Сэндвич Гемфри
Хеким-баши

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Приключения доктора Джузепо Антонелли в турецкой службе.
    (The Hekim-Bashi; or the Adventures of Giuseppe Antonelli, a Doctor in the Turkish Service).
    Издание А. Гатцука Москва, 1877.

   

ХЕКИМЪ-БАШИ.

ПРИКЛЮЧЕНІЯ
ДОКТОРА ДЖУЗЕПО АНТОНЕЛЛИ
ВЪ ТУРЕЦКОЙ СЛУЖБѢ.

Соч. Д. Сандвича.

Переводъ съ Англійскаго на Сербскій А. Л., съ Сербскаго на Русскій А. Л.

Въ пользу бѣдствующихъ семей Задунайскихъ Славянъ.

МОСКВА.
Типографія А. Гатцука, на Кузнецкомъ мосту, д. Торлецкаго.
1877.

   

ПРЕДИСЛОВІЕ.

   Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ одинъ англійскій путешественникъ былъ задержанъ обстоятельствами на нѣсколько дней въ сардинскомъ городѣ Пинероли; а какъ время, казалось ему, тянулось очень медленно, то онъ прохаживался по улицамъ, ища чего либо занимательнаго. Кромѣ соборной церкви, осмотрѣнной имъ въ теченіи одного часа, было мало или лучше сказать не было ничего такого, что бы могло привлечь вниманіе любителя изящнаго въ этомъ почти непріятномъ провинціальномъ городкѣ, такъ что иностранецъ скоро очутился на самомъ краю улицы и нигдѣ не остановило его что либо по части архитектуры или древности. Одно большое зданіе привлекло его вниманіе: оно съ виду походило на казармы, а по надписи на воротахъ онъ узналъ, что находится предъ больницей страждущихъ неизлѣчимыми болѣзнями.
   Первымъ ощущеніемъ англичанина при этомъ было то, что онъ невольно содрогнулся по чувству отвращенія и состраданія, и потомъ сначала хотѣлъ было пройти мимо этого зданія.
   Но побѣдивши усиліемъ надъ собою это естественное ощущеніе, онъ вошелъ въ домъ и попросилъ дозволенія взглянуть на больныхъ, что и было ему тотчасъ же дозволено. Сестра милосердія, одно изъ тѣхъ отрадныхъ явленій, котораго доселѣ не проявила никакая другая религія кромѣ христіанской, провожала иностранца по больницѣ. Видя этихъ бѣдныхъ страдальцевъ человѣчества, которые безъ этого благословеннаго заведенія, навѣрное, валялись бы безъ призору въ своихъ бѣдныхъ жилищахъ, онъ вздохнулъ, помышляя, что ни въ одномъ провинціальномъ городкѣ въ богатой Англіи нельзя еще найти ничего такого, что бы походило на это заведеніе.
   Въ то время какъ иностранецъ проходилъ между кроватями больныхъ, присоединился къ нему одинъ Цистеріапскій монахъ и сталъ пояснять ему свойства нѣкоторыхъ наиболѣе замѣчательныхъ болѣзней, которыя онъ видѣлъ предъ собою. "Вѣроятно вы", спросилъ посѣтитель, "учились медицинѣ?".
   "Да, я докторъ медицины",-- былъ отвѣтъ, показавшій, откуда могло быть у монаха такое познаніе научныхъ подробностей въ болѣзняхъ. Но и кромѣ медицинскихъ познаній въ этомъ Цистеріанцѣ было что то такое, что невольно привлекало къ нему. Онъ былъ любезенъ и внимателенъ къ больнымъ, и когда онъ проходилъ по покоямъ, легко можно было замѣтить, какъ всякій изъ нихъ радъ былъ увидѣть брата Джузепо. Онъ не смотрѣлъ сурово и мрачно, но на лицѣ его лежала печать какой-то тоски; посѣтитель думалъ, что это вѣроятно происходитъ отъ его безпрестаннаго обращенія съ такими бѣдными больными, которымъ уже нечѣмъ было помочь, и послѣ почти часовой бесѣды совершенно подружился съ нимъ. Прежде чѣмъ выйти изъ больницы, англичанинъ спросилъ у сестры милосердія, какъ это случилось, что Цистеріанецъ докторъ медицины: такъ какъ рѣдко случается, чтобы монахи обучались медицинѣ?
   "Да, это правда", былъ отвѣтъ, "но братъ Джузепо не совсѣмъ обыкновенный монахъ. Онъ много путешествовалъ и прежде чѣмъ постригся, жилъ между турками, жидами и язычниками; а теперь онъ истинный слуга нашего препрославленнаго Господа: все свое время онъ посвящаетъ добрымъ дѣламъ. Два года какъ онъ пришелъ сюда и упросилъ, чтобы позволили ему служить при этой больницѣ. Бѣдный человѣкъ! Проводя время въ постѣ и молитвѣ, онъ сталъ такъ худъ -- кожа да кости. Но я увѣрена, что добрыя дѣла облегчали ему тяжесть душевную, потому что и тѣлесное здравіе его такъ поправилось, что онъ теперь смотритъ гораздо лучше, чѣмъ тогда, какъ пришелъ сюда. И какой это чудный человѣкъ! Онъ безпрестанно между страдальцами и присматриваетъ за ними, да къ тому же онъ и искусный врачъ: недавно онъ вылѣчилъ одного такого, котораго прислали сюда, какъ неизлѣчимаго; надѣется вылѣчить и еще одного, и я вполнѣ вѣрую, что онъ это сдѣлаетъ, такъ-какъ мы знаемъ, что много можетъ молитва праведнаго, при помощи Божіей, а если есть на свѣтѣ праведный человѣкъ, то это конечно братъ Джузепо".
   Иностранца такъ занялъ этотъ разсказъ о монахѣ, что онъ не разъ еще посѣщалъ больницу, а скоро и самъ понравился благочестивому человѣку, оказывая помощь и вниманіе тѣмъ больнымъ, которые наиболѣе страдали; такъ что, въ теченіе одной недѣли времени, между ними установилась такая взаимная пріязнь, что монахъ отдалъ въ руки своему новому пріятелю одну рукопись, въ которой заключалась повѣсть о главныхъ событіяхъ его жизни.
   "Вотъ вамъ для прочтенія", сказалъ монахъ. "Можетъ быть это займетъ васъ какъ англичанина болѣе, чѣмъ принадлежащаго къ другой народности. Писаніе этой скорбной исповѣди было для меня источникомъ стыда, счастія и бѣдствія. Дай Богъ, братъ мой, чтобы это заняло васъ поучительнымъ образомъ". Англичанинъ принесъ рукопись домой и прочелъ то, что изложено ниже подъ заглавіемъ: "Жизнь Джузепо Антонелли, во время его службы въ Турціи, написанная имъ самимъ".
   

ХЕКИМЪ-БАШИ.
Похожденія Джузепо Антонелли, докт. въ турецкой службѣ.

ГЛАВА I.

   Весною 1858 года я высадился въ Царьградѣ, какъ молодой докторъ, ищущій счастія, отецъ мой, Джіованни Антонелли, родомъ изъ Неаполя, былъ и самъ врачемъ, тѣмъ же былъ и мой дѣдъ; но ни одинъ изъ нихъ во всю свою жизнь не возвышался надъ долею смиреннаго бѣдняка. Самъ я много читалъ о востокѣ и много слышалъ объ обильной щедрости турокъ къ своимъ врачамъ, и потому давно уже рѣшился поискать своего счастія между сынами Османа. Когда же по дырявой, источенной червями лѣстницѣ, вышелъ на берегъ въ Топханѣ и когда поздравило меня ворчанье псовъ, лежавшихъ на одной кучѣ навоза, сердце дрогнуло во мнѣ, ибо это нимало не походило на то богатство, для добыванія котораго я сюда прибылъ. Дюжій хамалъ (носильщикъ) подхватилъ мой скромный багажъ (который легко могъ бы донести я самъ) и началъ взбираться на гору. Бѣдность встрѣчала меня на каждомъ шагу, но занималъ меня также и самый видъ новыхъ предметовъ. Разнообразные костюмы и лица, смотрѣвшія сурово и дико, въ особенности же лица черкесовъ, сильно дѣйствовали на мое воображеніе и подтверждали во многомъ истину того, о чемъ читалъ я прежде.
   Едва сдѣлалъ я въ гору нѣсколько шаговъ, какъ увидѣлъ налѣво мечеть. Я остановился на минуту, чтобъ взглянуть впервые, какъ мусульмане молятся Богу. Врата были отворены настежь; тутъ же былъ и водоемъ, возлѣ котораго одинъ турокъ, черпая воду, обмывалъ ею себѣ ноги. Я вошелъ въ мечеть. Она была полна народа, который стоя на колѣняхъ молился. Я окинулъ глазами мечеть; извнутри она была пространна, какъ всякая наша большая церковь; съ потолка спускалось впизъ много люстръ и строфокамиловыхъ яицъ. Рядомъ со мною молился одинъ арабъ. Обернувъ голову ко мнѣ, онъ промычалъ на своемъ языкѣ что-то такое, чего я вовсе не понялъ. Я рѣшился болѣе не глядѣть на него, какъ вдругъ къ великому моему удивленію онъ вскочилъ на ноги, схватилъ меня за воротъ и вытолкалъ за врата. Оскорбленный такимъ грубымъ поступкомъ араба, я пожаловался одному турку, который носилъ саблю и мундиръ; онъ мотнулъ головой и сказалъ что-то по-турецки. Я показалъ ему пальцемъ на врата, гдѣ еще стоялъ вышеупомянутый арабъ; онъ проговорилъ что-то турку, тогда и этотъ разсердился на меня и сталъ грозить мнѣ "курбачемъ" (хлыстомъ), который былъ у него въ рукѣ. Надобно-ли говорить, что я поспѣшилъ убраться поскорѣе подобру-поздорову отъ этихъ невѣжливыхъ нелюдимовъ, благодаря Бога, что еще не случилось чего либо хуже.
   Слѣдуя за моимъ вожатымъ черезъ лабиринтъ грязныхъ улицъ, обставленныхъ домами, я проходилъ мимо пестрой толпы, составленной частію изъ людей, которые продавали старое платье и оружіе, частію изъ мальчишекъ, которые разносили на маленькихъ лоткахъ сладости или готовили шербетъ и лимонадъ, и наконецъ протискивался сквозь толпы мужскихъ существъ, которыя очевидно занимались ничегонедѣланіемъ. Встрѣчались мнѣ многія лица, которыя тащились по улицѣ въ страшно широкихъ туфляхъ, обвитыя въ широкія одежды, съ лицемъ укутаннымъ въ частыя складки кисеи. По ихъ лѣнивому, мѣшкотному движенію мнѣ казалось, что это больные, которые заранѣе укутались въ свои саваны. Оказалось, что привидѣнія эти были турецкія жены, и что они переодѣлись такъ своеобразно въ интересахъ добродѣтели, дабы скрыть себя отъ взглядовъ своихъ сосѣдей мужскаго пола. Можно было полагать, что по крайней мѣрѣ ихъ мужья и остальной свѣтъ будутъ вполнѣ награждены за такую жертву, но дальнѣйшее пребываніе въ этой землѣ привело меня къ инымъ заключеніямъ. Какая разница между этими существами и свѣжими и веселыми дѣвицами на западѣ, которыя придаютъ столько очарованія каждому городу! Какъ изъ того, что они одѣваются со вкусомъ и роскошно, нельзя вывести заключенія, чтобы это раздражало дерзкое любопытство, такъ напротивъ съ другой стороны можно утвердительно сказать, что эта пустая маска на востокѣ остается безъ всякой силы и значенія, когда на одну ее опираются для сохраненія женской непорочности. Мои размышленія были прерваны свирѣпымъ лаемъ и укушеніемъ одного коростиваго пса, котораго я задѣлъ ногою; а кругомъ была ихъ цѣлая стая. Я проклиналъ животное и удивлялся, къ чему здѣсь ихъ такое множество. Тогда мнѣ еще не было извѣстно, что эти бродячія собаки сдѣлались уже въ этомъ видѣ домашними и питаются тѣмъ, что выбрасывается изъ домовъ на улицу. Въ своихъ обычаяхъ и обхожденіи они удивительно похожи на своихъ согражданъ турокъ: точно также лѣнивы и неопрятны, какъ и они, точно также свирѣпо-фанатичны и дики относительно чужеземцевъ; едва появится въ турецкомъ кварталѣ какой нибудь иностранецъ, всѣ собаки этого квартала кидаются на него съ готовностію растерзать въ куски и для такого дѣла готовы оставить свою лѣность и держаться храбро, какъ и Османы за стѣнами. Но, какъ бы ни было, больше ли разности между ними, чѣмъ сходства, я не могъ никогда понять, на какую потребу здѣсь держатъ собакъ такое множество. "Что вы не уничтожите эту дикую араву?" спрашивалъ я одного горожанина: "на что она вамъ надобна?" "Сколько я знаю, ни на что", отвѣчалъ онъ. И въ самомъ дѣлѣ, несносныя творенія, но они здѣсь издавна, а мы не хотимъ измѣнять состояніе вещей, которое установилось однажды.-- Человѣкъ этотъ разсуждалъ точь въ точь, какъ какой нибудь старый министръ временъ священнаго союза.
   Всѣ дома, мимо которыхъ мы проходили, были деревянные. Понятно, отъ чего такъ часто бываютъ въ Царьградѣ большіе пожары. Нигдѣ не замѣтилъ я чьего либо веселаго лица въ окнахъ, которыя ревниво были прикрыты жалузи, а также и улицы смотрѣли какъ-то скучно и невесело, хотя по нимъ тамъ и сямъ и встрѣчались играющіе дѣти. Когда случалось проходить мимо дѣтей, они привѣтствовали меня крикомъ "гяуръ" и другими прозваніями, которыхъ я по счастію не понималъ. Вскорѣ послѣ того встрѣтился я съ однимъ знатнымъ чиновникомъ на статномъ, арабскомъ конѣ съ сѣдломъ, покрытомъ голубымъ шитымъ золотомъ чепракомъ и съ богато-убранною уздою. Слуга, одѣтый въ египетскій костюмъ, бѣжалъ у стремени своего господина, а позади слѣдовало четверо или пятеро слугъ, несущихъ трубки, письменные и другіе приборы и еще какія то бездѣлицы. Когда онъ проѣзжалъ мимо какой нибудь лавки, люди вставали съ своихъ сидѣній и стояли, скрестивъ руки на груди. Паша первый ихъ привѣтствовалъ, и тогда уже они отвѣчали ему съ глубокимъ почтеніемъ. Какая разница съ западнымъ обычаемъ, гдѣ младшій долженъ предупредить старшаго привѣтствіемъ!
   Разныя одежды, которыя видѣлъ я въ первый разъ отъ роду, совсѣмъ сбили меня съ толку. Я не могъ различить еврея отъ турка, христіанина отъ мусульманина; не могъ сказать, кто армянинъ, кто грекъ; не могъ еще тогда знать, что это странное существо, одѣтое въ кожу дикаго звѣря и носящее въ рукѣ наджакъ {Наджакъ -- родъ алебарды: въ одну сторону какой-то топорикъ, а въ другую длинныя уши; древко короткое.}, называется дервишъ, человѣкъ, который, какъ кажется, не принадлежитъ никакой народности. Я подумалъ было сперва, что это изъ какого нибудь дикаго черкесскаго племени, но когда спустя нѣсколько времени встрѣтилъ другаго въ шубѣ изъ овечьей шерсти съ монгольскимъ лицемъ, подумалъ, что это должно быть изъ какого нибудь дальняго племени средней Азіи. Одинъ мусульманинъ съ весьма толстымъ лицемъ приставалъ ко мнѣ, чтобы я купилъ у него зубочистку. Онъ смотрѣлъ весьма приличнымъ и почтеннымъ человѣкомъ и я не могъ надивиться, какъ можно промышлять такимъ товаромъ, который весь не стоитъ одного его тюрбана. А онъ пришелъ издалека, чуть-ли не изъ Бухары, и говорилъ, что, путешествуя въ Мекку, содержитъ себя продажею бездѣлицъ въ родѣ зубочистокъ.
   Подымаясь все вверхъ, я полагалъ, что, наконецъ, взобравшись на гору, мы придемъ въ какую либо отличную улицу, что такъ и было, но на первый разъ я не могъ этого замѣтить. Она была также узка, также точно нечиста и также мало походила на такую улицу, о какой я помышлялъ, какъ и тѣ, которыя я прошелъ. На углу улицы мой хамалъ остановился для отдыха, и я прочиталъ надпись на верху одного большаго зданія "отель д'Англетеръ". Мнѣ уже было сказано, чтобы я не останавливался въ этой гостинницѣ, потому что она, по отношенію къ моему очень тощему кошельку, была весьма дорога и роскошна. Да и безъ того достаточно было взглянуть на нѣсколько толстыхъ и напыщенныхъ британцевъ, отдыхавшихъ у воротъ отеля, чтобы оттолкнуть меня навсегда отъ этой гостинницы. Эти роскошные островитяне съ своимъ какъ бы неисчерпаемымъ кошелькомъ занимаютъ всегда однѣ, собственно для нихъ устроенныя, гостинницы, отъ которыхъ слѣдуетъ уклоняться всякому, исключая развѣ русскихъ или валахскихъ бояръ. Я лишь на одну минуту остановился передъ воротами этого мѣста и потомъ понудилъ хамала продолжать путь къ. той гостинницѣ, которая была мнѣ рекомендована. Еще немного и вотъ мы уже вступили въ "Большую улицу" въ Перѣ, европейскомъ кварталѣ. Замѣтимъ, что въ Царьградѣ народности тѣсно связаны съ извѣстными кварталами, но турки, презирая всѣ европейскіе народы, соединили ихъ безразлично въ одно представленіе, называя вообще "франками". Всѣ они живутъ здѣсь въ Перѣ и въ Галатѣ, но не подъ властію султана, каждый подъ законами той державы, которой принадлежитъ. Вся эта франкская колонія сбилась въ одинъ уголъ города, а первое послѣдствіе этого, что весьма высока здѣсь наемная плата, тогда какъ въ турецкомъ кварталѣ сверхъ всякаго ожиданія очень мала; но отвращеніе дружиться съ европейцами у азіатца такъ велико, что ни одному европейцу невозможно квартировать въ турецкой части города. Правда, что нѣтъ закона, который бы воспрещалъ это, но обычаи сильнѣе закона; и тѣ нѣсколько европейцевъ, которые рѣшились было нанять квартиры среди турокъ, сдѣлались предметомъ оскорбленія и едва дождались какъ бы выселиться, такъ преслѣдовали и мучили ихъ турецкіе сосѣди. Однако я поторопился разсказывать подробности, которыя узналъ лишь позднѣе, живя въ Турціи.
   По улицамъ въ Перѣ видны лишь слабые слѣды азіатской жизни: магазины все европейскіе, большею частію французскіе и итальянскіе, и большинство людей, которые встрѣчались мнѣ, были одѣты въ европейскій костюмъ, но не мало было одѣтыхъ по-турецки, только вмѣсто стараго грузнаго тюрбана, носили на головѣ фесы съ шелковыми кистями.
   Послѣ долгаго блужданья въ Перѣ по мостовой, хуже которой быть ничего не можетъ, наконецъ я достигъ маленькой итальянской гостинницы, которую мнѣ рекомендовали. Какъ я ни былъ бѣденъ, но поискалъ бы для себя какую ни на есть чистую квартирку, если бы не напугали меня разсказами, что въ Перѣ все непомѣрно дорого. Гостинницу эту держалъ какой-то неаполитанецъ синьоръ Тальгамба. Я ужаснулся, когда увидалъ, что даже не могу имѣть для себя и здѣсь особой комнаты и долженъ дѣлить ее съ какимъ то синьоромъ, который занялъ ее уже съ недѣлю тому назадъ. Усталый и голодный я наконецъ радъ былъ пристать на какія бы то ни было принудительныя предложенія, а потому внесъ мой багажъ въ комнату, гдѣ помѣщались двѣ нечистыя постели; умывшись и переодѣвшись, сошелъ внизъ въ столовую, потому что уже былъ полдень. Вскорѣ я уже былъ здѣсь какъ дома. За столомъ сидѣло 12 человѣкъ, все одни итальянцы, мои земляки. Общество мое состояло изъ актеровъ театра Наума въ Перѣ. Это были веселые люди, безъ всякаго разсчета и церемоніи, люди, которые ради были поздравить своего земляка съ прибытіемъ въ Левантъ. Скоро мы сдѣлались добрыми пріятелями, и прежде чѣмъ наступили сумерки, я уже былъ посвященъ во всѣ тайны общества гостинницы синьора Тальгамбы. Надобно-ли говоритъ, что въ тотъ же самый вечеръ былъ я и въ театрѣ, гдѣ мои пріятели выступали разодѣтыми князьями, маркизами; и что я послѣ представленія ужиналъ вмѣстѣ съ ними и былъ провозглашенъ за "галантуомо".
   На другой день, желая поскорѣе познакомиться съ мѣстомъ, въ которомъ поселился, я просмотрѣлъ два, три рекомендательныя письма. Одно было адресовано на имя доктора Леоніи, искуснаго врача, который уже болѣе 30-ти лѣтъ жилъ въ Царьградѣ, отправляя множество разныхъ должностей; въ настоящее время онъ былъ лѣкаремъ у султанши Валиде, матери султана, которая съ царскою роскошью жила на Босфорѣ. Другое было адресовано къ синьору Скарпу, который былъ чѣмъ то въ войскѣ, но я не зналъ его чина, что было мнѣ очень досадно, такъ какъ изъ-за этого я не зналъ, какъ мнѣ его отыскать. Домъ доктора Леоніи легко было найти, такъ какъ доктора всѣ знали. Замѣчу, прнэтомъ, что великимъ счастіемъ было то, что я умѣлъ говорить на языкѣ весьма здѣсь употребительномъ. Скоро я убѣдился, что въ Перѣ и Галатѣ французскій и итальянскій языки много полезнѣе самаго турецкаго, французскій для высшаго общества, итальянскій для всѣхъ остальныхъ. Въ одной изъ самыхъ узкихъ боковыхъ улицъ, которыя идутъ отъ такъ называемой большой Перской улицы, показали мнѣ большой домъ и сказали, что здѣсь живетъ докторъ Леонія, и я сталъ стучать кольцомъ въ ворота. Никто не выходилъ; наконецъ, спустя довольно времени, щеколда калитки поднялась, я самъ отворилъ дверку и вошелъ въ маленькій дворикъ, выстланный мраморомъ. Въ одномъ углу его былъ колодезь съ ведромъ; пахло влагою и навозомъ. Противъ входа была какая-то деревянная лѣстница; перегнувшись черезъ перила, на лѣстницѣ стояла дѣвушка гречанка. Когда глаза наши встрѣтились, она сдѣлала вопросительное движеніе головой. Я спрашиваю, дома-ли докторъ, въ отвѣтъ на это дѣвушка мотнула головой вверхъ, изъ чего я понялъ, что докторъ вверху, и сталъ всходить по лѣстницѣ. Но дѣвушка заградила мнѣ дорогу, восклицая "охи, охи" (нѣтъ, нѣтъ) и наконецъ: "но ла каза ятросъ" (доктора нѣтъ дома), что я понялъ болѣе чѣмъ греческій способъ отрицанія {Левантинцы, когда хотятъ спросить васъ, что вы желаете, или кого ищете, качаютъ лишь головою съ одной стороны на другую, часто не говоря при этомъ ни слова; а когда хотятъ сказать, что кого или чего либо нѣтъ, то мотнутъ головою вверхъ и щелкнутъ языкомъ о зубы.}, и поспѣшилъ оставить жилище великаго доктора. За тѣмъ отправился разыскивать синьора Скарпа, который когда то учился въ школѣ вмѣстѣ съ моимъ отцемъ. Почти полдня я разыскивалъ этого человѣка, и наконецъ остановился предъ однимъ красивымъ маленькимъ домикомъ въ Хаскіои, высоко вверху надъ Золотымъ Рогомъ, близь самаго жидовскаго квартала. Постучалъ въ ворота. Опять поднялась задвижка, но на этотъ разъ послышался голосъ надъ моей головою, и, поглядѣвши вверхъ, я замѣтилъ загорѣлаго воина, который, выставившись въ окно, учтиво спрашивалъ, кого я ищу. Я отвѣчалъ, что имя мое Антонелли и что я только прибылъ изъ Неаполя.
   "Изъ Неаполя"! воскликнулъ синьоръ Скарпа (это былъ онъ), и тотчасъ голова и плечи скрылись, я услышалъ, что онъ быстро спускается по лѣстницѣ. Онъ вышелъ ко мнѣ безъ сюртука, такъ какъ было очень жарко, и заключилъ меня въ свои объятія, какъ достойнаго сына достойнѣйшаго отца, его старѣйшаго и самаго дорогаго пріятеля. "Е кема ста иль падре? (какъ поживаетъ вашъ отецъ?)" спрашивалъ старецъ. А какъ однако я люблю еще милаго сверстника! Летитъ время: онъ въ моихъ лѣтахъ, а я уже переступилъ на шестой десятокъ. Перъ діо! однако вы очень похожи на Джіовани.-- А какъ ваше имя? "Джузепо". "Джузепо, ва бене (хорошо)!" Но я буду звать васъ Джіовани, потому что вы похожи на него, какъ двѣ капли воды. Позвольте мнѣ звать васъ Джіовани. Пожалуйста, садитесь вотъ здѣсь, гдѣ прохладнѣе". Говоря все это скороговоркой, онъ ввелъ меня въ одну чистую комнату, меблированную обычнымъ турецкимъ диваномъ; кромѣ того здѣсь было еще два табурета и одинъ столъ. Я подалъ хозяину письмо моего отца. Онъ сталъ жадно читать, прерывая отъ времени до времени чтеніе энергическими восклицаніями, пока напослѣдокъ по морщинистому лицу не скатилась теплая слеза, быстро исчезнувъ въ его густыхъ усахъ. Тутъ вошли въ комнату двѣ женщины: одна высокая брюнетка, уже въ лѣтахъ, но миловидная и степенная; другая робкая молодая дѣвушка невыразимой красоты. Ей на видъ было немного бслѣе 15-ти лѣтъ. Я всталъ и сдѣлалъ низкій поклонъ, въ то время какъ синьоръ Скарна самымъ любезнымъ образомъ рекомендовалъ меня имъ, какъ сына его стараго и наилучшаго друга.
   Легко себѣ представить, что въ теплой солнечной атмосферѣ столь теплыхъ отношеній между нами быстро развились пріязнь и дружба. Въ далекой чужой сторонѣ земляки отбрасываютъ многія изъ тѣхъ формальностей, которыхъ люди привыкли держаться при первой встрѣчѣ; такъ точно и я послѣ часа времени чувствовалъ себя словно членомъ этой семьи и былъ глубоко признателенъ за такой радушный пріемъ.
   Между прочимъ я высказалъ синьору Скарну, что затрудняюсь, не зная, въ какомъ онъ находится чинѣ. "Я знаю, что вы много лѣтъ состоите къ турецкой службѣ", замѣтилъ ему я, "но никогда не слышалъ вашего военнаго титула".
   Старикъ засмѣялся.
   "Это показываетъ, какъ мало вы знаете Турцію, или лучше сказать, что вы совсѣмъ еще ее не знаете. Я долженъ прежде всего сказать, что я по здѣшнему гяуръ, хотя и не райя, то есть съ магометанской точки зрѣнія я еретикъ".
   "А что такое райя?" спросилъ я.
   "Райя есть немусульманскій подданный султана. Я не подданный султана, а потому и не райя; но какъ христіанинъ не могу имѣть команды надъ мусульманами, а потому и не имѣю чина. Я тахлимція, то есть, военный инструкторъ (обучитель). Двадцать лѣтъ я тружусь, обучая низамъ (регулярное войско), сперва какъ штабный барабанщикъ, а потомъ и въ высшихъ должностяхъ; но все таки остаюсь не болѣе какъ тахлимція: для меня нѣтъ ни чиновъ, ни титула {Въ 1856 году турни рѣшились отмѣнить харачъ (поголовную подать) и допустить христіанъ въ военную службу. Но вмѣсто харача наложили на народъ другія тяжелыя подати, а христіанъ все-таки не допустили въ военной службѣ. Въ послѣдніе годы нѣсколько христіанъ изъ иностранцевъ получили начальство въ турецкомъ войскѣ, но тахлимція Скарпа вступилъ на службу гораздо ранѣе.
   Одинъ храбрый и даровитый генералъ, графъ Хило, прибылъ въ Царьградъ почти въ одно время со мною и предлагалъ свои услуги безмездно, желая имѣть начальство надъ регулярными войсками въ войнѣ съ Россіею. Рейсъ Эфенди предлагалъ ему, лишившемуся подъ Бородиномъ руки и, не знаю гдѣ, одного глаза -- мѣсто инструктора въ войскѣ.}. Погубилъ я свою будущность съ тѣхъ поръ, какъ пылкая юность увлекла меня въ революціонныя общества моего отечества. "Кисметъ дуръ! (такова ужь судьба моя!)", замѣтилъ онъ, глубоко вздохнувъ, и перемѣнилъ разговоръ.-- Онъ сказалъ мнѣ, что я съ моею профессіею приношу въ Турцію прекрасное дѣло, но спросилъ: хочу ли я заняться въ Царьградѣ свободною практикою или вступить на государственную службу.
   "Это, зависитъ отъ того, замѣтилъ я, какъ платятъ на государственной службѣ и легко ли, или трудно вступить въ нее; съ другой стороны, отъ того, найдутся ли занятія для частнаго доктора въ городѣ".
   "Казенная служба оплачивается не худо" отвѣчалъ тахлимція, "и я бы совѣтывалъ вамъ стараться добыть ее. Иногда бываетъ очень трудно добыть мѣсто, а иногда нѣтъ ничего легче. Во всякомъ случаѣ, если вамъ удастся добыть такое, то вы будете имѣть опредѣленное жалованье, грошей 1200 въ мѣсяцъ и хорошее содержаніе. Хорошо было бы попросить помощи у нашего земляка доктора Леоніи".
   "Я его уже разыскалъ,-- отвѣчалъ я, и оставилъ у него письма, которыя принесъ съ собою.
   "Браво! такъ въ такомъ случаѣ пойдемте вмѣстѣ завтра, рано по утру навѣстить его, прежде чѣмъ онъ отправится съ своими визитами; онъ по душѣ истый итальянецъ и знаетъ хорошо турокъ, а потому можетъ дать намъ добрый совѣтъ".
   Я всталъ, чтобы проститься.
   "Нѣтъ, нѣтъ, останьтесь съ нами поужинать", воскликнулъ тахлимція, и синьора добавила свой голосъ къ гостепріимному приглашенію. Но я уже обѣщалъ провести вечеръ въ одной веселой компаніи въ гостинницѣ и потому лишь поблагодарилъ за приглашеніе.
   "А все таки надобно принять угощеніе по нашему восточному обычаю", сказала синьора. "Сейчасъ принесутъ кофе".
   Тогда я опять сѣлъ и вскорѣ затѣмъ служанка гречанке принесла подносъ съ маленькими чашками кофе и поднесла его всѣмъ. Синьорина вышла и скоро возвратилась назадъ, неся подносъ съ вареньемъ и съ чистою холодною водой".
   "Видите, синьоръ Антонелли, моя дочь Леонора намъ прислуживаетъ; это по-восточному".
   "Не намъ услуживаютъ, а мы служимъ нашему домовладыкѣ", прибавила синьора.
   Я совершенно сконфузился, всталъ и съ почтительностію взялъ стаканъ воды изъ рукъ прелестной дѣвушки, которая улыбалась въ отвѣтъ на слова отца, а тахлимція восклицалъ: "Браво, браво! Не правда-ли какой славный гаремъ у меня! Вотъ я и сталъ настоящимъ пашей!"
   Дѣйствительно въ моихъ глазахъ Леонора была гуріею достойною рая; я вздрогнулъ, когда рука моя нечаянно коснулась ея руки, и горячая молодая кровь бросилась въ лице, когда мои глаза встрѣтились съ этими большими добрыми глазами, въ которыхъ еще не было другаго выраженія кромѣ дѣвственной скромности. Простившись, я обѣщалъ тахлимціи, что по утру въ 7-мъ часу буду ждать его у доктора Леоніи.
   Усталый и измученный послѣ такого далекаго путешествія я вернулся въ гостинницу съ большими надеждами на будущее.
   Вечеромъ не было представленія въ театрѣ и потому мои пріятели актеры были въ гостинницѣ. Я провелъ вечеръ съ ними. Женщины были веселы, мужчины любезны и остроумны, а потому мы провели время пріятно и продлили веселіе до глубокой ночи.
   

ГЛАВА II.

   Мнѣ слѣдовало встать рано, чтобы ровно въ 7 часовъ быть у дома доктора Леоніи. Я замѣтилъ, что въ Царьградѣ доктора, которые имѣли хорошую практику, обязаны были начинать свои визиты съ самаго ранняго утра. Больному человѣку пріятно видѣть своего лѣкаря во всякое время и чѣмъ ранѣе, тѣмъ лучше, а потому онъ сперва посѣщаетъ тѣхъ больныхъ, которые поближе, то есть, тѣхъ, которые живутъ въ Перѣ и Галатѣ. Но когда наступитъ жара, богатые люди турки, греки, армяне и европейцы оставляютъ свои городскія жилища, тогда врачъ имѣетъ еще болѣе дѣла на Босфорѣ. И такъ около 8-го часа утра онъ садится въ каикъ и плыветъ болѣе мили по Босфору, высаживаясь на яліяхъ или дачахъ, расположенныхъ по берегамъ этого красиваго пролива. Когда я пришелъ къ дому доктора Леоніи, то уже засталъ моего добраго тахлимцію на лѣстницѣ. "Браво!", восклицалъ онъ, "точенъ минута въ минуту. Это рекомендуетъ молодого человѣка." Двери были отворены и мы тотчасъ же вошли въ маленькую комнату, гдѣ докторъ Леонія завтракалъ кофе съ молокомъ. Онъ дружески поздоровался съ тахлимціемъ, а мнѣ, когда я былъ ему представленъ, ласково поклонился. Видъ онъ имѣлъ нѣсколько строгій; былъ сдерженъ, но съ достоинствомъ; носилъ феску, что было знакомъ состоянія на государственной службѣ. Когда тахлимція сказалъ ему мою фамилію и прибавилъ въ рекомендацію нѣсколько лестныхъ словъ, докторъ сталъ меня пронизывать такимъ проницательнымъ взглядомъ, какого я еще никогда не ощущалъ на себѣ. Это было мнѣ не совсѣмъ по сердцу, хотя, сказать правду, здѣсь не было ничего худаго. Мнѣ показалось, что въ этомъ холодномъ, испытующемъ взглядѣ есть доля пуританства, а къ этому я всегда чувствовалъ какое-то отвращеніе.
   "Смѣю спросить, синьоръ Антонелли: думаетъ ли онъ заняться практикою въ городѣ или ищетъ казеннаго мѣста?" спросилъ докторъ.
   Я отвѣчалъ, что готовъ на всё, но какъ мнѣ нельзя долго ждать практики, то я предпочелъ бы какое либо казенное мѣсто.
   "Такъ и слѣдуетъ всѣмъ молодымъ лѣкарямъ", замѣтилъ тахлимція. "Надобно прежде достать себѣ мѣсто, а ждать практики -- Боже васъ сохрани, Боже сохрани! Кто пойдетъ искать совѣта у безбородаго, когда можетъ найти его у сѣдобородыхъ?"
   "Хорошо," сказалъ докторъ. "Мы тотчасъ же и возьмемся за дѣло. Если васъ рекомендуетъ почтенный пріятель тахлимція, то я сочту за честь сдѣлать то малое, что могу, дабы открыть вамъ дорогу. Я сейчасъ отправляюсь на Босфоръ, мимо аліи Хекимъ-баши или главнаго медика, который живетъ въ Бебекѣ. Поѣдемте къ нему вмѣстѣ съ вами и я буду рекомендовать васъ на какое либо мѣсто".
   "Тысячу разъ благодарю васъ, синьоръ докторъ",-- воскликнулъ я въ восторгѣ, цѣлуя его руку.
   "Ѣдемъ!" сказалъ докторъ.
   "Браво, докторъ! и тысячу разъ спасибо вамъ" сказалъ тахлимція, поднимаясь, чтобы уйти.
   Вскорѣ мы уже пробирались по Тонхапе къ берегу. Было прекрасное майское утро, жаръ еще не начался, но каждый спѣшилъ запастись самымъ легкимъ платьемъ. Продавцы лимонада, ягурты и малабіе (родъ нашего киселя изъ картофельной муки съ сахаромъ и миндалемъ) шли весело, выкрикивая покупателей. Собаки лежали въ настоящей азіатской нечистотѣ, какъ бы желая проспать поскорѣе свою жизнь. Полудикіе черкесы усаживались около кофеенъ и цирюленъ, и, ловя насѣкомыхъ на своемъ нижнемъ платьѣ, бросали ихъ на насъ и ругали насъ, какъ нечистыхъ еретиковъ. Наконецъ достигли мы и берега, гдѣ стоялъ докторскій каикъ. Доктора здѣсь всѣ знали и каждый привѣтствовалъ его, какъ "Хекимъ-баши", что меня нѣсколько удивило, такъ что, когда мы сѣли въ легкій каикъ, я спросилъ: "отъ чего каикчи придаетъ ему титулъ главнаго медика въ государствѣ?"
   "О, отвѣчалъ онъ: Хекимъ-баши -- это названіе всѣхъ лѣкарей. Слово это собственно означаетъ главный мудрецъ или главный докторъ, а это также есть титулъ одного изъ государственныхъ министровъ, которые или вовсе не бываютъ или не часто бываютъ въ то время главными мудрецами царства и которые зачастую ничего не смыслятъ въ медицинѣ. Изъ учтивости здѣсь титулуютъ такъ каждаго доктора. Вотъ и вы, какъ только станете нѣсколько постарше, и вамъ будутъ оказывать туже честь.
   Въ первый разъ еще случилось мнѣ ѣхать Босфоромъ. Я былъ очарованъ его чудными видами. Поистинѣ, ничто на свѣтѣ не можетъ сравниться съ нимъ. По обѣимъ сторонамъ представлялись глазамъ прибрежные холмы, украшенные пестрыми деревянными домиками и мраморными зданіями, среди рощей изъ померанцевъ, мирта, лорберта и кипарисовъ, перемѣшанныхъ съ веселою зеленью винограда. Сильная растительность простиралась почти до самаго края морскаго берега, а потому цвѣты померанцевъ и лимоновъ распространяли благоуханіе по поверхности голубыхъ водъ, по которымъ плавно скользилъ нашъ каикъ. Морскія чайки, съ бѣлыми какъ снѣгъ перьями, то кружась надъ волнами, то качаясь на нихъ, едва уклонялись отъ капка, когда онъ скользилъ мимо ихъ.
   Доктора какъ бы забавляло то, что я такъ горячо и живо дивился видамъ, которые для него уже давно потеряли очарованіе новизны; потому онъ началъ показывать мнѣ разные занимательные предметы. "Вотъ видите." сказалъ онъ, показывая на одно небольшое изящное зданіе, "это Джамія, въ которой находятся остатки послѣдняго великаго турецкаго адмирала Барбароссы; а это большое зданіе -- султанскій дворецъ Долма-Бахче. За нимъ видны большія и неуклюжія палаты Есме султанши -- одной изъ тетокъ его величества, о которой можетъ быть услышите какую-либо сплетню, о чемъ я не смѣлъ бы и вспомнить, если бы не зналъ, что говорю съ честнымъ человѣкомъ." Я поспѣшилъ подтвердить доктору, что въ этомъ онъ ни мало не ошибся, желая поощрить его разсказать мнѣ что нибудь относительно султанши Есме; но напрасно, онъ повернулъ разговоръ на другое
   Наконецъ увидали мы и алію или лѣтнее жилище Хекимъ-баши. Мы пристали къ каикѣ почти прямо къ главному входу, вошли въ пространныя сѣни, поднялись по широкой лѣстницѣ вверхъ, гдѣ застали порядочную толпу слугъ и мальчишекъ, изъ которыхъ большая часть смѣло валялась на диванѣ, а остальные, поджавши подъ себя ноги, на полу играли въ шахматы.
   Никто изъ нихъ не двинулся съ мѣста и не обратилъ на насъ вниманія, пока мы не выдвинулись впередъ. Тогда одинъ старикъ поднялъ голову и сказалъ: "не истерсенъ" (что вамъ угодно)?
   Хекимъ-баши, -- отвѣчалъ докторъ. На это намъ отвѣчали, что министръ въ своемъ гаремѣ.
   Поглядѣвъ на часы, докторъ сказалъ, что вѣроятно его превосходительство скоро выйдетъ оттуда, а потому онъ его подождетъ. Между тѣмъ пойдемъ пройдемся немного по саду, который считается самымъ лучшимъ и благоустроеннымъ на всемъ Босфорѣ.
   Мы сошли внизъ и, повернувъ направо, очутились въ саду, достойномъ имѣть хозяиномъ какого либо сказочнаго принца. Воздухъ былъ наполненъ благоуханіемъ отъ померанцеваго цвѣта; почти во всякомъ кусту слышалась пѣсня соловья; всюду фонтаны, ручейки, бассейны, разноцвѣтныя левкои, розаны и дивныя рдендры... Все это упоительно дѣйствовало на нервы. Садъ занималъ большую долину, извивающуюся между двумя возвышенностями. Мы гуляли по красивѣйшимъ мѣстамъ, какъ бы въ какой то чудной рощѣ, пока не вспомнили, что Хекимъ-баши можетъ уже насъ позвать. Мы направились обратно къ дому; но прежде чѣмъ войти въ него, увидали оранжерею и потому свернули въ нее, желая посмотрѣть иностранныя растенія. На бѣду нашу мы вдругъ очутились среди толпы женщинъ, которыя всполошились какъ куропатки и, торопливо закрывши лица, поспѣшили спрятаться въ домъ, смѣясь громко внезапному нашему появленію. Да и мы сами точно также поспѣшили удалиться какъ можно скорѣе: время было идти занять мѣсто въ прихожей селямлика (пріемной). Тутъ застали мы слугъ, которые стояли смирно и внимательно, пока другіе носили кофе какимъ-то гостямъ, которые уже были въ селямликѣ.
   Мой докторъ пошелъ впередъ; большая и тяжелая завѣса откинулась на сторону и мы очутились въ пространной комнатѣ, окна которой выходили на Босфоръ. Въ углу одного длиннаго дивана сидѣлъ сѣдобородый старецъ, одѣтый въ турецкой одеждѣ стараго покроя, но носившій фесъ. Онъ былъ весь укутанъ въ драгоцѣнныхъ соболяхъ, ноги были поджаты, на одну руку склонилъ голову, а другой перебиралъ четки.
   Устало поднявши на насъ свои взоры, его превосходительство воскликнулъ: "О, Хекимъ-баши, буюрунъ: хошъ гельдень, (а, докторъ, милости просимъ, добро пожаловать)!" Докторъ живо подошелъ къ нему, поцѣловалъ край платья турка и потомъ уже присѣлъ на самый кончикъ дивана. Я стоялъ глядя на нихъ.
   Турокъ протянулъ руку доктору для того, чтобы онѣ пощупалъ у него пульсъ, послѣ чего они стали разговаривать между собою, о чемъ -- не знаю, потому что не понималъ еще по-турецки.
   Но вотъ великій человѣкъ вѣроятно спросилъ, кто я такой, или по крайней мѣрѣ мнѣ такъ показалось по звуку его голоса. Онъ еще долго разговаривалъ съ докторомъ, а я смиренно ожидалъ.
   Напослѣдокъ докторъ Леонія обратился ко мнѣ и сказалъ: его превосходительство былъ такъ добръ, что обѣщалъ опредѣлить васъ докторомъ при заведеніяхъ падишаха въ Зейтунъ-Бурну.
   Мое лицо просіяло радостію. "Граціе, ечеленца, миле граціе," воскликнулъ я и поцѣловалъ край халата великаго человѣка, разсыпаясь въ горячихъ изъявленіяхъ благодарности.
   "Боно, боно, коместа? буонъ жіорно, синьоре" отвѣчалъ его превосходительство, желая мнѣ показать, сколько онъ знаетъ итальянскихъ словъ.
   "Если имѣете при себѣ свой дипломъ," сказалъ мнѣ докторъ Леонія, "хорошо бы было показать его."
   По счастію я и самъ думалъ о семъ и вынулъ этотъ документъ. Паша взялъ его, перевернулъ вверхъ ногами и сдѣлалъ видъ, будто бы въ самомъ дѣлѣ его проглядываетъ, кивая по временамъ головой, какъ бы въ знакъ одобренія, а возвращая мнѣ его назадъ, сказалъ: "Гюзель, гюзель (хорошо), синьоръ". Потомъ подали каждому изъ насъ по маленькой чашкѣ кофе. Они еще поговорили между собою нѣсколько времени по-турецки, послѣ чего мы встали и простились. "Теперь," сказалъ докторъ, "мнѣ позвольте васъ оставить здѣсь. Вы легко найдете какой либо каикъ, который отвезетъ васъ въ городъ, а передъ вечеромъ зайдите ко мнѣ и мы поговоримъ о томъ, какъ хотите начать службу. Жалованья 1200 піастровъ въ мѣсяцъ, кромѣ квартиры и пайка, а сверхъ этого можете что-нибудь собрать и частною практикой."
   Докторъ прервалъ мои благодарности, вскочивъ въ свой каикъ. Чрезъ нѣсколько времени я уже одинъ плылъ по Босфору, строя воздушные замки. "Теперь то наконецъ я сталъ настоящимъ человѣкомъ, съ опредѣленною платою 1200 піастровъ въ мѣсяцъ. Безъ сомнѣнія, не пройдетъ и года, какъ я удвою эту плату частною практикою. Со временемъ буду имѣть случай показать себя въ какомъ нибудь лѣченіи и тогда найдутся многіе богатые паціенты между пашами, которые, когда бываютъ въ духѣ, бросаютъ золото горстями; а можетъ случиться, что позовутъ прописать какое-нибудь лѣкарство и султану. Тутъ мнѣ готово счастье, да еще и какое счастье! Чего невозможно для султана? Богатства у него столько, что можетъ утопить въ немъ, если захочетъ. Да вотъ тутъ былъ же, говорятъ, такой случай: одинъ врачъ жидъ изъ Германіи получилъ въ награду за свой рецептъ большой домъ съ землею, орденъ Меджидіе и сдѣланъ лейбъ-медикомъ его величества {Мнѣ извѣстно нѣсколько примѣровъ крайней щедрости султана въ отношеніи докторовъ. За годъ до смерти султанъ Абдулъ Меджидъ заболѣлъ лихорадкою. Одна доза хинины поставила его на ноги, и онъ подарилъ за то доктору большой домъ, стоившій 20,000 піастровъ. А сверхъ того, каждый изъ большихъ пашей послалъ счастливому доктору подарокъ, чего требуетъ при такихъ случаяхъ этикетъ. Притомъ надобно знать, что султанъ, когда захочетъ показать свое великодушіе, то ни мало не ограниченъ бюджетомъ своего двора, государственныя кассы всегда готовы къ его услугамъ.}. Терпѣніе, Джузепо, и не прійдетъ современемъ! Хорошо. Но теперь мнѣ надобно итти прямо къ тахлимціи. То-то этотъ почтенный человѣкъ будетъ радоваться моему счастію, да и синьора... А отъ чего? Оттого что хотѣли бы женить меня на своей красавицѣ Леонорѣ. Ну чтожъ, это хорошо! Она смотритъ хорошо и я, если буду здоровъ, какъ разъ ей подъ пару. Но ненадобно позволить поймать себя такъ легко. Надобно немножко поосмотрѣться: кто знаетъ, можетъ быть, есть не мало и другихъ красавицъ въ Перѣ и Галатѣ, у которыхъ есть деньги. Къ тому же можно взять и гораздо менѣе красивую, лишь бы было богатое приданое; такъ какъ, что ни говори, ничто на свѣтѣ не можетъ сравниться съ деньгами. Все можно пріобрѣсть посредствомъ ихъ: можно купить силу, почтеніе и самую любовь; а я хочу собрать поболѣе денегъ какимъ-бы то ни было способомъ. Здѣсь есть золото, это несомнѣнно, и у кого есть умъ -- можетъ добыть его."
   Такъ бесѣдовалъ я самъ съ собою, пока мой каикъ приближался къ Топхане. Вмѣсто того, чтобы высадиться здѣсь, я сказалъ моему каикчи, чтобы онъ везъ меня по Золотому Рогу въ Хаскіой, горя нетерпѣніемъ сдѣлать извѣстнымъ тахлимціи мою удачу. Я засталъ эту милую семью какъ разъ въ то время, когда она садилась за скромный завтракъ, который пригласили и меня раздѣлить съ ними. Угощали меня съ радушіемъ и обѣ женщины почти разсердились на старика, когда онъ тихо напомнилъ, что въ Турціи нѣтъ ничего вѣрнаго, и когда сказалъ, что ему гораздо пріятнѣе было бы видѣть меня уже въ службѣ; а еще пріятнѣе, когда я получу свое жалованье. "Но мнѣ обѣщалъ Хекимъ-баши," замѣтилъ я. "Онъ начальникъ надъ всѣми докторами въ царствѣ, и потому всѣ мѣста у него въ рукахъ,-- развѣ это не правда?" несомнѣнно: "но слышали-ли вы что нибудь о Хайрединъ-бейѣ его сынѣ и о Мани, который заключаетъ условія при опредѣленіи на докторскія мѣста?"
   "Нѣтъ, не слыхалъ ничего."
   "А въ такомъ случаѣ могу вамъ сказать, что оба они имѣютъ много кое чего сказать при опредѣленіи врача на мѣсто. Что же касается до словъ Хекимъ-баши, то могу прибавить, что обѣщаніе не стоитъ для турка ничего. Впрочемъ, можетъ случиться, что вы получите это мѣсто, и я вполнѣ надѣюсь, что вы его получите; но если случайно обманетесь, не отчаивайтесь, а ищите другаго."
   Я почти окаменѣлъ отъ такого разговора, а потому и отнесся къ Леонорѣ съ чувствомъ искренней благодарности за то. что она оказала мнѣ дѣйствительную услугу, сказавъ:
   "Ахъ, батюшка! Не можетъ быть, чтобы докторъ Леонія вздумалъ такъ обмануть синьора."
   "Кара міа," отвѣчалъ ей отецъ, "докторъ Леонія просилъ мѣста для синьора и Хекимъ-баши обѣщалъ его. Докторъ чистъ отъ всякаго укора. Будемъ надѣяться, что и турокъ будетъ также чистъ. Можетъ быть и нехорошо, что я сталъ каркать какъ ворона, когда Джузепо такъ веселъ; но моя долгая опытность въ. этомъ краю побуждаетъ меня пріятельски напомнитъ Джузепо, чтобы спокойнѣе принялъ, если бы, чего не дай Богъ, надежда обманула его."
   Не могу сказать, чтобы я остался благодаренъ тахлимціи за такое напоминаніе: оно пришло мнѣ крайне не по сердцу. Одно утѣшеніе для меня было въ томъ, что, Леонора вступилась за меня. Само собою разумѣется, что я не былъ благодаренъ милой красавицѣ; ея сердце добыть легко; но я уже его пріобрѣлъ, па корпо ди бако! Но вѣдь нельзя же усумниться въ ея достоинствахъ: лице у ней, какъ у ангела... это настоящая Венера! Перъ-Діо! надобно, чтобы рано или поздно она была моею." Мнѣ не было нужды спѣшить разставаться съ этими милыми людьми, а потому послѣ завтрака я пригласилъ ихъ сдѣлать прогулку на азіатскій берегъ и онѣ согласились.
   Я до сихъ поръ еще смотрю на этотъ день, какъ на счастливѣйшій въ моей жизни. Я не искалъ ничего кромѣ невинной бесѣды съ этими сердечными людьми; а отъ чего? безъ сомнѣнья отъ того, что Леонора плѣнила меня. Я не хотѣлъ признаться самому себѣ, что я былъ уже глубоко влюбленъ, такъ какъ рѣшился избрать себѣ друга на всю жизнь съ великою осмотрительностію и отдать нѣсколько болѣе предпочтенія матеріальнымъ средствамъ, нежели красивому лицу; но мирная красота, неизчерпаемая прелесть и невинная свѣжесть этой итальянской дѣвушки очаровали меня. Съ удовольствіемъ гуляли мы по рощамъ Ченгелвейя и потомъ на прѣсныхъ азіатскихъ водахъ.
   Была пятница, а потому зеленыя лужайки въ этой долинѣ были какъ бы затканы самыми яркими красками, благодаря верхней одеждѣ турецкихъ женщинъ, которыя, собрались сюда провести праздникъ. Эти толпы казались издали цвѣтами въ большомъ саду. Многія изъ нихъ пріѣхали въ арбахъ, чудовищныхъ экипажахъ, обвѣшанныхъ красными кистями; да и сбруя на волахъ, которые везли эти арбы, была чудно испещрена. Каждая группа располагалась на травѣ, а вблизи ихъ стояли насторожѣ безобразные черные евнухи. Тамъ и сямъ валашскіе цыгане наигрывали какую-то нескладную музыку, а далѣе мы увидѣли медвѣдя, представлявшаго такія штуки, на которыя въ Европѣ взглянули бы какъ на грубую пошлость, а здѣсь ихъ встрѣчали веселымъ смѣхомъ.
   Все, на что стоило взглянуть, мы осматривали издали не желая подвергать себя оскорбленіямъ, которыя почти навѣрно встрѣчаютъ европейцевъ, дерзающихъ слишкомъ близко подходить къ этимъ "гаремамъ". Когда солнце стало склоняться къ западу, мы возвратились. Воздухъ былъ несказанно пріятенъ и тепелъ, чудная тишина царствовала въ воздухѣ, мирнымъ настроеніемъ отзывались самыя трели соловья и тихій пискъ совъ, тѣхъ самыхъ, какія пищатъ и въ Италіи по лѣтнимъ ночамъ. Когда мы сѣли въ каикъ, свѣтящіяся мухи вились около головы Леоноры, и она казалась мнѣ словно осіянною ореоломъ. Мы ѣхали быстро, даже слишкомъ быстро; свѣтъ луны разлился по берегамъ и все казалось объято сладкимъ сномъ. Но я пришелъ въ совершенный восторгъ, когда мать и дочь стали напѣвать одну изъ мелодій Беллини. Когда звуки ихъ гармонично сливались, я весь предавался вдохновенному настроенію этого мгновенія, упивался рѣчами любви и счастія, и желалъ бы, если то можно, оковать ходъ времени. А ладья наша быстро скользила по водамъ. Тахлимція же еще изъ учтивости вздумалъ при этомъ высадить меня на берегъ въ такомъ мѣстѣ, откуда я могъ бы скорѣе дойти до дому. Я не рѣшился противорѣчить ему, и такъ противъ воли прервалъ это счастливое празднество, очутясь между собаками, толпой и смрадомъ на берегу Тапхане. Лѣниво сталъ я подниматься въ гору и добрался наконецъ домой пріятно утомленнымъ.
   Изъ гостинницы, въ которой я жилъ, видно было небольшое турецкое кладбище, которое примыкаетъ къ западному краю Перы. Изъ окна моей комнаты я смотрѣлъ на темную рощу кипарисовъ, въ которой днемъ ворковали горлицы, гнѣздившіяся по кипариснымъ вѣтвямъ, какъ бы оплакивая добрыхъ и достойныхъ покойниковъ. Ночью видъ совершенно измѣнялся: голубей, летавшихъ днемъ по могиламъ, замѣняли зловѣщія совы, гадкія летучія мыши и безобразные псы, которые своимъ лаемъ и воемъ дѣлали ночь страшною, точно будто бы они отправляли тризну на проклятыхъ могилахъ злодѣевъ. Таковы были фантазіи, которыя мелькали въ моей разгоряченной головѣ, въ то время какъ я, склонясь на окно, сталъ опять увлекаться сладкими снами, строя воздушные замки, царицею которыхъ была несравненная красавица, царица души моей Леонора. Теперь я уже думалъ о поправкѣ моихъ денежныхъ средствъ: я чувствовалъ только, что долженъ овладѣть этой дѣвушкой; она стала необходимою для моего счастія и всѣ богатства Турціи не вознаградили бы меня за потерю той, которую я любилъ такъ горячо.
   Вдругъ слышу гдѣ то дѣтскій голосъ, зовущій на помощь и просящій помилованія. Мнѣ казалось, что готово было преступленіе подъ стѣнами нашей гостинницы. Я бросился внизъ на улицу и тутъ наткнулся на одного заптіе (полицейскаго), который немилосердо билъ какого-то жиденка. Никто не хотѣлъ вмѣшаться защитить бѣднягу; каждый спѣшилъ скорѣе пройти мимо, а одинъ пріятель заптіе стоялъ здѣсь же и спокойно смотрѣлъ на эту сцену. Бѣдное дитя вопило: "аманъ, аманъ (прости, прости)" но Турокъ все сильнѣе колотилъ его, и наконецъ, повалилъ на землю, сталъ топтать его ногами. Это угрожало жизни ребенка... Я болѣе не могъ вытерпѣть: выскочилъ впередъ, схватилъ турка за воротъ и бросилъ его въ сторону. Но только онъ скрылся за надгробный камень, какъ вдругъ я былъ потрясенъ тяжелымъ ударомъ въ голову. Я упалъ безъ памяти, и что было далѣе, я уже не помню.
   

ГЛАВА III.

Я боленъ. Выздоравливаю. Работаю въ аптекѣ.-- Турецкій университетъ и его студенты. Мой первый визитъ въ гаремъ паши.-- Удивительное крещеніе.

   Послѣдній разъ я видѣлъ доктора Леонію на пристани въ Бебекѣ, когда, простившись съ нимъ, спѣшилъ въ Хаскіой разсказать моимъ пріятелямъ о своемъ счастьи. Я былъ тогда полонъ здоровья, силы и самыхъ розовыхъ надеждъ, такъ какъ Хекимъ-баши обѣщалъ дать мнѣ мѣсто доктора при императорскихъ заведеніяхъ въ Зейтунъ-Бурну. Въ первый разъ послѣ того я увидѣлъ доктора во время консиліума, устроеннаго имъ, а паціентомъ его былъ никто другой, какъ я самъ. Онъ ощупывалъ мнѣ пульсъ, а изъ другой руки струилась кровь. Цирюльникъ армянинъ держалъ тазъ. Я замѣтилъ еще всегда веселое лицо перваго комика синьора Монтера, который теперь смотрѣлъ такъ внимательно и оза боченно, что я засмѣялся, и смѣхъ мой перешелъ въ слезы.
   "Слава Богу, онъ живъ!" воскликнулъ комикъ.
   "Тсс..." шепталъ докторъ, "ва бене, (дѣло идетъ хорошо),-- онъ скоро выздоровѣетъ." -- Искусная рука цирюльника перевязала мнѣ жилу и докторъ вышелъ, сдѣлавъ шопотомъ какія-то распоряженія.
   Такъ лежалъ я почти цѣлую недѣлю на попеченіи моихъ пріятелей изъ театра Наума, которые ухаживала за мной по очереди. Каждый день, помнится мнѣ, видѣлъ я у себя доброжелательное лицо тахлимціи, который заходилъ ко мнѣ на нѣсколько минутъ и рѣдко приходилъ съ пустыми руками, такъ какъ я имѣлъ съ собою мало чего необходимаго для больнаго. Наконецъ крѣпкій и здоровый сонъ снова возвратилъ мнѣ мыслительныя способности; мало по малу глухота и шумъ въ ушахъ прошли. Потомъ, когда докторъ Леонія пришелъ во второй разъ, онъ уже оставилъ свое обращеніе со мною, какъ съ больнымъ, и разговаривалъ попріятельски. Я отъ души благодарилъ его за его столь благовременно оказанную мнѣ помощь, и потомъ просилъ ради Бога разсказать мнѣ, что со мной было?
   "Развѣ вы ничего не можете припомнить?" спросилъ докторъ, желая испытать, на сколько пострадала моя память?
   -- Да я помню, что изъ за жидовскаго ребенка я имѣлъ схватку съ однимъ заптіе, и что онъ сшибъ меня ударомъ, но помнится мнѣ, что соперникъ мой прежде меня споткнулся о надгробный камень и упалъ!"
   "А, браво! Вашъ мозгъ опять совершенно въ порядкѣ, благодаря вашей молодости и вашему организму. А дѣло въ томъ, что въ вашу ссору вмѣшался другой турокъ и поразилъ васъ рукоятью пистолета."
   "О, не отъ того ли и перевязана моя голова?"
   "Такъ точно; да еще счастье, что пріятель этотъ не выстрѣлилъ въ васъ изъ пистолета, или не рубнулъ саблею. Думаю, что это васъ научитъ никогда не мѣшаться въ уличныя ссоры."
   "Любезный докторъ! да вѣдь это была не простая уличная ссора; тутъ дѣло шло объ убійствѣ бѣднаго ребенка."
   "Да, конечно; но притомъ чуть было не убили и итальянскаго доктора, какъ и жидовскаго ребенка; а ваша помощь все-таки опоздала", сказалъ докторъ.
   "Какъ опоздала?"
   "Бѣднаго ребенка взяли, били и отнесли домой, въ Хаскіой, гдѣ, какъ сказывалъ нашъ пріятель тахлимція. онъ и умеръ въ ту же ночь."
   "Перъ Діо санто! А что сдѣлали съ заптіе?"
   Докторъ пожалъ плечами и отвѣчалъ лаконически: "Да ничего!"
   "Святая Мадона!... Можетъ ли это быть? Такъ значитъ жизнь наша въ рукахъ этихъ дикихъ заптіе?"
   "Вовсе нѣтъ. Правительство охраняетъ европейцевъ: все, что послѣднимъ слѣдуетъ дѣлать -- такъ это жить смирно, и въ особенности не мѣшаться ни во что и ни въ какомъ случаѣ, въ пользу здѣшняго населенія.-- А теперь поговоримъ немного о вашихъ дѣлахъ. Вы теперь достаточно окрѣпли для того, чтобы снести все. что я вамъ скажу; а я желаю, чтобы вамъ было ясно ваше настоящее положеніе."
   "Будьте увѣрены, дорогой докторъ, что я безъ промедленія отправлюсь въ Зейтунъ-Бурну; слава Богу, я теперь чувствую себя хорошо, и едва могу дождаться, чтобы взяться за дѣло."
   "Потише, дружокъ! Мнѣ очень жаль, но я долженъ вамъ сказать, что мѣсто, о которомъ вы говорите, для васъ потеряно. Я едва могъ найти конецъ интриги. Но безъ.сомнѣнія, главная причина въ томъ, что вы не съумѣли немножко поналечь, чтобы ваше имя безъ всякаго промедленія было занесено въ протоколъ. Но и при этомъ не знаю, были ли бы вы сосершенно обезпечены, потому что, какъ я слышалъ, это мѣсто нужно синьору Мани для одного его пріятеля, а онъ -- человѣкъ сильный. Но не отчаивайтесь. Напротивъ, пусть эта неудача побудитъ васъ къ усиленной дѣятельности, и вы непремѣнно, рано или поздно достигнете желаемаго."
   Какъ я себя ни сдерживалъ при этомъ, даже геройски пытаясь громко разсмѣяться, но все не могло скрыться настоящее впечатлѣніе отъ извѣстія, которое какъ громъ поразило меня, чему не мало помогла и моя тѣлесная слабость. Докторъ старался ободрить меня своею бесѣдою, и уходя пожалъ мнѣ руку съ сердечнымъ участіемъ; но когда онъ ушелъ, я закрылъ свою голову одѣяломъ, и, слабое созданіе, плакалъ навзрывъ, пока сонъ не смежилъ моихъ глазъ.
   Не смотря на это огорченіе, здоровье мое поправлялось довольно быстро. А тяжкій ударъ научилъ меня осторожности. Я твердо рѣшился на будущее время уклоняться отъ ссоры и столкновеній и ни въ какомъ случаѣ не спѣшить становиться на сторону угнетаемаго въ Турціи, убѣдясь, что ничего не могло быть глупѣе и смѣшнѣе подобнаго донъ-кихотства. Правда, здѣсь было широкое поле дли какого-нибудь человѣколюбиваго Донъ Кихота, но я вѣдь не избиралъ для себя его карьеру, я не желалъ и не искалъ сдѣлаться мученикомъ.-- Теперь снова былъ предоставленъ я однимъ собственнымъ средствамъ, а они, Богъ мнѣ свидѣтель, крайне скудны, такъ что по уплатѣ за пишу и квартиру въ гостинницѣ за двѣ недѣли, у меня оставалось всего на всего 20 австрійскихъ червонцевъ. Съ этой суммой я едва могъ прожить здѣсь недѣль шесть; а что же дѣлать дальше? Обстоятельства были плохи; но сидѣть сложа руки и ждать не было у меня въ обычаѣ; поэтому я и сталъ обращаться туда сюда за совѣтомъ и помощью. Мнѣ совѣтовали познакомиться съ какимъ-нибудь аптекаремъ и навѣщать каждый день его аптеку для того, чтобы прописывать рецепты, если бы случайно зашолъ туда какой-нибудь больной. Узнавъ, что здѣсь такой обычай, я и рѣшился послѣдовать ему. Меня порекомендовали и познакомили съ однимъ почтеннымъ аптекаремъ Сепутомъ, аптека котораго была въ самомъ Стамбулѣ. Сохрани Боже всякаго ждать такъ занятій! Вы не можете отыскивать больныхъ, по должны ждать, пока они придутъ сами; притомъ еще, когда это случится, то есть много и другихъ такихъ же докторовъ, которые подкарауливаютъ больныхъ, и которые болѣе извѣстны, чѣмъ вы, и тогда, что называется, хоть живой въ гробъ ложись. Но и кромѣ больныхъ, было кое-что такое, что озабочивало меня: мнѣ надобно было выучиться по турецки, и я отдался этому занятію съ ревностію, которая каждый день вознаграждалась очевиднымъ успѣхомъ. Обыкновенно, каждый день около восьми часовъ утра спускался я съ горы изъ Перы на берегъ Галаты, переходилъ чрезъ деревянный мостъ и поворачивалъ въ Бахче-капуси, гдѣ была Сепутова аптека. Части случалось, что я былъ первымъ докторомъ, который приходилъ въ аптеку тотчасъ послѣ того, какъ она отворялась, а потому я и садился на скамью, нарочно для того устроенную. Вотъ, бывало, входитъ какая-нибудь старая турчанка, а за ней арабка, безъ которой ничего здѣсь не обходится.-- "Хани Хекимъ-баши (гдѣ докторъ)?" -- бываетъ первый ея вопросъ. Я отзываюсь на это.-- "Дедъ (послушай мой пульсъ)," говоритъ она, протянувъ руку, и потомъ готова цѣлый день тараторить о томъ, какъ у ней заболѣло то-то и то-то, какъ она страдаетъ, и наконецъ, очень осторожно приподнявъ край яшмака, рѣшается показать и языкъ. Я пропишу что нужно ей для лѣченья, но непремѣнно долженъ посовѣтовать ей принять теплую ножную ванну и пустить немного крови, иначе всѣ мои таланты сочтены были бы ни во что. Кромѣ того, цирюльникъ, который пускаетъ кровь, потерялъ бы паціентку, а мы доктора по временамъ пріобрѣтаемъ отъ цирюльника какого-нибудь больнаго. Пиша рецептъ, я долженъ имѣть въ виду, чтобъ старой госпожѣ пришлось взять нѣсколько болѣе надлежащаго, и чрезъ то съ своей стороны оказалъ услугу моему пріятелю аптекарю, а онъ за то дастъ мнѣ нѣсколько процентовъ съ рецепта. Настоящая прибыль, которую я получаю, была мала, какъ и всякая прибыль, получаемая чрезъ посредство лавки, на примѣръ 10 піастровъ; но этого доставало мнѣ на уплату за обѣдъ. Но вотъ подходятъ и другіе доктора: одни, которые навѣщали своихъ больныхъ и зашли сдѣлать распоряженія относительно лѣкарствъ, другіе -- подобно мнѣ ожидающіе больныхъ, поэтому и они садятся на скамью, поболтать, покурить сигару и схватить, что пошлетъ судьба. Знатныхъ докторовъ, какъ напримѣръ мой пріятель Леонія, очень рѣдко можно видѣть въ аптекахъ. Все ихъ время занято визитами по больнымъ, которые живутъ очень далеко одинъ отъ другаго, а какъ здѣшнія улицы не таковы, чтобы можно было по нимъ разъѣзжать въ каретѣ, то теряется много времени на проходъ отъ одного дома до другаго. Счастливые люди! они не имѣютъ времени бесѣдовать въ такихъ докторскихъ собраніяхъ, какъ наши.
   Мои собратія, доктора, принадлежали къ различнымъ національностямъ, званіямъ. Италія доставляетъ ихъ больше всѣхъ, Франція тоже достаточно, Германія немного, Англія же весьма мало, но и тѣ большею частію занимаютъ высшія мѣста. Изъ туземныхъ было лишь нѣсколько природныхъ турокъ, но и тѣмъ земляки ихъ не оказывали никакого довѣрія. Грековъ довольно, и нѣкоторые изъ нихъ занимаютъ высшія докторскія мѣста при дворѣ и на государственной службѣ. Было также нѣсколько армянъ, но они не пользуются здѣсь хорошей репутаціей даже у своихъ. Христіанскія племена доставляютъ много практиковъ для низшей хирургіи; изъ нихъ безчисленное множество цирюльниковъ, которые могутъ пустить кровь, выдернуть зубъ, наметывать горшки и перевязывать раны. За нѣсколько лѣтъ до моего прибытія въ Царьградъ, всѣ доктора, которые имѣли дипломы, были иностранцы, или, хотя и туземцы, но обучавшіеся медицинѣ гдѣ-нибудь за границей. Вскорѣ затѣмъ султанъ основалъ медицинскую школу,-- въ сущности нѣчто очень замысловатое: воспитанники ея получаютъ пищу, одежду и плату, но мало находится турокъ, которые рѣшаются, да и то съ большимъ страхомъ, учиться анатоміи; кромѣ того, всѣ предметы преподаются на французскомъ языкѣ, такъ что ученикамъ приходится изучать его при самомъ преподаваніи. Но такъ какъ султанъ положилъ, чтобы комнаты школы были полны учениками, то для сего на первое время внутри страны набирали насильно дѣтей поселянъ и въ кандалахъ приводили ихъ въ столицу учиться медицинской наукѣ. Но такой пріемъ не привелъ къ хорошимъ результатамъ, такъ какъ мозги этихъ земледѣльцевъ оказались не воспріимчивы ни къ французскому языку, ни къ физіологіи; да кромѣ того многимъ студентамъ понравилось, даже хоть весь вѣкъ жить въ школѣ, гдѣ ихъ хорошо кормятъ, одѣваютъ да еще и платятъ, а потому они не имѣли ни малѣйшей охоты оставлять ее. Съ тѣхъ поръ перестали насильно сгонять мальчиковъ въ школу, вслѣдствіе же особыхъ привиллегій, которыя даются ея воспитанникамъ, въ ней довольно учениковъ изъ грековъ, жидовъ и армянъ, и только нѣсколько турокъ. Послѣднихъ особенно поощряютъ къ ученью, такъ что нѣкоторые, едва лишь кое-какъ сдадутъ свой экзаменъ, тотчасъ получаютъ чинъ полковника. Въ началѣ всѣ профессора были люди солидные, изъ Франціи и Австріи, получали большое жалованье; но мало по малу ихъ замѣнили греками и армянами, которые стали пренебрегать своими обязанностями, и завели торговлю мѣстами и титулами.
   Вотъ вамъ краткій очеркъ медицинской школы въ Галата-Серай, которою завѣдуетъ сынъ Хекимъ-баши, и которая ежегодно выпускаетъ рой молодыхъ лѣкарей, изъ коихъ большинство назначается въ войска и во флоты.
   Я проводилъ теперь почти все время въ аптекѣ, внимательно высматривая, не появится ли случайно какой нибудь больной. Голодъ изощрялъ свои способности, ибо то, что я выручалъ, прописывая лѣкарства, составляло для меня вопросъ жизни или смерти. Я оставилъ гостинницу и занялъ въ Перѣ одну комнатку, въ которой едва могла помѣститься одна кровать. Забираясь въ аптеку спозаранку и ожидая больныхъ до позднихъ сумерокъ, я могъ добывать ежедневно по нѣскольку піастровъ, и едва сводилъ концы съ концами.
   Въ тотъ день, въ который мнѣ посчастливится, я ходилъ обѣдать въ греческую гостинницу "Чернаго Орла" въ Галатѣ, и предавался тамъ роскоши, заказавъ себѣ "рубцы, приготовляемые по венеціански", или "полпѣтуха", и выпивалъ стаканъ вина, а назавтра продолжалъ питаться хлѣбомъ и сыромъ. Иной разъ опять случалось плотно пообѣдать среди самаго Стамбула у какого-нибудь турка "кебапомъ" -- жареной бараниной, хорошо заправленнымъ перцомъ и поджареннымъ въ маслѣ лукомъ. Такъ проходили дни и недѣли. Между тѣмъ я нерѣдко посѣщалъ и доктора Леонію, чтобы развѣдать, нѣтъ ли надежды получить какое нибудь мѣстечко. Я былъ увѣренъ, что этотъ добрый человѣка, дѣйствительно отъ души старался какъ-нибудь услужить мнѣ, но доселѣ получалъ лишь одни великолѣпныя обѣщанія Скоро я убѣдился, что турки поступаютъ совершенно иначе, нежели европейскіе министры, не затрудняясь обѣщать что угодно безъ всякаго замедленія. Это происходитъ изъ какой-то особенной учтивости и изъ неуваженія къ правдѣ. Они полагаютъ, что неприлично отказывать, если чего-нибудь у нихъ просятъ, но тотчасъ же послѣ обѣщанія забываютъ, что обѣщали.
   Главными моими пріятелями было семейство тахлимціи. Обыкновенно я посѣщалъ ихъ каждое воскресенье, и они принимали меня всегда ласково. Я думалъ, что было бы не только не прилично, но и жестоко, находясь въ крайней бѣдности, заявлять, чего я желаю, и потому довольствоваться тѣмъ, что молчаливо и спокойно обожалъ мою прекрасную Леонору. Душевная моя лихорадка прошла, но я былъ глубоко влюбленъ и смотрѣлъ на дѣвушку, какъ на свою нареченную, хотя о томъ не было промолвлено ни слова между мною и ея родителями, а тѣмъ менѣе между мною и самою дѣвушкою. Она все еще была смирною и робкою пятнадцати-лѣтнею дѣвочкою, незнавшею свѣта, незнавшею любви, почтительною къ своимъ родителямъ, а они-то и не наглядятся на нее. И какъ мнѣ пріятно было убѣдиться, что она неравнодушна ко мнѣ! Мать охраняла свое дорогое сокровище съ ревнивостью, полною любви. Она никогда не оставляла меня съ нею ни на пять минутъ, но эта осторожность была такъ искусна, что я почти не чувствовалъ. Однако я зналъ, что она существуетъ, потому что, бывая у нихъ каждое воскресенье по вечерамъ, не могъ улучить ни одной минутки, чтобы остаться на единѣ съ Леонорой.
   Такъ протекала моя жизнь, и я уже пребывалъ въ Царьградѣ три мѣсяца, какъ однажды вечеромъ, когда до послѣдней минуты, выжидалъ въ аптекѣ паціентовъ какъ бы въ награду мнѣ представился случай нѣсколько большей важности. Одна француженка изъ Перы, которая заработывала не мало денегъ обходя гаремы въ качествѣ коммиссіонерки и торгуя невольницами, чѣмъ наживала по 300 и по 400 процентовъ (на 1000 піастровъ), проворно пробиралась по улицѣ. За нѣсколько времени предъ тѣмъ я нѣсколько познакомился съ нею, и потому она, завидѣвъ меня сказала:
   "ьA la bonne heiin, докторъ, какъ я рада, что встрѣтилась съ вами! Прошу васъ сейчасъ же сходить со мною въ гаремъ Ибрагима-паши: тамъ съ однимъ дитятею очень плохо."
   "Мадамъ, я весь къ вашимъ услугамъ", отвѣчалъ я, и затѣмъ мы пошли вмѣстѣ.
   Мы прошли недалеко и очутились у большихъ воротъ конака паши; вошли внутрь, чему ни мало не воспрепятствовалъ старый турокъ, который дремалъ у входа. Къ большому подъѣзду были поставлены какіе-то странные вѣнскіе экипажи съ разорванными кожаными навѣсами и растрепанными кистями. Мы поднялись на первый этажъ дома и очутились въ обычной толпѣ безобразныхъ слугъ. Такъ какъ они хорошо знали госпожу Франсуа, то она сказала мнѣ, чтобы я подождалъ, и прямо вошла внутрь; немного же спустя появилась опять и сдѣлала мнѣ знакъ, чтобы я вошелъ. Я пошелъ за нею и очутился предъ Ибрагимъ-пашею, который полулежалъ въ одномъ углу своей софы, лѣниво покуривая и перебирая четки.
   "Пште Хекимъ-баши (вотъ докторъ)!" сказала француженка: "позвольте мнѣ сейчасъ же отвести его въ гаремъ!"
   "Явашъ, явашъ (не спѣшите, не спѣшите)," отвѣчалъ паша: "сенъ кинъ сенъ" (кто ты такой)?" -- спросилъ онъ, сурово обратившись ко мнѣ.
   "Ефенди, я прахъ твоихъ ногъ -- хекимъ!" отвѣчалъ я, стоя въ смиренномъ положеніи и скрывая руки въ рукава моего сюртука.
   "Анги милетъ (изъ какой націи)?"
   "Итальянъ, эфенди!".
   "Боно, буюрунъ, отуръ (хорошо, пожалуй, садись)", сказалъ паша.
   Вмѣсто того, чтобы сѣсть на диванъ, я опустился на колѣни, привѣтствуя пашу и все-таки скрывалъ руки.
   "Буюрунъ, отуръ, отуръ (изволь, садись, садись)" -- говорилъ его превосходительство, показывая мнѣ, чтобы я сѣлъ.
   "Устафръ аллахъ (сохрани Богъ)!" воскликнулъ я и потомъ уже сѣлъ на самый кончикъ софы.
   Паша хлопнулъ въ ладоши и вошли три или четыре парня. "Кафе" сказалъ паша. Принесли кофе, подали и мнѣ одну чашку, которую я выпилъ, пока они накладывали трубку пашѣ. Но предъ лицемъ такого великаго человѣка мнѣ не предложили трубки.
   Между тѣмъ госпожа Франсуа ушла было въ гаремъ, но воротилась опять, и по праву, которое имѣетъ ихъ сторона, воскликнула:
   "Паша! я не затѣмъ привела доктора, чтобы онъ пилъ кофе, но чтобы онъ посмотрѣлъ ваше дитя."
   "Геліоръ, геліоръ (а вотъ сейчасъ идетъ, идетъ) -- дѣло не къ спѣху", сказалъ паша и, возвысивъ голосъ, крикнулъ: "хани Ахметъ!"
   Ахметъ появился въ образѣ удивительно гадкаго евнуха.
   "Гиделимъ (идемъ)!" сказалъ паша.
   Евнухъ шелъ предъ нами и восклицалъ: кимсе олмазъ (никто не смѣй показываться, т. е. открывать лица)!"
   Мы прошли чрезъ двѣ или три залы и наконецъ вошли въ жилище женъ. Комната, въ которой очутились, была такъ тепла и воздухъ въ ней былъ такъ спертъ, что свѣжій человѣкъ могъ въ ней задохнуться. Ни одно окно не было отворено, а въ одномъ углу стоялъ мангалъ полный угольевъ. Три или четыре женщины обвились съ головы до ногъ въ тяжелыя покрывала, а двѣ сейчасъ же закутались совсѣмъ въ какую-то попону, очевидно желая выказать себя предъ пашей, какъ они усердно прячутся, и тѣмъ заслужить его вниманіе.
   Въ орѣховой колыбели, украшенной серебромъ, лежало, тяжело дыша, дитя на видъ годоваго возраста; молодая женщина, вся увитая въ покрывало, склонилась надъ дѣтской постелькой въ очевидномъ отчаяніи. Я осмотрѣлъ ребенка, который былъ такъ укутанъ, что почти совсѣмъ готовъ былъ задохнуться, и нашелъ, что онъ въ скарлатинѣ. Пока я занятъ былъ своимъ дѣломъ, одна женщина, стоявшая позади матери больнаго ребенка, безпрестанно подсказывала мнѣ разныя лѣкарства.
   "Попробуй пластырь, которымъ вытягиваютъ червей, Хекимъ-баши", говорила она, "пусти немного крови и ему будетъ легче, Хекимъ-баши;" а наконецъ помогла мнѣ снять съ ребенка нѣсколько его одеждъ, чтобы я могъ приложить ухо къ его груди, но это очевидно не понравилось его матери, которая сурово оттолкнула отъ него эту женщину. Послѣ достаточнаго осмотра мы вышли тѣмъ же порядкомъ, какъ и пришли съ тою разницею, что теперь паша шелъ впереди, а евнухъ позади насъ.
   "Опасно ли боленъ?" спросилъ паша.
   Евнухъ, который какъ бы нарочно устроивалъ такъ, чтобы ему идти позади паши, услышавъ вопросъ, началъ дѣлать мнѣ знаки, чтобы я далъ пашѣ благопріятный отвѣтъ. Чувства паши никогда и ни по какому случаю не должны быть огорчаемы въ его домѣ, и непріятныя истины никогда не должны доходить до его ушей, а потому его безпрестанно угощаютъ легкимъ и пріятнымъ лганьемъ. Возвращаясь изъ гарема, я сталъ обдумывать, что отвѣчать на предложенный мнѣ вопросъ: "шупхе варми (есть ли опасность)," но въ тоже время подбиралъ такой отвѣтъ, который бы соотвѣтствовалъ наиболѣе моему убѣжденію. Безъ сомнѣнія опасность была, но еще не такая, чтобы нельзя было оказать помощи, и я имѣлъ довольно надежды, что дитя выздоровѣетъ, а потому и отвѣчалъ: "Ефенди, сомнѣнье есть, но бояться нечего." "Наслъ агнамамъ" (какъ это, я тебя не понимаю)?
   "Ефенди, въ тѣни твоей я, прахъ ногъ твоихъ, говорю правду: дитя больно опасно, но не бойся, ефенди, -- у меня есть вѣрныя лѣкарства. "Элхамъ дуллахъ (допусти Богъ), а спустя нѣсколько дней ребенку будетъ лучше."
   -- "Некіи (хорошо); вотъ бумага,-- пиши".
   Я положилъ клочекъ толстой турецкой бумаги на указательный палецъ лѣвой руки, тростянымъ перомъ и густыми чернилами прописалъ, какое понадобилось, лѣкарство и далъ легкій совѣтъ госпожѣ Франсуа, которая взяла на себя присмотрѣть за дитятей, и, какъ европеянка, держала себя здѣсь словно какой-нибудь профессоръ медицины. Въ Турціи смотрятъ на медицину, какъ на нѣчто такое, что исключительно принадлежитъ французамъ, и вѣру эту не могло поколебать значительное число разныхъ шарлатановъ. При уходѣ изъ дома паши, получивъ отъ него награду въ сто піастровъ, въ умилительномъ видѣ наполеондора, я почувствовалъ себя великимъ человѣкомъ. "Если паша не доставитъ мнѣ немедленно хорошей практики, то во всякомъ случаѣ онъ можетъ доставить мнѣ какое нибудь казенное мѣсто. Теперь надобно только лучше подтасовывать мои карты.
   Когда вечеромъ я легъ въ постель, то какое-то предчувствіе счастія охватило мою душу и упоило всѣ мои чувства, а потому и спалъ я сладкимъ сномъ.
   На другой день рано утромъ я уже былъ въ конакѣ паши. Меня тотчасъ ввели къ нему и я нашелъ его по обычаю развалившагося на своей оттоманкѣ, покуривавшаго трубку и перебиравшаго четки. Онъ былъ одѣтъ въ легкія шальвары и въ легчайшій, опушенный дорогимъ мѣхомъ халатъ; сидѣлъ поджавши ноги, а возлѣ него лежалъ янтарный мундштученъ, украшенный дорогими камнями. Когда я вошелъ, онъ радостно поздоровался со мною сказавъ:
   -- "Хо, Хекимъ-баши! бонъ джуорно, не варъ пе йокъ (что скажешь)? Буюрунъ, отуръ (пожагуй, садись)."
   -- Подъ сѣнію твоею все благополучно, отвѣчалъ я, и опустился внизъ, на колѣни.
   -- Буюрунъ, буюрунъ, повторялъ милостиво паша; а я не то, чтобы смиренно, но какъ бы неохотно помѣстился на самомъ углу софы.
   -- Иншалахъ (Богъ дастъ), дитяти должно быть лучше? спросилъ я.
   -- Иншалахъ, былъ отвѣтъ.
   Въ это время маленькая хорошенькая дѣвочка лѣтъ семи вошла въ комнату, подбѣжала къ пашѣ, поцѣловала у него руку, и потомъ, обернувшись ко мнѣ, сказала: "гель, Хекимъ-баши,-- иди, иди въ гаремъ".
   Я поднялся, но не зная, какъ мнѣ слѣдовало поступить, покорно смотрѣлъ на пашу. Онъ сказалъ тихо: "отуръ" (садись), и потому я опять присѣлъ. Скоро подали кофе, и паша сказалъ: "позови Ахмета".
   Вошелъ евнухъ и сказалъ мнѣ, чтобы я шелъ за нимъ, и такимъ образомъ меня опять отвели въ гаремъ, гдѣ я засталъ тѣже самыя закрытыя лица и госпожу Франсуа.
   Но особенно меня удивило, когда я увидѣлъ здѣсь же греческаго священника съ двумя причетниками, которые убирали свои церковныя вещи и собирались уходить. Послѣ этого мнѣ оставалось ожидать, что когда-нибудь я встрѣчу въ гаремѣ и самого пашу, если уже встрѣтилъ греческаго священника. Во всякомъ случаѣ это чудесное явленіе довольно привлекло мое вниманіе, хотя я и сдѣлалъ видъ, будто ничего не замѣчаю, и приступилъ къ осмотру моего больнаго.
   Испугался я, когда нашелъ, что ему во всѣхъ отношеніяхъ стало хуже. Француженка была нѣмо-краснорѣчива знаками и киваньемъ головы, но и это было для меня весьма многознаменательно. Къ великому моему удивленію, я узналъ, что дитяти не давали ничего изъ того, что я назначалъ. Я не зналъ, что и подумать объ этомъ, а потому и спросилъ госпожу Франсуа, что значитъ эта тайна? Она кивнула головой и сказала по турецки:
   "Иншалахъ (Богъ дастъ), ребенку къ утру будетъ лучше. А теперь, Хекимъ-баши, ступайте гъ другую комнату, да пропишите какое-нибудь лѣкарство".
   Она отвела меня въ другую комнату и сказала мнѣ, чтобы я тамъ посидѣлъ, пока она затворитъ двери.-- "Ну вотъ, докторъ", сказала она, "я открыла здѣсь цѣлую интригу".
   "Какую интригу"? спросилъ я.
   "Ба! да въ гаремѣ, каковъ бы онъ ни былъ, всегда найдется какая-нибудь интрига. Развѣ не видите, что это дитя есть единственный сынъ паши, котораго недавно родила младшая жена его, невольница черкешенка, подаренная ему Абди-пашею. Прежде чемъ Зернигула вошла въ гаремъ, та толстая жена, что предлагала вамъ вытяжной пластырь, была любимицею паши. Она мать той маленькой дѣвочки, а поэтому до глупости ревнива къ Зернигулѣ. Я знаю: она дѣлала все, что могла чтобы та выкинула ребенка, а теперь дѣлаетъ все, что можетъ, чтобы ребенокъ умеръ. Въ эту ночь она набила въ голову бѣдной матери, что гяурская медицина лишь испортитъ ребенка, а потому, вмѣсто того, чтобы сдѣлать ему ванну и дать лѣкарства, послали за однимъ "святымъ" дервишемъ, который становилъ свою ногу на ребенка, дулъ ему въ ротъ и продѣлывалъ еще какія-то свои штуки".
   "Такъ и неудивительно, что ребенку хуже", замѣтилъ я, "но что же дѣлать далѣе?"
   "О, я знаю что. Скажите пашѣ, что воздухъ въ Стамбулѣ никуда негоденъ и что дитя никогда не можетъ здѣсь поправиться. Скажите, что только воздухъ Чингелкея можетъ спасти его. Родственникъ паши имѣетъ гаремъ въ томъ селѣ, такъ пусть Зернигула отправится туда съ своимъ ребенкомъ".
   -- Я сдѣлалъ, какъ меня научила догадливая француженка,-- сказалъ откровенно пашѣ, что его ребенку гораздо хуже, что открылъ нѣчто вредное въ воздухѣ и что единственное средство спасти дитя состоитъ въ томъ, чтобы немедленно отправить его въ Чингелкей.
   Дѣйствительно, паша ничего не возразилъ противъ этого предложенія, но я быль увѣренъ, что "сила лѣности" турецкаго характера поможетъ интригѣ той толстой бабы, если не будетъ кого нибудь, кто бы устроилъ дѣло безъ промедленія. На счастье, этотъ "нѣкто" нашелся. Госпожа Франсуа взяла на себя исполнить наше намѣреніе, и потому я былъ увѣренъ, что все устроится къ лучшему.
   Какъ мнѣ казалось, много для меня зависѣло отъ того, выздоровѣетъ ли ребенокъ или нѣтъ. Правда, турки никогда не станутъ винить доктора за смерть больнаго, полагая, что такой укоръ былъ бы ропотомъ на судьбу; но за то они имѣютъ много вѣры въ счастье человѣка, а потому избѣгаютъ доктора, который, по ихъ мнѣнію, не имѣетъ счастія. Поэтому-то я весьма былъ озабоченъ, чѣмъ кончится мое лѣченье.
   Въ тотъ же день послѣ полудня мною получено было отъ госпожи Франсуа приглашеніе побывать въ Чингелкей. Поэтому я переѣхалъ чрезъ Босфоръ и отправился навѣстить моего маленькаго больнаго въ его новомъ жилищѣ. Нашелъ его въ прекрасной прохладной комнатѣ; мать усердно ухаживала за нимъ, подъ ближайшимъ наблюденіемъ госпожи Франсуа, которая обратила мое вниманіе на то, что даже въ нѣсколько часовъ здоровье больнаго очевидно поправилось. Она теперь совершенно вошла въ довѣріе матери, а какъ вредное вліяніе ревнивой жены было устранено, то Зернигула сдѣлалась сговорчива на все, что ей внушали для скорѣйшаго выздоровленія ея ребенка.
   Обратясь къ моей пріятельницѣ, я сказалъ: "скажите пожалуйста: что это значитъ, что вчера былъ въ гаремѣ греческій священникъ?"
   -- Онъ былъ тамъ для того, чтобы окрестить дитя, отвѣчала госпожа.
   -- Окрестить дитя! воскрикнулъ я съ удивленіемъ, да развѣ паша христіанинъ? Какъ же онъ имѣетъ нѣсколько женъ?
   -- Вовсе нѣтъ, онъ мусульманинъ, а это его жены; но когда какое нибудь дитя близко къ смерти, то часто бываетъ, что мать велитъ окрестить его, или изъ желанія ублажить Христа, чтобы онъ помогъ выздоровѣть ребенку, или чтобы маленькому созданію обезпечить входъ въ христіанское небо. Можетъ быть потому, что мусульманскій рай и имъ самимъ кажется пустою выдумкою, этого я навѣрное не знаю; но дѣло дѣйствительно бываетъ такъ, какъ я вамъ говорю. Можетъ быть и то, что матери, которыя такъ крестятъ своихъ дѣтей, принадлежатъ къ разряду тѣхъ мусульманъ, которые на самомъ дѣлѣ тайные христіане. Такихъ много въ этомъ царствѣ.
   Послѣднее объясненіе мнѣ показалось наиболѣе вѣроятнымъ. {Разсказанный здѣсь докторомъ Антонелли случай взятъ изъ дѣйствительной жизни,-- съ тою разницею, что на самомъ дѣлѣ интрига ревнивой жены окончилась совершенно согласно съ ея желаніемъ: дитя стало жертвою ея ревности.}
   

ГЛАВА IV.

Я посѣщаю госпожу Франсуа и получаю добрый совѣтъ.-- Начало рамазана.-- Турецкое гостепріимство -- Мнѣ обѣщаютъ мѣсто, но прежде и долженъ исполнить одно деликатное условіе.

   Послѣ вышеупомянутаго счастливаго случая я навѣрное ожидалъ, что теперь мнѣ начнетъ открываться практика между турецкими вельможами. Нѣсколько дней я даже не хотѣлъ посѣщать аптеку, считая, что практика такого рода уже не соотвѣтствуетъ болѣе моему достоинству. Но съ другой стороны, не имѣя никакихъ опредѣленныхъ занятій, и притомъ привыкши встрѣчаться тамъ съ своими знакомыми, я рѣшилъ, что лучше будетъ продолжать держаться стараго обычая. Проходили дни, а потомъ и цѣлыя недѣли; мнѣ казалось удивительнымъ, что паша не приглашалъ меня въ гаремъ, и я сталъ уже отчаяваться. Въ такихъ обстоятельствахъ я рѣшился отыскать мою пріятельницу, госпожу Франсуа, чтобы сколько нибудь расположить ее въ свою пользу; я разсчитывалъ притомъ, что и мой визитъ ей будетъ пріятенъ.
   Эта госпожа жила во второмъ этажѣ деревяннаго дома въ Таволи, полномъ смрада, который, казалось, собственно для того и былъ построенъ, чтобы лѣтомъ въ немъ было жарко, а зимою холодно. Слуга грекъ отворилъ мнѣ ворота, и въ отвѣтъ госпожѣ, которая сверху громко спрашивала, кто пришелъ,-- раздалось: "Іатросъ (докторъ). "О docteur, entrez donc. Какъ это вы цѣлыхъ сто лѣтъ не могли найти сюда дороги?"
   "Я былъ не такъ здоровъ, синьора", отвѣчалъ я, желая прикрыть этимъ извинепіемь недостатокъ учтивости.
   "А чѣмъ были нездоровы?" спросила она.
   "Жестоко страдалъ отъ ревматизма", отвѣчалъ я, "иначе я непремѣнно давно бы пришелъ посѣтить васъ".
   "Eh bien! А какъ паша?"
   "Богъ его знаетъ. Съ тѣхъ поръ какъ выздоровѣло дитя, я не видалъ его".
   "Какъ такъ! не видали пашу? Diable! Хорошъ же вы докторъ для Царьграда! Вы не могли собраться навѣстить меня..... Впрочемъ, какъ хотите: а если бы поменьше ревматизма, да побольше учтивости, вы могли бы имѣть побольше больныхъ. Но если не хотите дѣлать визиты пашамъ, такъ лучше бы вамъ оставить эту землю и возвратиться домой."
   "Но какой же я имѣю предлогъ для посѣщенія такого высокопоставленнаго лица?"
   "Предлогъ? Allons donc. Да развѣ вы здѣсь въ Италіи? Тамъ каждое высокое лицо постоянно занято: если онъ не занимается въ своей канцеляріи, то читаетъ, или пишетъ, или же проводитъ время съ своею женою и дѣтьми. А всякому пашѣ, mon Dieu, только и дѣла, чтобы какъ-нибудь скоротать время; онъ радъ видѣть у себя кого-бъ то ни было, и подъ какимъ бы ни было предлогомъ. Развѣ вы не замѣтили, что здѣсь нѣтъ ни какихъ формальностей для пріема пришедшаго побесѣдовать съ хозяиномъ, какія существуютъ у насъ въ Европѣ? Вы войдете, застанете пашу на его софѣ, сдѣлаете ему привѣтствіе; онъ васъ спроситъ: что новаго? и вы ему разскажете что-нибудь, выдумаете ему какую-нибудь басню, которая позабавила бы его. Когда никто не посѣщаетъ его, то онъ разговариваетъ съ своею прислугой. Надобно ходить къ нему каждый день, да занимать его болтовнею, тогда онъ будетъ приглашать васъ и въ гаремъ. Когда докторъ въ домѣ, у женщинъ всегда найдется какая-нибудь болѣзнь, для того только, чтобы посѣтилъ ихъ докторъ; но только, prenez garde, будьте мудры и осторожны: вы меня понимаете? Паши ревнивы."
   "Конечно, понимаю; но. синьора, я уже усталъ, выжидая практики. Скажите, пожалуйста, нельзя ли достать какое-нибудь казенное мѣсто?"
   "Ничего нѣтъ легче, стоитъ только пожелать. Еслибы я была на вашемъ мѣстѣ, я ни за что не оставила бы Царьграда. Здѣсь имѣете все, здѣсь сосредоточено все богатство царства. Какую бы карьеру желали вы избрать?
   "О синьора!" сказалъ я, "да какую бы то ни было, лишь бы была положительная, потому что, говорю вамъ, падаю духомъ наконецъ, тщетно ожидая такого счастія. Скажу вамъ откровенно: я такъ бѣденъ, что даже никогда не ѣмъ досыта."
   "Mon Dieu, да вѣдь это очень худо! А въ такомъ случаѣ не теряйте времени, но сейчасъ же ступайте съ визитомъ къ пашѣ, и навѣщайте его какъ можно чаще... Между тѣмъ и я побываю въ его гаремѣ; вѣроятно увижу и его, и поговорю съ нимъ о васъ. Онъ легко можетъ доставить вамъ какое-нибудь мѣсто,-- въ этомъ не сомнѣвайтесь."
   Этотъ разговоръ нѣсколько ободрилъ меня и я рѣшился послѣдовать доброму совѣту, чтобы какъ можно болѣе примѣниться къ оригинальнымъ обычаямъ этой земли. На другой день съ утра начинался рамазанъ (турецкій постъ), когда всѣ добрые мусульмане воздерживаются отъ пиши и питія съ восхода до заката солнца, а кочью предаются пиршеству и веселью. Я рѣшился на первый разъ посѣтить пашу вечеромъ.
   На утро всѣ баттареи и всѣ войска на Босфорѣ привѣтствовали рамазанъ. Громъ пушекъ и ружей разносился съ одного берега на другой, отражаясь о холмы, покрытые виноградниками. Воздухъ наполнился сѣрнымъ дымомъ и каждый истый мусульманинъ пересталъ ѣсть и пить, и постился такимъ образомъ до захожденія солнца. Тяжелы эти дни для мусульманъ. Роскошный паша считаетъ часы, и отсыпается днемъ какъ можно больше; но каикчи (гребцы) и хамалы (носильщики тяжестей) -- это истые мученики въ тотъ день за свою вѣру. Вообразите себѣ: каково должно быть имъ, когда, въ жаркіе дни іюля и августа, часто при удушливомъ вѣтрѣ они должны взбираться по раскаленнымъ, пыльнымъ и смраднымъ переулкамъ изъ Галатскаго прибрежья на гору -- въ Перу, съ тяжелою ношею на плечахъ? Потъ льетъ съ ихъ дикаго чела, кровь сгущается, жилы напряжены; изсохшій, воспаленный языкъ жаждетъ капли холодной воды, которая журчитъ у каждаго водоема. Слабая природа часто падаетъ въ безсиліи отъ этого религіознаго умерщвленія плоти. Но чѣмъ больше онъ терпитъ въ теченіи дня, тѣмъ больше старается вознаградить себя, когда прогремятъ вечерніе выстрѣлы и начнется пированье. Передъ захожденіемъ солнца вы можете видѣть, какъ эти изнемогшіе подвижники садятся въ маленькіе кружки около пищи и питья, въ ожиданіи радостнаго сигнала. Ихъ трубки совершенно готовы и кости съ водою тутъ же среди ихъ. Они внимательно слѣдятъ за заходящимъ солнцемъ, пока не изчезнетъ послѣдній лучъ его. Тогда еще одна минута ожиданія, и -- пушки разбудятъ эхо по Босфору. Удивительно, что прежде всего эти постники хватаются за закуренную трубку; потянутъ изъ нее два-три раза, и затѣмъ слѣдуетъ долгій, глубокій, безконечный глотокъ питья. Сосѣди христіане не могутъ не пожалѣть своихъ мусульманскихъ согражданъ видя, какъ втягиваютъ они холодную свѣжую воду въ сухое распаленное горло и желудокъ. Дологъ срокъ, но за то, по прошествіи его, весь человѣкъ измѣняется. Еще за минуту передъ тѣмъ онъ былъ сердитый, раздражительный, въ изнеможеніи, а теперь подкрѣпленныя его артеріи разносятъ освѣженную кровь по всему тѣлу, веселя его сердце и проясняя взоры. Онъ теперь просто дышетъ гостепріимствомъ. Когда вы проходите но улицамъ, то со всѣхъ сторонъ слышите: "буюрунъ" и "хоть гелденъ" милости просимъ и добро пожаловать). Постъ прошелъ и всѣ предаются веселью. Когда пройдете по главнымъ улицамъ. которыя полны народа, вы будете удивлены мирнымъ и чистымъ его весельемъ. Въ этомъ пированьи вы не встрѣтите никакой пьяной толпы. Пьянство не составляетъ порока турокъ: пороки ихъ болѣе мирнаго свойства, но таковы, что европейцамъ не слѣдъ и упоминать о нихъ. Нельзя однако не признать за турками нѣкоторыхъ достоинствъ. Это народъ простой, обходительный, пожалуй даже чистоплотный, гостепріимный и добраго сердца. Нѣкоторые утверждаютъ, что они вѣрны и честны; но яубѣдился въ противномъ. Все относительно; можетъ быть турки вѣрнѣе и честнѣе, чѣмъ греки и нѣкоторые восточные христіане, которые дѣйствительно не искренни, какъ и всѣ порабощенные народы.
   День или два спустя послѣ того, какъ начался рамазанъ, я пошелъ въ лѣтнее жилище Ибрагимъ-паши, который уже перемѣстилъ свой гаремъ въ Кандилію. Дѣло было вечернее. Я пробился сквозь толпу слугъ до одного угла въ саду, и тутъ нашелъ его превосходительство сидящимъ среди толпы турокъ разнаго чина, курящихъ, пьющихъ кофе и бесѣдующихъ. Воздухх былъ пріятно тепелъ, свѣтящіяся мухи вились около кустовъ, а жалобный пискъ маленькихъ совъ и тихое чириканье стрекозы наполняли воздухъ какою-то пріятной гармоніей.
   Толпа турокъ скучилась довольно живописно. Большинство ихъ не было одѣто въ европейское платье. Я приблизился съ самымъ умильнымъ выраженіемъ лица и опустился на колѣна, на самый край циновки, близь сѣдалища паши. Онъ привѣтствовалъ меня любезно и снисходительно и спросилъ, что новаго. А я уже запасся нѣсколькими разсказами, изъ которыхъ нѣкоторые были совершенно пустошью, приспособленной къ турецкому вкусу. Пашу это забавляло, и онъ милостиво восклицалъ: "Аферинъ (хорошо придумано), Хекимъ-баши!" Я при семъ удобномъ случаѣ искусно вплелъ нѣчто въ разговоръ и умышленно, но, какъ бы путаясь въ турецкомъ языкѣ, сказалъ кое-что двусмысленное, а одну вещь такъ, что деликатныя уши никакъ не могли бы ее вынести. Паша расхохотался, а за нимъ и вся компанія; я притворился, будто бы былъ совершенно сконфуженъ и такимъ образомъ позабавивъ пашу въ теченіи цѣлаго часа простился съ его превосходительствомъ, вполнѣ увѣренный, что оставилъ самое хорошее впечатлѣніе.
   Черезъ день или два послѣ того я получилъ приглашеніе отъ г-жи Франсуа придти къ ней и тотчасъ же отправился въ ея квартиру.
   "Eh bien, docteur!", воскликнула она, "мнѣ посчастливилось!"
   "Какъ?" спросилъ я.
   "Паша обѣщалъ мѣсто для васъ и вамъ надобно будетъ пойти завтра поутру въ сераскиріатъ, чтобы поговорить съ военнымъ министромъ."
   Мои опыты съ турецкими обѣщаніями много уронили въ моихъ глазахъ удовольствія слышать такія вѣсти. Но я отъ души поблагодарилъ француженку, назвалъ ее наилучшимъ моимъ другомъ и рѣшилъ на утро пойдти, куда приказано.
   Утромъ я съ нетерпѣніемъ ожидалъ, когда настанетъ часъ идти въ сераскиріатъ. Его превосходительство во время рамазана не встаетъ рано, а потому я и выбралъ первый часъ пополудни, чтобы представиться ему. Но и тогда онъ еще не прибылъ въ сераскиріатъ, а потому я и принужденъ былъ долго шататься по двору этого обширнаго деревяннаго зданія. Наконецъ послышался топотъ конскихъ копытъ, караулъ выстроился, чтобы отдать честь, и толстый паша на красивомъ арабскомъ копѣ въѣхалъ въ ворота, съ двумя чаушами передъ собою и съ порядочнымъ числомъ слугъ позади. Онъ съ трудомъ сошелъ съ лошади возлѣ лѣстницы.
   Я пошелъ вслѣдъ за толпою и поджидалъ въ сѣняхъ, пока его превосходительство былъ занятъ пріемомъ и отпускомъ множества просителей. Я едва могъ улучить минуту пойти къ нему. Онъ сказалъ мнѣ, чтобы въ первую середу послѣ полудня я явился въ медицинскую школу въ Галату-Серай.
   "Наконецъ-то я навѣрное получу мѣсто," думалъ я спускаясь съ возвышенности, на которой стоитъ сераскиріатъ, и размышляя о затрудненіяхъ и невзгодахъ, которыя сопряжены съ карьерою врача. Во всѣхъ цивилизованныхъ націяхъ нашъ штатъ весь переполненъ, а нецивилизованныя племена слишкомъ бѣдны и грубы, чтобъ могли помочь врачу, даже и тогда, еслибы можно было жить среди ихъ. Что же касается до частной практики, то справедливо говорится, "что врачъ начинаетъ наживать хлѣбъ уже тогда, когда у него нѣтъ зубовъ, чтобы жевать его." Но не будемъ унывать. Стоитъ только получить казенное мѣсто и бояться будущности нечего.
   Въ три дня, протекшіе между моимъ хожденіемъ въ сераскиріатъ и въ Галата-Серай, я много изнывалъ отъ нетерпѣнія.
   По нѣкоторымъ непредвиденнымъ обстоятельствамъ и та малая практика, которою я содержался, вскорѣ почти совершенно прекратилась, и потому въ послѣднее время я долженъ былъ ограничиться только необходимѣйшею пищею. Наконецъ вынужденъ былъ навѣщать своихъ пріятелей, приноравливая эти посѣщенія такъ, чтобы они приходились около обѣда, съ расчетомъ, не пригласятъ-ли они и меня раздѣлить съ ними обѣдъ, но при всемъ томъ нерѣдко обманывался въ надеждѣ найти хорошій обѣдъ даже и тогда, когда моя гордость допускала придерживаться такого плана. Моя одежда страшно обносилась, а не было пи денегъ, ни кредита, чтобы перемѣнить ее. Хаскіой я пересталъ навѣщать; я не хотѣлъ унижать себя предъ Леонорой явленіями къ обѣду и содрогался при одной мысли, чтобы она не увидѣла меня въ моемъ до конца истасканномъ платьѣ.
   Наконецъ давно пришла ожидаемая середа, и я съ моимъ дипломомъ явился въ медицинскую школу. Тутъ нашелъ я Хайрединъ-пашу, заплывшаго жиромъ турка, который распорядился за своего отца Хекимъ-башу, Опистотона, профессора школы, и синьора Мани, главнаго аптекаря царства. Я показалъ имъ мой дипломъ и они. внимательно разсмотрѣвши его, сдѣлали мнѣ нѣсколько вопросовъ относительно моей родины, національности и образованія, и къ моему удивленію и неудовольствію -- объявили мнѣ, что дипломъ мсй негодится. "Но, ваше превосходительство, возразилъ я, вѣдь это дипломъ неаполитанскаго университета"
   "Очень можетъ быть", сказалъ Опистотокъ; "но мы признаемъ лишь университеты: вѣнскій, берлинскій и парижскій".
   "Простите тысячу разъ", воскликнулъ я, "но я самъ встрѣчалъ здѣсь врачей и военной и гражданской службѣ, которые не имѣли никакихъ дипломовъ, а неаполитанскій дипломъ одинъ изъ тѣхъ, которые пользуются наибольшимъ уваженіемъ."
   "Милостивый государь", сказалъ синьоръ Мани: "Мы васъ не затѣмъ позвали сюда, чтобы обсуждать царскія постановленія. Мы обязаны исполнять ихъ. Вашъ дипломъ можетъ быть и хорошъ, но если онъ не принимается. то и дѣлу конецъ. А какъ намъ нѣтъ причины мѣшать вамъ поступить на службу, то предлагаемъ вамъ подвергнуться докторскому экзамену. Согласны ли вы на это?"
   -- "Съ величайшею готовностію," отвѣчалъ я, "когда вамъ угодно назначить экзаменъ?
   -- Мы пришлемъ за вами черезъ нѣсколько дней; а между тѣмъ оставьте намъ вашъ адресъ."
   Я передалъ ему мою карточку, всталъ и простился.
   Раздосадованный, усталый и озабоченный бросился я на постель, горько проклиная тотъ день, когда въ первый разъ ступилъ ногою въ Царьградъ. Какъ сдамъ я этотъ экзаменъ? Какихъ медицинскихъ теорій держатся мои чудные экзаменаторы? За что скажите на милость, не хотятъ они признать неаполитанскій дипломъ? Да еще для турецкаго войска, въ которое принимались и доселѣ принимаются совершенные неучи, лишь бы только захотѣли! Такъ горько размышлялъ я самъ съ собою, пока изнуренный не заснулъ крѣпкимъ сномъ, въ которомъ забылъ мою скуку, и, напротивъ, видѣлъ себя какимъ-то важнымъ пашею, проѣзжающимъ по Перской улицѣ на красивомъ арабскомъ конѣ. Пробудился же я отъ необычайнаго явленія: кто-то стучался въ мою дверь. Я живо вскочилъ съ постели, но дверь уже отворилась.,
   "Бонъзуръ, докторъ!" послышался голосъ, произносившій французскія слова съ какимъ-то греческимъ акцентомъ; и маленькій человѣкъ въ фескѣ, съ стальными шпорами (а это показывало, что онъ состоялъ въ военной службѣ) вошелъ ко мнѣ безъ всякихъ церемоній и сѣлъ на единственный стулъ, который былъ у меня.
   Мой гость былъ совершенію мнѣ незнакомъ, но мнѣ казалось, что я гдѣ-то видѣлъ это лукавое, лисье лицо. Напрягши память, я вспомнилъ, что видѣлъ его въ Галатѣ-Серрй. въ числѣ окружающихъ Езаци-Башу или главнаго аптекаря, и такимъ образомъ сообразилъ, что мнѣ слѣдуетъ быть съ нимъ весьма учтивымъ.
   "Миль пардонъ (извините!)" воскликнулъ я: "видите, что я не имѣю и другаго мѣста принять васъ, кромѣ этой бѣдной комнаты, и даже не знаю, могу-ли предложить вамъ кофе, но попробую."
   "Мерси, -- не безпокойтесь о кофе для меня; я никогда не пью кофе; вмѣсто того я курю." Говоря такимъ образомъ, онъ досталъ изъ кармана кисетъ съ табакомъ и началъ крутить папиросу.
   "Приготовились-ли вы къ докторскому экзамену? Въ Галатѣ-Серай очень строги", сказалъ г-нъ Костаки.
   "Готовъ," отвѣчалъ я. "Я дѣлаю, что только могу; но полагаю, что я ужь прошелъ сквозь такой дѣйствительно строгій экзаменъ, прежде чѣмъ прибылъ въ Турцію. Но скажите мнѣ, г-нъ Костаки. отъ чего мнѣ назначенъ экзаменъ, тогда какъ столько людей принимаютъ безъ диплома и безъ экзамена?"
   Выраженіе, которое появилось тогда на лицѣ моего гостя, было удивительно. Онъ сжалъ губы, разсмѣялся и мигнулъ мнѣ таинственно, а потомъ сказалъ, что онъ знаетъ, но не можетъ сказать.
   "Я не могу никакъ понять эту тайну", сказалъ я. "Не знаю, развѣ я кого чѣмъ нибудь разсердилъ?"
   "Докторъ! Такъ какъ я васъ уважаю, то скажу правду вамъ. Хейрединъ-паша очевидно имѣетъ кого нибудь такого, котораго онъ желаетъ поставить на мѣсто, назначенное для васъ, потому онъ и хочетъ, чтобы вы были устранены, а для этого достаточно одного мгновенія для экзаменующихъ."
   "Перъ Діо санто (скажите ради Бога)", воскликнулъ я. Слѣдовательно мнѣ нѣтъ надобности и итти туда для того только, чтобъ позволить себя унизить."
   "Дюсманъ, дюсманъ, мо7ъ шеръ докторъ (тише, тише, дорогой мой докторъ!) Я устрою все это для васъ, если только вы хотите?"
   "Вы хотите устроить, но какъ?"
   Въ отвѣтъ на это маленькій человѣкъ тихонько и осмотрительно вынулъ изъ кармана какія-то бумаги. Первое, что онъ мнѣ показалъ, былъ какой-то фирманъ, написанный по турецки и съ тугромъ, т. е. султанскою подписью.
   "Вотъ это," сказалъ онъ, "приказъ, которымъ вы опредѣляетесь на службу. Стало быть все устроено какъ слѣдуетъ; остается лишь добавить еще одну нѣкую черту, что я и готовъ сейчасъ сдѣлать. А вотъ это росписка на полученіе за шесть мѣсяцевъ впередъ жалованья, по подписаніи которой вы получите фирманъ въ полное ваше владѣніе.".
   "Я васъ не понимаю", сказалъ я совершенно смущенный.
   "Тѣмъ хуже для васъ," сказалъ мой пріятель, складывая бумаги.
   "Но позвольте!" воскликнулъ я, "извините меня, я сбитъ съ толку".
   "Такъ-ли я понимаю: вы принесли мнѣ актъ, которымъ я зачисляюсь на службу, дѣлаюсь чиновникомъ?"
   "Точно такъ, вы дѣлаетесь служащимъ, если только пожелаете этого, т. е. если подпишете росписку въ уплатѣ вамъ жалованья за шесть мѣсяцевъ впередъ!"
   "Но гдѣ же эти деньги?" спросилъ я.
   На это маленькій человѣкъ фыркнулъ такимъ смѣхомъ, что и я сталъ смѣяться вмѣстѣ съ нимъ, самъ не зная впрочемъ надъ чѣмъ.
   "Вотъ это мило!" сказалъ онъ: "вы изволите строить однѣ шутки."
   Едва подъ конецъ догадался я, что значитъ вся эта штука. Я много слышалъ о турецкой догадливости, но до сихъ поръ еще не имѣлъ случая ее видѣть, а теперь и познакомился съ ней. Надобно было заплатить за мое мѣсто, и притомъ прилично, подороже. Я сказалъ моему гостю, что я не имѣю времени размышлять, что я самъ очень бѣденъ, и потому чѣмъ же мнѣ жить, если не, буду получать жалованья въ теченіи шести мѣсяцевъ?
   "Ничего нѣтъ легче" былъ отвѣтъ: "я и это устрою для васъ. Вотъ", сказалъ онъ, доставая пачку банковыхъ билетовъ (кайме): "возьмите, что вамъ слѣдуетъ въ уплату за одинъ, два или три мѣсяца. Я вамъ дамъ эту сумму взаймы, и это останется между нами. Кромѣ того, вы будете получать непрерывно вашъ паекъ, а сколько офицеровъ, которые этимъ проживаютъ по цѣлымъ мѣсяцамъ, и еще тѣмъ, что сами достанутъ на сторонѣ, долго не получая жалованья, или получая его съ разными непредвидѣнными вычетами".
   "Вы очень добры, мосье Костаки," сказалъ я, "и я бы желалъ, еслибы могъ поступить точно такъ, какъ вы предлагаете, но боюсь, чтобы, задолжавъ, не попасть въ бѣду; притомъ не вижу, когда я могу выплатить мой долгъ, если въ теченіи шести мѣсяцевъ не буду получать жалованья; а за это время еще наростутъ и проценты. Смѣю спросить, какіе проценты долженъ я платить вамъ?"
   "Такъ какъ вы не можете дать мнѣ никакого обезпеченія на случай, еслибы вы умерли (чего не дай Боже!), то поэтому мнѣ и надобно начначить нѣсколько процентовъ, иначе бы я далъ вамъ и даромъ; но я не какой нибудь жадный армянскій сарафъ (банкиръ): я человѣкъ умѣренный, и потому не возьму съ васъ болѣе, какъ по десяти на сто въ мѣсяцъ -- и это вовсе немного."
   "Во позвольте узнать, какъ я могу пріобрѣсть сколько нибудь денегъ въ теченіи этихъ первыхъ мѣсяцевъ", отвѣчалъ я, "чтобы имѣть возможность принять ваше условіе? Полагаю, что въ первый разъ меня пошлютъ внутрь страны, а я слышалъ, что люди такъ бѣдны, а потому и вознагражденія врачу незначительны."
   "Богъ съ вами, докторъ, вы не имѣете нисколько смѣлости, и не знаете нашей земли. Стоитъ только надѣть вашъ мундиръ и денегъ достать нетрудно. Послушайте только меня: и я научу васъ, какъ добываютъ золото. Васъ назначатъ въ одинъ изъ пѣхотныхъ полковъ, который теперь занимается наборомъ рекрутъ въ Солунѣ; слѣдовательно вы будете состоять при пріемѣ рекрутъ. Я устрою для васъ это. Порученіе хорошее! Надѣюсь, что вы будете по временамъ присылать мнѣ оттуда хоть по яблочку сверхъ уплаты долга и процентовъ на него."
   "Развѣ такъ хорошо платятъ врачу принимающему рекрутъ?", спросилъ я.
   На это маленькій человѣчекъ сталъ опять громко смѣяться и воскликнулъ: "пардонъ, докторъ, вы какъ вижу невиннѣйшій человѣкъ! Дѣйствительно, надобно вамъ растолковать цѣло. Вотъ видите: никому не хочется попасть въ войско; когда же кого либо схватятъ, онъ обычно начинаетъ жаловаться, что онъ хромъ, слѣпъ или почему либо иному неспособенъ къ службѣ. Докторъ рѣшаетъ, справедливо-ли это или нѣтъ. Нечему удивляться, если обыкновенно случается такъ, что сыновья богатыхъ родителей чаще другихъ оказываются съ разными недостатками и докторъ даетъ имъ свидѣтельство. Но вѣдь это все одна только шутка, г-нъ докторъ,-- не правда-ли?" И маленькій человѣчекъ сталъ весело смѣяться.
   "Не хочу васъ болѣе безпокоить." сказалъ я, "соглашаюсь на ваше предложеніе."
   Костаки тотчасъ же вынулъ изъ своего кармана турецкую чернильницу, взялъ перо и, развернувши фирманъ, вписалъ въ него какія-то турецкія слова и передалъ мнѣ. Потомъ предложилъ подписать росписку въ томъ, что я получилъ свое шестимѣсячное жалованье, а наконецъ передалъ мнѣ 2400 піастровъ и ушелъ, предварительно посовѣтовавъ, чтобы я немедленно приготовилъ себѣ форменное платье и въ слѣдующій четвергъ явился въ немъ въ Галату-Серай.
   И такъ, я сдѣлался лѣкаремъ военной службы его величества султана. Хотя я и не умѣлъ прочитать, что такое написано обо мнѣ въ фирманѣ, но не сомнѣвался, что все сдѣлано какъ слѣдуетъ, а потому бережно спряталъ его въ сундукъ, опустилъ кайме (ассигнаціи) въ самый безопаснѣйшій изъ моихъ кармановъ и немедленно отправился искать портнаго, горя нетерпѣніемъ поскорѣе облечься въ форменное платье.
   

ГЛАВА V.

Я оставилъ Царьградъ и въ Румеліи научился, что по турецки значитъ путешествовать. Скопилъ себѣ малую толику денегъ и познакомился съ провинціальною жизнью въ Турціи.

   О, какъ я радовался, что оставляю Царьградъ, въ которомъ такъ страдалъ нравственно и физически! Но, прежде чѣмъ отправиться моремъ въ Солунь, я имѣлъ утѣшеніе навѣстить моихъ пріятелей въ красивой, изящной формѣ царскаго чиновника. Добрый старикъ тахлимція громко выразилъ свою радость и предсказывалъ мнѣ блестящую карьеру, самъ же я съ увѣренностію чувствовалъ, что Леонора теперь смотритъ на меня съ нѣкоторою почтительностію и любопытствомъ. Я уже не былъ болѣе всесвѣтный шатунъ, который ищетъ куска хлѣба; я теперь настоящій офицеръ въ царскомъ войскѣ и потому сознавалъ себя достойнымъ ея вниманія. Но мои обстоятельства еще не были такъ обезпечены, чтобы могли меня оградить, еслибы я предложилъ руку и сердце этому прекрасному молодому созданію. Я былъ въ долгу и брался за такую службу, невзгоды которой только что испыталъ и о непостоянствахъ которой имѣлъ уже довольно доказательствъ. При всемъ томъ я смотрѣлъ на Леонору какъ на мою будущую жену, хотя и не съ такою увѣренностію, какъ если бы уже владѣлъ ею. Я принужденъ былъ удовольствоваться надеждою и составленіемъ плановъ для будущаго. Она была еще молода и притомъ почти не видала молодыхъ людей, которые бы могли быть ей женихами, а потому было больше чѣмъ вѣроятно, что я имѣю достаточно времени исполнить мой планъ, который, попросту говоря, состоялъ въ томъ, чтобы прослужить съ отличіемъ нѣсколько мѣсяцевъ въ провинціи, не теряя ни одного случая сближаться съ вліятельными людьми для того, чтобы получить постоянное мѣсто въ Царьградѣ, гдѣ со временемъ, безъ сомнѣнія, достигъ бы лучшаго положенія и могъ бы назвать Леонору своею.
   Въ разговорѣ съ тахлимціей я высказалъ ему свои служебные планы, а о женитьбѣ едва лишь намекнулъ, я не замѣтилъ, чтобы все это не согласовалось съ его мыслями; напротивъ, говоря совершенно по пріятельски онъ сказалъ, что ему не было бы ничего пріятнѣе, какъ то, чтобы я переселился въ Царьградъ, что для молодаго человѣка, самое важное на свѣтѣ -- имѣть добрую супругу, и что онъ самъ всѣмъ обязанъ своей Линдѣ, которая была удивительная женщина.
   "Правда, прибавилъ онъ, европейцы имѣютъ предразсудокъ въ отношеніи левантинскихъ женщинъ, но я зналъ нѣсколько прекраснѣйшихъ женщинъ изъ левантинокъ. Говорю это не для того, чтобы вы непремѣнно должны были избрать себѣ жену въ этой странѣ; вы могли бы удобно посѣтить на краткое время Италію, или Неаполь, или Кастелламару, и тамъ найти себѣ какую нибудь хорошую дѣвушку".
   "Нѣтъ", сказалъ я, "мнѣ нѣтъ никакой нужды идти туда. Моя будущая жена въ Царьградѣ".
   "Хорошо, хорошо" отвѣчалъ онъ "только послужите, да скопите немного денегъ, а тамъ нетрудно будетъ найти себѣ жену, гдѣ бы то ни было". Это было послѣднее, о чемъ мы разговаривали, стоя на мосту въ Галатѣ. Каикъ ожидалъ меня, багажъ мой уже былъ на пароходѣ "Таиръ", который уже развелъ пары.
   "Адіо, каре міо! адіо, адіо!" сказалъ старикъ. Мы обнялись и разцѣловались. Такъ я разстался съ тахлимціей, отцемъ моей дорогой Леоноры.
   По прибытіи въ Солунь тотчасъ же пришлось приняться за дѣло, такъ какъ я былъ лѣкаремъ полка, который занимался тогда наборомъ рекрутъ. Кромѣ меня къ полку были прикомандированы три хирурга: одинъ еврей и два турка или османліи, кжъ они сами себя называютъ. Эти хирурги состоятъ въ гораздо низшемъ рангѣ и получаютъ гораздо меньше жалованья, чѣмъ доктора, и обыкновенно очень необразованы. На самомъ дѣлѣ это ничто иное какъ цирюльники, и ихъ дѣло пускать кровь, дергать зубы, перевязывать раны и вообще исполнять разныя выгодныя обязанности того, что французы называютъ "малой хирургіею". Ихъ жалованье среднимъ числомъ составляетъ 500 піастровъ въ мѣсяцъ.
   Только что я было помѣстился въ одной небольшой комнатѣ въ баракахъ, какъ пришло мнѣ приказаніе отправиться въ Битоль для осмотра тамъ рекрутовъ.
   Одинъ церахъ или хирургъ, одинъ мулазимъ или поручикъ и наши слуги солдаты, всего восемь человѣкъ, были наши сопутники. Какой-то извощикъ, который ѣздилъ между Солунемъ и Битолемъ, былъ взятъ въ проводники. Какъ офицеру высшаго ранга, мнѣ дали одного коня для меня и багажа, остальнымъ же приходилось идти пѣшкомъ, если не добудутъ коней сами.
   Настоящая цыганская жизнь отличная земля, странные обычаи, гордость туземцевъ, все это было для меня ново и все имѣло для меня очарованіе. Усталость отъ ѣзды по восьми или девяти часовъ на день скоро прошла, и я получилъ страшный аппетитъ, а мы не терпѣли скудости въ удовлетвореніи нашихъ потребностей. Когда пріѣжали въ какое либо село, держали себя словно паши и потому намъ услуживали очень хорошо. Мы совершенно свободно охотились за цыплятами; наилучшій рисъ и самое чистое масло розыскивалось и съѣдалось, а ягурты (кислаго молока) и воды пили сколько душѣ угодно. Сначала мои европейскія понятія о нравственности перечили такому порядку, а потому, когда бѣдные поселяне со слезами и съ клятвою увѣряли, что не имѣютъ риса и что послѣднее око масла послали сборщику десятины, я готовъ былъ удовольствоваться и однимъ бургуломъ или варенымъ житомъ (родъ кутьи) съ небольшимъ кускомъ чернаго хлѣба. Но я самъ состоялъ подъ руководствомъ; а руководителемъ моимъ былъ Османъ-ефенди, поручикъ, который провожалъ меня, и онъ училъ меня, что надобно дѣлать въ такихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, каковы вышесказанныя.
   Уже второй день нашего путешествія былъ на исходѣ и вдали виднѣлось Еланкеи, гдѣ намъ надлежало ночевать. Османъ-ефенди подъѣхалъ ко мнѣ и сказалъ:
   "Хекимъ-баши, смотри, вонъ гдѣ мы остановились для отдыха. Если позволишь, пошли Абдулу приготовить намъ конакъ (квартиру). Абдула гелъ (поди туда)! Какое это село: исламское или гяурское?"
   "Гяуръ-дуръ, ефенди".
   "Пекіи (хорошо). Ступай, сынокъ, поскорѣй да скажи имъ собачьимъ дѣтямъ, пусть приготовятся -- живо!"
   "Иду, ефенди" и Абдула пустилъ вскачь кобылу, на которой ѣхалъ. Но едва онъ пріѣхалъ въ село, какъ уже тамъ все взбударажилось, женщины изчезли, одни мужчины бѣгали туда и сюда; село имѣло такой видъ, какъ будто на него напали разбойники {"Красный фесъ и хорошо извѣстное платье турецкаго иррегулярнаго солдата -- знаки, наводящіе всюду страхъ и ужасъ. Женщины скрываются по самымъ отдаленнымъ угламъ и трущобамъ, лишь бы только спасти свою честь; а мужчины остаются въ своихъ жилищахъ тщетно протестуя противъ разграбленія своего имущества". Лейярдъ, въ своемъ сочиненіи "Ниневія".
   "Кромѣ того, что взрослые турки упражняются въ большихъ грабежахъ и разбояхъ, случаются еще насилія и отъ турчатъ. Вотъ какой либо изъ нихъ вооруженный съ ногъ до головы является къ жилищу иного райа. Онъ громко зоветъ хозяина, а можетъ быть еще и сельскаго старшину, и приказываетъ ему подержать своего коня. За тѣмъ входитъ внутрь, садится и приказываетъ хозяйкѣ податъ ему трубку. Дѣвушки разбѣгаются, чтобы скрыться гдѣ нибудь пнѣ дома или у сосѣдей. Когда выкуритъ трубку, требуетъ, чтобъ ему принесли цыплятъ! Отвѣчають, что ихъ нѣтъ. Нѣсколько оплеухъ,-- и цыплята найдутся, еще нѣсколько,-- и являются вино и хлѣбъ. Какой же источникъ этому вопіющему самоунравству? А то, что турокъ вооруженъ, и что онъ -- единственный человѣкъ въ селѣ, который вооруженъ". Синьоръ Нассау.}.
   Но вотъ и мы прибыли въ село; насъ ожидали нѣсколько христіанъ въ черныхъ тюрбанахъ, одѣтыхъ въ весьма изорванное платье. Они смотрѣли такъ униженно и робко, какъ только могутъ смотрѣть когда либо смертные. Они подошли къ намъ, когда мы подъѣхали къ нимъ близко, поцѣловали нашу обувь и пошли впередъ насъ къ самому большому дому, вѣрнѣе сказать къ самой большой лачугѣ въ селѣ.
   Когда я сошелъ съ коня, то увидалъ Абдулу, распоряжавшагося очищеніемъ избы; онъ вертѣлъ въ рукѣ курбачъ и, надо полагать, уже распорядился имъ довольно щедро, потому что парень, который мелъ комнату, хныкалъ, а у одного взрослаго человѣка уже виднѣлась на лицѣ порядочная кровяная шишка. Когда очистили избу, полили водой и послали въ одинъ изъ ея угловъ лучшую постель, какую только могли найти, я и мулазимъ сняли туфли, закурили трубки и расположились довольно удобно. Недолго мы сидѣли такимъ образомъ, какъ услышали на улицѣ большой крикъ, а когда я сказалъ, что надобно встать и посмотрѣть, что это такое, мулазимъ равнодушно возразилъ: "Биръ шей іонъ (ничего, пустяки)!"
   Только что онъ произнесъ это, какъ одинъ сѣдой старикъ вскочилъ въ избу; онъ былъ съ обнаженною головою, потому что тюрбанъ упалъ съ него; со лба его струилась кровь, а одежда его была вся въ пыли и изорвана. Онъ бросился къ моимъ ногамъ восклицая: "Аманъ, аманъ, ефенди! Я твоя жертва, отвѣчаю моей головой. Я рабъ твой, но не могу сдѣлать, чтобы было, чего у насъ нѣтъ -- а у насъ нѣтъ цыплятъ. Зійя-паша прослѣдовалъ здѣсь на прошлой недѣлѣ и всѣхъ поѣлъ. Валлахъ билахъ (ей Богу)! я говорю истинную правду!"
   Абдула стоялъ тутъ же позади его съ своимъ страшнымъ курбачемъ и смотрѣлъ на мулазима, ожидая приказанія скорѣе отъ него, чѣмъ отъ меня. А мнѣ это было на руку; ибо, скажите ради всего святаго, что бы я могъ сдѣлать? я не хотѣлъ и не могъ измѣнить туземный обычай,-- цареградскій заптіе далъ мнѣ хорошій урокъ, а потому я молчалъ и уклонялся, посматривая на Османа.
   А Османъ вскочилъ на ноги и закричалъ: "убирайся прочь, собачій сынъ, гяуръ, ползай тамъ, собачій сынъ, невѣрный!" И онъ оттолкнулъ ногой старца въ другой уголъ избы, а Абдула тотчасъ же поймалъ его за сѣдую бороду и вытащилъ вонъ. Не много спустя, послышался свистъ курбача и вопль бѣднаго сттрца, а я радовался тому, что это дѣлается не въ моихъ глазахъ; но скоро все опять умолкло.
   Но Абдула оказался весьма полезнымъ чародѣемъ, потому что онъ умѣлъ извлекать на свѣтъ Божій сокровенныя блага. Появился рисъ, появились и хорошо откормленныя цыплята, которые выдали себя своимъ пискомъ на мѣстѣ, гдѣ было изъ спрятали. Мы поужинали отлично, а прислуживали намъ тѣже недобрые христіане, которые заслуживали быть немного наказанными за свое негостепріимство. За то же, что мы поуменьшили ихъ запасы, мы дали имъ тескере или росписку, въ которой было означено, что мы издержали столько-то на пищу себѣ и на лошадей. Израсходовали мы всего заразъ піастровъ на пятдесятъ, а написали тескере на сто піастровъ и приказали чорбоджіи или старостѣ, чтобы онъ выплатилъ намъ излишекъ, что онъ тотчасъ и исполнилъ, лишь бы только избавиться отъ курбача. Абдула вполнѣ заслужилъ эти 50 піастровъ, но мулазимъ взялъ изъ нихъ себѣ 25. Тескере была отправлена въ окружную кассу, но рѣдко который христіанинъ рѣшится самъ отправиться въ Солунь для полученія по этой роспискѣ, чаще же всего продаетъ ее какому нибудь армянину, можетъ быть піастровъ за восемь не болѣе {Смотри донесеніе о состояніи христіанъ въ Турціи консула Ей Величества Королевы Англійской 1860 г. стр. 60.}.
   На другой день на зарѣ мы стали собираться, чтобы отправиться въ дальнѣйшій путь. Пока слуга копался, навьючивая на коня багажъ, я закурилъ сигару и пошелъ по селу. Куда бы я ни показался, поселяне уклонялись отъ меня, калитки всюду затворялись и я не видалъ нигдѣ ни одной женщины. Вдругъ достигло до моего слуха какое то затаенное и жалобное причитанье, словно какой нибудь заключенной женщины. Я прислушался и замѣтилъ, что хлипанье это исходило изъ избы, которая была противъ меня. Я подумалъ, не боленъ ли кто, и желая предложить мою лѣкарскую помощь, отворилъ ворота и вошелъ внутрь.
   Двѣ женщины валялись на полу корчась и причитая, а одна молодая дѣвочка лежала на постели очевидно въ смертныхъ мукахъ. Я незамѣтно приблизился и спросилъ: "Не варъ (что случилось)?"
   Женщина вскочила; молодая дѣвочка изнеможенно всхлипнула и, дрожа, скрылась подъ одѣяло.
   "Душа моя", сказалъ я. обратившись къ одной изъ женщинъ, "я докторъ, скажи мнѣ, что это такое?"
   Женщина ободрилась; поглядѣла на меня и сказала: "Ты османлія?"
   "Нѣтъ" отвѣчалъ я, "я христіанинъ".
   "Вай, вай!" завопила она "увы, увы мнѣ"! Сожгли меня въ пепелъ, вынули мое сердце, османлія обезчестилъ мою дочь!"
   Обезчещення дѣвочка зарыдала. Я отвернулся и вышелъ.
   Мы сѣли на лошадей и продолжали путь.
   "Османъ-ефенди", сказалъ я, "ей Богу, мы худо обошлись съ этими бѣдными людьми, не правда-ли?"
   "Хайди бошъ лакырди (какія ты глупости говоришь)! Вѣдь это гяуры; они на то и родились, чтобы ѣсть всякую погань, такова ихъ судьба".
   "Да развѣ мы могли добыть всего, что было намъ нужно, не бивши ихъ такъ?"
   "Какъ ихъ-то не бить! Что только ты говоришь? Да они бы намъ ничего не дали, голодомъ бы насъ поморили,-- свиньи поганыя".
   "Неужели бы они не дали намъ припасовъ и тогда, если бы имъ предложили деньги? Какъ франки путешествуютъ? Ихъ кажется не морятъ съ голоду".
   "Деньги!" сказалъ Османъ,-- но что это ты за вздоръ городишь! Намъ нашъ падишахъ рѣдко когда платитъ, какъ же мы будемъ платить поселянамъ? А развѣ не видишь, что мы даемъ имъ тескере? Пусть идутъ и получаютъ по немъ!
   "А какъ думаешь, въ Солунѣ заплатятъ имъ или нѣтъ?"
   "Аллахъ-билиръ (Богъ знаетъ)", сказалъ Османъ, пожавъ плечами.
   Мы отправили свой багажъ и пѣшихъ за полчаса впередъ; теперь мы ихъ настигли, и къ моему удивленію я увидалъ, что всѣ наши пѣшіе преобразились въ конныхъ.
   Каждый взялъ у своего домохозяина коня или осла, да еще хозяинъ принужденъ былъ сопровождать свою животинку пѣшкомъ, бѣжа за османліями, которые ѣхали. Османъ смѣялся отъ всего сердца, а великанъ Абдула своимъ толстымъ курбачемъ подгонялх конницу доброю рысью.
   Такъ путешествовали мы, пока на четвертый день пришли въ Битоль, гдѣ собралось довольно рекрутъ въ ожиданіи докторскаго осмотра. Мы встрѣтили нѣсколько изъ нихъ на пути: они были связаны веревками и смотрѣли очень худо для людей, готовящихся вступить въ военную службу.
   Лишь только я расположился въ Битоли, тотчасъ начались мои занятія. Хитрости, которыя употребляли рекруты, чтобы избавиться отъ службы, ввели мое докторское знаніе въ искушеніе. Одинъ притворялся, будто онъ слѣпъ, другой, будто глухъ, иной, что у него грыжа; а нѣкоторые негодяи болѣе или менѣе себя изуродовали.
   Османъ-ефенди, хотя и вовсе ничего не смыслилъ въ лѣкарскомъ дѣлѣ, однакоже охотно предложилъ мнѣ свою помощь. Его пріятельская помощь, какъ увидимъ, не была чужда личнаго интереса. Дѣло просто: рекрутскій докторъ можетъ пособрать денегъ, какъ мнѣ говорили еще въ Царьградѣ, а Османъ имѣлъ удивительное чутье къ деньгамъ. Видя, что я былъ еще новичекъ въ турецкой службѣ, онъ вздумалъ обирать и меня какъ рекрутъ, и имѣлъ на то свои причины.
   Въ первое утро я пересмотрѣлъ одно отдѣленіе рекрутъ и принялъ на службу только пятерыхъ; остальнымъ далъ свидѣтельство, что они имѣютъ сведенные мускулы, чирьи и множество различныхъ поврежденій. Надобно сказать по правдѣ, что двое изъ пятерыхъ тоже имѣли нѣкоторые недостатки, но за то они были бѣдны какъ Іовъ. Изъ семи забракованныхъ трое точно имѣли: одинъ сведеные мускулы, другой слишкомъ узкую грудь, а третій былъ глуповатъ; остальные были совершенно здоровые, за то имъ недешево обошлось свидѣтельство о неспособности къ службѣ. Османъ взялъ большую часть, но за то онъ же и старался обо всемъ, велъ переговоры и торговался. Онъ былъ человѣкъ смѣтливый, и всегда по какому то чутью узнавалъ, съ кѣмъ надобно поторговаться подолѣе, равно какъ и то, когда пришлось бы только напрасно терять время и расточать свое искусство. Хорошо помню одного сѣдаго старика, который привелъ своего, сына, единственную опору его старости, такъ какъ другой сынъ былъ слабъ и глуповатъ. Старикъ провелъ цѣлый день, стараясь смягчить непреклоннаго Османа; но напрасно: онъ ободралъ у бѣднаго старика все, что тотъ скопилъ, и онъ со слезами ушолъ продавать свою послѣднюю пару воловъ, но все же спасъ своего сына отъ военной службы. Другой рекрутъ покусился насъ обмануть и, дѣйствительно, едва было это не удалось ему. Онъ притворился слѣпымъ. Глаза у него были открыты, но зрачокъ нѣсколько помутился и не сжимался. Онъ достигъ этого посредствомъ извѣстной травы, которой можно привести глазъ въ такое состояніе, что онъ нѣкоторое время не ощущаетъ вліянія свѣта. Но полъ въ комнатѣ, въ которой мы находились, имѣлъ два отдѣленія разной высоты: нижній отдѣлъ былъ тамъ, гдѣ помѣщались наши слуги и челядь, а другой тутъ же повыше, гдѣ обыкновенно живутъ хозяева. Я приказалъ привести слѣпца сюда повыше. Если бы онъ при этомъ переходѣ ударился или споткнулся о ступеньку, то это бы еще не составляло ничего, потому что это можетъ случиться и со всякимъ зрячимъ; но когда онъ отлично поднялъ ноги и перешелъ на верхній полъ безъ всякаго затрудненія, тогда я увѣрился, что онъ обманываетъ насъ, и мы заставили его порядкомъ поплатиться за обманъ.
   Я восхищенъ былъ жизнью въ Битоли, исполняя въ немъ выгодную должность рекрутскаго лѣкаря; я заработалъ деньжонокъ и заплатилъ проценты и часть суммы Костаки, секретарю главнаго аптекаря.-- Чего бы я только не далъ, чтобы освободиться отъ товарищества съ Османъ-ефенди, который присвоилъ себѣ по крайней мѣрѣ 1/3 тѣхъ денегъ, которыя по всѣмъ правамъ слѣдовали мнѣ одному, да еще обращался со мною чисто съ мусульманскимъ нахальствомъ.
   Самое худшее при такомъ безпорядочномъ образѣ дѣйствій то, что онъ отдаетъ васъ во власть вашему компаньону. Когда однажды я не хотѣлъ согласиться на одно весьма неправильное домогательство Османа, онъ меня обозвалъ гяуромъ, обругалъ меня матернымъ словомъ и грозилъ пожаловаться на меня пашѣ и донести, что я бралъ взятки. Что мнѣ было дѣлать? Я былъ совершенію безсиленъ и потому струсилъ; самымъ унизительнымъ ласкательствомъ укротилъ его гнѣвъ, но всегда потомъ боялся этого человѣка.
   Ощущеніе, которое я испытывалъ при собраніи или иначе при добываніи денегъ, было мнѣ такъ мило и ново, что я не очень много смотрѣлъ на способъ, которымъ наполнялъ карманъ. По временамъ мнѣ приходило на мысль, что мнѣ пріятнѣе было бы, если бы существовалъ какой нибудь дозволенный способъ обирать людей; но всегда успокаивалъ свою совѣсть тѣмъ, что, очевидно, обиранье составляетъ въ этой странѣ обычай, что если я не вытяну у поселянъ какую нибудь пару, то все равно сдѣлаютъ это другіе; а наконецъ, увѣренность, что я по всей вѣроятности лучше употреблю эти деньги, нежели эти бѣдные люди, такъ какъ мнѣ сказывали, что большія суммы денегъ безпрестанно совсѣмъ пропадаютъ у нихъ, потому что хозяева, которые закопали ихъ въ землю, умираютъ, никому не сказывая своей тайны.
   Пока я былъ такъ занятъ прибылью, случилось происшествіе, которое помогло мнѣ еще лучше узнать жизнь въ Турціи. До сихъ поръ я видѣлъ только, какъ народъ съ величайшимъ униженіемъ поддается грабительству; теперь пришлось увидать, что это бываетъ не всегда безъ исключенія.
   Однажды послѣ полудня, прогуливаясь по городу, я пришолъ на площадку передъ копаномъ паши и увидалъ тамъ большую толпу народа Навостривъ глаза и слухъ, я пробрался впередъ, чтобы увидать, что тамъ дѣлается. Въ это время спѣшивалось здѣсь значительное число всадниковъ, у которыхъ кони отъ сильной усталости едва держались на ногахъ. Одинъ уже повалился на землю и хозяинъ старался снять съ него сѣдло и узду. Подхожу ближе и вижу, что бѣдное животное ранено въ животъ. Да и всадники смотрѣли людьми съ трудомъ спасшимися изъ какой-то горячей свалки Они были всѣ въ пыли и поту, въ изорванной одеждѣ, двое или трое забрызганы кровью, а одинъ прислонился къ стѣнѣ съ блѣднымъ лицемъ и перевязанною головою, и повидимому былъ сильно раненъ. Я сталъ разспрашивать у собравшихся здѣсь зрителей. Всѣ разсказы ихъ, сколь были ни разнообразны, сходились въ томъ, что была какая-то битва въ Башкіой, въ одномъ большомъ селѣ, въ 8-ми часахъ разстоянія отъ города. Разспрашивая, я наткнулся на моего слугу, который искалъ меня: меня звали въ госпиталь подать помощь какимъ-то раненымъ. Я тотчасъ поспѣшилъ туда и провелъ нѣкоторое время въ перевязываніи ранъ четыремъ или пяти башибузукамъ, которые были подъ Башкіой. Спросилъ и у нихъ, что за причина такой тревоги, но они мнѣ разсказывали то такъ, то иначе. Вѣрно было одно, что мудиръ столкнулся съ своими подчиненными и что былъ разбитъ на голову, а потому теперь самъ паша битольскій взялъ все дѣло въ свои руки и посылаетъ въ возмутившееся село регулярное войско.
   Покончивъ въ госпиталѣ свои обязанности, я опять пошелъ по городу и наконецъ присѣлъ на табуретъ въ одномъ магазинѣ, хозяинъ котораго, жидъ, торговалъ житомъ. Я пустился съ нимъ въ разговоръ и изъ его словъ узналъ, какъ и отъ чего началось возстаніе въ Башкіой.
   Еврей внимательно посмотрѣлъ по улицамъ, нѣтъ-ли гдѣ вблизи турка, и потомъ разсказалъ, что Башкіой большое село, въ которомъ около ста семействъ; четвертая часть была Болгары, а остальные мусульмане. "За мѣсяцъ или два передъ тѣмъ мудиръ Хаджи-бей взялъ, сверхъ всѣхъ даней и податей, еще на 50.000 піастровъ жита да 25.000 деньгами. Поселяне послали своихъ людей къ пашѣ въ Битоль пожаловаться на такое насиліе. Паша тотчасъ же потребовалъ къ себѣ Хаджи-бея и задержалъ его въ городѣ на нѣсколько недѣль. Мудиръ хитро воспользовался этимъ временемъ, чтобъ утолить гнѣвъ паши и войти въ пріятельскія отношенія со всѣми, которые имѣли какое-либо вліяніе въ городѣ. Дѣло его устроилось такъ хорошо, что ему, (разумѣется, послѣ того, какъ большая часть выцѣженнаго у народа была разбросана на подарки), было дозволено возвратиться въ село съ двумя стами баши-бузуковъ для обереженія его особы. Народъ былъ такъ раздраженъ этимъ, что возсталъ поголовно и ни за что не хотѣлъ пустить въ село своего тирана. Хаджи-бей, опираясь на дорого оплаченное покровительство великихъ людей въ Битоли, тотчасъ же ударилъ на бунтовщиковъ, но встрѣтилъ отпоръ, на который никакъ ни расчитывалъ: бились почти цѣлый часъ и Хаджи-бей былъ отбитъ, при чемъ потерялъ 12 делибашей. {Делибашъ собственно значить "сорви голова", такъ называются у урокъ самые храбрые люди въ иррегулярномъ войскѣ.}. Онъ вернулся въ Битоль за подкрѣпленіемъ, и снова ударилъ, на село, но былъ отбитъ вторично еще съ большимъ урономъ".
   "Но что же будетъ далѣе?" спросилъ я.
   "Поселянамъ пришелъ страшный судъ, сказалъ жидъ. Лучше бы они сдѣлали, если бы сняли послѣднюю пару съ головы и шеи своихъ дочерей, нежели противиться войску Хаджи-бея. Онъ теперь привезетъ пушки и разнесетъ по бревну всѣ ихъ жилища: нѣтъ имъ болѣе никакого спасенія.
   Еще не успѣлъ онъ окончить послѣднихъ словъ, какъ послышался конскій топотъ и людской говоръ и показалась на улицѣ толпа народа. Солдаты конвоировали до 30 христіанъ, которые направлялись къ конаку паши. Я оставилъ жидка и пошелъ за толпой. Мнѣ казалось, что это хорошіе люди христіанской общины въ Башкіой и что они пришли переговорить съ пашею. Я видѣлъ, какъ они вошли во дворъ конака и какъ входили вверхъ по большой лѣстницѣ. Черезъ полчаса члены христіанской общины вышли изъ конака. но съ мрачными лицами; руки у нихъ были связаны, и ихъ отправили въ тюрьму.
   "Вѣдь эти люди очевидно пришли переговорить съ пашею" сказалъ я христіанину, стоявшему близь меня.
   "Да,-- такъ вотъ имъ за то, что были такъ глупы", отвѣчалъ онъ, "лучше бы имъ было бѣжать въ горы и сдѣлаться гайдуками!"
   На другой день отправили противъ несчастнаго села низамъ (регулярное войско) съ двумя орудіями и 300 баши-бузуками. На третій и четвертый день стало извѣстно, что все успокоилось, и войска возвратились. Я видѣлъ многихъ солдатъ навьюченныхъ добычею; еще тяжелѣе было смотрѣть на толпу плѣнныхъ -- мужчинъ, женщинъ и дѣтей: все это усталое и изнеможенное, тутъ были турки и христіане Отвели ихъ въ одно большое зданіе, въ родѣ сарая, и тамъ заперли. Черезъ нѣсколько дней я слышалъ, что нѣкоторыхъ мужчинъ и женщинъ выпустили, другихъ опять задержали, но всѣ говорили, что паша рѣшился показать примѣръ на райѣ, за то что она взялась за оружіе. "Эта необычайная и страшная новость", говорилъ паша, "что райя начинаетъ привыкать къ оружію; а потому я и не хочу пропустить этотъ случай, чтобы всѣмъ христіанамъ царства дать добрый урокъ.-- Я слышалъ отъ нѣкоторыхъ, что христіане не противились и съ самаго начала хотѣли подчиниться мудиру. Но это едва ли было.
   Спустя нѣсколько дней, я получилъ приказъ возвратиться въ Солунь, а прежде чѣмъ мы собрались въ путь, я услыхалъ, что возставшая райя была послана куда-то,-- въ ссылку, надо полагать.
   

ГЛАВА VI.

Мы нагоняемъ арестантовъ христіанъ и я знакомлюсь съ о. Антоніемъ.-- Моя ссора съ пашей.

   На обратномъ нашемъ пути въ Солунь съ нами не случилось ничего особеннаго до предпослѣдняго дня. Ѣдучи верхомъ на горячемъ боснійскомъ конѣ, я ослабилъ ему узду, такъ какъ мнѣ наскучилъ дерзкій и глупый разговоръ съ моими турецкими пріятелями; я размышлялъ самъ съ собою и давалъ своимъ мыслямъ волю летать въ прошломъ и строить планы для будущаго. Съ тѣхъ поръ какъ прибылъ я въ Царьградъ, переписка моя съ родителями не прерывалась. Теперь я вспомнилъ. что послѣднее письмо отца при мнѣ. въ карманѣ. вынулъ его и принялся снова перечитывать, наслаждаясь милымъ для сына изліяніемъ любящаго отцовскаго сердца: Онъ радовался, что и наконецъ получилъ мѣсто въ турецкой службѣ.
   И какъ жаль, писалъ онъ, "что для сыновъ Италіи такъ тѣсна карьера въ ихъ родномъ краѣ! Но унывать нечего: есть еще надежда. Твое положеніе теперь хорошее. Европа измѣнила уже свое старое понятіе о туркахъ". Это не прежніе фанатики варвары, которые только тиранили христіанъ. Нѣтъ, по всей Европѣ гремятъ теперь славныя реформы Али-паши. Еще никогда доселѣ исторія не записывала на свои страницы такого чудеснаго превращенія народа. Мусульмане и христіане братья, живутъ между собою въ мирѣ!... Слава добродѣтельному монарху Абдулъ-Меджиду и просвѣщенному Али-пашѣ, которые произвели эту реформу.
   Дорогой мой сынъ, пиши мнѣ почаще, будь откровененъ, не скрывай отъ насъ непріятностей, если какія съ тобой случатся; дай намъ раздѣлить съ тобою и радости твои и печали. Мать жаждетъ обнять тебя, нашего первенца. Цѣлую тебя тысячу разъ. "Adio, Adio!"
   Я свернулъ письмо отца и вздохнулъ при воспоминаніи о величественныхъ зданіяхъ, о всюду извѣстномъ заливѣ моего милаго Неаполя. Но едва опустилъ письмо въ карманъ, какъ саженяхъ въ ста отъ меня впереди замѣтилъ что-то такое, что съ перваго взгляда показалось мнѣ небольшимъ стадомъ овецъ. Когда я подъѣхалъ ближе, то, къ великому моему удивленію, стадо превратилось въ копчиковъ и орловъ, которые очевидно слетѣлись у какой нибудь падали. Случай самый благопріятный для охоты, и потому я весьма пожалѣлъ о ружьѣ. При мнѣ былъ одинъ лишь пистолетъ въ кабурѣ. Я подъѣхалъ какъ можно ближе, и въ то мгновеніе, какъ нѣкоторыя птицы развернули свои огромныя крылья, выстрѣлилъ, но не попалъ ни въ одну, а только вспугнулъ одну самую большую, такъ какъ пуля ударила всего въ нѣсколькихъ вершкахъ отъ нея. Я думалъ, что найду тамъ какую нибудь падшую овцу; но, подъѣхавъ ближе, ужаснулся: предо мною лежало тѣло дѣвочки лѣтъ 9 или 10. Птицы испортили уже ея красивое личико. Тѣло ея было не совсѣмъ въ обыкновенномъ положеніи и, казалось, тяжко страдало, прежде чѣмъ нашло свою таинственную смерть.
   Я стоялъ у трупа, смотря докторскимъ взглядомъ на это тяжелое зрѣлище и желая проникнуть причину смерти, пока Османъ, догнавши меня, не закричалъ: "не варъ, Хекимъ-баши" (что это, Хекимъ-баши)? "Я показываю на мертвое тѣло. Онъ поглядѣлъ и сказалъ: "лешъ дуръ (падаль)!" и поѣхалъ далѣе. "Лешъ" у турокъ значить падаль, и этимъ словомъ они означаютъ мертвое тѣло какого либо животнаго или христіанина. "Дженазе" слово, которое означаетъ собственно мертвое тѣло, употребляется единственно, когда говорятъ о мертвомъ мусульманинѣ.
   По изорванной одеждѣ, которая покрывала это тѣло, Османъ узналъ, что это тѣло какой-либо христіанской души.
   "Какъ могла умереть здѣсь эта дѣвочка?" сказалъ я.
   "Богъ знаетъ, отвѣчалъ Османъ.
   "Предположимъ, что она умерла отъ голода", продолжалъ я, "но не можетъ быть, чтобы она шла одна, и, если вдругъ разболѣлась, умерла, то спутники схоронили бы ее. Не могу понять, какъ это сталось?"
   "Охота тебѣ разгадывать это! Ну, однимъ гяуромъ меньше на свѣтѣ, эка бѣда какая?" сказалъ Османъ.
   Я замолчалъ и мы продолжали путь молча; только спустя полчаса Османъ, утирая потъ съ лица, воскликнулъ: "сиджахъ дыръ (какая жара)! Гляди: вонъ тамъ идетъ караванъ!" сказалъ Османъ.
   Гдѣ? спросилъ я. Онъ показалъ на партію людей, большею частью пѣшихъ, подвизавшихся по одному направленію съ нами, только гораздо медленнѣе насъ. Нѣкоторое время ихъ скрывало отъ насъ возвышеніе; но черезъ полчаса мы нагнали тѣхъ, которые шли въ хвостѣ партіи.
   Даже и теперь еще, когда прошло столько времени, не могу безъ возмущенія и ужаса описать зрѣлище, которому самъ былъ свидѣтелемъ. Я былъ тогда новичкомъ въ Турціи и не привыкъ еще къ жестокостямъ; хотя чувствовалъ, что съ каждымъ днемъ сердце Мое становится жеще, но все еще не пріобрѣлъ той зачерствѣлости, которая необходима для спокойной жизни среди азіятцевъ Турціи.
   Конный заптіе, съ тяжелымъ курбачемъ въ рукѣ, гналъ предъ собою христіанку, которая время отъ времени останавливалась и оглядывалась назадъ; но когда сильный ударъ падалъ на ея плеча, она поспѣшала впередъ, бормоча что-то на языкѣ, котораго я не понималъ. Я сталъ упрекать заитіе; обратился къ Осману, прося, чтобы онъ вмѣшался, а самъ твердилъ: "Аибъ, аибъ (срамъ, срамъ)! вѣдь это женщина; за что ты бьешь ее?"
   "Не япаимъ (что же мнѣ съ ней дѣлать)?" сказалъ заптіе. Не хочетъ идти, ханзиръ (свинья эдакая)!"
   "Отъ чего же ты не идешь добровольно?" спросилъ я женщину.
   Бѣдное существо обратило ко мнѣ свое блѣдное, отчаянное лицо и промычало что-то несвязное; отблескъ ея разума навѣки улеталъ изъ этихъ неподвижныхъ стеклянныхъ глазъ; она смотрѣла какъ пострадавшая отъ какого нибудь насилія или обмана.
   "Не хочетъ подвигаться впередъ, собака эдакая, съ тѣхъ поръ какъ мы оставили на дорогѣ ея дочь", и заптіе опять сталъ стегать курбачемъ по ея спинѣ.
   Въ это время подъѣхалъ какой-то арабъ. То былъ офицеръ, который велъ эту партію. Онъ раскричался во все горло на заптіе: "Вефикъ (песъ, собачій сынѣ)! Наплевать въ твою бороду! что ты не двигаешься, сынъ дьявола!"
   "Ефенди, что же мнѣ дѣлать? Гяурка не хочетъ идти."
   "Ну, такъ оставь ее здѣсь", сказалъ офицеръ.
   И женщину оставили на дорогѣ.
   Догнали мы наконецъ главную партію, которая остановилась на отдыхъ у кофейни. Всѣхъ арестантовъ было человѣкъ 40 женщинъ и дѣтей. Это толпа человѣческихъ существъ, находящихся въ послѣдней степени нищеты и неволи. Нѣкоторые были привязаны на лошадяхъ и ослахъ, другіе шли пѣшіе и были изнурены; они смотрѣли какъ привидѣнія отъ страданій и голода. "Что бы это такое было?" разсуждалъ я самъ съ собою. "Вижу, что это узники и что они болгары; но если бы тутъ были одни мужчины, тогда было бы понятно ихъ положеніе -- можетъ быть это самые закоренѣлые преступники: но я вижу здѣсь женщинъ и дѣтей. "Madone Santo!" воскликнулъ я громко на родномъ языкѣ: "что бы это такое было?"
   Голосъ тихо и изнеможенно отвѣчалъ мнѣ по-итальянски: "Ради самого Христа, если вы христіанинъ, подойдите сюда, мнѣ нужно вамъ сказать нѣчто."
   "Кто вы такіе?" спросилъ я, приблизясь къ человѣку, который быль одѣтъ въ одѣяніе, отличное отъ остальныхъ.
   "Я священникъ Антоній," отвѣчалъ онъ. "Ради Бога, ослабьте мнѣ эти веревки, они рѣжутъ мое тѣло."
   Бѣдный священникъ былъ привязанъ къ какой-то клячѣ, а веревка была такъ затянута, что его руки страшно надулись,-- просто потеряли свой обычный видъ; а ноги тоже были привязаны подъ брюхомъ лошади.
   Не колеблясь, я тотчасъ досталъ ножъ и перерѣзалъ веревки. Священникъ воскликнулъ: "Благословеніе Іисуса Христа да будетъ на тебѣ, сынъ мой!" и перекрестился.
   Въ это время подъѣхалъ къ намъ заптіе; но прежде чѣмъ онъ успѣлъ открыть ротъ, чтобы сказать слово, я опустилъ ему въ руку талеръ, и сказалъ: "Понимаешь, если побережешь этого человѣка, въ Солунѣ получишь еще два талера -- понялъ-ли?"
   "На мою голову пусть будетъ такъ," отвѣчалъ онъ.
   Тогда я обратился къ священнику и спросилъ: "Батюшка, скажите мнѣ пожалуйста, что все это значитъ?"
   Священникъ возвелъ очи къ небу, прошепталъ смиренно молитву, и, склонясь на мои руки, проговорилъ: "Ахъ! мы страдаемъ за святую вѣру." Затѣмъ повернувшись сказалъ: "Пусти меня, я пойду къ своимъ дѣтямъ." Съ трудомъ слѣзъ онъ съ коня, и едва сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, какъ споткнулся и упалъ бы, если бы я не поддержалъ его. Когда прочіе люди увидѣли священника, тотчасъ тѣ, которые были покрѣпче, подошли къ нему, прося благословенія. Онъ говорилъ съ ними на одномъ славянскомъ нарѣчіи, а послѣ обратился ко мнѣ и по-итальянски просилъ ради Бога, чтобы я приказалъ вынести воды его дорогимъ дѣтямъ. Турецкая стража и наши люди собрались въ кофейнѣ, а потому я вошелъ внутрь, выбралъ двухъ рекрутъ и сказалъ имъ. чтобы они отнесли воды бѣднымъ изнемогшимъ христіанамъ, обѣщая имъ за то хорошій бакшишъ (подарокъ). Я купилъ и хлѣба, и онъ былъ жадно съѣденъ всѣми, кому я его роздалъ. Отецъ Антоній окрѣпъ и могъ ходить; сердце умилялось, глядя на полную преданность ему паствы и знаки любви и почтенія, которыми онъ былъ окруженъ. Онъ ходилъ отъ одной кучи къ другой, разнося воду изсохшимъ устамъ, и слова божественнаго утѣшенія страждущимъ сердцамъ. Нѣкоторыхъ изъ женщинъ, бывшихъ при смерти, онъ приготовлялъ къ ней. какъ надлежало по обряду церкви, въ то время, какъ ихъ истощенные голодомъ дѣти лежали тутъ же при послѣднемъ издыханіи, оглашая воздухъ воплями, потому что изсякъ источникъ ихъ естественнаго питанія.
   Мои люди уже собрались въ путь; чауши поднимали узниковъ, потому и я сѣлъ на коня.
   "Унъ моменто (на одну минуту только)," воскликнулъ священникъ. "Вы показали христіанское сердце. Умоляю васъ, окажите мнѣ еще одну услугу. Я австрійскій подданный; вотъ какъ поступили со мной, вопреки международному праву! Прошу васъ, все, что видѣли, передайте австрійскому консулу въ Солунѣ, а ежели тамъ его нѣтъ, то англійскому. Я его знаю -- онъ благородный человѣкъ!"
   Я обѣщалъ священнику исполнить это, пожалъ ему руку и поѣхалъ.
   Проскакавъ немного, я скоро настигъ спутниковъ и пустился въ разговоръ съ Османомъ.
   "Банабакъ (послушай)! Османъ, сказалъ я, какіе это узники и что они сдѣлали?"
   "Это бунтовщики изъ Башкіоя,-- развѣ не видишь?"
   "Изъ Башкіоя, неужели? Но вѣдь тутъ шли однѣ христіане, а гдѣ-жъ мусульмане?"
   "Мусульмане должно быть остались въ Битоли, а христіанъ отправили въ Солунь. Ихъ преступленіе гораздо важнѣе, чѣмъ преступленіе мусульманъ: тѣмъ все-таки позволительно иногда подраться, но гяурамъ никакъ не слѣдуетъ учиться такому злому дѣлу."
   "Но тамъ есть дѣти и грудные младенцы между этими несчастными", сказалъ я; "они, я полагаю, ни съ кѣмъ не сражались."
   "Кто знаетъ?" сказалъ Османъ; "вопили и пищали безъ сомнѣнія, а во всякомъ случаѣ, и это вѣдь сѣмя гяурское."
   Сердце мое не позволило мнѣ далѣе разговаривать съ этимъ дикаремъ, я отвернулся и оставилъ турка съ его трубкой.
   Остатокъ пути былъ для меня крайне тягостенъ. Я началъ гнушаться моего общества и низости моего положенія.
   До сихъ поръ я еще не имѣлъ утѣшенія накопить сколько нибудь денегъ, потому что одни въ Царьградѣ удержали мое шестимѣсячное жалованье, а потомъ Осмаііъ укралъ то, что я добылъ сверхъ жалованья. Друзья мои не дѣлили со мной ни одной своей мысли, шутки ихъ были грубы, они лгали другъ другу безпрестанно и не имѣли ни малѣйшаго понятія о чести; съ другой стороны я самъ избралъ эту карьеру, а потому и не могъ и не зналъ теперь пути, какъ помочь себѣ. Я началъ какъ врачъ въ царской службѣ у султана, потому и долженъ дѣйствовать, какъ подобаетъ врачу: я рѣшился во что бы ни стало перемѣститься въ Царьградъ, чтобы имѣть европейское общество и накоплять турецкое золото.
   По прибытіи въ Солунь, я явился къ правителю, области (виляйета) Сали-пашѣ, о которомъ, какъ слышалъ, даже европейцы говорятъ какъ о добромъ человѣкѣ. Говорили, что онъ благосклоненъ и милостивъ и что слѣдуетъ строго нравственнымъ принципамъ Корана.
   Я представился ему тотчасъ послѣ того, какъ онъ совершилъ авдесъ (омовеніе), я сталъ предъ нимъ сложивши руки на животѣ и смотрѣлъ сколько можно смиреннѣе и почтительнѣе. Паша, тихій и добродушный человѣкъ лѣтъ 50-ти, былъ милостивъ и снисходителенъ, и сказалъ мнѣ, что онъ надѣется,-- наше путешествіе было пріятно.
   "Подъ сѣнію твоею, все было пріятно", отвѣчалъ я.
   Потомъ, распорядившись, чтобы принесли кофе, пригласилъ меня сѣсть, на что я отвѣчалъ: "Устафръ Улахъ (Боже сохрани;!" и опустился близъ него на колѣни. Когда принесли кофе, паша сталъ нѣсколько разговорчивѣе, спрашивалъ меня много о Франгистанѣ (Европѣ), и что ѣдятъ люди въ Англіи. Я смиренно отвѣчалъ, что рабъ его не былъ въ Англіи, а онъ сказалъ: "я полагалъ, что ты англичанинъ, потому что до сихъ поръ я зналъ болѣе докторовъ изъ этой націи;" и потомъ замѣтилъ, что, какъ кажется ему, англичане и итальянцы имѣютъ одного и того же "короля". Я отвѣчалъ, что его превосходительство знаетъ болѣе, чѣмъ я, а потому можетъ быть это и такъ. Потомъ сказалъ мнѣ, чтобы я послушалъ у него пульсъ и посмотрѣлъ языкъ, и просилъ, чтобы я прописалъ ему какое либо лѣкарство, которое бы укрѣпило его -- "сдѣлало крѣпкимъ, какъ дубовые желуди".
   "На мою голову пусть будетъ такъ", отвѣчалъ я.
   Послѣ того онъ вынулъ свои часы, сказалъ, что они не идутъ, и чтобы я поглядѣлъ ихъ. Я просилъ у его превосходительства дозволеніе взять часы къ себѣ на квартиру, чтобы получше осмотрѣть ихъ.
   "Искіи (хорошо)"! сказалъ онъ и какъ бы давалъ знакъ, чтобы я его оставилъ.
   Въ отвѣтъ на это я схватилъ и поцѣловалъ край его верхней одежды и сказалъ: "рабъ вашъ имѣетъ одну просьбу и проситъ дозволенія сказать вамъ нѣчто".
   "Говори", отвѣчалъ паша.
   Самымъ смиреннымъ голосомъ началъ я сказывать, что я видѣлъ на пути, и умолялъ его дать приказаніе, чтобы съ узниками обходились получше Я видѣлъ, какъ туча находила на лицо паши, и подумалъ, что, вѣроятно, онъ и самъ негодуетъ на жестокость заптіе. Это еще болѣе одобрило меня, и я описалъ ему наисуроввйшія варварства, которыхъ былъ свидѣтелемъ и о которыхъ сначала хотѣлъ было промолчать. Наконецъ упомянулъ и о томъ, что о. Антоній австрійскій подданный.
   "А ты изъ какой націи?" спросилъ паша.
   "Рабъ твой -- итальянецъ".
   "А есть-ли здѣсь вашъ консулъ?
   "Здѣсь нѣтъ итальянскаго консула, эфенди", отвѣчалъ я.
   "Такъ-что же корчишь изъ себя консула что-ли и пришелъ мнѣ плевать въ бороду? Хаііде чимъ пезевенкъ (ступай вонъ, собачій сынъ)"! загремѣлъ онъ: да чтобы я болѣе никогда не видалъ тебя здѣсь, гяуръ этакой"!
   Я вышелъ, какъ подшибенный песъ, дрожа отъ страха.
   Но что я надѣлалъ? какую кашу заварилъ? какую глупость сдѣлалъ на свою собственную погибель?...
   Волнуемый страхомъ и досадою я пошелъ домой, и, пробираясь сквозь узкія улицы, усмотрѣлъ надъ воротами одного большаго дома хорошо извѣстный австрійскій гербъ. Здѣсь жилъ австрійскій консулъ. Я вспомнилъ просьбу о. Антонія, и подумалъ: если я уже испортилъ свои отношенія съ турками, то хуже не будетъ отъ этого, если я исполню порученіе священника. Итакъ я постучалъ въ ворота, оглядѣвши предварительно, нѣтъ-ли гдѣ какого-либо турецкаго офицера. Консулъ, г. Маркіевичъ, былъ дома и я передалъ ему вкратцѣ все дѣло. Не медля минуты, онъ приказалъ привести себѣ коня, поблагодарилъ меня за извѣщеніе и поспѣшилъ избавить о. Антонія, какъ австрійскаго подданнаго. Паша теперь имѣлъ дѣло съ другимъ человѣкомъ. Консулъ держалъ себя въ отношеніи его съ презрѣніемъ и отвагою человѣка, опирающагося на свое право, застрахованнаго сильною державою. Что же касается до меня, я полагалъ, что сегодня достаточно сдѣлалъ въ пользу человѣколюбія, и потому поспѣшилъ въ свою квартиру, гдѣ и остался, пока ночь не принесла мнѣ сна и облегченія моему лихорадочному состоянію.
   

ГЛАВА VII.

Я заглянулъ немного въ турецкіе обычаи и узналъ, что такое турецкая тюрьма.

   На другой день послѣ моего разговора съ пашею я очнулся отъ тяжелаго сна, чувствуя усталость и дурное расположеніе духа. Подумавъ, что ближайшимъ послѣдствіемъ моего гуманнаго поступка будетъ потеря службы, я пришелъ въ ужасъ. Я зналъ уже, какъ тяжело было заслужить кусокъ хлѣба въ Царьградѣ, а денегъ не имѣлъ для обратнаго путешествія домой, да еще если бы тамъ были у меня какіе либо виды, а то придется жить на хлѣбахъ у отца, которому было бы весьма трудно содержать меня. "Но можетъ быть паша забылъ и думать объ этомъ", сказалъ я самъ себѣ. Да и что такое случилось? Я только попросилъ его объ одной милости, а онъ мнѣ отказалъ; если просьба моя разсердила его, то онъ вѣдь и раздѣлался со мной за это:-- такъ турнулъ, что и вспомнить тяжело".
   Ничто столько не облегчаетъ душевнаго смущенія, какъ дѣятельность, а потому я и пошелъ въ больницу и почти совершенно забылъ свое безпокойство, занявшись однимъ интереснымъ случаемъ по поводу расколотой кости. По окончаніи своихъ занятій по должности, отправился въ городъ, и погулявъ немного, вошелъ въ дучанъ (лавку) одного умнаго христіанина цирюльника и просилъ его обрить меня. На этотъ разъ онъ былъ занятъ добриваньемъ головы одного босняка мусульманина, а потому и просилъ меня посидѣть немного на табуреткѣ, выкурить трубку и выпить чашку кофе, пока онъ удовлетворитъ своего паціента.
   Но какъ я не могъ долго ожидать, то поблагодарилъ за кофе, но закурилъ папиросу и присѣлъ, пока дебелый боснякъ не надѣлъ свой тюрбанъ, заплатилъ, что слѣдовало, поглядѣлся въ маленькое зеркало и ушелъ.
   Тогда я занялъ его мѣсто, а цирюльникъ подставилъ мнѣ мѣдный тазъ подъ подбородокъ, сталъ держать его лѣвой рукой, а правой натиралъ мои щеки кускомъ мокраго мыла. Я началъ разговоръ съ маленькимъ человѣкомъ, спросивши его, видѣлъ-ли онъ христіанъ арестантовъ, которыхъ провели въ городъ?
   "Арестантовъ", отвѣчалъ онъ, "можетъ-быть. Помню, что видѣлъ какихъ то поселянъ; можетъ быть они-то самые и есть арестанты".
   "Да вѣдь нетрудно было узнать, что это арестанты", сказалъ я; "по крайней мѣрѣ они вовсе непохожи на свободныхъ путниковъ".
   "Пардонъ, ефенди, отвѣчала" цирюльникъ; "вы франкъ что ли? англичанинъ, или французъ?"
   "Ни то, ни другое", отвѣчалъ я; "я итальянецъ. А вы грекъ, что-ли?" "Нѣтъ, ефенди, я католикъ" {Восточные христіане называютъ себя по вѣроисповѣданію, къ которому принадлежитъ. Такъ если спросите кото либо грека католика изъ Албаніи, "грекъ-ли онъ? онъ отвѣтитъ: "нѣтъ, я католикъ." Если спросите армянина, принадлежащаго къ греческой церкви, какой онъ народности, онъ отвѣтитъ: я -- православный.} Я родился въ Смирнѣ. Бѣдныя созданія, которыхъ я видѣлъ, дѣйствительно арестанты. Богъ знаетъ, что съ ними было! Говорятъ, что они бунтовщики, но въ этомъ краю христіане не бунтуютъ, пока у нихъ не пропадетъ все, а тогда бѣгутъ въ горы и планины и дѣлаются "гайдуками". {Гайдуки, принужденные къ жизни этой турецкимъ насиліемъ, находитъ всегда расположеніе, полное любви, между поселянами, т. е. въ народѣ.} Полиція никогда не хватаетъ за разъ столько гайдуковъ, сколько было вчера арестантовъ, да еще съ женами и дѣтьми. Вѣроятно эти схвачены въ какомъ нибудь селѣ, а Богъ ихъ знаетъ, въ чемъ они провинились; но они христіане, и этого достаточно".
   На это я разсказалъ цирюльнику исторію Башкіоя, и это такъ раздражило его, что я почти сожалѣлъ, что не подождалъ съ своимъ разсказомъ, пока онъ обрѣетъ меня, потому что онъ послѣ этого началъ такъ вертѣть бритвою, что Боже сохрани всякаго.
   "Анаѳема, анаѳема эти турецкія гадины!" воскликнулъ онъ. "Ахъ, придетъ ли тотъ часъ, когда всѣ христіане какъ одинъ человѣкъ возстанутъ и изгонятъ изъ своей земли этихъ дикарей! Бѣдные эти болгары! не сдобровать имъ, они совсѣмъ пропадутъ, ихъ бросятъ въ темницу, гдѣ они сгніютъ; будетъ съ ними тоже, что было и съ бѣдняками изъ Скопля нѣсколько лѣтъ тому назадъ".
   "А кто это такіе", спросилъ а, "и что такое случилось съ ними?"
   "Развѣ синьоръ еще ничего не слышалъ о скопльскихъ арестантахъ?" воскликнулъ цирюльникъ. "Э, такъ вотъ что: бритье теперь кончилось; возьмите чашку кофе, а я вамъ разскажу, хотя у меня вся кровь кипитъ, когда вспомню объ этомъ. Вы знаете, синьоръ, что въ Румеліи, Албаніи и Босніи есть много мусульманъ, которые носятъ только это названіе, а на самомъ дѣлѣ истинные христіане. У самой границы христіанской Сербіи лежитъ край, который называется скоплянскимъ, въ которомъ проживало одно албанское племя, считавшееся мусульманскимъ. Лѣтъ 15-ть назадъ взяли изъ этого племени нѣсколько молодыхъ людей въ военную службу, они и служили въ Царьградѣ. Въ это время учрежденъ танзиматъ, а съ нимъ и указъ, что съ этихъ поръ всѣ вѣроисповѣданія терпимы; а издано это было по настоянію англійскаго посланника. Понятно, что объ этомъ было много разговора въ народѣ и во всѣхъ кружкахъ, и когда дошла эта вѣсть до двухъ рекрутъ изъ Скопля, они тотчасъ же стали просить объ увольненіи ихъ изъ войска, такъ какъ они христіане, а христіане не могутъ служить въ войскѣ; до тѣхъ же поръ ихъ считали за мусульманъ. Этимъ заявленіемъ всполошились и встревожились власти. Произвели слѣдствіе и дѣйствительно оказалось, что упомянутое племя чисто христіанское, а только выдавало себя за мусульманъ. Тотчасъ отпустили обоихъ рекрутъ, но приняли кое-какія мѣры, чему я самъ въ нѣкоторой степени былъ очевидцемъ".
   "На самый праздникъ Всѣхъ Святыхъ войско окружило скоплянскій округъ, собрали людей этого племени въ село, привязали ихъ веревками, избили и наколотили; топтали ногами, били кулаками по чемъ попало; домы ихъ разграбили, скотъ угнали и 160 человѣкъ отвели внизъ на море, предавая ихъ всякимъ мукамъ, какія только самая свирѣпая злоба могла придумать".
   "Но какой же предлогъ выставили власти для такого рода дѣйствій"? спросилъ я. "О синьоръ, турки не ломаютъ себѣ головы надъ предлогами, и въ этотъ разъ я не. слыхалъ, чтобы приводили какой нибудь предлогъ; и если бы и случилось заступничество европейскихъ державъ, то легко имъ сказать, что это племя взбунтовалось, что не хотѣло платить податей, или, что мѣстныя власти преступили границу своего полномочія".
   "Но что вышло въ концѣ концовъ изъ всего этого?" спросилъ я.
   "Конецъ былъ тотъ, что англійскій посланникъ дознался объ этомъ и послалъ одного изъ своихъ подчиненныхъ чиновниковъ посмотрѣть, что случилось. Онъ едва нашелъ небольшой остатокъ этого христіанскаго племени, которое уже было переселено въ Азію. А сколько ихъ перемерло въ тюрьмахъ и на пути! Тѣ же, которые пережили все это, были на послѣдней степени человѣческаго существованія; нѣкоторыхъ изъ нихъ спасло европейское милосердіе. А если бы не поспѣли во время, не осталось бы ни одного въ живыхъ" {Кто желаетъ вполнѣ познакомиться съ этимъ страшнымъ дѣломъ, пусть прочтетъ Мавфарланову книгу: "Turkey and her destiny" (Турція и ея судьба); болѣе правдиваго сочиненіи о Турціи и не читалъ.}.
   "Это удивительно!" сказалъ я. "Мнѣ недавно пришлось разстаться съ Европою. Тамошнія газеты наполнены разсказами о терпимости султана, о томъ, что всѣ его узаконенія либеральны. Я и прибылъ сюда въ надеждѣ найти, что христіане здѣсь пользуются равными правами съ мусульманами."
   Грекъ разсмѣялся и сказалъ, что уже болѣе года турецкіе министры подкупаютъ европейскую прессу, дабы посредствомъ ея вліять на общественное мнѣніе Европы.
   "Но мы здѣсь видимъ," прибавилъ онъ, "каждый день примѣры, какъ власти озлоблены противъ райи. Тутъ недавно одинъ сельскій хозяинъ-христіанинъ въ нашей окрестности часто терпѣлъ убытки отъ того, что злодѣи около полуночи забирались въ его загонъ и крали овецъ. Пожаловаться въ полицію было бы и того хуже, а потому онъ купилъ ружье и сталъ подкарауливать; не долго онъ ждалъ: воры пришли, онъ выстрѣлилъ на удачу въ темнотѣ и одного изъ нихъ убилъ на повалъ. Утромъ оказался трупъ одного мусульманина. Хозяинъ пошелъ и самъ заявилъ о томъ властямъ. Паша ему сказалъ: "аферимъ (хорошо сдѣлалъ)! Однимъ воромъ меньше на свѣтѣ;" а между тѣмъ написалъ въ Царьградъ, спрашивая, какъ прикажутъ поступить. Отвѣтъ былъ: "Христіанинъ убилъ мусульманина, и зато долженъ быть казненъ смертью." Христіанину тотчасъ же отсѣкли голову; я самъ видѣлъ это, собственными глазами" {Это случились.}.
   Я ужаснулся, выслушавъ все это, и распростился со многими изъ тѣхъ мечтаній, съ которыми началъ свою службу въ Турціи. Потомъ я спросилъ цирюльника: "правда ли, что консульская защита можетъ сдѣлать такъ много, какъ говорятъ?"
   "Это", сказалъ онъ, "зависитъ сколько отъ самого консула, столько же и отъ державы, которую онъ представляетъ. Англійскіе и французскіе подданные обезпечены хорошо; американцы, хотя ихъ и мало, ограждены еще лучше, потому что правительство ихъ не имѣетъ никакой европейской политики, и потому не имѣетъ причинъ быть глухимъ даже къ самымъ незначительнымъ жалобамъ своихъ подданныхъ. Русскіе держатся довольно хорошо, австрійскіе подданные не всегда, и только небольшія европейскія государства часто бываютъ не въ состояніи обезпечить справедливость въ отношеніи къ своимъ подданнымъ".
   "А вы находитесь въ турецкомъ подданствѣ?" спросилъ я.
   "Боже, меня сохрани! отвѣчалъ цирюльникъ, "я нахожусь въ греческомъ подданствѣ, хотя я и католикъ. Старался я добыть какъ нибудь англійскій паспортъ, такъ какъ мать моя родомъ изъ Корфу, но не удалось. Предлагалъ я консулу 5000 піастровъ, но онъ выпроводилъ меня изъ канцеляріи: вѣрно -- я мало предложилъ ему".
   "Полагаю туркамъ не очень то пріятно, что столько иностранцевъ и туземцевъ живетъ въ ихъ землѣ подъ защитою иностранныхъ посланниковъ," сказалъ я.
   "Конечно," отвѣчалъ цирюльникъ "ничто столько не уязвляетъ ихъ гордости, и уже не однократно старались они устроить, чтобы капитуляціи {Капитуляціями называются тѣ члены договоровъ съ турками, по коимъ европейцы въ Турціи состоятъ подъ законами своихъ державъ, и консулы ихъ судятъ ихъ по онымъ.} были пересмотрѣны снова, но какъ у нихъ -- каждый судья подкупенъ, а всякая власть груба и несправедлива, то какая изъ державъ рѣшится повѣрить имъ жизнь и имущество своихъ поданныхъ? Мой пріятель Ксено изъ Смирны служитъ наилучшимъ примѣромъ, что было бы тогда, еслибы у иностранцевъ была отнята защита ихъ правительствъ. Прежде войны съ русскими онъ жилъ подъ русскимъ подданствомъ въ Смирнѣ. Когда началась война, ему объявили, чтобы онъ или выселился изъ Турціи, или оставилъ иностранное подданство. Онъ избралъ послѣднее, потому что оставить Смирну значило для него раззориться въ конецъ. Но только что сдѣлался онъ турецкимъ подданнымъ, какъ власть подучила нѣкоторыхъ турокъ и другихъ нѣкоторыхъ людей, тѣ подали на него взысканіе въ какихъ-то старыхъ долгахъ, съ которыми онъ расплатился уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ, и судъ присудилъ его заплатить вторично, не смотря на то, что жалобы эти прежде уже были разсмотрѣны и отвергнуты. Турецкія власти не переставали преслѣдовать его, пока не раззорили въ конецъ" {Въ правдивой книгѣ, подъ заглавіемъ: "Донесенія консула Ея Величества (Королевы Англійской) о состояніи христіанъ въ Турціи", читатель найдетъ, что я привожу здѣсь слово въ слово то самое, что пишетъ консулъ Аботь на стр. 88,-- "Нѣтъ ничего такого, чтобы побудило меня поручить мое имущество, а можетъ быть и мою личность неуваженію, несправедливости и суровости турецкаго суда. Только однѣ капитуляціи дѣлаютъ жизнь въ Турціи сносною, или лучше сказать -- то, что здѣсь жизнь еще возможна. Г. Наосау въ своемъ журналѣ.}.
   "Тсс!..." прибавилъ цирюльникъ: "вотъ идетъ заптіе-баши. Смотри-ка: вѣдь онъ идетъ прямо сюда. Слава Богу, что я не райя; правда, я имѣю только греческую защиту, но и это лучше, чѣмъ ничего."
   Заптіе-баши вошелъ въ дучанъ (лавку), и не смотря на цирюльника, обратясь ко мнѣ, отрывочно сказалъ: "Хекимъ-баши, тебя требуютъ."
   Сердце мое замерло, ноги задрожали, и я едва могъ откликнуться на зовъ.
   "А зачѣмъ меня требуютъ?" спросилъ я боязливо.
   "Иди!" былъ отвѣтъ, и заптіе-баши взялъ меня за руку и такимъ образомъ повелъ черезъ городъ.
   Солунь не очень большой городъ, и потому моя мучительная неизвѣстность длилась недолго. Близь конака паши есть небольшое низкое зданіе, которое я и прежде замѣтилъ, по внутри его не случалось быть. То была тюрьма, къ которой мы и направили свои шаги. Одинъ курдъ съ желтизною въ лицѣ стоялъ у дверей, съ пистолетомъ и ятаганомъ за поясомъ. Когда мы подошли, онъ отворилъ двери и меня толкнули внутрь. Внезапный переходѣ отъ солнечнаго свѣта къ темнотѣ былъ причиной, что я на первое время не могъ различить около себя предметовъ; но первое, что ощутилъ, это былъ страшно-удушливый смрадъ, смѣсь вредныхъ испареній, всегда происходящихъ отъ скопленія въ кучу многихъ неопрятныхъ человѣчеекихъ существъ. И звукъ цѣпей дошелъ до моихъ ушей, сопровождаемый воплемъ и стономъ человѣческихъ голосовъ. Вскорѣ я уже могъ хорошо различать всѣ подробности и всѣ предметы въ зданіи, гдѣ я находился, ибо широкій лучъ дневнаго свѣта упадалъ извнѣ сквозь порядочное отверстіе въ верху стѣны. Рядъ досокъ, четверти на двѣ отъ земли настланныхъ, служилъ постелью узникамъ; нѣкоторые изъ нихъ имѣли вмѣсто подстилки кучу изорванныхъ лохмотьевъ; большинство же должно было довольствоваться голыми досками. Всего было 40 узниковъ въ помѣщеніи, имѣвшемъ едва 7 1/2 аршинъ въ длину и ширину. По счастію потолокъ былъ довольно высокъ и это спасало насъ отъ того, чтобы не задохнуться; также и дверь, которая неплотно затворялась, пропускала нѣсколько воздуха, равно и то отверстіе въ стѣнѣ, чрезъ которое входилъ свѣтъ; но за то недостатокъ вентиляціи и чистоты былъ ужасающій.
   Я стоялъ нѣкоторое время какъ окаменѣлый, не зная, что дѣлать въ этомъ страшномъ положеніи. Мнѣ не вѣрилось, чтобы я былъ узникомъ, такъ какъ ни въ чемъ не былъ обвиненъ; притомъ я былъ иностранецъ, а потому такое заключеніе было совершенно незаконно. Къ сожалѣнію, я зналъ хорошо, что въ Солунѣ нѣтъ неаполитанскаго консула; да и во всякомъ случаѣ мое отечество было слабо для того, чтобы могло помочь мнѣ. Когда турки нѣсколько лѣтъ тому назадъ заключили въ тюрьму и избили на глазахъ англійскаго посланника одного англичанина, и когда имъ за то могущественная держава угрожала войною, то отдали жертвѣ своей только какое-то вознагражденіе; чего же не можетъ случиться со мной, когда о моемъ народѣ эти глупые турки едва ли даже что знаютъ? Такъ думалъ я и сердце мое совсѣмъ упало, когда я опустился на край свободной постели въ тюрьмѣ. До сихъ поръ я еще никогда не губилъ своей свободы, хотя неоднократно посѣщалъ тюрьмы по своей должности; а въ такихъ обстоятельствахъ ужасался возможности наглыхъ оскорбленій и грубой разнузданности. Но здѣсь слышались лишь одни вопли, и то по большей части слабыхъ дѣтскихъ голосовъ. Глаза мои скользили по толпѣ человѣческихъ существъ -- мужчинъ, женщинъ и дѣтей, сбитыхъ въ одну кучу въ это смрадное мѣсто, и вскорѣ я увѣрился, что эти страдальцы -- изъ Башкіоя, невинные виновники моего тюремнаго заключенія.
   Не прошло и полчаса моему заключенію въ этой ужасной клѣткѣ, какъ послышался звукъ ключей, такой, что каждый невольно обратилъ свои взоры къ дверямъ; онѣ отворились, впустили на минуту затканный пылью лучъ свѣта; два человѣка вошли внутрь и быстро затворили за собою двери. Грубо позвали они меня, чтобы я всталъ и затѣмъ бездѣльники приготовились заковать меня въ тяжелыя оковы. Это было уже слишкомъ. Я не могъ вынести этого, сталъ бороться съ ними, кричалъ отъ боли и ударовъ, то умолялъ, то проклиналъ ихъ... Лучше бы было, если бы я велъ себя смирно, потому что они скоро повалили меня на полъ и порядочно избили; когда же меня тѣсно сковали, то ограбили, отнявъ у меня все, что имѣло какую-нибудь цѣнность; и такимъ образомъ оставили меня прикованнымъ къ одному несчастному болгарину, больному и покрытому разными паразитами, размышлять объ оскорбленіи мнѣ нанесенномъ. По счастію мой бѣдный болгаринъ былъ летаргикъ, а это было мнѣ кстати, ибо въ крайнемъ отчаяніи я не могъ сдѣлать ничего другаго, какъ присѣсть возлѣ него и стараться о томъ, чтобы быть сколько можно нечувствительнымъ къ своему несчастію.
   Никогда не могу я забыть ужасъ первой ночи въ тюрьмѣ. Я пытался заснуть, молилъ Бога послать мнѣ сонъ, но напрасно. Кольца были тѣсны, и потому ноги распухли; избитое тѣло страшно страдало, когда приходилось повернуться на жесткихъ доскахъ; неудобное положеніе, которое происходило отъ необходимости сообразоваться съ положеніемъ моего товарища, было мнѣ тяжелой мукой. Прибавьте къ этому еще мученья отъ разныхъ плотоядныхъ насѣкомыхъ, которыя ползали по мнѣ роями, и покрыли всю мою одежду, такъ что я гнушался самъ собою, довольно причинъ для безсонницы, сверхъ того, что душа и такъ не могла быть спокойною. Слѣдующій день я провелъ въ совершенномъ окаменѣніи, едва могъ подняться, чтобы отвѣдать тюремной пищи, какихъ-то гадкихъ помоевъ, которые отзывались женнымъ деревяннымъ масломъ. Я едва могъ проглотить нѣсколько капель.
   И другая ночь прошла еще хуже первой, потому что теперь голову мою просто ломило отъ боли, а съ товарищемъ моимъ опять случился припадокъ. Только передъ зарею я задремалъ на одинъ часъ.
   Я пробудился въ сильной лихорадкѣ. Темничные сторожа выносили мертвыя тѣла, изъ которыхъ трое были грудные дѣти. Вопль и причитанье несчастныхъ матерей разрывали на части мое сердце, хотя я и занять былъ своимъ горемъ. Я тонулъ въ нечистотѣ; паразиты роями ползали по моему тѣлу, смрадъ въ тюрьмѣ былъ ужасный, бодрость меня быстро оставляла и я желалъ смерти, которая уменьшала число узниковъ.
   Но за чѣмъ продолжать грустную повѣсть моихъ страданій? Слава Богу, что они недолго продолжались. На десятый день, къ моему великому удивленію и радости, вошелъ тюремный смотритель съ кузнецомъ, расковали меня и вывели изъ тюрьмы. Какъ опишу невыразимое удовольствіе купанья и чистаго бѣлья или роскоши приличнаго обѣда? Даля мнѣ дня два на поправку, и за тѣмъ привели меня передъ страшнаго Сали пашу. Я вошелъ въ селамликъ съ меньшимъ страхомъ, нежели какъ предполагалъ самъ, вполнѣ сознавая, что страшнымъ заключеньемъ въ тюрьмѣ уже достаночно искупилъ свою вину (если она была только). Но съ другой стороны было весьма любопытно узнать, что паша хочетъ дѣлать со мною. Можетъ быть уволитъ меня изъ службы; но это могло сдѣлаться и съ меньшею формальностію.
   Я былъ очень слабъ и раздраженъ, когда поднимался по широкой лѣстницѣ, которая вела въ селамликъ (пріемную) и на которой помѣщались живописныя толпы арнаутовъ съ драгоцѣннымъ весьма искусной отдѣлки оружіемъ. Колѣна мои подкосились, когда я опять очутился предъ "пурдетомъ" или завѣсой, отдѣлявшей меня отъ страшнаго человѣка, и слуга пошелъ доложить о моемъ приходѣ. Я услышалъ слово: "буюрунъ (пусть войдетъ)", пурда поднялась и слуга кивнулъ мнѣ головой, чтобы я вошелъ, -- И вотъ я снова стою въ положеніи наиглубочайшей почтительности предъ свирѣпымъ тираномъ, ожидая съ трепетомъ его перваго слова. А паша, какъ кошка, словно услаждаясь моимъ страхомъ, спокойно и тихо выпустилъ два, три кольца дыма изъ чубука и потомъ тихимъ голосомъ сказалъ мнѣ, чтобы я подошелъ ближе. Я приблизился, опустился на колѣни и поцѣловалъ край его халата. Онъ началъ говорить со много любезно и попросилъ, чтобы я послушалъ у него пульсъ.
   "Еоркма (не бойся), Хехимъ-баши." сказалъ онъ: "что было, то было, мой гнѣвъ прошелъ. Иншалахъ, ты больше не будешь мѣшаться въ то, что тебя не касается?"
   "Боже меня сохрани, чтобы это случилось," отвѣчалъ я, "мое единственное дѣло -- исполнять приказанія вашего превосходительства."
   "Хай, хай", сказалъ паша, трепля меня по плечу, "ты хорошій лѣкарь; я обратилъ на тебя мое вниманіе. Иншалахъ, ты исполняй хорошо свои обязанности и нашъ падишахъ сдѣлаетъ тебя богатымъ".
   "Ефенди, подъ тѣнью твоею мнѣ хорошо и не смотря на мою бѣдность", отвѣчалъ я.
   "Кефймъ іокъ -- я не здоровъ", сказалъ паша печальнымъ голосомъ: "посмотри мой языкъ."
   Я посмотрѣла, языкъ, и въ эту минуту мнѣ очень хотѣлось ударить его подъ бороду, чтобы онъ перекусилъ его пополамъ! Видя, что нѣтъ ничего, я сказалъ:
   "Я вижу, что у тебя, паша ефенди; у тебя болятъ почки."
   "Именно такъ, несомнѣнно," отвѣчалъ онъ, "такъ дай мнѣ какое-нибудь лѣкарство. Да! нѣтъ, постой, не смѣй давать мнѣ что-нибудь изъ здѣшнихъ травъ; бокъ дуръ (Все это никуда не годится); а отправляйся-ка на, Стамбулъ, поищи тамъ мнѣ что-нибудь совершенно свѣжаго. Ступай къ Езацію Калеци {Эзація Калеци хорошо извѣстный аптекарь въ Перѣ.} и скажи ему, чтобы онъ прислалъ мнѣ самаго лучшаго лѣкарства, какое есть въ его лавкѣ."
   "Пусть будетъ на мою голову!" пробормоталъ я въ крайнемъ удивленіи, не зная, не шутитъ-ли паша со мной какую-нибудь дурную шутку.
   "Бана бокъ! Послушай-ка," сказалъ паша: "вѣдь ты видѣлъ тѣхъ болгарскихъ гяуровъ, не правда-ли?"
   "Рабъ твой видѣлъ ихъ," отвѣчалъ я.
   "Одинъ элчія (посланникъ) тамъ въ Стамбулѣ жаловался, что будто дурно обращаются съ арестантами въ тюрьмѣ и что нѣкоторые уже умерли. Элчія слышалъ сущую ложь, не такъ-ли?"
   "Какъ есть одна ложь, ефенди." промычалъ я.
   "Ихъ тамъ хорошо кормятъ и хорошо содержатъ, не правда-ли?"
   "Точно такъ, паша ефенди."
   "Вотъ видишь, это гайдуки (разбойники) всѣ до одного. Намъ слѣдуетъ убивать разбойниковъ, а иначе что будетъ съ честными людьми? Теперь, такъ какъ ты отправляешься въ Стамбулъ, чтобы взять мнѣ какого-нибудь лѣкарства; то кстати я хочу повѣрить тебѣ вотъ эти депеши къ великому визирю; ты можешь сказать, какъ хорошо содержатъ здѣсь болгаръ; а какъ ты хорошій докторъ, то я рекомендую тебя на высшую службу. Иншалахъ! можетъ быть садразамъ возметъ тебя въ доктора къ себѣ; отъ чего не такъ? Тогда будешь отлично поживать себѣ подъ тѣнью падишаха и обогатишься. Иншалахъ, иншалахъ!" Говоря это, паша поднялся съ своего мѣста, подалъ мнѣ пакетъ съ депешами, и потихоньку трепя меня по плечу, сказалъ: "Уфъ улахъ" (Богъ съ тобой)! Ахметъ-ага, ступай проводи Хекимъ-Башу въ Стамбулъ. Хайда!"
   И такъ онъ меня отдалъ на руки татарину и сказалъ, чтобы я тотчасъ же собрался въ путь, потому что пароходъ долженъ былъ въ туже ночь пуститься въ море.
   

ГЛАВА VIII.

Я вторично посѣщаю Царьградъ, вижу садразама или великаго визиря и разсказываю ему мою исторію.

   Когда я помѣстился на турецкомъ пароходѣ, шедшемъ въ Царьградъ, мнѣ весьма хотѣлось узнать, съ какой именно цѣлію я былъ посланъ. Я былъ не дитя, чтобы могъ хотя на одну минуту повѣрить, будто-бы ѣду въ столицу только за тѣмъ, чтобы привезти пашѣ какого-нибудь крѣпительнаго лѣкарства. Съ другой стороны я не боялся никакой особенной непріятности для себя: Царьградъ не удобное мѣсто для притѣсненія какого-либо изъ европейцевъ, потому что тутъ посланники и иностранные министры, которые имѣютъ равное, а иногда еще большее вліяніе, нежели самые туземные вельможи, и притомъ имѣютъ полную власть надъ подданными своихъ державъ. Я почти былъ готовъ пожаловаться нашему министру барону Костелу, но не былъ изъ числа тѣхъ людей, которые предпочитаютъ мщеніе выгодѣ, и хорошо расчмталъ выгоды и убытокъ такого поступка. Съ одной стороны я могъ бы получить хорошее вознагражденіе; но если бы могъ я добиться такого именно вознагражденія, какое получили нѣкоторые оскорбленные европейцы, то, ни минуты не медля, отдалъ бы себя подъ защиту барона Костела и заботился бы объ одномъ, какъ бы извлечь поболѣе выгоды изъ моего страданія; но я очень хорошо зналъ, что кромѣ великихъ державъ, которыя въ состояніи настаивать, каковы: Россія, Франція и Англія, Порта не хочетъ знать другихъ, и притомъ послѣ столькихъ мѣсяцевъ ожиданья, въ теченіи которыхъ мнѣ бы трудно было содержать себя, мой искъ былъ бы по всѣмъ вѣроятіямъ проигранъ, а мое отечество не въ состояніи принуждать ее силою. Тогда что было бы со мною? Пропалъ бы совсѣмъ, умеръ бы съ голоду въ чужомъ городѣ. Съ другой же стороны, снеся оскорбленіе, я могъ бы расчитывать на новые шансы къ счастію. Такъ размышлялъ я, плывя Дарданеллами, при холодномъ сѣверномъ вѣтрѣ "бора," котораго пловцы по Черному морю такъ боятся зимою, и который доставляетъ столько удовольствій дачникамъ на Босфорѣ въ жаркіе лѣтніе дни.
   Когда мы достигли Золотаго Рога, насъ захватила сильная метель, потому что тогда уже началась зима, и я высадился на берегъ въ такую непогодь, какой еще не случалось видѣть. Первою моею мыслью было идти прямо въ Перу и Хаскіой, чтобы повидаться съ своими старыми пріятелями, но Ахметъ-ага напомнилъ, что мнѣ повѣрены депеши, и что такія дѣла не терпятъ отстрочки, а потому сказалъ, что проведетъ меня въ конакъ садразама. Татаринъ говорилъ это съ нѣкоторою важностію, и я понялъ, что было бы нехорошо въ такомъ дѣлѣ расходиться съ нимъ въ мысляхъ. Итакъ, какъ только мы высадились на южномъ концѣ Палатскаго моста, то сейчасъ же наняли двухъ коней, сѣли и отправились прямо къ большому деревянному конаку великаго визиря, въ махалу (кварталъ) св. Софіи. Ахметъ-агу не мало не задержало то, что мы, сойдя съ коней, очутились среди толпы момаковъ, кавасовъ и гражданскихъ и военныхъ слугъ. Онъ принялъ на себя видъ человѣка озабоченнаго, проложилъ себѣ путь черезъ прихожую, пока не дошли до самаго пріемнаго покоя, въ которомъ какъ разъ въ это время его высочество обсуждалъ съ военнымъ министромъ какія-то важныя дѣла. Ахметъ-ага съ природною дерзостію людей этого рода хотѣлъ тотчасъ же, безъ дальнихъ церемоній, войти внутрь, но его тихо удержалъ старый слуга съ сѣдою бородой, который, какъ казалось, имѣлъ высшее наблюденіе надъ церемоніями этого почти королевскаго двора. Ахметъ, который не привыкъ ожидать, воскликнулъ: "Джанумъ, (душа моя), я прибылъ съ депешами изъ Солуня!"
   "Явашъ, явашъ (потише), мой ягненочекъ, важныя дѣла бываютъ въ Стамбулѣ, а не въ Солунѣ. Надобно подождать, душа моя!"
   "Хорошо, коли надобно подождать, то я подожду," и затѣмъ свободно развалился на широкомъ диванѣ, а я послѣдовалъ его примѣру. Тогда старикъ приказалъ принести трубки и кофе и началъ незначительный разговоръ.
   "Слышно, что тамъ въ Солунѣ случилось какое-то безпокойство, сказалъ старикъ, "вѣрно какое-нибудь возмущеніе между гяурами -- не такъ-ли?"
   "Биръ-шей-іокъ, ефенди (почти что ничего,)" отвѣчалъ Ахметъ.
   "Такъ и я думаю; но элчіи подняли изъ этого шумъ; англійскій элчія (посланникъ) былъ на этой недѣлѣ дваираза, а терджуманъ его одинъ разъ. Что такое случилось, галибе" {"Галибе" трудно перевести. Употребляется же оно, какъ ласкательное присловіе всегда въ концѣ вопроса.}, спросилъ сѣдая борода.
   "Сколько мнѣ извѣстно, нѣкоторые гяуры (собачьи дѣти) возмутились, а ихъ за это засадили въ тюрьму. Что можетъ быть другое?" сказалъ Ахметъ.
   "И австрійскій элчія былъ здѣсь не разъ нѣтъ-ли кого изъ этихъ гяуровъ австрійскаго подданнаго?" спросилъ опять сѣдая борода.
   "Кто ихъ знаетъ? По моему будь они всѣ австрійцы, или англичане, или французы, что за дѣло до этого? Гяуръ да гяуръ -- хепъ-биръ-цинзъ (все одинъ сортъ). Будемъ поганить гробы ихъ!"
   "Не стоитъ безпокоиться и отъ того, что взбудоражились французскіе (европейскіе) элчіи; -- бѣлое или черное дѣло окажется тогда, когда вода отстоится."
   "Сахи (правда), Ахметъ; поспросить все таки не бѣда."
   "Я знаю, о чемъ вы говорите," сказалъ вмѣшавшись въ разговоръ одинъ парень. "Это не касается ни мало англійскихъ подданныхъ, такъ какъ Сали-паша добрый пріятель съ англійскимъ посланникомъ, который и доставилъ ему это мѣсто; вотъ почему теперь, когда паша оскорбилъ австрійскаго подданнаго, то ему предстоитъ опасность отъ австрійскаго элчіи, англійскій элчія и долженъ его защищать" {Весьма часто случается, что тѣ, которые стоятъ на верху державнѣйшей власти въ Турціи, обезпечиваютъ себѣ свое положеніе, возбуждая сплетнями одну хрістіанскую державу противъ другой, и по вліянію ревнивыхъ посланниковъ получаютъ поводъ не исполнять своихъ торжественныхъ обѣщаній.-- Если допустимъ преобладать такій страсти, то не вина султана, если зло въ его администраціи останется и долѣе неисправленнымъ; но будутъ виноваты въ этомъ тѣ христіанскія державы, которыя покровительствуютъ и прикрываютъ испорченность его сановниковъ". С. Россель англ. посл. въ Царьградѣ, Серъ X. Бульваръ.}.
   "Англійскій элчія, австрійскій элчія, французскій элчія -- хепъ биръ бокъ (все это одна погань), сказалъ Ахметъ: "Гяуры и сыны пекельныхъ родителей! Будемъ поганить гробы ихъ! Вай, вай, что будетъ съ исламомъ, если мы должны заботиться и объ этихъ псахъ и позволять имъ лаять подъ сѣнью нашего калифа!"
   "Этому нѣтъ лѣкарства, Ахметъ-ага, сказалъ сѣдая борода. "Таковъ нашъ кисметъ (предопредѣленіе), а потому намъ остается лишь смотрѣть, какъ лучше пользоваться ими (т. е. посланниками), и хвала Аллаху, что онъ намъ далъ разумъ и умѣнье настраивать этихъ псовъ, чтобы они постоянно грызлись между собою; Османлія мастеръ на это!"
   Пока они разговаривали между собою, я размышлялъ, какъ лучше держать себя, когда предстану предъ великимъ визиремъ. Считая за счастіе, что могу предстать предъ лице такого великаго сановника, я рѣшился такъ или иначе воспользоваться этимъ. Дѣло шло не о томъ, чтобы взять на себя защиту гонимыхъ христіанъ. Если бы я былъ въ состояніи дѣйствительно послужить бѣдной райѣ, то было бы иное дѣло; но что я могъ сдѣлать своимъ вмѣшательствомъ въ эту защиту? Могъ только ухудшить свое положеніе. Да кромѣ того жертвы изъ Башкіойя по всей вѣроятности уже всѣ перемерли, большинство ихъ погибло еще прежде, нежели я оставилъ Солунь. Не смотря на то, что крѣпкіе горцы могутъ много перенести, турецкое тюремное заключеніе сломитъ самого сильнаго. И такъ, я рѣшился наблюдать только свой собственный интересъ и сдѣлать все, что только возможно въ этомъ отношеніи, хотя бы то требовало великихъ усилій и трудовъ.
   Разговоръ можду Ахметъ-агой и сѣдобородымъ прервался, потому что послѣдняго вызвали за чѣмъ-то изъ комнаты. Мы ожидали его долго и не знали, долго ли еще продлится наше ожиданіе, такъ что Ахметъ всталъ и вышелъ покурить, и я остался одинъ. Въ это время я услышалъ громкій смѣхъ въ аудіенцъ-залѣ, и не могъ надивиться, потому что предполагалъ важныя государственныя дѣла, о которыхъ, какъ я ни мало не сомнѣвался, разговаривали между собою два сановника. Смѣхъ то переставалъ, то опять возобновлялся. Любопытство начало подстрекать меня, а лишь одна тяжелая пурда, или завѣса, отдѣляла меня отъ великихъ людей. И такъ я незамѣтно приблизился къ этой завѣсѣ и легонько подвинулъ ее въ сторону, сколько мнѣ было надобно для того, дабы видѣть хорошо, что происходитъ въ другой комнатѣ. Мнѣ никогда бы не пришло въ голову то зрѣлище, которое на самомъ дѣлѣ представилось. Великій визирь и военный министръ лежали на диванѣ; а предъ ними дуракъ и паяцъ разыгрывали сцены, которыхъ нельзя описать, но на которыя оба государственные мужа смотрѣли съ очевиднымъ удовольствіемъ. Я быстро отошелъ отъ завѣсы, когда Ахметъ-ага вошелъ опять въ комнату. Его глазъ однако тотчасъ подмѣтилъ мое движеніе. Ахметъ самъ занялъ мое мѣсто у завѣсы и смотрѣлъ на безобразную сцену съ истинно-турецкимъ наслажденіемъ.
   Когда этотъ такъ называемый министерскій совѣтъ окончился, позвали меня съ Ахметомъ предъ великаго визиря. Я быль удивленъ и обрадованъ пріемомъ. Танзиматъ-паша былъ новаго направленія и казался весьма цивилизованнымъ, а реформы (внимательно и неутомимо принаравливавшіяся для европейской прессы) прославили его по цѣлому свѣту. По-французски говорилъ онъ очень плавно, и въ своемъ обращеніи съ христіанами не показывалъ ни капли фанатизма. Когда я вошелъ, то тотчасъ принялъ униженное положеніе, которое требуется отъ христіанина, когда онъ является къ какому либо турку-властелину; но къ моему удивленію его высочество всталъ при моемъ появленіи и подалъ мнѣ руку. Я былъ въ высшей степени удивленъ и очарованъ такою снисходительностію.
   "Вы принесли мнѣ депеши, не такъ ли?" спросилъ меня по-французски его высочество.
   Я тотчасъ же вынулъ документы, военный министръ всталъ и вышелъ, а Ахмету сказано, чтобы онъ подождалъ за пурдой. Великій визирь весьма внимательно прочиталъ депеши и потомъ, отложивши ихъ въ сторону, сказалъ:
   "Вы итальянецъ, monsieur?"
   "Я неаполитанецъ, ваше высочество!"
   "Bien. Неаполитанцы благородные люди, ils sont des braves gens. Какъ долго вы были въ Салоникахъ, и въ какой были службѣ?"
   Я ему отвѣчалъ, разсказавъ вкратцѣ мою карьеру, при чемъ полагалъ, что не худо будетъ сказать и то, что меня заперли въ тюрьму; но только что проговорилъ ему объ этомъ, тотчасъ же и раскаялся на половину, потому что его высочество отвернулся и опять пробѣжалъ глазами депешу.
   "Дѣйствительно ли вы были заключены за то, что говорили въ пользу этихъ бѣдныхъ людей?" сказалъ его величество.
   "Точно, такъ," отвѣчалъ я "другихъ причинъ быть не могло; потому что меня ни за что другое никто не обвинялъ."
   "Однако глупъ же, какъ вижу, этотъ Сали-паша! Точно, monsieur, мнѣ слѣдуетъ просить у васъ извиненія въ такомъ негостепріимномъ поступкѣ; но вотъ видите ли, мы имѣемъ на службѣ нѣкоторыхъ чиновниковъ, которые даже и на половину нецивилизованы; а этотъ паша одинъ изъ таковыхъ. Hélas, monsieur! при всемъ нашемъ усиліи, намъ потребно понести много тяжкихъ трудовъ, пока совладѣемъ съ этимъ несчастнымъ фанатизмомъ и грубостью, жертвой которыхъ были и вы, что мнѣ весьма жаль; но въ нашей власти наградить васъ за вашу обиду. Вы вѣреятно желали бы получить какое нибудь мѣсто въ столицѣ; и я бы радъ имѣть подъ рукою такого образованнаго человѣка какъ вы, тѣмъ больше, что мое здоровье довольно слабо. Но объ этомъ въ другой разъ. А теперь вотъ: вы видѣли этихъ арестантовъ изъ Башкіоя -- будьте такъ добры, разскажите мнѣ, что вы знаете касательно ихъ."
   Ободренный и обрадованный выше всякаго моего ожиданія, я открылъ мое сердце его высочеству. Я забылъ, что я говорю турку; но и на самомъ дѣлѣ онъ смотрѣлъ не какъ. турокъ; а потому я и говорилъ ему безъ всякаго опасенія. Когда я высказалъ ему все, что слышалъ отъ лавочника еврея, его высочество остановилъ меня на минуту, чтобы спросить о имени этого еврея, а когда я ему сказалъ, что не знаю, то онъ попросилъ меня сказать, какъ называется та улица, въ которой онъ живетъ. Когда я покончилъ мое плачевное повѣствованіе, визирь сказалъ:
   "Дѣйствительно, жаль, что эти люди были такъ суровы съ арестантами, но еврей ошибся въ отношеніи причинъ ихъ заключенія: на самомъ дѣлѣ эти болгары настоящіе разбойники, которые возмущали весь тотъ край въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ. Жены ихъ, какъ мнѣ кажется, сами напросились слѣдовать за своими мужьями. Женщины всегда умѣютъ сочинять смуты... Если бы разбойники эти не были христіане, объ этомъ дѣлѣ не было бы никакихъ слуховъ; но иностранные посланники здѣсь особенно готовы все сваливать на турецкій фанатизмъ. Мы бѣдные турки всегда виноваты. Пусть такъ, я не хочу сказать, чтобы мы не заслуживали вовсе того, за что насъ укоряютъ: наши власти по провинціямъ бываютъ часто жестоки (ваше приключеніе, monsieur, одно изъ свидѣтельствъ противу насъ); но насъ иногда, или лучше сказать -- часто, осуждаютъ и несправедливо, какъ напримѣръ въ данномъ случаѣ. Завтра я долженъ буду принять у себя австрійскаго посланника по этому самому дѣлу, а потому и желалъ бы, чтобы вы тоже были здѣсь къ тому времени, и сказали, что вы видѣли. Конечно, нѣтъ никакой надобности быть съ посланникомъ такъ откровеннымъ, какъ вы были со мной; да это и не принесло бы вамъ никакой пользы. Какъ вы сами знаете, съ тѣми людьми, впослѣдствіи, вообще говоря, обращались не худо; мнѣ помнится, вы сказали между прочимъ, что жены и дѣти не были заключены въ тюрьмѣ; вѣроятно ихъ только пускали ежедневно на свиданіе съ ихъ мужьями; и кормили ихъ хорошо, и давали все потребное. Люди эти, какъ разбойники, содержались строго, это правда; но вѣдь это такъ и слѣдуетъ. И такъ, прошу васъ въ моемъ присутствіи засвидѣтельствовать посланнику дѣйствительное состояніе дѣла, дабы черезъ то обратить въ ложь всѣ эти ужасные разсказы о фанатической суровости. Будьте увѣрены, что вамъ не придется каяться, если окажете мнѣ эту маленькую услугу".
   "Я весь къ услугамъ вашего высочества;" отвѣчалъ я. "Когда я долженъ явиться сюда для исполненія приказанія вашего величества?"
   "Завтра въ полдень, но когда придете, то скиньте фесъ, а надѣньте шляпу, такъ будетъ лучше," прибавилъ великій визирь, и затѣмъ всталъ и учтиво простился со мною.
   Когда я вышелъ, то чувствовалъ себя какъ бы преображеннымъ этими незабвенными минутами данной мнѣ аудіенціи. Очевидно было, что завтра мнѣ надлежало заботливо сдерживать свой языкъ, чтобы австрійскій посланникъ не нашелъ въ моемъ разговорѣ ничего такого, что бы говорило противъ турокъ. Приходило мнѣ на мысль пойти тайно къ посланнику и разсказать ему все, что мнѣ извѣстно, но такой поступокъ былъ бы въ высшей степени опасенъ; ибо онъ дошелъ бы до танзиматъ-паши и мнѣ не принесъ бы пользы, хотя бы я и успѣлъ заблаговременно избѣгнуть турецкой мести. Такимъ образомъ закрылъ я свои уши отъ того, что внушало мнѣ желаніе мести, и рѣшился смотрѣть лишь на одинъ собственный интересъ.
   Вскорѣ послѣ моего разговора съ великимъ визиремъ, я очутился въ Хаскіой. Со взволнованнымъ сердцемъ взбирался я на возвышенность, гдѣ былъ расположенъ домъ тахлимціи. Постучался въ ворота, вошелъ и засталъ это семейство въ томъ же состояніи, какъ и оставилъ. Земляки, когда бываютъ на чужбинѣ, сходятся другъ съ другомъ съ большею пріязнію, нежели дома, а потому хозяева такъ приняли меня въ свои объятья, какъ роднаго сына. Я страстно поцѣловалъ маленькую бѣлую ручку моей милой Леоноры и въ ея взорѣ прочелъ привѣтствіе полное любви. Когда опять сѣли мы за скромный, гостепріимный столъ, меня забросали вопросами и тахлимція и его жена, а Леонора чутко прислушивалась къ моимъ отвѣтамъ. Правда, я рѣшился быть возможно болѣе дипломатически осмотрительнымъ, но съ другой стороны не могъ не сдѣлать нѣсколько намековъ на ожидающее меня счастіе, а почтенные эти люди чутко ихъ приняли къ свѣдѣнію. Наконецъ, увлекаемый тщеславіемъ, я сказалъ, что прибылъ прямо отъ великаго визиря и что завтра опять буду у него.
   "Корпо ди бако!" воскликнулъ старикъ. "Я зналъ, что такъ быть должно, зналъ хорошо, что нашъ Джузепо непремѣнно рано или поздно долженъ пойти вверхъ. Не бойся, твердилъ я всегда. Не такъ ли Джузепо?" "Точно такъ," отвѣчалъ я, "и вотъ ваши слова исполнились. Я надѣюсь быть докторомъ его высочества. Часъ тому назадъ, какъ онъ самъ мнѣ сказалъ объ этомъ."
   "Санта Виргине (Святая Дѣва)! Вѣдь это славное мѣсто! Да вы эдакъ скоро сдѣлаетесь "султанскимъ докторомъ" и сдѣлаетесь такимъ богачемъ, что чудо", и глаза старика обратились также какъ и мои къ его дочери. а щечки нѣжной дѣвушки покрылись жаркимъ румянцемъ стыда, тогда какъ лице почтенной матери просіяло радостью.
   Въ этотъ день я не имѣлъ ни малѣйшаго желанія встрѣтиться съ моими остальными пріятелями. Я пробылъ нѣсколько времени въ этомъ семействѣ, но за долго прежде, чѣмъ оставить ихъ, откровенно разговорился съ отцемъ и матерью и просилъ руки прекрасной дѣвушки, дабы они формально приняли меня за зятя, если согласится Леонора. Нужно-ли говорить, что получилъ и ея молчаливое согласіе и напечатлѣлъ на ея темныхъ устахъ долгій страстный поцѣлуй, который совершенно смутилъ дѣвушку, такъ что она въ туже минуту убѣжала отъ своего нареченнаго? Потомъ скрывала она свои очи полныя любви на груди своей, полной желанія, и такъ тихо и молчаливо пили мы сладкій нектаръ чистой дѣвической любви; тѣмъ болѣе, что слова были слабы выразить, какъ взаимно мы вѣрили и надѣялись другъ на друга.
   Разсказывая здѣсь воспоминаніе изъ моей юношеской жизни, я желалъ-бы быть въ состояніи долѣе остановиться на такихъ оазисахъ въ пустыни, чтобы опять черпать жизнь изъ сладкаго источника юношеской любви. Я не былъ совершенно одинокъ, сердце мое было радостно и чувствительно. Любилъ я страстно, а предметъ моей любви былъ дѣйствительно такъ чистъ и полонъ прелести, что развѣ только поэтъ могъ изобразить его. Правда, что я въ большей части случаевъ оказывался эгоистомъ, по однако еще принималъ участіе въ страданіяхъ обиженныхъ, и часто самъ стремился, чѣмъ бы и какъ облегчить неволю людей около себя. Но мало по малу и эти малыя начала вѣры, которыя питали мой юношескій духъ, ослабѣли, а превратная философія возобладала и перемѣшала правду съ ложью, и всякое тѣлесное пожеланіе оправдывала легкими доводами, развращавшими душу; и такъ отъ одного зла переходилъ я къ другому большему, и наконецъ сдѣлался сыномъ сатаны.
   На утро, послѣ этого дня возбужденія и увлеченій, рано отправился я въ Хаскіой поздравить мою невѣсту и на радости поговорить и хорошемъ мѣстѣ, которое меня ждало. Тахлимція сталъ увлекаться кое-какими расчетами о жалованьѣ, о должности моей, нашелъ для меня одинъ каикъ о трехъ парахъ веселъ и предложилъ мнѣ поторговать его, если только не куплю тотчасъ же. Женская половина пустилась въ какой то таинственный разговоръ, о сущности котораго едва ли могло-быть неизвѣстно всякому. Время пролетѣло быстро и я всталъ, чтобы проститься, такъ какъ хотѣлъ заблаговременно быть въ конакѣ великаго визиря. Тахлимція провожалъ меня, и лишь только дошли до Галаты, какъ я вспомнилъ, что его высочество рекомендовалъ одѣться просто (не въ форму) и запастись шляпою вмѣсто феса. Я сказалъ объ этомъ моему другу, и онъ удивился и испугался такой необыкновенной затѣѣ. По счастію мы вышли очень рано, и потому, я, оставивши тахлимцію у каика, поспѣшилъ въ Галату и проворно совершилъ желаемую перемѣну въ моей одеждѣ. Когда мы переѣзжали черезъ Золотой Рогъ, тахлимція не переставалъ говорить объ удивительномъ приказаніи визиря въ отношеніи моего платья, и выразилъ мнѣ свое опасеніе, что тутъ что-нибудь да не такъ. Онъ боялся, не хотятъ ли воспользоваться мною для какого нибудь нечистаго дѣла, и хотя былъ увѣренъ, что я слишкомъ "галантуомо" для какой-нибудь турецкой интриги, но съ другой стороны, если не поступлю какъ приказано, то могу пострадать. При выходѣ на берегъ, я простился съ моимъ тестемъ и обѣщалъ ему. что тотчасъ же по окончаніи дѣла вернусь въ Хаскіой, чтобы разсказать ему, какъ окончится мое новое свиданіе съ визиремъ. Когда онъ мнѣ сказалъ -- "съ Богомъ", я замѣтилъ облако безпокойства на его лицѣ, которое ни мало не походило на вчерашнюю радость.
   Хотя я и желалъ быть точенъ минута въ минуту, но когда пришелъ въ конакъ, то оказалось, что австрійскій посланникъ уже прибылъ. Тутъ были его лошади съ европейскими сѣдлами, его конюшіе и кавасы. Мой старый знакомый, сѣдобородый старикъ, живо подхватилъ меня подъ руку, говоря, что меня уже спрашивали, и тотчасъ же ввелъ къ великому визирю. Онъ всталъ, чтобы принять меня. Окинувъ глазами комнату, я увидѣлъ, что тутъ трое европейцевъ, изъ которыхъ одинъ, старшій лѣтами, сѣдоголовый и съ особенною предъ прочими важностію, очевидно былъ посланникъ; другой былъ его драгоманъ, а третій молодой человѣкъ, какъ можно догадываться, былъ кто-либо изъ чиновниковъ посольства. Когда мы сѣли, великій визирь тотчасъ же представилъ меня посланнику.
   "Ваше превосходительство", сказалъ онъ, вотъ изволите видѣть, это одинъ докторъ, который прибылъ прямо изъ Салоникъ и болѣе знаетъ объ этомъ дѣлѣ, чѣмъ кто-либо другой, потому что онъ дѣйствительно видѣлъ арестантовъ. Я случайно узналъ, что онъ прибылъ сюда вчера, и велѣлъ позвать его къ себѣ; позвольте, прошу васъ, предложить ему нѣсколько вопросовъ".
   Потомъ великій визирь, обратившись ко мнѣ сказалъ: "Вы говорили мнѣ, господинъ докторъ, что вы видѣли христіанъ изъ Башкіоя, которые теперь находятся въ салоникской тюрьмѣ; не такъ-ли"?
   "Точно такъ, ваше высочество", отвѣчалъ я.
   "А если такъ, то позвольте узнать, въ какомъ состояніи находятся эти люди"? спросилъ посланникъ.
   "Они были, какъ и всѣ другіе арестанты", отвѣчалъ я; "нѣкоторые были немножко блѣдны отъ темничнаго заключенія. Одного я отправилъ въ больницу вслѣдствіе опухоли въ ногѣ!"
   "А въ какомъ состояніи были женщины и дѣти"? спросилъ посланникъ.
   "Я не видалъ тамъ никакихъ женщинъ и дѣтей", отвѣчалъ я.
   "Все это поддѣлка", сказалъ посланникъ покраснѣвши. "Не можетъ быть, чтобы этотъ господинъ былъ въ тюрьмѣ. Я знаю навѣрное, что жены и дѣти были заключены вмѣстѣ съ этими бѣдными христіанами; и еще болѣе, что былъ и одинъ австрійскій священникъ, по имени о. Антоній, съ которымъ тюремщики обращались жестоко".
   "Арестантовъ точно навѣщали ихъ жены и дѣти", замѣтилъ я; "дѣйствительно, теперь припоминаю, что я самъ видѣлъ нѣкоторыхъ женщинъ въ тюрьмѣ, но онѣ свободно входили и выходили оттуда".
   Посланникъ смотрѣлъ сердито и раздраженно, и, обратившись ко мнѣ, сказалъ:
   "А смѣю ли спросить васъ, милостивый государь, что вы дѣлали такое въ тюрьмѣ"?
   "Меня, ваше превосходительство, посылалъ туда англійскій консулъ, навѣстить нѣкоторыхъ преступниковъ изъ іонійцевъ".
   "Тогда вы и видѣли болгаръ"?
   "Точно такъ, ваше превосходительство"!
   "А узнали что-нибудь о причинахъ ихъ заключенія"?
   "Узналъ, что они попали туда за разбой".
   "Не видали-ли вы между ними отца Антонія"?
   "Никогда ничего не слыхалъ о немъ, ваше превосходительство".
   На это посланникъ всталъ, поклонился его высочеству и голосомъ, дрожащимъ отъ внутренняго волненія, сказалъ:
   "Честь имѣю откланяться вашему высочеству. Но прежде чѣмъ уйду, долженъ вамъ замѣтить, что когда какой-либо турецкій паша обижаетъ христіанскихъ подданныхъ султана, онъ дѣйствуетъ такъ по своимъ личнымъ свойствамъ и наслѣдственной политикѣ своего правительства, и позволю себѣ прибавить, что этимъ безчеститъ себя и вредитъ дѣлу цивилизаціи; но когда поступаютъ такъ съ подданнымъ его цесарскаго величества, моего государя, онъ знаетъ, какъ отплатить за оскорбленіе его чести. Отецъ Антоній завтра долженъ прибыть сюда, и я тогда намѣренъ воспользоваться правомъ, которое имѣетъ посланникъ, то есть, пожелаю видѣть лично его величество султана".
   Говоря это, посланникъ поклонился визирю, отвернулся отъ меня и вышелъ изъ комнаты. Я стоялъ, пока европейцы не вышли, и потомъ обратился къ танзиматъ-пашѣ за его приказаніемъ. Онъ сдѣлалъ легкій знакъ, чтобы я присѣлъ, и остался долгое время въ глубокомъ молчаніи, а я осторожно наблюдалъ, чтобы его не обезпокоить. За тѣмъ, онъ хлопнулъ въ ладоши, двое слугъ вошли и подали ему трубку.
   Ахметъ-агаи чарыи (позови Ахметъ-агу).
   Тотчасъ вошелъ внутрь мой старый товарищъ по пути.
   "По всей вѣроятности", сказалъ великій визирь, обратившись ко мнѣ, "я потребую васъ къ себѣ сегодня или не далѣе какъ завтра; а потому вамъ всего лучше быть гдѣ-нибудь неподалеку отъ меня. Я намѣренъ на дняхъ поѣхать на пароходѣ въ Буюкдере, а вы будете меня сопровождать, и потому я распорядился, чтобы для васъ была приготовлена одна каюта на пароходѣ Фейзи Бахри, который стоитъ на якорѣ въ Золотомъ Рогѣ. Теперь можете пойти съ Ахметомъ и прошу васъ принять это какъ знакъ моего расположенія". Сказавъ это, его высочество опустилъ мнѣ въ руку драгоцѣнный брилліантовый перстень, и я простился съ выраженіемъ глубокой благодарности.
   

ГЛАВА IX.

Путешествіе поневолѣ и прибытіе въ Трапезунтъ.

   Много сердило меня то, что приказаніе великаго визиря не давало мнѣ возможности возвратиться назадъ, въ Хаскіой. Сдерживая, сколько возможно, свое нетерпѣніе, я написалъ Леонорѣ письмецо, а Ахметъ-ага обѣщалъ доставить его, куда слѣдуетъ. Такъ какъ день прошелъ, а мнѣ не послѣдовало никакого приглашенія со стороны великаго визиря, то я сталъ выходить изъ терпѣнія и предъ вечеромъ сказалъ Ахмету, что я желаю пойти въ свою квартиру, потому что уже смерклось и вѣроятно меня потребуютъ.
   "Устафръ улахъ (Боже сохрани)"! воскликнулъ Ахметъ: "и можетъ случиться, что тебя позовутъ прежде, чѣмъ вернешься, а стало быть, уйти значитъ разсердить садразама. Лучше отправиться ночевать на пароходъ; тамъ есть удобная каюта, довольно хорошая пища, чего же тебѣ еще надобно?"
   "Но мнѣ не въ чемъ спать," отвѣчалъ я.
   "Это правда; такъ я пошлю кого-нибудь принести тебѣ, что надобно."
   Сказавши это, онъ позвалъ одного чауша, разсказалъ ему, гдѣ моя квартира, и послалъ его туда. Чаушъ проходилъ по крайней мѣрѣ съ часъ и явился со всѣмъ моимъ багажомъ. Я разсердился на это глупое недоразумѣніе, но въ это время присталъ къ берегу каикъ, Ахметъ-ага вскочилъ въ него и позвалъ меня.
   "Иди! вотъ наконецъ садразамъ и прислалъ за тобой," сказалъ онъ.
   "Да полно, такъ-ли? я не видалъ никого."
   "Онъ подалъ знакъ; вотъ онъ на томъ пароходѣ, что разводитъ пары. Ступай скорѣй! Хайде чекъ (отчаливайте, дѣти, отчаливайте)," сказалъ онъ, обратившись къ гребцамъ.
   Быстро донеслись мы до парохода. Я взошелъ на палубу и осматривался кругомъ, не увижу ли гдѣ его высочество.
   "Угръ Улахъ (съ Богомъ, пошелъ)!" крикнулъ Ахметъага, махнувши рукой, чтобы каикъ отъѣзжалъ.
   "Гдѣ же садразамъ, ефенди?" спросилъ я толстаго капитана.
   "Гельеръ, гельеръ (будетъ, будетъ)," отвѣчалъ капитанъ.
   Непримѣтно было никакого слѣда присутствія такого великаго лица на пароходѣ, на которомъ я находился. Мнѣ принесли и весь мой багажъ, подняли якорь, и мы стали плыть по Босфору.
   Я думалъ, что все скоро для меня уяснится. Предполагая, что меня высадятъ возлѣ какого-нибудь дворца на Босфорѣ, я нашелъ себѣ удобное мѣсто и, расположившись на немъ, сталъ ожидать, что будетъ.
   Мы прошли одно за другимъ: султанскій дворецъ въ Чераганѣ, потомъ Бебекъ, Кандилію, затѣмъ -- крѣпости на европейскомъ и азіатскомъ берегахъ, миновали скалы Терапіи, и наконецъ Буюкдере. "Вотъ гдѣ меня высадятъ на берегъ," подумалъ я. Но ошибся: мы прошли мимо Буюкдере и носовая часть парохода направлялась прямо въ Черное море.
   Какъ дикаго звѣря, который замѣтилъ, что онъ попалъ въ западню, меня объялъ ужасъ. Я вскочилъ на верхъ, подбѣжалъ къ капитану и закричалъ, чтобъ онъ не шутилъ со мною и тотчачъ высадилъ меня на берегъ.
   "Явашъ, явашъ (потише, потише), душа моя! Чтобъ я тебя высадилъ на берегъ?.. Хичъ олмазъ (этому не бывать никогда)."
   "А знаете ли, что вы дѣлаете? закричалъ я. "Я вѣдь не райя,-- я -- франкъ! Обдумайте хорошенько, что вы дѣлаете! Я требую, чтобы вы немедленно высадили меня на берегъ!"
   "Іокъ, іокъ (нѣтъ, нѣтъ); будь спокоенъ, такъ когда-нибудь и высадимъ тебя на берегъ," сказалъ турокъ.
   Я опять началъ шумѣть. Тогда капитанъ поднялся и сказалъ:
   "Пекію (хорошо), когда хочешь, то ступай себѣ, плыви на берегъ. Эй, вы, Османъ, Абдулъ! сбросьте гяура въ море!"
   Два неуклюжихъ матроса схватили меня за руки и за ноги и потащили къ борту парохода. Я видѣлъ, что нахожусь въ рукахъ людей, которые слушаются приказаній безмолвно и которые не умѣютъ шутить; еще одна минута и я былъ бы въ волнахъ, а потому закричалъ жалобнымъ голосомъ: "аманъ, аманъ!" и тотчасъ по знаку капитана матросы оставили меня. Я сталъ смирнымъ и ручнымъ, а капитанъ нисколько не сердился на меня и чрезъ полчаса послѣ того пригласилъ меня пообѣдать.
   Мы сѣли около маленькаго столика, и первое кушанье, которое подали, была рыба. Капитанъ отдѣлилъ пальцами мягкую часть и пригласилъ меня послѣдовать его примѣру.
   "Вотъ, Хекимъ-баши, ты теперь ѣшь рыбу; а это развѣ не лучше того, если-бы тебя ѣла рыба -- не правда ли?" и засмѣялся во все горло своей остротѣ, а я ему не противорѣчилъ. Но страхъ и безпокойство нѣсколько испортили мой аппетитъ, грубыя шутки офицера пришлись мнѣ не по вкусу, и потому я скоро отошелъ въ сторону, устроилъ себѣ постель въ порожнемъ углу одной каюты и заснулъ въ слезахъ, точно малое дитя, потому что почти совершенно изнемогъ подъ вліяніемъ непріятныхъ ощущеній послѣднихъ двухъ часовъ.
   Поутру я пробудился съ прежнимъ тяжелымъ чувствомъ, которое всегда ощущается, когда страждущій человѣкъ просыпаясь приходитъ въ сознаніе своей безотрадной дѣйствительности. Это ощущеніе почти такое же, какъ если снова раскроется полузалѣченная рана. Шумъ воды около меня, топотъ людей, удары машины скоро привели мнѣ на память всѣ событія минувшаго дня. Я скрылъ голову въ изголовье и пытался опять заснуть. Не облегчитъ ли хотя сонъ мою тоску? Но напрасно: природа была удовлетворена, а тяжкое состояніе души не давало чувствамъ покоя. И такъ я всталъ и вышелъ на палубу. Было еще темно; нѣсколько матросовъ, которыхъ я встрѣтилъ, отвѣчали мнѣ отрывочными неопредѣленными фразами, когда я спросилъ ихъ, куда мы плывемъ; а потому я вернулся въ свою каюту, чтобы провести въ постели нѣсколько часовъ, остающихся до разсвѣта.
   Горьки были мои размышленія. Оторвали меня отъ моей дорогой Леоноры въ то самое время, когда я думалъ, что вполнѣ обладаю настоящимъ счастьемъ. Тяжело было сознавать, что моя твердая увѣренность въ блестящей карьерѣ въ столицѣ. разсѣялась какъ дымъ; но еще хуже была неизвѣстность, что будетъ теперь со мной. Я уже испыталъ, что такое турецкая тюрьма. Правда, недолго я пробылъ въ ней, но если бы еще немного подольше, то это стоило бы мнѣ жизни. Я вполнѣ сознавалъ, какъ драгоцѣнна зашита, которую даютъ европейцу договоры, тому, который находится въ подданствѣ какой-нибудь сильной державы, но не мнѣ итальянцу. Вотъ меня везутъ какъ арестанта, не знаю куда, можетъ быть въ какую-нибудь тюрьму, столь же ужасную, какъ и та, въ которой я былъ. Когда такимъ образомъ бесѣдовалъ я самъ съ собою въ темной и мрачной каютѣ на турецкомъ пароходѣ, одинъ-одинешенекъ, сердце мое совершенно пало и я горько и громко рыдалъ, раскаиваясь въ себялюбивой подлости, которая сдѣлала изъ меня орудіе великаго визиря, вмѣсто того, чтобы мнѣ самому смѣло стать подъ защиту неаполитанскаго посла и принести жалобу на жестокое и противузаконное обращеніе, которое я претерпѣлъ. Весьма быть можетъ, что я не получилъ бы такого вознагражденія, какъ если бы былъ подданнымъ какой-нибудь сильной державы; по по крайней мѣрѣ тогда было бы однимъ протестомъ больше противъ варварства и жестокости кровожаднаго правительства.
   Въ такихъ горестныхъ размышленіяхъ пролежалъ я два часа и потомъ опять поднялся по лѣстницѣ на палубу, чтобы привѣтствовать дневной разсвѣтъ. Мы были на Черномъ морѣ, но гдѣ именно -- не знаю. Мои глаза встрѣтились съ капитаномъ, который расположился на своемъ коврѣ, вверху, на мостикѣ, куря! трубку и попивая утренній кофе. Онъ сдѣлалъ мнѣ знакъ, чтобы я подошелъ къ нему.
   "Ну, Хекимъ-баши," воскликнулъ онъ добродушно, "хорошо ли спалось?" "Іокъ, ефенди, -- спалъ нехорошо."
   "Жаль; но не всякій можетъ спать на морѣ; къ этому надобно прежде привыкнуть. Буюрунъ (пожалуй садись). Банабакъ зарифъ, подай трубку и кофе Хекимъ-баши."
   Я былъ благодаренъ добротѣ того, который былъ моимъ начальникомъ и тюремщикомъ; такая встрѣча была добрымъ для меня знакомъ; она нѣсколько успокоила мой взволнованный и возмущенный духъ, и я, какъ человѣкъ разсудительный, рѣшился воспользоваться какъ можно болѣе благопріятными обстоятельствами и добрымъ расположеніемъ духа капитана.
   Мнѣ принесли кофе и трубку и я пустился въ разговорх съ капитаномъ. Къ счастію море было совершенно спокойно и капитанъ не имѣлъ занятій. Я теперь рѣшился спросить его: "Аллахъ северсенъ (Богъ тебя люби), капитанъ, куда мы это плывемъ?"
   "Куда плывемъ? Да въ Трапезундъ; развѣ ты не знаешь этого?"
   "Нѣтъ, я ничего не знаю объ этомъ."
   "Аджайибъ (чудно)! А я думалъ, что ты докторъ Хафисъ-паши, трапезундскаго губернатора. Мнѣ приказано отвезти ему доктора."
   "Въ самомъ дѣлѣ! Ну-такъ это самый я есть, но до настоящаго времени я не зналъ ни того, куда мы плывемъ, ни того, зачѣмъ я попалъ на пароходъ."
   "Зараръ-іокъ (но не безпокойся), Хекимъ-башижисметинъ дуръ (такова твоя судьба). Прошлую недѣлю я и самъ не зналъ, что буду здѣсь, не знаю, гдѣ буду на слѣдующей недѣлѣ; да и кто это знаетъ? Только Богъ, одинъ Богъ!"
   "Можетъ быть все это и такъ," отвѣчалъ я, "но я имѣлъ планы, по которымъ мнѣ слѣдовало бы быть въ Царьградѣ, и я готовился жениться."
   "А отчего не жениться въ Трапезундѣ? Тамъ довольно красивыхъ гречанокъ, или, если понравилась тебѣ какая нибудь въ Стамбулѣ, пошли за ней -- недалеко."
   "Все, что ты говоришь, эфенди, хорошо; но я еще до сихъ поръ не знаю толкомъ, что будетъ со мною. Ты говоришь, что я докторъ трапезундскаго паши; можетъ быть; но я еще не увѣренъ въ томъ. Надѣюсь, что моя судьба не будетъ оттого хуже; но нѣсколько часовъ назадъ я бы отказался отъ этого мѣста."
   Капитанъ сожалѣлъ обо мнѣ и старался успокоить своими затверженными фразами о милости Божіей, о томъ, что безполезно идти противу судьбы. "Вы франки," сказалъ онъ, "всегда хотите быть выше того, чѣмъ вы есть, бьетесь изо всѣхъ силъ, чтобы передѣлать свѣтъ заново и не даете покоя ни себѣ, ни сосѣдямъ. А по моему глупо плакать и горевать, что не можешь остаться въ Стамбулѣ! Развѣ оттого, что тамъ больше удобствъ, чѣмъ въ Трепезундѣ? За то тутъ можешь ѣсть коровье масло, сколько хочешь; а какъ ты гяуръ, то и вина пить вволю. О чемъ горюешь и надрываешься. Хекимъ-Баши? Многими думами не сдѣлаешь себѣ двухъ желудковъ. И въ Стамбулѣ не можешь съѣдать по два обѣда, а жену можешь найти во всякой странѣ. И такъ, успокойся, пріятель, подчинись своей судьбѣ, не дѣлай зла и будь счастливъ."
   Не могу сказать, чтобы эта мусульманская философія принесла мнѣ много пользы, но за то благоразумная доброта моего собесѣдника была лѣкарствомъ моему уязвленному сердцу.
   На четвертый день прибыли мы въ Трапезундъ, гдѣ мнѣ предстояло узнать свою судьбу и увидать, хорошо ли предсказалъ ее мой почтенный капитанъ. Онъ дозволилъ мнѣ удержать за собою мою каюту, пока я не узнаю навѣрное, что со мною будетъ; я высадился на берегъ тотчасъ, какъ только появились переводчики, и отправился прямо въ конакъ паши. Немедленно допустили меня въ Хафизъ-пашѣ, и тутъ засталъ моего пріятеля капитана, который сидѣлъ съ пашой, курилъ трубку и пилъ кофе. Паша принялъ меня любезно и снисходительно, и сказалъ мнѣ, что я опредѣленъ докторомъ въ карантинъ, съ жалованьемъ по 1200 піастровъ въ мѣсяцъ. Итакъ, въ сущности жалованье мое осталось тоже, что и въ Солунѣ. Правда, я теперь былъ обезпеченъ относительно мѣста, но и только; къ богатству я ни на шагъ не подвинулся и всѣ мои честолюбивые планы обратились въ ничто. Вопросъ, который возникалъ въ душѣ моей, былъ слѣдующій: захочетъ ли Леонора прибыть сюда, чтобы обвѣнчаться со мной? Я былъ увѣренъ, что она захотѣла бы, если бы были на то согласны ея родители. Но въ этомъ можно было сомнѣваться, а сомнѣніе это меня очень печалило.
   Я поспѣшилъ устроиться въ Трапезундѣ и тотчасъ же внесъ свое имя въ списки для полученія пайка и жалованья. Паекъ началъ получать тотчасъ, но съ жалованьемъ дѣло шло труднѣе; получалось оно не аккуратно, да и затѣмъ отъ него довольно много отдѣлялось и терялось, пока оно проходило черезъ руки армянскихъ банкировъ. Жалованье выдавалось бумажными деньгами, а разница въ цѣнности денегъ металлическихъ и бумажныхъ была такова, что едва кое-что приходилось получать чистыми деньгами; паша и казначей также поживлялись въ этомъ случаѣ. Какъ бы то ни было, вообще я былъ благодаренъ, за то покрайней мѣрѣ, что не случилось чего-нибудь похуже; а потому рѣшился зорко слѣдить за всѣмъ, чтобы воспользоваться какъ можно лучше своимъ настоящимъ положеніемъ. Первая моя мысль, естественно, была написать Леонорѣ и ея родителямъ и убѣдительно просить ихъ согласиться на нашъ бракъ, и убѣдить тахлимцію привезти свою дочь или дозволить, чтобы ее привезли ко мнѣ въ Трапензундъ. Любовь сдѣлала меня смѣлымъ и краснорѣчивымъ. Прежде всего мнѣ слѣдовало объяснить, сколько возможно, мой внезапный отъѣздъ; разсказать имъ, каково мое настоящее положеніе, и примирить прилично мѣсто карантиннаго доктора съ моими прежними ожиданіями.
   Задача была нелегка. Я боялся, чтобы тахлимція не подумалъ, что я его обманываю, и чтобы избѣжать этого, придумалъ сказку, которою и объяснялъ перемѣну въ моемъ положеніи. Разсуждая затѣмъ внимательнѣе, я нашелъ, что лучше будетъ, если скажу ему столько изъ сущей правды, сколько это допускаетъ благоразумная осторожность. Я зналъ хорошо, что онъ мнѣ повѣритъ, если я скажу ему, что турецкій паша обманулъ меня, и что этого будетъ достаточно для объясненія моего загадочнаго поступка, а потому и написалъ ему слѣдующее:
   "Каро амико (дорогой другъ)! Когда мы въ послѣдній разъ были вмѣстѣ въ Золотомъ Рогѣ, я сказалъ вамъ, что мнѣ приказано перемѣнить платье; я замѣтилъ на лицѣ вашемъ нѣкоторое неудовольствіе, которому тогда, будучи веселъ и полонъ надеждъ, не могъ найти причины. Ваша опытность, мой драгоцѣнный другъ, предвидѣла опасность тамъ, гдѣ молодость моя не усматривала никакого ея слѣда. Я желалъ бы сказать вамъ все, я захотѣлъ бы показать вамъ сокровеннѣйшія глубины моего сердца, чтобы просить совѣта у вашей сѣдой головы, еслибы только это было возможно. Но чрезъ это пришлось бы открыть государственную тайну и вслѣдствіе того я свернулъ бы съ пути своего долга. Могу лишь сказать вамъ, что безъ всякаго промедленія я отправленъ сюда, тотчасъ же послѣ свиданія съ великимъ визиремъ, такъ что не дали мнѣ переговорить ни съ однимъ европейцемъ. Причина этому очевидна: мнѣ извѣстны нѣкоторыя дѣла, которыя турецкое правительство всячески желаетъ прикрыть, и потому я удаленъ. Тяжело мнѣ то, что великій визирь обманулъ меня, обѣщая сдѣлать меня своимъ врачемъ. Но съ другой стороны онъ далъ мнѣ хорошее мѣсто и здѣсь: я получаю 1200 піастровъ въ мѣсяцъ, кромѣ пайка для себя, на двухъ лошадей и двухъ слугъ, и частная практика для меня свободна. Трапезундъ -- мѣсто хорошее, климатъ прекрасный, здѣсь довольно итальянцевъ, нѣсколькихъ богатыхъ греческихъ торговцевъ и европейскихъ консуловъ. И такъ, я надѣюсь доставить здѣсь пріятную жизнь вашей дочери."
   "Другъ мой! Не будьте глухи къ моей теплой мольбѣ: возьмите короткій отпускъ и привезите ко мнѣ мою дорогую Леонору, чтобы пріобрѣсти защитника моему и вашему сокровищу. Жизнь коротка, и вы уже не такъ молоды; вы будете счастливы, когда подумаете, что будете имѣть зятя, котораго знаете и уважаете. Согласитесь же на мое предложеніе! Я буду считать дни и часы, пока не получу вашего отвѣта. Если вы сами не можете прибыть, то можетъ замѣнить васъ синьора. Недалеко: всего четыре дня насъ раздѣляютъ. Возлюбленный другъ! вы не захотите мнѣ отказать."
   Когда я кончилъ, то принялся изливать свое сердце предъ Леонорой. Я писалъ ей. чтобы она ничего не боялась, что я замѣню ей отца и мать, чтобы она не смотрѣла на тягости, и чтобы хранила любовь свою ко мнѣ, какъ единственную надежду и цѣль моей жизни. "Приди съ отцемъ и матерью, приди въ твой домъ, приди въ объятія къ тому, ты безцѣнное сокровище, кто будетъ тебя любить, беречь и почитать какъ настоящій вѣнецъ и сокровище своего бытія. Приди, Леонора, приди, милѣйшій предметъ моего сердца! Безъ тебя я умираю, безъ тебя жизнь мнѣ ничего не стоитъ, безъ тебя самое блестящее мѣсто на этомъ свѣтѣ ничто иное, какъ адъ, съ тобою и мрачная темница будетъ мнѣ раемъ. Леонора,-- Леонора! если любишь -- приди! Адіо!"
   Бережно уложилъ съ письмомъ и брилліантовый перстень, который далъ мнѣ великій визирь. Скажу правду, я не пожалѣлъ, разставаясь съ нимъ. Онъ стоилъ около ста червонцевъ, и можетъ быть когда-нибудь понадобился бы. Но я навѣрное надѣялся, что родители моей Леоноры не будутъ колебаться согласиться на мои планы и такимъ образомъ вернется ко мнѣ и мой перстень. А между тѣмъ то обстоятельство, что я въ состояніи сдѣлать такой драгоцѣнный подарокъ, безъ сомнѣнія, много говорило въ мою пользу, и тотчасъ можетъ перевѣсить всякое колебаніе, отдавать ли за меня дѣвушку при такихъ измѣнившихся обстоятельствахъ.
   Приготовивъ письмо, я пошелъ къ моему пріятелю капитану. Я сказалъ ему, что желаю послать письмо моей невѣстѣ, и когда прибавилъ, что оно адресовано къ тахлимціи, онъ живо воскликнулъ: "О, тахлимція Ескарпа! Знаю его хорошо! Тапли биръ адамъ (хорошій человѣкъ), догру дуръ (почтенный человѣкъ)!.. Не бойся, Хекимъ-Баши! я самъ отнесу ему это письмо. Схожу къ нему, чтобъ выкурить съ нимъ трубку и выпить чашку кофе, и отдамъ ему въ собственныя руки, и, иншалахъ, привезу тебѣ отвѣтъ."
   "Иншалахъ, иншалахъ," отвѣчалъ я.
   "Кто знаетъ?" сказалъ капитанъ: "можетъ быть привезу и кокону (госпожу) и дѣвицу,-- ха, ха! Не много ли это будетъ за одинъ разъ, Хекимъ-баши?"
   "Иншалахъ, капитанъ эфенди, иншалахъ; добрый путь тебѣ!" отвѣчалъ я и простился съ моимъ первымъ пріятелемъ туркомъ, съ которымъ я сошелся такимъ страннымъ и бурнымъ образомъ.
   

ГЛАВА X.

Вилаэтскій! губернаторъ. Письмо. Я оставляю Трапезундъ.

   Моя должность въ Трапезундъ была легка и непріятна. Лазаретъ состоялъ изъ зданій на мысу, вдававшемся въ море. Здѣсь надлежало всѣмъ пріѣзжимъ изъ внутри страны пробыть десять дней. Когда они приходили въ извѣстное мѣсто, въ разстояніи примѣрно на одну милю отъ города, просматривали ихъ виды, потомъ офицеры препровождали ихъ чрезъ городъ прямо въ лазаретъ. По размѣшеніи ихъ здѣсь, я тотчасъ приходилъ навѣстить ихъ и осматривалъ, не боленъ ли кто какою нибудь прилипчивою болѣзнію, что впрочемъ было не совсѣмъ вѣроятно, если они могли пройти такъ далеко. Затѣмъ я оставлялъ ихъ до девятаго дня, и тогда давалъ имъ оффиціальный отпускъ.
   Я былъ счастливъ еще тѣмъ, что нашелъ пашу, который обращался со мной хорошо. О Хафизъ-пашѣ можно сказать, что онъ былъ турецкій паша средняго разряда. Деньги любилъ онъ страстно, также какъ и остальные его братья, не гнушаясь ничѣмъ, лишь бы накопить ихъ, а потому хотя бы и желалъ, но не могъ быть названъ почтеннымъ въ европейскомъ смыслѣ слова. За это мѣсто заплатилъ онъ танзиматъ-пашѣ большую взятку, и для сего занялъ денегъ у армянина Лутфіе по 20 процентовъ. Жалованья его едва ли бы доставало ему на содержаніе дома въ Трапезундѣ, а въ Царьградѣ онъ имѣлъ гаремъ, главная "ханума" котораго была одна изъ дочерей танзимантъ-паши, и слѣдовательно такая жена, которой надлежало бояться и смотрѣть на нее сквозь пальцы. Въ послѣдніе два мѣсяца посѣщали его какіе-то офицеры изъ султанскаго двора нарочитые коммисары, одинъ для ислѣдованія какой-то мѣдной руды около Байбурта, а другой для повѣрки багдадскихъ финансовъ. Обоихъ этихъ господъ надобно было задобрить, а потому, кромѣ роскошнаго угощенія ихъ и ихъ челяди, надлежало пашѣ отдарить каждаго изъ нихъ значительнымъ денежнымъ подаркомъ. Поэтому паша былъ вынужденъ цѣдить отъ бѣдныхъ поселянъ податей въ три или четыре раза болѣе, чѣмъ бы слѣдовало по закону; и въ этомъ ему отлично помогала огромная стая подчиненныхъ ему чиновниковъ, изъ которыхъ непремѣнно каждый имѣлъ свою часть въ добычѣ. Я всегда удивлялся этой громадѣ припасовъ цыплятами, ягнятами, масломъ и т. д., которую давали поселяне людямъ паши, и не могъ понять, какъ этотъ бѣдный народъ могъ существовать посреди такого грабежа. Надобно полагать, что земля очень плодосна, а населеніе рѣдкое; мѣстами есть и селенія подальше отъ дорогъ, которыхъ притомъ и не очень много, такъ что жители такихъ селеній болѣе или менѣе защищены отъ этихъ всасывающихъ все благосостояніе страны губокъ и піявокъ. Состояніе мусульманъ было довольно худо, ибо кромѣ того, что ихъ грабили власти, надлежало имъ еще давать людей въ войско. Христіанинъ, правда пока еще обезпеченъ отъ этого наибольшаго зла, но съ другой стороны его стригли свои собственные владыки, къ сожалѣнію, большею частію люди самые испорченные, которые, будучи обязаны своими мѣстами турецкому вліянію, были и на дѣлѣ тѣже Турки, только что не по имени. А какъ христіанское свидѣтельство не принималось на турецкомъ судѣ, то не только имѣніе, но и самая честь христіанской семьи были предоставлены милости турецкихъ насильниковъ {"Новый паша", сказалъ онъ,-- а черезъ каждые три или четыре года является новый паша.-- объявляетъ всѣмъ мѣстнымъ старѣйшинамъ день, когда онъ прибудетъ. А это знакъ всѣмъ тѣмъ, которые занимаютъ какое-либо мѣсто, чтобъ они приготовили взятку, а всѣмъ тѣмъ, которые желаютъ получить мѣсто, дабы приготовили еще больше для полученія онаго.
   "Но чѣмъ же" спросилъ я "вознаградятъ себя впослѣдствіи тѣ, которые даютъ такія взятки?"
   "Тѣмъ, что возвышаютъ произвольно подати", отвѣчалъ онъ "тѣмъ, что часть слѣдующаго казнѣ откладываютъ въ свой карманъ, тѣмъ, что смотрятъ сквозь пальцы на нарушеніе карантинныхъ законовъ, что не выплачиваютъ полной пошлины, что торгуютъ правосудіемъ и что сгоняютъ народъ на "кулукъ" (барщину). Въ особенности кулукъ составляетъ обильный источникъ дохода. Паша путешествуетъ по всей области; села, находящіяся на пути, должны выставлять ему коней и верблюдовъ, назиръ потребуетъ отъ крестьянъ въ два раза или въ пять разъ больше того, сколько на самомъ дѣлѣ требуется, дя еще возьметъ взятку за то, что уменьшитъ часть повинности. Если село богато и можетъ хорошо заплатитъ, то оно не выставляетъ лошадей, а повинность эта падаетъ на тѣ села, которыя бѣдны и не могутъ отвѣчать деньгами. Сверхъ того поселяне бываютъ вынуждены путешествовать съ своими конями по 10 и 20 дней безъ денегъ и нося съ собою пищу для себя и для животныхъ или красть то и другое на пути, и такъ заведши ихъ миль за сто отъ ихъ села, отпускаютъ домой усталыхъ и голодныхъ. Каково бываетъ насиліе, можно видѣть изъ того, какъ разсѣялся народъ. Вы видите пространные края, въ которыхъ доселѣ нѣтъ никакого даже бѣднаго поселка, а между тѣмъ видны слѣды великаго и цивилизованнаго народа; большія работы для орошенія земли теперь всѣ въ развалинахъ; насчитаете не мало остатковъ опустѣлыхъ городовъ. Близь границы находится одинъ городъ, окруженный высокими стѣнами, полный каменныхъ зданій, и нѣтъ ни одного человѣка жителей, а нѣкогда жило здѣсь населеніе въ 60,000 человѣкъ. Нѣтъ ни одной палаты на Босфорѣ, которая бы не брала на отпускъ десятины съ жителей какой-либо провинціи. "Журналъ синьора Пасау".}.
   Пашѣ много доставалось денегъ отъ кое-какихъ тайныхъ монополій, которыя были очень неблаговиднаго сорта. Такъ черкесы, которые съ живымъ товаромъ (рабовъ) пробирались чрезъ русскую блокаду, всегда находили у него гостепріимство и угощеніе; а потому выше всякаго сомнѣнія можно было полагать, что и самъ онъ былъ замѣшанъ въ прибыльную торговлю рабами. Вполнѣ было извѣстно, что въ своемъ конакѣ онъ всегда имѣлъ хорошій выборъ красивыхъ мальчиковъ и дѣвочекъ черкесскаго племени, и часто препровождалъ ихъ въ Царьградъ какъ самые драгоцѣнные подарки, которыми можно привлечь на свою сторону вліятельныхъ людей на Босфорѣ. Говорили шопотомъ, что и самъ султанъ обязанъ ему лучшей красавицей своего гарема. Да и самъ Хафизъ-паша былъ по своему происхожденію изъ черкесскихъ рабовъ.
   Хотя паша и былъ малый деспотъ, но онъ былъ подъ достаточнымъ контролемъ меджлиса или его совѣта, составленнаго изъ знатныхъ мѣстныхъ жителей. Каждаго изъ нихъ въ отдѣльности паша могъ бы уничтожить, но взятые всѣ вмѣстѣ они были для него страшны. Согласившись другъ съ другомъ, они брали большинство дани на откупъ, и такимъ образомъ несчастный поселянинъ находилъ своихъ мучителей въ тѣхъ самыхъ, которымъ слѣдовало бы его защищать. Они сами понижали цѣну мѣстныхъ произведеній, сами торговали ими, а съ пашей дѣлили монополію.
   Иногда паша возставалъ какъ бы на защиту подданныхъ отъ излишняго грабежа со стороны членовъ меджлиса, а меджлисъ тотчасъ же составлялъ "мазбату", утверждалъ ее подписью всѣхъ своихъ членовъ и отправлялъ къ султану, прося его перемѣстить куда-либо его превосходительство. А какъ Хафизъ-паша зналъ, что есть довольно его собратій, которые непрестанно интригуютъ, чтобы самимъ достать его мѣсто, а мазбата всегда давала случаи власти дѣйствовать въ пользу какого-нибудь своего кандидата, то къ концѣ концовъ онъ смирялся, и искусно входилъ опять въ соглашеніе съ своимъ взбунтовавшимся совѣтомъ, подкупивъ или подговоривъ одного или двухъ изъ болѣе рьяныхъ его членовъ {"Меджлисы, очевидно, совершенно противны всякому успѣху хорошаго управленія. Когда назначенъ новый правитель, то обыкновенно прежде всего онъ стремится имѣть большую власть. Если паша слабъ, то напрасно онъ будетъ имѣть добрыя цѣли. Меджлисъ тогда будетъ властвовать надъ всѣмъ; если же паша самостоятеленъ и твердъ, то меджлисъ возстаетъ противъ него, заводитъ интриги, и въ Царьградѣ имѣетъ своихъ пріятелей, чрезъ коихъ обыкновенно и достигаетъ того, что пашу перемѣщаютъ". Консулъ Кальвертъ въ Parlamentary Papers.}.
   По времени паша мало по малу удостоилъ меня своей довѣренности и я сдѣлался ему весьма полезенъ, обдѣлывая для него нѣкоторыя небольшія его дѣлишки, нѣкоторыя соглашенія и переговоры, отъ которыхъ и мнѣ самому доставалась порядочная пожива. Эти обстоятельства дали мнѣ изрядное положеніе въ городѣ, такъ что стали смотрѣть на меня какъ на человѣка, который имѣетъ великое вліяніе, а потому меня часто навѣщали торговцы и спекулянты для того только, чтобы я уговорилъ пашу сдѣлать для нихъ то или другое, а также и родственники какихъ-либо арестантовъ или тѣхъ, которые впали почему-либо въ немилость, навѣщали меня, умоляя выпросить у паши прощеніе. Полагаю, нѣтъ надобности говорить, что въ Турціи ничего не дѣлается даромъ; золото есть единственный талисманъ, посредствомъ котораго дѣйствуютъ здѣсь на совѣсть и убѣжденіе, а потому я, пользуясь всѣми этими случаями, сколотилъ себѣ порядочную сумму, и думаю, что обдѣлывалъ дѣла искусно. Доселѣ я разсказывалъ вамъ, какъ проводилъ въ Трапезундѣ зиму. Съ наступленіемъ весны судьба моя измѣнилась, но о томъ немного ниже.
   Читатель можетъ быть имѣетъ желаніе скорѣе узнать, какой отвѣтъ получилъ я изъ Царьграда. Ждалъ я съ величайшимъ нетерпѣніемъ цѣлыхъ 14 дней, и въ это время столько же пароходовъ прибыло изъ столицы. Сулейманъ капитана, командира парохода "Махмудіе" ожидали каждый день, а я былъ совершенно увѣренъ, что тахлимція поручитъ отвѣтъ свой ему, а не невѣрной почтѣ. Сказать правду, я жилъ лишь надеждою, что мою невѣсту привезетъ ея отецъ или мать, и въ ожиданіи сего устроилъ какъ можно лучше маленькую квартирку и убралъ, какъ умѣлъ, покрасивѣе одну маленькую брачную комнату, и при этомъ порядочно задолжалъ, взявши взаймы денегъ у Лутфіе Армянина, по 20 процентовъ на сто. Наконецъ извѣстился я, что прибылъ "Махмудіе". Онъ бросилъ якорь; я уже подъѣзжалъ къ его борту прежде, чѣмъ онъ успѣлъ отпустить всю цѣпь; когда же взошелъ на верхъ, глазъ мой пересмотрѣлъ всѣ углы, чтобы увидать, не появится ли гдѣ женское платье; но напрасно. Старый мой пріятель Сулейманъ капитанъ вышелъ и поздоровался со мной.
   "Кузи гитермедимъ (не привезъ я тебѣ дѣвушки)," сказалъ онъ, "но вмѣсто ея -- вотъ письмо; смотри твое, аль нѣтъ? я не читаю по-франкски!"
   Я схватилъ письмо и отошелъ въ одинъ уголъ парохода, пожирая глазами то, что въ этомъ письмѣ написано. Писалъ тахлимція слѣдующее:
   "Я не ищу какихъ-нибудь великихъ связей для моего дитяти; я соглашаюсь отдать за васъ свою дочь, но теперь еще не время тому: она еще очень молода и слишкомъ нѣжна, а потому и самый здравый разумъ подскажетъ вамъ, что есть большая разница въ томъ, отдать ли ее въ замужество за доктора столичнаго, гдѣ мы живемъ сами, или за доктора, котораго должность отозвала въ полудикій край, и притомъ за человѣка, положеніе котораго, какъ кажется, не упрочено, и который всякую минуту можетъ быть вынужденъ предпринять тяжелое путешествіе по внутренности дикой страны. Я съ охотою согласился на вашу свадьбу съ моею дочерью, когда вы мнѣ сказали, что великій визирь назначилъ васъ своимъ докторомъ. Теперь я свободенъ взять назадъ свое слово, потому что далъ его только вслѣдствіе недоразумѣнія. Но такъ какъ я васъ уважаю и какъ дочь моя васъ любитъ, то я хочу позволить вамъ обоимъ считать другъ друга взаимно обрученными, пока вамъ счастіе не дозволитъ вступить и въ настоящій союзъ!"
   "Вы съумѣете, мой дорогой другъ, оцѣнить и уважать осторожность отца, котораго живо занимаетъ судьба его единственнаго дитяти. Моя Леонора составляетъ мою величайшую драгоцѣнность; она зѣница моего глаза, утѣха моей старости. Вы знаете, какъ она хороша, но вы еще не знаете ея доброты; это невинное дитя; она сотворена для неба. Надобно тебѣ подождать ее, мой Джузепо; вы оба еще молоды; будь уменъ, составь себѣ небольшое состояніе; но прежде всего будь почтеннымъ человѣкомъ, будь галантуомо. Я скорѣе готовъ отдать свою дочь за бѣдняка, но за честнаго человѣка, нежели видѣть ее украшенную дорогими камнями, купленными на неправедно нажитыя деньги. Но, къ сожалѣнію, немного найдете въ этой несчастной землѣ такихъ, которые могли-бы указать мнѣ какого-либо богатаго и почетнаго человѣка турка или христіанина."
   "Дорогой другъ, боюсь какъ бы не забыть возвратить тебѣ при семъ твой бриліантовый перстень. И самъ по себѣ онъ слишкомъ цѣненъ, чтобы бѣдное дитя мое могло удержать его у себя; она его принимаетъ съ благодарностію, но проситъ, чтобы ты же и хранилъ его для нея, а потому и поручаетъ почтенному моему Сулейману передать его тебѣ. Adio, мой бравый Джузепо; мужайся, время летитъ; скоро, можетъ быть, возвратишься въ Царьградъ, поселишься въ немъ, и тогда заживемъ всѣ вмѣстѣ счастливо".
   На этомъ же письмѣ было нѣсколько строкъ, которыя добавили своею рукою мать и дочь. Первая изъ нихъ писала: "Мужайся, Джузепо, не огорчайся и не отчаивайся; ты молодъ, а Леонора еще моложе; потерпи и люби насъ по прежнему". А Леонора прибавила: "можешь ли сомнѣваться въ моемъ постоянствѣ? Будь мнѣ вѣренъ, какъ я тебѣ; мой родной Джузепо, Богъ съ тобой".
   Я не могъ противиться мудрости этого рѣшенія, побылъ въ высшей степени ошеломленъ и пораженъ, такъ что долгое время не могъ собраться съ мыслями, что имъ отвѣчать, а когда, спустя одну или двѣ недѣли, увѣдомилъ, что получилъ ихъ письмо, то писалъ только отцу весьма короткое и, опасаюсь, холодное письмо, чѣмъ и прекратилась наша переписка.
   Въ одно апрѣльское раннее утро пришелъ изъ Царьграда пароходъ съ флагомъ на главной мачтѣ, а это былъ знакъ, что на пароходѣ находится какое нибудь высокое лицо. Едва пароходныя шлюпки коснулись берега, какъ уже въ народѣ на площади и по улицамъ шептались о чемъ-то, передавая другъ другу какую-то важную новость. Я недолго оставался въ неизвѣстности: мой слуга Ставро вошелъ въ мою комнату съ разинутымъ ртомъ и сказалъ мнѣ, что Хафизъ-паша азлъ олмишъ (смѣненъ) и что его мѣсто занялъ новый паша, котораго имя -- Фуадъ.
   Я поспѣшно облекся въ мою лучшую униформу и препоясался саблею, чтобы идти на поклонъ вновь восходящему солнцу. Когда я вышелъ изъ моего жилища, встрѣтилъ всѣхъ знатныхъ людей и множество офицеровъ, въ своихъ блестящихъ одеждахъ, направлявшихся куда-то къ берегу. Я присоединился къ нѣкоторымъ изъ нихъ, но прежде чѣмъ дошли мы до шлюпки, кавасъ изъ конака догналъ меня и сказалъ: "Паша зоветъ тебя".-- "Паша? какой паша?" спросилъ я: "теперь ихъ, если не ошибаюсь, двое".
   "Цанумъ, Хафизъ-паша зоветъ тебя, чтобы ты сейчасъ пришелъ къ нему". Я поколебался немного, потому что для меня было весьма важно -- не быть послѣднимъ изъ числа тѣхъ, которые шли на поклонъ новому начальнику, а притомъ, подумалъ я, вѣроятно эти новости слишкомъ потрясли Хафизъ-пашу, ему сдѣлалось дурно, а слѣдовательно придется пробыть у него долго, но рѣшилъ наконецъ, лучше сперва покончить съ нимъ.
   Я нашелъ Хафизъ-пашу одного; онъ отдыхалъ на диванѣ среди депешъ. Онъ чувствовалъ себя, какъ видно, хорошо и привѣтствовалъ меня весело: "А, Хекимъ-баши, ты-ли это? Хоть гелденъ (добро пожаловать); ступай, садись здѣсь, я имѣю кое-о-чемъ переговорить съ тобою".
   Я присѣлъ съ надлежащимъ почтеніемъ, и паша сказалъ мнѣ, что его назначили губернаторомъ въ Мосулъ, что это ставитъ его въ гораздо лучшее положеніе, нежели то, которое онъ имѣлъ здѣсь, и пригласилъ меня отправиться съ нимъ.
   Униженно спросилъ я его, какую службу буду нести тамъ, на что онъ мнѣ отвѣчалъ: "Погоди, пока прибудешь на мѣсто. Какъ я могу сказать тебѣ теперь, какая тамъ откроется вакансія? А конецъ-концевъ -- что служба и званіе въ сравненіи съ деньгами, которыя можешь нажить другимъ способомъ? Ты парень разумный,иистинно такъ, и стоишь одинъ всѣхъ этихъ ословъ, которые около меня, а потому я и зову тебя съ собою. Не бойся, Хекимъ-баши, приготовь свой багажъ и маршъ со мною. Я завтра уѣзжаю".
   "Дай мнѣ часъ времени на размышленіе, паша ефенди", отвѣчалъ я.
   Онъ охотно согласился на то, а я чрезъ полчаса рѣшился и былъ готовъ утромъ отправиться съ нимъ въ путь.
   Говорятъ, что турки не могутъ еще никакъ отстать отъ обычаевъ кочующихъ племенъ, обычаевъ, которые они принесли съ собою изъ средней Азіи, а поэтому они до сихъ поръ только какъ бы квартируютъ въ своихъ жилищахъ и, такъ сказать, лишь арендуютъ землю,-- и что у нихъ становится веселѣе на сердцѣ, когда они находятся въ дорогѣ или въ полѣ, чѣмъ въ окруженныхъ стѣнами городахъ. Совершенно правда, что они очень хорошіе путешественники, но не въ томъ отношеніи, что способны къ перенесенію неудобствъ и лишеній, напротивъ, что умѣютъ путешествовать очень пріятно и съ удобствами.
   Мы путешествовали въ Ерзерумъ больтою дружиною. Паша весь окутался въ лисью шубу, ноги были обуты въ высокіе сапоги, на головѣ грузный тюрбанъ, такъ что трудно было угадать, что это за чудище ѣдетъ на конѣ, котораго по особенному и легкому ходу звали "рачванъ" и котораго приплодъ богатый путникъ не продалъ бы ни за какую цѣну. Его превосходительство сопровождали "джайя" или секретарь, "дефтердаръ" или экономъ, "мухуртаръ" или хранитель печати,"хазнадаръ" или казначей, "имрахоръ" или конюшій, наконецъ я и множество слугъ, все молодыхъ видныхъ парней, которые внимательно смотрѣли, чтобы предупредить малѣйшее желаніе своего господина, и которые сами надѣялись когда нибудь занять одно изъ вышеисчисленныхъ мною мѣстъ; тогда какъ нынѣшніе чиновники мѣтили попасть рано или поздно въ паши. Было время, когда Хафизъ-пашу провожала бы еще большая свита, но и въ самой Турціи обычаи мѣняются, да и паши теперь уже не то, что они были когда-то; ихъ теперь стало больше, но они сдѣлались бѣднѣе, къ тому-же и земля такъ оскудѣла, что изъ отдѣльной провинціи нельзя уже выцѣдить столько золота, сколько прежде.
   Хафизъ-паша почти гордился тѣмъ, что онъ путешествуетъ такъ просто и безъ блеску, такъ скромно, что съ палатками, багажемъ и слугами мы имѣли въ этомъ пути не болѣе 40 коней и муловъ. Всѣ находили, что это очень ужъ за-просто. Все было отлично приспособлено и устроено: кухонныя палатки и главный багажъ постоянно отправлялись въ путь за два или за три часа прежде, чѣмъ поднимались съ мѣста мы сами, и при себѣ мы удерживали "шемсійу" или палатку въ видѣ щита, "кавеційу" и "каліунційу" или малаго для приготовленія кофе и другаго для приготовленія кальяна или наргиле, то и другое для употребленія его превосходительства, гдѣ бы и когда бы онъ ни спросилъ на дорогѣ.
   Такъ путешествовали мы, и всякій изъ насъ старался сдѣлать все, чѣмъ только могъ угодить пашѣ. Когда мы подъѣзжали къ какому-нибудь особенно красивому мѣсту, мы еще издалека и понемногу предполагали остановиться тамъ на время. Получивъ соизволеніе, тотчасъ же раскидывали шатеръ, постилали ковры и тюфякъ, зажигали наргиле, разводили огонь для кофейника, и между тѣмъ съ большимъ усердіемъ помогали пашѣ сойти съ коня и провожали его на приготовленное для него мѣсто въ прохладной тѣни отъ "шемсійу", въ нѣсколькихъ шагахъ отъ какого-нибудь тихо журчащаго ручейка. Его превосходительство давалъ знакъ одному или двоимъ изъ насъ присѣсть возлѣ него, пока остальные чиновники и слуги внимательно и тихо стояли около насъ.
   Когда же предъ сумерками мы приближались къ мѣсту ночлега, то еще издали привѣтствовалъ насъ видъ нашихъ шатровъ на какомъ-либо красивомъ мѣстѣ и наши многочисленные слуги соединялись вмѣстѣ съ поселянами для встрѣчи великаго человѣка. Когда мы подъѣзжали ближе, тогда всѣ знатные жители несчастнаго села должны были явиться въ стройномъ порядкѣ предъ нами для поздравленія паши съ благополучнымъ прибытіемъ и предложить ему все, что имѣютъ, а нѣкоторые уже имѣли на себѣ знаки близкаго знакомства съ своими гостями. Село, навѣрное можно сказать, уже было очищено отъ цыплятъ, пилава и всего, что только нашлось въ немъ съѣстнаго; женщины позапрятались въ самые темные углы своихъ хижинъ, пока мужчины находились въ услуженіи нашихъ многочисленныхъ слугъ, и если случайно были христіане, то получали то самое, чего должны были ожидать, то-есть,-- оплеухи, затрещины и всякаго рода оскорбленія.
   Еслибы по какому-либо случаю, пашѣ казалось холодно въ его палаткѣ, то немедленно занимали лучшее жилье въ селѣ, заботливо его очищали, застилали коврами, и постель его превосходительства перемѣщалась туда.
   Кромѣ нашего каравана я долженъ упомянуть еще и о другомъ, который выступилъ дня три или четыре послѣ насъ; это былъ маленькій, отборный вилаетскій гаремъ паши, который бережливо охранялъ Мехмедъ-ага, главный евнухъ, и Мустафа-эфенди, одинъ сѣдой старый стражъ. Маленькая путевая дружина состояла изъ двухъ черкесскихъ красавицъ, которыхъ паша въ одинъ прекрасный день, когда онѣ ему наскучатъ, подаритъ кому-нибудь изъ своихъ людей; потому что его превосходительство любитъ перемѣну.
   На осьмой день нашего путешествія мы прибыли въ Ерзерумъ, и здѣсь провели нѣсколько дней въ церемоніяхъ и посѣщеніяхъ властямъ и въ приготовленіи къ проѣзду чрезъ край, въ которомъ было небольшое возмущеніе.
   Мы слышали, что одинъ курдскій родоначальникъ въ окрестностяхъ Битлиса возмутился, собралъ вокругъ себя нѣсколько дикихъ горцевъ, напалъ на одинъ небольшой отрядъ регулярнаго войска и изрубилъ его въ куски. Слухи были различные и весьма неопредѣленные, но довольно было и этого для того, чтобы озаботить насъ относительно дальнѣйшаго пути и задержать на нѣсколько дней. Но ерзерумскій паша, чтобы успокоить Хафизъ-пашу, а болѣе для того, чтобы поскорѣе спровадить насъ и свалить бѣду съ своей шеи, предложилъ въ распоряженіе своего гостя, для конвоя его, двѣ сотни баши-бузуковъ, и такимъ образомъ мы на другой день отправились въ путь.
   Когда мы садились на лошадей, одинъ татаринъ изъ Багдада, проѣхавшій черезъ возмутившійся край, принесъ извѣстіе, что бунтовщикъ родоначальникъ племени схваченъ и все мирно. Почему паша отпустилъ одну сотню баши-бузуковъ, а сотню оставилъ, отобравъ тѣхъ изъ нихъ, у которыхъ были получше кони, и которые были лучше вооружены. Съ ними пустились мы въ путь вечеромъ въ тотъ же самый день. Первая наша станція была въ Галайи, небольшомъ селѣ въ трехъ часахъ отъ города. До этого мѣста провожали насъ высшіе офицеры паши ерзерумскаго и, послѣ обѣда, распростились съ нами.
   На другой день мы продолжали нашъ путь черезъ гористую мѣстность, гдѣ не видно было ни деревьевъ, ни кустарниковъ и едва замѣтны были слѣды живыхъ существъ. Мы ѣхали 9 часовъ и видѣли всего двухъ конниковъ, да и тѣ, при нашемъ приближеніи, вернулись назадъ и исчезли. Около шестаго часа пополудни, мы прибыли въ Гунди-Мирану, курдское село, жители котораго были такъ бѣдны и дики, что мы не могли добыть у нихъ ничего другаго, кромѣ небольшаго количества молока и жита. Наши баши-бузуки должны были разсѣяться для поисковъ себѣ пищи и только на другой день передъ полднемъ могли опять собраться. Страна, по которой мы путешествовали третій день по выѣздѣ изъ Эрзерума, смотрѣла совершенной пустыней. Тамъ и сямъ виднѣлся иногда вдали какой-нибудь косякъ съ маленькимъ клочкомъ зеленаго луга, а это служило знакомъ, что гдѣ-нибудь неподалеку находится село; тогда у насъ являлось желаніе поискать "либна" или кислаго молока, которое всегда кстати распотѣвшимъ и жаждущимъ путникамъ, но подходили ближе, и находили кучу развалинъ, а жителей не стало уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Имена этихъ оставленныхъ селеній позабыты еще прежде, нежели ихъ зданія успѣли разсыпаться, прежде, чѣмъ засорились ихъ источники. Пройдетъ еще пять лѣтъ, и сосѣднее село въ окрестностяхъ не будетъ знать, что это за развалины и почему люди ихъ оставили. Пространныя равнины, по которымъ мы теперь ѣхали, могли бы несомнѣнно питать милліоны овецъ и другаго скота, а теперь лишь отъ времени до времени появлялось стадо кабановъ, да по болотамъ и около рѣкъ было много дикихъ утокъ и другой дичи.
   Окрестности были дики и величавы, и наше маленькое иррегулярное войско, одѣтое въ свое пестрое платье, вооруженное копьями, украшенными страусовыми перьями "нацацами" или топориками (родъ алебарды) и обдѣланными въ серебро саблями, представляло прекрасную средневѣковую картину, которая отражалась на покрытомъ снѣгомъ хребтѣ Субханъ-Дагъ, величественно возносившемъ свое чело въ ясное голубое небо. Итальянцу ли не сочувствовать истинно прекрасному? Я предался мечтамъ подъ вліяніемъ живописной мѣстности, по которой мы проѣзжали, но въ тоже время ужасался при видѣ опустошенія, причиненнаго разрушительнымъ геніемъ турокъ, которые въ теченіи 400 лѣтъ систематически опустошали прекраснѣйшія земли всего свѣта.
   Вечеромъ на четвертый день нашего путешествія отъ Ерзерума, мы остановились въ арсихискомъ селѣ Караколу, на берегу небольшого горнаго озера, а на пятый день прибыли въ Пиранъ. Отсюда поѣхали въ Ахлатъ, на сѣверномъ берегу дивнаго озера Ванъ, которое своею величиною соперничаетъ съ женевскимъ озеромъ. Ахлатъ былъ прежде значительнымъ городомъ, защищеннымъ средневѣковою цитаделью, лучше которой я не видалъ нигдѣ, и которая хотя нынѣ пуста, но едва ли можетъ назваться развалинами. Кромѣ этой крѣпости теперь было здѣсь не болѣе шести хижинъ, а около нихъ нѣсколько семействъ жило по пещерамъ въ одной горной разсѣлинѣ. Небольшое число бѣдныхъ людей, оставшихся въ этомъ мѣстѣ, живетъ среди запущенныхъ садовъ и огородовъ, которые обиліемъ растительности показываютъ, какъ необыкновенно плодовита эта необработанная земля. Кристальный потокъ, протекая въ глубокомъ ущеліи, ниспадалъ каскадами и водопадами, которые. обросли олеандрами въ полномъ цвѣту, а ниже, по берегамъ самаго потока, мысы и лужайки были усѣяны прекраснымъ абажуромъ (піоны), развернувшимся во всей красѣ своей. Вверху на горѣ росли благоуханные и нѣжные цвѣты, среди которыхъ дятлы съ неутомимою дѣятельностію разыскивали червяковъ -- свою добычу. Я проѣзжалъ берегомъ, мимо глубокихъ тихихъ омутовъ, въ которые смотрѣли густые зеленые мхи и папортники, съ которыхъ мѣрно падали блестящія водяныя капли, или по временамъ возмущалъ ихъ скачекъ форели, погнавшейся за мошкою; а тамъ изъ этихъ омутовъ, русло потока, пробившись сквозь скалы, струилось еще болѣе тихими мѣстами, которыя оживлялъ лишь веселый черный дроздъ, летая между скалъ. Внизу склонялись надъ потокомъ клены и тополи; въ тѣни ихъ свѣтлѣлся зеленый какъ изумрудъ водолазъ, съ которымъ по блеску могли сравниться развѣ одни большіе коневники металлическимъ переливомъ своихъ красокъ.
   Увлекшись такимъ образомъ созерцаніемъ красоты этого уголка, я удалился почти на цѣлую милю, пока голодъ не призвалъ меня обратно въ село, гдѣ я опять очутился среди моихъ мусульманскихъ товарищей.
   Сборщикъ десятинъ съ народа былъ еще недавно въ этомъ мѣстѣ, а потому даже съ великимъ усиліемъ мы не могли достать отъ жителей самаго необходимаго для насъ самихъ, не только для лошадей; но, держась персидской пословицы: "когда выщипана борода, то осталась еще кожа, на которой она растетъ", наши люди занялись собираніемъ жита и всего съѣстнаго, что еще оставалось у жителей, а какъ поселяне не хотѣли намъ помогать въ этомъ и принести дровъ для костра, говоря, что они сами никогда не жгутъ ничего другаго кромѣ "тезека" или высушеннаго коровьяго помета, то мы поснимали двери у ихъ хижинъ, развели ими огонь и стали готовить пищу, ибо -- можно ли было допустить, чтобы паша остался безъ обѣда?!
   Послѣ обѣда я опять улизнулъ изъ нашего стана, чтобы наглядѣться на дивный видъ озера и налюбоваться прекрасной сарацинской крѣпостцей на ея берегу и весьма искусно украшенными рѣзьбою на камнѣ гробницами, которыя показывали, что нѣкогда и для Малой Азіи было счастливое время.
   Я сидѣлъ на одной высотѣ почти цѣлый часъ, тлядѣлъ и размышлялъ. Какъ чудно-торжественъ закатъ солнца въ этихъ азіатскихъ горныхъ равнинахъ! Воздухъ тонокъ и прозраченъ; не мѣшаетъ онъ и эфирнымъ лучамъ расплываться въ немъ тысячами разноцвѣтныхъ переливовъ, которымъ человѣческій языкъ не знаетъ имени. Эти переливы сообщаются исчезающимъ красотамъ сумрачной массы горъ, а озеро въ полной своей красѣ мирно покоится въ своей обширной колыбели изъ вѣковыхъ скалъ, и только пеликанъ на лету возмущаетъ его крыломъ своимъ.
   На другой день мы проѣзжали тѣмъ чудеснымъ ущельемъ, которое ведетъ къ крѣпости Битлису, построенной на каменистыхъ откосахъ его. Глухой, но музыкальный шумъ горнаго потока провожалъ насъ; сквозь него слышался звонкій трескъ, производимый одной породы дятломъ, похожій на то, какъ еслибы кто ударялъ камнемъ о камень, а высоко надъ ними раздавался пискъ сокола. Мы проѣхали много хановъ; въ нѣкоторыхъ мѣстахъ они были поставлены въ нѣсколькихъ стахъ саженяхъ одинъ отъ другаго, но всѣ были въ развалинахъ. Я спросилъ: за чѣмъ здѣсь настроено было столько хановъ? Мнѣ отвѣчали, что это сдѣлано по причинѣ мятелей. Сильно ударяя въ это ущелье, мятели губятъ путниковъ, которые могутъ спастись, укрываясь заранѣе въ ханы. Ханы эти прежде содержались хорошо и доставляли нуждающимся пищу и убѣжище. Зданія отъ времени разрушились, и никто не позаботился поддержать ихъ, такъ что скоро здѣсь будетъ невозможно путешествовать въ зимнее время.
   

ГЛАВА XI.

Битлисъ.-- Курдскіе бунтовщики и христіанскіе страдальцы.-- Отдыхъ.-- Ночной путь и его послѣдствія.

   Битлисъ настоящій горный городъ. Дома построены на скалахъ, точно гнѣзда морскихъ птицъ; у однихъ ворота стояли выше крышъ другихъ, а улицы шли въ гору зигзагами. Всюду по ущелью слышно было, какъ бѣгутъ съ горъ потоки, а живописная и разноцвѣтная одежда курдовъ отражалась живо на стремнистыхъ стѣнахъ и брустверахъ.
   Я бродилъ по городу и окрестностямъ, пока не набрелъ на майданѣ (городской площади) на большое стадо овецъ и рогатаго скота. Его стерегли солдаты; толпа людей собралась около нихъ. Я спросилъ, что это за стадо, и мнѣ отвѣчали: "Абди-паши." Напрасно я долго оглядывался по сторонамъ, желая найти кого-либо, кто бы умѣлъ мнѣ сказать что-нибудь больше; меня всюду встрѣчали лишь мрачные дикіе курды съ лицами, осѣненными высокими тюрбанами; а эти люди съ трудомъ понимали турецкій языкъ. Наконецъ наткнулся я на толпу людей, бѣдныхъ и жалкихъ, оборванныхъ, печальныхъ, въ черныхъ тюрбанахъ на головѣ. Я заговорилъ съ ними по-турецки. Сперва они отвѣчали по-арабски, но потомъ вышелъ на средину одинъ изъ нихъ и, къ моему удивленію, началъ говорить по-итальянски. Это меня такъ удивило, что я спросилъ этого человѣка, кто онъ такой и какъ научился по-итальянски?
   "Я родился здѣсь и католикъ; по-итальянски я научился у одного изъ римской миссіи, у отца Матѳея изъ Расъ-ель-Анна" {Нѣтъ ничего удивительнаго, что христіанинъ изъ этого края говоритъ по-итальянски, потому что здѣсь довольно итальянскихъ миссіонеровъ. Я самъ встрѣчался съ христіанами изъ Курдистана, которые говорили по-англійски, а научились отъ американскихъ миссіонеровъ.}.
   "А кто эти люди и что они здѣсь дѣлаютъ?"
   "Охъ, тяжело намъ, синьоръ! мы христіане и это стадо почти все наше. Солдаты отогнали его изъ нашихъ селъ; да это еще не самое худшее, что они намъ надѣлали."
   "За что же это? Не взбунтовались-ли вы? Или какъ нибудь не подружились-ли съ бунтовщиками?"
   "Боже сохрани, синьоръ! Но Ездинширъ-бей, который возсталъ на нашего султана, взялъ нашъ край, билъ насъ, грабилъ и мучилъ, какъ нельзя болѣе. Мы должны были кормить его шайку, и наши молодыя дѣвушки лежатъ по пещерамъ, канавамъ и даже въ колодцахъ, чтобы только уйти отъ бѣды. Впослѣдствіи пришелъ Абди-паша съ турецкимъ войскомъ и тогда началась страшная борьба. Мы христіане, кто могъ, попрятались; нѣкоторыхъ изъ нашей братіи нашли и предали смерти; солдаты поотрубили имъ головы, потому что паша давалъ бакшишъ за курдскую голову, а кто можетъ показать различіе между христіанской и курдской? Наконецъ разбили курдовъ окончательно и оттѣснили ихъ въ горы: мы вышли изъ нашихъ убѣжищъ и стали просить милости у побѣдителя; но насъ обвинили, что мы принимали и кормили бунтовщиковъ, и за то сожгли наше, село и отогнали нашъ скотъ; и вотъ мы пришли сюда посмотрѣть, не спасемъ-ли что, хоть бы нѣсколько паръ воловъ, чтобъ было чѣмъ вспахать поле."
   Слезы текли изъ глазъ этого бѣдняка, когда онъ разсказывалъ свою печальную исторію; остальная его братія опустилась на землю, не обращая вниманія ни на что. Я имъ сказалъ два, три слова о томъ, чтобы не теряли надежды, и ушелъ. Опасаясь, чтобы не подпасть подозрѣнію въ такихъ непріятныхъ дѣлахъ, я порѣшилъ, что у меня де нѣтъ болѣе ничего общаго съ моимъ новымъ знакомцемъ христіаниномъ и съ его дружиной.
   Послѣ трехъ-дневнаго отдыха мы продолжали наше путешествіе къ югу черезъ одно прелестное ущеліе. Никогда не забуду живописную красоту этого пути, все время пролегавшаго мимо пропасти, на днѣ которой шумно протекала горная рѣка, усѣянная водопадами. Наша пестрая конная свита съ длинными копьями, блестящимъ конскимъ уборомъ и тюрбанами самыхъ живыхъ красокъ, растянулась почти на цѣлую милю по горной дорогѣ. Бубны гремѣли непрерывно, чтобы тѣ, которые, почему либо отдалились отъ дружины, знали, куда направлять свой путь, а нѣсколько курдскихъ погонщиковъ отъ времени до времени возвышали голосъ своей дикой пѣсни, которая повышалась и понижалась въ музыкальныхъ извивахъ, среди однообразнаго шума воды, низпадавшей въ глубину.
   Между моими путевыми товарищами я нашелъ лишь одного, который былъ значительно разумнѣе и пріятнѣе остальныхъ, а потому и разговаривалъ съ нимъ по цѣлымъ днямъ. Это былъ имрахоръ, главный конюшій, а назывался онъ Муса.
   "Хекимъ-баши," сказалъ онъ мнѣ: "я еще не видалъ, чтобы ты молился Богу; развѣ христіане не молятся..."
   "Муса ефенди," прервалъ я, "оставимъ этотъ разговоръ, потому что прежде, чѣмъ ты оскорбишь мою вѣру, долженъ разсчитывать на то, что я оскорблю твою. Не смѣй никогда заводить такого разговора."
   "А ты не смѣй сердиться, Хекимъ-баши, потому что испортишь желудокъ; я не оскорбилъ твоей вѣры, потому что ты ее и не имѣешь."
   "Какъ такъ не имѣю? Да вѣдь я христіанинъ."
   "Такъ ли? Да и какая тебѣ польза отъ того, что называешься этимъ именемъ? Очень малая, по крайней мѣрѣ, на семъ свѣтѣ."
   "Но есть другой лучшій міръ," отвѣчалъ я ему; "а мы христіане вѣруемъ, что кромѣ христіанъ никто другой не войдетъ въ рай."
   "Иншалахъ! Да это то самое, во что вѣруемъ и мы мусульмане, только ставимъ другія имена. Кто же разсудитъ, кто изъ насъ правъ? Вотъ мы скоро придемъ въ езидское село, такъ и спросимъ у ихняго священника. Валахъ! пожалуй въ концѣ концевъ придется сказать, что его вѣра лучше всѣхъ."
   "А во что вѣруютъ езиды"? сказалъ я.
   "А вотъ видишь, около нихъ живутъ много тысячъ мусульманъ и христіанъ, которые всѣ одни другихъ ругаютъ и проклинаютъ; около себя они видятъ ложь, кражи, убійства и всякія злыя дѣла; видятъ, что каждый старается лишь о томъ, чтобы обмануть своего сосѣда. Мусульмане убиваютъ христіанъ, а эти стараются всемѣрно повредить тупоголовымъ мусульманамъ. Езиды слышатъ, что всѣ они ссылаются на Бога, совершая чисто сатанинскія дѣла; а потому они и разсудили такъ: "Видно, что сатана пересилилъ; давай-ко мы станемъ молиться ему." Да такъ и дѣлаютъ. Они никогда не пропустятъ ни одного случая, чтобы не принести ему въ жертву мусульманина, и покланяются "шейтану" съ великимъ усердіемъ.
   "Да развѣ ты, какъ мусульманинъ, одобряешь такую странную вѣру? отъ чего же въ такомъ случаѣ не зовешься езидомъ?"
   "О, дѣло не въ томъ. Я родился какъ мусульманинъ, живу между мусульманами, а потому и зовусь по неволѣ мусульманиномъ. А если бы жилъ въ Франгистанѣ, то назывался бы христіаниномъ!"
   "Мнѣ кажется, Муса-ефенди, ты не то, что люди называютъ "добрый мусульманинъ"; и въ самомъ дѣлѣ, я еще не видѣлъ, какъ ты молишься."
   "Вѣдь я не оселъ, Хекимъ-баши! Я ни лучше, ни хуже остальныхъ людей, и притомъ не жестокъ, не воръ, не лжецъ. Но прежде всего,-- я не лицемѣръ. Я не покланяюсь по пяти разъ въ день, но за то и не граблю никого, какъ поступаетъ большинство нашихъ муфтій. Я называюсь мусульманиномъ, потому что я Османлія, однако я только бекташъ" {"Бекташи" родъ дервишей, которые могутъ назваться мусульманскими раціоналистами.}.
   "Бекташъ? а что это такое?"
   "Это то, что вы франки зовете философомъ. Бекташъ выше ставитъ разсудокъ, чѣмъ вѣру. На самомъ дѣлѣ мы признаемъ, что всѣ вѣры одинаковы, а чтимъ лишь духовную нашу природу; насъ много въ этомъ царствѣ."
   "А развѣ правительству нѣтъ дѣла до этого, что васъ много?"
   "А за чѣмъ правительству мѣшаться въ дѣла совѣсти? Мы платимъ дань, служимъ государству, къ тому же зовемся мусульманами, чего же еще больше? Правительство довольно разсудительно и не дѣлаетъ изъ этого напрасной тревоги, а къ тому же и не желаетъ сдѣлать изъ насъ опасныхъ для себя мучениковъ... Притомъ же и всѣ знатнѣйшіе люди въ государствѣ -- бекташи. и это наилучшіе люди."
   "Стало быть вы не имѣете никакой вѣры? Вѣруете-ли въ Магомета? Вѣруете-ли въ Бога?"
   "Какъ не вѣровать въ Бога! Но что такое бѣдный смертный человѣкъ? Можно-ли смотрѣть на него какъ на безбожника за то только, что онъ не знаетъ того, чего не дано знать ему? Мы ограничиваемся лишь тѣмъ, что можемъ понять; а что касается до Магомета, то мы признаемъ его за великаго человѣка и за пророка Божія лишь въ томъ отношеніи, что онъ возсталъ на идолопоклонниковъ и что поднялъ мечъ Божій на испорченное людское племя. Валахъ! какъ бы намъ нуженъ былъ нынѣ такой-же Магометъ! А что касается нашей вѣры, то, какъ я сказалъ тебѣ, она есть философія, и кто говоритъ слово истины и нравственности, тотъ нашъ -- будь онъ мусульманинъ, христіанинъ, или язычникъ. Развѣ это не хорошо, Хекимъ-баши?"
   "Вы похожи", сказалъ я, "на протестантовъ въ Европѣ: эти люди, которые называются христіанами, отдѣлились отъ намѣстника Христова папы и, увлеченные личнымъ погрѣшительнымъ мнѣніемъ одного человѣка, раздѣлились на тысячу несогласныхъ между собою сектъ."
   "Но, Хекимъ-баши, кто былъ первый протестантъ, который подалъ примѣръ другимъ? Развѣ не владыка римскій, который отдѣлился отъ патріарха цареградскаго? Развѣ не онъ и его клиръ первые воспользовались правомъ личнаго мнѣнія и своего собственнаго взгляда? Валахъ! вы такіе же христіане, какъ мы мусульмане; вы имѣете вашихъ грековъ, католиковъ и протестантовъ; а мы нашихъ: суніевъ, шіитовъ, вахабіевъ, ханифіевъ, маликіевъ и ханбаліевъ; и такъ будетъ до конца свѣта. Лишь отъ времени до времени появляется какой-либо великій человѣкъ, имѣющій искру Божества въ себѣ, съ великимъ разумомъ и сильною волею, и начинаетъ громко проповѣдывать всѣмъ около себя. Сперва сосѣди его оскорбляютъ и смѣются надъ нимъ; послѣ станутъ его слушать, нѣкоторые начнутъ въ него вѣровать, прочіе станутъ оспаривать ихъ и, такимъ образомъ, явятся новыя секты, а отъ этихъ опять новая, и всѣ одна другую проклинаютъ; а мы со стороны лишь глядимъ на эту ожесточенную борьбу и не вѣруемъ ни во что такое, чего не знаемъ и отъ чего не ожидаемъ добра для себя и своихъ ближнихъ. Хекимъ-баши, за чѣмъ ты, придя жить съ нами, называешь себя христіаниномъ, и за это тебя презираютъ и плюютъ на тебя? Чего ты этимъ добьешься? Отъ чего не провозгласишь себя мусульманиномъ и не вступишь въ число тѣхъ, которые господствуютъ здѣсь?"
   "Сохрани меня Боже!" отвѣчалъ я въ ужасѣ, "да я еще больше былъ бы достоинъ презрѣнія, если бы перемѣнилъ вѣру."
   "Одни лишь завистники притворились бы, что презираютъ тебя," сказалъ Муса; "но ты, человѣче, имѣешь довольно мозгу, а мозгъ нуженъ въ этой землѣ, и ты бы очень скоро достигъ такого мѣста, съ котораго бы смотрѣлъ внизъ на своихъ непріятелей."
   "Чтобы я отвергся вѣры юности моей, чтобы я попралъ крестъ, которымъ мы спасаемся, чтобы я увѣровалъ въ Магомета? Не дай Боже! Нѣтъ, Муса-ефенди, я хочу жить и умереть христіаниномъ."
   "А будешь жить и умрешь, какъ оселъ, если не вернешься въ Франгистанъ! А какія басни плетешь объ отверженіи отъ вѣры твоей молодости и о попраніи креста? Вѣдь это одни праздныя рѣчи; такъ какъ нѣтъ надобности дѣлать ни того, ни другаго. Все, что потребуется отъ тебя, это сказать, что "Богъ есть Богъ и что Магометъ пророкъ Божій." Ну такъ чтожъ? Развѣ ты не признаешь, что Богъ есть Богъ?"
   "Конечно, признаю; это справедливо."
   "Ну вотъ ты въ половину и мусульманинъ; а теперь скажи, что Магометъ пророкъ Божій."
   "А это отвергаю отъ всей души моей; онъ былъ лжецъ и обманщикъ."
   "Тсъ, Хекимъ-баши, аль ты съ ума спятилъ? Ильхамдьуль-илахъ! Тотъ курдъ, что ѣдетъ позади насъ не знаетъ по-турецки, а иначе тебя бы уже не было въ живыхъ."
   "Аманъ" сказалъ я, -- "я и забылъ совсѣмъ, гдѣ я нахожусь; слава Богу, что ты бекташъ; но перемѣнимъ разговоръ. Смотри, какой славный орелъ! Что это онъ держитъ въ когтяхъ? зайца или козленка?"
   "Такъ точно; но знай, что хотя я и бекташъ-мусульманинь, однако не могу не признать, что Магометъ, (Богъ его люби и сохрани)! былъ никто иной, какъ пророкъ Божій. Онъ объявилъ войну идолопоклонникамъ и роскошнымъ порокамъ того времени; но и теперь, если бы я или ты сдѣлали тоже, и мы стали бы пророками Божіими. За то, если будемъ разсуждать такъ, то тогда не найдется ни одного добраго человѣка, который бы отказался сказать: "Богъ есть Богъ, и Магометъ пророкъ Божій." Это вмѣстѣ съ обрѣзаніемъ сдѣлаетъ изъ тебя одного изъ земскихъ господъ, и возвыситъ тебя изъ того низкаго положенія, которому не вѣрятъ на судѣ; и когда все это совершится, если останутся еще какія-либо суевѣрныя муки на сердцѣ,-- эхъ! кто тебя тогда спроситъ? Крестись, сколько твоей душѣ угодно, и молись тайно всѣмъ святымъ твоего календаря! Есть тысячи добрыхъ христіанъ въ Албаніи, Герцеговинѣ и Босніи, которые передъ свѣтомъ мусульмане, а въ тайнѣ христіане. Они люди разумные, потому что хотятъ обезпечить себѣ добрыя мѣста въ обоихъ мірахъ и здѣсь и тамъ."
   "Я подумаю объ этомъ, Муса-ефенди, но, душа моя, станемъ говорить о чемъ либо другомъ, пока находимся между этими дикими курдами. Было бы крайнею глупостію, если бы мы сдѣлались мучениками черезъ посредство этихъ фанатиковъ съ тупыми головами."
   "Правда твоя, Хекимъ-баши, а я все-таки надѣюсь скоро уидать тебя мусульманиномъ и бекташемъ."
   "Не дай, Боже!" пробормоталъ я. "и самъ Богъ покажешь мнѣ вѣрный путь избѣгнуть этой опасности и для тѣла и для души."
   Послѣ осьми часовомъ пути изъ Битлиса остановились мы близь одного христіанскаго села, которое недавно сожгли и разграбили храбрыя войска Абди-паши. Кромѣ воды мы не могли найти ничего другаго, и было бы худо, если бы мы не взяли съ собой, разчитывая напередъ на бѣдность этой земли, различныхъ запасовъ на четыре или пять дней. Мы устроились и спали сладкимъ сномъ среди пустыни, а кони наши щипали молодой овесъ, посѣянный прежде, чѣмъ отложился Ездинширъ-бей.
   На другой день съ утра мы ѣхали одной долиной, въ которой по запущеннымъ полямъ росли мѣстами рисъ, хлопчатникъ и кукуруза.
   Мы прибыли опять въ одно село, или вѣрнѣе сказать въ развалины одного села, потому что всѣ дома были сравнены съ землей, а съ одной стороны доносился смердящій запахъ отъ труповъ. Проѣзжая мимо, я заглянулъ въ одну кучу развалинъ и вспугнулъ двухъ шакаловъ. которые пировали на человѣческихъ трупахъ.
   Впрочемъ мы лишь коснулись возставшаго-было края, и то, что мы видѣли, было послѣднимъ слѣдомъ помянутаго возстанія. Проѣхавъ еще нѣсколько часовъ, мы разбили наши шатры въ одной красивой долинѣ, а большую часть нашихъ баши-бузуковъ послали поискать себѣ что имъ нужно, въ одномъ селѣ, на разстояніи двухъ или трехъ часовъ отъ нашего стана.
   На другой день довольно рано, мы выступили изъ того длиннаго ущелія, которымъ шли съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ оставили Битлисъ, и теперь поѣхали по равнинѣ. Проѣхавъ семь часовъ, остановились у езидскаго села Хамкіе. Съ большимъ любопытствомъ смотрѣлъ я на этихъ чудныхъ людей -- езидовъ. По лицу, одеждѣ и говору это -- настоящіе курды, съ тѣмъ различіемъ, что носятъ черные тюрбаны, которые почти по всей Турціи означаютъ подчиненное положеніе райи, или племенъ немусульманскихъ. Но въ обращеніи ихъ не было ни мало крайней униженности христіанина, потому что отъ времени до времени они бьются не на животъ, а на смерть съ притѣснителями земства, а потому-то турки почти стерли ихъ съ лица земли. Въ этомъ селѣ я не видалъ другихъ людей, кромѣ стариковъ и женщинъ, и они дѣлали все, что могли, чтобы удовольствовать своихъ очевидно немилыхъ гостей. Молодежь обоего пола умѣла распорядиться такъ, что, когда мы пришли, ихъ уже не было въ селѣ.
   Такъ однообразно путешествовали мы черезъ землю, для меня новую о полную интереса. Муса-ефенди былъ мнѣ наипріятнѣйшій другъ; кромѣ того, что онъ говорилъ по-турецки и по-арабски, онъ зналъ читать по-французски, и тѣмъ умѣлъ прибавить себѣ знанія болѣе, нежели большинство его земляковъ. Мы болѣе не говорили о вопросахъ вѣры, но онъ не пропустилъ ни одного случая, чтобы не подсмѣяться немного на счетъ какой-бы то ни было личной вѣры, или не поворчать на фанатичность. Никогда онъ не молился Богу явно, какъ то дѣлаютъ обычно мусульмане; и самъ я видалъ не разъ, какъ онъ морщился, когда кто нибудь изъ нашихъ спутниковъ прекращалъ разговоръ, чтобы совершить "намазъ". Такимъ образомъ не разъ случалось, что Муса позволялъ себѣ какую либо шутку, чтобы смутить набожность того, кто совершалъ намазъ, тотъ, ругнувъ его во время молитвы, продолжалъ свое дѣло.
   Паша часто призывалъ меня къ себѣ, дабы позабавить его. Онъ былъ человѣкъ мягкій, и былъ очевидно расположенъ ко мнѣ, и я старался какъ можно болѣе подогрѣвать это расположеніе весьма искуснымъ ласкательствомъ, которое онъ безъ оглядки проглатывалъ, и угощалъ его еще грубыми шутками и побасенками сообразно его вкусу. Хотя онъ былъ человѣкъ сильный и могъ перенести какую угодно усталость, но Хафизъ-паша привыкъ уже по цареградски нѣжничать и притворяться, что не можетъ самъ безъ чужой помощи совершить и тѣхъ малыхъ потребностей, въ которыхъ только больные требуютъ помощи. Такъ, когда предъ вечеромъ мы располагались гдѣ-либо, надлежало его превосходительство въ прямомъ смыслѣ слова снять съ коня, и чтобъ двое слугъ повели его къ тюфяку, разостланному въ углу его шатра. Платокъ его, сигарочницу и четки должны были положить подъ руку и тотчасъ же внести кофе и трубку. Пожелалъ ли онъ на минуту оставить свой шатеръ, они должны были опять поднять его и отвести подъ руки, куда онъ желаетъ. Всякое утро умывали и одѣвали его какъ дитя; всякій вечеръ опять раздѣвали и клали въ постель. Онъ самъ никогда не снималъ съ себя ни одной одежды и не перемѣнялъ бѣлья, но терпѣливо допускалъ все это дѣлать своимъ слугамъ. Но и самъ я, какъ черкесскій рабъ, исполнялъ всѣ эти должности у своего господина. Когда, послѣ пятидневнаго путешествія отъ Хамкіе, достигли мы курдскаго села Церобонъ, мы вступили въ страну совершенно другой природы. Въ послѣдніе девять часовъ мы спускались съ горы, а теперь были на пространной равнинѣ, черезъ которую протекаютъ историческія рѣки Тигръ и Евфратъ. Я наслаждался величественнымъ видомъ земли, славной еще въ самыхъ раннихъ памятникахъ человѣческаго рода. Слѣва возвышался снѣжный хребетъ Курдистанскій, защищающій дикія полу-независимыя племена, которыя никогда еще не были покорены совершенно съ тѣхъ дней, когда эти самые кардучи противились движенію 10.000 грековъ. Справа протекала рѣка Тигръ, опоясанная свѣжей зеленью, а на равнинѣ Месопотамской, на которой насъ свое стадо Авраамъ, возвышалась чудная гора Синцаръ, возстававшая надъ пространной равниной, какъ хребетъ кита, когда онъ всплываетъ наружу изъ подъ равнины мирнаго океана.
   Глядѣли мы на становища бывшихъ царей, на равнины, которыя нѣкогда были покрыты многочисленнымъ народомъ, прокопавшимъ каналы для орошенія, строившимъ мосты и проложившимъ дороги отъ одного города до другого; а теперь весь этотъ край едва пропитываетъ небольшое число народа, который и самъ стушевывается и пропадаетъ отъ несправедливости худшаго изъ правительствъ, какія когда либо видѣлъ свѣтъ.
   Жестокая жара солнца и сухость земли и растительности показывали, что мы достигли совершенно другаго климата. Мы были теперь въ Арабистанѣ, замлѣ арабской, и тутъ первый разъ я услышалъ твердый гортанный говоръ ихъ языка. Меня не звали болѣе "хекимъ," но "хакимъ," арабскимъ словомъ, передѣланнымъ Турками на "хекимъ". И одежда у народа была не турецкая и не курдская, но арабская, длинная бумажная рубашка и желтый или темножелтый платокъ, привязанный около головы жгутомъ изъ верблюжьей шерсти. Граница между двумя народами -- арабами и курдами ясно обозначалась у подножія хребта, хотя еще нѣсколько курдскихъ селъ и было разбросано тамъ и сямъ по склонамъ горы и по равнинѣ.
   Въ Церобонѣ мы остановились, чтобы дать отдохнуть нашимъ очень усталымъ конямъ и подкрѣпиться самимъ. Первое наше слово было: дай воды. Нашъ главный погонщикъ ословъ обѣщалъ намъ, что въ Церобонѣ найдетъ въ изобиліи водопой для нашихъ животныхъ, и теперь на бѣду нашу съ большимъ трудомъ могли добыть его и для себя. Онъ говорилъ намъ о какомъ-то каналѣ, полномъ холодной быстрой воды, а теперь каналъ тотъ былъ сухъ, и эту необходимую для жизни потребность привозили сюда изъ далекой рѣки въ нечистыхъ мѣхахъ на ослахъ. Когда мы спросили: что это значитъ? то узнали, что прежде дѣйствительно протекало сюда, къ селу, однимъ подземнымъ каналомъ много воды, но какъ по причинѣ одной особенности войска стали охотно останавливаться въ Церобонѣ, то поселяне сами испортили каналъ, чтобы только спасти себя отъ невыносимаго грабежа и беззаконныхъ насилій.
   Здѣсь мы распросили о возможныхъ опасностяхъ для дальнѣйшаго пути, потому что край этотъ не пользовался хорошей репутаціей. Племена въ Месопотаміи кочевыя, непокоренныя еще султанскимъ оружіемъ, иногда скитались по равнинамъ, которыми надлежало намъ проходить, и хотя численность нашего конвоя, хорошо вооруженнаго и подобраннаго, у всякаго могла отбить охоту напасть на насъ, однако бывали случаи, когда большая шайка внезапно появлялась изъ Месопотаміи, проходила этимъ краемъ и была готова сразиться съ большею силою, чѣмъ нашъ конвой.
   Привели мудира и сельскихъ старѣйшинъ предъ Хафизъ-пашу и спросили ихъ: нѣтъ-ли откуда какой либо опасности для его превосходительства, когда онъ будетъ проѣзжать этою равниною, и достаточно-ли для того сотни баши-бузуковъ?
   "О паша! Мы твоя жертва," отвѣчалъ старшій между ними. "Арабы, сыны обгорѣлыхъ родителей, никогда не посмѣютъ поднять копья на твое высочество!"
   "Смотри на меня, пезивенкъ!" отвѣчалъ паша; "отвѣчай мнѣ на чистоту: есть-ли гдѣ-нибудь въ окрестности на 12 часовъ отъ этого мѣста какое-либо племя?"
   "Валахъ, паша-ефенди! мы не знаемъ навѣрное, но говорятъ, что Фарукъ перешелъ недавно рѣку съ двумя стами конниковъ; но безъ сомнѣнія уже вернулся назадъ; онъ долженъ былъ слышать, что слѣдуетъ твое высочество, и когда слышалъ, то навѣрное затрясся отъ страха. Валахъ! развѣ это не такъ? сказалъ мудиръ, обратясь къ своимъ товарищамъ."
   "И Валахъ!" откликнулись остальные.
   "Смотри на меня, ценабетъ (проклятая кукушка)!" сказалъ паша, "кто такой собачій сынъ, этотъ Фарукъ?"
   "Онъ шейхъ изъ Шамара, паша-ефенди," отвѣчали въ одинъ голосъ поселяне.
   "Шейхъ изъ Шамара!" воскликнулъ паша и кровь бросилась въ лице его. "Хайди цитъ (ступайте вонъ)!" и церобонцы вышли.
   Паша сидѣлъ долго задумавшись, и потомъ созвалъ военный совѣтъ. Въ самомъ дѣлѣ было о чемъ и посовѣтоваться. Фарукъ, арабскій предводитель, былъ шейхъ многочисленнаго племени шамарскаго, которое пасло стада свои отъ водъ Тигра до средины Аравіи. Говорили о немъ, что онъ владѣетъ 20.000 семей, и что онъ могъ бы, когда заставитъ нужда, выставить до 10.000 копій. Его предмѣстникъ много помогалъ отбить персіанъ, и самъ Фарукъ въ 1856--1857 годахъ былъ весьма полезенъ англичанамъ въ ихъ войнѣ съ персіанами. Часто онъ съ отрядомъ въ 500 человѣкъ конныхъ вторгался въ ихъ землю, отбивалъ скотъ у тѣхъ селъ, которыя не могли или не хотѣли платить ему окупъ, и безъ милости грабилъ караваны. Прежній паша мосульскій началъ настоящую малую войну съ нимъ, по очевидно на свою бѣду.
   Вопросъ теперь былъ въ томъ, идти ли впередъ съ рискомъ встрѣтить Фарука, или подождать нѣсколько дней въ Церобонѣ и дать знать, чтобы намъ изъ Мосула послали сколько нибудь войска?
   Мы всѣ заявили, что съ нашими хорошо вооруженными баши-бузуками можемъ проложить себѣ путь чрезъ десять тысячъ полунагихъ арабовъ, но что этимъ можетъ быть нанесенъ какой либо вредъ пашѣ; а если бы ему хотя оцарапали палецъ, то это стоитъ побѣды надъ цѣлымъ шамарскимъ племенемъ, а поэтому мы и склонились на болѣе осторожный совѣтъ и распорядились послать за большимъ конвоемъ.
   "Можетъ быть", замѣтилъ Муса-ефенди, "топчи-миралай (артиллерійскій полковникъ) уже послалъ отрядъ изъ Мосула на встрѣчу намъ. Именно такъ бы и слѣдовало поступить."
   "А какъ онъ, негодяй, до сихъ поръ не догадался объ этомъ, то и придется наѣсться навоза, если встрѣтимся," возразилъ паша.
   Наконецъ порѣшили ожидать въ Церобонѣ, пока не подоспѣетъ конвой, и двухъ вѣрныхъ людей отправить одного за другимъ черезъ три часа съ приказаніемъ топчи-миралаю прислать два полевыхъ оружія и 150 ч. пѣхоты. "Съ этимъ", сказалъ паша, "можемъ противустать всѣмъ арабамъ, которые когда бы то ни было народились отъ обгорѣлыхъ родителей."
   Первый день паша и его свита провели, куря весьма прилежно свои трубки и выпивая множество шербета. Мухи были очень назойливы, а потому два парня его превосходительства имѣли довольно дѣла отгонять ихъ отъ его неприкосновенной личности. И воробьевъ было не мало, они чирикали громко, а потому паша приказалъ кстати перебить всѣхъ пернатыхъ, потому что они только производили несносный шумъ. Деревенскія дѣти вопили, забившись въ темнѣйшіе углы построенныхъ изъ грязи лабиринтовъ церобонскихъ; паша былъ нетерпѣливъ и сердитъ.
   Вотъ онъ прибылъ уже и на границу своего пашалыка и вдругъ наткнулся на власть высшую своей, которая затворила его въ бѣдномъ и непріятномъ курдскомъ селеніи!
   Передъ полуднемъ слѣдующаго дня донесено, что прибылъ одинъ путникъ изъ Мосула; араба, погонщика-верблюдовъ, который туда ходилъ, спросили, откуда онъ идетъ; онъ отвѣчалъ, что изъ Мосула; его тотчасъ же задержали и представили пашѣ. Когда онъ вошелъ внутрь, я удивился, какъ онъ хорошо и открыто держалъ себя и его необычной смѣлости и простотѣ обращенія, когда онъ предсталъ тому, предъ кѣмъ столько другихъ людей являлись дрожа отъ страха и съ глубочайшимъ униженіемъ.
   "Салаамъ-алейкумъ паша," сказалъ онъ и сталъ предъ великимъ человѣкомъ спокойно и ни мало несмущенно.
   Позвали Мусу-ефенди за переводчика, потому что онъ зналъ хорошо по-арабски. "Слушай, арабъ," сказалъ онъ, "когда ты оставилъ Мосулъ?"
   "Позавчера."
   "Знаютъ ли въ городѣ, что паша прибылъ сюда?"
   "И Валахъ! всякій знаетъ, и войска и пушки уже на пути, чтобы встрѣтить пашу."
   "Иль-хамдъ-уль-илахъ!" воскликнулъ паша, когда ему перевели это.
   "Такъ не для чего оставаться въ этомъ проклятомъ мѣстѣ."
   "А знаешь-ли, гдѣ Фарукъ?" спросили араба.
   "Фарукъ, шейхъ изъ Шамары? Охъ! онъ отошелъ къ Арбелѣ наблюдать за персидскими караванами. Я видѣлъ его племя десять дней тому назадъ, когда оно снималось съ мѣста и походило на выводковъ саранчи, когда они оставляютъ насъ весною."
   "Ха!" сказалъ паша, "слышите, что говоритъ этотъ человѣкъ; а они сыновья непотребныхъ матерей держали насъ въ этомъ аду 24 часа. Ахмедъ! Абдулъ! Гдѣ вы? Взять этихъ собачьихъ сыновей -- мудира и другихъ двухъ, да накормите ихъ палками по пятамъ, пока имъ ногти не поотпадутъ; да, банабакъ, смотрите тамъ, добыть двухъ-трехъ проводниковъ и скорѣе въ путь. Хайди!" Все забѣгало, засуетилось; муловъ и коней живо навьючили, палатки убрали, и бѣдняковъ сельскихъ старшинъ избили жестоко, потому что самъ паша, отложивши въ сторону обычное и модное нѣжничанье и важность своего сана, живо распоряжался приготовленіями къ отправленію. И провожатые скоро нашлись. Арабъ, тотъ самый, который принесъ намъ добрыя вѣсти, добровольно предложилъ намъ себя въ проводники, и теперь уже былъ намъ очень полезенъ, помогая привести нашихъ навьюченныхъ животныхъ въ тотъ порядокъ, которымъ они должны слѣдовать. Къ нему присоединился еще одинъ его пріятель, который неизвѣстно откуда взялся въ то время, когда мы были готовы двинуться въ путь.
   Мы оставили Церобонъ около пяти часовъ вечера, а паша отдалъ приказаніе ѣхать большую часть ночи и остановиться лишь для отдыха не болѣе какъ на часъ, пока не достигнемъ Телкира, гдѣ мы надѣялись найти нашъ конвой. Путь намъ пролегалъ по однообразной равнинѣ, покрытой верблюжьимъ репейникомъ. Но однообразіе это нарушалось тамъ и сямъ стадами красивыхъ газелей, которыя, останавливаясь на нѣкоторое время, какъ бы вглядывались въ насъ и потомъ, обернувшись, уносились въ даль съ быстротою вѣтра.
   По пословицѣ извѣстно, что воздухъ въ пустынѣ чистъ и оживителенъ, и дѣйствительно, мы всѣ ощутили вліяніе его, когда солнце сѣло и невыразимо пріятный вѣтерокъ подулъ со стороны горъ. Взошелъ и мѣсяцъ, бывшій въ первой своей четверти. Сначала мы ѣхали всѣ вмѣстѣ и всѣ держась одинъ близъ другаго, но, такъ какъ у паши и его свиты кони были получше, то они мало помалу уѣхали впередъ, а багажъ остался, съ нимъ я и Муса-ефенди, и мы вступили между собою въ интересный разговоръ.
   "Какъ это можно, Муса-ефенди", спросилъ я, "что вы турки допускаете арабовъ докучать вамъ подъ самыми стѣнами вашихъ городовъ? И вотъ теперь очевидное тому доказательство. Не отойди Фарукъ въ Арбелу, нашъ паша долженъ бы былъ еще два-три дня протомиться въ томъ курдскомъ селѣ, и потомъ путешествовать по своей области въ сопровожденіи войска, для обереженія себя отъ подвластныхъ ему."
   "Можно-ли связать воду? Можно ли драться съ воздухомъ?" сказалъ Муса. "Эти жабы никогда не противустанутъ намъ, и такимъ образомъ нѣтъ повода показать имъ нашу храбрость; а если бы мы пошли ихъ отыскивать, онѣ бы сбили насъ съ ногъ, въ погонѣ за ихъ борзыми дромадерами и кровными конями."
   "А зачѣмъ вы не оснуете военныхъ поселеній, какія имѣетъ Австрія на Дунаѣ, чтобы прогонять арабовъ въ ихъ пустыню?"
   "Мнѣ кажется." сказалъ Муса, "что военныя поселенія и въ Австріи полуголодныя, а что бы было здѣсь, гдѣ всякій паша процѣживалъ бы и то малое, что люди заработаютъ во время отдыха отъ военной службы?"
   Въ это мгновеніе блеснулъ предъ моими глазами огонь пистолетнаго выстрѣла съ правой стороны; затѣмъ началась стрѣльба и послышались громкіе крики. Муса выстрѣлилъ изъ своего пистолета прямо въ ту сторону, откуда послѣдовалъ первый выстрѣлъ; его примѣру послѣдовалъ и я. Стали слышаться пронзительные крики съ громкимъ восклицаніемъ: "Душманъ Адувъ! арабъ, арабъ, Фарукъ!" и затѣмъ посыпались выстрѣлы со стороны нашей пестрой дружины.
   Далеко впереди намъ слышались тоже крики, потомъ гулъ безпорядочной стрѣльбы, и шумъ, и трескъ, и надъ всѣмъ этимъ царилъ арабскій военный кличъ и восклицанія: "Фарукъ! Фарукъ!", прерываемый снова пронзительными криками и новой стрѣльбой.
   Всѣ навьюченныя животныя сбились въ одну кучу, а погонщики попрятались подъ нихъ. Я сталъ подгонять моего коня и онъ какъ бѣшенный рванулся впередъ.
   Скоро я оставилъ позади коней съ багажемъ и муловъ, и тогда увидалъ, какъ паша и его свита въ отчаянномъ бѣгствѣ неслись по равнинѣ и путь свой обозначали безпорядочными выстрѣлами. Въ отчаяніи я шпорилъ коня, чтобы догнать ихъ, какъ вдругъ одинъ ударъ какъ бы пронзилъ меня насквозь, искры посыпались изъ глазъ, конь мой споткнулся и упалъ и я лежалъ, безъ чувствъ на песчаной кучѣ.
   

ГЛАВА XII.

Мы продолжали путь, но встрѣтились съ арабами.-- Больной шейхъ и очеркъ кочевой жизни.

   Такъ лежалъ я нѣкоторое время на томъ самомъ мѣстѣ. гдѣ упалъ, безъ чувствъ и не будучи въ состояніи пошевельнуться; какъ вдругъ услышалъ что кто-то меня зоветъ. "Хекимъ-баши"! и я едва узналъ Мусу-ефенди, который наклонился надъ рытвиной, въ которой я лежалъ. Это заставило меня опомниться и я началъ ощупывать себя, не сломилъ-ли себѣ что-либо; но, къ счастію, все оказалось здорово, только мѣстами были ушибы и ссадины. Но въ тоже время я чувствовалъ, что съ каждой минутой мнѣ становится хуже.
   Я зажегъ спичку, а Муса-ефенди опустилъ мнѣ восковую свѣчку, съ которой я могъ разглядѣть моего коня. Онъ лежалъ мертвый и по его положенію видно было, что онъ переломилъ себѣ хребетъ. Съ помощію моего пріятеля, который, прилѣпивъ свѣчку къ палкѣ, держалъ ее возлѣ меня, я могъ снять съ коня сѣдло и узду,-- вещи весьма дорогія для меня, потому что я никакъ не могъ ѣхать удобно на азіатскомъ сѣдлѣ. Муса позвалъ нѣсколькихъ погонщиковъ, съ помощію которыхъ я высвободился изъ своей темницы, и въ концѣ концовъ чувствовалъ себя немногимъ хуже обыкновеннаго; безпокоила меня только жестокая головная боль и ушибы въ нѣсколькихъ мѣстахъ.
   "А какъ вы убѣжали отъ арабовъ"? спросилъ я Мусу.
   "Отъ арабовъ"? сказалъ онъ: "Да ихъ вовсе и не было. Мы понапрасну встревожились. Я и самъ подумалъ, что кто-то выстрѣлилъ въ меня, и съ удовольствіемъ отвѣтилъ такимъ же шальнымъ выстрѣломъ лишь для того, чтобы показать, что и я вооруженъ. Тогда и ты выстрѣлилъ, а вслѣдъ затѣмъ эти негодяи погонщики стали вопить: "Арабы! арабы"! Когда же началась перестрѣлка, тогда всякій почелъ долгомъ выстрѣлить и крикнуть тоже, а потомъ пуститься на утекъ. Конвой паши, который не имѣлъ никакого понятія о ходѣ дѣла, началъ стрѣлять на всѣ стороны. Баши-бузуки, которые были въ обозѣ, стали стрѣлять въ тѣхъ, которые были съ пашей, а тѣ въ нихъ, и такъ далѣе, но, заботясь всего болѣе о своемъ спасеніи, и тѣ и другіе обратились въ бѣгство, и ничто уже не могло остановить ихъ. Притомъ же и кони тоже перепугались, а тутъ ужь нельзя было и совладать съ ними. Наши теперь должны быть въ Телкефѣ. Вѣроятно, есть между ними убитые и раненые, такъ какъ всякій полагалъ, что тотъ, кто скачетъ позади его, никто иной, какъ его врагъ, а потому -- или стрѣлялъ въ него, или кричалъ: "аманъ! аманъ"!
   "Но", спросилъ я, скажи на милость "кто же произвелъ тотъ проклятый пискъ и визгъ, который мы слышали"?
   "О, это", отвѣчалъ Муса, "арабскій военный кличъ, который по своему обычаю произвели наши два проводника, когда началась стрѣльба. Они по всѣмъ соображеніямъ живы и здоровы и теперь спятъ гдѣ нибудь въ обозѣ; такъ какъ они были пѣшіе, то и должно быть недалеко ушли".
   "Что же мы будемъ дѣлать теперь, Муса-ефенди"?
   "Что? Да ничего", сказалъ онъ "Пока не разсвѣтетъ; а это должно быть черезъ часъ; тогда будемъ продолжать путь, и черезъ одинъ или два часа, встрѣтимся съ людьми, которыхъ вышлютъ, чтобы проводить насъ. Теперь же ляжемъ, да соснемъ немножко: видишь-ли, весь обозъ успокоился. Вонъ и погонщики наши полегли и спятъ".
   Совѣтъ былъ дѣльный, и мы хорошо расправили на землѣ утомленные наши члены. Мнѣ показалось, что я не успѣлъ еще сомкнуть глазъ, какъ почувствовалъ, что кто-то меня началъ расталкивать. Это былъ "катурджибаши" или главный погонщикъ, который пришелъ извѣстить меня, что скоро взойдетъ солнце. "Не пора-ли трогаться въ путь, ефенди"? спрашивалъ онъ.
   Я разбудилъ Мусу-ефенди, который согласился, что надобно тотчасъ отправляться. Погонщики принялись вьючить ословъ, и я поспѣлъ во время сказать имъ, чтобы они подѣлили вьюки такъ, чтобы на мою долю остался одинъ оселъ. Тотчасъ же набросили сѣдло и узду на слабое животное (которое, безъ сомнѣнія, было довольно такою перемѣною) и я просто удивлялся способности и проворству погонщиковъ, особенно самаго старшаго изъ нихъ, котораго еще недавно надобно было подгонять курбачемъ. Всѣ мы были готовы, и чрезъ нѣсколько минутъ уже двинулись въ путь.
   Я обратилъ вниманіе Мусы-ефенди на то, что погонщики поснимали съ коней и ословъ бубенчики и колокольчики; а онъ спросила, катурджи-башу, что это значитъ.
   "Не хочу, чтобы насъ арабы почуяли", отвѣчалъ онъ. "Алахъ сесервенъ (Богъ да любитъ тебя), ефенди! Если будемъ осторожны, то тогда, иншалахъ, уйдемъ отъ бедуиновъ".
   "Ешекъ-адамъ (оселъ ты этакой)"! отвѣчалъ ему Муса: "развѣ ты не слыхалъ, что Фарукъ и его бедуины десять дней тому назадъ ушли въ Арбелу? Путь теперь также безопасенъ, какъ между Трапезундомъ и Ерзерумомъ".
   "Бей ефенди повѣрилъ лжи. Кто сказалъ тебѣ. что ушелъ Фарукъ? Арабъ, который приткнулся къ намъ въ эту ночь? А гдѣ онъ теперь?-- ушелъ; а гдѣ его товарищъ?-- тоже ушелъ. Не пройдетъ и часа, какъ ихъ явится сто всадниковъ. Я знаю хорошо, что эти арабы испортятъ нашъ конецъ. Вай! вай! пропали мои ослы"!
   "Устафръ Улахъ (Не дай Богъ)"! сказалъ Муса. "А отъ чего жъ ты, отецъ всѣхъ ословъ, не сказалъ намъ еще ночью, что ты опасаешься".
   "Бей ефенди, да если бы я сказалъ, то ты же накормилъ бы меня палками, отъ того-то я и молчалъ".
   Мы ѣхали съ безпокойствомъ, а погонщики то и дѣло погоняли бѣдныхъ животныхъ, сурово понуждая ихъ ускорить ходъ, и почасту оглядывались назадъ, вправо и на всѣ стороны, ибо съ одной стороны ожидали арабовъ, а съ другой стороны глядѣли, не появится ли откуда нашъ конвой.
   Наконецъ одинъ изъ людей, поблѣднѣвшій отъ страха, крикнулъ: "Бакъ, бакъ: Арабъ! арабъ гельеръ. (Посмотрите, посмотрите! вонъ арабы идутъ)"! Мы живо обернулись и поглядѣли назадъ, и точно увидѣли, что гдѣ-то тамъ вдали мелькаютъ какія-то живыя существа, но опытный глазъ катурджи-баши увѣрилъ, что это газели; и такъ мы, собравшись съ духомъ, осторожно продолжали свой путь.
   Теперь пришла моя очередь прервать молчаніе. "А вѣдь ей-ей какіе-то всадники виднѣются впереди насъ. Мы всѣ внимательно стали вглядываться въ существа, которыя виднѣлись на самомъ краю той, такъ сказать, безконечной линіи, которою шелъ нашъ путь. Могло быть, что то арабы, которые отрѣзали насъ отъ нашей главной дружины. Катурджи-паша приказалъ остановиться каравану, а самъ взлѣзъ на одного навьюченнаго осла; долго и внимательно присматривался онъ, какъ мореходецъ, наблюдающій появленіе какого либо судна на опасномъ морѣ. "Базимъ-баши-бузукъ (то наши баши-бузуки)", сорвалось наконецъ съ его языка, и затѣмъ послышался веселый кликъ. Мы были спасены. "Илхамдулилахъ! Илхамдулилахъ! (Слава Богу)"! раздалось по всей толпѣ.
   Черезъ часъ послышались вдали звуки бубна. "Мало что-то ихъ", замѣтилъ я, когда увидалъ, какъ они, извиваясь, спускались съ небольшой возвышенности.
   На это Муса-ефенди сказалъ: "Паша не счелъ нужнымъ послать больше, а лишь столько, сколько необходимо проводить насъ; онъ увѣренъ, что арабовъ нѣтъ на пути".
   Въ это мгновеніе я увидѣлъ, что баши-бузуки вдругъ остановились; и вслѣдъ затѣмъ тотъ же испуганный погонщикъ воскликнулъ пронзительно: "Аманъ, аманъ! Арабъ, арабъ, чекъ гельеръ (много ихъ идетъ)"!
   Заглядѣвшись такимъ образомъ на своихъ, что были передъ нами, мы забыли оглянуться немного назадъ. Когда же оглянулись, то пришли въ ужасъ.
   Зрѣлище было величественное и страшное. Не менѣе двухъ сотъ всадниковъ, всё сыны пустыни, приближались во весь карьеръ. Ихъ бѣлая одежда развѣвалась по утреннему вѣтру, лѣсъ копій стоялъ высоко надъ ихъ головами, а пыль большимъ облакомъ вилася за ними. Черезъ нѣсколько мгновеній мы услышали гулъ восьми-сотъ копытъ, и вдругъ, когда каждый всадникъ могъ уже быть ясно видѣнъ,-- вдругъ раздался крикъ, такой, словно небо упало на землю. Еще мгновеніе -- и всѣ они были между нами. Мы всѣ пали на землю и полумертвые едва могли бормотать "аманъ". Тутъ среди шума и маханія копьями, ударовъ и криковъ ословъ, среди громкаго ржанія коней и возгласовъ на хрипломъ арабскомъ языкѣ, меня молодца раздѣли донага, взбросили на осла, обернувши лицемъ къ хвосту, и потомъ повезли вмѣстѣ съ моими товарищами быстрымъ шагомъ куда-то, но куда и самъ не знаю.
   Когда тронулись, я имѣлъ случай видѣть, что дѣлаютъ наши хранители баши-бузуки. На разстояніи нѣсколькихъ сотъ саженей виднѣлся дымъ ихъ выстрѣловъ; они дѣлали видъ, что намѣрены противустоять арабамъ и даже приготовляются ихъ преслѣдовать. Въ отвѣтъ на это кучка бедуиновъ, отдѣлясь отъ своего отряда, быстро двинулась къ нимъ на встрѣчу; тогда эти храбрецы повернули своихъ коней и пустились на утекъ внизъ по взгорью,-- только мы ихъ и видѣли,-- и кучка арабовъ возвратилась къ своему отряду. Не смотря на мое жалкое положеніе, я не могъ надивиться гибкости и красотѣ арабскихъ кобылъ, а болѣе этимъ людямъ-центаврамъ, достигшимъ такого совершенства въ верховой ѣздѣ, о какомъ до того времени мнѣ и не снилось. Между этими косматыми, но быстрыми какъ вѣтеръ кобылами былъ и одинъ вороной масти жеребецъ, единственный, который носилъ на себѣ признаки усталости и изнеможенія. Это было красивое животное, но не столь быстрое. Его ѣздокъ подъѣхалъ ко мнѣ и воскликнулъ:
   "А, Хекимъ-баши, кефъ-кефукъ (А, докторъ, какъ твое здоровье)"?
   Я встрепенулся;-- мнѣ показалось, что я когда то слышалъ этотъ самый голосъ.
   "Машалахъ, квейсъ кетиръ (сущая красота, Хекимъ-Баши)"! проговорилъ всадникъ, трепля по шеѣ коня, на которомъ ѣхалъ безъ сѣдла.
   Теперь-то открылись мои глаза: передо мной былъ нашъ проводникъ арабъ, а сидѣлъ онъ на самомъ любимомъ конѣ паши. Бездѣльникъ болталъ безъ умолку отъ удовольствія, когда увидѣлъ, что я узналъ его, и руками и мимикою лица показывалъ, какъ мы переполошились прошедшею ночью, чему молодые его товарищи громко смѣялись.
   Мы ѣхали почти три часа въ этомъ несчастномъ положеніи; послѣ чего остановились не надолго, такъ какъ нѣкоторые изъ вьючныхъ животныхъ были крайне утомлены. Мы расположились близь одного колодца или систерны, напоили вдоволь скотъ и пустили его ластись. Я воспользовался этимъ случаемъ, чтобы подойти къ Мусѣ-ефенди и переговорить съ нимъ кой-о чемъ. Онъ и самъ весьма желалъ повидаться со мной.
   "Ради Бога", сказалъ онъ, "скажи, что ты франкъ, да примолви, что я твой слуга или драгоманъ или что хочешь въ этомъ родѣ, только не говори, что я Османлія; иначе мнѣ тотчасъ отрубятъ голову изъ мести по какому-нибудь старому кровомщенію. Скажи имъ, что ты англійскій докторъ: эти арабы уважаютъ англичанина больше, чѣмъ всякаго другаго европейца, они отъ англійскихъ путешественниковъ болѣе всѣхъ другихъ заработываютъ себѣ денегъ. Скажи имъ, что я грекъ драгоманъ, и тогда мы оба будемъ спасены; или нѣтъ, погоди, я и забылъ, что ты не знаешь по арабски -- я буду плести всякую ложь за тебя, а ты только соглашайся на нее".
   Я по неволѣ согласился на этотъ планъ, и первое, на что употребилъ своего драгомана, было то, что я обратился къ начальнику этого отряда и упросилъ его, чтоі и онъ дозволилъ мнѣ взять что-нибудь еще изъ платья, чтобы хоть немного защитить себя отъ солнца. И начальникъ, сѣдобородый мужественный старикъ-гайдукъ, тотчасъ же далъ намъ каждому по одной рубахѣ и какія-то тряпки, которыми мы обвязали свои обнаженныя головы. Арабы, которые добыли такую хорошую добычу безъ сопротивленія съ нашей и безъ убытка съ своей стороны, были въ хорошемъ расположеніи духа, и потому были великодушны. Видя, что сѣдло мое остается еще на той самой клячѣ, на которой я ѣхалъ до нападенія на насъ, я сѣлъ на нее безъ всякой церемоніи, и никто мнѣ въ томъ не воспрепятствовалъ. Будучи защищенъ отъ солнца и расположась на своемъ удобномъ сѣдлѣ, я опять словно ожилъ; ко мнѣ вернулось доброе расположеніе духа и я началъ обдумывать наше положеніе съ самой важной его стороны и спросилъ Муса ефенди, какъ онъ думаетъ: чѣмъ кончится все то, что случилось съ нами.
   "Безъ сомнѣнія", отвѣчалъ онъ, "насъ отведутъ въ главный станъ Фарука, который по всѣмъ вѣроятіямъ недалеко, и онъ удержитъ насъ у себя, пока мы не внесемъ выкупа. Отгадай, сколько паша за насъ заплатитъ?
   "Такъ онъ насъ отпуститъ, когда паша пришлетъ деньги?" сказалъ я.
   "Несомнѣнно такъ", подтвердилъ Муса. "Вопросъ весь въ томъ, когда это будетъ? Охъ! для паши и одинъ дукатъ дороже, чѣмъ мы оба".
   "Но, Богъ мой, вѣдь его честь требуетъ, чтобы выкупить своихъ людей"! сказалъ я.
   "Ты говоришь страннымъ языкомъ, котораго мы Османліи не понимаемъ; развѣ потрудишься перевести его по турецки, какъ хочешь. Можешь свободно употребить выраженіе изъ чужаго языка для обозначенія понятія о "чести", {Цареградскіе турки усвоили себѣ выраженіе parole d'honneur -- когда хотятъ подтвердить что нибудь невѣроятное.} потому что для этого мы не имѣемъ -- турецкаго слова. Я едва могу домыслиться, что это значитъ, а паша, полагаю, и вовсе не разумѣетъ. Онъ просто будетъ расчитывать лишь одинъ свой интересъ; а потому, если кто изъ насъ двухъ стоитъ денегъ, тогда онъ заплатитъ выкупъ. но какъ мы, въ переводѣ на деньги, не представляемъ того, чего потребуютъ за насъ арабы, то мы останемся у нихъ, пока имъ наскучитъ держать насъ, и моя главная надежда на то, что, какъ мнѣ извѣстно, мы въ пустынѣ не стоимъ ничего. Я надѣюсь, что они скоро увидятъ, какъ тяжело держать здѣсь двухъ такихъ человѣкъ, которые не ѣздоки и не охотники".
   Такой взглядъ на дѣло не очень утѣшилъ меня. Мы были въ рукахъ у шайки полунагихъ варваровъ, которые были хотя и не свирѣпы, но довольно суровы, и вели насъ въ рабство страшной бѣдности. Какъ бы ни было, но съ этой стороны не было больше помощи, и я надѣялся лишь на то, что паша скоро почувствуетъ, какъ ему тяжело безъ меня. Я зналъ, что онъ любилъ меня, не болѣе того, какъ могъ любить какую-либо собаку или лошадь. Я его забавлялъ и развлекалъ, а въ послѣднее время онъ неоднократно спрашивалъ моего совѣта и по дѣламъ управленія, а также я былъ ему весьма полезнымъ посредникомъ въ его сношеніяхъ съ банкирами армянскимъ и другими, да сверхъ всего этого я былъ его докторомъ. Ахъ, какъ я желалъ тогда, чтобы онъ какъ нибудь разболѣлся!
   Эти мысли прервалъ приходъ нашъ въ какое-то маленькое арабское селеніе на берегахъ Тигра. Мужское населеніе, арабы-земледѣльцы (фелахи), на которыхъ посему свободные, бедуины-аристократы смотрѣли почти съ презрѣніемъ, какъ на какихъ нибудь рабовъ, вышли намъ на встрѣчу съ радостными восклицаніями, а женщины громко вопили: "техлилъ" {Техлилъ -- эта рѣчь тоже самое, что еврейская рѣчь хилель -- въ халилуіа (аллилуія), халелу -- есть 2-е лицо множественнаго число повелительнаго наплетенія этихъ глаголовъ въ обоихъ языкахъ -- еврейскомъ и арабскомъ.} или "аллилуія" -- дикій потрясающій вопль, который они производятъ быстро открывая и закрывая ротъ (на подобіе крика стада индюшекъ). Ни мало не медля, покидали тяжести съ вьючнаго скота, устроили особые плоты, привязавъ надутые воздухомъ мѣха къ деревяннымъ жердямъ, и на этихъ плотахъ перевезли всѣ тяжести чрезъ рѣку на ту сторону, которая уже могла назваться бедуинскою землею. Фелахи усердно помогали во всемъ этомъ дѣлѣ и имѣли довольно труда; а бедуины, поскидавъ свою одежду, свили ее и положили на голову, и такимъ образомъ переплыли рѣку съ своими конями. Одинъ изъ этихъ плотовъ подплылъ къ намъ и одинъ фелахъ перевезх насъ на немъ, въ то время какъ его товарищи перевезли чрезъ рѣку нашихъ ословъ.
   Потомъ мы отправились къ западу и продолжали путь по одной обширной равнинѣ. Я почти совсѣмъ забылъ о моемъ рабствѣ: такъ очаровали меня окрестные виды. Трава уже сильно разрослась, такъ что мѣстами, казалось, мы словно плыли по зеленому морю; на другихъ мѣстахъ, болѣе удаленныхъ отъ рѣкъ, гдѣ потому трава была, ниже,-- цвѣты въ изобиліи живыми яркими красками пестрили пространство. Отъ красныхъ анемоновъ поля казались какъ-бы орошенными кровью, е тамъ и здѣсь желтая ромашка разстилала коверъ какъ-бы шитый золотомъ. По временамъ нельзя было оторвать глазъ отъ большихъ тюльпановъ; отъ аромата различныхъ благоуханныхъ цвѣтовъ почти захватывало дыханіе.
   Когда мы переправились чрезъ рѣку, то уже не было никакой опасности отъ погони за нами,-- и потому мы стали продолжать свой путь тише и спокойнѣе. А около полудня мы остановились у одного пустыннаго источника на отдыхъ. Намъ дали по куску чернаго прѣснаго хлѣба, который не дѣлался ни мало слаще отъ того, что одинъ арабъ носилъ его нѣсколько часовъ на своей голой кожѣ; но мы были очень голодны, и потому съѣли этотъ кусокъ безъ особаго принужденія. Нашихъ коней и лошаковъ мы пустили пастись часа на три; а наши охранители легли заснуть, связавши предварительно своихъ плѣнниковъ по два вмѣстѣ, и меня съ Мусою въ одну пару.
   Около трехъ часовъ послѣ полудня арабы поднялись, совершили "асуръ" или предвечернюю молитву, навьючили ословъ, сняли съ нихъ путы, сказали намъ "еркубъ" -- (садись), и за тѣмъ двинулись въ путь по направленію къ западу. Скоро мы достигли вершины небольшаго холма, съ котораго наше маленькое войско, зорко вглядываясь въ даль, стало показывать знаки радости и удовольствія. Сначала я не могъ ничего разсмотрѣть; но мало по малу сталъ на горизонтѣ распознавать какія-то маленькія черныя точки: то были черные шатры арабскаго стана.
   Послѣ часоваго пути мы увидѣли, что на встрѣчу намъ движется много всадниковъ, а за ними толпа пѣшихъ и дѣти на дромадерахъ; и всѣ они радостными привѣтствіями поздравляли нашихъ бедуиновъ, и они внимательно мѣрили своими взглядами бѣдныхъ рабовъ, которыхъ они вели съ собою.
   Когда же мы подошли наконецъ къ самому стану, женщины, дѣти и собаки высыпали къ намъ на встрѣчу цѣлыми кучками и стати выражать свою радость своеобычными побѣдными восклицаніями. Мы ѣхали прямо къ самому большому на взглядъ шатру-стану шейха Фарука. Чаще и чаще слышалось, что арабы поминаютъ имя Фарука, но мнѣ казалось, что лицо каждаго произносившаго это имя выражало сожалѣніе.
   Мы остановились, покидали свои вьюки и сбросили ихъ въ одну кучу передъ шатромъ, а нѣсколько въ сторонѣ собралась около насъ цѣлая толпа. Вскорѣ за симъ откинули полу шатра, но никто не показывался наружу. Но я примѣтилъ, что кто-то разсматривалъ насъ извнутри. Загадка рѣшилась тѣмъ, что нашъ старый знакомый арабъ позвалъ меня внутрь, а за мной послѣдовалъ и Муса. Когда мы вошли внутрь, то увидѣли человѣка среднихъ лѣтъ, въ бородѣ котораго только что начинала пробиваться сѣдина; онъ возлежалъ на нѣсколькихъ овечьихъ кожахъ, разостланныхъ по землѣ. Одна черноглазая женщина, которой носъ былъ украшенъ большимъ серебрянымъ кольцомъ украшеннымъ бирюзой и свѣсившимся на губы, и которой вся одежда состояла изъ одной голубой рубахи, сидѣла подлѣ шейха и подавала ему какое то лѣкарство. Фарукъ былъ боленъ и потому все его племя было печально и озабочено. Уже прошло десять дней, какъ онъ не садился на свою любимую кобылицу; четверо или пятеро сѣдобородыхъ старѣйшинъ важно сидѣли подлѣ него, ободряя его, чтобы онъ не унывалъ, что Аллахъ снова подыметъ его отъ одра болѣзни на гибель его враговъ.
   Мицвель, молодой вождь, который съ своимъ отрядомъ. былъ на добычѣ, вышелъ впередъ и началъ говорить:
   -- "Ахъ, шейхъ!" сказалъ онъ, "ахъ, Фарукъ! посмотри: вотъ я принесъ тебѣ добычу, взятую у паши; а самую свинью, пса османлію, прогналъ въ Мосулъ; и вотъ захватилъ его коней, его багажи и его свиту,-- пусть выкупаетъ ихъ. Ахъ, Фарукъ! Открой очи твои и пусть дѣти твои порадуются! Наконецъ, вотъ здѣсь отецъ всѣхъ "хакимовъ", мудрецъ надъ мудрецами, который можетъ заглянуть внутрь твоего желудка и исправить твою печень".
   Шейхъ открылъ глаза и слабымъ голосомъ проговорилъ: "Ента-хакимъ (лѣкарь ли ты)"? и протянулъ мнѣ свою руку. Я ее взялъ и нашелъ сухою и теплою; посмотрѣлъ на него и на его изсохшія губы и увидѣлъ, что онъ въ жару отъ лихорадки Потомъ я позвалъ Мусу, дабы онъ перевелъ мои слова и сказалъ, что я обѣщаю вылѣчить шейха, если онъ допуститъ меня къ ящику съ лѣкарствами, который находился гдѣ-то въ нашемъ багажѣ. Я былъ увѣренъ, что хининъ произведетъ истинное чудо на крѣпкую природу этого сына природы. Приготовивъ порошокъ, я поднесъ ему.
   Больной поднялся и сѣлъ въ углу. Онъ пробормоталъ нѣчто, изъ чего я поймалъ.тишь одно слово "османлія" и остановился въ нерѣшимости.
   -- "Ля, ля, (нѣтъ, нѣтъ) инглезъ!" воскликнуло вдругъ нѣсколько голосовъ. На это шейхъ твердымъ голосомъ воскликнулъ: "Во имя Бота милосердаго и милостиваго!" проглотилъ порошокъ, и, пробормотавъ, сказалъ: "муръ (горько)" попустилъ голову на подушку.
   Всю эту ночь я оставался при моемъ больномъ, и передъ зарей имѣлъ удовольствіе видѣть, что онъ сладко заснулъ. Онъ подчинялся моимъ приказаніямъ, какъ дитя, и не смотря на то, что я быль иностранецъ, вѣрилъ мнѣ безусловно.
   На другой день, къ полудню, шейхъ пришелъ совершенно на, себя, хотя былъ еще довольно слабъ. Я самъ заботливо накормилъ его похлебкой изъ овечьяго мяса, изготовленной по моимъ собственнымъ указаніямъ.
   -- "Хакимъ", сказалъ онъ мнѣ: "самъ Аллахъ послалъ тебя возвратить мнѣ жизнь; но скажи мнѣ, какъ это ты и твой братъ, будучи инглезами, путешествуете съ османліемъ?"
   Я видѣлъ, что Муса уже успѣлъ придать себѣ то значеніе, какое онъ желалъ, и мнѣ послѣ этого ничего больше не оставалось, какъ поддерживать его.
   Я отвѣчалъ шейху: "ты знаешь, о шейхъ, что инглезы великіе покровители ислама, а потому, что же удивительнаго въ томъ, что мы путешествуемъ съ османліемъ?
   "Я самъ знаю", сказалъ онъ, "что инглезы поклоняются Единому Богу, какъ и мы, и что они помогаютъ исламу противъ тѣхъ, которые кланяются многимъ ложнымъ богамъ. Но я бы желалъ, чтобы они оставили османлію, потому что это люди проклятые отъ Бога; это тѣ, которые отнимаютъ у бѣдныхъ людей ихъ дѣтей и тащутъ ихъ въ свой низамъ, {Низамъ -- регулярное войско; шейхъ разумѣетъ здѣсь конскрипцію.} они тѣ самые, которые позволяютъ себѣ всякія гадкія злодѣянія. Воистинну они хуже и презрѣннѣе невѣрныхъ, и Божіе проклятіе да будетъ во вѣки надъ ними, надъ ихъ женами и дѣтьми, потому что и они -- свинскій приплодъ. О хакимъ, удаляйся отъ османліи бѣгай отъ него, потому что "кто проходитъ между чернымъ и бѣлымъ лукомъ, тотъ не можетъ не пропитаться его запахомъ".
   "Ахъ, шейхъ, о шейхъ!" сказалъ я: "ты говоришь правду: османліи суть послѣдніе сыны ислама, тогда какъ арабы первые, потому что воистинну вашъ пророкъ (Богъ да благословитъ и сохранитъ его) былъ арабъ. Но султанъ имѣетъ силу и богатство, а потому и приходятъ издалека люди служить ему, какъ сдѣлали это и мы твои слуги".
   "Точно, золото портитъ жителей въ городахъ, сказалъ шейхъ: Илхамдулилахъ! мы арабы живемъ въ пустынѣ, и потому никому не служимъ, а когда найдемъ злато у нашихъ непріятелей, то кое-куда разсоримъ его."
   -- "Ахъ, шейхъ," сказалъ Муса, который служилъ переводчикомъ: "мы одѣты въ раздранное рубище, а наше платье затворено въ тѣхъ сундукахъ, которые свалены предъ твоимъ шатромъ. Позволь намъ эту грязную одежду смѣнить на чистую".
   "О человѣче!" отвѣтилъ шейхъ: "ты одѣтъ такъ, какъ ни одинъ изъ лучшихъ людей моихъ; но пути твои не суть пути наши, и твои потребы не таковы какъ потребы наши. И такъ, пусть будетъ, какъ ты желаешь: облекись въ лучшую одежду; ты мнѣ понравился, ты и твой братъ хакимъ, искуство котораго произошло отъ Бога, ибо онъ воздвигъ тѣло мое изъ гроба".
   Мы тотчасъ же воспользовались этою добротою шейха. Намъ отдали наши вещи и мы устроились хорошо и удобно. На другой день шейхъ, которому было гораздо легче, хотя онъ и былъ еще слабъ, сѣлъ у входа въ свой шатеръ и началъ дѣлить турецкую добычу. Я дивился справедливости раздѣла и покорности, съ которымъ принимали свою долю тѣ, которые участвовали въ добычѣ. На нѣсколько красивыхъ коней, принадлежавшихъ пашѣ и его свитѣ, всѣ посматривали одинаково завистливо; Фарукъ взялъ ихъ себѣ и никто не сказалъ ни слова, а онъ послѣ охотно подарилъ ихъ храбрѣйшимъ и бѣднѣйшимъ изъ своихъ людей. Было тутъ нѣсколько и такихъ вещей, о которыхъ арабы не знали, на что они служатъ: между прочимъ нѣсколько очковъ, которые отъ большаго любопытства скоро всѣ перебиты; нѣсколько дорогихъ часовъ выпросилъ себѣ разнощикъ, одинъ изъ тѣхъ странныхъ людей, которые торгуютъ съ бедуинами, переходя изъ ихъ кочевьевъ въ городъ и изъ города въ бедуинскія кочевья, и которые пользуются особой защитой и покровительствомъ, путешествуя отъ одного племени къ другому. Бедуины хвалятся, что нѣтъ такой вещи, о которой бы они, найдя въ какомъ либо караванѣ, не знали, какъ употребить ее. Тонкія полотняныя рубашки они отдали женщинамъ, шитые золотомъ мундиры и сюртуки разрѣзали на куски и шитье повѣсили вмѣсто украшенія къ своимъ конскимъ сѣдламъ; плащи и чакширы подѣлили между безчисленными нагими дѣтьми, которые очень скоро разорвали ихъ и обвили около головы на подобіе тюрбановъ, а сундуки пошли на храненіе риса и соли. Въ одинъ часъ добыча была вся раздѣлена между сотнею алчныхъ сыновъ пустыни и едва ли бы кто могъ найти въ этомъ бедуинскомъ племени багажъ нашъ.
   Въ скоромъ времени мы были больше гости, чѣмъ плѣнники; насъ оставили въ кочевьѣ совсѣмъ свободными и дозволили ходить, куда мы хочемъ,-- и мы вполнѣ воспользовались этою свободою.
   Въ кочевьѣ царствовала совершенно пастушеская простота. Стада верблюдовъ, овецъ и рогатаго скота, каждое порознь, съ лѣнивымъ какимъ-нибудь пастухомъ, виднѣлись въ приличномъ разстояніи отъ стана; ближе къ шатрамъ паслись наилучшія кобылицы и кони, а жеребята тамъ и сямъ были размѣщены по самымъ шатрамъ, кормясь вмѣстѣ съ дѣтьми и играя съ ними. Престарѣлыя женщины съ посѣдѣлыми, въ безпорядкѣ вьющимися волосами, съ грубой загорѣлой кожей, которая подъ вліяніемъ месопотамскихъ жаровъ дѣлалась совершенно черною, сидѣли при входѣ у своихъ шатровъ и черными какъ бы пронизывавшими насквозь и горѣвшими удивленіемъ, и любопытствомъ очами осматривали и мѣрили взглядомъ бѣлокожихъ странниковъ.
   Послѣ нашей прогулки возвращались мы къ большому шатру шейха, гдѣ въ одномъ углу мы всѣ спали и гдѣ всякій вечеръ знатные люди этого племени и гости изъ другихъ племенъ сходились разговаривать объ арабской политикѣ, о битвахъ, договорахъ и союзахъ. Шейхъ Фарукъ былъ хорошій человѣкъ, держалъ себя точно какой-нибудь патріархъ, и какъ по своему рожденью, такъ и по своимъ дипломатическимъ способностямъ умѣлъ пріобрѣсть большое вліяніе на весь кочевой народъ въ сѣверной Аравіи. О немъ, какъ о патріархѣ Іовѣ, можно бы сказать: родилось ему пять сыновей и двѣнадцать дочерей, имущество его состояло изъ семи тысячъ овецъ, трехъ тысячъ верблюдовъ и пяти тысячъ паръ воловъ, такъ что этотъ человѣкъ былъ наибольшій между всѣми на востокѣ; дочери и сыновья его воистинну были какъ стрѣла въ лукѣ его, сыновья составляли совершенную ограду изъ копій около почтенной главы своего отца. Онъ ихъ воскормилъ и возрастилъ, и теперь видитъ, какъ они разбиваютъ шатры свои около его, какъ они женятся и какъ управляютъ племенемъ его изъ-подъ его рукъ.
   Мы легко презираемъ состояніе полуцивилизованнаго номада, однако я и самъ иногда сомнѣваюсь, не имъ ли выпала на долю наилучшая жизнь въ радостяхъ славнаго пустыннаго наслѣдія. Фарукъ, какъ тотъ Израиль, и теперь имѣетъ своего Веніамина и своего Іосифа; я часто любовался однимъ почти взрослымъ цѣломудреннымъ юношей лѣтъ около четырнадцати, исполненнымъ мужества и чувства. Черты его были прекрасны, какъ у какой-нибудь дѣвушки; его полныя, прекрасно очерченныя губы скрывали прекрасные бѣлые зубы, и въ его черныхъ глазахъ свѣтился иногда пламень молодаго араба, а иногда пріятная улыбка веселаго дитяти. Этого мальчика всегда можно было видѣть подлѣ своего отца, гордившагося имъ какъ такимъ, который былъ уже искусенъ во всемъ, что арабъ цѣнить и уважать можетъ.
   И въ самомъ дѣлѣ: онъ былъ прекрасный наѣздникъ, и хотя очень молодъ, но металъ копьемъ лучше и вѣрнѣе, нежели взрослые люди. Кромѣ этого мальчика, умершая жена шейха оставила ему еще одно милое дитя, Фарука -- малаго Веніамина -- чадо его старыхъ дней. Это было милое болтливое дитя и сердце отца таяло на немъ.
   Одна половина шейхова шатра была отдѣлена завѣсой изъ верблюжьей шерсти; тутъ помѣщался гаремъ и родня, куда я нерѣдко былъ призываемъ, чтобы прописать что-нибудь по причинѣ какого-нибудь нездоровья истиннаго или вымышленнаго бедуинскими красавицами и ихъ смуглой родней. Каждая жена носила по одному серебряному кольцу, украшенному бирюзой и утвержденному въ носовомъ хрящѣ, откуда оно и висѣло и падало на губы. Нѣкоторыя изъ женъ носили тяжелые серебряные обручи около лодыжки и выше, и эти украшенія очень шли къ ихъ смуглой кожѣ. Длинная синяя рубашка служила имъ единственнымъ покровомъ, а около головы повязывался платокъ. Моимъ первымъ паціентомъ въ гаремѣ была шейхова дочь Аиша, дѣвушка шестнадцати лѣтъ, прекраснѣйшее созданіе, какое я видѣлъ въ пустынѣ. Ея красивый прямой носъ былъ украшенъ большимъ серебрянымъ перстнемъ, который висѣлъ поверхъ прекрасныхъ маленькихъ губъ, красота которыхъ была нѣсколько попорчена тѣмъ, что нижняя губа окрашена голубою краской. Въ ея пламенныхъ очахъ было постоянное выраженіе большой пріятности и красоты. Синяя одежда своей простой драпировкой только возвышала неописанную миловидность ея движеній. Я подошелъ взять ея руку, чтобы ощупать пульсъ. Это вызвало на лицѣ Аиши яркій румянецъ и она, обернувши голову, пала въ объятія своей матери, скрывая на ея груди зардѣвшееся лице свое.
   Въ одинъ вечеръ пришли два Фарукова сына, которые три дни были гдѣ-то въ отлучкѣ. Они воткнули копья въ землю, соскочили съ своихъ кобылицъ, и подойдя къ старѣйшинѣ, поцѣловали у него руку. Потомъ сѣли вокругъ старца, среди племенныхъ вождей и гостей, которые, въ числѣ тридцати человѣка, помѣстились около шатра, и начали передавать свои свѣжія новости. Юнаки эти ѣздили на развѣдку лѣваго берега Тигра, и видѣли два батальона баши-бузуковъ съ однимъ батальономъ низама и двумя орудіями. Слово "пушка" произвело очевидное вліяніе на собраніе, потому что бедуины боятся артиллеріи.
   Да и какъ не бояться чудовища, которое однимъ выстрѣломъ разсѣваетъ самый большой и храбрѣйшій отрядъ наѣздниковъ, которыхъ храбрость и искусство не можетъ нимало помочь имъ противъ страшныхъ орудій?
   Храбрые воины живо разспрашивали обѣихъ молодыхъ людей, а они отвѣчали кратко и ясно.
   "Въ какомъ направленіи шли они?" спрашивали ихъ.
   "Въ послѣдній разъ мы видѣли ихъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ мы взяли багажъ паши, а шли они, обернувшись лицемъ къ сѣверу, былъ отвѣтъ.
   "Не можетъ быть, чтобы они намѣревелись отрѣзать насъ отъ пустыни. Еслибъ они имѣли это намѣреніе, намъ бы о томъ уже было теперь извѣстіе съ юга," сказалъ одинъ старый воинъ.
   "А все таки они хотятъ сдѣлать какую-нибудь пакость," сказалъ Фарукъ.
   "Ахъ, шейхъ," сказалъ Муса-ефенди, "чего хочетъ низамъ, это ясно и я скажу тебѣ. И такъ знай, что гаремъ паши на дорогѣ, и остался на нѣсколько дней позади насъ. Вѣроятно ради его безопасности паша выслалъ своихъ людей и орудія. Ты сдѣлалъ то, что паша дрожитъ и во снѣ своемъ, о Фарукъ!"
   "Мусафиръ (гость) правду говоритъ" воскликнуло нѣсколько человѣкъ изъ дружины.
   "Но все таки", сказалъ Фарукъ "не добро быть близь раненаго волка. Посмотрите, наши стада и наши кони уже поѣли лучшую траву и потому время намъ подняться. Съ утра мы отправимся на западъ къ Сенсару; а если песье отродье османлія (Божія клятва да будетъ на немъ) пойдетъ въ томъ же направленіи, то езиды примѣтятъ ихъ еще издали, и тогда мы соединимся и изсѣчемъ ихъ на куски, не смотря на ихъ пушки и ружья, что бьютъ издалека. Паши уже не разъ отвѣдали какъ остра моя сабля, "мудрый научается скоро, а глупый лишь тогда, какъ ударишь его ногою" -- но если хочетъ, пусть придетъ и мы прочтемъ ему еще одну молитву. Ему недостаточно, что онъ господствуетъ надъ рабами, но его безобразность желаетъ распростираться и далѣе. "Когда Богъ захочетъ, чтобы пропалъ муравей, онъ допуститъ, чтобы у него отросли крылья." Иншалахъ! пусть попробуетъ полетѣть, хотѣлось бы мнѣ быть при этомъ, чтобы увидѣть, какъ онъ упадетъ!"
   "Иншалахъ, иншалахъ!" отозвались со всѣхъ сторонъ, и послѣ того, всѣ разошлись готовиться къ утреннему подъему.
   

ГЛАВА XIII.

Жизнь въ пустынѣ. Охота на сокола.-- Военное движеніе.-- Арабскій пѣсенникъ.

   На зарѣ разбудило меня мычанье воловъ, ревъ ословъ, блеянье овецъ и крики чабановъ {Овчій пастухъ.} и пастуховъ. Я вскочилъ съ моей жесткой постели и поспѣшилъ помогать убираться въ походъ. Сложили шатры, навьючили верблюдовъ, не смотря на то, что бѣдное животное громкимъ ревомъ протестовало противъ каждой новой тяжести, налагаемой на его горбъ.
   Самый тяжелый трудъ падалъ на женщинъ. Имъ помогали лишь нѣсколько черныхъ рабовъ, которыхъ имѣли нѣкоторые болѣе богатые старшины, но съ которыми они впрочемъ обходились какъ съ членами своей семьи. Знатные изъ племени, имѣвшіе по нѣскольку женъ и рабовъ, не хотѣли и пальцемъ дотронуться до какой нибудь тяжести, оставили весь трудъ на младшихъ членовъ своей семьи и отправились впередъ. Также и жены богатыхъ арабовъ, хотя и не были вовсе уволены отъ всякой заботы, но въ сущности ограничивались лишь наблюденіемъ за дѣломъ. Но въ бѣднѣйшихъ семействахъ, состоявшихъ изъ мужа да жены и дѣтей, быть можетъ съ однимъ воломъ или осликомъ, всѣ члены семьи трудились одинаково.
   Къ моему удивленію, въ самое короткое время весь кочевой станъ, около десяти тысячъ душъ, уже двигался къ западу, словно море людей и животныхъ. Верховые ѣхали по сторонамъ и позади. Эти лучшіе въ свѣтѣ копьеносцы сидѣли на коняхъ, изъ которыхъ нѣкоторыя были просто чудомъ по своей быстротѣ и неутомимости, равно какъ по красотѣ и изяществу формъ.
   Особенно интересное зрѣлище представляли глазамъ, верблюды съ размѣстившмися на ихъ горбахъ женщинами: когда они шагали по равнинѣ, то издали казались съ своими ношами какими-то птицами съ распростертыми крыльями; когда же шесть или болѣе изъ нихъ выступало въ рядъ, то зрѣлище представлялось еще диковиннѣе.-- Арабы показали себя очень искусными при вьюченьи животныхъ. Верблюды несли на себѣ шатры и громоздкій багажъ людей; а бѣднякъ какой нибудь едва имѣлъ осленка, чтобы посадить на него жену и своихъ дѣтей. Другой помѣстилъ семью свою на корову, худощавое, но рѣзвое животное, совершенно отличное отъ европейской коровы, пасущейся по загороженнымъ полямъ; а бѣднѣйшіе шли пѣшкомъ со всѣмъ своимъ имуществомъ на плечахъ.
   Оружіе бедуиновъ не было драгоцѣнно и не слишкомъ разнообразно. Шейхи носили длинное, витое изъ бамбука копье (свое національное вооруженіе, часто украшенное вверху страусовыми перьями). Они владѣли имъ весьма искусно и изящно. Носили также и кривыя сабли, а нерѣдко и по пистолету. Двѣ или три сотни людей были вооружены ружьями, но неудобный курокъ и дурной порохъ много уменьшали значеніе этого оружія; большая часть прочихъ равно какъ и дѣти, шли съ одними дубинками въ рукахъ.
   Насъ двое плѣнниковъ, или, какъ Фарукъ называлъ насъ гостей, ѣхали въ свить шейха на прежнихъ нашихъ коняхъ, далеко впереди главнаго отряда, вмѣстѣ съ его сыновьями и старшинами. Чистый воздухъ пустыни, который такъ укрѣпляетъ человѣка, заставилъ меня перестать удивляться тому, что мой больной такъ скоро выздоровѣлъ, а еще менѣе -- этому сильному и крѣпкому народу, который проводилъ всю свою жизнь здѣсь, на этихъ благодатныхъ равнинахъ Месопотаміи.
   Сынъ шейха, Эминъ, имѣлъ на рукѣ сокола, и онъ вскорѣ спустилъ его на небольшую драхву. Благородная птица взвилась высоко надъ своею добычею и быстро опустилась внизъ, точно ружейная пуля, неся на землю мертвую птицу, которую Эминъ слегка ощипалъ и накормилъ своего сокола ея малою печенью.
   Такъ забавлялись мы въ долгомъ пути, чтобы какъ нибудь развлечься. Чистое, свѣтлое небо, пріятный пахучій воздухъ, живыя краски цвѣтовъ, все это представляло неистощимый источникъ наслажденія. А по временамъ какое-нибудь стадо газелей или стая большихъ драхвъ, появленіе какого-нибудь чуднаго звѣря или слѣдъ льва и пантеры, давали случай забывать объ утомленіи, или что-нибудь поймать.
   День такого спокойнаго путешествія и мы прибыли къ озеру Катуніе близь возвышенности Синцара. Здѣсь передъ заходомъ солнца мы остановились для ночлега и корма скота. Насъ тотчасъ посѣтили люди изъ одного племени езидовъ, которые кочуютъ на этой горной возвышенности, и принесли къ намъ куропатокъ и молодаго горнаго дикаго козленка въ знакъ своей пріязни. Это были личности мрачнаго вида. Недаромъ ихъ считаютъ поклонниками сатаны. На этотъ разъ они были въ мирѣ съ бедуинами; большею же частію бываютъ въ войнѣ. Всѣ они имѣли хорошія ружья, и всякій умѣлъ владѣть ими хорошо, а потому они были страшны для непріятеля.
   Арабы закололи нѣсколько барановъ въ честь гостей, которыхъ и угощали въ шатрѣ Фарука. Сошлись и всѣ старшины на пиръ, который состоялъ изъ пилава въ большихъ чашахъ, совершенно тонувшаго въ бараньемъ жирѣ. На бѣлой массѣ пилава были накладены большіе куски бараньяго мяса, а голова, мозгъ и мягкія части были помѣщены въ маломъ углубленіи, сдѣланномъ въ пилавѣ и назначались для почетнѣйшихъ гостей. Во время этого угощенія много заботились о порядкѣ и благопристойности. За одной чашей никогда не садилось больше, чѣмъ слѣдовало; но когда одинъ совершенно насыщался, онъ вставалъ, и тогда шейхъ звалъ кого-нибудь другаго занять праздное мѣсто. И такъ дѣло шло своимъ чередомъ, пока наконецъ доходило до дѣтей, которые голодными глазами поглядывали на угощеніе, и въ свою очередь набрасывались на то, что осталось, а собаки доканчивали кости и крошки.
   Езиды поклялись отомстить османліямъ, и эти чтители сатаны обѣщали, если бы турки пошли за бедуинами, выйти изъ своей горной твердыни и устроить имъ засаду, дабы такимъ образомъ походъ ихъ чрезъ пустыню сталъ опаснымъ. Кавалъ Юсуфъ, духовный начальникъ езидовъ, и Фарукъ, шейхъ изъ Шамары, заключили между собою вѣчный союзъ и сговорились дѣйствовать за одно противъ общаго врага.
   Раннимъ утромъ мы направили свой путь къ глубокой и узкой рѣкѣ Кабуръ, на которую пришли при захожденіи солнца. Здѣсь мы считали себя совершенно безопасными отъ турокъ. Правда, конница ихъ могла бы еще легко насъ догнать, но бедуины не боялись ея, потому что имѣли много и хорошихъ всадниковъ; а орудія, которыя всего больше наводили на нихъ страхъ, должны бы были переправляться чрезъ двѣ рѣки, не говоря о малыхъ рѣчкахъ и вообще о неудобной мѣстности. Въ концѣ же концовъ, такъ какъ бедуины были въ большомъ числѣ и имѣли помощь езидовъ, то могли бы ударить на османліевъ и отнять у нихъ орудія, что послужило бы къ великому сраму султанскаго войска. Второй день нашего похода мы провели въ переправѣ чрезъ рѣку Кабуръ, и въ тоже время послали значительный отрядъ хорошо вооруженныхъ конныхъ людей назадъ, чтобы они смотрѣли и предупреждали всякую опасность. Отъ этого отряда посланы были въ разныя стороны по два-по три человѣка слѣдить за дни женіями турокъ. Цѣлое племя, верблюды, волы, овцы, кони и ослы, шатры и всеіимущество -- все это было благополучно переправлено черезъ рѣку, послѣ чего мы спокойно отдыхали на богатѣйшихъ пастбищахъ. Возлѣ воды росла роскошная трава; кони почти плавали въ поляхъ дикаго овса.
   Но безопасность нашего положенія нельзя было считать полною. Кромѣ того отряда, который мы послали слѣдить за османліемъ и ихъ страшными пушками, нѣсколько другихъ отрядовъ испытанныхъ конниковъ отправлены были на западъ, осмотрѣть берега. Евфрата и слѣдить за движеніями старыхъ непріятелей татарскаго племени -- анизы-бедуиновъ, которые кочуютъ по сирскимъ пустынямъ, и которые одновременно съ натискомъ турецкой власти оставили прекрасныя долины сирскія, и водворились въ двухъ мѣстахъ близь моря.
   Вѣсть о движеніи Фарука на запада, уже достигла до Абдурахмана, шейха сильнаго племени анизійскаго, и не могло быть сомнѣнія, что турецкіе посланцы изъ Мосула уже старались возбудить ею ударить на насъ, а это было нетрудно, потому что анизійцы и шамарцы были искони кровными врагами.
   И такъ необходимо было, чтобы мы на своемъ правомъ крылѣ были осторожны, а потому отправили Зенда, опытнаго сѣдобородаго бедуина, съ 50 всадниками, стеречь лѣвый берегъ Евфрата и слѣдить за движеніемъ непріятельскаго племени. Не было надобности давать ему какія-либо наставленія, какъ лучше воспользоваться тѣмъ, что могло послужить къ лучшему успѣху возложеннаго на него порученія, потому что на другой же день трое или четверо изъ его людей доставили въ стапъ значительный табунъ скота: два верблюда, три коня и нѣсколько воловъ уведенныхъ у небольшаго племени, которое обыкновенно обитало по ту сторону Евфрата, но, привлеченное богатыми пастбищами, на свою бѣду перемѣстилось на нашу сторону рѣки, чѣмъ и воспользовался Зеидъ -- "храбрецъ съ ястребинымъ окомъ".
   Когда привели добычу, онъ встрѣченъ былъ громкимъ арабскимъ привѣтствіемъ, и шумный "техлилъ"! раздался изъ устъ смуглыхъ женъ, мужья которыхъ такъ блистательно показали свое искусство и храбрость.
   Два дня мы провели среди очаровательныхъ пустынь. Шейхъ Фарукъ ежедневно проводилъ по нѣскольку часовъ у входа своего шатра, творя нелицепріятный судъ и рядъ, въ извѣстный же часъ молился Богу со всѣми окружающими его. За тѣмъ садился на своего любимаго коня, и окруженный тремя или четырьмя изъ своихъ сыновей и зятьевъ, въ сопровожденіи 20 копьеносцевъ, взъѣзжалъ на какую нибудь возвышенность, чтобы осмотрѣть окрестность и пустить своихъ соколовъ.
   Въ одинъ изъ такихъ выѣздовъ и я находился въ его свитѣ. Мы замѣтили вблизи стадо дикихъ ословъ. Тотчасъ станъ оживился преслѣдованіемъ ихъ, при чемъ я, конечно, остался далеко позади моихъ хозяевъ. Вскорѣ былъ пойманъ одинъ жирный молодой осликъ, изъ котораго и былъ приготовленъ обѣдъ.
   Послѣ пира вошелъ въ шатеръ нищій, оборванный погонщикъ верблюдовъ, и воскликнулъ: "Салаамъ-Алейкумъ!"
   Торжественный отвѣтъ: "Алейкумъ-Салаамъ!" раздался со всѣхъ сторонъ.
   -- "О, Фарукъ!" -- сказалъ погонщикъ верблюдовъ,-- "могу ли я пѣть пѣснь смерти отца твоего Софука, котораго убили поганые османліи?-- я самъ пѣвалъ ее въ шатрѣ твоего непріятеля шейха анизійскаго, и онъ подарилъ мнѣ коня. О, Фарукъ, послушай!"
   "Я слушаю",-- сказалъ Фарукъ: "послушаемъ пѣсню твою, верблюжникъ!"
   Тогда пѣвецъ выступилъ впередъ, сѣлъ прямо противъ шейха, и началъ низкимъ, монотоннымъ голосомъ разсказывать добродѣтели щедраго и великодушнаго Софука. Описывалъ его, какъ чуднаго наѣздника: "онъ былъ ѣздокъ изъ ѣздоковъ, лучшій ѣздокъ между арабами, храбрецъ между храбрыми сынами Шамара. У него была кобыла -- потомокъ извѣстныхъ и славныхъ въ странѣ Недзда прародителей, которыхъ благословилъ пророкъ Божій Мухамедъ (да будетъ надъ нимъ миръ), -- кобыла, у которой ноги были тонки и гибки какъ стебли молодой пальмы, формы закруглены, упруги, прекрасны какъ у лучшихъ дѣвъ Недзды; она сіяла какъ зеркало водъ озера Катуніе, когда въ нихъ отражается мѣсяцъ; глаза ея были нѣжны и кротки какъ глаза дѣвы арабской, быстрота же ея, какъ мужество шейха надъ шейхами -- ея господина; а ярость ея въ бою страшна была, какъ ярость льва, когда въ тѣло его вонзится копье. Слушайте! "Назинъ" были имя кобылицы и была она чистой крови Сагловіэ".
   "Смотрите! Софукъ повелъ свое войско въ пустыню, и кони его напились воды изъ Барады и Авайя -- водъ шамскихъ (дамасскихъ), тогда качъ кони анизійскіе умирали отъ жажды въ пустынѣ Эсъ-Зафи".
   "Вотъ, Софукъ обратилъ главу своихъ коней отъ Шамы, прошелъ пустыню Сенсарскую, переправился черезъ широкую воду Тигра, напалъ на османліевъ у Мосула и грозилъ ихъ гаремамъ; а османліи выслали хиту {Иррегулярная конница.} изъ племенъ курдскихъ и хиту туркоменцевъ; но мало ихъ возвратилось назадъ, и тѣ со срамомъ. А много ихъ напоило землю своею кровью, потому что Сефукъ, отецъ Шамара, былъ страшенъ; Софука нельзя было ранить: Софукъ былъ богатырь; предъ именемъ Софука дрожали османліи".
   Пѣвецъ продолжалъ пѣть, а черные глаза слушателей горѣли гордостію и радостію, потому что всякое геройское дѣло Софука, главнаго героя арабовъ, описывалось богатою одушевленною рѣчью пустыни, рѣчью, которая по силѣ и образности не уступаетъ древней греческой.
   При такомъ восторженномъ описаніи пѣвцомъ одного необычайнаго дѣла Софука, совершеннаго имъ съ его храбрыми сыновьями, (изъ которыхъ нѣкоторые еще были между слушателями), арабы схватились за рукояти сабель и не могли удержаться отъ восторженныхъ восклицаній.
   За тѣмъ слѣдовали по порядку похвалы безпредѣльному гостепріимству шейха: какъ онъ приказывалъ заколоть лучшихъ овецъ изъ своего стада, чтобы накормить голоднаго и страннаго, который никогда не отходилъ отъ его шатра съ печальнымъ сердцемъ". "Какъ пришелъ къ нему гость, Махометъ-ага, османлія и десять другихъ съ нимъ". При этихъ словахъ между слушателями послышался скрежетъ зубовъ отъ гнѣва и какой-то печали, пѣвецъ же на минуту смолкъ.
   "Махометъ-ага былъ османлія, сынъ османліи; и пришелъ онъ и сѣлъ за ужинъ съ Софукомъ. Ѣлъ онъ хлѣбъ и мясо овечье; и онъ, и дружина его насытилисъ. И отеръ онъ уста и сказалъ: "Бисмилахъ!-- былъ я голоденъ, а теперь сытъ! хочу отправиться въ путь съ моей дружиной".-- "Ступай съ миромъ!" сказалъ Софукъ. "Но позволь мнѣ проводить тебя на одинъ часъ пути: тогда мы заключимъ другъ друга въ объятія и разстанемся съ миромъ, о Махометъ-ага!"
   "И шейхъ поѣхалъ, но только съ шестью избранными: Османомъ, Зеидомъ, Слошемъ и другими тремя, которые теперь въ раю".
   "И такъ Софукъ съ шестью друзьями поѣхалъ съ Махометь-агою и его десятью хорошо вооруженными проводниками. И вотъ смотрите: отъ ѣхали они на часъ пути отъ самаго крайняго становища Софукова, остановились и заключили другъ друга въ объятія. Софукъ поцѣловалъ Махомета; османлія говоритъ ему сладкія рѣчи мира и любви, и Софукъ тоже говоритъ рѣчи мира. И вотъ смотрите! Софукъ и друзья его поворотили коней назадъ. Когда лицо шейхово обратилось въ его стану, а спина къ османліи, вдругъ грянулъ выстрѣлъ изъ ружей: проклятые османліи направили свои ружья въ спины храбрыхъ витязей и пули пронзили богатырей. Смотрите! въ рай полетѣли души арабовъ. Хвала Всемилостивому, что Софукъ съ нашимъ господиномъ Махометомъ (Богъ да сохранитъ его и да будетъ къ нему милостивъ) въ благословенныхъ поляхъ съ хрустальными рѣками и дивными гуріями, вѣчно живущими въ раю; потому что Богъ, имя Котораго да славится во вѣки, сказалъ въ своей славной книгѣ: "воистинну мы Божіи есмы, и воистинну къ нему должны возвратиться". {Разсказъ о такой смерти арабскаго шейха, предательски убитаго гурками, см. въ сочиненіи Лейяріа "Ниневія".}
   Пока пѣвецъ описывалъ такъ печальную судьбу знаменитаго Софука, всѣ слушали въ мертвой тишинѣ съ поникшими головами: слезы текли по лицамъ суровыхъ воиновъ; наконецъ и Фарукъ закрылъ лице и, отвернувшись въ сторону, заплакалъ. Шатеръ огласился рыданіями. Пѣвецъ съ гордостію посматривалъ на впечатлѣніе произведенное его пѣсней на собраніе храбрецовъ. Вскорѣ Фарукъ пришелъ въ себя и далъ пѣвцу въ даръ коня. Тотъ съ радостію удалился.
   На другой день послѣ этого замѣчательнаго для меня происшествія, я замѣтилъ, что въ станѣ чѣмъ-то озабочены. Когда я вышелъ изъ моего шатра, то увидѣлъ вдали значительный отрядъ нашихъ всадниковъ, отправлявшихся прямо на востокъ. Изъ отвѣта окружающихъ, я понялъ только слово "османліи" и полагалъ, что откуда нибудь ждутъ нападенія османліевъ. Нашелъ Мусу и вмѣстѣ съ нимъ отправился розыскивать шейха-Фарука; но намъ сказали, что шейхъ отправился со всадниками на востокъ.
   Мы осѣдлали своихъ клячъ, и пустились за ними; но нагнать ихъ не могли наши бѣдные кони: мы только-только не теряли отрядъ изъ виду. Наконецъ, они изчезли за небольшой возвышенностью, и намъ пришлось ѣхать цѣлыхъ полчаса, пока мы достигли того мѣста, гдѣ они скрылись. Когда мы поднялись на холмъ, то разомъ разсѣялись всѣ наши мысли о нападеніи на арабовъ. Шейхъ Фарукъ уже возвращался со своими всадниками и отрядомъ, который пропадалъ такъ долго. Онъ велъ съ собою большую добычу
   Впереди гнали они стада рогатаго скота съ верблюдами и ослами, которыхъ забрали въ нѣсколькихъ селахъ изъ окрестностей Цезиры: Мицвель, подстерегая турокъ, не забывалъ и о матеріальныхъ интересахъ. Дознавшись, что главная забота турокъ была проводить гаремъ паши, онъ отправилъ часть своего отряда сдѣлать набѣгъ на край, въ которомъ еще не были бедуины, и такимъ образомъ добылъ всего вдоволь. Въ то же время лукавый вождь заманилъ небольшой отрядъ турокъ за рѣку съ помощью ложной вѣсти, которую передалъ турецкому вождю шпіонъ, будто бы невдалекѣ находится бедуинскій станъ, изъ котораго всѣ люди, способные носить оружіе, ушли на добычу. Обманутыхъ турокъ завели въ болото, напали вдругъ на нихъ изъ засады и истребили почти всѣхъ: иныхъ изрубили, другихъ потопили въ водѣ. Арабы же при этомъ потеряли всего двухъ человѣкъ и хорошую кобылицу.
   Въ этотъ день торжествовалъ станъ шамарскій. Женщины встрѣтили воиновъ далеко разносившимися привѣтствіями. Плѣнный скотъ и верблюды были наградою храбрымъ воинамъ; а Фарукъ въ эту ночь устроилъ большой пиръ, на которомъ голодные храбрецы поѣли горы пилава и масла и много барановъ, и радовались, что теперь могутъ дать немного отдыхъ своимъ усталымъ членамъ и накормить сильныхъ кобылицъ на обильныхъ пастбищахъ кабурскихъ.
   Шелъ день за днемъ, а мнѣ съ Мусою и на умъ не вспадало бѣжать изъ плѣна. Весна была такъ хороша, жизнь такъ нова и интересна, а нашъ хозяинъ такъ гостепріименъ!... Вотъ мы и ждали спокойно, не надумается ли паша выкупить насъ, или, по крайней мѣрѣ, вымѣнять на нѣсколько человѣкъ этого племени, которые, какъ мы слышали, сидѣли въ мосульской тюрьмѣ. Въ теченіи нѣсколькихъ дней все еще было спокойно и прекрасно вокругъ насъ, и мы восхищались обиліемъ роскошной растительности, разсыпанной щедрою рукою природы. Когда скотъ поѣдалъ траву и она теряла красоту и свѣжесть благоуханнаго покрова, мы двигались далѣе на новыя поля и на новыя пастбища, среди благоухающихъ цвѣтовъ и бальзамическихъ травъ. Часто я, въ сопровожденіи двухъ или трехъ человѣкъ, оправлялся на охоту, чтобы изучить природу пустыни. Рѣка была узка и глубока, со множествомъ малыхъ острововъ, поросшихъ сплошь густымъ кустарникомъ и тростникомъ. Тутъ находили мы много дикихъ кабановъ; но мои проводники рѣдко ихъ безпокоили, потому что мясо этихъ животныхъ употреблять въ пищу запрещено имъ закономъ. Только изрѣдка бросали они свой дротикъ въ какого-нибудь стараго кабана, который спѣшилъ добраться до своего логовища. Кромѣ того, были тутъ и бобры; но они вѣроятно, вскорѣ совсѣмъ будутъ истреблены, потому что безъ труда даются ловцамъ, а турки приписывая ихъ зубамъ какую-то чародѣйскую силу, платятъ за нихъ дорого. Дикобразы просто роились стадами, и берегъ рѣки каждый вечеръ оглашался ихъ пупуканьемъ. По широкимъ равнинамъ было всего много для охоты; особенно встрѣчалось много жирныхъ, вкусныхъ перепелокъ, встрѣчались дятлы, которыхъ было три сорта: большой, красивая птица, величиною съ индюка; обора или средній, и малый дятелъ. Охота на нихъ производилась у насъ съ соколами.
   Нерѣдко встрѣчались большія стада дикихъ ословъ; но всѣ они, исключая только очень молодыхъ, были такъ быстры, что ни собаки, ни самые быстрые кони не могли ихъ догматы Охотились мы также и на газелей, и на зайцевъ, водившихся во множествѣ; но не обращали вниманія на гіенъ и на иглистыхъ свиней, которыя жили въ скалахъ, разсѣянныхъ тамъ и сямъ по пустынѣ.
   Выше Багдада кое-гдѣ появляется и левъ. Отрядъ нашихъ людей, отправившійся на добычу, встрѣтилъ однажды этого благороднаго звѣря и убилъ его. Но эта охота дорого обошлась арабамъ; левъ ранилъ одну прекрасную кобылицу.
   Такимъ образомъ много было для насъ развлеченій въ нашемъ, такъ называемомъ, рабствѣ. Читатель, пожалуй подумаетъ, что я больше ничего не желалъ, какъ связать судьбу свою съ судьбою сыновъ Измаила. Ошибаетесь: цивилизованная жизнь не можетъ такъ легко забываться. Привычки осѣдлаго человѣка имѣютъ неодолимую силу надъ горожаниномъ, какъ и на оборотъ -- не имѣютъ никакой власти надъ номадомъ. Дитя кочевника, хотя бы было взято въ самой ранней молодости и воспитано среди осѣдлаго племени, опять убѣжитъ въ лѣса, въ пустыни, сброситъ свою одежду и присоединится къ какому нибудь кочевому племени. Точно также и цивилизованный человѣкъ, кочуя въ самой прелестной пустынѣ, пожелаетъ наконецъ возвратиться въ городъ и къ жизни ему свойственной. Точно такъ и у меня явилось непреодолимое желаніе возвратиться къ моимъ прежнимъ занятіямъ, и я рѣшился какъ бы то ни было опять присоединиться къ туркамъ.
   

XIV.

Дервишъ. Опасная интрига. Неожиданное рѣшеніе. Съ Богомъ оставляю пустыню.

   Бедуины, повидимому, нисколько не стѣсняли нашу свободу; но при всемъ томъ мы хорошо знали, что всякое покушеніе уйти было бы совершенно напрасно,-- развѣ ежели бы мы могли украсть одну изъ самыхъ быстрыхъ кобылицъ: но это дѣло было бы для насъ нисколько невыгодно. Мои врачебныя услуги требовались безпрестанно. Нужно ли, не нужно, эти нецивилизованные люди, особенно женщины, любили лѣчиться такъ же часто, какъ и цивилизованные обитатели городовъ. Всюду, гдѣ бы я ни показался, меня принимали съ удовольствіемъ; а потому и самъ я часто, для развлеченія, заходилъ въ какой нибудь шатеръ и усиливался разговаривать по арабски съ его обитателями.
   Однажды, блуждая такимъ образомъ, я наткнулся на диво, невиданное мною между шамарцами. Это былъ человѣкъ въ полномъ цвѣтѣ силъ, одѣтый въ какое-то изодранное, покрытое заплатами рубище, едва удовлетворявшее самому невзыскательному приличію. На головѣ онъ носилъ высокую персидскую шапку, а на плечахъ у него была кожа газели; на шеѣ висѣли какія-то толстыя четки; въ правой рукѣ онъ держалъ наджакъ (родъ топорика), а въ лѣвой чашку сешельскаго кокосоваго орѣха. Сидѣлъ онъ на землѣ въ глубокой задумчивости, и отъ времени до времени восклицалъ отрывисто и громко: "хакъ!" Это былъ бродячій дервишъ, который, путешествуя съ мѣста на мѣсто по пустынѣ, нашелъ пріютъ у шамарцевъ.
   Случайно онъ бросилъ свой дерзкій взглядъ на меня, и мнѣ показалось, что я видѣлъ гдѣ-то это лицо, но не могъ вспомнить, гдѣ именно. Онъ воскликнулъ: "ахъ, Хекимъ! внимай и будь мудръ во время: нѣтъ Бога кромѣ Бога, а Магомедъ -- пророкъ Божій!"
   На это раздался шопотъ одобренія со стороны тѣхъ, которые стояли вокругъ его, а я осторожно уклонился въ сторону, опасаясь, чтобы сумасшедшій дервишъ не сдѣлалъ противъ меня какой нибудь фанатической выходки.
   Я не хотѣлъ больше и думать объ этомъ ничтожномъ происшествіи. Но на другой день Муса, неожиданно войдя въ шатеръ, гдѣ я сидѣлъ съ двумя или тремя арабами, и, улучивъ минуту, тихо сказалъ мнѣ, чтобы черезъ часъ я пришелъ на извѣстное намъ мѣсто у рѣки. Муса смотрѣлъ при этомъ такъ странно, таинственно, что я сталъ ждать чего-то необычайнаго, хотя и не могъ догадаться, въ чемъ дѣло.
   Прежде чѣмъ Муса успѣлъ докончить какой-то оживленный разговоръ съ арабами, я потихоньку ускользнулъ изъ ихъ общества, пошелъ не спѣша, какъ бы прогуливаясь, къ условленному мѣсту, оглядываясь по временамъ, не слѣдитъ ли кто-нибудь за мною. Приблизясь къ самому краю берега, и быстро соскользнувъ внизъ, я едва не упалъ на дервиша, который сидѣлъ тамъ.
   Я отшатнулся назадъ; но дервишъ ухватилъ меня за край одежды и сказалъ мнѣ по-турецки: "не бойся, Хекимъ-баши, садись спокойно: я пріятель твой!"
   -- "Я не боюсь тебя, дервишъ", -- сказалъ я: "я пришолъ сюда напиться воды. Позволь мнѣ предоставить тебя твоимъ размышленіямъ".
   "Іокъ, Хекимъ-баши! Садись, садись, не трогайся; сейчасъ придетъ Муса", сказалъ дервишъ.
   Я онѣмѣлъ отъ удивленія, но рѣшился не открывать рта, чтобы какъ-нибудь не проговориться. Вдругъ сверху соскочилъ Муса, и, не выразивъ ни малѣйшаго удивленія, усѣлся и началъ говорить:
   -- "Посмотри-ка", сказалъ онъ: "Паша намъ прислалъ письмо, запечатанное его печатью; онъ пишетъ, что дервишъ-Абдуллъ явился сюда по его порученію, чтобы мы имѣли къ нему полную вѣру. Мы должны его слушать и дѣлать то, что намъ Абдулъ-Факиръ скажетъ".
   На это дервишъ поднялся, поглядѣлъ вверхъ чрезъ край берега, нѣтъ-ли кого либо вблизи насъ. Впереди насъ была только одна рѣка. Затѣмъ сѣлъ и началъ говорить по-турецки такъ: "понимаете-ли? Я дервишъ Абдуллъ-Факиръ, слуга Божій. У меня нѣтъ денегъ,-- я плюю на деньги. Но я османлія, и потому гнушаюсь бедуинами. Я пріятель великихъ пашей и визирей; и когда мудрость ихъ имъ измѣняетъ, тогда они обрашаются къ Абдулѣ, сыну Муратову. Я пріятель -- Насрединъ-Мухамеду, хану гератскому; я -- другъ Мерзлаха, хана хоразанскаго; я истинный совѣтникъ Достъ-Мухамеда, кабульскаго и спасъ его дѣтей, когда они едва не увяли отъ дурнаго глаза. И вотъ теперь я пришелъ въ Арабистанъ, и видѣлся съ Хафизъ пашею, который мнѣ по сердцу. И вотъ, я нашелъ его больнымъ и въ скорби; лицо его потемнѣло и ему было тяжело, какъ человѣку, ѣдущему на сѣдлѣ, въ которомъ находится игла. И спросилъ я его: "гдѣ та змѣя, которая укусила тебя"? А онъ отвѣчалъ: "знай, песъ Фарукъ, шейхъ изъ Шамары, потемнилъ мой образъ и я жажду ему отмстить".
   "И сказалъ я Хафизу: "посмотри на меня: я -- дервишъ, слуга Всемилостиваго. И я знаю, что песъ бедуинъ укусилъ льва османлію и что двое слугъ его находятся еще у арабовъ въ пустынѣ. Потому-то и пришелъ я къ тебѣ, помочь тебѣ моимъ совѣтомъ. Не бойся! Шейхъ не уйдетъ отъ тебя: "зерно переходитъ изъ рукъ въ руки, а все же наконецъ попадаетъ подъ жерновъ",-- такъ судьба приведетъ и шею араба подъ твою ногу!"
   Продолжая говорить такимъ образомъ, дервишъ разсказалъ намъ планъ, по которому слѣдовало шейха-Фарука уговорить отправиться на добычу, чтобы навести его на засаду. Паша разсчитывалъ на дервиша, Мусу и меня, что мы поможемъ ему привести въ исполненіе его намѣреніе, и очевидно все клонилось къ тому, чтобы цѣлое племя истребить картечью изъ пушекъ и оружейнымъ огнемъ. Муса, будучи такой же фанатикъ, какъ и дервишъ, совершенно соглашался съ нимъ и былъ весь занятъ мыслію, какъ исполнить планъ паши. Что же касается до меня, то я видѣлъ со всѣхъ сторонъ большія затрудненія. Шейхъ уже давно привыкъ къ ловушкамъ, какъ какая-нибудь старая городская крыса къ мышеловкѣ, и имѣлъ къ своимъ услугамъ шпіоновъ и вѣстовщиковъ больше, нежели паша. Я былъ вполнѣ увѣренъ, что за всякое наше покушеніе навести шейха на засаду, мы заплатили бы нашими головами, потому что онъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, былъ бы предупрежденъ объ этой затѣѣ черезъ шпіоновъ. Муса былъ совершенно на сторонѣ плана, и потому замѣтилъ мнѣ, что, можетъ быть, моя вѣра мѣшаетъ мнѣ услужить османліи. Я понялъ упрекъ, а потому подумалъ, что лучше сдѣлаю, если позволю себѣ согласиться на планъ. Такъ наконецъ мы совершенно условились въ образѣ дѣйствій и предоставили совершить его дервишу. Передъ вечеромъ мы простились со святошей проходящимъ, который тотчасъ же возвратился въ Мосулъ, неся съ собою планъ, какъ уничтожить племя шамарское.
   Когда я остался наконецъ наединѣ съ Мусою, онъ воскликнулъ: "Богъ тебя люби, Хекимъ-баша! Когда видишь, что наклоняется стѣна, то бѣжи отъ нея. Намъ слѣдуетъ бѣжать тотчасъ же".
   Я удивился, что говоритъ этотъ человѣкъ, и сказалъ ему: "а что же тогда будетъ съ замысломъ дервиша, и какъ мы можемъ тогда помочь пашѣ"?
   "Дружище! съ ума ты сошелъ! воскликнулъ Муса. "Развѣ не видишь, что мы въ тѣснотѣ, а оселъ лягаетъ ногами? Еще мы никогда не были въ большей опасности. Нашъ паша обезумѣлъ; злость ослѣпила его. Фаруку онъ не можетъ повредить, а мы должны пропасть. Планъ дервиша достоинъ вполнѣ делибаша" {Делибашъ -- сумасшедшій.}.
   Я слушалъ, полный удивленія, когда Муса сталъ перебирать тѣ доводы, которые я самъ приводилъ ему съ часъ тому назадъ, присоединивъ и другія замѣтки о трудности къ исполненію плана дервиша. Я спросилъ: "отчего же ты часъ тому назадъ такъ защищалъ планъ дервиша?"
   -- "Человѣче", отвѣчалъ онъ: "лучше позволь спросить тебя, что обоихъ насъ заставило явно не противиться ему? Единственное средство было тотчасъ пристать къ плану, чтобы избавиться отъ дервиша. Теперь поле чисто и мы можемъ сами взяться за умъ и дѣлать, что знаемъ. Во всякомъ случаѣ надобно устроить такъ, чтобы какъ нибудь извернуться прежде, чѣмъ на насъ падетъ какое либо подозрѣніе. Можемъ сказать пашѣ, что Фарукъ ушелъ дальше въ Аравію и что наше предложеніе никакъ не могло привести его въ засаду; или, если ужъ не можетъ быть иначе, то всего лучше тотчасъ же открыть Фаруку всю интригу прежде, чѣмъ онъ заподозритъ, что мы впутались въ нее; а потомъ, улучивъ время, уйти въ Мисиръ, и тамъ начать жить снова. Иначе дѣло наше плохо."
   Я долженъ былъ признать себя порядочнымъ осломъ, что подобно Мусѣ тотчасъ же не согласился на планъ, и мнѣ стало стыдно, что турчинъ оказался разумнѣе меня. Очевидно было, что паша, ослѣпленный злобою, не принялъ въ разчетъ, какъ трудно было уловить въ сѣти того, кто весь свой вѣкъ былъ въ нихъ завлекаемъ. Что же касается насъ самихъ, то мы не могли ожидать, что его превосходительство измѣнитъ въ чемъ нибудь свое намѣреніе, хотя бы дѣло шло о нашихъ головахъ. Опасность же была очевидна и неизбѣжна; поэтому необходимо было тщательно осмотрѣться, что дѣлать. Мы перебрали и отвергли разные планы о бѣгствѣ. Правда, мы были почти свободны; но знали, что въ пустынной республикѣ каждый сердцемъ и душой былъ преданъ шейху и знаетъ его политику, и каждый членъ племени насъ сторожилъ и наблюдалъ за нами, куда бы мы ни пошли. Мы не имѣли денегъ подкупить людей, да и не знали мѣстности. И такъ, что намъ было дѣлать? Долго и тщательно разсматривая вдвоемъ наше положеніе, рѣшились наконецъ идти прямо къ Фаруку и просить его, отпустить насъ, потому что онъ напрасно ждетъ, чтобы турки насъ выкупили. Рѣшившись на это, мы пошли въ нашъ шатеръ и сладко заснули.
   На другой день пошли къ шейху въ шатеръ о нашли его по обычаю сидящимъ съ начальниками и старѣйшанами племени. Муса, который зналъ по-арабски, началъ говорить, а Фарукъ и старѣйшины спокойно слушали. Онъ объяснилъ, что насъ, какъ франковъ, турки никогда не захотятъ выкупить, и готовы оставить насъ навсегда въ пустынѣ, что мы изъ другаго народа и другаго племени, что мы не имѣемъ ничего общаго съ османліями, и что между нашимъ племенемъ и Шамарою нѣтъ никакой кровной мести.
   -- "О, Фарукъ"! воскликнулъ Муса: "мы ѣли хлѣбъ твой и спали въ шатрѣ твоемъ; мы гости твои, а не враги; срамъ былъ бы каждому арабу, а не только главѣ арабскаго племени, если бы онъ сталъ поступать съ гостемъ иначе, какъ съ полною предупредительностію и благородствомъ. Пророкъ Магометъ (Богъ да будетъ къ нему милостивъ и да сохранитъ его) заповѣдалъ намъ быть гостепріимными. Фарукъ! ты вполнѣ соблюлъ эту заповѣдь. Не повреди тому, что ты сдѣлалъ, требуя отъ насъ, отъ гостей своихъ, а не непріятелей, платы за свободу! Развѣ ты хочешь, чтобы мы заплатили тебѣ за хлѣбъ твой и за молоко твое, какъ тому, кто держитъ ханъ? Боже сохрани"!
   -- "Устафръ Улахъ (Боже сохрани)"! раздалось между присутствующими; и тогда Фарукъ отверзъ уста и сталъ говорить:
   "Если бы вы были османліи, я скрутилъ бы васъ веревками, и держалъ бы на хлѣбѣ и водѣ, пока тяжесть ваша не достигла бы такой мѣры, чтобы вы не могли сломить хребетъ одномѣсячному жеребенку. Я ждалъ бы выкупа два мѣсяца, и если бы не получилъ, послалъ бы обѣ ваши головы пашѣ въ знакъ мира. Но теперь вы мои гости, и хотя мы васъ встрѣтили съ османліями, но какъ между вашимъ и моимъ народомъ нѣтъ кровной мести, то идите съ миромъ"!
   "О Фарукъ!" -- сказалъ я: "мы ѣли хлѣбъ твой и мы пріятели твои. Позволь намъ отнести отъ тебя залогъ мира пашѣ. За чѣмъ быть вѣчно крови между твоимъ народомъ и ооманліями? Право, на этой землѣ довольно мѣста для васъ обоихъ".
   -- "Хекимъ, отвѣчалъ онъ: "ты говоришь то, чего не разумѣешь, и потому рѣчи твои не рѣчи мудрости. Поистинѣ Аллахъ сотворилъ коня и верблюда и это добрыя творенія, потому что они носятъ насъ на бой, на ловъ, и на нихъ проходимъ мы пустыню. Онъ сотворилъ вола и осла и овцу и эти добрыя творенья, Потому что мясо ихъ можно ѣсть, а волъ пашетъ землю. Онъ сотворилъ волка и гіену: но кто скажетъ, что это доброе твореніе? И потому ихъ преслѣдуютъ копьемъ, заманиваютъ въ капканы и убиваютъ. И справедливо: мясо ихъ нечисто. Такъ Онъ сотворилъ и османлію, чтобы его били наши копья и сѣкли наши сабли. И имъ, какъ волкъ и гіена, звѣрь поганый и ни-на что негоденъ ни живой, ни мертвый. Хочешь ты искать разума или сердца у османліи? Что говорятъ мудрые люди: "блудница никогда не покается, и вода въ мѣхахъ не сдѣлается кислымъ молокомъ". Хочешь ли отнести залогъ мира гіенѣ? Развѣ не знаешь, что она вскочитъ и растерзаетъ тебя? Если же душа твоя желаетъ отнести какое-нибудь порученіе пашѣ, то скажи ему, что я въ одинъ день хочу пойти на него съ избранными людьми моего племени, и отдать гаремъ его моимъ чернымъ рабамъ, а мясо его псамъ"
   -- "Ахъ, шейхъ, о шейхъ"! подхватилъ Муса: "молчаніе есть злать между тобою и пашею; а слово было бы какъ звонъ верблюжьей погремушки. И такъ, позволь слугамъ твоимъ молчать".
   Мы встали, чтобы идти, и шейхъ всталъ и пошелъ съ нами къ шатру, гдѣ стояли наши кони и его кобыла. Шесть конниковъ были готовы насъ сопровождать.
   -- "Эркубъ (садись)"! сказалъ Фарукъ. Мы сѣли на лошадей и поѣхали на востокъ. Утро было дивное. Все около насъ было свѣжо и полно благоуханія; воздухъ дрожалъ отъ пѣнія безчисленныхъ жаворонковъ; нѣкоторые изъ нихъ летали надъ нашими головами, другіе копошились въ травѣ. Тамъ, вдали, чабаны гнали длинные ряды верблюдовъ, а овцы и рогатый скотъ десятками тысячъ покрывали всю окрестность, на сколько хваталъ глазъ. Красивыя арабскія дѣвушки въ своемъ простомъ голубомъ одѣяніи возвращались маленькими кучками съ рѣки, неся на головахъ кувшины полные воды и напѣвая иногда пѣсню. Группы всадниковъ на лучшихъ коняхъ пустыни двигались по разнымъ путямъ, чтобы высмотрѣть положеніе и движеніе непріятельскихъ племенъ; а тамъ ближе къ стану, женщины при входахъ въ свои шатры мололи жито, сбивали масло и доили верблюдицъ и коровъ.
   Я вздохнулъ, когда все дальше и дальше отодвигались мы отъ этой мирной картины тихой красоты. Наконецъ мы взъѣхали на верхъ одного "телу", большаго холма -- могилы погребенныхъ подъ развалинами ассирійскихъ городовъ. Здѣсь Фарукъ сдержалъ своего коня; мы обернулись къ стану и поглядѣли, какъ далека остался городъ черныхъ шатровъ, опоясанныхъ изгибами рѣки.
   "Шуфъ (посмотри)!" сказалъ Фарукъ обратясь ко мнѣ: "вотъ гдѣ я вижу и гдѣ живетъ мой народъ! О хакимъ! Если тебя когда нибудь жало тоски погонитъ изъ города, то приходи къ твоему пріятелю Фаруку, и онъ извлечетъ его изъ твоего тѣла! Если сабля гоненія ранитъ тебя, оставь зловонный городъ османліевъ, который удушливъ, какъ помойная яма, бѣги въ пустыню, и найдешь во мнѣ своего пріятеля. Я научу тебя владѣть копьемъ и саблею, и ты будешь ѣздить на кобылицѣ Загловій; и стоитъ тебѣ только сказать: "Единъ Богъ" -- я выдамъ за тебя дѣвицу изъ моего племени, чтобы она молола для тебя жито и кормила дѣтей твоихъ. Иди съ миромъ!"
   "Би-иманъ-Илахъ (съ вѣрою въ Бога)!" зазвучало на устахъ арабовъ, когда они одинъ за другимъ прощались со мною. Шейхъ обнялъ меня, а глядя на него и другіе его спутники. И такъ, съ стѣсненнымъ сердцемъ разстался я съ Фарукомъ, знаменитымъ шейхомъ шамарскимъ.
   Черезъ три дня мы достигли Мосула, прямо направившись къ Тигру, и по рѣкѣ поплыли внизъ на одномъ суднѣ, которое шло изъ Цезиры.
   Вышли на берегъ на мейданѣ (площади) мосульскомъ, прямо противъ конака паши, большаго побѣленнаго, но все же полуразвалившагося зданія, передъ которымъ стояло на стражѣ нѣсколько солдатъ. Мы тотчасъ явились къ его превосходительству, который не могъ скрыть своего удивленія, что мы такъ неожиданно предстали предъ нимъ, когда онъ думалъ, что мы заняты исполненіемъ его намѣренія. Муса взялся укротить его гнѣвъ.
   "О паша", сказалъ онъ: "напрасно ставишь капканы посѣдѣлому волку. Дервишъ, надо полагать, еще не успѣлъ дойти до Мосула, а Фарукъ ощутилъ уже нѣчто, и потому ушолъ въ Недздъ. Валахъ! Мы его видѣли, какъ онъ отправился туда. Кто-то ему надулъ въ уши, что ты собираешься напасть на него. Эти бедуины вездѣ. Каждый день являются къ нему шпіоны изъ Мосула и доносятъ вѣсти о намѣреніяхъ вашего превосходительства. Чего мы не дѣлали, чтобы уговорить его пойти туда, куда указывалъ дервишъ -- все напрасно! Онъ смѣялся и сказалъ, что желаетъ жить тамъ, гдѣ на одинъ день ходу можетъ видѣть вокругъ себя. Потомъ онъ отпустилъ насъ, но не прежде, какъ самъ пошолъ въ Недздъ.
   Паша весь трясся отъ гнѣва, ускоренно сосалъ дымъ изъ чубука, порывисто перебиралъ четки, пока не успокоился на столько, что могъ говорить. Онъ принялся насъ распрашивать объ обычаяхъ жизни бедуиновъ. Отъ всего сердца желалъ онъ совершенно ихъ уничтожить и приходилъ въ бѣшенство, вспоминая срамъ, который нанесъ ему этотъ арабъ, этотъ полунагой дикарь; но почти отчаивался, что можетъ когда нибудь довести этихъ людей до того, чтобы они сражались "правильнымъ образомъ" т. е. попросту,-- чтобы ихъ было можно бить картечью и ядрами изъ орудій. Вообще разговоръ нашъ вертѣлся около того, чтобы придумать какую нибудь хитрость. Онъ спрашивалъ меня, нельзя ли было бы напасть на нихъ какъ нибудь врасплохъ, и я отвѣчалъ: "отчего бы и не такъ, если бы мы имѣли какой нибудь легкій отрядъ на дромадерахъ, которые были бы въ состояніи выдержать два усиленныхъ марша, для того чтобы ударить на станъ въ то время, когда люди заняты около своихъ шатровъ и скота. "Но," сказалъ я, "мы никогда не можемъ застигнуть ихъ врасплохъ, если бы послали какой-нибудь отрядъ съ орудіями;" и прибавилъ къ этому, что, какъ мнѣ кажется, бедуины не имѣютъ никакой правильной системы карауловъ и разъѣздовъ; ночью ихъ никто не стережетъ кромѣ собакъ, но за то они всегда становятся на ночлегъ на ночь ходу отъ всякой военной силы. Кромѣ того, они имѣютъ шпіоновъ во всѣхъ городахъ -- нищаго, коробочника, бродягу, которые каждый день приносятъ имъ вѣсти и за то пользуются у нихъ безграничнымъ гостепріимствомъ.
   Паша удивился моему объясненію и отвѣчалъ, что въ его пашалыкѣ нельзя найти отряда, который бы способенъ былъ ударить на такой большой станъ, какъ Фаруковъ. Могъ бы онъ послать большой отрядъ хита (иррегулярной конницы), но и они ни что другое, какъ тѣже арабы, съ тою лишь разницею, что далеко не такіе хорошіе наѣздники, какъ бедуины. А Фарукъ могъ бы наконецъ, если бы ему пришлось плохо, вывести десять своихъ на одного нашего.
   -- "Ничего другаго не остается", сказалъ паша, "какъ дѣйствовать пушками противъ этого сына обгорѣлаго отца. Пушками я его въ одинъ прекрасный день разорву на части -- иншалахъ."
   -- "Иншалахъ!" -- отозвались я и Муса и этимъ кончился нашъ военный совѣтъ.
   

ГЛАВА XV.

Письмо изъ Царьграда. Османъ-Бей. Доктіръ Красинскій. Марія. Дервишъ.

   Въ Мосулѣ началъ я опять жить по городски; но какъ различна была эта жизнь въ сѣверныхъ городахъ -- въ Трапезундѣ, Царьградѣ или Солунѣ! Здѣсь рѣчь, обращеніе и обычаи были арабскіе, а тамъ -- турецкіе (или лучше сказать греко-турецкіе, потому что побѣжденные положили свою печать на побѣдителей). Здѣсь, кромѣ офицеровъ, ни на комъ нельзя было увидѣть полуевропейскаго одѣянія. Паши, городскіе господа, ѣздили по узкимъ улицамъ въ широкой восточной одеждѣ съ высокими тюрбанами; встрѣчалось одѣяніе персидское, арабское, туркоманское, езидское и христіанъ-якобитовъ. Базары были маленькіе, тѣсные и развалившіеся, черезъ нихъ арабы вели своихъ верблюдовъ, нагруженныхъ солью; курды -- своихъ муловъ и лошаковъ, везущихъ чернильные орѣхи и козью шерсть на промѣнъ толстымъ торговцамъ въ тюрбанахъ, которые почтительно давали дорогу какому-нибудь курдскому старшинѣ, шедшему по торгу, съ большою свитою, вооруженною пистолетами и широкими персидскими ножами.
   Я немедленно помѣстился въ небольшомъ домикѣ въ крѣпости, недалеко отъ конака губернатора. Паша, казалось, желалъ, чтобы я снова занялъ прежнее мое мѣсто при немъ. Не прошло и двухъ часовъ, какъ мнѣ принесли связку писемъ, изъ которыхъ нѣкоторыя были писаны нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ. Между ними глаза мои замѣтили хорошо мнѣ извѣстный почеркъ тахлимціи и сердце мое озарилось любовію къ дорогому старцу и его семейству и руки дрожали, когда я ломалъ печать съ надеждою и страхомъ узнать что-нибудь о Леонорѣ. Но я обманулся въ моихъ надеждахъ, когда прочелъ коротенькое письмо старика. Правда, мать и дочь были здоровы и привѣтствовали меня, но ими самими не было приписано ни одной строчки. Тахлимція писалъ, что онъ съ нетерпѣніемъ ждалъ письма отъ меня, но не получилъ ничего. Можетъ быть я и писалъ что нибудь, по письмо затерялось, какъ это часто бываетъ; во всякомъ же случаѣ онъ твердо увѣренъ, что сердце мое не измѣнится къ нимъ. "Но," писалъ онъ далѣе, "мы недавно узнали, что ты отправился въ Мосулъ. Да будетъ на тебѣ благословеніе Божіе! Я самъ никогда не былъ такъ далеко внутри имперіи, однако имѣю тамъ, въ Мосулѣ, дорогаго пріятеля, потому и писалъ ему, чтобы онъ познакомился съ тобою. Онъ человѣкъ твоей профессіи, а по своему племенному происхожденію принадлежитъ къ храброму, но несчастному народу. Онъ полякъ, и фамилія его -- Красинскій. Я не видѣлъ его уже болѣе 15 лѣтъ; а тогда онъ былъ молодымъ причемъ, который начиналъ жизнь, какъ и ты, въ Царьградѣ. Охъ, пріятель мой, какъ летитъ время! Пятнадцать лѣтъ кажутся мнѣ за пятнадцать дней. И благороднаго молодаго Станислава восхитили на Босфорѣ пара блестящихъ глазъ, и онъ женился на гречанкѣ Ралѣ Мавроеновой. Дѣйствительно, это была красавица, и какъ красива такъ и добра. Я надѣюсь, что моя Леонора не различается много отъ нея, но не отъ теперешней Рали, а отъ той, какою она была пятнадцать лѣтъ назадъ; а ты знаешь, мой Джузеппе, что красота вянетъ, а доброта остается. Но было довольно мученій и скорби, пока Станиславъ достигъ своей цѣли. Старикъ Мавроеній поклялся, что Красинскій, какъ католикъ, никогда не получитъ руки его дочери; но любовь одолѣла: въ одну ночь Красинскій укралъ свою коханку и съ тѣхъ поръ она умерла для своего семейства. Греческій попъ предалъ ее анаѳемѣ; но Раля, какъ еврейка Руѳь, сказала своему мужу: "куда ты пойдешь, туда пойду и я, гдѣ ты будешь жить, тамъ буду жить и я, твой народъ будетъ моимъ народомъ, и твой Богъ -- моимъ Богомъ." Я радъ, что ты будешь вмѣстѣ съ Красинскимъ. Европеецъ не можетъ навсегда запропаститься между турками и азіатцами: ихъ пути не суть наши пути. Правда, есть и между ними честные и благородные люди, но мало изъ нихъ такихъ, которые захотѣли бы сблизиться съ европейцами. Я предсказываю тебѣ, что ты подружишься съ Красинскимъ, и прошу тебя упрекнуть его, что онъ совсѣмъ забылъ меня. Столько лѣтъ -- и онъ не далъ знать о себѣ ни единымъ словомъ, хотя послѣднее письмо было писано мною".
   Передъ вечеромъ я разостлалъ мой коверъ на плоской кровлѣ моего домика и отдыхалъ на свѣжемъ вѣтеркѣ, который несся съ Тіарскихъ горъ, пограничныхъ съ Персіею, гдѣ живетъ храброе и многострадальное христіанское племя, едва непорабощенное мусульманскою властью.
   Мосулъ стоитъ на одной косѣ праваго берега Тигра. Изъ домовъ его открывается видъ вдаль на пространныя равнины ассирійскія, перерѣзанныя горными возвышенностями. По горизонту тянется хребетъ горъ, постепенно возвышающихся до тѣхъ чрезвычайно высокихъ ледяныхъ вершинъ, отъ которыхъ, сквозь разрѣженной воздухъ, отражаются въ чудныхъ разнообразнѣйшихъ переливахъ красокъ послѣдніе лучи заходящаго солнца. Между городомъ и первою грядою горъ тянется плодоносная и пространная равнина, мѣстами прерываемая болѣе или менѣе высокими холмами, изъ коихъ самый большой тотъ, который называется Куюнцикъ, покрывающій разрушенныя палаты ассирійскихъ властителей.
   На этой пространной равнинѣ виднѣлись тамъ и сямъ полосы дорогъ или лучше сказать тропинокъ между селеніями и городомъ, а по нимъ двигались путники, которые, переждавъ гдѣ-нибудь въ холодку жары дня, торопились теперь поспѣть въ городъ. Вонъ видѣнъ курдъ въ своей оригинальной одеждѣ, до того особенной, что можно даже узнать, кто и съ чѣмъ онъ: не смотря на даль и сумерки, вы видите, что онъ гонитъ домой длинный рядъ лошаковъ, нагруженныхъ дорогими чернильными орѣшками. Тамъ, около моста, остановился отрядъ хита или иррегулярной конницы (которыхъ въ турецкихъ краяхъ называютъ баши-бузуками), а пестрыя яркія краски расшитаго одѣянія отличаютъ ихъ отъ толпы арабовъ-поселянъ, которые усѣлись около нихъ. Другой караванъ изъ верблюдовъ переходилъ потихоньку пловучій мостъ на судахъ -- единственный путь черезъ рѣку въ городъ. По полянѣ было разбросано тамъ и сямъ нѣсколько черныхъ арабскихъ шатровъ, остатки исчезнувшихъ, уничтоженныхъ племенъ, которыя проводятъ свою жалкую жизнь подъ стѣнами города.
   Сумерки продолжаются недолго по захожденіи солнца; воздухъ полонъ благоуханія и все живое тогда лишь пробудилось отъ нѣкотораго забытья и сна, когда погасъ послѣдній лучъ солнца.
   Спокойно созерцалъ я окрестные виды, и наконецъ обратилъ свой взглядъ на нѣчто ближайшее, на кровлю сосѣдняго дома. Дивное созданіе высматривало изъ сокровенной келійки восточнаго дома. Вотъ оно, наконецъ, взошло на верхъ. Богатая шаль обвивала ея тонкій станъ, а широкія шелковые шальвары совсѣмъ почти скрывали желтыя носки ея папучей (туфель). Ея куртка блистала золотымъ шитьемъ, которое чрезвычайно шло къ бархатному платью. По ея прекрасному лбу падали золотыя монеты; онѣ же блестѣли и сквозь ея русую косу, которая длинными прядями спускалась почти до ея ногъ. Движеніе ея были легки и граціозны какъ у газели. Она понемногу подняла крышку чердака и внимательно смотрѣла внизъ на улицу но какъ боязливая серна, чуткая къ опасности, воспрянула, заслыша мой кашель, и, вспугнутая имъ, оглядывала вокругъ. Въ это время можно было разглядѣть ея блѣдное, нѣжное лицо, украшенное большими голубыми глазами, которые быстро встрѣтились съ моими, нона тотчасъ же скрылась.
   Вскорѣ за тѣмъ день покрылся черной пеленою ночи, которая сперва темнѣетъ, а потомъ быстро поглощаетъ разные предметы и виды окрестностей. Слушаю, какъ урчанье и лаянье псовъ прерываетъ ночную тишину, а на величественномъ звѣздномъ небѣ открываются виды, которые какъ бы принадлежатъ не нашему, а иному міру и непостижимы для нашихъ ограниченныхъ чувствъ. На востокѣ ложатся спать рано, и потому мой слуга наскоро устроилъ мнѣ постель на чердакѣ, и я легъ, чтобы предаться соннымъ мечтаніямъ о моей родинѣ и о Леонорѣ.
   Чрезъ нѣсколько дней я уже познакомился со всѣми моими новыми товарищами, съ которыми мнѣ пришлось жить въ этомъ далекомъ азіатскомъ городѣ. Но не могу сказать, чтобы мнѣ было пріятно, когда однажды вошелъ въ мою комнату какой-то гость, и я узналъ въ немъ хорошо мнѣ извѣстное мрачное лицо Османа-эффенди, котораго въ послѣдній разъ видѣлъ въ Солунѣ.
   "А, Хекимъ-баши буонъ жіорно", воскликнулъ онъ, какъ ты поживаешь; хорошо-ли? хвала Богу!"
   "Добро пожаловать, добро пожаловать Османъ-еффенди", сказалъ я, буюрупъ (садись); какъ мнѣ пріятно, что я вижу тебя", изатѣмъ кликнулъ, чтобы подали трубку и кофе.
   Его обращеніе совершенно измѣнилось: онъ обходился со мной съ необыкновеннымъ почтеніемъ; говорилъ о своихъ частныхъ дѣлахъ и униженно просилъ меня предстательствовать за него перкдъ пашею, потому что, говорилъ онъ, я слышалъ, что ты въ великой милости у его превосходительства и живешь съ пашой "кардашъ тчиби (какъ съ братомъ)".
   Я усердно отклонялъ отъ себя столь тѣсную связь съ пашею, и сказалъ, что я ничто другое, какъ наименьшій и послѣдній вѣрный слуга его, но говорилъ это такимъ тономъ, который бы свидѣтельствовалъ, что на самомъ дѣлѣ я думаю совершенно иначе.
   Османъ-ефенди, или вѣрнѣе Османъ-бей (потому что онъ тогда былъ каймакамъ или маіоръ), посланъ былъ въ Мосулъ съ какимъ-то особымъ военнымъ порученіемъ, о которомъ не хотѣлъ мнѣ ничего болѣе сказывать. Я сталъ у него распрашивать объ тѣхъ несчастныхъ болгарахъ, которыхъ оставили въ Солунской тюрьмѣ.
   "Ахъ, гяуры скоро всѣ передохли; только нѣсколькихъ изъ нихъ спасъ какой-то франкъ елчія", отвѣчалъ Османъ, и потомъ началъ мнѣ излагать нѣкоторыя свои предложенія, могущія, но его словамъ, меня обогатить.
   "Не гурсенизъ (что ты говоришь)!" отвѣчалъ я. "Я бѣднякъ докторъ, который едва имѣетъ своихъ двѣ тысячи піастровъ въ мѣсяцъ. Что могу сберечь отъ этого, да и кто видѣлъ, чтобы докторъ разбогатѣлъ?"
   "Бошъ лакриди (пустяки)", сказалъ Османъ.-- Кто, если только захочетъ, не станетъ богатымъ подъ сѣнью паши? Да что я говорю, ты и безъ милости паши можешь здѣсь скопить деньгу. Вотъ тутъ въ Мосулѣ есть одинъ ляхъ, артиллерійскій докторъ, который очень богатъ; такъ я слышалъ".
   "Это должно быть докторъ Красинскій", сказалъ я, "онъ одинъ только и есть здѣсь полякъ".
   Въ туже минуту отворилась дверь и слуга сказалъ мнѣ, что пришелъ "хекимъ Красинскій".
   Я всталъ и привѣтствовалъ вошедшаго. Это былъ человѣкъ малаго роста, съ холодными голубыми глазами, русыми волосами, съ длинною бородою и бровями того же цвѣта.
   "Честь имѣю привѣтствовать господина доктора Антонелли, n'est-ce-pas?" сказалъ новый гость.
   Я отвѣчалъ на половину сердечно, на половину съ холодною учтивостію и пригласилъ его сѣсть. За тѣмъ представилъ ему Османъ-бея и приказалъ подать кофе нтрубку.
   Я нашелъ, что Красинскій человѣкъ любезный и свѣтскій и хорошо говоритъ на иностранныхъ языкахъ. Изъ вниманія къ Османъ-бею, который говорилъ лишь по-турецки, полякъ прервалъ свой французскій разговоръ и сталъ разговаривать на турецкомъ языкѣ, а когда Османъ-бей ушолъ, тогда Красинскій обратился ко мнѣ съ чистѣйшей тосканскою рѣчью, и мы вели разговоръ на этомъ языкѣ.
   Я поздравлялъ себя, что нашелъ друга, по-моему желанію, и выразилъ надежду, что мы часто и долго будемъ бесѣдовать о европейской жизни и дѣлахъ, чтобы такимъ образомъ коротать утомительное однообразіе азіатской жизни.
   "Вотъ я получилъ", сказалъ докторъ, "письмо отъ одного дорогаго мнѣ стараго пріятеля, почтеннаго и образованнаго человѣка синьора Скарпи. Онъ мнѣ пишетъ, что вы его пріятель, и притомъ намекаетъ на нѣкоторыя тѣсныя связи. Можетъ быть, если не ошибаюсь, вамъ принадлежитъ честь обладать сердцемъ его прекрасной дочери? А что она дѣйствительно прекрасна, то я слышалъ это отъ одного европейца, который прибылъ сюда и доставилъ мнѣ письмо отъ синьора".
   Я сказалъ, что я, точно, просилъ руки синьорины; но, прибавилъ, что такъ какъ я еще слишкомъ бѣденъ, чтобы жениться, то и опасаюсь, что придется еще довольно долго ждать, пока буду въ состояніи удовлетворить это мое честолюбіе.
   Докторъ ободрялъ меня и съ полною увѣренностію говорилъ, что мое положеніе вполнѣ надежно. "Вы хорошо стоите у паши", сказалъ онъ, "а это все, что нужно въ Турціи. Когда турки кого нибудь отличатъ, тогда ему можетъ быть очень хорошо. Только они требуютъ очень много къ себѣ вниманія и постояннаго ухаживанья за ними,-- гораздо больше, чѣмъ это требуется со стороны европейцевъ. Но что объ этомъ говорить много, когда по всѣмъ вѣроятіямъ, вы и сами уже довольно хорошо узнали турокъ."
   Я постарался увѣрить доктора, что для меня не было бы ничего пріятнѣе, какъ узнать его мысли о турецкой жизни, и сказалъ, что я считаю себя весьма счастливымъ имѣть такого опытнаго учителя.
   -- "Что дѣлать", началъ онъ: "я не могу сказать хорошаго слова о турецкомъ правленіи, хотя бы и желалъ имѣть хорошее мнѣніе о власти, хлѣбъ которой ѣмъ столько лѣтъ. Нельзя насильно закрыть себѣ глаза, чтобы не видать, что истребленіе народа, жестокость и неправда -- главныя начала этой власти." {"Гдѣ только Турокъ преобладаетъ на столько, что ему всѣ покоряются безпрекословно, тамъ господствуетъ лѣность, испорченность, притворство и бѣдность; а гдѣ онъ на столько слабь, что едва только поддерживаетъ свою власть, или влгствуетъ лишь по имени, тамъ господствуетъ арабскій гайдукъ, который не хочетъ знать никакого закона... (Серъ Бульеръ, англійскій Посланникъ въ Турціи, 1863 г.)}
   "Посмотрите только вокругъ себя: вотъ здѣсь большая область, орошаемая прекрасными рѣками, которыя прежде орошали почву чрезвычайно плодоносную,-- землю, кипѣвшую людьми и скотомъ. Нужно ли говорить вамъ, что сдѣлалось съ землею, съ тѣхъ поръ, какъ турки взяли ее въ свои руки? Сотни селеній изчезли совсѣмъ, и дѣло опустошенія постоянно совершается и продолжается доселѣ. Нѣтъ здѣсь моста, который не былъ бы поврежденъ; водопроводы испорчены и засорены, а отъ старыхъ дорогъ остаются лишь слѣды. Возьмите, напримѣръ, этотъ самый городъ: теперь въ немъ нѣтъ и трети тѣхъ домовъ, которые были лѣтъ за пятьдесятъ. Вотъ вамъ единственный мостъ, который мы имѣемъ черезъ Тигръ, и онъ находится въ такомъ состояніи, что я всегда схожу съ коня и веду его за узду, чтобы онъ не попалъ ногою въ одну изъ безчисленныхъ его щелей" {"Когда оставите мнимый блескъ столицы и эти правительственныя зданія, то что вы найдете въ обширной турецкой землѣ, которую природа и климатъ благословили болѣе, нежели какую нибудь другую, и которая нѣкогда была колыбелью наукъ и цивилизаціи? Взгляните сами и спросите тѣхъ, которые тутъ живутъ: пустыя селеніи, необработанныя поля, горы, полныя гайдуковъ (разбойниковъ), шаткіе законы, испорченное управленіе, народъ пропащій." (Diary in Turkish and Greek Walers Лорда Карлейля, стр. 184).
   "Вы путешествуете въ Смирнѣ и Греціи", продолжаетъ онъ. "Когда будете въ Смирнѣ, посѣтите Ефесъ. Вамъ придется ѣхать цѣлыхъ пятьдесятъ миль по плодоноснѣйшей землѣ, благословенной нанлучшимъ климатомъ въ свѣтѣ: нигдѣ вы не увидите ни одной живой души, ни одного обработаннаго поля. Такова Турція. Въ Греціи или княжествахъ уже гораздо болѣе вы найдете людей и человѣческой дѣятельности. Они, правда, иногда дурно управляются, и были недавно ареною безпокойствъ, но вѣдь они только недавно сбросили съ плечъ ярмо Турокъ".
   "Пространныя равнины плодоноснѣйшей земли лежатъ всѣ пустыми отъ набѣговъ бедуинскихъ, которыя отгоняютъ земледѣльческій народъ назадъ къ западу, чтобы добыть себѣ хорошія пастбища для умножающихся у нихъ овецъ и верблюдовъ. Я самъ видѣлъ 25 селъ, которыя шейхъ Мухаметъ Дуки съ 2000 Бени-Сахарскихъ всадниковъ опустошилъ сразу. Я самъ проѣзжалъ чрезъ одинъ плодоносный край, который 20 лѣтъ тому назадъ имѣлъ 100 селеній, и нашелъ здѣсь лишь нѣсколько бѣдныхъ феллаховъ, да и тѣ собирались уйти вслѣдъ за своими братьями въ горы, тянущіяся вдоль моря Я самъ видѣлъ въ пустынѣ города съ улицами, хорошо вымощенными, съ домами, на которыхъ еще были крыши, съ воротами, которыя еще хорошо вращались на своихъ вереяхъ, какъ будто бы въ нихъ жили еще люди; но никого въ нихъ не было. Участки хорошо воздѣланной земли простирались около нихъ со слѣдами каналовъ и водопроводовъ, а теперь они служатъ пастбищемъ овецъ и верблюдовъ бедуиновъ". (Консулъ Скене 1860 г.)
   "Такъ, я нисколько не стыжусь сказать, что Боснія и Герцоговина, которымъ слѣдовало бы быть счастливыми, довольными и мирными, сдѣлались недовольными, немирными и бѣдными краями; а вся причина этому несправедливость султанскихъ намѣстниковъ". Вице-Консулъ Зорабъ 1860 г.) "Эта дорога безъ сомнѣнія остатокъ римскихъ соображеній... Всѣ города и всѣ села въ этой странѣ были соединены между собою посредствомъ хорошо устроенныхъ дорогъ. По широкимъ равнинамъ, по горамъ и ущельямъ можете еще встрѣтить ихъ слѣды... но какъ различно смотритъ Сирія подъ властью турокъ и тѣмъ, чѣмъ она была подъ властью Римлянъ! Нѣтъ у турецкаго народа ни предпріимчивости, ни патріотизма; все у нихъ какъ-то стоитъ на "пути погибели". Большіе караван-сераи, которые были съ большимъ стараніемъ построены на главныхъ торговыхъ трактахъ и снабжены всѣмъ, что требовалось для безопасности и удобства путешественниковъ, теперь всѣ безъ изъятія обратились въ развалины; самыя даже мечети, которыя набожные предки воздвигли и украсили, запущены и рушатся, и никто не подумаетъ ихъ поправить. Что же касается до дорогъ, то объ нихъ нечего и говорить. Въ Сиріи нѣтъ ни одной порядочной дороги". (Соч. Портера "Fire years in Damascus".)
   Французское общество недавно устроило дорогу отъ Бейрута до Дамаска.}.
   Неужели же никакой пользы не видите вы отъ танзимата, хатъ-и шерифа и хатъ-и хумаюна? {Мнѣ самому не разъ случалось, въ разговорахъ съ арабами, указывать имъ на эти три акта султанской державной воли, но я всегда получалъ одинъ отвѣтъ, сопровождаемый качаніемъ головы: "знаемъ мы!... это хадваджи-хегаръ!" то есть проточная бумага, въ которую завертывается халва, на подобіе той, какою у насъ въ мелочныхъ лавочкахъ завертываютъ кусокъ меду. Прим. переводчика.} спросилъ я. "Вѣдь вотъ вамъ три закона о реформахъ, въ теченіи какихъ нибудь 20 лѣтъ, и великій англійскій министръ Пальмерстонъ заявилъ въ парламентѣ, что ни одна европейская держава въ теченіи столь краткаго времени, не проявила столь значительнаго прогресса".
   Докторъ усмѣхнулся и сказалъ, что онъ ни въ какомъ бы случаѣ не рѣшился справляться у англійскаго министра о турецкихъ дѣлахъ. "Правда, что ни одна держава въ Европѣ не объявила столькихъ реформъ на бумагѣ; но на самомъ дѣлѣ все это лишь смѣшной признакъ слабости, потому что всѣ эти реформы обнародованы только по настоятельному требованію европейскихъ державъ; а мы здѣсь хорошо знаемъ, что всѣ эти фирманы назначены лишь для европейскихъ газетъ. Внутри по областямъ имперіи о нѣкоторыхъ изъ нихъ едва ли даже и слышно, а еще мѣнѣе дѣлалось что-либо для приведенія ихъ въ исполненіе". {Лордъ Пальмерстонъ былъ весьма искрененъ, когда сказалъ это въ нижней Палатѣ англійскаго Парламента. Къ несчастію онъ судилъ о Турціи по ея "хатамъ", а Турки уже давно знаютъ, что султанскій хатъ можетъ очень хорошо зажать рогъ дипломатическому Церберу, когда онъ разлается. Судить о Турціи по ея "хатамъ" было бы также разумно и также умѣстно, какъ судить о какомъ нибудь негодяѣ по его обѣщаніямъ, и отпустить его на волю, повѣря его торжественнымъ клятвамъ, что онъ исправиться. Опытъ насъ научилъ, какъ это обманчиво, и я былъ бы радъ узнать, чему научила насъ Палыяерстонова политика въ отношеніи Турціи, политика, которая совершенно и положительно провалилась? Новая система Г. Булвера, который готовъ уничтожить всякій фактъ, говорящій противъ Турокъ, и который побуждаетъ консуловъ не говорить празды (система которую вполнѣ выяснялъ Г. Грегори въ своей замѣчательной рѣчи 17 Мая 1863 года) тоже не имѣла удачи.}
   Я сознался, что и самъ замѣтилъ, какія тягости несутъ поселяне, въ особенности же христіане. Впрочемъ, прибавилъ я: "мнѣ ихъ не жаль, потому что все это двуличные и низкіе люди".
   -- "Низкіе люди -- правда, но гдѣ же тиранство и насиліе не вызывало подлости? Человѣкъ долженъ или унижаться, или умирать, если у него нѣтъ никакихъ общественныхъ и политическихъ правъ. Представьте, что здѣсь поселился какой нибудь христіанинъ съ женою и дѣтьми. Предположимъ, что у него духъ свободнаго европейца француза или англичанина, и представьте случай, что онъ сдѣлался жертвою какого-нибудь насилія. Онъ можетъ противиться, можетъ биться до послѣдней капли крови. Но если онъ знаетъ, что всякое сопротивленіе принесетъ ему вѣрную гибель, и не только ему самому, но и тѣмъ, которые ему дороже всего на свѣтѣ, то, кажется, можно простить ему, что онъ цѣлуетъ руку у своего тирана и старается всемѣрно утолить его гнѣвъ, лишь бы отклонить несчастіе. Но я несогласенъ съ тѣмъ, чтобы райя былъ подлѣе и двуличнѣе турокъ. Нѣтъ ничего гаже и отвратительнѣе, когда турокъ старается угодить кому нибудь изъ своихъ старшихъ, чтобы отклонить наказаніе или что-нибудь получить отъ него. Очевидно только одно, что азіатскій деспотизмъ деморализируетъ всѣ классы народа".
   "Ужели же выдумаете, что въ послѣдніе годы ничего не понравилось въ имперіи?" спросилъ я.
   -- "Безъ сомнѣнія, было довольно большихъ преобразованій" отвѣчалъ докторъ, "но не было никакого улучшенія, ибо что земля получила въ одномъ отношеніи, то утратила въ другомъ. Старые вилаэтскіе тираны, дерибесы и наслѣдственные паши, правда, устранены, и чрезъ то власть сосредоточена. Но централизація въ землѣ, въ которой нѣтъ даже дорогъ, есть такое дѣло, котораго ничего не можетъ быть хуже. Сверхъ того: наслѣдственный паша имѣлъ еще кое какія причины стараться объ улучшеніи своей области; напротивъ цареградскіе чубукчіе, которыхъ теперь сплошь и рядомъ ставятъ въ паши, ожидаютъ каждый день, что ихъ смѣнятъ, имѣютъ въ мысляхъ одно -- скопить себѣ побольше денегъ. Имъ надобно "кормиться" {Кормиться въ турецкомъ просторѣчіи значитъ копитъ деньги, какъ это было въ старину и въ московскомъ царствѣ.}; а подчиненное имъ начальство -- слишкомъ усердно подражаетъ примѣру пашей; чрезъ годъ или два слухъ о грабежахъ паши такъ усиливается, что при помощи ограбленныхъ имъ жертвъ достигаетъ Царьграда. У танзиматъ-паши всегда есть кто нибудь, ожидающій упраздненнаго мѣста. Такимъ образомъ двухъ-годичный паша смѣняется, чтобы уступить мѣсто другому, который точно также долженъ армянамъ {Пашей всегда сопровождаетъ въ качествѣ секретаря податей чиновникъ изъ армянъ, тайный агентъ того дома, у коего новый паша дѣлаетъ заемъ при отъѣздѣ изъ Константинополя. Армянскіе псарафы (банкиръ) замѣнили греческихъ со временъ греческаго возстанія 1821 года и этимъ достаточно объясняется постоянная дружба армянъ съ турками.-- Примеч. переводчика.}, и который точно также обязанъ сдѣлать какой нибудь хорошій подарокъ танзиматъ-пашѣ. И вотъ снова начинается дѣло выжиманія и грабленія народа съ послѣдствіями, которыя вы сами видите."
   Я долженъ былъ сознаться, что состояніе дѣлъ весьма плохо для турецкихъ подданныхъ. "Но въ концѣ концевъ, мы," прибавилъ я: "иностранцы, и потому оставимъ англійскимъ государственнымъ людямъ вопросъ о гуманности, и будемъ смотрѣть на турецкое владычество съ точки зрѣнія эгоистической, стараясь наиболѣе извлечь пользы изъ настоящаго положенія дѣлъ."
   Докторъ Красинскій совершенно согласился съ этимъ взглядомъ, и мы разстались, выражая другъ другу желаніе, чтобы пріятельскія отношенія утвердились между нами.
   Немного прошло времени со времени моего прибытія въ Мосулъ, а паша уже далъ мнѣ то самое мѣсто, какое я занималъ въ Трапезундѣ. Между тѣмъ самъ я больную часть времени проводилъ въ конакѣ паши и умѣлъ захватить въ свои руки нити многихъ разнаго рода интригъ, изъ которыхъ большая часть была для меня выгодна.
   Османъ-бей былъ ко мнѣ очень внимателенъ и старался казаться самымъ сердечнымъ моимъ пріятелемъ, и я съ своей стороны тоже показывалъ ему дружеское расположеніе, такъ какъ онъ ежедневно могъ мнѣ понадобиться. Но сказавши ему, что зарекомендовалъ его пашѣ съ самой хорошей стороны, я былъ не совсѣмъ правъ, потому что, напротивъ, боялся, чтобы паша не замѣтилъ какъ нибудь, что Османъ могъ быть для него болѣе меня полезнымъ человѣкомъ.
   Немного прошло времени и я отправился отдать визитъ доктору Красинскому, который жилъ въ небольшомъ домикѣ возлѣ меня. Я чрезвычайно обрадовался, узнавъ, что та прекрасная дѣвушка, которую вечеромъ увидѣлъ на кровлѣ дома, была никто другая, какъ его дочь Марія, которая, съ своею матерью, одѣвалась по мосульски. Нѣтъ ничего красивѣе этой одежды, когда ее носятъ такъ, какъ носила Красинская и ея прекрасная дочь. Прежнюю материнскую красоту, которая шестнадцать лѣтъ назадъ воспламенила теплое сердце молодаго сармата, теперь наслѣдовала Марія. Правда у нея еще не были развиты формы, какъ у вполнѣ развитой женщины; но ея лицо было чрезвычайно миловидно, и тѣмъ болѣе очаровательно, что она имѣла не черные пламенные восточные глаза, а напротивъ, спокойные голубые сѣверной Европы, и длинные золотистые волосы при совершенно бѣлой кожѣ. Но и мать ея не была похожа на обыкновенныхъ гречанокъ, потому что хотя волосы ея были черные, по глаза также голубые. Впрочемъ, слѣдуетъ замѣтить, что это нерѣдко случается видѣть у грековъ; а происходитъ это отъ того, что въ жилахъ греческаго народа течетъ довольно славянской крови.
   Но что касается до богатства Красинскаго, то этого не было замѣтно въ его скромно убранномъ жилищѣ. Въ домѣ все было очень чисто, и находилось нѣсколько европейской мебели, какъ-то кресла и столъ; и въ этомъ отношеніи, точно, была большая разница съ убранствомъ домовъ у другихъ горожанъ; но за то не было у него ни толпы слугъ, ни лошадей,-- словомъ не было ничего такого, чего не могло быть у врача, живущаго однимъ своимъ жалованьемъ. И такъ я подумалъ, что слухъ о богатствѣ Красинскаго есть вымыселъ мосульскихъ сплетниковъ.
   Много кое-что въ этомъ домикѣ напоминало мнѣ о другомъ, который я оставилъ въ Царьградѣ. Чудна была моя судьба! Вотъ опять встрѣтился я съ семействомъ, въ которомъ была только одна дочь, и опять это -- европеецъ въ турецкой службѣ. Но его Марія была большой противоположностью съ моей Леонорой, хотя и напоминала ее своей дѣтской невинностью. Она не имѣла той силы духа, того быстраго пониманія вещей и разсудительности и той твердой воли, которую я замѣтилъ въ моей Леонорѣ. Польская дѣвушка была еще совершенно дитя, не знала свѣта далѣе стѣнъ своего дома и застѣнчиво держалась около своей матери. Красинская едва-едва вышла изъ предѣловъ восточнаго воспитанія, т. е. лишь на столько, что могла принимать немногихъ пріятелей своего мужа; поэтому неудивительно, что Марія была робкая дѣвочка, ибо въ Мосулѣ она въ самомъ дѣлѣ; жила по-азіатски: не смѣла пускаться въ тѣсныя улицы или пойти на майданъ, или къ мосту, безъ большаго голубаго бумажнаго покрывала, въ которое закутывалась совершенно, а на лицо спускала большую черную изъ мягкихъ конскихъ волосъ вуаль, какую носятъ женщины въ Каирѣ.
   Мало по малу я сдѣлался домашнимъ другомъ этого польскаго семейства, и, посѣщая его довольно часто, много кое-чему научился изъ разговоровъ съ такою умной головой, каковъ былъ Красинскій. Но чѣмъ болѣе знакомился я съ нимъ, тѣмъ болѣе подозрѣвалъ, что не напрасно говорилось о его богатствѣ. Очевидно было, что онъ не ко всѣмъ бѣднякъ; и я радовался за его семейство. Когда я наводилъ его на разговоръ, какимъ бы образомъ прибыльнѣе можно было употребить свои деньги, онъ мнѣ отвѣчалъ, что здѣсь всегда необходимо держать деньги въ своихъ рукахъ, такъ какъ здѣсь неизвѣстно ничего о торговой части, и притомъ ежечасно могутъ наступить политическіе безпорядки.
   -- "Но," сказалъ я,-- "какъ же можно воспользоваться такимъ большимъ процентомъ, который здѣсь даютъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ дѣлать такъ, чтобы деньги были всегда при васъ?"
   -- "Да я и не желаю," отвѣчалъ онъ, "пользоваться здѣшнимъ высокимъ процентомъ. Правда, я нѣкогда такъ поступалъ, и скопилъ себѣ порядочную сумму, но съ нѣкотораго времени эта небезопасность Турціи такъ мнѣ засѣла въ голову, что я радъ пренебречь самыми большими процентами, предпочитая имѣть въ своихъ рукахъ то, что у меня есть, и надѣясь скопитъ столько, сколько мнѣ нужно, чтобы переселиться въ Европу. Представьте, что случится какая нибудь общая рѣзня христіанъ въ Мосулѣ: кто вамъ возвратитъ ваши деньги, которыя вы отдали въ процентъ?"
   -- "Общая рѣзня!" -- воскликнулъ я: "да развѣ, вы думаете, что можетъ случиться здѣсь такое ужасное и невѣроятное дѣло?"
   -- Невѣроятное?.. Да вотъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ случилось же нѣчто подобное въ Алеппо. А развѣ вы совсѣмъ забыли избіеніе христіанъ тіарскихъ или то, что случилось на островѣ Хіосѣ? {Въ сирійской корреспонденціи я читалъ одно покушеніе со стороны Сера Генриха Бульвеа смягчить сирійскую рѣзню,-- онъ говоритъ: "Но дѣйствія толпы не могутъ быть относимы къ характеру той или другой вѣры или какого либо народа, въ особенности же когда знаемъ, сколько другихъ причинъ вліяло при послѣднихъ происшествіяхъ. Въ исторіи же Турціи нельзя найти другаго подобнаго случая".
   Если бы посланникъ сказалъ: "я не читалъ никогда о какомъ либо подобномъ случаѣ въ исторіи Турціи," то это было бы вѣроятно, такъ какъ совершенію очевидно, что онъ дѣйствительно никогда но читалъ ни этой исторіи, ни правительственныхъ извѣстій, которыя можно найти въ газетахъ. Здѣсь не мѣсто оспаривать его превосходительство, приведя ему на память подобные "случаи," за послѣдніе 40 лѣтъ. Думаю, что онъ былъ въ Царьградѣ, когда случилась рѣзня въ Цеди.} Христіане преуспѣваютъ и богатѣютъ, какъ евреи въ тѣ дни, когда ихъ болѣе угнетали. А мусульмане лѣнивы и развратны; они видятъ это и еще болѣе презираютъ райю за лучшее состояніе ея хозяйства. Но наибольшая опасность отъ здѣшней власти, которая имѣетъ чрезвычайное вліяніе на народъ и по своей воль можетъ сдерживать или возбуждать его. И эта власть завидуетъ, какъ и низшіе мусульмане, богатству и значенію того или другаго христіанина. Теперь она не можетъ истребить ихъ немедленно и отнять у нихъ все имѣніе, какъ это было прежде; но можетъ легко устроить общую рѣзню и потомъ передъ свѣтомъ отклонить отъ себя всякую отвѣтственность и не признавать, что это сдѣлано ея людьми. И если въ удовлетвореніе державъ повѣситъ или казнитъ кого-нибудь, то самыхъ низшихъ и наименѣе вредныхъ изъ своихъ орудій."
   -- "Но вѣдь европейскія державы навѣрное предупредили бы или строго наказали такую интригу?" сказалъ я.
   -- "Съ тѣхъ поръ какъ Россія унижена", отвѣтилъ Красинскій, -- "остаются только двѣ державы, которыя что нибудь значатъ: это Англія и Франція {Великія державы не позволяютъ христіанскимъ землямъ въ Турціи пытаться достигнуть независимаго состоянія (эти державы суть Англія и Австрія) -- Saturday Review. Октября 17 дня 1863 г. Кажется Saturday Review имѣетъ полное право не ставить англійскую государственную мораль выше того, чѣмъ она является въ слѣдующихъ выдержкахъ:
   "Правы или неправы Даймисы, Тепинги и Сирійскіе христіане -- объ этомъ мы мало заботимся и не изучаемъ этого подробно. Намъ нуженъ Тайкунъ, чтобы онъ могъ выполнять договоры, намъ нуженъ китайскій императоръ который можетъ утвердить въ Пекинѣ то, что нужно для торговли на Желтой рѣкѣ, намъ нуженъ Султанъ, который можетъ живущимъ въ Царьградѣ обезпечивать спокойное пребываніе, который можетъ поддерживать наши телеграфныя сообщенія и держать въ хорошей цѣнѣ турецкія правительственныя облигаціи. Мы дѣлаемъ, что можемъ, чтобы получать то, что намъ надобно. Мы изъ всѣхъ силъ противились возникновенію независимаго вице-королевства Египетскаго, и хотя не могли помѣшать ему явиться на свѣтъ, но все таки порядочно пообсѣкли ему крылья.... Мы смотримъ на востокъ съ одной точки зрѣнія -- съ точки зрѣнія торговца, который желаетъ твердой власти, и если себялюбіе состоитъ въ томъ, чтобы слѣдовать практично за своими частными и дѣйствительными интересами, то тогда мы пожалуй, немного и себялюбивы". Saturday Review октября 17 дня 1863 года.
   "Наше правительство не только находится въ хорошемъ отношеніи съ Портой, но оно есть ея неизмѣнная, твердая и несомнѣнная опора. А противъ кого мы ее поддерживаемъ? Не противъ честолюбія Россіи, Франціи или Австріи, но противъ ея полунезависимыхъ областей, противъ Христіанъ, которые, начинаютъ ощущать себя достаточно сильными и смѣлыми, чтобы противостать тиранству, гнетущему ихъ столько вѣковъ. Вся сила англійскаго могущества и вліянія употребляется не только на то, чтобы защищать турокъ отъ внѣшнихъ ударовъ, но чтобы сохранить власть меньшинства, власть турокъ надъ огромнымъ большинствомъ христіанъ. На этомъ политическомъ принципѣ мы одни стоимъ; но многіе народы пристали къ намъ, когда мы озаботились сохраненіемъ равновѣсія европейскаго, стремясь спасти Оттоманскую имперію отъ распаденія подъ ударомъ извнѣ. Въ нашемъ настоящемъ стремленіи, когда мы такимъ же способомъ служимъ совсѣмъ другой цѣли, то есть, когда хотимъ задержать внутреннее разлоніеніе варварской и испорченной державы, мы дѣйствуемъ противу неизбѣжнаго закона, по которому, несмотря на все сопротивленіе грубой силы, низшая цивилизація подчиняется высшей; тутъ мы не имѣемъ ни одного союзника, ни одного разумнаго человѣка въ Европѣ, который бы желалъ удачи нашимъ стремленіямъ. Тѣ самые доводы, которые съ такою силой приводятся противъ плана, относительно ускоренія неизбѣжной катастрофы турецкой власти въ Европѣ, посредствомъ вооруженной интервенціи или другимъ какимъ либо образомъ, имѣютъ туже важность и противъ нашей настоящей политики, которая такъ энергично идетъ противъ законовъ исторіи. Если мы опасаемся анархіи, возмущенія и безпорядковъ по той причинѣ, что они могли бы ускорить совершеніе того, что все же должно когда нибудь случиться, то мы лишь отдаляемъ неизбѣжную катастрофу. 1 Іюня 1863 г.
   Публицистъ забываетъ, что Австрія всегда присоединяется къ Англіи противъ христіанъ.
   "Въ 1840 г. еще существовала на Востокѣ Турція и было турецкое правительство; съ 1862 г., говоря правду, нѣтъ тамъ ни Турціи, ни турецкаго правительства: тамъ теперь только Англія и англійская власть. Кто-нибудь, можетъ быть, подумаетъ, что я, нерасположенный къ туркамъ, радуюсь, что не стало турокъ; напротивъ мнѣ это очень жаль, потому что теперь на Востокѣ намъ много хлопотъ съ Англіей вмѣсто Турціи. Притомъ же Турція имѣла покрайней мѣрѣ ту хорошую сторону, что могла умереть; теперь же Турція умереть почти не можетъ. У Мольера есть одна весьма почтенная личность г. Де-Пурсоньякъ, который, когда Збриганій сказалъ, что если кто нападетъ на Пурсоньяка, тотъ будетъ имѣть дѣло съ Збриганіемъ, сталъ смѣлѣй, и сдѣлался еще большимъ шалопаемъ, чѣмъ прежде. Такова вкратцѣ исторія Турціи съ той минуты, какъ Турція узнала, что во всякой ея ряспрѣ Англія готова ей помогать. Съ той самой минуты, какъ Англія удачно ей истолковала, что значитъ ни ея языкѣ цѣлость и неприкосновенность Оттоманской имперіи, съ того времени какъ Порта увидѣла, какія выгоды она можетъ извлечь изъ этихъ волшебныхъ рѣчей, она живо принялась обновлять свои дряхлыя силы. Въ то самое время, когда турецкая власть начала предаваться легковѣрію капитального возрожденія старой Турціи, мусульманскій народъ, ободренный и раздраженный, сталъ снова проявлять свою старую ненависть къ христіанамъ и свою старую свирѣпость, и вотъ Царьградъ сталъ дерзновеннѣе, а Дамаскъ фанатичнѣе.
   "Изъ того, что лордъ Пальмерстонъ всячески старается скрыть отъ Англіи прямую истину относительно Турціи, я надѣюсь, что истина скоро, выйдетъ на свѣтъ, и что Англія скоро увидитъ, какою она безчеловѣчною и несчастною политикою руководится на Востокѣ. Политика ея вызываетъ къ ней ненависть восточныхъ христіанъ и грозитъ бѣдами будущности ея торговлѣ." -- Сенъ-Маркъ Жирарденъ.
   Не удивительно, что мусульманскіе убійцы въ Турціи смотрятъ на Англію, какъ на своего защитника. А что это такъ, въ томъ нѣтъ никакого сомнѣнія. Я бы могъ привести здѣсь мой собственный опытъ и подтвердить его разговорами, которые имѣлъ съ турками разныхъ званій. По достаточно будетъ привести слѣдующій отрывокъ изъ сирійской корреспонденціи.
   "Въ Рашіи есть два старшины, одинъ Кезай-Ага Ель-Аріамъ, другой -- Махолетъ Енъ-Пазаръ, ила котораго христіане вспоминаютъ съ ужасомъ, потому что онъ-то и вызвалъ, и болѣе другихъ сознался въ своемъ участіи при рѣзнѣ 11-го іюня. Онъ пришолъ въ домъ ко мнѣ къ первому, чтобы со мной познакомиться. Началась между нами бесѣда, и изъ разговоровъ съ нимъ я увидѣлъ, что онъ, какъ и большинство друзей его, думаютъ, что англійское правительство весьма довольно ихъ злодѣяніями, что чѣмъ меньше будетъ христіанъ здѣсь, тѣмъ лучше будетъ для Англія, ибо тѣмъ слабѣе будетъ французское вліяніе въ этой землѣ. "Кириллъ Грахамъ въ Syrian Correspondence, стр. 86.}.
   Къ первой Турція тотчасъ прибѣгла бы подъ защиту. Англія съ виду разсердилась бы конечно, ея министръ иностранныхъ дѣлъ написалъ бы нѣсколько депешъ, но на самомъ дѣлѣ защищалъ бы турецкое правительство отъ всякой мѣры, которую Франція захотѣла бы предпринять противъ него; между тѣмъ и печать и парламентъ усиливались бы какъ можно болѣе очернить христіанъ, приписывали бы имъ такіе пороки, расписывали бы ихъ такими мрачными красками, что наконецъ публика стала бы считать ихъ за несомнѣнныхъ негодяевъ, незаслуживающихъ ничего инаго, и что потому вовсе не слѣдуетъ слишкомъ налегать на турокъ, если они ихъ порѣзали какъ свиней" {То, что полякъ говоритъ объ англійской политикѣ, совершенно подтверждается сирійской корреспонденціей въ 1860 г. Чтеніе "Синей Книги" о внезапномъ бомбардированіи турками Бѣлграда, должно было бы произвести то, что всякій англичанинъ съ радостію подписался бы подъ мнѣніемъ Красинскаго и покраснѣлъ бы за политику своего правительства на сколько дозволило бы то упитанное лицо Джонбуля. Прибавимъ къ этому еще одинъ отрывовъ изъ книги Деннона: "Христіане въ Турціи." Довольно было писано о бомбардированіи Бѣлграда въ іюнѣ прошлаго года. Чтобы войска гарнизона, превышавшіе числомъ своимъ все взрослое мужское населеніе торговаго города, среди котораго они жили, защищенные стѣнами весьма сильной крѣпости, находящейся на возвышенности, которая господствуетъ надъ городомъ, крѣпости, которая на бастіонахъ своихъ имѣла болйе двухсотъ орудій, чтобы эти войска могли утверждать, что они будто бы полагали, что на крѣпость напало нѣсколько безоружныхъ лавочниковъ -- это составляетъ нѣчто такое, что можетъ убѣдить всякаго безпристрастнаго человѣка въ опасности давать такимъ войскамъ оружіе въ руки, но какъ бы то ни было, когда бомбардированіе произошло, Серъ Генрихъ Булверъ стоявшій, какъ извѣстно, за турокъ, послалъ отъ 12 іюня министерству иностранныхъ дѣлъ депешу, въ которой хотя и старался оправдать турокъ отъ постыднаго дѣла, но все же прибавилъ: "какъ я думаю, сербы не были готовы и не желали въ настоящее время пуститься въ какое нибудь серьезное предпріятіе." Черезъ 2 дня рѣшительно подтвердилъ послѣднее. "Correspondence of the bombardment of Belgrade" стр. II.) Тѣмъ не менѣе лордъ Россель чрезъ 5 дней писалъ лорду Непиру, посланнику въ Петербургѣ, порученіе говорить русскому правительству совершенно противное и утверждать: "что Сербія, очевидно, сама вызвала послѣднее столкновеніе въ Бѣлградѣ" (той же корресп. стр. 17).}.
   "Но мнѣ кажется," сказалъ я, "что тѣ, которые устроили рѣзню въ Алеппо въ 1850 году были строго наказаны?"
   "Да, пожертвовали нѣсколькими негодяями, чтобы замазать глаза Европѣ, но христіанамъ дали достаточно уроковъ, чтобы они зарубили себѣ на память не смѣть впредь и думать держать себя свободно и самостоятельно, а паша алеппскій Зарифъ-Мустафа, который болѣе чѣмъ подозрѣвался въ убійствахъ, составилъ себѣ состояніе и съ этого времени и началъ свою блистательную карьеру. На самомъ дѣлѣ его тайно наградили за участіе, которое онъ принималъ во всемъ этомъ происшествіи" {Этого пашу засталъ я въ 1854 г. начальникомъ войскъ въ Карсѣ. Онъ изъ цирюльника достигъ до званія начальника войскъ, а вовремя войны и войска эти подъ его командой были разбиты Русскими подъ Кугукъ-Дире въ 1854 г. Послѣ того онъ опять былъ поставленъ на одно изъ высшихъ мѣстъ имперіи.}.
   "Если бы всѣ консулы дѣйствовали за одно въ защитѣ христіанъ, тогда, конечно, можно было бы много добра сдѣлать. По англійскіе консулы никогда не хотятъ мѣшаться въ мѣстныя дѣла, кромѣ того, что касается какого либо англійскаго подданнаго; со стороны же высшей власти стараются вести дѣло такъ, чтобы въ донесеніяхъ о состояніи дѣлъ говорилось на руку туркамъ, и было чѣмъ опровергать то, что скажутъ французы и русскіе, т. е. заранѣе запорошить людямъ глаза; потому что принципъ англичанъ -- поддерживать Оттоманкую имперію и ея самостоятельность, которая теперь и держится лишь съ помощію широкихъ плечъ Джонъ-буля."
   Послѣ такихъ разговоровъ, я чувствовалъ себя не совсѣмъ хорошо; но мало по малу впечатлѣніе изглаживалось, а Красинскій опять не возвращался къ разговору о томъ же, представляя мнѣ очевидныя доказательства, что турки не желаютъ добра райямъ. А что это было такъ и на самомъ дѣлѣ, въ томъ я нисколько не сомнѣвался.
   Обыкновенно, каждое утро около девятаго часа, я отправлялся навѣщать пашу, пощупать у него пульсъ, освѣдомиться о состояніи его здоровья; на самомъ же дѣлѣ для того, чтобы позабавить его всякимъ вздоромъ который успѣлъ схватить на лету, и кстати обдѣлать нѣсколько маленькихъ, но выгодныхъ для меня дѣлишекъ. Въ одно утро, когда я по обычаю пришелъ къ пашѣ, нашелъ его въ прекрасномъ расположеніи духа. Онъ принялъ меня съ большимъ вниманіемъ, чѣмъ обыкновенно, и сдѣлалъ мнѣ головою знакъ, чтобы я сѣлъ возлѣ него. Я конечно послушался только на половину и опустился на колѣни возлѣ его превосходительства, чтобы не лишиться его милости, поступивъ слишкомъ довѣрчиво.
   -- "Хекимъ-баши," сказалъ онъ, "я имѣю до тебя кое-какое дѣло".
   -- "Пусть будетъ на мою голову, паша эффенди," -- отвѣчалъ я.
   -- "Видишь ли въ чемъ дѣло: арабскій шейхъ Фарукъ и я стали пріятелями. Отчего бы и не такъ, когда довольно земли для насъ обоихъ? Онъ простой бѣдный арабъ и потому, пока держится своей пустыни, пусть бродитъ себѣ по ней и пасетъ свой скотъ на ея травѣ. Я не могу схватить его такъ, какъ и мои собаки не могутъ поймать бѣгущую газель; а если бы могъ, то можетъ быть и казнилъ бы его. Но теперь думаю, что лучше заключить миръ. Онъ соглашается на то, чтобы не переходить Тигра, если мои хиты не будутъ обижать его людей. Но сверхъ того, есть еще довольно дѣлъ, о которыхъ намъ слѣдовало бы переговорить; и потому я думаю, что будетъ лучше, если мы свидимся и лично ихъ устроимъ. Я посылалъ къ нему нѣсколько разъ дервишъ Абдулу, чтобы пригласить лукавую лису на свиданіе; но онъ боится какой нибудь западни. Я поклялся саблей пророка, что не сдѣлаю ему ничего худаго; всё, чего я желаю, это заключить съ нимъ вѣчный миръ, и тѣмъ обезопасить мои селенія."
   Въ эту минуту поднялась пурда, вошелъ и дервишъ.
   -- "Сааламъ-алейскумъ, о паша, Хекимъ-баши! Да будетъ благопріятно твое утро!" и говоря такимъ образомъ, онъ, грязный, оборванный усѣлся на диванѣ рядомъ съ пашей; набилъ свой замазанный, коротенькій чубучекъ изъ кисета его превосходительства и началъ курить.
   -- "Не хаберъ (какія вѣсти принесъ), Абдула?" сказалъ паша.
   -- "Кошъ (прекрасныя)", отвѣчалъ дервишъ, и за тѣмъ замолчалъ.
   -- "Паша," сказалъ онъ спустя нѣсколько времени: "отошли подальше своихъ людей; пусть останется Хекимъ-баши".
   Чубукчіи были высланы изъ передней.
   -- "О паша"!-- сказалъ дервишъ; въ томъ нѣтъ сомнѣнія: ты не можешь устроить настоящаго мира съ этимъ сыномъ обгорѣлаго отца, съ этимъ верблюжникомъ Фарукомъ, пока самъ его не увидишь и не переговоришь съ нимъ. Твои рѣчи будутъ ему какъ сладкая весенняя трава дикому ослу пустыни и онъ будетъ съ радостію тебя слушать, и рѣчи твои ему будутъ милы, а ты можешь ему тогда накинуть узду на уста, можешь осѣдлать и поѣхать, въ какую хочешь сторону. Я уже довольно повліялъ на него; но есть нѣкто другой, который можетъ сдѣлать больше, чѣмъ я, и это франкъ Хекимъ-баши, о которомъ онъ (думаетъ, что онъ принадлежитъ народу, который никогда не лжетъ; и потому шейхъ желаетъ заручиться словомъ Хекима, прежде чѣмъ согласится переломить хлѣбъ съ пашею. Вотъ, я сказалъ тебѣ все, паша"!
   -- "Въ такомъ случаѣ", сказалъ паша, Хекимъ долженъ опять идти въ пустыню и позвать Фарука ѣсть хлѣбъ со мною, а я велю для нашего свиданія заколоть овцу; тогда мы переговоримъ и устроимъ, что слѣдуетъ; да будетъ миръ въ нашей землѣ. Хайде, Хекимъ-баши, готовъ ли ты"?
   -- "Пусть будетъ на мою голову: паша еффенди", отвѣчалъ я: "я рабъ твой и готовъ идти въ адъ, если пожелаешь; я прахъ ногъ твоихъ, и готовъ тотчасъ отправиться въ путь".
   -- "Бераберъ гидекъ (идемъ вмѣстѣ)"! прервалъ дервишъ. Мы встали и отправились въ путь.
   

ГЛАВА XVI.

Возвращаюсь въ пустыню.-- Холера въ городѣ. Свиданіе шейха съ пашею. Страшный конецъ.

   На третій день послѣ этого разговора я былъ уже съ дервишомъ Абдулой опять гостемъ большаго шатра Фарукова. Шейхъ встрѣтилъ меня съ непритворною радостью истиннаго сына природы. Онъ обнялъ меня какъ отецъ сына и сказалъ при томъ, что я бы умеръ спокойно, если бы только согласился произнести исповѣданіе его вѣры и остался жить въ пустынѣ.
   "Ахъ, Хекимъ", сказалъ онъ мнѣ, "зачѣмъ не придешь къ намъ дышать тѣмъ воздухомъ, какимъ сотворилъ его Самъ Богъ, исполненнымъ аромата цвѣтовъ, благоухающихъ какъ дыханіе ангела, дышешь ядовитымъ смрадомъ города? Зачѣмъ не придешь къ намъ, чтобы осѣдлать кобылицу знаменитаго рода Кехейланъ-ель-Аджуса или Абенанъ-Шерака, которая быстрѣе дикихъ ословъ, а трясешься и плетешься на сопатыхъ клячахъ? Зачѣмъ не живешь какъ свободный человѣкъ, преклоняешь выю свою Османліи, который лукавѣе шакала и хуже самаго нечистаго изъ звѣрей.
   "О, шейхъ!" отвѣчалъ я, "кто знаетъ, не приведетъ ли меня судьба моя въ одинъ прекрасный день къ тому, что я буду жить съ тобою? Но теперь не могу; судьба сильнѣе нашей воли".
   "Ты говоришь какъ тотъ, кто право вѣруетъ, о Хекимъ!" отвѣчалъ Фарукъ, "не хочу болѣе принуждать тебя. Но скажи мнѣ, сынъ мой, что ты думаешь на счетъ того, что паша желаетъ видѣться со мной! Ты вѣдь не Османлія, ты изъ того народа, который любитъ истину и гнушается ложью, и такъ, дай мнѣ совѣтъ: ѣсть-ли мнѣ хлѣбъ съ этимъ Османліемъ, или не ѣсть? Я согласился, чтобы былъ миръ между нами, но вотъ онъ теперь желаетъ утвердить тѣснѣе дружбу. Я совѣтовался со старѣйшинами моего племени; большинство ихъ не вѣрятъ Османліи, ни даже тогда, когда онъ является съ дарами и предлагаетъ угощеніе, потому что онъ самый большой лжецъ между мусульманами; и сказали мнѣ, чтобы я помнилъ, что случилось съ отцемъ моимъ: его (да будетъ миръ съ нимъ) убилъ вождь одной шайки, человѣкъ, который былъ кровопійцею феллаховъ, который сожигалъ до тла ихъ села; а паша человѣкъ мира, и хоть я не желаю близкаго съ нимъ знакомства, но и не вижу никакой опасности въ томъ, если бы я внѣ городскихъ стѣнъ ѣлъ съ нимъ хлѣбъ. Говори, о Хекимъ! я жду твоихъ словъ".
   "О шейхъ", отвѣчалъ я, "война есть война, и когда люди обнажатъ мечъ, каждый изъ нихъ жаждетъ напиться крови другаго; но миръ есть миръ, и когда мечъ войдетъ въ ножны, тогда люди закалаютъ барановъ, чтобы вмѣстѣ ѣсть ихъ мясо и жить въ дружбѣ, какъ братья. Таково нынѣ и желаніе паши. Онъ мнѣ сказалъ: да будетъ пустыня твоею, съ ея тысячами и десятками тысячъ овецъ, рогатаго скота, ословъ, коней и верблюдовъ; а обработанная земля пусть принадлежитъ султану, съ ея житомъ, огородами и другими хозяйственными заведеніями. И такъ, довольно мѣста и для тебя и для паши, чтобы жить вамъ въ мирѣ; но миръ, утвержденный при посредствѣ повѣренныхъ, не можетъ быть такъ твердъ и постояненъ, какъ тотъ, когда оба владѣющіе землей сойдутся и обнимутся. Почему бы и тебѣ не пойти и не ѣсть хлѣба съ пашею, чтобы стать вамъ пріятелями?"
   "О Хекимъ!" отвѣчалъ шейхъ, "дервишъ принесъ мнѣ отъ паши рѣчи слаще меда и они очаровали уши мои, и плѣнили мою память и вотъ я соглашаюсь на миръ; теперь пришелъ ты и твои рѣчи, какъ тихій лѣтній дождь, и вотъ въ сердцѣ моемъ уже произросла сочная трава и разцвѣла добрая воля поступить такъ, какъ ты желаешь, я хочу сойтись съ этимъ Османліемъ, но не въ городѣ, нѣтъ! Валахъ билахъ! не хочу ни за что дышать этимъ мерзкимъ воздухомъ. Если онъ хочетъ сойтись со мной, пусть выѣдетъ изъ города на одинъ день пути,-- пожалуй хоть до Ель-Хатера, съ 10-го провожатыми, а я выѣду къ нему на встрѣчу въ открытое поле только съ 8-ю провожатыми, и мы будемъ вмѣстѣ и станемъ братьями".
   "Ахъ шейхъ", сказалъ дервишъ, "клянусь тебѣ, что Хафизъ Османлія вѣрный сынъ ислама, предательство противно ему, какъ отрава безоару. {Камень, о которомъ думаютъ, что онъ охраняетъ отъ отрави того, кто его имѣетъ при себѣ.}. Ты хочешь сойтисъ съ нимъ и заключить другъ друга въ объятія, и Богъ милостивый и благій благословитъ это свиданіе; а я, и именно я, Абдула-факиръ, славящій Единаго, Всесильнаго и Всемогущаго и Благословящаго и имя пророка Мухамеда (да будетъ на немъ миръ!), и я хочу плевать на всѣхъ кафировъ и невѣрныхъ"; говоря это, святоша вскочилъ на ноги и началъ громко читать фатиху или первую главу Корана; послѣ этого мы отправились обратно въ городъ.
   Когда же я снова очутился передъ пашей, то замѣтилъ, что для него чрезвычайно желательно было свиданіе съ шейхомъ. Не медля ни минуты, онъ приказалъ написать къ Фаруку письмо, исполненное самыхъ цвѣтистыхъ выраженій, и потомъ, спросивши напередъ городскаго звѣздочета касательно счастливаго дня и часа, назначилъ для свиданія пятницу, а мнѣ приказалъ быть готовымъ сопровождать его.
   Прежде чѣмъ отправиться съ пашей, я сдѣлалъ одно знакомство, о которомъ мнѣ не мѣшаетъ упомянуть здѣсь, потому что оно имѣло значительное вліяніе на мою послѣдующую жизнь. Мой пріятель докторъ Красинскій нетерпѣливо ожидалъ меня, чтобы посовѣтоваться со мною по случаю болѣзни въ одномъ богатомъ гаремѣ. Лишь только я вышелъ отъ паши, какъ меня пригласили въ одинъ изъ самыхъ знатныхъ мусульманскихъ домовъ Мосула, къ больной катунѣ Рафіи, вдовѣ мусульманскаго паши. Нѣсколько лѣтъ жила эта женщина въ городѣ, пользуясь всѣмъ состояніемъ своего мужа; о состояніи же этомъ говорили, что оно очень значительно. Поспѣшно пробирались мы чрезъ узкія улицы. Предъ нами шло нѣсколько богато одѣтыхъ слугъ катуни, которые готовы были столкнуть и даже поколотить всякаго встрѣчнаго парня погонщика ословъ или кого либо изъ христіанъ, если онъ не слишкомъ поспѣшитъ уклониться въ сторону. Мы вошли сперва въ большой дворъ, въ которомъ сидѣло, ничего не дѣлая, нѣсколько слугъ, а потомъ въ большой салаамликъ или комнату, въ которой принимаютъ гостей. Комната была украшена большимъ диваномъ по всѣмъ тремъ стѣнамъ, покрытымъ темнокраснымъ шелковымъ покрываломъ, богаторазшитымъ бисеромъ. Стѣны были изъ мрамора, по которому искусно росписаны деревья, цвѣты и длинныя надписи изъ Корана. Богатство убранства этого дома составляло разительную противоположность съ бѣдностью убранства конака паши. Но паша, какъ и всѣ остальные правители въ турецкихъ областяхъ, держалъ себя какъ пришлецъ, который сидитъ на своемъ мѣстѣ временно и которому наконецъ было все равно, гдѣ бы ни служить, тогда какъ его семья въ Царьградѣ вполнѣ пользовалась плодами его трудовъ.
   Я едва имѣлъ достаточно времени полюбоваться красотою этого салаамлика, какъ съ одной стороны поднялась тяжелая пурда и евнухъ глухимъ голосомъ пригласилъ насъ войти внутрь. Тутъ я очутился передъ десяткомъ женщинъ. Всѣ онѣ хлопотали около своей больной госпожи, которая, лежа на богатѣйшей постели, постланой на полу, боролась съ предсмертными муками.
   Я подошелъ и взглянулъ въ лицо больной, которой, какъ мнѣ сказали, могло быть около 30 лѣтъ, но которая была въ это время очень блѣдна и нисколько не походила на молодую женщину: она была, какъ говорится, кожа да кости; губы посинѣли и обтянули зубы глаза потускнѣли. Я пощупалъ пульсъ. Кожа ея была холодна, больная отъ времени до времени тяжело вздыхала. Я обратился къ моему пріятелю Красинскому и пробормоталъ ему: "холера". Онъ вздрогнулъ, поблѣднѣлъ, но вскорѣ оправившись, помогъ мнѣ предпринять то, что мы оба считали полезнымъ въ данномъ случаѣ.
   Красинскій какъ бы вовсе позабылъ настоящія свойства этой болѣзни, которая нѣсколько лѣтъ тому назадъ ужасно опустошила Мосулъ, и потому чуть было не ошибся, подозрѣвая другую болѣзнь. Я помогъ ему въ этомъ случаѣ, и лишь передъ вечеромъ мы оставили больную съ нѣсколькими слабыми признаками перемѣны къ лучшему.
   На другой день меня позвали снова на свиданіе съ моимъ пріятелемъ въ домъ катуни, и мнѣ было пріятно увидѣть, что наша больная, хотя еще слабо, но очевидно поправляется: на губахъ ея показался легкій румянецъ, кожа сдѣлалась теплѣе и сама она уже сознавала, что дѣлалось вокругъ нея. Прежде чѣмъ мы ее оставили, меня попросили взглянуть на двухъ ея слугъ, которые корчились въ предсмертныхъ мукахъ: одинъ изъ нихъ умеръ къ вечеру, а другаго мы оставили безъ всякой надежды. Въ городѣ появилась холера.
   Я былъ очень радъ, что на утро мнѣ предстояло идти въ путь съ пашею въ Ель-Хатеръ. Мнѣ хотѣлось опять подышать чистымъ воздухомъ пустыни, въ которой до сихъ поръ еще не было.холеры, и я очень сожалѣлъ, что путь нашъ не продлится дольше.
   Когда я вошелъ во дворъ конака, то здѣсь нашелъ уже стараго моего пріятеля Османъ-бея, находившагося во главѣ отряда изъ 10-ти всадниковъ хорошо вооруженныхъ и на хорошихъ лошадяхъ. Онъ, по обычаю, поздоровался со мною съ улыбкою сомнительной искренности и сказалъ, что паша назначилъ его провожать насъ въ пустыню. "Ладно, пріятель", подумалъ я, "стало быть ты успѣлъ схватить пашу за ухо, иначе бы тебя здѣсь не было". Мой короткій разговоръ съ Османомъ прерванъ былъ чубукчіемъ, который окликнулъ меня сверху лѣстницы:
   "Хекимъ-баши, гель (ступай), паша ждетъ тебя".
   Я вошелъ въ салаамликъ, гдѣ встрѣтилъ самаго довѣреннаго слугу паши. Онъ сдѣлалъ мнѣ знакъ, чтобы я прошелъ дверями, которые ведутъ въ гаремъ. Взойдя туда, я нашелъ его превосходительство только съ его чубукомъ и четками.
   "Буйюрунъ, Хекимъ-баши", сказалъ онъ и сдѣлалъ мнѣ знакъ, чтобы я подошелъ къ нему, какъ можно ближе.
   Онъ былъ совсѣмъ готовъ въ дорогу; оставалось только надѣть чизмы (сапоги), которые держалъ въ дверяхъ салаамлика чубукчія. На лицѣ его превосходительства было написано какое то необычайное довольство, причины котораго я сначала не могъ понять, но которое вскорѣ мнѣ объяснилось.
   Передъ пашой лежалъ небольшой ящикъ въ кожаномъ чехлѣ. Онъ началъ снимать его, а я поспѣшилъ освободить его отъ этого труда. Затѣмъ онъ досталъ небольшой мѣшечекъ съ золотымъ перстнемъ, въ которомъ былъ вдѣланъ камень безоаръ, два маленькихъ ключика и одна печать. Однимъ изъ этихъ ключей онъ отперъ ящичекъ, въ которомъ было четыре пузырька. Паша сказалъ мнѣ, чтобы я посмотрѣлъ, что находится въ этихъ стклянкахъ, и я увидалъ, что то было стрихнинъ, арсеникъ, синельная кислота и морфій. Меня объялъ ужасъ, когда я увидѣлъ эти смертельныя отравы въ рукѣ человѣка, который, конечно, не могъ употребить ихъ на добро, и съ холодомъ на сердцѣ ждалъ, что еще скажетъ мнѣ паша.
   "Взгляни еще, сынъ мой," сказалъ онъ, "и выбери одну изъ нихъ для кофе шейху, которое изъ нихъ повѣрнѣе и получше? Говори, Хекимъ баши."
   Я ощутилъ смертельную боль въ сердцѣ, холодный нотъ выступилъ у меня и потекъ по лбу. Не зная, что отвѣчать, я машинально проговорилъ.
   "Вильнемъ, ефенди (не знаю)"
   "Хайди! Хекимъ баши, не бойся: это лѣкарство не для тебя; оно только для этого арабскаго пса. Что тутъ за важность такая?"
   "Сизъ бимфенисъ (ты знаешь лучше, ефенди), но...." "Анасина, аврадина (что мелешь вздоръ)? развѣ ты не докторъ? развѣ отрава не твое снадобье, сынъ пса кафура! Не шути со мной! Выбирай скорѣе самое дѣйствительное лѣкарство для араба и отправимся въ путь!"
   Я опомнился подъ вліяніемъ страха за свою собственную безопасность и отвѣчалъ:
   "Пусть будетъ на мою голову, ефенди; я только не много раздумывалъ. Вотъ, вотъ самый лучшій". И въ тоже время онъ всего менѣе чувствителенъ для языка, и показалъ ему стклянку съ мышьякомъ.
   "Пеки (хорошо)! возьми и держи ее при себѣ, чтобъ была готова, когда потребуется; или нѣтъ,-- подай мнѣ," и онъ взялъ стклянку и бережно опустилъ ее въ карманъ своего джубета.
   Мы отправились въ путь. Въ этотъ день я имѣлъ довольно времени пораздуматься. Сердце мое билось отъ той роли, которую выпало мнѣ играть въ этомъ дѣлѣ, но мнѣ необходимо было скрывать, что я чуждаюсь и гнушаюсь того, что дѣлается, и я долженъ былъ притворяться равнодушнымъ и казаться, какъ всегда, въ добромъ расположеніи духа, ибо хорошо зналъ, что я нахожусь между такими людьми, которыхъ оскорбить опасно. Мало помалу пришлось наконецъ даже убѣдить себя, что я, дѣйствуя такимъ образомъ, совершаю нѣкій подвигъ, заслуживающій наградъ, что этотъ арабскій шейхъ настоящая язва этой страны и потому заслужилъ смерть, что онъ не хочетъ сразиться съ войскомъ паши въ открытой битвѣ, и потому его нельзя поймать иначе, какъ волка или лисицу въ капканъ или отравить. Такія размышленія нѣсколько успокоили мое волненіе и чѣмъ болѣе я останавливался на этой точкѣ зрѣнія, тѣмъ болѣе мирился съ своимъ положеніемъ.
   Нѣсколько невооруженныхъ людей было послано еще съ вечера на мѣсто свиданія, а потому мы, проѣхавъ безъ остановки шесть часовъ, увидали два шатра, разбитые для паши и его свиты, и нѣсколько багажныхъ коней; пріѣхавъ же на мѣсто, нашли уже все приготовленнымъ для пира: овца была заколота и пилавъ кипѣлъ въ котлѣ.
   Нѣкоторое время не оказывалось нигдѣ ни малѣйшаго слѣда всадника въ окрестностяхъ, и паша уже начиналъ показывать нетерпѣніе и задумался. Наконецъ Османъ, который въ подзорную трубку безпрестанно обозрѣвалъ окрестность, замѣтилъ, что одинъ арабъ также наблюдаетъ за нами съ вершины дальняго холма. Поэтому мы догадались, что скоро долженъ появиться и Фарукъ, коль скоро его соглядатаи не могли замѣтить никакого признака предательства съ нашей стороны. Быстры были глаза у араба; но, къ сожалѣнію, и они не могли замѣтить той малой стклянки въ карманѣ паши.
   Вотъ на горизонтѣ мелькнулъ небольшой отрядъ всадниковъ; онъ приближался ближе и ближе ровнымъ ходомъ. Уже мы различали длинныя копья, а наконецъ и лица смуглыхъ ратниковъ пустыни. На разстояніи ста аршинъ они остановились, воткнули копья въ землю и спѣшились. Шейхъ отдалъ свою кобылицу одному, чтобы онъ подержалъ ее, а самъ пошелъ пѣшкомъ. Паша пошелъ къ нимъ на встрѣчу, а шейхъ воскликнулъ своимъ громкимъ яснымъ голосомъ: "Салаамъ алейкумъ, паша," на что паша отвѣчалъ: "Алейкумъ салаамъ;" они обнялись и поцѣловали другъ друга въ плеча. Затѣмъ паша взялъ шейха за руку и повелъ его въ шатерь, посадилъ его передъ собою съ правой стороны, и потомъ снова началъ его поздравлять съ добрымъ приходомъ, на что арабъ отвѣчалъ съ своей стороны краснорѣчиво и съ достоинствомъ.
   Послѣ того шейхъ позвалъ четырехъ изъ своихъ старшинъ и они привѣтствовали пашу и сѣли близь шейха. Въ это время онъ, замѣтивъ меня, воскликнулъ:
   "А, Хекимъ, поди сюда, поздороваемся!"
   Я вошелъ, а Фарукъ всталъ, обнялъ меня и взявши рукою мою бороду поцѣловалъ ее. Слезы готовы были хлынуть изъ моихъ глазъ, но я напрягъ свои силы, чтобы воздержаться отъ чувствительности.
   "Не боленъ ли ты, Хекимъ?" сказалъ онъ; "не забывай, что шатеръ мой открытъ для тебя, какъ только городъ надоѣстъ душѣ твоей. Видя меня, ты вѣрно пожалѣлъ о прекрасной жизни въ пустыни; но ты желаешь покориться судьбѣ твоей".
   Слуга въ это время внесъ келаутъ или почетный кафтанъ, шелковой матеріи, тканый золотомъ, паша, поднявшись, торжественно передалъ шейху этотъ знакъ султанскаго благоволенія. Велика была радость араба. Въ отвѣтъ шейхъ подвелъ дорогого коня -- поклонъ пашѣ со стороны шейха.
   За тѣмъ свита паши засуетилась. Два парня внесли деревянную чашу, полную пилава и овечьяго мяса. Паша и шейхъ начали засучивать рукава, принимаясь за угощеніе. Слуга принесъ порикъ (умывальникъ съ двойнымъ дномъ) съ водою и полотенце, а паша, обернувшись, чтобы умыть руки, далъ мнѣ знакъ головой и опустилъ мнѣ въ руку ужасную стклянку.
   Угощеніе началось; паша запустилъ свою правую руку въ пилавъ, и пригласилъ Фарука, чтобъ и онъ послѣдовалъ его примѣру. Потомъ выбралъ для своего гостя самые лучше куски овечьяго мяса. Когда оба старѣйшины насытились, тогда позвали свиту занять ихъ мѣста, и горячій пилавъ снова появился изъ кухоннаго шатра. Сидя за кушаньемъ, я слушалъ, какъ паша ласковымъ и полнымъ заискиванья голосомъ увѣрялъ шейха въ своей къ нему любви и клялся ему въ вѣчной дружбѣ; и тотъ съ своей стороны отвѣчалъ ему дружелюбно. Договоры между ними пошли на ладъ, потому что паша обѣщалъ все и вся, а шейхъ, благородное сердце котораго было тронуто этимъ, почти стыдился своей сдержанности и сомнѣнія.
   Потребовали кофе. Я приготовился къ исполненію порученнаго мнѣ дѣла. Выйдя на минуту изъ шатра, я вскорѣ вернулся въ него, неся въ рукѣ филиджанъ (чашку), который и предложилъ шейху. Онъ отклонялъ его учтиво отъ себя и подавалъ пашѣ; а тотъ, какъ бы изъ непоколебимой учтивости, предлагалъ ее гостю; я же, обратившись къ слугѣ, который держалъ кофе, и взявши еще одинъ филиджанъ, подалъ ихъ одновременно великимъ мужамъ. Тогда они поклонились, приложа руку къ сердцу и стали вкушать душистый напитокъ.
   Разговоръ прекратился. Прошло полчаса, въ теченіи котораго я испытывалъ адскія муки. Наконецъ шейху сдѣлалось дурно, онъ обратился назадъ, поблѣднѣлъ и спросилъ воды, проговоривъ:
   "Валахъ, сердце горитъ у меня какъ въ огнѣ!"
   Въ это мгновеніе крикъ одного изъ нашихъ слугъ поразилъ мой слухъ. Одинъ малый, на обязанности котораго лежало хранить чашки съ кофе, вбѣжалъ въ шатеръ съ воплемъ:
   "Аманъ, аманъ, Хекимъ-баши, дай мнѣ лѣкарства; я отравленъ!"
   "Отрава! Алахъ, алахъ!" воскликнулъ шейхъ; подайте мнѣ моего коня!"
   Онъ выскочилъ изъ шатра, вскочилъ на свою кобылицу. Спутники его подняли дикій крикъ о мщеніи. Фарукъ, блѣдный какъ смерть, поглядѣлъ на пашу, и потомъ обратилъ свой взоръ на меня.... Я не знаю, какъ описать выраженіе его лица; можетъ быть взглядъ, который онъ бросилъ на меня, былъ взглядъ мести и ужаса. Помню только одно мгновеніе, когда глаза наши встрѣтились. Мнѣ было бы легче, еслибы онъ выстрѣлилъ въ меня изъ пистолета, чѣмъ бросилъ этотъ убійственный взглядъ! Взглядъ этотъ словно пронзилъ меня. Не могу никогда забыть этого взгляда.
   Поднялся дикій вопль и послѣдовало нѣсколько ружейныхъ выстрѣловъ. На меня же нашелъ какой-то столбнякъ. Я безсмысленно глядѣлъ, какъ арабы уѣзжали исполненные ужаса, каждый думая о себѣ, что онъ отравленъ. Я видѣлъ смущенный и блуждающій взглядъ Фарука, котораго люди поддерживали на сѣдлѣ. Мнѣ казалось, что я вижу страшный сонъ; но вскорѣ меня привелъ въ себя адскій смѣхъ паши, радовавшагося счастливому исходу своей интриги {Описанный случай не есть выдумка автора. Въ 1862 г. одинъ шейхъ былъ отравленъ пашею именно такимъ образомъ. Отрава обычное дѣло между турками. Фарфоровая посуда продается у нихъ по весьма дорогой цѣнѣ только потому, что существуетъ мнѣніе, будто бы она лопается какъ только придетъ въ соприкосновеніе съ отравою. Многіе же паши носятъ въ своихъ кисахъ кое что изъ того, что, по ихъ мнѣнію, служитъ противъ отравы.}.
   

ГЛАВА XVII.

Холера опустошаетъ городъ -- Красинскій умираетъ.-- Сирота остается на моей шеѣ.

   Мрачно было у меня на душѣ, когда я опять очутился въ моей квартирѣ въ Мосулѣ; въ городѣ же царствовалъ страхъ и запустѣніе. Проѣзжая сквозь нѣмыя улицы въ какое бы то ни было время, я слышалъ лишь завыванья и причитанья "недабеха" или наемныхъ плакальщицъ, смѣшанныя съ воплями тѣхъ, которые дѣйствительно были поражены печалью. "Мугасилъ", или тотъ, который собираетъ мертвецовъ, шлялся изъ одного дома въ другой. Нерѣдко проносили мимо меня гробы съ мужчинами и женщинами, которые нѣсколько часовъ тому назадъ курили въ кофейняхъ или обѣдали въ своихъ домахъ. Проходя мимо кладбища я видѣлъ группы женщинъ, укутанныхъ въ темноголубые плащи и съ рыданіемъ валяющихся по свѣжимъ могиламъ. Отъ времени до времени онѣ причитали: "о господинъ мой! о верблюдъ мой! Гдѣ ты теперь? О левъ! о источникъ мой! Слава моя! За чѣмъ ты насъ оставилъ?"
   Красинскій пригласилъ меня навѣстить нѣсколькихъ городскихъ богачей, въ дома которыхъ проникла холера. "Правда ли," спросилъ онъ."что арабскаго шейха схватила холера въ то время, какъ онъ былъ на свиданіи съ пашей?"
   "Правда! сказалъ я. Впрочемъ ходятъ слухи и объ отравѣ."
   "Этого и слѣдовало ожидать," сказалъ Красинскій. "Къ несчастію всѣ племена непремѣнно будутъ вѣрить, что шейхъ отравленъ, наконецъ это и вѣроятнѣе, чѣмъ то, что съ нимъ холера, такъ какъ то, что здѣсь появилось, не есть холера."
   Мы пошли въ домъ катуни Рафіи. Эта госпожа совершенно уже оправилась отъ своей страшной болѣзни, и приняла насъ какъ нельзя лучше. Меня много льстила ея, очевидно, вѣра въ то, что сохраненіемъ жизни она обязана была мнѣ. Я курилъ изъ трубки съ чилибаромъ (съ чехломъ) богато вышитымъ, а кофе пилъ изъ чашки вставленной въ зарфу (подставку), украшенную драгоцѣнными камнями. Когда же мы поднялись, чтобы проститься, она заставила меня взять съ собою зарфу и чилибаръ. Очевидно я пріобрѣлъ благоволеніе богатой катуни. Когда мы прощались съ Красинскимъ, онъ мнѣ сказалъ: "Антонелли, я чувствую себя нехорошо. Притомъ же мною овладѣло тяжелое предчувствіе. Сохрани Богъ мое семейство! Каро амико! могу ли я положиться на васъ, если что нибудь случится со мною?" У бѣднаго задрожалъ голосъ отъ волненія.
   Я горячо пожалъ ему руку и ободрялъ его, чтобы онъ не предавался мрачнымъ мыслямъ и предчувствіямъ.
   "Вы только истощились отъ чрезмѣрной дѣятельности," сказалъ я. "Вашъ дохъ поколебленъ ужасами, которые вы около себя видите, и потому очень естественно, что вы склонны теперь къ ипохондріи. Идите, покушайте, выпейте и получше отдохните эту ночь, а я посмотрю за вашими больными."
   "Антонелли"! сказалъ онъ, "я не могу избавиться отъ этого предчувствія. Ко мнѣ приближается какое-то страшное несчастіе,-- это вѣрно! Богъ даетъ своимъ созданіямъ предчувствіе, чтобы смерть не застала ихъ совершенно въ расплохъ. Каро міо! я уже сдѣлалъ нѣкоторыя распоряженія на случай смерти Повѣряю вамъ мою жену и дочь. Я скопилъ довольно денегъ для того, чтобы они могли быть достаточно обезпечены отъ всякой случайности. Вы будете ихъ попечителемъ. Постарайтесь доставить имъ защиту какого нибудь европейскаго консульства, и -- охъ, другъ мой! не оставьте ихъ: здѣсь, какъ сами знаете, тяжело для вдовъ и сиротъ".
   Я опять пріятельски пожалъ ему руку и посовѣтовалъ чтобы онъ выпилъ хорошаго вина и отдохнулъ немного. Но онъ остался при своемъ предчувствіи и продолжалъ, что онъ скоро умретъ. Съ тяжелымъ чувствомъ я разстался съ нимъ.
   Въ эту ночь сонъ мой былъ неспокоенъ. Душа болѣла. Лишь только я закрывалъ глаза, какъ испуганное лицо Фарука тотчасъ являлось предо мною, и я со страхомъ пробуждался отъ сна. Я ворочался на постели то на одну, то на другую сторону, начиналъ мечтать во снѣ о моемъ домѣ, о веселомъ дѣтствѣ, и опять просыпался отъ какого либо видѣнія, въ которомъ арабскій шейхъ былъ на первомъ планѣ. На дворѣ было душно, смрадный воздухъ города былъ полонъ вредныхъ міазмовъ. Собаки выли всю ночь. Я каждый часъ пробуждался, чтобы опять начать безпокойную дремоту. Наконецъ кто-то постучался въ мои ворота. Я очнулся, всталъ, посмотрѣлъ на улицу и спрашиваю: "кто тамъ?" и когда опустилъ внизъ фонарь, то я узналъ лицо слуги Красинскаго. Господинъ его заболѣлъ.
   Я наскоро одѣлся и поспѣшилъ къ бѣдному пріятелю. Онъ метался въ судорогахъ; черты лица его совершенно измѣнились отъ боли и отъ испуга. Несчастный заболѣлъ и, къ сожалѣнію, совершенно упалъ духомъ.
   "Нѣтъ надежды, нѣтъ!" бормоталъ онъ слабымъ прерывистымъ голосомъ, когда я вошелъ къ нему.
   "Не смѣй, не смѣй, говорить такъ!" говорила ему перепуганная жена, вся судорожно вздрагивая и рыдая, и прижимая мужа къ груди. Прекрасная Марія стояла на колѣняхъ у его постели, погруженная въ молитву, и глаза ея были устремлены на крестъ, который висѣлъ у стѣны. Золотистая ея коса падала густыми локонами по плечамъ, а глаза были красны и распухли отъ слезъ. Но лишь сказалъ я имъ, что надобно дѣлать, какъ мать и дочь живо принялись помогатъ Катанкѣ, старой нянькѣ гречанкѣ, приводя мои приказанія въ исполненіе.
   Я дѣлалъ все, что только могъ, но въ сердцѣ отчаивался. Съ самаго начала болѣзни Красинскій вовсе потерялъ присутствіе духа. Природа съ своей стороны не могла сама противостоять болѣзни и болѣзнь быстро развивалась. Наступилъ кризисъ и я оставилъ больного на самое короткое время. Онъ съ невыразимою любовью смотрѣлъ на подругу своей молодости глазами, свѣтъ которыхъ угасалъ болѣе и болѣе. Въ эту ночь Красинскаго уже не стало.
   Смерть моего пріятеля доставила мнѣ много практики. Теперь я былъ одинъ европейскій врачъ во всемъ Мосулѣ, и потому былъ заваленъ дѣломъ. Городскія власти ваялись наконецъ за то, чтобы пріостановить заразу, и спрашивали моего совѣта, что нужно дѣлать. Я совѣтовалъ имъ очистить городъ отъ нечистотъ и освѣжить воздухъ въ домахъ. На это они не обращали никакого вниманія, такъ какъ это казалось имъ слишкомъ просто; предложить же имъ разрушить городъ и построить новый съ широкими улицами и хорошими каналами, я конечно и подумать не смѣлъ. Муфтій (главный священникъ) заповѣдалъ одинъ день поста и молитвы, и джаміи наполнились людьми, исполненными печали и страха. Шейхъ руководилъ молитвою въ главной джаміи, въ которой сошлись паша, кадіи и всѣ знатные горожане. Голосъ шейха раздавался по всему собранію вѣрныхъ. "Взыщемъ милости у Бога, Великаго и Всемилостиваго Бога, который есть источникъ жизни, который владѣетъ живыми и мертвыми, который есть источникъ надежды и вѣчныхъ щедротъ. Слава Богу, Ему Безмертному, который можетъ остановить заразу, и да воздвигнетъ Онъ низверженныхъ и опечаленныхъ! Хвалите Его, славьте Его, молитесь Ему!"
   Все это собраніе, изъ котораго большинство было въ траурѣ, стало ударять себя въ грудь, восклицая: "Алахъ, акбаръ, аманъ, аманъ!" Софты (богословы) стали громко читать "фатиху 1-й главы корана."
   "Аманъ, аманъ!" раздалось за тѣмъ по собранію, и люди ударяли себя въ грудь и терзали свои одежды, чтобы показать, въ какой они находятся печали, и какъ они себя смиряютъ.
   Христіане также обратились къ своимъ религіознымъ обрядамъ. Владыка Якобитовъ и Маръ -- Шимонъ, Патріархъ Несторіанскій, равно какъ и Католическій, назначили дни поста и молитвы. И въ маленькихъ мрачныхъ церквахъ, въ которыхъ входныя врата были устроены такъ узко, чтобы никакое животное не могло пройти (иначе вѣдь мусульманинъ прогналъ бы своего осла къ самому олтарю) возносились молитвы и благоуханіе ладона поднималось изъ кадильницъ.
   Я такъ былъ занятъ практикой, что цѣлыхъ два дня не навѣщалъ вдову и сироту моего пріятеля; и потому я сильно былъ огорченъ, когда получилъ письмо отъ Г-жи Красинской, въ которомъ она просила меня навѣстить ихъ. Она писала: "Я знаю хорошо, какъ все ваше время занято дѣломъ, и потому не могу ожидать, чтобы вы пришли сюда иначе, какъ по какому нибудь особенному случаю, а не для того только, чтобы утѣшить тѣхъ, у которыхъ на этой землѣ нѣтъ утѣхи. Я похоронила моего мужа и въ его гробѣ похоронила все мое счастіе на этомъ свѣтѣ. Я хотѣла бы пойти къ нему, такъ какъ онъ возвратиться ко мнѣ не можетъ; но дочь моя Марія! Первое горе сразило мое дитя. Вы знаете, что покойный мой мужъ назначилъ васъ, какъ своего друга, опекуномъ нашимъ. Я желаю показать вамъ его духовное завѣщаніе. Онъ оставилъ намъ около 4.000 червонцевъ. Большинство этой суммы въ украшеніяхъ и драгоцѣнностяхъ, и потому ихъ легко взять съ собою. Какъ это, такъ и остальное золото находится у меня. И вамъ онъ оставилъ порядочную сумму за издержки, которыя вы будете имѣть, какъ нашъ опекунъ. И дѣйствительно, намъ придется рано или поздно просить васъ отвезти насъ въ Цареградъ, потому что это мѣсто не совсѣмъ удобно для двухъ беззащитныхъ женщинъ. Я конечно не могу и подумать, чтобы вы оставили своюдолжность для нашего переѣзда; но, вѣроятно, зараза эта не продлится долго, и когда наступятъ лучшіе дни, вы можете попросить отпускъ. Я тѣмъ менѣе сомнѣваюсь, что вы не откажетесь проводить насъ въ Царьградъ, что знаю, какъ и сами вы желали повидаться съ своей невѣстой, и сколько разлука съ нею должна быть тяжела для васъ. Дѣйствительно въ послѣднее время я замѣтила въ васъ задумчивость и грусть, которую я не могу приписать ничему иному."
   Со вниманіемъ прочелъ я это письмо, и былъ имъ очень доволенъ. Въ тоже самое время хотѣлось мнѣ узнать, какъ велика сумма, которую завѣщалъ мнѣ Красинскій. Въ послѣднее время страсть моя къ деньгамъ совершенно овладѣла мною. Въ туже минуту я не могъ идти лично къ Г-жѣ Красинской, такъ какъ былъ сильно занятъ, а потому и написалъ ей краткій отвѣтъ, говоря, что вся тяжесть обязанностей покойнаго къ больнымъ пала теперь на меня, въ придачу къ моей прежней практикѣ, что потому прошу ее извинить мнѣ мое продолжительное отсутствіе, и что сегодня или завтра непремѣнно ее навѣщу.
   Весь тотъ день я дѣйствительно былъ занятъ дѣломъ; между прочими паціентами меня позвали опять къ катунѣ Рафіи, которая чувствовала себя нехорошо. Я посвятилъ ей всего себя и давалъ ей собственноручно лѣкарства. Между тѣмъ прислано было ко мнѣ нѣсколько письменныхъ приглашеній и между прочимъ отъ г. Красинской. но какъ катуна все еще была въ страхѣ и безпрестанно просила меня помочь ей, то я не могъ оставить ее до тѣхъ поръ, пока ей не только не сдѣлалось лучше, но и сама она не сознала этого. Впрочемъ, и тогда она съ большимъ трудомъ отпустила меня, заклиная, чтобы я вернулся не далѣе, какъ черезъ часъ. Она осыпала меня богатыми дарами и въ глазахъ ея было что-то болѣе, чѣмъ простое расположеніе къ доктору. Только подъ вечеръ я оставилъ ее, проведя около нея цѣлый день, а больные ждали.
   Тогда я направилъ своего коня прямо къ дому г. Красинской, которая въ эти дни уже три раза звала меня. На пути обдумывалъ, какъ бы мнѣ лучше извиниться передъ ней. Прійдя къ ея дому, я постучался у воротъ. Никто не появлялся. Я сталъ прислушиваться, и услышалъ плачъ. Наконецъ Катанка вышла отворить мнѣ ворота. Я вошелъ и нашелъ Марію опять стоящею на колѣняхъ у постели, на которой лежала ея мать, какъ мнѣ казалось въ совершенномъ изнеможеніи. Взволнованный, я подошелъ къ постели и взялъ больную за руку: она была уже мертва..
   Горько упрекалъ я себя, что такъ замедлилъ у катуни и допустилъ, чтобы жена моего пріятеля умерла безъ попеченія, безъ всякой помощи. Дѣло не въ томъ, чтобы помощь моя могла отклонить несчастный случай, такъ какъ я самъ былъ почти увѣренъ, что всѣ лѣкарства въ холерѣ ненадежны; но все таки я сожалѣлъ, что не былъ у постели этой бѣдной женщины, хотя бы для того, чтобы обѣщать ей, что я буду имѣть попеченіе о ея сиротѣ.
   И такъ попеченіе о бѣдной Маріи, молодой, красивой, невинной, пало на одного меня, единственнаго ея защитника. Что я буду съ нею дѣлать? Безъ подозрѣній я не могъ взять ее въ мой домъ, ибо хотя я имѣлъ невѣсту, но все-таки былъ человѣкъ холостой.
   И она, бѣдное созданіе, совсѣмъ опустилась отъ тяжкаго горя. Вѣрная ея старая няня Катинка только была ея другомъ!..
   На другой день рано схоронилъ г. Красинскую на небольшомъ католическомъ кладбищѣ, подлѣ ея мужа. Послѣ похоронъ я возвратился къ Маріи, чтобы съ нею и старой няней посовѣтоваться, что намъ дѣлать. Мнѣ пріятно было видѣть, что Марія имѣетъ ко мнѣ дѣтскую довѣрчивость. Она смотрѣла на меня, какъ на старшаго брата или на отца и совершенно откровенно показывала мнѣ все, что было у нихъ въ домѣ. Сперва она повела меня въ комнату, которая служила имъ спальнею. Здѣсь чувство тяжкаго горя овладѣло ею и она упала на постель плача и рыдая.
   Придя въ себя, она подняла одну доску въ полу, вынула желѣзный сундучекъ, отворила его ключемъ, и показала мнѣ богатство, которое пробудило во мнѣ демона сребролюбія. Тутъ были нанизанные червонцы и ящичекъ съ разными украшеніями.
   "Вотъ", сказала Марія, "имѣніе моего отца;, вотъ его завѣщаніе. Охъ, если бы я могла все это отдать, чтобы возвратить себѣ его или мою мать хоть на минутку". И опять она упала на постель, причитая: "Ахъ, папа! ахъ, мама моя!... услышьте меня и простите мнѣ мои мысли и рѣчи неразумныя!.. охъ, Пресвятая Богородица! Смилуйся надо мною, бѣдною сиротою!... Что я буду дѣлать на этомъ холодномъ свѣтѣ? Возьми меня къ себѣ, возьми меня къ себѣ"!...
   Я не сталъ мѣшать естественному изліянію печали сиротки, и потому сѣлъ на диванъ и прочиталъ завѣщаніе Красинскаго. Онъ оставилъ свое имущество дочери и женѣ своей, половину той, половину другой, пока кто изъ нихъ живъ, а нѣтъ, то одной. Меня онъ назначилъ своимъ душеприкащикомъ, оставилъ мнѣ 200 дукатовъ съ тѣмъ, чтобы я могъ проводить его жену и дочь въ Цареградъ.
   Я голову повѣсилъ, когда узналъ, какую сумму онъ оставилъ мнѣ. Слова Г-жи Красиковой "онъ оставилъ вамъ хорошую сумму" -- заставили меня ожидать иного; но такъ какъ все, что онъ имѣлъ, не превышало 4000 дукатовъ, то дѣйствительно трудно было и удѣлить мнѣ что нибудь болѣе. Пересмотрѣвъ имущество, я бережно замкнулъ его, помѣстилъ доску опять на свое мѣсто; потомъ послалъ за моимъ вѣрнымъ мусульманскимъ слугою, и приказалъ ему, чтобы онъ съ своею женою переселился въ этотъ домъ и никого чужого не впускали внутрь. За тѣмъ оставилъ Марію ея преданной нянькѣ Катипкѣ и отправился къ пашѣ, который не задолго предъ тѣмъ присылалъ за мною.
   Его превосходительство былъ въ комнатѣ сосѣдней съ гаремомъ, въ которомъ отдыхалъ отъ своихъ оффиціальныхъ заботъ. Съ тѣхъ поръ какъ онъ прибылъ въ Мосулъ, гаремъ его потерпѣлъ большія перемѣны. Двѣ черкешенки, привезенныя изъ Трапезунда, были уступлены любимымъ чубукчіямъ, и въ гаремъ доставлены новыя красавицы. Въ селѣ шейкъ-Ади, заброшенномъ горномъ мѣстечкѣ, была одна езидка, дѣвушка очень красивая. Долго останавливались на ней глаза Латифъ-аги, начальника регулярной конницы, и онъ, желая войти въ милость паши, терпѣливо ожидалъ того времени, когда вздумали отдать эту дѣвушку за какого то юношу изъ ея племени. Онъ подговорилъ откупщика податей, чтобы тотъ наложилъ на село чрезвычайно большой налогъ; поселяне стали противиться, а удалецъ Латифъ нагрянулъ съ своимъ отрядомъ на шейкъ-Ади, разогналъ поселянъ, сжегъ ихъ хижины, и привезъ дѣвушку пашѣ, блудивыя очи котораго ожидали новой красоты.
   Красавица Атія скоро оправилась отъ печали и страха и совершенно примирилась съ чудной роскошью гарема паши. Ея суровый азіатскій духъ не боялся ужасныхъ тайнъ турецкаго гарема, и она не помышляла о томъ, то бы и другія жены раздѣляли съ нею ея величіе и славу. Между тѣмъ ужъ говорили шепотомъ въ конакѣ, что его превосходительство не жалуетъ болѣе езидской красавицы, и что его повѣренные хлопочуть добыть нѣчто лучше.
   Когда я предсталъ предъ пашей, то нашелъ, что ему было что-то не по себѣ, и потому онъ нѣсколько опустился. На самомъ дѣлѣ не было ничего особеннаго, но онъ желалъ услышать объ этомъ отъ меня, какъ отъ врача; и кромѣ того онъ хотѣлъ получить свѣдѣнія о ходѣ холеры. Что касается до этого, то я могъ доставить ему добрыя вѣсти. Большинство случаевъ кончалось гораздо благополучнѣе и число ихъ уменьшалось.
   "Иншалахъ, иншалахъ! дай Богъ, чтобы было такъ!" воскликнулъ паша. "Богъ милостивъ, да подаетъ онъ намъ здравіе и укротитъ эту болѣзнь. Иншалахъ!"
   За тѣмъ паша спрашивалъ меня о многихъ знатныхъ домахъ въ городѣ, какъ они пережили это время, показывая видъ, будто о многихъ изъ нихъ онъ искренно сожалѣетъ. Наконецъ сказалъ: "а какъ Полякъ докторъ, который заболѣлъ? Иншалахъ! и ему вѣроятно лучше?"
   "Онъ умеръ, ефенди; а также и жена его, -- оба умерли," отвѣчалъ я.
   "Умеръ!" воскликнулъ паша, "вай, вай! Какъ это случилось? Какой добрый человѣкь. Язикъ-дуръ (какое несчастіе)! Хорошо, что нѣтъ у него дѣтей и некому плакать о немъ. Вай, вай, всѣ мы смертны. Богъ великъ!"
   "Эфенди! У него осталось одно дитя оплакивать его," сказалъ я.
   "Только одно; а какое? Еркекъ-ми, кизми (мальчикъ или дѣвушка)?
   "Дѣвочка, ефенди; еще дитя, всего около десяти лѣтъ" отвѣчалъ я.
   "Бѣдная малютка! и она осталась одна? Надобно дать ей что нибудь на содержаніе; отецъ ей вѣроятно ничего не оставилъ?" сказалъ его превосходительство.
   "Почти ничего," отвѣчалъ я.
   "Подъ покровительствомъ какого консула находится она?" спросилъ паша.
   "Валахъ бильмемъ -- ничего еще хорошо не знаю, о паша ефенди! но кажется подъ французскимъ; впрочемъ, я разузнаю."
   "Сдѣлай такъ," сказалъ паша, "и скажи мнѣ, если дѣвочкѣ понадобятся деньги."
   За тѣмъ его превосходительство обратилъ разговоръ на другой предметъ и предложилъ мнѣ мѣсто Красинскаго, пока не пришлютъ кого-нибудь изъ Царьграда. Послѣ разговора, продолжавшагося около часа, я ушелъ, оставивъ пашу въ хорошемъ расположеніи духа.
   

ГЛАВА XVIII.

Отмѣна поѣздки въ Царьагрдъ. Непріятный разговоръ съ пашей. Любовныя дѣла. Притча старика.

   Холера миновала; народъ отдохнулъ душою и началъ возвращаться къ своимъ обычнымъ занятіямъ и забавамъ. И меня тоже облегчило уменьшеніе практики и я началъ помышлять о поѣздкѣ въ Царьградъ и о томъ, какъ бы повѣренную мнѣ дѣвушку передать въ руки кого либо изъ ея сродниковъ. Бѣдная дѣвушка не могла дождаться, скоро ли мы отправимся въ путь.
   Но я собирался не спѣша и все откладывалъ нашъ отъѣздъ. Сказать правду, я отдалъ половину Маріиныхъ денегъ въ займы, чтобы покорыстоваться большимъ процентомъ съ небольшимъ рискомъ, потому что нельзя было предположить, чтобы кто-нибудь здѣсь посмѣлъ обмануть любимца паши.
   Въ одно утро, когда по обычаю я пришелъ посѣтить Марію, она стала мнѣ жаловаться, какъ ея уединеніе смутилъ одинъ страшный субъектъ, который въ большой комнатѣ курилъ трубку и задымилъ табакомъ весь домъ, посматривая на нее непристойнымъ взглядомъ. По ея разсказу онъ не былъ изъ числа мосульскихъ гражданъ, ни турокъ, ни арабъ. Выслушавъ это, я хлопнулъ въ ладоши и позвалъ Ахмета, сталъ укорять его, что онъ не исполнилъ моего приказанія.
   "Не таимъ (что могу я)?" отвѣчалъ Ахметъ. "Я не могу противиться дервишу:" онъ бы выпилъ всю мою кровь своимъ злымъ взглядомъ. Я только подалъ ему выкурить одну трубку и онъ благословилъ дѣвушку.
   Напрасно было бы спорить съ Ахметомъ о такомъ дѣлѣ. Онъ былъ человѣкъ истый мусульманинъ, и потому готовъ былъ скорѣе измѣнить вѣрѣ, чѣмъ обидѣть дервиша.
   Я успокоилъ Марію, описалъ ей характеръ дервиша и сказалъ, какъ необходимо не затрогивать религіозныхъ предразсудковъ народа, среди котораго мы живемъ.
   Въ тоже время и Катинка вмѣшалась въ разговоръ и сказала, что она съ своей стороны находитъ, что дервиши -- самые худшіе мусульмане. Еще когда она была въ дѣтствѣ и жила въ Смирнѣ, то помнитъ, что во всѣхъ непріятностяхъ виноваты были дервиши, а одинъ изъ ея дѣдовъ былъ убитъ дервишами среди улицы, когда, по случаю возстанія грековъ, стали рѣзать христіанъ. Дервиши! о! я плюю на нихъ, какъ только ихъ увижу!" кричала парамана.
   Въ послѣднее время Марія устроивала такъ, чтобы ея парамана (няня) оставалась при ней во все время нашихъ разговоровъ. Бѣдняжкѣ было едва пятнацать лѣтъ, но одиночество развило въ ней инстинкты самосохраненія скромной дѣвушки. Теперь она начала тихо напоминать мнѣ объ отсрочкѣ съ моей стороны предположеннаго путешествія въ столицу, но замѣтивъ, что на моемъ челѣ скопляются облака, воскликнула: "извините меня, синьоръ, извините! Я знаю, что и вы не хотите оставаться здѣсь долѣе, чѣмъ можете; но вы видите, какъ я провожу время въ этомъ домѣ и какъ желаю быть вмѣстѣ съ кѣмъ-либо изъ моихъ родныхъ!"
   Въ это время кто-то постучалъ въ ворота. Я услышалъ Ахмета, говорящаго самымъ почтительнымъ голосомъ. Взглянувъ сквозь рѣшетку въ окнѣ, я увидалъ, что Ахметъ показывалъ путь двумъ гостямъ одѣтымъ попросту, какъ всѣ мосульскіе граждане. Я выбѣжалъ, чтобы преградить имъ путь, но, отскочивъ въ сторону, услышалъ хорошо извѣстный мнѣ голосъ.
   То былъ паша въ тебдилѣ (переодѣтый), и съ нимъ Османъ-бей.
   Я не могъ имъ препятствовать. Марія и ея няня вскочили, чтобы удалиться, но въ дверяхъ, которыя вели въ другія комнаты, ихъ остановилъ Османъ.
   Паша сѣлъ и своимъ обычнымъ повелительнымъ голосомъ велѣлъ садиться и намъ. Марія стояла встревоженная и сердитая, что ее такъ обезпокоили, и взглядывала на меня.
   "Скажи дѣвушкѣ -- пусть сядетъ", сказалъ паша.
   "Поди, сядь возлѣ меня, дорогая Марія", сказалъ я; дѣвушка послушалась и кивнула головой, чтобы парамана сѣла возлѣ нея.
   Масляныя глаза паши стали измѣрять прекрасный обликъ дѣвушки, пока та сконфуженная и зарумянившаяся не скрыла лицо на груди параманы. А парамана, не зная, кто такой гость, но видя, что это турокъ, начала кричать: "Аибъ, аибъ, не стыдно-ли тебѣ, срамникъ этакой! Мы не позволимъ иновѣрцамъ такъ нагло глядѣть на нашихъ дѣвушекъ"!
   "Сузъ (молчи) ты, сука невѣрная"! сказалъ Османъ.
   "Какъ? я, сука! Ахъ ты песъ поганый! сукинъ сынъ, сынъ турецкой ослицы! Тьфу! Наплевать на тебя и на твоего отца, если ты его имѣешь, и на твою мать, которая никогда не знала имени твоего отца, и на твоего...."
   "Парамана, парамана"! воскликнула Марія, "замолчи"! Но языкъ параманы не зналъ удержу. Я долженъ былъ приняться успокоивать ее, а паша съ своей стороны укорялъ Османа, что онъ оскорбилъ добрую женщину. Такъ намъ едва едва удалось утишить няню. Принесли кофе и трубки. Паша держалъ себя съ величайшею учтивостію, и показывалъ видъ, что онъ отечески сожалѣетъ о Маріи, почему и она понемногу успокоилась. Паша сказалъ, что онъ любилъ Красинскаго, и потому лично пришелъ посѣтить ее, съ предложеніемъ оказать свою помощь, въ чемъ потребуется. Голубые глазки Маріи заблистали слезами благодарности при воспоминаніи объ ея отцѣ; а такъ какъ паша былъ уже человѣкъ въ лѣтахъ, то мало по малу и изгладилось первое впечатлѣніе того, что случилось, и она стала разговаривать скромно и тихо о своихъ родителяхъ. Паша почтилъ насъ необычайно долгимъ визитомъ. Онъ принялся хвалить меня, что я забочусь объ имѣніи сиротки дѣвушки, относительно же ея самой замѣтилъ, что она показалась ему гораздо старше своихъ лѣтъ, но это вѣроятно потому, добавилъ онъ, что и вообще французскія дѣвушки не таковы, какъ другія. Наконецъ онъ всталъ и собрался идти; погладилъ и поласкалъ золотистыя косы Маріи, а мнѣ сказалъ, чтобы я сегодня же вечеромъ пришелъ къ нему поговорить кое о чемъ.
   Когда онъ ушелъ, я упалъ на софу въ состояніи, которому нельзя позавидовать. Я сказалъ Маріи, чтобы она оставила меня одного, потому что я чувствую себя дурно. Она исполнила это, хотя очевидно желала узнать отъ меня что нибудь о визитѣ паши. А парамана не могла нахвалиться такимъ "добрымъ, пріятнымъ человѣкомъ". Я замѣтилъ, что въ ея руку опустилась изрядная сумма золотыхъ при выходѣ отъ насъ паши. Я задрожалъ, когда созналъ, что этотъ турецкій блудникъ намѣтилъ Марію, какъ свою неминуемую жертву, и что эта бѣдняжка была совершенно беззащитна. Что я могъ сдѣлать, чтобы спасти ее?... Что я могъ сдѣлать?.. Вдругъ мнѣ пришла мысль отдать ее подъ защиту катуни Рафіи. Для этого мнѣ не слѣдовало терять времени. Я пошелъ къ Ахмету и не велѣлъ ему никого впускать, даже дервиша. Въ воротахъ встрѣтилъ человѣка, который сказалъ мнѣ, что кадій разболѣлся и скорѣе зоветъ меня къ себѣ. Но кромѣ кадія нашлось тамъ еще два или три члена его семьи, просившихъ меня послушать ихъ пульсъ и прописать имъ что нибудь, и потому я долженъ быть пробыть тутъ довольно долго.
   Сѣвъ на коня, я поѣхалъ въ домъ катуни, какъ вдругъ подвернулся чаушъ изъ конака паши съ приказаніемъ идти скорѣе къ пашѣ.
   Сердце у меня екнуло и я почти машинально повернулъ коня по направленію къ конаку.
   Я вотъ опять я въ комнатѣ отдѣленія гарема, наединѣ съ моимъ начальникомъ, котораго теперь трепещу и презираю всею силою моего существа.
   "Буюрунъ! Хекимъ баши; гелъ, отуръ (ступай и садись)" сказалъ паша самымъ тихимъ голосомъ.
   Я послушался и ждалъ, что его превосходительству угодно будетъ сказать мнѣ.
   "А дѣвочка то много выросла съ тѣхъ поръ, какъ я спрашивалъ о ней, Хекимъ-баши? Она смотритъ совсѣмъ не десятилѣтнимъ ребенкомъ, не правда-ли, Хекимъ-баши?.." И паша захихикалъ.
   "Прахъ ногъ твоихъ могъ ошибиться, паша еффенди", отвѣчалъ я, "но дѣвушка еще очень молода".
   "Еватъ (правда) молода, очень молода и красива. А когда ты думаешь жениться на ней, Хекимъ-баши?"
   "Устафръ, улахъ (Боже сохрани)!" отвѣчалъ я; "рабу твоему не приходило и на умъ это; прахъ ногъ твоихъ уже давно обрученъ съ другою дѣвушкою".
   "Юле ми (такъ ли это)? Стало быть дѣвочка свободна. И такъ не слѣдуетъ, чтобы зрѣлый плодъ висѣлъ долго; отчего ты не посватаешь ее какому либо молодцу?"
   "Ефенди, я именно и хочу просить позволенья вашего превосходительства отвезти ее въ Царьградъ и передать ее друзьямъ ея семейства", отвѣчалъ я.
   "Явашъ, явашъ (потише, потише, любезный)! не такъ скоро. Кто ея пріятели -- райя или франки?" спросилъ паша.
   "Райя, еффенди".
   Паша задумчиво курилъ въ теченіи нѣсколькихъ минутъ свою трубку, не говоря ни слова; потомъ хлопнулъ въ ладоши и спросилъ кофе. Выпилъ и кофе молча. Подававшій ему слуга вышелъ и мы опять остались одни.
   За тѣмъ паша, пристально взглянувъ мнѣ въ лицо, тихимъ голосомъ сказалъ:
   "Хекимъ баши, а что сдѣлалъ ты съ деньгами покойнаго доктора поляка"?
   Я чувствовалъ, какъ сначала поблѣднѣлъ, а потомъ покраснѣлъ и невнятно отвѣтилъ: "съ деньгами?.. Еффенди, денегъ вовсе не было или было очень мало. Я отдалъ ихъ на проценты въ пользу дѣвицы. Есть правда нѣсколько украшеній у меня, еффенди, и я хотѣлъ просить у вашего превосходительства совѣта, что мнѣ съ ними дѣлать."
   "А, Хекимъ-баши!" сказалъ паша, и потянулъ меня за ухо. "Ты лукавая лисица; но нужно тебѣ прежде скинуть туфли, если хочешь застать меня соннымъ. Докторъ былъ богатъ, и ты получилъ хорошую сумму денегъ. Пеки, зараръ іокъ (ладно, не бойся)! но вѣдь я здѣсь паша, стало быть гдѣ найдется какое добро, то изъ него слѣдуетъ и мнѣ часть. Поэтому, не приходится тебѣ получить и деньги, и дѣвушку. Она красавица; а ты знаешь, Хекимъ-баши, что "бѣлый калачъ не для всякаго пса."
   "Устафръ -- улахъ. (Боже сохрани), вотъ ея деньги къ твоимъ услугамъ, но ихъ всего пятьсотъ дукатовъ. А что тогда будетъ дѣлать дѣвушка? Какъ я могу отвезти ее къ ея роднымъ совсѣмъ безъ денегъ? Не скажутъ-ли они, что я ее обобралъ?"
   "Довольно о деньгахъ, Хекимъ-баши. Я хочу дать этой дѣвушкѣ пріютъ и домъ. Она должна придти сюда и будетъ моей первой катуной. Что же пріятели ея могутъ сдѣлать для нея больше этого? Возьми деньги себѣ и тотчасъ пришли мнѣ дѣвушку".
   -- "Аманъ, еффенди, аманъ!-- Я твой рабъ, паша! Я -- прахъ ногъ твоихъ!" отвѣчалъ я, бросившись къ его ногамъ и сталъ цѣловать его подножіе. "Дѣвушка -- христіанка, о паша! Она не можетъ войти въ гаремъ мусульманскій."
   Паша молчалъ и почти пожиралъ меня демонскими взглядами; наконецъ раскрылъ ротъ и проговорилъ съ разстановкою, почти шопотомъ, вычеканивая каждое слово:
   "Хекимъ баши, берегись! Если ты хотя сколько ни-нибудь воспротивишься... нѣтъ! если ты не поможешь уговорить дѣвушку, чтобы она пришла сюда мирно, то слушай: тогда съ тобой будетъ тоже, что вотъ съ этой трубкой!" -- и паша при этомъ раздавилъ ногой трубку.
   Наступила мертвая тишина. Его превосходительство прервалъ ее, сказавъ: "завтра къ вечеру пусть дѣвушка будетъ здѣсь: я пошлю за ней, когда сядетъ солнце. Ступай!"
   Я всталъ, поцѣловалъ край одежды тирана и съ тяжелымъ чувствомъ вышелъ. Я не пошелъ къ Маріи, а прямо домой, и послалъ, чтобы пришла ко мнѣ Катинка. Я ждалъ бури и потому приготовился утишить ее чародѣйскимъ жезломъ золота. Но подлая женщина была уже закуплена. Ея блестящіе глаза свѣтились сребролюбіемъ, ей только и хотѣлось, что помѣстить свою госпожу въ гаремъ, быть самой любимицей катуни и имѣть побольше денегъ.
   "Предоставьте мнѣ, синьоръ, сдѣлать, какъ я знаю. Я доставлю ее въ гаремъ такъ хорошо, что она и сама не будетъ знать этого, думая, что это первый день путешествія въ Царьградъ. Она и то уже приготовила свой багажъ и все спрашиваетъ объ васъ,-- ха, ха, ха! А какъ очутится въ гаремѣ, тогда ужъ положитесь на меня.-- Вы боитесь, что она испугается. Пфъ! конечно молодая дурочка сначала испугается; но паша такой любезный, такой добрый человѣкъ, что она его наконецъ, полюбитъ. Синьоръ! вы можете немного положиться на меня: я старая женщина и опытная!"
   Я далъ этой мерзавкѣ золота и сказалъ ей, чтобы она тотчасъ вернулась къ своей госпожѣ. Я чувствовалъ, что все это дѣло находится въ рукахъ, лучше которыхъ не можетъ быть; но на сердцѣ у меня было такъ тяжело... Я старался забыть, что Марія когда-нибудь была на этомъ свѣтѣ. Успокоивъ себя такимъ образомъ, пошелъ посмотрѣть на драгоцѣнности, которыя для безопасности велѣлъ перенесть сюда. Онѣ были дѣйствительно хороши и моему неопытному глазу казалось, что они стоятъ болѣе двухъ тысячъ червонцевъ. Я вынулъ изъ ящика одно изумрудное ожерелье и не хотя подумалъ, какъ бы оно хорошо шло къ прекрасной шеѣ бѣдной Маріи. Но я постарался и нашелъ нѣкоторое утѣшеніе въ той мысли, что если въ концѣ концовъ оставить въ сторонѣ религію, то Маріи будетъ не худо. Да при чемъ тутъ религія? Если ей угодно, она можетъ и въ гаремѣ исповѣдывать ее, потому что на это нѣтъ запрета въ турецкихъ гаремахъ. Но она молода, и потому вѣроятно принаровится къ своему новому положенію, сдѣлается магометанкой и будетъ счастлива.
   Правда и то, что паша имѣетъ въ Царьградѣ другой гаремъ, а потому легко можетъ случиться, что эта любимица наскучитъ ему какъ и тѣ черкешенки, и онъ тогда отдастъ бѣдную Марію какому нибудь своему писарю или чубукчіи. Но она и тѣлесною красотою и своею душою превышаетъ всѣхъ черкешенокъ, курдянокъ и арабокъ, какихъ я когда либо видѣлъ, и потому она по всѣмъ вѣроятіямъ, съумѣетъ удержать свое вліяніе на пашу. Наконецъ, если бы случилось худшее, если бы Марія была отдана другому турку,-- развѣ не можетъ случиться, что и этотъ послѣдній будетъ ей хорошимъ мужемъ? А женщины такъ легко привыкаютъ ко всякому положенію.... Какое же мнѣ дѣло до всего того? Я дѣлалъ все, что могъ, чтобы защитить дѣвушку,-- что мнѣ больше дѣлать? Не хочу думать объ этомъ!
   Я былъ человѣкъ слишкомъ практическій; да кромѣ того, именно въ это самое время мною овладѣло честолюбіе, а вскорѣ случилось нѣчто такое, что возбуждало во мнѣ самыя блистательныя надежды.
   Въ послѣднее время я былъ очень часто призываемъ къ катунѣ Рафіи, а болѣзнь ея была -- одно притворство. Я посѣщалъ ее постоянно и оставался у ней столько, сколько позволяло приличіе. Любовь уничтожаетъ всѣ различія. Такъ и здѣсь: вдова богатаго мусульманскаго вельможи была влюблена въ иностранца безъ имени и притомъ гяура. Она стыдилась признаться въ своей слабости, по наконецъ призналась. Воспользовавшись минутой, когда ея служанка куда то вышла, она мнѣ сказала: "Хекимъ-баши, будь мудръ: изреки исповѣданіе вѣры и тогда я твоя рабыня на вѣки."
   "Катуна!" отвѣчалъ я: "сердце мое сгорѣло; твои очи высосали кровь мою; я только и счастливъ тогда, когда нахожусь возлѣ тебя, я подумаю объ этомъ. Если судьба моя поведетъ меня въ твою вѣру -- я послѣдую за нею."
   Мы бросились въ объятія, уста наши слились въ долгомъ тепломъ поцѣлуѣ, и... я обратился къ ея вѣрѣ.
   Много я размышлялъ о моемъ положеніи. Когда я задумалъ оставить вѣру моихъ отцовъ и принять вѣру лжепророка, сказать правду, страхъ находилъ на меня, и совѣсть начинала мучить; но я былъ слишкомъ философъ, чтобы задумываться предъ страхомъ будущей жизни. Я былъ молодъ и здоровъ, далекъ отъ мысли о смерти. Сверхъ того въ той землѣ, гдѣ я находился, вѣровали въ Магомета, и какъ христіанинъ, я не смѣлъ ожидать, чтобы могъ иначе сдѣлать себѣ карьеру. А наконецъ, мусульмане поклоняются тому же самому Богу, какъ и католики; отчего же мнѣ не ограничить свою религію вѣрованіемъ въ Единаго Бога, не обращая вниманія на тѣ обряды, которые, быть можетъ, ничто иное, какъ выдумки духовенства? Вопросъ вѣры не столько смущалъ меня, какъ вопросъ о моей женитьбѣ; я не только не забылъ Леонору, но еще очень глубко любилъ ее. Мнѣ не было ничего милѣе мысли возвратиться къ ней и обвѣнчаться съ ней. Я зналъ, что она останется мнѣ вѣрною, что бы обо мнѣ ни говорили, кромѣ того, какъ если я сдѣлаю тотъ шагъ, который меня тогда озабочивалъ. Если я потуречусь и женюсь на турчанкѣ, то, конечно, о Леонорѣ не могъ бы и помышлять.
   Съ тѣхъ поръ, какъ я прибылъ въ Мосулъ, рѣдко видѣлся съ Мусою имрахоромъ (конюшимъ), которому почему то пришло въ голову оставить службу у паши, и онъ какъ бекташъ (мудрецъ) посвятилъ себя изученію закона и вѣры у одного ученаго шейха. Онъ былъ истый, почтенный и умнѣйшій изъ турокъ, съ которыми я встрѣчался, и потому рѣшился обратиться къ нему за совѣтомъ.
   Муса проживалъ въ одной маленькой комнатѣ при джаміи и я съ трудомъ нашелъ его, потому что мнѣ неоднократно мѣшалъ въ этомъ грубый софта, служившій при мечети.
   Едва наконецъ я могъ найти моего пріятеля, жившаго въ достойной уваженія бѣдности, въ одной маленькой комнатѣ, все убранство которой состояло въ коврѣ для молитвы, сосудѣ для воды, одѣялѣ, малой софѣ и одной полкѣ съ книгами. Онъ читалъ коранъ съ однимъ сѣдобородымъ старикомъ. Когда я вошелъ, то сей послѣдній потихоньку отложилъ книгу въ сторону, отодвинулся въ уголъ софы и сталъ смотрѣть на меня съ выраженіемъ полнаго презрѣнія и фанатизма.
   Муса принялъ меня, какъ и прежде, сердечно, не считая нужнымъ (какъ это обыкновенно дѣлаютъ турки) разыгрывать изъ себя человѣка, посвятившаго себя уединенной жизни. Я сѣлъ, а босоногій служка принесъ намъ трубки и кофе.
   Побесѣдовавъ объ общихъ предметахъ, я обратилъ наконецъ разговоръ на то, что было ближе къ моему сердцу. Я спросилъ его, какія предписанія нужно исполнить, и какіе особенные обряды бываютъ при принятіи магометанства?
   Прежде, чѣмъ Муса открылъ ротъ, сѣдобородый старикъ вышелъ и воскликнулъ: "не говори о предписаніяхъ и обрядахъ, о человѣкъ! Исповѣдуй вѣру, провозгласи единство Бога, дай себя обрѣзать и спасешь душу твою."
   "Я такъ и думаю, старче," отвѣчалъ я, "но человѣкъ не мѣняетъ такъ легко свою вѣру, какъ мѣняетъ платье; надобно прежде подумать хорошенько."
   Поэтому-то сказалъ Муса, Хекимъ не хочетъ спѣшить лишить народъ христіанскій одного изъ его украшеній, хотя исламъ жаждетъ имѣть его своимъ сыномъ. Кто хочетъ перемѣнить свою вѣру, долженъ хорошенько подумать?
   "За чѣмъ человѣку колебаться, чтобы избѣгнуть адской муки?" сказалъ старикъ, "за чѣмъ останавливаться и смотрѣть назадъ, подобно женѣ Лотовой, такъ что ему больше и помочь нельзя будетъ? Вотъ уже недалеко то время, когда обнажится мечъ ислама отъ Хинда до Джауръ-измира и кяфиры (невѣрные) будутъ стерты съ лица земли. Я, Абдерахманъ, говорю это!"
   "Еще одно замѣчаніе," прибавилъ Муса, "и очень важное: во всякомъ случаѣ помни, что ты перейдешь въ правую вѣру."
   Я имъ сказалъ, что очень радъ хорошенько изучить законы ислама, но есть нѣсколько мѣстъ и нѣсколько обрядовъ, о которыхъ я желалъ имѣть подробныя объясненія. За тѣмъ я сталъ спрашивать ихъ о законахъ, которые касаются брака и развода. Муса мнѣ отвѣчалъ съ удовольствіемъ, а старикъ, который теперь смотрѣлъ на меня, какъ на человѣка, готовящагося принять ихъ вѣру, оставилъ свое фанатическое предубѣжденіе и сталъ обширно излагать мнѣ шеріатъ (церковные обряды) и канунъ (гражданскіе законы). Я удивился, когда увидалъ, что на востокѣ гораздо легче развестись съ женой, чѣмъ на западѣ, ибо довольно сказать три раза предписанную закономъ формулу, чтобы бракъ былъ разлученъ. Такъ же точно мусульманинъ можетъ безъ всякой церемоніи снова взять жену, съ которой разошелся; но если онъ три раза разведется съ нею, то не можетъ снова сойтись съ нею прежде, чѣмъ она выйдетъ замужъ за другаго какого нибудь человѣка и тотъ также разведется съ нею. Старикъ сталъ чрезвычайно разговорчивъ объ этихъ дѣлахъ и разсказалъ намъ такую исторію:
   "Великій Кудабенда, шахъ персидскій, имѣлъ жену -- настоящій алемъ -- (драгоцѣнный камень). Онъ любилъ ее почти столько же, сколько она сама себя. Эта гурія, гордая и капризная, иногда сердила царя царей, такъ что онъ дважды изрекъ ей предписанныя рѣчи развода, но какъ шахъ не могъ остаться безъ свѣтлости очей своихъ, то онъ простилъ ее и опять принялъ ее въ милость."
   "Но случилось, что однажды прощенная царица такъ худо вела себя, что царь разгнѣвался, послушавъ подбивавшаго его сатану, и изрекъ и въ третій разъ несчастную формулу развода."
   "Послѣ этого онъ ушелъ въ опочивальню, чтобы виномъ и музыкою разогнать свою печаль. А когда легъ спать, опомнился, что сказалъ, и укорялъ себя за то, что выговорилъ такія рѣчи, которыхъ нельзя было возвратить. Онъ не могъ заснуть. Однообразныя строки кануна не могли выбить изъ его головы мысли о чарахъ Зейнели, ни разогнать тоски раскаянія. Рано на зарѣ позвавши шейхъ-Уль-Ислама и всѣхъ великихъ ученыхъ, которые знаютъ законъ пророка, и разсказавши имъ все, какъ было, онъ спросилъ, что долженъ сдѣлать царь царей, чтобы опять соединиться съ женой сердца своего?"
   На это шейхъ-Уль-Исламъ, въ бѣлой бородѣ котораго на всякомъ волоскѣ было больше мудрости и знанія, чѣмъ во всей какой нибудь наилучшей школѣ, сказалъ, что царь царей, сынъ Всемогущаго, долженъ покориться закону, какъ и послѣдній изъ его подданныхъ, т. е. долженъ допустить, чтобы жена его вышла за мужъ за кого-нибудь другаго, и только послѣ этого онъ можетъ взять ее опять къ себѣ. Услышавъ это шахъ разодралъ свою одежду и въ отчаяніи спрашивалъ: нѣтъ-ли гдѣ такого мудраго и святаго человѣка, который бы помогъ ему въ его тяжкой печали? Одинъ изъ его придворныхъ вышелъ впередъ и сказалъ, что есть одинъ святой дервишъ, который живетъ въ уединеніи на нѣсколько дней пути отъ столицы.
   "Послать тотчасъ, чтобы онъ явился ко мнѣ", сказалъ шахъ.
   А святой дервишъ этотъ видитъ во снѣ, чѣмъ страдаетъ шахъ и видитъ, что его величество желаетъ, чтобы онъ пришелъ къ нему. Такимъ образомъ, прежде, чѣмъ посланникъ шаха отправился въ путь, старецъ въѣхалъ уже во дворъ шахскаго конака, привязалъ своего осла и явился предъ высокимъ собраніемъ съ своими туфлями подъ мышкою.
   "Кто ты такой?" спросилъ его шахъ.
   "Я Ибрагимъ-иль-факиръ изъ Койя", отвѣчалъ старецъ.
   "А для чего ты спряталъ эти туфли подъ мышки?" спросилъ шейхъ.
   "Такъ заповѣдалъ Пророкъ Божій (Богъ да будетъ ему милостивъ и да сохранитъ его)," сказалъ въ отвѣтъ старецъ. "Развѣ онъ не снялъ обувь свою, когда пришелъ на соборъ Ханафизи? при этомъ онъ даже сказалъ, чтобы всѣ правовѣрные снимали съ ногъ своихъ обувь, когда приходятъ на соборъ."
   На это шейхъ Ханафиза воскликнулъ:
   "Да это сущая ложь! Вѣдь законъ нашъ еще не былъ во время. Пророка нашего (да будетъ на немъ миръ)!"
   "Ну, такъ должно быть, пророкъ такъ поступилъ на соборѣ Малакія", возразилъ старецъ.
   "Да этого быть не могло", воскликнулъ шейхъ Малакія: "потому что нашъ законъ не былъ тогда и въ поминѣ".
   Также точно говорили шейхи и остальныхъ сектъ, когда старецъ считалъ ихъ по ряду. Выслушавъ рѣчи всѣхъ шейховъ, старецъ нахмурился и сердито воскликнулъ:
   "А если ни одной изъ вашихъ сектъ не было во время пророка, то какъ вы можете ваши законы выдавать за святые и непогрѣшимые и возлагать на правовѣрныхъ невыносимыя тяжести, которыхъ пророкъ не установлялъ, и которыхъ нѣтъ въ великой книгѣ"?
   Шахъ очень обрадовался такимъ словамъ старца, провозгласилъ его первымъ между мудрецами и приказалъ, чтобы ему оказывали всякія почести.
   Вслѣдствіе этого зависть и ревность овладѣли шейхами и мудрыми людьми при дворѣ и одинъ изъ нихъ воскликнулъ:
   "О, Ибрагимъ! если ты такъ мудръ, то долженъ сказать намъ, гдѣ средина земли"?
   "А вотъ тамъ, гдѣ я привязалъ своего осла", отвѣчалъ Ибрагимъ, "а если скажешь нѣтъ, то докажи противное"
   Другой мудрецъ, видя посрамленнымъ своего собрата, спросилъ: "сколько звѣздъ на небѣ"?
   "А столько, сколько волосъ на моемъ ослѣ", отвѣчалъ Ибрагимъ, "а если не вѣришь -- поди пересчитай".
   Послѣ этого мудрецы и шейхи кончили свои вопросы; а шахъ съ веселымъ сердцемъ отпустилъ ихъ и взялъ къ себѣ опять Зейнелу, свою дорогую жену.
   Такъ кончился разсказъ Абдерахмана. Онъ торжественно покурилъ нѣсколько минутъ, и потомъ сказалъ: "Ибрагимъ сказалъ истину: простыя и ясныя предписанія корана исказили такъ называемые мудрецы; правовѣрный бродитъ во мракѣ, слѣпецъ водитъ слѣпца, и такимъ образомъ исламъ палъ съ своей высоты и лежитъ подъ гнѣвнымъ взоромъ Всемогущаго. Между тѣмъ народы "харба", проклятые кафиры, усилились и грозятъ престолу халифа. Но приближается день, когда исламъ опять исторгнетъ мечъ свой, и когда Богъ Всемилостивый опять будетъ помогать въ войнѣ своему народу".
   Потомъ, обратясь ко мнѣ, онъ сказалъ: "сынъ мой! оставь кафировъ и соединись съ народомъ Божіимъ".
   Сказавши это, старикъ всталъ на ноги, надѣлъ свои папуцы и удалился.
   

ГЛАВА XIX

   Нѣсколько дней спустя, послѣ разговора съ Мусою и имамомъ Абдерахманомъ (тѣмъ старикомъ, который сидѣлъ у Мусы), я, ѣдучи отъ паши по мейдану, все размышлялъ о предметѣ, овладѣвшемъ моею душою. Я чувствовалъ, что судьба моя ведетъ меня къ исламу, но все еще сдерживался. Вдругъ конь мой почти наткнулся на какого-то нищаго и я, желая отстранить оборвыша, коснулся его хлыстомъ. Мой слуга мусульманинъ много разъ налеталъ на этихъ несчастныхъ, и они всегда терпѣливо сносили его удары; но тутъ мой нищій разразился самою мерзкою бранью на меня, называя меня кафиромъ, гяуромъ, сыномъ христіанскаго пса, проклятымъ невѣрнымъ, назвалъ меня "кели ибнъ кели" т. е. собакою и сыномъ собачьимъ, и закончилъ тѣмъ, что сталъ бросать въ меня грязью и нечистотами изъ ямъ. Стыдъ и гнѣвъ овладѣли мною. Я вышелъ изъ себя и хотѣлъ броситься на него съ саблею, но замѣтилъ цѣлую толпу окружавшихъ насъ оборванцевъ, которая стала громко смѣяться, и услышалъ одинъ голосъ: "Вотъ такъ его! Такъ слѣдуетъ всѣхъ враговъ пашей вѣры!" Скрѣпя сердце, стиснувъ зубы, я поѣхалъ далѣе,-- и не могъ успокоиться, пока не принялъ ванну.
   Въ тотъ же день послѣ полудня, я поѣхалъ въ домъ кадія. Остановивъ коня внизу у воротъ, я пошелъ въ салаамликъ, гдѣ сидѣлъ кадій съ нѣсколькими знатными гражданами, между которыми былъ и муфтій имамъ Абдерахманъ.
   Никто не двинулся съ мѣста, когда я вошелъ; и хотя я уже привыкъ къ такому презрительному обращенію со мною, но въ этотъ разъ едва могъ снести его.
   Я сѣлъ на самомъ послѣднемъ мѣстѣ этого собранія и поздоровался самымъ нижайшимъ образомъ сперва съ кадіемъ и потомъ съ остальнымъ обществомъ. Кадій и Абдерахманъ мотнули головами, такъ что едва можно было замѣтить, а остальные только глупо улыбнулись въ отвѣтъ на мое привѣтствіе.
   Мой гнѣвъ и раздраженіе возрастали. Въ это время принесли мнѣ чашку кофе, но безъ трубки. Считали, что я недостоинъ курить въ такомъ высокомъ собраніи.
   "О кадій!" сказалъ я дрожащимъ отъ волненія голосомъ, "есть ли какая надежда для христіанина войти въ рай?"
   "Пекло (адъ) -- послѣдній удѣлъ христіанина," былъ отвѣтъ.
   "А если такъ, то выслушай и скажи мнѣ, о кадій, что долженъ сдѣлать христіанинъ, чтобы спастись отъ адскаго огня?"
   "Голова! я уже сказалъ тебѣ: адъ для невѣрныхъ," сказалъ кадій.
   "Послушай меня," сказалъ муфтій, "послушай меня, хекимъ! Ты родился въ исламѣ, какъ и всякое дитя раждается; {Нѣкоторыя мусульманскія секты признаютъ, что всѣ дѣти рождены въ исламѣ, и что лишь христіанскіе родители приводятъ дѣтей своихъ на нечистый путь.} твои невѣрные родители отравили твою душу, оставивъ тебя необрѣзаннымъ. Отвергни совѣтъ ихъ, произнеси исповѣданіе вѣры, дай себя обрѣзать и спасенъ будешь!"
   "О кадій, слушай!" воскликнулъ я: Ла илаха илахъ лаху Махомедъ расулгу лахъ (Богъ есть Богъ и Мухамедъ есть пророкъ Божій)!..."
   Если бы я выстрѣлилъ изъ пистолета въ этомъ почетномъ собраніи, оно не было бы потрясено болѣе, чѣмъ моими словами. Одинъ воскликнулъ:
   "Кафиръ хулитъ, ударь его саблею!" и три или четыре сабли выхвачены изъ ноженъ. Но кадій воскликнулъ: "ла, ла (нѣтъ, нѣтъ)! онъ говоритъ отъ избытка восторга, онъ братъ намъ, онъ вступаетъ въ исламъ!"
   "О вѣрные!" воскликнулъ я, какъ можетъ человѣкъ оставаться слѣпымъ, когда самъ Богъ отверзаетъ его очи? Развѣ исламъ не предназначенъ для всѣхъ людей, которые принимаютъ святую книгу -- коранъ? Развѣ вы могли бы сѣчь мечемъ дѣтей Божіихъ во вратахъ рая? Хвала Богу, я уже болѣе не кафиръ. Вотъ смотрите: я попираю крестъ, и отрекаюсь отъ Іисуса, -- я мусульманинъ!"
   "Человѣче!" прервалъ меня одинъ имамъ, "не смѣй выражаться такъ о благословенномъ Іисусѣ (да будетъ миръ на немъ!). Если ты признаешь нашего господина Мухамеда (Богъ да будетъ къ нему милостивъ и да сохранитъ его!), тогда и святой Іисусъ можетъ быть твоимъ вождемъ въ рай. Онъ одинъ изъ нашихъ главныхъ пророковъ".
   То, что сказалъ имамъ, нѣсколько смутило меня и я едва нашелся, что отвѣчать ему. На мое счастіе кадій, который, какъ человѣкъ свѣтскій, хорошо зналъ, какія побужденія руководили мною, и желая обязать собою того, который стоялъ на порогѣ всякаго благополучія, избавилъ меня отъ замѣшательства, предложивъ тотчасъ отправиться въ джамію. Немедленно подхватили меня подъ руки и повели, а за нами послѣдовала большая толпа, среди которой проносились о мнѣ различные толки. Вотъ мы достигли джаміи; мои пріятели стали пѣть молитвы, которыя предначиналъ имамъ. За тѣмъ велѣли мнѣ изречь за муфтіемъ слово за словомъ по арабски исповѣданіе вѣры, что я и учинилъ къ великой радости толпы, которая стѣснилась въ джаміи.
   Затѣмъ отвели меня въ комнату приджаміи, гдѣ проживалъ одинъ софта. Тутъ ожидалъ меня церахъ (цирульникъ).
   Лежа цѣлыхъ десять дней на постели въ моемъ домѣ, я имѣлъ довольно причинъ поразмыслить о себѣ. Сначала пришлось мнѣ довольно помучиться, чтобы избавиться отъ тяжелыхъ упрековъ совѣсти. Кромѣ смущенія относительно вѣры, которое наконецъ я поборолъ въ себѣ какъ суевѣріе и какъ нѣчто такое, чѣмъ не стоитъ долго заниматься, въ мои мечты -- вплеталось миловидное лицо погубленной мною Леоноры, и я каялся, что переступилъ порогъ богатства, силы и всякаго блага. Въ теченіе дня я былъ еще покоенъ, потому что ни на одну минуту не оставался на единѣ. Нѣтъ народа, которой любитъ такъ бесѣды, какъ восточные жители, около моей постели собирались всѣ мои мусульманскіе пріятели и съ утра до вечера развлекали меня. Но въ Мосулѣ ложатся спать рано; а потому, по заходѣ солнце, я оставался одинъ съ моими мыслями, а мысли эти были тяжкаго свойства.
   Мы условились на томъ, чтобы вѣнчанье мое съ Катуной Рафіей устроилось какъ можно скорѣе. Катуна эта была нѣсколько грамотная и потому часто присылала мнѣ письма вложенныя въ тончайшую шелковую обложку, завязанную шелковымъ шнуркомъ и запечатанную ея персидскою печатью. А вмѣстѣ съ письмами присылала мнѣ и всякаго рода сласти также упакованныя.
   Ночью, когда сонъ мой былъ очень безпокоенъ, а безпрестанное терзанье и колебанье утомляло меня, я вздумалъ принять нѣсколько опіума.
   Опасаясь, что и послѣ этого не засну, я къ несчастію принялъ его столько, что вмѣсто того, чтобы заснуть, только раздражилъ фантазію и сонъ мой сталъ еще болѣе прерывистымъ и привидѣнія какъ бы живыя стали появляться предъ моими глазами. Снилось мнѣ, что Красинскій и жена его еще живы и собираются въ какой-то далекій путь, а мнѣ, какъ дорогой залогъ, повѣряютъ свою дочь. Она обнимаетъ ихъ и рыдаетъ, а на меня смотритъ, съ ужасомъ и презираетъ меня. Далѣе Красинскій превратился въ пашу и Марія обороняется отъ него крича: "мама, мама!" Потомъ какія-то страшныя собаки залаяли, завыли и бросились, чтобы растерзать меня. Я очнулся весь въ поту.
   По обычаю мусульманъ, когда увидишь что-нибудь дурное во снѣ, я воскликнулъ: "Боже! будь милостивъ нашему господину Мухамеду!" и три раза плюнулъ черезъ лѣвое плечо.
   Собаки дѣйствительно страшно разлаялись и я проклиналъ ихъ, перевертываясь въ постели весь въ огнѣ и лихорадкѣ. Я всталъ, напился холодной воды, умылъ лице и руки, оправился и опять легъ спать.
   Опять сны навалились на мою бѣдную душу, и милое лицо Леоноры поглядывало на меня глазами полными укора. Не Леонорино то лице, нѣтъ: голова ея накрыта кафіемъ, лобъ страшно наморщенъ -- это лице арабскаго шейха Фарука: онъ сталъ приближаться ко мнѣ... и я проснулся.
   Видѣнія мои опять мѣняются: опять является на сцену Красинскій. Но Красинскій ли это? Лице женское, прекрасная голубоглазая дѣвушка, но такая грустная, что я заплакалъ. То была Марія; и все она твердила: "мама, мама! гдѣ моя мама?" И опять бѣшеные псы налетѣли на меня, лаяли и выли, и опять я проснулся весь въ поту и тяжело дыша, какъ въ лихорадкѣ. "А, чтобъ чортъ побралъ этихъ проклятыхъ собакъ!" крикнулъ я гнѣвно, и опять улегся, чтобы заснуть. Но въ ушахъ моихъ все звучали слова: "мама, мама!" и моему разгоряченному воображенію представилось, что эти слова несутся изъ сосѣдняго со мною дома Красинскаго. Завернувшись въ одѣяло я дрожалъ. Хотѣлъ я обратиться съ молитвою къ Богу, но не могъ. Самъ я рѣшился отречься отъ моего Спасителя и потому не смѣлъ призвать Его.
   "Мама, мама!" опять услышалъ я уже наяву слова, произносимыя невыразимо печальнымъ, но живымъ голосомъ бѣдной Маріи, и опять проклятыя собаки залаяли и зарычали. Я дошелъ до отчаянія. Вскочивъ съ постели, накинулъ на себя шубу, и вышелъ на верхъ, чтобы прохладиться. На дворѣ была ночь, мѣсячная свѣтлая, такъ что все можно было видѣть, какъ днемъ. Я шатался по крышѣ, отворачивая лицо отъ дома моего бѣднаго покойнаго пріятеля-поляка. Но вотъ еще разъ и еще явственнѣе слышу печальнѣе прежняго достигли моихъ ушей рѣчи: "Мама, мама!" Я обернулся, взглянулъ и окаменѣлъ отъ ужаса. Тамъ на кровлѣ дома, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ моего жилья, сидѣло нѣжное существо, женщина, и отъ времени до времени жалобно стонало: "мама, мама!"
   Я бросился внизъ на улицу и направился къ несчастному дому. Ворота были отворены. Я вошелъ въ пустыя комнаты, взошелъ на крышу. Я своими глазами и руками могъ увѣриться, что точно здѣсь лежала Марія и что это она стонала: "мама, мама! Гдѣ моя мама?"
   "Марія, дорогая Марія!" проговорилъ я.
   Вопль какъ бы какой-либо погибшей души раздиралъ мнѣ душу; когда же она взглянула на меня своими очами, тогда начала прижиматься къ стѣнѣ, какъ бы желая углубиться въ нее. Я сталъ передъ ней на колѣни и сказалъ ей по еллински языкомъ ея матери -- "ти телисъ, Марія каймена?"
   Она потихоньку обернулась ко мнѣ, и усмѣхнулась слабымъ безумнымъ смѣхомъ, который потрясъ меня болѣе, чѣмъ ея жалобный вопль.
   Въ это время я услышалъ голосъ Ханы, моего христіанскаго слуги, который проснулся, когда я вышелъ такъ неожиданно изъ дома, и пошелъ вслѣдъ за мною.
   "Хана, гелъ (поди сюда)," крикнулъ я ему. Дѣвушка при звукѣ турецкой рѣчи ужасно вскрикнула, словно ее ужалила лютая змѣя.
   Я потихоньку сказалъ Ханѣ, чтобы онъ привелъ свою жену или какую нибудь вѣрную женщину помочь намъ, а между тѣмъ остался оберегать бѣдное созданіе, которое отъ времени до времени жалобно ныло: "мама, мама, милая мама!" и поглядывало на меня своими глазами, потерявшими уже здравый блескъисвѣтившимисямутнымъ огнемъ безумія. И какъ измѣнилось это прекрасное лице! Оно выглядывало дико, сурово, неестественно старо. Чудно, совершенно не по земному, оно походило на лице своего отца. Дотолѣ я никогда не замѣчалъ этого сходства. Казалось мнѣ, будто мой старый пріятель всталъ изъ гроба и ищетъ свою дочь; но въ лицѣ этомъ было въ тоже время болѣе печальнаго укора, нежели сильнаго гнѣва. Охъ, какъ я горько плакалъ, пока ее стерегъ здѣсь!...
   Марія была покойна и не металась, такъ что я полагалъ, что она заснула. Затѣмъ послышались въ узкой улицѣ голоса. Хана возвратился и привелъ съ собою свою жену и сына Хамшію. Они всходили на лѣстницу.
   "Потихоньку",-- сказалъ я, "она спитъ".
   Опершись рукою о полъ, чтобы поднять ее, я ощутилъ, что онъ влаженъ. Посмотрѣлъ -- то была кровь... Дотронулся и сталъ будить спящую,-- изъ устъ ея сочилась кровь... Разрывъ сердца, и... она уже была мертва! {Разсказъ взятъ изъ дѣйствительной судьбы одной Итальянской дѣвушки, о которой я слышалъ, какъ ее обманомъ увлекли въ гаремъ и она сошла отъ того съ ума.}...
   

ГЛАВА XX.

Мусульманская свадьба.-- Покушеніе на месть.-- Джеридъ.-- Турецкое угощеніе.-- Восточная роскошь.

   Печальное происшествіе, о которомъ я разсказалъ, произвело то, что я въ теченіи нѣсколькихъ дней былъ печаленъ и смущенъ. Это происшествіе подало поводъ къ различнымъ слухамъ. Многіе негодяи говорили: "какъ это странно, что въ пустомъ домѣ очутилась одна изъ женъ паши, и возлѣ нея -- я, извѣстный за доктора паши." Христіане разсуждали, что тутъ дѣло нечисто, что я въ немъ замѣшанъ. Съ тѣхъ поръ, какъ я сдѣлался мусульманиномъ, эти люди также смотрѣли на меня съ отвращеніемъ. Я слышалъ, что они взяли тѣло бѣдной Маріи, совершили надъ ней отпѣваніе и погребли на католическомъ кладбищѣ. Пусть будетъ такъ! Да пошлетъ Господь покой душѣ ея!.. Я былъ твердо увѣренъ, что мнѣ не могутъ сдѣлать никакого упрека за ея смерть, потому что какъ могъ я противиться волѣ паши?
   Одного паша могъ бояться, чтобы не вступился въ дѣло какой нибудь европейскій консулъ, который иногда можетъ сдѣлать все, что пожелаетъ. Но въ этомъ случаѣ жертва не была подъ защитою никакой европейской державы. Кромѣ того, французскаго консула въ то время по какому-то случаю не было въ Мосулѣ, а онъ былъ единственный изъ иностранныхъ агентовъ, который могъ доставить объ этомъ извѣстіе своему посольству въ Цареградъ. И такъ нечего было заботиться о томъ, что христіане о чемъ-то перешептываются и шушукаютъ между собою {Когда я въ 1860 г. проживаль въ Турціи, Англійскіе консулы имѣли предписанія изъ главнаго посольства въ Царьградѣ, чтобы ни о чемъ не заявлять, что было бы въ ущербъ турецкой власти. Я самъ однажды разговаривалъ съ консуломъ, и онъ мнѣ разсказывалъ о такихъ турецкихъ дѣлахъ, которыя могли возмутить всякаго. "Но вы во всякомъ случаѣ," -- сказалъ я ему -- "имѣли удовольствіе сообщить о семъ вашему правительству?" -- "Вовсе нѣтъ, отвѣчалъ оні, я не смѣю заявить ему ни о чемъ такомъ, что противно интересамъ Турціи: такой шагъ пресѣкъ бы мою карьеру, такъ какъ Серъ Генрихъ Бульверъ далъ намъ понять, что мы должны всегда держать сторону Турокъ."}.
   Я рѣшился не откладывать моей свадьбы съ катуной Рафіей. Такъ какъ она была вдова, то насъ уволили отъ многихъ кое-какихъ церемоній, и мы справили свадьбу спокойно. Я подарилъ моей невѣстѣ очень богатые подарки и въ этомъ случаѣ драгоцѣнности сиротки Маріи пригодились мнѣ какъ нельзя лучше.
   Я очень желалъ показаться искренно обратившимся въ мусульманскую вѣру и потому ходилъ съ моими пріятелями на лейлетъ эдъ дуклетъ или свадебныя ночи, предъ началомъ эше или полночной молитвы. Одѣвался я тогда въ платье, какое въ старыя времена носили турки; около головы обвивъ кашемирскую шаль, какъ тюрбанъ, читалъ молитвы и углублялся въ нихъ съ такою набожностію, какъ не могли быть набожны и самые софты. Когда я возвращался съ молитвы, предо мною шли юноши съ мешалама (факелами), а пріятели мои несли въ рукахъ зажженныя свѣчи. Кромѣ того шли со мною веледъ эль лайялы или "дѣти ночи" и пѣли мувешахъ -- пѣсни въ честь пророка.
   Послѣ свадьбы я неразъ блистательно угощалъ моихъ пріятелей, число которыхъ, сообразно моему богатству, весьма умножалось. Но самое блистательное угощеніе было то, которое я устроилъ въ честь паши.
   Угощеніе я устроилъ на одной полянѣ за городомъ. Тамъ были разбиты чадры въ виду дома моей жены; она же, съ толпою своихъ пріятельницъ, сидѣла въ то время на крышѣ, откуда могла быть свидѣтельницею угощенья и веселья. За три часа до заката солнца паша съ своею свитой пріѣхалъ ко входу главнаго шатра, гдѣ я его ожидалъ. Я наклонился, чтобы поцѣловать край его одежды, но онъ ни зачто не хотѣлъ допустить меня до этого. Я отвелъ его къ сидѣнью изъ подушекъ, а самъ опустился передъ нимъ на пятки, пока онъ рѣшительно не принудилъ меня сѣсть съ нимъ рядомъ на томъ же самомъ сидѣньи. Намъ подали трубки, я отставилъ свою въ сторону; но его превосходительство заставилъ меня курить. Я исполнилъ это; но все же поворачивалъ голову въ сторону, и курилъ какъ бы тайкомъ.
   Молодежь собралась на полѣ, чтобы показать свое искусство въ народной игрѣ -- джерады. Въ Мосулѣ эту знаменитую игру можно видѣть во всемъ блескѣ. Молодые люди имѣли подъ собой коней арабской крови, потому что и живутъ въ такой странѣ, гдѣ водятся наилучшіе кони. Въ одеждѣ своей мосульскіе щеголи до сихъ поръ еще не приняли ничего европейскаго. Главная ихъ одежда состоитъ изъ энтере -- красной шелковой матеріи съ полосами; около пояса обвиваютъ шаль, у бедра ихъ виситъ сабля въ тяжелыхъ серебряныхъ ножнахъ. Короткая куртка голубаго или краснаго сукна, богато вышитая золотомъ, покрыта легкимъ чехломъ изъ тончайшаго муслина, который съ одной стороны сохраняетъ богатую одежду отъ пыли, а съ другой позволяетъ видѣть золотое шитье. Большой тюрбанъ покрываетъ голову, а на ногахъ надѣты красные мароккскіе сапоги. Молодые люди носятъ только усы, рѣсницы и брови чернятъ сажею, дабы тѣмъ привлечь на себя вниманіе очей, которыя владѣютъ сердцами.
   Лошадь, на которой сидитъ удалецъ, вся изукрашена: сѣдло иногда покрыто узорчатымъ шитьемъ, украшено бахрамою и кистями, а узда искусно и красиво шита шелкомъ и золотомъ.-- Когда паша подалъ знакъ, сотня веселыхъ всадниковъ полетѣла на коняхъ; одинъ другаго обгоняютъ, вызываютъ и бьются джеридами (копьями). За тѣмъ пускаютъ быстрыхъ коней въ бѣшеной скачкѣ, нагоняютъ другъ друга, потомъ вдругъ оборачиваются, и, направляя джеридъ на своихъ противниковъ, заставляютъ ихъ отступать, дѣлая около ихъ кругъ, то нападаютъ, то снова отступаютъ. Пыль, крикъ, блескъ оружія, мельканье джеридовъ въ воздухѣ, смѣсь бѣлаго, краснаго и желтаго въ одеждахъ -- все это представляло намъ настоящую картину сарацинской борьбы. Я желалъ, чтобы въ это время откуда-нибудь появился древній тяжеловооруженный рыцарь на боевомъ фламандскомъ конѣ и ударилъ бы въ средину этой толпы, тогда мы имѣли бы совершенно точную картину боя крестоносцевъ.
   Между тѣмъ на небольшой возвышенности усѣлись женщины безчисленными рядами и внимательно смотрѣли на братьевъ своихъ или возлюбленныхъ. Но самихъ этихъ красавицъ нельзя было разсмотрѣть, потому что каждая изъ нихъ была обвита темно-синимъ плащемъ, а на лицо ихъ были спущены сѣтки чернаго конскаго волоса.
   По мѣрѣ того какъ борьба разгоралась, паша становился болѣе и болѣе оживленнымъ. Вспоминая свои молодые годы и подобныя же сцены въ кавказскихъ горахъ, гдѣ стройные ратники, сидя на коняхъ, менѣе красивыхъ съ виду, но столько же быстрыхъ и выносливыхъ, проводятъ праздное время въ такихъ джигитовкахъ, паша потребовалъ, чтобы ему подвели коня, и, схвативъ джеридъ, бросился въ толпу; высмотрѣлъ наилучшаго борца, бросилъ въ него джеридомъ, ударилъ его порядочно по плечу и пустился на утекъ. Хадиналія повернулъ коня, живо погнался за пашей, но промахнулся. Тогда паша въ свою очередь обернулся и жестоко ударилъ бѣднаго хаджію между плечъ. Тотъ пошатнулся и рухнулся на земь при громкихъ восклицаніяхъ: "афэрини (браво, отлично)!" которыя раздавались изъ свиты паши. За тѣмъ паша обратился ища другаго противника и отлично справился и съ этимъ, среди лестнаго одобренія и удивленія стамбульскихъ турокъ. Послѣ того паша, усталый отъ необычнаго для него напряженія, спѣшился, потребовалъ себѣ шербета, и щедро одарилъ жертвы своего искусства, которыя вмѣстѣ съ подарками понесли домой и свои шишки.
   Я тотчасъ предсталъ предъ его превосходительство и сталъ громко восхвалять его удивительное искусство владѣть конемъ. Моя похвала отозвалась изъ устъ всѣхъ гостей, и они многократно восклицали: машалахъ!-- утверждая, что они, даже между бедуинами никогда не видѣли такой твердой посадки на конѣ и такихъ крѣпкихъ мышцъ. Окуренный и восхищенный ладономъ похвалъ, паша снова сѣлъ на коня, и сталъ облетать отрядъ всадниковъ, ища себѣ достойной жертвы. Тогда изъ небольшой кучки, которая стояла смирно, какъ вкопанная, сталъ отдѣляться всадникъ на легкомъ под жаромъ копѣ. Этотъ оборванецъ метнулъ джеридомъ въ пашу и попалъ коню его въ крестецъ.
   Паша пришпорилъ коня и погнался за незнакомцемъ, который искусно увивался на своемъ конѣ, избѣгая удара джерида. Паша пустилъ узду коня, чтобы онъ летѣлъ какъ можно быстрѣе; но оборванецъ, не смотря на то, что его копь былъ неказистъ, все-таки оставлялъ пашу позади. Довольно было нѣсколькихъ минутъ, чтобы оба борца отдалились довольно далеко отъ майдана. Вдругъ мы видимъ, что со стороны перваго всадника показался дымокъ, а паша въ тотъ же мигъ остановилъ своего коня среди облака пыли. Все всполошилось. Двѣсти всадниковъ тотчасъ очутились около паши и окружили его, стараясь другъ передъ другомъ оказать ему услугу. Онъ не былъ раненъ, но весь дрожалъ отъ гнѣва или испуга.
   -- "Что стоите?" закричалъ онъ стоявшимъ около него, "пять кошельковъ золота тому, кто принесетъ мнѣ голову этого пса, который стрѣлялъ въ меня! Маршъ!....."
   Еще не успѣлъ онъ произнести этихъ словъ, какъ уже тѣ изъ всадниковъ, которые имѣли лучшихъ коней, пустились за убѣгавшимъ, а за ними отправились и другіе, но спустя немного времени, подвое, потрое стали отставать и отъѣзжать въ сторону. Таинственный стрѣлокъ умчался въ пустыню и никто больше его не видалъ. Но передъ наступленіемъ ночи прибыли три всадника одинъ за другимъ, и всякій привезъ съ собою по одной окровавленной головѣ. Первый получилъ хорошій бакчишъ, а двухъ другихъ бросили въ темницу и порядкомъ избили. Головы эти принадлежали несчастнымъ поселянамъ, а незнакомецъ, который едва не убилъ пашу, былъ сынъ отравленнаго имъ Фарука.
   Я боялся, чтобы этотъ неожиданный случай не испортилъ нашего веселья. Участвовавшіе въ игрѣ джерида большею частію разъѣхались; но вскорѣ паша опять пришелъ въ хорошее расположеніе духа и напомнилъ мнѣ, что хорошо было бы отправиться въ мой домъ. Повара были въ отчаяніи, но въ концѣ концовъ, правда, съ большимъ трудомъ, перенесли въ мой домъ всѣ кухонные запасы, вмѣстѣ съ раскаленными угольями, и вскорѣ мы отлично усѣлись въ большомъ салаамликѣ и стали веселиться.
   Тотчасъ по захожденіи солнца я всталъ на ноги и передъ цѣлымъ обществомъ совершилъ молитву мирно, съ самоуглубленіемъ, какъ будто возлѣ меня никого не было.
   Послѣ того стали подносить чашечки ракіи и розаліи, и его превосходительство съ удовольствіемъ поглощалъ эти пламенныя жидкости. За тѣмъ слуги внесли умывальникъ и умывальницу, вмѣстѣ съ вышитыми полотенцами, внесли также двѣ большихъ скатерти, постлали ихъ на "искемы" или столы, и поставили на нихъ ужинъ. Сперва принесли въ большой чашѣ какую-то похлебку съ раздробленнымъ въ ней хлѣбомъ и разными приправами. Я пригласилъ пашу начать ужинъ; онъ сѣлъ, и прежде, чѣмъ опустилъ ложку въ похлебку, воскликнулъ: "бисмиляхъ!" За похлебкой слѣдовало кушанье изъ тѣста съ сыромъ, а за нимъ "сарма" изъ виноградныхъ листьевъ, потомъ ягненокъ, изжаренный на вертелѣ и начиненный фисташками. На это жареное всѣ поналегли порядкомъ. Съ своей стороны я старался собственными пальцами отдѣлять самые лучшіе и сладкіе куски для паши. За тѣмъ принесли цыплятъ съ молодымъ горошкомъ "іерникъ халваси" -- кушанье приготовленное изъ тѣста, масла и меда; студень изъ телячьихъ ногъ, "катаифъ" -- сладкое кушанье изъ муки яицъ и масла, и множество другихъ различныхъ сластей, которыхъ не могу перечесть: замѣчу лишь, что ни одно изъ нихъ не минуло рукъ гостей. А послѣ всего принесенъ былъ и "зерде-пилавъ," какъ знакъ того, что мы дошли до конца ужина.
   Такъ какъ у меня не выходило изъ памяти мое новое положеніе, какъ неофита въ магометанствѣ, то я позаботился, чтобы и угощеніе мое соотвѣтствовало вполнѣ этому положенію, а потому пригласилъ людей, которые были искусны въ чтеніи "катмехъ" (отдѣльныхъ мѣстъ изъ Корана), чтобы они совершили "зикръ" т. е. поминали имя Божіе и гласно исповѣдали, что Богъ есть единъ. Тотчасъ послѣ ужина, когда слуги стали намъ подносить трубки и кофе, эти искусные мусульмане стали пѣть "мувешахъ" (пѣсни въ честь пророка), и когда они кончились, тогда одинъ высокимъ теноромъ сталъ читать "фатиху" (первую главу корана). Паша зѣвалъ и его прислужники стали показывать, что время тянется долго. Когда же наконецъ была прочтена благополучно и "фатиха," тогда его превосходительство спросилъ, гдѣ музыканты. Тотчасъ же я послалъ слугу въ городъ за музыкантами, и черезъ нѣсколько минутъ они уже были здѣсь и стали настраивать инструменты.
   Одинъ старикъ съ краснымъ носомъ ударилъ въ "канулъ" (родъ тамбурина), другой молодецъ суроваго вида весь въ поту нахмуренный пилилъ на "кеменце" (родъ скрипки), третій старикъ, сосредоточенный, словно надутый, ударилъ въ струны "удъ" (родъ гитары), а курдъ гудѣлъ въ "зурлу".
   Въ томъ, что они играли, была страшная дисгармонія и притомъ повтореніе одного и того-же, но моимъ гостямъ эта музыка была очень по вкусу и потому я долженъ былъ религіозную часть моего угощенія отложить въ сторону. Гости мои потребовали ракіи, напились ея, а немного спустя паша спросилъ меня, нельзя-ли было добыть немного шампанскаго. Съ большимъ трудомъ мы нашли въ духанѣ у одного христіанина двѣ бутылки шампанскаго и паша сталъ пить его съ наслажденіемъ, а его люди смотрѣли на него. Когда же ракія и вино разогрѣли кровь повеселѣвшихъ турокъ, тогда они стали желать еще большаго веселія, и спустя, нѣсколько времени появилась толпа дѣвушекъ-плясуній, Тогда началась оргія, которую не смѣю дальше описывать; довольно сказать, что пиръ завершился сценами самой дикой распущенности.
   Я боялся чтобы, эта грязная сторона пира не повредила моей доброй репутаціи между правовѣрными, и потому въ теченіи нѣсколькихъ дней не выходилъ изъ дома, считая полезнымъ дать время людямъ немного позабыть о бывшемъ. Въ пятницу наконецъ рѣшился выйти въ главную джамію, чтобы показать мое религіозное усердіе. Полагаю, нѣтъ надобности упоминать, что мою врачебную должность я совершенно оставилъ какъ нѣчто такое, что стоитъ ниже достоинства богатаго мусульманина.
   Много обращалъ я вниманія и на то, съ кѣмъ слѣдуетъ вести знакомство, съ кѣмъ дружбу. Я избѣгалъ веселыхъ и легкомысленныхъ мусульманъ, искалъ болѣе серьезныхъ и набожныхъ людей, -- болѣе всего стараясь о томъ, чтобы публика видѣла меня въ ихъ обществѣ. Но всего болѣе я уклонялся христіанъ, слѣдуя предписанію Корана: "О вы, вѣрующіе, не ищите себѣ друзей среди жидовъ и христіанъ! Они друзья другъ другу; и если кто изъ васъ станетъ другомъ, тотъ, воистину, станетъ однимъ изъ нихъ".
   Когда я находился въ обществѣ, то тихимъ голосомъ какъ бы борясь съ своею грѣховностью яко же подобаетъ всякому мусульманину произносилъ: "Устафръ алахель Азимь (просимъ прощенія у Великаго Бога); когда же случалось икнуть, то лѣвою рукою закрывалъ я себѣ ротъ, говоря: "у Бога ищемъ прибѣжища отъ сатаны проклятаго" -- иначе вѣдь сатана вошелъ бы мнѣ въ гортань: точно также, затворяя за собою двери, или входя въ какой либо новый домъ, или снимая вечеромъ одежду, я восклицалъ: "во имя Бога Благаго и Милосердаго".
   Усвоивая себѣ такимъ образомъ набожные обычаи моихъ согражданъ я, съ другой стороны, заботился и о томъ, какъ употребить богатство, которое принесла моя жена. Въ конюшнѣ я имѣлъ настоящихъ арабскихъ лошадей съ сѣдлами, уздами и другой богато украшенной збруей, держалъ множество слугъ, одѣтыхъ въ наилучшія одежды; мои чубуки и чилибары {Широкіе чехлы на чубукахъ въ четверть длины, прикрѣпляемые подъ мундштукомъ.} на нихъ были такіе, что самъ паша имъ завидовалъ. Первый мужъ Рафіи оставилъ ей нѣсколько вышитыхъ чилибаровъ; я самъ купилъ еще нѣсколько и отдалъ ихъ убрать брилліантами бѣдной Маріи. Домъ нашъ и безъ того былъ украшенъ очень богато, и я ничего не хотѣлъ мѣнять изъ его восточныхъ украшеній, которымъ иногда и самъ дивился, но къ которымъ жена моя давно привыкла. За то я сдѣлалъ для нея новое удовольствіе, устроивъ прекрасный садъ за городской стѣной, съ источниками отличной воды и съ кіоскомъ, чтобы она чаще въ него ходила во время вечерней прохлады. А для себя я пріобрѣлъ борзыхъ собакъ, съ которыми въ періодъ дождей охотился на газелей, такъ какъ только въ это время ихъ можно ловить, потому что острыя копыта газелей врѣзываются въ размокшую землю, тогда какъ широкія лапы собакъ не имѣютъ этого неудобства. Я имѣлъ собакъ двухъ породъ: одни были борзыя, съ персидскихъ горныхъ равнинъ, съ длинными шелковистыми космами на ногахъ, а другія были такія же, какъ и европейскія. Кромѣ того, я держалъ и сенцарскихъ соколовъ и много европейскихъ охотничьихъ ружей. И такъ я пользовался всѣмъ, чѣмъ можетъ пользоваться богатый месопотамскій мусульманинъ.
   

ГЛАВА XXI.

Искусство собиранія податей.-- Меджлисъ.-- Османъ строитъ планы въ мою пользу.

   Отдыхать среди восточной роскоши, одѣваться въ тонкую дорогую одежду, ѣздить на лучшемъ конѣ, имѣть сверхъ того дома разодѣтыхъ слугъ, съ скрещенными руками и внимательнымъ взглядомъ, готовыхъ предупредить малѣйшее ваше желаніе, принимать ласкательство даже тѣхъ, которые недавно смотрѣли на насъ съ презрѣніемъ: вотъ то, чѣмъ я наслаждался какъ человѣкъ, который не былъ рожденъ для нихъ.
   Но прошло немного времени и все это мнѣ надоѣло. Я оставилъ намѣреніе ни за что не вмѣшиваться въ мѣстную политику и въ интриги, и по просьбѣ Османъ-Бея сдѣлался членомъ меджлиса или мѣстнаго совѣта. Съ тѣхъ поръ, какъ изданъ танзіуіатъ, христіане допускаются въ эти совѣты. Я помню, что читалъ въ Цареградскихъ французскихъ газетахъ блестящія статьи о томъ, какъ Турція преуспѣваетъ въ цивилизаціи и терпимости, при чемъ въ особенности указывалось на эту основную реформу, которая сразу даетъ христіанамъ неоцѣненный даръ -- самоуправленіе. Но нужно было только немного заглянуть въ дѣйствительность, чтобы убѣдиться, какова на самомъ дѣлѣ была эта, такъ называемая, реформа.
   Суть дѣла заключалась только въ томъ, что паша въ совѣть десяти пригласилъ и двухъ христіанъ, чтобы они пришли и заняли мѣста. И они пришли, съ скрещенными руками, униженно привѣтствуя всѣхъ мусульманъ по очереди, и заняли свои мѣста. Пока шли совѣщанія, они все молчали, если имъ никто не предлагалъ вопроса; они сидѣли, точно окаменѣлые, исключая того случая, когда кто-нибудь изъ нихъ вскакивалъ, чтобы набить трубку предсѣдателю. Но сами они отнюдь не осмѣливались курить въ высокомъ обществѣ старѣйшихъ и высшихъ себя.
   Когда оканчивалось совѣщаніе и всѣ рѣшенія были написаны, тогда приглашали и этихъ членовъ приложить свои печати къ протоколу. Такимъ образомъ очень часто они бываютъ вынуждены подтверждать въ высшей степени тиранскія злоупотребленія власти, которыя клонятся противъ ихъ же кровныхъ братьевъ. {Христіанскій членъ меджлиса -- это настоящій нуль; онъ не смѣетъ никоимъ образомъ имѣть другаго мнѣнія, кромѣ того, какое имѣютъ его мусульманскіе товарищи, а потому онъ не въ состояніи защитить отъ несправедливости своихъ единовѣрцевъ. Консулъ Аботъ, 1860 г.
   "Христіане допускаются въ меджлисъ, но ихъ слишкомъ мало, чтобы они могли когда нибудь практически добиться чего бы то ни было съ своимъ мнѣніемъ, и потому они покорно прикладываютъ свои печати къ "мазбатѣ" (бумагѣ), которая писана на турецкомъ языкѣ, почему рѣдко кто и знаетъ, что такое въ ней написано; а если бы и знали, то трудно, Ттобы они посмѣли не подтвердить; хотя въ сердцѣ Богъ знаетъ какъ были бы несогласны съ тѣмъ, что тамъ изложено и чего турки желаютъ". Консулъ Калвертъ въ 1860 г.} Когда я сдѣлался членомъ меджлиса, случилось, что отдавался учуръ (десятина на откупъ); кто въ состояніи заплатить властямъ нѣкоторую извѣстную сумму чистыми деньгами, тотъ получаетъ право въ свою пользу собирать съ народа десятину или самъ отдать ее на откупъ; вмѣстѣ съ тѣмъ получаетъ онъ право и пользоваться царскимъ войскомъ противъ тѣхъ, которые не хотятъ ее платить. Меджлисъ долженъ былъ назначить, сколько слѣдовало платить за это право. По сему случаю мы сошлись въ тайное собраніе и рѣшились поставить возможно малую цѣну, и не надбавлять оной, а бросить жеребій, и на кого падетъ жеребій, тому и быть откупщикомъ десятины; тогда этотъ счастливый человѣкъ пусть самъ уже платитъ нѣкоторую извѣстную сумму каждому члену меджлиса и за тѣмъ пусть себѣ благоденствуетъ {"Мусульманспіе члены меджлиса едва могутъ терпѣть христіанскихъ членовъ, принуждая ихъ занимать низшее мѣсто. Христіане меджлиса не смѣютъ ни за что воспользоваться свободою мнѣній, которая имъ теперь дана. Слышно, что они часто противъ своей воли прикладываютъ печати на мазбатѣ единственно изъ страха, чтобы не перечить мусульманскимъ членамъ". Консулъ Финъ, 1860 г.
   "Составленные изъ грубыхъ, подкупныхъ и корыстныхъ людей меджлисы только грабятъ народъ, да себя обогащаютъ; а паши, хотя бы и хотѣли, не имѣютъ силы ихъ обуздать". Консулъ Сконе.
   "Нѣчто остается и тому, кто отправляется собирать подати. Онъ обыкновенно совершаетъ свою обязанность точно также открыто какъ и всякій кочевой гайдукъ. Когда десятина отдается съ публичнаго торга, члены меджлиса избираютъ для себя нѣсколько селеній, который желаютъ взять на откупъ, договариваясь между собою, не мѣшать одинъ другому, но дѣйствовать за одно, чтобы не дать другимъ перебить у нихъ. Когда же объявятся наивысшая цѣна, тогда паша опять обращается къ меджлису; меджлисъ отвѣчаетъ, что это настоящая цѣна, которую можно принять, а членъ, который взялъ на откупъ десятину, даетъ хорошій бакшишъ остальнымъ, и за тѣмъ уже начинается грабежъ поселянъ. Жито поспѣло и стоитъ готовое на продажу; но его не смѣютъ тронуть, пока откупщикъ не придетъ взять свои десятины. Цѣна каждый день падаетъ все болѣе и болѣе; бѣдный поселянинъ умоляетъ, чтобы ему позволили продать; ему и позволятъ, если онъ удвоитъ или утроитъ десятину. Вмѣсто 10 на 100, есть примѣры, гдѣ дявали и по 40, потому что откупщикъ притѣсняетъ поселянина до тѣхъ поръ, пока у него не станетъ хлѣба и семейство его не придетъ въ крайнюю нужду, потому онъ даетъ тогда откупщику сколько тотъ пожелаетъ, лишь бы спасти что нибудь изъ остального. Кромѣ того, поселянинъ долженъ отвезти откупщику десятину въ городъ, кормить его рабочихъ, пока они на полѣ, носить ему на поклонъ цыплятъ, ни пятъ, кормить его скотъ, а это не подложитъ десятинѣ. Жаловаться некому, потому что голосъ всемогущаго меджлиса заглушаетъ всякую жалобу; онъ обращается къ пашѣ, а тотъ пожимаетъ плечами". Консулъ Скене 1860 г.
   "Прежде чѣмъ откупщики полатей приходятъ въ округъ, они тотчасъ стараются подкупить каймакама или нудира, и, хотя удивительно, но вѣрно то, что ято имъ всегда удастся. Когда же совершится то, что требовалось, тогда идутъ въ разныя селенія, входятъ во всѣ дома во ряду, записываютъ, сколько каждый поселянинъ имѣетъ скота, при чемъ не задумываются насчитать 12 головъ тамъ, гдѣ ихъ только 8. Спустя недѣль шесть или мѣсяца два послѣ того приходятъ и требуютъ уплаты. Бѣдный поселянинъ, когда слышитъ сколько ему платить, обыкновенно протестуетъ, но все напрасно; написано, сколько онъ долженъ платить, а каймакамъ или мудиръ заставитъ заплатить, что написано". Вице-консулъ Майеръ 1860 г.
   "Десятина,-- эта дань собирается такимъ образомъ. Ее не собираютъ правительственные чиновники непосредственно, а отдаютъ откупщикамъ, которые, по договору съ мѣстными властями разныхъ селъ, раскладываютъ ее на поселянъ и послѣ собираютъ въ свою пользу".
   "Десятина одного края отдается на откупъ какому нибудь одному большому откупщику; онъ отдаетъ ее другимъ по частямъ, а эти дробятъ опять и дѣлятъ другимъ, такъ что десятина одного села бываетъ обыкновенно предметомъ трехъ, четырехъ и даже пяти и шести перепродажъ, пока дойдетъ послѣднему въ руки". Извѣстіе о финансовомъ состояніи Турціи Форстера и Лорда Габарда 1R61 г.
   "Между незаконными способами, коими откупщики пользуются, чтобы возвысить подать, самый обыкновенный состоитъ въ топь, что они договариваются съ сельскими оцѣнщиками и тѣ оцѣниваютъ произвольно какое либо количество сжатаго хлѣба, такъ что поселянинъ долженъ платить много больше, а за то и оцѣнщики имѣютъ свою долю въ этой добычѣ. Произволъ здѣсь просто не имѣетъ границъ". Тамъ же.}. По истинѣ, моя счастливая звѣзда восходила все выше и выше: жеребій палъ на меня! Цѣна учуру была поставлена очень низкая, и потому не было сомнѣнія, что я долженъ былъ получить большую прибыль. Такъ какъ у меня имѣлись готовыя деньги, то я былъ въ состояніи немедленно внести въ казну назначенную сумму. Пашѣ это было очень пріятно. Но, только что я собрался идти по области для сбора десятины, какъ остальные члены меджлиса стали упрашивать, чтобы я продалъ имъ десятину нѣсколькихъ округовъ и нѣсколькихъ селъ. Чтобы упрочить за собою ихъ расположеніе, я долженъ былъ согласиться на ихъ желаніе; но позаботиться о томъ, чтобы и самому что нибудь получить. Они съ своей стороны по мелочамъ распродали десятину отдѣльныхъ селъ, или всю сполна также съ прибылью для себя, такъ что учуръ отдѣльныхъ селъ четыре или пять разъ перепродавался, пока дошелъ въ руки тому, которому пришлось дѣйствительно собирать ее. А для себя я все же удержалъ одинъ большой округъ".
   Какъ только сдѣлалось извѣстнымъ, что я купилъ десятину, первымъ явился ко мнѣ, Османъ-бей. Онъ пришелъ просить меня принять его услуги для сбора десятины. Такъ какъ я не былъ опытенъ въ этомъ дѣлѣ, то мы скоро сошлись. Я согласился, чтобы Османъ отъ всей десятины, которую соберетъ, удержалъ себѣ извѣстную долю, но чтобы за это онъ взялъ на себя и всѣ трудности дѣла. Вмѣсто того, чтобы путешествовать отъ села въ село, слушать жалобы и ложь сельскихъ сутягъ, да бояться, чтобы въ концѣ концовъ все таки не быть проведеннымъ, я теперь могъ спокойно позьзоваться удовольствіями и удобствами жизни въ моемъ домѣ, а опытный Османъ, который не дастъ такъ легко себя обмануть, пусть обрабатываетъ дѣло вмѣсто меня.
   Но хотя я и сдѣлался откупщикомъ учура, оставалось совершить еще главную спекуляцію. Изъ той дани, какую село, мудерлукъ или каймакамлукъ должны были заплатить, нужно было удѣлять мудиру и каймакаму; а потому, чтобы собрать возможно большую сумму дани, надобно было нѣсколько денегъ пожертвовать въ пользу мѣстныхъ властей, что впрочемъ мой Османъ-Бей и умѣлъ совершить очень искусно.
   Я передалъ ему мой вьючный скотъ и шатры, далъ ему и всю свою власть, и послѣдствія сего были для меня какъ нельзя болѣе прибыльны. Онъ прислалъ мнѣ огромное количество сельскихъ произведеній, и я продалъ ихъ властямъ и торговцамъ, да кромѣ того собралъ онъ и денегъ довольно.
   Но и деньги иногда обходятся дорого. Таковъ случай былъ и здѣсь. Отъ времени до времени доходили до паши жалобы на поступки Османъ-бея и паша тотчасъ сообщалъ ихъ мнѣ. Самый обыкновенный и законный способъ принуждать поселянина платить дороже состоитъ въ томъ, чтобы не давать ему сжать или собрать плодовъ, когда они готовы перезрѣть и пропасть. Когда поселянинъ видитъ, что цѣна хлѣба на торгу падаетъ все ниже и ниже, онъ наконецъ соглашается на все, лишь бы тотчасъ начать жатву и отдѣлаться отъ откупщика съ его голодной челядью, которая все это время сидитъ у него въ домѣ, питается его цыплятами и япцами и дѣлаетъ еще худшія непріятности. Притомъ Османъ-бей былъ человѣкъ крутаго нрава и исполнялъ свое дѣло съ больтою настойчивостію. Къ тому же онъ любилъ выпить, а когда выпьетъ, онъ не знаетъ никакого закона кромѣ того, чего онъ хочетъ. Оттого случилось, что однажды паша призвалъ меня и вручилъ мнѣ цѣлый списокъ, въ которомъ были изсчислены всѣ злоупотребленія Османа, собиравшаго мою десятину.
   Въ христіанскомъ селѣ Мар-Серкизѣ онъ выгналъ попа изъ его дома, помѣстился въ немъ съ своею челядью, взялъ насильно нѣсколько поселянокъ, и въ числѣ ихъ одну дѣвочку еще дитя, которая и умерла отъ насилія.
   Въ селѣ Нимрудѣ онъ жестоко избилъ старца и выщипалъ у него по волоску всю бороду.
   Въ селѣ Шемсинѣ приказалъ повѣсить за ноги двухъ людей передъ глазами ихъ семействъ и подъ нихъ подложить огня, сперва же обезчестилъ ихъ женъ. Въ селѣ Селеміи мучилъ трехъ человѣкъ такъ что одинъ изъ нихъ умеръ.
   "Богъ тебя люби, Юсуфъ-ефенди (такъ меня тогда звали), что я буду дѣлать"? сказалъ паша. "Османъ-бей человѣкъ молодой и пылкій, а люди у него делибаши, оттого, вѣрно, они и напали на женщинъ. Это бы еще ничего; эти поселяне все равно что скоты; да надобно было щадить ихъ жизнь. Такія вещи переходятъ изъ устъ въ уста и могутъ дойти до ушей этихъ консуловъ (чтобъ имъ сгорѣть въ пеклѣ)! а отъ нихъ можетъ слухъ дойти и до Царьграда. Черезъ это дѣло можетъ запутаться такъ, что и конца не будетъ бѣдамъ. Богъ тебя люби, Юсуфъ-ефенди. напиши-ка ему ему письмо, и скажи ему, чтобы онъ дѣйствовалъ поосторожнѣй, а кстати спроси его: не видѣлъ-ли онъ у этихъ езидовъ чего нибудь помоложе да покрасивѣе {Примѣры жестокости, которые я исчислилъ суть дѣйствительныя произшествія; разница лишь въ томъ, что и мѣстами измѣнилъ имена. Чтобы читатель не имѣлъ въ томъ сомнѣнія, я приведу здѣсь нѣсколько примѣровъ, которые подтверждены оффиціально.
   "Порта недавно завела въ нѣсколькихъ пахіяхъ (округахъ), какъ наприм. въ Нилѣ, Запланьѣ, Враньѣ и т. д. родъ жандармовъ, которые малыми частями подъ управленіемъ одного Кре-сердаря разъѣжаютъ по нахіи для надзора за порядкомъ и обезпеченія тишины и спокойствія. Между этими Кре-сердарями былъ одинъ по имени Али-Махметъ. 8-го декабря 1859 г. прибылъ онъ съ 20-ю сейменами въ село Матейце близъ Ниша. Первымъ его дѣломъ было прогнать попа изъ дому со всѣмъ мужскимъ его населеніемъ. Послѣ чего онъ расположился здѣсь съ своею командою, жилъ и угощался цѣлыхъ три дня. Въ теченіи этихъ трехъ дней онъ принудилъ попадью и всѣхъ остальныхъ женщинъ раздѣлять съ нимъ ложе и потомъ со всьми остальными сейменами по очереди. Удовлетворивъ такимъ образомъ своимъ скотскимъ похотямъ, онъ даль знать другому Кре-сердерю, бывшему въ окрестностяхъ по имени Аширъ-Гайракдару, чтобы онъ прибылъ съ своими 20-ю сяйменами на смѣну ему въ поповъ домъ. Тотъ не заставилъ себя долго ждать и всѣ женщины этого дома снова сдѣлались жертвою ихъ дикаго произвола. Сердаръ Махметь хвалился, что онъ поступаетъ такъ не впервые.
   18 Декабря того же года по его приказанію выщипали бороду и косу у Христіанина Ильи Шумани изъ Льеша и избили до полусмерти Стефана изъ Штрепця. На другой день, 19 Декабря, онъ же выщипалъ бороду и косу Кости Цеценьу изъ Дуйника и убилъ его. Въ селѣ Крайковцѣ подъ Рождество Христово онъ же, позапиралъ всѣхъ поселянъ, а женъ ихъ обезчестилъ, при чемъ тѣ, которые тому противились, убиты, другіе преданы мукамъ, иные избиты до смерти".
   "Въ тоже время другой сердарь продѣлывалъ тѣже самыя жестокости во Вранинской нахіи.
   Въ Декабрѣ 1860 г. въ нахіи градишской Христіане, которые не могли уплатить дани, были затворены въ свиныхъ хлѣвахъ, въ подвалахъ, наполненныхъ водой, гдѣ ихъ оставляли безъ всякой пищи, потомъ принуждали ихъ босыми ногами стоять на льду, пока не отморозятъ ихъ. Въ тоже время откупщики десятины хозяйничали по домамъ этихъ несчастныхъ, -- сперва безчестили ихъ женъ, а потомъ увозили съ собою все, что находили изъ домашняго скарба.
   8 Января 1861 г. Чаушъ изъ Зворника билъ Рикана Войяни до тѣхъ поръ, пока кровь не пошла изъ носа и изо рта, и все за то, что онъ не могъ уплатить непомѣрной дани. Усейнъ-ага повѣсилъ за ноги Ѳому Таносковича и подложилъ подъ него огня, чтобы принудить его уплатить подать, и все таки не получилъ ничего, потому что бѣдняку дѣйствительно платить было нечѣмъ.
   Въ октябрѣ 1861 г. Махмедъ-бегъ такимъ же точно образомъ удушилъ дымомъ Патала Панича, и палкою убилъ Аѳанасія Цвейча изъ Бранковицы, за то, что не могли заплатить десятины. Света изъ села Раддевича избили, палками за то, что онъ требовалъ удостовѣренія въ уплатѣ имъ дани. Во Власяницѣ, въ Босніи, одинъ Христіанинъ принужденъ былъ уступить туркамъ сяою молодую жену и сестру; потому что не былъ въ состояніи уплатить податей. Другой Христіанинъ когда его повѣсили стремглавъ, чтобы принудить дымомъ къ уплатѣ податей, упалъ въ огонь. Турки такъ оставили въ жертву пламени. Съ осени 1860 до Іюни 1861 г. одинъ Кадилугъ Рогашица выставилъ 600 000 окъ ячменя для войска, при чемъ Христіане потеряли еще до 4.000 лошадей при перевозкѣ. Турецкія власти за эти убытки не дали имъ ни піастра.
   Гнетъ турокъ въ этомъ краю такъ великъ, такъ невыносимъ, что народъ готовится къ борьбѣ и Гарибальдійцы черезъ годъ или два обѣщали имъ свою помощь. Но лордъ Россель, услыхавъ о томъ, черезъ серъ Джемса Гудсона пригрозилъ Итальянцамъ пушками англійскихъ военныхъ судовъ. Авт.
   Это писалъ почтенный англичанинъ въ 1865 г. Офиціальныя свѣдѣнія о дѣйствіи турокъ въ Болгаріи, Босніи и Герцеговинѣ раскрыли еще большія варварства турецкой администраціи и теперь никто уже не сомнѣвается въ нихъ. Примѣч. Ред.}.
   Я не хотѣлъ терять времени, и тотчасъ же написалъ Осману, что онъ съ своею чрезмѣрною ревностію зашелъ слишкомъ далеко, и въ тоже время намекнулъ ему, чѣмъ и какъ можно было отвести глаза пашѣ. Но скоро легкія побѣды и успѣхи въ главномъ областномъ городѣ и гнилая роскошь восточной жизни начали мнѣ надоѣдать; припала мнѣ охота вмѣшаться въ крупныя интриги столицы, чтобы въ одинъ прекрасный день, съ помощію этихъ интригъ, появиться на сцену въ образѣ паши или визиря какой либо области. Я сознавалъ хорошо, что имѣю болѣе ума и знанія въ дѣлѣ управленія, чѣмъ всякій турецкій паша. Эти глупцы рубятъ дерево, чтобы достать плодъ; подкапываютъ источники промышленности, собираютъ капиталъ, чтобы зарывать его въ землю, разрушаютъ и разоряютъ и потомъ бѣгутъ назадъ въ Царьградъ, чтобы тамъ проживаться въ ожиданіи, пока счастливый случай снова не приведетъ ихъ въ какую либо несчастную область. Сдѣлайте-ка меня пашей -- я сталъ бы поддерживать промышленность, постарался бы на диво всѣмъ раскрыть источники народнаго богатства, возстановляя мосты, устроивая дороги, проводя каналы въ предупрежденіе отъ наводненій, а между тѣмъ легко бы обогатился и самъ, удерживая для себя нѣкоторыя монополіи.
   Я посовѣтовался объ этомъ съ моею женою, и она, какъ я впрочемъ и ожидалъ, сперва была совершенно противъ того, чтобы я отлучился изъ дома, а тѣмъ болѣе для такого долгаго и опаснаго пути. Но когда я передалъ ей всѣ мои честолюбивые планы и когда изобразилъ живыми красками мое намѣреніе сдѣлаться пашею, а когда сдѣлаюсь пашею, отъ чего въ одинъ прекрасный день не могу стать и великимъ визиремъ? Вѣдь случались же вещи и болѣе несбыточные, а развѣ я не обладаю талантами, знаніемъ и искуствомъ, какъ настоящій франкъ, будучи въ тоже время и добрымъ мусульманиномъ? Когда я изложилъ ей всѣ свои соображенія, тогда исчезли всѣ противорѣчія и она съ удовольствіемъ согласилась на мои планы. Мы условились, что я немедленно отправлюсь въ Царьградъ, отвезу богатые дары садразаму и другимъ вліятельнымъ лицамъ, и буду стараться добыть себѣ пашалыкъ.
   Спустя нѣсколько дней послѣ этого рѣшенія, когда я началъ готовиться въ путь, пришелъ ко мнѣ Османъ-Бей, возвратившійся со сбора податей. Сборъ этотъ кончился какъ нельзя счастливѣе, потому что кромѣ полной десятины онъ привезъ съ собою еще и разные дары. Во первыхъ онъ показалъ мнѣ одну арабскую кобылу, которую нельзя было пріобрѣсть ни за какія деньги, и потому онъ упросилъ меня принять ее отъ него въ подггрокъ. Онъ сказалъ мнѣ, что добылъ ее у извѣстнаго гайдука (разбойника) бедуина, шейха изъ Тайя, убитаго имъ собственноручно при оборонѣ отъ него одного села, на которое этотъ шейхъ сдѣлалъ набѣгъ. Османъ клялся мнѣ, что это сущая правда, такъ что я не могъ не повѣрить ему. За тѣмъ онъ преподпесъ мнѣ и другой -- еще болѣе драгоцѣнный даръ: езидскаго ребенка мужскаго пола лѣтъ 10-ти и езидскую дѣвочку 12 лѣтъ, которыхъ, какъ онъ говорилъ, подарили ему сами ихъ родители, находящіеся въ такой бѣдности, что не имѣли чѣмъ ихъ прокормить. Я сперва было ни за что не хотѣлъ принять этого подарка, но поразмысливъ, что они мнѣ будутъ очень полезны для моихъ затѣй въ Царьградѣ, согласился и, поблагодаривъ Османа, взялъ дѣтей въ свой домъ.
   Нѣсколько дней спустя послѣ этого свиданія опять пришелъ ко мнѣ Османъ-бей, заявивъ, что имѣетъ сообщить нѣкоторую великую тайну. Онъ сказалъ мнѣ, что меджлисъ и всѣ граждане недовольны управленіемъ Хафизъ-паши; что онъ дѣлаетъ большія насилія народу, обкрадываетъ чрезмѣрно казну; что область въ его управленіе совсѣмъ запустѣла; что къ тому времени, какъ онъ, Османъ, вернулся неудовольствіе противъ паши во всѣхъ классахъ возрасло до такой степени, что вскорѣ надобно ожидать бунта; сообщилъ мнѣ далѣе, что главные члены меджлиса и всѣ знатные люди въ городѣ согласились написать мазбату просьбу великому визирю, въ которой хотятъ подробно изложить свои жалобы на Хафизъ-пашу и просить смѣстить его съ пашалыка. Все это меня очень удивило, потому что Хафизъ паша никоимъ образомъ не могъ считаться примѣрно дурнымъ турецкимъ правителемъ и я самъ зналъ, что онъ неоднократно принималъ подъ свою защиту поселянъ, обороняя ихъ отъ грабительства своихъ низшихъ чиновниковъ. Но при дальнѣйшемъ разговорѣ Осмапъ-бей мало по малу открылъ цѣль своего замысла Онъ сказалъ мнѣ просто и ясно, что я не умѣю пользоваться своимъ блестящимъ положеніемъ, если же я послушаю его, онъ покажетъ мнѣ путь, который прямо приведетъ меня къ высшимъ почестямъ и славѣ въ царствѣ.
   "Нѣтъ ничего легче," сказалъ онъ., "какъ сдѣлаться тебѣ черезъ нѣсколько лѣтъ великимъ визиремъ".
   "Но на пути къ этому" отвѣчалъ я, "станетъ преградою мое христіанское прозвище. Люди не могутъ такъ легко забыть этого".
   "Развѣ Омеръ-Паша не потурченецъ тоже"? возразилъ мнѣ Османъ; "а развѣ онъ нынѣ не сердарь и экремъ, генералиссимусъ всѣхъ войскъ въ царствѣ, и развѣ онъ не скопилъ себѣ великаго богатства по милости султана? Вы, франки, имѣете лучшія головы, чѣмъ мы. и потому когда присоединитесь къ намъ и станете наши мы по вѣрѣ и народности, тогда можете быть увѣрены, что быстро пойдете впередъ".
   Я спросилъ: что онъ еще имѣетъ сказать мнѣ? И Османъ не замедлилъ изложить мнѣ планъ своей искусной и дерзкой интриги. Во первыхъ, надобно было подкупить членовъ меджлиса и нѣсколькихъ знатныхъ горожанъ, чтобы они приложили свои печати къ мазбатѣ великому визирю, въ которой будетъ прописанъ "зулумъ" паши, и заключаться просьба объ его удаленіи "На это намъ не потребуется много денегъ", сказалъ Османъ: "ибо когда мы дадимъ кадію хорошую подачку и склонимъ на свою сторону еще одного или двухъ членовъ меджлиса, тогда другіе не посмѣютъ не пристать къ намъ и сами приложатъ свои печати къ мазбатѣ, потому что они болѣе боятся оскорбить кого нибудь изъ этихъ старѣйшинъ, которые постояно живутъ въ городѣ, чѣмъ какого либо Цареградскаго пашу, который находится здѣсь лишь на короткое время".
   "Но я еще не вижу, какъ я могу расчитывать на мѣсто паши, хотя бы мнѣ и удалось удалить его съ этого мѣста", сказалъ я.
   "Тѣмъ же самымъ способомъ, какимъ столкнемъ его"! сказалъ мудрый Османъ. "По моему расчету, примѣрно, половины того, что ты получилъ отъ учурской спекуляціи, достанетъ тебѣ, чтобы пріобрѣсти печати всѣхъ выше упомянутыхъ лицъ въ Мосулѣ, которые тебѣ нужны, а съ другою половиной съ добавкою къ ней 4000 дукатовъ могъ бы купить себѣ въ Царьградѣ пашалыкъ. Двухъ тѣхъ езидркихъ дѣтей достаточно будетъ для великаго визиря, если бы онъ не захотѣлъ взять золота".
   "Однако" замѣтилъ я: "какимъ образомъ пріобрѣсти мнѣ людей для подписи мазбаты и какъ предложить взятку кадію? А ну, какъ онъ не приметъ взятки, а пойдетъ и скажетъ объ этомъ пашѣ,-- тогда я наживу себѣ врага, который погубитъ меня'".
   "Хекимъ ба... офердесенъ (ахъ, извини), Юсуфъ-ефеиди! я знаю ты непривыченъ къ такому дѣлу. Оно знакомо лишь грекамъ и османліямъ. А я тотъ или другой: мать моя Гречанка, которую спасли отъ рѣзни на островѣ Сціо и продали моему отцу. Вотъ отчего у меня есть мозгъ въ головѣ и я не даромъ провелъ 30 лѣтъ въ Турціи. А потому, Юсуфъ-ефенди, предоставь это дѣло мнѣ. Ты сдѣлаешься пашей, останешься моимъ пріятелемъ и наградишь меня щедро, а я желаю прилѣпиться къ тебѣ всей душой; мы будемъ какъ два орѣха въ одной скорлупкѣ. Я возьму на себя написать мазбату и собрать подписи и печати всѣхъ знатныхъ людей, а паша не узнаетъ о ней и во снѣ. Кто подпишетъ, тотъ не посмѣетъ открыть и рта, пока не уйдетъ паша, наконецъ еслибъ дѣло пошло и худо, на мейданѣ я одинъ, и противъ тебя нѣтъ никакихъ доказательствъ. Ты можешь ни въ чемъ не признаться, и твоя рѣчь цѣнна также какъ и моя. Мнѣ теперь нужна круглая сумма для того, чтобы начать съ кадіи, а съ другими дѣло устроимъ послѣ".
   Мы разговаривали еще нѣсколько и Османъ яркими красками описалъ мнѣ, какъ хорошо быть пашей и что нѣтъ де большихъ трудовъ быть на пашалыкѣ. Въ конецъ концевъ я передалъ ему требуемую сумму и онъ отправился на осуществленіе задуманной имъ интриги.
   Въ теченіи нѣсколькихъ дней я былъ въ большомъ страхѣ, но Османъ отъ времени до времени навѣщалъ меня и показывалъ все новыя подписи на мазбатѣ. Счастіе очевидно везло ему. Спустя нѣсколько дней онъ передалъ мнѣ мазбату, утвержденную 50-го подписями знатнѣйшихъ людей въ городѣ, кромѣ тѣхъ, которые состояли въ непосредственной свитѣ паши. И такъ я былъ совершенно готова, отправиться въ путь.
   Однако прежде чѣмъ отправиться, я пошелъ къ пашѣ проститься. Онъ принялъ меня весьма учтиво, чтобы не сказать попріятельски, и какъ бы съ нѣкоторымъ почтеніемъ, которое было въ большой противоположности съ его прежнею снисходительностію. Очевидно, что я уже былъ въ его глазахъ человѣкомъ, доброе мнѣніе и слово котораго много значило, особенно въ то время, когда я отправлялся въ Царьградъ.
   Когда я всталъ и низко поклонился дѣлая "темене" (касаяся руками почти до пола), тогда паша всталъ и поклонился мнѣ почти также низко и проводилъ меня до двери.
   На утро слѣдующаго дня нѣсколько моихъ пріятелей осѣдлами своихъ лучшихъ коней и, одѣтые въ свои лучшія платья, устроили мнѣ почесть "тешіе" -- проводили меня на часъ разстоянія отъ города. Здѣсь мы остановились. Я обнялся съ каждымъ по порядку и потомъ направился по пути въ Царьградъ, съ надеждою на полученіе въ будущемъ еще большихъ почестей.
   

ГЛАВА XXII.

Путь въ Царьградъ съ арабскими конями и другими подарками.-- Я устроился въ столицѣ и призвалъ на помощь Костаки и г-жу Франсуа.

   Путешествуя на сѣверъ, имѣлъ я довольно времени на обдумыванье и на составленіе плавовъ той интриги, которую долженъ былъ повести въ столицѣ. Сперва я думалъ ѣхать на почтовыхъ. Этимъ способомъ всякій здоровый человѣкъ могъ совершить путь отъ Мосула до Самсуна или Трапезунта безъ большой усталости дней въ 10 или 12. Но, съ другой стороны, я зналъ, что въ Царьградѣ нельзя ничего устроить безъ денегъ и подарковъ. Притомъ я былъ здѣсь все-таки иностранецъ, не имѣлъ никого знакомыхъ въ высшихъ кругахъ, а тѣ немногіе изъ христіанъ, которыхъ я зналъ, по всему вѣроятію, станутъ избѣгать меня какъ потурченца (если же и не всѣ, то тахлимція навѣрно); а если-бы и не такъ, то все же они люди незначительные, отъ которыхъ мнѣ нельзя ожидать никакой помощи. Теперь надо было начинать жизнь съизнова. Жизнь и общество избралъ я самъ по своей волѣ. Для того, чтобы начать такую жизнь, я имѣлъ выгодное положеніе и прочныя основанія. По прежнему личному опыту я зналъ, что въ Турціи золото всемогуще, а я имѣлъ довольно этого всемогущаго металла, и потому съ полною надеждой смотрѣлъ на будущее. Поэтому то я и рѣшился путешествовать хотя и медленно, но такъ, чтобы можно было захватить съ собою всѣ подарки и деньги. И точно, мой багажъ вмѣщалъ въ себѣ много драгоцѣнностей.
   Я велъ съ собою нѣсколько арабскихъ коней, которыхъ, могъ свободно въ Царьградѣ подарить хоть бы самому султану. Нельзя придумать другой болѣе драгоцѣнный и пріятный подарокъ кому-нибудь изъ турецкихъ вельможъ, какъ подвести отборнаго арабскаго коня, котораго трудно добыть, даже и за большія деньги. Между моими конями былъ одинъ айгиръ изъ колѣна Сиглавіе съ особенно счастливымъ знакомъ. Его предназначалъ я подвести въ подарокъ великому визирю. Отъ крови Кейланъ-ель-Аджусъ у меня была кобыла, которую Османъ-бей добылъ у шейха изъ Тайя. У нея были сухія ноги съ бѣлыми пятнами на колѣняхъ, что считалось счастливымъ знакомъ, и притомъ она была неописанной красоты и быстроты; ей было пять лѣтъ. Я намѣревался подарить ее старому моему пріятелю, Ибрагимъ-пашѣ. Другой айгиръ былъ чудное созданіе, высокою роста, отъ знаменитаго колѣна Манеги-Хедураца, четырехъ лѣтъ, костистъ, съ черной гривой и хвостомъ, съ бѣлою звѣздою на лбу. Я полагалъ подвести его въ даръ военному министру. Наконецъ у меня была еще одна кобыла изъ этого же колѣна, лѣтъ шести отъ роду, чалая, съ бѣлыми ногами. Эту я располагалъ подарить кому-нибудь изъ моихъ пріятелей, которые будутъ имѣть вліяніе на исходъ моихъ дѣлъ. Кромѣ того, было у меня и еще нѣсколько хорошихъ коней, которыхъ не стану перечислять поименно. Важнѣйшимъ изъ прочихъ подарковъ были двое езидскихъ дѣтей. Они умѣли играть въ разныя игры, и между прочимъ въ такія, которыя непристойно описывать. Относительно этихъ невольниковъ я полагалъ, что они будутъ весьма пригодны для гарема стараго Нисунъ-паши, человѣка съ весьма большимъ вліяніемъ и съ противоестественными прихотями. Наконецъ я имѣлъ довольно драгоцѣнныхъ камней: жена моя щедро снабдила меня ими, нарочно на этотъ случай, вслѣдствіе чего значительно увеличилось у меня число дорогихъ вещей. Сверхъ всего этого я имѣлъ полный кошелекъ, потому что какъ я, такъ и моя жена, смотрѣли на мою поѣздку въ Царьградъ, какъ на вложеніе капитала въ выгодное предпріятіе: чѣмъ болѣе потратимъ денегъ, тѣмъ намъ будетъ прибыльнѣй.
   Путь, которымъ мнѣ предстояло ѣхать, былъ не безопасенъ, особенно въ равнинѣ между Мосуломъ и ближними горами въ ущельяхъ Курдистанскихъ; а потому я разсудилъ, что мнѣ слѣдуетъ отправиться съ большимъ конвоемъ. До горъ я имѣлъ 50-тѣ человѣкъ; на другіе четыре дня пути 20, далѣе же ограничился 10-го хорошо вооруженными Курдами (всѣ изъ одного племени), за которыхъ ручался ихъ старѣйшина, Нури-ханъ-Бей.
   Такой конвой, столько слугъ, коней, багажъ и чадыри (палатки), куда мы ни приходили, вездѣ придавали мнѣ особую важность. Относительно продовольствія моего конвоя я не имѣлъ большихъ заботъ, потому что это были люди привычные къ добыванію себѣ пищи, а поселяне не смѣли и помыслить о платѣ за то, что возьмутъ у нихъ. Я былъ мусульманинъ, одинъ изъ земскихъ вельможъ, и мнѣ хотѣлось, чтобы христіане знали это и чувствовали; для меня было ново и пріятно, что народъ смотрѣлъ на меня со страхомъ и трепетомъ. Я самъ такъ долго кланялся и унижался, что теперь наслаждался перемѣною своего положенія и восхищался, смотря, когда люди ползаютъ у моихъ ногъ. Эти кукушки христіане не гостепріимны относительно мусульманъ; а потому мнѣ было особенно пріятно поубыточить ихъ; притомъ же я чувствовалъ, что они презираютъ меня, какъ потурченца, а это меня бѣсило.
   Мое путешествіе совершилось безъ особыхъ происшествій, о которыхъ стоило бы упоминать, и я прибылъ въ Царьградъ здравымъ и невредимымъ. Когда я ѣхалъ по Босфору, то снова восхищался, любуясь этими дивными берегами, столь прекрасными въ особенности весною. Я даже наполовину раскаивался, что сталъ добиваться попасть въ мусульманскіе паши, и горячо желалъ водвориться на постоянное жительство въ этой чудной мѣстности, гдѣ я могъ бы наслаждаться всѣми правами богатаго мусульманина, и въ тоже время пользоваться отчасти и европейскою жизнью. Въ этомъ городѣ есть не мало образованныхъ и общительныхъ людей изъ моего племени, которые настолько философы, что не станутъ обращать вниманія, какую кто исповѣдуетъ вѣру, и притомъ настолько образованы, что общество ихъ будетъ весьма пріятно. Отчего бы не предложить моей женѣ поселиться на Босфорѣ, въ сердцѣ всѣхъ мусульманскихъ наслажденій, гдѣ и для европейца жизнь можетъ быть пріятна? Но я зналъ, что жена моя ни за что не захочетъ оставить Мосулъ иначе, какъ только будучи женою какого-нибудь сильнаго паши; и потому, отложивъ въ сторону мои мечты, принялся живо осуществлять свое прежнее намѣреніе.
   Для меня было бы выгоднѣе ѣхать прямо въ Перу и помѣститься въ какой-нибудь изъ наилучшихъ гостинницъ, гдѣ могъ бы расположиться весьма удобно; но политика требовала, чтобы тотчасъ же сблизиться съ мусульманами, а потому я отправился въ одинъ изъ большихъ хановъ въ городѣ, и помѣстился тутъ на время съ своими слугами, пока не найду удобнаго помѣщенія. Мнѣ скоро удалось найти въ Диванъ-Іоліи, въ томъ краю города, который еще не былъ зараженъ ни евреями, ни христіанами. Когда я нанялъ домъ, то приказалъ убрать его пристойно, на что потребовалось не много денегъ, потому что я нарочно избѣгалъ всякой европейской мебели, и, кромѣ дивана, постели, двухъ-трехъ хорошихъ ковровъ и нѣсколькихъ "мангаловъ" (жаровень), покупать было нечего. Ничто не можетъ быть проще меблировки какого-нибудь мусульманскаго дома въ Царьградѣ, а между тѣмъ въ цѣломъ все это довольно хорошо и изящно.
   Нужно было купить и каикъ, въ которомъ бы можно было разъѣзжать по Босфору и посѣщать тѣхъ пріятелей. которые живутъ лѣтомъ по "аліямъ" (дачамъ). Я желалъ бы имѣть право ѣздить въ каикѣ съ тремя парами веселъ, но тогдашній обычай возбранялъ такія заявленія роскоши. Такіе каики обыкновенно имѣли люди высокаго чина; частныя же лица подвергнулъ бы себя посмѣянію, если-бы захотѣли пользоваться тѣми привиллегіями, которыя отличаютъ высокаго сановника. И такъ, я долженъ былъ удовольствоваться только "чифте каикомъ" -- каикомъ съ двумя парами веселъ, но велѣлъ его хорошо убрать. Гребцы мои были молодые лазы (горцы), а ихъ шелковыя рубахи, съ разрѣзами на груди, были самой лучшей Цареградской работы. Когда я ѣздилъ по Босфору, всегда одинъ слуга сидѣлъ позади меня на нѣсколько возвышенной лавочкѣ, а другой внизу въ каикѣ, и оба были красивые молодые мусульмане.
   Нѣсколько дней прошло, пока я устроился на новой квартирѣ. Когда же устроилъ все, какъ слѣдовало, то рѣшился начать свою интригу; но сначала не зналъ, какъ приступить къ дѣлу. Я не хотѣлъ идти прямо къ министру внутреннихъ дѣлъ или къ великому визирю, чтобы передать ему жалобу на мосульскаго пашу. Этимъ я разѣвгралъ бы изъ себя простаго татарина (курьера) и, значитъ, унизилъ бы себя, да притомъ въ Турціи ничего не дѣлаютъ такъ просто и прямо.
   Такимъ образомъ въ теченіи нѣсколькихъ дней находился въ большомъ затрудненіи. Я не былъ знакомъ ни съ однимъ вліятельнымъ мусульманиномъ, а христіанъ намѣренно избѣгалъ. Но при этомъ я вспомнилъ, что въ Царьградѣ людей нельзя дѣлить слишкомъ строго на христіанъ и мусульманъ: тамъ есть и такіе, которые находятся въ нейтральномъ положеніи относительно вѣры, хотя считаются по имени христіанами. Такихъ я знавалъ и думалъ, что кто либо изъ нихъ можетъ проложить мнѣ путь для первыхъ шаговъ въ моей новой карьерѣ.
   Я вспомнилъ Костаки, секретаря Азеци-баши, главнаго лѣкаря. Этотъ Костаки дѣйствительно былъ такой человѣкъ, какого мнѣ требовалось. Я не хотѣлъ унизиться до того, чтобы самому идти къ нему, а написалъ ему записку на французскомъ языкѣ, въ которой приглашалъ его придти ко мнѣ ужинать. Въ запискѣ подписался просто "Юсуфъ" и отправилъ ее съ самымъ расторопнымъ изъ моихъ слугъ, приказавъ ему сказать, что Юсуфъ-эфенди, прибывшій сюда нѣсколько дней тому назадъ изъ Мосула, проситъ немедленно отвѣта.
   Спустя часъ или два, мой слуга принесъ мнѣ изъ Перы письмо, гдѣ въ самыхъ изысканныхъ, вѣжливыхъ выраженіяхъ. Костаки благодарилъ меня за вниманіе и отвѣчалъ, что приглашеніе на ужинъ онъ принимаетъ съ глубочайшею благодарностью. Вслѣдствіе этого я отправилъ богато-одѣтаго Босняка съ отличнымъ конемъ къ дому Костаки, для препровожденія ко мнѣ гостя, которому и не снилось, кто такой его мусульманскій пріятель. Я знаю, что обыкновенно ни одинъ мусульманинъ не окажетъ относительно христіанина такой вѣжливости, развѣ по какому-нибудь особенному случаю, которымъ хочетъ воспользоваться; а я рѣшился воспользоваться услугами Костаки и потому желалъ, чтобы онъ понялъ это. Костаки явился какъ разъ въ назначенное время. Такъ какъ онъ прибылъ изъ Перы на отличномъ конѣ съ богатымъ сѣдокомъ, въ сопровожденіи слуги, разодѣтаго въ костюмъ, разшитый золотомъ, и очутился вдругъ въ большомъ домѣ, полномъ разодѣтыхъ слугъ, то, вошедши въ салаамликъ и слѣдуя своему внутреннему влеченію, онъ проворно приблизился ко мнѣ, схвативъ край моей одежды, поцѣловалъ ее и потомъ склонился передо мною, сложивъ руки на животѣ.
   Замѣтивъ съ перваго взгляда, что онъ не узналъ меня, я пригласилъ его сѣсть и спросилъ, помнитъ-ли онъ доктора Антонелли, которому нѣкогда доставилъ мѣсто въ Солунѣ.
   Костаки вспомнилъ и въ почтительныхъ выраженіяхъ поздравилъ меня съ возвращеніемъ въ Царьградъ.
   Намъ принесли ужинъ, который состоялъ изъ самыхъ изысканныхъ турецкихъ блюдъ, о хорошемъ поварѣ я постарался прежде всего. Коотаки отдавалъ полную справедливость моему гостепріимству, хотя и не было вина, потому что я не рѣшился подвергать себя осужденію со стороны моихъ мусульманскихъ слугъ. Послѣ ужина я началъ мало-помалу объяснять гостю мое. положеніе: сказалъ сперва, что я нахожусь въ самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ, какъ онъ самъ могъ это легко замѣтить, но признался, что у меня одинъ большой недостатокъ -- я честолюбивъ, и потому желалъ бы вступить въ государственную службу, но въ такую должность, которая бы соотвѣтствовала моимъ способностямъ. Потомъ пригласилъ его взглянуть на мою конюшню, и показалъ ему коней, которымъ бы могъ позавидовать любой паша. Когда разговоръ перешелъ на чубуки и чилибары, я просилъ гостя сказать свое мнѣніе о нѣсколькихъ моихъ отборныхъ чилибарахъ, украшенныхъ драгоцѣнными камнями, изъ которыхъ каждый превосходилъ своею цѣнностью годовое жалованье Костаки. Такое богатство совершенно ослѣпило его, и онъ все болѣе и болѣе склонялся на мою сторону. "Что касается до государственной службы", сказалъ онъ, "то можно искать мѣсто, какое вамъ угодно, если только истратить нѣкоторую часть вашего богатства на благоразумные подарки".
   Въ этотъ вечеръ я не сказалъ моему пріятелю ничего болѣе; но когда мы разстались съ нимъ передъ зарею, то я просилъ его опять пожаловать ко мнѣ поужинать и привести съ собою какого нибудь хорошаго человѣка мусульманина, который могъ бы быть мнѣ полезенъ, т. е. который умѣлъ бы обдѣлывать дѣла. Затѣмъ я просилъ своего гостя принять отъ меня въ подарокъ одинъ брилліантовый перстень, при чемъ глаза его заблистали благодарною преданностью. Когда я увидалъ его верхомъ на одномъ изъ моихъ лучшихъ арабскихъ коней, я былъ увѣренъ, что посѣялъ сѣмя на добрую почву.
   Такъ какъ въ извѣстные дни я аккуратно ходилъ въ джамію, то въ скоромъ времени посѣтилъ меня ея имамъ. Онъ легко замѣтилъ, что я мусульманинъ новичекъ, и не остался безчувственъ къ моей учтивости, моей чрезмѣрной набожности и признакамъ богатства, меня окружавшаго. Его посѣщеніе привлекло и другихъ, такъ что наконецъ я постепенно познакомился со всѣми знатными лицами своего квартала. Въ числѣ ихъ были два бывшіе паши и одинъ ливъ, или бригадный генералъ.
   Спустя два или три дня, посѣтилъ меня Костаки и привелъ съ собой Саафетъ-эфенди, человѣка состоявшаго на службѣ въ великой Портѣ. Скоро мы стали пріятелями. Саафетъ-эфенди съ удовольствіемъ принялъ на себя заботу устроить мое свиданіе съ мустешаромъ, или министромъ внутреннихъ дѣлъ, и приготовить его превосходительство для какого-либо "маслахата". или просьбы, которую я буду имѣть къ нему. Это и было именно то, чего я желалъ, а потому и поручилъ новому пріятелю одного изъ лучшихъ моихъ коней, чтобы онъ подвелъ его министру, намекнувъ послѣднему, что это лишь начало того, что я расположенъ поднести его превосходительству. Саафетъ-эфенди, довольный мною, оставилъ мою квартиру, съ отличными часами, которые я ему подарилъ.
   А между тѣмъ съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе разгоралось мое желаніе увидѣть Леонору. Мнѣ такъ хотѣлось гдѣ-нибудь нечаянно встрѣтить ее или ея отца, хотя я и зналъ, что моя новая вѣра и моя женитьба образовали между нами непроходимую пропасть. Но случилось, что Костаки, который вскорѣ сталъ меня посѣщать акуратно каждый день, былъ именно такой человѣкъ, черезъ котораго я могъ знать все, что мнѣ было нужно, и притомъ не подвергая себя ни малѣйшему подозрѣнію. Я просто поручилъ ему, чтобы онъ узналъ о тахлимціи и его семействѣ.
   "Вы знаете, mon cher", прибавилъ я, "что эти люди мои старые пріятели; но въ настоящемъ моемъ положеніи я обязанъ ограничивать свое знакомство одними мусульманами и оставить многихъ изъ тѣхъ, которыхъ я все таки уважаю. Семейство Скарпо принадлежитъ къ числу послѣднихъ, и потому я былъ бы радъ узнать о ихъ житьѣ-бытьѣ.
   "Je comprends (я очень хорошо понимаю)", сказалъ Костаки: "и если вы желаете видѣть стараго Скарпо, то я легко могу привести его къ вамъ; а если вы желаете только что-нибудь узнать о немъ, то я могу вполнѣ удовлетворить васъ, потому что я хорошо съ нимъ знакомъ. Онъ теперь въ немилости. Старый оселъ никакъ не съумѣетъ заставить себя пробраться благополучно сквозь толпу; по прежнему заносчивъ и упрямъ. Я слышалъ, что онъ оскорбилъ Халиль-пашу какимъ-то неосторожнымъ отзывомъ, задѣвшимъ его честь. Очевидно, Скарпо не рожденъ для пашей страны, гдѣ люди должны прятать свою совѣсть въ карманъ и дѣйствовать, какъ имъ прикажутъ. Слышалъ я будто онъ прямо отказался исполнить то, что паша тайно поручалъ ему, и съ тѣхъ поръ вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ остается безъ службы; а теперь говорятъ, что его посылаютъ въ Дамаскъ или же онъ долженъ будетъ совсѣмъ оставить службу и тогда умретъ съ голода. Извѣстно мнѣ, что это семейство много вытерпѣло, и теперь находится въ большой нуждѣ".
   Это извѣстіе кольнуло меня ножемъ въ сердце. Я ощутилъ сильное желаніе полетѣть на помощь той, которую еще любилъ.
   "А какъ его семейство"? спросилъ я. "У него, вѣдь, есть жена и дочь, не такъ-ли"?
   "О, да, точно такъ! Дочь его настоящая красавица. Мнѣ только кажется, что она мала ростомъ и очень блѣдна, но выглядитъ недурно; притомъ весьма скромна и набожна, и потому отказала многимъ женихамъ. Нѣкоторые полагаютъ, что она хочетъ пойти въ монастырь. Мать должна бы была повести ее иначе. Такъ какъ ея дочь хороша собой, то она могла бы устроить ея счастіе. Но, можетъ быть, онѣ имѣютъ въ виду какого-нибудь богатаго претендента. И дѣйствительно, слышно, что одинъ изъ дома Вольпинія влюбленъ въ молодую дѣвушку. Они милліонеры, и я не удивляюсь, что Скарпо разсчитываетъ на это. Прекрасная Леонора будетъ счастлива, если выйдетъ за молодаго Вольпинія. Онъ изъ строгаго католическаго дома; его мать и сестра весьма набожны, и потому ни мало не удивительно, что Аристидъ попалъ въ ловушку".
   Этотъ разсказъ о Леонорѣ въ цѣломъ мнѣ былъ по сердцу. Меня ласкала мысль, что она не вышла замужъ ради меня, что, хотя ея семейство и должно было знать о моемъ обращеніи въ магометанство, но все таки она не вышла ради меня. Съ презрѣніемъ отвергалъ я предположеніе грека Костаки, низкая душа котораго не могла понять благородную простоту души, стоящей столь безмѣрно выше его, и тѣмъ тяжелѣе было сознавать мнѣ, что я потерялъ въ ней. Долго размышлялъ я и подъ часъ казалось мнѣ. что радъ былъ бы я промѣнять все свое богатство и положеніе на руку и сердце той, на которую смотрѣлъ теперь даже съ большею преданностью, чѣмъ когда-либо. Я упрекалъ себя самого за то, что прервалъ переписку съ ея семействомъ: можетъ быть, этой перепиской я сохранилъ бы сердце чистымъ и вѣрнымъ. "Можетъ бытъ!?" Къ сожалѣнію, едва ли чувствовалась такая возможность: путь, которымъ я шелъ, былъ скользокъ, и голова моя кружилась; положеніе доктора, съ худо оплачиваемымъ жалованьемъ, подвергаемаго своеволію и всяческой обидѣ отъ племени, которое по своему развитію стоитъ далеки ниже его, это положеніе находилось въ большой противоположности съ тѣмъ, которое я добылъ себѣ; а такимъ образомъ и сама Леонора съ ея душевною и тѣлесною красотою не могла бы перевѣситъ матеріальной выгоды которяя испортила мое наилучшее намѣреніе.
   За тѣмъ, въ разговорѣ Костаки замѣтилъ мнѣ, что турецкія женщины вовсе не нули въ политическихъ интригахъ. какъ то обыкновенно думаютъ европейцы, что напротивъ, частыя перемѣны министровъ имѣютъ свой источникъ въ султанскомъ гаремѣ. Это было для меня новостью, и я сталъ жалѣть, что жена моя такъ упорно не хотѣла ѣхать со мною: еслибъ я прежде зналъ что-нибудь объ этомъ, то непремѣнно уговорилъ бы ее отправиться со мною. Я сказалъ Костаки, о чемъ я сожалѣю теперь, и онъ со мною согласился. "Но", сказалъ онъ, "я знаю трехъ француженокъ, которыя очень хорошо приняты въ знатныхъ гаремахъ и которыя умѣютъ очень хорошо вести интриги; хорошо было бы вамъ познакомиться съ одной изъ нихъ. Онѣ могли бы вамъ помочь добыть вліяніе какой-нибудь великой хануны, которая управляетъ гаремомъ одного изъ министровъ, а можетъ быть и его дѣлами".
   "Но какъ я познакомлюсь, не бывая въ христіанскомъ обществѣ? а я никакъ не хочу попадать туда", сказалъ я.
   "Я это устрою", замѣтилъ мой пріятель. Я знаю одну госпожу въ Перѣ, которая безпрестанно бываетъ въ томъ или другомъ гаремѣ великихъ людей и имѣетъ особый даръ плести интриги; притомъ же всегда алчна къ золоту. Я хорошо знаю, чѣмъ ее легко привлечь на свою сторону; и она будетъ вамъ весьма полезна. Дозвольте только, и я вамъ ее представлю; но не слѣдуетъ принимать ее здѣсь, въ вашемъ домѣ, такъ какъ вы легко можете встрѣтиться съ нею въ Перѣ. Если желаете, то пожалуйте въ мой домъ: я устрою такъ, что и она тамъ будетъ".
   "Очень радъ", отвѣчалъ я.-- "А кто эта женщина, и откуда она"?
   "Она француженка", отвѣчалъ Костаки, "ее зовутъ госпожа Франсуа".
   "Госпожа Франсуа"! воскликнулъ я. "Во всякомъ случаѣ устройте такъ, чтобы я могъ съ нею видѣться. Я знаю ее хорошо; только напомните ей мое прежнее имя -- Антонелли, и она придетъ непремѣнно".
   Костаки обѣщалъ, что все сдѣлаетъ по моему, и дѣйствительно вскорѣ устроитъ это свиданіе.
   

ГЛАВА XXIII.

Мустешаръ.-- Мои подарки принимаются.-- Подалъ я мазбату.-- Возобновилъ знакомство съ г-жою Франсуа.

   На другой день пришелъ ко мнѣ Саафетъ-эфенди съ приглашеніемъ представиться мустешару, который назначилъ принять меня въ 12 часовъ дня, тотчасъ послѣ молитвы. Это рѣшительное приглашеніе нѣкоторымъ образомъ смутило и обезпокоило меня, такъ какъ а чувствовалъ, что не смѣю пропустить случая передать мазбату противъ Хафизъ-паши, а это было дѣломъ весьма щекотливымъ, тѣмъ болѣе, что я еще не былъ вполнѣ знакомъ съ цареградскими обычаями. Я досталъ этотъ документъ и показалъ его Саафетъ-эфенди, прося, чтобы онъ научилъ меня, какъ лучше дѣйствовать. Саафетъ внимательно прочиталъ его и потомъ сказалъ: "Не медлите ни минуты. Теперь же, сегодня, представьте эту мазбату, потому что легко можетъ быть, что тайна обнаружилась тотчасъ послѣ вашего отъѣзда изъ Мосула, а потому паша всячески будетъ стараться обезсилить значеніе мазбаты. По всей вѣроятности, онъ и самъ тотчасъ же послалъ къ своимъ здѣшнимъ пріятелямъ какого-нибудь повѣреннаго съ богатыми дарами и съ мазбатою отъ противной стороны; словомъ, сдѣлаетъ все, что только можетъ, чтобы очернить передъ министромъ. Но если вамъ посчастливится устроить дѣло прежде, чѣмъ онъ поведетъ свою интригу, то побѣда останется за вами, и можетъ случиться, что вы, отправляясь въ Мосулъ, какъ паша, встрѣтите на пути Хафизъ-пашу, возвращающагося съ пашалыка. Я могу вамъ ручаться, что мустешаръ приметъ васъ благосклонно, и вамъ нѣтъ надобности излагать ему ваши желанія, потому что онъ ихъ уже знаетъ. Онъ очень обрадовался кобылѣ, и ему, очевидно, было пріятно, когда я ему намекнулъ о другихъ дарахъ. Не конфузьтесь, когда ему представитесь, и передайте ему мазбату, прежде чѣмъ съ нимъ проститесь".
   Мы сѣли на коней и поѣхали на атъ-мейданъ, гдѣ жилъ его превосходительство. Я взялъ съ собою моихъ лучшихъ слугъ въ богато-украшенныхъ одеждахъ, а также своего чубукчію и еще одного служителя. Ѣхалъ я на "Арсланѣ", моемъ любимомъ и лучшемъ конѣ. Когда я проѣзжалъ мимо стражи, она отдавала мнѣ честь, а я отвѣчалъ красивыми движеніеми руки, при чемъ лицо мое выражало и чувство собственнаго достоинства. Мнѣ невольно приходило на умъ сравненіе моего настоящаго съ прошедшимъ. Не прошло и двухъ лѣтъ, какъ я проходилъ по этимъ улицамъ, бѣдный и жалкій докторъ, который за 20 грошей скитался по цѣлымъ часамъ по пыльнымъ и знойнымъ улицамъ этого большаго города. Тогда я былъ "шапкаліа" (то есть носилъ на головѣ шляпу), тогда я былъ человѣкомъ, котораго могъ оскорбить всякій мусульманинъ, проѣзжавшій мимо, зацѣпить какъ-бы нечаянно и съ презрѣніемъ прижать къ стѣнѣ. Тогда я былъ лишь гяуръ, одинъ изъ тѣхъ, которые считаются проклятыми, и потому всѣ пренебрегали мною, хотя и извѣстно, что я никому не могъ быть опасенъ и держалъ себя самымъ униженнымъ образомъ. Теперь же все перемѣнилось: бѣдные люди стояли, прислонясь спиною къ стѣнамъ, ожидая моего отвѣта на ихъ привѣтствія; они кланялись мнѣ чуть не до самой земли, когда мой гордый конь въ своемъ богатомъ уборѣ проходилъ мимо ихъ по первой мостовой, звеня своими серебряными подковами. Мы въѣхали въ просторный дворъ мустешара, спѣшились и съ Саафетъ-эфенди вошли въ домъ. Цѣлая толпа слугъ быстро окружили меня, чтобы снять калоши и плащъ, за что мой первый слуга роздалъ имъ щедрый бакшишъ. Насъ немедленно ввели къ мустешару, который всталъ и поздоровался со мною самымъ учтивымъ образомъ. "Боюсь, что вамъ пришлось многое перенести въ дорогѣ" сказалъ онъ: "я слышалъ, что вы недавно прибыли сюда изъ Мосула. Сколько дней вы были въ дорогѣ"?
   "Я путешествовалъ цѣлый мѣсяцъ, ваше превосходительство", отвѣчалъ я: "такъ какъ мнѣ пришлось заботиться о сбереженіи моихъ коней, которые очень цѣнны; прахъ ногъ вашихъ осмѣлился подвести вашему превосходительству образецъ месопотамской крови".
   "Машалахъ! эта кобылица настоящая красавица"! И затѣмъ его превосходительство повелъ разговоръ о различныхъ породахъ степныхъ лошадей. Мнѣ было весьма пріятно, что онъ знаетъ толкъ въ лошадяхъ, и я осмѣлился самымъ наивнымъ образомъ пригласить его какъ-нибудь пожаловать посѣтить мою конюшню. "Я бы не смѣлъ никогда надѣяться", прибавилъ я, "удостоиться такой чести, если-бы не видалъ, что ваше превосходительство такой любитель коней".
   "Хай, хай, Юсуфъ-эфенди! Лошади -- это моя страсть", сказалъ мустешаръ. "Но почему бы мнѣ не доставить себѣ удовольствія посѣтить не только коней, но и вашъ ковакъ (жилище)? Иншалахъ, я буду у васъ въ слѣдующую пятницу".
   "Эфепди, домъ и кони вашего раба не принадлежатъ ему; вашъ рабъ ожидаетъ ваше превосходительство, чтобы предложить ихъ вамъ съ несказаннымъ удовольствіемъ и глубочайшею преданностію."
   Во все это время въ одномъ углу залы стоялъ рядъ хорошо одѣтыхъ и красивыхъ слугъ, неподвижныхъ, какъ статуи, съ глазами, устремленными на своего господина. Онъ кивнулъ головой, и сказалъ лишь: "чубукъ, кофе"! и слугъ мигомъ, безъ малѣйшаго шума нестало. Черезъ минуту они вернулись съ длинными жасминными чубуками, и въ одну секунду поднесли ихъ каждому изъ присутствующихъ. Тотчасъ же вошли еще двое слугъ: одинъ съ подносомъ, покрытымъ вышитымъ золотомъ покрываломъ; другой поднялъ покрывало, и на подносѣ показался рядъ чашекъ съ кофе. Ихъ подали гостямъ и хозяину въ одно и то же время, такъ же, какъ и чубуки.
   Мустешаръ былъ одинъ изъ общительнѣйшихъ и обходительнѣйшихъ людей; хорошо зналъ европейскіе обычаи и въ особенности хорошо объяснялся на иностранныхъ языкахъ. Въ нашемъ разговорѣ онъ отъ времени до времени мѣнялъ турецкій языкъ на французскій, особенно когда рѣчь перешла къ европейскимъ вопросамъ. Послѣ долгаго разговора о разныхъ вещахъ, я смолкъ, думая, какъ бы мнѣ найти предлогъ для передачи ему мазбаты. Наконецъ мустешаръ самъ подалъ мнѣ къ этому поводъ, и я, вынувъ какъ бы нечаянно мазбату, сказалъ: "мнѣ весьма непріятно, что среди чрезвычайно важныхъ дѣлъ, которыя требуютъ попеченія вашего превосходительства, я долженъ еще безпокоить васъ такими мелочами, каковы нужды одного далекаго края. Я разумѣю Мосулъ. Но я не могъ отклонить просьбы и заклятій добрыхъ мусульманъ, подданныхъ его царскаго величества,-- да сохранить его Богъ и да будетъ къ нему милостивъ! И потому я рѣшился предпринять долгій и трудный путь, чтобы повергнуть къ подножію вашему нижайшую мольбу отъ кадія и другихъ главныхъ липъ Мосула. Вы, эфенди, изволите сами увидать, что эти люди имѣютъ достаточно причинъ жаловаться. Они стонутъ подъ "зулумомъ" (насиліемъ) Хафизъ-паши. Онъ распоряжается, какъ ему заблагоразсудится, не только имуществомъ, но и женами мусульманъ. Если-бы онъ ограничивался притѣсненіемъ лишь христіанъ, я бы не посмѣлъ и подумать принести вамъ ихъ мазбату; потому что упрямство, съ которымъ они отвергаютъ свѣтъ Ислама, заслуживаетъ всякаго наказанія, и ихъ имущество, и жены, должны быть предоставлены вполнѣ на волю мусульманъ. Но этотъ Хафизъ-паша не хочетъ знать никакого закона, никакихъ различій, и потому страна страдаетъ и гибнетъ, народъ ропщетъ. И вотъ старшіе и лучшіе люди отправили меня, раба вашего, чтобы повергнуть къ стонамъ вашимъ эту мазбату".
   Паша взялъ документъ, внимательно просмотрѣлъ и прочиталъ его. Мнѣ показалось, что, читая, онъ нѣсколько улыбался. Онъ мнѣ замѣтилъ, что, какъ видно изъ этой мазбаты, большинство Мосульцевъ имѣетъ имя "Османъ",-- что довольно странно. Такимъ замѣчаніемъ онъ навелъ на мою душу сомнѣніе и безпокойство. Но притомъ его превосходительство обѣщалъ, что передастъ эту просьбу великому визирю. Затѣмъ потребовалъ, чтобы были поданы другіе чубуки. Я принялъ это за намекъ на то, что время было удалиться. Паша весьма любезно простился со мною, сказавши, что такихъ людей. какъ я, желательно видѣть побольше въ странѣ, и прибавилъ, что онъ надѣется, что я не отклонюсь отъ бремени оффиціальной службы, если случится, что меня пригласятъ принять пашалыкъ.
   Возвращаясь домой съ этого свиданія, которое такъ меня утѣшило, я смѣлѣе глядѣлъ въ даль, я былъ увѣренъ, что скоро достигну своей цѣли, т. е. сдѣлаюсь пашей и стану управлять однимъ изъ округовъ царства.
   Придя домой, засталъ я у себя Костаки, который ожидалъ меня съ письмомъ отъ г-жи Франсуа. Онъ извѣстилъ меня, что успѣлъ развѣдать о тахлимціи: старикъ Скарпо получилъ приказъ отправиться на службу въ Дамаскъ. Я пригласилъ Костаки остаться обѣдать со мною, къ чему онъ на самомъ дѣлѣ уже и привыкъ, а я распечаталъ и сталъ читать письмо моей старой пріятельницы, г-жи Франсуа.
   Она писала въ выраженіяхъ самыхъ дружественныхъ: "Вы прекрасно сдѣлали", говорила она, "что приняли магометанство и умѣли такъ возвыситься; вы поступили какъ истинный философъ, а не какой-нибудь упорный фанатикъ. Вы исповѣдуете, что Богъ Единый, eh bien! а это тоже самое, что признаемъ и мы, съ тою лишь разницею, что мы прибавляемъ: Единъ въ трехъ лицахъ". А если отложить въ сторону это послѣднее изреченіе (которое, между нами сказать, и уразумѣть-то трудно), тогда какое будетъ различіе между двумя вѣрами? Мнѣ говорятъ, что и Турки вѣруютъ въ Іисуса Христа, и мы также;-- такъ въ чемъ же разница? Parbleu! Вы разумно сдѣлали, что потурчились, потому что чрезъ это могли жениться на богатой женщинѣ. Далѣе. Турки вѣруютъ въ своего пророка Магомета. Eh bien! И мы вѣруемъ, что Магометъ быль и жилъ; а пророкъ-ли онъ -- Богъ его знаетъ. Я всегда была увѣрена, дорогой нашъ, что вы хорошо себя устроите, и всегда вамъ это предсказывала. Хотя вы когда-то и теряли надежду, но это и не диво; всякое начало тяжело,-- ce n'est que le premier pas qui coûte". Я буду ожидать васъ, мой дорогой, если вы пожелаете почтить меня своимъ посѣщеніемъ, около 11 часовъ, alia franca. Вы придете позавтракать со мной -- n'est-ce pas? Приходите одни и мы побесѣдуемъ съ вами о томъ, что слѣдуетъ дѣлать. Вы заняли хорошее положеніе, но вы можете подняться и еще выше; а кто знаетъ, можетъ быть и я въ состояніи буду чѣмъ-нибудь помочь вамъ."
   Въ тотъ же вечеръ я угощалъ у себя нѣсколькихъ моихъ сосѣдей мусульманъ. Костаки былъ тутъ же въ качествѣ смиреннаго гостя. Онъ садился всегда на самое послѣднее мѣсто, чтобъ вставать для набивки моей трубки, когда мои слуги, которыхъ едва хватало на такое собраніе, были заняты около гостей.
   Среди пиршества, лишь только заслышалъ призывную пѣснь муэзина на минаретѣ джаміи, я тотчасъ всталъ, совершилъ омовеніе, постлалъ коверъ, обратился въ сторону Мекки и съ особенною важностью въ лицѣ совершилъ молитву къ великому назиданію моихъ гостей.
   Я не упустилъ случая пойти на завтракъ къ г-жѣ Франсуа, которая приняла меня съ изысканною учтивостью. Она надавала мнѣ цѣлую кучу совѣтовъ, какъ добыть протекцію того или другаго паши, и особенно рекомендовала мнѣ склонить въ свою пользу армянъ. "И не думайте поступать иначе", сказала она мнѣ. "Постарайтесь немедленно занять черезъ Дузъ-Оглу хорошую сумму за большой процентъ; обѣщайте ему двойные проценты, или возвратъ капитала вдвойнѣ, когда получите желаемое мѣсто. Онъ свой человѣкъ у Халиль-паши, который ему долженъ по горло. Дузъ-Оглу имѣетъ въ залогѣ почти все имѣніе великаго визиря. Дузъ-Оглу надежный человѣкъ и никоимъ образомъ не останется глухъ къ богатымъ подаркамъ и почестямъ со стороны мусульманина. Да отъ чего бы вамъ и не навѣстить его когда-нибудь".
   Я обѣщалъ ей сдѣлать это; а потомъ спросилъ любезную француженку: не можетъ ли она сдѣлать что-нибудь для меня черезъ своихъ знакомыхъ въ гаремѣ?
   "О, конечно, могу," -- сказала она, "только мнѣ нужны средства; надобно, чтобы вы поручили мнѣ нѣсколько цѣнныхъ вещей для подарковъ, тогда я все могу сдѣлать".
   "Съ удовольствіемъ"! отвѣчалъ я. "У меня есть нѣсколько платьевъ изъ шелковыхъ матерій, которыя, вы знаете, какъ цѣнны. Завтра я пришлю вамъ все это, а вы употребите ихъ, какъ найдете лучше. Между прочимъ, я вамъ принесъ одну бездѣлицу на память о прошломъ".
   "Охъ, мой дорогой Юсуфъ-эфенди! Mon Dieu! да вѣдь это ужъ слишкомъ великолѣпно для такой старухи, какъ я!" воскликнула г-жа Франсуа, у которой глаза заблестѣли при видѣ брошки изъ драгоцѣнныхъ камней, стоившей болѣе 200 червонцевъ.
   Я далъ ей время полюбоваться подаркомъ и успокоиться отъ восторга, а самъ между тѣмъ тянулъ дымъ изъ своего чубука. За тѣмъ спросилъ: не знакома ли она съ итальянскимъ семействомъ Скарпо.
   "Mais oui, je crois bien (ну-да, конечно)! А что? Я знаю еще одну mademoiselle Скарпо, и еще одного господина, который хотѣлъ на ней жениться, но который былъ на столько благоразуменъ, что не навязалъ себѣ на шею такихъ людей, у которыхъ нѣтъ и мѣднаго піастра. Ахъ, mon cher Юсуфъ-эфенди, вы видите, что я все знаю. Не думаете ли вы, что и она потурчится и пойдетъ въ вашъ гаремъ?"
   "Не шутите, inadamt! Я васъ спросилъ только, не знаете ли вы этого семейства. Правда, что благоразуміе не позволило мнѣ жениться на этой прекрасной дѣвушкѣ, но я чувствую, что и теперь она для меня еще много значитъ. Тяжело мнѣ слышать, что все это семейство находится въ бѣдности и несчастіи и я хотѣлъ посовѣтоваться съ вами, нельзя ли сдѣлать чего для старика такъ, чтобы вмѣстѣ съ тѣмъ не оскорбить его самолюбія?"
   "О, да какой вы добрый! Охъ, какое у васъ прекрасное сердце!" восклицала г-жа Франсуа. "Теперь я вижу, что вы все еще любите эту дѣвушку, и не удивляюсь тому, такъ какъ она, дѣйствительно, замѣчательная красавица. Я думаю, вы рады были бы увидать ее?"
   "Конечно, я желалъ бы ее видѣть," сказалъ я; "но въ концѣ концовъ, къ чему поведетъ это? Жениться на ней я не могу. Я бы отдалъ болѣе половины своего богатства, если-бы она сама захотѣла потурчиться; но объ этомъ и думать нечего. Она, кажется, страшно набожна."
   "Дѣвушка точно набожна, но это ничего не значитъ: сколько я знаю примѣровъ, что набожные люди дѣлали неожиданно крупные повороты. Если только она васъ любитъ, то легко можетъ быть, она сдѣлается такимъ же философомъ, какъ и вы. Наконецъ, какъ сами знаете, богатство дѣлаетъ чудеса".
   "Сударыня!" отвѣчалъ я: "я глубоко вѣрю въ силу богатства, но есть сокровища, которыя нельзя купить ни за какія деньги; а Леонора именно одно изъ такихъ сокровищъ".
   "A Las, mon cher! рѣчь вовсе и нее томъ, чтобъ купить ее за деньги; но видите: есть много вещей, которыя могутъ подѣйствовать на дѣвичье сердце. За золото можно добыть большую часть женщинъ. Съ другой стороны есть женщины, которыхъ нельзя купить за что-нибудь матеріальное; но которыя могутъ поддаться любви. Такова другая половина женщинъ. А если найдется столь холодное сердце, которое нельзя поколебать ни тѣмъ, ни другимъ, то такимъ сердцемъ не стоитъ и обладать. А такъ какъ на вашей сторонѣ и деньги, и любовь, то вы можете творить чудеса".
   "Къ сожалѣнію, сударыня, вы говорите о томъ, чего быть не можетъ. Какъ я осмѣлюсь преблизиться къ Леонорѣ? Я рискую, что меня обзовутъ отступникомъ. Сверхъ того у меня есть жена, и этого одного достаточно, чтобъ уничтожить всѣ мои надежды".
   "Attendez donc! мнѣ пришла на умъ славная мысль: позвольте мнѣ устроить это дѣло такъ, какъ я сама знаю".
   "Но какъ, сударыня? ради Бога скажите мнѣ, что и какъ вы думаете сдѣлать?"
   "Ну, такъ слушайте. Я пойду къ госпожѣ Скарпо и постараюсь видѣться и поговорить съ дочерью на единѣ. Начну васъ передъ ней расхваливать, говоря о вашемъ благородномъ характерѣ, вашей честности, вашей добротѣ; прикинусь, что при этомъ весьма сожалѣю, что вы отпали отъ вѣры. Я знаю, что она повѣритъ всему этому. Тогда я стану говорить, какъ вы заслуживали состраданія въ вашемъ одиночествѣ въ Мосулѣ, какъ родители ея не хотѣли дать своего согласія на вашу женитьбу, и въ такихъ обстоятельствахъ не удивительно, что вы и сами не сознавали, что дѣлали, и такимъ образомъ стали жертвою очарованія и ловушекъ вашей покойной жены".
   "Моей покойной жены? Какъ, madirne? Что вы хотите сказать словами: вашей покойной жены?"
   "Да вѣдь ваша жена умерла, или нѣтъ?" спросила г-жа Франсуа.
   "Боже сохрани!" отвѣчалъ я: "она жива, надѣюсь, и здорова".
   "Скажите, пожалуйста, каковы люди!" сказала г-жа Франсуа. "Мнѣ сказали, что жена ваша умерла,-- только, право, теперь не помню, кто это сказалъ. Впрочемъ какъ бы то ни было, а я буду говорить, что она умерла, потому что это можетъ послужить на пользу вашему дѣлу. И такъ, жива ли ваша жена, или умерла, я буду говорить о катунѣ, какъ объ умершей. Потомъ упомяну о вашемъ богатствѣ, опишу, какъ оно необычайно велико. Наконецъ увѣрю дѣвушку, что вы только по одному имени перешли въ Исламъ, что вы въ сердцѣ вашемъ остались христіаниномъ, и отъ нея одной зависитъ, чтобы вы опять сдѣлались вѣрнымъ сыномъ Церкви; что вы, если-бы только она согласилась обвѣнчаться съ вами, могли бы все, что у васъ есть въ этой странѣ, легко обратить въ деньги и уѣхать въ Европу, и тамъ отдать большую сумму денегъ на Церковь. Я знаю, что это подѣйствуетъ болѣе, чѣмъ все другое, потому что въ послѣднее время я часто вижу ее съ духовными лицами и сестрами милосердія, да она уже и помогала имъ въ ихъ школѣ Св. Франциска въ Галатѣ".
   "Сударыня", сказалъ я: "вы удивительный талантъ! Повѣрьте мнѣ, что я буду на вѣки вашимъ преданнѣйшимъ другомъ, если только вы съумѣете устроить это дѣло, какъ слѣдуетъ. Что же касается моей жены, то она, какъ вы сами знаете, мусульманка, и потому не будетъ въ претензіи, если я возьму еще одну или двухъ женъ въ свой гаремъ. А когда молодая дѣвушка послѣ пашей свадьбы узнаетъ, что у меня есть еще жена, она тогда согласится и рѣшится на все. Когда нѣтъ исхода, тогда, какъ вы сами знаете, люди покоряются судьбѣ".
   "И въ самомъ дѣлъ", сказала г-жа Франсуа: есть много примѣровъ этому даже и теперь. Вотъ Измаилъ-эфенди женился на англичанкѣ и каждый изъ нихъ сохраняетъ свою вѣру; вотъ Али-эфенди, который женился на нѣмкѣ... Словомъ, есть не мало такихъ примѣровъ, и я не слыхала, чтобы браки эти были несчастнѣе смѣшанныхъ браковъ въ какой либо другой странѣ. А отчего такъ? Вѣрьте мнѣ, что счастье брачной жизни зависитъ всего болѣе отъ того, на сколько сойдутся мужъ и жена характеромъ, а не отъ вѣры или исповѣданія. Вы любите другъ друга, а потому устройте свое счастіе какъ можно лучше. Можетъ быть, она не захочетъ стать второю послѣ вашей катуны; но катуна вѣдь турчанка, и потому мы можемъ ее вовсе исключить изъ нашихъ расчетовъ. Eh bien! Я готова устроить это дѣло. Только не забудьте, что я должна отнести молодой дѣвушкѣ какой-нибудь подарокъ, что-нибудь такое, что можетъ навести ее на мысль о большомъ богатствѣ, которое ее ожидаетъ".
   "Конечно, я сейчасъ же пришлю вамъ что-нибудь такое, что будетъ весьма пригодно на этотъ случай. Я бы никогда и не подумалъ отпустить васъ на такое дѣло съ пустыми руками".
   Мы распростились, разсыпаясь въ любезностяхъ о добротѣ и способностяхъ другъ друга.
   Такъ какъ было еще довольно рано, то я вздумалъ зайти къ моему старому пріятелю Ибрагимъ-пашѣ. Я полагалъ, что онъ меня не узнаетъ. Какъ могъ бѣднякъ докторъ надѣяться, что, спустя нѣсколько лѣтъ, онъ останется въ памяти столь высокаго сановника великой Порты? Но я ошибся. Какъ только вошелъ я въ салаамликъ, гдѣ находился паша (тогда уже министръ полиціи), сидѣвшій среди другихъ важныхъ господъ, какъ онъ всталъ, сдѣлалъ мнѣ на встрѣчу нѣсколько шаговъ, и сказалъ: "Устафръ улахъ!" И когда я наклонился, чтобы поцѣловать край его одежды, онъ посадилъ меня подлѣ себя,-- словомъ, держалъ себя со мною, какъ съ мусульманиномъ высокаго ранга. Его превосходительство внимательно освѣдомился о моемъ здоровьѣ, распросилъ, каковъ народъ въ азіатскихъ краяхъ, и обѣщался вскорѣ навѣстить меня.
   Прежде чѣмъ проститься съ нимъ, я упросилъ его принять отъ меня въ даръ одну кобылу, которую я привелъ съ собою изъ Месопотаміи. Онъ милостиво приказалъ своему сеизъ-баши сходить за нею. Затѣмъ я простился съ его превосходительствомъ, соблюдая при этомъ всѣ формальности этикета, какія приняты у мусульманъ высшаго класса.
   

ГЛАВА XXIV

Изумрудное ожерелье.-- Кара Гузъ.-- Предчувствіе.-- Баня.-- Появленіе Османа-бея.-- Айя-Софія.-- Турецкій обычай.-- Шатанье по Перѣ.-- Встрѣча.

   Возвратясь домой, я отобралъ нѣсколько драгоцѣнныхъ украшеній, одежды и другія цѣнныя вещи, чтобы послать ихъ въ подарокъ двумъ или тремъ изъ знатныхъ женъ паши. Когда все это было связано и запечатано, я сталъ пересматривать мое уменьшавшееся богатство, и размышлялъ о томъ, что всего лучше было бы отложить для Леоноры. Я остановился на изумрудномъ ожерельѣ, самомъ лучшемъ и драгоцѣнномъ украшеніи изъ. сокровищъ бѣдной Маріи. Мнѣ казалось, что оно можетъ ослѣпить глаза, если не разумъ, всякой дѣвушки въ 17 лѣтъ, а слѣдовательно и умненькой красавицы Леоноры. Дѣйствительно это было чудное издѣліе. При томъ же, камни сами по себѣ стоили очень-очень дорого. По всему вѣроятію, это украшеніе было задумано и сдѣлано въ Парижѣ, откуда его выписалъ, можетъ быть, какой-нибудь султанъ для своей любимой жены или одалиски, отъ которой оно поступило въ подарокъ женѣ какого-нибудь паши, имущество котораго было наконецъ продано какому-нибудь христіанину, а Красинскій, желая помѣстить свое сбереженіе наилучшимъ образомъ, купилъ это драгоцѣнное украшеніе, разсчитывая когда-нибудь получить за него въ Европѣ гораздо большую сумму, чѣмъ какую онъ заплатилъ въ глухомъ краю Азіи, гдѣ деньги рѣдки. Уборъ этотъ былъ слишкомъ великолѣпенъ, и я не могъ отдать его въ подарскъ безъ надежды увидать его когда нибудь опять у себя; но разговоръ съ г-жею Франсуа совсѣмъ вскружилъ мнѣ голову. Я полагалъ навѣрное, что могу добиться Леоноры. Отчего бы и не такъ? Мнѣ казалось, что мнѣ все какъ то везетъ, все благопріятствуетъ моей опытности и искусству. Моя счастливая звѣзда всходила все выше и выше, и я рѣшился подвигаться все далѣе до конца, пока добуду свою Леонору, а съ нею верну назадъ и этотъ изумрудный уборъ. Вмѣстѣ съ нимъ я отправилъ г-жѣ Франсуа записку, въ которой высказываю ей свое желаніе, чтобы этотъ подарокъ она передала съ наибольшимъ тактомъ и искусствомъ. Затѣмъ мой добрый маленькій пріятель Костаки взялся сходить съ однимъ армянскимъ хамаломъ отнести всѣ эти вещи.
   Теперь не проходило ни одного дня, чтобы я не навѣщалъ какого-либо пашу или всемогущаго министра; достаточно я наговорился съ ними о томъ, какъ надобно управлять страною, и мнѣ казалось, что всѣ они получили высокое понятіе о моемъ дарѣ управлять, особенно когда я слушалъ ихъ искреннее признаніе, что та или другая моя мысль до сихъ поръ еще никогда не приходила имъ въ голову, и когда они выражали сожалѣніе, что не получили европейскаго образованія. Европейцы обыкновенно говорятъ, что тотъ разрядъ людей, который властвуетъ въ Турціи, глупъ, близорукъ, лукавъ и черезъ-чуръ держится Корана. Теперь я увѣрился, что это совершенно неправда. Ибо, хотя турецкіе вельможи не то, что европейскіе, но они съ очевиднымъ интересомъ слушали, что я имъ говорилъ, и никогда не выражали ни малѣйшаго сомнѣнія относительно основательности прогрессивныхъ европейскихъ теорій. Кромѣ того, я скоро замѣтилъ, что мнѣ нѣтъ надобности держать себя при нихъ фарисейски набожно, потому что, исключая того случая, когда въ обществѣ бывалъ какой-нибудь мулла, Турки высшаго класса оставляютъ въ сторонѣ всѣ религіозные обряды, и часто сами ихъ осмѣиваютъ. Сколько разъ меня приглашали на обѣдъ, и я цѣлыя ночи проводилъ въ домахъ великихъ людей; тутъ пили вино, а особливо шампанское, больше даже чѣмъ пьютъ его европейцы; совершались тутъ такія зрѣлища, о которыхъ никакъ нельзя сказать, чтобы они были пристойны; при концѣ же пира бывало мало гостей, которые могли бы держаться на ногахъ.
   Но кварталы, въ которыхъ живутъ мусульманскіе и христіанскіе подданные Султана, выглядываютъ снаружи совершенно благопристойными и почти смиренными, тогда какъ въ Перѣ и въ Галатѣ, гдѣ живутъ одни европейцы подъ защитою своихъ законовъ и гдѣ потому самому турецкая полиція почти совсѣмъ не вмѣшивается, случается все и вся. Турки по внѣшности кажутся очень приличными и почтенными людьми; но у нихъ творится много дикаго. Такова на примѣръ, чуть не религіозная, или иначе, явно общественная, самая милая для нихъ забава: "кара-гузъ" -- особая игра съ особыми актерами; и даже почтенные турки, признаютъ, что "кара-гузъ" весьма удобная забава для ихъ гаремовъ и дѣтей. Я не могу описывать эту грубую и мерзкую игру, и не смѣю вспоминать о другихъ порокахъ, которые столь обычны между серіозными и набожными мусульманами, о которыхъ нѣкоторые еще говорятъ, что ихъ портитъ и деморализуетъ сношеніе съ европейцами. Вся истина въ томъ, что турки точно легко перенимаютъ пороки другихъ націй, но я еще никогда не видалъ, чтобы они отвыкали отъ своихъ собственныхъ пороковъ {"Если мы ставимъ въ укоръ Исламу многоженство, Исламъ можетъ упрекнуть насъ въ практическомъ многоженствѣ, которое будучи не освящено закономъ и не одобряемо обычаемъ, умножаетъ лишь собственную испорченность и унижаетъ духъ" (Уркхарть).
   "Что? развѣ Уркхартъ осмѣлится сказать, что самый наихудшій порокъ развратнѣйшаго города въ Англіи можетъ хотя приблизительно сравниться съ гадкими пороками, которые ежедневно практикуются по мусульманскимъ городамъ? Человѣческое достоинство, какъ нравственное начало, въ Турціи не признаетъ ни тотъ, ни другой полъ, и не можетъ быть, чтобы отвратительные мерзости гарема и противоестественные пороки другой половины не привлекли вниманіи г-на Уркхарта, еслибы онъ захотѣлъ серіозно и безпристрастно изучить обычаи этихъ людей и послѣдствія мусульманскихъ установленій. Грубость разговора между людьми обоихъ половъ и всѣхъ классовъ достаточна, чтобы показать ту глубокую испорченность, въ которой погрязли эта страна. Испорченность европейскихъ городовъ я не буду защищать. Она составляетъ позоръ для христіанства. Но все-таки у насъ, даже у самыхъ заблудшихъ, еще найдется стыдъ и срамъ, и каждый изъ насъ покраснѣетъ, когда будетъ уличенъ въ своихъ поступкахъ; а въ массѣ народа есть еще много чистой нравственности, которая заставляетъ заблудшихъ удалиться отъ общества и скорбѣть о своемъ паденіи. Здѣсь же, въ Турціи, порокъ расплывается въ народѣ, какъ полуда, портитъ и заражаетъ всякій домъ и всякую мысль, всякій взглядъ, и сквернитъ самый языкъ, который служитъ посредникомъ гражданской жизни". (Г. Портеръ въ своемъ произведеніи: "Пять лѣтъ въ Дамаскѣ")..}.
   У Турокъ высшаго класса я нашелъ довольно сообразительности и способностей, но въ весьма низкомъ смыслѣ, такъ что вѣрнѣе назвать это лукавствомъ и изворотливостью. Такъ напримѣръ, мой пріятель Тилки-паша отличился, какъ мнѣ говорили, однимъ искуснымъ государственнымъ подвигомъ. Когда былъ изданъ "танзиматъ хайріе" -- законъ, которымъ думали уничтожить тогдашнюю систему грабежа народа, паша созвалъ къ себѣ райю и сталъ требовать, чтобы сказали ему по совѣсти, сколько они давали дани по закону и сколько сверхъ того брали съ нихъ паши незаконно. Райя рѣшилась ему сказать откровенно; а Тилки-паша разсудилъ такъ: если до сихъ поръ вы могли платить столько незаконной дани, то слѣдовательно можете столько же платить и законной, послѣ чего всю сумму дани вмѣстѣ съ незаконными поборами опять разложилъ на народъ, а себѣ снискалъ, черезъ то, имя великаго сановника {"Если-бы райя платила безъ недоимки, то это значило бы, что она имѣетъ средства платить и больше, и стали бы тотчасъ съ ней требовать большее. Доказательство этому имѣемъ въ томъ, какъ распредѣлены новыя подати но обнародованіи танзиматъ-хайріе, которымъ тогда хотѣли уничтожить прежнюю систему. Райя, когда ее созвали, охотно показала все, что брали съ нея незаконно сверхъ того, что взимали по закину, изъ чего и заключили: если до сихъ поръ могли платить постольку, стало быть могутъ платить и впередъ, и такимъ образомъ на нихъ была наложена вся сумма законной и незаконной дани, какъ законная подать". (Консуль Кальвертъ).}.
   Такъ проводилъ я время по салаамликамъ великихъ пашей, получая отъ нихъ на каждомъ шагу самыя лестныя обѣщанія, но мнѣ не давали никакого отвѣта на "мазбату". Каждый разъ, какъ я бывалъ у мустешара, онъ говорилъ, что передалъ мазбату великому визирю и что его высочество обѣщалъ скоро отвѣтить. Послѣ чего мустешаръ обыкновенно заключалъ свои разговоры словами: "яренъ иншелахъ" (дастъ Богъ завтра); а завтра говорилъ то же самое. Я уже привыкъ къ турецкой медлительности, но эта проволочка была для меня невыгодна и опасна, и потому я сталъ шататься по пріемнымъ великой Порты и щедро раздавалъ бакшиши тѣмъ изъ низшихъ чиновъ, которые, по моему мнѣнію, могли сколько-нибудь подвинуть впередъ мое дѣло. Слѣдуя совѣту г-жи Франсуа, я съумѣлъ также найти себѣ дорогу въ домъ двухъ-трехъ богатыхъ армянъ, и тутъ меня приняли со всѣми знаками глубочайшаго почтенія. Но когда дѣло дошло до займа денегъ, тогда эти любезные друзья увѣряли, что у нихъ нѣтъ ни одного піастра, и, если вѣрить ихъ клятвамъ, они всѣ были наканунѣ банкротства.
   Было и еще кое-что, что мѣшало мнѣ спать спокойно: я не получилъ ни одного письма отъ жены. Вотъ уже шестая недѣля моего пребыванія въ Царьградѣ; пришло столько почтъ, а отъ Рафіи ни одной строчки. Хотя бы одинъ Мосулецъ навѣстилъ меня! А, навѣрно, за это время довольно побывало ихъ въ Царьградѣ. Впрочемъ, я замѣтилъ, что по большей части путешествуютъ изъ Мосула въ столицу христіанскіе торговцы, а они, конечно, и не подумаютъ меня отыскивать. Но съ другой стороны я чувствовалъ себя не совсѣмъ хорошо, потому что уже разсорилъ все свое богатство, а не видалъ еще ничего, чѣмъ бы это вознаградилось. Другими словами -- я раздалъ уже почти всѣ мои подарки; пріятели же мои, Турки, удивлялись только конямъ, которыхъ я имъ подводилъ, и въ то же время давали понять, что они разсчитываютъ на дальнѣйшіе подарки.
   Спустя день или два послѣ полученія тѣхъ вещей, которыя я послалъ г. Франсуа, она написала мнѣ письмо, въ которомъ ободряла меня и возбуждала надежду. "Потерпите, дорогой мой", писала она: "Парижъ построенъ не въ одинъ день, и не всего можно достигнуть въ одно мгновеніе ока. Правда, мы на востокѣ, но, къ сожалѣнію, мы не имѣемъ Аладиновой лампы. По крайней мѣрѣ у меня ея нѣтъ; а за васъ, когда я сравню лишь ваше настоящее положеніе съ тѣмъ, въ какомъ вы находились здѣсь два года тому назадъ,-- я готова держать пари, что вы гдѣ-нибудь заняли ее на время, живя въ Мосулѣ. Я усердно хлопочу за васъ по гаремамъ. Кадица Хапуна, жена Ибрагимъ-паши и дочь великаго визиря, клянется, что вы будете мосульскимъ пашей, если пришлете еще одно тизбе изъ бисера. Она говоритъ, что не дастъ своему мужу покоя, пока онъ не сдѣлаетъ васъ пашей. Хафиза Хапуна, жена Тилькинаши, была просто очарована "тепелукомъ" {Лоскутъ на женской шапочкѣ, вышитый золотомъ, серебромъ и мѣстами украшенный камнями.} изъ драгоцѣнныхъ камней и обѣщаетъ лично отправиться къ великому визирю съ просьбою за васъ; но говорятъ, что ей больше нуженъ кушакъ, чѣмъ тепелукъ,-- турчанки не могутъ насытиться. Вашъ "гирданликъ" я отдала Айшѣ-Ханунѣ. Она моя добрая пріятельница, вдова покойнаго Махмедъ-паши. Теперь она находится въ гаремѣ великаго визиря. Вотъ видите, сколько у васъ пріятелей, которые за васъ хлопочутъ! Теперь я скажу, что я сдѣлала на другомъ краю города. Я была у Скарпо. Бѣдные люди находятся, очевидно, въ большой нуждѣ. Старикъ безпрестанно ссорится съ своими начальниками. Онъ очень гордъ, а въ Царьградѣ это не можетъ ему пройти даромъ. Когда я была у нихъ, я просидѣла довольно долго, прежде чѣмъ упомянуть ваше имя, и все для того, чтобы видѣть, что они на это скажутъ. Старикъ притворился глухимъ и не хотѣлъ ни за что понять меня; госпожа покраснѣла и отвернулась въ сторону; дочь нашла предлогъ въ это время выдти въ другую комнату. Словомъ, они не хотѣли объ васъ говорить, а потому я не могла узнать, что они о васъ думаютъ. Къ счастью, тахлимціи понадобилось идти по службѣ, а къ госпожѣ пришла одна гостья, и мнѣ представился случай вступить въ долгій разговоръ съ дочерью. Сначала она съ видомъ презрѣнія говорила о вашей измѣнѣ, но я завела рѣчь о вашемъ положеніи, о томъ, какъ вы стоили состраданія въ своемъ одиночествѣ, какимъ искушеніямъ подверглись, и мои доводы произвели то впечатлѣніе, какого я и ожидала. Бѣдная дѣвочка! Когда я объ этомъ говорила съ ней, то глаза ея наполнились слезами; когда же я поднесла ей отъ васъ изумрудное ожерелье, она совершенно смутилась и сначала ни за что не хотѣла брать его. Я сказала ей на это, что ваше сердце разорвется отъ горя, и она наконецъ приняла -- глаза ея заблистали радостью, когда она разсматривала драгоцѣнный уборъ. Но теперь, дорогой другъ, позвольте мнѣ настоятельно посовѣтовать вамъ, чтобы въ теченіи нѣкотораго времени вы не приближались къ дому Скарпо. Я хочу мало-по-малу пробудить въ дѣвушкѣ прежнюю любовь къ вамъ; а вы навсегда испортите дѣло, если явитесь къ нимъ съ визитомъ. Птица въ вашихъ рукахъ, только надобно поступать умно. И такъ, будьте благоразумны, терпѣливы, и получите, чего желаете. Adie, cher ami"!
   Письмо это я получилъ въ пятницу поутру и по прочтеніи его приготовился идти въ джамію. Каждый день я ожидалъ благопріятнаго отвѣта на мазбату. Саафетъ-эфенди пришелъ ко мнѣ, и я спросилъ его, какъ онъ думаетъ: не пропустили ли мы Абдулъ-паши, министра юстиціи, не подмазавъ у него колесъ, какъ слѣдовало? "Въ ряду столькихъ визитовъ, которыя мы сдѣлали въ послѣднее время, лишь у Абдулъ паши мы были, помнится, всего одинъ разъ; а, слѣдовало бы и у него спросить, что онъ думаетъ о мазбатѣ".
   "Не безпокойтесь, эфенди", отвѣчалъ Саафетъ, "я и тутъ усердно постарался и доставилъ ему съ вашей стороны весьма драгоцѣнные подарки, ибо въ точности знаю, что онъ большой пріятель Хафизъ-паши. Но при томъ я увѣренъ, что Хафизъ-паша не можетъ доставить ему подарковъ лучше тѣхъ, какіе мы ему отправили. Вотъ взгляните на этотъ списокъ"!
   Я взглянулъ на списокъ всего, что издержано на подарки, и увидѣлъ, что почти все мое состояніе истрачено въ Царьградѣ. Несомнѣнно, я пустился въ опасное предпріятіе; но я разсчитывалъ навѣрное, что оно окончится счастливо, въ мою пользу. Каждый часъ я ожидалъ услышать, что Хафизъ-паша "азлъ" (уволенъ), а я назначенъ на его мѣсто, и потому полагалъ, что всѣ эти деньги трачу не напрасно.
   Первая моя обязанность, какъ добраго мусульманина, былъ "гузлъ" (омовеніе тѣла) въ пятницу поутру. А такъ какъ я желалъ прнэтомъ, чтобы турки видѣли, какъ я набоженъ, то предпочелъ идти для омовенія съ прочими мусульманами въ общественную баню, такъ называемую "Чинели-хамамъ".
   При входѣ въ "хамамъ", я пробормоталъ краткую молитву противъ злыхъ духовъ и потомъ лѣвой ногой переступилъ черезъ порогъ. Слуги мои нашли для меня удобный "атакъ", или возвышенное мѣсто, гдѣ я снялъ свое верхнее платье, отдохнулъ немного и выкурилъ одну трубку. Потомъ я сошелъ съ "атаки", вложилъ ноги въ "наслину" и, поддерживаемый "телакомъ" (баньщикомъ), вошелъ въ "саукликъ", гдѣ было нѣсколько прохладно, а оттуда перешелъ въ "сицакликъ", или отдѣленіе, гдѣ было жарко. Тутъ я легъ на полъ и сталъ дышать полною грудью. Сердце мое стало биться сильнѣе, приливъ крови къ мозгу усилился, и я съ особеннымъ раздраженіемъ сталъ обдумывать дѣло, въ которое впутался.
   "Сицакликъ" есть дѣйствительно такое мѣсто, которое можетъ навести на человѣка тяжелыя и мрачныя мысли. Все здѣсь какъ то странно, необычно. Молчанье прерывается только по временамъ восклицаніями какого-нибудь распростертаго тѣла, натираемаго "телакомъ". Свѣтъ падаетъ слабыми лучами чрезъ нѣсколько маленькихъ круглыхъ окошекъ, сдѣланныхъ въ сводчатомъ куполѣ. Полунагіе "телаки" двигаются здѣсь, какъ въ подземельи какъ-то духи или какъ люди, осужденные на кару за свои преступленія. Я лежалъ на "чубекъ таміи", или на большой мраморной плитѣ, посреди жаркой комнаты, и слышу вдругъ, знакомый голосъ зоветъ телаки. Я вскочилъ отъ удивленія: то былъ голосъ Османъ-бея или совершенно похожій на него. Я прислушался опять, но больше ничего не слыхалъ. Сталъ я заглядывать въ лица тѣхъ, которые мылись со мною, но нигдѣ не замѣтилъ лица моего друга по "мазбатѣ", Я предположилъ, что ошибся; но все-таки рѣшился еще разъ хорошенько присмотрѣться, когда выйду изъ темнаго сицаклика.
   Когда жаръ распарилъ мое тѣло, меня принялъ въ руки одинъ телакъ и началъ топтать и тереть; потомъ помылъ меня и окатилъ теплой водой. За тѣмъ онъ скинулъ съ меня мой "пемтамелъ" (покрывало), далъ мнѣ чистую простыню, и я возвратился на "атакъ", чтобы тамъ сладко отдохнуть дремотою и пріятнымъ чувствомъ особой чистоты, которая ощущается послѣ мытья въ банѣ. Но я и тутъ, куря наргиле и запивая его кофе, не могъ отдѣлаться отъ размышленій о своемъ положеніи. Вдругъ мой взглядъ упалъ на лицо одного дебелаго мусульманина, который сидѣлъ противъ меня и такъ же, какъ и я. наслаждался трубкой и кофе.
   Не знаю, отчего, только я никакъ не могъ отвести глазъ отъ этого человѣка; а въ головѣ, какъ бы сквозь какой туманъ, скользила мысль, что лицо это я гдѣ-то видалъ. Наконецъ онъ сталъ одѣваться, скинулъ покрывало съ головы и плечъ, и... моимъ глазамъ представился дервишъ-Абдула,-- онъ самый, потому что его дебелыя плечи и особенно согнутая шея не оставляли въ томъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Я глядѣлъ на него съ живымъ любопытствомъ, размышляя, какую странную жизнь проводятъ эти факиры, странствуя отъ одного мѣста до другаго. Меня не мало не удивило то, что Абдула находится въ Царьградѣ, хотя довольно странно было встрѣтить его въ хамамѣ въ такомъ мѣстѣ, гдѣ всего менѣе было бы прилично быть неопрятнымъ дервишу. Когда я такимъ образомъ глядѣлъ на него, онъ надѣлъ на себя одежду турецкаго офицера, и -- я не могу выразить своего удивленія, когда, вмѣсто дервиша, явился предо мною Османъ-бей! Не могло быть никакого сомнѣнія, что теперь предо мною Османъ-бей, а за нѣсколько времени былъ дервишъ Абдула... Мнѣ стало ясно, что я попалъ въ какую то ужасную интригу; и неописанный страхъ овладѣлъ мною, когда я увидалъ, что дервишъ, повѣренный и орудіе паши, былъ никто иной, какъ Османъ, который научилъ меня устроить мазбату противъ своего господина.
   Теперь пришло мнѣ на память и то, что сказалъ мнѣ мустешаръ: судя по мазбатѣ, кажется, большая часть мосульцевъ носятъ имя "Османъ". Потому мнѣ невольно приходило на мысль, что мазбата поддѣльная и что она мнѣ навязана для того, чтобы я сдѣлался жертвою какой-то подлой интриги. Если-бы я увидалъ Османа въ его настоящемъ видѣ, я бы тотчасъ подошелъ къ нему; но то обстоятельство, что онъ былъ переодѣтъ сперва въ дервиша, представило мнѣ его въ особомъ свѣтѣ и удержало меня. Я рѣшился быть осторожнымъ и не показываться ему до тѣхъ поръ, пока не узнаю чего-нибудь вѣрнѣе о его дѣйствіяхъ въ Царьградѣ. Поэтому я отвернулся въ сторону и оставался въ такомъ положеніи до тѣхъ поръ, пока онъ вышелъ изъ хамама; послѣ чего вышелъ и я и пошелъ въ джамію.
   Я пошелъ съ Саафетъ-эфенди въ Айя-Софія и совершилъ тамъ молитву среди толпы мусульманъ изъ всѣхъ восточныхъ народовъ. Послѣ молитвы прошлись мы по этому величественному храму, и я не могъ не сказать своему другу, что Айя-Софія, какъ мнѣ кажется, походитъ на знамя войска, находящагося въ бою: Московы спятъ и видятъ тотъ желанный день, когда они совершатъ здѣсь Божественную литургію; въ этомъ городѣ въ сердцѣ самаго бѣднѣйшаго эллина тлится искра религіозной надежды, что прежде чѣмъ умереть, онъ увидитъ, какъ на куполѣ святой Софіи снова засіяетъ крестъ.
   "Всякій врагъ Ислама", сказалъ я, "смотритъ на это знамя, которое нѣкогда стояло въ первыхъ рядахъ христіанства, и желаетъ снова овладѣть имъ".
   "А вотъ и увидишь, что придетъ то время, когда враги наши овладѣютъ имъ", сказалъ Саафетъ: "и мы, мусульмане, кланяемся своему пророку здѣсь въ Европѣ, но тамъ, по ту сторону Босфора, находится послѣднее наше убѣжище; и вотъ потому мы погребаемъ покойниковъ въ Скутари, чтобы когда-нибудь христіанскіе псы не опоганили наши гробы" {Весьма много изъ турокъ вполнѣ убѣждены, что царство ихъ скоро кончится, я потому желаютъ послѣ смерти быть погребены въ Азіи.}.
   Мы вошли въ южный притворъ и стали осматривать тамъ "турбы", или царскія гробницы. Это большіе сундуки покрытые драгоцѣнными шалями, а надъ ними въ головахъ стоятъ столбы, оканчивающіеся тюрбанами; на тюрбанахъ золотыми словами по черному полю написано имя и титулъ высокаго покойника; вокругъ идетъ рѣшетка изъ отлично-вырѣзаннаго кедроваго дерева. Передъ гробницами стоять большіе серебряные подсвѣчники и нѣсколько корановъ для употребленія служащимъ и чтецамъ. Самый замѣчательный гробъ это тотъ, въ которомъ находятся остатки Мурада III и въ которомъ покоятся также его 18 убитыхъ братьевъ и сынъ Мухамета III, умершій въ 1602 году.
   "Слава Богу"! сказалъ я: "эти времена уже давно прошли. Нѣтъ сомнѣнія, что теперь ни одинъ султанъ не рѣшится избить цѣлое невинное семейство, чтобы обезпечить свое вступленіе на престолъ".
   "А какъ же теперь"? отвѣчалъ Саафетъ, "Развѣ не знаете, что подобное убійство освящено "адетомъ" (государственнымъ обычаемъ), и что, по всему вѣроятію, каждый годъ всѣ дѣти Абдулъ-Азиса умерщвляются, прежде чѣмъ родятся" {Когда я быль въ Царьградѣ, мнѣ сдѣлался извѣстенъ одинъ случай убійства царскаго ребенка. Это до сихъ поръ еще практикуется въ Царьградѣ, хотя и не предписывается кораномъ.}..
   Я ужаснулся и не хотѣлъ вѣрить, но Саафетъ сталъ приводить такія доказател. ства, послѣ которыхъ я уже не могъ сомнѣваться, что убійства въ сералѣ дѣйствительно существуютъ, какъ государственныя постановленія. И это въ обновленной Оттоманской державѣ, въ странѣ столькихъ хатовъ и реформъ!
   Оставивъ Айю-Софію, я направился въ Перу; но, прежде чѣмъ перешелъ мостъ, бросилъ съ него взглядъ на пристань. Въ это время стали стрѣлять изъ орудій, и громъ отъ выстрѣловъ повторяло эхо азіатскихъ береговъ, покрытыхъ виноградниками. Его султанское величество -- хункіяръ, (кровопійца), возвращался съ молитвы изъ джаміи бывшаго султана Ахмета. Впереди появились два богато-украшенныхъ каика въ 14 веселъ, плывшіе рядомъ. Сидѣвшіе въ нихъ люди громко кричали, чтобы всѣ очищали дорогу властелину. Саженей на пятнадцать позади ихъ величественно плылъ придворный каикъ, въ которомъ сидѣлъ султанъ. Около 50 гребцовъ двигали большое судно, которое все было украшено золотомъ по бѣлому фону, а на срединѣ его была устроена бѣлая софра (сѣдалище), обитая алой шелковой матеріей. Оберъ-гофъ-маршалъ и двое другихъ придворныхъ стояли тутъ, поддерживая усталаго властелина, изнемогшаго подъ гнетомъ чувственной жизни. Далѣе слѣдовалъ другой каикъ съ софрами (сѣдалищами), везшій придворныхъ, бывшихъ въ этотъ день на службѣ, и за тѣмъ еще два большихъ каика, занятыхъ царской свитой. Чистое небо, прозрачныя воды Босфора, одѣтые въ бѣлое платье гребцы и царскіе каики -- все это соединилось, чтобы составить зрѣлище, прекраснѣе котораго нѣтъ на свѣтѣ. Всѣ королевскіе, такъ называемые, парадные выходы въ Европѣ, съ ихъ блестящимъ богатствомъ и пышностью, далеко не могутъ сравниться съ обычной еженедѣльной поѣздкой турецкаго султана по водамъ Золотаго Рога.
   Саафетъ провожалъ взглядомъ этотъ поѣздъ, пока тотъ совсѣмъ не скрылся за большими судами военнаго флота; потомъ онъ обратился ко мнѣ и сказалъ: "Вотъ нашъ падишахъ отправился теперь въ свой гаремъ; появится оттуда тогда, когда ему опять понадобится ѣхать въ джамію, потомъ опять вернется назадъ къ своимъ женамъ и вину. И это-то халифъ-Исламъ, Султанъ Абулъ Медонидъ-ханъ! Вай-вэй! Не диво, что такъ низко упалъ Исламъ"!
   Въ пятницу послѣ молитвы турецкіе вельможи имѣютъ обычай пройтись по Перѣ, чтобы посмотрѣть на чудеса красоты въ складахъ французскихъ магазиновъ. Поэтому можно видѣть важныхъ пашей, внимательно перебирающихъ и пересматривающихъ разныя галантерейныя бездѣлицы, или гдѣ-нибудь въ лавкѣ ювелира торгующихъ часы и т. п. Мы тоже отправились по ихъ слѣдамъ прогуляться по Перѣ. Перейдя черезъ мостъ, мы стали подниматься вверхъ на горную возвышенность Галаты, и опять вспомнились мнѣ тѣ дни, когда я взбирался на эту возвышенность, усталый и изнемогшій, такъ какъ долженъ былъ проводить въ Стамбульскихъ аптекахъ цѣлые часы среди всякаго рода непріятностей. Сколько разъ въ вѣтреный знойный день, усталый и голодный, плелся я чрезъ эту улицу, полную шума и толкотни. Теперь же я проѣзжалъ ее на своемъ конѣ "Арасламѣ", красота котораго привлекала вниманіе даже самаго знатнаго паши. Стройности его вполнѣ соотвѣтствовалъ драгоцѣнный уборъ, потому что, хотя я и усвоилъ вполнѣ азіатскій способъ украшеній коня, но въ частностяхъ сохранилъ вполнѣ европейскій вкусъ, и вслѣдствіе этого у моего коня заржавленная узда и стремена не были въ явной дисгармоніи съ блескомъ шитаго золотомъ чепрака, какъ это часто встрѣчается въ Царьградѣ. Усвоивши также обычай турецкаго аристократа относительно числа слугъ, я остерегался, чтобы излишней пышностью не вызвать какой-нибудь злой насмѣшки. Возлѣ меня всегда шелъ пѣшкомъ одинъ слуга, держа руку на крестцѣ моего коня, а за мною шли двое хорошо одѣтыхъ слугъ, изъ которыхъ одинъ несъ чубукъ, а другой небольшую кожаную сумку. Это, точно, было весьма скромное число слугъ, но я не боялся, что толпа приметъ меня за кого-нибудь другаго, напримѣръ, за христіанина, а не за турка, потому что весьма хорошо былъ знакомь даже съ малѣйшими подробностями въ поведеніи настоящаго османліи. Къ тому же и самый конь мой возбуждалъ особое уваженіе. Теперь мы приближались къ перекрестку большой улицы въ Перѣ, гдѣ стоялъ на караулѣ офицеръ съ двумя солдатами. Я съ удовольствіемъ замѣтилъ, что онъ скомандовалъ караулу отдать мнѣ честь, вслѣдствіе чего солдаты выступили впередъ, взяли ружья на карауль, а я отвѣчалъ имъ на это условнымъ знакомь съ нѣкоторою небрежностью, но вмѣстѣ и съ достоинствомъ. Я созналъ свое высокое положеніе: я былъ тоже однимъ изъ "господъ" этой страны, богатый и чтимый.
   Въ это время глаза мои остановились на предметѣ, глубоко взволновавшемъ мое сердце. Въ ста шагахъ отъ меня я очень ясно различилъ г-жу Скарпо и ея дочь, которыя шли прямо мнѣ на встрѣчу. Тогда вся моя мусульманская важность измѣнила мнѣ: я чувствовалъ себя униженнымъ и пристыженнымъ отъ одной мысли, что они увидятъ меня одѣтаго по турецки, выглядывающаго настоящимъ туркомъ, тогда какъ я -- природный христіанинъ и хотя нѣкогда былъ бѣднымъ, но всегда сознающимъ свое достоинство человѣкомъ. Въ одно мгновеніе всѣ безчисленные грѣхи моей жизни цѣлою вереницею возстали въ моей совѣсти, какъ будто бы я самъ предсталъ предъ Вышняго Праведнаго Судію. Однако я скоро оправился, вспомнивъ, что дѣвушка приняла мое изумрудное ожерелье и не отвергла моего искательства. Она подвигалась впередъ, вовсе не думая, съ кѣмъ встрѣтится. Родная моя Леонора! Ахъ, какъ она стала прекрасна! Ея прелести въ теченіи года развернулись еще болѣе, но все еще не развились вполнѣ. Она стала изумительной красавицей. Въ эту минуту я обожалъ ее и радъ бы былъ отдать всѣ мои блага, все мое положеніе и самую жизнь за одинъ ея теплый поцѣлуй или за одинъ ласковый и милый взглядъ. Она смотрѣла скромно и смиренно -- и я былъ увѣренъ, что она встрѣтится со мной какъ съ старымъ другомъ. Я не много придержалъ за узду коня и, обратившись къ матери, сказалъ: "Siguora, come sla (Какъ ваше здоровье, сударыня)?" а потомъ Леонорѣ: "Sieiioriua, il sur smn (Къ вашимъ услугамъ, сударыня). Мать отвѣчала на это холоднымъ поклономъ. На лицѣ Леоноры сперва показалось смущеніе, происходящее отъ неожиданности, но затѣмъ она пронзила меня взглядомъ, по которому я убѣдился, что она узнала меня; затѣмъ лицо ея и шея покраснѣли. Нагнувшись къ коню, я воскликнулъ: "Cara Leonora (дорогая Леонора)!" Она въ отвѣтъ на это восклицаніе выпрямилась во весь ростъ, глаза ея зажглись чуднымъ огнемъ, и, будучи еще прекраснѣе въ своемъ гнѣвѣ, она взглянула на меня сердито и проговорила сквозь свои бѣло-снѣжныя зубы: "оставь насъ въ покоѣ, отступникъ"! И мать и дочь прошли мимо.
   Если-бы громъ небесный ударилъ въ мою голову и размозжилъ ее, я былъ бы не болѣе смущенъ и растерянъ.....
   И хотя я былъ невыразимо жалокъ, но сердце горѣло во мнѣ. Словно адъ кипѣлъ въ моей груди -- адъ любви и бѣшенства. Наилучшія мои ожиданія сгублены отравленнымъ ножемъ и кровь моя превратилась въ желчь.
   Я повернулъ коня назадъ въ настоящій Стамбулъ, твердыню Ислама, и въ гнѣвѣ своемъ проклиналъ вообще все христіанство. Теперь я сталъ въ десять разъ болѣе мусульманиномъ, чѣмъ былъ прежде. "Отступникъ"! Да! будто бы одаренное разумомъ твореніе не смѣетъ измѣнить свою мысль, когда хочетъ, а равно и вѣру безъ того, чтобы его не преслѣдовали какимъ-нибудь презрительнымъ именемъ! Выѣзжая изъ Перы и оставляя всѣхъ ея обитателей я отряхнулъ прахъ отъ ногъ своихъ, проклиная ее какъ гнѣздо аспида, какъ осадокъ и помойную яму Европы. Я рѣшился съ этихъ поръ быть туркомъ всѣмъ сердцемъ и душею. Надѣясь, что въ одинъ прекрасный день достигну силы и значенія, какихъ желаю и что всякій, кто не захочетъ меня уважать, будетъ бояться меня, какъ потурченца.
   

ГЛАВА XXV.

Страшныя предчувствія.-- Худыя вѣсти изъ Мосула.-- Я видѣлся съ министромъ юстиціи и погибъ.

   Хотя въ своемъ жилищѣ я былъ окруженъ всевозможною роскошью, но не могъ избавиться отъ тоски и какого-то лихорадочнаго состоянія. Мнѣ все казалось, что со мною случится большое несчастіе, котораго я отклонить никакъ не могу. Я не могъ выкинуть изъ головы загадочное появленіе. Османъ-бея и то, что онъ и дервишъ Абдула одно и то же лицо. Это не предвѣщало ничего добраго. Ахъ, если бы я никогда не слушалъ его сладкихъ рѣчей, которыя такъ раздражали мое сребролюбіе и которыя вовлекли меня въ опасную интригу. Мысль о мазбатѣ была мнѣ словно заноза въ сердцѣ. Я никакъ не могъ успокоиться. Я опасался, что этотъ Османъ въ заговорѣ съ пашей и что мазбата поддѣльная. Это страшное сомнѣніе отравляло жизнь мнѣ. Роскошь была мнѣ болѣе не утѣха; весь блескъ мой сталъ для меня просто тягостью. Я чувствовалъ, что все это будетъ имѣть для меня страшный конецъ, и что можетъ быть я попаду даже въ тюрьму какъ клеветникъ, и тогда разомъ пропадетъ весь результатъ тщательно веденныхъ интригъ и разсыплется великое зданіе моего благополучія. Я испытывалъ страшныя муки, когда мысли мои обращались на эту темную сторону дѣла. Но съ другой стороны я старался разогнать облака, и изъ за нихъ сіялъ лучъ надежды къ улучшенію моего положенія. Турокъ, успокоивалъ я себя, не съумѣетъ составить и развить такой искусный и хитроумный планъ, и мнѣ только представляется, что мазбата поддѣльная и Османъ обманулъ меня. Можетъ статься -- онъ и точно былъ повѣреннымъ паши, но радъ видѣть меня на его мѣстѣ, надѣясь, что подъ моимъ покровительствомъ ему будетъ лучше, чѣмъ при Хафизѣ. Въ чемъ другомъ, а въ томъ нѣтъ никакого сомнѣнія, что Османъ будетъ невѣренъ пашѣ, также какъ и мнѣ. Я осуждалъ себя, что имѣлъ глупость не поговорить лично съ кадіемъ или съ кѣмъ либо изъ тѣхъ лицъ, которыя подписались къ мазбатѣ; но Османъ рекомендовалъ мнѣ, чтобы я никому ничего не говорилъ, а все дѣло повѣрилъ въ однѣ его руки, а потому я и полагалъ, что его совѣту мнѣ въ такомъ затруднительномъ дѣлѣ надобно было дать полную вѣру.
   По временамъ мнѣ приходило на мысль вернуться въ Мосулъ; но я далеко уже зашелъ, а тамъ я былъ бы совершенно во власти паши, и не могъ надѣяться, чтобы, въ случаѣ нужды, граждане стали защищать меня, потому что я былъ въ ихъ средѣ новичкомъ. Для паши опасно было учинить насиліе какому либо богатому гражданину, но опасности этой не существовало въ томъ случаѣ, когда жертвою его былъ человѣкъ, который вдругъ поднялся изъ ничтожества и который только недавно принялъ исламъ. И такъ, я видѣлъ ясно, что возвращеніе мое въ Мосулъ потребовало бы тяжкой жертвы со стороны моей жены, чтобы защитить меня отъ справедливаго гнѣва паши; но, не смотря на ея жертвы, я все таки не могъ бы вполнѣ избѣжать этого гнѣва.
   Пока я размышлялъ такимъ образомъ объ опасностяхъ, которыя представляла мнѣ моя нечистая совѣсть, мой первый слуга Измаилъ откинулъ "пурду" и предсталъ передо мною со сложенными на животъ руками и особенно печальнымъ лицемъ. Я сперва отнесъ это къ тому, что онъ, замѣтивъ мое невеселое расположеніе духа, старается выглядывать также невесело; но на этотъ разъ онъ смотрѣлъ на меня такимъ пристальнымъ взглядомъ и такъ странно, что я наконецъ смутился и сказалъ: "не варъ Исмаилъ (что случилось)?"
   "Прости, ефенди, твой рабъ ничего не знаетъ, Иншалахъ, развѣ неправда?"
   "Да говори же, собачій сынъ!" воскликнулъ я перепугавшись, "говори, что такое случилось?"
   Измаилъ вмѣсто отвѣта откинулъ пурду въ сторону и сказалъ: "Гелъ (войди сюда)!" Вошелъ Ахметъ мой Мосульскій слуга, и онъ стоялъ передо мною смиренный и печальный.
   "Ахметъ, не каберъ (какія вѣсти)?" спросилъ я его, притворяясь спокойнымъ, хотя едва не потерялъ сознанія отъ тяжелаго предчувствія.
   "Прости, ефенди", отвѣчалъ онъ, "афердссенъ, я принесъ недобрыя вѣсти".
   "Да говори же, какія!" воскликнулъ я. Во имя Божіе, говори и передай мнѣ все, что знаешь".
   "Ефенди, твой рабъ цѣлуетъ стопы твои, но вѣсти, которыя я принесъ тебѣ, худыя вѣсти. Богъ да проститъ меня! Катуна скончалась... она въ раю!"
   Я обратился лицемъ къ стѣнѣ и заплакалъ навзрыдъ. Изъ всѣхъ несчастій, которыя могли меня постигнуть, это было самое большое. Моя жена умерла, и притомъ въ Мосулѣ, гдѣ Хафизъ-паша былъ властелиномъ. Признаюсь, что печаль, которая такъ одолѣла меня, была совершенно эгоистичною, и попросту сказать была страхомъ за мою личность. Я спросилъ Ахмета, когда и какъ умерла катуна.
   "Шесть недѣль тому назадъ", отвѣчалъ онъ.
   "Шесть недѣль назадъ, и ты столько времени медлилъ, проклятый!... я тебѣ..."
   "Выслушай меня, ефенди", отвѣчалъ Ахметъ. "Когда умерла катуна, я тотчасъ же побѣжалъ на почту, сыскать почтовыхъ лошадей. Почтарь сказалъ "хорошо", но не далъ мнѣ лошадей. Тогда я сѣлъ на своего коня и погналъ его во всѣ четыре копыта до первой почтовой станціи, и оттуда продолжалъ путь на почтовыхъ лошадяхъ. Ефенди, я не спалъ и не ѣлъ ничего, пока не прибылъ въ Самсунъ, а тутъ паша схватилъ меня и бросилъ въ тюрьму".
   "Въ тюрьму! за что же"?
   "Валахъ (Ей Богу) и самъ не знаю за что; но въ то самое время, какъ я шелъ садиться на пароходъ, два заптіе схватили меня и отвели въ тюрьму, говоря, будто бы я разбойнически напалъ на дорогѣ на путешественника. Ей Богу солгали; я былъ такъ утомленъ, что и не могъ бы напасть ни на кого, да и надобности въ томъ не было, съ тѣхъ поръ какъ я живу подъ сѣнью твоего превосходительства. но какъ-бы ни было, я пробылъ цѣлый мѣсяцъ въ тюрьмѣ въ Самсунѣ; послѣ чего меня выпустили, сказавъ, что они ошиблись, и паша далъ мнѣ въ награду за это одно меджидіе", (монета въ 1 р. 25 к.).
   Мой страхъ перешелъ въ ужасъ. Я послалъ просить къ себѣ Саафетъ-эфенди, думая поручить ему мое жилище и находящіяся въ немъ вещи, а самъ пойти въ Мосулъ забрать имущество моей покойной жены. Я зналъ, что рискую слишкомъ многимъ, но не могъ придумать ничего другаго при такой грозѣ. Я хорошо зналъ, что въ Турціи нельзя и на самое короткое время оставить имущество безъ хозяина. Взглянулъ на часы и сообразилъ, что имѣю еще какъ разъ столько времени, сколько мнѣ необходимо для того, чтобы взять въ Галатѣ билетъ на австрійскомъ пароходѣ, отходящемъ въ Самсунъ. Я рѣшился взять билетъ лично, и потому поспѣшно надѣлъ калоши и верхнее платье и направился къ выходнымъ дверямъ. Отворивъ ихъ, я ступилъ на улицу, какъ вдругъ явился предо мною заптіе и воскликнулъ: "язакъ (нельзя)". Я посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ и спросилъ: "что это значитъ?" Онъ мотнулъ головой и не отвѣчалъ мнѣ ни слова. Потребовалось не мало времени, пока я убѣдился, что я арестованъ въ моемъ собственномъ жилищѣ. Я возвратился въ домъ, и сталъ сердито расхаживать по комнатамъ, прислушиваясь, не идетъ ли кто нибудь навѣстить меня.
   Наконецъ явился Саафетъ-ефенди. Мой слуга встрѣтилъ его на пути ко мнѣ. Я выбѣжалъ къ нему на встрѣчу, какъ къ старому пріятелю, чтобъ пожаловаться ему. Но онъ холодно устранился отъ меня, не хотѣлъ поздороваться со мною мирнымъ привѣтствіемъ, но кратко сказалъ мнѣ, что Абдулъ-паша, министръ юстиціи, желаетъ меня видѣть.
   "Такъ я арестантъ"? спросилъ я.
   "Точно такъ", отвѣчалъ Саафетъ-ефенди, "и я имѣю приказаніе отвести васъ тотчасъ къ министру юстиціи, потому что онъ желаетъ самъ допросить васъ и сдѣлать вамъ очную ставку съ тѣми, которые васъ обвиняютъ, прежде чѣмъ отправить васъ въ тюрьму, ибо онъ не можетъ вдругъ повѣрить, что вы точно надѣлали столько злодѣяній, въ коихъ васъ обвиняютъ".
   "Я готовъ; идемъ", отвѣчалъ я.
   Я шолъ къ дому Абдулъ-паши, какъ во снѣ, и едва замѣтилъ, что насъ сопровождаютъ четыре полиціанта.
   Наконецъ мы достигли дома и насъ тотчасъ ввели къ пашѣ, который сидѣлъ съ секретаремъ и еще другимъ человѣкомъ, котораго я сначала не узналъ. Я былъ принятъ совершенно просто, какъ всякій, который предсталъ на судъ. Саафета пригласили сѣсть на диванъ, а меня оставили стоять на ногахъ.
   "Введите обвинителя", сказалъ паша. Пурда откинулась и Османъ-бей вошелъ внутрь комнаты.
   Полный ужаса я увидалъ во очію ту подлость, которая теперь сдѣлалась для меня совершенно ясною.
   Паша сдѣлалъ знакъ "сиръ-кіатибу" или частному секретарю и онъ принесъ его превосходительству "кесу" {Всѣ правительственные документы держатся въ Турціи въ кассахъ (сумкахъ).}, перебралъ въ ней бумаги и извлекъ изъ нихъ несчастную мазбату.
   Паша взялъ ее, показалъ мнѣ и спросилъ: та ли это мазбата, которую я принесъ изъ Мосула; когда же я отвѣчалъ утвердительно, тогда предъявили ее Османъ-Бею (который оказался теперь повѣреннымъ Хафизъ-паши) и спросили, подлинныя ли на ней подписи.
   "Паша ефенди", отвѣчалъ Османъ, "документъ этотъ подложный: въ чемъ ваше превосходительство легко можете удостовѣриться, ибо онъ написанъ на грубомъ Арабскомъ языкѣ, а всѣ печати на немъ печати простыхъ людей. Между всѣми этими печатями нѣтъ ни одной Персидской рѣзьбы, кромѣ моей собственной {Въ Турціи имена вырѣзываются на перстнѣ и этимъ перстнемъ, смоченнымъ черною краскою, кладутъ печать. Наилучшія такія печати вырѣзываютъ въ Персіи.}. А я потерялъ мою печать какъ разъ въ то время, когда арестантъ Юсуфъ такъ поспѣшно отправился въ путь, и вотъ она нѣсколько разъ приложена къ этой мазбатѣ. Я клянусь, что это точно такъ. Надобно-ли дальнѣйшихъ доказательствъ на то, что мазбата ложная и что она составлена съ низкой и злобной цѣлью"?
   "Что скажете на это Юсуфъ"? спросилъ министръ.
   "Ефенди, что я могу сказать"? отвѣчалъ я. "Я мьгу сказать лишь сущую правду; а потому послѣ объясненія обвинителя долженъ признать мазбату эту подложною. Этотъ самый человѣкъ, Османъ, устроилъ эту мазбату; онъ самъ приложилъ къ ней печати и снабдилъ ее подписями; онъ же тотъ самый человѣкъ, который уговорилъ меня отнести ее въ Царьградъ".
   "Аллахъ, Аллахъ! слышите, какъ онъ лжетъ", отвѣчалъ Османъ и какъ бы удивляясь, насмѣхался надъ моею дерзостію.
   "Юсуфъ", сказалъ министръ, "мнѣ кажется, что ты безстыдный негодяй, который принесъ въ исламъ все франгистанское зло; но это обвиненіе противъ тебя еще ничто въ сравненіи съ другимъ. Мосульскій паша обвиняетъ тебя, что ты силою взялъ къ себѣ одну молодую дѣвушку дочь хекима Красинскаго, и прибралъ къ своимъ рукамъ все ея имущество, послѣ смерти ея роди телей, и наконецъ, что ты убилъ ее въ одномъ пустомъ домѣ. Что скажешь на это, Юсуфъ"?
   Когда я услышалъ это, я поднялъ руки къ небу и клялся Аллахомъ, что это сущая ложь. И потомъ разсказалъ все поряду, какъ было, какъ паша взялъ дѣвушку къ себѣ, какъ она убѣжала изъ его гарема въ пустой домъ, который нѣкогда былъ ея собственнымъ. "Но", воскликнулъ я, "я имѣю на это свидѣтелей, пусть призовутъ ихъ изъ Мосула. Я желаю, чтобы послали за ними. Я мусульманинъ. Я требую правды и правосудія!"
   "А кто твои свидѣтели"? спросилъ министръ.
   "Хана, мой христіанскій слуга, его жена Маріанна и его сынъ Хамшія".
   "А развѣ ты не знаешь, что предъ исламскимъ судомъ христіанинъ не можетъ свидѣтельствовать"?
   "Какъ такъ, ефенди"? сказалъ я. "Хат-и-хумаюнъ Султановъ, изданный послѣ войны съ Россіею, гласитъ, что по всему Оттоманскому царству и свидѣтельства христіанъ пріемлются. Я мусульманинъ, мое все упованіе въ Богѣ и я желаю, чтобы послали за этими свидѣтелями".
   "Сузъ-чутъ пезивенко (цыцъ -- молчать, собачій сынъ)"! сказалъ министръ.
   "Развѣ ты, гяуръ, для того называешься мусульманиномъ, чтобы толковать о хатахъ и сбивать съ толку правосудіе, вызывая на исламскій судъ ложныхъ свидѣтелей? Выведите его вонъ и пусть въ середу судъ судитъ его за уголовныя дѣла, какъ убійцу и клеветника"!
   "Ефенди, прикажете ли отвести его въ таркхане? (темница на морѣ), спросилъ заптіе-баши.
   "Нѣтъ", отвѣчалъ министръ, "теперь затворите его лишь въ его домѣ, пока прибудутъ къ намъ и другія свидѣтельства изъ Мосула".
   Въ эту ночь я лежалъ въ горячкѣ, переворачивался съ боку на бокъ на моемъ нзголовьи изъ терній. Да, я ощущалъ въ себѣ того червя, который никогда не умираетъ, змѣя совѣсти пришла и залегла въ моемъ сердцѣ и ея ядовитая отрава разливалась по всѣмъ жиламъ. О снѣ нечего было и думать; а если на какую либо минуту и закрывались глаза, то въ моей разгоряченной головѣ роились самые мучительные сны, и страшныя привидѣнія пробуждали отъ сна къ еще болѣе страшной дѣйствительности. Охъ! какъ я завидовалъ тому грубому заптіе, который лежалъ рядомъ со мною, скованный по рукѣ одной со мной цѣпью, и что-то рычалъ въ глубокомъ снѣ, какъ настоящее животное! "Чѣмъ все это кончится"? думалъ я въ себѣ. "Не вижу, какъ я выпутаюсь изъ этой бѣды: пріятелей нѣтъ; не остается ничего болѣе, какъ погибнуть и душою и тѣломъ".
   И ты, Леонора, презираешь меня!... Но я вполнѣ заслуживаю это. И когда то тяжкое слово вышло изъ твоихъ нѣжныхъ устъ, тогда я былъ въ твоихъ глазахъ на верху моего счастія и карьеры. Ты не потѣшила меня, когда я былъ богатъ... Но ожерелье? нѣтъ, ты не получала моего подарка. Я хорошо знаю, что эта подлая француженка лгала, что меня обманули, водили за носъ, какъ и во всемъ остальномъ, съ тѣхъ поръ, какъ я ступилъ ногою на эту проклятую землю. Какимъ безуміемъ, какою глупостью не заклеймилъ я каждый свой шагъ въ Турціи! Но нѣтъ, не безуміе, не глупость привели меня къ тому, чтобы отдать тебѣ мое сердце. Да, если бы я остался тебѣ вѣренъ, еслибы я взялъ тебя за путеводную звѣзду, если бы я послѣдовалъ за свѣтлостію твоихъ сердечныхъ совѣтовъ, я бы до сихъ поръ жилъ въ ясной сферѣ мирной совѣсти и, могъ бы теперь смѣяться надъ моею бѣдностью. И за что я отдалъ мою любовь, вѣру, честь и мою церковь? за золото, за одежду, за мягкія подушки и арабскихъ коней. Но гдѣ же все это? Я еще не отвѣдалъ и частички золотаго яблока, а оно уже претворилось въ полынь и отравило горечью мои уста!...
   Размышляя такимъ образомъ о моей прошлой жизни (а цѣлую ночь иныя мысли не шли мнѣ въ голову), я плакалъ навзрыдъ, плакалъ и проклиналъ свою судьбу, но не-смѣлъ молиться Богу Я не имѣлъ Бога, къ Которому могъ обратиться въ этомъ великомъ несчастіи. Все было темно и мрачно передо мною, я смотрѣлъ на будущность какъ въ темную бездну, въ которую не упадалъ ни малѣйшій лучъ надежды. Отъ времени до времени я хотѣлъ было сердцемъ и душою обратиться къ Богу, Всевышнему Существу, средоточію вселенной, Богу христіанскому и мусульманскому, но какой-то ужасъ тѣснилъ мою душу, я чувствовалъ, что гордо согрѣшилъ предъ Богомъ; я жаждалъ теперь имѣтъ посредника, но испугался, ибо самъ отрекся отъ моего Спасителя.
   Приходило мнѣ на умъ поискать спасенія въ философіи, и потому я пытался успокоить немирную душу холоднымъ и сухимъ ученіемъ стоиковъ желалъ бы смѣяться надъ всѣми и смотрѣть на личный интересъ какъ на единственнаго вождя въ жизни; но напрасно. Я вѣровалъ и трепеталъ. Вѣра моей юности пустила глубокія корни въ моемъ сердцѣ, и вмѣсто того утѣшенія, которое бы она могла дать мнѣ въ такомъ несчастій, она теперь умножила лишь мои муки.
   И самая длинная ночь имѣетъ свой конецъ. День освѣтилъ тьму, которой, казалось, нѣтъ и конца Такъ наконецъ мой сторожъ сталъ зѣвать, потомъ проснулся, и расковалъ наши руки, потому что ему было приказано мѣшать мнѣ свободно прогуливаться по дому, за исключеніемъ ночи. Пришли и мои слуги, хотя, очевидно, и не показывали мнѣ прежняго почтенія, и такъ я провелъ тяжелый день, полный душевной боли и тяжкаго отчаянія.
   Когда наконецъ наступили сумерки, я, чувствуя усталость, рѣшилъ скрыть мою печаль въ постели, но вошелъ слуга и доложилъ, что двое посѣтителей желаютъ меня видѣть. Я вздрогнулъ, ибо ожидалъ новаго допроса или даже темницы. Я слышалъ, что кто-то снимаетъ калоши, и вотъ вошли Саафетъ-ефенди и Костаки
   Мнѣ и не приходило на умъ, что значитъ ихъ посѣщеніе, и потому я принялъ ихъ весьма спокойно.
   Они сѣли на диванъ. Я приказалъ подать трубки и кофе, и зачѣмъ опять наступила тишина, лишь отъ времени до времени прерываемая учтивымъ словомъ и привѣтствіемъ Я рѣшился самъ ни за что не начинать разговоръ.
   Наконецъ Саафетъ сказалъ: "ты худо смотришь Юсуфъ-ефенди, не нужно-ли тебѣ доктора?" Онъ сказалъ это весьма дружескимъ тономъ. Я, скрѣпя сердце, ожидалъ упрековъ и новыхъ обвиненій; но эти первыя пріятельскія рѣчи уничтожили все, чѣмъ я оградилъ себя, словно лопата стала мнѣ поперегъ горла, я пробовалъ отвѣтить, но гортань моя сжалась и я заплакалъ навзрыдъ.
   "Не плачь," сказалъ Саафетъ; "ты повергнутъ долу, но можешь и встать. Драгоцѣнный камень все таки драгоцѣнный камень, даже и тогда, когда онъ попадетъ въ грязь. Мы принесли тебѣ рѣчи утѣшенія -- выслушай насъ".
   "Какія это рѣчи?" спросилъ я; "не смѣйтесь надо мною; для меня нѣтъ утѣшенія".
   "Юсуфъ-ефенди!" сказалъ Костаки: "ты не безъ пріятелей, я слышалъ о твоемъ несчастіи и не полѣнился пойти къ Ибрагимъ-пашѣ, и сказалъ ему, что тебя ложно обвинили, и что ты подъ его сѣнью ищешь себѣ защиты, и онъ былъ у министра юстиціи и говорилъ ему въ твою пользу".
   "Ибрагимъ-паша не говоритъ на вѣтеръ", сказалъ Саафетъ. "Когда онъ откроетъ уста, люди слушаютъ, а иногда и дрожатъ, услыша его голосъ. Машалахъ, чокъ адамъ дуръ (онъ великій человѣкъ)".
   "Но что же сдѣлалъ Ибрагимъ-паша для меня?" спросилъ я.
   "Говорилъ въ твою пользу," отвѣчалъ Костаки. "И такъ теперь будь покоенъ: онъ назвалъ тебя своимъ пріятелемъ. Иншалахъ, тутъ и весь конецъ дѣла".
   "Явашъ, явашъ (потише, потише)!" прервалъ его Саафетъ. "Ты можешь перескочить плетень, но около горы надобно обойти; ложные документы и убійство не то, что какія нибудь ничтожныя дѣла, и потому твоимъ пріятелямъ предстоитъ еще не мало хлопотъ".
   "Послушайте," сказалъ я. "Я теперь бѣдный арестантъ, но если вы какимъ нибудь способомъ поможете мнѣ добраться до Мосула и я получу имѣніе моей жены, то я буду въ состояніи наградить васъ и наполнить вамъ руки сотнями меджидіевъ".
   "Но, сказалъ Саафетъ, какъ мы доставимъ тебѣ, арестанту, ту свободу, которой ты желаешь? Ты обвиненъ въ убійствѣ, въ составленіи ложныхъ документовъ и въ утаеніи отданныхъ тебѣ на "аманетъ" (на честное слово) денегъ. Это не малый проступокъ, а вопросъ жизни и смерти. Такъ ли ты невиненъ, чтобы быть увѣреннымъ, что будешь оправданъ на судѣ, когда онъ на самомъ дѣлѣ откроется?"
   "Въ такомъ случаѣ, что же сдѣлалъ для меня Ибрагимъ-паша?" спросилъ я. "Вы кажется шутите со мною. За чѣмъ вы смѣетесь надъ моимъ несчастіемъ? Такое поведеніе неприлично мусульманину!"
   "Мы не смѣемся надъ тобою", прервалъ меня Костаки: "Ибрагимъ-паша точно говорилъ о тебѣ; но онъ не падишахъ, чтобы могъ помиловать кого хочетъ. Ты обвиненъ въ тяжкихъ преступленіяхъ и долженъ предстать за это на судъ. О европейской защитѣ не можешь и думать, потому что ты теперь мусульманинъ. Можетъ быть и окажется, что ты невиненъ, но если не докажешь, то самое легкое наказаніе, которое тебя ожидаетъ,-- это вѣчная каторжная работа на морѣ".
   "Но если такъ, то скажите во имя Божіе, какая мнѣ польза отъ рѣчей Ибрагимъ-паши и къ чему вы шутите надо мною, то возбуждая во мнѣ надежду, то снова ввергая въ отчаяніе?"
   "А все таки есть надежда," сказалъ Саафетъ. "И теперь отъ тебя самого зависитъ, говорилъ-ли Ибрагимъ-паша за тебя понапрасну, или нѣтъ".
   "Отъ меня?" воскликнулъ я. "Но ради Бога скажите мнѣ, что я могу сдѣлать! Я готовъ заплатить дорого, хотя бы дѣло шло и о половинѣ моего состоянія"
   "А чтобы другою половиною пользоваться на каторжной работѣ, не такъ ли?" сказалъ Костаки; "половины мало".
   "Какъ? Развѣ хотятъ всего имущества? Чтобы потомъ я умеръ съ голода?"
   "Ты не будешь бѣднѣе", возразилъ Саафетъ, "чѣмъ былъ три года тому назадъ; и тогда не умеръ же съ голода. Юсуфъ-ефенди, ты одинъ изъ тѣхъ, которые родились подъ счастливою звѣздой,-- брось тебя въ Босфоръ, ты выплывешь и оттуда съ рыбой въ зубахъ".
   "Пусть будетъ такъ, а я все таки тогда едва не умеръ съ голоду, отвѣчалъ я, "и меня страшитъ, чтобы опять не пришлось шататься по Цареградскимъ улицамъ бѣднымъ и жалкимъ попрошайкой. Посовѣтуйте, Бога ради, что мнѣ дѣлать?"
   "Подчинись своей судьбѣ," отвѣчалъ Саафетъ, "и постарайся воспользоватися урокомъ, который даетъ тебѣ твое несчастіе. Богъ дозволилъ тебѣ подняться на страшную высоту, но если нога твоя поскользнулась, зачѣмъ усиливаешься висѣть на рукахъ? Во всякомъ случаѣ и онѣ тебѣ измѣнятъ. Всемогущій попустилъ, чтобъ буря сокрушила твою ладью,-- плыви на берегъ нагимъ и не покушайся отнюдъ унести съ собой тяжесть, т. е. золото, потому что иначе потонешь вмѣстѣ съ нимъ. Какъ свободный человѣкъ можешь опять поправиться, а изъ своего прошедшаго научиться мудрости и искусству. Какъ арестантъ на каторжной работѣ ты пропадешь, будешь схороненъ заживо, какъ жаба въ стѣнѣ"
   Послѣ этого наступило долгое молчаніе, дымъ изъ нашихъ трубокъ окуталъ насъ мглою, пока я размышлялъ о моемъ несчастномъ положеніи. Слова Саафета-ефенди были полны правды, и потому я сказалъ: "согласенъ. Скажите, что я долженъ дѣлать"?
   Саафетъ хлопнулъ въ ладоши и крикнулъ: "Гелсенъ (войди)"! Завѣса откинута и предо мною явилась мерзкая рожа Османа.
   Я вскочилъ было въ ужасѣ,-- словно ядовитая змѣя вползла въ мою комнату; однако совладѣлъ собою.
   Османъ вынулъ изъ кармана какую-то бумагу, прочелъ ее и я приложилъ къ ней свою печать. Такимъ образомъ я отрекся отъ всякаго права на имущество покойной катуны Раеіи. Самъ я остался безъ гроша денегъ, но за то Саафетъ объявилъ мнѣ, что я свободенъ и что никакого преслѣдованія со стороны власти противъ меня не будетъ.
   Тогда Костаки отвелъ меня въ сторону и сказалъ: "гдѣ вашъ конь Арсланъ. Онъ мнѣ чрезвычайно понравился. Я очень хотѣлъ бы пріобрѣсти его для себя. А вотъ здѣсь указъ на новое мѣсто для тебя. Султанъ никогда не дастъ мусульманину умереть съ голоду. Гдѣ конь? Могу ли я взять его"?
   "Пожалуйста, возьми его, г-нъ Костаки. Но какое это новое мѣсто"?
   "Ты назначенъ врачемъ въ больницу въ Дамаскъ".
   "Въ Дамаскъ"!.. сказалъ я, и вспомнилъ Леонору.
   

ГЛАВА XXVI.

Горькія мысли.-- Турецкая дипломатія.-- Сиріанинъ Симханъ.-- Христіане въ Сиріи.-- Смирна.-- Сестры милосердія.-- Бейрутъ.

   Хотя я былъ дочиста обобранъ, но все таки, проснувшись на другой день, чувствовалъ себя легко. Всматриваясь въ прошлое, я долженъ былъ сознаться, что и въ счастливое время я не былъ счастливъ. Правда, я имѣлъ минуты большаго довольства; сребролюбіе и страсть бывали удовлетворены, но и эти минуты всегда портило какое нибудь непріятное ощущеніе. Такъ, я ощущалъ удовольствіе удовлетвореннаго лакомки, когда присвоилъ себѣ драгоцѣнности и золото сироты Маріи, однакоже совѣсть моя не засыпала, и хотя слабо, но нашептывала мнѣ, что сокровище это не мое, что присвоенное проклято, и я никогда не могъ открыть шкатулки съ этими драгоцѣнностями, безъ того, чтобы не вспомнить о несчастной кончинѣ бѣдной дѣвушки и не подумать, что придетъ день, когда меня обвинятъ, какъ участника въ преступленіи.
   Теперь для меня все стало ясно, и я краснѣлъ отъ стыда и гнѣва: эти глупые и грубые Турки перехитрили меня Впрочемъ, я зналъ, что въ подлыхъ интригахъ и лукавствѣ азіатцы искуснѣе европейцевъ.
   Кто задержалъ Ахмета на пути изъ Мосула, когда онъ несъ мнѣ извѣстіе о смерти моей жены? Несомнѣнно, кто нибудь изъ этихъ цареградскихъ пашей былъ извѣщенъ о моемъ положеніи и ободрялъ меня, чтобы, раздавъ мои богатства, я обѣднѣлъ прежде, чѣмъ меня уничтожатъ. Я уже самъ писалъ своей женѣ, прося прислать мнѣ еще денегъ, потому что все, что я принесъ, было растрачено. Моя старая пріятельница Франсуа, проведшая всю свою жизнь по гаремамъ и искусившаяся въ интригахъ, по всей вѣроятности, однако, ничего не знала объ этомъ заговорѣ противъ меня, хотя все таки сумѣла удержать за собою часть добычи. Я не могъ думать, чтобы она добросовѣстно употребила тѣ деньги и драгоцѣнности, которыя я ввѣрилъ ей; неправда было и то, что будто все шло хорошо, какъ она утверждала въ своемъ письмѣ. Развѣ возможно было, чтобы Леонора, принявъ изумрудное ожерелье какъ залогъ любви, на другой день обошлась со мной, какъ съ собакой? Не можетъ быть. А если даже эта француженка такъ грубо обманула меня въ этомъ случаѣ, отъ чего не могла обмануть и въ другомъ, да и во всѣхъ остальныхъ!
   Мною видимо играли, забавлялись и водили меня за носъ тѣ, которыхъ я считалъ глупыми варварами. Они и дѣйствительно варвары; но они имѣютъ нѣсколько особенностей, которыми очень дорожатъ, въ которыхъ постоянно унражняются и которыя потому самому и служатъ имъ свѣтлымъ и добрымъ оружіемъ. Въ дипломатіи Турокъ всегда искуснѣе Европейца и умѣетъ его перехитрить. Онъ не имѣетъ никакихъ понятій о чести, которыя бы его связывали, и къ тому же онъ увертливый и искусный лжецъ. Столько уже лѣтъ Турція уязвляетъ Европу періодической рѣзней и систематическимъ угнетеніемъ тѣхъ, вѣра которыхъ имѣетъ право на симпатію со стороны христіанъ; а въ концѣ концовъ османліи успѣли устроить такъ, что Европа ведетъ за нихъ свои войны. Они разожгли соперничество между великими державами и черезъ то обезпечили себѣ возможность дѣлать, что хотятъ, они взяли къ себѣ въ наймы публицистовъ, которые безпрестанно наполняютъ передовыя статьи европейскихъ газетъ баснями о новыхъ и новыхъ реформахъ; обѣщаютъ удовлетворить справедливыя желанія своихъ терпѣливыхъ христіанскихъ подданныхъ; прольется кровь за нихъ и потратятся милліоны на ихъ оборону, Турки все-таки обманутъ и не исполнятъ ни одного слова изъ того, что пообѣщаютъ. Они съумѣли какъ-то убѣдить свѣтъ, что они составляютъ тетиву въ лукѣ европейской системы, которая, будто бы, безъ оттоманской имперіи распалась бы и дошла до анархіи. Это составляетъ убѣжденіе старѣйшихъ, хотя и не мудрѣйшихъ европейскихъ государственныхъ людей, западные народы слѣпо ввѣряютъ внѣшнюю политику въ ихъ руки, а они не заботятся о новыхъ мысляхъ и не хотятъ видѣть, что на обломкахъ старой жизни возникаютъ признаки новой и что послѣдующія державы создаются изъ сильныхъ и полныхъ жизни племенъ, благородныя усилія которыхъ они хотятъ задушить въ самомъ корнѣ.
   Путешествуя въ Бейрутъ, я имѣлъ довольно времени для горькихъ размышленій. Хотя я все еще считался мусульманиномъ, но пренебрегъ обрядами моей новой вѣры до такой степени, что одинъ дервишъ, помѣстившійся въ передней части судна, укорялъ меня не слишкомъ приличными словами и наконецъ, обратившись къ толпѣ, окружавшей его, сказалъ: "Вотъ посмотрите на этого человѣка, который одѣтъ въ униформу падишаха и который называется мусульманиномъ; онъ и Богу не молится, и авдеса (омовенія) не дѣлаетъ! Свѣта полонъ такихъ болвановъ, которые не имѣютъ никакой вѣры.-- Такіе люди хуже гяуровъ".-- "Они наводнили и развратили Исламъ", подхватилъ другой бродяга, путешествовавшій въ Мекку, весь замазанный и оборванный. "Такіе ситриліе (сюртучники) ничѣмъ не отличаются отъ франковъ, а потому и получатъ кое-что изъ предназначеннаго этимъ послѣднимъ, когда мечъ Ислама будетъ извлеченъ изъ ноженъ".
   "Не много пройдетъ времени и это исполнится, иншалахъ!" сірибавилъ одинъ софта въ бѣломъ тюрбанѣ.
   "Иншалахъ, иншалахъ!" откликнулась ему толпа фанатиковъ, а я съ презрѣніемъ отвернулся отъ нихъ и удалился въ другой уголъ судна.
   Тутъ на постели я разостлалъ свой коверъ, усѣлся спокойно и, открывъ дорожную сумку, приготовился закусить хлѣбомъ, сыромъ, маслинами и огурцами, обычнымъ обѣдомъ скромныхъ путниковъ. Какой-то христіанскій торговецъ стоялъ близъ меня, и я пригласилъ его раздѣлить со мною обѣдъ. Хотя я былъ еще въ Исламѣ, но началъ уже опять ощущать болѣе склонности къ христіанамъ. Этотъ человѣкъ съ величайшею благодарностію принялъ мое приглашеніе. Онъ былъ очень разговорчивъ и разуменъ, и потому его разговоръ сталъ меня занимать. Онъ назывался Симханъ и ѣхалъ по торговымъ дѣламъ въ Бейрутъ. Когда онъ узналъ, что я докторъ, тотчасъ же попросилъ меня выслушать его пульсъ и прописать лѣкарства на многія болѣзни и немощи, которыя онъ описывалъ весьма подробно, но которыя конечно существовали только въ его воображеніи. Затѣмъ мы повели разговоръ о политикѣ и онъ спросилъ у меня: сколько времени я въ службѣ и куда ѣду. Когда же я ему отвѣчалъ, что ѣду въ Дамаскъ, то онъ сказалъ: "э, ефенди, изъ этого видно, что ты не слишкомъ на хорошемъ счету у властей, потому что Дамаскъ мѣсто худое, фанатическое и въ послѣднее время туда посылаютъ тѣхъ людей, которыхъ рады скинуть у себя съ шеи".
   "Но", сказалъ я, "вѣдь я мусульманинъ и мнѣ нечего бояться".
   "Это ничего не значитъ. Дамасцы негодные люди. Они гнушаются турками точно также, какъ и христіанами, а тридцать лѣтъ тому назадъ перебили весь турецкій гарнизонъ, а пашу изрѣзали въ куски. Кому же можетъ быть пріятно жить тамъ"!
   "А много ли христіанъ въ Дамаскѣ"? спросилъ я.
   "Ихъ тамъ нѣсколько тысячъ", отвѣчалъ Симханъ. "Между ними есть довольно и богатыхъ людей. Надобно видѣть внутренность ихъ жилищъ: всѣ стѣны изъ мрамора, потолки всѣ позолочены. Въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ такихъ домовъ, какіе имѣютъ христіане въ Дамаскѣ. А жены ихъ носятъ самые дорогія шелковыя платья и драгоцѣнные уборы".
   "А между мусульманами есть тоже такіе богачи"? спросилъ я.
   "Нѣтъ", отвѣчалъ Симханъ. "Они далеко не могутъ равняться съ христіанами по богатству. Разница въ томъ, что христіане притворяются бѣдняками, чтобы не привлечь взоры грабителей. Впрочемъ, въ послѣднее время многіе оставляютъ эту предосторожность, особенно тѣ, которые состоятъ подъ защитою какого-нибудь знатнаго турка или имѣютъ съ нимъ денежныя дѣла, или держатъ на откупу его имѣніе, или что нибудь такое".
   "Смѣютъ ли христіане ѣздить верхомъ по городу"? спросилъ я далѣе.
   "Теперь, это правда, имъ не воспрещено закономъ", сказалъ Симханъ; "но осмѣливаются на то лишь тѣ, которыхъ поддерживаетъ и обороняетъ чья либо сильная рука. Да и то нѣкоторые изъ нихъ, рѣшившіеся держать себя какъ мусульмане, дали тѣмъ поводъ къ большой ненависти мусульманъ, и въ послѣднее время стали имъ это воспрещать. Говорятъ, что райя разбогатѣла и стала безобразничать, а потому время напомнить ей, что она такое. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ христіанинъ не смѣлъ и подумать ѣздить на конѣ; съ того времени многое измѣнилось; христіане начали поднимать голову, но боюсь, что это не къ добру".
   "Какъ такъ? Развѣ не лучше, если они сами себя поставятъ нѣсколько выше, чѣмъ прежде, и станутъ вести себя, какъ самостоятельные и свободные люди"?
   "Ефенди", сказалъ Симханъ, "да они не имѣютъ ни самостоятельности, ни свободы, они теперь обращаются къ иностранцамъ, ищутъ отъ нихъ помощи, а какъ имѣютъ высокое мнѣніе о силѣ Франціи, то болѣе и опираются на ея защиту, и бодрятся, поднимаютъ носъ, и тѣмъ только дразнятъ мусульманъ, которые стоятъ на томъ, что и малѣйшее свободное поведеніе христіанъ есть вредъ для мухамедовой вѣры. Французскіе и русскіе консулы съ удовольствіемъ готовы поддерживать такое состояніе дѣлъ. Весьма естественно, что эти люди, прибывъ изъ христіанскихъ странъ, и видя, какъ здѣсь ихъ братья по вѣрѣ унижены, сердятся на это, и побуждаютъ христіанъ не поддаваться гнету, ссылаться на хатъ и прокламацію Султана, либеральнѣе которыхъ и ждать нельзя, потому что они предназначались лишь для европейскихъ газетъ. Когда бы всѣ европейскія державы ззхотѣли дѣйствовать за одно, тогда, безъ сомнѣнія, могли бы сдѣлать что-нибудь для христіанъ; но, къ сожалѣнію, онѣ не хотятъ такъ дѣйствовать. Французы и Русскіе пріятели наши, потому и дѣлаютъ для насъ, что могутъ, но Енглези -- наши смертельные враги и всегда держатъ сторону турокъ; а турки, опираясь на ихъ помощь, могутъ дѣлать съ нами, что хотятъ. Поэтому я побаиваюсь, чтобы не случилось здѣсь того же, что было нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ Алеппо; если же случится что-нибудь такое на срамъ всему міру, то какъ бы французы ни желали отомстить за насъ, Англія будетъ за турокъ, Австрія вѣроятно тоже. А теперь хоть и правда, что нѣкоторые изъ насъ рѣшаются ѣздить верхомъ по городу, но на самомъ дѣлѣ мы черезъ то нисколько не стали значительнѣе, чѣмъ были доселѣ. Мы богаче мусульманъ и всегда были такими потому что трудимся и бережемъ деньги, а они ихі расточаютъ; но и доселѣ мы должны быть постоянні на стражѣ, и не можемъ пользоваться своимъ богат ствомъ, хотя и имѣемъ его. Живемъ особнякомъ, дома наши снаружи смотрятъ бѣдно, грязно, и должны мь всегда притворяться убогими сиротами, чтобы богатство наше не бросалось въ глаза мусульманамъ и не возбу ждало бы ихъ къ грабежу".
   "Зачѣмъ же ты ѣдешь теперь въ Бейрутъ?" спросилъ я.
   "Ѣду купить шелку, а главное собрать свои деньги, которыя тамъ въ займахъ. Да бѣда, должники мои все больше мусульмане".
   "Но вѣдь твое свидѣтельство не примется на судѣ", замѣтилъ я. "Какъ же ты думаешь съ помощью суда получить свои долги"?
   "Правда! Кто не знаетъ хорошо здѣшней жизни, встрѣтилъ бы въ этомъ случаѣ непреодолимыя препятствія; но, чудно,-- какъ это придумываютъ ловко обходить такіе глупые законы даже и тогда, когда они поддерживаютъ фанатизмъ господствующаго класса! Много вѣковъ христіане не допускаются въ мехкеме (судилище) въ качествѣ свидѣтелей. И что же? Образовался цѣлый классъ мусульманъ, которые занимаются лжесвидѣтельствомъ, какъ ремесломъ, такъ что христіанинъ всегда можетъ обратиться къ этимъ ложнымъ свидѣтелямъ, подкупаетъ ихъ и они идутъ въ судъ и свидѣтельствуютъ за него".
   Это было для меня совершенно новостью. "А какъ ты думаешь собрать въ Бейрутѣ то, что роздалъ въ займы? Видно не боишься хлопотъ!"
   "Ефенди", сказалъ Симханъ: "это дѣло непріятное, и потому требуетъ большей осторожности. Прежде всего я намѣренъ переговорить съ кадіемъ, сказать ему, по какому дѣлу я прибылъ, чтобы задобрить его, дать ему хорошій подарокъ, и обѣщать хорошій процентъ со всего того, что надѣюсь получить. Я долженъ также сдѣлать подарки и другимъ вліятельнымъ лицамъ; и когда такъ обезпечу себя, тогда пойду по должникамъ, потребую платы, и надѣюсь, что не буду имѣть много хлопотъ. А если нужда заставитъ идти въ судъ, тогда я знаю, что кадій на моей сторонѣ".
   "А что же останется у тебя, когда ты долженъ столько раздать на сторону?" спросилъ я.
   "Потому-то, ефенди, я и беру большіе проценты съ заемщиковъ. Если бы я былъ увѣренъ, что получу безъ хлопотъ, то я бы не бралъ и пятой доли того, что беру теперь".
   Такой разговоръ пришелся мнѣ какъ нельзя болѣе кстати, ибо я и самъ думалъ пуститься въ какую нибудь спекуляцію, чтобы увеличить мой маленькій доходъ. Я сказалъ объ этомъ моему новому пріятелю, и спросилъ его, что онъ объ этомъ думаетъ. Онъ сталъ ободрять меня, и дѣлалъ мнѣ намеки, что мы могли бы сдѣлаться пайщиками и дѣло бы пошло у насъ хорошо, особенно потому, что я, пользуясь правомъ мусульманина, могъ бы ему много помочь. Прибыль можетъ быть большая, хотя и рискъ великъ. Я рѣшился воспользоваться продолжительнымъ путешествіемъ, чтобы получше всмотрѣться въ характеръ моего новаго пріятеля. Извѣстно, что восточные христіане изворотливы и лукавы, и это неудивительно, потому что, благодаря этому, они только и живы. Изворотливость и ложь -- это ихъ единственное оружіе противъ Турокъ. Ихъ мусульманскіе господа точно также лгутъ, хотя ипе на столько изощрились въ двуличности. Послѣ краткаго изученья Востока, я отъ души повторялъ слова псалмопѣвца:-- "всякъ человѣкъ ложь",-- съ прибавкою: "и я тожъ".
   Мы остановились на нѣсколько часовъ въ Смирнѣ: здѣсь мы приняли на пароходъ нѣсколько французскихъ сестеръ милосердія и одного христіанина -- драгомана главнаго правителя. Этотъ драгоманъ сказывалъ, что и онъ попалъ въ немилость и его отсылаютъ въ Дамаскъ. "Итакъ", подумалъ я, "вѣрно, и въ самомъ дѣлѣ правда, что непріятныхъ правительству чиновниковъ отсылаютъ на службу въ Дамаскъ". Съ другой стороны, до сихъ поръ я слышалъ лишь одно, что Дамаскъ прекрасный городъ, такой дивный, что Мухамедъ не хотѣлъ войти въ него, чтобы онъ своею красотою не свелъ его съ пути завоеваній. Непріятели же его говорятъ, что онъ прошелъ Дамаскъ позади стѣнъ, и не зашелъ въ него лишь потому, что стѣны были крѣпки и что христіане приготовились встрѣтить его какъ слѣдуетъ. Какъ бы то ни было, только мусульманскіе путники всегда съ увлеченіемъ говорятъ о "Тамъ-и-Шерифу" -- о святомъ Дамаскѣ.
   Затѣмъ мы плыли между прекрасными Архипелажскими островами и восторгались чудными красотами ихъ до самаго Родоса, бывшаго нѣкогда роскошною твердыней западныхъ рыцарей, а теперь превращеннаго турецкимъ управленіемъ въ каменистую пустыню. Я цѣлый часъ бродилъ по его узкимъ средневѣковымъ улицамъ; встрѣчалъ еще тамъ и сямъ вырѣзанные гербы этихъ благородныхъ христіанскихъ витязей, которые мужественно обороняли Родосъ отъ турокъ, и уступили наконецъ безпрерывному напору турецкихъ ордъ. Проходя мимо городскихъ стѣнъ, я замѣтилъ большую яму, на мѣстѣ которой еще годъ тому назадъ стояла старинная христіанская церковь. Послѣ капитанъ парохода разсказалъ мнѣ странную судьбу ея. При послѣдней осадѣ города султаномъ Сулейманомъ, когда начальникъ христіанскихъ войскъ былъ готовъ на извѣстныхъ условіяхъ сдать его, а прочіе христіанскіе вожди не соглашались на то, да и онъ самъ наконецъ, казалось, оставилъ это намѣреніе, вдругъ стали его подозрѣвать въ томъ, чтоонъ радъ бы былъ поскорѣе привести осаду города къ концу. Въ это время онъ заявилъ, что нѣтъ уже пороха. Его заподозрѣвали въ томъ, что онъ продалъ порохъ непріятелю, и раздраженная дружина отдала его подъ судъ, который приговорилъ его къ смерти, какъ измѣнника, и онъ погибъ. На самомъ дѣлѣ, порохъ небылъ проданъ туркамъ, а скрытъ въ подземельяхъ подъ церковію, гдѣ онъ и оставался въ теченіи 300 лѣтъ. За годъ до моего посѣщенія этого острова, повисла надъ нимъ грозовая туча, загремѣлъ громъ, молнія ударила въ церковь, зажгла скрытый въ ея подземельяхъ порохъ и разнесла смерть и опустошеніе по турецкому кварталу. Такъ пушечный "прахъ" христіанскихъ витязей отомстилъ ихъ гибель на потомкахъ ихъ побѣдителей.
   Другой островъ, гдѣ мы остановились, былъ Кипръ. Здѣсь я, вопреки мусульманскаго правовѣрія, попробовалъ славнаго вина, приготовляемаго здѣшними островитянами. Я пилъ его, ходя по городу съ моимъ новымъ пріятелемъ Симханомъ. Онъ скоро замѣтилъ, что я былъ потурченецъ, но я держалъ себя такъ, какъ бы принадлежалъ къ числу тѣхъ итальянскихъ и мадъярскихъ бѣглецовъ, которые отдѣлались отъ своего отечества и пріятелей, махнули рукой на все и вся и вступаютъ здѣсь въ господствующій классъ, пользуясь всѣми его правами. Эти люди рѣдко заботятся о томъ, чтобы показывать себя правовѣрными, здѣсь даже въ пословицу вошло, что они "недовѣрки"; ихъ рѣдко кто увидитъ въ джаміи, а вино они пьютъ также, какъ и христіане. Относительно ихъ можно сказать, что они составляютъ особый родъ людей: мусульмане ихъ терпятъ и христіане не гнушаются; по большей части, они женятся на турчанкахъ, и дѣти ихъ уже вовсе не отличаются отъ настоящихъ османліевъ.
   Симханъ все болѣе и болѣе мнѣ нравился. Казалось, что я нашелъ въ немъ искренность и разсудительность, которая рѣдко случается въ людяхъ этого рода. Я радъ былъ самъ, что такъ кстати пригласилъ его тогда раздѣлить мой убогій обѣдъ. Мы уговорились увидаться еще въ Бейрутѣ. Онъ много разсказывалъ мнѣ о своемъ семействѣ и въ особенности о единственномъ сынѣ, молодомъ человѣкѣ 18 лѣтъ, подающемъ большія надежды, котораго онъ отослалъ для образованія въ Парижъ, какъ обыкновенно дѣлаютъ это почти всѣ богатые христіане. Онъ съ такою любовью говорилъ о своемъ сынѣ!.. Я замѣтилъ также, что Симханъ былъ и весьма набоженъ, хотя я при тогдашнемъ своемъ настроеніи не заключилъ изъ того, что онъ былъ и очень почтенный человѣкъ.
   Четыре сестры милосердія, которыя сѣли на нашъ пароходъ въ Смирнѣ, держались было особнякомъ въ уголкѣ, хотя и капитанъ, и офицеры и всѣ пассажиры относились къ нимъ съ почтеніемъ. Когда пароходъ былъ въ виду острова Патмоса, сестрами милосердія овладѣло какое-то безпокойство и озабоченность. Одна изъ нихъ читала главу изъ Новаго Завѣта, тогда какъ глаза другихъ были устремлены на обвитый мглою островъ. Вскорѣ затѣмъ всѣ онѣ вмѣстѣ пошли къ капитану, который долго съ ними разговаривалъ, причемъ лице его выражало сожалѣніе, что онъ не можетъ исполнить ихъ желанія. Побуждаемый любопытствомъ, я спросилъ о чемъ былъ разговоръ; они сказали, что просили капитана пристать къ Патмосу, чтобы выйти на берегъ и помолиться Богу въ тамошней церкви. Капитанъ не могъ этого сдѣлать. Сестры съ примѣрною кротостію перенесли отказъ. Прохаживаясь однажды по палубѣ, я проходилъ близъ этой набожной группы, и меня словно что-то пронзило, когда я услышалъ слово "Леонора". Я остановился, обратился къ нимъ спиной, показывая видъ, будто-бы смотрю куда-то далеко на горизонтъ, а самъ напрягъ всѣ силы, чтобы разслушать, о чемъ говорятъ сестры милосердія. И точно услышалъ: они разговаривали о моей Леонорѣ и много ее хвалили.
   "Да", сказала одна изъ нихъ, "она скоро будетъ паша, и хвала Отцу Небесному, что такую молодую и красивую,-- скорбь и печаль побудили избрать святое призваніе. Она, дѣйствительно, созрѣла для неба".
   Они продолжали разговаривать, но нѣсколько отдалились и потому я могъ слышать только отдѣльныя фразы, но и того было достаточно. "Счастье, что дорогая дѣвушка избѣжала его" (это касалось нашего вѣнчанья). Что же касается до выраженія "безбожный потурченецъ", совѣсть моя говорила, что не можетъ быть сомнѣнія, о комъ идетъ рѣчь. Я не хотѣлъ далѣе слушать, удалился на противоположный край парохода и сталъ размышлять, какое благо потерялъ я въ Леонорѣ, гоняясь за этимъ несчастнымъ богатствомъ, которое мнѣ уже измѣнило.
   

ГЛАВА XXVII.

Бейрутъ.-- Итальянецъ Джустинія.-- Я узналъ многія турецкія штуки и имѣлъ случай быть на турецкомъ судѣ, который кончился весьма печально.

   Когда у берега Бейрута везшая насъ лодка едва не разбилась и мы изрядно выкупались, промокнувъ до нитки, я не могъ не разсердиться на правительство, которое до сихъ поръ не устроило порядочной пристани, или какой либо плотины, чтобы оградить отъ прибоя волнъ пристань одного изъ главныхъ портовъ. Безъ сомнѣнія, такія сооруженія были въ древнія времена, но вода смыла ихъ, точно также, какъ и чудные мосты изъ камня и кирпича (слѣды которыхъ тысячами видны по всему царству); они развалились, и никто не подумалъ даже поддержать ихъ. Одинъ путешественникъ, прибывшій со мною въ Бейрутъ, сказывалъ, что между Баньи и Латакіе онъ насчиталъ 14-ть мостовъ, изъ которыхъ только четыре еще не разрушились совершенно. Какой огромный капиталъ пропалъ для человѣчества съ тѣхъ поръ, какъ эта дивная земля попала подъ власть кочевыхъ племенъ Средней Азіи! И какое удивительное это турецкое племя! Оно сохранило свою первоначальную суровость, горячо противилось цивилизаціи, которою вліяли на него покоренные имъ и другіе сосѣдніе европейскіе народы, и не утративъ всего того, что свойственно кочевникамъ, усвоило себѣ только всѣ пороки развращенныхъ Византійцевъ! Такъ размышлялъ я, когда весь мокрый высадился въ Бейрутѣ и съ моимъ багажемъ нашелъ пріютъ въ одномъ ханѣ.
   Теперь я опять былъ въ арабскомъ краю; въ этомъ хрипломъ горловомъ говорѣ и арабской одеждѣ было много такого, что напоминало мнѣ Мосулъ. И здѣсь тоже были двѣ враждебныя стихіи -- гордый мусульманинъ и порабощенный христіанинъ; но этотъ послѣдній въ Бейрутѣ былъ нѣсколько иной человѣкъ, чѣмъ въ Мосулѣ. Здѣсь христіане видали кое-когда флаги западнаго христіанства на военныхъ судахъ, которые имѣли болѣе пушекъ, чѣмъ имѣютъ ихъ турецкіе города, а по тѣснымъ городскимъ улицамъ можно было часто встрѣчать моряковъ-солдатовъ и офицеровъ съ военныхъ судовъ,-- которые вели себя какъ свободные люди и не обращали вниманія на то, съ какой стороны ихъ пройдетъ турокъ; даже иногда и принуждали его пройти по грязи, т. е. дать себѣ дорогу. Мусульмане Бейрута презирали, но и боялись христіанъ-франковъ, а райя по временамъ возставала и призывала на свою защиту людей съ запада, когда мусульмане въ своихъ насиліяхъ переходили всякую границу.
   Тотчасъ по прибытіи, я отправился къ Куршидъ-пашѣ, начальнику города, съ офиціальнымъ визитомъ. Визитъ мой занялъ немного времени; паша принялъ меня съ холодною учтивостію и сказалъ, чтобы я былъ готовъ тотчасъ отправиться въ Дамаскъ, такъ какъ онъ назначаетъ меня сопровождать нѣсколько ротъ регулярнаго войска, которыя туда вскорѣ отправятся. Я возвратился въ свою квартиру, размышляя о прошломъ и будущемъ. Такъ проходилъ день за днемъ, а я не получалъ никакого приказанія. Между тѣмъ, шатаясь по базарамъ, я завелъ нѣсколько знакомствъ и разузнавалъ о новостяхъ, чтобы лучше познакомиться съ этимъ краемъ. Черезъ нѣсколько времени политическія событія на Ливанѣ начали меня очень занимать. Тогда уже разгорѣлась великая борьба, которая до извѣстной рѣзни длилась столько лѣтъ (правда не такъ жестоко) -- борьба между Друзами и Маронитами.
   Друзы -- мусульманскіе еретики, которые между-прочимъ вѣруютъ въ то, что человѣкъ можетъ свободно мѣнять свою вѣру, если то входитъ въ его расчетъ. Марониты -- христіане, но полудикіе; они признаютъ римскаго папу главою церкви.
   Я познакомился между-прочимъ съ синьоромъ Джустинія, почтеннымъ итальянцемъ, который содержалъ въ городѣ аптеку, гдѣ обыкновенно собирались европейцы, бывавшіе въ городѣ. Человѣкъ этотъ въ молодости служилъ въ войскахъ Ибрагима-паши, когда тотъ завоевалъ Сирію у султана и держалъ ее въ своей власти.
   "Охъ", говорилъ Джустинія, "то были дни, когда и малое дитя могло пройти изъ Бейрута въ Дамаскъ съ ношею золота и драгоцѣнностей и никто не посмѣлъ бы до него дотронуться. Ибрагимъ былъ человѣкъ строгій, если хотите, даже тиранъ; много крови пролилъ онъ, но этого требовала сама земля, и пролитая кровь, была кровь убійцъ и грабителей. Жизнь, имущество, честь -- все это было тогда обезпечено, обезпечено такъ, какъ можетъ-быть не обезпечено даже на улицахъ Парижа. Но пришли Англичане, словно ихъ самъ сатана связалъ съ турками, побили войско въ Бейрутѣ и Акрѣ, и скоро выгнали Египтянъ. И что же потомъ? Потомъ поистинѣ не было страны, которою стали бы управлять хуже, чѣмъ этою!-- управлять! Нѣтъ, надобно сказать: опустошать, уничтожать. Турки не только ни о чемъ не заботятся сами, не только попускаютъ разбойникамъ и грабителямъ убивать и грабить безнаказанно, но, что еще хуже, сами возбуждаютъ междоусобную войну. Ихъ характеръ слагается изъ лжи и кровожаднаго лукавства, и ихъ наибольшее дипломатическое искусство состоитъ въ томъ, чтобы возстановлять несчастныя племена, находящіяся въ ихъ власти, другъ противъ друга, для того, чтобы когда тѣ подерутся, имѣть предлогъ вступиться и ограбить ихъ въ конецъ".
   "Dio Santo!" сказалъ я ему -- "вы ужъ черезчуръ строго ихъ судите"!
   "Да, строго", отвѣчалъ Джустинія. "О, если бы, на счастіе, мои слова были услышаны всѣми правительствами Европы; если бы они покрыли голоса наемныхъ писакъ, которыхъ въ послѣдніе годы турецкіе министры (каковъ напримѣръ былъ Решидъ-паша), подкупали писать о реформахъ, такъ свободно, такъ щедро расточаемыхъ ими на бумагѣ! Если бы далъ Богъ, чтобы все, что я говорю, заглушило голосъ тѣхъ "премьеровъ", которые для того, чтобы достигнуть нѣкоторыхъ своихъ особыхъ намѣреній, нарочно извращаютъ событія и представляютъ ихъ такими, какими они никогда не были, зная, что не найдется никого, ктобы доказалъ имъ, что дѣло было вовсе не такъ, какъ они говорятъ.-- Для меня положительно тайна, какъ это Богъ терпитъ Турокъ на свѣтѣ? Народъ въ Содомѣ и Гоморрѣ пожженъ огнемъ за извѣстный видъ порока, а Турокъ погрязъ и въ этомъ порокѣ и во всѣхъ остальныхъ".
   Потомъ Джустинія перешелъ къ частностямъ, о которыхъ я не могу даже и упоминать здѣсь. При этомъ я замѣтилъ, что моему новому пріятелю вовсе не было дѣла до того, что я числился между турками, и притомъ по моей собственной волѣ,-- хотя, слава Богу, при всей моей испорченности, еще не погрязъ въ настоящіе турецкіе пороки. Но все же лицо мое горѣло отъ стыда, когда почтенный Джустинія сердито, враждебно обличалъ моихъ единовѣрцевъ.
   "И вотъ", продолжалъ онъ, "теперь вся эта страна служитъ театромъ грабежей и убійствъ. Какъ думаете, дорогой пріятель, сколько убійствъ случилось на Ливанѣ въ послѣдніе 19 лѣтъ турецкаго владычества"?
   "Не знаю", отвѣчалъ я, "но слышалъ только, что турецкіе власти очень слабо преслѣдуютъ злодѣевъ".
   "Caro signore", сказалъ Джустинія, "англійскій консулъ сказалъ мнѣ, что онъ самъ насчиталъ болѣе 1000 убійствъ въ 19 лѣтъ, кромѣ той крови, которая пролилась въ междоусобной войнѣ, и ни въ одномъ изъ этихъ случаевъ власть не хотѣла привлечь къ суду убійцъ. И не смотря на все это, находятся такъ называемыя цивилизованныя христіанскія государства, которыя сильно поддерживаютъ эту гнилую, анархическую систему!... Придайте отвратительному, мерзкому распутству Содома и Гоморры французскую власть "террора", и тогда узнаете, что такое на самомъ дѣлѣ Турція, которую Англія и Австрія поддерживаютъ своей дипломатіей, оружіемъ и деньгами".
   "Signore mio", отвѣчалъ я ему. "Вы сказали, что турецкое правительство возбуждаетъ одно племя противъ другаго, чтобы обоихъ потомъ ограбить. Развѣ есть основаніе утверждать это?"
   "Еще бы! Въ этомъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія", отвѣчалъ Джустинія. "Стоитъ только человѣку заглянуть немного въ прошлое нашихъ окрестностей. Когда въ 1841 году междоусобная война свирѣпствовала на Ливанѣ, турецкіе солдаты рубили тѣхъ Маронитовъ, которые спасались отъ Друзовъ, женщинъ же захватили всѣхъ до одной, пока наконецъ Марониты не заявили "что они предпочитаютъ лучше терпѣть насилія отъ Друзовъ, чѣмъ сносить оборону отъ нихъ Турокъ" {Чорчиль въ сочиненіи: "Druses and Maronites".}.-- А когда эта страшная рѣзня началась въ 1841 году въ Деиръ-ель-Камарѣ, самъ сераскиръ признался, "что онъ за двѣ недѣли передъ тѣмъ зналъ, что Друзы нападутъ на Деиръ-ель-Камаръ". Когда же европейскія державы потребовали, чтобы было послано войско для возстановленія порядка, сколько селъ сгорѣло на глазахъ этого войска, а оно и пальцемъ не двинуло, чтобы помочь! Скажу болѣе: сераскиръ послалъ пять вьюковъ аммуниціи въ главный станъ Маронитовъ, а Друзамъ еще болѣе. Въ то время мусульмане въ Дамаскѣ угрожали возстать и перерѣзать всѣхъ христіанъ. Порта еще прежде того послала извѣстнаго фанатика Наджибъ-пашу, управлять этимъ краемъ, и этотъ человѣкъ дѣлалъ все, что могъ, для того, чтобы распалить религіозную ненависть мусульманъ, и успѣлх въ томъ настолько, что каждый день ожидали всеобщей рѣзни. Въ то время англійскій консулъ, г. Вудъ, узналъ, что паша намѣревался тайно оставить города, во время рѣзни. {Чорчиль въ упомянутомъ же сочиненіи.} Нужно ли вамъ еще доказательствъ о турецкомъ потворствѣ? Развѣ рѣзня въ Алеппо въ 1850 г. не совершилась на глазахъ Зарифъ-Мустафа-паши, и развѣ этотъ человѣкъ не находится доселѣ между первыми вельможами царства? Развѣ не доказано, что эти же самые Турки сперва напустили Курдовъ на избіеніе десятковъ тысячъ тіарскихъ христіанъ и покончили тѣмъ, что забрали у оставшихся въ живыхъ все, что имъ было необходимо для жизни? {Несторьянская община принесла жалобы на большія несправедливости своего патріарха. Турецкій паша, далекій отъ того, чтобы исполнить свое обѣщаніе англійскому посланнику, отправилъ въ горы людей, которые безчинствовали и грабили христіанъ -- тамошнихъ жителей. Подати, которыя Порта было обѣщала простить имъ за три года, ради убытковъ, какіе несчастные Несторіане потерпѣли по поводу рѣзни, хотя и не были взимаемы въ теченіе этихъ трехъ лѣтъ, но ихъ теперь собрали за всѣ три года въ одинъ разъ, и тѣмъ привели весь округъ въ крайнюю нужду; всевозможныя суровости и всѣ роды мученій были употреблены на то, чтобы принудить бѣдныхъ христіанъ выдать и то малое имущество, которое они успѣли скрыть отъ грабежа турецкихъ властей. Паша отобралъ у нихъ даже памятную землю около ихъ селъ и отдаль Курдамъ, ихъ притѣснителямъ
   Подати были наложены на всякое животное, служащее имъ въ пищу, и на мельницы, и на ткацкія станки и на ульи, и на сѣно, которое они съ тяжелымъ трудомъ достаютъ на высокихъ горныхъ равнинахъ для своихъ стадъ. Нѣтъ власти, въ которой бы Несторіане могли обратиться съ жалобой. Депутація, которую они послали къ пашѣ, имѣла худой конецъ: нѣсколько членовъ ея доселѣ еще томятся въ тюрьмѣ. При прежнихъ гонителяхъ Несторіане страдали менѣе. По поводу этого одинъ ихъ священникъ сказалъ мнѣ: "курды отнимали у насъ жизнь, а турки отнимали у насъ то, чѣмъ мы живемъ". Лейардъ въ своемъ сочиненіи "Ниневія".} Наконецъ развѣ не Намикъ-паша былъ предъ христіанской рѣзней въ Джедѣ, и послѣ этого былъ сдѣланъ военнымъ министромъ, а за тѣмъ пашей въ Багдадѣ" {Порта предложила было послать нарочнымъ коммисаромъ въ Сирію Намикъ-пашу, который управлялъ въ Джедѣ во время рѣзни 1859 г. и который былъ извѣстенъ какъ одинъ изъ величайшихъ фанатиковъ Турціи. Но этому назначенію воспротивились посланники русскій и французскій. Если бы этого не случилось, то Намикъ-паша навѣрное получилъ бы то мѣсто, которое досталось Фуадъ-пашѣ.}?
   "Но, развѣ вы считаете этихъ Маронитовъ народомъ мирнымъ и трудолюбивымъ?"
   "Ну, вотъ еще! Они, конечно, дики и не могутъ считаться мирными, но не во всемъ же они одни виноваты. Хотя часто и они сами задирали Друзовъ, но Друзы съ своей стороны дѣлали все, что могли, чтобы раздражить Маронитовъ своимъ беззаконнымъ насиліемъ и тиранскою несправедливостію въ краяхъ, гдѣ христіане, по несчастію, находятся подъ ихъ властію. Я далекъ отъ мысли изрекать окончательный судъ надъ этими племенами, которыя не хотятъ знать закона; знаю, что имъ нужна власть, но такая, которая держала бы ихъ въ рукахъ, а ими, къ сожалѣнію, владѣетъ теперь трухлявая раса Хараміевъ, которые рады поддерживать анархію".
   "Вы упомянули о Дамаскѣ", сказалъ я, "развѣ тамошніе христіане Марониты"?
   "Нѣтъ, но тамъ есть греки, люди мирные, которые тщательно уклоняются отъ распрей и ссоръ, и мирно живутъ торговлей. Это люди умные и хитрые, и не смотря на всѣ притѣсненія умѣли обогатиться и почти не пользуются своимъ богатствомъ. Но довольно и того, что они христіане, чтобы подвергнуться преслѣдованію Турокъ. Да кромѣ того, мусульмане убываютъ и пропадаютъ благодаря рекрутчинѣ, многоженству и множеству отвратительныхъ пороковъ, а христіане умножаются и богатѣютъ и во всемъ опережаютъ ихъ, чѣмъ и возбуждаютъ зависть".
   "Какъ же это такъ", сказалъ я, "райи богатѣютъ и умножаются, тогда какъ ихъ по вашимъ словамъ такъ преслѣдуютъ"?
   "Если вы знакомы съ исторіей", отвѣчалъ онъ, "то не должны удивляться тому явленію, которое столько разъ до сихъ поръ повторялось въ развитіи человѣческихъ обществъ. Откройте Ветхій завѣтъ и прочитайте, какъ были гонимы Израильтяне во времена Фараоновы; читайте далѣе -- или вотъ Библія, а вотъ и слова ея, которыя относятся къ этому: "И сыны Израилевы расплодились, и размножились, и возрасли, и усилились чрезвычайно, и наполнилась ими земля та... И сказалъ Фараонъ народу своему: вотъ, народъ сыновъ Израилевыхъ многочисленъ и сильнѣе насъ. Перехитримъ же его, чтобы онъ не размножался; иначе, когда случится война, соединится онъ съ нашими непріятелями, и вооружится противу насъ, и выйдетъ изъ земли нашей. И поставили надъ нимъ начальниковъ работъ, чтобы изнурить его тяжкими работами... Но чѣмъ болѣе изнуряли его, тѣмъ болѣе онъ возрасталъ и умножался, такъ что Египтяне опасались сыновъ Израилевыхъ. И потому Египтяне съ жестокостію принуждали сыновъ Израилевыхъ къ работамъ, и дѣлали жизнь ихъ горькою отъ тяжкой работы надъ глиною и кирпичами, и отъ всякой работы полевой, отъ всякой работы, къ которой принуждали ихъ съ жестокостію". А развѣ рѣзня турецкая не походитъ во многомъ на приказаніе Фараоново побить всѣхъ дѣтей мужескаго пола гонимой расы? Возмите потомъ исторію жидовъ въ средніе вѣка. Какъ ихъ гнали и мучили, а все таки они были богатѣйшими людьми въ Европѣ, давали въ займы государямъ въ нуждѣ, живя скрытно въ большомъ достаткѣ, и чрезмѣрно умножались не смотря на гоненіе. Тоже самое происходитъ и съ христіанами подъ Оттоманскою властію".
   Въ это самое время вошли въ духанъ двое земляковъ Джустинія и, поздоровавшись съ нимъ, сказали: "Вѣсти съ горъ, синьоръ: Друзы напали на село Бентъ-Мери и, какъ говорятъ, произвели тамъ страшную рѣзню. Говорятъ, паша отправилъ туда войско". Хозяинъ духана, христіанинъ, спокойно сидѣвшій въ углу и нѣсколько понимавшій по Итальянски, опустилъ внизъ чубукъ и произнесъ: "Скажите мнѣ, Бога ради, какія это такія вѣсти о Бентъ-Мери", и когда ему сказали, что тамъ дерутся, онъ поблѣднѣлъ и, выскочивъ на улицу, воскликнулъ: "Боже, помоги моимъ домашнимъ!" Онъ былъ Маронитъ изъ горъ.
   Бесѣда наша продолжалась. Вдругъ слышимъ мы вдали странный крикъ, похожій на крикъ разъяренной толпы людей. На улицѣ около насъ все утихло, люди озабоченно поглядывали вокругъ въ ожиданіи какой то страшной катастрофы. И вотъ опять вопль свирѣпыхъ голосовъ поразилъ наши уши. Мы стали прислушиваться. Прошло немного времени. Христіане въ той улицѣ, гдѣ мы находились, начали поспѣшно затворять свои духаны (лавки), а многіе торговцы въ черныхъ тюрбанахъ пробѣжали мимо насъ, блѣдные какъ смерть. Крики и говоръ слышались все ближе и ближе. Вдругъ одинъ христіанинъ, блѣдный и дрожащій отъ страха, вбѣжалъ въ нашъ духанъ. За нимъ гнались 4 или 5 вооруженныхъ мусульманъ. Онъ палъ въ ноги Джустиніи, ухватилъ ихъ крѣпко и отъ ужаса не могъ проговорить ни одного слова, а только лепеталъ что-то. Вскорѣ навалилась и толпа, а въ срединѣ ея нѣсколько человѣкъ несли на носилкахъ, устроенныхъ на скорую руку, тѣло одного мертваго мусульманина. "Смерть Назорянину! смерть Назорянину, за то, что убилъ брата нашего"! восклицала толпа. Тотчасъ же оторвали христіанина отъ колѣнъ Джустиніи, вытащили его наружу, и стали бить, изранили и окровавила всего и, безчинствуя такимъ образомъ, повлекли чрезъ улицу, въ которой всѣ духаны были уже затворены.
   Я присоединился къ толпѣ, желая дознаться, что такое случилось. На лицахъ мусульманъ (ни одного христіанина тутъ не было) выражалось дьявольское бѣшенство.
   "Что случилось?" спросилъ я у мясника, который, засучивъ рукава, и закинувъ назадъ тюрбанъ, не переставалъ во все горло кричать: "смерть христіанамъ, динъ, динъ"!
   "Что случилось? Развѣ ты не видишь? отвѣчалъ онъ; "вотъ мертвый мусульманинъ. Христіанинъ пролилъ кровь его. Мы схватили злодѣя и ведемъ его въ меджлисъ".
   "Однако, какія времена настали"! кричалъ сѣдельный мастеръ. "Насъ уже убиваютъ христіане! Гдѣ же мечъ Исламовъ? Что этотъ кафиръ нашъ Падишахъ дѣлаетъ? Думъ, думъ (кровь, кровь); жаждемъ христіанской крови"!
   Когда мы стали поворачивать около одного угла, я увидалъ лице мертваго мусульманина. Оно было такое мирное и чистое, точно сдѣлано было изъ воска, тогда какъ на разъяренныхъ лицахъ его носильщиковъ, казалось, горѣлъ адскій пламень.
   Взглядъ мой перешелъ на другую сторону и остановился на лицѣ схваченнаго христіанина. Казалось мнѣ, что я его знаю, что я его гдѣ-то видѣлъ, только страхъ такъ исказилъ черты лица его, что я не могъ долго узнать его. Я продрался сквозь толпу, чтобы увидать его поближе и кого же я увидалъ? Это былъ Симханъ, мой спутникъ, мирный старый торговецъ, который бы не обидѣлъ и собаки. "Навѣрное тутъ есть какое-нибудь недоразумѣніе", сказалъ я себѣ, "не можетъ быть, чтобы онъ былъ убійцею".
   Вскорѣ вошли мы въ судебную палату, гдѣ засѣдалъ меджлисъ, нарочно для того созванный. Я сталъ наблюдать лица сидѣвшихъ кругомъ въ палатѣ; тутъ были почтенные отцы семейства въ бѣлыхъ тюрбанахъ и знатнѣйшіе граждане, и на всякомъ лицѣ прочелъ я холодность религіозной нетерпимости. Въ этихъ очахъ не было милости для христіанина, и я упалъ духомъ. Сперва совершились нѣкоторыя формальности, предписанныя закономъ; потомъ допросомъ свидѣтеля началось слѣдствіе, которое продолжалось нѣсколько часовъ этого замѣчательнаго дня. Я былъ, такъ сказать, прикованъ къ мѣсту, на которомъ находился, и не взирая на голодъ и усталость, остался тутъ до конца, и былъ свидѣтелемъ чудовищнаго извращенія правды и суда, которое Богъ когда-либо попускалъ на этомъ развращенномъ свѣтѣ.
   На слѣдствіи оказалось, что тѣло мусульманина было найдено внѣ города съ глубокою раною, нанесенною ножемъ въ сердце. Не было сомнѣнія, что онъ убитъ; но убійство это учинено близъ мусульманскаго квартала, гдѣ христіане рѣдко смѣютъ показываться. А извѣстно, что убитый былъ забіяка и праздношатающійся.
   Не было ни одного свидѣтеля, который могъ бы сказать, что онъ видѣлъ, какъ совершилось убійство. Свидѣтельствовали по слуху, говорили о томъ, что такой-то видѣлъ, какъ убійца напалъ на убитаго; но будучи спрошенъ, новый свидѣтель, показывалъ, что хотя онъ и не былъ очевидцемъ преступленія, тѣмъ не менѣе не сомнѣвается въ томъ, что мусульманина убилъ христіанинъ. Когда же его спрашивали, почему онъ такъ думаетъ, онъ отвѣчалъ: потому что, христіане ненавидятъ мусульманъ. "И имѣютъ на то причины", думалъ я, вспомнивъ, что самъ я испыталъ въ этой странѣ.
   Между тѣмъ, пока допрашивали свидѣтелей, обвиняемый сталъ, повидимому, спокойнѣе относиться къ окружающему и какъ бы углубился въ теплую молитву,-- по крайней мѣрѣ такъ казалось мнѣ по тихому движенію его губъ. Лице его мало-по-малу утратило выраженіе смущенія и ужаса, и его осѣнила надежда на нѣчто болѣе возвышенное, чѣмъ можетъ дать этотъ свѣтъ. Безъ сомнѣнія, онъ приготовился стать мученикомъ. Я впился глазами въ это мирное лицо, выражавшее душу на все готовую, и былъ пораженъ тѣмъ спокойствіемъ и свободою, съ какими онъ отвѣчалъ на вопросы своихъ судей. "Навѣрно, у него спокойная совѣсть," подумалъ я, "и, очевидно, у него есть вѣра, которая стоитъ дороже всего на свѣтѣ". Я узналъ надежду на Небо, свѣтившуюся въ глазахъ мученика, и позавидовалъ ему.
   Ничего не могло быть проще того объясненія, которое обвиненный далъ о томъ, что онъ дѣлалъ и гдѣ былъ съ момента прихода въ городъ до захожденія солнца; онъ указалъ на свидѣтелей, которые подтверждали, что до захожденія солнца онъ возвратился домой.
   "Но этотъ человѣкъ былъ убитъ послѣ захожденія солнца"! кричали обвинители.
   "Вотъ хозяинъ дома, гдѣ я ночевалъ", сказалъ Симханъ, и одинъ христіанинъ выступилъ впередъ, чтобы засвидѣтельствовать справедливость его показанія.
   "Свидѣтельство христіанъ не принимается", сказалъ предсѣдатель и затѣмъ спросилъ: "не можетъ-ли кто изъ мусульманъ поклясться, что обвиняемый виноватъ?" На минуту наступила мертвая тишина; потомъ поднялся крикъ: "думъ, думъ (крови, крови)! Таковъ законъ пророка. Назорянинъ виновенъ!"
   Тогда предсѣдатель всталъ и воскликнулъ: "этотъ человѣкъ не виновенъ: не можетъ быть, чтобы онъ убилъ мусульманина! Гдѣ на это доказательства? Ихъ нѣтъ. Я не хочу принимать кровь этого христіанина на свою голову. Дѣлайте, что-знаете. Я умываю руки". И сказавши это, онъ вышелъ изъ собранія.
   Итакъ нашелся одинъ совѣстливый человѣкъ въ этомъ совѣтѣ; это былъ мусульманинъ; но, къ сожалѣнію, только одинъ!
   Опять поднялся крикъ: "дайте намъ удовлетвореніе, дайте крови, или мы зальемъ христіанскою кровью всю улицу! Къ оружію, къ оружію! Думъ, думъ!..."
   Члены меджлиса стали о чемъ-то горячо совѣщаться. Одинъ изъ нихъ занялъ мѣсто предсѣдателя; затѣмъ позвали обвиняемаго выслушать приговоръ.
   Толпа замолкла и судья изрекъ, что райя Симханъ осужденъ на смерть и что приговоръ долженъ совершиться немедленно.
   Снова раздались дьявольскія восклицанія. Но обвиненный изъявилъ желаніе что-то сказать, и на минуту водворилась тишина. "О, мусульмане!", воскликнулъ онъ яснымъ и сильнымъ голосомъ. "Я невиненъ и не долженъ отвѣчать за кровь вашего брата, какъ вы и сами это хорошо знаете; но если кровь моя можетъ укротить бѣшеную ненависть вашу къ сладу Христову, то я съ радостію готовъ пожертвовать ею. Нѣкоторые мои должники, которые должны мнѣ большія суммы, ложно обвинили меня въ убійствѣ. Богъ да проститъ имъ. Мусульманѣ Бейрута, да простится вамъ кровь моя! Богъ да проститъ васъ!"
   Румянецъ выступилъ на лицѣ мученика, когда онъ говорилъ это, весь сіяя какимъ-то высшимъ восторгомъ, словно въ этотъ часъ тяжкаго искушенія ему дана была сверхъестественная сила. Казалось, онъ былъ готовъ говорить что-то далѣе, но поднявшаяся буря криковъ и проклятій заглушила его слабый голосъ. Онъ далъ себя связать, и когда его повлекли на мѣсто казни, толпа повалила за нимъ, и нѣкоторые изранили его своими кинжалами.
   Я находился неотступно близъ несчастнаго. Скоро достигли мы мейдана (площади). Тутъ приказали ему стать на колѣни... Въ эту самую минуту онъ, замѣтилъ меня и что-то проговорилъ. Я еще болѣе придвинулся къ нему и услышалъ, что онъ произносилъ имя своего сына. Но ему не дали сказать всего. Его грубо повалили на землю, завязали ему глаза и, пока губы его еще шептали тихую молитву, палачъ однимъ ударомъ отрубилъ ему голову. Я отошелъ въ сторону...
   

ГЛАВА XXVIII.

Мнѣніе Джустинія о владычествѣ Турокъ.-- Варварство Друзовъ.-- Дипломатія Куршидъ-паши. Рѣзня.-- Свиданіе съ консулами.

   На другой день послѣ этой кровавой трагедіи я опять пошолъ въ духанъ (лавку) синьора Джустиніи, чтобы спросить его, чѣмъ, по его мнѣнію, вызвано было такое дикое проявленіе фанатизма. Мы поздоровались; но прежде, чѣмъ я открылъ ротъ, онъ подалъ мнѣ какую-то бумагу и сталъ просить, чтобы и я что-нибудь пожертвовалъ, -- хоть немного. "Я предпринялъ эту подписку въ пользу доктора Діаманти и его семейства, которое совершенно разорено турками" {Я лично зналъ доктора Діаманги въ Карсѣ. Онъ служилъ подъ моимъ начальствомъ и пострадалъ точно такъ, какъ разсказано здѣсь. Послѣднее несчастіе постигло его въ Дамаскѣ, нѣсколькими мѣсяцами позднѣе, чѣмъ и означилъ. Тамъ онъ лишился ребенка и всего своего имущества и безъ гроша въ карманѣ бѣжалъ въ Бейрутъ съ остальнымъ семействомъ Настоящее названіе его полна я забылъ. Я разсказываю только то, что было на самомъ дѣлѣ. Благодаря деньгамъ, собраннымъ небольшою подпискою, и добротѣ капитана одного австрійскаго парохода, онъ, хотя совершенно разоренный, могъ возвратиться въ Далмацію.}, сказалъ онъ, и потомъ прибавилъ: "этотъ докторъ служилъ въ 4-мъ егерскомъ полку и всегда хвалился, что тамъ къ нему всѣ хорошо расположены. Онъ и его семейство слѣдовали за полкомъ всюду, куда бы тотъ ни направился, и оставались съ нимъ въ Карсѣ во время осады. Во все это время страшнаго испытанія, когда солдаты умирали отъ голода и холода, докторъ постоянно ухаживалъ за ними и лѣчилъ ихъ. Онъ не наказывалъ своихъ подчиненныхъ, не удерживалъ у нихъ ни жалованья, ни пайка и, обращаясь съ ними чрезвычайно ласково, имѣлъ полное право разсчитывать на ихъ преданность. За насколько недѣль до настоящаго времени, несчастный докторъ прибыть съ своимъ полкомъ въ Захле, въ самый разгаръ междоусобія между Друзами и Маронитами. Марониты потерпѣли пораженіе. Турецкое войско подоспѣло на помощь Друзамъ, чтобы рѣзать Христіанъ. При этомъ солдаты того полка, въ которомъ находился докторъ, ограбили его жилище и убили у него ребенка. Послѣ того докторъ удалился въ Дамаскъ, но и тамъ было не лучше. Я слышалъ, что солдаты, находившіеся въ больницѣ, обобрали его совершенію. Теперь онъ здѣсь, и думаетъ только о томъ, какъ-бы поскорѣе возвратиться въ Европу. Турецкое правительство два года не платитъ ему жалованья. Понятно, что онъ его и не получитъ; да и хлопотать -- страшно; можно нажить еще новое горе... Онъ скоро будетъ на родинѣ... Капитанъ австрійскаго парохода обѣщалъ даромъ перевезти его въ Тріестъ"...
   Я подписалъ золотой меджидіе и спросилъ: "гдѣ искать причину этихъ жестокостей и фанатизма?"
   "Въ Царьградѣ, синьоръ! Турціей управляетъ шайка людей, какихъ свѣтъ еще никогда не видалъ. Что это за люди? Что такое турецкіе паши и визири? Синьоръ! Я не хочу осквернять моихъ устъ тѣми мерзкими словами, которые пришлось бы произнести, когда бы я захотѣлъ сказать, кто и что такое на самомъ дѣлѣ великіе паши этой имперіи; довольно упомянуть, что почти всѣ они были нѣкогда жалкими рабами самыхъ гнусныхъ и противоестественныхъ развратниковъ. Они воспитываются какъ гаремные рабы, а потомъ посылаются управлять тѣмъ или другимъ краемъ царства. Представьте себѣ, что какимъ нибудь государствомъ управляютъ неаполитанскіе бродяги -- люди, на которыхъ смотрятъ на западѣ съ презрѣніемъ и отвращеніемъ, -- и вы составите себѣ нѣкоторое понятіе о томъ, что дѣлается у насъ. Послѣдствія такого порядка вы видите сами. Положеніе дѣлъ становится ужаснымъ, и политическая развязка наступитъ прежде, чѣмъ перемѣнится самая система. Такая перемѣна въ Малой Азіи давно бы уже, пожалуй, совершилась, -- она уже и начиналась было, явился и реформаторъ въ лицѣ Ибрагимъ-паши, -- но къ сожалѣнію своекорыстная Англія уничтожила ее въ самомъ зародышѣ. Злоупотребляя своимъ могуществомъ, она прогнала Ибрагимъ-пашу и предала несчастную страну хронической анархіи и гнусному произволу цареградскихъ разбойниковъ. Да, все зло идетъ изъ Царьграда... Тамъ общая причина бѣдствій и ужасовъ, господствующихъ во всемъ государствѣ.
   Такіе разговоры съ синьоромъ Джустинія, котораго я навѣщалъ почти ежедневно, наконецъ произвели то, что я сталъ безпокоиться, но не за себя: въ качествѣ турецкаго военнаго чиновника и мусульманина, я считалъ себя внѣ опасности, я думалъ о Леонорѣ и ея родителяхъ, которые, конечно, были теперь уже въ Дамаскѣ. Каждый день приходили извѣстія о новыхъ выходкахъ Друзовъ, и христіане толпами оставляли Бейрутъ, чтобы укрыться въ другихъ мѣстахъ.
   Наконецъ, я получилъ отъ паши приказаніе присоединиться къ отряду войскъ, который расположился лагеремъ за сосновой рощей близъ Бейрута, и тотчасъ отправился туда. За городомъ мнѣ попалась на встрѣчу толпа Маронитовъ. Они оставили свои сожженныя и разграбленныя села, чтобы искать убѣжища въ городѣ. Видъ ихъ внушалъ жалость. Дряхлые старики, еле тащившіе ноги, мущины съ слѣдами ранъ на лицѣ и многіе безъ носовъ, женщины, несшія на плечахъ дѣтей и кое-что изъ уцѣлѣвшихъ пожитковъ -- вся эта жалкая оборванная толпа нищихъ была живымъ и ужаснымъ доказательствомъ безчеловѣчія Друзовъ; безпомощное ихъ положеніе должно было вызывать состраданіе у всякаго живаго существа, а турецкіе солдаты бросали въ нихъ каменьями, словно въ злыхъ собакъ.
   Прибывъ въ станъ Куршидъ-паши, я тотчасъ получилъ для себя чадаръ (палатку) и вступилъ въ отправленіе своихъ обязанностей въ качествѣ военнаго врача. Какъ мусульманину, мнѣ, естественно, легко было узнать, что думаютъ и что чувствуютъ мои единовѣрцы. Все войско съ величайшимъ интересомъ слѣдило за междоусобной войной и браталось съ Курдами. Предводители Друзовъ довольно часто посѣщали Куршидъ-пашу, и онъ принималъ ихъ очень учтиво. Что происходило между ними сверхъ этого, я, конечно, не могъ знать.
   На другой день разнесся слухъ, что Друзы хотятъ напасть на маронитскія селенія Баабду и Хадетъ. Я-бы никогда этому не повѣрилъ, если-бы не зналъ со словъ Джустиніи, что Турки тайные союзники Друзовъ, и не убѣдился въ этомъ во очію. Эти селенія лежали вблизи нашего лагеря и только на одинъ часъ пути отъ Бейрута, такъ что турецкое войско, которому поручено было охранять миръ и порядокъ, могло безъ труда въ самое короткое время подоспѣть, чтобы предупредить нарушеніе спокойствія. Къ тому же въ тотъ самый день отправлено было еще триста Маронитовъ изъ Керзуана на помощь этимъ селамъ.
   Маронитскій отрядъ прошолъ мимо нашего лагеря, распѣвая свои народныя военныя пѣсни.
   "Что это за люди?" спросилъ паша.
   "Это гяуры, ефенди", былъ отвѣтъ; "не угодно ли я пойду и остановлю ихъ?"
   "Іокъ (нѣтъ), не останавливай; пусть ихъ идутъ, куда пошли, объ этомъ не стоитъ безпокоиться. Харейдинъ, гелъ!"
   Майоръ, носившій это имя, предсталъ передъ пашой; тотъ шепнулъ ему что-то на ухо, и майоръ тотчасъ вскочилъ на коня и полетѣлъ куда-то. Я также сѣлъ на своего коня и наблюдалъ издали, куда и за чѣмъ онъ поѣхалъ. Майоръ отдѣлилъ сотню молодцовъ и поставилъ ихъ въ позиціи такимъ образомъ, чтобы, въ случаѣ сраженія, они могли легко подоспѣть на помощь той или другой сторонѣ; баши-бузуковъ онъ выслалъ впередъ. На все это я смотрѣлъ съ величайшимъ удовольствіемъ, такъ какъ полагалъ, что Куршидъ-паша, который доселѣ пальцемъ не шевельнулъ для предупрежденія междоусобной войны, наконецъ понялъ, что его обязанность дѣлать что нибудь и рѣшился, по крайней мѣрѣ, въ окрестностяхъ своего лагеря придать побольше значенія власти султана.
   Остатокъ дня прошелъ спокойно. На другой день одинъ изъ адъютантовъ паши, Эминъ-эфенди, проходя мимо моего шатра, остановился, чтобы поздороваться со мною и поболтать. Мы перекинулись двумя тремя словами о положеніи дѣлъ, и онъ пригласилъ меня сопровождать его въ селенія Баабду и Хадетъ. Я и самъ думалъ уже немного проѣхаться, и потому съ удовольствіемъ припалъ его предложеніе
   "Каберъ кошъ дуръ (добрыя вѣсти), не правда-ли Хекимъ-баши?" сказала, дорогою Эминъ-ефенди.
   "Вѣсти? какія вѣсти?" спросилъ я.
   "Аджаибъ (вотъ удивительно)! не ужели ты ничего не слыхалъ о султанскомъ фирманѣ? Только не смѣй ни слова упоминать о тома, гяурамъ. Вотъ въ чемъ дѣло. Падишахъ прислала, фирмана, и даетъ намъ право убивать гяуровъ, гдѣ бы мы ихъ ни застали, а женъ и имущество ихъ брать себѣ. Валахъ (ей-Богу, это сущая истина!"
   "Не вѣрь", сказала, я ему, "этого не можетъ быть. Кто тебѣ сказалъ это?"
   "Мнѣ сказалъ паша. Валахъ билахъ! паша мнѣ говорилъ это, я своими ушами слышалъ, планъ деилъ (это не ложь)".
   "Адамъ (эхъ, голова)!" возразилъ я. "Что за вздоръ сказалъ тебѣ паша? Развѣ Турки одни на этомъ свѣтѣ? Развѣ нѣтъ въ Франгистанѣ великихъ христіанскихъ народовъ?-- Ужели ты думаешь, что они не захотятъ отомстить за христіанъ?"
   "Бошъ лакриди (все пустяки)!" отвѣчалъ Эминъ. "Машалахъ, нашъ падишахъ достаточно силенъ для Москова или Француза, а Енглезъ на нашей сторонѣ. Енглезы фармазоны, а не Христіане, и всегда держатъ нашу сторону. Когда напалъ на насъ Московъ, Енглезы, а за ними и Французы и Итальянцы стали за насъ. Когда побьемъ гяуровъ, Французъ и Итальянецъ и Московъ, можетъ быть, поднимутся на насъ, но енглезскій флотъ будетъ съ нами. Развѣ не отняли они 20 лѣтъ тому назадъ вотъ эту же землю у Ибрагима-паши, хотя ему помогали даже Французы? Илхамъ дулилахъ (слава Богу)! Инглизъ кралица {"Кралица" -- королева. Такъ Турки съ презрѣніемъ величаютъ эту европейскую государыню.} и нашъ падишахъ -- добрые пріятели и потому мы можемъ дѣлать, что хотимъ. Теперь мы будемъ избивать этихъ безбожныхъ сыновъ пекельныхъ отцовъ, а ихъ имущество будемъ брать себѣ. Машалахъ, Хекимъ-баши, эти гяуры всѣ изъ чистаго золота, а войска у нихъ немного.-- мы всѣ можемъ обогатиться".
   Въ это время мы прибыли въ селеніе Баабду. Тотчасъ собрались всѣ знатные люди, чтобы выслушать приказъ паши. Они явились въ полномъ вооруженіи, и очевидно приготовились отразить всякое нападеніе со стороны Друзовъ.
   Эминъ-ефенди повелъ къ нимъ такую рѣчь:
   "Вотъ", сказалъ онъ, "вчера къ вамъ мимо лагеря паши прошли три сотни вооруженныхъ людей. Ужели вы не устыдились самихъ себя? Стало быть, паша ничего не значитъ, когда мимо его проходятъ вооруженные отряды, а онъ здѣсь съ султанскимъ войскомъ находится для того, чтобы охранять спокойствіе?! Какой срамъ! Оставьте оружіе и положитесь на пашу!"
   "Ефенди", отвѣчалъ одинъ эмиръ: "мы не желаемъ оскорблять пашу; единственное наше желаніе -- миръ; но вотъ, здѣсь находятся наши жены и наши дѣти, а тамъ, наши непріятели, жаждущіе крови нашей. Офицеры падишаха доселѣ еще никогда не защищали христіанъ. Развѣ Друзы не перерѣзали многихъ сотенъ нашихъ братій, а турецкое войско развѣ хотѣло знать о томъ? Какъ же мы можемъ довѣриться пашѣ?"
   "Друзы, можетъ быть, и убили когда-нибудь христіанина", прервалъ Эминъ, "но развѣ христіане не убили тоже ни одного Друза? Вы деретесь и преслѣдуете другъ друга по горамъ: какъ же султаново войско будетъ вамъ помогать? Какъ оно будетъ всюду и на всякомъ мѣстѣ?"
   Кто то изъ толпы громко крикнулъ:
   "А что надѣлало турецкое войско въ Хасбейѣ? Изрубило нашихъ братій! Мы только-что получили вѣсти о томъ!"
   Христіане заволновались, но Эмгинъ громко и рѣшительно отвергнулъ достовѣрность этого извѣстія. "Не вѣрьте этому", возразилъ онъ, "не слушайте, что вамъ лгутъ Друзы; они распустили этотъ слухъ только для того, чтобы посѣять раздоръ между вами и нами; отправьте назадъ этихъ триста человѣкъ и довѣрьтесь пашѣ.
   А если не хотите, то пусть будетъ, что будетъ,-- деритесь сами съ Друзами, но знайте, что ихъ въ пять разъ больше, чѣмъ васъ!"
   Послѣ этой рѣчи въ толпѣ начались оживленные переговоры; потомъ одинъ эмиръ возвысилъ голосъ и сказалъ:
   "Эфенди, мы отправимъ людей назадъ и хотимъ довѣриться пашѣ. Поди и скажи его превосходительству, что мы его дѣти, что мы цѣлуемъ его ноги, и что у насъ нѣтъ иного прибѣжища, кромѣ Бога и паши".
   Затѣмъ, три сотни вооруженныхъ молодцевъ стали въ рядъ и пошли назадъ въ Кезруанъ, а мы выкурили наши трубки и съѣли арбузъ на кровлѣ одного дома; затѣмъ простились съ христіанами, угощавшими насъ, и возвратились въ лагерь.
   Но тутъ Эминъ снова напомнилъ мнѣ о фирманѣ и сказалъ, что твердо убѣжденъ въ справедливости того, что онъ слышалъ, и навѣрное разсчитываетъ обогатиться.
   "Развѣ не видишь", сказалъ онъ мнѣ: "нашъ паша могъ бы помирить Друзовъ съ Маронитами теперь же, если бы хотѣлъ, но не хочетъ; ты слышалъ, что произошло въ Хасбейѣ? Вѣдь это правда: гяуры изрублены въ куски! Что такое горсть Друзовъ? Наше войско могло бы въ конецъ уничтожить ихъ гнѣздо, лишь бы только захотѣло! И въ прошломъ году они стали было нападать на Маронитовъ, да нашъ паша въ одинъ день укротилъ ихъ. Но тогда еще не былъ полученъ фирманъ; а теперь онъ полученъ,-- теперь дѣло другое. Подожди, еще не то увидишь". И сказавши это, Эминъ пошелъ съ донесеніемъ къ пашѣ, а я возвратился въ свой шатеръ.
   На другой день, когда я проснулся, паша былъ уже на конѣ, а войско подъ ружьемъ. Я посмотрѣлъ по направленію въ христіанскимъ селамъ -- Баабдѣ и Хадету -- надъ ними поднимался густой черный дымъ, а по равнинѣ во всѣ стороны бѣжали Марониты. Друзы гнались за ними, съ дикимъ крикомъ, убивая ихъ и забирая въ плѣнъ. Я каждую минуту ожидалъ, что паша дастъ приказаніе защищать поселянъ. Наконецъ, онъ подозвалъ къ себѣ Эмина и куда-то его послалъ. Немного спустя, сотня молодцевъ, перерѣзавъ бѣглецамъ путь, сдѣлала по нимъ залпъ, и бѣдные христіане, побросавъ въ отчаяніи пожитки, захваченные съ собой, разсыпались по равнинѣ. Но тутъ на нихъ ударили баши-бузуки и стали рубить перепуганныхъ женщинъ, срывать съ нихъ перстни и платья, разбивать дѣтей о камни и навьючивать на своихъ коней добычу {Подробное описаніе рѣзни въ Баабдѣ и Хадетѣ можно найти въ со чиненіи Черчиля: "Druses and Maronites". Авт.
   Тоже совершалось турками въ 1876 году въ Болгаріи еще въ болѣе омерзительномъ видѣ. Предлагаемый романъ доктора Сандвича, большаго знатока Турціи, равно какъ и сочиненіи г. Чорчиля, основанное на офиціальныхъ данныхъ, давно и очень хорошо знакомы всей Англіи, а тѣмъ болѣе сантиментальному романисту г. Дизраэли (нынѣ графу Биконсфильду) и лорду Дарби. Ред.}.
   Это зрѣлище довело меня почти до бѣшенства, но я не смѣлъ ничѣмъ обнаружить того, что творилось въ душѣ моей. Я взглянулъ на пашу. Онъ громко смѣялся. Скоро я увидалъ, что причиной его смѣха былъ одинъ солдатъ, съ испуганнымъ лицемъ, съ трудомъ отдѣлявшій отъ своей шинели женскую руку, которая, очевидно, была отрублена однимъ ударомъ, и потому судорожно схватилась за шинель своего убійцы и запуталась въ его складкахъ.
   Я съ омерзѣніемъ отвернулся отъ этой сцены, и отправился въ свой шатеръ, гдѣ и оставался, пока совсѣмъ не замолкли вопли женщинъ и плачь дѣтей. Мрачныя мысли терзали меня. Мнѣ было противно, я гнушался среды, окружавшей меня. "Джустинія правъ, думала, я, есть соглашеніе насчетъ истребленія христіанъ... Но допуститъ-ли Европа до этого? Положитъ-ли сразу предѣлы этому проклятому владычеству, или удовольствуется праздными рѣчами дипломатіи? Ужели эти черныя дѣла совершаются по имя того самаго султана, который такъ, недавно еще получилъ высшіе ордена благороднаго европейскаго рыцарства? Ужели онъ ничто иное, какъ пресыщенный развратникъ, который умеръ уже для всякаго чувства стыда и приличія, который совсѣмъ погрязъ въ мерзкихъ порокахъ!?" Затѣмъ поднялся неподкупный голосъ тревожной совѣсти и сталь нашептывать мнѣ, что и я никто другой, какъ Турокъ, что я вѣдь изъ самыхъ низкихъ побужденій сталъ въ ряды этихъ ужасныхъ людей! Я заплакала, горькими слезами. "Неужели я мусульманинъ?" спросилъ я себя; "не дай Богъ!""Но что же другое?" шептала опять мнѣ совѣсть, а сердце мучительно сжималось. Мнѣ казалось, что я гляжу въ темную бездну, не освѣщаемую ни однимъ лучемъ свѣта...
   Въ этотъ самый день, послѣ полудня, меня позвали къ Куршидъ-пашѣ.
   Его превосходительство стоялъ передъ шатромъ. Когда я подошелъ ближе, то услышалъ, что тутъ плачетъ человѣкъ, котораго повалили на землю. Одинъ солдатъ сѣлъ ему на плечи, а другой усердно билъ его толстой палкой. Скоро экзекуція окончилась, и наказанный солдатъ отошелъ, шатаясь и всхлипывая. Его били за то, что онъ скрылъ какіе-то церковные золотые и серебряные сосуды, которые впрочемъ паша теперь забралъ въ свои руки и припряталъ въ безопасное мѣсто.
   "Хекимъ баши", сказалъ паша, когда я предсталъ предъ его превосходительныя очи, "ты знаешь по французски?"
   "Эфенди, твой рабъ говоритъ по французски".
   "Пеки (хорошо); а по итальянски?"
   "И по итальянски, эфенди".
   "Очень хорошо; а по энглезски?"
   "Нѣтъ, ефенди, твой рабъ не говоритъ по энглезски".
   "Іораръ іокъ (это не важно); ты говоришь по турецки, по французски и по итальянски, поэтому останешься здѣсь при мнѣ, чтобы быть моимъ драгоманомъ. Ко мнѣ прибудутъ консулы изъ Бейрута. Теперь смотри: будь у меня "ачъ гезлу" (внимателенъ), и хорошенько слушай, что они будутъ говорить между собой; послѣ все разскажешь мнѣ".
   "Башъ устене (пусть будетъ на мою голову), эфенди!" отвѣчалъ я.
   Въ это время вошелъ въ шатеръ солдатъ, и поклонившись пашѣ, сказалъ: "Гельерлеръ (вотъ идутъ), эфенди". Я взглянулъ по направленію бейрутской дороги и увидѣлъ цѣлый отрядъ, который направлялся къ намъ. Впереди ѣхало двѣнадцать богато одѣтыхъ кавасовъ, а за ними, слѣдомъ, ровно столько же европейцевъ, большинство въ форменныхъ одеждахъ. Я тотчасъ понялъ, что эти люди рѣшились серьезно протестовать.
   Когда они уже приблизились къ шатру паши, паша всталъ и выступилъ впередъ, чтобы принять посѣтителей. Ничего не могло быть учтивѣе любезныхъ рѣчей его превосходительства. Всѣхъ вмѣстѣ и каждаго въ частности онъ пригласилъ сѣсть и распорядился, чтобы принесли трубки и кофе. Чубукчіи стали подавать трубки, но французскій генеральный консулъ поставилъ трубку въ сторону, и сказалъ своему драгоману:
   "Потрудитесь сказать пашѣ, что мы пришли сюда по важному дѣлу, а не для того, чтобы курить и пить кофе. Скажите ему, что кровь христіанская всюду льется вокругъ насъ, и что онъ, потворствуя этой постыдной рѣзнѣ мирныхъ христіанъ, осмѣлился оскорбить Францію, которая имъ покровительствуетъ и что за это онъ будетъ отвѣчать".
   "Оскорбить Францію!" воскликнулъ паша. "Боже сохрани! Франція союзникъ Оттоманской имперіи. За что же я сталъ бы ее оскорблять? Что же мнѣ дѣлать, консолосъ-бей, когда вотъ эти Друзы и Марониты хотятъ драться во что бы то ни стало? У меня всего горсть людей; они не могутъ всюду поспѣть и быть на всякомъ мѣстѣ, а потому я и не могу всюду заставить уважать законъ. У меня мало людей -- вотъ въ чемъ дѣло!"
   Когда это было переведено, у консула сверкнули глаза.
   "Когда такъ", воскликнулъ онъ, "то скажите пашѣ, что онъ признаетъ, стало-быть, и то, что султанъ не въ силахъ управлять этой страной, а потому отъ имени моего государя заявляю его превосходительству, что Франція должна будетъ сама на себя взять защиту и оборону христіанъ. Я уже просилъ прислать мнѣ военныя суда и войско, и какъ только прибудетъ оно, я употреблю всѣ старанія, чтобы обвинить пашу въ совершеніи этихъ повальныхъ убійствъ. Надѣюсь, что своими глазами увижу наказаніе, которому онъ будетъ подвергнутъ".
   Паша весь поблѣднѣлъ отъ гнѣва и страха. Онъ былъ пораженъ открытымъ благороднымъ поведеніемъ Француза, который поглядывалъ на него съ выраженіемъ крайняго презрѣнія. Однако, паша не такъ легко допустилъ побить себя; онъ притворился оскорбленной невинностью и сталъ громко протестовать противъ того, что его дѣлаютъ отвѣтственнымъ за кровавыя сцены въ горахъ.
   "Хей!" сказалъ онъ, "по истинѣ, никто больше не оплакиваетъ этого несчастнаго положенія дѣлъ, какъ я; по точно также нѣтъ и султанскаго офицера въ болѣе затруднительномъ положеніи, какъ я. Что я могу сдѣлать? Религіозная ненависть разгорѣлась между двумя воинственными племенами; они готовы грызть другъ друга за горло, и, безъ сомнѣнія, необходимо сильное войско, чтобы удержать ихъ въ мирѣ. У меня же едва хватаетъ солдатъ для того, чтобы предупреждать безпорядки въ самомъ Бейрутѣ; я не могу дѣлить эти небольшія силы на двадцать частей!" "Господа", прибавилъ онъ потомъ: "вы сами больше могли бы помочь мнѣ, и не имѣли бы нужды обращаться за чѣмъ-нибудь къ вашимъ правительствамъ... Смѣю ли я расчитывать на вашу снисходительность и на ваше доброе расположеніе -- сдѣлаете ли вы это и поможете ли мнѣ возвратить миръ этой возмущенной землѣ?"
   "Безъ всякаго сомнѣнія", отвѣчали ему консулы въ одинъ голосъ. "Только скажите намъ, что нужно дѣлать"?
   "Вамъ извѣстно", продолжалъ паша, "что у христіанъ находится теперь большое количество оружія. Это самое подливаетъ масло въ огонь. Я увѣряю васъ самымъ торжественнымъ образомъ, что употреблю всѣ мои силы и все вліяніе, чтобы разоружить Друзовъ или склонить ихъ къ миру, если только вы, господа, съ своей стороны, согласитесь повліять на разоруженіе христіанъ".
   Тутъ консулы стали совѣщаться. Греческій консулъ ни въ какомъ случаѣ не соглашался принять предложеніе паши, и отнять у христіанъ единственное средство къ оборонѣ. Онъ говорилъ, что Турки извѣстные лжецы и измѣнники, и что если консулы отнимутъ у христіанъ оружіе, то весьма скоро паша забудетъ свои торжественныя клятвы, и Друзы еще сильнѣе станутъ грабить христіанъ. Французскій консулъ съ трудомъ могъ повѣрить измѣнѣ, а англійскій полагалъ, что паша никоимъ образомъ не посмѣетъ оказаться лжецомъ. Вслѣдствіе этого, предложеніе паши, въ концѣ концовъ, было принято. Большей глупости, кажется, никогда еще не было сдѣлано: пока консулы, съ излишнею добросовѣстностію, приводили въ исполненіе свои обязательства, паша изъ-подъ-руки ободрялъ и возбуждалъ Друзовъ и успѣлъ потомъ въ совершенствѣ выполнить свой кровавый замыселъ...
   Когда консулы вышли, Куршидъ-паша скрестилъ ноги на софѣ и сталъ сердито тянуть дымъ изъ чубука. Я стоялъ предъ нимъ нѣсколько минутъ молча.
   Наконецъ, онъ поднялъ голову и, нахмурившись, проговорилъ.
   "А, собачій сынъ, зачѣмъ ты тутъ?"
   "Эфенди, твой рабъ ожидаетъ твоихъ приказаній", отвѣчалъ я.
   "Чить (убирайся)! сказалъ онъ. "Или подожди! я тебѣ велѣлъ слушать, что будутъ говорить эти сыны пекельныхъ отцовъ, консулы! Что Богъ ихъ навѣчно затворилъ въ пеклѣ!... Что ты слышалъ?"
   "Эфенди, твой рабъ слышалъ разныя поганыя рѣчи, которыя срамно тебѣ и передавать, но, ей-Богу, консулы вѣдь ничто другое, какъ гяуры, ефенди: что ни говорятъ -- все равно, что псы лаютъ".
   "Сказывай, собачій сынъ, что такое они говорили?" взъѣлся паша на меня.
   "Эфенди", сказалъ я, "аманъ (помилуй раба твоего)! Французскій сынъ пекельнаго отца осмѣлился говорить"...
   "Да что такое онъ говорилъ? Сказывай, песъ этакій, а то я вырву у тебя языкъ изъ горла!"
   "Эфенди", сказалъ я, "онъ говорилъ, что ты поганый рабъ, выросшій въ нечистомъ гаремѣ, съ самаго дѣтства обреченный на мерзкіе пороки; что если ты сдѣлаешь еще одинъ шагъ впередъ, то французскій Царь приберетъ тебя въ свои руки и велитъ повѣсить; что онъ готовъ разрушить и сжечь Царьградъ, если султанъ не выдастъ тебя ему живымъ: англійскій консулъ сказалъ на это, что и англійская королева охотно согласится на твое повѣшеніе, ибо ты не такое важное лицо, чтобы тебя надобно было разстрѣливать, и тебя можно повѣсить, какъ собаку".
   "Чить пезивенкъ (молчать собачій сынъ)!.. Вонъ пошелъ!" крикнулъ паша и бросилъ въ меня палкой. Я быстро выбѣжалъ вонъ.
   

ГЛАВА XXIX.

Путь въ Дамаскъ.-- Мы встрѣчаемся съ Маронитами.-- Ихъ преслѣдуютъ Друзы.-- Стычка.-- Ужасное зрѣлище.-- Мы прибыли въ Дамаскъ.

   Я не долго оставался въ лагерѣ Куршидъ-паши: на другой день послѣ посѣщенія консуловъ, я получилъ приказаніе отправиться въ Дамаскъ, съ отрядомъ подъ начальствомъ бимбаши.
   Тяжелыя чувства не покидали меня во все время путешествія въ "святой городъ". Много размышлялъ я о своемъ прошломъ и душевно страдалъ. Мнѣ хотѣлось увидѣть Леонору и сказать ей, что я глубоко и искренно люблю ее и что я готовъ, ради нея и ради самого себя, возвратиться къ вѣрѣ моихъ отцовъ и навсегда оставить Турцію. Несбыточное желаніе! Леонора, безъ сомнѣнія, уже давно отвергнула меня и посвятила себя Небу и добрымъ дѣламъ. И увижу-ли я ее въ Дамаскѣ? Да и въ Дамаскѣ-ли она? Этого я не зналъ. Мнѣ было извѣстно только, что тамъ ея родители. Сама-же она могла поступить въ какой-нибудь орденъ монахинь и оставить городъ. Что касается старика тахлимціи, то я боялся и подумать о свиданіи съ нимъ. Какъ я осмѣлюсь взглянуть ему въ глаза послѣ всего, что случилось? Я измѣнилъ его дочери, отрекся отъ своей вѣры, женился на мусульманкѣ! Онъ могъ слышать обо мнѣ и еще много кое-чего, и много неправды; но правда сама по себѣ уже была такъ мрачна и такъ отвратительна, что онъ, узнавши обо всемъ, имѣлъ полное право вѣрить всякой лжи, возводимой на меня.
   На половинѣ пути, мы встрѣтили какое-то маронитское селеніе, жители котораго, боясь нападенія Друзовъ, покинули его и бѣжали въ Бейрутъ. Лошади, ослы и скотъ были навьючены одеждой и домашнимъ скарбомъ. Дѣти гнали овецъ и телятъ. Чѣмъ больше они приближались къ намъ, тѣмъ большее раздраженіе овладѣвало нашими солдатами. Наконецъ, христіане остановились и всѣ взрослые -- ихъ было около сотни,-- вооруженные ружьями, выстроились передъ толпою въ линію. Нашъ бимбаши тоже остановилъ своихъ людей, а самъ поѣхалъ впередъ и приказалъ христіанамъ положить оружіе и не "угрожать войску султана на царской дорогѣ".
   "Эфенди", воскликнули Марониты въ одинъ голосъ: "мы никому не угрожаемъ; мы вооружились, чтобы защищаться отъ Друзовъ; мы подданные нашего падишаха, султана, и идемъ мирно. Позволь намъ пройти въ Бейрутъ!"
   Въ это самое время вдали послышался какой-то крикъ; большой отрядъ Друзовъ ѣхалъ рысью по равнинѣ. Христіане, обратившись къ туркамъ съ просьбою о защитѣ, стали готовиться къ отпору.
   Бимбаши выдвинулъ своихъ людей впередъ, помѣстилъ ихъ между Друзами и христіанами и заявилъ, что бояться нечего. Друзы, дѣйствительно, остановились. Отъ Маронитовъ ихъ отдѣляло такое разстояніе, на которомъ можно было слышать другъ друга. Затѣмъ бимбаши опять сталъ требовать отъ христіанъ, чтобы они положили оружіе, угрожая въ противномъ случаѣ оставить ихъ на произволъ судьбы и Друзовъ. "Если же вы выдадите мнѣ оружіе, прибавилъ онъ, то я провожу васъ до Бейрута".
   "Лучше погибнемъ съ оружіемъ въ рукахъ, чѣмъ довѣримся Туркамъ!" воскликнуло нѣсколько молодыхъ людей; но голоса ихъ покрылъ плачъ женщинъ, боявшихся Друзовъ, старики стояли молча, не зная, на что рѣшиться,-- и бимбаши восторжествовалъ. "Положите оружіе, дѣти мои", сказалъ онъ ласково, "не бойтесь; Друзы не посмѣютъ и коснуться васъ", и, подозвавъ кое-кого изъ своихъ людей, сталъ съ ними по немногу отбирать оружіе у христіанъ. Сдѣлавъ это, онъ приказалъ имъ подождать, пока онъ точно также обезоружитъ и Друзовъ, для чего ему нужно только немного переговорить съ ними... Все это ужасно безпокоило меня. Я ни на волосъ не вѣрилъ Туркамъ. Вокругъ меня, между тѣмъ, бесѣдовали солдаты нашего отряда.
   "Неужели мы будемъ провожать этихъ свиней до Бейрута"? спрашивалъ одинъ.
   "Не бойся, Османъ", отвѣчалъ другой, "назадъ не вернемся"!
   "Аибъ (срамъ), что эти невѣрные псы навьючены всякимъ добромъ, а мы, добрые мусульмане и сыны султана, идемъ полунагіе"! сказалъ кто-то.
   "Конечно, срамъ", подхватилъ другой; "вотъ ужъ два года, какъ мы не видали и парички, а все только паекъ да паекъ; но теперь пришолъ султанскій фирманъ -- и мы будемъ богаты.-- Иншалахъ"!
   "Иншалахъ, иншалахъ! Фирманъ -- не шутка"! отозвались солдаты. Въ это время Друзы, обойдя крыло турецкаго фронта, съ крикомъ бросились на Маронитовъ, которые, перепугавшись, сбились въ кучу, точно овцы; турки не тронулись съ мѣста.
   Еще двѣ три минуты -- и кровожадные Друзы были уже среди несчастныхъ обезоруженныхъ христіанъ и рубили ихъ. Вопль женщинъ, раздирающій душу, проклятія мужчинъ, бряцаніе оружія, ржанье лошадей -- вся эта кровавая суматоха наполняла мою душу отчаяніемъ, и въ ужасѣ, чтобы не слышать ея, я затыкалъ себѣ уши. Но напрасно: все равно видѣли глаза. Друзы рубили безъ разбора мущинъ и женщинъ. Послѣднія бросались къ Туркамъ, обнимали ихъ колѣна и молили ихъ о спасеніи; но нигдѣ имъ не было пощады... Турки равнодушно смотрѣли на все, происходившее передъ ними, и только въ качествѣ регулярныхъ солдатъ, соблюдали порядокъ въ рядахъ, стоя тамъ, гдѣ имъ было приказано. Что касается меня, то я сломя голову полетѣлъ къ бимбаши и сталъ просить его защитить Маронитовъ. Просьба не помогла. Тогда я сталъ грозить, что донесу на него, и онъ подвергнется наказанію. Онъ сначала слушалъ меня съ добродушнымъ презрѣніемъ, а потомъ разсердился, сталъ ругаться, сказалъ, что и самъ я никто иной, какъ франкъ и гяуръ, и поклялся, что онъ изрубитъ меня въ куски, если я произнесу еще хоть слово.
   Но вотъ закричали солдаты, что пора и имъ ударить на гяуровъ. Почти всѣ Марониты были уже убиты, дѣти и женщины уцѣлѣли тамъ и сямъ и, сбившись въ кучку, наполняли воздухъ своими рыданіями. Слѣдовательно, даже слабой борьбы не могло быть съ несчастными жертвами турецкаго фанатизма. Теперь ихъ можно было только грабить. Но доблестное оттоманское войско, съ крикомъ "динъ, динъ, Мухамедъ! Рази за вѣру нашу"! бросилось на беззащитную толпу, сдѣлало по ней залпъ, ранило при этомъ нѣсколькихъ Друзовъ, и за тѣмъ приняло ее въ штыки съ какой-то свирѣпой, кровожадной стремительностью. Страшный, почти нечеловѣческій вопль одновременно огласилъ окрестность, словно вырвался онъ изъ груди одного существа,-- а за тѣмъ все замерло и ничего не стало слышно, кромѣ неясныхъ звуковъ отъ сабельныхъ и кинжальныхъ ударовъ, наносимыхъ трупамъ, да здѣсь или тамъ раздавался еще стонъ умирающаго, или плакало дитя, ускользнувшее отъ вниманія убійцъ. Турки стали грабить и предаваться всевозможнымъ неистовствамъ. Я отошелъ въ сторону и помѣстился за утесомъ. Я весь дрожалъ отъ ужаса, и просилъ у Бога смерти...
   Мы остались ночевать на мѣстѣ рѣзни. Я ушелъ въ свой чадоръ и старался заснуть, но не могъ. Солдаты всю ночь пировали вмѣстѣ съ своимъ начальникомъ. Два или три солдата надѣли на себя женское платье и, отвратительно кривляясь, бѣгали по лагерю, а ихъ товарищи кидались на нихъ среди громкаго смѣха...
   Полный мѣсяцъ бросалъ свои блѣдныя лучи на лагерь. Окрестныя горныя равнины покоились въ мирной и величественной красотѣ. Это была ночь, которая доставила бы и не поэту чистое и высокое наслажденіе; но мой слухъ былъ оскорбляемъ грубымъ смѣхомъ солдатъ.... Я, наконецъ, вышелъ изъ палатки посмотрѣть, что дѣлается. Солдаты бросали другъ въ друга какимъ-то большимъ шаромъ; вглядѣвшись пристальнѣе, я увидѣлъ, что это была человѣческая голова! Кругомъ, по равнинѣ, лежали въ безпорядкѣ трупы христіанъ, и обнаженныя тѣла ихъ блестѣли при свѣтѣ луны. Долго потѣшались и пировали Турки. Лишь передъ разсвѣтомъ успокоились они и легли спать. Легъ и я, и даже заснулъ, не смотря на всю эту ужасную обстановку.
   Чрезъ два дня мы пришли къ склону скалистаго плоскогорья, господствующаго надъ равнинами Дамаска -- и вдругъ нашимъ взорамъ предсталъ этотъ городъ во всей своей красотѣ. Подъ нашими ногами лежала обширная равнина, окруженная величественными холмами. Преобладающій цвѣтъ, который носила на себѣ вся окрестность, былъ въ это время года -- около половины іюня -- совершенно черный. Но возлѣ рѣкъ, протекавшихъ по равнинѣ, извивались широкія полосы изумрудной земли, сквозь которую тутъ и тамъ пробивалась, блестящая какъ серебро, вода. Среди зелени и свѣтлыхъ водъ рѣкъ Варады и Авайя, поднимались величественные куполы, золоченые полумѣсяцы, стройные минареты и башни Дамаска. Это было чудное зрѣлище, и пророкъ-завоеватель имѣлъ основаніе воскликнуть, что такой рай земной не для него, потому что его ожидаютъ еще трудныя дѣла... Прозрачный воздухъ горныхъ равнинъ, ровная почва долинъ и яркій блескъ солнца производатъ то, что архитектурныя красоты мечетей и старыхъ башенъ, которыми украшенъ "Тамъ-и-Шерифъ" -- святой Дамаскъ,-- получаютъ рѣзкое очертаніе.
   При другихъ обстоятельствахъ, я радовался бы, что мнѣ предстоитъ посѣтить этотъ городъ. Будь я европеецъ, путешествующій лишь для того, чтобы находить прекрасное и созерцать его, я провелъ бы цѣлые дни здѣсь, на горной равнинѣ, наслаждаясь видами, красивѣе которыхъ и быть не можетъ. Но теперь я зналъ, что этотъ живописный и красивый Дамаскъ -- ничто иное, какъ повапленный гробъ, полный свирѣпой ненависти и злобы. Въ послѣдствіи, познакомившись ближе съ Дамаскомъ, я узналъ еще, что и поражающая красота его -- блестящій призракъ. Она теряется въ массѣ узкихъ кривыхъ улицъ, сырыхъ и удушливыхъ закоулковъ, неровныхъ мостовыхъ, грязныхъ, скверныхъ домишекъ...
   Мы миновали предмѣстье Салахіе и вошли въ городъ. Войско помѣстилось въ старой казармѣ, а я нанялъ себѣ квартиру въ мусульманскомъ кварталѣ, и сложивъ тамъ свой небольшой багажъ, пошолъ на базаръ за койкакими покупками.
   На базарѣ толпился народъ. Но черныхъ тюрбановъ не было въ этой толпѣ. Нѣкоторые духаны были затворены. Мнѣ сказали, что они -- христіанскіе. Очевидно, христіане чего-то боялись -- и боялись не безъ причины. Въ противномъ случаѣ они не разстались-бы съ своими духанами, не бросили-бы своей торговли, которая была очень выгодна, такъ-какъ христіане держали въ своихъ лавкахъ такой товаръ, какого у мусульманъ не было. Покупая фонарь въ одномъ духанѣ, я услышалъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя злобныя восклицанія: "ханзиръ" (свинья), "кяфиръ"... Я оглянулся и увидалъ двухъ христіанскихъ торговцевъ. Они быстро шли по улицѣ, не озираясь ни на право ни на лѣво. Вокругъ нихъ раздавались ругательства, оскорбленія и насмѣшки. Торговецъ, у котораго я покупалъ фонарь, тоже не вытерпѣлъ и закричалъ: "хана (свинья)! я отниму у тебя, что захочу! я уведу твою дочь въ свой гаремъ!" Немного подальше одинъ мальчишка, забѣжавъ впередъ христіанамъ, начертилъ пальцемъ крестъ на землѣ и плюнулъ на него; потомъ толкнулъ того и другаго ногой, и всѣ ближайшіе мусульманскіе торговцы громко закричали: "аферимъ"!
   "За что преслѣдуютъ этихъ людей"? спросилъ я торговца: "Что они сдѣлали? Не украли-ли они чего-нибудь? Или они вообще негодяи"?
   "Эхъ, голова! это христіане", отвѣчалъ онъ почти съ раздраженіемъ: "а развѣ этого мало? Это христіанскія свиньи; они только оскверняютъ нашъ городъ, живя въ немъ"!
   "А развѣ христіане прежде не жили между вами"? сказалъ я. "Что же они въ послѣднее время сдѣлали, что такъ разсердили васъ"?
   "Что сдѣлали"? подхватилъ одинъ туфекджія изъ сосѣдей. "Они ежегодно лишаютъ насъ нашихъ правъ! прежде христіане были унижены; прежде они не смѣли ѣздить на конѣ, и мусульмане не сворачивали имъ съ дороги; прежде они не смѣли одѣваться въ красивыя одежды; а теперь -- они богаче насъ, имъ покровительствуютъ иностранные консулы, нѣкоторые изъ нихъ стали уже ѣздить и на лошадяхъ, и я видѣлъ двоихъ, или троихъ, которые носятъ даже оружіе. О, чтобъ они пропали! Но подожди, -- вотъ придетъ въ Дамаскъ фирманъ, и мы тогда поступимъ съ ними посвоему"!
   "Пріятель", сказалъ я. "да почему же не носить христіанамъ хорошей одежды, когда у нихъ есть чѣмъ заплатить за нее? Отчегожъ не ѣздить имъ и на коняхъ, когда они въ состояніи купить ихъ? И неужели есть законъ, который запрещалъ бы имъ это"?
   "Значитъ, такого закона нѣтъ? Послушайте, пожалуста, этого лгуна"! воскликнуло нѣсколько мусульманъ, собравшихся вокругъ насъ и жадно прислушивавшихся къ разговору, такъ безразсудно начатому мною. "Абдула-ибзъ-Омаре, Абдула! талъ, талъ (иди, иди)! талъ хеинъ (иди сюда)! Иди, провергни то, что говоритъ этотъ кяфиръ"!
   "Я не кяфиръ", замѣтилъ я сердито, "я мусульманинъ, илъ хамдъ улъ илахъ (слава Богу)"!
   "Аибъ, аибъ (стыдно ему)! мусульманинъ, а говоритъ какъ христіанинъ! Впрочемъ, вѣдь онъ Турокъ!" сказалъ кто-то изъ толпы.
   "Наамъ (точно такъ)! Онъ изъ тѣхъ Стамбуліевъ, что повелѣваютъ нами. Онъ ублюдокъ собачій"! подхватилъ туфекджія съ мрачнымъ желтымъ лицемъ.
   Въ это время подошелъ "ученый" Абдула, одѣтый въ какія-то лохмотья. Ему поспѣшили объяснить въ чемъ дѣло.
   "Что говоритъ этотъ стамбулія"? воскликнулъ онъ, потрясая громаднымъ бѣлымъ тюрбаномъ, подъ которымъ желтѣло безобразное сморщенное лицо и прыгала сѣдая жидкая бороденка; "что говоритъ онъ? Веледъ (дитя), поди сюда"! Онъ подозвалъ къ себѣ маленькаго Арабченка, и шепнулъ ему что-то на ухо.
   Арабченокъ мигомъ притащилъ ему какую-то безобразную книжицу, и Абдула раскрылъ ее. Глубокая тишина воцарилась въ толпѣ. "Слушайте", сказалъ кто-то, "Абдула -- знатокъ въ законѣ, слушайте"!
   "О вѣрные"! воскликнулъ Абдула, "вотъ у меня въ рукахъ книга -- "Мултака л'Бахранъ", (сводъ законовъ), въ подлинности которой ни одинъ суннитъ-мусульманинъ не посмѣетъ усомниться. Стамбулія говоритъ, что нѣтъ закона, запрещающаго райѣ ѣздить на конѣ -- не такъ-ли? Слушайте же! "И райя должна отличаться и по сѣдлу своему, на конѣ да не ѣздитъ, оружіемъ да не владѣетъ; пустъ ѣздитъ только на попонѣ, а не на сѣдлѣ; но и на попонѣ да не ѣздитъ, кромѣ тою случая, когда ему будетъ особенная нужда; но и тогда въ открытыхъ мѣстахъ да сходитъ долу; платье, которое носятъ ученые, благочестивые и благородные, райя да не осмѣлится носить. И женщины ихъ да будутъ узнаваемы на улицахъ и въ купальняхъ; райя пусть сдѣлаетъ на своемъ домѣ знакъ, по которому люди знали бы, гдѣ онъ живетъ, чтобы не молиться за него Богу и не привѣтствовать его. И на улицахъ да не уступаютъ, ему мѣста; харачъ (поголовная подать) пусть платитъ стоя, а тотъ, кто получаетъ, пустъ сидитъ; и пусть онъ схватитъ его за воротъ, и пусть хорошенько тряхнетъ его и скажетъ ему: оплати харачъ, о райя! ты врагъ Божій"!
   Нѣсколько минутъ всѣ молчали. Абдула неспѣша закрылъ книжицу и передалъ ее Арабченку; тотъ бережно вложилъ ее въ суконный чехолъ и отошелъ съ нею въ сторону.
   "О мусульмане"! сказалъ Абдула, "вѣрите-ли вы мнѣ и Мултакѣ, или этому Стамбуліи? Намъ-ли допускать, чтобы христіане безобразничали у насъ, призывали чужестранцевъ, наносили позоръ домамъ нашимъ? Неужели можно терпѣть, что христіане наслаждаются каймакомъ (родъ сливокъ), а наши дѣти нуждаются въ ломтѣ хлѣба? Развѣ можно позволить христіанамъ строить церкви? И развѣ можно будетъ снести равнодушно звонъ ихъ колоколовъ, который заглушитъ призывный кличъ нашихъ муэзиновъ, раздающійся съ минаретовъ? О, правовѣрные! Будьте готовы и отточите мечъ Ислама! Не то -- въ вашихъ мечетяхъ христіане и ихъ стамбульскіе пріятели станутъ колоть свиней"!
   "Стамбулія -- кяфиръ", крикнулъ кто-то изъ толпы, "кяфиръ въ униформѣ султана"!
   "Отруби ему голову, онъ кяфиръ и ханзиръ"!
   "Онъ оскорбилъ пророка; побейте его камнями"! раздался еще крикъ.
   "Побить его камнями! побить"! подхватили другіе.
   Я сталъ спиной къ стѣнѣ и съ неописаннымъ ужасомъ смотрѣлъ вокругъ себя. Я почувствовалъ въ одно мгновеніе всю горечь смерти, и тысяча мыслей съ быстротою молніи пролетѣли въ моей головѣ. Я сообразилъ, что моя гибель ускорится, если я сдѣлаю какой нибудь ложный шагъ. Я хотѣлъ бѣжать, но не было возможности: толпа со всѣхъ сторонъ окружила меня. Я рѣшился, по крайнѣй мѣрѣ, дорого продать свою жизнь. Я выхватилъ саблю изъ ноженъ. Толпа, при видѣ холодной стали, немного разступилась.
   "Псы и дѣти собачьи"! воскликнулъ я, "я мусульманинъ и султанскій офицеръ. Давайте дорогу, свиньи этакія, чтобы сгорѣть вашимъ отцамъ и матерямъ"!
   И затѣмъ я ударилъ пинкомъ того, который былъ ближе всѣхъ ко мнѣ, на другаго замахнулся саблей, но онъ ускользнулъ отъ удара и повалилъ одного негодяя, вооруженнаго толстой дубиной.
   Въ эту самую минуту, за толпой раздался чей-то голосъ. "Позоръ, стыдъ вамъ и позоръ"! кричалъ кто-то, "смотрите, Шамліи (Дамасцы) бьютъ низамскаго офицера! Солдаты впередъ! помогите! спасите своего офицера"!
   Въ толпѣ, окружавшей меня, пронеслось вслѣдъ за этимъ слово: "низамъ, низамъ!" -- и она быстро разсѣялась, уступивъ дорогу двѣнадцати солдатамъ, угощавшимъ ее палками и разражавшимся всевозможною бранью. Такимъ образомъ, я былъ спасенъ,.и спасенъ такъ быстро, что глазамъ не вѣрилъ; еще минуты двѣ -- и меня побили бы камнями. Я вложилъ саблю въ ножны, сказалъ солдатамъ: "аферимъ чоджукларъ (отлично показали себя), дѣти мои"! и далъ имъ нѣсколько денегъ. Но гдѣ же офицеръ, котораго головъ я слышалъ, и безъ котораго, быть можетъ, солдаты и не обратили-бы на меня вниманія? Онъ стоялъ передо мною. Въ первое мгновеніе я не могъ узнать его. Онъ смотрѣлъ на меня съ выраженіемъ какой-то печали, смѣшанной съ гнѣвомъ и презрѣніемъ. Но скоро -- лицо мое загорѣлось отъ стыда; жалкій и растерянный, стоялъ я передъ старцемъ, нѣкогда моимъ пріятелемъ -- передъ тахлимціей. "Синьоръ Скарпо, началъ я, наконецъ, вы спасли мнѣ жизнь, чѣмъ могу васъ благодарить"?
   "Синьоръ", сказалъ онъ, "мнѣ ничего отъ васъ не нужно; если я теперь спасъ вашу жизнь, то смотрите, сдѣлайте изъ нея лучшее употребленіе: постарайтесь спасти душу свою. Вы теперь мусульманинъ; я не могу съ вами имѣть дѣла. Я и сегодня не заговорилъ бы съ вами, если бы не зналъ, какое тяжкое несчастіе случилось съ вами. Я пожалѣлъ васъ"!
   "Синьоръ", отвѣчалъ я, "повѣрьте мнѣ: я кажусь дурнымъ человѣкомъ, но я не таковъ. Я готовъ осудить и предать проклятію всѣ мои заблужденія, но вы знаете о моемъ несчастіи, вы знаете, что я сталъ настоящимъ нищимъ"!
   "Dio santo"! воскликнулъ старецъ, и лицо его запылало благороднымъ негодованіемъ; "каковъ же этотъ человѣкъ, который говоритъ о нищетѣ и о потерѣ своего богатства, когда смерть похитила у него самаго близкаго человѣка! Какая низость души"!
   "Смерть!-- самый близкій человѣкъ? О комъ вы говорите"? спросилъ я. полный удивленія.
   "Развѣ вы не получили письма"? сказалъ тахлимція. "Почта, синьоръ, пришла. Я самъ видѣлъ, что вамъ есть письмо, да и самъ я получилъ письмо отъ вашего отца".
   "Письмо? Я его еще не получалъ. Сейчасъ пойду его искать. И взволнованный, смущенный мрачными предчувствіями, я побѣжалъ на почту, а старцу не сказалъ даже и "съ Богомъ".
   На почтѣ я получилъ письмо...
   

ГЛАВА XXX.

Письмо изъ дому.-- Горькое испытаніе.-- Раскаяніе.-- Проповѣдь одного дервиша.-- Я ищу церковь "Terra Sancta".

   Я принесъ письмо домой, заперъ двери, сѣлъ и дрожащими руками распечаталъ его. Письмо было писано хорошо извѣстнымъ мнѣ почеркомъ. Оно было отъ отца. "Слава Богу", сказалъ я, "онъ еще живъ!" Изъ его письма выпало другое -- маленькое; я раскрылъ и его: оно было писано рукою моей матери, которая такъ страстно любила меня; при видѣ этого письма, сердце у меня радостно забилось. Жива, значитъ, и она, моя дорогая: а я все боялся получить о ней печальныя вѣсти...
   Я сталъ читать письмо отца. Онъ говорилъ о родительской любви, которая становится сильнѣе отъ разлуки и которая забываетъ неблагодарность и дурное поведеніе дѣтей. Поэтому онъ, не взирая ни на что, все еще любилъ меня. "Но, Джузеппе", писалъ онъ, "ты разбилъ сердце твоей матери; она переселилась въ вѣчность, посвятивъ послѣдніе дни своей земной жизни трудной задачѣ -- писанію письма къ тебѣ, заблудшему сыну".
   Письмо выпало у меня изъ рукъ, я весь задрожалъ... Тяжело мнѣ было сознаться, что моя добрая матушка умерла съ мыслью о низкомъ паденіи моемъ!
   Я сталъ рыдать. Я проклиналъ свою злую судьбу за то, что не дала она мнѣ возможности принять послѣдній вздохъ матери и исповѣдать грѣхи свои у ея смертнаго ложа. Вѣдь туда, за тѣ предѣлы, куда на вѣки переселилась ея душа, не дойдутъ мой плачъ и моя скорбь! Она, воспитавшая меня въ христіанской вѣрѣ, взлелѣявшая меня, добрая и глубоко-правдивая,-- она умерла въ увѣренности, что ея сынъ, ея возлюбленный сынъ, отрекся отъ вѣры отцовъ, попралъ честный Крестъ и побратался съ кровожадными мусульманами, и понынѣ приносящими въ жертву цѣлые сонмы мучениковъ душѣ своего проклятаго пророка!..
   Я опять взялъ письмо отца и сталъ читать дальше.-- "Посылаю тебѣ прилагаемое при семъ ея письмо; да обратятъ тебя посмертныя рѣчи матери къ святой Церкви! Дорогой сынъ! когда достигли до насъ первыя мрачныя вѣсти о твоемъ отступничествѣ, мы долго не вѣрили имъ; долго мы ободряли себя надеждой, что все это, должно быть, неправда; что ты, можетъ быть, силою принужденъ былъ принять мусульманство, или, въ минуту увлеченія, выразился, что ты не христіанинъ. Но когда мы узнали, что ты въ здравомъ умѣ и по доброй волѣ отступился отъ Христа, тогда мы перестали смотрѣть на тебя, какъ на сына, и запретили домашнимъ даже говорить о тебѣ".
   "Но тщетны были всѣ наши усилія, мой Джузеппо; голосъ природы былъ громче голоса воли. По цѣлымъ ночамъ я мечталъ о тебѣ. Ты часто снился мнѣ невиннымъ ребенкомъ, когда-то моею радостью, надеждою и гордостью, и опять носилъ я тебя по залитымъ солнцемъ виноградникамъ; опять слышалъ я, какъ ты лепеталъ свое: "отче нашъ..", а тутъ пробуждалась твоя мать съ запрещеннымъ именемъ на устахъ, тихо рыдая и роняя слезы на мою грудь"...
   "О матушка, матушка!" воскликнулъ я, подавленный несказаннымъ горемъ, "услышь меня, я помолись за меня Пресвятой Богородицѣ!"
   "Къ несчастію", писалъ мнѣ далѣе отецъ, она не выдержала этой постоянной нравственной пытки и стала видимо увядать. Она поблѣднѣла и похудѣла, глаза ея ввалились... Такъ продолжалось нѣсколько мѣсяцевъ. Послѣднюю недѣлю своей праведной жизни она провела въ писаніи письма къ тебѣ. Когда она отдала мнѣ его, глаза ея засіяли и она сказала: "онъ не на вѣки потерянъ,-- нѣтъ, онъ еще не погибъ; мои молитвы не напрасны, душа его очистится въ огнѣ скорбей и страданій, и онъ снова обратится къ Христу".-- О, если бы Богъ услышалъ ея молитвы!"
   Заливаясь слезами, я сталъ читать письмо матери. Въ началѣ, письмо это было почти тождественно съ письмомъ отца. Заключалось оно слѣдующими строками: "Джузеппо, послѣдніе мѣсяцы я только и думала о тебѣ, день и ночь молясь Всевышнему, чтобы Онъ помиловалъ тебя. Не могу я повѣрить, чтобы ты,-- дѣтище, выплаканное у Бога молитвами,-- умеръ, какъ мусульманинъ. Мнѣ-бы легче было, если бы смерть отняла тебя у насъ; я склонила бы тогда покорно голову и сказала: "да будетъ воля Божія!" Я бы перенесла, если бы услышала, что ты умеръ, какъ мученикъ; но этотъ ударъ -- слишкомъ тяжелъ для меня! По цѣлымъ ночамъ рыдаю я, изнемогая отъ скорби. Джузеппо, сынъ мой! Помнишь, какъ я плакала и не спала ночей, ухаживая за тобой, когда ты, еще будучи ребенкомъ, разъ опасно заболѣлъ? Не брала я и капли воды въ ротъ, пока не стало тебѣ легче; а когда ты открылъ опять свои глазки, и узналъ меня -- какъ радовалась я, какъ благодарила Небо, возвратившее мнѣ дитя! А теперь я плачу, что Богъ не взялъ тебя тогда... О, Джузеппо, сынъ мой, обратись опять къ Богу, Котораго ты забылъ! Слушай, что говоритъ Онъ:
   "Да оставитъ нечестивый путъ свой и беззаконникъ -- помыслы свои, и да обратится къ Господу, и Онъ помилуетъ его, и къ Богу нашему, ибо Онъ Многомилостивъ".
   "Ибо Мои мысли -- не суть ваши мысли, и пути ваши не суть пути Мои".
   "Но какъ небо выше земли, такъ пути Мои -- выше путей вашихъ, и мысли Мои -- выше мыслей вашихъ".
   "Это слова Пророка Исаіи; пусть они укоренятся въ твоемъ сердцѣ, милый сынъ мой, ибо не могу я повѣрить, чтобы это сердце было совсѣмъ испорчено. Возвратись къ Богу, возвратись къ Тому Спасителю, отъ Котораго ты отрекся. Джузеппо, силы измѣняютъ мнѣ... Я не могу больше писать. Я оставляю землю и всѣ ея радости и печали, но мое послѣднее желаніе -- скорѣе встрѣтить тебя въ раю, очищеннаго скорбью раскаянія".
   Когда я окончилъ чтеніе, душа моя, охваченная какимъ-то тяжелымъ затишьемъ, словно оцѣпенѣла. Долго и неподвижно сидѣлъ я, погруженный въ самого себя, полный смущенія. Слуга, по обыкновенію, принесъ мнѣ скромный обѣдъ, но я до него и не дотронулся. Вотъ и солнце зашло, а я все сидѣлъ на прежнемъ мѣстѣ. Спустилась, наконецъ, ночь и окутала меня своимъ мрачнымъ саваномъ. Но душа моя была еще мрачнѣе этого савана, муки ада терзали ее...
   Почти не сознавая, что дѣлаю, я сталъ раздѣваться, чтобы лечь въ постель; но тутъ припомнился мнѣ благочестивый обычай давно минувшаго дѣтства: ложась спать, я всегда молился Богу. Мною овладѣло сильное желаніе сдѣлать тоже и теперь; я опустился на колѣна и палъ предъ вѣчнымъ Престоломъ Божіимъ; но мои уста не двигались. Я не смѣлъ произнести ни единаго слова изъ молитвы, чтобы не пало оно на мою голову, какъ проклятіе. Ницъ лежалъ я на полу. Вдругъ меня стали душить рыданія, слезы градомъ полились изъ глазъ -- и мнѣ стало легче. Но душа моя все еще была полна невыразимой скорби, потрясавшей все мое существо, а червь пробудившейся совѣсти грызъ мое сердце...
   Я спалъ долго. Слуга разбудилъ меня, сказавши, что меня требуютъ въ больницу. Я торопливо одѣлся и чрезъ, тѣсныя улицы поспѣшилъ къ мѣсту своего служенія. Моя. турецкая униформа, болѣе или менѣе, обезпечивала мнѣ безопасность; но если бы мусульмане могли видѣтк бѣдное измученное сердце, бившееся подъ этой униформой, они бы узнали во мнѣ христіанина. Да, я, дѣйствительно, былъ уже христіанинъ; я проклиналъ имя мусульманина и жаждалъ духовнаго обновленія; я самъ смирилъ себя, палъ во прахъ, и считалъ себя ниже самаго низкаго изъ людей; я сталъ нищъ духомъ и былъ уже на порогѣ спасенія....
   У мечети Омайяда мнѣ преградила дорогу большая толпа, собравшаяся слушать проповѣдь какого-то дервиша. Не было никакой возможности пробиться чрезъ эту толпу. Стоя неподвижно, она жадно внимала рѣчамъ факира. Голосъ этого факира мнѣ показался знакомымъ, только я не могъ припомнить, гдѣ я его слышалъ.
   "О, мусульмане"! говорилъ или лучше сказать -- кричалъ онъ, "почитаете-ли вы пророка? Нѣтъ, вы его не почитаете; вы забыли законъ его и относитесь къ нему съ презрѣніемъ. Вы не сыны вашихъ отцевъ, вы кяфиры, вы отродье невѣрныхъ стамбуліевъ. Леишъ (почему же такъ)? А потому, что вы позволяете этимъ свиньямъ, этимъ псамъ, этому проклятому сѣмени сатаны, этимъ христіанамъ селиться между вами, чтобы грабить васъ и дѣтей вашихъ. Шуфъ (посмотрите), вонъ тамъ ихъ жилища, вонъ тамъ ихъ церкви, ихъ идолы и ихъ попы. А, вотъ я слышу звонъ колоколовъ! Посмотрите, тамъ, гдѣ они служатъ своимъ идоламъ, тамъ рядомъ и храмъ Бога Истиннаго и его посланника. Мусульмане, въ своемъ-ли вы умѣ? Носите-ли вы бороду? За чѣмъ же вы допускаете твориться такимъ дѣламъ? Послушайте, о вѣрные, послушайте рѣчи Абдулы-иль-факира: тридцать лѣтъ ходилъ я по землѣ, тридцать лѣтъ я изнурялъ и умерщвлялъ свою ннп", тридцать лѣтъ, не спалъ я подъ кровлей, но жилъ, въ пещерахъ и разселинахъ скалъ, питался зеленымъ житомъ и слизнями, тридцать лѣтъ я -- въ постоянномъ общеніи съ Единымъ, нераздѣльнымъ, Вѣчнымъ, Всемилостивымъ, и видѣлъ я сны и имѣлъ видѣнія... Слушайте, а вѣрные! слушайте, что мнѣ приснилось въ самую полночь въ мечети Эйюбъ. Я лежалъ въ забытьи, а нашъ господинъ Мухамедъ пришелъ и сказалъ мнѣ: "встань, Абдула, встань и поди къ народу Дамаска и скажи: я хочу предать въ ихъ руки христіанъ -- подножіе ихнее. Пусть служители мои пойдутъ въ домы невѣрныхъ и ничего да не щадятъ; пусть палицами и ножами побьютъ мужчинъ и женщинъ, а молодыхъ дѣвушекъ пусть возмутъ къ себѣ, и пусть возмутъ серебро и золото, рѣзную и раскрашенную домашнюю утварь, и шелкъ, и все, льняное и шерстяное; безъ милости да изрубятъ отцевъ и матерей и да пожгутъ домы ихъ до основанія. Такъ сказалъ нашъ господинъ Мухамедъ!"
   Прежде, чѣмъ окончилась эта адская проповѣдь, я узналъ проповѣдника; дервишъ былъ никто иной, какъ -- тотъ самый Абдула, тотъ самый Османъ, котораго сатанинская ловкость такъ неутомимо работала въ совершеніи всевозможнаго рода несчастій. За его рѣчью послѣдовалъ громкій крикъ толпы: "Ударимъ на христіанскій кварталъ! Ударимъ на христіанъ! Изобьемъ ихъ!" Но переодѣтый дервишъ махнулъ рукой и сказалъ:
   "Стойте! не двигайтесь, пока не пробьетъ назначенный часъ! Такъ сказалъ посланникъ Божій, котораго я слуга. Приготовьтесь; смотрите, бодрствуйте: знакъ. будетъ поданъ. Фирманъ калифа Абдулъ-Меджидъ-Хана на пути. Еще только нѣсколько дней, быть можетъ -- еще только нѣсколько часовъ и все будетъ готово. Кто добрый мусульманинъ, тотъ да бодрствуетъ и да молится Богу. Слушайте, что вамъ будутъ говорить улемы ваши, слушайте Абдула елъ-Халебія и идите за нимъ и за такими, какъ онъ".
   Толпа стала расходиться, и я могъ продолжать путь. Идя, я сталъ размышлять о томъ, что слышалъ и что видѣлъ. Прибытіе въ Дамаскъ такого человѣка, какъ Османъ, человѣка, о которомъ я зналъ, что онъ находится въ сношеніяхъ съ великими людьми Царьграда, подтверждало, нѣкоторымъ образомъ, слухъ о томъ, что тамъ, дѣйствительно, составленъ страшный планъ: погубить и истребить всѣхъ христіанъ въ Турціи. Странное поведеніе Куршидъ-паши, свидѣтелемъ котораго я самъ былъ, получало теперь значеніе весьма солиднаго доказательства существованія этого плана. но какъ ни свирѣпы властители Царьграда, какъ ни нечисто ихъ происхожденіе и существованіе,-- неужели они, однако, осмѣлятся зайти такъ далеко? Неужели ихъ гнусный планъ не будетъ уничтоженъ совокупными усиліями всего христіанскаго міра, не вызоветъ негодованія и мести Европы?
   Я не зналъ хорошо, въ какомъ положеніи находятся политическія дѣла въ Европѣ, а потому не могъ и отвѣчать на подобнаго рода вопросы. Я зналъ только, что мусульмане при всякомъ случаѣ разсчитываютъ на защиту Великобританіи, хотя мнѣ и не было извѣстно, въ какой мѣрѣ они могли опираться на ея государственныхъ людей, на ея народъ.
   Цѣлые два часа посвятилъ я своимъ обязанностямъ въ больницѣ, всѣми силами стараясь отдѣлаться отъ чувства нетерпѣнія, которое овладѣло мною: я горѣлъ желаніемъ быть въ другомъ мѣстѣ.
   Все мое существо было проникнуто одною мыслью -- идти въ храмъ Божій, исповѣдать священнику свои грѣхи, и попросить его возвратить меня опять въ лоно церкви. Какъ только на смѣну мнѣ пришелъ другой докторъ, я направился въ христіанскій кварталъ города и сталъ искать церковь, извѣстную подъ именемъ "Terra Sanela".
   На христіанскомъ базарѣ всѣ духаны были затворены; вездѣ царило уныніе; надъ всѣмъ лежала тишь. У воротъ квартала, стояла сильная турецкая стража. Она была поставлена здѣсь, чтобы охранять жителей, на случай, если бы напала на нихъ мусульманская чернь. По виду солдатъ, однако, нельзя было заключить, что они на своемъ посту -- въ тревожное и опасное время. Они весело ѣли разныя яства и болтали. Христіане раздавали имъ серебряныя и золотыя монеты. Но несмотря на это угощеніе и на эту щедрость, солдаты потѣшались надъ ними. То здѣсь, то тамъ, среди грубаго смѣха, летѣлъ тюрбанъ съ головы какого-нибудь почтеннаго христіанина.
   Когда я проходилъ мимо стражи, какой-то христіанинъ подошелъ ко мнѣ. Сначала я не могъ узнать его, но вскорѣ припомнилъ, что это -- одинъ американецъ и что мы вмѣстѣ съ нимъ путешествовали на пароходѣ, когда я плылъ въ Бейрутъ.
   "Ефенди", сказалъ онъ, "мы въ опасности; эти люди -- тѣ самые солдаты, которые избили христіанъ въ Хамбейѣ. {Все это фактически вѣрно и разсказано въ соч. Чорчиля "Друзы и Марониты" и Сирійской корреспонденціи консула Брайта.} Ихъ-то вотъ и поставили теперь охранять насъ отъ бѣшенства мусульманскихъ гражданъ. Ахъ, Боже мой! И что такое сдѣлали Дамасскіе христіане, что ихъ подвергаютъ такой опасности! Посмотрите, мы бросаемъ этимъ людямъ серебро и золото, не надѣясь, однако, что они станутъ держать нашу сторону, во время нападенія. Ефенди,-- вы мусульманинъ; не защитите-ли вы насъ? Не скажете-ли вы имъ чего нибудь въ нашу пользу?"
   "Пріятель", отвѣчалъ я, "я съ удовольствіемъ сдѣлаю для васъ все, что могу; только имѣйте въ виду, что мнѣ тяжело выдавать себя за мусульманина"...
   "Вы развѣ не мусульманинъ?" воскликнулъ Янки, "а мнѣ говорили, что хотя вы по происхожденію и Итальянецъ, но потурченецъ..."
   "Если бы вамъ сказали, что я не только потурченецъ, но въ равной мѣрѣ и негодяй, то въ этомъ не было бы клеветы", отвѣчалъ я.
   "Вы говорите загадками", гказалъ Янки, "вы, франки, все хотите шутить; но намъ здѣсь теперь ей-Богу не до шутокъ, мы въ смертельной опасности".
   "Я не шучу", сказалъ я серьезно, "я, дѣйствительно, былъ мусульманиномъ и потурченцемъ. Но теперь я -- кающійся; не удерживайте меня; я спѣшу въ церковь "Terra Sanela".
   Я пошелъ -- куда глаза глядятъ. Шелъ, шелъ и, наконецъ, потерялъ дорогу и очутился далеко за городскими воротами, среди тѣхъ дивныхъ и роскошныхъ садовъ, которые составляютъ гордость Дамаска. Большія орѣховыя деревья простирали свои широкія вѣтви надъ узкими тропинками и бросали на меня прохладную тѣнь. Ихъ темная листва казалась еще темнѣе въ присутствіи свѣтлозеленыхъ персиковыхъ деревьевъ, сплошь покрытыхъ благовонными цвѣтами, и серебристыхъ тополей. Величественные стволы ихъ были обвиты виноградной лозой, цѣпкіе побѣги которой проникали всюду, гдѣ только находили опору. Журчанье воды, протекавшей по садамъ и лугамъ, запахъ распустившихся и пышно цвѣтущихъ яблоней, сливовыхъ и померанцевыхъ деревъ, тутъ и тамъ темныя массы кипариса, или какая нибудь одинокая пальма,-- все это соединялось какъ бы для того, чтобы очаровать человѣка, плѣнить его взоръ и возбудить въ душѣ его религіозное чувство и стремленіе къ Небу, къ подножію престола Того, Кто создалъ все это великолѣпіе.
   Утомившись, я сѣлъ на первый попавшійся какень и погрузился въ созерцаніе развернутой передо мною картины. Я любовался быстрыми движеніями бѣлки, легкое тѣло которой то качалось на хрупкой вѣточкѣ, то вдругъ, какъ мячъ, перелетало на вершину дерева, исчезая въ массѣ зелени. Я прислушивался къ чириканью множества маленькихъ птичекъ, порхавшихъ кругомъ меня, и находилъ удовольствіе распознавать, къ какому роду и къ какому виду относится та или другая изъ нихъ. Я смотрѣлъ на блестящихъ насѣкомыхъ съ тонкими прозрачными крыльями, носившихся надъ медовыми вѣнчиками благовонныхъ цвѣтовъ. Въ мое больное сердце вливалось какое-то отрадное чувство и оно билось ровно и спокойно...
   Я провелъ такимъ образомъ почти цѣлый часъ, пока не увидѣлъ двухъ молодыхъ христіанъ, шедшихъ по тропинкѣ по направленію ко мнѣ.
   Я всталъ; но молодые люди, замѣтивъ меня, бросились бѣжать. Я крикнулъ имъ, чтобы они остановились и что бояться имъ нечего. Они неохотно повиновались; они думали, что я мусульманинъ и дрожали отъ страха, когда я подошелъ къ нимъ. но какъ только объявилъ я имъ, что я христіанинъ, они искренно обрадовались, пошли вмѣстѣ со мною въ городъ и указали мнѣ дорогу къ церкви Terra Sancta.
   Наводя страхъ на жителей христіанскаго квартала своею турецкою униформою, я дошелъ наконецъ до церкви, которую искалъ. Но я не осмѣливался еще войти въ нее. Я остановился у священной ограды и прислонился къ ней, закрывъ лицо руками. Сознаніе глубокаго нравственнаго паденія тяжелымъ бременемъ лежало у меня на душѣ. Вздохъ невольно вырвался изъ груди...
   Долго стоялъ я въ такомъ положеніи. Наконецъ, раздался чей-то сладкій, небесный голосъ -- и я очнулся. То было церковное пѣніе. Въ душѣ моей зароились воспоминанія юности, ожили впечатлѣнія прошлыхъ лѣтъ -- и сразу исчезли недавнія муки грѣшной совѣсти, прояснился разсудокъ, какъ проясняется пасмурное утро подъ вліяніемъ теплыхъ, живительныхъ лучей солнца, и глаза наполнились благодатными слезами. Я узналъ сладкіе знакомые мотивы "Stabat Mater" Россини. Они ясно говорили о Божественной любви, которая объемлетъ и самыхъ страшныхъ грѣшниковъ; они дышали тѣмъ Божественнымъ милосердіемъ, которое не отвергаетъ и блуднаго сына, когда онъ возвращается въ домъ отца своего. Я плакалъ, но мнѣ было легко. Какой-тѣ тайный голосъ обѣщалъ и мнѣ прощеніе и ободряло меня приблизиться къ храму.
   Не спѣша и полный благоговѣнія, подошолъ я къ дверямъ, снялъ съ головы фесъ, и, слушая, какъ поютъ торжественно-святую пѣснь: "О коль скорбна и печальна была благословенная Матерь Единороднаго", смиренно опустился на колѣна.
   Напрасно, однако, я желалъ войти въ святой храмъ,-- я не смѣлъ этого сдѣлать; я чувствовалъ, что я недостоинъ и колѣнъ приклонить на порогѣ Святаго Дома Божія...
   Но я продолжалъ слушать, и священныя слова и пѣніе доставляли неисчерпаемое утѣшеніе моему истерзанному сердцу. Два женскихъ голоса, какъ бы голоса ангеловъ, присоединившихся къ церковному хору, пѣли: "есть ли человѣкъ, который не содрогнулся бы, увидя Матерь Христову въ толикомъ страданіи? Кто не восплакалъ бы, при видѣ нѣжной Матери, скорбящей о сынѣ своемъ?"
   "Леонора, Леонора! чуть не въ слухъ подумалъ я. Въ тебѣ я потерялъ небо, а теперь твой ангельскій голосъ приглашаетъ меня къ великой, святой скорби!"
   Да -- Леонора и ея мать были въ этой церкви пѣвицами... Какъ все перемѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ я на Босфорѣ въ первый разъ услышалъ ихъ нѣжные голоса, сливавшіеся въ пѣсню, полную любви и прелести! Тогда онѣ были счастливы и пѣли веселыя пѣсни; теперь предметомъ ихъ пѣснопѣнія -- была скорбь..
   Когда пѣніе окончилось, священникъ сталъ читать одинъ изъ псалмовъ Давида. До меня долетѣли слѣдующія слова:
   ...."Господи, Боже воинствъ! доколѣ пребудешь во гнѣвѣ при молитвѣ народа Твоего?"
   "Ты питаешь ихъ хлѣбомъ слезнымъ, и поишь ихъ слезами тройною мѣрою".
   "Ты поставилъ насъ предметомъ распри для сосѣдей нашихъ и враги наши смѣются между собою".
   "Боже воинствъ! возстанови насъ, да возсіяетъ Лице Твое и спасемся!.."
   Невозможно выразить, какое утѣшеніе доставило мнѣ каждое слово службы Божіей. До этого времени я почти не смѣлъ молиться Богу; я едва не палъ подъ гнетомъ мрачнаго отчаянія; теперь -- губы мои стали шептать отрывочныя слова молитвы... Я палъ ницъ и воскликнулъ: "Господи, смилуйся надо мною, грѣшникомъ!"
   Служба окончилась, и люди, одинъ за другимъ, оставили церковь. Мнѣ никто не мѣшалъ; моя турецкая униформа отталкивала отъ меня робкихъ христіанъ...
   Я долго еще оставался все на одномъ и томъ же мѣстѣ...
   Всю ночь я провелъ въ молитвѣ. Лишь передъ разсвѣтомъ задремалъ я, и снилось мнѣ, что вижу Распятаго на крестѣ Спасителя. Кровь текла у Него изъ ранъ, и Онъ сказалъ мнѣ: "эта кровь пролита за всѣхъ людей и за тебя, величайшаго грѣшника". Потомъ мнѣ показалось, что я вижу Его уже на небѣ, въ полной славѣ; отъ чуднаго сіянія Лица Его чуть не потерялъ я зрѣнія... Я палъ на колѣна и -- проснулся, трепеща всѣмъ существомъ своимъ.
   

ГЛАВА XXXI.

Я -- не одинъ.-- Обморокъ.-- Разговоръ консуловъ.-- Сумашедшій попъ.-- Рѣзня,-- Мусульманскій рыцарь.-- Леонора спасена.

   Осмотрѣвшись, я увидѣлъ, что лежу у церковныхъ дверей.
   Разсвѣтало.
   Сердце мое было разбито и грудь продолжала надрываться отъ тоски и печали. Я все еще считалъ себя отребьемъ, негоднымъ человѣкомъ, величайшимъ грѣшникомъ. И опять я вздыхалъ, и только тогда становилось мнѣ легче, когда изъ глазъ струились слезы, а губы шептали горячія молитвы...
   Вдругъ я почувствовалъ, что я не одинъ. Я поднялъ голову и сквозь слезы, какъ сквозь дымку, увидѣлъ двухъ женщинъ, которыя, наклонившись надо мною, смотрѣли на меня съ глубокимъ состраданіемъ. Въ той изъ нихъ, которая была въ одеждѣ монахини, я узналъ давно утраченную мною Леонору. Ея красивое лицо было печально, блѣдно. Она глядѣла на меня, и я чувствовалъ, какъ меня охватывало сладкое ощущеніе покоя. Она была прекрасна, но ея чистая непорочная красота была не отъ міра сего. О, какъ я любилъ теперь эту милую дѣвушку, любилъ не земною страстію, какъ въ былое время, а чистою безкорыстною любовью! Въ ней я видѣлъ ангела хранителя, посланнаго мнѣ самимъ Богомъ, чтобы вывести меня на путь мира и добродѣтели. Возлѣ нея стояла ея мать.
   "Леонора!" сказалъ я: "я уже не мусульманинъ; но я еще не стою того, чтобы ты смотрѣла на меня".
   "Братъ", отвѣчала она, "а развѣ я не такая же грѣшница, какъ и ты?"
   "Ты -- грѣшница?" возразилъ я. "Помилуй! Чтоже послѣ этого я, погибшее созданіе, для котораго и мукъ ада мало? Леонора, родная моя Леонора, предоставь меня моему жребію, или лучше -- помолись за меня; твои молитвы будутъ услышаны, тогда какъ мои ничто иное, какъ богохульство. Вѣдь я самъ отрекся отъ Спасителя!"
   "Джузеппо, братъ мой, не отчаявайся, слушай, что говоритъ самъ Богъ: "Пріидите ко Мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные и Я упокою васъ". Слушай, что говоритъ пророкъ Исаія: "Пріидите и истяжемся, глаголетъ Господь, и аще будутъ грѣхи ваши, яко багряное, яко снѣгъ убѣлю, и аще ли будутъ грѣхи ваши, яко червленое, яко волну убѣлю".
   "Но развѣ эти слово имѣютъ силу по отношенію ко мнѣ, Леонора? ко мнѣ, который палъ такъ низко? И неужели ты, дитя Божіе, дѣйствительно называешь меня братомъ? Нѣтъ, нѣтъ! Для меня остается только одно: ожидать страшнаго суда и гнѣва Божія! И теперь, въ эту минуту я не вижу предъ собой ничего, кромѣ бездонной пропасти, мрачной ночи и отчаянія! Леонора! Молись за меня, молись за душу твоего несчастнаго брата!"
   "Джузеппо", отвѣчала дѣвушка, -- "мой милый братъ"... и ея голосъ былъ подавленъ рыданіями.
   "Дочь моя", сказала синьора: "этотъ бѣдный человѣкъ страдаетъ; но мы не въ состояніи помочь ему; проводимъ его къ отцу Антонію, пусть нашъ братъ исповѣдуется предъ нимъ, пусть покается, пусть испроситъ прощенія и разрѣшенія снова войти въ стадо Христово. Дорогой Джузеппо", сказала она, обратившись ко мнѣ,-- "встань и пойдемъ съ нами; ты, вѣроятно, всю ночь провелъ здѣсь".
   "Вотъ настоящее покаяніе!" сказала Леонора. "Прославимъ Отца Небеснаго: этотъ человѣкъ, котораго мы любили и считали погибшимъ, спасенъ! Встань, Джузеппо, поспѣшимъ къ отцу Антонію".
   Я поднялся. Но вдругъ ноги мои задрожали, голова закружилась, я потерялъ сознаніе и упалъ на землю, какъ снопъ.

* * *

   Очнулся я въ домѣ тахлимціи. Я опять увидѣлъ около себя синьору и ея дочь. Онѣ ухаживали за мной. Дивное лице набожной дѣвушки было орошено слезами.
   Увидѣлъ я возлѣ себя и о. Антонія.
   "Вотъ, онъ пришелъ въ себя, слава Богу", сказалъ почтенный человѣкъ.-- "Подобно Апостолу Павлу, онъ будетъ свѣтомъ между христіанами, ибо онъ спасенъ почти чудесно. Тебѣ больно, сынъ мой?"
   "Да", отвѣчалъ я, и нѣсколько приподнялся.
   Оставшись наединѣ съ о. Антоніемъ, я откровенно исповѣдалъ ему всѣ свои грѣхи, и отъ его благословенныхъ рукъ получилъ отпущеніе ихъ. Много времени онъ провелъ со мною, раскрывая мнѣ благость Христа. Прежде чѣмъ онъ оставилъ меня, я уже сталъ другимъ: точно тяжесть спала у меня съ души; я хвалилъ и славилъ Бога. Но -- какимъ я сталъ теперь смиреннымъ и покорнымъ!
   Опять я принялся за свои обязанности. Я носилъ еще униформу, и она, безъ сомнѣнія, предохраняла меня отъ возможныхъ насилій, но я уже не дорожилъ ею; мои мысли были устремлены къ Небу, и я встрѣтилъ бы съ радостію мученическую смерть.
   Въ мусульманскомъ кварталѣ города христіанскіе духаны (лавки) были все еще закрыты, потому что распространялись все новые и новые слухи о заговорахъ, кровопролитіи и рѣзнѣ. Разъ я пошелъ на площадь, гдѣ находился конакъ губернатора Ахметъ-паши и тутъ увидѣлъ толпы разоренныхъ христіанъ, убѣжавшихъ изъ окрестныхъ селъ; мусульмане пожгли у нихъ все, что они имѣли. Они просили хлѣба и убѣжища, ютились подъ стѣнами и въ воротахъ; многіе изъ нихъ, очевидно, уже умирали отъ голода. Но турецкіе чиновники ко всему относились съ жестокимъ равнодушіемъ.
   На площади увидѣлъ я и двухъ конныхъ европейцевъ, въ сопровожденіи кавасовъ. Это были консулы. Я подслушалъ ихъ разговоръ.
   "Паша не хочетъ и пошевелиться", сказалъ одинъ изъ нихъ, человѣкъ уже въ лѣтахъ,-- "говоритъ, что онъ послалъ войско оберегать ворота христіанскаго квартала; я замѣтилъ ему, что это тѣ самые люди, которые произвели нападеніе на жителей Хасбейя и ограбили ихъ, а онъ только пожалъ плечами".
   "Положеніе дѣлъ въ городѣ, дѣйствительно, очень опасно," подтвердилъ другой, "тяжелая отвѣтственность падаетъ на ваше правительство! Со всѣхъ сторонъ слышу, что мусульмане разсчитываютъ на защиту Англичанъ; надѣясь на это, они, пожалуй, натворятъ еще много чудесъ".
   "Я знаю, знаю", отвѣчалъ первый, "Англія далеко заходитъ, защищая Турцію, существованіе которой она считаетъ необходимымъ для политическаго равновѣсія Европы. Однако, въ случаѣ какой нибудь рѣзни, такой напримѣръ, какая угрожаетъ намъ теперь, я твердо увѣренъ, злодѣи, кто бы они ни были, будутъ наказаны".
   "И дѣйствительно было бы такъ", сказалъ другой, "если бы между европейскими державами не было соперничества! Но лишь только Франція или Россія возвысятъ голосъ, вы тотчасъ увидите, какъ поступитъ Англійская ревность: Англія будетъ защищать Турокъ, какъ и до сихъ поръ защищала, а черезъ нѣсколько лѣтъ, мы услышимъ о новыхъ позорныхъ дѣлахъ".
   "Ну, не думайте такъ; Англія не пала такъ низко. Впрочемъ, Богъ знаетъ, доживемъ-ли мы, чтобы увидѣть конецъ всему этому. Для меня одно совершенно ясно -- Ахметъ-паша дѣйствуетъ по какимъ-то тайнымъ инструкціямъ изъ Царьграда. Я живу въ Турціи уже сорокъ лѣтъ, и всегда былъ въ состояніи если не убѣдить, то по крайней мѣрѣ напугать пашу, исключая тѣхъ случаевъ, когда онъ дѣйствовалъ по приказу своего правительства. Я хорошо помню, какъ, въ бытность мою въ Эрзерумѣ въ 1841 году, тамошній паша сталъ вдругъ съ презрѣніемъ относиться къ моимъ совѣтамъ и требованіямъ. Спустя годъ или два послѣ того обнаружился тайный циркуляръ {Турецкій циркуляръ, о которомъ тутъ говорится, былъ дѣйствительно изданъ въ Царьградѣ, и его случайно открылъ одинъ изъ Англійскихъ консуловъ.}, которымъ всѣ шаши были приглашены не обращать вниманія на англійскихъ консуловъ".
   "Bon Dieu!" воскликнулъ французъ; "по дѣломъ! И теперь мы оба пожинаемъ плоды Крымской войны. Вотъ цѣлый христіанскій народъ преслѣдуется по всей планинѣ (горной плоскости), Турки помогаютъ его истребленію, да и намъ самимъ угрожаетъ та же участь; и отъ кого же? Отъ Турокъ, которыхъ, безъ насъ, давно бы не было въ Европѣ". И консулъ съ горечью засмѣялся.
   Я пошелъ въ христіанскій кварталъ, желая повидаться съ о. Антоніемъ и помолиться въ церкви "Святой Земли". По улицамъ бродили толпы вооруженныхъ людей. Ихъ осанка и видъ не внушали довѣрія. Я спросилъ, что это за люди? Мнѣ сказали, что это новоприбывшіе баши-бузуки Селимъ-Ага-елъ Муханіи и Мустафа-бей-елъ Хавасалійи {Селимь-Аге-олъ-Муханіи, Мустафа-бей-елъ-Хавасалій и другіе курдскіе волонтеры и заитіи были первыми и самыми дѣятельными участниками въ рѣзнѣ и грабежѣ.}.
   "Новоприбывшіе!" сказалъ я съ удивленіемъ торгашу (съ которымъ вступилъ въ разговоръ); "а зачѣмъ они прибыли?"
   "Я не знаю", отвѣчалъ онъ, "но говорятъ, по требованію французскаго консула. Паша собралъ ихъ, чтобы они защищали христіанъ!" и торгашъ сталъ смѣяться.
   Я пошелъ дальше; но вдругъ позади меня раздался какой-то странный, дикій крикъ. Я оглянулся. По улицѣ поспѣшно шелъ человѣкъ, совершенно обнаженный и почти черный отъ солнечнаго зноя; его всклокоченные волосы падали космами на лицо, на которомъ ярко блестѣла пара широко-раскрытыхъ безумныхъ глазъ. Онъ то подпрыгивалъ, то останавливался, набиралъ полныя горсти пыли и сыпалъ ее себѣ на голову.
   "Кто это?" спросилъ я у проходившаго мимо меня человѣка: "не дервишъ-ли?"
   "Ла (нѣтъ), не дервишъ; это христіанинъ. Развѣ ты никогда не слышалъ о Джоржѣ, сумасшедшемъ попѣ изъ Расъ-элъ-Аина? Въ прошломъ году баши бузуки сожгли у него домъ, дьявольски натѣшились его женою и дѣтьми, и съ той поры онъ сталъ такимъ, какимъ ты его видишь".
   Я замѣтилъ, что мусульмане оказывали этому несчастному человѣку полное уваженіе; такимъ уваженіемъ пользуются у нихъ всѣ, страдающіе разстройствомъ мозга. Никто не трогалъ его.
   Проходя мимо меня, онъ восклицалъ: "Восплачьте, ибо се день Господень,-- прійдетъ какъ опустошеніе отъ Всемогущаго!"
   "Валахъ, онъ правду говоритъ," сказалъ кто-то изъ проходившихъ по улицѣ; "онъ пророкъ!"
   "Богъ посѣтилъ его," сказалъ другой,-- "слушай, что онъ будетъ говорить".
   А бѣднякъ опять посыпалъ голову пылью и воскликнулъ: "Горе Дамаску! Вотъ, Дамаскъ будетъ изверженъ изъ среды градовъ и станетъ грудою развалинъ!" Потомъ, сильно ударяя себя въ грудь и сверкая глазами, онъ продолжалъ кричать: "И я обращу веселье ваше въ плачъ, и пѣсни ваши въ рыданія; и положу всякому на бедра вретище, и плѣшивость на всякую голову; и сдѣлаю, что будетъ печаль какъ бы о единородномъ сынѣ, и наконецъ того будетъ горькій день!"
   Помѣшанный направился въ христіанскій кварталъ города, и я слышалъ, какъ онъ гдѣ-то еще кричалъ: "О жалостный день! День Господень, его какъ бы нѣтъ, но онъ прійдетъ, какъ опустошеніе отъ Всемогущаго!"
   Скоро онъ повернулъ въ какой-то переулокъ, и я больше не видалъ его.
   На другой день послѣ этой встрѣчи я имѣлъ несказанное удовольствіе примириться съ моимъ старымъ пріятелемъ тахлимціей. Онъ опять принялъ меня сердечно, правда, не какъ своего зятя, но какъ сына друга своей молодости и какъ заблудшаго христіанина, который возвратился въ стадо Христово. Онъ отечески обнялъ меня и сказалъ, что если въ жизни ничто такъ его не огорчало, какъ мое отступничество, то ничто не могло доставить ему и такого утѣшенія, какъ мое покаяніе. "Я бы желалъ, сынъ мой, чтобы ты никогда не падалъ, чтобы блескъ золота и дорогихъ камней, несчастная жажда почестей и роскоши никогда не проникали въ твое нѣкогда благородное сердце; веди ты себя иначе, и я могъ бы выдать за тебя Леонору; -- но на это не было воли Божіей. Чтожъ дѣлать, сынъ мой. Не скорби о счастіи, навсегда утраченномъ тобою въ этомъ мірѣ, такова твоя судьба; но благодари Бога, что ты не потерялъ души. Я надѣюсь, что всѣ мы опять свидимся на небѣ, и будемъ жить вѣчно въ болѣе тѣсномъ единеніи, чѣмъ то, какое можетъ быть на этомъ свѣтѣ".
   "Увы, увы граду!" раздалось вдругъ на улицѣ. "Пошли судъ, пусть онъ изліется какъ вода! Препояшьтесь и рыдайте, священники, плачьте, служители алтаря; идите, лежите всю ночь во вретищи!"
   "Это сумашедшій попъ", сказалъ тахлимція; "бѣдный человѣкъ! Онъ до дна испилъ чашу страданій и несчастій. Говорятъ, баши-бузуки привязали его къ дереву и въ такомъ положеніи заставили быть свидѣтелемъ сценъ слишкомъ ужасныхъ, чтобы помнить ихъ, и вотъ съ тѣхъ-то поръ онъ и бродитъ такимъ образомъ. Онъ никого не трогаетъ. Но замѣтьте, какія у него страшныя слова! Онъ думаетъ, что насталъ день страшнаго суда!"
   "Въ самомъ дѣлѣ, что вы думаете о нашемъ теперешнемъ положеніи, другъ мой?" спросилъ я. "Мнѣ думается, что мы находимся въ большой опасности; говорятъ, что мусульмане хотятъ напасть на христіанскій кварталъ города, какъ это они сдѣлали десять лѣтъ тому назадъ въ Алеппо. Власть, посылая стражу къ воротамъ его, какъ бы признаетъ, что таково намѣреніе гражданъ. Это обстоятельство -- скверный признакъ. Вѣдь эта стража состоитъ изъ тѣхъ самыхъ солдатъ, которые помогли Друзамъ изрубить Маронитовъ въ Хасбейѣ! Мы точно стадо овецъ, почуявшее волковъ... Да поможетъ намъ Богъ!"
   "Дорогой Джузеппо," отвѣчалъ старецъ, "я за себя пересталъ слишкомъ много безпокоиться; и я, и жена моя не заботимся уже о томъ, чтобы долго жить на этомъ свѣтѣ, и, если случится какое либо несчастіе, мы оба желаемъ умереть вмѣстѣ. Леонора также посвятила себя Небу и будетъ даже радоваться, если Богъ позоветъ ее къ себѣ. Но я боюсь за другихъ: я не въ состояніи безъ содроганія видѣть этихъ невинныхъ дѣтей, этихъ молодыхъ дѣвушекъ, пока безпечно играющихъ въ садахъ и у фонтановъ, между тѣмъ какъ надъ ихъ головами собрались уже мрачныя, зловѣщія тучи турецкаго фанатизма, распутства и корысти. Впрочемъ, мы въ рукахъ Божіихъ -- и несчастіе можетъ еще и миновать насъ. И въ самомъ дѣлѣ, сегодня, кажется, уже меньше страху, чѣмъ было вчера, и -- что главное -- нѣкоторые изъ христіанскихъ торговцевъ, уже вернулись на базаръ, а нѣкоторые чиновники -- къ своимъ должностямъ".
   "Въ самомъ дѣлѣ?" воскликнулъ я; "ну, слава Богу;-- но откуда произошла эта неожиданная довѣрчивость?"
   "Сегодня утромъ," сказалъ тахлимція, "знатнѣйшіе мусульманскіе граждане пришли въ христіанскій кварталъ и торжественно завѣрили нашихъ, что нѣтъ никакой причины опасаться и что всѣ лучшіе и знатнѣйшіе мусульмане будутъ за-одно съ властями защищать христіанъ отъ всякой обиды".
   "Это, дѣйствительно, добрыя вѣсти", подтвердилъ я, "въ особенности, если христіане имѣютъ основаніе полагаться на подобнаго рода увѣренія".
   "Признаюсь", сказалъ тахлимція, "я и самъ сталъ нѣсколько меньше безпокоиться; къ тому же вчера даже великій Мугтафа-бей-элъ-Хавасалійя, пригласивъ къ себѣ христіанъ, увѣрялъ ихъ, что будутъ приняты самыя строгія мѣры для ихъ защиты" {Нѣсколько мусульманъ пытались какъ бы успокоить христіанъ. Еще наканунѣ кроваваго дни Лустафабей-элъ-Хавасалійи пригласилъ къ себѣ наиболѣе значительныхъ христіанъ и говорилъ имъ, что рѣшительно нѣтъ никакой причины имъ бояться, что они могутъ спокойно спать у отворенныхъ воротъ, что они совершенно внѣ всякой опасности. Съ того времени, т. е. съ 26 іюня, несчастные христіане радовались, поздравляли другъ друга съ минованіемъ опасности и опять принялись за свои дѣла. Тѣ, которые состояли на государственной службѣ, отправились въ должность, торговцы открыли свои духаны, каждый принялся за свое дѣло и дѣти пошли въ школы". Офиціальная корреспонд. о Сирійскихъ дѣлахъ, 1860-- 61 г. стр. 142.}.
   "Нужно благодарить Бога за это", сказалъ я, "будемъ больше смотрѣть на свѣтлую, чѣмъ на темную сторону положенія дѣлъ; будемъ надѣяться, что послѣ этого нѣтъ надобности призывать для нашей охраны солдатъ изъ Хасбейя". Затѣмъ мы дружески обнялись и разстались.
   Я пошелъ на свою квартиру въ мусульманскій кварталъ и скоро удостовѣрился въ истинѣ того, что сейчасъ слышалъ. На христіанскомъ базарѣ большая часть духановъ были открыты, и тутъ и тамъ встрѣчались торговцы въ черныхъ тюрбанахъ, спѣшившіе къ своимъ лавкамъ.
   Проходя мимо большой мечети Омейяда, близъ гробницы Мелехъ эдъ:Даберъ-Бибара, я увидѣлъ толпу. Любопытство подстрекнуло меня подойти и посмотрѣть, что привлекаетъ ея вниманіе. Каково же было мое удивленіе, когда я увидѣлъ двухъ мусульманскихъ мальчиковъ, закованныхъ въ желѣза и выметавшихъ улицу {Мальчики, за оскорбленіе христіанъ, были наказаны такимъ образомъ по приказанію паши; этимъ былъ поданъ знакъ къ рѣзнѣ. Сирійская корреспонденція 1860--61 г.}.
   "Что это?" спросилъ я одного мусульманина, "что сдѣлали эти мальчики?"
   "Что они сдѣлали?" отвѣчалъ онъ мнѣ, -- "они сдѣлали то, что было и хорошо и справедливо,-- они плюнули на двухъ христіанъ -- чиновниковъ, когда тѣ сегодня утромъ проходили въ свою канцелярію, и вотъ паша за это заковалъ ихъ. Такъ-то мы, мусульмане, живемъ теперь для того, чтобы насъ топтали въ грязь враги вѣры нашей!"
   "Срамъ, срамъ!" воскликнулъ другой.
   "Святой факиръ говорилъ правду", подхватилъ третій Турокъ, "мы скоро воочію увидимъ, какъ эти христіане будутъ рѣзать и жрать свиней въ нашихъ мечетяхъ!"
   "Кто хочетъ биться за Мухамеда, за посланника Божія! Кто хочетъ сражаться за вѣру нашу?" кричалъ кто-то въ фанатическомъ изступленіи.
   И вдругъ изъ толпы раздался хорошо знакомый мнѣ голосъ, заставившій меня вздрогнуть;-- это былъ голосъ Османа, Абдулы, дервиша...
   "Мусульмане Дамаска! воскликнулъ дервишъ, пришелъ фирманъ, фирманъ падишаха! Ударимъ за вѣру -- ударимъ за Мухамеда, за посланника Божія! Христіане предаются въ руки ваши, чтобы вы ихъ истребили! Бросайте, бейте, колите, разбивайте сѣмя змѣиное о стѣны! Убивайте, убивайте невѣрныхъ! Отбирайте у нихъ имущество, отбирайте украшенія, серебро и золото! Одѣвайте въ шелкъ и тонкое полотно вашихъ женъ! О вѣрные. Что стоите? Идите за мною"!...
   "Динъ, динъ! Вѣра паша повелѣваетъ намъ! Часъ истребленія насталъ! Солнце битвы взошло!" отозвалась разомъ толпа и заволновалась, и загудѣла. Громкій сердитый ропотъ смѣшался съ крикомъ проклятій, и меня всего охватилъ ужасъ: эти кровожадные демоны бросились къ христіанскому кварталу города.
   Одно мгновеніе я стоялъ точно окаменѣлый, но вдругъ вспомнилъ Леонору и весь затрепеталъ... Я присоединился къ толпѣ, и задыхаясь отъ пыли, избитый грубыми толчками раздраженныхъ людей, бросился впередъ, по узкимъ улицамъ города.
   Мы приблизились къ христіанскому кварталу. На минуту у меня блеснула надежда, что солдаты, стоящіе на стражѣ у воротъ квартала, остановятъ толпу, или, по крайней мѣрѣ, задержатъ ее на нѣкоторое время; но чернь не была задержана, и продолжала валить дальше. Штыки регулярныхъ солдатъ колыхались въ первыхъ рядахъ ея.
   Внезапно наполнили воздухъ крикъ, плачъ и громкія проклятія; послышался трескъ разбиваемыхъ воротъ; фанатики врывались въ домы, хватали дѣвушекъ, убивали ихъ и безчестили, грабили всѣхъ и купали свои нечистыя руки въ крови и золотѣ.
   Я безстрашно пробивался сквозь эту кровожадную толпу, желая добраться до дома, гдѣ жила моя Леонора. Я топталъ тѣла убитыхъ.
   Иногда толпа увлекала меня. Такъ, меня разъ втолкнули въ ворота, какого-то дома, гдѣ дѣло опустошенія уже было начато.
   Дворъ (зала) этого дома былъ изъ бѣлаго мрамора, на гладкой поверхности котораго блестѣли барельефныя украшенія изъ позолоченныхъ листьевъ. По срединѣ поднимался прекрасный фонтанъ, осѣненный померанцевыми деревьями. Все это служило доказательствомь богатства и вкуса. Горожане и солдаты, и даже сами офицеры, отбивали позолоченныя барельефы и рубили померанцевыя деревья. Фонтанъ скоро превратился въ мѣсто ужаса и отвращенія: туда бросали трупы мужчинъ и женщинъ, предварительно всячески искалѣченныя. Вопли невинныхъ дѣтей, казалось, раздирали небо, но напрасно звали они своихъ матерей...
   "Матушка, спаси меня!" пронзительно кричала одна необыкновенно красивая дѣвочка, которую, грубо схвативъ за руки, тащилъ за собою грязный-прегрязный турокъ, чтобы удовлетворить на ней свои скотскія страсти. Напрасно было бы мнѣ преслѣдовать его; я не могъ этого сдѣлать; Леонора постоянно была у меня предъ глазами, и мое сердце загоралось огнемъ бѣшенства, когда я представлялъ себѣ, что и она, столь же прекрасная и невинная, можетъ быть уже находится въ рукахъ какого-нибудь злодѣя.
   Полный отчаянія, я сдѣлалъ чрезвычайное усиліе и вскочилъ на стѣну. Очутившись на улицѣ, я побѣжалъ со всѣхъ ногъ прямо къ дому тахлимціи. Скоро я былъ на мѣстѣ. Но и тутъ уже стоялъ глухой шумъ, крики, вопли, раздирающіе душу звуки! И тутъ рука опустошенія начала свое дѣло, а моя Леонора... увы! можетъ быть я, опоздалъ!
   Мусульмане были вооружены саблями, мечами, палицами и ножами; ихъ платье было изодрано и забрызгано кровью, а ихъ голыя руки были по локоть въ крови. Большая часть ихъ была навьючена всякой добычей. Съ трудомъ прочищая себѣ дорогу въ этой кровожадной толпѣ, я вдругъ замѣтилъ, что она примолкла, остановилась; мнѣ показалось, что впереди ея идутъ какіе-то переговоры.
   "Должно быть паша прибылъ въ единонадесятый часъ, чтобы вмѣшаться и оказать помощь христіанамъ," подумалъ я про себя,-- "очевидно, толпа рвется назадъ".
   Я пробился впередъ сквозь первые ряды этихъ разбойниковъ и на углу улицы увидѣлъ мусульманина въ панцырѣ, съ обнаженной саблей въ рукѣ, сидѣвшаго на великолѣпномъ конѣ. Вокругъ него стояли люди съ тюрбанами на головахъ, въ одеждахъ страннаго покроя, съ мрачными взглядами; они держали на перевѣсъ длинныя ружья, въ упоръ нападающимъ. Позади ихъ была жалкая толпа христіанъ; наклонившись до земли, христіане горько плакали и ломали руки. Они потеряли все, что имъ было дорого!..
   Мусульманинъ въ панцырѣ сталъ говорить; голосъ его звучалъ, какъ боевая труба.
   "Псы и собачье отродье! Назадъ, или я отправлю ваши проклятыя души на дно ада! Вы знаете меня; я, Абделъ-Кадеръ изъ Алжира, живу не мало между вами. Я знаю, что вы зайцы, собачьи дѣти и кукушки! Вы называетесь мусульманами, а на самомъ дѣлѣ просто негодяи,-- я плюю на васъ, плюю на гробы отцовъ вашихъ, псовъ этакихъ! Развѣ вы мусульмане? Развѣ вы потомки того храбраго пророка, который ополчался на христіанство? Вы хотите сражаться только съ женщинами и дѣтьми, а вооруженнаго человѣка и тронуть не смѣете. Убирайтесь назадъ въ ваши нечистыя норы,-- иначе я сдѣлаю изъ васъ падаль и отдамъ ее собакамъ!" {Удивительное поведеніе Абделъ-Кадера во время рѣзни осталось неразгаданнымъ. Но съ того самаго времени онъ и подвергся коварному преслѣдованію со стороны турецкой власти (см. свидѣтельство объ этомъ Лорда Дуфарина въ Синей книгѣ о Сиріи) Всѣ европейскія державы за исключеніемъ Англіи, прислали Абделъ-Кадеру выраженія благодарности и ордена.}
   Толпа подалась назадъ; ни одна рука не осмѣлилась подняться на храбреца; но злодѣи глухо ворчали и скалили зубы, какъ голодные волки. Я выскочилъ впередъ изъ толпы и громко закричалъ: "Абделъ-Кадеръ, я ищу твоей защиты!" и подбѣжалъ къ его отряду, который раздвинулъ свои ряды и пропустилъ меня въ средину, къ спасеннымъ христіанамъ. Въ это самое мгновеніе, я услышалъ женскій крикъ, и въ мои объятія упала Леонора... Я чувствовалъ, какъ билось ея сердце, но и мое стучало отъ чрезмѣрнаго волненія. Эта была минута несчастія и вмѣстѣ блаженства, и я съ радостью умеръ бы среди этихъ сладостныхъ объятій.
   Она произнесла наконецъ прерывистымъ голосомъ: "горе, горе мнѣ! я теперь сирота!" Потомъ она нѣжно оттолкнула меня и сказала: "Братъ мой, разлучимся, намъ неприлично быть вмѣстѣ." Ея блѣдное лицо слегка зарумянилось.
   "Леонора," воскликнулъ я, "что я слышу? Гдѣ же твои родители?"
   Она закрыла лице, вся задрожала и заплакала. "Ихъ больше нѣтъ," сказала она подавленіямъ голосомъ, "убили ихъ; вотъ ихъ кровь на моемъ платьѣ".
   Въ эту минуту Абделъ-Кадеръ сдѣлалъ распоряженіе двинуться дальше впередъ; подъ предводительствомъ и охраною его Алжирцевъ, мы и всѣ спасенные христіане отправились въ замокъ.
   Насъ впустили во дворъ замка. Какъ уличные псы, расположились здѣсь на землѣ христіане, въ то время жъ вдали поднимался дымъ и пламя отъ ихъ жилищъ, и вечерній вѣтерокъ доносилъ до ихъ ушей крики и хохотъ неистовыхъ убійцъ.
   

ГЛАВА XXXII.

Ночь въ замкѣ.-- Пробужденіе Леоноры.-- Пашу нельзя безпокоить.-- Кортежъ грабителей.-- Консулы.-- Турецкое подаяніе.-- Въ лавкѣ мясника.-- Отравленная пища.-- Смерть Леоноры.

   Мы спаслись отъ кровожадныхъ убійцъ...
   Жалко высматривала толпа христіанъ на дворѣ замка; большая часть ихъ были вдовы и сироты.
   Небо потемнѣло отъ густаго дыма, который взвивался надъ несчастнымъ городомъ.
   Отъ времени до времени Абделъ-Кадеръ приводилъ еще по нѣскольку бѣглецовъ, и имъ позволялось лечь въ пыли на дворѣ замка, и они благодарили Бога за то, что, по крайней мѣрѣ теперь, избѣжали мученій и смерти. Но какими словами можно описать страшныя нравственныя страданія этихъ бѣдныхъ существъ? Многіе изъ нихъ помѣшались и въ то время, какъ одни, сидя ьа землѣ, кивали головой, или качались то въ ту, то въ другую сторону, задумываясь или произнося неясныя слова,-- другіе кричали, бранились и пѣли въ дикомъ умоизступленіи...
   Ужасную ночь провели мы бъ замкѣ!
   Наконецъ, стало разсвѣтать.
   Я ни на шагъ не отходилъ отъ Леоноры. Она спала безмятежно. Ея прекрасное блѣдное лице, покоившееся на бѣломраморной рукѣ, какъ на изголовья, было невозмутимо-кротко. Прядь ея черныхъ, какъ воронье крыло, волосъ красивымъ извивомъ.спускалась на закрытые глаза, а на ихъ молочно-прозрачныхъ вѣкахъ виднѣлись голубые жилки... Я потихоньку отрѣзалъ эту шелковистую прядь и спряталъ у себя на груди...
   Долго не могъ я отвести глазъ отъ спящей Леоноры -- этого совершеннѣйшаго созданія.
   Вдругъ длинныя рѣсницы ея задвигались, и она раскрыла свои черные глаза.
   Сначала они посмотрѣли на меня съ удивленіемъ. Потомъ быстро отуманились: ручьи слезъ потекли по блѣдному лицу дѣвушки. Когда я сказалъ ей, что нужно У Бога искать утѣшенія и что не слѣдуетъ предаваться отчаянію, она бросила на меня взглядъ, полный невыразимой нѣжности.
   "Дорогой братъ мой", сказала она, "ты правъ; теперь время уже не слезамъ, а радости. Хотя я минутами и не совсѣмъ довольна оставленною мнѣ жизнію, и желала бы умереть вмѣстѣ съ мучениками, оросившими своею кровью эти развалины; но взглянувъ на бѣдныхъ женщинъ и дѣтей, оставшихся безъ всякой помощи, я прихожу къ другому заключенію... Джузеппо, что же мы сдѣлаемъ для нихъ? Положимъ, я буду съ ними молиться Богу и утѣшать ихъ, какъ умѣю, но намъ, кромѣ того, нужно достать для нихъ хлѣба и воды; вѣдь они умираютъ отъ голода и жажды. Слушай, ты -- султанскій офицеръ; не поможетъ-ли имъ паша, если ты обратишься къ нему"?
   "Сейчасъ иду" отвѣчалъ я.
   Придя въ конакъ, я сталъ требовать, чтобы меня допустили къ Ахметъ-пашѣ.
   "Онъ въ гаремѣ", сказалъ мнѣ слуга.
   "Но посмотри," воскликнулъ я, "вотъ здѣсь толпа женщинъ и дѣтей; они погибаютъ отъ голода и жажды, они нуждаются въ хлѣбѣ и водѣ! Поди, пріятель, и доложи объ этомъ пашѣ".
   "Какъ? безпокоить пашу? просить хлѣба и воды для какихъ-то гяуровъ?! Какую ты дичь несешь, пріятель! Да кто ты такой самъ?"
   "Я хекимъ при больницѣ," отвѣчалъ я, -- "я -- "мирійя" (чиновникъ) и имѣю право заботиться объ этихъ бѣдныхъ людяхъ".
   "А коли ты хекимъ при больницѣ, такъ и ступай, заботься о добрыхъ мусульманахъ, которые лежатъ тамъ. И что такое гяуры, что они такъ по сердцу пришлись тебѣ?" сказалъ турокъ.
   "Они христіане," отвѣчалъ я, -- "и я тоже христіанинъ -- благодаря Бога!" Сказавши это, я отвернулся отъ турка, который обрушился на меня бранью и проклятіями, и рѣшился искать совѣта и помощи у какого-нибудь консула. Прежде всего я направился къ квартирѣ французскаго консула.
   Было уже около семи часовъ утра, городъ просыпался и принимался за довершеніе того, что вчера было не докончено. На улицахъ я встрѣтилъ толпы мужчинъ, женщинъ и дѣтей, навьюченныхъ самой разнообразной добычей. Они вели за собой козъ и ословъ, ягнятъ и козлятъ, тащили фарфоровую посуду, мраморъ, толковыя одѣяла, занавѣсы, простыни, принадлежности европейскаго, домашняго хозяйства и цѣлыя узлы всякаго платья; -- все это было перемѣшано одно съ другимъ самымъ страннымъ образомъ. Потомъ мнѣ встрѣтился турецкій офицеръ, карманы котораго были набиты мелкою, но болѣе цѣнною добычею: золотомъ и дорогими камнями; въ рукахъ онъ несъ крестъ, усыпанный алмазами. Этотъ крестъ онъ вырвалъ изъ рукъ священника, убитаго у подножія алтаря.
   Скоро я достигъ квартиры консула и нашелъ, что его домъ былъ переполненъ христіанами. Когда я вошелъ, глаза консула блеснули гнѣвомъ и онъ посмотрѣлъ на меня съ выраженіемъ глубокаго презрѣнія. Указавъ на христіанъ, онъ воскликнулъ:
   "Вотъ, посмотрите на жертвы вашего позорнаго владычества! Но знайте, что все христіанство поднимется, чтобы отомстить вамъ за это черное дѣло, и если я. окруженный неслыханными бѣдствіями, могу еще найдти себѣ въ чемъ-либо утѣшеніе, то лишь въ увѣренности, что эта кровавая драма послужитъ поводомъ къ ниспроверженію власти, уже 400 лѣтъ попирающей восточнук Европу и западную Азію. Кровь этихъ мучениковъ, слава Богу, не будетъ напрасно пролита, и Англія не будетъ больше защищать васъ. Посмотрите на этихъ несчастныхъ женщинъ и дѣтей; я не требую отъ васъ состраданія къ нимъ, -- такое чувство еще никогда не согрѣвало турецкаго сердца -- но я хочу, чтобы вы запомнили хорошенько эту сцену, какъ доказательство вашего варварства и возобновили-бы ее въ вашей памяти, когда увидите, какъ иностранныя войска займутъ ваши города".
   "Господинъ консулъ," возразилъ я, "ваши укоризны совершенію справедливы, но несправедливо направлены; униформа, которой я стыжусь, покрываетъ не турка, а европейца; сердце мое полно сочувствія къ несчастнымъ христіанамъ, и ради ихъ-то я вотъ и пришелъ къ вамъ...
   "Pardon, mille pardons", воскликнулъ разгоряченный французъ. "Въ такомъ случаѣ не можетъ быть большей обиды, какъ считать васъ за турка, -- но, однако, не обижайтесь на меня: меня обманула ваша униформа. Пожалуйте въ гостинную. Тамъ англійскій консулъ". Мы вошли въ внутренніе покои. Французъ представилъ меня англичанину.
   "Теперь, господинъ консулъ," сказалъ французъ, позвольте мнѣ повторить въ присутствіи этого человѣка то, что я уже говорилъ,-- именно: мнѣ пріятно думать что эта мерзкая и ужасная рѣзня послужитъ поводомъ къ перемѣнѣ англійской политики по отношенію къ Турціи. Англія благородна и не захочетъ держать сторону мясниковъ; она не посмѣетъ предпочесть свои матеріальные интересы духовнымъ интересамъ -- интересамъ христіанства, человѣколюбія и цивилизаціи. Еще повторяю: политика Англіи перемѣнится; Англія будетъ дѣйствовать открыто въ союзѣ съ прочими великими державами, и тогда Турціи не сдобровать".
   "Что общественное мнѣніе въ Англіи будетъ возбуждено, въ этомъ я ни мало не сомнѣваюсь", отвѣчалъ англичанинъ; "но я не совсѣмъ увѣренъ, что даже и эта рѣзня въ состояніи будетъ повліять на политику, которой, вотъ уже 30 лѣтъ, держатся всѣ наши государственные люди. У насъ считается умѣстнымъ, какъ можно болѣе, пользоваться преобладаніемъ Турціи. Положимъ, что мы выгонимъ турокъ, но кто же займетъ ихъ мѣсто?--"
   "Dieu de Dieux!" воскликнулъ французъ, "что такое по вашему турецкая власть: власть или безначаліе? Вы спрашиваете, кто займетъ мѣсто турокъ? Но когда выгоняютъ крысъ изъ дому, то не спрашиваютъ, кого пустить на ихъ мѣсто. Истребивши волковъ, не разводятъ, вмѣсто ихъ, другихъ кровожадныхъ звѣрей. Можетъ-ли какая нибудь революціонная или анархическая власть быть хуже турецкой, и неужели нельзя замѣнить ее лучшею? Я согласенъ, что слѣдуетъ хорошенько подумать прежде, чѣмъ рѣшаться на упраздненіе государствъ: но только не по отношенію къ Турціи. Здѣсь всякая мѣра была бы хороша, уже по одному тому, что настоящее состояніе такъ скверно, что человѣческая природа не можетъ и придумать ничего худшаго... Въ какомъ положеніи Сирія съ тѣхъ поръ, какъ Англія изгнала изъ нея Ибрагимъ-пашу? Была-ли тутъ хоть какая нибудь власть, или что нибудь похожее на власть, или лучше сказать, развѣ тутъ не была анархія, въ которой самыя низкія, самыя гадкія страсти имѣли полную свободу? И развѣ нельзя того самаго сказать и о всякой другой области этого царства вплоть до стѣнъ Цареграда, въ которомъ управляютъ ужъ не турки, а иностранные посланники? Какъ распорядилась турецкая власть нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, когда Мухамедъ-паша назначилъ одного изъ своихъ людей правителемъ южной части Ливана? Вспомните, какъ сильный соперникъ вышелъ на встрѣчу этому бѣдному человѣку, разогналъ его свиту и отрубилъ ему голову! А потомъ еще написалъ письмо пашѣ, и объявилъ, что и какъ онъ сдѣлалъ, и паша отвѣтилъ ему: "не безпокойся, дай мнѣ сто кошельковъ и поставь кого хочешь управителемъ". И это называется властію, которую вы, англичане, поддерживаете и за которую дрожите! Но дѣйствительно ли вы боитесь, что турецкіе христіане не съумѣютъ обойтись безъ турецкой власти? Не опасаетесь-ли вы только, чтобы мѣсто Порты не заняла какая нибудь другая держава, менѣе зависимая отъ Англіи? Вашимъ государственнымъ людямъ должно быть извѣстно истинное положеніе дѣлъ въ этой странѣ; всѣ наши путешественники повторяютъ одинъ и тотъ же разсказъ о Турціи, и ваши государственные мужи не смѣютъ извиняться незнаніемъ. Можете-ли, напримѣръ, вы равнодушно смотрѣть на эту рѣзню, на это преслѣдованіе, на истребленіе имущества, на эти страданья христіанъ, и въ тоже время скрывать отъ вашего правительства истинное положеніе вещей единственно изъ за какой нибудь частной выгоды?"
   "Но къ чему же послѣ этого стремится французская политика?" возразилъ англійскій консулъ. "Не думаете ли вы поднять новый крестовый походъ? Или желаете свергнуть султана, и если такъ, то кого же думаете поставить на его мѣсто?"
   "Наша политика вовсе не такъ безумна," отвѣчалъ французъ. "Франція еще никогда не предлагала крестоваго похода. Даже болѣе: вы знаете, что Франція помогала Турціи противъ ея внѣшнихъ враговъ, лишь только дѣло касалось сохраненія политическаго равновѣсія Европы. Но мы всегда смотрѣли на турецкую имперію, какъ на такую, которая находится въ состояніи разложенія и при всякомъ случаѣ содѣйствовали образованію новыхъ государствъ на ея развалинахъ. Такъ, мы поддерживали честолюбіе Мехмедъ-Али, когда видѣли, что его сынъ Ибрагимъ-паша старается водворить въ Сиріи порядокъ и безопасность. Не говорилъ ли пророчески нашъ министръ Гизо вашему Лорду Мельбери: "Султанъ, который не въ состояніи былъ своимъ оружіемъ защитить или снова овладѣть Сиріей, не въ состояніи будетъ и управлять ею; Европа, которая возвращаетъ ему Сирію, только компрометируетъ себя, не говоря уже о томъ, что она такимъ образомъ поневолѣ должна будетъ постоянно заботиться, чтобы удержать за нимъ эту страну. Тутъ живетъ народъ христіанскій. Турки ненавидятъ его, тѣснятъ и презираютъ. На насъ лежать старыя, наслѣдственныя обязанности въ отношеніи къ этому народу. Управленіе Мехмедъ-Али въ этой странѣ не нуждалось ни въ поддержкѣ со стороны, ни въ религіозномъ единствѣ; оставьте Сирію въ его рукахъ; и этотъ край будетъ пользоваться миромъ" {Нота г. Гизо къ Сенджемскому кабинету. Авт.}. Есть-ли гдѣ нибудь слова, болѣе пророческія? Развѣ каждое слово этого государственнаго человѣка не осуществилось вполнѣ? И теперь, дорогой сотоварищъ, вы не можете отрицать того, что каждый негодяй въ Турціи разсчитываетъ на помощь и поддержку Англіи, и убѣжденъ, что, истребляя христіанъ, онъ наноситъ обиду Франціи и дѣлаетъ услугу Англіи".
   "Вопросъ, дѣйствительно, мудреный", отвѣчалъ англичанинъ. "Мнѣ, пожалуй, и самому турки набили оскомину; но съ другой стороны, обратите вниманіе на то, до какой степени деморализованы турецкіе христіане; посмотрите на христіанъ, которые по селамъ и мѣстечкамъ занимаютъ какія-нибудь должности, посмотрите на ихъ епископовъ, -- какіе они притѣснители и какъ они стригутъ свою паству! Не думаете-ли вы, что правительство изъ туземныхъ христіанъ будетъ лучше? Вѣдь у нихъ столько взаимно враждующихъ церквей, что только дай имъ волю, и они станутъ бить и преслѣдовать другъ друга".
   "Дорогой мой сослуживецъ", отвѣчалъ французъ, "на ваши доводы, большею частію, уже даны отвѣты самимъ дѣломъ. Посмотрите на Сербію; она всего пятьдесятъ лѣтъ какъ стала независима, и въ Европѣ едва о ней слышно,-- такъ мирно и хорошо она управляется, и таково благоразуміе этого народа! Будь Сербія гдѣ-нибудь на побережьи морскомъ, и отдай ее Англія опять Туркамъ, во что бы они превратили ее? Отвѣтъ на этотъ вопросъ вы найдете за сербской границей -- въ Босніи, Болгаріи и Албаніи. Потомъ посмотрите на Элладу! Эллада и морально и матеріально на цѣлыя столѣтія ушла впередъ въ сравненіи съ лучшими турецкими провинціями {Въ Турціи лѣса, которые почти всѣ составляютъ государственную собственность, приносятъ ежегодно не болѣе 660.972 піастровъ дохода.
   Въ Греціи, которая по величинѣ менѣе 1/5 европейской Турціи, и которая извѣстна неплодородіемъ своей почвы и несовершенствомъ своего государственнаго управленія, лѣса приносятъ ежегодно государству 1.000.000 піастровъ дохода. Авт.}. Вы указываете на испорченность христіанскаго духовенства въ Турціи: а можетъ ли и быть иначе, когда этихъ людей на самомъ то дѣлѣ поставляютъ турки?
   Я вамъ разскажу сейчасъ слѣдующій характерный случай. Когда я, въ бытность мою въ Царьградѣ, однажды разговаривалъ съ греческимъ патріархомъ, въ залу вошелъ вдругъ черный евнухъ и съ самымъ наглымъ безстыдствомъ сталъ требовать мѣста для одного недостойнаго священника, низкими средствами польстившаго султановой Валиде" {Я говорю здѣсь по своему собственному опыту; такія сцены происходили въ палатахъ греческаго патріарха, когда я самъ былъ въ Царьградѣ. Авт.}.
   Тутъ я потерялъ, наконецъ, терпѣніе и прервалъ Француза, сказавши ему, что христіане, которые собраны въ замкѣ, просятъ хлѣба, и что если на пашу не подѣйствуетъ кто-нибудь изъ консуловъ, то, несомнѣнно, они погибнутъ отъ недостатка въ пищѣ.
   Услышавъ это, оба консула рѣшились немедленно ѣхать къ пашѣ.
   "Быть можетъ, счастье послужитъ намъ сегодня," сказалъ англійскій консулъ, "хотя до послѣдняго времени этотъ человѣкъ былъ глухъ ко всему, что ему совѣтовали и говорили консулы".
   "Что касается до меня", замѣтилъ французъ, "то, признаюсь, мнѣ будетъ очень тяжело воздержаться отъ горькихъ упрековъ. Глупость и упорство этого человѣка просто сводятъ меня съ ума"...
   Пока консулы сѣдлали коней, я успѣлъ узнать, что многіе европейцы, и въ томъ числѣ одинъ англійскій миссіонеръ, убиты, и что квартиры американскаго вицеконсула (который раненъ) и бельгійскаго консула до тла сгорѣли. Сами они заранѣе ускользнули и такимъ образомъ избѣгли участи, которая неминуемо угрожала имъ {Русское консульство, находившееся въ срединѣ христіанскаго квартала, было первымъ домомъ, который быль разграбленъ и сожженъ. Драгоманъ былъ убитъ. Прислуга спаслась въ подвалѣ, гдѣ и оставалась четыре дни, не имѣя куска хлѣба и капли воды. Между домами, которые подверглись потомъ нападенію, были и дома голландскаго, бельгійскаго и сѣверо-американскаго вице-консуловъ и донъ г. Фразера, американскаго миссіонера. Первый укрылся съ своимъ семействомъ прежде, чѣмъ напали на его домъ. Г. Фразеръ съ своимъ семействомъ выбрался за городъ еще раньше того. Американскаго консула очень тяжело раняли, такъ что онъ едва спасся. Почти всѣ дома зажиточныхъ христіанъ подверглись нападенію, потому что толпу манила богатая добыча. Потомъ бросались на сосѣдніе съ ними дома, и грабежи, убійства, поджоги и опустошеніи распространялись все больше и больше. Греческая церковь и патріаршее подворье доставили богатую добычу въ видѣ богатой церковной утвари, священническихъ облаченій и денегъ".-- Сирійская корреспонденція. Авт.}.
   Когда консулы сѣли на коней и, взявъ съ собою сво ихъ кавасовъ, отправились въ замокъ, я пошолъ въ больницу.
   Больные радовались рѣзнѣ. Лица у нихъ были праздничныя. Друзья принесли имъ кое-что изъ своей добычи. Разговоръ шелъ объ исламѣ, о мечѣ пророка и о побѣдѣ надъ христіанами...
   Недолго пробылъ я въ больницѣ.
   Проходя по дорогѣ къ замку, я на каждомъ шагу встрѣчалъ все новые и новые ужасы. Въ улицѣ Беинъ-Эсъ-Сурейнъ я наткнулся на шейха Абдулу-элъ-Халебія, самаго старшаго улема, человѣка, должность котораго нѣсколько походитъ на должность христіанскаго епископа; онъ -- истолкователь корана, онъ руководитъ молитвами, онъ -- свѣтъ ислама. Окруженный мусульманами, онъ останавливался предъ каждымъ домомъ и кричалъ, чтобы ему тотчасъ же были выданы всѣ христіане, которые могли быть спрятаны въ немъ болѣе человѣколюбивыми турками. Это было новое и ужаснѣйшее зрѣлище. Неужели эти люди рѣшатся убивать несчастныхъ, которые спаслись уже однажды отъ смерти?.. Горькая дѣйствительность сурово отвѣтила на этотъ вопросъ. Лишь только улемъ съ своей ватагой приблизился къ одному дому и заявилъ свое требованіе, какъ раздался крикъ, и какой-то человѣкъ, по видимому мельникъ, весь покрытый мукой, былъ вытолкнутъ за ворота. Не трудно было замѣтить, что несчастный былъ спрятанъ въ мучномъ амбарѣ. Его схватили и опрокинули на землю; потомъ одинъ изъ свиты улема засучилъ рукава, взялъ въ руки острый ножъ, надавилъ колѣномъ на грудь жертвы и воткнулъ ей ножъ въ горло. Онъ закололъ человѣка такъ, какъ колютъ овцу.... Я отвернулся, въ ужасѣ и негодованіи, и скорыми шагами пошелъ далѣе.
   Придя въ замокъ, я былъ пріятно изумленъ: благодаря вмѣшательству консуловъ, турецкіе солдаты раздавали христіанамъ хлѣбъ, дѣлая впрочемъ видъ, что они кормятъ собакъ. Я скоро отыскалъ Леонору. Въ то время, какъ всѣ остальныя женщины вокругъ ея были подавлены горемъ, покрыты пылью и всякой нечистотою, и были не приглядны, эта итальянская дѣвушка нашла гдѣ-то возможность умыться, заплесть черную косу и привесть въ порядокъ платье. На ея лицѣ было выраженіе небеснаго спокойствія. Я почти готовъ былъ пасть предъ ней на колѣна и поклониться ей, потому что она казалась мнѣ какимъ-то не земнымъ существомъ.
   "Джузеппо", сказала она мнѣ, "есть еще одна услуга, которую прошу тебя оказать мнѣ, и небо да защититъ тебя. Вотъ въ томъ углу лежитъ бѣдняжка, только-что давшая жівнь дитяти. Ея малютка совсѣмъ обнаженъ, ей нечѣмъ защитить его отъ солнца. Нельзя-ли на базарѣ найти холста или какой нибудь одежды".
   "Сейчасъ иду," сказалъ я; "только скажи мнѣ, Леонора, не нужно-ли еще чего нибудь?
   "Если бы было можно," сказала она, "добыть что нибудь еще, кромѣ хлѣба и воды, для подкрѣпленія силъ этой несчастной... Но только возвратись скорѣе; я не знаю, какъ велика теперь опасность въ городѣ; я боюсь за тебя!.. Впрочемъ, кажется, что чернь пресытилась уже кровью и теперь все спокойно".
   "Будемъ надѣяться, что такъ," сказалъ я, потому что не хотѣлъ ее безпокоить разсказомъ объ ужасномъ зрѣлищѣ, видѣнномъ мною поутру. Я поспѣшилъ на базаръ.
   Торговля въ городѣ была совсѣмъ покинута и очень трудно было найти открытую лавку; когда же, наконецъ, я наткнулся на одного старика, который очевидно былъ слишкомъ старъ, чтобы принимать участіе въ рѣзнѣ, то онъ оказался до того глупъ, что для меня стоило много времени и труда растолковать ему, какіе товары были мнѣ нужны.
   Отдѣлавшись отъ старика, я сталъ искать мясную лавку. Съ трудомъ нашелъ я ее и крѣпко задумался, входить ли въ нее или не входить. Мясникъ высматривалъ грубо -- болѣе грубыхъ лицъ я и не встрѣчалъ. Въ духанѣ было еще нѣсколько турокъ. Они дѣлили между собой добычу. Я ждалъ, пока они окончатъ, и въ это время слушалъ, какъ они хвалились своими кровавыми дѣлами. Они громко жаловались, что низамы отнимали у нихъ лучшую добычу. "Валахъ," сказалъ одинъ, "я досталъ джерданъ (ожерелье изъ монетъ) и серьги, за которыя могъ бы купить себѣ домъ и землю, какъ вдругъ одинъ турецкій офицеръ напустилъ на меня двухъ низамовъ, и они отняли у меня все это; но я -- слава Богу -- отправилъ въ пекло одну кяфирку, которая ихъ носила".
   Тутъ я рѣшился попросить отвѣсить мнѣ мяса; негодяи оглянулись, и замѣтивъ на мнѣ турецкую униформу и узелъ въ рукахъ, подумали, вѣроятно, что и я пришелъ изъ христіанскаго квартала; мясникъ молча отпустилъ мнѣ мяса, взялъ деньги, и я свободно вздохнулъ, когда вышелъ изъ духана.
   Я поспѣшилъ въ замокъ.
   "Что это значитъ? неужели отъ страха и утомленія умерли эти бѣдняки?" воскликнулъ я, наткнувшись на кучку мертвецовъ.-- Еще подальше лежало трое. Они не могли говорить, только мотали головой то въ ту, то въ другую сторону; очевидно, они были при смерти.
   "Боже милосердый! Что это значитъ?" воскликнулъ я, оглядываясь по сторонамъ и напрасно ожидая отвѣта. Вдругъ около меня раздался глубокій вздохъ. Какой-то старикъ сталъ кивать мнѣ головой, приглашая подойти къ нему. Я подошелъ. Онъ показалъ мнѣ рукою на животъ и сказалъ: "здѣсь горитъ". Страшная мысль пришла мнѣ въ голову; колѣна задрожали; точно предсмертное безсиліе охватило меня... "Гдѣ Леонора?" спросилъ я. Старикъ показалъ пальцемъ на одну кучку, неподалеку отъ него. Я бросился туда, и тамъ -- тамъ на жесткой раскаленной землѣ лежала моя возлюбленная Леонора... Увы! она боролась со смертью!
   Я опустился предъ ней на колѣни, обнялъ ея голову и судорожно поцѣловалъ холодное, влажное чело ея. Она открыла глаза; тихая улыбка пробѣжала по ея губамъ...
   "Леонора, Леонора!" воскликнулъ я въ ужасѣ: "что это? Скажи мнѣ ради Бога, скажи мнѣ, что ты съѣла? Гдѣ вашъ хлѣбъ?"
   Она прижала руку къ сердцу и сказала: "Дорогой братъ, не тужи обо мнѣ, но молись за мою душу. Я умираю; пища, которую дали намъ турки, отравлена".
   "Отравлена!" воскликнулъ я, "отравлена! О Боже!-- Докуда же ты будешь терпѣть? Возстань и отомсти кровь Святыхъ Твоихъ"!!
   Потомъ я бросился со всѣхъ ногъ и принесъ воды Леонорѣ: она горѣла отъ жажды. Тихо поблагодарила она меня, потомъ указала на одну бѣдняжку и сказала: "Подай и ей воды".
   Исполнивъ ея просьбу, я сталъ ощупывать ея пульсъ и языкъ. Затѣмъ я сбѣгалъ въ ближайшую аптеку и принесъ лѣкарства. Леонора приняла его. Никакой надежды, однако, на спасеніе не было. Я зналъ слишкомъ хорошо, что по жиламъ моей возлюбленной разливается смертоносный арсеникъ, быстро истощая въ ней запасъ молодой жизни. Ноги и руки ея похолодѣли, ея уста, когда-то такія румяныя, поблекли, и на ея чудные глаза набѣжала темная тѣнь;-- слабый, но скорый пульсъ показывалъ несомнѣнно, что смерть близка...
   Я держалъ ее въ своихъ объятіяхъ, смотрѣлъ на нее, шепталъ ей слова небесной надежды, и мои теплыя слезы капали на ея холодное чело...
   Отъ времени до времени судорожные припадки потрясали все ея тѣло; тогда она складывала руки и прижималась ко мнѣ, а я тщетно старался облегчить ея страданія...
   Вдругъ она бросила мнѣ взглядъ какой-то высшей любви, неземной, и прошептала: "Джузеппо, дорогой мой, прости меня!"
   "Простить тебя, Леонора моя, тебя простить? Въ чемъ я буду прощать тебя?"
   "Не ужели ты забылъ, братъ мой, то немилое слово, которое я сказала тебѣ, когда въ послѣдній разъ мы видѣлись въ Царьградѣ?"
   Я запечатлѣлъ уста ея однимъ судорожнымъ поцѣлуемъ и громко зарыдалъ.
   "Мы увидимся на небѣ, возлюбленнѣйшій братъ мой," сказала умирающая, "и тамъ я скажу тебѣ, какъ я любила тебя".
   Въ эту минуту я услышалъ позади себя тихій, басистый голосъ. Кто-то произносилъ: "слава Отцу Небесному, что я успѣлъ, во время предложить тебѣ святое Причащеніе!"
   Я оглянулся и увидѣлъ отца Антонія. Я крѣпко пожалъ ему руку, когда онъ сталъ на колѣни и причастилъ Леонору.
   "Братія моя, слуги алтаря Божія, побиты," сказалъ онъ; "имъ позволено волею Божіей присоединиться на Небѣ къ воинству мучениковъ и угодниковъ Божіихъ, а мнѣ, недостойнѣйшему, суждено и еще немного потрудиться въ вертоградѣ Христовомъ".
   Мы вмѣстѣ стали молиться и, сопровождаемая нашими молитвами, отошла къ Спасителю душа дѣвушкимученицы.
   Небесное спокойствіе разлилось по прекрасному лицу Леоноры и оно стало походить на изваяніе, сдѣланное изъ бѣлаго мрамора...
   Отецъ Антоній, поднявши очи къ небу, произнесъ:
   "И слышахъ гласъ съ небеси, глаголющъ мы: напиши: блажени мертвіи, умирающій о Господѣ нынѣ; ей, глаголетъ Духъ, да почіютъ отъ трудовъ своихъ!"

Конецъ.

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru