Сенкевич Генрик
Бартек-победитель

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Bartek Zwycięzca.
    Текст издания: журнал "Отечественныя Записки", No 5, 1882.
    Перевод Р. И. Сементковского.

   

БАРТЕКЪ-ПОБѢДИТЕЛЬ.

РАЗСКАЗЪ.

Генриха Сенкевича.

I.

   Герой мой назывался Бартекъ Словикъ (Соловей), но такъ какъ онъ имѣлъ обыкновеніе таращить глаза, когда съ нимъ говорили, то сосѣди называли его Бартекомъ пучеглазымъ. Съ соловьемъ онъ, дѣйствительно, не имѣлъ ничего общаго, но слабыя его умственныя способности и по истинѣ эпическая наивность доставили ему прозвище: Бартекъ-дуракъ. Прозвище это было самымъ популярнымъ, и навѣрно оно одно будетъ занесено на страницы исторіи, хотя Бартекъ имѣлъ еще четвертое, оффиціальное названіе.-- Такъ какъ слова: czlowiek (человѣкъ) и slowik (соловей) не представляютъ никакого различія для нѣмецкаго уха, а нѣмцы любятъ, во имя цивилизаціи, переводить варварскія славянскія названія на свой культурный языкъ, то при составленіи военныхъ списковъ произошелъ слѣдующій разговоръ:
   -- Какъ тебя звать? спросилъ офицеръ Бартка.
   -- Словикъ.
   -- Чловикъ?.. Ach ja! Gut.
   И офицеръ написалъ: Mensch.
   Бартекъ былъ крестьянинъ деревни Ярмо. Деревень этого названія, какъ извѣстно, очень много въ великомъ княжествѣ Познанскомъ и въ другихъ земляхъ бывшей Рѣчи Посполитой. Не считая надѣла, хаты и двухъ коровъ, онъ былъ владѣльцемъ пѣгой кобылы и жены Магды. Благодаря такому стеченію обстоятельствъ, онъ могъ жить спокойно, какъ Богъ дастъ, и только когда Богъ далъ войну, Бартекъ сильно встревожился. Получено было извѣщеніе; надо было явиться въ сборный пунктъ. Пришлось бросить хату, надѣлъ и оставить все на попеченіе бабы. Народъ въ Ярмѣ былъ довольно бѣденъ. Зимою Бартекъ ходилъ на фабрику и, такимъ образомъ, поддерживалъ хозяйство; а теперь какъ? Богъ знаетъ, когда война съ французами кончится! Какъ только получено было извѣщеніе, Магда начала ругаться: "Чтобы имъ сдохнуть, окаяннымъ! Чтобъ имъ ослѣпнуть!-- дуракъ ты, правда... но все-таки мнѣ тебя жаль. Французы пощады не дадутъ: голову тебѣ отрубятъ, али что!..
   Бартекъ чувствовалъ, что баба говоритъ правду. Онъ боялся французовъ, какъ огня; къ тому же и тоска его одолѣла. Что ему сдѣлали французы? Зачѣмъ ему идти въ чужую страну, гдѣ нѣтъ родного человѣка. Когда сидишь въ Ярмѣ, хоть и не особенно тебѣ хорошо, но когда велятъ идти -- вотъ тутъ-то чувствуешь, что дома все-таки лучше. Но что дѣлать? Такая, видно, ужь судьба, надо идти. Бартекъ обнялъ жену, поцѣловалъ десятилѣтняго1 Франка, потомъ сплюнулъ, перекрестился и вышелъ изъ хаты, а Магда за нимъ. Простились они не особенно нѣжно. Магда и мальчишка всхлипывали, а онъ повторялъ: "Ну, тише, ну, ну!" Такъ они вышли на большую дорогу. Тутъ онъ только замѣтилъ, что во всемъ Ярмѣ происходитъ тоже, что у нихъ. Вся деревня на ногахъ; куда ни взглянешь, вездѣ призывные. Идутъ они къ желѣзнодорожной станціи, а бабы, дѣти, старики и собаки провожаютъ ихъ. Призывнымъ тяжело на душѣ; только нѣкоторые парни курятъ трубку: есть и нѣсколько пьяныхъ; колонистъ какой-то со страху поетъ: "Wacht am Rhein". Весь этотъ пестрый людъ, среди котораго то здѣсь, то тамъ блеснетъ штыкъ, движется къ концу деревни съ гамомъ, крикомъ, шумомъ. Бабы держатъ своихъ солдатиковъ за руку и воютъ; какая-то старуха гнѣвно потрясаетъ кулакомъ въ воздухѣ. Другая завываетъ: "Да накажетъ васъ Богъ за нашу бѣду!" То и дѣло раздается: "Франекъ! Каська! Юзекъ! Будьте здоровы!" Собаки лаютъ. Въ костёлѣ благовѣстятъ. Самъ настоятель читаетъ отходную: вѣдь многіе изъ тѣхъ, которые идутъ теперь на станцію, ужь болѣе не вернутся. Война беретъ всѣхъ, но не многихъ отдастъ. Плуги заржавѣютъ въ поляхъ, потому что Ярмо объявило войну Франціи. Ярмо не стерпѣло преобладанія Наполеона Ш и приняло къ сердцу дѣло о кандидатурѣ на испанскій престолъ. Колокольный звонъ провожаетъ толпу, которая уже вышла изъ деревни. Вотъ и статуя Богородицы: всѣ набожно снимаютъ фуражки и каски. Поднимаются столбы золотой пыли, потому что день стоитъ сухой и ясный. По обѣ стороны дороги дозрѣвающая рожь шумитъ тяжелымъ колосомъ. На голубомъ небѣ неподвижно дрожатъ жаворонки и поютъ что есть мочи.
   Станція. Толпа увеличивается. Прибываютъ призывные изъ Большой Кривды, Малой Кривды, Недоли и села Несчастнаго. Шумъ, гамъ, смятеніе. Стѣны на станціи покрыты манифестами. Объявлена война "во имя Бога и отечества". Ландверъ идетъ защищать свои хаты, поля, женъ и дѣтей. Французы особенно ожесточены противъ Ярма, Большой и Малой Кривды, Недоли и села Несчастнаго. Такъ, по крайней мѣрѣ, кажется тѣмъ, которые читаютъ манифесты. Толпа передъ станціею все ростетъ. Въ комнатѣ табачный дымъ наполняетъ воздухъ и застилаетъ манифесты. Шумъ такъ силенъ, что нельзя ничего разслышать: всѣ ходятъ, зовутъ другъ друга, кричатъ. На платформѣ энергически, рѣзко, кратко раздается нѣмецкая команда.
   Звонокъ; затѣмъ протяжный свистъ. Вдали слышится порывистый шумъ паровоза. Шумъ становится все явственнѣе. Кажется, будто приближается война.
   Второй звонокъ. Всѣми овладѣваетъ тревога. Какой-то солдатикъ кричитъ: "Ева!" Онъ, очевидно, зоветъ свою жену; но другія бабы подхватываютъ: "ѣдутъ!" крикливый голосъ прибавляетъ: "французы ѣдутъ!" -- и въ одинъ мигъ нетолько между бабами, но и между будущими героями Седана распространяется паника. Толпа заколыхалась. Между тѣмъ, поѣздъ останавливается у платформы. Во всѣхъ окнахъ виднѣются фуражки съ красными околышами и мундиры. Солдатъ видимо-невидимо. На открытыхъ платформахъ чернѣютъ мрачныя, продолговатыя пушки, блеститъ цѣлый лѣсъ штыковъ. Солдатамъ, очевидно, велѣно пѣть; поѣздъ дрожитъ отъ могучихъ мужскихъ голосовъ, и весь дышетъ самоувѣренностью и силою.
   На платформѣ рекруты начинаютъ строиться; кто можетъ, еще прощается. Бартекъ махнулъ руками, точно крыльями вѣтряной мельницы, и вытаращилъ глаза.
   -- Ну, Магда, будь здорова!
   -- Ой, бѣдный муженекъ!
   -- Ужь больше меня не увидишь!
   -- Ужь больше тебя не увижу!
   -- Ничего не подѣлаешь!
   -- Да защититъ тебя Богородица!
   -- Будь здорова, смотри за хатой.
   Баба, рыдая, обвила руками его шею.
   -- Да поможетъ тебѣ Богъ!
   Настаетъ послѣдняя минута. Все заглушается визгомъ, плачемъ и рыданіями бабъ. "Будьте здоровы, будьте здоровы!" Но вотъ солдаты уже отдѣлены отъ бозпорядочной толпы; вотъ они скучились уже въ черную массу, которая образовываетъ квадраты, прямоугольники и приходитъ въ движеніе съ точностью машины. Раздается команда: садиться! Квадраты и прямоугольники раздѣляются по серединѣ, тянуться узкими полосами къ вагонамъ и исчезаютъ внутри ихъ. Вдали паровозъ свиститъ и извергаетъ клубы темно-сѣраго дыма. Вотъ онъ началъ дышать, какъ чудовище, и выпускать съ боку струи пара. Вой бабъ достигаетъ апогея. Однѣ закрываютъ глаза передниками, другія протягиваютъ руки къ вагонамъ.
   -- Будь здоровъ, Бартекъ! кричитъ снизу Магда.-- И не суйся, куда тебя не посылаютъ. Богородица защититъ тебя... Будь здоровъ! О, Господи!
   -- Смотри за хатой! отвѣчаетъ Бартекъ.
   Паровозъ дернулъ; вагоны ударились другъ объ друга, и поѣздъ тронулся.
   -- Помни, что у тебя жена и сынъ, кричитъ Магда и бѣжитъ за поѣздомъ.-- Будь здоровъ! Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Будь здоровъ!
   Поѣздъ идетъ все быстрѣе, увозя съ собою воиновъ изъ Ярма, обѣихъ Кривдъ, Недоли и села Несчастнаго.
   

II.

   Рыдая возвращалась Магда съ толпою бабъ въ Ярмо, а въ противоположномъ направленіи рвался въ туманную даль поѣздъ, въ которомъ ѣхалъ Бартекъ. Туманная даль тянется безконечно. Ярмо ужь еле можно различить. Только липа виднѣется, да крестъ блеститъ на костелѣ, освѣщенный лучами заходящаго солнца. Вскорѣ и липа исчезаетъ, а золотой крестъ кажется блестящею точкою. Пока эта блестящая точка видна, Бартекъ смотритъ на нее; но когда и она исчезаетъ, имъ овладѣваетъ страшная тревога. Онъ точно обезсилѣлъ и чувствуетъ, что пропалъ. Онъ смотритъ на унтеръ-офицера, сознавая, что послѣ Бога онъ всецѣло надъ нимъ властенъ. Что съ нимъ будетъ, это знаетъ унтеръвофицеръ, самъ же Бартекъ ничего не знаетъ и ничего не понимаетъ. Унтеръ-офицеръ сидитъ на скамьѣ, держитъ ружье между ногъ и куритъ трубку. Дымъ то и дѣло застилаетъ его серьёзное и недовольное лицо. Не одинъ Бартекъ смотритъ на это лицо; смотрятъ на него всѣ солдатики. Въ Ярмѣ или Кривдѣ всякій Бартекъ или Войтекъ самъ себѣ баринъ, всякій самъ долженъ думать за себя, а тутъ за всѣхъ думаетъ унтеръ-офицеръ. Велитъ онъ имъ смотрѣть направо -- будутъ смотрѣть направо; велитъ смотрѣть налѣво, будутъ смотрѣть налѣво. Всякій спрашиваетъ глазами: "что съ нами будетъ?" А онъ самъ столько же знаетъ, сколько и они, и былъ бы радъ, еслибъ начальство выяснило ему этотъ мучительный вопросъ. Впрочемъ, мужики боятся спросить, потому что теперь военное время, значитъ, строго. Что дозволяется и чего не дозволяется -- неизвѣстно. По крайней мѣрѣ, мужики объ этомъ ничего не знаютъ; ихъ только страшитъ слово "Kriegsgericht", котораго они, въ сущности, не понимаютъ.
   Въ тоже время они чувствуютъ, что этотъ унтеръ-офицеръ имъ теперь нужнѣе, чѣмъ на манёврахъ подъ Познанью, потому что онъ за нихъ думаетъ, и безъ него не сдѣлаешь ни шага. Унтеръ-офицеру надоѣло держать ружье и онъ передалъ его Бартеку. Бартекъ беретъ ружье, не смѣетъ перевести духъ, и таращитъ глаза.
   Ой, плохи дѣла! даже унтеръ-офицеръ точно самъ не свой. На станціяхъ раздаются пѣсни и крики; унтеръ-офицеръ командуетъ и ругается, чтобы угодить начальству, но какъ только поѣздъ тронется, все смолкаетъ.
   Между тѣмъ, поѣздъ пыхтитъ, шумитъ и рвется вдаль. На каждой станціи прицѣпляютъ новые вагоны и локомотивы. Вездѣ видны только каски, пушки, лошади, штыки пѣхотинцевъ и значки улановъ. Наступаетъ тихій и ясный вечеръ. На западѣ все небо покрылось красною зарею; высоко на небѣ медленно движутся легкія облака съ розовою каймою. Поѣздъ, наконецъ, пересталъ захватывать новыхъ солдатъ на станціяхъ; но продолжаетъ летѣть впередъ, туда, въ красную даль, какъ бы въ море крови. Изъ открытаго окна, у котораго сидитъ Бартекъ съ другими солдатами-поляками, видны деревни, села и мѣстечки, башни церквей, аисты, согнувшіеся на подобіе крючка, стоя одной ногой въ гнѣздѣ, одинокія хаты, вишневые сады. Все это быстро мелькаетъ, обданное краснымъ цвѣтомъ. Солдаты начинаютъ шептаться, потому что унтеръ-офицеръ, подложивъ подъ голову мѣшокъ, заснулъ съ фарфоровою трубкою въ зубахъ. Войтекъ Гвиздаза, землякъ Бартека, сидящій около него, толкаетъ его локтемъ.
   -- Бартекъ, слушай!
   Бартекъ повертываетъ къ нему лицо съ вытаращенными глазами.
   -- Чего смотришь, какъ теленокъ, котораго ведутъ на убой! шепчетъ Войтекъ.-- Впрочемъ, что правда, то правда! Ведутъ тебя, бѣднягу, на убой, и навѣрно...
   -- Ой, ой! стонетъ Бартекъ.
   -- Боишься?
   -- Какъ же не бояться...
   Заря все разгорается. Войтекъ указываетъ на нее рукою.
   -- Видишь, какъ тамъ красно? Знаешь, дуракъ, что это? Это -- кровь. Здѣсь Польша, примѣрно сказать, нашъ край -- понимаешь? А вонъ тамъ, далеко, гдѣ горитъ заря, тамъ и есть Франція...
   -- А скоро доѣдемъ?
   -- Чего спѣшить? Говорятъ, далеко. Но не бойся: французы выйдутъ намъ навстрѣчу...
   -- Войтекъ!
   -- Чего тебѣ?
   -- А что это за народъ -- французы?
   Тутъ кончалась премудрость Войтека. Онъ зналъ только, что французы -- французы. Слышалъ онъ отъ стариковъ, что французы на войнѣ всѣхъ бьютъ; зналъ онъ, что это народъ совершенно чужой, но какъ было объяснить это Бартеку? Поэтому, онъ прежде всего повторилъ вопросъ:
   -- Что это за народъ?
   -- Ну, да.
   Войтекъ зналъ три народа: въ серединѣ "поляки", съ одной стороны "москали", съ другой -- "нѣмцы". Но нѣмцы бываютъ разныхъ сортовъ. Поэтому, онъ сказалъ:
   -- Что за народъ -- французы? Какъ тебѣ сказать: должно полагать, тотъ же нѣмецъ, только похуже...
   Тутъ Бартекъ воскликнулъ:
   -- О, стерва!
   До сихъ поръ французы внушали ему только страхъ. Теперь этотъ прусскій ландверманъ почувствовалъ къ нимъ нѣчто въ родѣ патріотическаго озлобленія. Но онъ еще не все понялъ, какъ слѣдуетъ, и поэтому снова спросилъ:
   -- Такъ нѣмцы будутъ воевать съ нѣмцами же?
   Тутъ Войтекъ прибѣгъ къ сравненію и отвѣтилъ:
   -- А развѣ твоя Арапка не грызется съ моимъ Мальчикомъ? Бартекъ разинулъ ротъ и съ минуту смотрѣлъ молча на своего учителя.
   -- Да, правда.
   -- Вѣдь и австріяки -- нѣмцы, продолжалъ Войтекъ:-- а развѣ наши не дрались съ ними? Старикъ Матвѣй намъ разсказывалъ, что, когда онъ былъ на войнѣ, то Штейнмецъ кричалъ имъ: "Ну, братцы, валяйте нѣмца!" Только съ французами потруднѣе будетъ!
   -- Въ самомъ дѣлѣ!
   -- Французъ всегда побѣждалъ. Когда онъ вцѣпится въ тебя, такъ ужь не выпуститъ, будь покоенъ! Каждый изъ нихъ въ два или три раза сильнѣе нашего мужика, а бороды у нихъ, какъ у жидовъ. Иной черный, какъ чортъ. Когда увидишь такого, прямо простись съ жизнью.
   -- Такъ зачѣмъ намъ къ нимъ идти? воскликнулъ Бартекъ въ отчаяніи:
   На этотъ философскій вопросъ Войтекъ отвѣтилъ:
   -- И мнѣ не хотѣлось бы идти! Но если мы не пойдемъ, то они придутъ къ намъ. Ничего не подѣлаешь. Читалъ, что напечатано? Ожесточеніе у нихъ страшное противъ насъ, мужиковъ. Говорятъ, что они хотѣли захватить наши земли, чтобы привозить контрабандою водку изъ Царства. Но правительство не допустило, вотъ они и объявили войну... Понимаешь?
   -- Отчего не понять? отвѣтилъ смиренно Бартекъ.
   Войтекъ продолжалъ:
   -- На бабъ они такъ охочи, какъ собака на сало...
   -- Такъ они, примѣрно сказать, приставали бы и къ Магдѣ?
   -- Они и старухами не брезгаютъ!
   -- О! воскликнулъ Бартекъ такимъ тономъ, какъ будто хотѣлъ сказать: ежели такъ, то задамъ же я имъ!
   Это вывело его изъ себя. Водку пусть французы возятъ, но Магду не тронь. Теперь Бартекъ взглянулъ на войну съ точки зрѣнія личнаго интереса, и точно пріободрился при мысли, что столько войска и пушекъ будутъ защищать Магду, которой угрожаетъ французское распутство. Онъ невольно сжалъ кулаки и къ страху передъ французами примѣшалось чувство ненависти къ нимъ. Онъ теперь вполнѣ увѣрился, что надо идти. Между тѣмъ, заря погасла. Стемнѣло. Вагонъ сталъ сильно покачиваться на неровныхъ рельсахъ, а въ тактъ съ этимъ покачиваніемъ кивали направо и налѣво каски и штыки.
   Прошелъ часъ, другой. Изъ локомотива вырывались искры цѣлыми снопами. Въ темнотѣ онѣ перекрещивались огненными полосками и змѣйками. Бартекъ долго не могъ заснуть. Въ его головѣ, точно искры въ воздухѣ, носились мысли о Магдѣ, войнѣ, Ярмѣ, французахъ и нѣмцахъ. Наконецъ, онъ заснулъ, но какимъ-то тревожнымъ сномъ. И тотчасъ ему приснилось, что Арапка грызется съ Мальчикомъ, такъ что только клочки шерсти летятъ. Онъ хвать палку, чтобы ихъ помирить, но вдругъ видитъ, что около Магды сидитъ французъ, черный, какъ чортъ, а Магда довольна и скалитъ зубы. Другіе французы издѣваются надъ Бартекомъ и показываютъ на него пальцами.. Шумитъ паровозъ, а ему кажется, что это французы кричатъ: Магда, Магда, Магда, Магда! Бартекъ вопитъ: чтобы васъ, окаянные! Пустите бабу! А они продолжаютъ: Магда, Магда, Магда! Арапка и Мальчикъ лаютъ; все Ярмо кричитъ: не давай бабы! А онъ точно связанъ. Но нѣтъ же! Рванулся, веревки лопнули, Бартекъ хватаетъ француза за волосы и вдругъ...
   Вдругъ онъ чувствуетъ сильную боль, точно отъ могучаго удара. Онъ просыпается и вскакиваетъ. Весь вагонъ проснулся, и всѣ съ недоумѣніемъ спрашиваютъ другъ друга, что случилось? Это бѣдный Бартекъ схватилъ во снѣ унтеръ-офицера за бороду. Теперь онъ стоитъ, вытянувшись въ струнку, и держитъ два пальца у виска, а унтеръ-офицеръ махаетъ руками и въ бѣшенствѣ кричитъ. Онъ даже охрипъ отъ злости, а Бартекъ все стоитъ съ двумя пальцами у виска. Остальные солдаты кусаютъ губы, чтобы не расхохотаться, но боятся, потому что унтеръ-офицеръ продолжаетъ ругаться: Ein polnischer Ochse! Verfluchtes Vieh aus Podolien! Въ концѣ-концовъ, все стихаетъ. Бартекъ садится на прежнее мѣсто, и чувствуетъ только, что щека у него пухнетъ, а локомотивъ, какъ бы издѣваясь, повторяетъ попрежнему:
   -- Магда! Магда! Магда!
   Имъ овладѣваетъ страшная тоска...
   

III.

   Раннее утро. Блѣдный дневной свѣтъ освѣщаетъ утомленныя отъ безсонницы лица. На скамьяхъ въ безпорядкѣ спятъ солдаты: одни опустили головы на грудь, другіе опрокинули ихъ назадъ. Утренняя заря покрыла все розовымъ свѣтомъ. Въ воздухѣ чувствуется ободряющая свѣжесть. Солдаты просыпаются и осматриваютъ незнакомыя мѣста. Эхъ! гдѣ-то теперь Ярмо, Большая и Малая Кривда, гдѣ село Несчастное? Пошла чужая сторона. Вокругъ возвышенности поросли молодыми дубками: въ долинахъ дома покрыты черепицею, съ черными поперечинами на бѣлыхъ стѣнахъ. Всѣ дома точно усадьбы и обросли виноградомъ. Мѣстами виднѣются храмы съ остроконечными башнями или высокія фабричныя трубы. Только шири нѣтъ и недостаетъ луговъ и полей. Зато людей сколько! То и дѣло промелькнетъ деревня или городъ. Поѣздъ нигдѣ не останавливается, минуя второстепенныя станціи. Что-то случилось, потому что вездѣ много народа. Солнце медленно выступаетъ изъ-за горъ; одинъ солдатъ за другимъ начинаетъ читать молитву.
   Наконецъ, поѣздъ остановился на главной станціи. Тотчасъ же его окружаетъ толпа людей; получены извѣстія съ театра военныхъ дѣйствій. Побѣда! Побѣда! Телеграмма получена нѣсколько часовъ тому назадъ. Всѣ ожидали пораженія, и поэтому неистово радуются побѣдѣ. Полуодѣтые люди выскочили изъ домовъ и поспѣшили на станцію. На нѣкоторыхъ крышахъ развѣваются уже флаги; всѣ машутъ платками. Къ вагонамъ подносятъ пиво, табакъ и сигары. Восторгъ неописанный, лица сіяютъ. Вездѣ раздаются оглушительно звуки Wacht am Rhein. Одни плачутъ, другіе кидаются въ объятія другъ другу. "Unser Fritz" разбилъ врага на голову; захватилъ пушки, знамена. Въ благородномъ порывѣ толпа отдаетъ солдатамъ все, что имѣетъ при себѣ. Солдаты, въ свою очередь, пріободрились и начинаютъ распѣвать пѣсни. Вагоны дрожатъ отъ могучихъ голосовъ, а толпа съ удивленіемъ слушаетъ пѣсни на незнакомомъ ей языкѣ. "Die Polen, Die Polen!" повторяетъ толпа въ видѣ поясненія и тѣснѣе окружаетъ вагоны, разсказывая чудеса о несокрушимомъ мужествѣ этихъ польскихъ полковъ.
   У Бартека распухла щека, что въ связи съ его желтыми усами, вытаращенными глазами и мощной фигурой придаетъ ему страшный видъ. На него смотрѣли, какъ на диковиннаго звѣря. Какіе у нѣмцевъ защитники! Вотъ кто задастъ французамъ! Бартекъ самодовольно улыбается: онъ тоже доволенъ, что французовъ побили. Не придутъ они теперь въ Ярмо, не будутъ ухаживать за Магдой и не возьмутъ земли, ѣстъ онъ съ аппетитомъ эпическаго героя. Гороховая колбаса и кружки пива поглощаются имъ, точно пропастью. Ему даютъ сигары, деньги -- онъ все беретъ.
   -- Добрый народъ, эта нѣмчура! говоритъ онъ Войтеку и потомъ прибавляетъ:-- а видишь, побили же они французовъ!
   Но Войтекъ -- скептикъ. Онъ разочаровываетъ земляка.
   -- Французы завсегда сперва уступаютъ, чтобы обмануть, а потомъ какъ примутся, такъ только щепки летятъ.
   Войтекъ не знаетъ, что мнѣніе его раздѣляетъ почти вся Европа, а еще менѣе, что вся Европа, вмѣстѣ съ нимъ, жестоко ошибается.
   Ѣдутъ дальше. Вездѣ, насколько хватаетъ глазъ, дома покрыты флагами. На нѣкоторыхъ станціяхъ поѣзду приходится ждать, потому что поѣздовъ пропасть. Со всѣхъ сторонъ стекаются войска, чтобы поддержать своихъ братьевъ-побѣдителей. Поѣзды убраны зеленью. У уланъ на пикахъ красуются букеты. Большая часть этихъ уланъ -- также поляки. Нерѣдко солдаты переговариваются изъ вагоновъ:
   -- Какъ поживаете, братцы? Куда ѣдете?
   По временамъ раздается знакомая пѣсня, которую Бартекъ съ земляками подхватываютъ съ увлеченіемъ.
   Тоска, овладѣвшая солдатами при отъѣздѣ изъ Ярма, теперь смѣняется бодростію и веселіемъ. Однако, это хорошее настроеніе духа портитъ первый встрѣчный поѣздъ съ ранеными. Поѣзду этому приходится долго стоять на станціи, чтобы пропустить войска, спѣшащіе на поле битвы. Бартекъ отправляется съ земляками поглазѣть на больныхъ и раненыхъ. Нѣкоторые лежатъ въ закрытыхъ вагонахъ, другіе, по недостатку мѣста, въ открытыхъ; послѣднихъ можно хорошо разглядѣть. При первомъ взглядѣ на нихъ, Бартека покидаетъ геройское настроеніе. "Ступай сюда, Войтекъ! кричитъ онъ въ ужасѣ.-- Гляди, сколько народу испортили французы!" -- Да, есть на что посмотрѣть! Лица блѣдныя, утомленныя; нѣкоторыя изъ нихъ совершенно почернѣли отъ порохового дыма и выпачканы кровью. На радостные крики раненые отвѣчаютъ только стонами Иные проклинаютъ войну, французовъ и нѣмцевъ. Изъ засохшихъ устъ то и дѣло вырывается крикъ: воды! глаза блуждаютъ. Тамъ и сямъ между ранеными виднѣется застывающее лицо умирающаго, иногда спокойное, съ синими кругами вокругъ глазъ, иногда обезображенное предсмертными судорогами, съ ужасомъ во взорѣ и съ оскаленными зубами. Бартекъ впервые видитъ кровавыя послѣдствія войны. Въ головѣ у него хаосъ; онъ глядитъ, точно пьяный, съ разинутымъ ртомъ. Его толкаютъ со всѣхъ сторонъ, а жандармъ бьетъ его прикладомъ въ спину. Бартекъ ищетъ глазами Войтека, находитъ его и говоритъ:
   -- Господи Іисусе! Вотъ страсть-то!
   -- Будетъ такъ и съ тобой!
   -- И люди другъ друга такъ убиваютъ! Да вѣдь когда мужикъ поколотитъ мужика, то жандармы сажаютъ его въ тюрьму и наказываютъ!
   -- А теперь хвалятъ того, кто испортитъ побольше народу. Ты, дуракъ, пожалуй, думалъ, что будешь стрѣлять холостыми зарядами, какъ на маневрахъ, въ мишень, а не въ людей?
   Хотя нашъ Бартекъ участвовалъ въ маневрахъ и парадахъ, стрѣлялъ и зналъ, что на войнѣ люди убиваютъ другъ друга, но теперь, когда онъ увидѣлъ раненыхъ, ему сдѣлалось такъ дурно, что онъ еле удерживался на ногахъ. Онъ сталъ снова относиться съ почтеніемъ къ французамъ, и это почтеніе уменьшилось, только когда они пріѣхали въ Кёльнъ. Тутъ онъ впервые увидѣлъ плѣнныхъ, окруженныхъ солдатами и толпою, которая смотрѣла на нихъ съ любопытствомъ, но еще безъ ненависти. Бартекъ протолкался черезъ толпу, раздвигая ее локтями, взглянулъ въ вагонъ и удивился.
   Французскіе пѣхотинцы, въ разорванныхъ плащахъ, маленькіе, грязные, истощенные, наполнили вагонъ, какъ сельди въ бочкѣ. Многіе изъ нихъ протягивали руки за подачками. Бартекъ, на основаніи словъ Войтека, составилъ себѣ совершенно другое представленіе о французахъ. Онъ опять пріободрился и оглянулся, нѣтъ ли Войтека по близости. Тотъ стоялъ около него.
   -- Что же ты вралъ? спросилъ Бартекъ.-- Мокрыя курицы! Хвачу одного, такъ четверо поваляться.
   -- И то словно позачахли! отвѣтилъ Войтекъ, тоже сильно разочарованный.
   -- Не важный народецъ! замѣтилъ Бартекъ, окончивъ осмотръ линейныхъ солдатъ.
   Въ слѣдующихъ вагонахъ сидѣли зуавы. Тѣ сильнѣе заинтересовали Бартека. Такъ какъ они помѣщались въ закрытыхъ вагонахъ, то нельзя было удостовѣриться, дѣйствительно ли каждый изъ нихъ въ два или три раза больше обыкновеннаго человѣка; но въ окна видны были длинныя бороды и воинственныя, серьёзныя лица старыхъ солдатъ. Бартекъ опять пріунылъ.
   -- Эти пострашнѣе! шепнулъ онъ, точно опасаясь, чтобы его не услышали.
   -- Ты еще тѣхъ не видѣлъ, которые не попали въ плѣнъ, отвѣтилъ Войтекъ.
   -- Страшны, должно быть!
   -- Увидишь!
   Насмотрѣвшись на зуавовъ, они пошли дальше. Но, приблизившись къ слѣдующему вагону, Бартекъ отпрянулъ, точно ошпаренный.
   -- Караулъ! Войтекъ, помоги!
   Въ открытомъ окнѣ виднѣлось темное, почти черное лицо туркоса съ сверкавшими бѣлками. Онъ, вѣроятно, былъ раненъ, потому что лицо у него было искажено страданіями.
   -- Ну, что? спросилъ Войтекъ.
   -- Это чортъ, а не солдатъ. Боже, милостивъ буди мнѣ грѣшному!
   -- Посмотри, какіе у него зубы!
   -- А чтобъ его! Я не стану смотрѣть.
   Бартекъ замолчалъ, но потомъ спросилъ:
   -- Войтекъ?
   -- Чего тебѣ?
   -- А если его перекрестишь, не поможетъ?
   -- Что имъ наша вѣра!
   Велѣно было садиться. Вслѣдъ затѣмъ, поѣздъ тронулся. Когда стемнѣло, Бартекъ постоянно видѣлъ передъ собою черное лицо туркоса и страшные его бѣлки. Чувства, которыя волновали его въ эту ночь, подавали мало надежды на будущіе подвиги.
   

IV.

   Достопамятное сраженіе при Гравелоттѣ, въ которомъ участвовалъ и Бартекъ, убѣдило его, что на войнѣ есть на что смотрѣть, но нечего дѣлать. Первоначально ему съ полкомъ велѣно было неподвижно стоять у подошвы горы, покрытой виноградниками. Вдали гремѣла пушечная пальба, ближе проносились кавалерійскіе полки съ топотомъ, отъ котораго дрожала земля; мелькали то значки, то кирасирскія сабли. Надъ горою, по голубому небу, пролетали со свистомъ гранаты, на подобіе бѣлыхъ облачковъ. Потомъ воздухъ наполнился дымомъ. Казалось, что сраженіе, точно буря, проносится стороною; но это продолжалось недолго.
   По прошествіи нѣкотораго времени, началось какое-то странное движеніе. Стали появляться новые полки, а въ промежуткахъ между ними поспѣшно въѣзжали орудія; лошадей выпрягали съ быстротою молніи; вся долина наполнилась войсками; вездѣ раздается команда, а адъютанты несутся по всѣмъ направленіямъ. Рядовые шепчутъ другъ другу на ухо: "Будетъ намъ, будетъ!" или тревожно спрашиваютъ: "Начнется ли, наконецъ?" Конечно, начнется. Вотъ приближается что-то невѣдомое, какая-то загадка, можетъ быть, смерть... Въ дыму, который застилаетъ гору, неистово что-то копошится. Все ближе раздается глухой гулъ орудій и трескъ ружейнаго огня. Издали доносится какая-то неявственная трескотня -- это дѣйствуютъ уже картечницы. Вдругъ, изъ только-что установленныхъ орудій грохнули такъ, что задрожали разомъ и земля, и воздухъ. Передъ полкомъ Бартека страшно зашипѣло. Онъ взглянулъ: летитъ какъ бы лучезарная роза, какъ бы тучка, а въ этой тучкѣ что-то шипитъ, смѣется, скрежещетъ, ржетъ и воетъ. Мужики кричатъ: "Граната! граната!" Между тѣмъ, она несется, какъ вихрь, приближается, падаетъ, лопается! Раздается страшный гулъ, какъ будто весь міръ рухнулъ. Ряды солдатъ, стоящихъ поблизости пушекъ, приходятъ въ замѣшательство, слышится крикъ, потомъ команда: "Сомкнись!" Бартекъ стоитъ въ перомъ ряду, держитъ ружье на плечо, голову вверхъ, съ подстегнутымъ подбородкомъ; поэтому, ему не приходится щелкать зубами. Нельзя шевельнуться, нельзя стрѣлять. Стой и жди! А между тѣмъ, летитъ вторая граната, третья, четвертая, десятая. Вѣтеръ разсѣваетъ дымъ, покрывающій гору. Французы уже согнали съ нея прусскую батарею, уже установили свою и страшно обстрѣливаютъ долину. Ежеминутно изъ густого винограда вылетаетъ длинная бѣлая полоса дыма. Пѣхота, подъ защитою пушекъ, спускается все ниже, чтобы открыть ружейный огонь. Теперь французовъ отлично видно. Покрылся ли виноградъ маковымъ цвѣтомъ? Нѣтъ! это красныя кепи пѣхотинцевъ. Затѣмъ, они скрылись въ виноградѣ -- никого не видно; мѣстами только развѣвается трехцвѣтное знамя. Начинается ружейный огонь, быстрый, неправильный, лихорадочный, вспыхивающій все въ новыхъ пунктахъ. Надъ этою ружейною пальбою воютъ гранаты и перекрещиваются въ воздухѣ. На горѣ по временамъ раздаются крики, которымъ снизу вторитъ нѣмецкое "hurrah!" Орудія въ долинѣ гудятъ безпрерывно. Полкъ стоитъ, не дрогнувъ. Вотъ и его охватываетъ ружейный огонь. Пули жужжатъ вдали, какъ жуки, или пролетаютъ близехонько съ сильнымъ свистомъ. Ихъ становится все больше: свистятъ онѣ около головы, носа, глазъ, плечь -- ихъ тысячи, милліоны. За спиною Бартека вдругъ кто-то простоналъ: "Господи Іисусе!", потомъ раздается: "сомкнись!", опять: "Господи Іисусе!" и опять: "сомкнись!" Наконецъ, стоитъ уже безпрерывный стонъ, команда все учащается, ряды скучиваются, свистъ усиливается до оглушительнаго шума. Убитыхъ вытаскиваютъ за ноги. Настоящій судъ Божій!
   -- Боишься? спрашиваетъ Войтекъ.
   -- Отчего же не бояться! отвѣчаетъ нашъ герой, щелкая зубами.
   Однако, Бартекъ и Войтекъ стоятъ себѣ, и имъ въ голову не приходитъ, что можно удрать. Приказано стоять. Впрочемъ, Бартекъ вретъ. Онъ не такъ труситъ, какъ трусили бы многіе другіе на его мѣстѣ. Дисциплина подавляетъ его воображеніе, и послѣднее не рисуетъ ему положеніе въ такихъ страшныхъ краскахъ, какимъ оно на самомъ дѣлѣ. Бартекъ, однако, думаетъ, что его убьютъ и передаетъ эту мысль Войтеку.
   -- Міръ не провалится, если однимъ болваномъ будетъ меньше! отвѣчаетъ Войтекъ сердито.
   Слова эти совсѣмъ успокоиваютъ Бартека. Кажется, что и дѣйствительно весь вопросъ заключается въ томъ, провалится ли міръ или нѣтъ. Успокоившись въ этомъ отношеніи, онъ вооружается терпѣніемъ, но чувствуетъ, что ему страшно жарко и что потъ такъ и льетъ съ него. Между тѣмъ, ружейный огонь становится все сильнѣе и ряды такъ и таютъ. Хрипѣніе умирающихъ сливается со свистомъ пуль и гуломъ орудій. Убитыхъ и раненыхъ ужь никто не уноситъ. По движенію трехцвѣтныхъ знаменъ видно, что скрытые въ виноградникахъ пѣхотинцы приближаются. Рядами начинаетъ овладѣвать отчаяніе.
   Но въ возгласахъ отчаянія слышится ропотъ нетерпѣнія и бѣшенства. Еслибы разрѣшили тронуться съ мѣста, солдаты кинулись бы впередъ, какъ дикіе звѣри. Но ждать нестерпимо. Какой-то солдатъ срываетъ съ головы фуражку, бросаетъ ее изо всей силы на землю и говоритъ:
   -- Разъ собакѣ околѣть!
   Эти слова такъ успокоиваютъ Бартека, что онъ совершенноперестаетъ трусить. Въ самомъ дѣлѣ, если собакѣ разъ только приходится околѣть, то, собственно, важнаго ничего нѣтъ. Эта мужицкая философія лучше всякой другой, потому что придаетъ человѣку бодрость. Бартекъ, впрочемъ уже раньше зналъ, что собакѣ приходится разъ только околѣть, но ему пріятно слышать это и вполнѣ въ этомъ увѣриться, тѣмъ болѣе, что сраженіе принимало характеръ настоящей бойни. Вотъ полкъ, не сдѣлавъ ни одного выстрѣла, наполовину уже не существуетъ. Кучки солдатъ изъ другихъ полковъ въ безпорядкѣ бѣгутъ съ поля битвы, но мужики изъ Ярма, Большой и Малой Кривды, Недоли и села Несчастнаго, порабощенные желѣзною прусскою дисциплиною, стоятъ, точно вкопанные. Но и ихъ ряды начинаютъ уже колебаться. Еще секунда -- и цѣпи дисциплины разлетятся въ дребезги. Земля подъ ногами становится рыхлою и скользкою отъ крови, рѣзкій запахъ которой смѣшивается съ запахомъ порохового дыма. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ ряды не могутъ сомкнуться, потому что трупы мѣшаютъ. У ногъ тѣхъ солдатъ, которые стоятъ неподвижно на мѣстѣ, другіе лежатъ въ лужахъ крови, стонутъ, корчатся въ судорогахъ, умираютъ или не подаютъ ужь признаковъ жизни. Захватываетъ духъ. Въ рядахъ слышится ропотъ.
   -- Насъ привели на бойню.
   -- Никто не вернется домой.
   -- Still, polnisches Vieh! слышится голосъ офицера.
   -- Хорошо тебѣ за моею спиною!
   -- Wo ist der freche Kerl...
   Вдругъ чей-то голосъ произноситъ:
   -- Къ твоей защитѣ...
   Бартекъ тотчасъ же подхватываетъ:
   -- Мы прибѣгаемъ, Богородица!
   И вслѣдъ затѣмъ хоръ польскихъ голосовъ взываетъ на этомъ полѣ смерти къ Ченстоховской Божіей Матери: "Не отвергни моленій нашихъ!" А изъ подъ ногъ слышатся стоны: "О Марія, Марія!"
   Богородица, очевидно, услышала горячія мольбы, потому что въ этотъ самый моментъ подскакиваетъ адъютантъ и раздается команда: "На штыки, ура, впередъ!" Штыки въ одинъ мигъ опускаются, ряды образуютъ длинную линію и кидаются къ горѣ, чтобы отъискать врага, который скрывается въ виноградѣ. Однако, до нея остается еще шаговъ двѣсти, и разстояніе это солдаты должны пробѣжать подъ убійственнымъ огнемъ... Не погибнутъ ли они всѣ до послѣдняго человѣка? Не обратятся ли въ бѣгство? Погибнуть они могутъ, но они не обратятся въ бѣгство, потому что пруссаки знаютъ, какой мотивъ наигрывать этимъ польскимъ мужикамъ въ время штурма. Среди грохота орудій, ружейной пальбы, дыма, смятенія и стоновъ громко раздаются звуки рожка:
   
   Jeszcze Polska mi zgiuela...
   
   -- Ура! отвѣчаютъ мужики и подхватываютъ:
   
   Pòki my zyjeme!
   
   Они себя не помнятъ, лица ихъ въ огнѣ, несутся они, какъ, буря, по трупамъ человѣческимъ и лошадинымъ. Многіе падаютъ, умираютъ, но остальные продолжаютъ идти. Вотъ они уже добѣжали до края виноградниковъ и исчезаютъ въ нихъ. Слышится только пѣсня и по временамъ блеснетъ штыкъ. На верху огонь становится все сильнѣе; внизу рожки не перестаютъ играть. Залпы французовъ все учащаются, становятся лихорадочными, бѣшеными...
   Но вдругъ они прекращаются.
   Тамъ внизу старикъ Штейнмецъ закуриваетъ фарфоровую трубку и, улыбаясь, говоритъ:
   -- Имъ только это съиграть! Молодцы ужь наверху!
   Вслѣдъ затѣмъ одно изъ гордо развѣвавшихся трехцвѣтныхъ знаменъ подскакиваетъ, наклоняется и исчезаетъ...
   -- Не любятъ шутить! замѣчаетъ Штейнмецъ.
   Рожки наигрываютъ прежній мотивъ. Второй познанскій полкъ спѣшитъ на помощь первому.
   Въ густыхъ виноградникахъ кипитъ штыковая работа.
   Теперь, Муза, воспой подвиги моего героя, чтобы они дошли до отдаленнаго потомства. И въ его душѣ страхъ, нетерпѣніе, отчаяніе слились въ одно чувство бѣшенства. Онъ забылъ о томъ, что "разъ собакѣ околѣть", забылъ о себѣ и обо всемъ на свѣтѣ. Схвативъ могучими руками ружье, онъ кинулся вмѣстѣ съ другими впередъ. Добравшись до подошвы горы, онъ по дорогѣ нѣсколько разъ падалъ, расшибъ себѣ лицо, выпачкался въ землѣ и крови, которая пошла у него изъ носу, но бѣжалъ все впередъ, запыхавшись, съ разинутымъ ртомъ. Онъ вытаращилъ глаза, чтобы въ густомъ виноградѣ отыскать французовъ и наткнулся сразу на трехъ, стоявшихъ при знамени. Это были туркосы. Но Бартекъ на этотъ разъ не испугался. Нѣтъ! онъ теперь самого чорта схватилъ бы за рога. Они, съ своей стороны, бросились съ воемъ на него. Два штыка уже касаются его груди, но нашъ Бартекъ успѣлъ схватить свое ружье за дуло и какъ махнетъ разъ, другой...
   Въ отвѣтъ послышался душу раздирающій крикъ, и два черныхъ тѣла въ судорогахъ корчились на землѣ.
   Въ эту минуту къ третьему туркосу подоспѣли на помощь человѣкъ десять его товарищей. Бартекъ, какъ бѣшеный, накинулся на нихъ всѣхъ. Раздался залпъ и въ ту же секунду въ клубахъ дыма послышался хриплый ревъ Бартека:
   -- Промахнулись!
   И снова ружье его описало смертоносный полукругъ, и снова послышались стоны въ отвѣтъ на ударъ. Туркосы съ ужасомъ отступили при видѣ этого обезумѣвшаго отъ бѣшенства великана, и, ослышался ли Бартекъ или они произнесли какое-то арабское слово, но ему показалось, что съ ихъ толстыхъ губъ сорвалось:
   -- Магда! Магда!
   -- А! Магды вамъ захотѣлось! гаркнулъ Бартекъ и въ мигъ очутился среди враговъ.
   На его счастіе въ эту минуту подбѣжали другіе Бартеки и Войтеки и стали его выручать. Завязалась упорная борьба; всѣ молчали, слышались только хрипъ и учащенное дыханіе. Бартекъ дѣйствовалъ за десятерыхъ. Весь черный отъ дыма, обрыз ганный кровью, болѣе похожій на дикаго звѣря, чѣмъ на человѣка, онъ съ каждымъ ударомъ опрокидывалъ людей, ломалъ ружья, разбивалъ головы. Руки его приходили въ движеніе съ страшною быстротою машины, сѣющей разрушеніе. Добравшись до знаменосца, онъ желѣзною рукою схватилъ его за горло. Глаза у того выкатились, лицо налилось кровью, онъ захрипѣлъ и выпустилъ древко изъ рукъ.
   -- Ура! крикнулъ Бартекъ и, поднявъ высоко знамя, сталъ махать имъ по воздуху.
   Вотъ это-то опускавшееся и поднимавшееся знамя и увидѣлъ снизу Штейнмецъ.
   Но видѣлъ онъ его только одну секунду, потому что почти въ тотъ же мигъ Бартекъ раскроилъ имъ кепи съ золотымъ галуномъ.
   Между тѣмъ, земляки его уже бросились впередъ: Бартекъ остался на секунду одинъ. Онъ сорвалъ знамя, спряталъ его за пазуху и, схвативъ въ обѣ руки древко, побѣжалъ за товарищами.
   Кучки туркосовъ, воя, точно звѣри, бѣжали наверхъ, къ пушкамъ, а за ними слѣдовали съ громкимъ крикомъ Войтеки и Бартеки, нанося удары прикладами и штыками. Зуавы, находившіеся при орудіяхъ, встрѣтили и тѣхъ, и другихъ ружейнымъ огнемъ.
   -- Ура! снова крикнулъ Бартекъ.
   Солдаты добѣжали до пушекъ. Тутъ началась новая свалка. Дѣйствовали холоднымъ оружіемъ. Въ эту минуту на помощь подоспѣлъ второй познанскій полкъ. Древко въ рукахъ Бартека превратилось въ какой-то адскій цѣпъ. Каждый ударъ его открывалъ пробѣлъ въ сомкнутыхъ рядахъ французовъ. Зуавами и туркосами начала овладѣвать паника. Въ томъ пунктѣ, гдѣ дѣйствовалъ Бартекъ, они стали отступать. Вслѣдъ затѣмъ, Бартекъ уже сидѣлъ верхомъ на пушкѣ, точно въ Ярмѣ на своей пѣгой кобылѣ.
   Но не успѣли его товарищи подбѣжать, какъ онъ уже сидѣлъ на второй пушкѣ, убивъ по дорогѣ второго хорунжаго.
   -- Ура, Бартекъ! повторили солдаты.
   Побѣда была полная. Пруссаки завладѣли всѣми картечницами, а отступавшая французская пѣхота наткнулась на другіе прусскіе полки и сдалась въ плѣнъ.
   Нашъ Бартекъ, съ своей стороны, захватилъ три знамени. Нужно было видѣть его, когда онъ, утомленный, облитый потомъ и кровью, сопя, спускался теперь, вмѣстѣ съ другими, съ горы, держа въ рукахъ захваченныя имъ военныя трофеи. Что мнѣ французы! говорило его лицо. Около него шелъ исцарапанный и исполосованный Войтекъ, къ которому и обратился Бартекъ съ слѣдующими словами:
   -- Чего же ты вралъ? Никакой у этихъ паршивцевъ силы нѣтъ. Поцарапали они насъ съ тобою, какъ котята, вотъ и все. А я какъ хвачу кого-нибудь, такъ и валится...
   -- Кто зналъ, что ты такой бѣшенный! отвѣтилъ Войтекъ, который видѣлъ подвиги своего товарища и смотрѣлъ на него совсѣмъ другими глазами.
   Кто не видѣлъ этихъ подвиговъ? Всѣ видѣли: весь полкъ, большая часть офицеровъ и даже исторія. Всѣ смотрѣли съ удивленіемъ на этого дюжаго мужика съ рѣдкими бѣлесоватыми усами и вытаращенными глазами. "Ach, sie verfluchter Polake! сказалъ ему самъ маіоръ и дернулъ его за ухо, а Бартекъ въ отвѣтъ улыбнулся ему доброю, широкою улыбкою. Когда полкъ опять выстроился у подошвы горы, маіоръ показалъ его полковнику, а полковникъ самому Штейнмецу.
   Полководецъ осмотрѣлъ знамена, велѣлъ ихъ унести, а затѣмъ сталъ присматриваться въ Бартеку. Нашъ Бартекъ стоитъ вытянувшись въ струнку, и держитъ ружье на караулъ. Старый воинъ смотритъ на него и киваетъ головою отъ удовольствія. Явственно слышится слово: "Unteroffizier".
   -- Zu dumm, Excellenz! отвѣчаетъ маіоръ.
   -- Посмотримъ! говоритъ его превосходительство и приближается на конѣ къ Бартеку.
   Тотъ ужь самъ не знаетъ, что съ нимъ творится. Дѣйствительно, неслыханная вещь въ прусской арміи: генералъ будетъ разговаривать съ простымъ рядовымъ! Его превосходительству не трудно, впрочемъ, объясниться съ Бартекомъ, такъ какъ онъ говоритъ по-польски. Къ тому же, данный рядовой взялъ у непріятеля три знамени и двѣ пушки.
   -- Ты откуда? спрашиваетъ генералъ.
   -- Изъ Ярма, отвѣчаетъ Бартекъ.
   -- А какъ тебя зовутъ?
   -- Бартекъ Словикъ.
   -- Mensch, поясняетъ маіоръ.
   -- Mens, повторяетъ Бартекъ.
   -- Знаешь, за что дерешься съ французомъ?
   -- Знаю, ваше -- ство.
   -- Ну, скажи!
   Бартекъ начинаетъ бармотать: "потому что... потому что..." Вдругъ онъ, къ счастію, вспоминаетъ слова Войтка и выпаливаетъ скорѣе, чтобы не забыть:
   -- Потому что это тотъ же нѣмецъ, только стерва, еще хуже.
   Губы его превосходительства начинаютъ дрожать, какъ будто онъ готовъ разразиться смѣхомъ. Вслѣдъ затѣмъ, его превосходительство обращается къ маіору и говоритъ:
   -- Вы были правы.
   Нашъ Бартекъ, довольный собою, продолжаетъ стоять, вытянувшись въ струнку.
   -- Кто выигралъ сегодня сраженіе? спрашиваетъ опять генералъ.
   -- Я, ваше -- ство, отвѣчаетъ безъ всякаго колебанія Бартекъ.
   Губы его превосходительства снова начинаютъ дрожать.
   -- Да, да, конечно, ты. А вотъ тебѣ и награда.
   И старый воинъ снимаетъ съ собственной груди желѣзный крестъ, наклоняется и пришпиливаетъ его къ груди Бартека. Хорошее расположеніе духа его превосходительства естественно отражается на лицахъ полковниковъ, маіоровъ, капитановъ и даже унтеръ-офицеровъ. Когда его превосходительство уѣзжаетъ, полковникъ, съ своей стороны, даетъ Бартеку десять таллеровъ, маіоръ пять и такъ далѣе. Всѣ повторяютъ ему, улыбаясь, что онъ выигралъ сраженіе, вслѣдствіе чего Бартекъ находится на седьмомъ небѣ.
   Странная вещь: одинъ только Войтекъ не совсѣмъ доволенъ нашимъ героемъ.
   Вечеромъ, когда оба сидѣли у костра и щеки Бартека были такъ набиты гороховою колбасою, какъ сама колбаса горохомъ, Войтекъ замѣтилъ смиренно:
   -- Ой, Бартекъ, дуракъ же ты!
   -- А что? спрашиваетъ, давясь колбасою, нашъ герой.
   -- Какъ же ты сказалъ генералу, что французы тѣ же нѣмцы?
   -- Да вѣдь самъ же ты это мнѣ сказалъ!
   -- Да, но генералъ и офицеръ то же нѣмцы.
   -- Ну, такъ что же?
   Войтекъ замялся.
   -- Вотъ видишь: хоть они и нѣмцы, но не надо имъ это говорить -- не хорошо...
   -- Да вѣдь я о французахъ говорилъ, а не о нихъ...
   Войтекъ вдругъ замолчалъ. Онъ, очевидно, хотѣлъ объяснить Бартеку, что въ присутствіи нѣмцевъ не слѣдуетъ ихъ же ругать, но никакъ не могъ выразить своей мысли.
   

V.

   Вскорѣ затѣмъ королевско-прусская почта привезла въ Ярмо письмо слѣдующаго содержанія:
   "Да будетъ благословенъ Господь нашъ Іисусъ Христосъ и Его Пресвятая Мать! Дражайшая Магда. Что у васъ слышно? Хорошо тебѣ въ хатѣ подъ периною, а здѣсь, на войнѣ, страшно. Были мы подъ большою крѣпостью Медомъ, произошло сраженіе, и я такъ французовъ билъ, что вся пѣхота и артиллерія удивлялись. И самъ генералъ меня благодарилъ, сказалъ, что я выигралъ сраженіе, и далъ мнѣ крестъ. А теперь офицеры и унтеръ-офицеры меня очень почитаютъ и въ морду мало заѣзжаютъ. Потомъ мы пошли дальше, и было новое сраженіе -- запамятовалъ и только, какъ звать этотъ городъ -- и я также билъ французовъ и взялъ четвертое знамя, а одного набольшаго кирассирскаго полковника взялъ въ плѣнъ. Когда будутъ отсылать наши полки домой, то унтеръ-офицеръ мнѣ совѣтовалъ, чтобы я написалъ "рекламацію" и остался, потому что на войнѣ только спать негдѣ, а жрать иногда можно, сколько влѣзетъ, и вина вездѣ много, потому что народъ богатый. Когда мы жгли одну деревню, то женщинъ и дѣтей не щадили, и я тоже. Костелъ тоже весь сгорѣлъ, потому что они -- католики и людей изжарилось не мало. Мы идемъ теперь на самого императора, и будетъ конецъ войнѣ, а ты смотри за хатой и за Франкомъ, потому что не будешь смотрѣть, такъ я тебѣ бока намну. Не знаешь ты еще, каковъ я. Прощай!

Варѳоломей Словикъ".

   Бартекъ, очевидно, вошелъ во вкусъ войны и началъ смотрѣть на нее, какъ на ремесло. Онъ пріобрѣлъ много самоувѣренности и шелъ на сраженіе, какъ бы собираясь поле пахать въ Ярмѣ. На груди его, послѣ всякаго сраженія, появлялись все новые медали и ордена, и хотя его и не произвели въ унтеръ-офицеры, но всѣ смотрѣли на него, какъ на лучшаго рядового въ полку. Онъ, какъ и прежде, строго подчинялся дисциплинѣ и обладалъ слѣпымъ мужествомъ человѣка, который не даетъ себѣ отчета въ опасности. Это мужество теперь уже не вызывалось, какъ въ первомъ сраженіи, остервененіемъ, а обусловливалось солдатскимъ навыкомъ и увѣренностью въ себѣ. Къ тому же, несокрушимая его физическая сила выдерживала всякаго рода лишенія, сопряженныя съ походною жизнью. Люди истощались вокругъ него, а онъ оставался все прежнимъ, только огрубѣлъ окончательно и становился съ каждымъ днемъ все лучшимъ прусскимъ солдатомъ. Онъ теперь нетолько билъ французовъ, но и ненавидѣлъ ихъ. Измѣнились и другія его понятія. Онъ сталъ солдатомъ-патріотомъ и обоготворялъ своихъ начальниковъ. Въ слѣдующемъ письмѣ онъ писалъ Магдѣ:
   "Войтека разорвало на части, но для этого и существуетъ война, понимаешь? Онъ былъ глупъ, потому что говорилъ, что французы тѣ же нѣмцы, а въ самомъ дѣлѣ они -- французы, а нѣмцы -- свои".
   Въ отвѣтъ на эти два письма Магда отправила своему мужу слѣдующее посланіе:
   "Дрожайшій Бартекъ! обвѣнчаны мы съ тобою въ храмѣ Божіемъ. Да накажетъ Онъ тебя за твои грѣхи. Самъ ты нехристь и дуракъ, если, вмѣстѣ съ нѣмцами, убиваешь народъ христіанскій. Не понимаешь ты, что нѣмцы лютеране, а ты, католикъ, имъ помогаешь! Хочется тебѣ войны, бродяга, потому что можешь лѣниться, пьянствовать, людей обижать, не поститься и костелы жечь. Чтобы тебѣ въ аду за это жариться! А ты еще похваляешься и не спускаешь ни старикамъ, ни дѣтямъ. Помни, баранъ, что велѣно польскому народу въ священномъ писаніи и написано золотыми буквами отъ начала міра до страшнаго суда? Воздержись, проклятый басурманинъ, а то я тебѣ морду раскрою. Посылаю тебѣ пять талеровъ, хотя мнѣ очень трудно и хозяйство идетъ плохо. Обнимаю тебя, дрожайшій Бартекъ.

Магда".

   Мораль, заключающаяся въ этомъ письмѣ, не произвела особеннаго впечатлѣнія на Бартека, который, прочитавъ письмо, только проворчалъ: "Баба службы не понимаетъ, а вмѣшивается". И сражался онъ съ французами попрежнему. Отличался въ каждомъ сраженіи, такъ что обратилъ на себя вниманіе даже лицъ, болѣе высокопоставленныхъ, чѣмъ Штейнмецъ. Наконецъ, когда полууничтоженные полки были отправлены обратно на родину, онъ подалъ, по совѣту унтеръ-офицера, "рекламацію" и остался во Франціи. Такимъ образомъ, онъ очутился подъ Парижемъ.
   Письма его теперь дышали пренебреженіемъ къ французамъ. "Въ каждомъ сраженіи они улепетываютъ, какъ зайцы", писалъ онъ Магдѣ. И писалъ онъ правду. Но подъ Парижемъ ему не особенно понравилось. Приходилось цѣлые дни лежать въ траншеяхъ, слушать гулъ орудій и мокнуть. Къ тому же, онъ тосковалъ по своимъ полковымъ товарищамъ. Въ полку, къ которому онъ теперь былъ причисленъ, въ качествѣ охотника, его окружали почти исключительно нѣмцы. Онъ, правда, говорилъ уже по-нѣмецки, но не важно. Тѣмъ не менѣе, его называли "polnischer Ochse", и только ордена и медали спасали его отъ болѣе чувствительныхъ преслѣдованій. Послѣ нѣсколькихъ стычекъ съ французами онъ, однако, и тутъ пріобрѣлъ уваженіе товарищей и сроднился съ ними. Въ концѣ-концовъ, его начали признавать своимъ, такъ какъ онъ покрывалъ весь полкъ славою. Бартекъ счелъ бы для себя оскорбленіемъ, еслибъ кто-нибудь назвалъ его нѣмцемъ, но, противопоставляя себя французамъ, онъ самъ называлъ себя: "ein Deutscher". Ему казалось, что это совершенно другое дѣло, и, притомъ, онъ не хотѣлъ быть хуже другихъ. Однако, встрѣтился случай, который навелъ бы его на размышленіе, еслибъ, вообще, размышленіе было доступно его богатырскому уму. Однажды нѣсколько ротъ его полка были высланы противъ вольныхъ стрѣлковъ. Устроена была засада, и вольные стрѣлки, дѣйствительно, попались въ нее. Но на этотъ разъ Бартеку не привелось видѣть красныхъ кепи, удирающихъ при первомъ выстрѣлѣ, такъ какъ непріятельскій отрядъ состоялъ изъ остатковъ какого-то иностраннаго легіона. Окруженные со всѣхъ сторонъ, вольные стрѣлки защищались съ такимъ мужествомъ, что нѣкоторымъ изъ нихъ удалось пробиться; остальные же были, по большей части, перебиты, такъ какъ они не сдавались въ плѣнъ, зная, какая участь ихъ ожидаетъ. Рота, въ рядахъ которой числился Бартекъ, захватила всего двухъ въ плѣнъ. Вечеромъ ихъ заперли въ избѣ лѣсничаго. На другой день ихъ должны были разстрѣлять. Къ дверямъ былъ приставленъ караулъ въ нѣсколько человѣкъ. Бартеку же пришлось караулить ихъ въ самой избѣ.
   Одинъ изъ плѣнныхъ былъ человѣкъ уже не молодой, съ сѣдыми усами и равнодушнымъ лицомъ; другому было лѣтъ двадцать; у него еле пробивались маленькіе усики, и походилъ онъ скорѣе на барышню, чѣмъ на воина.
   -- Вотъ и конецъ! сказалъ послѣдній: -- ружейный залпъ и капутъ!
   Бартекъ вздрогнулъ, такъ что ружье брыкнуло у него въ рукѣ: юноша говорилъ по-польски...
   -- Мнѣ все равно, отвѣтилъ неохотно другой: -- ей-Богу, все равно. Намаялся, пора и отдохнуть...
   У Бартека сердце билось все сильнѣе.
   -- Слушай! отозвался опять старикъ: -- помочь дѣлу нельзя. Если тебѣ страшно, то думай о другомъ или постарайся заснуть. Чортъ съ нею, съ жизнію. Ей-Богу, все равно!
   -- Матери жаль! глухо отвѣтилъ юноша.
   И, желая подавить волненіе или обмануть самого себя, онъ началъ посвистывать. Вдругъ онъ воскликнулъ:
   -- Чортъ возьми! я даже не простился!
   -- Бѣжалъ изъ дому?
   -- Да, я думалъ, что нѣмцевъ побьютъ и что нашимъ въ Познани будетъ легче.
   -- И я это думалъ. А теперь...
   Старикъ махнулъ рукой и окончилъ свою мысль вполголоса, такъ что его слова заглушалъ вѣтеръ. Ночь стояла холодная. Волны мелкаго дождя хлестали въ окно; сосѣдній лѣсъ чернѣлъ, какъ траурная завѣса. Въ комнатѣ вѣтеръ свисталъ по угламъ и вылъ въ печкѣ, какъ собака. Лампа, повѣшанная высоко надъ окномъ, чтобы вѣтеръ ея не задулъ, мерцала, тускло освѣщая комнату; но Бартекъ, стоявшій у самаго окна, находился въ тѣни.
   Оно было и лучше, что плѣнные не видѣли его лица. Странныя чувства волновали мужика. Сперва онъ только удивлялся, таращилъ глаза и старался дать себѣ отчетъ въ словахъ плѣнныхъ. Они пришли бить нѣмцевъ, чтобы землякамъ его въ Познани было лучше, а онъ билъ французовъ, чтобы тѣмъ же землякамъ было лучше. Плѣнныхъ завтра разстрѣляютъ. Ему-то что? Не заговорить ли съ ними? Не сказать ли, что онъ землякъ и жалѣетъ ихъ. Вдругъ ему сдавило горло. Помочь имъ нельзя. Вѣдь и его тогда разстрѣляютъ. Боже мой, что съ нимъ творится? Онъ съ трудомъ можетъ устоять на мѣстѣ. Небывалый гость, состраданіе, заглянуло въ солдатское сердце. Внутренній голосъ кричалъ: "Бартекъ, спаси земляковъ, вѣдь это свои!" -- а сердце рвется домой, въ Ярмо, такъ рвется, какъ никогда прежде. Претитъ ему отъ этой Франціи, отъ войны и сраженій. Все явственнѣе слышится голосъ: "Бартекъ, спаси земляковъ!" Ахъ, чтобы этой войнѣ провалиться! Чернѣетъ лѣсъ и шумитъ, какъ на родинѣ сосны, и въ этомъ шумѣ слышится голосъ:
   -- Бартекъ, спаси земляковъ!
   Какъ ему быть? Убѣжать съ ними въ лѣсъ, что ли? Душа его, порабощенная прусскою дисциплиною, возмущается при этой мысли... Прости, Господи! Ему солдату, бѣжать, нѣтъ, никогда!
   Между тѣмъ, лѣсъ шумитъ все сильнѣе, а вѣтеръ завываетъ все жалостнѣе.
   Старшій плѣнный опять заговорилъ:
   -- Вѣтеръ воетъ, точно у насъ осенью.
   -- Оставь меня, отвѣчаетъ мрачно другой.
   Но потомъ онъ нѣсколько разъ къ ряду повторяетъ:
   -- У насъ, у насъ, у насъ! О, Боже...
   Глубокій вздохъ сливается съ завываніемъ вѣтра, и плѣнные снова молчатъ.
   Бартекъ трясется, точно въ лихорадкѣ.
   Хуже всего, когда человѣкъ не можетъ дать себѣ отчета въ томъ, что съ нимъ происходитъ. Бартекъ ни въ чемъ не провинился, а у него на душѣ, какъ будто онъ что-то укралъ и боится, чтобы его не поймали. Ему ничего не угрожаетъ, а онъ чего-то страшится. Ноги ему не повинуются, ружье стало такое тяжелое и къ горлу подступаютъ рыданія. По комъ онъ собирается плакать? По Магдѣ или по Ярмѣ? Онъ самъ не знаетъ, но чувствуетъ, что ему невыразимо жаль молодого плѣннаго и что онъ не можетъ справиться съ этимъ чувствомъ.
   По временамъ Бартеку кажется, что онъ спитъ. Между тѣмъ, вѣтеръ все усиливается, и въ завываніи его Бартеку чудятся какіе-то странные голоса и крики.
   Вдругъ у него подъ каскою каждый волосъ встаетъ дыбомъ...
   Ему кажется, что тамъ гдѣ-то, въ мокрой глубинѣ лѣса, кто-то стонетъ и повторяетъ: "у насъ, у насъ, у насъ!"
   Бартекъ вздрагиваетъ и ударяетъ прикладомъ въ полъ, чтобы проснуться.
   Онъ, дѣйствительно, отрезвляется... Плѣнные лежатъ въ углу, освѣщенные тусклымъ свѣтомъ лампы, вѣтеръ воетъ; словомъ, все въ порядкѣ.
   Теперь лучше видно лицо молодого плѣннаго. Настоящее лицо ребенка или дѣвочки! Но глаза у него закрыты, голова покоится на соломѣ, какъ будто онъ уже умеръ.
   Съ тѣхъ поръ, какъ Бартекъ себя помнитъ, онъ никогда еще не тосковалъ такъ сильно. Онъ ясно чувствуетъ, какъ сдавливаетъ ему горло, какъ поднимаются слезы.
   Между тѣмъ, старшій плѣнный съ трудомъ поворачивается и произноситъ:
   -- Спокойной ночи, Володя.
   Наступаетъ полная тишина. Проходитъ часъ; съ Бартекомъ творится, въ самомъ дѣлѣ, что-то неладное. Вѣтеръ играетъ, точно органъ въ Ярмѣ. Плѣнные лежатъ себѣ тихо; вдругъ младшій медленно приподнимается и зоветъ:
   -- Кароль!
   -- Что?
   -- Спишь?
   -- Нѣтъ...
   -- Слушай! Мнѣ страшно... Говори что хочешь, а я буду молиться...
   -- Ну, что же, молись!
   -- Отче нашъ, Иже еси на небеси, да святится имя Твое, да прійдетъ царствіе Твое...
   Вдругъ рыданія прерываютъ его слова; но онъ, рыдая, продолжаетъ:
   -- Да... будетъ... воля Твоя!
   -- О, Іисусе! воетъ что-то въ груди у Бартека.-- О, Іисусе!.. Нѣтъ, онъ не выдержитъ этой пытки! Еще мгновеніе, и онъ крикнетъ: "Баринъ, это я -- мужикъ!.." Потомъ въ окно... въ лѣсъ... Пусть будетъ, что угодно!
   Но въ сѣняхъ раздаются мѣрные шаги. Это -- патруль съ унтеръ-офицеромъ. Происходитъ смѣна караульныхъ.
   На другой день Бартекъ съ утра былъ пьянъ. На слѣдующій день тоже.

-----

   Но затѣмъ настали новыя стычки, въ походъ... и мой герой снова отыскалъ душевное равновѣсіе. Послѣ этой ночи онъ только нѣсколько болѣе полюбилъ бутылку. Впрочемъ, въ сраженіяхъ онъ былъ еще ожесточеннѣе, чѣмъ до сихъ поръ, а побѣда ему никогда не измѣняла.
   

VI.

   Снова прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Приближалось лѣто. Въ Ярмѣ вишневыя деревья стояли въ цвѣту, а на поляхъ зеленѣла уже густая рожь. Однажды Магда сидѣла у своей избы и чистила къ обѣду картофель. До жатвы было еще далеко, и въ Ярмѣ жилось плохо. Это видно и по истощенному, безпокойному лицу Магды. Вѣроятно, чтобы разогнать тоску, баба, зажмуривъ слегка глаза, пѣла тоненькимъ голоскомъ пѣсню о томъ, "какъ ея Ясекъ сражается на войнѣ и пишетъ ей письма и какъ она ему отвѣчаетъ, потому что она его жена". Воробьи неистово чирикали, какъ бы желая заглушить ея пѣсню, а она, продолжая пѣть, поглядывала то на собаку, грѣвшуюся на солнцѣ, то на большую дорогу и на тропинку, которая вела къ ней черезъ огородъ и поля. Можетъ быть, она смотрѣла на тропинку и потому, что та вела на станцію.
   Богъ далъ, что Магда въ этотъ день глядѣла на тропинку не напрасно. Въ дали показалась какая-то фигура; баба заслонила глаза рукою, но все-таки не могла различить, кто это, потому что блескъ солнечныхъ лучей ее ослѣплялъ. Арапка, однако, проснулась, подняла голову, зѣвнула и, настороживъ уши, стала крутить головою. Въ то же время до Магды стали не ясно доноситься звуки пѣсни. Арапка вдругъ вскочила и во весь опоръ понеслась навстрѣчу приближавшемуся. Тутъ Магда слегка поблѣднѣла.
   -- Не Бартекъ ли?
   Она встала такъ поспѣшно, что опрокинула лоханку съ картофелемъ. Теперь не могло быть сомнѣнія. Арапка скакала подходившему человѣку на грудь. Баба кинулась навстрѣчу, крикнувъ что было мочи отъ радости:
   -- Бартекъ! Бартекъ!
   -- Магда, это я! отвѣтилъ тотъ и прибавилъ шагу.
   Онъ отворилъ ворота, задѣлъ рукою за засовъ, чуть не упалъ -- и они были въ объятіяхъ другъ у друга.
   Баба быстро заговорила:
   -- А я уже думала, что ты не вернешься... Думала: убили его!.. Ну, покажись! Дай поглядѣть на себя! О, Господи, какъ ты похудѣлъ! Дурень ты мой! Голубчикъ! Вернулся, вернулся!
   По временамъ она выпускала его шею, приглядывалась къ нему и опять его обнимала.
   -- Вернулся! Слава Тебѣ, Господи! Соколикъ! Что же ты? Пойдемъ въ избу. Франекъ учится въ школѣ! Нѣмчура мучитъ дѣтей, но мальчишка здоровъ, только такой же пучеглазый, какъ и ты. Ой, пора тебѣ было вернуться! Не знала, какъ себѣ помочь! Бѣда, просто бѣда! Изба разваливается, въ хлѣву крыша течетъ. Что же ты? Ой, Бартекъ, Бартекъ! Опять я тебя вижу! Сколько хлопотъ было съ сѣномъ! Сосѣди, спасибо имъ, помогали. Что же? Здоровъ ли ты? Вотъ такъ радость! Богъ тебя спасъ. Пойдемъ въ избу. Господи! и Бартекъ, и какъ будто не Бартекъ! Что съ тобою! Святая заступница!
   Магда теперь только замѣтила на лицѣ Бартка большой шрамъ, тянувшійся черезъ лѣвый високъ и щеку до самаго подбородка.
   -- Пустяки... Кирасиръ хватилъ меня, но и я ему задалъ. Былъ въ лазаретѣ.
   -- Боже, Боже!
   -- Эхъ, вздоръ!
   -- И какой же ты худой!
   -- Ruhig! отвѣтилъ Бартекъ.
   Онъ, дѣйствительно, былъ худъ, оборванъ и весь почернѣлъ. Настоящій побѣдитель! Притомъ, онъ шатался.
   -- Ты никакъ пьянъ!
   -- Вздоръ мелешь... слабъ еще.
   Онъ, правда, еще не совсѣмъ оправился, но и въ головѣ у него шумѣло, потому что, послѣ болѣзни, онъ пьянѣлъ отъ одной чарки, а выпилъ онъ ихъ на станціи четыре. Но за то онъ былъ въ ударѣ и имѣлъ видъ настоящаго побѣдителя. Такого вида у него прежде не бывало.
   -- Ruhig! повторилъ онъ.-- Krieg кончился. Теперь я -- баринъ. Понимаешь? Смотри! тутъ онъ указалъ рукою на кресты и медали. Знай меня теперь! Что? Links, rechts! Heu, Stroh! Сѣно, солома -- солома, сѣно! Halt!
   Послѣднее слово онъ крикнулъ такъ громко, что баба отскочила на нѣсколько шаговъ.
   -- Никакъ онъ съума сошелъ!
   -- Какъ поживаешь, Магда? А умѣешь по-французски, дура?.. Мусью, мусью! Я -- мусью! Понимаешь?
   -- Человѣкъ божій, что съ тобою?
   -- А тебѣ что! Was? Donnerwetter! Понимаешь!
   По лицу Магды видно было, что собирается гроза.
   -- По-каковски это ты болтаешь? Разучился, что ли, по-польски? Нѣмецъ паршивый! Вѣрно говорю. Что съ тобою люди сдѣлали!
   -- Дай ѣсть!
   -- Ну, пошелъ въ избу.
   Всякая команда производила на Бартка неотразимое дѣйствіе. Услыхавъ слова: "пошелъ!" онъ выпрямился и, держа руки по швамъ, сдѣлалъ полуоборотъ и зашагалъ въ указанномъ направленіи. Только на порогѣ онъ опомнился и сталъ смотрѣть удивленно на Магду.
   -- Что это ты, Магда? Что ты?
   -- Пошелъ! Маршъ!
   Бартекъ повиновился, но споткнулся на порогѣ и упалъ. Онъ окончательно опьянѣлъ, началъ пѣть и высматривать Франка. Онъ даже произнесъ: "Morgen, Kerl!" хотя въ избѣ не было и слѣда Франка. Затѣмъ онъ расхохотался, сдѣлалъ одинъ большой шагъ, два маленькихъ, крикнулъ: ура! и растянулся на нарахъ. Вечеромъ онъ проснулся трезвый и бодрый, поздоровался съ Франкомъ и, выпросивъ у Магды нѣсколько пфенниговъ, совершилъ торжественное шествіе въ корчму. Слава о его подвигахъ распространилась въ деревнѣ еще до его пріѣзда. Поэтому, когда жители деревни узнали, что онъ въ корчмѣ, то поспѣшили туда, чтобы поглядѣть на него.
   Сидитъ нашъ Бартекъ за столомъ, и никто теперь не узналъ бы его. Прежде онъ былъ такой тихій, а теперь поминутно ударяетъ кулакомъ объ столъ, пѣтушится и гогочетъ, какъ индѣйскій пѣтухъ.
   -- А помните, братцы, какъ я тогда валялъ французовъ? Что сказалъ Штейнмецъ?
   -- Отчего не помнить?
   -- Говорили о французахъ, стращали, а народъ это лядащій -- was? Они ѣдятъ траву, какъ зайцы, и улепетываютъ, какъ зайцы. Пива они не пьютъ -- дудятъ вино.
   -- Какже, какже!
   -- Когда мы жгли деревню, они кричали: питье, питье! Это значитъ, что устроятъ намъ выпивку, если мы дадимъ пощаду. Но мы дѣлали свое дѣло.
   -- А можно ли понять, что они говорятъ? спросилъ какой-то парень.
   -- Ты не поймешь, потому что глупъ, а мнѣ какъ не понять. Доне дипенъ -- понимаешь? А Парижъ видѣли? Вотъ гдѣ были сраженія. Но мы всегда побѣждали. У нихъ команды настоящей нѣтъ. Говорили, что у нихъ и офицеры, и генералы плохіе. А у насъ хорошіе!
   Матвѣй, умный старикъ, сталъ покачивать головой.
   -- Ой, выиграли нѣмцы страшную войну, выиграли, а мы имъ помогли. Будетъ ли намъ отъ этого прокъ -- Богъ одинъ знаетъ.
   Бартекъ вытаращилъ на него глаза.
   -- Что брешешь?
   -- Нѣмцы ужь и такъ насъ презирали, а теперь поднимутъ носы, какъ будто надъ ними Бога нѣтъ, и будутъ насъ еще хуже преслѣдовать.
   -- А вотъ и врешь! крикнулъ Бартекъ.
   Матвѣй пользовался въ Ярмѣ такимъ авторитетомъ, что вся деревня жила только его умомъ и никто не смѣлъ ему противорѣчить; но Бартекъ былъ теперь побѣдителемъ и самъ сдѣлался авторитетомъ.
   Тѣмъ не менѣе, всѣ взглянули на него съ удивленіемъ и даже съ неудовольствіемъ.
   -- Съ Матвѣемъ, что ли, хочешь спорить?..
   -- А что мнѣ Матвѣй! Я не съ такими еще разговаривалъ, понимаете? Не говорилъ я, что ли, съ Штейнмецемъ, was? Вретъ Матвѣй. Теперь намъ будетъ лучше.
   -- Ой ты, дуракъ! сказалъ онъ.
   Бартекъ ударилъ кулакомъ въ столъ такъ сильно, что всѣ рюмки и кружки зазвенѣли.
   -- Still, Kerl! Heu, Stroh!..
   -- Тише, не кричи! Спроси ксендза или барина.
   -- Развѣ ксендзъ былъ на войнѣ? И баринъ не былъ, а я былъ. Не вѣрьте ему, братцы! Теперь намъ лучше будетъ. Кто выигралъ сраженіе? Мы выиграли; я выигралъ. О чемъ теперь попрошу, то и дадутъ. Если захочу быть помѣщикомъ во Франціи, буду. Правительство знаетъ, кто побѣдилъ французовъ. Наши полки были самые лучшіе. Такъ значится и въ приказахъ. Теперь полякамъ лафа, понимаете?
   Матвѣй махнулъ рукой, всталъ и ушелъ. Бартекъ одержалъ побѣду и въ политикѣ. Парни, которые остались въ корчмѣ, окончательно признали его авторитетомъ, а онъ продолжалъ:
   -- Чего ни захочу, все дадутъ. Еслибы меня не было, то чѣмъ кончилась бы война? Старикъ -- болванъ, понимаете? Правительство велитъ бить французовъ, буду бить! Кто смѣетъ не оказывать мнѣ почтенія? Нѣмецъ? А это что? Онъ указалъ на кресты и медали. А для кого я билъ французовъ? Не для нѣмцевъ, а? Я теперь лучше всякаго нѣмца, потому что ни у кого нѣтъ столько орденовъ, сколько у меня. Дайте пива! я разговаривалъ съ Штейнмецемъ, и съ Подбѣльскимъ разговаривалъ. Дайте пива!
   Подготовлялась попойка. Бартекъ началъ нѣтъ:
   
   Trinkt, trinkt, trinkt!
   Wenn in meiner
   Tasche Noch ein
   Thaler klingt!
   
   Вдругъ онъ вынулъ изъ кармана горсть пфенниговъ.
   -- Берите! я теперь баринъ... Не хотите? Ой, не такія у меня были деньги во Франціи, да всѣ вышли. Мало мы деревень сожгли, людей убили... Кого только ни валяли... Франтиреровъ...
   Но тутъ Бартекъ неожиданно сгребъ деньги со стола и жалобно воскликнулъ:
   -- Боже, милостиве буди мнѣ, грѣшному!
   Затѣмъ онъ закрылъ обѣими руками лицо и замолчалъ.
   -- Что съ тобою? спросилъ одинъ изъ пьяныхъ парней.
   -- Я не виноватъ, мрачно бормоталъ Бартекъ.-- Сами лѣзли. Жаль мнѣ ихъ было, потому, земляки. Боже, Боже! Одинъ былъ, что твоя зорюшка. На другой день онъ сталъ блѣденъ, какъ полотно. А потомъ ихъ зарыли еще живыми... Водки!
   Настала тишина. Мужики удивленно поглядывали другъ на друга.
   -- Что онъ такое говоритъ? спросилъ кто-то.
   -- Самъ съ собою разговариваетъ.
   -- Проклятая война пьяницей сдѣлала, пробормоталъ Бартекъ.
   Выпилъ рюмку, выпилъ другую. Съ минуту просидѣлъ молча, потомъ сплюнулъ и вдругъ сталъ опять веселъ.
   -- А вы говорили съ Штейнмецемъ? Не правда, не говорили. Ура! Пейте! Кто заплатитъ? Я заплачу.
   -- Ты заплатишь, пьяница, ты! послышался голосъ Магды.-- Но и я тебѣ заплачу -- подожди ты у меня!
   Бартекъ уставился стеклянными глазами на бабу.
   -- А съ Штейнмецемъ говорили? Откуда ты взялась?
   Не отвѣчая ему, Магда, обратившись къ остальной компаніи, заголосила:
   -- Ой, люди, люди, видите вы мой срамъ, несчастную мою долю! Вернулся, я обрадовалась ему, какъ хорошему человѣку, а онъ былъ уже пьянъ. И Бога забылъ и по-польски разучился. Легъ спать, вытрезвился, а теперь опять пьянствуетъ и пропиваетъ мои трудовыя деньги. Откуда ты взялъ деньги? Я ихъ заработала кровавымъ потомъ моимъ. Ой, люди, люди, онъ не католикъ, не человѣкъ, а подлый нѣмецъ, болтаетъ по-нѣмецки. Онъ богоотступникъ, нечестивецъ!..
   Тутъ Магда залилась горючими слезами, а потомъ повысила голосъ на цѣлую октаву:
   -- Былъ глупъ, но добръ; а теперь что сдѣлали съ нимъ люди? Поджидала я его вечеромъ, поджидала утромъ, и дождалась. Нѣтъ мнѣ утѣшенія, нѣтъ радости... Боже Всемогущій, Боже терпѣливый!.. Чтобъ тебѣ въ конецъ поглупѣть и сдѣлаться нѣмцемъ!
   Послѣднія слова она произнесла на-распѣвъ, чрезвычайно жалобно. Бартекъ ей отвѣтилъ:
   -- Тише, а не то хвачу!
   -- Хвати, оторви голову, убей! кричала вызывающимъ голосомъ баба и, подставивъ шею, обратилась опять къ мужикамъ:
   -- А вы, люди, смотрите!
   Но мужики стали уходить одинъ за другимъ. Вскорѣ корчма опустѣла; остался только Бартекъ и жена его съ вытянутою шеею.
   -- Что ты вытягиваешь шею, точно гусь? пробормоталъ Бартекъ.-- Пойдемъ домой.
   -- Хвати, повторяла баба.
   -- А вотъ и не хвачу, отвѣтилъ Бартекъ и всунулъ руки въ карманъ.
   Тутъ кабатчикъ, желая прекратить ссору, потушилъ свѣчу. Стало совсѣмъ темно. Минуту спустя, въ темнотѣ раздался пискливый голосъ Магды:
   -- Хвати!
   -- Вотъ и не хвачу! торжествующимъ тономъ повторилъ Бартекъ.
   При лунномъ свѣтѣ виднѣлись двѣ фигуры, шедшія изъ корчмы въ деревню. Одна изъ нихъ голосила: это была Магда. За ней съ опущенною головою покорно шелъ побѣдитель при Гравелоттѣ и Седанѣ.
   

VII.

   Война такъ истощила Бартека, что онъ нѣкоторое время не могъ совсѣмъ работать. Это было большимъ несчастіемъ для хозяйства, которое сильно нуждалось въ помощи мужчины. Магда помогала себѣ, какъ могла. Работала она съ ранняго утра до поздняго вечера; сосѣди ей также немного помогали, но, тѣмъ не менѣе, хозяйство постепенно разстраивалось. Пришлось сдѣлать долгъ у колониста Юста, нѣмца, который въ свое время купилъ въ Ярмѣ нѣсколько десятинъ неудобной земли, а теперь имѣлъ лучшее хозяйство во всей деревнѣ и скопилъ капиталецъ, который давалъ въ ростъ за очень высокіе проценты. Снабжалъ онъ деньгами преимущественно помѣщика, г. Яржинскаго, имя котораго было занесено въ "золотую книгу", но который, именно поэтому долженъ былъ поддерживать домъ свой на надлежащей высотѣ; снабжалъ онъ деньгами и крестьянъ. Магда уже съ полгода была ему должна нѣсколько десятковъ талеровъ, которые она частію вложила въ хозяйство, частію послала Бартеку во время войны. Это, впрочемъ, было бы ничего; Богъ дастъ хорошій урожай и можно будетъ уплатить долгъ, если поработать, какъ слѣдуетъ. Но, къ несчастію, Бартекъ работать не могъ. Магда этому не совсѣмъ вѣрила и ходила къ ксендзу совѣтоваться, какъ бы урезонить мужика; но онъ, дѣйствительно, работать не могъ. Когда онъ работалъ, у него начиналась боль въ поясницѣ, и дышать ему было трудно. Поэтому онъ сидѣлъ цѣлый день передъ избою, покуривалъ фарфоровую трубку съ изображеніемъ Бисмарка въ кирасирской формѣ, съ каскою на головѣ, и смотрѣлъ на божій міръ съ видомъ человѣка, который нуждается въ отдыхѣ. Размышлялъ онъ при этомъ немного о войнѣ, немного о побѣдахъ, о Магдѣ, словомъ, обо всемъ, а, въ сущности, ни о чемъ.
   Когда онъ однажды такъ себѣ сидѣлъ, онъ вдругъ услыхалъ издали плачъ Франка.
   Франкъ возвращался изъ школы и ревѣлъ, что есть мочи.
   Бартекъ вынулъ трубку изо рта.
   -- Ну, Франкъ, что съ тобой?
   -- Да, что съ тобой? повторилъ, рыдая, Франкъ.
   -- Чего ревешь?
   -- Да, чего ревешь, когда мнѣ заѣхали въ морду...
   -- Кто тебѣ заѣхалъ въ морду?
   -- Кто другой, какъ не г. Бёге!
   Г. Бёге исполнялъ функціи школьнаго учителя въ Ярмѣ.
   -- А какое право онъ имѣетъ заѣзжать тебѣ въ морду?
   -- Конечно, имѣетъ, коли заѣхалъ.
   Магда, которая копала картофель въ огородѣ, перелѣзла черезъ заборъ и съ мотыкой въ рукѣ приблизилась къ мальчугану.
   -- Что же ты сдѣлалъ? спросила она.
   -- Что я сдѣлалъ? Г. Бёге выругалъ меня польскою свиньею и заѣхалъ мнѣ въ морду, и сказалъ, что они теперь французовъ побили и могутъ дѣлать съ нами что хотятъ, потому что они сильнѣе. А я ему ничего не сдѣлалъ. Онъ только спросилъ, кто самый большой человѣкъ въ мірѣ, а я сказалъ, что св. отецъ, а онъ мнѣ заѣхалъ въ морду. Я началъ кричать, а онъ выругалъ меня польскою свиньею и сказалъ, что они теперь французовъ побили...
   Франкъ никакъ не могъ выпутаться и все повторялъ: "а онъ мнѣ сказалъ, а я ему сказалъ", пока, наконецъ, Магда закрыла ему лицо рукою и, повернувшись къ мужу, закричала:
   -- Слышишь, слышишь! ступай, сражайся съ французами, а нѣмецъ будетъ бить нашего ребенка, какъ собаку, и ругать его.. Ступай на войну! Пусть швабъ убьетъ твоего ребенка... Вотъ тебѣ награда!
   Тутъ Магда сама начала заливаться горькими слезами, а Бартекъ вытаращилъ глаза, разинулъ ротъ и такъ недоумѣвалъ, что не могъ произнести ни слова. Онъ ничего не понималъ. Какъ же это? А его побѣды? Онъ просидѣлъ еще нѣсколько минутъ молча, но потомъ у него сверкнули глаза, кровь бросилась въ лицо, и онъ, вскочивъ, прошипѣлъ:
   -- Я съ нимъ потолкую!
   Онъ ушелъ. Было недалеко. Школа находилась тутъ же за костёломъ. Г. Бёге стоялъ какъ разъ у крылечка, окруженный поросятами, которымъ онъ кидалъ корки. Онъ былъ рослый мужчина лѣтъ пятидесяти, коренастый, какъ дубъ. Лицо у него заплыло жиромъ, но глаза на выкатъ выражали рѣшительность и энергію.
   Бартекъ подошелъ къ нему очень близко.
   -- Зачѣмъ ты, нѣмчура, бьешь моего ребенка? Was? спросилъ онъ.
   Г. Бёге отступилъ на нѣсколько шаговъ, смѣрилъ Бартека глазами и флегматично произнесъ:
   -- Вонъ, польская мразь!
   -- Зачѣмъ бьешь ребенка? повторилъ Бартекъ.
   -- Я и тебя, хама, буду бить. Мы вамъ покажемъ, кто теперь тутъ распоряжается. Ступай къ чорту, ступай жаловаться въ судъ... вонъ!
   Бартекъ схватилъ учителя за руку и крикнулъ хриплымъ голосомъ:
   -- Знаешь ты, кто я такой? Знаешь, кто французовъ побилъ? Знаешь, кто съ Штейнмецемъ разговаривалъ? Зачѣмъ ребенка бьешь, нѣмецъ паршивый?
   Глаза у г. Бёге совсѣмъ выкатились, не хуже, чѣмъ у Бартека. Г. Бёге былъ силенъ и рѣшилъ однимъ ударомъ отдѣлаться отъ врага.
   Въ ту же секунду побѣдитель при Гравелоттѣ и Седанѣ получилъ увѣсистую оплеуху. Мужикъ пересталъ владѣть собою. Голова г. Бёге зашаталась въ обѣ стороны, точно маятникъ, но съ неимовѣрною быстротою. Въ Бартекѣ проснулся страшный громитель туркосовъ и зуавовъ. Тщетно 20-ти-лѣтній Оскаръ, сынъ г. Бёге, поспѣшилъ отцу на помощь. Произошла непродолжительная свалка, во время которой сынъ растянулся во всю длину на землѣ, а отецъ почувствовалъ, что онъ куда-то летитъ. Къ его несчастію, у избы стояла бочка, въ которую г-жа Бёге аккуратно сливала помои для свиней, и вотъ раздался плескъ, а вслѣдъ затѣмъ надъ бочкою задрыгали ноги г. Бёге, которыми онъ неистово отбивался. Г-жа Бёге выбѣжала изъ дому и, крикнувъ: "караулъ, спасите!", находчиво опрокинула бочку.
   На крикъ изъ сосѣднихъ домовъ выбѣжали колонисты, спѣша на помощь своему соотечественнику. Человѣкъ десять набросилось на Бартека и начали его бить кто кулакомъ, кто палкою. Произошла общая свалка, въ которой трудно было отличить Бартека отъ его враговъ: человѣческія тѣла образовали одну судорожно двигавшуюся массу.
   Вдругъ, однако, изъ этой массы вырвался Бартекъ и, какъ безумный, кинулся къ забору. Нѣмцы послѣдовали за нимъ, но въ ту же минуту раздался трескъ сломаннаго забора и въ могучихъ рукахъ Бартека засвистѣлъ длинный шестъ. Колонисты отшатнулись. Бартекъ кинулся за ними. Къ счастію, онъ никого не догналъ, и, опомнившись, сталъ отступать къ своей избѣ. Ахъ, еслибъ онъ имѣлъ передъ собою французовъ! Тогда его геройскую защиту обезсмертила бы исторія!
   Дѣло происходило такъ: наступающіе, въ числѣ двадцати человѣкъ, снова тѣснили Бартека. Онъ отступалъ медленно, какъ кабанъ, преслѣдуемый сворою собакъ. Повременамъ онъ останавливался; тогда останавливались и аттакующіе. Шестъ внушалъ имъ большое почтеніе. Они, однако, бросали въ Бартека камнями, изъ которыхъ одинъ попалъ ему прямо въ лобъ. Кровь полилась изъ раны и мѣшала Бартеку видѣть. Онъ чувствовалъ, что слабѣетъ, зашатался, выпустилъ шестъ и упалъ.
   -- Ура! крикнули колонисты.
   Но не успѣли они добѣжать до него, какъ онъ опять вскочилъ. Это ихъ смутило. Раненый левъ могъ оказаться еще опаснѣе. Къ тому же, было уже недалеко до первыхъ избъ и вдали показались парни, бѣжавшіе что было силъ на выручку своему односельчанину. Колонисты вернулись домой.
   -- Что случилось? спросили подбѣжавшіе парни.
   -- Нѣмцамъ чуточку бока помялъ, отвѣтилъ Бартекъ и лишился чувствъ.
   

VIII.

   Дѣло это приняло грозный оборотъ. Нѣмецкія газеты помѣстили молніеносныя статьи о преслѣдованіяхъ, которымъ подвергается спокойное нѣмецкое населеніе со стороны варварской и темной массы, подстрекаемой анти-правительственною агитаціею и религіознымъ фанатизмомъ. Бёге сталъ героемъ дня. Онъ, скромный и тихій учитель, распространяющій просвѣщеніе на дальнихъ окраинахъ государства, онъ, миссіонеръ, внѣдряющій культуру среди варваровъ -- первый палъ жертвою преступной агитаціи. Къ счастію еще, за нимъ стоятъ милліоны нѣмцевъ, которые не допустятъ и т. д.
   Бартекъ не зналъ, какая гроза собирается надъ его головою. Напротивъ, онъ былъ увѣренъ, что выиграетъ дѣло въ судѣ. Вѣдь Бёге поколотилъ его ребенка и первый ударилъ его, а потомъ колонисты сами напали на него. Надо же было защищаться. Къ тому же, его ранили камнемъ въ голову -- его, имя котораго красовалось въ дневныхъ приказахъ, который выигралъ сраженіе подъ Гравелоттомъ, который разговаривалъ съ Штейнмецомъ и у котораго грудь была покрыта орденами. Ему, правда, казалось страннымъ, что нѣмцы обо всемъ этомъ забыли и обидѣли его; равнымъ образомъ, онъ не понималъ, почему Бёге при всякомъ удобномъ случаѣ говорилъ, что нѣмцы, побѣдивъ французовъ, могутъ теперь дѣлать съ польскими мужиками, что хотятъ. Но лично относительно себя онъ былъ увѣренъ, что судъ и правительство примутъ его сторону. Они не могутъ не знать о его подвигахъ. Если другіе забыли о немъ, то Штейнмецъ его защититъ. Вѣдь изъ-за этой войны Бартекъ обѣднѣлъ и надѣлалъ долговъ: нѣтъ, нѣмцы не могутъ его обидѣть!
   Между тѣмъ, за Бартекомъ пріѣхали жандармы. Опасались сопротивленія; пріѣхали пять жандармовъ съ заряженными ружьями. Они, однако, ошибались: Бартекъ и не думалъ сопротивляться. Велѣли ему сѣсть въ телегу -- онъ и сѣлъ. Магда только отчаявалась и безпрестанно повторяла:
   -- Къ чему билъ французовъ! Вотъ тебѣ теперь и зададутъ.
   -- Тише, глупая! отвѣтилъ Бартекъ и весело улыбался прохожимъ.
   -- Я имъ покажу, кого они смѣли обидѣть! кричалъ онъ съ телеги, когда ѣхалъ въ судъ, съ орденами на груди, какъ настоящій тріумфаторъ.
   Судъ, дѣйствительно, былъ къ нему милостивъ. Существованіе смягчающихъ обстоятельствъ было признано. Бартека приговорили всего къ трехмѣсячному тюремному заключенію. Кромѣ того, его присудили къ уплатѣ 150 марокъ въ пользу Бёге и другихъ колонистовъ, "подвергшихся оскорбленію дѣйствіемъ".
   "Преступникъ, однако, писала "Posener Zeitung" въ отчетѣ по этому дѣлу:-- нетолько не проявилъ никакого раскаянія при объявленіи ему приговора, но разразился такими ругательствами и такъ нахально сталъ выставлять свои мнимыя заслуги передъ государствомъ, что нельзя не удивиться, какъ прокуроръ не счелъ нужнымъ вчинить противъ него новый "искъ за оскорбленіе суда и нѣмецкой націи".
   Тѣмъ временемъ, Бартекъ имѣлъ полный досугъ вспоминать въ тюрьмѣ о своихъ подвигахъ подъ Гравелоттомъ, Седаномъ и Парижемъ.
   Мы совершили бы, однако, несправедливость, не упомянувъ о томъ, что поступокъ г. Бёге также подвергся публичному порицанію. Въ одно дождливое утро, кто-то изъ польскихъ депутатовъ въ ландтагѣ очень краснорѣчиво доказывалъ, что обращеніе съ поляками въ предѣлахъ Германской имперіи значительно измѣнилось къ худшему, что въ вознагражденіе за мужество и жертвы познанскихъ поляковъ во время войны слѣдовало бы побольше заботиться о сохраненіи общечеловѣческихъ правъ познанскаго населенія, что, наконецъ, г. Бёге, очевидно, злоупотребляетъ своимъ положеніемъ школьнаго учителя, подвергая дѣтей истязаніямъ, называя ихъ свиньями и грозя тѣмъ, что послѣ такой войны нѣмцы будутъ топтать коренное населеніе ногами.
   Когда депутатъ говорилъ все это, шелъ дождь, а такъ какъ въ дождливую погоду люди бываютъ обыкновенно сонны, то зѣвали консерваторы, зѣвали націоналъ-либералы и соціалисты, зѣвалъ и центръ, который не успѣлъ еще вдохновиться культурною борьбою. Палата перешла къ очередному порядку.
   Бартекъ, между тѣмъ, сидѣлъ въ тюрьмѣ или, точнѣе говоря, лежалъ въ тюремной больницѣ, потому что у него открылась рана, полученная во время войны. Когда бредъ проходилъ, онъ все думалъ, все думалъ, какъ тотъ индѣйскій пѣтухъ, который околѣлъ отъ усиленнаго размышленія. Но Бартекъ не умеръ; онъ только ничего не придумалъ. Повременамъ, однако, ему приходило въ голову, что онъ, можетъ быть, напрасно такъ жестоко избивалъ французовъ.
   Для Магды же настали очень трудные дни. Надо было заплатить штрафъ, а денегъ не откуда было взять. Правда, ксендзъ хотѣлъ помочь, но оказалось, что у него самого въ кассѣ нѣтъ и 40 марокъ. Ярмо -- деревушка бѣдная; къ тому же, старичекъ никогда не зналъ, куда у него деньги уходятъ. Пана Яржинскаго не было въ усадьбѣ. Разсказывали, что онъ уѣхалъ въ Царство свататься къ какой-то богатой барышнѣ. Объ отсрочкѣ платежа нечего было и думать. Что же дѣлать? Продать лошадей, коровъ? И такъ уже время было трудное. Предстояла уборка полей, деньги были до зарѣзу нужны, а въ домѣ не было ни гроша. Баба ломала руки отъ отчаянія. Она подала нѣсколько прошеній въ судъ, вычисляя въ нихъ заслуги Бартека. Ей даже не отвѣтили. Срокъ приближался, а вмѣстѣ съ нимъ и продажа всего имущества. Молилась она усердно, вспоминая съ горечью о прежнемъ времени, когда они еще жили въ довольствѣ и Бартекъ зимою работалъ на фабрикѣ. Пошла она къ куму занять денегъ, но и у него ничего не оказалось. Война всѣмъ дала себя почувствовать. Къ Юсту она не смѣла идти, потому что и такъ была ему должна и не платила даже процентовъ. Но Юстъ совершенно неожиданно самъ пришелъ къ ней.
   Однажды утромъ она сидѣла на порогѣ своей хаты и ничего не дѣлала, потому что обезсилѣла отъ горя. Смотрѣла она себѣ на жучковъ, игравшихъ въ воздухѣ и думала: какіе они счастливые! играютъ себѣ и платить имъ не нужно. Повременамъ она тяжело вздыхала или же съ поблекшихъ устъ ея срывались слова: "О Боже, Боже!" Вдругъ у воротъ показался длинный носъ Юста, а надъ нимъ фарфоровая трубка. Баба замерла. Юстъ произнесъ:
   -- Morgen.
   -- Какъ поживаете, г. Юстъ?
   -- А мои деньги?
   -- О, золотой г. Юстъ, потерпите немного. Я, несчастная, не знаю, какъ себѣ помочь. Мужика у меня взяли; приходится платить за него штрафъ. Лучше умереть, чѣмъ маяться такъ, какъ мы. Потерпите еще чуточку, дорогой г. Юстъ!
   Она зарыдала и покорно поцѣловала толстую, красную руку Юста.
   -- Пріѣдетъ баринъ: я у него займу и вамъ отдамъ.
   -- Ну, а штрафъ изъ чего заплатите?
   -- Не знаю, развѣ что корову продамъ.
   -- Ну, такъ я вамъ дамъ еще денегъ.
   -- Да благословитъ васъ Богъ, милый мой. Вы хотя лютеранинъ, но хорошій человѣкъ. Вѣрно говорю. Еслибы другіе нѣмцы были такіе, какъ вы, то можно было бы жить.
   -- Но я безъ процента не дамъ.
   -- Знаю, знаю.
   -- Дадите одну росписку на все.
   -- Да благословитъ васъ Богъ!
   -- Буду въ городѣ, зайдемъ къ нотаріусу.
   Были они въ городѣ и подписали у нотаріуса заемное письмо. Но предварительно Магда зашла къ ксендзу и посовѣтовалась съ нимъ. Ксендзъ говорилъ, что срокъ слишкомъ коротокъ, что процентъ большой, и горько сѣтовалъ на судьбу за то, что пана Яржинскскаго дома нѣтъ: онъ навѣрно бы помогъ. Но Магдѣ ждать было нельзя: предстояла продажа ея имущества, и ей пришлось принять условія Юста. Она заняла у него 300 марокъ, т. е. вдвое больше, чѣмъ составлялъ штрафъ; но вѣдь нужно было имѣтъ въ домѣ нѣсколько денегъ, чтобы вести хозяйство. Бартекъ, которому для большей вѣрности пришлось собственноручно подписать заемное письмо, подписалъ его. Магда съ этою цѣлью спеціально отправилась къ нему въ тюрьму. Побѣдитель былъ боленъ и убитъ. Онъ подалъ-было еще жалобу, но ея не приняли.
   -- Ужь мы теперь раззоримся въ конецъ! сказалъ онъ женѣ.
   -- Въ конецъ, жалобно повторила Магда.
   Бартекъ сталъ о чемъ-то усиленно размышлять.
   -- Ужасно меня обидѣли! сказалъ онъ.
   -- Бёге преслѣдуетъ нашего мальчугана, говорила Магда.-- Я ходила просить его, а онъ меня выругалъ. Ой, теперь въ Ярмѣ нѣмцы торжествуютъ! Они никого теперь не боятся.
   -- Видно, что они въ силѣ, печально произнесъ Бартекъ.
   -- Глупая я баба, но скажу тебѣ, что силенъ одинъ Богъ.
   -- Онъ наше утѣшеніе, прибавилъ Бартекъ.
   Съ минуту оба молчали, затѣмъ онъ спросилъ:
   -- Ну, а что Юстъ?
   -- Еслибы Господь Богъ послалъ урожай, то можно было бы ему уплатить. Можетъ быть, и баринъ намъ поможетъ, хотя онъ самъ долженъ нѣмцамъ. Еще до войны говорили, что ему придется продать Ярмо. Развѣ что женится на богатой!
   -- А скоро онъ вернется?
   -- Богъ его знаетъ! Въ усадьбѣ говорятъ, что онъ скоро пріѣдетъ съ женою. Нѣмцы будутъ его притѣснять, когда онъ пріѣдетъ. Все эти нѣмцы! Всюду залѣзаютъ, какъ тараканы или клопы. Куда ни посмотришь, въ деревнѣ или въ городѣ -- вездѣ они. За грѣхи намъ Богъ ихъ послалъ. А помощи ни откуда!
   -- А можетъ быть и надумала что-нибудь: ты у меня умная баба.
   -- Что мнѣ придумать? Развѣ я по доброй волѣ взяла деньги у Юста? Правду говоря, и изба, и земля уже его. Юстъ-нѣмецъ получше другихъ, но онъ также бережетъ свое, а не чужое добро. Не даетъ онъ намъ спуску, какъ не давалъ другимъ. Я не такъ глупа: я знаю, зачѣмъ онъ мнѣ суетъ деньги. Но что дѣлать, что дѣлать? продолжала она, ломая руки.-- Скажи ты, если есть у тебя умъ. Французовъ ты билъ, а что будешь дѣлать, когда ни избы, ни хлѣба у тебя не будетъ?
   Побѣдитель схватился обѣими руками за голову и простоналъ:
   -- О Іисусе!
   У Магды было доброе сердце. Ее разжалобилъ этотъ стонъ Бартека и она сказала:
   -- Тише, дурень, тише! Не хватайся за голову: она у тебя еще не зажила. Еслибы Богъ послалъ только урожай! Рожь такъ хороша, что хочется землю цѣловать; пшеница тоже. Земля не нѣмецъ, не обидитъ. Хотя пахала я плохо, когда ты былъ на войнѣ, но хлѣба такъ ростутъ, что просто любо!
   Магда улыбнулась сквозь слезы.
   -- Земля не нѣмецъ! повторила она еще разъ.
   -- Магда! произнесъ Бартекъ, глядя на нее своими выпученными глазами:-- Магда...
   -- Ну что?
   -- Ты у меня... то есть...
   Бартекъ чувствовалъ къ ней глубокую благодарность, но не зналъ, какъ выразить ее.
   

IX.

   Магда, дѣйствительно, была славная баба. Она держала своего Бартека строго, но глубоко была ему предана. Въ минуты сильнаго раздраженія, какъ тогда въ корчмѣ, она говорила ему прямо въ глаза, что онъ дуракъ, но обыкновенно предпочитала, чтобы другіе не раздѣляли этого мнѣнія. "Мой Бартекъ притворяется дуракомъ, но онъ хитрый!" говаривала она часто. На самомъ же дѣлѣ, Бартекъ былъ такъ же хитеръ, какъ его пѣгая кобыла, и безъ Магды не съумѣлъ бы себѣ помочь ни въ хозяйствѣ, ни въ чемъ другомъ. Теперь все спасеніе было въ ней, и когда она начала суетиться, бѣгать, ходить, просить, умолять, то добилась-таки своего. По прошествіи недѣли она опять навѣстила мужа въ тюрьмѣ. На этотъ разъ она прибѣжала, вся запыхавшись, сіяющая, счастливая.
   -- Какъ поживаешь, Бартекъ, нѣмецъ ты мой! закричала она радостно.-- Знаешь: баринъ пріѣхалъ. Онъ женился въ Царствѣ; женушка у него, что твоя вишенька. И навезъ же онъ всякаго добра, ого!
   Владѣлецъ Ярма, дѣйствительно, женился, пріѣхалъ съ женою въ свое помѣстье и, дѣйствительно, привезъ съ собою много "всякаго добра".
   -- Ну, а намъ что до этого? спросилъ Бартекъ.
   -- Тише, дурень! отвѣтила Магда.-- Вотъ такъ запыхалась! О Боже!.. Пошла я на поклонъ къ молодой барынѣ: вышла она ко мнѣ, какъ королева какая-нибудь, какъ цвѣточекъ, прекрасная, какъ заря... Вотъ такъ жара! Ужь запыхалась же я!
   Магда вытерла передникомъ потное свое лицо. Потомъ продолжала прерывающимся голосомъ:
   -- Платьице на ней было голубенькое, какъ василекъ... Припала я къ ея ногамъ, а она подала мнѣ руку... Я поцѣловала, а рука у нея маленькая, какъ у ребенка, и духъ отъ нея такой прекрасный... Настоящая святая, прямо съ иконы, и понимаетъ наше мужицкое горе... Дай Богъ ей здоровья!. Я стала просить ее спасти насъ... А голосокъ у нея такой, что какъ начнетъ говорить, такъ на душѣ станетъ у тебя сладко-пресладко... Вотъ я ей разсказала, какой въ Ярмѣ народъ несчастный, а она отвѣчаетъ: Эй, нетолько въ Ярмѣ! Я и расплакалась, и она тоже заплакала. Тутъ подошелъ баринъ, увидалъ, что она плачетъ -- и давай ее цѣловать... Настоящіе голубки!.. Господа не такъ цѣлуются, какъ вы, мужики!.. Вотъ она ему и говорить: "Сдѣлай что можно для этой женщины!" А онъ отвѣчаетъ: "Все, что только пожелаешь!.." Да пошлетъ ей Богородица счастья и здоровья, ей и ея дѣтямъ! И баринъ говоритъ: "Грѣхъ вамъ даваться нѣмцу въ кабалу, но, говоритъ, я васъ спасу и Юсту заплачу!"
   Бартекъ почесалъ затылокъ.
   -- Да вѣдь и баринъ закабалилъ себя нѣмцамъ.
   -- Ну, такъ что! Барыня вѣдь богата. Они могутъ теперь купить всѣхъ нѣмцевъ въ Ярмѣ! Скоро, говоритъ, выборы будутъ: пусть мужики не подаютъ голосовъ за нѣмцевъ, а съ Юстомъ и учителемъ я справлюсь. А барыня его за это какъ обниметъ! Онъ вспомнилъ и о тебѣ и сказалъ: если онъ боленъ, то я поговорю съ докторомъ, онъ дастъ ему свидѣтельство и мужика отпустятъ. Если нельзя будетъ уволить его совсѣмъ, то досидитъ зимою, а теперь онъ нуженъ въ хозяйствѣ. Слышишь! Вчера баринъ былъ въ городѣ, а сегодня докторъ будетъ въ усадьбѣ, потому что баринъ его пригласилъ. Онъ не нѣмецъ и напишетъ свидѣтельство. Зимою отсидишь въ тюрьмѣ: будетъ тебѣ тепло и жрать тебѣ дадутъ, а теперь пойдемъ домой работать, и Юсту уплатимъ. Баринъ, можетъ быть, не возьметъ процента, а если осенью всѣхъ денегъ не отдадимъ, то я выпрошу у барыни отсрочку. Да благословитъ ее Богородица. Слышишь!
   -- Хорошая барыня! бодро произнесъ Бартекъ.
   -- Поклонись же ей въ ноги, поклонись! а не захочешь, то я тебѣ задамъ, подлый! Далъ бы Богъ только урожай! А видишь! Откуда помощь пришла? Отъ нѣмцевъ? Дали они тебѣ хоть грошь за эти глупыя твои медали? А? Хватили они тебя по головѣ -- вотъ и все! Поклонись же барынѣ въ ноги, слышишь?
   -- Отчего мнѣ не поклониться! энергически отвѣтилъ Бартекъ.
   Судьба опять улыбнулась побѣдителю. Нѣсколько дней спустя, ему заявили, что по причинѣ болѣзни его отпускаютъ изъ тюрьмы впредь до зимы. Но предварительно ландратъ велѣлъ ему явиться въ присутствіе. Бартекъ явился къ нему самъ не свой. Этотъ мужикъ, который бралъ орудія и знамена, боялся теперь всякаго мундира, точно смерти; у него въ душѣ зародилось смутное, но мучительное чувство, что его преслѣдуютъ, что съ нимъ могутъ сдѣлать что хотятъ, что надъ нимъ есть какая-то чудовищная сила, непріязненная и злая, которая, если захочетъ, сотретъ его въ порошокъ. Стоялъ онъ теперь передъ ландратомъ, какъ въ свое время передъ Штейнмецомъ, руки по швамъ, грудь впередъ, не смѣя перевести дыханіе. Въ комнатѣ были и офицеры. Война и дисциплина предстали передъ Бартекомъ точно живыя. Офицеры смотрѣли на него въ пенсне съ гордостью и презрѣніемъ, какъ слѣдуетъ смотрѣть на простого мужика, отставного солдата. Онъ стоялъ, не смѣя шевельнуться, а ландратъ говорилъ что-то повелительнымъ тономъ. Онъ не просилъ, не уговаривалъ, а приказывалъ, угрожалъ. Въ Берлинѣ умеръ депутатъ, назначены новые выборы.
   -- Попробуй только, ты, polnisches Vieh, подать голосъ въ пользу г. Яржинскаго, попробуй!
   Офицеры грозно насупили брови. Одинъ изъ нихъ, покуривая сигару, повторялъ: "попробуй!" а Бартекъ стоялъ ни живъ, ни мертвъ. Когда, наконецъ, раздалось желанное: "пошелъ вонъ!" онъ сдѣлалъ полуоборотъ налѣво, вышелъ и вздохнулъ свободно. Ему приказали подать голосъ въ пользу г. Шульберга изъ Большой Кривды. Онъ объ этомъ приказаніи не думалъ, но вздохнулъ свободно, потому что шелъ теперь въ Ярмо, потому что могъ помочь при уборкѣ полей, потому что баринъ обѣщалъ заплатить Юсту. Вышелъ онъ изъ города. Вокругъ него разстилалась зрѣющая рожь. Тяжелый колосъ ударялъ объ колосъ, и всѣ они шумѣли столь любезнымъ мужицкому уху шумомъ. Бартекъ былъ еще слабъ, но солнышко его грѣло. Эхъ, какъ хорошо жить на свѣтѣ! думалось мужику. И до Ярма уже не далеко!
   

X.

   Выборы. Пани Яржинская ни о чемъ другомъ не думаетъ, не говоритъ и не мечтаетъ.
   -- Вы, сударыня, великій политикъ! говоритъ ей сосѣдъ-помѣщикъ, цѣлуя ея маленькую ручку. А великій политикъ краснѣетъ и отвѣчаетъ съ очаровательною улыбкою:
   -- О, мы агитируемъ, какъ можемъ!
   -- Вашего супруга выберутъ! убѣжденно произноситъ шляхтичъ, а великій политикъ отвѣчаетъ:
   -- Очень бы я этого желала, хотя рѣчь вовсе не идетъ о моемъ мужѣ (тутъ великій политикъ опять совершенно неполитично краснѣетъ), а объ общемъ благѣ...
   -- Настоящій Бисмаркъ! Ей-Богу, настоящій Бисмаркъ! восклицаетъ шляхтичъ, опять цѣлуетъ маленькую ручку, и начинается обсужденіе избирательной компаніи.
   Шляхтичъ взялся дѣйствовать въ Малой Кривдѣ и Недолѣ (Большая Кривда потеряна, потому что она принадлежитъ г. Шульбергу), а пани Яржинская займется, главнымъ образомъ, Ярмомъ. Роль, выпавшая на ея долю, кружитъ ей голову. Ежедневно она появляется на большой дорогѣ между избами: платьице она приподнимаетъ одною рукою, въ другой держитъ зонтикъ, а изъ подъ платьица выглядываютъ маленькія ножки, служащія той же важной политической цѣли. Она входитъ въ избы и по дорогѣ привѣтствуетъ трудящійся людъ словами: "Богъ въ помощь!" Навѣщаетъ больныхъ, задабриваетъ населеніе, помогая, гдѣ только можетъ. Не было бы политики, она дѣлала бы тоже, потому что сердце у нея доброе, но теперь она тѣмъ болѣе усердствуетъ. Что бы она не сдѣлала для этой политики? Она не смѣетъ признаться мужу, что ей страшно хочется съѣздить на крестьянскій сходъ; она даже уже приготовила рѣчь. Какая рѣчь, какая рѣчь! Правда, ее нельзя произнести, но она произвела бы неотразимое дѣйствіе! Когда въ Ярмѣ получено было извѣстіе, что полиція воспретила крестьянскій сходъ, великій политикъ расплакался отъ злости и цѣлый день ходилъ съ красными отъ слезъ глазами. Напрасно мужъ ее умолялъ не отчаиваться. На другой день великій политикъ принялся за агитацію съ новою энергіею. Пани Яржинская не знала ни покоя, ни отдыха; въ теченіи одного дня она перебывала въ двадцати избахъ и такъ ругала нѣмцевъ, что мужу приходилось сдерживать ее. Впрочемъ, опасности не было. Крестьяне принимали ее съ распростертыми объятіями, цѣловали ей руки и улыбались ей; она вѣдь была такъ хороша собою, что какъ войдетъ въ избу, такъ сразу у всѣхъ становилось весело на душѣ. Очередь дошла и до избы Бартека. Арапка залаяла, но Магда отъ усердія хватила собаку полѣномъ по головѣ.
   -- О, милая барыня, золотая моя ягодка! восклицаетъ Магда и цѣлуетъ руки пани Яржинской. Бартекъ, согласно уговору, кидается ей въ ноги; Франкъ тоже цѣлуетъ ей руку и затѣмъ, держа палецъ во рту, превращается весь въ зрѣніе.
   -- Надѣюсь, говоритъ, поздоровавшись, молодая барыня: -- что вы, дорогой Бартекъ, подадите голосъ за моего мужа, а не за г. Шульберга.
   -- О, зорюшка моя ясная! восклицаетъ Магда.-- Кто сталъ бы подавать голосъ за Шульберга! (Тутъ она опять цѣлуетъ руку).-- Бартекъ, когда говоритъ о нѣмцахъ, то самъ себя не помнитъ отъ злости.
   -- Мужъ мнѣ только что сказалъ, что онъ уплатитъ Юсту.
   -- Да благословитъ его Богъ!-- Тутъ Магда обращается къ Бартеку: -- чего стоишь, какъ пень! Онъ у меня страшно неразговорчивъ.
   -- Подадите голосъ за моего мужа? спрашиваетъ барыня.-- Вы -- поляки и мы -- поляки: будемъ держаться другъ друга.
   -- Задала бы я ему, еслибы онъ меня не послушался! говоритъ Магда.-- Что стоишь, какъ пень! Онъ очень не разговорчивъ. Ну, пошевеливайся!
   Бартекъ снова цѣлуетъ руку панѣ Яржинской, но продолжаетъ молчать. Онъ мраченъ; онъ, какъ ночь, потому что не можетъ забыть ландрата.

-----

   Насталъ день выборовъ. Панъ Яржинскій увѣренъ въ побѣдѣ. Въ Ярмо-усадьбу наѣхали сосѣди-помѣщики. Они всѣ уже перебывали въ городѣ, гдѣ подали голоса, и будутъ ждать извѣстій о результатѣ представленныхъ выборовъ. Затѣмъ назначенъ обѣдъ, а вечеромъ панъ и пани Яржинскіе уѣзжаютъ въ Познань, а оттуда въ Берлинъ. Нѣкоторыя деревни подали уже вчера голосъ. Сегодня результатъ будетъ всѣмъ извѣстенъ. Собравшіеся гости преисполнены лучшихъ надеждъ. Молодая пани Яржинская безпокоится немного, но она также надѣется и такъ мила и любезна, что общій голосъ признаетъ пана Яржинскаго, нашедшаго такой кладъ въ Царствѣ, счастливцемъ, какихъ мало. Но этому кладу не сидится на мѣстѣ, бѣгаетъ онъ отъ одного гостя къ другому, увѣряя всѣхъ, что Іосифъ навѣрно будетъ избранъ. Пани Яржинская по природѣ вовсе не честолюбива и не изъ тщеславія хочетъ быть депутатшей, нѣтъ, они оба съ мужемъ, другъ друга увѣрили себя, что исполняютъ важную миссію. Поэтому сердце у нея бьется усиленно такъ, какъ во время свадьбы, и радость озаряетъ ея красивое личико. Лавируя искусно между гостями, она приближается къ мужу, дергаетъ его за рукавъ и шепчетъ ему на ухо, какъ шаловливое дитя: "г. депутатъ!" Онъ улыбается, и оба они невыразимо счастливы. Страшно имъ хочется поцѣловаться, но при гостяхъ это неприлично. Впрочемъ, гости заняты другимъ: они ежеминутно выглядываютъ въ окошко, потому что выборы на этотъ разъ имѣютъ особенно важное значеніе. Умершій депутатъ былъ полякъ, и нѣмцы впервые выставляютъ въ этомъ округѣ своего кандидата. Очевидно, война пріободрила нѣмцевъ, и вотъ именно почему всѣ въ усадьбѣ такъ дорожатъ тѣмъ, чтобы побѣда осталась за поляками. Нѣкоторые изъ гостей считаютъ нужнымъ произнести еще до обѣда патріотическіе спичи, которые, какъ новинка, производятъ особенно сильное впечатлѣніе на молодую хозяйку. По временамъ на нее находитъ страхъ. А что если произойдутъ злоупотребленія при счетѣ голосовъ? Вѣдь въ комитетѣ засѣдаютъ одни нѣмцы. Нѣкоторые изъ гостей объясняютъ ей, какъ производится счетъ голосовъ. Слышала она объ этомъ уже сто разъ, но все еще желаетъ слышать. Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь вопросъ въ томъ, будетъ ли населеніе имѣть въ парламентѣ представителемъ защитника или врага. Еще нѣсколько секундъ, и вопросъ этотъ будетъ рѣшенъ, да всего нѣсколько секундъ, потому что на дорогѣ вдругъ поднимается облако пыли. Ксендзъ ѣдетъ, ксендзъ ѣдетъ! повторяютъ присутствующіе. Хозяйка блѣднѣетъ. Всѣ увѣрены въ побѣдѣ, но въ рѣшительный моментъ у всѣхъ бьются усиленно сердца. Однако, это не кзендзъ, это приказчикъ возвращается верхомъ изъ города. Можетъ быть, онъ знаетъ? Онъ привязываетъ лошадь къ забору и спѣшитъ въ усадьбу. Гости съ хозяйкою во главѣ выбѣгаютъ на крыльцо.
   -- Есть извѣстія? Хозяинъ выбранъ? А? Пойди сюда! Навѣрное знаешь? Результатъ обнародованъ?
   Вопросы такъ и сыплятся. Приказчикъ кидаетъ шапку на воздухъ и кричитъ:
   -- Нашъ хозяинъ избранъ! Ура!
   Молодая хозяйка присѣдаетъ и прижимаетъ руку къ груди. Ура, ура! кричатъ сосѣди.-- Дворня выбѣгаетъ изъ кухни.-- "Ура! Нѣмцы разбиты! Да здравствуетъ г. депутатъ и его супруга!"
   -- А ксендзъ? спрашиваетъ кто-то.
   -- Онъ сейчасъ пріѣдетъ, отвѣчаетъ приказчикъ.-- Счетъ голосовъ еще не совсѣмъ оконченъ...
   -- Подавать обѣдъ! распоряжается г. депутатъ.
   -- Ура!
   Всѣ опять возвращаются въ гостинную. Поздравленія произносятся уже спокойнѣе. Одна только хозяюшка не въ состояніи справиться съ собою и при всѣхъ обнимаетъ мужа. Но никто ея за это не осуждаетъ. Наоборотъ, всѣ взволнованы. Ну, слава Богу, мы еще существуемъ, говоритъ владѣлецъ села Несчастнаго. Между тѣмъ, у крыльца раздается стукъ экипажа, и въ залу входитъ ксендзъ, а за нимъ старикъ Матвѣй изъ Ярма.
   -- Добро пожаловать! привѣтствуютъ его всѣ.-- Значительно ли большинство?
   Ксендзъ нѣкоторое время молчитъ; затѣмъ мрачно произноситъ слѣдующія два слова:
   -- Шульбергъ... избранъ!..
   Общее недоумѣніе. Ксендза осыпаютъ цѣлымъ градомъ вопросовъ.
   -- Какъ это могло случиться? Приказчикъ сказалъ другое. Вы говорите, что Шульбергъ избранъ? Не можетъ быть!
   Тутъ панъ Яржинскій выводитъ изъ комнаты бѣдную свою жену, которая кусаетъ платокъ, чтобы не разрыдаться или не лишиться чувствъ.
   -- Какое несчастіе, какое несчастіе! восклицаютъ присутствующіе съ отчаяніемъ въ голосѣ.
   Изъ деревни доносятся радостно крики; это нѣмцы-колонисты празднуютъ побѣду въ Ярмѣ.
   Хозяинъ съ хозяйкой возвращаются въ гостинную. Гости слышатъ, какъ панъ Яржинскій въ дверяхъ говоритъ женѣ: "il faut faire bonne mine". Хозяйка уже не плачетъ, только щечки у нея пылаютъ.
   -- Разскажите теперь, какъ это случилось! произноситъ хозяинъ спокойно.
   -- Какъ это случилось, баринъ? отвѣчаетъ старикъ Матвѣй.-- Да вѣдь и здѣшніе мужики подавали голосъ за Шульберга!
   -- Какъ здѣшніе?
   -- Да вотъ, къ примѣру сказать, я самъ видѣлъ, какъ Бартекъ Словикъ подалъ голосъ за Шульберга...
   -- Бартекъ Словикъ? переспрашиваетъ хозяйка.
   -- Да, да. Теперь другіе мужики его ругаютъ. Мужикъ плачетъ, баба поноситъ его на чемъ свѣтъ стоитъ. Но я самъ видѣлъ, какъ онъ подалъ голосъ...
   -- Его надо выжить изъ деревни! произноситъ владѣлецъ села Несчастнаго.
   -- Да вотъ, баринъ, продолжалъ Матвѣй:-- и другіе, что были на войнѣ, подали голосъ за Шульберга. Говорятъ, имъ велѣно...
   -- Злоупотребленіе, явное злоупотребленіе! Выборы подлежатъ кассаціи! Насиліе, подкупъ! восклицаютъ разные голоса.
   Обѣдъ въ усадьбѣ прошелъ далеко не весело.
   Вечеромъ супруги уѣхали -- но не въ Берлинъ, а въ Дрезденъ.
   Всѣми отверженный Бартекъ сидѣлъ, между тѣмъ, въ своей избѣ, и даже Магда во весь день не проговорила съ нимъ ни слова.

-----

   Осенью Богъ далъ урожай, и г. Юстъ, который вступилъ во владѣніе избою и надѣломъ Бартека, окончательно убѣдился, что онъ далъ деньги въ займы не даромъ.
   Однажды изъ Ярма шли въ городъ трое людей: мужикъ, баба и мальчишка. Мужикъ шелъ сгорбившись и походилъ скорѣе на старика-нищаго, чѣмъ на здорового человѣка. Шли они въ городъ, потому что въ Ярмѣ не нашлось работы. Мороситъ дождичекъ; баба громко рыдала съ горя, что лишилась земли и хаты. Мужикъ молчалъ. На дорогѣ никого не было. Дождикъ усиливался; становилось темно.
   Побѣдителю при Гравелоттѣ и Седанѣ предстояло еще отсидѣть назначенный ему срокъ въ тюрьмѣ.
   Панъ Яржинскій съ молодой женою все еще гостили въ Дрезденѣ.

"Отечественныя Записки", No 5, 1882

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru