдняя, при ближайшемъ съ нею знакомствѣ, вызывала въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ (какъ, напримѣръ, въ сферѣ любви) порицанія со стороны Хвощінской. Но это были лишь отдѣльные случаи, которые подавали поводъ гь слишкомъ поспѣшнымъ обобщеніямъ подъ вліяніемъ минуты, но которыя не помѣшали Хвощинской впослѣдствіи правильно отнестись къ великому подъему идей въ шестидесятыхъ годахъ и къ молодежи того времени. Еще менѣе продуманнымъ кажется намъ въ приведенномъ письмѣ взглядъ Н. Д. на среднее женское образованіе. Буквальное исполненіе ея совѣта "разсмотрѣть, каково общественное положеніе и средства дѣвочки, да къ тому ее и готовить", могло, бы повести къ крайне вредной и потому вовсе не желательной регламентаціи со стороны учебнаго вѣдомства, въ какія заведенія слѣдуетъ принимать дѣтей тѣхъ или другихъ родителей. Но Хвощинская и сама не такъ буквально понимала свои слова по этому вопросу: это видно изъ того, что далѣе она выражаетъ сочувствіе такой мѣрѣ, гдѣ при допущеніи ученицъ въ гимназію соображались не съ "общественнымъ положеніемъ и средствами дѣвочекъ", а съ желаніемъ родителей и способности учащихся. Напротивъ, насмѣшки надъ преподаваніемъ естественной исторіи не были случайностью: получивъ исключительно гуманитарное образованіе, Хвощинская вовсе не знала естественныхъ наукъ и совершенно не понимала ихъ великаго значенія въ дѣлѣ обученія и развитія юношества. Наконецъ, что касается взгляда Н. Д. на женскую молодежь, то ей, какъ художницѣ и поклонницѣ красоты и всего изящнаго, всегда претила утрировка нигилистической внѣшности, но тѣмъ знаменательнѣе, что даже и въ то время для нея было понятно, что "грязная" (т.-е. дѣвушка, такъ сказать, въ "нигилистическомъ мундирѣ") "дѣльнѣе ложной чувствительной тѣмъ, что преслѣдуетъ честный идеалъ", хотя Хвощинская была далеко не во всемъ согласна со взглядами подобныхъ дѣвушекъ.
   По поводу тогдашнихъ взглядовъ Хвощинской на женскую молодежь и общественное движеніе того времени, приведемъ слова человѣка, гораздо болѣе Хвощинской знакомаго съ движеніемъ шестидесятыхъ годовъ, а именно нашего извѣстнаго педагога В. И. Водовозова. Въ своей превосходной характеристикѣ такъ называемаго "нигилистическаго" движенія онъ, между прочимъ, говоритъ о "женскомъ вопросѣ":
   
   "Женщину у васъ не столько стѣснялъ законъ, сколько патріархальный обычай, тяготѣвшій надъ нею въ семействѣ и обществѣ. Противъ этого обычая, въ эпоху реформъ, и началась борьба съ особенною силой. Женщина выступила на общественную арену съ того узкаго пути, гдѣ ей предписано было только няньчить дѣтей, заниматься домашнимъ хозяйствомъ, да очаровывать гостей своею любезностью. Она заявляла права на болѣе широкое участіе въ трудѣ, въ общественной дѣятельности, которое могло бы послужить новою опорой и для семьи,-- на образованіе, которое сравняло бы ее съ мужчиною. Она даже не искала правъ, а только требовала, чтобы ей дали возможность учиться, и готова была терпѣливо ждать, пока высшее образованіе не откроетъ ей новыхъ путей къ дѣятельности. Такимъ образомъ, вмѣсто прежняго идеала романтической нѣжной барышни, занятой лишь своими чувствами и милой своимъ незнаніемъ, возникъ идеалъ трезвой труженицы, неутомимой работницы на аренѣ общественной пользы... Толчокъ этому движенію дала экономическая причина. Съ одной стороны, усилившійся чиновничій пролетаріатъ, съ другой -- безпомощное положеніе бѣдныхъ помѣщичьихъ семействъ, которыя послѣ отмѣны крѣпостнаго права лишились поддержки своихъ бывшихъ покровителей и родственниковъ,-- все это заставило и тѣхъ, которые смотрѣли съ презрѣніемъ на женскій трудъ, думать о томъ, гдѣ бы найти работу для свободныхъ женскихъ рукъ. Но руководящею мыслью у трудящихся женщинъ, все-таки, было освобожденіе своей личности отъ условныхъ приличій, желаніе добиться самостоятельности путемъ образованія, желаніе самой создать свою будущность. Такимъ образомъ, и тѣ, которыхъ родители имѣли средства, уходили изъ дому учиться, если семейная жизнь и обстановка не представляли для этого никакихъ удобствъ. Трудна была жизнь женщины, оторванной отъ семьи, если она и получала изъ дому деньги на свое содержаніе; но каково было тѣмъ бѣднымъ труженицамъ, которыя, приготовляясь, напримѣръ, къ будущимъ высшимъ курсамъ, еще пытались пробиваться уроками за грошевую плату... Бѣдняки, чѣмъ могли, помогали другъ другу,-- не деньгами, такъ книгами и уроками; въ тѣсной каморкѣ студентъ по цѣлымъ часамъ толковалъ будущей курсисткѣ латынь, математику, удѣляя, для своихъ собственныхъ занятій, ночное время...
   "Конечно, и въ средѣ молодаго поколѣнія могли появляться люди, пользовавшіеся новыми ученіями для удовлетворенія своихъ мелкихъ страстишекъ: самолюбія, сластолюбія, для обиранія довѣрчивыхъ жертвователей на общеполезное дѣло, какъ были такого же разряда вольтеріанцы, байронисты, романтики. Но при чемъ тутъ какое бы то ни было ученіе? Развѣ ханжи съ постнымъ лицомъ, съ глазами, умильно возведенными къ небу, не дѣлаютъ то же самое?... Нигилистъ (будемъ ужь употреблять это названіе), напротивъ, хвалился своимъ безкорыстіемъ, гордился, какъ знаменемъ, своимъ потертымъ платьемъ и плохимъ пледомъ и считалъ для себя позоромъ взять что"нибудь отъ богача не за трудъ, если не могъ самъ отдарить его. Съ людьми, которые не казались ему буржуа и аристократами, другое дѣло,-- тутъ, порою, онъ совсѣмъ не церемонился. Были наивные люди, которые могли непрошенные придти къ вамъ въ домъ, поселиться у васъ, распоряжаясь всѣмъ, какъ у себя на квартирѣ, надѣвать безъ спросу ваше платье, бѣлье, все на основаніи общности имуществъ; но такіе люди и сами готовы были отдать все, до послѣдней рубашки, пріятелю...
   "Этотъ нигилизмъ вызванъ былъ вѣяніемъ новой жизни и, какъ явленіе временное, переходное, представлялъ и замѣчательный подъемъ общественныхъ силъ, и всѣ недостатки переходнаго движенія... Но все это движеніе послужило сильнымъ толчкомъ къ дальнѣйшему, болѣе правильному развитію. Нигилистамъ приписывали множество недостатковъ: неряшество, грубость и рѣзкость манеръ, рѣшительный тонъ въ сужденіяхъ и приговорахъ, не оправдываемый ни умомъ, ни образованіемъ, легкомысленное сужденіе о людяхъ по однимъ внѣшнимъ признакамъ, крайнюю нетерпимость во взглядахъ и проч. Тутъ надо отличать вліяніе среды: многое вовсе не происходило отъ нигилизма, а являлось какъ остатокъ помѣщичьихъ, чиновничьихъ или семинарскихъ привычекъ; кое-что составляло уже общее свойство молодежи. Но, конечно, далеко не всѣ отличались этими недостатками..." {Всю сдѣланную В. И. Водовозовымъ характеристику молодежи шестидесятыхъ годовъ смотри въ составленной мною его біографическомъ очеркѣ (Спб., 1888 г., стр. 141--148).}.
   Все это начинала понимать Хвощинская еще въ половинѣ шестидесятыхъ годовъ, но окончательно пришла къ подобному же выводу лишь позднѣе, и результатомъ этого новаго пониманія явились въ семидесятыхъ годахъ очерки, вошедшіе въ составъ Ллѣболса, и начало романа Былое, къ сожалѣнію, оставшееся только началомъ, по причинамъ, отъ автора не зависѣвшимъ. Но въ первой половинѣ шестидесятыхъ годовъ нѣкоторыя стороны во взглядахъ Хвощинской крайне раздражали тогдашнихъ передовыхъ людей. Нелюбовь къ ней В. А. Слѣпцова можетъ еще объясняться личными мотивами; но раздражительно относились къ Хвощинской, по ея собственному признанію, и такіе люди, какъ М. Ил. Михайловъ. Это отношеніе къ ней Михайлова, а также откровенное выраженіе Хвощинскою антипатіи къ нѣкоторымъ полемическимъ пріемамъ сотрудниковъ Русскаго Слова моги создать почву для того рѣзкаго и незаслуженнаго осужденія ея произведеній, какое мы увидимъ въ статьѣ журнала Дѣло 1870 года, подъ названіемъ женское бездушіе.
   Однимъ изъ первыхъ толчковъ къ измѣненію взглядовъ Хвощинской въ пользу людей шестидесятыхъ годовъ было то, что, возвратившись въ 1866 г. съ мужемъ изъ Петербурга, она нашла въ Рязани не мало людей, высланныхъ туда административнымъ порядкомъ. Способность къ глубочайшему состраданію была одною изъ основныхъ чертъ ея характера, а затѣмъ изъ этого побужденія могло постепенно развиться и болѣе глубокое пониманіе людей шестидесятыхъ годовъ. Недаромъ и въ приведенномъ письмѣ 1865 г. есть указаніе на то, что страданія молодежи въ 1861 году вызывали болѣе симпатичное отношеніе къ ней Хвощинской. Дѣло не обходилось и позднѣе (въ Рязани) безъ горячихъ споровъ съ молодежью, во время которыхъ Н. Д., по ея собственному выраженію, "задвигалась стуломъ", но, все-таки, первоначальная несимпатія съ ея стороны къ людямъ шестидесятыхъ годовъ постепенно замѣнилась полнымъ пониманіемъ, отдѣленіемъ пшеницы отъ плевелъ, истиннаго, здороваго зерна отъ наноснаго сора и горячимъ сочувствіемъ общественному движенію того времени.
   При сердечной дружбѣ сестеръ Хвощинскихъ понятно, какою страшною потерей для П. Д. была смерть ея старшей сестры Софьи Дмитріевны, "кончавшейся 5 августа 1865 года. Въ ней она теряла не только друга, близкаго товарища по литературной дѣятельности, но и опору въ разныхъ житейскихъ передрягахъ. Узнавъ объ этомъ печальномъ событіи, Дудышкинъ написалъ В. Д. самое сочувственное письмо, въ которомъ, между прочимъ, говоритъ: "Я знаю, чѣмъ была для васъ Софья Дмитріевна, видѣлъ вашу радость при встрѣчѣ съ ней, видѣлъ и ваши слезы, когда она была больна въ Петербургѣ. Поэтому я вполнѣ знаю, какъ вамъ легко теперь... Мнѣ передано ваше желаніе, чтобы о Софьѣ Дмитріевнѣ ничего не писать... На этотъ разъ я исполню ваше желаніе; но согласитесь, что это жестоко съ вашей стороны. Будутъ знать, будутъ и писать". Смерть сестры произвела на Хвощинскую потрясающее впечатлѣніе: она была больна, чуть не сошла съ ума, хотѣла отравиться. Главнымъ образомъ, подъ вліяніемъ охватившаго ее чувства одиночества, она, вскорѣ послѣ смерти сестры, согласилась выйти замужъ за доктора Заіончковскаго.

В. Семевскій.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.X, 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru