Сенкевич Генрик
Камо грядеши?

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Quo vadis?)
    Романъ изъ временъ Нерона.
    Текст издания: С.-ПЕТЕРБУРГЪ: С.-Петербургская Электропечатня.1902.

Генрикъ Сенкевичъ

КАМО ГРЯДЕШИ?

(QUO VADIS?)

Романъ изъ временъ Нерона.

ПОЛНЫЙ ПЕРЕВОДЪ СЪ ПОЛЬСКАГО.

Съ иллюстраціями французскихъ художниковъ и критико-біографическимъ очеркомъ П. В. Быкова.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
"С.-Петербургская Электропечатня". Коломенская, 38--41,
1902.

  

Часть I.

ГЛАВА I.

   Было уже около полудня, когда Петроній проснулся и, какъ всегда, онъ чувствовалъ себя очень утомленнымъ. Наканунѣ онъ былъ у Нерона на пиршествѣ, которое затянулось до поздней ночи. Съ нѣкоторыхъ поръ его здоровье начало расшатываться. Онъ самъ говорилъ, что утромъ просыпается словцо одеревенѣлый и никакъ не можетъ собраться съ мыслями. Но утренняя ванна и тщательное растираніе тѣла руками нарочно приставленныхъ къ этому дѣлу рабовъ постепенно ускоряли обращеніе его лѣнивой крови, освѣжали его и возвращали ему силы: изъ элеотесія, то-есть изъ послѣдняго отдѣленія бани, онъ выходилъ какъ бы возрожденнымъ, съ глазами, блещущими веселостью и остроуміемъ, помолодѣвшимъ, полнымъ жизни, изящнымъ, столь недосягаемымъ, что самъ Отонъ не могъ сравняться съ нимъ,-- настоящимъ, какъ его называлъ Неронъ и другіе: "arbiter elegantiarum".
   Общественныя бани Петроній посѣщалъ рѣдко,-- развѣ появлялся какой-нибудь возбуждающій всеобщее удивленіе риторъ, о которомъ много говорили въ городѣ, или если въ эфебеяхъ происходили необыкновенно интересныя состязанія. Онъ имѣлъ въ своей собственной инсулѣ бани, которыя знаменитый товарищъ Севера, Делеръ, расширилъ, перестроилъ и отдѣлалъ съ такимъ необычайнымъ вкусомъ, что самъ Неронъ признавалъ ихъ превосходство надъ императорскими банями, хотя тѣ были обширнѣе и устроены съ несравненно большею роскошью.
   Послѣ вчерашняго пира, на которомъ Петроній, когда ему надоѣли дурачества Ватинія, принялъ участіе въ спорѣ съ Нерономъ, Луканомъ и Сенекой, есть ли у женщины душа, онъ, какъ мы уже сказали, всталъ поздно и, но обыкновенію, принималъ ванну. Два гиганта раба только что положили его на кипарисный столъ (менсу), покрытый бѣлоснѣжнымъ египетскимъ виссономъ, и ладонями, омоченными въ благовонномъ маслѣ, стали натирать его статное тѣло, а самъ Петроній, закрывъ глаза, ждалъ, пока теплота лаконика и рукъ рабовъ не перейдетъ въ него и не разгонитъ его утомленія.
   Черезъ нѣсколько минутъ онъ, однако, заговорилъ и, открывъ глаза, сталъ разспрашивать о погодѣ, а потомъ спросилъ о геммахъ, которыя ювелиръ Идоменъ обѣщалъ прислать сегодня для осмотра. Оказалось, что погода прекрасная,-- съ Альбанскихъ горъ дуетъ легкій вѣтерокъ, а геммы еще не приносили. Петроній снова сомкнулъ вѣки и отдалъ приказаніе перенести себя въ тепидарій, когда изъ-за занавѣси вышелъ номенклаторъ и доложилъ о приходѣ молодого Марка Виниція, только что вернувшагося изъ Малійкой.
   Петроній велѣлъ пригласить гостя въ тепидарій и самъ отправился туда же. Виницій былъ сынъ его старшей сестры, когда-то вышедшей замужъ за Марка Виниція, консула временъ Тиберія. Молодой Виницій служилъ теперь подъ начальствомъ Корбулона, сражался съ парѳянами и, по окончаніи войны, возвратился въ Римъ. Петроній питалъ къ нему нѣкоторую слабость, граничащую съ привязанностью, потому что Маркъ былъ красивый и атлетическаго сложенія молодой человѣкъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ развратѣ умѣлъ соблюдать извѣстную эстетическую мѣру, что Петроній цѣнилъ выше всего.
   -- Привѣтъ Петронію,-- сказалъ молодой человѣкъ, быстрыми шагами входя въ тепидарій,-- да ниспошлютъ тебѣ всѣ боги удачу въ твоихъ дѣлахъ, въ особенности Аскленій и Киприда,-- при ихъ покровительствѣ съ тобой не случится ничего дурного.
   -- Радуюсь твоему пріѣзду въ Римъ и да будетъ тебѣ сладокъ отдыхъ послѣ войны,-- отвѣтилъ Петроній, освобождая свою руку изъ складокъ мягкой карбасовой ткани, въ которую онъ былъ закутанъ.-- Что слышно въ Арменіи? Проживая въ Азіи, не наткнулся-ли ты на Виѳанію?
   Петроній, когда-то былъ правителемъ Виѳаніи и управлялъ ею съ твердостью и справедливостью. Это составляло страдное противорѣчіе съ характеромъ человѣка, прославившагося своею изнѣженностью и пристрастіемъ къ роскоши, поэтому Петроній любилъ вспоминать это время,-- оно служило доказательствомъ, чѣмъ бы онъ съумѣлъ и могъ быть, если-бъ ему это нравилось.
   -- Мнѣ случилось быть въ Гераклеѣ,-- отвѣтилъ Виницій,-- Корбулонъ посылалъ меня туда за подкрѣпленіями.
   -- Ахъ, Гераклея!.. Я зналъ тамъ одну дѣвочку изъ Колхиды и я отдалъ бы за нее всѣхъ здѣшнихъ разведенныхъ женъ, не исключая и Поппеи. Но это старая исторія. Разсказывай лучше, что слышно о парѳянахъ. Правда, надоѣли мнѣ всѣ эти Вологесы, Тиридаты, Тиграны и всѣ эти варвары, которые, какъ утверждаетъ молодой Арулани, у себя дома ползаютъ еще на четверенькахъ и только лишь въ нашемъ присутствіи притворяются людьми. Но въ Римѣ теперь о нихъ много говорятъ, можетъ быть потому, что небезопасно говорить о чемъ-нибудь другомъ.
   -- Война идетъ плохо, и если бы не Корбулонъ, то она могла бы кончиться пораженіемъ.
   -- Корбулонъ,-- клянусь Бахусомъ,-- это настоящій божокъ войны, истинный Марсъ: великій вождь, вмѣстѣ съ тѣмъ, вспыльчивый, прямой и глупый человѣкъ. Я люблю его, хотя бы потому, что его боится Неронъ.
   -- Корбулонъ вовсе не глупъ.

[]

   -- Можетъ быть, ты правъ, а, впрочемъ, это все равно. Глупость, какъ говоритъ Пирронъ, ничѣмъ не хуже мудрости и ничѣмъ отъ нея не отличается.
   Виницій сталъ разсказывать о войнѣ, но когда Петроній снова закрылъ глаза, молодой человѣкъ, видя его утомленное и отчасти похудѣвшее лицо, перемѣнилъ предметъ разговора и участливо сталъ разспрашивать объ его здоровьѣ.
   Петроній открылъ глаза.
   Здоровье?.. Ничего. Онъ же чувствуетъ себя вполнѣ здоровымъ. Правда, онъ не дошелъ еще до того, до чего дошелъ молодой Сисенна, который до такой степени утратилъ сознаніе, что спрашиваетъ, когда его приносятъ утромъ въ баню: "сижу я или нѣтъ?" -- Нѣтъ, онъ не чувствуетъ себя здоровымъ. Виницій поручилъ его покровительству Асклепія и Киприды, но онъ, Петроній, не вѣритъ въ Асклепія. Неизвѣстно даже, чей сынъ былъ этотъ Асклепій,-- Арсинои или Корониды, а коли мать неизвѣстна, такъ что же тутъ говорить объ отцѣ? Кто теперь поручится даже за собственнаго отца!
   Петроній разсмѣялся и продолжалъ:
   -- Впрочемъ, два года тому назадъ я послалъ въ Эивдавръ три дюжины живыхъ пѣтуховъ и золотую чашу, но знаешь почему? Я сказалъ себѣ: поможетъ ли это или Не поможетъ, но ни въ какомъ случаѣ не повредитъ. Если люди еще и приносятъ жертвы богамъ, то, но моему мнѣнію, всѣ думаютъ такъ же, какъ я,-- всѣ, за исключеніемъ развѣ погонщиковъ муловъ, которыхъ путники нанимаютъ у porta Capena! Кромѣ Асклепія, я имѣлъ дѣло и съ асклепіадами, когда въ прошломъ году захворалъ немного. Они посвятили мнѣ инкубацію. Я зналъ, что они плуты, мо также сказалъ себѣ: чѣмъ мнѣ это можетъ повредить? Весь свѣтъ держится на обманѣ, а сама жизнь -- развѣ не обманъ? Душа -- это тоже мечта. Нужно, однако, имѣть немного ума, чтобъ умѣть отличить пріятныя заблужденія отъ непріятныхъ. Свой гипокавствъ я приказываю топить кедровымъ деревомъ, посыпаннымъ амброю, потому что благовоніе предпочитаю зловонію. Что касается Киприды, покровительству которой ты также меня поручилъ, то я уже настолько съ ней познакомился, что чувствую колотье въ правой ногѣ. Но вообще это добрая богиня. Думаю, что и ты, раньше или позже, понесешь бѣлыхъ голубей на ея алтарь.
   -- Ты угадалъ,-- сказалъ Виницій,-- я былъ неуязвимъ отъ стрѣлъ парѳянъ, но стрѣла Амура поразила меня... Самымъ неожиданнымъ Образомъ, всего въ нѣсколькихъ стадіяхъ отъ городскихъ воротъ.
   -- Клянусь бѣлыми колѣнами Грацій! Разскажи мнѣ это на досугѣ,-- сказалъ Петроній.
   -- Я пришелъ собственно просить твоего совѣта,-- отвѣтилъ Маркъ. Онъ скинулъ тунику и вошелъ въ ванну съ теплою водой, потому что Петроній еще раньше предложилъ ему выкупаться.
   -- Ахъ, я даже не спрашиваю, пользуешься-ли ты взаимностью,-- сказалъ Петроній. посмотрѣвъ на молодое, словно изваянное изъ мрамора тѣло Виниція.-- Если бы Лизиплъ видѣлъ тебя, ты давно бы, въ видѣ статуи Геркулеса въ его юные годы, украшалъ ворота, ведущія къ Палатину.
   Молодой человѣкъ самодовольно улыбнулся и сталъ погружаться въ ванну, выплескивая теплую воду на мозаику, представлявшую Юнону въ тотъ моментъ, когда богиня проситъ Сонъ усыпить Зевса. Петрошй смотрѣлъ на Марка восхищенными глазами знатока.
   Когда Виницій вышелъ изъ ванны и, въ свою очередь, отдался эпиляторамъ, вошелъ лекторъ съ бронзовымъ ящичкомъ, наполненнымъ свитками папируса.
   -- Хочешь послушать?-- спросилъ Петроній.
   -- Если твое произведеніе, то съ удовольствіемъ,-- отвѣтилъ Виницій,-- но если нѣтъ, то лучше поговоримъ. Поэты теперь хватаютъ людей на всѣхъ углахъ улицъ.
   -- Это правда! Теперь нельзя пройти мимо какой-нибудь базилики, бань, библіотеки или книжной лавки, чтобъ не увидать поэта, жестикулирующаго, словно обезьяна. Агриппа, когда пріѣхалъ сюда съ Востока, принялъ ихъ за сумасшедшихъ. Но теперь такія времена. Цезарь самъ пишетъ стихи, и всѣ ему подражаютъ. Запрещено только писать стихи лучше императорскихъ и поэтому я немного опасаюсь за Лукана... Но я пишу прозой, которой, однако, не угощаю ни самого себя, ни другихъ. То, что лекторъ долженъ былъ читать, это -- записки бѣднаго Фабриція Вейентона.
   -- Почему "бѣднаго"?
   -- Потому что ему приказали разыграть роль Одиссея и не возвращаться къ домашнимъ пенатамъ впредь до новаго распоряженія. Эта Одиссея будетъ для него легче: жена его не похожа на Пенелопу. Наконецъ, мнѣ нечего говорить тебѣ, что съ нимъ поступили глупо. Но здѣсь всѣ относятся къ дѣламъ поверхностно. Пустая и скучная книжка, которую начали читать на расхватъ лишь только авторъ ея подвергся изгнанію. Теперь только и слышишь со всѣхъ сторонъ: скандалъ! скандалъ!.. Можетъ-быть, Фабрицій кое-что и выдумалъ, но я знаю городъ, знаю нашихъ patres и нашихъ женщинъ, и увѣряю тебя, что это блѣднѣе, чѣмъ въ дѣйствительности. Съ другой стороны, всякій теперь ищетъ гамъ своего изображенія со страхомъ, а изображенія знакомыхъ -- со злорадствомъ. Въ книжной лавкѣ Авирна сотня писцовъ переписываютъ книжку подъ диктовку; успѣхъ ея обезпеченъ.
   -- Твоихъ похожденій тамъ нѣтъ?
   -- Какъ же,-- но авторъ промахнулся, потому что я, въ одно и то же время, и гораздо хуже, и не такъ пошлъ, какъ онъ изображаетъ меня. Видишь ли, мы здѣсь давно утратили способность различать, что нравственно и что безнравственно, и мнѣ самому кажется, что такъ и есть на самомъ дѣлѣ, что различія никакого не существуетъ, хотя Сенека, Музоніи и Тразея притворяются, что видятъ его, А мнѣ всѣ равно! Клянусь Геркулесомъ, я говорю какъ думаю, но я сохранилъ то преимущество, что знаю, что омерзительно и что прекрасно, а вотъ, напримѣръ нашъ мѣднобородый поэтъ, возница, пѣвецъ, танцовщикъ и гистріонъ этого не понимаетъ.
   -- Жаль мнѣ Фабриція. Онъ хорошій товарищъ.
   -- Его погубило тщеславіе. Хотя всякій подозрѣвалъ его, но никто хорошо не зналъ, въ чемъ дѣло, а Фабрицій самъ не могъ воздержаться и повсюду болталъ подъ секретомъ. Слышалъ ты исторію Руфина?
   -- Нѣтъ.
   -- Перейдемъ въ фригидарій, гамъ остынемъ, тамъ я и разскажу тебѣ эту исторію.
   Они перешли въ фригидарій, посрединѣ котораго билъ фонтанъ струей, окрашенной въ свѣтлорозовый цвѣтъ и распространявшей благоуханіе фіалокъ. Оба сѣли въ нишахъ, устланныхъ шелковою матеріей, и нѣсколько минуть молчали. Виницій задумчиво смотрѣлъ на бронзоваго фавна, который, перекинувъ черезъ свою руку нимфу, жадно искалъ своими устами ея устъ, и, наконецъ, сказалъ:
   -- Вотъ, кто правъ. Это самое лучшее въ жизни.
   -- Да, болѣе или менѣе. Но ты, кромѣ того, любишь войну, которую я не люблю, потому что подъ навѣсомъ палатки ногти ломаются и перестаютъ быть розовыми. Наконецъ, у всякаго есть свое пристрастіе. Мѣднобородый любитъ пѣніе, въ особенности собственное, а старый Скавръ свою коринѳскую вазу, которая стоитъ возлѣ его ложа и которую онъ цѣлуетъ, если ему не спится. Онъ уже протеръ своими поцѣлуями края вазы. Скажи мнѣ, ты не пишешь стиховъ?
   -- Нѣтъ. Я никогда не сложилъ ни одного гекзаметра.
   -- Не играешь на киѳарѣ? не поешь?
   -- Нѣтъ.
   -- Колесницей не управляешь?
   -- Когда-то участвовалъ на ристалищѣ въ Антіохіи, но не имѣлъ успѣха.
   -- Тогда я спокоенъ за тебя. А къ какой партіи цирка ты принадлежишь?
   -- Къ зеленымъ.
   -- Тогда я совсѣмъ спокоенъ. Правда, у тебя хорошее состояніе, но ты не такъ богатъ, какъ Палласъ или Сенека. Видишь, у насъ теперь хорошо писать стихи, пѣть подъ кнеару, декламировать и править лошадьми въ циркѣ, но еще лучше, а, главное, безопаснѣе -- не писать стиховъ, не пѣть, не играть и не выступать въ циркѣ. Полезнѣе всего -- умѣть восторгаться, когда все это продѣлываетъ мѣднобородый. Ты мальчикъ красивый, тебѣ можетъ угрожать то, что въ тебя влюбится Поппея. Впрочемъ, она слишкомъ опытна для этого. Любовью она насытилась при первыхъ двухъ мужьяхъ, а при третьемъ -- ее занимаетъ нѣчто иное. Ты знаешь, что этотъ глупый Отонъ до сихъ поръ до безумія любитъ ее... Блуждаетъ себѣ по скаламъ Испаніи и вздыхаетъ; такъ отвыкъ отъ своихъ старыхъ привычекъ и такъ пересталъ заботиться о себѣ, что для прически ему теперь достаточно трехъ часовъ въ день. Кто бы могъ ожидать этого, въ особенности отъ Отона.
   -- Я понимаю его,-- отвѣтилъ Виницій,-- но на его мѣстѣ я дѣлалъ бы что-нибудь другое.
   -- Что именно?
   -- Составлялъ бы себѣ вѣрные легіоны изъ тамошнихъ горцевъ. Иберійцы -- хорошіе солдаты.
   -- Виницій, Виницій! Мнѣ почти хочется сказать, что ты не былъ бы способенъ на это. А знаешь почему? Такія вещи дѣлаются, но о нихъ не говорятъ, даже условно. Что касается меня, то на ею мѣстѣ я смѣялся бы надъ Поппеей, смѣялся бы надъ мѣднобородымъ и формировалъ бы себѣ легіонъ, но не изъ иберійцевъ, а изъ иберіанокъ. Кромѣ того, я писалъ бы эпиграммы, которыхъ, впрочемъ, не читалъ бы никому, какъ бѣдный Руфинъ.
   -- Ты хотѣлъ разсказать мнѣ его исторію.
   -- Я разскажу ее тебѣ въ унктуаріи.
   Но въ унктуаріи вниманіе Виниція привлекли необыкновенной красоты невольницы, которыя ожидали купающихся. Двѣ негритянки, подобныя великолѣпнымъ статуямъ изъ чернаго дерева, стали натирать ихъ тѣла тонкими благовоніями Аравіи; другія, искусныя чесальщицы фригіянки, держали въ мягкихъ и гибкихъ, какъ змѣи, рукахъ полированныя стальныя зеркала, а двѣ, уже прямо напоминавшія красотой богинь, греческія дѣвушки съ острова Коса, ждали, какъ vestiplicae, когда придетъ время укладывать живописными складками тоги господъ.
   -- Зевсъ-тучегонитель!-- сказалъ Маркъ Виницій,-- какой выборъ у тебя!
   -- Я предпочитаю качество количеству,-- отвѣтилъ Петровы.-- Вся моя фамилія въ Римѣ не превышаетъ четырехсотъ головъ. Впрочемъ, я думаю, что для личныхъ услугъ развѣ только однимъ выскочкамъ можетъ понадобиться большее число людей.
   -- Лучшихъ тѣлъ даже у мѣднобородаго нѣтъ,-- продолжалъ раздувая ноздри, Виницій.
   Петроній отвѣчалъ на это съ дружескою небрежностью.
   -- Ты -- мой родственникъ, а я не такъ не податливъ, какъ Бассъ и не такой педантъ, какъ Авлъ Плавцій.
   Виницій, услышавъ это послѣднее имя, на минуту забылъ о гречанкахъ съ острова Коса, поднялъ голову и спросилъ:
   -- Почему тебѣ въ голову пришелъ Авлъ Плавцій? Развѣ ты знаешь, что я вывихнулъ руку, не доѣзжая до города, и нѣсколько дней провелъ въ его домѣ? Плавцій случайно въ это время проѣзжалъ и, видя мои страданіе, привезъ меня къ себѣ. Его лѣкарь, Меріонъ, вылѣчилъ меня. Объ этомъ собственно я я хотѣлъ поговорить съ тобою.
   -- Въ чемъ дѣло? Не влюбился ли ты, чего добраго, въ Помпонію? Въ такомъ случаѣ жаль мнѣ тебя: она не молода и добродѣтельна'. Я не могу себѣ представить худшаго сочетанія. Брр!
   -- Не въ Помпонію,-- сказалъ Виницій.
   -- Тогда въ кого же?
   -- Если бъ я самъ зналъ, въ кого! Но я даже хорошо не знаю, какъ ея имя -- Лигія или Каллина: въ домѣ ее называютъ Лигіей, потому что она происходитъ изъ лигійскаго народа, и, кромѣ того, у нея есть свое варварское имя -- Каллина. Странный домъ у этого Плавція! Чистый муравейникъ, и тихо, какъ въ Субіакскихъ лѣсахъ. Въ теченіе нѣсколькихъ дней и я не подозрѣвалъ, что около меня обитаетъ божество, но одинъ разъ на разсвѣтѣ увидалъ, какъ она купается въ садовомъ фонтанѣ. И клянусь тебѣ пѣной, изъ которой родилась Афродита, что лучи зари насквозь проходили черезъ ея тѣло. Мнѣ казалось, что когда солнце взойдетъ, она растаетъ въ его лучахъ, какъ таетъ Аврора. Съ той поры я видѣлъ ее два раза и забылъ, что такое спокойствіе. У меня нѣтъ никакихъ другихъ желаній, я не хочу знать, что можетъ мнѣ дать городъ, не хочу женщинъ, не хочу золота, ни коринѳской мѣди, ни янтаря, ни вина, ни пировъ,-- я хочу только одну Лигію. Я откровенно говорю тебѣ, Петроній. что тоскую о ней такъ, какъ тосковалъ о Позиѳеѣ. Сонъ, изображенный на мозаикѣ твоего тепидарія,-- тоскую по цѣлымъ днямъ и ночамъ.
   -- Если она рабыня, то купи ее.
   -- Она не рабыня.
   -- Что же она такое? вольноотпущенница Плавція?
   -- Она никогда не была невольницей, поэтому не можетъ быть отпущенной на свободу.
   -- Значитъ?..
   -- Не знаю: царская дочь или что-то въ этомъ родѣ. Если ты хочешь послушать меня, я сейчасъ же удовлетворю твое любопытство. Исторія неособенно длинная. Ты, можетъ быть, лично зналъ Ваннія, царя свевовъ, изгнаннаго изъ своей страны и который долго прожилъ въ Римѣ и даже прославился счастливою игрой въ кости и умѣньемъ управлять колесницей. Царь Друзъ снова возвелъ его на тронъ. Ваяній, который въ самомъ дѣлѣ былъ твердый человѣкъ, сначала царствовалъ хорошо и счастливо велъ войны, а потомъ началъ ужъ черезчуръ грабить не только сосѣдей, но и своихъ свевовъ. Тогда Вангіонъ и Сигонъ, два его племянника, сыновья Вибилія, царя германдуровъ, рѣшили принудить его снова поѣхать въ Римъ, попытать счастіе въ кости.
   -- Я помню,-- это было въ недавнія времена, при Клавдіи.
   -- Да. Вспыхнула война. Ваяній призвалъ на помощь язиговъ, а его милые племянники -- лигійцевъ, которые, услыхавъ о богатствѣ Ваннія и, прельстившись надеждою на добычу, нахлынули въ такомъ количествѣ, что самъ императоръ Клавдій началъ опасаться за спокойствіе границы. Клавдій не хотѣлъ вмѣшиваться въ войну съ варварами, но онъ все-таки приказалъ Гистеру, который командовалъ дунайскимъ легіономъ, внимательно слѣдитъ за ходомъ войны и не дозволять нарушить наше спокойствіе. Тогда Гистеръ потребовалъ отъ лигійцевъ обѣщанія, что они не перейдутъ нашу границу. Лигійцы не только обѣщались, но выдали заложниковъ, среди которыхъ находились жена и дочь ихъ вождя... Тебѣ извѣстно, что варвары выступаютъ на войну съ женами и дѣтьми... Такъ вотъ моя Лигія и есть дочь этого вождя.
   -- Откуда ты знаешь все это?
   -- Мнѣ разсказывалъ самъ Авлъ Плавцій. Лигійцы дѣйствительно не перешли границы, но варвары появляются, какъ буря, и уходятъ съ такою же стремительностью. Такъ исчезли и лигійцы со своими турьими рогами на головѣ. Они побили свевовъ и язиговъ Ваннія, но ихъ царь тоже погибъ,-- лигійцы ушли съ добычей, а заложницы остались въ рукахъ Гистера Мать вскорѣ умерла, Гистеръ не зналъ, что дѣлать съ дочерью, и отослалъ ее къ правителю всей Германіи, Помпонію. Послѣдній, послѣ войны съ каттами, возвратился въ Римъ, гдѣ Клавдій, какъ ты знаешь, разрѣшилъ ему тріумфъ. Дѣвочка шла за колесницей побѣдителя, но послѣ торжества заложницу нельзя было считать за плѣнницу и Помпоній, не зная, что съ нею дѣлать, отдалъ ее своей сестрѣ, Помпоніи Грецинѣ, женѣ Плавція. Въ этомъ домѣ, гдѣ все, начиная съ господъ и кончая курами на птичьемъ дворѣ, добродѣтельно, Лигія выросла такою же, увы, добродѣтельною, какъ сама Гредина, и такою прекрасною, что даже сама Поппея въ сравненіи съ ней казалась бы осеннею фигой возлѣ гиперборейскаго яблока.
   -- Ну, и что же?
   -- И, повторяю тебѣ, съ того мгновенія, когда я увидалъ, какъ солнечные лучи пронизывали ея тѣло насквозь, я влюбился въ нее безъ памяти.
   -- Развѣ она также прозрачна, какъ молодая сардинка?
   -- Не шути, Петроній, а если тебя вводитъ въ заблужденіе свобода, съ которой я говорю о своей страсти, то знай, что часто блестящее платье скрываетъ глубокія раны. Могу тебѣ сказать еще, что возвращаясь изъ Азіи, я провелъ одну ночь въ храмѣ Мопса, чтобы видѣть пророческій сонъ. И вотъ, во снѣ мнѣ явился самъ Мопсъ я предсказалъ, что въ жизни моей, благодаря любви, произойдетъ большая перемѣна.
   -- Я слышалъ, какъ Плиній говорилъ, что не вѣрить въ боговъ, но вѣритъ въ сны, и, можетъ быть, онъ былъ правъ. Мои шутки не мѣшаютъ мнѣ думать иногда, что, дѣйствительно, существуетъ только одно божество,-- вѣчное, всемогущее, творческое,-- Venus Genitrix. Она сливаетъ въ одно души, тѣла я вещи. Эротъ вызвалъ свѣтъ изъ хаоса. Хорошо ли онъ сдѣлалъ, вопросъ не въ томъ, но разъ это такъ, мы должны признать его могущество, хотя намъ дозволяется и не благословлять его.
   -- Ахъ, Петромій! На свѣтѣ легче философствовать, чѣмъ дать добрый совѣть.
   -- Скажи мнѣ, чего же именно ты хочешь?
   -- Я хочу обладать Лигіею. Я хочу, чтобы мои руки, которыя теперь обнимаютъ только воздухъ, могли обнять ее и прижать къ груди. Хочу впивать ея дыханіе. Еслибъ она была рабыня, я отдалъ бы за нее Авлу сто дѣвушекъ, съ ногами, вымазанными мѣломъ, въ знакъ того, что ихъ въ первый разъ выставляютъ на продажу Я хочу видѣть ее въ своемъ домѣ до тѣхъ поръ, пока голова моя не побѣлѣетъ, какъ Соракта зимою.
   -- Она хотя и не невольница, но, однако принадлежитъ къ фамиліи Плавція, и, какъ брошенный ребенокъ, можетъ считаться какъ alumna. Плавцій, если бы захотѣлъ,-- могъ бы уступить ее тебѣ.
   -- Значитъ, ты не знаешь Помпоніи Гредины. Наконецъ, они оба привязаны къ ней, какъ въ родной дочери.
   -- Помпонію я знаю. Настоящій кипарисъ. Еслибъ она не была женою Авла, ее можно бы нанимать въ качествѣ плакальщицы. Со времени Юліи она же снимала темной столы и вообще кажется такою, какъ будто бы ври жизни ходитъ по лугу, поросшему асфоделями. Притомъ, она univira,-- какой-то фениксъ среди нашихъ женъ, разводившихся по четыре и пяти разъ. Кстати, ты слышалъ, будто бы фениксъ дѣйствительно вывелся въ верхнемъ Египтѣ, что случается не чаще, какъ одинъ разъ въ пятьсотъ лѣтъ?
   -- Петроній, Петроній! О фениксѣ мы поговоримъ когда-нибудь въ другой разъ.
   -- Что же я тебѣ скажу, милый Маркъ? Авла Плавція я знаю, и хотя онъ осуждаетъ мой образъ жизни, но, все-таки, питаетъ ко мнѣ нѣкоторую симпатію, а можетъ быть и уважаетъ болѣе, чѣмъ другихъ,-- онъ знаетъ, что я никогда не былъ доносчикомъ, какъ, напримѣръ, Домицій Аферъ, Тигеллинъ и вся шайка друзей Агенобарба. Притомъ не выдавая себя за стоика, я иногда морщился при видѣ такихъ поступковъ Нерона, на которые Сенека и Бурръ смотрѣли сквозь пальцы. Если ты думаешь, что я могу выхлопотать ее для тебя у Авла,-- я къ твоимъ услугамъ.
   -- Я думаю, что ты можешь. Ты имѣешь вліяніе на него, а твой неистощимый умъ найдетъ какое-нибудь средство. Если бы ты вникъ въ положеніе вещей и поговорилъ съ Плавціемъ...
   -- Ты преувеличиваешь и мое вліяніе, и мою находчивость, но если дѣло требуетъ только этого, то я переговорю съ Плавціемъ, какъ только онъ переѣдетъ въ Римъ.
   -- Они уже вернулись два дня тому назадъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, пойдемъ въ триклиній,-- насъ ждетъ завтракъ, а потомъ, подкрѣпивъ силы, прикажемъ отнести насъ къ Плавцію.
   -- Ты всегда былъ дорогъ мнѣ,-- живо проговорилъ Виницій,-- но теперь, кажется, я прикажу среди своихъ ларовъ поставить твою статую, вотъ такую чудесную, какъ эта,-- и буду приносить ей жертвы.
   Онъ повернулся къ статуямъ, украшавшимъ сплошь всю стѣну комнаты, пропитанной благоуханіями, и указалъ рукою на статую Петронія въ видѣ Гермеса съ посохомъ въ рукѣ.
   Затѣмъ онъ прибавилъ:
   -- Клянусь свѣтомъ Геліоса! Если божественный Парисъ былъ похожъ на тебя, я не удивляюсь Еленѣ.
   Въ этомъ восклицаніи было столько лести, сколько и искренности; Петроній, хотя болѣе старшій годами и менѣе атлетически сложенный, былъ красивѣе Виниція. Римскія женщины восхищались не только гибкости его ума и вкусомъ, за который онъ былъ обязанъ прозвищемъ arbiter elegantiamm, но и тѣломъ его. Восхищеніе это было видно даже и на лицѣ двухъ гречанокъ, которыя теперь укладывали складки его тоги. Одна изъ гречанокъ, Эвника, втайнѣ влюбленная въ Петронія, съ кротостью и обожаніемъ смотрѣла ему въ глаза.
   Но Петроній не обращалъ на это вниманія и, только улыбнувшись Виницію, началъ цитировать изрѣченіе Сенеки о женщинахъ:
   -- Animal impudens... etc.
   Затѣмъ онъ обнялъ рукою молодого человѣка и повелъ въ триклиній.
   Въ унктуаріи двѣ гречанки, фригійки и негритянки начали убирать мази. Въ это время изъ-за откинутой занавѣски фригадерія показались, 70ловы двухъ бальнеаторовъ и послышалось тихое "шш!" На этотъ призывъ одна изъ гречанокъ, фригійки и эѳіопки повернулись и мгновенно исчезли за занавѣской. Въ баняхъ наступила пора разгула и разврата, а надсмотрщикъ не мѣшалъ этому, потому что и самъ нерѣдко принималъ участіе въ подобныхъ пиршествахъ. Догадывался объ этомъ и Петроній, но, какъ человѣкъ разсудительный и не любящій наказывать, смотрѣлъ на эти продѣлки сквозь пальцы.
   Въ унктуаріи осталась только одна Эвника. Съ минуту она прислушивалась къ удаляющимся голосамъ и смѣху, наконецъ, взяла украшенную янтаремъ и слоновою костью скамейку, на которой сидѣлъ Петроній, и осторожно придвинула ее къ его статуѣ.
   Унктуарій былъ залить солнечными лучами и красками, которыя отражались отъ его стѣнъ, выложенныхъ цвѣтнымъ мраморомъ.
   Эвника встала на скамейку и, очутившись наравнѣ со статуей, откинула назадъ золотистые волосы и прижавшись своимъ розовымъ тѣломъ къ бѣлому мрамору, въ упоеніи стала осыпать поцѣлуями холодныя уста статуи Петронія.
  

ГЛАВА II.

   Послѣ закуски, которая называлась завтракомъ, за которую два друга сѣли тогда, когда простые смертные давно уже вышли изъ-за своего полуденнаго обѣда, Петроній предложилъ немного подремать. По его мнѣнію, для посѣщенія гостей было еще рано. Правда, есть люди, которые начинаютъ навѣщать своихъ знакомыхъ при восходѣ солнца, да еще, вдобавокъ, считаютъ этотъ обычай за древне-римскій, но онъ, Петроній, находитъ это варварствомъ. Удобнѣе всего время послѣ полудня, но не раньше, однако, чѣмъ солнце опустится въ сторону Юпитера Капитолійскаго и не начнетъ бросать своихъ косвенныхъ лучей на Форумъ. Осенью днемъ еще жарко, и люди охотно спятъ послѣ ѣды. Въ это время пріятно прислушиваться въ шуму фонтана и, пройдя обязательные тысячу шаговъ, вздремнуть подъ краевыми лучами солнца, проходящими сквозь пурпурную, на половину задернутую занавѣску.
   Вицицій согласился, и они стали ходить взадъ и впередъ, небрежно бесѣдуя о томъ, что слышно въ городѣ, а отчасти и философствуя надъ жизнью. Потомъ Петроній ушелъ въ кубикулъ но спалъ недолго. Черезъ полчаса онъ вышелъ, приказалъ принести себѣ вервены, понюхалъ и началъ натирать ею свои руки и виски.
   -- Ты не повѣришь, какъ это оживляетъ и освѣжаетъ,-- сказалъ онъ.-- Теперь я готовъ.
   Носилки ждали давно ихъ. Они сѣли и приказали нести себя на Vicus Pariicus, въ домъ Авда. Вилла Петронія находилась на нижнемъ склонѣ Палатина, около такъ называемыхъ Каринъ; кратчайшая дорога шла ниже форума, но такъ какъ Петроній захотѣлъ зайти къ ювелиру Идонемму, то приказалъ нести черезъ Vicus Аpollinis и форумъ, въ сторону Vicus Sceleratus, на углу которой было множество тавернъ всякаго рода.
   Рослые негры подняли носилки о двинулись въ путь въ предшествіи особыхъ рабовъ-скороходовъ. Петроній, время отъ времени, молча, подносилъ къ носу свои ладони, пахнущія вервеной, и, казалось, думалъ о чемъ-то, но, наконецъ, сказалъ:
   -- Мнѣ приходитъ въ голову, что если твоя лѣсная богиня не рабыня, то легко могла бы покинуть домъ Плавція и перейти въ твой домъ. Ты окружилъ бы ее любовью и осыпалъ богатствомъ, какъ и я мою боготворимую Хризотемиду, которою, между нами, я настолько же пресытился, насколько и она мною.
   Маркъ покачалъ головою.
   -- Нѣтъ?-- спросилъ Петроній.-- Въ худшемъ случаѣ, дѣло дошло бы до цезаря, а ты можешь быть увѣренъ, что, хотя-бы благодаря моему вліянію, нашъ мѣднобородый будетъ на твоей сторонѣ.
   -- Ты не знаешь Лигіи!-- отвѣтилъ Виницій.
   -- Тогда позволь спросить тебя, знаешь-ли ты ее самъ? Ты говорилъ съ нею? признавался ей въ любви?
   -- Я видѣлъ ее сначала у фонтана, а потомъ два раза встрѣчался съ нею. Помню, во время пребыванія въ домѣ Авла я жилъ въ боковой пристройкѣ, предназначенной для гостей, а съ своей вывихнутой рукой не могъ садиться за общій столъ. Только наканунѣ дня моего отъѣзда я встрѣтилъ Лигію за ужиномъ, но мнѣ не удалось обмѣняться съ нею ни однимъ словомъ. Я вынужденъ былъ слушать повѣствованія Авла объ его побѣдахъ, одержанныхъ въ Британіи, а потомъ "объ упадкѣ мелкихъ земельныхъ хозяйствъ въ Италіи, что старался предотвратить еще Лициній Столонъ. Вообще, я не знаю, способенъ-ли Авлъ говоритъ о чемъ-нибудь другомъ, и не думай, что намъ удастся отдѣлаться отъ этого, развѣ если ты захочешь слушать его разсужденія объ изнѣженности теперешнихъ временъ. У Плавція на птичникѣ много фазановъ, но ихъ не рѣжутъ, потому что всякій съѣденный фазанъ приближаетъ конецъ римскаго могущества... Въ другой разъ я встрѣтилъ Лигію возлѣ самой цистерны, въ рукахъ у нея былъ только что сорванный тростникъ, она погружала его метелку въ воду и кропила ирисы, растущіе вокругъ цистерны. Посмотри на мои колѣна. Клянусь щитомъ Геракла, они по дрожали, когда на наши полки съ воемъ шли полчища парѳянъ, но и мои колѣна дрогнули у этой цистерны. Смѣшавшійся, какъ мальчикъ, который еще носитъ буллу на шеѣ, я только глазами молилъ ее о любви и долго не могъ вымолвить ни слова.
   Петроній съ завистью посмотрѣлъ на него.
   -- Счастливецъ!-- сказалъ онъ.-- Какъ бы міръ и жизнь не были дурны, въ нихъ останется одно хорошее -- молодость.
   И черезъ минуту онъ спросилъ:
   -- Ты такъ и не заговорилъ съ ней?
   -- О, нѣтъ! Немного придя въ себя, я сказалъ, что возвращаюсь изъ Азіи, что сильно ушибъ себѣ руку, не доѣзжая до города, и жестоко страдалъ, но когда мнѣ приходится покидать этотъ гостепріимный домъ, я вижу, что въ немъ страданіе гораздо лучше наслажденія въ какомъ-нибудь другомъ мѣстѣ, хворать лучше, чѣмъ быть здоровымъ въ другомъ домѣ. Она слушала меня въ смущеніи, съ поникшей головой, чертя что-то тростникомъ по песку. Потомъ она подняла глаза, посмотрѣла на начерченные ею знаки, какъ бы собираясь спросить о чемъ-то, и вдругъ исчезла, какъ гамадріада отъ глуповатаго фавна.
   -- Должно быть, у нея красивые глаза.
   -- Какъ море, и я утонулъ въ нихъ, точно въ морѣ. Повѣрь мнѣ, Архипелагъ не такъ лазуренъ. Черезъ минуту прибѣжалъ маленькій Плавцій и началъ о чемъ-то спрашивать, но я не понялъ что ему нужно.
   -- О, Аѳина!-- воскликнулъ Петроній,-- сними съ глазъ этого юноши повязку, которую надѣлъ ему Эротъ, не то онъ разобьетъ себѣ голову о колонны храма Венеры!
   Потомъ онъ обратился къ Винидію:
   -- О, ты, весенняя почка на деревѣ жизни, ты первая зеленая вѣтвь винограда!.. Я долженъ былъ бы, вмѣсто дома Плавція, приказать нести тебя въ домъ Гелоція, гдѣ находится школа для незнакомыхъ съ жизнью мальчиковъ.
   -- Что ты хочешь сказать этимъ?
   -- А что она начертила на пескѣ? Не имя-ли Амура, не сердце-ли, пронзенное стрѣлой, или что-нибудь такое, изъ чего бы ты могъ узнать, что сатиры уже нашептали этой нимфѣ о разныхъ тайнахъ жизни? Что обозначали эти знаки?
   -- Я раньше надѣлъ тогу, чѣмъ ты думаешь,-- сказалъ Виницій,-- и, прежде чѣмъ прибѣжалъ маленькій Авлъ, я уже внимательно смотрѣлъ на эти знаки. Я, вѣдь, знаю, что и въ Греціи, и въ Римѣ дѣвушки чертятъ на пескѣ признанія, которыя не хотятъ произнести ихъ уста... Однако, угадай, что начертила она?
   -- Если не то, что я предполагалъ, то мнѣ не угадать.
   -- Рыбу.
   -- Что?
   -- Я говорю -- рыбу. Должно-ли это было обозначать, что въ ея жилахъ до сихъ поръ течетъ холодная кровь, не знаю. Но ты, который назвалъ меня весеннею почкой на древѣ жизни, навѣрное, съумѣешь лучше меня растолковать этотъ знакъ.
   -- Carissime! объ этихъ вещахъ спроси у Плинія. Онъ знаетъ толкъ въ рыбахъ. Если бы старый Апицій былъ живъ, то онъ также съумѣлъ бы отвѣтить на это, не даромъ же онъ, въ теченіе своей жизни съѣлъ больше рыбы, чѣмъ ея можетъ помѣститься въ Неаполитанскомъ заливѣ.

[]

   Разговоръ прервалъ шумъ толпы. Носилки съ Vicus Apollinis свернули на Воагини, а потомъ на форумъ, гдѣ въ ясные дни, передъ заходомъ солнца, собирались толпы празднаго народонаселенія, чтобы гулять между колоннъ, разсказывать и выслушивать новости, глазѣть на носилки съ знаменитыми людьми, а въ особенности заглядывать въ ювелирныя, книжныя и мѣняльныя лавки, къ торговцамъ шелковыми и бронзовыми издѣліями. Этими лавками были переполнены дома, занимавшіе часть рынка, напротивъ Капитолія. Половина форума, лежащая подъ навѣсомъ скалъ замка, уже погрузилась въ сумракъ, за то колонны стоящихъ выше храмовъ ярко золотились на синемъ небѣ и бросали длинныя тѣни на мраморныя плиты. Колоннъ повсюду было такое множество, что глазъ терялся въ нихъ, какъ въ лѣсу. Казалось, что этимъ зданіямъ и колоннамъ становится тѣсно другъ около друга. Они громоздились одни на другія, бѣжали вправо и влѣво, взбирались на холмы, прижимались къ стѣнѣ замка или одинъ къ другой, на подобіе большихъ и малыхъ, толстыхъ и тонкихъ, золотистыхъ и бѣлыхъ древесныхъ стволовъ. Надъ этикъ лѣсомъ блестѣли цвѣтные триглифы, изъ аровъ выступала изваянія боговъ; крылатая, золоченыя колесницы, какъ будто стремились сорваться съ крышъ и улетѣть въ воздухъ, въ лазурь, которая, такъ спокойно свѣшиваясь надъ этимъ городомъ храмовъ. По серединѣ и по краямъ рынка катилась волны народа; толпы гуляли водъ арками базилики Юлія Цезаря, сидѣли на ступеняхъ Кастора и Поллукса и кружились около маленькаго храма Весты, напоминая на этомъ мраморномъ фонѣ разноцвѣтные рои мотыльковъ или жуковъ. Сверху, со стороны святилища, посвященнаго "Jovi optimo, maximo" ("Юпитеру всеблагому, величайшему"), надвигались новыя волны; около Ростръ народъ слушалъ какихъ-то ораторовъ; тамъ и сямъ раздавались крики продавцовъ овощей, плодовъ, вина или воды съ фиговымъ сокомъ, зазыванія шарлатановъ, предлагаютъ чудодѣйственныя лѣкарства, отыскивателей кладовъ, толкователей сновъ. Кое-гдѣ къ шуму и крику примѣшивались звуки систра, египетской самбуки или греческой флейты, въ другихъ мѣстахъ набожные, больные или удрученные горемъ пробирались къ храмамъ со своими жeртвами. Стаи голубей, жадно набрасывающихся на жертвенное зерно, точно пестрыя и темныя пятна, то съ шумомъ взлетали наверхъ, то опускались внизъ на освободившіяся отъ толпы мѣста. Время отъ времени народъ разступался передъ носилками, въ которыхъ было видно красивое женское лицо или лицо сенатора съ окаменѣвшими и изможденными чертами. Разноязычная толпа вслухъ произносила ихъ имена съ добавленіемъ насмѣшекъ или похвалъ. Среди безпорядочныхъ группъ протискивались иногда идущіе мѣрнымъ шагомъ отряды солдатъ или стражи, охраняющихъ уличный порядокъ. Греческій языкъ слышался такъ же часто, какъ латинскій.
   Виницій, который давно не былъ въ городѣ, не безъ любопытства смотрѣлъ на этотъ человѣческій муравейникъ, на этотъ Forum romanum (римскій форумъ), въ одно и то же время, и господствующій надъ всесвѣтной толпой и утопающій въ ней. Петроній угадалъ мысль своего спутника и сказалъ, что форумъ, это -- "гнѣздо квиритовъ безъ квиритовъ". Въ толпѣ мелькали эѳіопы, огромные свѣтловолосые обитатели далекаго сѣвера, британцы, галлы и германцы, косоглазые жителя Серикуна (въ средней Азіи), люди съ Евфрата и люди съ Инда, съ бородами, выкрашенными въ кирпичный цвѣтъ, сирійцы съ береговъ Оронта, съ вкрадчивыми черными глазами, высохшіе, какъ кость, обитатели аравійскихъ пустынь, евреи съ впалою грудью, египтяне, со своею неизмѣнно добродушною улыбкой, нумидійцы и африканцы, греки изъ Эллады, которые, наравнѣ въ римлянами, владѣли городомъ, но завоевали его при помощи искусства, ума и плутовства, греки съ острововъ, изъ Малой Азіи, Египта, Италіи и Нарбонской Галліи. Въ толпѣ рабовъ съ проколотыми ушами не было недостатка и въ свободной, праздной черни, которую цезарь забавлялъ, кормилъ и даже одѣвалъ; не мало толпилось и вольныхъ пришельцевъ, которыхъ въ гигантскій городъ привлекала легкая жизнь и разсчетъ на фортуну, и перекупщиковъ, и жрецовъ Сераписа съ пальмовыми вѣтвями въ рукахъ, и жрецовъ Изиды, на алтарь которой теперь возлагалось болѣе жертвъ, чѣмъ на алтарь Юпитера Капитолійскаго, и жрецовъ Кибелы, которые носили золотые плоды кукурузы, и жрецовъ третьестепенныхъ божествъ. На каждомъ шагу попадались восточныя танцовщицы въ яркихъ митрахъ на головахъ, продавцы амулетовъ, укротители змѣй и халдейскіе маги, наконецъ, люди безъ всякихъ занятій, которые каждую недѣлю являлись въ кладовыя надъ Тибромъ за хлѣбомъ, дрались изъ-за лоттерейныхъ билетовъ въ циркахъ, проводили ночи въ постоянно обваливающихся домахъ зарѣчной части города, а теплые солнечные дни въ криптопортикахъ, въ грязныхъ харчевняхъ Субурры, на мосту Мильвія или передъ "инсулами" знатныхъ римлянъ, откуда время отъ времени выбрасывали имъ остатки со стола рабовъ.

[]

   Петроній хорошо былъ знакомъ этой толпѣ. До ушей Виниція постоянно доходили слова: "Hic est!". Его любили за щедрость, но популярность его особенно возросла съ тѣхъ поръ, когда онъ ходатайствовалъ передъ цезаремъ за всю "фамилію", то-есть всѣхъ безъ различія пола и возраста невольниковъ префекта Педанія Секунда, приговоренныхъ къ смерти за то, что одинъ изъ рабовъ, доведенный до отчаянія, убилъ этого тирана. Правда, Петроній громко говорилъ, что до этого ему не было никакого дѣла, и онъ ходатайствовалъ передъ цезаремъ только какъ arbiter elegantiarum, эстетическое чувство котораго оскорбляла эта варварская рѣзня, достойная какихъ-нибудь скиѳовъ, а не римлянъ. Тѣмъ не менѣе, чернь, которая волновалась по поводу этой рѣзни, съ тѣхъ поръ полюбила Петронія.
   Но Петроній не дорожилъ этой популярностью. Онъ помнилъ, что тотъ же народъ любилъ и Британика, котораго Неронъ отравилъ, и Агриппину, которую онъ приказалъ убить, и Октавію, у которой вскрыли жилы, а потомъ задушили въ горячемъ парѣ на Пандатаріи и Рубелія Плавта, который былъ сосланъ, Тразею, которому каждое утро угрожаетъ смертный приговоръ. Любовь народа скорѣе слѣдовало считать дурнымъ предзнаменованіемъ, а Петроній, не смотря на свой скептицизмъ, былъ суевѣренъ. Онъ презиралъ чернь по двумъ соображеніямъ: какъ аристократъ и какъ эстетикъ. Люди, отъ которыхъ пахло жареными бобами, которые они носили за пазухой, и, къ тому же, вѣчно охрипшіе отъ игры въ "мору" на перекресткахъ улицъ и въ перистиляхъ, не заслуживали, въ его глазахъ, названія людей.
   Не отвѣчая по этому ни на рукоплесканія, ни на воздушные поцѣлуи толпы, Петроній разсказывалъ Марку о дѣлѣ Педанія, удивляясь измѣнчивости уличной черни, которая на другой день послѣ грознаго волненія рукоплескала Нерону, когда онъ ѣхалъ къ храму Юпитера Статора. У книжной лавки Авирна носилки остановились, Петроній вышелъ, купилъ украшенную рукопись и отдалъ ее Виницію.
   -- Это подарокъ тебѣ,-- сказалъ одъ -- Благодарю,-- отвѣтилъ Виницій, потомъ посмотрѣлъ на титулъ и спросилъ:-- Satiricon? Это что-то новое. Чье это?
   -- Мое. Но я не хочу итти по слѣдамъ Руфина, исторію котораго я хотѣлъ было разсказать тебѣ, или Фабриція Вайентона, поэтому о моемъ авторствѣ никто не знаетъ, и ты никому не говори.
   -- Но ты говорилъ, что не пишешь стиховъ,-- сказалъ Виницій, перелистывая рукопись,-- а я вижу, что тутъ проза густо пересыпана стихами.
   -- Когда будешь читать, обрати вниманіе на пиръ у Трималхіона. Что касается стиховъ, то они опротивѣли мнѣ съ тѣхъ поръ, какъ Неронъ сталъ писать поэмы. Вителлій, когда хочетъ облегчить себѣ желудокъ, засовываетъ себѣ въ горло палочку изъ слоновой кости, другіе употребляютъ перья фламинго, омоченныя въ оливковое масло, а я читаю стихи Нерона, и средство это мгновенно оказываетъ надлежащее дѣйствіе. Потомъ я могу ихъ хвалить если не съ чистымъ сердцемъ, то съ чистымъ желудкомъ.
   Онъ снова остановилъ носилки у ювелира Идомена и, устроивъ дѣло съ геммами, приказалъ нести себя прямо въ домъ Авла.
   -- Чтобы доказать тебѣ, что значитъ авторское самолюбіе, я разскажу тебѣ по дорогѣ исторію Руфина.
   Но не успѣлъ онъ начать своей исторіи, какъ носилки повернули на Vicus Patricius и вскорѣ остановились передъ жилищемъ Авла. Молодой и здоровый janitor отворилъ двери ведущія въ остій, а сорока въ клѣткѣ надъ входомъ встрѣтила гостей крикомъ: Salve!
   Идя въ атрій, Виницій сказалъ:
   -- Замѣтилъ ты, что привратникъ здѣсь безъ цѣпи?
   -- Это странный домъ,-- вполголоса отвѣтилъ Петроній.-- Вѣроятно, тебѣ извѣстно, что Помпонію Грецину подозрѣвали въ принадлежности къ суевѣрной восточной сектѣ, поклоняющейся какому-то Христу. Мнѣ кажется, что этимъ она обязана Криспиниллѣ, которая не можетъ простить Помпоніи, что ей хватило одного мужа на всю жизнь. Унивира!.. Теперь въ Римѣ легче найти миску порійскихъ рыжиковъ. Ее судили домашнимъ судомъ.
   -- Дѣйствительно, это странный домъ. Потомъ я разскажу тебѣ, что видѣлъ и слышалъ здѣсь.
   Они вошли въ атрій. Состоящій при немъ невольникъ, называющійся atriensis, послалъ номенклатора доложить о приходѣ гостей, а слуги въ это время подставили имъ кресла и скамеечки подъ ноги. Петроній, воображая, что въ этомъ домѣ царствуетъ вѣчное уныніе, раньше никогда не бывалъ, но теперь осматривался вокругъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ я чувствомъ разочарованія, потому что атрій производилъ скорѣе веселое впечатлѣніе. Сверху, сквозь широкое отверстіе, проникалъ снопъ яркаго свѣта, который тысячами искръ преломлялся въ фонтанѣ. Квадратный бассейнъ -- имплювій -- съ фонтаномъ посрединѣ, предназначенный для стока дождевой воды во время ненастной погоды, былъ обсаженъ анемонами и лиліями. Видимо, лиліи любили всѣ въ домѣ, потому что они росли вездѣ цѣлыми группами, и бѣлыя и красныя; также много было голубыхъ ирисовъ, нѣжные лепестки которыхъ были точно посеребрены водяною пылью. Посреди мокраго мха, покрывавшаго горшки съ лиліями, и густыхъ листьевъ виднѣлись бронзовыя статуетки, изображающія дѣтей и водяныхъ птицъ. Въ одномъ углу бронзовая лань наклоняла къ водѣ свою заржавѣвшую отъ сырости, зеленоватую голову, точно ее мучила жажда. Полъ атрія былъ мозаичный, стѣны частью облицованы краснымъ мраморомъ, расписаны рисунками деревьевъ, рыбъ, птицъ и грифовъ. Наличники дверей сосѣднихъ комнатъ были отдѣланы черепахой и даже слоновою костью; у стѣнъ, межъ деревьевъ, стояли статуи предковъ Авла. Повсюду былъ виденъ спокойный достатокъ, далекій отъ роскоши, но исполненный благородства и прочности.
   Хотя обстановка Петронія была несравненно болѣе богата и изящна, онъ не могъ найти здѣсь ни одной вещи, которая бы оскорбляла его вкусъ, и уже обратился было съ этимъ замѣчаніемъ къ Виницію, какъ веларій отдернулъ занавѣсъ, отдѣляющую атрій отъ таблинума, и въ глубинѣ дома показался поспѣшно идущій Авлъ Плавцій.
   То былъ человѣкъ, уже приближающійся къ вечерней порѣ жизни, съ головой, посеребренной сѣдиною, но крѣпкій, съ лицомъ энергичнымъ, немного короткимъ, немного напоминающимъ голову орла. На его лицѣ выражалось нѣкоторое недоумѣніе, даже безпокойство; замѣтно было, что неожиданное посѣщеніе друга, товарища и наперсника Нерона, его встревожило.
   Петроній былъ слишкомъ свѣтскимъ и опытнымъ человѣкомъ, чтобы не замѣтить этого, и потому, послѣ первыхъ привѣтствій, со всѣмъ краснорѣчіемъ и изяществомъ, насколько его хватило, заявилъ, что приходитъ поблагодарить за гостепріимство, оказанное въ этомъ домѣ сыну его сестры, и что благодарность -- это единственная причина его посѣщенія, на которое, впрочемъ, онъ осмѣлился еще и благодаря своему старому знакомству съ Авломъ..
   Авлъ, съ своей стороны, завѣрилъ Петронія, что онъ желанный гость, а что касается благодарности, то онъ самъ считаетъ себя въ долгу, хотя, вѣроятно, Петроній не догадывается, какую онъ услугу оказалъ ему.
   Петроній дѣйствительно никакъ не могъ догадаться, въ чемъ дѣло Напрасно, поднявши кверху свои орѣховые глаза, онъ старался припомнить, какую услугу онъ могъ оказать не только Авлу, но и кому бы то ни было. Онъ не припомнилъ ничего, исключая развѣ того, что собирался сдѣлать теперь для Виниція. Помимо его воли, правда, что-нибудь подобное могло случиться, но, во всякомъ случаѣ, это вышло безъ его вѣдома.
   -- Я люблю и очень уважаю Веспасіана,-- сказалъ, наконецъ. Авлъ,-- которому ты спасъ жизнь, когда, по несчастію, онъ однажды заснулъ во время чтенія стиховъ цезаря.
   -- Да, онъ былъ счастливъ, не слышавъ этихъ стиховъ,-- отвѣтилъ Петроній,-- по не спорю, что дѣло могло бы окончиться несчастіемъ. Мѣднобородый непремѣнно хотѣлъ послать къ нему центуріона съ дружескимъ совѣтомъ открыть себѣ жилы
   -- А ты, Петроній, подрядъ его на смѣхъ.
   -- Да, или вѣрнѣе, какъ разъ наоборотъ. Я сказалъ ему, что если Орфей своей пѣсней умѣлъ усыплять дикихъ звѣрей, то тріумфъ Нерона равносиленъ тріумфу Орфея, коль скоро ему удалось усыпить Веспасіана Агенобарба можно порицать, но подъ условіемъ, чтобы въ маленькомъ порицаніи заключалась большая лесть. Наша милостивая августа, Поппея, отлично понимаетъ это.
   -- Увы, теперь такія времена,-- отвѣтилъ Авлъ.-- У меня недостаетъ спереди двухъ зубовъ, ихъ выбилъ камнемъ британскій воинъ, и отъ этого слова выходятъ у меня иногда со свистомъ, но самую счастливую пору своей жизни я провелъ въ Британіи.
   -- Самую доблестную,-- добавилъ Виницій.
   Но Петроній, боясь, что старый вождь станетъ разсказывать о своихъ войнахъ, перемѣнилъ предметъ разговора. Говорятъ, въ окрестностяхъ Пренесты крестьяне нашли мертваго волченка о двухъ головахъ, а во время послѣдней грозы молнія сорвала фронтонъ съ храма Луны, что являлось чѣмъ-то неслыханнымъ въ столь позднюю осень. Разсказывалъ ему это нѣкто Котта, который прибавлялъ, что жрецы этого храма предвѣщаютъ паденіе города или, по меньшей мѣрѣ, паденіе какого-нибудь большого дома, и что это паденіе можно предотвратить лишь самыми чрезвычайными жертвами.
   Авлъ замѣтилъ, что такими признаками пренебрегать нельзя. Что боги могутъ быть разгнѣваны распущенностью, перешедшею всякую мѣру, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, а въ такомъ случаѣ умилостивительныя жертвы вполнѣ умѣстны.
   На это Петроній сказалъ:
   -- Твой домъ, Плавцій, не особенно великъ, хотя въ немъ живетъ великій человѣкъ; мой, правда, черезчуръ великъ для такого ничтожнаго владѣльца, но тоже малъ. А если дѣло идетъ о разрушеніи чего-нибудь такого огромнаго, какъ, напримѣръ "domus irausitoria", то стоитъ ли намъ приносить жертвы, чтобы спасти его отъ разрушенія?
   Плавцій не отвѣтилъ на этотъ вопросъ. Эта осторожность даже немного обидѣла Петронія. При всемъ отсутствія чувства разницы между добромъ и зломъ, онъ никогда не былъ доносчикомъ и съ нимъ можно было говорить съ полною безопасностью. Онъ опять перемѣнилъ разговоръ и началъ восхвалять жилище Плавція и хорошій вкусъ, господствующій во всемъ домѣ.
   -- Это старое гнѣздо,-- сказалъ Плавцій,-- и я ничего не измѣнилъ
   здѣсь съ тѣхъ поръ, какъ оно перешло ко мнѣ по наслѣдству.
   Теперь, при отдернутой занавѣси, отдѣляющей атрій отъ таблина, домъ былъ открытъ весь напролетъ, такъ что черезъ слѣдующій перестиль и большую залу -- взоръ проникалъ до самаго сада, виднѣвшагося вдали, какъ свѣтлая картина въ темной рамѣ. Изъ сада въ атрій доходили звуки дѣтскаго смѣха.
   -- Ахъ, вождь,-- сказалъ Петроній,-- дозволь намъ вблизи прислушаться къ этому искреннему смѣху, который теперь удается слышать такъ рѣдко!
   -- Охотно,-- сказалъ Плавцій и всталъ съ мѣста.-- Это мой маленькій Авлъ и Лигія играютъ въ мячъ. Но что касается смѣха, То я думаю, Петроній, что у васъ вся жизнь проходитъ въ немъ.
   -- Жизнь достойна смѣха, вотъ всѣ и смѣются,-- отвѣтилъ Петроній,-- однако, здѣсь смѣхъ звучитъ иначе.
   -- Но ты, Петроній,-- добавилъ Виницій,-- смѣешься не въ теченіе всего дня, а скорѣе въ теченіе всей ночи.
   Они прошли всю длину дома и очутились въ саду, гдѣ Лигія и маленькій Авлъ играли въ мячи, которые поднимали съ земли и вновь подавали ямъ особо предназначенные для этого рабы-- сферисты. Петроній бросилъ быстрый взглядъ на Лигію, маленькій Авлъ подбѣжалъ къ Виницію, а тотъ склонилъ голову передъ прелестной дѣвушкой, которая стояла съ растрепанными слегка волосами, запыхающаяся и раскраснѣвшаяся.
   Въ садовомъ триклиніи, осѣненномъ плющомъ, виноградомъ и жимолостью, сидѣла Помпонія Гредина, и гости пошли поздороваться съ нею. Петронію, хотя онъ и не бывалъ въ домѣ Плавція, Помпонія была знакома,-- онъ видалъ ее у Антистіи, дочери Рубелія Плавта, у Сенеки и у Поліона. Онъ не могъ преодолѣть нѣкотораго изумленія, которое овладѣвало имъ при видѣ ея грустнаго, хотя и яснаго лица, ея благородной фигуры. Помпонія до такой степени шла въ разрѣзъ съ его понятіями о женщинѣ, что этотъ человѣкъ, испорченный до мозга костей и самоувѣренный, какъ никто во всемъ Римѣ, не только чувствовалъ къ ней уваженіе, но даже въ ея присутствіи до нѣкоторой степени терялъ свою самоувѣренность. И теперь, благодаря ее за попеченія, оказанныя Виницію, онъ какъ бы невольно вставилъ слово Domina -- госпожа, а это слово никогда не приходило ему въ голову, когда онъ разговаривалъ съ Кальвіей, Криспиниллой, Скрибоніей, Валеріей, Солиной и другими женщинами большого свѣта. Послѣ первыхъ привѣтствій онъ выразилъ сожалѣніе, что видитъ Помпонію такъ рѣдко, что ее нельзя встрѣтить ни въ циркѣ, ни въ амфитеатрѣ. Помпонія положила свою руку на руку мужа и спокойно отвѣтила:
   -- Мы старѣемся и оба начинаемъ все больше любить уединеніе нашего дома.
   Петроній хотѣлъ сказать что-то, но Авлъ Плавцій добавилъ своимъ свистящимъ голосомъ:
   -- И мы чувствуемъ себя какъ то все болѣе и болѣе чуждыми среди людей, которые даже нашихъ римскихъ боговъ называютъ греческими именами.
   -- Съ нѣкотораго времени боги стали только риторическими фигурами,-- небрежно замѣтилъ Петроній,-- а такъ какъ риторикѣ насъ учили греки, то, мнѣ самому легче сказать, напримѣръ Гера, чѣмъ Юнона.
   Сказавъ это, онъ посмотрѣлъ на Помпонію, какъ бы желая пояснить, что въ ея присутствіи онъ ни о какомъ другомъ божествѣ и подумать не могъ, а потомъ сталъ возражать противъ того, что она говорила о старости: "люди, дѣйствительно, старѣются быстро, но только тѣ, которые ведутъ совсѣмъ другой образъ жизни, а кромѣ того, есть лица, о которыхъ самъ Сатурнъ, какъ бы забываетъ".
   Петроній говорилъ искренно; хотя жизнь Помпоніи Грецины клонилась къ закату, но лицо ея сохранило рѣдкую свѣжесть, и, несмотря на темное платье, несмотря на важность и грусть, она имѣла видъ еще совершенію молодой женщины.
   Тѣмъ временемъ маленькій Авлъ, который подружился съ Виниціемъ еще раньше, сталъ упрашивать его поиграть въ мячъ. За мальчикомъ вошла въ триклиній и Лигія. Подъ сѣнью плюща, съ солнечными пятнами, перебѣгающими по ея лицу, она теперь показалась Петронію болѣе красивою, чѣмъ на первый взглядъ, и дѣйствительно похожею на нимфу. До сихъ поръ онъ не обмѣнялся съ нею ни однимъ словомъ, но теперь всталъ, склонилъ свою голову и, вмѣсто обычныхъ привѣтствій, началъ цитировать слова, которыми Одиссей привѣтствовалъ Наизикаю:
  
   "Если одна изъ богинь ты, владычицъ пространнаго неба,
   То съ Артемидою только, великою дочерью Зевса,
   Можешь сходна быть лица красотою и станомъ высокимъ;
   Если-жъ одна ты изъ смертныхъ, подъ властью судьбины живущихъ,
   То несказанно блаженны отецъ твой и мать, и блаженны
   Братья твои..."
  
   Даже Помпоніи понравилась изящная любезность этого свѣтскаго человѣка. Лигія слушала смущенная, раскраснѣвшаяся, не смѣющая поднять глазъ. Но мало-по-малу въ углахъ ея губъ заиграла шаловливая улыбка,-- ей было и стыдно, и хотѣлось отвѣтить. Послѣднее желаніе превозмогло, она вдругъ подняла глаза на Петронія и отвѣтила ему слова Навзикаи, залпомъ, какъ-будто отвѣчала урокъ:
  
   "Странникъ, конечно, твой родъ знаменитъ, ты, я вижу, разуменъ..."
   Тутъ она повернулась и убѣжала, какъ спугнутая птица.
  
   Теперь Петронію пришла очередь удивляться,-- онъ не ожидалъ услышать гомеровскій стихъ изъ устъ дѣвушки, о варварскомъ происхожденіи которой раньше слышалъ отъ Виниція. Онъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на Помпонію, но та не могла дать ему разъясненія, потому что въ это время съ улыбкой наблюдала, какая гордость разлилась по лицу стараго Авла.
   Авлъ никакъ не могъ скрыть своего удовольствія. Прежде всего, онъ любилъ Лигію, какъ родную дочь, а потомъ, несмотря на свои староримскія предубѣжденія, заставлявшія его громить греческій языкъ и увлеченіе имъ, онъ считалъ его верхомъ образованности. Самъ онъ никогда не могъ хорошо научиться по-гречески и въ глубинѣ души скорбѣлъ объ этомъ, и теперь былъ радъ, что этому изящному вельможѣ, да еще и писателю, который готовъ былъ считать его домъ чуть ли не варварскимъ, въ этомъ же самомъ домѣ отвѣтили стихомъ и языкомъ Гомера.
   -- У насъ въ домѣ есть педагогъ, грекъ,-- сказалъ онъ, обращаясь къ Пэтронію.-- Онъ учитъ нашего сына, дѣвочка прислушивается къ урокамъ. Это -- скромная птичка, но славная, и мы съ женой привыкли къ ней.
   Петроній сквозь вѣтви плюща и жимолости смотрѣлъ, какъ трое молодыхъ людей играютъ въ мячъ. Виницій сбросилъ тогу и только въ одной туникѣ подбрасывалъ кверху мячъ, который старалась поймать Лигія, доящая противъ него съ поднятыми руками. Дѣвушка на первый взглядъ не особенно понравилась Петронію; она показалась ему черезчуръ худощавою, но въ триклинія онъ разсмотрѣлъ ее ближе и подумалъ, что такою можетъ представляться только утренняя заря, и, какъ знатокъ, понялъ, что въ ней таится какая-то особенная прелесть. Онъ на все обратилъ вниманіе и все оцѣнилъ: и розовое прозрачное лицо, и свѣжія уста, какъ будто созданныя для поцѣлуевъ, и синіе, какъ лазурь моря, глаза, и алебастровую бѣлизну лба, и пышность темныхъ волосъ, отливающихъ на сгибахъ отблескомъ янтаря или коринѳской мѣди, и стройную шею, и "божественныя" очертанія плечъ, и всю гибкую тонкую фигуру, дышащую молодостью мая и только что распустившихся цвѣтовъ. Въ немъ проснулся художникъ и поклонникъ красоты, ежъ почувствовалъ, что подъ статуей этой дѣвушки можно было бы водписать "весна". Ему вдругъ вспомнилась своя Хризотемида и ему захотѣлось расхохотаться. Со своими волосами, осыпанными золотою пудрой и начерненными бровями, она показалась ему изрядно увядшею, чѣмъ-то вродѣ пожелтѣвшей розы, начинавшей ронять лепестки. А, однако, ему завидовалъ весь Римъ. Потомъ ему пришла на мысль Поппея, и эта прославленная красавица показалась ему бездушною восковою маской. А вотъ въ этой дѣвушкѣ, съ танагрскими чертами лица, была не только весна, но и сверкающая Психея, которая просвѣчивала сквозь ея розовое тѣло, какъ огонь сквозь лампаду.
   "Виницій правъ,-- подумалъ онъ,-- а моя Хризотемида стара... стара, какъ Троя!"
   Затѣмъ, обратившись къ Помпоніи Грецинѣ и, указывая на садъ, онъ сказалъ:
   -- Я теперь понимаю, домина, что при такихъ дѣтяхъ вы предпочитаете свой домъ пирамъ на Палатинѣ и цирку.
   -- Да,-- отвѣтила она и посмотрѣла въ сторону маленькаго Авла и Лигіи.
   Старый вождь сталъ разсказывать исторію дѣвушки и то, что слышалъ когда-то отъ Гистера о живущемъ на угрюмомъ сѣверѣ лигійскомъ народѣ.
   Игра въ мячъ закончилась, и молодые люди гуляли по саду, отражаясь на темномъ фонѣ миртовъ и кипарисовъ, какъ три бѣлыя статуи. Лигія держала маленькаго Авла за руку. Наконецъ, они сѣли на скамью у рыбнаго садка, занимавшаго середину сада. Авлъ вскорѣ вскочилъ и побѣжалъ пугать рыбу, а Виницій продолжалъ разговоръ, начатый вовремя прогулки:
   -- Да,-- говорилъ онъ низкимъ дрожащимъ голосомъ.-- Едва я сбросилъ претексту, какъ меня послали въ азіатскіе легіоны. Съ городомъ я не познакомился, не познакомился ни съ жизнью, ни съ любовью. Правда, я заучилъ кое-что изъ Анакреона и Горація, но не съумѣлъ бы такъ, какъ Петроній, говорить стихами тогда, когда умъ нѣмѣетъ отъ восторга, когда не находишь и своихъ словъ. Мальчикомъ я ходилъ въ школу Музонія, который говорилъ намъ, что счастіе состоитъ въ томъ, чтобы желать того, чего желаютъ боги, и, значитъ, зависитъ отъ нашей воли, а я думаю, что есть иное, большее, лучшее счастіе, независящее отъ нашей воли, и это счастіе можетъ дать только одна любовь, счастія этого ищутъ сами боги, вотъ и я. Лигія, который до сихъ поръ не извѣдалъ любви, также ищу ту, которая захотѣла бы одарить меня счастіемъ.

[]

   Онъ умолкъ и съ минуту слышенъ былъ только легкій плескъ воды, въ которую маленькій Авлъ бросалъ камешки. Но вскорѣ Виницій началъ говорить опять голосомъ еще болѣе мягкимъ и тихимъ:
   -- Ты, вѣдь, знаешь сына Веспасіана, Тита? Говорятъ, едва выйдя изъ юношескаго возраста, онъ такъ полюбилъ Веронику, что тоска чуть не довела его до могилы... Лигія, и я способенъ такъ любить!.. Богатство, слава, власть,-- все это дымъ, суета! Богатый найдетъ человѣка еще болѣе богатаго, чѣмъ онъ самъ; прославленнаго мужа затмитъ болѣе громкая слава другого, сильнаго побѣдить болѣе сильный... Но неужели самъ цезарь, неужели даже боги могутъ испытывать большее наслажденіе, быть болѣе счастливыми, чѣмъ простой смертный, когда къ его груди прижимается дорогая грудь, когда его уста касаются любимыхъ устъ?.. Любовь равняетъ насъ съ богами,-- Лигія!
   Она слушала съ тревогой, съ удивленіемъ и съ такимъ чувствомъ, какъ будто бы внимала звукамъ греческой киѳары или цитры. Минутами ей казалось, что Виницій поетъ какую-то чудную пѣснь, которая вливается въ ея уши, волнуетъ въ ней кровь, заставляетъ замирать ея сердце и страхомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, какою-то непонятною радостью... Ей казалось, что онъ говоритъ что-то такое, что въ ней самой было и раньше, но въ чемъ она не умѣла отдать себѣ отчета. Она чувствовала, что въ ней пробуждается то, что дремало до сихъ поръ, и что въ эту минуту смутныя грезы выливаются все болѣе и болѣе въ отчетливыя и обаятельныя формы.
   Солнце давно уже закатилось за Тибръ и стояло низко надъ Яникульскимъ холмомъ. Багряный свѣтъ озарялъ неподвижные кипарисы. Лигія подняла на Виниція свои голубые глаза, точно стряхнувшіе съ себя дремоту, и вдругъ, залитый блескомъ зари, наклонившійся надъ нею съ умоляющими глазами, онъ показался ей болѣе прекраснымъ, чѣмъ всѣ люди, чѣмъ всѣ греческіе и римскіе боги, статуи которыхъ случалось ей видѣть на фронтонахъ храмовъ. А онъ, слегка обхвативъ своими пальцами ея руку повыше локтя, спросилъ:
   -- Неужели ты не догадываешься, Лигія, зачѣмъ я говорю тебѣ все это?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчала она такъ тихо, что Виницій едва могъ разслышать.
   Но онъ не повѣрилъ ей и, все сильнѣе сжимая ея руку, прижалъ
   бы къ своему бьющемуся сердцу и обратился бы къ ней съ пламенными признаніями, если бы на тропинкѣ, обрамленной миртами, не показался старый Авлъ и не сказалъ:
   -- Солнце заходитъ, остерегайтесь вечерняго холода и не шутите съ Либитиной.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Виницій,-- я до сихъ поръ не надѣлъ еще тоги и не почувствовалъ холода.
   -- А изъ-за горъ выглядываетъ меньше половины солнечнаго диска.-- сказалъ старый воинъ.-- Вѣдь, здѣсь не мягкій климатъ Сициліи, гдѣ по вечерамъ люди собираются на рынкахъ, чтобы прощальнымъ хоромъ привѣтствовать заходящаго Феба...
   И, забывъ, что минуту тому назадъ онъ самъ предостерегалъ отъ Либитины, Плавцій началъ разсказывать о Сициліи, гдѣ у него были свои помѣстья и большое сельское хозяйство, которое онъ очень любилъ. Онъ упомянулъ, что ему не разъ приходило въ голову переѣхать въ Сицилію и тамъ спокойно доживать остатокъ своихъ дней. Для того, кому протекшіе годы убѣлили голову, достаточно уже зимняго инея. Съ деревьевъ еще не опалъ листъ, надъ городомъ еще ласково улыбается небо, но когда виноградъ пожелтѣегь и выпадетъ снѣгъ въ Альбанскихъ горахъ, а боги нашлютъ на Кампанію пронизывающіе вѣтры, тогда, быть можетъ, онъ переселится со всѣмъ домомъ въ свою деревню.
   -- Ты хочешь покинуть Римъ, Плавцій?-- спросилъ встревоженный Виницій.
   -- Я уже давно хочу перебраться въ Сицилію,-- отвѣтилъ Авлъ: -- тамъ спокойнѣе и безопаснѣе,-- и онъ снова сталъ хвалить свои сады, стада, домъ, утопающій въ зелени, и пригорки, между которыми жужжатъ рои пчелъ. Виниція, однако, не прельщала эта буколическая картина, онъ думалъ только о томъ, что можетъ утратить Лигію и смотрѣлъ въ сторону Петронія, точно ожидалъ спасенія только отъ него одного.
   Тѣмъ временемъ Петроній, сидя рядомъ съ Помпоніей, любовался видомъ заходящаго солнца, сада и группой, стоявшей около садка. Вечерняя заря начала окрашиваться пурпурнымъ и фіолетовымъ цвѣтами и принимать опаловый оттѣнокъ. Черные силуэты кипарисовъ выдѣлялись еще болѣе, чѣмъ днемъ,-- и на людей, и на деревья, и на весь садъ спускался вечерній покой.
   Петронія поразило это спокойствіе, въ особенности, какъ оно отражалось на людяхъ. Въ лицахъ Помпоніи, стараго Авла, ихъ мальчика и Лигіи было что-то такое, чего онъ не видалъ въ лицахъ людей, окружавшихъ его весь день, или, вѣрнѣе, всю ночь,-- какое-то умиротвореніе, какая-то безмятежность, истекающая прямо изъ жизни, которую они вели. И Петроній съ удивленіемъ подумалъ, что, однако, существуютъ красота и наслажденіе, которыхъ онъ, вѣчно ищущій красоты и наслажденій, не зналъ. Этой мысли онъ не съумѣлъ скрыть въ себѣ и сказалъ, обращаясь къ Помпоніи:
   -- Я размышлялъ, насколько вашъ міръ отличенъ отъ того, которымъ правилъ нашъ Неронъ.
   Помпонія подняла свое лицо къ вечерней зарѣ и отвѣтила просто:
   -- Міромъ правитъ не Неронъ, а Богъ.
   Наступила минута молчанія. Въ аллеѣ послышались шаги стараго вождя, Виниція, Лигіи и маленькаго Авла; но прежде, чѣмъ они приблизились, Петродій задалъ еще вопросъ:
   -- Такъ, значитъ, ты вѣришь въ боговъ, Помпонія?
   -- Я вѣрю въ Бога единаго, справедливаго и всемогущаго,-- отвѣтила жена Авла Плавція.
  

ГЛАВА III.

   -- Она вѣритъ въ Бога единаго, справедливаго и всемогущаго,-- повторялъ Петроній, когда слова очутился въ носилкахъ наединѣ съ Винищемъ.-- Если Богъ всемогущъ, тогда Онъ управляетъ жизнью и смертью, а если Онъ справедливъ, тогда посылаетъ смерть во-время. Зачѣмъ же Помпонія носитъ трауръ во Юліи? Оплакивая Юлію, она оскорбляетъ своего Бога. Это умозаключеніе я долженъ повторить нашей мѣднобородой обезьянѣ, потому что въ діалектикѣ считаю себя равнымъ Сократу. Что касается женщинъ, то я соглашаюсь, что у каждой три или четыре души, но нѣтъ ни одной души разумной. Пусть бы Помпонія поговорила съ Сенекой или Кораутомъ о томъ, что такое великій Логосъ... Пустъ бы они вмѣстѣ вызывали тѣни Ксенофана, Парменида, Зенона я Платона, которые томятся гдѣ-то тамъ, въ Киммерійскихъ краяхъ, какъ чижи въ клѣткѣ. Я хотѣлъ поговорить съ нею и съ Плавдіемъ совсѣмъ о другомъ. Клянусь священнымъ чревомъ египетской Изиды! Если-бъ я сказалъ имъ просто, зачѣмъ пришелъ, то ихъ добродѣтель зазвенѣла бы, какъ мѣдный щитъ, отъ удара палки. Я и не посмѣть. Повѣрь мнѣ, Виницій, не посмѣлъ! Павлины -- красивыя птицы, но кричатъ они ужъ черезчуръ пронзительно. Я испугался крика. Однако, я долженъ одобрять твой вкусъ. Настоящая "розоперстая заря"... И знаешь, что такое она напоминаетъ мнѣ? Весну и не нашу, въ Италія, гдѣ яблони едва покроются цвѣтомъ, какъ оливки сдѣлаются такими же сѣрыми, какими были и прежде, а ту весну, которую я видѣлъ когда-то въ Гельвеціи,-- молодую, свѣжую, свѣтлозеленую... Клянусь этою блѣдною Селеной я не удивляюсь тебѣ, Маркъ, во знай, что ты любишь Діану, и что Авлъ и Помпонія готовы растерзать тебя, какъ нѣкогда собаки растерзали Актеона.
   Виницій молчалъ, опустивъ голову, потомъ заговорилъ голосомъ, прерывающимся отъ страсти:
   -- Я жаждалъ обладать ею и раньше, а теперь жажду еще больше. Когда я взялъ ея руку, меня точно огнемъ охватило... Я долженъ обладать ею. Если-бъ я былъ Зевсомъ, то окуталъ бы ее облакомъ, какъ онъ окуталъ Іо, или спустился бы на нее дождемъ, какъ онъ спустился на Данаю. Я хотѣлъ бы лобзать ея уста до боли, я хотѣлъ бы слышать ея крикъ въ моихъ объятіяхъ. Я хотѣлъ бы убить Авла и Помпонію, а ее схватить и унести на рукахъ въ свой домъ. Сегодня спать я не буду. Прикажу бичевать кого-нибудь изъ своихъ невольниковъ и буду прислушиваться къ его крикамъ...
   -- Успокойся,-- сказалъ Петроній,-- у тебя вкусы столяра изъ Субурры.
   -- Мнѣ все равно. Я долженъ обладать ею. Я пришелъ къ тебѣ за помощью, но если ты мнѣ не окажешь ея, я найду и самъ... Авлъ считаетъ Лигію дочерью,-- почему мнѣ смотрѣть на нее, какъ на рабыню? Если нѣтъ другого пути, пускай она намажетъ мои двери волчьимъ жиромъ и, какъ жена, сядетъ у моего очага.

[]

   -- Успокойся же, безумный потомокъ консуловъ! Не затѣмъ приводимъ мы на веревкахъ варваровъ за своими колесницами, чтобы жениться на ихъ дочеряхъ. Берегись крайности. Исчерпай всѣ приличныя средства и оставь себѣ и мнѣ время для размышленія. Мнѣ Хризотемида также казалась дочерью Зевса, однако, я не женился на ней, какъ и Неронъ не женился на Актеѣ, хотя ее выдавали за дочь царя Аттала... Успокойся! Подумай, что если она захочетъ оставить Авла для тебя, ее никто удерживать не имѣетъ права; знай, кромѣ того, что не только ты одинъ пылаешь, потому что и въ ней Эротъ зажегъ пламя... Я видѣлъ это, а мнѣ вѣрить можно... Имѣй терпѣніе. Все можно уладить, но сегодня я и такъ много думалъ, а это мнѣ надоѣдаетъ. За то я обѣщаю тебѣ, что завтра я опять подумаю о твоей любви, и Петроній не былъ бы Петроніемъ, если-бъ не придумалъ какого-нибудь исхода.
   Они замолчали оба; наконецъ, немного погодя, Виницій сказалъ, но уже спокойнѣе:
   -- Благодарю тебя, и да будетъ къ тебѣ благосклонна Фортуна.
   -- Будь терпѣливъ.
   -- Куда ты приказалъ нести себя?
   -- Къ Хризотемидѣ.
   -- Счастливецъ, ты обладаешь тою, кого любишь!
   -- Я? Знаешь, что меня еще интересуетъ въ Хризотемидѣ?-- Это то, что она измѣняетъ мнѣ съ моимъ собственнымъ отпущенникомъ, киѳаристомъ Теокломъ, и воображаетъ, что я этого не замѣчаю. Когда-то я любилъ ее, но теперь меня забавляетъ ея ложь и ея глупость. Пойдемъ вмѣстѣ къ ней. Если она начнетъ кружить тебѣ голову и чертить на столѣ буквы пальцемъ, омоченнымъ въ винѣ, то знай, что я не ревнивъ.
   И они приказали нести себя къ Хризотемидѣ.
   Въ сѣняхъ Петроній положилъ руку на плечо Виниція и сказалъ:
   -- Подожди, мнѣ кажется, что я нашелъ средство.
   -- Да наградятъ тебя всѣ боги.
   -- Да, да! Мнѣ кажется, средство безошибочное... Знаешь, что, Маркъ?
   -- Я слушаю тебя, моя Аѳина.
   -- Черезъ нѣсколько дней божественная Лигія будетъ вкушать въ твоемъ домѣ зерно Деметры.
   -- Ты болѣе великъ, чѣмъ цезарь!-- съ восторгомъ воскликнулъ Виницій.
  

ГЛАВА IV.

   Петроній дѣйствительно сдержалъ свое обѣщаніе. Послѣ посѣщенія Хризотемиды онъ проспалъ цѣлый день, за то вечеромъ приказалъ нести себя на Палатинъ и наединѣ поговорилъ съ Нерономъ, вслѣдствіе чего на третій день передъ домомъ Плавція появился центуріонъ во главѣ нѣсколькихъ преторіанскихъ солдатъ.
   Въ тѣ времена посланцы такого рода обыкновенно были вѣстниками смерти. Какъ только центуріонъ стукнулъ молоткомъ въ двери Авла, и надзиратель атрія далъ знать, что въ сѣняхъ стоятъ солдаты, во всемъ домѣ воцарилась паника. Стараго вождя окружила вся семья,-- никто не сомнѣвался, что опасность, прежде всего, грозила ему. Помпонія обнявъ его, крѣпко прижалась къ нему, а ея посинѣвшія губы тихо шептали какія-то слова; Лигія съ лицомъ блѣднымъ, какъ полотно, осыпала поцѣлуями его руки, маленькій Авлъ ухватился за его тогу; изъ корридоровъ, изъ верхнихъ комнатъ, предназначенныхъ для прислужницъ, изъ бани, изъ подвальныхъ помѣщеній стали появляться толпы рабовъ и рабынь. Послышались крики: "Heu! heu! me miserum!" {Увы! Увы! Я несчастный.}. Женщины разразились плачемъ, однѣ изъ рабынь принялись царапать себѣ щеки, другія -- накрывали головы платками.
   Только самъ старый вождь, давно привыкшій прямо смотрѣть смерти въ глаза, оставался спокойнымъ, и только его орлиное лицо какъ будто сразу окаменѣло. Приказавъ прислугѣ прекратить вопли и разойтись, Авлъ сказалъ:
   -- Пусти меня, Помпонія. Если мой часъ пробилъ, то мы еще успѣемъ проститься.
   Онъ слегка отстранилъ ее, а она сказала:
   -- О, Авлъ! если бы и мнѣ пришлось раздѣлить твою участь!
   Она упала на колѣна и стала молиться съ такою горячностью, какую можетъ придать только опасеніе за дорогое существо.
   Авлъ вошелъ въ атрій, гдѣ его ждалъ центуріонъ. То былъ старикъ Кай Гаста, бывшій его подчиненный и товарищъ по британскимъ войнамъ.
   -- Привѣтъ тебѣ, вождь,-- произнесъ Кай.-- Я приношу тебѣ приказъ и благоволеніе цезаря. Вотъ таблицы и знакъ, что я прихожу отъ его имени.
   -- Благодарю цезаря за его благоволеніе и готовъ исполнить его приказъ,-- отвѣтилъ Авлъ.-- Привѣтствую тебя, Гаста, говори, зачѣмъ ты пришелъ ко мнѣ.
   -- Авлъ Плавцій,-- началъ Гаста,-- цезарь узналъ, что въ домѣ твоемъ проживаетъ дочь лигійскаго царя, которую этотъ царь еще при жизни божественнаго Клавдія отдалъ въ руки римлянъ, какъ ручательство, что лигійцы никогда не перейдутъ границы имперіи. Божественный Неронъ благодаренъ тебѣ за то, что ты въ теченіе столькихъ лѣтъ оказывалъ ей гостепріимство; но, не желая долѣе обременять твой домъ и такъ какъ по закону заложница должна оставаться подъ покровительствомъ самого цезаря и сената, приказываетъ тебѣ выдать ее мнѣ въ руки.
   Авлъ былъ вполнѣ солдатомъ и достаточно закаленнымъ мужемъ, чтобы въ виду императорскаго приказа позволить себѣ проявить горе или высказать жалобу. Однако, на его лбу появилась складка внезапнаго гнѣва и огорченія. Передъ такими складками нѣкогда трепетали британскіе легіоны; даже и въ эту минуту на лицѣ Гасты выразился испугъ. Но теперь передъ повелѣніемъ цезаря Плавцій чувствовалъ себя безоружнымъ. Долго окъ смотрѣлъ на таблицы, потомъ поднялъ глаза за стараго центуріона и сказалъ спокойно:
   -- Обожди, Гаста, въ атріи, пока я выдамъ тебѣ заложницу.
   Послѣ этихъ словъ онъ прошелъ на другой конецъ дома, въ залъ, называемый экъ, гдѣ Помпонія Грецина, Легія и маленькій Авлъ ждали его съ безпокойствомъ и тревогой.
   -- Никому не грозитъ ни смерть, ни изгнаніе на далекіе острова,-- сказалъ онъ,-- но посолъ цезаря, все-таки, вѣстникъ несчастія. Дѣло о тебѣ идетъ, Лигія.
   -- О ней!-- воскликнула Помпонія.
   -- Да,-- сказалъ Авлъ и, обратившись къ дѣвушкѣ, заговорилъ:-- Лигія, ты воспитывалась въ нашемъ домѣ, какъ родная, и мы оба съ Помпоніей любимъ тебя, какъ дочь. Но тебѣ извѣстно, что ты не наша дочь. Ты -- заложница, которую твой народъ довѣрилъ Риму, и опека надъ тобой принадлежитъ цезарю. Теперь цезарь беретъ тебя изъ нашего дома.
   Плавцій говорилъ спокойно, но какимъ то страшнымъ необычайнымъ голосомъ. Лигія слушала его, какъ бы не понимая, о чемъ идетъ рѣчь, щеки Помпоніи поблѣднѣли, въ дверяхъ залы снова стали показываться испуганныя лица рабынь.
   -- Воля цезаря должна быть исполнена,-- сказалъ Авлъ.
   -- О, Авлъ!-- крикнула Помпонія, обнимая дѣвушку, какъ будто бы хотѣла защитить ее,-- лучше было бы ей умереть.
   Лигія прижималась къ ея груди и только повторяла: "мама, мама!" Среди рыданій она не могла отыскать другихъ словъ.
   На лицѣ Авла отразились гнѣвъ и боль.
   -- Еслибъ я былъ одинъ на свѣтѣ,-- угрюмо сказалъ онъ,-- то я не отдалъ бы ее живою, и родственники мои еще сегодня могли бы принести за насъ жертвы Юпитеру Освободителю... Но я не имѣю право губить тебя и нашего сына, который быть можетъ доживетъ до болѣе счастливыхъ временъ... Я сегодня же отправлюсь къ цезарю и буду умолять его, чтобъ онъ отмѣнилъ свое повелѣніе. Выслушаетъ ли онъ меня -- не знаю. Пока будь здорова, Лигія, и знай о томъ, что и я, я Помпонія всегда благословляли день, когда ты впервые сѣла у нашего очага.
   Онъ положилъ руку на ея голову и, хотя старался сохранить спокойствіе, однако, въ ту минуту, когда Лигія подняла на него глаза, полные слезъ, и припала губами къ его рукѣ, въ голосѣ Авла задрожало глубокое отцовское горе.
   -- Прощай, радость наша и свѣтъ очей нашихъ!-- сказалъ онъ и быстро пошелъ по направленію къ атрію, чтобы не поддаться волненію, недостойному римлянина и вождя.
   Тѣмъ временемъ Помпонія увела Лигію въ спальную комнату, стала успокоивать, утѣшать и ободрять словами, странно звучавшими въ этомъ домѣ, гдѣ въ сосѣдней комнатѣ стоялъ ларарій и алтарь, на которомъ Авлъ Плавцій, вѣрный древнему обычаю, приносилъ жертвы домашнимъ богамъ. Часъ испытанія наступилъ. Когда-то Виргиній закололъ свою собственную дочь, чтобъ освободить ее изъ рукъ Аппія; еще раньше Лукреція добровольно искупила жизнью свой позоръ. Домъ Цезаря -- вертепъ разврата и преступленія. "Но мы, Лигія,-- извѣстно почему,-- не имѣемъ права поднять на себя руку..." Да, законъ, которому они подчиняются, выше, святѣе, но и онъ разрѣшаетъ защищаться отъ зла и позора, хотя бы за эту защиту пришлось платиться жизнью и мученіями. Тѣмъ больше заслуга того, кто выйдетъ чистымъ изъ притона разврата. Нашъ міръ и есть именно такой притонъ, но, къ счастію жизнь, это -- только одно мгновеніе ока, а воскресаютъ только изъ гроба, за которымъ кончается власть Нерона и начинается царство Милосердія, гдѣ мученія смѣняются радостью, а слезы -- весельемъ.
   Потомъ Помпонія заговорила о себѣ. Да, она спокойна, но ей въ ея сердцѣ не мало болѣзненныхъ ранъ. Авлъ еще ослѣпленъ, на его очи еще не упалъ лучъ свѣта. И Сына она еще не можетъ воспитывать въ духѣ истины. Когда она подумаетъ, что такъ можетъ продолжиться до конца жизни, что можетъ подойти минута разлуки съ ними, во сто кратъ болѣе страшная, чѣмъ та временная, о которой они теперь сокрушаются, она не можетъ даже понятъ, какимъ образомъ сумѣетъ обойтись безъ нихъ, быть счастливою безъ жихъ даже на небѣ. Много ночей она провела въ слезахъ, прося о помилованіи и милосердіи. Свою скорбь она приноситъ въ жертву Богу, ждетъ и надѣется. А когда теперь на нее свалился новый ударъ, когда приказъ насильника отнимаетъ любимое существо, которое Авлъ назвалъ свѣтомъ своихъ очей, она вѣритъ, все-таки, что есть власть могущественнѣе власти Нерона, и Милосердіе побѣдить его злобу.
   Она еще крѣпче прижала къ своей груди голову дѣвушки, а та склонилась къ ея колѣнамъ и, спрятавъ лицо въ складкахъ ея пеплума, долго молчала, но когда поднялась, то выглядѣла болѣе спокойной.
   -- Мнѣ жаль разстаться съ тобой, мама, отцомъ и братомъ, но я знаю, что сопротивленіе не поможетъ, а только погубитъ всѣхъ васъ. За то клянусь тебѣ, что въ домѣ цезаря я никогда не забуду твоихъ словъ.
   Обнявъ еще разъ Помпонію, Лигія выбѣжала въ экъ и стала прощаться съ маленькимъ Аиломъ, старикомъ грекомъ, ихъ учителемъ, своею служанкой, которая выняньчила ее, и со всѣми рабами.
   Одинъ изъ нихъ, рослый и широкоплечій лигіецъ, котораго въ домѣ Плавція звали Урсъ (медвѣдь) и который прибылъ въ римскій лагерь вмѣстѣ съ Лигіей, палъ къ ея цогамъ, потомъ склонился къ колѣнамъ Помпоніи и сказалъ:
   -- О, домина! позволь мнѣ итти съ моею госпожей, служить ей и охранять ее въ домѣ цезаря!
   -- Ты не нашъ слуга, а Лигіи,-- отвѣтила Помпонія Грецина,-- но допустятъ-ли тебя во дворецъ цезаря? Да и какъ ты можешь оберегать ее?
   -- Не знаю, домина, я знаю только одно, что желѣзо ломается въ моихъ рукахъ, какъ дерево.
   Въ эту минуту вошелъ Авлъ; узнавъ въ чемъ дѣло, отъ не только не воспротивился желанію Урса, но заявилъ, что не имѣетъ права его задерживать. Они отправляютъ Лигію, какъ заложницу, о которой упоминаетъ цезарь, значитъ, обязаны отправить и ея свиту, которая также поступаетъ подъ покровительство цезаря. Онъ шепнулъ Помпоніи на ухо, что, подъ видомъ свиты, онъ можетъ дать ей столько невольницъ, сколько найдетъ нужнымъ,-- центуріонъ не смѣетъ ихъ не принять.
   Для Лигіи въ этомъ крылось нѣкоторое утѣшеніе. Помпонія также была рада, что можетъ окружить ее слугами по своему выбору. Кромѣ Урса, она назначила старую служанку Лигіи, двухъ гречанокъ съ острова Кипра, искусныхъ чесальщицъ волосъ, и двухъ банщицъ-германокъ. Выборъ Помпоніи палъ исключительно на послѣдователей новой вѣры. Урсъ исповѣдывалъ ее нѣсколько лѣтъ, и Помпонія могла разсчитывать на вѣрность его службы и вмѣстѣ съ тѣмъ утѣшаться мыслью, что сѣмена ученія будутъ посѣяны и во дворцѣ цезаря.
   Она написала нѣсколько словъ, поручая опеку надъ Лигіей отпущенницѣ Нерона, Актеѣ. Правда, Помпонія не видала ее на собраніяхъ адептовъ новаго вѣроученія, но слышала, что Актея никогда не отказываетъ имъ въ своихъ услугахъ и жадно читаетъ посланія Павла Тарсійскаго. Помпоніи было извѣстно, что молодая отпущенница живетъ въ постоянной грусти, не похожа на остальныхъ женщинъ Нерона и вообще является добрымъ геніемъ его дворца.
   Гаста взялся самъ передать письмо Актеѣ. Считая вещью совершенно естественною, что у царской дочери должна быть своя свита, онъ не затруднялся взять ее во дворецъ, и только подивился ея малочисленности. Наконецъ, часъ разлуки наступилъ. Глаза Помпоніи и Лигіи снова наполнились слезами, Авлъ еще разъ возложилъ руку на ея голову, и черезъ минуту солдаты, сопровождаемые криками маленькаго Авла, который грозилъ центуріону, повели Лигію въ домъ цезаря.
   Старый вождь приказалъ готовить себѣ носилки, а пока, запершись съ Помпоніей въ сосѣдней съ экомъ пинакотекѣ, сказалъ:
   -- Слушай меня, Помпонія. Я отправляюсь къ цезарю, хотя, какъ мнѣ кажется, напрасно. Если слово Аннея Сенеки имѣетъ какое-нибудь значеніе въ его глазахъ, я побываю и у Сенеки. Теперь больше имѣютъ вѣса Софоній, Тигеллинъ, Петроній или Ватиній. Самъ цезарь, можетъ быть, во всю жизнь никогда и не слыхалъ о лигійскомъ народѣ, и если потребовалъ выдачи Лигіи, какъ заложницы, то только потому, что его кто-нибудь просилъ объ этомъ, и легко угадать, кто могъ бы сдѣлать это.
   Помпонія быстро подняла на него глаза:
   -- Петроній?
   -- Да -- Вотъ что значитъ пустить черезъ порогъ кого-нибудь изъ этихъ людей безъ чести и совѣсти. Да будетъ проклята минута, когда Виницій вошелъ въ нашъ домъ! Это онъ привелъ къ намъ Петронія. Горе Лигіи. Не заложница, а наложница нужна имъ!
   Благодаря гнѣву, безсильному бѣшенству и жалости къ пріемной дочери, рѣчь его сдѣлалась еще болѣе свистящею, чѣмъ обыкновенно. Онъ боролся съ самимъ собой, и только его стиснутыя руки показывали, какъ тяжела ему эта внутренняя борьба.
   -- Я до сихъ поръ чтилъ боговъ,-- сказалъ онъ,-- но въ эту минуту думаю, что нѣтъ ихъ надъ міромъ, что существуетъ только одинъ богъ -- злой, бѣшеный и отвратительный, это -- Неронъ.
   -- Авлъ!-- сказала Помпонія,-- Неронъ только горсть гнилого праха передъ лицомъ Бога!
   Плавцій большими шагами прохаживался по мозаикѣ пинакотеки. Жизнь его была дѣятельна, но въ ней не было большихъ несчастій, поэтому онъ и не былъ подготовленъ къ нимъ. Старый солдатъ привязался къ Лигіи больше, чѣмъ самъ думалъ объ этомъ, и теперь не могъ свыкнуться съ мыслью, что утратилъ ее. Кромѣ того, онъ чувствовалъ себя униженнымъ. Его тѣснилъ человѣкъ, котораго онъ презиралъ, и въ одно и то же время, чувствовалъ, что, въ сравненіи съ его силой его сила -- ничто.
   Наконецъ, онъ подавилъ въ себѣ гнѣвъ, который спутывалъ его мысли, и сказалъ:
   -- Я думаю, что Петроній отнялъ ее у насъ не для цезаря, онъ побоялся бы гнѣва Поппеи. Значитъ, или для себя, или для Виниція. Я сегодня же разузнаю объ этомъ.
   Черезъ нѣсколько минутъ носилки увлекли его по направленію къ Палатину, а Помпонія пошла къ маленькому Авлу, который не переставалъ плакать о сестрѣ и угрожать цезарю.
  

ГЛАВА V.

   Авлъ вѣрно угадалъ, что его не допустятъ къ Нерону. Ему объявили, что цезарь занимается пѣніемъ съ киѳаристомъ Териносомъ, и что вообще не принимаетъ лицъ, которыхъ онъ не вызывалъ. Другими словами, это обозначало то, чтобы Авлъ и на будущее время не добивался видѣться съ цезаремъ.
   За то Сенека, хотя и больной лихорадкой, принялъ стараго вождя съ подобающею честью, но, когда выслушалъ его жалобы, горько усмѣхнулся и сказалъ:
   -- Я могу оказать тебѣ только одну услугу, благородный Плавцій: никогда не обнаружить цезарю, что мое сердце сочувствуетъ твоему горю, и что я хотѣлъ бы помочь тебѣ. Еслибъ цезарь возымѣлъ хоть малѣйшее подозрѣніе, знай, что онъ не отдалъ бы тебѣ Лигіи, хотя бы у него не было никакихъ другихъ соображеній, кромѣ желанія поступить мнѣ на зло.
   Сенека не совѣтовалъ ему итти ни къ Тигеллину, ни къ Ватинію, ни къ Вителлію. При помощи денегъ съ ними, можетъ быть, удалось бы что-нибудь сдѣлать; можетъ-быть, они постарались бы сдѣлать непріятность Петронію, подъ котораго они стараются подкопаться, но непремѣнно выдали бы цезарю, насколько Лигія дорога Плавцію, а въ такомъ случаѣ цезарь тѣмъ болѣе не отдалъ бы ее. И старый мудрецъ заговорилъ съ язвительною ироніей, направленной противъ самого себя.
   -- Ты молчалъ, Плавцій, молчалъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, а цезарь не любитъ тѣхъ, которые молчатъ. Какъ же это ты не восторгался его красотою, добродѣтелью, пѣшемъ, его декламаціей, стихами и искусствомъ править колесницей? Какъ же ты смѣлъ не радоваться смерти Британика, не сказать похвальной рѣчи въ честь матереубійцы и не принесъ поздравленій по случаю удушенія Октавіи? Тебѣ, Авлъ, не достаетъ проницательности, которою мы, живущіе при дворѣ, обладаемъ въ достаточной степени.
   Онъ взялъ кубокъ, который носилъ за поясомъ, зачерпнулъ воды изъ имилювія, освѣжилъ горящія уста и продолжалъ:
   -- Ахъ, у Нерона благородное сердце. Онъ любитъ тебя, потому что ты служилъ Риму и прославилъ, его имя на краю свѣта, и меня любитъ, потому что я былъ его воспитателемъ въ молодости. Поэтому, видишь ли, я знаю, что эта вода же отравлена и пью ее спокойно. Вино въ моемъ домѣ было бы менѣе безопасно, но если тебя мучитъ жажда, то смѣло выпей этой воды. Водопроводы несутъ ее съ Альбанскихъ горъ, и, чтобъ отравить ее, пришлось бы отравить всѣ фонтаны въ Римѣ. Какъ видишь, можно и въ этомъ мірѣ еще чувствовать себя неуязвимымъ и пользоваться спокойно старостью. Правда, я боленъ, но у меня скорѣе болитъ душа, чѣмъ тѣло.
   Онъ говорилъ правду. Сенекѣ не хватало того душевнаго мужества, которымъ обладали, напримѣръ, Корнутъ или Тразея, и вся жизнь его представляла рядъ потворства преступленію. Онъ самъ чувствовалъ это, самъ сознавалъ, что послѣдователь Зенона Цитійскаго долженъ итти другимъ путемъ, и поэтому поводу страдалъ болѣе, чѣмъ отъ боязни передъ смертью.
   Но вождь прервалъ его горькія разсужденія.
   -- Благородный Энній,-- сказалъ онъ,-- я знаю, какъ цезарь отблагодарилъ тебя за попеченія, которыми ты окружилъ его юношескіе годы. Но виновникъ похищенія моей пріемной дочери -- Петроній. Укажи мнѣ, какъ подѣйствовать на него, какимъ вліяніямъ онъ подчиняется, наконецъ, и самъ употреби противъ него все свое краснорѣчіе, какимъ тебя можетъ вдохновить давнишнее твое расположеніе ко мнѣ.
   -- Петроній и я,-- отвѣтилъ Сенека,-- люди двухъ противоположныхъ лагерей. Средствъ смягчить его я не знаю, онъ не поддается никакимъ вліяніямъ. Можетъ-быть, при всей своей развращенности, онъ все-таки лучше, чѣмъ всѣ негодяи, которыми теперь окружилъ себя Неронъ, но доказывать ему, что онъ совершилъ дурной поступокъ, это безплодная трата времени: Петроній уже давно потерялъ способность различать добро отъ зла. Докажи ему, что его поступокъ лишенъ изящества: тогда онъ устыдится. Когда я увижу его, то скажу: твои дѣянія достойны отпущенника. Если это не поможетъ,-- ничто не поможетъ.
   -- Благодарю и за это,-- сказалъ вождь.
   Онъ приказалъ нести себя къ Виницію, котораго засталъ за фехтованіемъ съ домашнимъ ланистомъ. Авлъ, при видѣ молодого человѣка, спокойно занимающагося фехтованіемъ въ то время, когда покушеніе на Лигію было уже совершено, сильно вспылилъ, и этотъ гнѣвъ, едва лишь ланистъ удалился, излился въ потокѣ горькихъ упрековъ и оскорбленій. Но Виницій, узнавъ о похищеніи Лигіи, такъ страшно поблѣднѣлъ, что даже Авлъ не могъ не убѣдиться въ его невиновности. Лобъ молодого человѣка покрылся каплями нота, кровь, отхлынувшая было къ сердцу, горячимъ потокомъ вновь прилила къ лицу, глаза разгорѣлись, изъ устъ посыпались безсвязные вопросы. Ревность и бѣшенство поперемѣнно охватывали его. Ему казалось, что разъ Лигія переступила порогъ дома цезаря, то она навсегда потеряна для него, когда же Авлъ упомянулъ имя Петронія, подозрѣніе, какъ молнія, промелькнуло въ умѣ молодого воина: Петроній насмѣялся надъ нимъ, или подаркомъ Лигіи хочетъ добиться новыхъ милостей отъ цезаря, или думаетъ оставить ее для себя. Онъ не допускалъ мысли, чтобы кто-нибудь можетъ, увидавъ Лигію не прельститься ею.
   Вспыльчивость, наслѣдственная въ его родѣ, влекла его какъ бѣшеный конь и лишала его разсудительности.
   -- Вождь,-- сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ,-- возвращайся домой и ожидай мсня... Знай, еслибъ Петроній былъ моимъ отцомъ, то и тогда я отомстилъ бы ему за обиду Лигіи. Возвращайся домой и жди меня. Лигія не достанется ни Петронію ни цезарю.
   Онъ вскочилъ и, бросивъ Авлу еще разъ слова: "жди меня", выбѣжалъ, какъ сумасшедшій, изъ атрія и помчался къ Петронію, расталкивая по дорогѣ прохожихъ.
   Авлъ вернулся домой съ нѣкоторою надеждой. Онъ думалъ, что если Петроній уговорилъ цезаря похитить Лигію для того, чтобъ отдать ее Виницію, то Виницій приведетъ ее обратно къ нимъ. Не мало также утѣшала мысль, что Лигія, если и не будетъ спасена, то будетъ отомщена и защищена смертью отъ позора. Одъ вѣрилъ, что Виницій исполнитъ все, что обѣщалъ. Онъ видѣлъ его бѣшенство и зналъ, что весь его родъ отличался запальчивостью. Самъ Авлъ, хотя и любилъ Лигію, какъ родной отецъ, но предпочелъ бы убить ее, чѣмъ отдать цезарю, и еслибъ не опасеніе за сына, послѣдняго потомка рода, непремѣнно сдѣлалъ бы это. Онъ былъ солдатъ, о стоикахъ зналъ только по наслышкѣ, но по характеру приближался къ нимъ, и по его воззрѣніямъ, по его гордости смерть казалась много лучше, чѣмъ позоръ.
   Возвратившись домой, онъ успокоилъ Помпонію, сообщивъ ей о своихъ надеждахъ и вмѣстѣ съ нею сталъ ожидать вѣстей отъ Виниція; когда въ атріи слышались шаги какого-нибудь невольника, Авлъ думалъ, что, можетъ-быть, это Виницій ведетъ дѣвушку, и въ глубинѣ души готовъ былъ благословить обоихъ. Но время шло и никакой вѣсти не приходило. Лишь только вечеромъ раздался стукъ молотка у двери.
   Вошелъ невольникъ и подалъ Авлу письмо. Старый вождр, несмотря на все свое самообладаніе, взялъ письмо и началъ его читать такъ торопливо, точно дѣло касалось всей его семьи.
   Вдругъ лицо его омрачилось, какъ будто бы на него пала тѣнь отъ проходящей по небу тучи.
   -- Читай,-- сказалъ онъ, обращаясь къ Помпоніи.
   Помпонія взяла письмо и прочла.
   "Маркъ Виницій -- привѣтствуетъ Авла Плавція. Все произошло по волѣ цезаря, передъ которою вы должны преклониться, какъ преклонился я и Петроній".
   Наступило долгое молчаніе.
  

ГЛАВА VI.

   Петроній былъ дома. Придверникъ не смѣлъ задержать Виниція, который ворвался въ атрій, какъ буря и, узнавъ, что хозяина нужно искать въ библіотекѣ, помчался туда. Петронія онъ засталъ за письмомъ, вырвалъ у него изъ руки тростникъ, сломалъ его, бросилъ на земь, потомъ впился пальцами въ его плечо, и, приблизивъ свое лицо къ его лицу, спросилъ хриплымъ голосомъ:
   -- Что ты сдѣлалъ съ нею? гдѣ она?
   Но вдругъ произошло что-то необычайное. Стройный и по виду изнѣженный Петроній схватилъ впившуюся въ его плечо сперва одну руку молодого атлета, потомъ другую и, сжимая ихъ въ одной своей рукѣ, точно желѣзными клещами, сказалъ:
   -- Я только утромъ слабъ, а вечеромъ ко мнѣ опять возвращается прежняя сила. Попробуй вырваться. Тебя гимнастикѣ, вѣроятно, училъ ткачъ, а приличію -- кузнецъ.
   На лицѣ его не было гнѣва, только въ глазахъ мелькнулъ блѣдный отблескъ отваги и энергіи. Немного погодя, онъ выпустилъ руки Виниція, который стоялъ передъ нимъ, испытывая одновременно униженіе, стыдъ и бѣшенство.
   -- У тебя стальная рука,-- сказалъ онъ,-- но, клянусь тебѣ всѣми подземными богами, если ты измѣнилъ мнѣ, я всажу тебѣ въ горло ножъ, хотя бы въ покояхъ цезаря.
   -- Поговоримъ спокойно,-- отвѣтилъ Петроній,;-- сталь, какъ ты видишь, крѣпче желѣза, и хотя изъ одной твоей руки можно было бы выкроить двѣ моихъ,-- мнѣ нечего бояться тебя. За то меня огорчаетъ твоя невѣжливость, и если-бъ людская неблагодарность могла бы еще удивлять меня, я подивился бы твоей неблагодарности.
   -- Гдѣ Лигія?
   -- Въ лупанаріи, то-есть въ домѣ цезаря.
   -- Петроній!
   -- Успокойся и сядь. Я просилъ цезаря о двухъ вещахъ: прежде всего, взять Лигію изъ дома Авла, и, во-вторыхъ, отдать ее тебѣ. Нѣтъ ли у тебя ножа гдѣ-нибудь въ складкахъ твоей тоги? Можетъ быть, ты пырнешь меня имъ. Но я совѣтую тебѣ подождать дня два, потому что тебя посадили бы въ темницу, а въ это время Лигія скучала бы въ твоемъ домѣ.
   Наступило молчаніе. Виницій посмотрѣлъ на Петронія изумленными глазами, потомъ сказалъ:
   -- Прости меня. Я люблю ее,-- любовь ослѣпляетъ мой разсудокъ.
   -- Подивись мнѣ, Маркъ. Третьяго дня я сказалъ цезарю: мой племянникъ Виницій такъ полюбилъ одну сухопарую дѣвочку, которая воспитывается у Авла, что домъ его обратился въ паровую баню отъ его воздыханій. Но ты, ни я, которые знаемъ, что такое значитъ истинная красота,-- сказалъ я цезарю,-- не дали бы за нее и тысячи сестерцій, но мальчикъ и всегда былъ глупъ, какъ теленокъ, а теперь одурѣлъ окончательно.
   -- Петроній?
   -- Если ты не понимаешь, что я сказалъ это съ цѣлью обезопасить Лигію, то я готовъ подумать, что сказалъ правду. Я внушилъ цезарю, что такой эстетикъ, какъ онъ, не можетъ найти-эту дѣвочку красивою, и Неронъ, который до сихъ поръ не смѣетъ смотрѣть иначе, какъ моими глазами, красоты въ ней не найдетъ, а не найдетъ, такъ и не пожелаетъ твоей Лигіи. Надо было обезопаситься отъ этой обезьяны и посадить ее на цѣпь. Лигію теперь оцѣнитъ не онъ, а Поппея и, очевидно, постарается какъ можно скорѣе выпроводить ее изъ дворца. А я небрежно продолжалъ говорить мѣднобородому: "возьми Лигію и отдай ее Виницію. Ты имѣешь право сдѣлать это, потому что она заложница, а если сдѣлаешь такъ, то доставишь непріятность Авлу". И онъ согласился. Онъ не имѣлъ ни малѣйшей причины не соглашаться тѣмъ болѣе, что я далъ ему возможность огорчить порядочныхъ людей. Тебя назначать правительственнымъ попечителемъ заложницы, выдадутъ тебѣ на руки это лигійское сокровище, а ты, какъ союзникъ храбрыхъ лигійцевъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и вѣрный слуга цезаря, не только ничего не утратишь изъ этого сокровища, по еще и постараешься о его пріумноженіи. Цезарь, для сохраненія приличій, задержитъ ее на нѣсколько дней въ своемъ дворцѣ, а потомъ отошлетъ въ твою инсулу... Счастливецъ!
   -- Правда ли это? Ей дѣйствительно ничто не угрожаетъ въ домѣ цезаря?
   -- Если-бъ она должна была поселиться тамъ надолго, то Помпея потолковала бы о ней съ Локустой, но нѣсколько дней ей ничего не грозитъ. Во дворцѣ цезаря живетъ десять тысячъ человѣкъ. Быть-можетъ, Неронъ совсѣмъ не увидитъ ее, тѣмъ болѣе, что все дѣло онъ довѣрилъ мнѣ до такой степени, что нѣсколько часовъ тому назадъ у меня былъ центуріонъ съ извѣстіемъ, что препроводилъ дѣвушку во дворецъ и сдалъ ее на руки Актеѣ. Актея -- добрая душа, поэтому я приказалъ Лигію отдать ей. Помпонія Гредина, очевидно, того же мнѣнія, потому что сама писала къ ней. Завтра у Нерона пиръ. Я запасся для тебя мѣстомъ около Лигіи.
   -- Прости мнѣ, Кай, мою вспыльчивость,-- сказалъ Виницій.-- Я думалъ, что тд приказалъ увести ее для себя или для цезаря.
   -- Я могу извинить тебѣ твою вспыльчивость, но мнѣ труднѣе забыть твои грубыя манеры, непристойный крикъ, напоминающій игроковъ въ мору. Я не люблю этого, Маркъ, и впередъ ты будь осторожнѣе. Знай, что при цезарѣ поставщикомъ женщинъ состоитъ Тигеллинъ, знай это, что если-бъ я хотѣлъ взять Лигію для себя, то смотря бы тебѣ прямо въ глаза, сказалъ: "Виницій, я отнимаю у тебя Лигію и буду обладать ею до тѣхъ поръ, пока она мнѣ не надоѣстъ".
   И онъ посмотрѣлъ на Виниція своими орѣховыми глазами съ выраженіемъ холодной самоувѣренности. Молодой человѣкъ окончательно смутился.
   -- Я виноватъ,-- сказалъ онъ. Ты добръ, благороденъ, и я благодарю тебя отъ всей души. Позволь мнѣ только задать тебѣ еще одинъ вопросъ: отчего ты не приказалъ отвести Лигію прямо ко мнѣ?
   -- Потому, что цезарь хочетъ соблюсти приличіе. Въ Римѣ будутъ говорить, что мы взяли Лигію, какъ заложницу, и пока не улягутся эти толки, она останется во дворцѣ цезаря. Потомъ ее втихомолку Неронъ отошлетъ къ тебѣ въ домъ, и дѣлу конецъ. Мѣднобородый -- трусливая собака. Онъ знаетъ, что власть его неограничена, а, все-таки, старается придать благовидность каждому своему поступку. Остылъ ты на столько чтобы пофилософствовать? Мнѣ самому не одинъ разъ приходило въ голову, почему всякое преступленіе, хотя бы оно было велико, какъ цезарь, и такъ же, какъ онъ, увѣрено въ своей ненаказуемости, всегда стремится прикрыть себя закономъ, справедливостью и добродѣтелью? Зачѣмъ это лишнее безпокойство? Я думаю, что убить брата, мать и жену -- это приличествуетъ скорѣе какому-нибудь азіатскому царьку, чѣмъ римскому цезарю; но если бы со мной случилось что-нибудь подобное, я не писалъ бы оправдательныхъ писемъ къ сенату... А Неронъ пишетъ, Неронъ ищетъ оправданій, потому что Неронъ -- трусъ. Но, вотъ, Тиверій,-- не былъ трусомъ, а все-таки оправдывался въ каждомъ своемъ проступкѣ. Почему же это такъ? Что Это за странная невольная дань, приносимая порокомъ добродѣтели? И знаешь, что мнѣ кажется? Дѣлается это потому, что порокъ отвратителенъ, а добродѣтель прекрасна. Ergo, истинный эстетикъ въ силу этого и добродѣтельный человѣкъ. Ergo, я человѣкъ добродѣтельный. Я долженъ буду сегодня возлить на жертвенникъ вина въ честь тѣней Протагора, Продика и Горгія. Оказывается, что и софисты могутъ на что-нибудь пригодиться. Слушай, разсуждаю далѣе: я отнялъ Лигію у Авла для того, чтобъ отдать ее тебѣ. Хорошо. Но Лизиппъ изваялъ бы изъ васъ чудеснѣйшую группу. Вы оба прекрасны, значитъ, и мой поступокъ прекрасенъ, а потому и не можетъ быть дурнымъ. Взирай, Маркъ, передъ тобой сидитъ добродѣтель, воплощенная въ Каѣ Петроніи! Если-бъ Аристидъ былъ живъ, онъ долженъ былъ бы притти ко мнѣ и подарить мнѣ сто минъ за краткое разсужденіе о добродѣтели.
   Но Виницій, какъ человѣкъ, котораго дѣйствительность занимала больше разсужденій о добродѣтели, сказалъ:
   -- Завтра я увижу Лигію, а потомъ буду видѣть ее въ своемъ домѣ каждый день, и такъ до самой смерти.
   -- Ты будешь обладать Лигіей, а мнѣ придется расплачиваться съ Авломъ. Призоветъ онъ на меня месть всѣхъ подземныхъ боговъ... Да хоть бы, по крайней мѣрѣ, животное, взялъ бы урокъ хорошей декламаціи!.. Нѣтъ, онъ станетъ бранить меня такъ, какъ мой прежній придверникъ бранилъ меня передъ моими кліентами, за что я сослалъ его въ деревню.
   -- Авлъ былъ у меня. Я обѣщалъ ему прислать извѣстіе о Лигіи.
   -- Напиши ему, что воля "божественнаго" цезаря -- высшій законъ, и что твой первый сынъ будетъ носить имя Авла. Надо я старика какъ-нибудь утѣшить. Я готовъ просить мѣднобородаго, чтобъ онъ пригласилъ Плавція на завтрашній пиръ. Пусть бы полюбовался на тебя въ триклиніи рядомъ съ Лигіей.
   -- Не дѣлай этого,-- сказалъ Виницій.-- Мнѣ все-таки, жаль ихъ, въ особенности Помпонію.
   Виницій сѣлъ писать письмо, которое отняло у стараго вождя послѣднюю надежду.
  

ГЛАВА VII.

   Предъ Актеей, бывшей любовницей Нерона, когда-то склонялись самыя важныя особы Рима. Но она и тогда не хотѣла вмѣшиваться въ общественныя дѣла, а если когда и пользовалась своимъ вліяніемъ на молодого владыку, то для того лишь, чтобъ выпросить кому-нибудь помилованіе. Тихая и кроткая, она заслужила благодарность многихъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не нажила себѣ ни одного врага. Даже Октавія не съумѣла ее возненавидѣть. Всѣ знали, что она еще питаетъ къ Нерону болѣзненную любовь, которая питается уже не надеждою, а лишь воспоминаніемъ о времени, когда Неронъ былъ не только молодымъ и любящимъ, но и лучшимъ человѣкомъ. Всѣ знали, что она всею своею мыслью и душею отдалась этимъ воспоминаніямъ, но не ждетъ отъ будущаго уже ничего, а такъ какъ опасеній, что цезарь снова возвратится къ ней, не было, то на нее смотрѣли какъ на существо совершенно безъоружное и поэтому не преслѣдовали. Поппея считала ее своею прислужницей, до такой степени безобидною, что даже не настаивала на ея удаленіи изъ дворца.
   Но такъ какъ Неронъ любилъ ее когда-то и разстался съ ней не только не съ гнѣвомъ, но, напротивъ, самымъ дружественнымъ образомъ, ее не лишили нѣкотораго почета. Цезарь, освободивъ ее, далъ ей помѣщеніе во дворцѣ, особый кубикулъ и прислугу. А такъ какъ Палласъ и Нарциссъ, отпущенники Клавдіи, не только допускались къ императорскимъ пиршествамъ, но, въ качествѣ всесильныхъ сановниковъ, занимали почетныя мѣста, то и Актею по временамъ приглашали къ столу цезаря. Можетъ быть, дѣлалось это потому, что ея прелестная фигура не мало украшала своимъ присутствіемъ пиршество. Наконецъ, цезарь въ выборѣ своихъ товарищей давно уже пересталъ считаться съ какими нибудь приличіями. Къ его столу являлся сбродъ людей всякихъ классовъ и положеній. Были и сенаторы, но преимущественно такіе, которые вмѣстѣ съ тѣмъ соглашались быть шутами. Были патриціи, старые и молодые, жаждущіе роскоши, блеска и наслажденій. Бывали здѣсь и женщины, носящія великія имена, но не стѣсняющіяся вечеромъ надѣвать русые парики и для потѣхи искать приключеній по темнымъ улицамъ. Рядомъ съ высшими сановниками возлежали жрецы, которые, за полными чашами, сами издѣвались надъ своими богами и рядомъ съ ними всякій сбродъ -- пѣвцы, мимы, музыканты, танцовщицы; декламируя стихи, поэты мечтали о сестерціяхъ, которые могутъ перепасть имъ за похвалу стиховъ цезаря; голодные философы жадными глазами провожали всякое новое блюдо; были тутъ прославленные наѣздники, фокусники, разскащики, разныя знаменитости, возведенныя въ это званіе на день модою или человѣческою глупостью,-- не было недостатка и въ такихъ, которые закрывали длинными волосами свои уши, проколотыя въ знакъ ихъ рабскаго происхожденія.
   Болѣе знатные прямо возлежали за столомъ а остальные, помельче, развлекали ихъ во время пира и ожидали той минуты, когда прислуга позволитъ имъ наброситься на остатки явствъ и напитковъ. Гостей послѣдняго сорта поставляли Тигеллинъ, Ватиній и Вителій, они же должны были снабжать этотъ сбродъ одеждой, приличной палатамъ цезаря, который любилъ подобное общество, чувствуя себя среди него совершенно свободнымъ. Роскошь двора позолочивала все и все покрывала своимъ блескомъ. Большіе и малые, потомки великихъ родовъ и чернь съ городскихъ улицъ, великіе артисты и жалкіе оскребки таланта стремились во дворецъ, чтобы насытить свои ослѣпленные глаза роскошью, почти превосходящею человѣческое пониманіе, и приблизиться къ источнику всѣхъ богатствъ и. почестей, прихоть котораго, правда, могла и унизить ихъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и превознести свыше міры.
   Въ этотъ день и Лигія должна была принять участіе въ подобномъ пиршествѣ. Страхъ, неувѣренность и смущеніе, вполнѣ понятные послѣ перемѣны положенія, боролись въ ней съ желаніемъ выказать сопротивленіе. Она боялась людей, боялась дворца, шумъ котораго лишалъ ее способности разсуждать, боялась пиршествъ, о непристойности которыхъ слышала отъ Авла, отъ Помпоніи Грецины и ихъ друзей. Въ то время понятіе о злѣ и развратѣ имѣли даже дѣти. Она знала, что въ этомъ дворцѣ ей придетъ гибель, отъ которой, впрочемъ, ее предостерегала Помпонія въ минуту разлуки. Но душа у Лигіи была молодая, еще не подвергшаяся порчѣ, и, исповѣдуя высокое ученіе, въ которое посвятила ее пріемная мать, она мысленно поклялась защищаться отъ этой гибели, поклялась матери, себѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, тому Божественному Учителю, въ Котораго она не только вѣрила, но Котораго и любила всѣмъ своимъ дѣтскимъ сердцемъ за кроткую ясность Его ученія, за горечь Его смерти и славу Его воскресенія.
   Будучи увѣрена, что теперь уже ни Авлъ, ни Помпонія Грецина не будутъ отвѣчать за ея поступки, она раздумывала, не лучше ли ей воспротивиться и не итти на пиръ. Съ одной стороны, страхъ и безпокойство громко говорили въ ея душѣ, съ другой -- въ ней пробуждалось желаніе выказать свою отвагу, твердость, презрѣніе даже къ мученіямъ и смерти. Вѣдь самъ Божественный Учитель повелѣлъ поступать такъ... Вѣдь Онъ и Самъ показалъ примѣръ... Вѣдь и Помпонія говорила ей, что самые ревностные послѣдователи новаго ученія всею силой души жаждутъ такого испытанія и молятъ о немъ. Лигію, когда она была еще въ домѣ Авла, по временамъ охватывала такая же жажда. Она представляла себя мученицей, съ ранами на рукахъ и на ногахъ, бѣлою, какъ снѣгъ, прекрасною неземною красотой... такіе же бѣлые ангелы уносили ее въ небеса... и эти картины прельщали ее. Во всемъ этомъ было много дѣтскаго, но была частица тщеславія, которое такъ осуждала Помпонія. Теперь же, когда сопротивленіе волѣ цезаря могло повлечь за собою какое-нибудь ужасное наказаніе воображаемыя мученія могли обратиться въ дѣйствительность, къ дивнымъ грезамъ присоединилось еще смѣшанное со страхомъ любопытство: какъ осудятъ ее и какого рода мученія будутъ придуманы для нея?
   Актея, узнавъ о колебаніяхъ Лигіи, посмотрѣла на нее съ такимъ изумленіемъ, какъ будто бы дѣвушка бредила въ горячкѣ. Ослушаться цезаря? Съ первой же минуты навлечь на себя его гнѣвъ! Нужно быть ребенкомъ, который не понимаетъ, что говоритъ, чтобы отважиться на это. Лигія, какъ видно изъ собственныхъ ея словъ, вовсе не заложница, а просто дѣвушка, забытая своимъ народомъ. Ее не охраняетъ никакой законъ, а если-бъ и охранялъ, то цезарь достаточно могучъ, чтобы въ минуту гнѣва пренебречь имъ. Цезарю угодно было взять ее и съ этой минуты онъ ею распоряжается. Отнынѣ она въ его власти, сильнѣе которой нѣтъ ничего въ мірѣ.
   -- Да,-- продолжала она,-- и я читала посланія Павла, и я знаю, что надъ землей -- Богъ и Сынъ Божій, который воскресъ, но на землѣ господствуетъ только цезарь. Помни объ этомъ, Лигія. Я знаю также, что ваше ученіе не дозволяетъ тебѣ стать тѣмъ, чѣмъ была я, и что вамъ, какъ и стоикамъ, о которыхъ мнѣ разсказывалъ Эпиктетъ, если предстоитъ выборъ между позоромъ и смертью, можно избрать только смерть. Но можешь ли ты угадать, что тебя ждетъ смерть, а не позоръ? Развѣ ты не слыхала о дочери Сеяна? Она еще была маленькою дѣвочкой и по приказу Тиберія, для сохраненія закона, который воспрещаетъ карать смертью дѣвицъ, должна была передъ казней подвергнуться позору. Лигія! не раздражай цезаря! Когда настанетъ рѣшительная минута, когда ты будешь вынуждена выбирать между смертью и позоромъ, ты, поступишь такъ, какъ повелѣваетъ тебѣ твое ученіе, но добровольно не ищи гибели, не раздражай земного и безпощаднаго бога.
   Актея говорила съ большимъ состраданіемъ и увлеченіемъ. Будучи близорука, она приблизила свое кроткое лицо къ лицу Лигіи, какъ бы желая удостовѣриться, какое впечатлѣніе производятъ ея слова.
   Лигія съ довѣрчивостью ребенка обняла ея шею и сказала:
   -- Какая ты добрая Актея!
   Актея, польщенная похвалою и довѣріемъ Лигіи, прижала ее къ груди, а потомъ сказала:
   -- Мое счастіе прошло, и радость миновала, но я не злая.
   Она быстро заходила по комнатѣ и продолжала, какъ бы про себя, съ грустью говорить:
   -- Нѣтъ, и онъ не былъ злой. Тогда онъ самъ считалъ себя добрымъ и хотѣлъ быть добрымъ. Я знаю это лучше всѣхъ. Это все пришло позже... когда онъ пересталъ любить... Другіе сдѣлали его такимъ, какимъ онъ теперь, другіе... и Поппея!
   На ея рѣсницахъ заблестѣли слезы. Лигія долго слѣдила за ней своими голубыми глазами и, наконецъ, спросила:
   -- Ты его жалѣешь, Актея?
   -- Жалѣю!-- глухо отвѣтила гречанка и снова стала ходить по комнатѣ, сжимая руки и съ выраженіемъ скорби на лицѣ.
   А Лигія продолжала робко разспрашивать:
   -- Ты еще любишь его, Актея?
   -- Люблю...
   И черезъ минуту она добавила:
   -- Его никто, кромѣ меня, не любитъ.
   Наступило молчаніе, во время котораго Актея старалась заглушить навѣянное воспоминаніями о прошломъ и возвратить себѣ спокойствіе. Когда ея лицо приняло обычное выраженіе тихой грусти, она сказала:
   -- Поговоримъ лучше о тебѣ, Лигія. Ты не должна даже думать о сопротивленія цезарю. Это было бы безуміемъ. Впрочемъ, ты можешь быть спокойна. Я хорошо знаю этотъ домъ и думаю, что со стороны цезаря тебѣ ничего не угрожаетъ. Если-бъ Неронъ приказалъ похитятъ тебя для себя, то не перевелъ бы тебя на Палатинъ. Здѣсь царствуетъ Поппея, а Неронъ съ тѣхъ поръ, какъ она родила ему дочь, еще болѣе подпалъ подъ ея вліяніе... Нѣтъ, хотя Неронъ и приказалъ, чтобъ ты была за пиру, но не видалъ тебя до сихъ поръ, не спросилъ о тебѣ,-- значитъ, ты его не интересуешь. Можетъ-быть, онъ отнялъ тебя у Авла и Помпоніи только но злобѣ на нихъ... Петроній написалъ мнѣ, чтобъ я взяла тебя подъ свое покровительство, а тебѣ извѣстно, что и Помпонія писала то же; вѣроятно, они сговорились. Можетъ-быть, онъ сдѣлалъ это но ея просьбѣ. Если это такъ, если и Петроній, по просьбѣ Помпоніи, возьметъ тебя подъ свое покровительство, те тебѣ никакая опасность не угрожаетъ, и, кто знаетъ, Неронъ, подъ его давленіемъ, не отошлетъ ли тебя обратно къ Плавцію? Не знаю, сильно ли Неронъ любитъ Петролія, но увѣряю тебя, что онъ рѣдко осмѣливается быть противнаго съ нимъ мнѣнія.
   -- Ахъ, Актея!-- отвѣтила Лигія -- Петроній былъ у насъ передъ тѣмъ, какъ меня взяли, и моя мать убѣждена, что Неронъ пожелалъ взять меня по наущенію Петронія.
   -- Это было бы нехорошо,-- сказала Актея, но, подумавъ немного, она прибавила: -- можетъ-быть, Петроній проболтался только Нерону за какимъ-нибудь ужиномъ, что видѣлъ у Авла лигійскую заложницу, а Неронъ -- онъ очень ревниво оберегаетъ свою власть -- потребовалъ тебя только потому, что заложники принадлежатъ цезарю. Къ тому же, онъ не любитъ Авла и Помпоніи... Нѣтъ, я не думаю, что Петроній, даже еслибъ онъ хотѣлъ отнять тебя у Авла, прибѣгъ къ такому способу. Не знаю, лучше ли Петроній тѣхъ, кто окружаетъ цезаря, но онъ какъ-то не похожъ на нихъ... Наконецъ, можетъ быть, кромѣ него, ты найдешь кого-нибудь, кто бы могъ заступиться за тебя. У Авла ты не познакомилась ли съ кѣмъ-нибудь изъ близкихъ цезарю?
   -- Я видѣла Веспасіана и Тита.
   -- Цезарь ихъ не любитъ.
   -- И Сенеку.
   -- Стоитъ Сенекѣ посовѣтовать что-нибудь Нерону, чтобы онъ поступилъ какъ разъ наоборотъ.
   Ясное лицо Лигіи стало покрываться румянцемъ.
   -- И Виниція...
   -- Я не знаю его.
   -- Это родственникъ Петронія. Онъ только что вернулся изъ Арменіи.
   -- Ты думаешь, что Нерону будетъ пріятно увидѣть его?
   -- Виниція всѣ любятъ.
   -- И онъ тоже вступится за тебя?
   -- Да.
   Актея добродушно улыбнулась и сказала:
   -- Тогда ты, навѣрное, увидишь его на пиру. Быть на немъ ты должна во всякомъ случаѣ... Только такой ребенокъ, какъ ты, могъ думать иначе. Во-вторыхъ, если ты хочешь вернуться въ домъ Авла, ты найдешь возможность попросить Петронія и Виниція, чтобъ они воспользовались своимъ вліяніемъ и выхлопотали бы тебѣ Право на возвращеніе. Если-бъ они были здѣсь, то сказали бы тебѣ то же, что ослушаніе въ этомъ случаѣ было бы безуміемъ и гибелью. Цезарь могъ бы, конечно, не замѣтить твоего отсутствія, но если-бы замѣтилъ и подумалъ, что ты осмѣлилась ослушаться его приказанія, для тебя не было бы спасенія. Иди, Лигія... Слышишь ты этотъ говоръ въ домѣ? Солнце близко къ закату, и скоро гости начнутъ собираться.
   -- Ты права, Актея,-- сказала Лигія,-- и я послушаюсь твоего совѣта.
   Вѣроятно Лигія и сама не могла бы дать себѣ отчета, что въ этомъ рѣшеніи играло роль -- желаніе-ли встрѣтиться съ Виниціемъ и Петроніемъ, или женское любопытство хоть разъ въ жизни быть на такомъ пиру, увидать цезаря, весь дворъ, знаменитую Ноппею и другихъ красавицъ,, всю неслыханную роскошь, о которой въ Гимѣ разсказывали чудеса. По Актея, въ свою очередь, была права, и дѣвушка хорошо сознавала это.
   Итти нужно было; необходимость и разсудокъ подкрѣпляли тайное искушеніе, и Лигія перестала колебаться.
   Актея ее повела къ себѣ въ унктуарій, чтобъ умастить и одѣть ее.
   Хотя во дворцѣ цезаря не было недостатка въ рабыняхъ и для личной услуги Актея ихъ находилось достаточное количество, но она рѣшила сама нарядить Лигію,-- такъ ее тронула красота и невинность молодой дѣвушки. И тотчасъ же обнаружилось, что въ молодой гречанкѣ, несмотря на ея горе и внимательное изученіе посланій Павла Тарсійскаго, осталось еще много эллинскаго духа, которому красота тѣла говорила громче, чѣмъ все остальное на свѣтѣ. При видѣ обнаженной Лигіи, при видѣ ея стройной фигуры, созданной точно изъ розъ и жемчуга, Актея не могла удержаться отъ крика восхищенія и, отступивъ на нѣсколько шаговъ, съ восторгомъ смотрѣла на это безподобное воплощеніе весны.
   -- Лигія!-- сказала она, наконецъ,-- ты во сто разъ прекраснѣе Поппеи!
   Дѣвушка, воспитанная въ суровомъ домѣ Помпоніи, гдѣ стыдливость соблюдалась даже тогда, когда женщины находились наединѣ, прелестная, какъ чудный сонъ, какъ изваяніе Праксителя, стояла смущенная, покраснѣвшая отъ стыда, прикрывая руками грудь, сдвинувъ колѣни и опустивъ рѣсницы. Наконецъ, быстрымъ движеніемъ она подняла руки, вынула шпильки, поддерживающія волосы, и въ одну минуту, легкимъ движеніемъ головы, покрылась ими, словно плащемъ.
   Актея приблизилась къ ней и, касаясь ея темныхъ прядей, сказала:
   -- О, какіе у тебя чудесные волосы!.. Я не буду посыпать ихъ золотою пудрой,-- они сами отливаютъ золотомъ ша сгибахъ... Развѣ только кое-гдѣ я коснусь ихъ пудрой, но едва-едва, какъ будто бы ихъ пронизывалъ солнечный лучъ... Какъ долженъ быть чуденъ вашъ лигійскій край, гдѣ родятся такія дѣвушки.
   -- Я не помню его,-- отвѣтила Лигія,-- только Урсъ говорилъ мнѣ, что у насъ только лѣса, лѣса и лѣса.
   -- А въ лѣсахъ цвѣтутъ цвѣты,-- добавила Актея, опуская руку въ вазу съ вервеной и смачивая ею волосы Лигіи.
   Потомъ она слегка натерла ея тѣло аравійскими благовонными маслами и одѣла въ мягкую, золотистаго цвѣта, тунику безъ рукавовъ, на которую оставалось надѣть бѣлоснѣжный пеплумъ. Но такъ какъ сперва нужно было причесать волосы, то Актея накинула на Лигію широкую накидку, называемую синтезъ, и сдала ее на руки рабынь, а сама издали наблюдала за прической. Другія двѣ рабыни, въ то же время, надѣвали на ноги Лигіи бѣлые, вышитые пурпуромъ башмаки и прикрѣпляли ихъ золотыми тесемками. Когда прическа была окончена, и на дѣвушку накинули пеплумъ, который спадалъ внизъ изящными складками,-- тогда Актея надѣла ей на шею нитку жемчуга, посыпала ея волосы золотымъ порошкомъ и начала одѣваться сама, продолжая любоваться Лигіей.
   Когда въ главныхъ воротахъ стали появляться первыя носилки, Актея и Лигія вошли въ боковой криптопортикъ, откуда открывался видъ на внутреннюю галлерею и дворъ, обнесенный колоннадой изъ нумидійскаго мрамора.
   Все больше и больше людей проходило подъ высокой аркой главныхъ воротъ, надъ которыми великолѣпная колесница, запряженная четверкою, работы Лизія, казалось, мчала по воздуху Апполона и Діану. Глаза Лигіи поразила роскошь, о которой скромный домъ Авла не могъ дать ей ни малѣйшаго представленія. Солнце заходило, и его послѣдніе лучи освѣщали нумидійскій мраморъ, который горѣлъ, какъ золото, и вмѣстѣ съ тѣмъ отливалъ розовымъ оттѣнкомъ. Между колоннъ, мимо бѣлыхъ статуй Данаидъ, боговъ и героевъ, двигались толпы мужчинъ и женщинъ, также похожихъ на статуи, одѣтыхъ въ тоги, пеплумы и стблы, освѣщенные лучами заходящаго солнца и спадающіе внизъ живописными складками. Громадный Геркулесъ, съ головою, еще залитою свѣтомъ, но съ грудью и ногами, погруженными въ тѣнь, отбрасываемую сосѣдней колонной, смотрѣлъ сверху внизъ на эту толпу. Актея показывала Лигіи на сенаторовъ въ тогахъ, широко обшитыхъ пурпуромъ, въ цвѣтныхъ туникахъ и съ полумѣсяцемъ на обуви, на воиновъ и знаменитыхъ артистовъ, римскихъ матронъ, одѣтыхъ въ римскіе, греческіе, а то въ фантастическіе восточные наряды, съ прическами въ видѣ башенъ, пирамидъ, или низко спускающимися на лобъ, какъ на статуяхъ богинь, и убранныхъ цвѣтами. Много мужчинъ и много женщинъ называла Актея по имени, добавляя къ этому короткую, и, нерѣдко, ужасную характеристику, внушавшую Лигіи страхъ и изумленіе. Для нея это былъ странный міръ, который своею красотой плѣнялъ ея взоры, по противорѣчія котораго не могъ понять ея юный умъ. Въ этой вечерней зарѣ, въ этомъ рядѣ неподвижныхъ колоннъ, теряющихся въ дали, въ этихъ людяхъ подобныхъ статуямъ, было какое-то великое спокойствіе; казалось, что среди этихъ мраморовъ должны обитать люди чуждые заботъ, невозмутимые и счастливые полубоги, а между тѣмъ, тихій голосъ Актеи раскрывалъ Лигіи все новыя и новыя ужасныя тайны и этого дворца, и этихъ людей. Вонъ тамъ, вдали, виднѣется криптопортикъ, на колоннахъ и на полу котораго еще замѣтны кровавыя пятна, которыми обагрилъ бѣлый мраморъ Калигула, когда онъ палъ подъ ножемъ Кассія Херея; тамъ умерщвлена его жена, тамъ раздробили о камень его ребенка; подъ тѣмъ крыломъ есть подземелье, въ которомъ младшій Друзъ отъ голода грызъ руки, тамъ отравили старшаго, тамъ со страха корчился Гемеллъ, тамъ Клавдій въ конвульсіяхъ, тамъ Германикъ... Повсюду эти стѣны слышали стоны и хрипѣніе умирающихъ, а этихъ людей, спѣшащихъ теперь на пиръ въ яркихъ туникахъ, украшенныхъ цвѣтами и драгоцѣнностями, быть можетъ завтра осудятъ на смерть. Быть можетъ не на одномъ лицѣ улыбка прикрываетъ страхъ, тревогу, неувѣренность въ завтрашнемъ днѣ: быть можетъ, жажда власти и наживы томитъ въ это время сердца этихъ на видъ такихъ безмятежныхъ, увѣнчанныхъ полубоговъ. Испуганныя мысли Лигіи не успѣвали слѣдить за словами Актеи, и хотя этотъ чудный міръ все сильнѣе притягивалъ къ себѣ ея взоры, сердце дѣвушки сжималось отъ страха, а душу вдругъ охватила безграничная тоска но Номіюніи Грецинѣ, по дому Авла, въ которомъ царитъ любовь, а не преступленіе.
   Тѣмъ временемъ съ улицы Аполлона прибывали все новыя и новыя волны гостей. Изъ-за воротъ доносился говоръ и крики кліентовъ, сопровождавшихъ своихъ патроновъ. Дворъ и колоннада запестрѣли цезарскими невольниками, невольницами, маленькими мальчиками и преторіанскими солдатами, охраняющими дворецъ. Кое-гдѣ среди бѣлыхъ и смуглыхъ лица" чернѣло лицо нумидійца въ шлемѣ, украшенномъ перьями, и большими золотыми кольцами въ ушахъ. Проносили киѳары, цитры, груды искусственно вырощенныхъ, несмотря на позднюю осень, цвѣтовъ, ручные свѣтильники -- серебряные, золотые и мѣдные. Возрастающій говоръ сливался съ плескомъ фонтана, струи котораго, обагренныя заходящимъ солнцемъ, падая, съ высоты на мраморъ, разбивались о плиты, точно съ рыданіемъ.
   Актея перестала разсказывать, но Лигія все смотрѣла, точно отыскивая кого-то въ толпѣ. Вдругъ лицо ея покрылось румянцемъ. Изъ-за колоннъ появился Петроній и Виницій и шли къ главному триклинію, прекрасные, спокойные, похожіе на боговъ. Молодой дѣвушкѣ, когда она среди чуждыхъ людей увидала два знакомыхъ лица, въ особенности Виниція, показалось, что съ сердца ея свалилась тяжесть. Она почувствовала себя менѣе одинокой. Невыразимая тоска по Помпоніи и по дому Лила, охватившая ее нѣсколько минутъ тому назадъ, сразу утратила свой мучительный характеръ. Искушеніе повидаться съ Виниціемь и поговорить съ нимъ заглушило въ ея душѣ весь страхъ. Напрасно она вспоминала все дурное, что слышала о домѣ цезаря, и слова Актеи, и предостереженіе Помпоніи, и, несмотря на эти слова и предупрежденія, почувствовала вдругъ, что на этотъ пиръ она идетъ не только но принужденію, но и по собственному влеченію, а при мысли, что черезъ минуту услышитъ тотъ милый и дорогой голосъ, который говорилъ ей о любви я счастіи, достойномъ боговъ, и еще до сихъ поръ звучавшій въ ея ушахъ, какъ пѣсня, ею овладѣла радость.
   Но вдругъ Лигія испугалась этой радости. Ей показалось, что въ эту минуту она измѣняетъ и тому чистому ученію, въ которомъ ее воспитывали, и Помпоніи, и самой себѣ. Итти по принужденію -- это одно, а радоваться этому насилію -- другое дѣло. Она почувствовала себя виновной, недостойной и погибшей. Не охватило отчаяніе; слезы подступили къ ея глазамъ. Еслибъ она была одна, то пала бы на колѣна, стала бы бить себя въ грудь и повторять: мой грѣхъ, ной грѣхъ!.. Актея, взявъ ее за руку, повела ее черезъ внутренніе покои въ большой триклиній, гдѣ долженъ былъ происходить пиръ, а у Лигіи въ глазахъ потемнѣло, и біеніе сердца стѣснило дыханіе. Точно сквозь сонъ она видѣла тысячи мерцающихъ свѣтильниковъ и на столахъ, и на стѣнахъ, точно сквозь сонъ слышала крики, которыми гости привѣтствовали цезаря, и какъ будто сквозь туманъ увидала его самого. Крики оглушили ее, блескъ ослѣпилъ, благовонія опьянили ее и, почти лишившись сознанія, она съ трудомъ различала Актею, которая, помѣстивъ ее за столъ, сама заняла мѣсто рядомъ.
   Спустя немного, съ другой стороны окликнулъ ее, знакомый голосъ:
   -- Привѣтъ тебѣ, прекраснѣйшая изъ живущихъ на землѣ и звѣздъ на небѣ! Привѣтъ тебѣ -- божественная Каллина!
   Лигія немного пришла въ себя и оглянулась: рядомъ съ нею возлежалъ Виницій.
   Онъ былъ безъ тоги, потому что удобство и обычай предписывали снимать тогу передъ пиромъ. Тѣло его покрывала только пурпурная туника безъ рукавовъ, вышитая серебряными пальмами. Руки у него были обнажены, украшены, по-восточному, двумя широкими золотыми браслетами, надѣтыми выше локтей, ниже онѣ были тщательно выбриты; гладкія, но мускулистыя, это были настоящія руки воина, созданныя для меча и щита. На головѣ у него былъ вѣнокъ изъ розъ. Со своими сросшимися надъ переносьемъ бровями, съ великолѣпными глазами и смуглымъ лицомъ, онъ являлся олицетвореніемъ молодости и силы. Лигіи онъ показался такимъ прекраснымъ, что хотя ея первое смущеніе уже прошло, она едва могла отвѣтить.
   -- Привѣтъ тебѣ, Маркъ.
   -- Счастливы мои глаза, что видятъ тебя; счастливы уніи, которыя слышать твой голосъ, болѣе милый для меня, чѣмъ звуки флейтъ и цитръ. Еслибы меня заставили выбирать, кто долженъ возлежать со мною на этомъ пиру, ты или Венера, я выбралъ бы тебя, божественная Лигія!
   Виницій смотрѣлъ на нее, какъ будто торопясь насытиться ея красотою, и сжигалъ ее своими взорами. Взглядъ его скользнулъ съ ея лица на шею и обнаженныя руки, любовался ея прелестными формами, охватывалъ, ласкалъ ее, но, кромѣ страсти, въ немъ свѣтилось счастье, любовь и безконечное восхищеніе.
   -- Я зналъ, что встрѣчу тебя въ домѣ цезаря, но когда увядалъ, то всю мою душу потрясло такое чувство, какъ будто мнѣ вы пала совершенно неожиданная радость.

[]

   Лигія, придя въ себя и чувствуя, что въ этомъ домѣ, среди этой толпы, Виницій -- единственное близкое ей существо, заговорила съ нимъ и стала распрашивать обо всемъ, что было непонятнымъ для нея и что внушало ей страхъ. Откуда онъ узналъ, что найдетъ ее въ домѣ цезаря и зачѣмъ она здѣсь? Зачѣмъ цезарь отнялъ ее у Помпоніи? Она хочетъ вернуться къ ней, ей страшно здѣсь. Она умерла бы отъ тревоги и горя, если бы не надѣялась, что Петроній и онъ, Виницій, будутъ ходатайствовать за нее передъ цезаремъ.
   Виницій объяснилъ ей, что объ ея похищеніи онъ узналъ отъ самого Авла. Зачѣмъ привели ее сюда, онъ не знаетъ. Цезарь никому не отдаетъ отчета въ своихъ приказахъ и распоряженіяхъ. Однако, ей бояться нечего. Онъ возлѣ нея и останется здѣсь., Онъ предпочелъ бы лишиться глазъ, чѣмъ не видѣть ее, предпочелъ бы разстаться съ жизнью, чѣмъ покинуть ее. Она,-- его дуща, и онъ будетъ беречь ее, какъ собственную душу. Онъ соорудилъ ей у себя въ домѣ алтарь, какъ своему божеству, и будетъ приносить ей въ жертву мирру и алое, а весною яблони и Цвѣты... Если ей страшно въ домѣ цезаря, то онъ обѣщаетъ ей, что она не останется въ этомъ домѣ.
   Хотя онъ говорилъ съ недомолвками, а временами прибѣгалъ ко лжи, но въ голосѣ его звучала искренность, потому что его чувство къ ней было искреннимъ. Его охватывала чистосердечная жалость къ Лигіи, и слова ея западали ему въ душу; когда же она стала благодарить и увѣрять, что Помпонія полюбитъ его за его доброту, и она сама останется всю жизнь признательна ему, Виницій не могъ сдержать своего волненія и ему казалось, что онъ никогда въ жизни не будетъ въ состояніи отказать въ ея просьбѣ. Сердце его содрогнулось. Красота Лигіи разжигала его страсти,-- онъ жаждалъ обладанія ею, но вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалъ, что она чрезвычайно дорога, и что онъ, дѣйствительно, могъ бы поклоняться ей, какъ божеству. Онъ испытывалъ непреодолимое желаніе говорить объ ея красотѣ и о своей любви, но шумъ въ залѣ становился все сильнѣе, и онъ, поближе подвинувшись къ Лигіи, сталъ нашептывать ей слова нѣжныя, сладкія, льющіяся изъ глубины души, звучныя, какъ музыка, и опьяняющія, какъ вино.
   И онъ опьяняль Лигію Среди окружавшихъ чуждахъ ей людей, онъ казался ей все болѣе и болѣе близкимъ, болѣе дорогимъ, болѣе заслуживающимъ довѣрія и преданнымъ всею душой. Онъ успокоилъ ее, обѣщалъ освободить изъ дома цезаря, обѣщалъ, что не оставитъ ее и будетъ исполнять всѣ ея прихоти. Кромѣ того, раньше, у Авла, онъ говорилъ съ ней о любви и о счастьѣ, которое она можетъ дать только вообще, а теперь прямо говорилъ, что любитъ ее, что она ему милѣе и дороже всего на свѣтѣ. Лигія впервые слышала такіе слова изъ мужскихъ устъ, и, по мѣрѣ того, какъ она вслушивалась въ нихъ, ей казалось, что въ ней пробуждается что-то отъ сна, что все ея существо охватываетъ какое-то счастіе, въ которомъ безконечная радость сливается съ безконечной тревогой. Щеки ея разгорѣлись, сердце забилось порывисто, уста открывались, точно отъ изумленія. Еи было страшно, что она слушаетъ такія признанія й, вмѣстѣ съ тѣмъ, ни за что въ мірѣ она не хотѣла бы пропустить ни одного слова. Она то опускала глаза, то снова поднимала на Виниція свои свѣтлый, боязливый вмѣстѣ съ тѣмъ вопросительный взглядъ, какъ будто бы хотѣла сказать ему: "говори еще"! Говоръ, музыка, ароматъ цвѣтовъ и аравійскихъ куреній снова стали опьянять ее. Въ Римѣ принято было возлежать за столомъ, но дома Лигія занимала мѣсто между Помпоніей и маленькимъ Авломъ, а теперь возлѣ нея находился Виницій, молодой, сильный, влюбленный въ нее, а она, чувствуя, что отъ него вѣетъ страстью, испытывала одновременно и стыдъ, и наслажденіе. Она погрузилась въ какое-то сладостное безсиліе, какое-то забвеніе, точно впала въ дремоту.
   Близость Лигіи стала вліять и на Виниція. Лицо его поблѣднѣло, ноздри раздулись, точно у арабскаго коня, и подъ его пурпурною туникой сердце, билось видимо, учащенно,-- дыханіе его стало короткимъ, голосъ то и дѣло обрывался: онъ въ первый разъ находился такъ близко къ ней. Мысли его стали мѣшаться, онъ чувствовалъ, какъ по жиламъ его пробѣгаетъ огонь, и тщетно пытался залить его виномъ. И не вино, а прелестное лицо Лигіи, ея обнаженныя руки, ея дѣвственная грудь, волнующаяся подъ золотистой туникой, и все ея тѣло, скрытое подъ бѣлыми складками пеплума, съ каждою минутой все сильнѣе опьяняли его. Наконецъ, онъ схватилъ ее за руку повыше локтя, какъ это было раньше въ домѣ Авла, и, притягивая ее къ себѣ, сталъ шептать дрожащими устами:
   -- Я люблю тебя, Каллина... божественная моя...
   -- Маркъ, пусти меня,-- сказала Лигія.
   Онъ же продолжалъ съ отуманенными страстью глазами:
   -- Божественная моя! Полюби меня...
   Въ эту минуту раздался голосъ Актеи, которая возлежала по другую сторону Лигіи:
   -- Цезарь смотритъ на васъ.
   Виницій мгновенно вспыхнулъ гнѣвомъ и на цезаря, и на Актек. Слова ея разсѣяли его очарованіе. Въ такую минуту молодому человѣку даже дружескій голосъ показался бы назойливымъ,-- ему казалось, что Актея умышленно хочетъ прервать его разговоръ съ Липей.
   Онъ поднялъ голову и, взглянувъ на молодую отпущенницу сверхъ плечъ Лигіи, сказалъ со злостью:
   -- Миновало время, Актея, когда на пирахъ ты возлежала около цезаря. Говорятъ, что тебѣ угрожаетъ слѣпота,-- какъ же ты можешь видѣть его?
   Актея отвѣтила съ грустью:
   -- А все-таки я вижу его... Онъ также близорукъ и смотритъ на васъ сквозь изумрудъ.
   Все, что ни дѣлалъ Неронъ, внушало страхъ даже самымъ близкимъ къ нему людямъ. Виницій тоже встревожился, остылъ и украдкой сталъ посматривать на цезаря. Лигія, которая въ силу своего смущенія, видѣла его вначалѣ пира словно сквозь туманъ, а потомъ вовсе не смотрѣла на него, вся поглощенная словами и близостью Виниція, теперь также обратила къ Нерону свои любопытные и вмѣстѣ съ тѣмъ испуганные глаза.
   Актея сказала правду. Цезарь наклонился надъ столомъ, прищурилъ одинъ глазъ и, держа у другого полированный изумрудъ, которымъ пользовался обыкновенно, смотрѣлъ на нихъ. На минуту его взглядъ встрѣтился съ глазами молодой дѣвушки, и сердце Лигіи сжалось отъ ужаса. Когда, еще ребенкомъ, она жила въ сицилійскомъ имѣніи Авла, старая невольница египтянка разсказывала еq о змѣяхъ, живущихъ въ горныхъ ущельяхъ, и теперь ей показалось, что на нее смотритъ зеленый глазъ такой змѣи. Своею рукой она схватилась за руку Виниція, какъ испугавшійся ребенокъ, а въ головѣ ея тѣснились быстрыя и безпорядочныя мысли: "такъ вотъ каковъ онъ, этотъ страшный и всемогущій цезарь!" До сихъ поръ она не видала его никогда и представляла себѣ инымъ. Воображеніе ея нарисовало себѣ какое-то ужасное лицо, съ окаменѣлою злостью въ чертахъ, между тѣмъ она увидала большую голову, на толстой шеѣ, хотя страшную, но почти смѣшную,-- такъ она напоминала издали голову ребенка. Туника аметистоваго цвѣта, запрещеннаго обыкновеннымъ смертнымъ, бросала синеватый отблескъ на широкое и короткое лицо цезаря. Волосы у него были темные, завитые въ четыре ряда буклей, по модѣ, введенной Отономъ. Бороды онъ не носилъ, потому что недавно посвятилъ ее Юпитеру, за что весь Римъ принесъ ему благодарность, хотя втихомолку шептали, что цезарь брѣется потому, что у него какъ у всей его семьи, борода выростаетъ рыжаго цвѣта. Однако въ его лбѣ, сильно выступающемъ надъ бровями, было что-то олимпійское. Съ насупленныхъ бровяхъ видно было сознаніе всемогущества, но подъ этимъ челомъ полубога виднѣлось лицо обезьяны, пьяницы и комедіанта, ничтожное, полное перемѣнчивыхъ страстей, заплывшее жиромъ, несмотря еще на молодые годы, но вмѣстѣ съ тѣмъ обрюзгшее и болѣзненное. Лигіи онъ показался зловѣщимъ, но прежде всего отвратительнымъ.
   Цезарь вскорѣ положилъ свой изумрудъ и пересталъ смотрѣть на нее. Тогда она увидала его выпуклые голубые глаза, прищуренные отъ избытка свѣта, стеклянные, безъ мысли, похожіе на глаза умершаго человѣка,
   Неронъ же обратился къ Петронію и сказалъ:
   -- Это та заложница, которую любитъ Виницій?
   -- Она,-- отвѣтилъ Петроній.
   -- Какъ называется ея народъ?
   -- Лигійцы.
   -- Виницій считаетъ ее красивою?
   -- Одѣнь въ женской пеплумъ гнилой оливковый пень, Виницій и его сочтетъ красивымъ. Но на твоемъ лицѣ, о, несравненный знатокъ красоты, я уже прочелъ приговоръ! Тебѣ не нужно провозглашать его. Да, да слишкомъ суха, худощава, настоящая маковая голова на тонкомъ стеблѣ, а ты, божественный эстетикъ, въ женщинѣ цѣнишь стебель, и ты трижды, четырежды правъ!.. Одно лицо ничего не значитъ. Я уже многому научился отъ тебя, но такого вѣрнаго глазомѣра у меня еще нѣтъ... И я готовъ побиться объ закладъ съ Тулліемъ Сенеціономъ на его любовницу, что хотя за трапезой, когда всѣ лежатъ и обо всей фигурѣ, трудно составить какое-нибудь мнѣніе, ты уже сказалъ себѣ: "черезчуръ худа въ бедрахъ".
   -- Черезчуръ худа въ бедрахъ,-- произнесъ Неронъ и закрылъ глаза.
   На губахъ Петронія скользнула едва замѣтная улыбка, но Туллій Сенеціонъ, который въ это время разговаривалъ съ Вестиномъ или, вѣрнѣе, слушалъ сны, въ которые вѣрилъ Вестинъ, обернулся къ Петронію и, хотя не имѣлъ ни малѣйшаго понятія, въ чемъ дѣло, сказалъ:
   -- Ошибаешься. Я стою за одно съ цезаремъ.
   -- Отлично!-- отвѣтилъ Петроній.-- Я только что доказывалъ, что у тебя есть кроха разума, а цезарь утверждаетъ, что ты оселъ безъ всякой примѣси.
   -- Habet!-- сказалъ смѣясь Неронъ и опустилъ внизъ правый палецъ руки, какъ это дѣлалось въ циркахъ, въ знакъ того, что гладіаторъ получилъ ударъ и что его нужно добить.
   Вестинъ, думая, что говорятъ все еще о снахъ, воскликнулъ.
   -- А я вѣрю въ сны... Сенека когда-то говорилъ мнѣ, что и онъ вѣритъ въ нихъ.
   -- Прошлую ночь мнѣ снилось, что я стала весталкой,-- сказала, перегибаясь черезъ столъ, Кальвія Криспинилла.
   На это Неронъ захлопалъ въ ладоши, другіе послѣдовали его примѣру. Рукоплесканія продолжались нѣсколько секундъ, потому что Криспинилла, не одинъ разъ разводившаяся съ мужьями, извѣстна была во всемъ Римѣ своимъ баснословнымъ развратомъ.
   Но она, нисколько не стѣсняясь, продолжала:
   -- Ну, что-жъ? Всѣ онѣ старыя и противныя. Одна Рубрія похожа на человѣка, и такъ насъ было бы двѣ, хотя у Рубріи лѣтомъ выступаютъ веснушки.
   -- Позволь, однако, замѣтитъ тебѣ цѣломудреннѣйшая Кальвія,-- сказалъ Петроній,-- вѣдь, весталкой ты могла сдѣлаться только во снѣ.
   -- А если бы цезарь повелѣлъ?
   -- Тогда я повѣрилъ бы, что сны сбываются, даже самые неправдоподобные.
   -- То-то и дѣло, что сны сбываются,-- сказалъ Вестинъ.-- Я пони маю людей, которые не вѣрятъ въ боговъ, но какъ можно не вѣрить въ сны?
   -- А предсказанія?-- спросилъ Неронъ.-- Мнѣ когда-то предсказывали, что Римъ перестанетъ существовать, а я буду царствовать надъ всѣмъ Востокомъ.
   -- Предсказанія и сны сплетаются между собою,-- проговорилъ Вестинъ.-- Одинъ проконсулъ, великій вольнодумецъ, послалъ въ храмъ Мопса раба съ запечатаннымъ письмомъ, которое запретилъ вскрывать, для того, чтобы провѣрить, дѣйствительно-ли богъ съумѣетъ отвѣтить на вопросъ, изложенный въ письмѣ. Рабъ провелъ ночь въ храмѣ, чтобы получить во снѣ откровеніе, затѣмъ возвратился и сказалъ такъ: "мнѣ снился юноша, свѣтлый, какъ солнце, и онъ сказалъ маѣ только одно слово: "чернаго". Проконсулъ услышавъ это, поблѣднѣлъ и, обращаясь къ своимъ гостямъ, такимъ же невѣрующимъ, какъ онъ, спросилъ: "знаете-ли, что было въ письмѣ?"
   Тутъ Вестинъ остановился, взялъ чашу съ виномъ и приставилъ къ губамъ.
   -- Что же было въ письмѣ?-- спросилъ Сенеціонъ.
   -- Въ письмѣ былъ вопросъ: "какого быка я долженъ принести въ жертву: бѣлаго или чернаго?"
   Но вниманіе, возбужденное этимъ разсказомъ, отвлекъ Вителлій, явившійся на пиръ уже выпившимъ и вдругъ, безъ всякаго повода, разразившійся безсмысленнымъ смѣхомъ.
   -- Чему смѣется эта бочка сала?-- спросилъ Неронъ.
   -- Смѣхъ отличаетъ людей отъ скотовъ,-- сказалъ Петроній,-- а у него нѣтъ другого доказательства, что онъ не боровъ.
   Вителлій пересталъ смѣяться и, причмокивая губами, лоснящимися отъ разныхъ соусовъ, съ такимъ изумленіемъ сталъ оглядывать присутствующихъ, какъ-будто бы никогда раньше не видѣлъ ихъ. Потомъ онъ поднялъ свою, похожую на подушку, руку и сказалъ сиплымъ голосомъ:
   -- Съ моего пальца свалился воинскій перстень моего отца.
   -- Который былъ сапожникомъ,-- добавилъ Неронъ.
   Вителлій снова разразился неожиданнымъ смѣхомъ и сталъ искать перстень въ пеплумѣ Кальвіи Криспиниллы.
   Ватиній закричалъ, подражая крику испуганной женщины, а Нигидія, пріятельница Кальвіи, молодая вдова съ лицомъ ребенка " глазами блудницы, сказала вслухъ:
   -- Ищетъ, чего не терялъ.
   -- И что ему все равно не годится, даже если бъ онъ и нашелъ,-- докончилъ поэтъ Луканъ.
   Пиръ становился веселѣе. Толпы невольниковъ разносили все новыя яства; изъ большихъ вазъ, наполненныхъ снѣгомъ и обвитыхъ плющомъ, вынимали все новые кратеры съ винами различныхъ сортовъ. Всѣ пили много. Съ потолка на столъ пирующихъ безпрестанно падали розы.
   Петроній сталъ просить Нерона, чтобы, прежде чѣмъ всѣ гости перепьются, онъ облагородилъ пиръ своимъ пѣніемъ. Къ нему присоединился хоръ другихъ голосовъ, но Неронъ сталъ отказываться.
   Не въ одной смѣлости тутъ дѣло, хотя ему всегда недостаетъ ея... Одни боги знаютъ, чего стоитъ ему каждое появленіе передъ публикой... Онъ не отказывается отъ этого,-- нужно что-нибудь сдѣлать для искусства, и, наконецъ, если Аполлонъ одарилъ его кое-какимъ голосомъ, нельзя пренебрегать даромъ боговъ. Онъ даже понимаетъ, что въ этомъ заключается его обязанность по отношенію къ государству, но сегодня онъ охрипъ. Ночью онъ положилъ себѣ свинцовые слитки на грудь, но и это не помогло... Онъ собирается ѣхать въ Антій, чтобы подышать морскимъ воздухомъ.
   Но Луканъ сталъ умолять его во имя искусства и человѣчества. Всѣмъ извѣстно, что божественный поэтъ и пѣвецъ сложилъ гимнъ въ честь Венеры, передъ которымъ гимнъ Лукреція -- только вой годовалаго волченка. Да будетъ же этотъ пиръ настоящимъ пиромъ. Властелинъ столь милостивый не долженъ подвергать такимъ мукамъ своихъ подданныхъ. "Не будь жестокимъ, цезарь!"
   -- Не будь жестокимъ!-- крикнули всѣ, сидящіе возлѣ императора.
   Неронъ развелъ руками въ знакъ того, что долженъ уступить. Тогда на вѣхъ лицахъ появилось выраженіе благодарности, всѣ глаза устремились на него. Но Неронъ приказалъ прежде предувѣдомить Поппею, что онъ собирается пѣть, а присутствующимъ объяснилъ, что она не пришла на пиръ вслѣдствіе нездоровья; но такъ какъ никакое лѣкарство не приноситъ ей такого облегченія, какъ его пѣніе, то ему жалко было бы лишить ее возможности получить облегченіе.
   Поппея пришла скоро. Она еще до сихъ поръ властвовала надъ Нерономъ, по не забывала, что если дѣло касалось его самолюбія, какъ пѣвца, возницы или поэта, то затрогивать его же безопасно. Она вошла, какъ прекрасное божество, облеченная, такъ же какъ и Неронъ, въ одежду аметистоваго цвѣта и въ ожерельѣ изъ громадныхъ жемчужинъ, отнятыхъ когда-то у Массинисы,-- златокудрая, кроткая,-- и, несмотря на двухъ своихъ предшествующихъ мужей, съ дѣвственнымъ взглядомъ и выраженіемъ лица.
   Ее встрѣтили криками и именемъ "божественной августы". Лигія никогда въ жизни не видѣла столь чудной красоты и ей не хотѣлось вѣрить своимъ глазамъ, потому что ей было извѣстно, что Поппея Сабина одна изъ самыхъ развратныхъ женщинъ въ мірѣ. Она слышала отъ Помпоніи, что Поппея довела цезаря до убійства жены и матери, знала ее по разсказамъ гостей и слугъ Авла; слышала, что по ночамъ народъ свергаетъ ея статуи; слышала о надписяхъ, за которыя виновныхъ подвергаютъ тяжелымъ наказаніямъ и которыя, все-таки, каждое утро появляются на городскихъ стѣнахъ. Теперь, при видѣ этой прославленной Поппеи, которую послѣдователи Христа считали воплощеніемъ зла и преступленія, Лигіи показалось, что столь прекрасными могутъ быть только ангелы или какіе-нибудь небесные духи. Она положительно не могла оторвать отъ нея своихъ глазъ, а съ устъ ея невольно сорвался вопросъ:
   -- Ахъ, Маркъ, можетъ ли это быть?
   Виницій, отчасти разгоряченный виномъ и недовольный, что вниманіе ея все отвлекаютъ отъ него и его словъ, сказалъ:
   -- Да, она прекрасна, но ты во сто кратъ прекраснѣе. Ты не цѣнишь себя, иначе ты влюбилась бы въ себя, какъ Нарциссъ... Она купается въ молокѣ ослицъ, а тебя, вѣроятно, Венера выкупала въ своемъ собственномъ. Ты не знаешь себя, ocelle mi!.. Не смотри на нее. Обрати свой взоръ на меня, ocelle mi!.. Дотронься устами этой чаши вина, а потомъ я прикоснусь къ тому же мѣсту своими губами.
   Онъ придвигался все ближе, а Лигія стала отодвигаться къ Актеѣ. Но въ эту минуту потребовали молчанія, такъ какъ цезарь всталъ. Пѣвецъ Діодоръ подалъ ему киѳару, называемую дельтой; другой, Териносъ, который долженъ былъ аккомпанировать ему, приблизился съ инструментомъ, называвшимся наблій. Неронъ, опершись дельтой о столъ, поднялъ глаза кверху, и на минуту въ триклиніи воцарилась тишина, нарушаемая только шелестомъ розъ, падающихъ съ потолка.
   Цезарь запѣлъ, или вѣрнѣе, заговорилъ нараспѣвъ, ритмическимъ складомъ, подъ аккомпаниментъ двухъ киѳаръ, свой гимнъ Венерѣ. Ни голосъ, хотя нѣсколько глухой, ни стихи не были плохи, такъ что Лигіей снова овладѣло угрызеніе совѣсти: гимнъ, прославляющій языческую Венеру, она нашла даже превосходнымъ, да и самъ цезарь, со своимъ лавровымъ вѣнкомъ и поднятыми къ небу глазами, показался великолѣпнымъ, далеко не столь страшнымъ и отвратительнымъ, чѣмъ въ началѣ пира.
   Пирующіе разразились громомъ рукоплесканій. Вокругъ раздавались восклицанія: "о, небесный голосъ!" Нѣкоторыя женщины, въ знакъ своего восхищенія, поднявъ руки кверху, такъ и оставались въ этомъ положеніи, другія отирали свои влажные глаза; въ залѣ сдѣлалось шумно, какъ въ ульѣ. Поппея, склонивъ свою златокудрую головку, поднесла къ губамъ руку Нерона и долго держала ее молча. Къ ногамъ цезаря упалъ и молодой грекъ, Пиѳагоръ, рѣдкой красоты, тотъ самый съ которымъ, позднѣе, уже почти сумасшедшій Неронъ приказалъ жрецамъ обвѣнчать себя съ соблюденіемъ всѣхъ обрядовъ. Но Неронъ внимательно смотрѣлъ на Петронія, похвалы котораго всегда и въ высшей степени были ему желательны, и тотъ сказалъ:
   -- Что касается музыки, то Орфей въ эту минуту долженъ совсѣмъ пожелтѣть отъ зависти, такъ присутствующій здѣсь, Луканъ, а стихи... я жалѣю, что они не хуже,-- тогда я, можетъ быть, нашелъ бы для нихъ похвальное слово.
   Луканъ нисколько не обидѣлся за упоминаніе о зависти,-- напротивъ, посмотрѣлъ на Петронія съ благодарностью и, притворяясь недовольнымъ, проворчалъ:
   -- Да будетъ проклята судьба, обрекшая меня жить въ одно время съ такимъ артистомъ! Обо мнѣ, можетъ быть, осталось бы что-нибудь въ человѣческой памяти и на Парнасѣ, а то угаснешь, какъ меркнетъ ночницъ при сіяніи солнца.
   Петроній, обладавшій удивительною памятью, началъ повторять отрывки изъ гимна, цитировать отдѣльные стихи, восхвалять и разбирать красивыя слова. Луканъ, точно забывшій о своей зависти передъ прелестью поэзіи, тоже добавилъ нѣсколько восторженныхъ словъ. На лицѣ Нерона отразилось блаженство и безконечное тщеславіе, не только граничащее съ глупостью, но и совершенно равное ей. Онъ самъ подсказывалъ имъ стихи, которые считалъ лучшими, наконецъ, сталъ утѣшать Лукана и уговаривать его не терять мужества, ибо дарованія даются отъ рожденія,-- однако, поклоненіе, воздаваемое Юпитеру, не исключаетъ поклоненія другимъ богамъ.
   Затѣмъ онъ всталъ проводить Поппею, которая, дѣйствительно, была нездорова и хотѣла уйти. Цезарь приказалъ гостямъ не оставлять своихъ мѣстъ и обѣщалъ скоро вернуться. Дѣйствительно, черезъ минуту онъ вернулся одурять себя дымомъ кадильницъ и смотрѣть на зрѣлища, которыя онъ самъ, Петроній или Тигеллинъ приготовили для этого, пира.
   Прочитано было нѣсколько стихотвореній и произнесено нѣсколько діалоговъ, въ которыхъ вычурность замѣнила остроуміе. Потомъ знаменитый мимъ, Парисъ, представлялъ приключенія Іо, дочери царя Инаха. Гостямъ, а въ особенности Лигіи, не привыкшей къ подобнымъ зрѣлищамъ, показалось, что они видятъ чудеса и чары. Парисъ движеніями рукъ и тѣла умѣлъ выражать то, что казалось въ танцѣ выразить невозможно. Руки его съ необыкновенною быстротой двигались въ пространствѣ и производили впечатлѣніе свѣтлаго живого облака, трепещущаго сладострастіемъ и обвивающаго, близкую къ обмороку дѣвушку, содрагающуюся пароксизмомъ блаженства. Это былъ не танецъ, а картина ясная, открывающая тайну любви, волшебная и безстыдная. Потому вошли корибанты и сирійскія танцовщицы, исполнявшія подъ звуки цитръ, флейтъ, цимбалъ и бубенъ вакхическій танецъ, полный дикаго движенія и еще болѣе необузданной распущенности. Лигіи казалось, что ее спалитъ молнія, что громъ ударитъ въ этотъ дворецъ или потолокъ обрушится на головы пирующихъ.

[]

   Но изъ золотой сѣти, прикрѣплеyyой у потолка, сыпались только розы, а опьянѣвшій Виницій нашептывалъ ей:
   -- Я увидѣлъ тебя въ домѣ Авла у фонтана и полюбилъ тебя. Свѣтало, и ты думала, что на тебя никто не смотритъ, а я видѣлъ тебя... И до сихъ поръ вижу тебя такою же, хотя тебя скрываетъ отъ моихъ взоровъ пеплумъ. Сбрось пеплумъ, какъ Криспинилла. Смотри?.. Боги и люди ищутъ любви. Кромѣ нея, нѣтъ ничего на свѣтѣ. Склони голоду ко мнѣ на грудь и закрой глаза.
   У Лигіи прилило къ вискамъ. Ею овладѣвало впечатлѣніе, что она летитъ въ какую-то пропасть, а Виницій, который недавно казался ей такимъ близкимъ и преданнымъ, вмѣсто того, чтобы спасать, толкаетъ ее въ бездну. Ей стало досадно на него. Она снова начала бояться я этого пира, и Виниція, и самой себя. Чей-то голосъ, похожій на голосъ Помпоніи, взывалъ еще къ ея душѣ: "Лигія, спасайся!" -- но что-то говорило ей, что спасаться уже поздно, и, кого охватилъ такой огонь, кто видѣлъ все, что происходило на этомъ пиршествѣ, въ комъ сердце билось такъ, какъ въ ней, когда она слушала слова Виниція и кого охватывала такая дрожь, которую она испытывала при его приближеніи,-- тотъ погибъ безвозвратно. Ей дѣлалось дурно. Ей казалось, что она сейчасъ лишиться чувствъ. Она знала, что, подъ страхомъ подвергнуться гнѣву цезаря, никому не дозволяется встать, пока не встанетъ самъ цезарь, но все равно,-- у нея не хватило бы силъ на это.
   А до конца пира было еще далеко. Невольники приносили все новыя блюда и безпрестанно наполняли чаши виномъ. Появились два атлета и стали бороться. Могучія, лоснящіяся отъ масла тѣла слились въ одну глыбу, кости одного хрустѣли въ желѣзныхъ рукахъ другого, изъ-за стиснутыхъ зубовъ вырывалось зловѣщее скрежетаніе. По временамъ то слышались глухіе удары ногъ о посыпанный шафраномъ полъ, то атлеты вновь становились неподвижными, стихали, и тогда зрителямъ казалось, что передъ ними группа, изваянная изъ камня. Глаза римлянъ съ наслажденіемъ слѣдили за движеніями страшно напряженныхъ рукъ и мускуловъ. Но борьба окончилась довольно скоро,-- Кротонъ, учитель и начальникъ школы гладіаторовъ, не даромъ слылъ за перваго силача во всемъ государствѣ. Противникъ его сталъ все быстрѣе дышать, потомъ лицо его посинѣло, наконецъ, изо рта хлынула кровь, и онъ упалъ.
   Громъ рукоплесканій привѣтствовалъ конецъ единоборства, а Кротонъ, упершись ногою о плечи противника и, скрестивъ на груди могучія руки, обводилъ залу глазами тріумфатора.
   Затѣмъ выступили подражатели звѣрямъ, фокусники и шуты, но на нихъ мало обращали вниманія, потому что вино уже затмѣвало глаза зрителей. Пиръ постепенно переходилъ въ пьяную, распущенную оргію. Сирійскія дѣвушки, которыя раньше плясали вакхическій танецъ, смѣшались съ гостями. Музыка обратилась въ безпорядочный и дикій грохотъ цитръ, киѳаръ, армянскихъ цимбалъ, египетскихъ систровъ, трубъ и роговъ, а такъ какъ пирующимъ хотѣлось разговаривать, то музыкантамъ стали кричать, чтобъ они уходили. Воздухъ триклинія, насыщенный ароматовъ цвѣтовъ, благоуханіемъ маслъ, которыми прелестные мальчики во все время пира окропляли ноги пирующихъ, становился тяжелымъ, свѣтильники горѣли тусклымъ огнемъ, вѣнки на головахъ пирующихъ съѣхали на сторону, лица поблѣднѣли и покрылись каплями пота. Вителлій свалился подъ столъ. Нигидія обнажившись до половины туловища, склонила свою пьяную дѣтскую головку на грудь Лукана, который тоже пьяный, принялся сдувать съ ея волосъ золотую пудру и съ неимовѣрнымъ блаженствомъ слѣдилъ за взлетавшими пылинками. Вестинъ упорно, въ десятый разъ, повторялъ отвѣтъ Мопса на запечатанное письмо проконсула. Туллій, который смѣялся надъ богами, говорилъ размокшимъ голосомъ:
   -- Если Сферосъ Ксенофана круглъ, то, понимаешь, такого бога можно катить передъ собою, какъ бочку.
   Но Домицій Афръ, старый злодѣй и доносчикъ, возмутился этимъ разговоромъ и отъ негодованія залилъ себѣ всю тунику фалернскимъ виномъ. Онъ всегда вѣрилъ въ боговъ. Люди говорятъ, что Римъ погибнетъ, находятся и такіе, которые утверждаютъ, что онъ уже гибнетъ. И вѣрно!.. Но если это случится, то только потому что молодежь утратила вѣру, а безъ вѣры не можетъ быть добродѣтели. Кромѣ того пренебрегли прежними суровыми обычаями и никому не приходитъ въ голову, что эпикурейцы не могутъ отразить варваровъ. Самъ онъ только жалѣетъ, что дожилъ до такихъ временъ и что въ наслажденіяхъ долженъ искать спасенія отъ огорченій, которыя безъ того давно уложили бы его въ могилу.
   И, сказавъ это, онъ привлекъ къ себѣ сирійскую танцовщицу и сталъ своимъ беззубымъ ртомъ цѣловать ея спину и плечи. Консулъ Меммій Регулъ увидалъ это и, поднимая свою лысую голову украшенную съѣхавшимъ на бокъ вѣнкомъ, произнесъ:
   -- Кто говоритъ, что Римъ гибнетъ?.. Вздоръ!.. Я, консулъ, знаю лучше всѣхъ... Videans consules!.. Тридцать легіоновъ охраняютъ спокойствіе нашей имперіи.
   Приложивъ руки къ вискамъ, онъ закричалъ на всю залу:
   -- Тридцать легіоновъ! Тридцать легіоновъ... отъ Британіи до парѳянской границы!
   Но, вдругъ, онъ остановился и, приставивъ палецъ ко лбу, добавилъ:
   -- А, пожалуй, и тридцать два...
   Домиція, однако, не успокоило количество легіоновъ, охраняющихъ римское спокойствіе. Нѣтъ, нѣтъ! Римъ долженъ погибнуть, потому что погибла вѣра въ боговъ, оставлены суровые обычаи! Римъ долженъ погибнуть... А жаль! Жизнь такъ хороша, цезарь такъ милостивъ и вино такое прекрасное! Ахъ, какъ жаль!-- и, положивъ голову на спину сирійской вакханки, онъ расплакался: "Какое тамъ дѣло до будущей жизни?.. Ахиллъ былъ правъ, говоря что лучше быть работникомъ въ подлунномъ мірѣ, чѣмъ царствовать въ киммерійскихь странахъ. Да еще существуютъ-ли какіе-нибудь боги, хотя невѣріе губить молодежь".
   Луканъ сдулъ весь золотой порошокъ съ волосъ уснувшей отъ опьянѣнія Нигидіи, потомъ обвилъ ее плющомъ, снятымъ со стоявшей передъ нимъ вазы, и посмотрѣлъ на присутствующихъ радостнымъ и вопросительнымъ взоромъ. Затѣмъ онъ и себя украсил и плющомъ, повторяя тономъ глубокаго убѣжденія:
   -- Я вовсе не человѣкъ, а фавнъ.
   Петроній не былъ пьянъ, но Неронъ, который сначала, оберегая свой "божественный" голосъ, пилъ мало, подъ конецъ осушалъ чашу за чашей и охмѣлѣлъ. Онъ хотѣлъ даже пѣть другіе своя стихи, на этотъ разъ греческіе, но забылъ ихъ и по ошибкѣ запѣлъ пѣсню Анакреона. Ему подпѣвали Пифагоръ, Діодоръ и Терисонъ, но дѣло у нихъ какъ-то не ладилось, и они оросили пѣніе. Неронъ, какъ знатокъ и эстетикъ, сталъ восхищаться красотою Пиѳагора и отъ восторга даже цѣловалъ его руки. Такія прелестныя руки онъ видалъ когда-то... но у кого?
   И, приложивъ руку къ влажному лбу, онъ старался вспомнить. Вдругъ на лицѣ его появилось выраженіе страха.
   -- Ахъ, да, у матери, у Агриппины!
   И цезаремъ овладѣли мрачныя видѣнія.
   -- Говорятъ,-- сказалъ онъ,-- что при лунѣ она блуждаетъ по морю около Бай и Баулы... И ничего другого, только все ходить, ходитъ, какъ бы отыскиваетъ что-нибудь. Приблизится къ лодкѣ и отойдетъ... но рыбакъ, на котораго она посмотритъ, умираетъ.
   -- Недурная тема.-- сказалъ Петроній.
   А Вестинъ, вытянувъ шею, какъ журавль, прошепталъ таинственно:
   -- Я не вѣрю въ боговъ, но вѣрю въ духовъ.
   Неронъ, не обращая вниканія на ихъ слова, продолжалъ:
   -- Наконецъ, я справилъ лемуріи. Я не хочу видѣть ея. Теперь уже пятый годъ. Я долженъ былъ казнить ее, потому что она подослала ко мнѣ убійцу, и, еслибъ я не предупредилъ ее, вы не слыхали бы сегодня моего пѣнія.
   -- Благодаримъ, цезарь, отъ имени города и всего міра!-- крикнулъ Домицій.
   -- Вина! пусть зазвучатъ тимпаны!
   Шумъ начался снова. Луканъ, весь обвитый плющомъ, желая заглушить всѣхъ, всталъ и началъ кричать:
   -- Я не человѣкъ, а фавнъ и живу въ лѣсу! E-choo-ooo!!
   Цезарь, наконецъ, былъ уже пьянъ, перепились мужчины и женщины. Виницій былъ пьянъ не менѣе другихъ, и вдобавокъ, кромѣ страстнаго возбужденія, имъ овладѣло желаніе поссориться съ кѣмъ-нибудь, что случалось съ нимъ всегда, если онъ выпивалъ сверхъ мѣры. Его смуглое лицо поблѣднѣло, языкъ его сталъ заплетаться, когда онъ началъ говорить возвышеннымъ и повелительнымъ голосомъ:
   -- Дай мнѣ поцѣловать тебя! Сегодня, завтра, не все-ли равно!.. Довольно этого!.. Цезарь отобралъ тебя отъ Авла для того, чтобъ подарить мнѣ, понимаешь? Завтра вечеромъ я пришлю за тобой, понимаешь?.. Цезарь обѣщалъ тебя отдать мнѣ, прежде чѣмъ послалъ взять тебя... Ты должна быть моей! Цѣлуй меня, я не хочу ждать до завтра, цѣлуй скорѣй!
   Онъ обнялъ Лигію, но Акгея начала защищать ее, да и сама молодая дѣвушка защищалась, хотя чувствовала, что силы оставляютъ ее, что она гибнетъ. Напрасно она старалась отстранить его руки, напрасно голосомъ, въ которомъ звучали страхъ и обида, умоляла его не быть такимъ и пожалѣть ее. Уже запахъ вина отъ его дыханія обдавалъ ея лицо все ближе и ближе, лицо его очутилось совсѣмъ около ея лица. То не былъ уже прежній добрый чуть ли не дорогой ея душѣ Виницій, а пьяный, злой сатиръ, который внушалъ ей лишь страхъ и глубокое отвращеніе.
   Но силы ея слабѣли съ каждой минутой. Напрасно, откинувшись назадъ, она отстраняла лицо, чтобъ избѣжать его поцѣлуевъ. Онъ поднялъ ее и, прижавъ ея голову къ своей груди, сталъ разжимать своими губами ея поблѣднѣвшія губы.
   Но въ эту минуту какая-то страшная сила сбросила его руки съ ея шеи съ такою легкостью, точно это были руки ребенка, а самого Виниція отбросила въ сторону, какъ сухую вѣтку или увядшій листъ. Что такое случилось? Виницій протеръ глаза и вдругъ увидѣлъ надъ собою громадную фигуру лигійца Урса, котораго встрѣчалъ раньше въ домѣ Авла.
   Лигіецъ стоялъ спокойно и только смотрѣлъ на Виниція своими голубыми глазами такъ странно, что у молодого человѣка кровь застыла въ жилахъ. Потомъ Урсъ взялъ на руки свою царевну и ровнымъ тихимъ шагомъ вышелъ изъ триклинія.
   Актея тотчасъ же послѣдовала за ними.
   Виницій съ минуту просидѣлъ, точно окаменѣлый, потомъ сорвался съ мѣста и побѣжалъ къ выходу съ крикомъ:
   -- Лигія, Лигія!
   Но неудовлетворенная страсть, изумленіе, неистовое бѣшенство и вино подкосили его ноги. Онъ пошатнулся разъ, другой, ухватился за обнаженную руку одной изъ вакханокъ и сталъ спрашивать, моргая глазами:
   -- Что случилось, что случилось?
   А вакханка, съ улыбкой въ своихъ отуманенныхъ глазахъ, взяла чашу съ виномъ и подала ему.
   -- Пей!-- сказала она.
   Виницій выпилъ и свалился съ ногъ.
   Большая часть гостей лежала уже подъ столомъ. Нѣкоторые изъ оставшихся ходили невѣрными шагами но триклинію, другіе спали на своихъ ложахъ, громко храпя или извергая излишекъ вина,-- а на пьяныхъ консуловъ и сенаторовъ, на пьяныхъ всадниковъ, поэтовъ и философовъ, на пьяныхъ танцовщицъ и патриціанокъ, на весь этотъ міръ, еще всемогущій, но уже бездушный, увѣнчанный и необузданный, но уже угасающій,-- изъ золотой сѣти, прикрѣпленной къ потолку, все сыпались и сыпались розы!
   На дворѣ стало разсвѣтать.
  

ГЛАВА VIII.

   Урса никто не задержалъ, никто даже не спросилъ, что онъ дѣлаетъ. Прислуга цезаря, видя великана съ женщиной на рукахъ, подумала, что это какой-нибудь невольникъ уноситъ опьянѣвшую госпожу.
   Къ тому же съ ними шла Актея, а присутствіе ея устраняло всякіе подозрѣнія.
   Такимъ образомъ, Урсъ съ своей ношей вышелъ изъ триклинія въ сосѣднюю комнату, а оттуда въ галлерею, ведущую въ помѣщеніе Актеи., Липя такъ ослабѣла, что лежала на рукахъ Урса, словно мертвая, но когда на нее пахнуло прохладнымъ и чистымъ утреннимъ воздухомъ, она открыла глаза. Становилось все свѣтлѣе. Изъ колоннады Урсъ вскорѣ свернулъ въ боковой портикъ, выходящій не на дворъ, а въ дворцовый садъ, въ которомъ верхушки сосенъ и кипарисовъ уже зарумянились отъ утренней зари. Въ этой части дворца было пусто, отголоски музыки и крики пирующихъ едва-едва достигали сюда. Лигіи показалось, что ее вырвали изъ ада и вынесли на свѣтъ Божій. Есть, стало быть, что-то такое и за этимъ омерзительнымъ триклиніемъ,-- есть небо, заря, свѣтъ и тишина. Дѣвушка вдругъ разрыдалась и, прижимаясь къ плечу Урса, стала сквозь слезы повторять:
   -- Домой. Урсъ, домой, къ Авлу!...
   -- Пойдемъ!-- отвѣтилъ Урсъ.
   Они уже дошли до маленькаго атрія, принадлежащаго къ помѣщенію Актеи. Урсъ посадилъ Лигію на мраморную скамью подальше отъ фонтана. Актея стала её успокОивать и предлагать отдохнуть, увѣряя, что пока ей ничего не угрожаетъ, потому что перепившіеся гости цезаря послѣ пира будутъ спать до вечера. Но Лигія долго не хотѣла успокоиться и, сжимая руками виски, повторяла, какъ ребенокъ:
   -- Домой, къ Авлу!
   Урсъ былъ готовь исполнить ея желаніе. Правда у воротъ стоятъ преторіанцы, но это не помѣшаетъ ему пройти, такъ какъ солдаты не задерживаютъ выходящихъ. У арки такъ и кишатъ носилки. Люди стануть выходить толпами. Ихъ никто не задержитъ. Они выйдутъ вмѣстѣ съ прочими и пойдутъ прямо домой. Впрочемъ, какое ему дѣло? Какъ царевна скажетъ, такъ и будетъ. Затѣмъ онъ и приставленъ къ ней, чтобы исполнять ея приказанія.
   А Лигія повторяла:
   --- Да, Урсъ, выйдемъ!
   Но у Актеи ума было больше, чѣмъ у нихъ, у двоихъ. Выйдутъ, да! Никто ихъ не удержитъ. Но изъ дома цезаря скрываться бѣгствомъ не позволяется, и кто дѣлаетъ это, тотъ оскорбляетъ его величіе. Они уйдутъ, но вечеромъ центуріонъ во главѣ отряда солдатъ принесетъ смертный приговоръ Авлу и Помпоніи Грецинѣ, а Лигію возьметъ обратно во дворецъ, и тогда ей ужъ не будетъ спасенія. Если Авлъ приметъ ее подъ свой кровъ, смерть ждетъ его неминуемо.

[]

   У Лигіи опустились руки. Спасенья нѣтъ. Она должна выбирать: Авлу ли погибнуть, или ей самой. Идя на пиръ она надѣялась, что Виницій и Петроній выпросятъ ее у цезаря и передадутъ Помпоніи, а теперь она знала, что они-то собственно и уговорили цезаря взять ее отъ Авла. Спасенья нѣтъ. Только одно чудо могло извлечь ее изъ этой бездны, чудо и всемогущество Божіе.
   -- Актея,-- сказала она съ отчаяніемъ,-- ты слышала,-- Виницій говорилъ, что цезарь подарилъ меня ему и что сегодня вечеромъ онъ пришлетъ за мной невольниковъ и возьметъ меня къ себѣ въ домъ?
   -- Слышала,-- сказала Актея и, разведя руками, умолкла. Отчаяніе, съ которымъ говорила Лигія, не находило въ ней отголоска. Она сама была любовницей Нерона. Сердце ея, хотя и доброе, не было способно чувствовать весь позоръ такихъ отношеній. Какъ бывшая рабыня, она слишкомъ сжилась съ воззрѣніями рабовъ и, кромѣ того, до сихъ поръ любила Нерона. Если бъ онъ захотѣлъ возвратиться къ ней, она протянула бы къ нему руки, какъ къ своему счастью. Видя ясно, что Лигія или должна стать любовницей молодого красавца Виниція, или погубить себя и Авла, она просто не могла понять, какъ дѣвушка можетъ колебаться.
   -- Въ домѣ цезаря,-- сказала она немного погодя,-- ты будешь въ большей опасности, чѣмъ въ домѣ Виниція.
   И ей не пришло въ голову, что -- хотя она я говорила правду,-- слова ея обозначали: "примирись съ судьбой и сдѣлайся любовницей Виниція". Но Лигія еще чувствовала на своихъ устахъ его жгучіе, какъ уголь, поцѣлуи, полные животной страсти, и при одномъ воспоминаніи о нихъ кровь бросалась ей въ лицо.
   -- Никогда!-- вспыхнула она.-- Я не останусь ни здѣсь, ни у Виниція!
   Актею удивила эта вспышка.
   -- Развѣ,-- спросила она,-- онъ такъ ненавистенъ тебѣ?
   Но Лигія не могла отвѣчать, потому что опять разрыдалась. Актея прижала ее къ груди и стала успокоивать. Урсъ тяжело дышалъ и сжималъ свои громадные кулаки: любя свою царевну съ вѣрностью собаки, онъ не могъ выносить ея слезъ. Въ его лигійскомъ сердцѣ родилось желаніе вернуться въ залу, придушить Виниція, а въ случаѣ надобности -- и цезаря, онъ боялся признаться въ этомъ своей госпожѣ изъ опасенія, что поступокъ, показавшійся ему столь простымъ, не будетъ приличествовать для послѣдователя распятаго Христа.
   Актея, успокоивъ Лигію, повторила свой вопросъ:
   -- Неужели онъ такъ ненавистенъ тебѣ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила Лигія,-- я не должна его ненавидѣть, потому что я христіанка.
   -- Я знаю это, Лигія. Я знаю также изъ посланій Павла Тарсійскаго, что вамъ не дозволено ни подвергать себя позору, ни бояться смерти болѣе, чѣмъ грѣха, но скажи мнѣ: твоя вѣра дозволяетъ ли причинять кому-нибудь смерть?
   -- Нѣтъ.
   -- Тогда, какъ же ты хочешь навлечь мщеніе цезаря на домъ Авла?
   Наступила минута молчанія. Бездонная пропасть снова раскрылась передъ Лигіей.
   Молодая отпущеница продолжала:
   -- Я спрашиваю потому, что мнѣ жаль тебя, жаль и доброй Помпоніи и ея сына. Я давно живу въ этомъ домѣ и знаю, чѣмъ грозитъ гнѣвъ цезаря. Нѣтъ, вы не можете бѣжать отсюда. Тебѣ остается одинъ путь -- умолять Виниція, чтобы онъ отослалъ тебя къ Помпоніи.
   Но Лигія опустилась на колѣни, чтобъ обратиться съ молитвой къ кому-то другому. Урсъ послѣдовалъ ея примѣру, и оба стали молиться во дворцѣ цезаря при свѣтѣ утренней зари.
   Актея въ первый разъ увидѣла такую молитву и не могла оторвать глазъ отъ Лигіи, которая повернувшись къ ней профилемъ, съ поднятою головою и руками, смотрѣла въ небо, какъ-будто ожидая оттуда помощи. Утренніе лучи озарили ея темные волосы и бѣлый пеплумъ, отразились въ ея глазахъ, и, вся блестящая, она казалась олицетвореніемъ свѣта. Въ ея поблѣднѣвшемъ лицѣ, въ открытыхъ устахъ, въ глазахъ и рукахъ, поднятыхъ къ небу, чувствовался какой-то неземной восторгъ. И Актея поняла теперь, почему Лигія не можетъ быть ничьей наложницей. Передъ любовницей Нерона какъ-бы открылся край занавѣси, скрывавшей міръ совсѣмъ непохожій на тотъ, съ которымъ она свыклась. Ее поражала молитва Лигіи въ этомъ домѣ преступленій и разврата. За минуту до того она была убѣждена что Лигіи нѣтъ спасенія, а теперь она начинала вѣритъ, что можетъ произойти что нибудь необычайное, что явится помощь, и столь могучая, что и самъ цезарь не въ силахъ будетъ съ нею бороться, что съ неба на защиту дѣвушки снизойдутъ невѣдомыя крылатыя войска или-же солнце обовьетъ ее своими лучами и притянетъ къ себѣ. Она слышала раньше о многихъ чудесахъ среди христіанъ и думала теперь, что, очевидно, все это правда, и что Лигія объ этомъ именно и молится.
   Наконецъ, Лигія поднялась съ лицомъ, сіявшимъ надеждой. Урсъ всталъ также и, присѣвъ на корточки около скамьи, смотрѣлъ на свою госпожу и ожидалъ, что она скажетъ.
   А глаза Лигіи затуманились, и двѣ крупныхъ слезы скатились ію ея щекамъ.
   -- Да благословитъ Богъ Помпонію и Авла,-- сказала она.-- Я не должна подвергать ихъ опасности, и я никогда ихъ больше не увижу.
   Потомъ, обратившись къ Урсу, она сказала ему, что у нея на всемъ свѣтѣ остался только онъ одинъ, что теперь онъ долженъ быть ея отцомъ и защитникомъ. Она не можетъ искать убѣжища у Авла, не должна остаться и въ домѣ цезаря или въ домѣ Виниція. Пусть Урсъ возьметъ ее, пусть выведетъ изъ города, пусть скроетъ гдѣ-нибудь, гдѣ ее не найдутъ ни Виницій, ни его слуги. Она всюду пойдетъ за нимъ, хотя бы за моря, хотя бы за горы, къ варварамъ, гдѣ не слыхали римскаго имени и куда власть цезаря не простирается. Пусть онъ возьметъ ее и спасетъ,-- у нея кромѣ него не осталось никого.
   Лигіецъ былъ готовъ и, въ знакъ повиновенія, наклонился и обнялъ ея ноги. Но на лицѣ Актеи, ожидавшей чуда, отразилось разочарованіе. Только и принесла эта молитва? Побѣгъ изъ дома цезаря -- оскорбленіе величества,-- подобное преступленіе не можетъ быть оставлено безъ наказанія, и если бы Лигіи удалось куда-нибудь скрыться, цезарь выместитъ свой гнѣвъ на Авлѣ. Если хочетъ она бѣжать, то пусть бѣжитъ изъ дома Виниція. Тогда цезарь, не любящій заниматься чужими дѣлами, вѣроятно, уже и не захочетъ помогать Виницію преслѣдовать ее, и, во всякомъ случаѣ, ихъ не обвинятъ въ оскорбленіи величества.
   Лигія такъ именно и рѣшила поступить. Ни Авлъ, ни Помпонія даже не будутъ знать, гдѣ она... Убѣжитъ она, только не изъ дома Виниція, а по дорогѣ туда. Онъ спьяну проговорился ей, что сегодня вечеромъ онъ пришлетъ за нею своихъ рабовъ. Онъ, вѣроятно, говорилъ правду и не высказалъ бы ее, еслибъ былъ трезвымъ. Очевидно, онъ самъ, а можетъ-быть и вмѣстѣ съ Петроніемъ, видѣли цезаря передъ пиромъ и выпросили у него обѣщаніе выдать ее на слѣдующій вечеръ. Если они сегодня забудутъ, то пришлютъ за нею завтра. Но Урсъ спасетъ ее. Онъ вынесетъ ее изъ носилокъ, какъ вынесъ изъ триклинія, и они пойдутъ, куда глаза глядятъ. Съ Урсомъ никто не справится. Его не побѣдилъ бы даже тотъ страшный гладіаторъ, который боролся вчера въ триклиніи. Но Виницій можетъ прислать за нею очень много рабовъ, поэтому Урсу нужно сейчасъ итти къ епископу Линну за совѣтомъ и помощью. Епископъ сжалится надъ ней, не оставитъ ее въ рукахъ Виниція и прикажетъ христіанамъ, вмѣстѣ съ Урсомъ, итти спасать ее. Ее отобьютъ, а потомъ Урсъ съумѣетъ вывести ее изъ города и скрыть гдѣ-нибудь.
   И лицо Лигіи освѣтилось улыбкой и покрылось румянцемъ. Она ободрилась, какъ-будто надежда на спасеніе перешла уже въ дѣйствительность. Она бросилась на шею къ Актеѣ, и прильнувъ губами къ щекѣ гречанки, прошептала:
   -- Ты не выдашь насъ, Актея, да?
   -- Клянусь тѣнью моей матери, я не выдамъ васъ,-- отвѣтила отпущенница.-- Проси только своего Бога, чтобы Урсу удалось отбить тебя.
   Голубые добродушные глаза великана свѣтились счастіемъ. Онъ не съумѣлъ ничего придумать, хотя долго ломалъ свою бѣдную голову, но такую простую вещь онъ сдѣлаетъ. И днемъ ли, ночью ли,-- ему все равно,-- онъ пойдетъ къ епископу, потому что епископъ читаетъ въ небѣ, что нужно и чего не слѣдуетъ. Но христіанъ онъ и безъ него съумѣлъ бы собрать. Мало ли у него знакомыхъ -- и невольниковъ, и гладіаторовъ, и свободныхъ людей и въ Субуррѣ, и за мостами! Онъ набралъ бы ихъ тысячу,-- пожалуй и двѣ. Онъ отобьетъ свою госпожу и вывести за городъ также съумѣетъ, съумѣетъи странствовать съ нею. Они пойдутъ хоть на край свѣта, хотя бы туда, откуда они родомъ, гдѣ никто и не слыхалъ о Римѣ.
   Глаза его смотрѣли въ пространство, какъ бы желая разсмотрѣть отдаленное будущее; потомъ онъ проговорилъ:
   -- Въ лѣсъ! Охъ, какой боръ, какой боръ!..
   Черезъ минуту онъ уже отогналъ отъ себя эти видѣнія.
   Да, онъ сейчасъ пойдетъ къ епископу, а вечеромъ съ сотнею человѣкъ будетъ подстерегать носилки. Пусть ихъ провожаютъ не только рабы, а хотя бы и преторіанцы. Никто и думать не смѣй подвертываться подъ его кулаки, даже еслибъ онъ былъ закованъ въ желѣзную броню... Желѣзо не такъ уже крѣпко! Если хорошенько стукнуть по желѣзу, такъ голова подъ нимъ и не выдержитъ.
   Но Лигія съ великою, а вмѣстѣ съ тѣмъ, дѣтскою важностью подняла палецъ кверху и сказала:
   -- Урсъ, "не убій".
   Лигіецъ поднесъ свою, похожую на палицу, руку къ затылку и въ смущеніи забормоталъ. Вѣдь, онъ долженъ же отбить ее... "свое солнышко"... Она сама же сказала, что теперь его очередь... Онъ будетъ стараться, насколько возможно. Но, если что случится нечаянно?.. Вѣдь онъ долженъ отбить ее! Ну, если и случится грѣхъ, то онъ будетъ каяться такъ горячо, такъ усердно просить невиннаго Агнца о прощеніи, что распятый Агнецъ смилуется надъ нимъ, бѣднымъ... Онъ, вѣдь, не хочетъ прогнѣвить Агнца,-- что же дѣлать, если у него такая тяжелая рука...
   На лицѣ его отразилось умиленіе; желая скрыть это, онъ поклонился и сказалъ:
   -- Пойду къ святому епископу.
   Актея обняла Лигію и заплакала. Она еще разъ удостовѣрилась, что есть какой-то міръ, гдѣ даже страданіе даетъ гораздо больше счастія, чѣмъ всѣ наслажденія и избытки дома цезаря.-- Еще разъ передъ нею распахнулись какія-то двери, ведущія къ свѣту, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, она почувствовала, что недостойна переступить ихъ порогъ.
  

ГЛАВА IX.

   Лигіи было жаль Помпонію Грецину, которую она любила всей душой, жаль весь домъ Авла, однако все ея отчаяніе прошло. Она испытывала даже нѣкоторое утѣшеніе, что ради истины отрѣшается отъ довольства и удобствъ, и обрекаетъ себя на скитальческую жизнь, полную неизвѣстности. Въ этомъ, быть можетъ, крылась и нѣкоторая доля дѣтскаго любопытства, какова то будетъ жизнь гдѣ-то въ далекихъ странахъ, среди варваровъ и дикихъ звѣрей, но больше было глубокой и искренней вѣры, что, поступая такимъ образомъ, она исполняетъ завѣтъ "Божественнаго Учителя", и что съ этой поры Онъ самъ будетъ оберегать ее, какъ послушное и вѣрное дѣтище. А въ такомъ случаѣ съ ней не произойдетъ ничего дурного. Постигнутъ какія-нибудь страданія,-- она и ихъ перенесетъ во имя Его. Придетъ неожиданная смерть.-- Онъ приметъ ее къ себѣ, а когда умретъ Помпонія, они соединятся на всю вѣчность. Она не разъ, еще въ домѣ Авла, горевала надъ тѣмъ, что она, христіанка, не можетъ ничѣмъ пожертвовать для Распятаго, о которомъ съ такимъ чувствомъ говорилъ даже Урсъ. Но теперь настала минута осуществить мечты. Лигія чувствовала себя почти счастливой и стала говорить о своемъ счастіи Актеѣ, по она не могла понять ее. Оставить все, оставить домъ, довольство, городъ, сады, храмы, портики, все, что такъ красиво, страну солнца, близкихъ людей,-- и ради чего же -- для того, чтобы скрыться отъ любви молодого и красиваго патриція... Въ головѣ Актеи эти понятія не умѣщались. Были минуты, когда она чувствовала, что въ этомъ есть правда, даже можетъ-быть, какое-нибудь великое, таинственное счастіе, но яснаго отчета въ этомъ дать себѣ она не умѣла, тѣмъ болѣе, что Лигію ждало еще одно испытаніе, которое угрожало даже ея жизни. Актея, отъ природы была боязлива и со страхомъ думала о предстоящемъ вечеромъ побѣгѣ, но о своихъ опасеніяхъ не хотѣла говорить Лигіи.
   Наступилъ день, и солнце заглянуло въ атрій. Актея стала уговаривать свою гостью отдохнуть послѣ проведенной безъ сна ночи. Лигія согласилась и онѣ вмѣстѣ вошли въ кабикулъ, роскошно отдѣланную и великолѣпно обставленную комнату, благодаря прежней связи Актеи съ императоромъ. Онѣ легли рядомъ, но Актея, несмотря на утомленіе, не могла заснуть. Давно уже она была грустна и несчастна, но теперь ею начало овладѣвать какое-то безпокойство, котораго она не испытывала раньше. До сихъ поръ жизнь казалась ей только безцѣльной и лишенной всякой будущности, а теперь вдругъ она показалась ей еще и позорной.
   Въ мысляхъ ея образовалась невообразимая путаница. Двери, ведущія къ свѣту, снова начали то открываться, то закрываться, но въ тѣ мгновенія, когда онѣ открывались, свѣтъ ослѣплялъ Актею такъ, что она ничего не могла-различить. Она скорѣе догадывалась, что въ этомъ сіяніи таится какое-то безграничное счастіе, въ сравненіи съ которымъ все остальное слишкомъ ничтожно, напримѣръ, еслибъ цезарь удалилъ Поппею и вновь полюбилъ ее, Актею, то и это было бы ничто въ сравненіи съ тѣмъ счастіемъ. Въ тоже время ей, вдругъ, пришла мысль, что и цезарь, котораго она такъ любитъ и невольно считаетъ за какого-то полубога,-- столь же ничтоженъ, какъ и любой рабъ, а этотъ дворецъ съ колоннами изъ нумидійскаго мрамора ничѣмъ не лучше любой груды камней. Подъ конецъ эти чувства, въ которыхъ она не умѣла разобраться, стали ее мучить. Она хотѣла заснуть, но отъ внутренняго волненія не могла.
   Думая, что Лигія, надъ которой тяготѣетъ столько опасностей, также не спитъ, Актея повернулась къ ней, чтобы поговорить о предстоящемъ побѣгѣ, но Лигія спала спокойно. Въ темный кубикулъ, сквозь неплотно задернутую занавѣсь, врывался солнечный лучъ и въ печь крутилась золотистая пыль. Актея видѣла тонкое лицо Лигіи, лежавшее на обнаженной рукѣ, закрытые глаза и слегка открытый ротъ. Дыханіе ея было ровно.
   "Спитъ... можетъ спать!-- подумала Актея.-- Ребенокъ!"
   Но черезъ минуту ей пришло въ голову, что, однако, этотъ ребенокъ предпочитаетъ бѣжать, чѣмъ сдѣлаться любовницей Виниція, предпочитаетъ нужду -- позору, скитальчество -- роскошному дому возлѣ Каринъ, богатымъ нарядамъ, драгоцѣнностямъ, пирамъ, звукамъ киѳаръ и цитръ.
   -- Почему?
   Она стала смотрѣть на Лигію, какъ бы желая найти отвѣтъ на ея спящемъ лицѣ. Долго она смотрѣла на ея ясный лобъ, на мягкія очертанія бровей, на темныя рѣсницы, на дѣвственную грудь, колышущуюся ровнымъ дыханіемъ, и подумала:
   "Какъ не похожа, она на меня!"
   Лигія показалась ей какимъ-то чудомъ, какимъ-то божественнымъ видѣніемъ, какою-то любимицею боговъ, во сто разъ прекраснѣе всѣхъ цвѣтовъ сада цезаря и всѣхъ изваяній въ его дворцѣ. Но въ сердцѣ гречанки не было зависти,-- напротивъ, при мысли объ опасностяхъ, угрожавшихъ молодой дѣвушкѣ, ее охватывала глубокая жалость. въ ней словно пробудились материнскія чувства. Лигія показалась ей не только прекрасною, какъ дивный сонъ, по вмѣстѣ съ тѣмъ и любимымъ ребенкомъ, и она стала цѣловать ея волосы.
   А Лигія спала спокойно, какъ будто дома, у Помпоніи Грецины, и спала долго. Уже миновалъ полдень, когда она открыла свои голубые глаза и осмотрѣлась вокругъ съ немалымъ изумленіемъ. Очевидно, ее удивило, что она не въ домѣ Авла.
   -- Это ты, Актея -- спросила она, разглядѣвъ въ полумракѣ лицо гречанки
   -- Я, Лигія.
   -- Сейчасъ уже вечеръ?
   -- Нѣтъ, дитя, но полденъ уже прошелъ.
   -- А Урсъ не вернулся?
   -- Урсъ не обѣщалъ вернуться. Онъ вечеромъ съ христіанами будетъ подстерегать твои носилки.
   -- Да, правда.
   Онѣ вышли изъ спальни и отправились въ баню. Актея выкупала Лигію и повела ее сначала завтракать, а потомъ гулять въ дворцовые сады, гдѣ не могла угрожать никакая опасность, потому что цезарь и его приближенные еще спали. Лигія въ первый разъ видѣла эти великолѣпные сады, полные кипарисовъ, пиній, дубовъ, оливъ и миртъ, посреди которыхъ бѣлѣлось цѣлое населеніе статуй, сверкали спокойныя зеркала прудовъ, цвѣли рощицы розъ, орошаемыхъ водяною пылью фонтановъ; входы въ живописные гроты заросли плющемъ или виноградомъ, гдѣ на поверхности водъ плавали серебристые лебеди, а между статуями и деревьями блуждали прирученныя газели изъ африканскихъ пустынь и красивыя пестрыя птицы, доставляемыя изъ всѣхъ извѣстныхъ странъ свѣта.
   Сады были пусты; кое гдѣ, съ лопатами въ рукахъ, работали невольники, напѣвая впологолоса свои пѣсни; другіе, которымъ дали отдыхъ, сидѣли у прудовъ или въ тѣни деревьевъ, остальные поливали розы и блѣдно-лиловые цвѣты шафрана. Актея и Лигія гуляли довольно долго и осматривали всѣ чудеса садовъ, и хотя мысли Лигіи были заняты совсѣмъ другимъ, она, все-таки, еще была настолько юна, что не могла не поддаться любопытству и изумленію. Ей даже думалось, что еслибъ цезарь былъ добръ, то въ такомъ дворцѣ и такихъ садахъ онъ могъ бы быть очень счастливымъ.
   Наконецъ, онѣ сѣли отдохнуть на скамью, почти совершенно скрытую въ тѣни кипарисовъ, и стали говорить о томъ, что всего болѣе тяготило ихъ, то-есть о предполагаемомъ бѣгствѣ Лигіи. Актея была гораздо менѣе спокойна, чѣмъ Лигія, и по временамъ ей казалось, что этотъ безумный планъ не можетъ удастся. Ей все больше и больше дѣлалось жаль Лигію, и казалось что во сто разъ безопаснѣе было бы попробовать подѣйствовать на добрыя чувства Виниція. Она стала разспрашивать молодую дѣвушку, давно ли она знаетъ Виниція и не думаетъ ли, что его можно упросить возвратить ее Помпоніи.
   Литія грустно покачала своею темнокудрою головкой.
   -- Нѣтъ. Въ домѣ Авла Виницій былъ совсѣмъ другой, добрый, но со вчерашняго вечера я его боюсь и предпочитаю бѣжать къ своимъ лигійцамъ.
   Актея допрашивала дальше:
   -- Однако, въ домѣ Авла онъ нравился тебѣ?
   -- Да,-- отвѣтила Лигія и опустила голову.
   -- Вѣдь, ты не рабыня, какою я была когда-то,-- сказала Актея послѣ минутнаго раздумья.-- На тебѣ Виницій могъ бы жениться. Ты заложница и дочь лигійскаго царя. Авлъ и Помпонія любятъ тебя, какъ родную дочь, и я увѣрена, что они охотно признаютъ тебя дочерью. Виницій могъ бы жениться на тебѣ.
   Но Лигія отвѣтила тихо и еще грустнѣе:
   -- Я предпочитаю бѣжать къ лигійцамъ.
   -- Лигія, хочешь, я сейчасъ пойду къ Виницію, разбужу его, если онъ спитъ, и скажу ему то, что говорила тебѣ сейчасъ? Да, дорогая моя, я сейчасъ пойду къ нему и скажу: "Виницій, она царская дочь и любимое дѣтище славнаго Авла; если ты любишь ее, возврати ее Авлу, а потомъ возьми ее изъ ихъ дома, какъ свою жену.
   Дѣвушка отвѣтила такимъ тихимъ голосомъ, что Актея едва могла разслышать.
   -- Я предпочитаю бѣжать къ лигійцамъ.
   И слезы заблестѣли на ея рѣсницахъ.
   Вблизи послышались шаги и, прежде чѣмъ Актея успѣла посмотрѣть, кто приближается, передъ скамейкой появилась Поппея Сабина со свитой своихъ рабынь. Двѣ изъ нихъ держали надъ нею пучки страусовыхъ перьевъ, прикрѣпленныхъ къ золотымъ прутьямъ, слегка обвѣвая ее, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, охраняя отъ жаркаго, хотя и осенняго, солнца. Черная эѳіопка съ выдающимися грудями, точно переполненными молокомъ, несла на рукахъ ребенка, закутаннаго въ пурпурную ткань, обшитую золотой бахрамой. Актея и Лигія встали, предполагая, что Поппея пройдетъ мимо скамейки, не обращая на нихъ вниманія, но она остановилась и сказала:
   -- Актея, ты нехорошо пришила бубенчики къ куклѣ; ребенокъ оторвалъ одинъ и поднесъ было ко рту; къ счастію, Лилита замѣтила это во-время.
   -- Прости, божественная,-- отвѣтила Актея, скрещивая на груди руки и опуская голову.
   Поппея посмотрѣла на Лигію.
   -- Что это за рабыня?-- спросила она.
   -- Это не рабыня, божественная августа, а воспитанница Помпоніи Грецины и дочь лигійскаго царя, которую онъ отдалъ римлянамъ, какъ заложницу.
   -- Она пришла навѣстить тебя?
   -- Нѣтъ, августа. Съ третьяго дня она живетъ во дворцѣ.
   -- Она была вчера на пиру?

[]

   -- Была, августа.
   -- По чьему приказанію?
   -- Но повелѣнію цезаря.
   Поппея стала еще внимательнѣе смотрѣть на Лигію, которая стояла передъ нею съ поникшею голевой, то съ любопытствомъ поднимая на нее своя сверкающіе глаза, то снова опуская ихъ. Вдругъ между бровями августы появилась морщина. Ревнивая къ своей красотѣ и власти, она жила въ постоянной тревогѣ, что когда-нибудь счастливая соперница погубитъ ее такъ, какъ она сама погубила Октавію. Поэтому каждое красивое женское лицо во дворцѣ возбуждало въ ней подозрѣніе. Глазомъ знатока она сразу окинула всю фигуру Лигіи и испугалась. "Да это просто нимфа,-- подумала она,-- ее родила Венера". И вдругъ у нея мелькнула мысль, ранѣе же приходившая, съ какою бы красотой ей ни приходилось встрѣчаться,-- что она гораздо старше Лигіи. Задѣтое самолюбіе и мрачныя опасенія быстро заполнили ея умъ. Можетъ-быть, Неронъ не видалъ или, смотря сквозь изумрудъ, не оцѣнилъ ее. Но что можетъ произойти, если онъ увидитъ ее, такую дивную, днемъ, при. солнцѣ? Къ тому же, она не рабыня. Она -- царская дочь,-- правда, варварскаго, но, все-таки, царя!.. Безсмертные боги! Она такъ же прекрасна, какъ я, но моложе меня! "
   И морщина между бровями Поппеи стала еще больше, а глаза ея изъ-подъ золотистыхъ рѣсницъ засвѣтились холоднымъ блескомъ.
   Но она съ наружнымъ спокойствіемъ обратилась къ Лигіи и спросила:
   -- Ты говорила съ цезаремъ?
   -- Нѣтъ, августа.
   -- Почему ты предпочитаешь быть здѣсь, а не у Авла?
   -- Я не предпочитаю, госпожа. Петроній уговорилъ цезаря взять меня отъ Помпоніи, но я здѣсь поневолѣ, госпожа!..
   -- И ты хотѣла бы вернуться къ Помпоніи?
   Послѣдній вопросъ Поппея предложила голосомъ болѣе мягкимъ и ласковымъ, и въ сердцѣ Лигіи вдругъ зародилась надежда.
   -- Госпожа,-- сказала она, простирая руки въ Поппеѣ,-- цезарь обѣщалъ отдать меня, какъ невольницу, Виницію, но ты вступись за меня и возврати меня Помпоніи.
   -- Стало-быть Петроній склонилъ цезаря взять тебя у Авла и отдать Виницію?
   -- Да, госпожа, Виницій сегодня пришлетъ за мною, но ты, милостивая, сжалься надо мной.
   Она склонилась, взяла въ руки край одежды Поппеи и съ бьющимся сердцемъ ожидала ея отвѣта. Поппея съ лицомъ, освѣтившимся злобною улыбкой, посмотрѣла на нее и сказала:
   -- Обѣщаю тебѣ, что еще сегодня ты будешь невольницей Линиція.
   И она отошла, какъ привидѣніе,-- прекрасное, но злое. До ушей Лигіи и Актеи долетѣлъ только крикъ ребенка, который, неизвѣстно отчего, заплакалъ.
   У Лигіи глаза тоже наполнились слезами, но она взяла руку Актеи и сказала:
   -- Пойдемъ домой. Помощи нужно ждать только оттуда, откуда она можетъ явиться.
   Онѣ вернулись въ атрій и не выходили до вечера. Когда стемнѣло, и невольницы внесли свѣтильники, обѣ онѣ были очень блѣдны. Разговоръ ихъ обрывался каждую минуту. Обѣ онѣ все время прислушивались, не приближается ли кто-нибудь. Лигія постоянно повторяла, что, какъ не жаль ей разстаться съ Актеею, но такъ какъ Урсъ долженъ уже ожидать ее въ темнотѣ, то она желала бы, чтобы все это кончилось сегодня. Но, несмотря на это, дыханіе ея становилось все короче И отрывистѣе. Актея лихорадочно собирала драгоцѣнности, которыя могла найти, завязывала ихъ въ край пеплума Лигіи и умоляла ее не отказываться отъ этого дара,-- необходимаго средства въ бѣгствѣ. По временамъ наступала глубокая тишина, съ ея обманчивыми явленіями, нервно дѣйствовавшая на ихъ слухъ: молодымъ женщинамъ казалось, что онѣ слышатъ то какой-то шепотъ за занавѣской, то далекій плачъ ребенка, то лай псовъ.
   Вдругъ занавѣска, отдѣляющая атрій отъ передней, безшумно раздвинулась, и въ атрій вошелъ, точно духъ, высокій смуглый человѣкъ, съ лицомъ изъѣденнымъ оспой. Лигія сразу узнала Атацина, отпущенника Виниція, который иногда приходилъ въ домъ Авла.
   Актея испуганно вскрикнула, но Атацинънизко поклонился и сказалъ:
   -- Кай Виницій шлетъ привѣтъ божественной Лигіи и ждетъ ее на ужинъ въ своемъ домѣ, украшенномъ зеленью.
   Губы дѣвушки совершенно поблѣднѣли.
   -- Я иду,-- сказала она и на прощанье крѣпко обняла Актею.
  

ГЛАВА X.

   Домъ Виниція, дѣйствительно, былъ красиво убранъ миртовою зеленые и плющомъ, который гирляндами вился по стѣнамъ и надъ дверьми. Колонны всѣ были обвиты виноградомъ. Въ атрія, отверстіе котораго, для защиты отъ ночного холода, затянули пурпурною шерстяною занавѣской, было свѣтло, какъ днемъ. Горѣли о восьми и двѣнадцати огняхъ свѣтильники, сдѣланные въ формѣ деревьевъ, звѣрей, птицъ или статуй, держащихъ лампады, наполненныя благовоннымъ масломъ. Свѣтильники эти были и азъ алебастра, и изъ мрамора, и изъ золоченной коринѳской мѣди; хотя они уступали знаменитому свѣтильнику изъ храма Аполлона, которымъ теперь пользовался Неронъ, по тоже были роскошны и вышли изъ рукъ великихъ художниковъ. Нѣкоторые изъ нихъ были заслонены александрійскимъ стекломъ или завѣшаны прозрачными индѣйскими тканями, красными, голубыми, желтыми, такъ что весь атрій горѣлъ разноцвѣтными огнями. Разносилось благоуханіе нарда, запахъ котораго Виницій полюбилъ на Востокѣ. Въ глубинѣ дома, гдѣ сновали рабы и рабыни, было также ярко освѣщено. Въ триклиніи столъ былъ накрытъ на четверыхъ, потому что за ужинъ, кромѣ Виниція и Лигіи должны были возлечь Петроній и Хризотемида.
   Виницій во всемъ слѣдовалъ указаніямъ Петронія, который совѣтовалъ не ему самому итти за Лигіей, а послать Атацина съ приказомъ цезаря, самому-же встрѣтить Лигію въ домѣ и принять не только ласково, но даже съ почетомъ.
   -- Вчера ты былъ пьянъ,-- говорилъ Петроній.-- Я видѣлъ, ты поступалъ съ нею, какъ каменщикъ съ Альбанскихъ горъ. Не будь черезчуръ назойливъ и пойми, что хорошее вино нужно пить, не торопясь. Знай также, что пріятно жаждать обладанія, но еще пріятнѣе возбуждать у предмета страсти вожделѣніе.
   Хризотемида имѣла на этотъ счетъ собственное, нѣсколько иное мнѣніе, но Петроній, называя ее своею весталкой и голубкой, началъ объяснять ей разницу, какая должна быть между опытнымъ цирковымъ возницей и мальчикомъ, который въ первый разъ садится на колесницу. Потомъ онъ обратился къ Виницію и продолжалъ:
   -- Заслужи ея довѣріе, развесели ее, будь къ ней великодушенъ. Я не хотѣлъ бы присутствовать на грустномъ ужинѣ. Даже поклянись ей, что возвратишь ее Помпоніи, а это уже отъ тебя будетъ зависѣть, чтобы завтра она сама предпочла остаться.
   И, указывая на Хризотемиду, онъ прибавилъ:
   -- Я вотъ уже пять лѣтъ каждый день въ большей или меньшей степени примѣняю такой способъ къ этой пугливой птичкѣ и не могу пожаловаться на ея жестокость.
   Хризотемида ударила его вѣеромъ изъ павлиньихъ перьевъ и сказала:
   -- Развѣ я не сопротивлялась, сатиръ?
   -- Имѣя въ виду моего предшественника.
   -- Развѣ ты не былъ у моихъ ногъ?
   -- Для того только, чтобы надѣть перстни на ихъ пальцы.
   Хризотемида невольно взглянула на свои ноги, на пальцахъ которыхъ, дѣйствительно, искрились драгоцѣнные камни, и разсмѣялась вмѣстѣ съ Петроніемъ. Но Виницій не слушалъ ихъ спора. Сердце его тревожно билось подъ великолѣпною одеждой сирійскаго жреца, въ которую онъ нарочно нарядился для пріема Лигіи.
   -- Они должны были уже выйти изъ дворца,-- сказалъ онъ, какъ будто разговаривая самъ съ собою.
   -- Должны,-- отвѣтилъ Петроній.-- Пока могу тебѣ разсказать о пророчествахъ Аполлонія Тіанскаго или ту исторію о Руфинѣ, которую, не помню почему, я такъ и не окончилъ.
   Но Виниція такъ же мало занималъ Аполлоній Тіанскій, какъ и исторія Руфина. Мысли его были около Лигіи, и хотя онъ чувствовалъ, что лучше было принять Лигію въ собственномъ домѣ, чѣмъ итти во дворецъ, но по временамъ жалѣлъ, что не пошелъ самъ. Тогда онъ раньше могъ бы увидѣть Лигію и сидѣть съ ней въ темнотѣ рядомъ въ двухмѣстныхъ носилкахъ.
   Въ это время рабы внесли треножныя бронзовыя жаровни, украшенныя бараньими головами, и начали бросать на раскаленные уголья кусочки мирра и нарда.
   -- Сворачиваютъ къ Каринамъ!-- снова сказалъ Виницій.
   -- Онъ не утерпитъ, выбѣжитъ на встрѣчу и, пожалуй, разойдется съ ними,-- воскликнула Хризотемида.
   Виницій безсмысленно улыбнулся и сказалъ:
   -- Нѣтъ, я утерплю.
   Но ноздри его все раздувались, и Петроній, видя это, пожалъ плечами и замѣтилъ:
   -- Въ немъ нѣтъ философа ни на одну сестерцію, и никогда я изъ этого сына Марса не сдѣлаю человѣка.
   Виницій даже не слыхалъ его словъ.
   -- Они теперь уже на Каринахъ!
   Они дѣйствительно, повертывали къ Коринамъ. Рабы, называемые лампадаріями, шли впереди, другіе, педосеквіи, по обѣимъ сторонамъ носилокъ, а Атацинъ тутъ же, за ними, наблюдалъ за порядкомъ.
   Шествіе подвигалось медленно: фонари плохо освѣщали дорогу. Притомъ, улицы, ближайшія къ дворцу, были совершенно пусты, развѣ кое-гдѣ покажется человѣкъ съ фонаремъ въ рукахъ, но за то дальше царствовало необыкновенное оживленіе. Почти изъ каждаго переулка выходили люди, по трое, по четверо, всѣ безъ факеловъ, всѣ въ темныхъ одеждахъ. Нѣкоторые изъ нихъ смѣшались съ рабами, сопровождавшими процессію, а другіе скоплялись въ большія кучки, становились на дорогѣ, или шатались, какъ пьяные. По временамъ итти становилось такъ трудно, что лампадаріи начинали кричать:
   -- Мѣсто для благороднаго трибуна Кая Виниція!
   Лигія сквозь раздвинутыя занавѣски видѣла эти темныя кучки и начинала дрожать отъ волненія. Ее поперемѣнно охватывала то надежда, то тревога. "Это онъ, Урсъ и христіане!.. Вотъ, вотъ, сейчасъ!..-- шептали ея дрожащія губы.-- О, помоги, Христосъ! Спаси меня, Христосъ!
   Но и Атацинъ, сначала не обращавшій вниманія на это необыкновенное оживленіе улицы, наконецъ, сталъ безпокоиться. Дѣйствительно происходило что-то странное. Лампадаріи все чаще принуждены были кричать: "дорогу для носилокъ благороднаго трибуна!" Съ обѣихъ сторонъ носилокъ неизвѣстные люди такъ тѣснились, что Атацинъ приказалъ рабамъ отгонять ихъ палками.
   Вдругъ впереди послышались крики, всѣ факелы сразу погасли. Вокругъ носилокъ началась свалка.
   Атацинъ понялъ: это было нападеніе.
   И, понявъ это, онъ струсилъ. Всѣ знали, что цезарь, съ толпою приближенныхъ часто развлекается разбоями въ Субуррѣ и въ другихъ частяхъ города. Извѣстно было, что иногда съ этихъ ночныхъ похожденій Неронъ возвращается съ синяками, но кто обороняется, тотъ идетъ на смерть, будь это даже сенаторъ. Домъ вигиловъ, обязанныхъ охранять спокойствіе города, находился недалеко, но стража въ подобныхъ случаяхъ притворялась глухою и слѣпою. А теперь вокругъ носилокъ завязалось побоище; люди стали бить и топтать другъ друга. Атацинъ смекнулъ, что прежде всего нужно сохранить Лигію и себя, а остальное оставить на волю судьбы. И, вытащивъ дѣвушку изъ носилокъ, онъ подхватилъ ее на руки и попытался скрыться въ темнотѣ.
   Но Лигія начала кричать:
   -- Урсъ! Урсъ!
   Она была въ бѣломъ одѣяніи и узнать ее было нетрудно. Атацинъ свободною рукой началъ окутывать ее собственнымъ плащомъ, какъ вдругъ шею его сдавили какіе-то страшные клещи, а на голову его, какъ камень, свалилась огромная масса.
   Атацинъ моментально упалъ, какъ волъ, пораженный обухомъ передъ алтаремъ Зевса.
   Большая часть рабовъ лежала на землѣ или спасалась бѣгствомъ, натыкаясь, среди глубокаго мрака, на выступы каменныхъ стѣнъ. На мѣстѣ побоища остались только разбитыя въ свалкѣ носилки. Урсъ понесъ Лигію по направленію къ Субуррѣ; товарищи его слѣдовали за нимъ, расходясь по дорогѣ, въ разныя, стороны.
   Рабы начали собираться передъ домомъ Виниція и совѣщаться, какъ имъ быть. Не смѣя войти они, послѣ краткаго совѣщанія, рѣшили вернуться на мѣсто кровавой стычки, гдѣ нашли нѣсколько труповъ, между прочимъ, и тѣло Атацина. Онъ еще дышалъ, во послѣ короткой, предсмертной конвульсіи выпрямился и остался недвижимъ.
   Рабы взяли его и принесли къ воротамъ дома Виниція. Нужно было, однако, сообщить господину, что произошло.
   -- Пускай Гуло скажетъ,-- послышалось нѣсколько голосовъ,-- лицо у него въ крови, какъ и у васъ, а господинъ любитъ его. Ему безопаснѣе сказать, чѣмъ. намъ.
   Германецъ Гуло, старый невольникъ, когда-то нянчившій Виниція и доставшійся ему отъ матери, сестры Петролія, сказалъ:
   -- Я доложу, но пойдемъ всѣ вмѣстѣ. Пусть не на меня одного обрушится его гнѣвъ.
   Виницій не на шутку сталъ горячиться. Петроній и Хризотемида подсмѣивались надъ нимъ, но онъ широкими шагами ходилъ по атрію и повторялъ:
   -- Они должны уже быть здѣсь!.. Должны быть здѣсь!..
   Онъ хотѣлъ уже бѣжать на встрѣчу, но Петроній и Хризотемида удерживали его.
   Вдругъ въ сѣняхъ послышались шаги,-- и въ атрій хлынула толпа рабовъ и, остановившись у стѣны, подняла руки кверху.
   Виницій подскочилъ къ нимъ.
   -- Гдѣ Лигія?-- крикнулъ онъ страшнымъ, измѣнившимся голосомъ.
   -- А-а-а-а!-- только и могли простонать невольники.
   Гуло выступилъ впередъ со своимъ окровавленнымъ лицомъ и поспѣшно и жалобно заговорилъ:
   -- Видишь кровь, господинъ? Мы защищались! Кровь, господинъ, вотъ кровь!
   Но Виницій не далъ ему докончить, схватилъ бронзовый свѣтильникъ и однимъ ударомъ размозжилъ его черепъ, потомъ, обхвативъ голову руками, вцѣпился пальцами въ волосы и сталъ повторять хриплымъ голосомъ:
   -- Me miser urn! me miserum!...
   Лицо его посинѣло, глаза закатились, на губахъ появилась пѣна.
   -- Бичей!-- закричалъ онъ, наконецъ, нечеловѣческимъ голосомъ.

[]

   Петроній поднялся съ мѣста съ выраженіемъ отвращенія на лицѣ.
   -- Пойдемъ, Хризотемида,-- сказалъ онъ:-- если ты хочешь смотрѣть на мясо, я прикажу взломать лавку мясника въ Каринахъ.
   И онъ вышелъ изъ атрія, а въ домѣ, убранномъ зеленью плюща и приготовленномъ для пира, черезъ минуту раздался свистъ бичей и вопли наказываемыхъ слышались чуть не до утра.
  

ГЛАВА XI.

   Въ эту ночь Виницій совсѣмъ не ложился спать. Когда Петроній ушелъ, и когда стоны истязаемыхъ рабовъ не въ состояніи были смягчить его горе, его свирѣпость, онъ собралъ толпу другихъ слугъ и во главѣ ихъ, позднею ночью, отправился отыскивать Лигію. Онъ осмотрѣлъ Осквилинскую часть, потомъ Субурру, Vicus Sceleratus и всѣ прилегающіе къ нимъ переулки. Обойдя Капитолій, онъ черезъ мостъ Фабриція перешелъ на островъ и обошелъ всю часть города по ту сторону Тибра. По это были поиски безъ цѣли; онъ самъ не надѣялся найти Лигію, и если искалъ ее, то для того только, чтобы чѣмъ-нибудь заполнить эту ужасную ночь. Домой онъ вернулся на разсвѣтѣ, когда въ городѣ начали уже появляться возы и мулы перекупщиковъ овощей, и когда пекари открывали свои лавки. Онъ приказалъ убрать тѣло Гула, до котораго до сихъ поръ никто не смѣлъ дотронуться, затѣмъ невольниковъ, у которыхъ отбили Лигію, велѣлъ сослать въ деревенскій эргастулъ, что являлось наказаніемъ, чуть ли не болѣе страшнымъ, чѣмъ смерть, наконецъ, бросился на скамью въ атріи и сталъ придумывать, какимъ образомъ найти и отнять Лигію.
   Потерять ее, некогда не видѣть больше, казалось ему чѣмъ-то неправдоподобнымъ, и самая мысль объ этомъ приводила его въ бѣшенство. Своевольная натура молодого воина впервые наткнулась на сопротивленіе, на другую непреклонную волю и онъ положительно не могъ понять, какъ смѣетъ кто-нибудь- противиться его желаніямъ. Виницій скорѣе бы предпочелъ, чтобы весь міръ и Римъ обратился въ кучу развалинъ, чѣмъ примириться съ мыслью, что онъ не достигнетъ цѣли своихъ стремленіи. Чашу наслажденій отняли у него чуть ли не отъ устъ, и ему казалось, что случилось что-то неслыханное, взывающее о мести и нарушающее всѣ законы божескіе и человѣческіе.
   Но больше всего онъ проклиналъ свою судьбу, потому что никогда и ничего такъ страстно не желалъ, какъ обладанія Лигіей. Ему казалось, что онъ не съумѣетъ существовать безъ нея. То онъ хотѣлъ обладать ею затѣмъ, чтобы бить ее, тащить ее за волосы въ кубикулъ и издѣваться надъ нею, то имъ овладѣла страшная тоска по ея голосу, фигурѣ, глазамъ, и онъ чувствовалъ, что былъ бы готовъ лежать у ея ногъ. Онъ призывалъ ее, грызъ пальцы, сжималъ виски руками, напрягалъ всѣ силы, чтобы думать спокойнѣе о томъ, какъ бы найти ее, и не могъ. Въ головѣ у него мелькали тысячи средствъ и способовъ, но одинъ безумнѣе другого. Наконецъ, ему блеснула мысль, что Лигію похитилъ Авлъ, что во всякомъ случаѣ онъ долженъ знать, гдѣ она скрывается.

[]

   И онъ рѣшился бѣжать въ домъ Авла. Если ему не отдадутъ Лигіи, если Авлъ не испугается угрозъ, онъ пойдетъ къ цезарю, обвинитъ стараго вождя въ неповиновеніи и добьется его смертнаго приговора, но передъ этимъ онъ заставитъ его признаться, гдѣ скрывается Лигія. Если ему отдадутъ ее даже добровольно, онъ и въ такомъ случаѣ отмститъ. Правда, его приняли въ домѣ Авла и ухаживали за нимъ, но это все равно. Однимъ этимъ оскорбленіемъ его освободили отъ всякой благодарности. Его мстительная и пылкая душа испытывала наслажденіе при мысли объ отчаяніи Помпоніи Гредины, когда центуріонъ принесетъ старому Авлу смертный приговоръ, а онъ былъ почти увѣренъ, что выхлопочетъ этотъ приговоръ. Ему поможетъ въ этомъ Петроній. Наконецъ, и самъ цезарь ни въ чемъ не отказываетъ товарищамъ-августіанамъ, если къ отказу его не побуждаетъ личное нерасположеніе или страсть.
   Вдругъ сердце Виниція замерло подъ вліяніемъ ужаснаго предположенія.
   А если самъ цезарь похитилъ Лигію?
   Всѣ знали, что цезарь часто отъ скуки развлекается ночными разбоями. Даже Петроній принималъ участіе въ этихъ забавахъ. Главная цѣль ихъ, правда, заключалась въ томъ, чтобы захватывать женщинъ и подбрасывать ихъ на солдатскомъ плащѣ до обморока. Но, однако, самъ Неронъ иногда называлъ эти прогулки "ловлею жемчуга"; такъ какъ въ отдаленныхъ кварталахъ города, населенныхъ убогимъ людомъ, удавалось иногда выловить настоящую жемчужину красоты и молодости. Тогда sagatio, какъ называлось подбрасываніе на солдатскомъ плащѣ, обращалось въ настоящее похищеніе, и "жемчужину" отправляли или на Палатинъ, или въ одну изъ безчисленныхъ виллъ цезаря, или, наконецъ, Неронъ дарилъ ее кому-нибудь изъ своихъ товарищей. Такая-же участь могла постигнуть и Лигію. Цезарь смотрѣлъ на нее во время пира, и Виницій ни на минуту не сомнѣвался, что она должна была показаться ему прекраснѣе всѣхъ женщинъ, которыхъ онъ видѣлъ до сихъ поръ. Хотя Неронъ держалъ Лигію у себя на Палатинѣ и могъ задержать открыто, но, какъ справедливо говорилъ Петроній, у цезаря не было отваги на преступленіе и, имѣя возможность дѣйствовать открыто, онъ предпочиталъ дѣйствовать тайно. А теперь къ этому его могла побудить и боязнь передъ Поппеей; Виницію пришло въ голову, что Авлъ, быть можетъ, и не рѣшился бы силою захватить дѣвушку, подаренную ему цезаремъ. Тогда кто же осмѣлился? Можетъ-быть, тотъ великанъ-лигіецъ съ голубыми глазами, который дерзнулъ войти въ триклиній и унести ее съ пира на рукахъ? Но куда же онъ скрылся съ нею, куда могъ отвести ее? Нѣтъ! У раба не хватило бы на это смѣлости. Значитъ, это никто другой, какъ цезарь, похитилъ Лигію.
   При этой мысли въ глазахъ Виниція потемнѣло, а на лбу выступили капли пота. Если послѣднее предположеніе вѣрно, то Лигія была потеряна для перо навсегда. Ее можно было вырвать изо всякихъ другихъ рукъ, только не изъ такихъ. Теперь съ большею справедливостью, чѣмъ прежде, онъ могъ воскликнуть: "Vae misero mihi!" Воображеніе рисовало ему Лигію въ объятіяхъ Нерона, и первый разъ въ жизни онъ понялъ, что бываютъ мысли, которыя положительно невыносимы. Только теперь онъ уяснилъ вполнѣ, какъ полюбилъ ее. Вотъ онъ видитъ ее у фонтана, въ домѣ Авла, на пиршествѣ. Онъ снова ощущаетъ ея близость, благоуханіе ея волосъ, сладость поцѣлуевъ, которыми онъ во время пира осыпалъ ея невинныя уста и она теперь казалась ему во сто разъ болѣе прекрасною и желанною, чѣмъ когда либо. И, когда онъ подумалъ, что все, что стало его кровью и жизнью, могло попасть Нерону,-- имъ овладѣла боль, чисто физическая и такая ужасная, что ему хотѣлось биться о стѣны атрія головой, пока она не разобьется. Онъ чувствовалъ, что можетъ сойти съума и сошелъ бы навѣрное, еслибъ ему еще не оставалось мести. Раньше ему казалось, что онъ не можетъ жить, если не отыщетъ Лигіи, теперь же онъ видѣлъ, что не можетъ умереть, пока не отмститъ за нее. Только эта мысль доставляла ему нѣкоторое облегченіе "Я буду твоимъ Кассіемъ Хереей!" -- повторялъ онъ, думало Неронѣ. Й, захвативъ въ руки земли изъ цвѣточныхъ вазъ, окружающихъ имплювій, онъ принесъ страшную клятву Эребу, Гекатѣ и своимъ домашнимъ ларамъ въ томъ, что отомститъ за Лигію.
   И, дѣйствительно, ему стало легче. Теперь, по крайней мѣрѣ ему есть для чего жить, чѣмъ заполнить свои дни и ночи. Онъ оставилъ свой плацъ посѣщенія Авла и приказалъ нести себя на Палатинъ. По дорогѣ онъ думалъ, что если его не допустятъ до цезаря или захотятъ осмотрѣть, нѣтъ ли при немъ оружія, то это явится доказательствомъ, что Лигію похитилъ цезарь. Оружія онъ, однако, съ собой не взялъ. Онъ потерялъ вообще сознаніе, сохранивъ,-- какъ обыкновенно всѣ люди, поглощенные одною мыслью, пониманіе настолько, насколько это касалось мщенія. Онъ не хотѣлъ излишнею поспѣшностью упустить его. Кромѣ того, онъ хотѣлъ, прежде всего повидать Актею, отъ которой и думалъ узнать всю правду. По временамъ его осѣняла надежда, что онъ, можетъ-быть, увидитъ и Лигію, и при этой мысли его охватывала дрожь. Быть можетъ, цезарь сегодня же возвратитъ ее ему? Но черезъ минуту онъ отказался отъ этого предположенія. Еслибъ ему хотѣли прислать ее, то прислали бы вчера. Одна Актея могла объяснить все и нужно было прежде всего повидаться съ нею.
   Остановившись на этомъ рѣшеніи, онъ приказалъ невольникамъ прибавить шагу, а по дорогѣ думалъ то о Лигіи, то о мести.
   Онъ слышалъ, что жрецы египетской богини Пахты умѣютъ насылать болѣзнь на кого захотятъ, и рѣшился узнать у нихъ объ ихъ способахъ. На востокѣ ему говорили, что евреи знаютъ какія-то заклинанія, при помощи которыхъ тѣло врага покрывается болячками. Въ его домѣ между невольниками было нѣсколько евреевъ, и Виницій рѣшилъ по возвращеніи сѣчь ихъ до тѣхъ поръ, пока они не выдадутъ ему этой тайны. Съ особеннымъ наслажденіемъ думалъ онъ о короткомъ римскомъ мечѣ, который извлекаетъ струи крови такія, какія, когда-то брызнули изъ Кая Калигулы, оставивъ неизгладимыя пятна на колоннѣ портика; Виницій готовъ былъ теперь вырѣзать весь Римъ, а если бы какіе-нибудь мстительные боги обѣщали ему истребить всѣхъ людей, за исключеніемъ его и Лигіи, то онъ согласился бы и на это.
   Передъ аркой онъ сосредоточилъ все свое вниманіе и при видѣ преторіанской стражи подумалъ, что если будутъ стараться его задержать, то это послужитъ доказательствомъ, что Лигія по волѣ Императора находится во дворцѣ. Но старшій центуріонъ дружески улыбнулся и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ ему навстрѣчу, сказалъ;
   -- Привѣтъ тебѣ, благородный трибунъ! Если ты желаешь склониться передъ цезаремъ, то ты выбралъ неудачную минуту, и я не знаю, удастся-ли тебѣ увидѣть его.
   -- Что случилось? спросилъ Виницій.
   -- Божественная маленькая августа вчера внезапно захворала, Цезарь и августа Поппея находятся при ней вмѣстѣ съ врачами, которыхъ созвали со всего города.
   Случай былъ важный; Цезарь, когда у него родилась дочь, просто съ ума сходилъ отъ счастія и принялъ ее "exira humanum geudium". Еще до родовъ сенатъ поручилъ особому покровительству боговъ лоно Поппеи. Въ Анціи, гдѣ произошло разрѣшеніе отъ бремени, были устроены великолѣпныя игры и, кромѣ того, воздвигнуты храмы двумъ Фортунамъ. Неронъ, который ни въ чемъ не умѣлъ сохранять мѣры, безмѣрно любилъ этого ребенка. Поппеѣ онъ былъ также дорогъ, хотя бы потому, что укрѣплялъ ея положеніе и сдѣлалъ ея вліяніе неоспоримымъ.
   Отъ здоровья и жизни маленькой августы могли зависѣть судьбы всей имперіи, но Виницій такъ былъ занятъ собою, своимъ дѣломъ и своею любовью, что почти не обратилъ вниманія на извѣстіе центуріона и отвѣтилъ:
   -- Я хочу видѣться только съ Актеей.
   Но Актея также находилась при больной, и онъ долженъ былъ долго ждать ее. Она пришла лишь около полудня съ измученнымъ, блѣднымъ лицомъ, которое при видѣ Виниція поблѣднѣло еще больше.
   -- Актея,-- закричалъ Виницій, схватывая ее за руку и притягивая на середину атрія,-- гдѣ Лигія?
   -- Я хотѣла тебя спросить объ этомъ,-- отвѣтила Актея и съ упрекомъ посмотрѣла ему въ глаза.
   А онъ, хотя обѣщалъ себѣ, что будетъ спокойно разспрашивать ее, стиснулъ руками голову и началъ повторять съ лицомъ, искаженнымъ болью и гнѣвомъ:
   -- Она исчезла! Ее похитили по дорогѣ ко мнѣ!
   Но немного погодя онъ опомнился и, приблизивъ свое лицо къ лицу Актеи, заговорилъ сквозь стиснутые зубы:
   -- Актея, если тебѣ мила жизнь, если ты хочешь стать причиною несчастій, которыхъ даже и вообразить себѣ не можешь, скажи мнѣ правду: не цезарь-ли похитилъ ее?
   -- Цезарь вчера не выходилъ изъ дворца.
   -- Поклялись тѣнью твоей матери, всѣми богами, что Лигіи нѣтъ во дворцѣ.
   -- Клянусь тѣнью моей матери, Маркъ,-- ея нѣтъ во дворцѣ и не цезарь похитилъ ее. Вчера захворала маленькая августа, и Неронъ не отходитъ отъ ея колыбели.
   Виницій вздохнулъ свободнѣе. То, что казалось ему самымъ страшнымъ, перестало угрожать ему.
   -- Значитъ,-- сказалъ онъ, садясь на скамью и судорожно сжимая руки,-- ее похитили Авлъ съ женою, и въ такомъ случаѣ горе имъ!
   -- Авлъ Плавцій былъ здѣсь утромъ. Онъ не могъ видѣться со мной, потому что я была около ребенка, но разспрашивалъ о Лигіи Эпафродита и другихъ слугъ цезаря, а потомъ сказалъ имъ, что придетъ еще разъ, чтобы поговорить со мной.
   -- Онъ хотѣлъ отклонить отъ себя подозрѣніе. Если-бы онъ не зналъ, что сдѣлалось съ Лигіей, то пришелъ бы искать ее въ моемъ домѣ.
   -- Онъ написалъ на табличкѣ нѣсколько словъ, и ты увидишь, что онъ, зная, что цезарь взялъ Лигію изъ его дома по просьбѣ твоей и Петронія, разсчитывалъ, что ее отошлютъ къ тебѣ и сегодня утромъ былъ у тебя въ домѣ, гдѣ узналъ все, что произошло.
   Она пошла въ кубикулъ и возвратилась съ табличкой, которую ей оставилъ Авлъ.
   Виницій прочелъ и замолчалъ. Актея, какъ будто угадавъ его мысли по его унылому лицу, сказала:
   -- Нѣтъ, Маркъ, произошло то, чего хотѣла сама Лигія.
   -- Ты знала, что она хочетъ бѣжать?-- вспыхнулъ Виницій.
   Актея посмотрѣла на него своими задумчивыми глазами и почти сурово отвѣтила:
   -- Я знала, что она не хочетъ сдѣлаться твоею любовницей.
   -- А ты чѣмъ была всю свою жизнь?
   -- Я... я раньше была невольницей.
   Но Виницій не переставалъ горячиться,-- цезарь подарилъ ему Лигію, и ему нѣтъ надобности допытываться, чѣмъ она была раньше. Онъ отыщетъ ее хоть подъ землей и сдѣлаетъ съ ней все, что ему захочется. Она будетъ его наложницей. Онъ прикажетъ ее сѣчь розгами, сколько ему вздумается. Когда она ему надоѣстъ, онъ отдастъ ее самому послѣднему изъ своихъ невольниковъ или заставитъ вертѣть жерновъ въ своихъ африканскихъ имѣніяхъ. Онъ будетъ ее искать и найдетъ только затѣмъ, чтобы истоптать и унизить ее.
   Раздражаясь все болѣе и болѣе, онъ утрачивалъ чувство мѣры до такой степени, что Актея поняла, что онъ обѣщаетъ больше, чѣмъ можетъ исполнить, и что онъ говоритъ подъ вліяніемъ гнѣва и страданія. Къ страданію она почувствовала бы сожалѣніе, но несдержанность Виниція до такой степени истощила ея терпѣніе, что она спросила, зачѣмъ онъ пришелъ къ ней. Виницій сразу не нашелъ отвѣта. Пришелъ потому, что такъ хотѣлъ, думалъ, что она дастъ ему какія-нибудь свѣдѣнія, но собственно ему хотѣлось видѣть цезаря, и такъ какъ это не удалось, то онъ явился къ ней. Лигія своимъ бѣгствомъ оказала неповиновеніе волѣ цезаря, и онъ упроситъ его повелѣть искать ее по всему городу, по всему государству, хотя бы для этого пришлось прибѣгнуть къ помощи всѣхъ легіоновъ и по очереди обшарить каждый домъ въ имперіи. Петроній поддержитъ его просьбу, и поиски начнутся съ сегодняшняго же дня.
   На это Актея сказала:
   -- Берегись, чтобъ не потерять ее навсегда, именно тогда, когда ее найдутъ по повелѣнію цезаря.
   Виницій нахмурилъ брови.
   -- Что это значитъ?-- спросилъ онъ.
   -- Слушай меня, Маркъ! Вчера мы съ Лигіей были въ здѣшнихъ садахъ и встрѣтились съ Поппей и съ маленькою августой, которую несла на рукахъ негритянка Лилитъ. Вечеромъ ребенокъ захворалъ, и Лилита утверждаетъ, что его околдовали,-- и околдовала та чужеземка, которую онѣ встрѣтили въ садахъ. Если ребенокъ выздоровѣетъ, объ этомъ забудутъ, но въ противномъ случаѣ Поппея первая обвинитъ Лигію въ колдовствѣ, а тогда, какъ только ее отыщутъ, уже никто ее не спасетъ.
   Наступила минута молчанія, потомъ Виницій сказалъ.
   -- А, можетъ, околдовала... и меня околдовала.
   -- Лилита тоже говоритъ, что ребенокъ заплакалъ, когда его проносили мимо насъ. И, правда, заплакалъ. Вѣроятно, его въ садъ вынесли уже больнымъ. Маркъ, ищи Лигію самъ, гдѣ хочешь, но пока маленькая августа не выздоровѣетъ, не говори о ней съ цезаремъ, потому что ты навлечешь на нее мщеніе Поппеи. Довольно слезъ уже пролила она, благодаря тебѣ, и да хранятъ теперь всѣ боги ея бѣдную головку.
   -- Ты любишь ее, Актея?-- угрюмо спросилъ Виницій.
   Въ глазахъ отпущенницы блеснули слезы.
   -- Да, я полюбила ее.
   -- Потому то она не отплатила тебѣ ненавистью, какъ мнѣ.
   Актея съ минуту смотрѣла на него, какъ бы колеблясь или желая узнать, искренно ли онъ говоритъ, потомъ отвѣтила.
   -- Бѣшенный и слѣпой человѣкъ, она любить тебя!
   Виницій при этихъ словахъ вскочилъ, какъ сумасшедшій. Неправда, она ненавидѣла его. Откуда Актея можетъ знать это? Неужели Лигія послѣ одного дня знакомства во всемъ призналась ей? Что это за любовь, которая предпочитаетъ скитальчество, позоръ нищеты, неувѣренность въ завтрашнемъ днѣ, а быть можетъ и жалкую смерть -- разукрашенному дому, въ которомъ любимый человѣкъ ждетъ ее на пиршество? Лучше ему не слыхать такихъ словъ, онъ можетъ сойти съума. Онъ не отдалъ бы этой дѣвушки за всѣ сокровища дворца, а она убѣжала. Что это за любовь, которая боится наслажденія и плодитъ горе? Кто пойметъ это? Кто можетъ это объяснить? Если бъ не надежда, что онъ найдетъ ее, онъ пронзилъ бы себя мечомъ. Любовь даютъ, а не отнимаютъ. Были минуты въ домѣ Авла, когда онъ самъ вѣрилъ въ близкое счастіе, но теперь убѣдился, что она ненавидѣла его, ненавидитъ и умретъ съ ненавистью въ сердцѣ къ нему.
   Но Актея, обыкновенно кроткая и боязливая, въ свою очередь перешла въ негодованіе. Какимъ образомъ онъ добивался ея расположенія? Вмѣсто того, чтобы просить ее у Авла и Помпоніи, онъ предательски отнялъ ее у родителей. Онъ хотѣлъ ее сдѣлать не женою, а наложницею,-- ее, царскую дочь. Онъ ввелъ ее въ этотъ домъ злодѣяній и разврата, оскорбилъ ея невинные глаза зрѣлищемъ омерзительнаго пиршества, держалъ себя съ нею, какъ съ распутницею. Развѣ онъ забылъ, что такое домъ Авла, что за женщина Помпонія Грецина, которая воспитывала Лигію? Неужели нѣтъ настолько ума, чтобы понять, что это не такія женщины, какъ Нигидія, какъ Кальвія Криспинила, какъ Поппея, какъ всѣ другія, которыхъ онъ встрѣчалъ въ домѣ цезаря? Развѣ, увидавъ Лигію, онъ не понялъ сразу, что это чистое существо предпочтетъ смерть позору? Почемъ онъ знаетъ, какимъ богамъ она поклоняется,-- не болѣе ли чистымъ и лучшимъ, чѣмъ развратная Венера или Изида, которыхъ чтутъ распутныя римлянки? Нѣтъ, Лигія не дѣлала признаній, но говорила ей, что спасенія ожидаетъ отъ него, отъ Виниція; она надѣялась, что онъ испроситъ для нея у цезаря право возвратиться назадъ и приведетъ ее къ Помпоніи. Говоря объ этомъ, она краснѣла, какъ дѣвушка, которая любитъ и вѣритъ. Сердце ея билось для него, но онъ самъ возстановилъ ее противъ себя, внушилъ ей ужасъ, оскорбилъ ее и теперь онъ можетъ искать ее при помощи солдатъ цезаря; но пусть знаетъ, что если ребенокъ Поппеи умретъ, то на Лигію падетъ подозрѣніе, и гибель ея станетъ неизбѣжной.
   Послѣднія слова Актеи глубоко тронули Виниція. Извѣстіе, что Лигія любила его, потрясло до глубины его душу. Онъ припомнилъ себѣ, какъ въ саду Авла она слушала его съ румянцемъ на щекахъ и съ искрящимися глазами. Ему въ то время показалось, что она, дѣйствительно, начинала любить его, и вдругъ при этой мысли, его охватило ощущеніе какого-то счастія, во сто разъ большаго, чѣмъ то, котораго онъ ожидалъ. Онъ подумалъ, что дѣйствительно могъ бы овладѣть ею съ ея согласія, и, кромѣ того, взять любящею. Она обвила бы пряжей его двери и умастила бы ихъ волчьимъ саломъ, а потомъ, какъ его жена, сѣла бы на овечьей шкурѣ у его очага. Онъ услыхалъ бы изъ ея устъ священныя слова: "гдѣ ты, Кай, тамъ и я, Кая" {Брачные обряды у римлянъ.}, и она навсегда была бы, его. Отчего онъ не поступилъ такъ?! Теперь онъ готовъ жениться на ней, но ея нѣтъ, онъ можетъ никогда не найти ее, а если и нашелъ бы, то можетъ погубить ее, если даже не погубитъ, то его предложенія уже не примутъ ни Авлъ, ни Помпонія, ни сама Лигія. Тугъ гнѣвъ снова овладѣлъ имъ и сталъ поднимать волосы на его головѣ, но теперь обратился уже не противъ Авла и Лигіи, а противъ Петронія. Это онъ былъ всему виною. Если-бъ не онъ, Лигія не была бы обречена скитаться, она была бы его невѣстою, и никакая опасность не угрожала бы ея дорогой головкѣ. А теперь все уже свершилось, теперь уже поздно исправить зло.
   -- Поздно!
   И ему показалось, что подъ его ногами разверзлась бездна. Что предпринять, какъ поступить, куда пойти?.. Актея, какъ эхо, повторила "поздно", и это слово въ чужихъ устахъ прозвучало Виницію, какъ смертный приговоръ. Онъ понималъ только одно, что ему во что бы то ни стало нужно отыскать Лигію, иначе съ нимъ произойдетъ что-нибудь ужасное.
   И, машинально закутавшись въ тогу, онъ хотѣлъ уйти, даже не простившись съ Актеей, какъ занавѣсь, отдѣляющая сѣни отъ атрія, раздвинулась, я онъ вдругъ увидѣлъ передъ собою Помпонію Грецину въ ея вѣчномъ траурѣ.
   Очевидно, и она узнала уже объ исчезновеніи Лигіи и, думая, что ей легче, чѣмъ Авлу, будетъ видѣться съ Актеей, пришла разспросить ее, но, увидавъ Виниція, обратила къ нему свое блѣдное лицо и сказала:
   -- Маркъ, да проститъ тебѣ Богъ зло, которое ты сдѣлалъ намъ и Лигіи!
   А онъ стоялъ съ поникшей головой, сознавая себя глубоко несчастнымъ и виновнымъ, не понимая, какой богъ могъ простить ему и почему Помпонія говорила о прощеніи, когда ей нужно было говорить о мести.
   Затѣмъ, онъ вышелъ, не зная, куда ему итти, полный тяжелыхъ мыслей, тягостной заботы и недоумѣнія.
   На дворѣ и въ галлереѣ въ тревогѣ стояли толпы людей. Среди дворцовыхъ рабовъ виднѣлись воины и сенаторы, явившіеся освѣдомиться о здоровьѣ маленькой августы, а вмѣстѣ съ тѣмъ показаться во дворцѣ и заявить о своей преданности хотя бы передъ невольниками цезаря. Вѣсть о болѣзни "богини", видно, быстро разнеслась по всему городу, потому что въ воротахъ показывались все новыя лица, а за аркой виднѣлись цѣлыя толпы людей. Нѣкоторые изъ вновь прибывшихъ, видя, что Виницій вышелъ изъ дворца, разспрашивали его о новостяхъ, но онъ, не отвѣчая на вопросы, шелъ прямо. Петроній, "который также явился сюда, чуть не столкнулся съ нимъ грудь съ грудью и остановилъ его.
   Виницій непремѣнно пришелъ бы въ бѣшенство при видѣ Петронія и произвелъ бы какое-нибудь безчинство во дворцѣ цезаря, если бы не вышелъ отъ Актеи совершенно разбитымъ, безсильнымъ и угнетеннымъ; даже его обычная запальчивость изчезла на время. Онъ отстранилъ, однако, Петронія и хотѣлъ-было пройти мимо, но Петроній чуть не насильно задержалъ его.
   -- Какъ чувствуетъ себя божественная?-- спросилъ онъ.
   Но эта насильственная остановка раздражила Виниція и мгновенно возбудила его гнѣвъ.
   -- Пусть адъ поглотятъ и ее, и весь этотъ домъ,-- отвѣтилъ онъ, стискивая зубы.
   -- Молчи, несчастный!-- сказалъ Петроній и, оглядѣвшись вокругъ, добавилъ поспѣшно:-- если хочешь что-нибудь узнать о Лигіи, ступай за мной. Нѣтъ... Здѣсь я ничего не скажу тебѣ. Иди за мной, я въ носилкахъ передамъ тебѣ свои догадки.
   Обнявъ рукой молодого человѣка, онъ быстро вывелъ его изъ дворца. Ему только это и было нужно, хотя никакихъ новыхъ извѣстій о Лигіи онъ не могъ сообщить. Какъ человѣкъ предусмотрительный и, несмотря на свое вчерашнее возмущеніе, весьма сочувственно относившійся къ Виницію и до нѣкоторой степени считавшій себя отвѣтственнымъ за прошедшее, Петроній кое-что уже предпринялъ и сказалъ, когда они сѣли въ носилки:
   -- Я приказалъ своимъ невольникамъ сторожить у всѣхъ воротъ я сообщилъ имъ подробныя примѣты дѣвушки и того великана, который унесъ ее съ императорскаго пира,-- нѣтъ сомнѣнія, что это онъ отбилъ ее у твоихъ рабовъ. Слушай меня! Быть-можетъ, Авлъ захочетъ скрыть ее въ одномъ изъ своихъ имѣній, въ такомъ случаѣ мы будемъ знать, въ какую сторону ее увезли. Если же ее не увидятъ близъ городскихъ воротъ, то это послужитъ доказательствомъ, что она осталась въ городѣ, о мы сегодня же начнемъ ее разыскивать.
   -- Авлъ не знаетъ, гдѣ она,-- отвѣтилъ Виницій.
   -- Увѣренъ ли ты, что это такъ?
   -- Я видѣлъ Помпонію. Она также разыскиваетъ ее.
   -- Вчера она не могла выйти изъ города, потому что ночью ворота заперты. По два изъ"сихъ рабовъ караулятъ около каждыхъ воротъ. Одинъ долженъ итти за Лигіей и за великаномъ, другой вернуться тотчасъ же и дать мнѣ знать. Если они въ городѣ, мы найдемъ ее, потому что этого лигійца легко узнать, хотя бы по его росту и его плечамъ. Твое счастье, что не цезарь похитилъ ее,-- я могу тебя увѣрить, что не онъ, потому что на Палатинѣ для меня нѣтъ тайнъ.
   Но Виницій разразился больше горемъ, чѣмъ гнѣвомъ, и голосомъ, прерывающимся отъ волненія, сталъ передавать Петронію, что слышалъ отъ Актеи и какая новая опасность нависла надъ головой Лигіи,-- опасность такая ужасная, что если они и найдутъ бѣглецовъ, то придется тщательно скрывать ихъ отъ Поппеи. Потомъ онъ горько упрекнулъ Петронія за его совѣтъ. Если бы не онъ, все случилось бы иначе. Лигія была бы въ домѣ Авла, а онъ, Виницій, могъ бы видѣть ее ежедневно и былъ бы теперь счастливѣе цезаря. Разгорячась по мѣрѣ разсказа, онъ все болѣе и болѣе волновался до тѣхъ поръ, пока слезы горя и бѣшенства не полились изъ е то глазъ.
   Петроній положительно не ожидалъ, чтобы молодой человѣкъ могъ любить и жаждать любви до такой степени, и, видя эти слезы отчаянія, сказалъ про себя съ изумленіемъ:
   -- О, могучая повелительница Кипра, ты одна царишь надъ людьми и богами.
  

ГЛАВА XII.

   Когда они вышли изъ носилокъ передъ домомъ Петронія, завѣдующій атріемъ доложилъ имъ, что ни одинъ изъ рабовъ, посланныхъ къ городскимъ воротамъ, еще не возвратился. Объ приказалъ отнести имъ пищу и подтвердить, чтобы, подъ угрозой розогъ, они внимательно слѣдили за всѣми выходящими изъ города.
   -- Видишь,-- сказалъ Петроній,-- несомнѣнно, они въ городѣ, а гл" такомъ случаѣ мы найдетъ ихъ. Прикажи, однако, и своимъ людямъ смотрѣть у воротъ, въ особенности тѣмъ, которые были посланы за Лигіей,-- тѣ легко узнаютъ ее.
   -- Я приказалъ ихъ сослать въ эргастулы,-- сказалъ Виницій,-- но я сейчасъ же отмѣню свое распоряженіе -- пусть вдуть къ воротамъ.
   И, написавъ нѣсколько словъ на покрытой воскомъ дощечкѣ, онъ отдалъ ее Петронію, а тотъ приказалъ немедленно отнести ее въ домъ Виниція.
   Они оба перешли во внутренній портикъ, сѣли на мраморную скамью и стали разговаривать. Златокудрая Эвника и И рада пододвинули имъ подъ ноги бронзовыя скамеечки и налили въ чаши вино.
   -- Нѣтъ ли между твоими людьми кого-нибудь, кто зналъ бы этого огромнаго лигійца?-- спросилъ Петроній.
   -- Его знали Атацинъ и Гуло. Но Атацинъ погибъ вчера у носилокъ, а Гуло убилъ я самъ.
   -- Жаль мнѣ его,-- оказалъ Петроній.-- Онъ носилъ на рукахъ не только тебя, но и меня.
   -- Я даже хотѣлъ было отпустить его,-- отвѣтилъ Виницій,-- но не стоить говорить объ этомъ. Поговоримъ о Лигіи. Римъ, это -- море...
   -- Жемчужины вылавливаются именно изъ моря и появляются... Навѣрное, мы не отыщемъ ее ни сегодня, ни завтра, но когда-нибудь найдемъ непремѣнно. Ты сейчасъ обвинялъ меня, что я посовѣтовалъ тебѣ дурное средство, но средство само по себѣ было хорошо и стало дурнымъ только тогда, когда дѣло приняло неблагопріятный оборотъ. Наконецъ, ты слышалъ отъ самого Авла, что онъ со всею семьей собирается переселиться въ Сицилію. Такимъ образомъ Лигія все равно была бы далеко отъ тебя.
   -- Я поѣхалъ бы за ними,-- возразилъ Виницій,-- и во всякомъ случаѣ, она была бы въ безопасности, а теперь, если этотъ ребенокъ умретъ, Поппея и сама повѣритъ, и увѣритъ цезаря, что это -- вина Лигіи.
   -- Да. Это и меня также безпокоитъ. Но маленькая кукла еще можетъ выздоровѣть. А если она и умретъ, мы и тогда придумаемъ какой-нибудь способъ.
   Онъ задумался на минуту и потомъ сказалъ:
   -- Поппея какъ будто придерживается еврейской религіи. Цезарь суевѣренъ. Если распустить слухъ, что ее похитили злые духи, этому повѣрятъ, тѣмъ болѣе, что ни цезарь, ни Авлъ Плавцій не принимали никакого участія въ этомъ дѣлѣ, и она исчезла, дѣйствительно, весьма таинственно. Лигіецъ одинъ не могъ бы этого сдѣлать. Очевидно, ему помогли, но какимъ образомъ рабъ въ одинъ день могъ собрать столько людей?
   -- Рабы помогаютъ другъ другу во всемъ Римѣ.
   -- Да, помогаютъ, но не противъ другихъ рабовъ, а тутъ было извѣстно, что на твоихъ невольниковъ падетъ отвѣтственность и кара. Если ты внушишь своимъ рабамъ мысль о злыхъ духахъ, то они тотчасъ же подтвердятъ, что видѣли ихъ собственными глазами, потому что это сразу оправдаетъ ихъ въ твоихъ глазахъ... Спроси кого-нибудь на пробу, не видалъ ли онъ, какъ духи уносили Лигію но воздуху, и они тотчасъ же поклянутся эгидою Зевса, что это такъ и было.
   Виницій -- онъ и самъ былъ также суевѣренъ -- посмотрѣлъ на Петронія съ внезапнымъ и сильнымъ безпокойствомъ.
   Если у Урса не было помощниковъ и одинъ онъ не могъ похитить ее, то кто же ее похитилъ?
   Петроній разсмѣялся.
   -- Вотъ видишь,-- сказалъ онъ,-- повѣрятъ, когда и ты уже надоловину повѣрилъ. Таковъ нашъ свѣтъ, который издѣвается надъ богами. Повѣрятъ и не станутъ ее искать, а мы тѣмъ временемъ помѣстимъ ее гдѣ-нибудь подальше отъ города, въ какой-нибудь твоей или моей виллѣ.
   -- Однако, кто же помогъ ей?
   -- Ея единовѣрцы,-- отвѣтилъ Петроній.
   -- Какіе? Какому божеству поклоняется она? Я долженъ былъ бы знать это лучше тебя.
   -- Почти каждая женщина въ Римѣ кому-нибудь да поклоняется. Несомнѣнное дѣло, что Помпонія воспитала ее въ вѣрѣ въ то божество, которое сама почитаетъ, а въ какое именно -- я не знаю. Одно вѣрно: никто не видалъ, чтобъ она приносила жертву богамъ въ какомъ-нибудь, изъ нашихъ храмовъ. Ее даже обвиняли, что она христіанка, но это невозможно. Домашній судъ оправдалъ ее. О христіанахъ говорятъ, что они не только поклоняются ослиной головѣ, но и вообще являются врагами рода человѣческаго и допускаютъ гнуснѣйшія преступленія. Помпонія не можетъ быть христіанкой, потому что добродѣтель ея всѣмъ извѣстна, а врагъ человѣческаго рода не обращался бы такъ кротко съ невольниками.
   -- Нигдѣ съ ними не обходятся такъ, какъ у Авла,-- подтвердилъ Виницій.
   -- Вотъ видишь. Помпонія говорила при мнѣ о какомъ-то единомъ всемогущемъ и милосердномъ богѣ. Куда она спрятала другихъ -- это ея дѣло, довольно того, что ея Логосъ не былъ бы особенно всемогущимъ, вѣрнѣе, былъ бы очень жалкимъ Логосомъ, еслибъ у него насчитывалось только двѣ поклонницы, то-есть Помпонія и Лигія, съ прибавкой ихъ Урса. Ихъ должно быть больше, этихъ поклонниковъ; они-то показали помощи Лигіи.
   -- Эта вѣра приказываетъ прощать,-- сказалъ Виницій.-- У Актеи я встрѣтилъ Помпонію, и она сказала мнѣ: "да проститъ тебѣ Богъ зло, которое ты причинилъ намъ и Лигіи".
   -- Очевидно, ихъ Богъ,-- это какой-то кураторъ очень благосклонный. Гм!.. пускай онъ проститъ тебѣ, и въ знакъ прощенія возвратитъ тебѣ дѣвушку.
   -- Я завтра принесъ бы ему гекатомбу. Мнѣ противны и ѣда, и баня, и сонъ. Я надѣну темную лацерну и пойду блуждать по городу. Можетъ-быть, переодѣтый, я найду ее. Я боленъ!
   Петроній посмотрѣлъ на него съ нѣкоторымъ сожалѣніемъ. Подъ глазами Виниція образовались синіе круги, а зрачки свѣтились горячечнымъ свѣтомъ; небритая утромъ борода синеватою полосой обрамляла его сильно обрисованныя челюсти, волосы его были въ безпорядкѣ, и онъ, дѣйствительно, казался больнымъ. Ирада и златокудрая Эвника тоже съ сочувствіемъ смотрѣли на него, но онъ, казалось, не видалъ ихъ; они оба съ Петроніемъ такъ мало обращали вниманіе на рабынь, какъ будто бы около нихъ увивались не люди, а собаки.
   -- У тебя жаръ, сказалъ Петроній.
   -- Да.
   -- Въ такомъ случаѣ, послушай меня... Я не знаю, что бы тебѣ прописалъ врачъ, по знаю, какъ бы я самъ поступилъ на твоемъ мѣстѣ Итакъ, пока отыщется Лигія, я поискалъ бы въ другой того, что потерялъ. Я въ твоей виллѣ видѣлъ роскошныя тѣла. Не спорь... Я знаю, что такое любовь, и если жаждешь одной, другая никогда не можетъ замѣнить ее. Но хорошенькая рабыня всегда можетъ доставить хоть временное развлеченіе...
   -- Не хочу!-- отвѣтилъ Виницій.
   Но Петроній, который питалъ къ нему слабость и желалъ облегчить его страданія, сталъ придумывать, какъ бы сдѣлать это.
   -- Можетъ-быть, твои не имѣютъ для тебя прелести новизны,-- и, поочередно- осмотрѣвъ Ираду и Эвнику, онъ положилъ руку на бедро гречанки я сказалъ:-- обрати вниманіе на эту грацію. Нѣсколько дней назадъ молодой Фонтеній Капитонъ давалъ мнѣ за все троихъ прелестнѣйшихъ мальчиковъ изъ Клазоменъ, потому что болѣе прекраснаго тѣла и самъ Скопасъ не изваялъ бы. Не понимаю, какимъ образомъ я до сихъ поръ оставался равнодушенъ къ ней, не мысль же о Хризодемидѣ удерживала меня. Я ее дарю тебѣ, возьми ее!
   Эвкика услыхавъ это, поблѣднѣла, какъ полотно, и, смотря испуганными глазами на Виняція, затаивъ дыханіе, ждала его отвѣта.
   Но Виницій быстро вскочилъ съ мѣста и, стиснувъ руками виски, торопливо заговорилъ, какъ человѣкъ, томимый болѣзнью, который не хочетъ ни о чемъ слышать:
   -- Нѣтъ, нѣтъ!.. Къ чему мнѣ она!.. Мнѣ не надо другихъ!.. Благодарю тебя, но я отказываюсь... Я иду отыскивать Лигію по городу. Прикажи мнѣ дать галльскую лацерну съ капюшономъ. Пойду за Тибръ... Хоть бы Урса мнѣ увидать!
   И онъ поспѣшно вышелъ. Петроній, видя, что онъ дѣйствительно не можетъ усидѣть на мѣстѣ, не пытался его задерживать. Но, принимая отказъ Виниція за временное отвращеніе ко всякой другой женщинѣ, разъ она не Лигія, и не желая быть щедрымъ только на словахъ, онъ обратился къ невольницѣ и сказалъ:
   -- Эвника, ты выкупайся, умастись маслами, нарядись и ступай въ домъ Виниція.
   Но гречанка упала передъ нимъ на колѣна и со сложенными руками и стала умолять не отдавать ея. Она не пойдетъ къ Виницію, она предпочитаетъ здѣсь носить дрова въ гипокаустъ, чѣмъ тамъ быть первою между слугами. Она не хочетъ... не можетъ... и умоляетъ его сжалиться надъ нею. Пусть онъ прикажетъ сѣчь ее ежедневно, только бы не отсылалъ ее изъ дома.
   И, дрожа, какъ листъ, и отъ боязни, и отъ волненія, она протягивала къ нему руки. Петроній съ удивленіемъ слушалъ ее. Невольница, которая осмѣливается просить и не исполнить приказанія, которая говорить: "не хочу и не могу", была чѣмъ-то до такой степени невозможнымъ въ Римѣ, что Петроній сначала не вѣрилъ своимъ ушамъ. Онъ былъ слишкомъ изящнымъ для того, чтобы быть жестокимъ. Невольникамъ его, въ особенности въ области разврата, дозволялось больше, чѣмъ другимъ, подъ условіемъ, чтобы они образцово исполняли свою службу и волю господина чтили наравнѣ съ волею боговъ. Когда рабы не исполняли этихъ двухъ требованій, Петроній не жалѣлъ обычныхъ наказаній. Кромѣ того, онъ не терпѣлъ противорѣчій и всего, что нарушало его покой, и потому, посмотрѣвъ съ минуту на колѣнопреклоненную рабыню, онъ сказалъ:
   -- Позови ко мнѣ Тирезія и возвратись вмѣстѣ съ нимъ.
   Эвника дрожащая, со слезами на глазахъ вышла и вскорѣ возвратилась съ начальникомъ атрія, критяниномъ Тирезіемъ.

[]

   -- Возьмешь Эвнику,-- сказалъ Петроній,-- и дашь ей двадцать пять розогъ, но, однако, такъ, чтобы не испортить ея кожи.
   Сказавъ это, онъ перешелъ въ библіотеку и, присѣвъ къ столу изъ розоваго мрамора, началъ работать надъ своимъ Пиромъ Трималхіона.
   Но бѣгство Лигіи и болѣзнь маленькой августы настолько развлекали его мысли, что онъ не могъ долго заниматься. Да, наконецъ, эта болѣзнь была очень важнымъ обстоятельствомъ. Петронію пришло въ голову, что если цезарь повѣритъ, что Лигія околдовала маленькую августу, то отвѣтственность можетъ пасть и на него, потому что молодая дѣвушка появилась во дворцѣ только по его просьбѣ. Онъ надѣялся, что при первомъ свиданіи съ цезаремъ онъ съумѣетъ объяснить ему всю безсмысленность подобнаго предположенія, а потомъ разсчитывалъ на нѣкоторую слабость къ нему Поппеи. Правда, она тщательно скрывала это, но не такъ тщательно, чтобы Петроній могъ не замѣтить. Наконецъ, онъ пожалъ плечами, спустился въ триклиній завтракать и велѣлъ готовить носилки, чтобъ отправиться во дворецъ, а потомъ къ Хризотемидѣ.
   Въ корридорѣ, предназначенномъ для прислуги и ведущемъ въ триклиній, у стѣны, среди другихъ невольниковъ, виднѣлась стройная фигура Эвники. Петроній забылъ, что не отдавалъ Тирезію другаго приказанія, какъ только высѣчь Эвнику, нахмурилъ брови и сталъ искать глазами начальника атрія.
   Но его не было здѣсь, и Петроній обратился къ Эвникѣ:
   -- Тебя высѣкли?
   Она опять бросилась къ его ногамъ, прижала къ губамъ край его одежды и отвѣтила:
   -- О, да, господинъ, наказали! О, да, господинъ!
   Въ голосѣ ея, казалось, звучали радость и благодарность. Очевидно, она думала, что отдѣлалась только однимъ наказаніемъ,-- розгами и теперь можетъ остаться здѣсь. Петронія, который понялъ это, удивило упорное сопротивленіе рабыни, но онъ слишкомъ хорошо зналъ человѣческую природу, чтобы не догадаться, что одна только любовь могла быть причиной такого упорства.
   -- У тебя есть возлюбленный въ этомъ домѣ?-- спросилъ онъ.
   Эвника подняла на него свои голубые, полные слезъ, глаза и отвѣтила такъ тихо, что слова ея едва можно было разслышать.
   -- Да, господинъ...
   Со своими чудными глазами, съ золотистыми волосами, учесанными назадъ, съ выраженіемъ боязни и надежды на лицѣ, Эвника была такъ прелестна, такъ умоляюще смотрѣла на него, что Петроній, который, какъ философъ, самъ провозглашалъ могущество любви, а въ качествѣ эстетика поклонялся всякой красотѣ, почувствовалъ къ невольницѣ нѣкоторую жалость.
   -- Кто же изъ нихъ?-- спросилъ онъ, показывая головой на прислугу.
   Вопросъ его остался безъ отвѣта,-- Эвника только склонила голову къ его ногамъ и осталась неподвижной.
   Петроній посмотрѣлъ на невольниковъ, между которыми были красивые и статные люди, но ни одно лицо ничего ему не объясняло и онъ только замѣтилъ, что всѣ невольники какъ-то особенно странно улыбались. Петроній еще разъ взглянулъ на лежащую у его ногъ Эвнику и молча пошелъ въ триклиній.
   Послѣ посѣщенія дворца онъ отправился къ Хризотемидѣ и остался у ней до поздней ночи, но, возвратившись домой, приказалъ позвать къ себѣ Тирезія.
   -- Высѣкъ-ли ты Эвнику?-- спросилъ онъ.
   -- Да, господинъ. Только ты приказалъ не портить ея кожи.
   -- А другого приказанія я тебѣ не отдавалъ?
   -- Нѣтъ, господинъ,-- съ безпокойствомъ отвѣтилъ atriensis.
   -- Хорошо. Кто ея любовникъ?
   -- Никто, господинъ.
   -- Что ты знаешь о ней?
   Тирезій отвѣтилъ нѣсколько колеблющимся голосомъ:
   -- Эвника никогда ночью не покидаетъ кубикула, гдѣ спитъ со струхой Акризіоной и Ифидой; послѣ твоей ванны, господинъ, она никогда не остается въ банѣ... Прочія невольницы смѣются надъ ней и называютъ, ее Діаной.
   -- Довольно,-- сказалъ Петроній.-- Мой родственникъ, Виницій, которому сегодня утромъ я подарилъ Эвнику, не принялъ ее,-- пусть она останется здѣсь. Можешь уходить.
   -- Мнѣ можно сказать еще кое-что объ Эвникѣ, господинъ?
   -- Я приказалъ тебѣ говорить все, что ты знаешь о ней.
   -- Вся "фамилія" говоритъ, господинъ, о бѣгствѣ той, которая должна была поселиться въ домѣ благороднаго Виниція. Послѣ твоего ухода Эвника явилась ко мнѣ и сказала, что знаетъ человѣка, который съумѣетъ отыскать ее.
   -- А!-- сказалъ Петроній.-- Что это за человѣкъ?
   -- Я не знаю его, господинъ, но думалъ, что долженъ сообщить тебѣ это.
   -- Хорошо. Пусть этотъ человѣкъ ждетъ въ моемъ домѣ трибуна, котораго ты завтра утромъ попросишь отъ моего имени навѣстить меня.
   Atreinsis поклонился и ушелъ.
   Петроній невольно сталъ думать объ Эвникѣ. Сперва ему казалось яснымъ, что молодая рабыня хочетъ, чтобы Виницій нашелъ Лигію только потому, чтобы самой не пришлось замѣнить ее, но теперь ему пришло въ голову, что человѣкъ, котораго предлагаетъ Эвника, можетъ быть, ея любовникъ, и эта мысль вдругъ показалась ему непріятной. Провѣрить, конечно, было не трудно: стоило только позвать Эвнику; но часъ былъ уже поздній, Петроній, послѣ долгаго пребыванія у Хризотемиды, чувствовалъ себя утомленнымъ, ему хотѣлось спать. Однако, идя въ кубикулъ, онъ, неизвѣстно почему, вспомнилъ, что подмѣтилъ сегодня морщинки въ углахъ глазъ Хризотемиды, и подумалъ, что ея красота пользовалась въ Римѣ большею славою, чѣмъ она заслуживала въ дѣйствительности, и что Фонтеній Капитонъ, который предлагалъ ему трехъ мальчиковъ изъ Клазомены за одну Эвнику, хотѣлъ купить ее ужъ черезчуръ дешево.
  

ГЛАВА XIII.

   На другой день, едва только Петроній успѣлъ одѣться въ своемъ унктуаріѣ, какъ пришелъ приглашенный Тирезіемъ Виницій. Онъ зналъ уже, что никакихъ извѣстій отъ городскихъ воротъ не получено, и это еще болѣе огорчало его. Онъ теперь уже предполагалъ, что Урсъ вывелъ Лигію изъ города тотчасъ же послѣ похищенія, значитъ раньше, чѣмъ невольники Петронія стали сторожить у воротъ. Правда, осенью, когда дни становились короче, ворота запирали довольно рано, но за то и отпирали для уѣзжающихъ, а ихъ было не мало. Выбраться за городъ можно было и другимъ способомъ, который, хорошо знали невольники, когда они хотѣли убѣжать изъ города. Положимъ, Виницій послалъ своихъ людей и на всѣ дороги въ провинціи, съ заявленіемъ къ властямъ маленькихъ городовъ о бѣжавшей парѣ невольниковъ, съ подробнымъ описаніемъ Урса и Лигіи и назначеніемъ награды за ихъ поимку, но было весьма сомнительно, достигнетъ ли ихъ погоня, а еслибъ и достигла, то мѣстныя власти будутъ ли считать себя въ правѣ задержать бѣглецовъ по частному требованію Виниція, не засвидѣтельствованному подписью претора? А для такого удостовѣренія не хватало времени. Самъ Виницій въ платьѣ невольника вчера весь день искалъ Лигію по всѣмъ закоулкамъ города, но не могъ найти ни малѣйшаго слѣда, или указанія. Онъ видѣлъ, что люди Авла тоже что-то ищутъ, и это утвердило Виниція въ предположеніи, что не Авлъ похитилъ Лигію и что онъ также не знаетъ, куда она дѣвалась.
   И вотъ, когда Тирезій передалъ ему, что нашелся человѣкъ, который берется отыскать ее, Виницій тотчасъ же бросился къ Петронію и, тотчасъ же по приходѣ, сталъ разспрашивать объ этомъ человѣкѣ.
   -- Мы скоро увидимъ его, сказалъ Петроній.-- Это знакомый Эвники, которая сейчасъ придетъ собирать складки моей тоги и дастъ дамъ божіе полныя свѣдѣнія.
   -- Та, которую ты вчера хотѣлъ подарить мнѣ?
   -- Та, отъ которой ты вчера отказался, за что, впрочемъ, я тебя благодарю, потому что она самая лучшая одѣвальщица во всемъ городѣ.
   Едва Петроній кончилъ, какъ вошла Эвника, взяла тогу съ кресла, выложеннаго слоновою костью, и развернула ее, чтобъ накинуть на плеча Петронія. Лицо ея было ясно, въ глазахъ свѣтилась радость.

[]

   Петроній посмотрѣлъ на нее, и она показалась ему очень красивой. Черезъ минуту, когда, окутавъ его тогой, она начала оправлять ее, наклоняясь по временамъ, чтобы расправить какую-нибудь складку, Петроній замѣтилъ, что рука ея отливаетъ чудеснымъ цвѣтомъ блѣдной розы, а грудь и плечи -- прозрачнымъ отблескомъ перламутра или алебастра.
   -- Эвника,-- спросилъ онъ,-- человѣкъ, о которомъ ты вчера говорила Тирезію, пришелъ?
   -- Пришелъ, господинъ,
   -- Какъ его зовутъ?
   -- Хилонъ Хилонидъ, господинъ,
   -- Кто онъ такой?
   -- Врачъ, мудрецъ и прорицатель, который умѣетъ читать въ человѣческихъ судьбахъ и предсказывать будущее.
   -- А развѣ онъ и тебѣ предсказалъ будущее?
   Эвника вспыхнула румянцемъ, который покрылъ даже ея уши и шею.
   -- Да, господинъ.
   -- Что же онъ тебѣ напророчилъ?
   -- Что меня ожидаютъ огорченіе и счастіе.
   -- Огорченіе тебѣ причинили вчера розги Тирезія, значитъ, и счастье должно притти.
   -- Оно уже пришло, господинъ.
   -- Какое же?
   Эвники тихо шепнула:
   -- Я осталась здѣсь.
   Петроній положилъ руку на ея златокудрую голову.
   -- Сегодня ты хорошо справила складки, и я доволенъ тобою, Эвника.
   При его прикосновеніи глаза Эвники отуманились счастіемъ, а грудь порывисто заколебалась.
   Петроній и Виницій перешли въ атріумъ, гдѣ ихъ ждалъ Хилонъ Хилонидъ, который, при видѣ ихъ, отвѣсилъ глубокій поклонъ. Петроній вспомнилъ о своемъ вчерашнемъ предположеніи, что это можетъ быть любовникъ Эвники, и на губахъ его появилась улыбка. Человѣкъ, стоявшій передъ нимъ, не могъ быть ничьимъ любовникомъ. Въ этой странной фигурѣ было что-то и отвратительное, и смѣшное. Онъ не былъ старъ,-- въ его грязной бородѣ и курчавыхъ волосахъ лишь Кое-гдѣ проглядывали сѣдые волоса. Животъ у него былъ впалый, плечи высоко поднятыя, такъ что онъ казался горбатымъ, а надъ этимъ горбомъ возвышалась голова, съ лицомъ, напоминающимъ, въ одно и то же время и обезьяну, и лисицу съ пытливыми глазами. Желтая кожа его лица была вся въ прыщахъ, которые въ особенности густо покрывали его носъ и говорили объ излишнемъ пристрастіи къ бутылкѣ. Небрежная одежда, состоящая изъ темной туники и такого же дыряваго плаща, говорила о дѣйствительной или притворной нуждѣ. Петронію, при видѣ его, пришелъ въ голову гомеровскій Терситъ и, отвѣтивъ движеніемъ руки на его поклонъ, онъ сказалъ:
   -- Здравствуй, божественный Терситъ! Какъ твои шишки, которыми Улисъ наградилъ тебя подъ Троей, и что подѣлываетъ онъ самъ въ Елисейекихъ поляхъ?
   -- Благородный господинъ,-- отвѣтилъ Хилонъ Хилонидъ,-- мудрѣйшій изъ умершихъ, Улиссъ, посылаетъ со мною мудрѣйшему изъ живущихъ, Петронію, свой привѣтъ и просьбу, чтобы ты прикрылъ новымъ плащомъ мои шишки.
   -- Клянусь Гекатой!-- воскликнулъ Петроній,-- отвѣтъ стоитъ плаща!
   Но нетерпѣливый Виницій перебилъ разговоръ и спросилъ прямо:
   -- Ты хорошо знаешь, за что берешься?
   -- Когда "фамиліи" въ двухъ знатныхъ домахъ не говорятъ ни о чемъ другомъ, а за ними это же повторяетъ половина Рима, тогда не трудно знать,-- отвѣтилъ Хилонъ.-- Вчера ночью похитили воспитанницу Авла Плавція, по имени Лигію или, точнѣе, Каллину, которую твои невольники, господинъ, препровождали изъ дворца цезаря въ твою инсулу, а я берусь отыскать ее въ городѣ, или, что мало правдоподобно,-- если она оставила городъ,-- указать тебѣ, благородный трибунъ, куда она бѣжала и гдѣ скрывается.
   -- Хорошо,-- сказалъ Виницій, которому поправилась краткость отвѣта,-- какими же средствами ты располагаешь?
   Хилонъ хитро улыбнулся:
   -- Средства у тебя, господинъ; у меня -- умъ.
   Петроній также улыбнулся. Онъ былъ доволенъ своимъ гостемъ.
   "Этотъ человѣкъ можетъ отыскать дѣвушку",-- подумалъ онъ.
   Виницій нахмурилъ свои сросшіяся брови и проговорилъ:
   -- Если ты обманываешь меня ради наживы, то я прикажу заколотить тебя палками до смерти.
   -- Я философъ, господинъ, а философъ не можетъ льститься на наживу, какую ты столь великодушно сулишь мнѣ.
   -- Какъ, ты философъ?-- спросилъ Петроній.-- Эвника говорила мнѣ, что ты врачъ и прорицатель. Откуда ты знаешь Эвинку?
   -- Она приходила ко мнѣ за однимъ средствомъ, такъ какъ слава моя дошла до ея ушей.
   -- Какого же средства требовала она?
   -- Отъ любви, господинъ. Хотѣла излѣчиться отъ несчастной любви.
   -- И ты вылѣчилъ?
   -- Я сдѣлалъ больше, господинъ: я далъ ей амулетъ, который обезпечиваетъ взаимность. Въ Пафосѣ, на Кипрѣ, есть храмъ, въ которомъ хранится поясъ Венеры. Изъ этого пояса я далъ ей двѣ нитки, заключенныя въ скорлупу миндаля.
   -- И дорого заставилъ ее заплатить за это?
   -- За взаимность никогда нельзя заплатить достаточно, а такъ какъ у меня нѣтъ двухъ пальцевъ на правой рукѣ, то я коплю деньги на покупку невольника-писца, который бы записывалъ мои мысли и сохранилъ бы мое ученіе для міра.
   -- Къ какой же школѣ принадлежишь ты, божественный мудрецъ?
   -- Я -- циникъ, господинъ, потому что у меня дырявый плащъ; я -- стоикъ, потому что безропотно сношу нужду; я и перипатетикъ, потому что, не обладая носилками, хожу пѣшкомъ отъ виноторговли до виноторговли, а по дорогѣ поучаю тѣхъ, которые обѣщаются заплатить за вино.
   -- А за виномъ ты становишься риторомъ?
   -- Гераклитъ сказалъ: "все течетъ", а развѣ ты станешь отрицать, что вино -- жидкость?
   -- Кромѣ того, онъ проповѣдывалъ, что огонь -- божество, и вотъ это-то божество горитъ на твоемъ носу.
   -- А божественный Діогенъ Аполлонійскій училъ, что міръ созданъ изъ воздуха, и чѣмъ воздухъ теплѣй, тѣмъ болѣе совершенныя существа образуетъ онъ, а изъ самаго горячаго воздуха рождаются души мудрецовъ. Осенью же наступаютъ, холода,-- ergo: истинный мудрецъ долженъ согрѣвать душу виномъ... ибо ты не станешь спорить, господинъ, что кувшинъ хотя бы жидкой капуанской или телезійской дряни не разливаетъ теплоты по всѣмъ костямъ бреннаго человѣческаго тѣла.
   -- Хилонъ Хилонидъ, гдѣ находится твое отечество?
   -- У Эвксинскаго понта. Я родомъ изъ Мезембріи.
   -- Хилонъ, ты великъ!
   -- И непризнанъ!-- меланхолически добавилъ мудрецъ.
   Но Виницій снова пришелъ въ нетерпѣніе. Ему блеснула надежда, онъ хотѣлъ, чтобы Хилонъ тотчасъ же приступилъ къ розыскамъ, и весь разговоръ казался ему только напрасною тратой времени, за что онъ и злился на Петронія.
   -- Когда ты начнешь поиски?-- спросилъ онъ, обращаясь къ греку.
   -- Я уже началъ ихъ,-- отвѣтилъ Хилонъ.-- И, когда я нахожусь здѣсь, когда отвѣчаю на твои благосклонные вопросы, я тоже ищу. Вѣрь только, доблестный трибунъ, и знай, что если бы пропала завязка отъ твоей обуви, то я былъ бы въ состояніи разыскать эту завязку или, по край ей мѣрѣ, того, кто поднялъ ее на улицѣ.
   -- Ты раньше исполнялъ подобныя порученія?-- спросилъ ІІстроній.
   Грекъ поднялъ глаза къ небу.
   -- Теперь слишкомъ мало цѣнятъ добродѣтель и мудрость, чтобы даже философъ не былъ принужденъ искать иныхъ средствъ къ существованію.
   -- Какія же твои средства?
   -- Знать все и сообщать новости тѣмъ, которые ихъ желаютъ.
   -- И которые платятъ за нихъ?
   -- Ахъ, господинъ, мнѣ надо купить писца! Иначе мудрость умретъ вмѣстѣ со мной.
   -- Если ты до сихъ поръ не набралъ на цѣлый плащъ, то заслуги твои должно быть не особенно голяки.
   -- Скромность не позволяетъ мнѣ разсказывать о нихъ; но прими во вниманіе, господинъ, что теперь уже нѣтъ такихъ великодушныхъ людей, какихъ было много прежде и которымъ осыпать золотомъ за услугу было такъ же пріятно, какъ проглотить устрицу изъ Путеоли. Не заслуги мои малы, а благодарность человѣческая мала. Если убѣжитъ дорогой невольникъ, кто найдетъ его, какъ не единственный сынъ моего отца? Когда на городскихъ стѣнахъ появятся надписи противъ божественной Поппеи, кто укажетъ виновниковъ? Кто разнюхаетъ у книгопродавцевъ стихи противъ цезаря? Кто донесетъ, что говорятъ въ домахъ сенаторовъ и патриціевъ? Кто доставитъ письмо, которое не хотятъ довѣрить рабу? Кто подслушиваетъ у дверей цирульниковъ, для кого открыты всѣ тайны виноторговцевъ и пекарей, кому довѣряютъ невольники, кто съумѣетъ осмотрѣть каждый домъ насквозь, отъ атрія до сада? Кто знаетъ всѣ улицы, закоулки, тайники? Кому извѣстно, что говорятъ въ термахъ, въ циркѣ, на рынкахъ, въ школахъ ланистовъ, въ складахъ у торговцевъ невольниками и даже въ аренаріяхъ?..
   -- Ради боговъ! довольно, благородный мудрецъ!-- воскликнулъ Петроній,-- мы утонемъ въ твоихъ заслугахъ, добродѣтели, мудрости и краснорѣчіи. Довольно! Мы хотѣли знать, что ты такое,-- и теперь знаемъ.

[]

   Но Виницій былъ радъ. Онъ думалъ, что этотъ человѣкъ, подобно гончей собакѣ, разъ направленной на слѣдъ, не отстанетъ, пока не отыщетъ логовища звѣря.
   -- Хорошо,-- сказалъ онъ,-- тебѣ нужны указанія?
   -- Мнѣ нужно оружіе.
   -- Какое?-- съ удивленіемъ спросилъ Виницій.
   Трекѣ подставилъ одну руку, а другою сдѣлалъ движеніе, какъ будто считаетъ деньги.
   -- Такой ужъ вѣкъ теперь,-- со вздохомъ сказалъ онъ.
   -- Тогда ты будешь осломъ, берущимъ крѣпость при помощи мѣшковъ съ золотомъ,-- замѣтилъ Петроній.
   -- Я -- только бѣдный философъ,-- покорно сказалъ Хилонъ,-- золото имѣете вы.
   Виницій бросилъ ему кошелекъ, грекъ поймалъ его на лету, хотя на его правой рукѣ дѣйствительно не хватало двухъ пальцевъ.
   Потомъ онъ поднялъ голову и сказалъ:
   -- Господинъ, я уже знаю больше, чѣмъ ты предполагаешь. Я пришелъ сюда не съ пустыми руками. Я знаю, что дѣвушку похитилъ не Авлъ, потому что уже говорилъ съ его слугами. Я знаю, что ея нѣтъ на Палатинѣ, гдѣ всѣ заняты больною маленькою августой, и, можетъ быть, даже догадываюсь, почему вы предпочитаете искать дѣвушку при моей помощи, чѣмъ при помощи вигиловъ и солдатъ цезаря. Я знаю, что бѣгство ей устроилъ слуга, происходящій изъ той же самой страны, какъ и она. Помощи у невольниковъ онъ не нашелъ бы; рабы, которые всѣ держатся вмѣстѣ, не стали бы дѣйствовать противъ твоихъ слугъ. Ему могли помочь только его единовѣрцы...
   -- Слушай, Виницій,-- перебилъ Петроній,-- не говорилъ ли я тебѣ того же слово въ слово?
   -- Это для меня величайшая честь,-- сказалъ Хилонъ.-- Дѣвушка,-- продолжалъ онъ, вновь обращаясь къ Виницію,-- несомнѣнно, чтитъ то же божество, какому поклоняется наидостойнѣйшая изъ римлянокъ, истинная matrona stolata Помпонія. Слышалъ я и то, что Помпонію судили домашнимъ судомъ за поклоненіе какимъ-то чужеземнымъ богамъ, но, мнѣ не удалось вывѣдать отъ ея слугъ, какое это именно божество и какъ называются его поклонники. Еслибъ я могъ знать объ этомъ, я отправился бы къ нимъ, сдѣлался бы самымъ усерднымъ изъ нихъ и пріобрѣлъ бы ихъ довѣріе. Но, господинъ, я знаю, ты провелъ нѣсколько дней въ домѣ благороднаго Авла, не можешь ли ты дать мнѣ какія-нибудь указанія на этотъ счетъ?
   -- Не могу,-- отвѣтилъ Виницій.
   -- Вы долго разспрашивали меня обо всемъ, я отвѣчалъ на ваши вопросы, позвольте же теперь и мнѣ разспросить васъ. Не видалъ ли ты, достойный трибунъ, какихъ-нибудь статуй, какихъ-нибудь жертвъ, какихъ-нибудь амулетовъ на Помпоніи или на твоей божественной Лигіи? Не видалъ ли ты, чтобы онѣ чертили какіе-нибудь знаки, понятные лишь имъ однимъ?
   -- Знаки?.. Постой!.. Да. Я видѣлъ одинъ разъ, какъ Лигія начертила на пескѣ рыбу.
   -- Рыбу? А-а!.. Одинъ разъ она сдѣлала это или нѣсколько?
   -- Одинъ разъ.
   -- И ты, господинъ, увѣренъ, что она начертила... рыбу? О-о!
   -- Да!-- отвѣтилъ заинтересованный Виницій.-- Ты развѣ догадываешься, что это значитъ?
   -- Догадываюсь ли!-- воскликнулъ Хилонъ и, поклонившись въ знакъ прощанія, прибавилъ: -- да разсыплетъ на васъ поровну Фортуна свои дары, благородные господа!
   -- Скажи, чтобы тебѣ дали плащъ!-- крикнулъ ему вдогонку Петроній.
   -- Улиссъ благодаритъ тебя за Терсита,-- отвѣтилъ грекъ, поклонился во второй разъ и вышелъ изъ атрія.
   -- Что ты думаешь объ этомъ благородномъ мудрецѣ?-- спросилъ Петроній.
   -- Думаю, что онъ найдетъ Лигію,-- съ радостью воскликнулъ Виницій,-- но добавлю также, что если бы существовало царство плутовъ, то онъ былъ бы тамъ царемъ!
   -- Несомнѣнно. Я долженъ поближе познакомиться съ этимъ стоикомъ, а пока прикажу послѣ него покурить въ атріи.
   А Хилонъ Хилонидъ, закутавшись въ свой новый плащъ, подбрасывалъ подъ его складками кошелекъ, полученный отъ Виниція, и наслаждался какъ его тяжестью, такъ и звукомъ. Идя медленно и оглядываясь, не слѣдятъ ли за нимъ изъ дома Петронія, онъ миновалъ портикъ Ливіи и, дойдя до угла Clirbus Virbius, свернулъ на Субурру.
   "Нужно зайти къ Спору,-- разсуждалъ онъ самъ съ собою,-- и возлить немного вина Фортунѣ. Наконецъ, я нашелъ то, чего давно искалъ... Молодъ, вспыльчивъ, щедръ, какъ рудники Кипра, и за эту лигійскую коноплянку готовъ отдать половину состоянія. Да, такого именно я искалъ издавна. Однако, съ нимъ нужно быть осторожнымъ, потому что его манера хмурить брови не предвѣщаетъ ничего хорошаго. Увы, теперь волчата властвуютъ надъ міромъ! Петронія я бы меньше боялся. О, боги! Зачѣмъ теперь сводничество оплачивается лучше, чѣмъ добродѣтель? Гм... Она начертила тебѣ рыбу на пескѣ. Пусть подавлюсь кускомъ козьяго сыра, если я знаю, что это значитъ. Но я знаю! Такъ какъ рыбы живутъ подъ водою, гдѣ искать труднѣе, чѣмъ на землѣ,-- ergo, онъ заплатитъ мнѣ за рыбу отдѣльно. Еще одинъ такой кошелекъ, и мнѣ можно будетъ бросить нищенскую сумку и купить себѣ раба... Но чтобы ты сказалъ, Хилонъ, еслибы я посовѣтовалъ купить тебѣ не раба, а рабыню?.. Знаю я тебя! Знаю, что ты согласишься!.. Еслибъ она была такъ красива, какъ, напримѣръ, Эвника, ты самъ бы помолодѣлъ возлѣ нея, а вмѣстѣ съ тѣмъ, имѣлъ бы отъ нея честный и вѣрный доходъ. Продалъ я бѣдной Эвникѣ двѣ нитки изъ собственнаго плаща... Она дура, но если бы Петроній подарилъ ее мнѣ, я взялъ бы ее... Да, да, Хилонъ, сынъ Хилона!.. Ты потерялъ отца и мать, ты сирота, купи себѣ въ утѣшеніе хоть невольницу. Такъ какъ она должна гдѣ-нибудь жить, то Виницій найметъ ей жилище, гдѣ и ты пріютишься; она должна одѣваться, Виницій заплатитъ за ея одежду; должна ѣсть,-- пусть онъ ее кормитъ. Охъ, тяжка стала жизнь! Гдѣ тѣ времена, когда за оболъ можно было купить столько бобовъ съ солониной, сколько влѣзетъ въ руки, или кусокъ козьей кишки, наполненной кровью, такой же длинный, какъ рука двѣнадцатилѣтняго мальчика?.. Но вотъ и этотъ разбойникъ Споръ! Въ винной лавочкѣ легче разузнать о чемъ-нибудь"
   Онъ вошелъ и приказалъ подать себѣ кувшинъ "темнаго", но, замѣтивъ недовѣрчивый взглядъ хозяина, вынулъ золотую монету изъ кошелька и, положивъ ее на столъ, сказалъ:
   -- Споръ, сегодня я занимался съ Сенекой съ разсвѣта до полудня и вотъ чѣмъ мой другъ одарилъ меня на дорогу.
   При видѣ золотой монеты круглые глаза Спора сдѣлались еще круглѣе, и вино, тотчасъ же очутилось передъ Хилономъ. Тотъ обмочилъ въ немъ палецъ, начертилъ на столѣ рыбу и сказалъ:
   -- Знаешь, что это значитъ?
   -- Рыба? Ну, рыба, такъ рыба.
   -- Глупецъ, хотя ты подливаешь столько воды въ вино, что могъ бы въ немъ найти и рыбу. Это -- символъ, который на языкѣ философіи означаетъ -- улыбка Фортуны. Если бы ты это разгадалъ, то, можетъ-быть, и тебѣ Фортуна бы улыбнулась. Уважай философію, говорю я тебѣ, а иначе я перемѣню винницу, къ чему мой личный другъ Петроній давно уже меня склоняетъ.
  

ГЛАВА XIV.

   Въ теченіи нѣсколькихъ дней Хилонъ не показывался нигдѣ. Виницій, узнавъ отъ Актеи, что Лигія любила его, во сто разъ сильнѣе хотѣлъ отыскать ее, началъ поиски самостоятельно, не желая, да и не имѣя возможности просить о помощи цезаря, погруженнаго въ тревогу по поводу болѣзни маленькой августы.
   Ей не помогали жертвы, принесенныя въ храмахъ, молитвы-и обѣты, не помогло искусство врачей и колдованія, къ которымъ прибѣгали въ послѣднее время. Черезъ недѣлю ребенокъ умеръ. Весь дворъ и Римъ облекся въ трауръ. Цезарь, который при рожденіи дочери сходилъ съума отъ радости, теперь сходилъ съума отъ отчаянія, два дня не принималъ пищи и не хотѣлъ никого видѣть, хотя во дворцѣ толпились сенаторы и августіанцы. Сенать собрался на чрезвычайное засѣданіе, на которомъ умершая дѣвочка была провозглашена богиней; постановлено было воздвигнуть ей храмъ и учредить при немъ должность особаго жреца. Въ другихъ храмахъ въ честь умершей приносили жертвы, отливали ея статуи изъ драгоцѣнныхъ металловъ, а погребете было совершено съ безпримѣрной торжественностью. Народъ дивился выраженію горя, которое проявлялъ цезарь, плакалъ вмѣстѣ съ нимъ, протягивалъ руки за подачками и, главное, тѣшился необыкновеннымъ зрѣлищемъ:
   Петронія эта смерть обезпокоила. Весь Римъ уже зналъ, что Поппея приписываетъ ее колдовству. Ей вторили и врачи, обрадовавшись удобному случаю оправдать безуспѣшность своихъ усилій, и жрецы, жертвы которыхъ оказались безсильными, и заклинатели, которые дрожали за свою жизнь, и народъ. Петроній былъ радъ, что Лигія убѣжала. Авлу онъ не желалъ никакого зла, но такъ какъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, желалъ добра себѣ и Виницію, то, лишь только сняли кипарисъ, поставленный въ знакъ траура передъ Палатиномъ, отправился на пріемъ, приготовленный для сенаторовъ и августіанъ, чтобы удостовѣриться, насколько Неронъ повѣрилъ слухамъ о колдовствѣ, и предупредить послѣдствія, которыя могли бы отъ этого произойти.
   Петроній, зная Нерона, допускалъ, что онъ, хотя бы и не повѣрилъ въ колдовство, будетъ притворяться, что вѣритъ, и для того, чтобъ обмануть свою скорбь, и для того, чтобы выместить ее на комъ-нибудь, и, наконецъ, чтобы не дать хода предположенію, что боги начинаютъ карать его за преступленія. Петроній не думалъ, чтобы цезарь могъ даже собственнаго ребенка любить истинно и глубоко, хотя въ проявленіяхъ его любви было много горячности, но онъ былъ увѣренъ, что Неронъ станетъ преувеличивать свое горе. И, дѣйствительно, онъ не ошибся. Неронъ слушалъ утѣшенія сенаторовъ и всадниковъ съ окаменѣлымъ лицомъ, съ глазами, устремленными въ одну точку, и было видно, что если онъ и дѣйствительно страдаетъ, то, вмѣстѣ съ тѣмъ, думаетъ о томъ, какое впечатлѣніе производитъ его отчаяніе на окружающихъ. Неронъ разыгрывалъ Ніобею, словно актеръ, изображающій на сценѣ родительскую скорбь. Онъ не умѣлъ при этомъ даже сохранить на лицѣ выраженіе молчаливой и какъ бы окаменѣлой скорби и отъ времени до времени то дѣлалъ движенія, какъ будто посыпаетъ голову прахомъ, то глухо стоналъ, а увидавъ Петронія вскочилъ и закричалъ трагическимъ голосомъ такъ, чтобъ всѣ могли слышать:
   -- Eheu!.. Это ты виноватъ въ ея смерти! По твоему совѣту вошелъ въ эти стѣны злой духъ, который однимъ взглядомъ высосалъ жизнь изъ ея груди!.. Горе мнѣ!.. Лучше бы глаза мои не смотрѣли на Геліоса... Горе мнѣ! eheu! eheu!
   И, все возвышая голосъ, онъ огласилъ залъ отчаянными криками. Петроній въ эту минуту рѣшилъ поставить все на одну ставку; онъ быстро сорвалъ шелковый платокъ, который Неронъ постоянно носилъ на шеѣ, и закрылъ ему ротъ.
   -- Цезарь!-- торжественно произнесъ онъ,-- сожги Римъ и весь міръ съ горя, но сохрани намъ свой голосъ!
   Всѣ присутствующіе изумились, на минуту изумился и самъ Неронъ, только одинъ Петроній оставался невозмутимымъ. Онъ очень хорошо понималъ, что дѣлаетъ. Онъ зналъ, что Териносу и Діодору былъ отданъ приказъ прямо-таки закрывать ротъ цезарю, если, возвышая голосъ, онъ рискуетъ чѣмъ нибудь испортить его.
   -- Цезарь,-- продолжалъ онъ съ тою же самою торжественностью и грустью,-- мы понесли незамѣнимую утрату, пусть же намъ останется хоть это сокровище въ утѣшеніе.
   Лицо Нерони вздрогнуло, и изъ глазъ его полились слезы. Онъ вдругъ оперся руками о плечи Петронія, упалъ головой къ нему на грудь и произнесъ голосомъ, прерывающимся отъ рыданій:
   -- Ты одинъ изъ всѣхъ подумалъ объ этомъ, Петроній! Ты одинъ!
   Тигеллинъ позеленѣлъ отъ зависти, а Петроній продолжалъ:
   -- Поѣзжай въ Акцій; тамъ она появилась на свѣтъ, тамъ тебя озарила радость, тамъ на тебя снизойдетъ успокоеніе. Пусть освѣжитъ морской воздухъ твою божественную гортань, пусть грудь твоя подыщетъ соленою влажностью. Мы, твои вѣрные слуги, пойдемъ за тобою, и, когда утѣшимъ твое горе своею преданностью, ты утолишь наше своею пѣснью.
   -- Да,-- жалобно отвѣтилъ Неронъ,-- я въ ея честь напишу гимнъ и положу его на музыку.
   -- А потомъ оживишь себя жаркимъ солнцемъ въ Байи.
   -- А затѣмъ поищу забвенія въ Греціи.
   -- Въ отчизнѣ поэзіи и пѣсней.
   Тяжелое, унылое настроеніе цезаря мало-по-малу разсѣявалось, какъ тучи, закрывающія солнце. Завязался разговоръ, хотя и полный грусти, но оживленный разсужденіями о будущемъ путешествіи, объ артистическихъ выходахъ, даже о пріемахъ, которые необходимо было устроить по случаю ожидаемаго прибытія Тиридата, царя Арменіи. Правда, Тигеллинъ попробовалъ было еще разъ упомянуть о колдовствѣ, по Петроній, увѣренный въ своей побѣдѣ, открыто принялъ вызовъ.
   -- Тигеллинъ,-- сказалъ онъ,-- ты думаешь, что колдовство можетъ вредить богамъ?
   -- Самъ цезарь говорилъ объ этомъ,-- отвѣтилъ придворный.
   -- Горе говорило, а не цезарь; но ты что думаешь объ этомъ?
   -- Боги слишкомъ могущественны, чтобы подвергаться чарамъ.
   -- Значитъ, ты не признаешь божественности цезаря и его семьи?
   -- Peractum est!-- пробормоталъ стоящій рядомъ Эпрій Марцеллъ, подражая крику, который издавала толпа, когда на аренѣ гладіаторъ сразу получилъ смертельный ударъ.
   Тигеллинъ подавилъ въ себѣ гнѣвъ. Соперникъ Петронія, Тигеллинъ, имѣлъ то преимущество, что Неронъ въ его присутствіи стѣснялся меньше или даже вовсе не стѣснялся, но, однако, до сихъ поръ, когда имъ приходилось сталкиваться, Петроній всегда побѣждалъ Тигеллина своимъ умомъ и остроуміемъ.
   Такъ случилось и теперь. Тигеллинъ замолчалъ и только старался запомнить тѣхъ сенаторовъ и всадниковъ, которые, когда Петроній отступилъ въ глубину залы, окружили его, разсчитывая, что послѣ всего случившагося онъ несомнѣнно сдѣлается первымъ любимцемъ цезаря.
   Петроній, выйдя изъ дворца, отправился къ Виницію и, разсказавъ ему о столкновеніи съ цезаремъ и Тигеллиномъ, прибавилъ:
   -- Я не только отстранилъ опасность, грозившую Авлу Плавцію, Помпоніи и обоимъ намъ, но даже и Лигіи, которую не будутъ отыскивать хотя бы потому, что я уговорилъ мѣднобородую обезьяну ѣхать въ Анцій, а оттуда въ Неаполь или Байи. И онъ поѣдетъ, потому что въ Римѣ до сихъ поръ не смѣлъ выступить въ театрѣ, а я знаю, что онъ давно собирается выступить въ Неаполѣ. Потомъ онъ мечтаетъ о Греціи, гдѣ ему хочется нѣтъ во всѣхъ значительныхъ городахъ, и, наконецъ, устроить тріумфальный въѣздъ въ Римъ со всѣми вѣнками, которые поднесутъ ему graeculi. Все это время мы можемъ спокойно искать Лигію и, если найдемъ,-- спрятать ее въ безопасномъ мѣстѣ. А что, нашъ благородный философъ не былъ до сихъ поръ?
   -- Твой благородный философъ -- мошенникъ. Нѣтъ, онъ не былъ, не показывался и не покажется болѣе.
   -- А я лучшаго мнѣнія если не о его честности, то о его умѣ. Онъ уже сдѣлалъ однажды кровопусканіе твоему кошельку и придетъ хотя бы для того, чтобы сдѣлать другое.
   -- Пусть онъ остерегается, какъ бы я ему самъ не сдѣлалъ кровопусканія.
   -- Не дѣлай этого, будь съ нимъ терпѣливъ, пока ясно не убѣдишься въ обманѣ. Не давай ему больше денегъ, а за то обѣщай щедрую награду, если онъ принесетъ тебѣ вѣрное извѣстіе. А лично ты предпринималъ что-нибудь?
   -- Два мои отпущенника, Нимфидій и Демасъ ищутъ Лигію во главѣ пятидесяти человѣкъ. Тотъ изъ невольниковъ, который найдетъ ее, получитъ свободу. Кромѣ того, я послалъ ловкихъ людей на всѣ дороги, ведущія изъ Рима, чтобы они спрашивали въ гостинницахъ о лигійцѣ и дѣвушкѣ. Самъ я днемъ и ночью брожу по городу, разсчитывая на счастливую случайность.
   -- Если узнаешь что-нибудь, напиши мнѣ, потому что я долженъ ѣхать въ Анцій.
   -- Хорошо.
   -- А если въ одно прекрасное утро, проснувшись, ты скажешь себѣ, что изъ-за какой-нибудь дѣвченки не стоитъ такъ огорчаться и хлопотать, то пріѣзжай въ Анцій. Тамъ у тебя не будетъ недостатка ни въ женщинахъ, ни въ развлеченіяхъ.
   Виницій сталъ ходить быстрыми шагами. Петроній посмотрѣлъ на него и сказалъ:
   -- Скажи мнѣ искренно, не какъ энтузіастъ, который самъ себѣ вбиваетъ что-то въ голову и раздражаетъ себя, а какъ человѣкъ разсудительный, который отвѣчаетъ другу: ты все еще влюбленъ въ Лигію?
   Виниціи остановился на минуту и посмотрѣлъ да Петронія такъ, какъ будто передъ этимъ не видалъ его, а потомъ снова началъ ходить. Видно было, что онъ подавляетъ въ себѣ вспышку, готовую разразиться. Наконецъ, отъ сознанія собственнаго безсилія, отъ горя, гнѣва и невѣроятной тоски въ глазахъ его показались двѣ слезы, которыя отвѣтили Петронію сильнѣе, чѣмъ самыя краснорѣчивыя слова.
   Подумавъ съ минуту, онъ сказалъ:
   -- Міръ держитъ на себѣ не Атласъ, а женщина и подчасъ подбрасываетъ его, какъ мячъ.
   -- Да!-- согласился Виницій.
   И они стали было прощаться, какъ въ ту же минуту явился невольникъ и сказалъ, что Хилонъ Хилонидъ ждетъ въ сѣняхъ и проситъ позволенія предстать предъ лице господина.
   Виницій тотчасъ же приказалъ впустить его, а Петроній сказалъ:
   -- А! не говорилъ я тебѣ? Клянусь Геркулесомъ! Сохраняй только спокойствіе, иначе онъ овладѣетъ тобою, а не ты имъ.
   -- Привѣть и почтеніе благородному военному трибуну и тебѣ, господинъ!-- говорилъ Хилонъ, входя въ комнату.-- Да будетъ счастье ваше равно вашей славѣ, а слава ваша да обѣжитъ весь свѣтъ, отъ Геркулесовыхъ столбовъ до границъ царства Арсакидовъ.
   -- Здравствуй, законодатель добродѣтели и мудрости,-- отвѣтилъ Петроній.
   Виницій спросилъ съ притворнымъ спокойствіемъ:
   -- Что приносишь ты?
   -- Въ первый разъ я принесъ тебѣ надежду, а теперь приношу увѣренность, что дѣвушка будетъ отыскана.
   -- Это значитъ, что ты не отыскалъ ея до сихъ поръ?
   -- Да, господинъ, но я отыскалъ, что значитъ знакъ, который она начертила тебѣ; я знаю, кто эти люди, которые отбили ее, и знаю, между поклонниками какого бога слѣдуетъ искать ее.
   Виницій хотѣлъ вскочить съ кресла, на которомъ сидѣлъ, но Петроній положилъ ему на плечо руку и, обращаясь къ Хилону, сказалъ:
   -- Говори дальше!
   -- Ты вполнѣ увѣренъ, господинъ, что дѣвица начертила на пескѣ рыбу?
   -- Да, да!-- вспыхнулъ Виницій.
   -- Значитъ она христіанка, и отбили ее христіане.
   Наступила минута молчанія.
   -- Слушай, Хилонъ,-- наконецъ, сказалъ Петроній.-- Мой родственникъ предназначилъ тебѣ за нахожденіе дѣвушки значительное количество денегъ, но еще болѣе значительное количество розогъ, если ты вздумаешь обманывать его. Въ первомъ случаѣ ты купишь себѣ не одного, а трехъ писцовъ, а во второмъ -- философія всѣхъ семи мудрецовъ, съ добавленіемъ твоей собственной, не дастъ тебѣ цѣлительной мази.
   -- Дѣвушка -- христіанка, господинъ!-- воскликнулъ Хилонъ.
   -- Постой, Хилонъ. Ты человѣкъ неглупый. Мы знаемъ, что Юнія Силана вмѣстѣ съ Кальвіей Криспиниллой обвиняли Помпонію Грецину въ принадлежности къ христіанскому суевѣрію, но намъ извѣстно также, что домашній судъ оправдалъ ее. Не хочешь ли ты и намъ внушить, что Помпонія, а вмѣстѣ съ ней и Лигія могутъ принадлежать къ врагамъ рода человѣческаго, къ отравителямъ фонтановъ и колодцевъ, къ почитателямъ ослиной головы, къ людямъ, которые убиваютъ дѣтей и предаются самому омерзительному разврату? Подумай, Хилонъ, какъ бы теза, которую ты приводишь намъ теперь, не отразилась въ качествѣ антитезы на твоей спинѣ.
   Хилонъ развелъ руками въ знакъ того, что это не его вина, а потомъ сказалъ:
   -- Господинъ, произнеси по-гречески слѣдующее: Іисусъ Христосъ, Божій Сынъ, Спаситель.
   -- Хорошо... Ну, вотъ... И что-жъ изъ того?
   -- А теперь возьми первыя буквы каждаго изъ этихъ словъ и сложи ихъ такъ, чтобы составилось одно слово.
   -- Рыба,-- съ удивленіемъ сказалъ Петроній.
   -- Вотъ почему изображеніе рыбы сдѣлалось эмблемою христіанства!-- отвѣтилъ съ гордостью Хилонъ.
   Наступила минута молчанія. Въ выводахъ грека было что-то такое настолько поражающее, что оба друга не могли не задуматься.
   -- Виницій,-- спросилъ Петроній,-- ты не ошибаешься, и Лигія дѣйствительно начертила тебѣ рыбу?
   -- Клянусь всѣми подземными богами, можно съума сойти!-- разсердился Виницій.-- Еслибъ она начертила мнѣ птицу, я и сказалъ бы, что -- птицу.
   -- Значитъ, она христіанка!-- повторилъ Хилонъ.
   -- Значитъ, Помпонія и Лигія отравляютъ колодцы, убиваютъ дѣтей, схваченныхъ на улицѣ, и предаются распутству?-- сказалъ Петроній.-- Вздоръ! Ты, Виницій, дольше былъ въ ихъ домѣ, я былъ не долго, но достаточно знаю и Авла и Помпонію, достаточно знаю даже Лигію. Если рыба -- символъ христіанства, противъ чего спорить, дѣйствительно, трудно, то, клянусь Прозерпиной, очевидно, христіане не то, за что мы ихъ принимаемъ.
   -- Ты говоришь, какъ Сократъ, господинъ -- отвѣтилъ Хилонъ.-- Кто когда-нибудь распрашивалъ христіанъ? Кто познакомился съ ихъ ученіемъ? Когда я, три года тому назадъ, шелъ въ Римъ изъ Неаполя (о, отчего я не остался тамъ?), ко мнѣ присоединился одинъ человѣкъ, по имени Главкъ, о которомъ говорили, что онъ былъ хорошій и добродѣтельный человѣкъ.
   -- Не отъ этого ли добродѣтельнаго человѣка ты узналъ теперь, что значитъ рыба?
   -- Увы, господинъ! По дорогѣ, въ одной гостинницѣ кто-то пырнулъ почтеннаго старца ножемъ, жену его и дѣтей увели торговцы невольниками, а я, защищая ихъ, потерялъ вотъ эти два пальца. Но такъ какъ говорятъ, что для христіанъ нѣтъ недостатка въ чудесахъ, то и я еще надѣюсь, что пальцы у меня отростутъ.
   -- Какъ? Развѣ и ты сдѣлался христіаниномъ?
   -- Со вчерашняго дня, господинъ, со вчерашняго дня. Въ христіанство меня обратила эта рыба. Смотри, какая, однако, въ ней сила! Черезъ нѣсколько дней я буду самымъ ревностнымъ изъ ревностныхъ, чтобы они допустили меня до всѣхъ своихъ тайнъ, а когда меня допустятъ, я буду знать, гдѣ скрывается дѣвушка. Тогда, можетъ-быть, мое христіанство заплатитъ мнѣ лучше, чѣмъ моя философія. Я далъ обѣтъ Меркурію, что если онъ мнѣ поможетъ отыскать дѣвушку, я принесу ему въ жертву двухъ телокъ одинаковыхъ лѣтъ и мѣры и велю вызолотить имъ рога.
   -- Значитъ, твое христіанство со вчерашняго дня и твоя прежняя философія позволяютъ тебѣ вѣрить въ Меркурія?
   -- Я всегда вѣрю въ то, во что мнѣ нужно вѣрить, вотъ моя философія, которая должна приттись по вкусу Меркурію. Къ несчастію, вы, достойные господа, знаете, насколько этотъ богъ подозрителенъ. Онъ не вѣритъ обѣщаніямъ даже цѣломудренныхъ философовъ и, можетъ-быть, предпочиталъ бы получить телокъ раньше, а для меня теперь это -- огромная затрата. Не всякій изъ насъ -- Сенека, но если бы, однако, благородный Виницій пожелалъ, въ счетъ обѣщанной мнѣ суммы.... что-нибудь...
   -- Ни обола, Хилонъ,-- сказалъ Петроній,-- ни обола! Щедрость Виниція превзойдетъ твои ожиданія, но лишь тогда, когда Лигія будетъ отыскана, то есть, когда ты укажешь намъ ея убѣжище. Меркурій можетъ повѣрить тебѣ въ кредитъ двѣ телки, хотя я не удивляюсь, что дѣлаетъ это неохотно, и вижу въ этомъ его умъ.
   -- Послушайте меня, достойные господа. Открытіе, которое я сдѣлалъ, необыкновенно велико, ибо хотя я до сихъ поръ не отыскалъ дѣвушку, но нашелъ путь, по которому нужно искать ее. Вотъ вы... вы разослали отпущенниковъ и рабовъ по всему городу, во всѣ провинціи, а далъ ли вамъ кто-нибудь изъ нихъ указаніе? Нѣтъ! Далъ я одинъ. Я скажу вамъ больше. Въ числѣ вашихъ невольниковъ могутъ быть и христіане, о которыхъ, вы ничего не знаете, ибо это суевѣріе распространилось уже повсюду, и эти невольники, вмѣсто того, чтобы помогать, будутъ измѣнять вамъ. Дурно уже то, что меня здѣсь видятъ, и поэтому ты, благородный Петроній, накажи Эвникѣ молчать, ты же, благородный Виницій, разгласи, что я продаю тебѣ мазь, которою если намажешь коней, то обезпечишь имъ побѣду въ циркѣ... Я одинъ буду искать и я одинъ отыщу бѣглецовъ, а вы вѣрьте мнѣ и знайте, что сколько бы я ни получилъ впередъ, для меня это будетъ только поощреніемъ, потому что я всегда буду надѣяться на большее и тѣмъ больше буду имѣть увѣренности, что обѣщанная награда не минуетъ меня. Ахъ, да! Какъ философъ, я презираю деньги, хотя ихъ не презираютъ ни Сенека, ни даже Музоній или Корнутъ, которые, однако, не потеряли пальцевъ, защищая кого-нибудь, и которые могутъ писать сами и завѣщать свои имена потомству. Но, кромѣ невольника, котораго я намѣреваюсь купить, и кромѣ Меркурія, которому я обѣщалъ телокъ (а вы знаете, какъ вздорожалъ скотъ), самые розыски требуютъ значительныхъ расходовъ. Выслушайте меня терпѣливо. Нѣсколько дней тому назадъ у меня на ногахъ образовались раны отъ постоянной ходьбы. Я забѣгалъ въ винныя лавки, чтобы болтать съ народомъ, къ пекарямъ, мясникамъ, къ масленникамъ и къ рыбникамъ. Я обѣгалъ всѣ улицы и переулки; былъ въ убѣжищахъ бѣглыхъ невольниковъ, проигралъ почти сотню ассовъ въ мору; былъ въ прачешныхъ, сушильняхъ и харчевняхъ, видѣлъ погонщиковъ муловъ; видѣлъ людей, которые вырываютъ зубы, говорилъ со скупщиками сушеныхъ фигъ, былъ на кладбищахъ, а знаете для чего? Для того именно, чтобы вездѣ чертить рыбу, смотрѣть людямъ въ глаза и слушать, что они скажутъ при видѣ этого знака. Долгое время я ne могъ замѣтить ничего, но одинъ разъ у фонтана обратилъ я вниманіе на старика-невольника, который черпалъ ведрами воду и плакалъ. Подойдя къ нему, я спросилъ у него о причинѣ слезъ. На это, когда мы сѣли на ступеняхъ фонтана, онъ отвѣтилъ мнѣ, что всю жизнь собиралъ сестерцій за сестерціемъ, чтобы выкупить своего любимаго сына, но господинъ его, нѣкто Павса, когда увидѣлъ деньги, то отнялъ ихъ, а сына оставилъ въ неволѣ. "Вотъ я и плачу,-- говорилъ старикъ,-- и хотя повторяю: да будетъ воля Божія, но не могу, бѣдный грѣшникъ, удержать слезъ". Тогда я, какъ будто движимый предчувствіемъ, омочилъ палецъ въ ведрѣ и начертилъ рыбу, а старикъ сказалъ: "Я и надѣюсь на Христа". Я спросилъ, узналъ ли онъ меня по этому знаку? Онъ сказалъ: "Узналъ: да будетъ съ тобою миръ". Тогда я началъ разспрашивать его, и онъ выболталъ все. Его господинъ, этотъ Павса, самъ отпущенникъ великаго Павса, доставляетъ по Тибру камень въ Римъ, а его люди, выгружаютъ изъ барокъ этотъ камень и таскають его на постройки ночью, чтобы не останавливать движенія на улицахъ. Здѣсь же работаетъ много христіанъ и сынъ старика, но работа эта непосильная и старикъ хотѣлъ бы выкупить сына. Но Павса предпочелъ удержать и деньги, и невольника. Старикъ снова заплакалъ, я же примѣшалъ свои слезы къ его слезамъ, что мнѣ было нетрудно по добротѣ сердца и вслѣдствіе колотья въ ногахъ. Я сталъ жаловаться, что не знаю никого изъ братіи, не знаю, гдѣ они собираются на общую молитву, ибо только недавно пришелъ изъ Неаполя. Старикъ удивился, что неаполитанскіе христіане не дали мнѣ писемъ, но я сказалъ, что письма у меня украли въ дорогѣ. Тогда онъ сказалъ мнѣ, чтобъ я ночью приходилъ къ рѣкѣ; онъ меня познакомить съ братіями, а тѣ проводятъ меня до молитвенныхъ домовъ и къ старѣйшинамъ, которые управляютъ христіанскою общиною. Услыхавь это, я такъ обрадовался, что далъ ему денегъ на выкупъ сына, въ надеждѣ, что великодушный Вилицій вдвойнѣ возвратитъ мнѣ ихъ.

[]

   -- Хилонъ,-- перебилъ Петроній,-- въ твоемъ разсказѣ ложь плаваетъ на поверхности правды, какъ масло на водѣ. Ты принесъ важныя извѣстія,-- этого я не отрицаю, и даже думаю, что ты на пути къ отысканію Лигіи сдѣлалъ важный шагъ,-- но не смазывай ложью свои новости. Какъ прозывается старикъ, который сказалъ тебѣ, что христіане узнаютъ другъ друга при помощи знака рыбы?
   -- Эврицій, господинъ. Бѣдный, несчастный старецъ! Онъ напомнилъ мнѣ Главка, котораго я защищалъ отъ разбойниковъ.
   -- Я вѣрю, что ты съ нимъ сошелся и что съумѣешь извлечь пользу изъ этого, но денегъ ты ему не давалъ. Ты не далъ ему ни асса. Понимаешь? Ничего не далъ!
   -- Но я ему помогъ таскать ведра и съ величайшимъ сочувствіемъ говорилъ о его сынѣ. Да, господинъ, что можетъ укрыться отъ проницательности Петроніи? Ну, да, я не далъ ему денегъ, или, лучше сказать, далъ, по только въ душѣ, въ умѣ. я это, еслибъ онъ былъ истиннымъ философомъ, должно было быть достаточнымъ для него. Я далъ я деньги потому, что считалъ такой поступокъ необходимымъ и полезнымъ, но, подумай, господинъ, какъ бы онъ привлекъ ко мнѣ всѣхъ христіанъ, какой бы открылъ доступъ до нихъ и какое бы внушилъ довѣріе ко мнѣ.
   -- Правда,-- сказалъ Петроній,-- и ты долженъ былъ это сдѣлать.
   -- Для этого-то я и пришелъ, чтобы имѣть возможность сдѣлать это.
   Петроній обратился къ Виницію:
   -- Прикажи выплатить ему пять тысячь сестерцій, только въ душѣ, въ умѣ.
   Но Виницій сказалъ:
   -- Я дамъ тебѣ мальчика, который понесетъ потребную сумму, и ты скажешь Эврицію, что мальчикъ -- твой невольникъ, и при немъ отсчитаешь старику деньги. Но такъ какъ ты принесъ важное извѣстіе, то другія пять тысячъ ты получишь для себя. За мальчикомъ и за деньгами придешь вечеромъ.
   -- Ты щедръ, какъ цезарь!-- сказалъ Хилонъ.-- Позволь, господинъ, посвятить тебѣ мое произведеніе, но также позволь сегодня вечеромъ притти только за деньгами. Эврицій сказалъ мнѣ, что всѣ барки уже выгружены, а новыя придутъ изъ Остіи только черезъ нѣсколько дней. Да будетъ миръ съ вами! Такъ прощаются христіане... Куплю себѣ невольницу... то-есть, я хотѣлъ сказать -- невольника. Рыбу ловятъ на удочку, а христіанъ на рыбу. Pax vobiscum! pax! pax!
  

ГЛАВА XV.

   Петроній Виницію:
   "Съ вѣрнымъ невольникомъ я посылаю тебѣ изъ Анція это письмо, на которое,-- хотя твоя рука болѣе привыкла къ мечу и луку, чѣмъ къ перу,-- ты отвѣть мнѣ немедленно съ тѣмъ же самымъ невольникомъ. Я тебя оставилъ на хорошемъ слѣду и полнаго надежды и думаю, что ты "ли уже утолилъ езого пылкую страсть въ объятіяхъ Лигіи, или утолишь ее, прежде чѣмъ настоящій зимній вѣтеръ повѣетъ на Кампанію съ вершинъ Соракта. О, Виницій! Да будетъ твоею учительницей златокудрая богиня Кипра, а ты будь учителемъ той лигійской утренней зари, которая спасается отъ солнца любви! Но, помни всегда, что мраморъ, хотя бы самый дорогой, ничего не стоитъ и настоящую цѣнность пріобрѣтаетъ лишь тогда, когда рука ваятеля обратитъ его въ художественное произведеніе. Будь ты такимъ ваятелемъ, carissime! Любить еще недостаточно, надо умѣть любить и надо съумѣть научить любви. Вѣдь, наслажденіе чувствуютъ и плебеи, и даже звѣри, но истинный человѣкъ тѣмъ отъ нихъ и отличается, что превращаетъ это наслажденіе въ возвышенное искусство и, любуясь имъ, всю его божественную цѣнность сознаетъ своею мыслью, а потому насыщаетъ не только тѣло, но и душу. Не разъ, когда я подумаю о праздности, неувѣренности и скукѣ нашей здѣшней жизни, мнѣ приходить въ голову, что, можетъ быть, ты избралъ лучшее, и что не дворъ цезаря, а война и любовь -- единственныя двѣ вещи, для которыхъ стоить родиться и жить.
   "На войнѣ ты былъ счастливъ, будь же счастливъ и въ любви, а если тебѣ любопытно знать, что дѣлается при дворѣ цезаря, я отъ времени до времени буду сообщать тебѣ объ этомъ. Мы теперь сидимъ въ Анціѣ и няньчимся со своимъ божественнымъ голосомъ, чувствуемъ одинаково неизмѣнную ненависть къ Риму, а на зиму собираемся отправиться въ Байи, чтобы выступить публично въ Неаполѣ, жители котораго, какъ греки, лучше съумѣютъ оцѣнить насъ, чѣмъ волчье племя, живущее по берегамъ Тибра. Туда сбѣгутся люди изъ Байи, Помпеи, изъ Кумъ, изъ Стабіи;ни въ рукоплесканіяхъ, ни въ вѣнкахъ недостатка у насъ не будетъ,-- и это будетъ поощреніемъ къ предполагаемому путешествію въ Ахайю.
   "А память о маленькой августѣ! Да! Мы еще оплакиваемъ ее. Гимны собственнаго сочиненія поемъ такъ чудно, что сирены отъ зависти спрятались въ глубочайшихъ дебряхъ Амфитриты. За то насъ могли бы слушать дельфины, если-бъ имъ не мѣшалъ шумъ моря. Горе наше не утихло до сихъ поръ, и мы показываемъ его людямъ во всѣхъ видахъ, которые допускаютъ ваяніе, особенно стараясь при этомъ, чтобы эти позы были намъ къ лицу и присутствующимъ казались красивыми. Ахъ, мой дорогой! Мы До самой смерти останемся шутами и камедіантами!
   "Тутъ всѣ августіане, и августіанки, не считая пятисотъ ослицъ, въ молокѣ которыхъ купается божественная Поппея, и десяти тысячъ слугъ. Иногда бываетъ весело. Кальвія Криспинилла старѣется: говорятъ упросила Поппею позволить ей брать ванну тотчасъ же послѣ нея. Нигидія Луканъ далъ пощечину, заподозривъ ее въ связи съ гладіаторомь. Споръ проигралъ въ кости Сенеціону жену. Торкватъ Спланъ давалъ мнѣ за Эвнику четверку лошадей, которая непремѣнно выиграетъ на состязаніи въ нынѣшнемъ году, но я не захотѣлъ, а тебѣ очень благодаренъ, что ты не взялъ ея. Что касается Торквата. Силана, то бѣднякъ и не подозрѣваетъ, что онъ скорѣе тѣнь, чѣмъ человѣкъ. Смерть его уже рѣшена, а ты знаешь, какова его вина? Та, что онъ внукъ божественнаго Августа. Для него нѣтъ спасенія. Таковъ нашъ міръ
   "Какъ тебѣ извѣстно; мы ожидали Тиридата, а тѣмъ временемъ Вологезъ написалъ намъ оскорбительное письмо. Такъ какъ онъ покорилъ Арменію, то проситъ, чтобъ ее оставили за нимъ для Тиридата, а если нѣтъ, то онъ все равно не отдаетъ ее. Чистое издѣвательство! Мы рѣшились на войну. Корбулонъ будетъ облеченъ такою властью, какою былъ облеченъ во время войны съ морскими разбойниками великій Помпей. Была, однако, минута, когда Неронъ колебался; очевидно, онъ боится славы, которая, въ случаѣ побѣды, можетъ достаться Корбулону. Думали даже, не предоставить ли главное начальство нашему Авлу, но Поппея воспротивилась,-- добродѣтель Помпоніи, очевидно, рѣжетъ ей глаза.
   "Витиній обѣщалъ намъ какія-то необыкновенныя состязанія гладіаторовъ, которыя онъ устраиваетъ въ Бепевентѣ. Смотря, до чего вопреки пословицѣ: ne suоor suqra сгеріраш, доходятъ въ паши времена сапожники! Вителій -- потомокъ, а Ватиній -- родной сынъ сапожника! Можетъ быть, онъ еще самъ сучилъ дратвы! Актеръ Алитуръ вчера дивно игралъ Эдипа. Я спрашивалъ у него, какъ у еврея, что христіане и евреи -- это одно и тоже? Онъ отвѣчалъ, что еврейская религія древняя, христіанство -- новая секта, которая недавно появилась въ Іудеѣ. При Тиберіи тамъ распяли одного человѣка, послѣдователи котораго умножаются съ каждымъ днемъ, потому что признаютъ его за бога. Кажется, что никакихъ другихъ боговъ, а въ особенности нашихъ, они и не хотятъ знать. Не понимаю, чѣмъ бы это могло имъ вредить. Тигелинъ проявляетъ ко мнѣ уже явную непріязнь. До сихъ поръ онъ еще не можетъ справиться со мной, но у него есть одно важное преимущество. Онъ больше заботится о жизни и, въ то же время, въ большей степени негодяй, чѣмъ я, что сближаетъ его съ мѣднобородымъ. Рано или поздно они сблизятся и тогда придетъ" моя очередь. Когда это наступитъ -- не знаю, но такъ какъ наступить должно, то о срокѣ и говорить нечего. А пока нужно веселиться. Сама по себѣ жизнь не была бы дурна, если бы не мѣднобородый. Благодаря ему, человѣку иногда становится стыдно самаго себя. Иногда мнѣ кажется, что я не лучше Хилона. Когда онъ не будетъ тебѣ нуженъ, пришли его ко мнѣ. Я полюбилъ его назидательную бесѣду. Привѣтствуй отъ меня божественную христіанку, а главное -- попроси ее отъ меня, чтобы она не была рыбой по отношенію къ тебѣ. Пиши мнѣ о своемъ здоровьѣ, своей любви, умѣй любить, научи любить -- и прощай".
   Виницій Петронію:
   "Лигіи до сихъ поръ нѣтъ! Если бы не надежда, что я скоро найду ее, ты не получилъ бы отвѣта, потому что когда жизнь дѣлается противной, то и писать не хочется. Я захотѣлъ удостовѣриться, не обманываетъ ли меня Хилонъ, и въ ту самую ночь, когда онъ пришелъ ко мнѣ за деньгами для Эвриція, я закутался въ воинскій плащъ и незамѣтно пошелъ за нимъ и за слугой, котораго отпустилъ при немъ. Когда они пришли на мѣсто, я слѣдилъ за ними, спрятавшись за портовымъ столбомъ, и убѣдился, что Эврицій не былъ вымышленною личностью. Внизу, у рѣки, нѣсколько человѣкъ, при свѣтѣ факеловъ, выгружали изъ большой барки камень и складывали его на берегу. Я видѣлъ, какъ Хилонъ приблизился къ нимъ и сталъ разговаривать съ какимъ-то старикомъ, который черезъ нѣкоторое время палъ къ его ногамъ. Другіе, съ крикомъ удивленія, окружили ихъ. На моихъ глазахъ слуга отдалъ кошелекъ Эврицію, который началъ молиться, поднявъ руки кверху, а рядомъ съ нимъ сталъ на колѣна кто-то другой, очевидно, его сынъ. Хилонъ говорилъ еще что-то, чего я не могъ дослышать, потомъ благословилъ и стоящихъ на колѣняхъ, и другихъ, описывая въ воздухѣ знакъ на подобіе креста. Они, вѣроятно, чтутъ этотъ знакъ, потому что всѣ преклонили колѣна. Мнѣ очень хотѣлось подойти къ нимъ и обѣщать три такихъ же кошелька тому, кто выдастъ мнѣ Лигію, но я опасался повредить работѣ Хилона и, постоявъ немного, ушелъ. Это происходило, по крайней мѣрѣ, черезъ двѣнадцать дней послѣ твоего отъѣзда Съ той поры Хилонъ былъ у меня нѣсколько разъ. Онъ говорилъ, что если до сихъ поръ не нашелъ Лигію, то только потому, что въ одномъ Римѣ христіанъ несчетное множество и не всѣ знаютъ, что дѣлается между ними. Кромѣ того, они осторожны и вообще мало разговорчивы, но Хилонъ увѣряетъ, что разъ онъ доберется до старѣйшинъ, которыхъ зовутъ пресвитерами, то съумѣетъ вывѣдать отъ нихъ всѣ тайны. Съ нѣкоторыми онъ уже познакомился и пробовалъ изъ разспрашивать, но осторожно, чтобы поспѣшностью не возбудить подозрѣній и не затруднить дѣла. Хотя ждать и тяжело, хотя мнѣ не хватаетъ терпѣнія, я чувствую, что онъ правъ и жду.
   "Онъ узналъ, что для молитвы они собираются часто за городскими воротами, въ пустыхъ домахъ и даже въ аренаріяхъ. Тамъ они молятся Христу, поютъ и пируютъ. Такихъ сборныхъ мѣстъ у нихъ много. Хилонъ предполагаетъ, что Лигія нарочно ходитъ не въ тѣ, куда ходитъ Помпонія, чтобы та, въ случаѣ суда и розысковъ, смѣло могла поклясться, что ничего не знаетъ о мѣстѣ ея убѣжища. Быть можетъ, пресвитеры посовѣтовали ей эту осторожность. Когда Хилонъ узнаетъ эти мѣста, онъ станетъ ходить вмѣстѣ съ другими и, если боги дозволятъ ему увидѣть Лигію, я клянусь тебѣ Юпитеромъ, что на этотъ разъ она не уйдетъ изъ моихъ рукъ.
   "Я все думаю объ этихъ сборищахъ. Хилонъ не хочетъ, чтобъ я ходилъ съ нимъ,-- онъ боится; но я не могу сидѣть дома. Я узнаю ее сразу, хотя бы она была переодѣта или съ закрытымъ лицомъ. Они собираются тамъ ночью, но я узналъ бы ее и ночью, я всюду узналъ бы ее по голосу и движеніямъ. Я пойду одинъ, переодѣтый, буду обращать вниманіе на каждаго, кто входить и всходитъ. Я все больше думаю о ней, все больше узнаю ее. Хилонъ долженъ явиться завтра, и мы пойдемъ. Я возьму съ собой оружіе. Нѣсколько моихъ невольниковъ, посланныхъ въ провинцію, вернулись ни съ чѣмъ. Но теперь я увѣренъ, что она здѣсь, въ городѣ, можетъ быть, даже не далеко. Я и самъ осмотрѣлъ нѣсколько домовъ, подъ предлогомъ найма. У меня ей будетъ во сто разъ лучше, потому что тамъ кишитъ цѣлый муравейникъ нищихъ. Вѣдь, я ничего не пожалѣю для нея. Ты пишешь, что я избралъ благую долю, но я избралъ себѣ заботы и горе. Сперва мы пойдемъ въ тѣ дома, что въ городѣ, потомъ за городскія ворота. Съ каждымъ утромъ я надѣюсь на что-то,-- иначе жить было бы невозможно. Ты пишешь, что нужно умѣть любить, и я умѣлъ говорить съ Лигіей о любви, а теперь только тоскую, только и поджидаю Хилона, и дома мнѣ невыносимо. Прощай".
  

ГЛАВА XVI.

   Хилонъ не показывался такъ долго, что Виницій въ концѣ концовъ не зналъ, что думать объ этомъ. Напрасно онъ повторялъ себѣ, что поиски нужно дѣлать не спѣша, если желательно, что бы они окончились удачно. Но его кровь и его порывистая натура возмущались претивъ голоса разсудка. Ждать, сидѣть сложа руки,-- все это было такъ противно его натурѣ, что онъ никоимъ образомъ не могъ съ этимъ примириться. Бѣготня по городскимъ переулкамъ не приводила ни къ какимъ послѣдствіямъ, казалась ему только самообманомъ и не могла удовлетворить его. Отпущенники его, люди ловкіе, которымъ онъ приказалъ производить поиски отдѣльно отъ Хилона. оказывались во сто разъ менѣе опытными, чѣмъ грекъ. Вмѣстѣ съ любовью къ Лигіи, въ немъ теперь еще родилось упорство игрока, который хочетъ выиграть. Виницій всегда былъ таковъ. Съ раннихъ лѣтъ онъ дѣлалъ все, что хотѣлъ, съ горячностью человѣка, который не допускаетъ и мысли, чтобы что-нибудь могло не удасться. Правда, военная дисциплина на время заключила въ тиски его волю, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, вселила въ него убѣжденіе, что всякій приказъ, который онъ дастъ своимъ подчиненнымъ, долженъ быть непремѣнно исполненъ, а долгое пребываніе на Востокѣ, среди людей, привыкшихъ къ рабскому повиновенію, только утвердило его въ увѣренности, что для его "хочу" нѣтъ границъ. Теперь его самолюбію былъ нанесенъ жестокій ударъ. Въ этихъ противорѣчіяхъ, въ этомъ сопротивленіи, въ самомъ бѣгствѣ Лигіи для него крылось что-то непонятное, какая-то загадка, надъ разрѣшеніемъ которой онъ отчаянно ломалъ голову. Онъ чувствовалъ, что Актея говорила правду и что Лигія не была къ нему равнодушна. Но если это такъ, то почему же она предпочла скитальчество и нищету его, любви и жизни въ его роскошномъ домѣ? На этотъ вопросъ онъ не могъ найти отвѣта и приходилъ только къ неясному выводу, что между нимъ и Лигіей, между ихъ понятіями, какъ между міромъ его и Петронія и міромъ Лигіи и Помпоніи Грецины существуетъ какое-то различіе, какая-то пропасть, которую ничто не въ состояніи заполнить. Иногда ему казалось, что онъ долженъ утратить Лигію, и эта мысль лишала его послѣдняго самообладанія, которое желалъ поддержать въ немъ Петроній. Были минуты, когда онъ не зналъ, любитъ ли Лигію, или ненавидитъ, и понималъ, только одно, что долженъ найти ее, предпочелъ бы скорѣе провалиться сквозь землю, чѣмъ отказаться отъ надежды видѣть ее и обладать ею. Сила воображенія рисовала ему ее иногда такъ ясно, какъ будто она стояла передъ нимъ: онъ припоминалъ каждое слово, которое говорилъ ей и которое услышалъ отъ нея. Онъ чувствовалъ ея близость, ощущалъ ее у себя на груди, въ своихъ объятіяхъ, и тогда страсть охватывала его, какъ пламя. А когда онъ вспоминалъ, что она любила его и могла добровольно исполнить все, что онъ желалъ отъ нея, имъ овладѣвало тяжелое, неумолимое горе, и какая-то глубокая тоска, словно гигантская волна, заливала ему сердце. Но были и такія минуты, когда онъ блѣднѣлъ отъ бѣшенства и наслаждался мыслью объ униженіи и мукахъ, какимъ подвергнетъ Лигію, когда найдетъ ее. Онъ хотѣлъ не только обладать ею, но и владѣть ею, какъ униженною невольницей, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовалъ, что еслибъ ему предоставили выборъ -- или быть ея рабомъ, или не видать ея ни разу въ жизни, онъ предпочелъ бы быть ея рабомъ. Бывали дни, когда онъ думалъ о знакахъ, какіе оставили бы розги или плеть на ея розовомъ тѣлѣ, и, въ то же время онъ хотѣлъ бы цѣловать эти слѣды. Ему приходило въ голову, что онъ былъ бы счастливъ, еслибъ могъ убить ее.
   Отъ этой постоянной тревоги онъ сталъ терять здоровье и даже свою красоту. Теперь онъ сдѣлался недоступнымъ и жестокимъ господиномъ. Невольники, даже и отпущенники, съ трепетомъ приближались къ нему, а когда они подвергались наказаніямъ безъ всякой вины, наказаніямъ столь же жестокимъ, какъ и незаслуженнымъ, начинали въ глубинѣ души ненавидѣть его. Виницій понималъ это и, сознавая свое одиночество, мстилъ еще страшнѣе. Теперь онъ ходилъ только съ однимъ Хилономъ, изъ опасенія, какъ бы тотъ не прекратилъ своихъ поисковъ. Хилонъ, замѣтивъ это, становился все болѣе и болѣе требовательнымъ.
   Сначала каждый разъ онъ увѣрялъ Виниція, что дѣло пойдетъ легко и быстро, а теперь самъ выдумывалъ затрудненія и, не переставая ручаться за несомнѣнный исходъ поисковъ, не скрывалъ однако, что они окончатся не скоро.
   Разъ Хилонъ пришолъ съ такимъ унылымъ лицомъ, что молодой человѣкъ поблѣднѣлъ при видѣ его и, подскочивъ къ нему, едва имѣлъ силы спросить:
   -- Ея нѣтъ среди христіанъ?
   -- Напротивъ, господинъ,-- отвѣтилъ Хилонъ,-- но между ними я встрѣтилъ и Главка.
   -- О комъ ты говоришь, и что онъ за человѣкъ?
   -- Ты забылъ, господинъ, о старцѣ, съ которымъ я путешествовалъ отъ Неаполя въ Римъ и защищая котораго потерялъ два пальца, отъ чего не могу писать. Разбойники, которые похитили его жену и дѣтей, ранили его ножемъ. Я оставилъ его при смерти въ харчевнѣ подъ Минтурнами и долго оплакивалъ его. Увы, я убѣдился, что онъ живъ до сихъ поръ и принадлежитъ къ христіанской общинѣ Рима.
   Виницій, который не могъ догадаться, въ чемъ дѣло, понялъ только то, что этотъ Главкъ представлялъ какое-то препятствіе въ его поискахъ, и, подавивъ свой гнѣвъ, сказалъ:
   -- Если ты защищалъ его, то онъ долженъ быть благодарнымъ тебѣ и помогать.
   -- Ахъ, достойный трибунъ, даже боги не всегда оказываютъ благодарность, а о людяхъ не стоить и говорить. Да, онъ долженъ быть благодаренъ мнѣ. Къ несчастію, это старикъ съ умомъ слабымъ, омраченнымъ отъ лѣтъ и огорченій, и вотъ поэтому-то онъ не только не благодаритъ меня, но, какъ я узналъ отъ его единовѣрцевъ, обвиняетъ меня въ томъ, что я былъ въ стачкѣ съ разбойниками и что я есть главная причина всѣхъ его несчастій. Вотъ мнѣ и награда за мои два пальца!
   -- Я увѣренъ, негодяй, что такъ и было, какъ онъ говоритъ.
   -- Тогда ты знаешь больше него, господинъ,-- съ достоинствомъ отвѣтилъ Хилонъ,-- онъ только допускаетъ, что такъ было; это, впрочемъ, не помѣшало бы ему созвать христіанъ и жестоко отмстить мнѣ. Къ счастію, онъ не знаетъ моего имени, а въ молитвенномъ домѣ гдѣ мы встрѣтились, онъ не узналъ меня. Я-то узналъ его сразу и въ первую минуту хотѣлъ броситься ему на шею, но меня удержала разсудительность и привычка обдумывать каждый шагъ, который я намѣреваюсь сдѣлать. По выходѣ изъ молитвеннаго дома я сталъ раскрашивать о немъ его знакомыхъ и они-то мнѣ сказали, что это тотъ самый человѣкъ, которому измѣнилъ его товарищъ по путешествію изъ Неаполя въ Римъ. Иначе я даже не звалъ бы, что онъ такъ разсказываетъ.
   -- Какое мнѣ дѣло до этого? Говори, что ты видѣлъ въ молитвенномъ домѣ?
   -- Тебѣ, господинъ, дѣла нѣтъ, но мнѣ это дѣло настолько важно, насколько важна собственная шкура. А такъ какъ я хочу, чтобы мое ученіе пережило меня, то предпочитаю скорѣе отказаться отъ награды, которую ты обѣщалъ мнѣ, чѣмъ жертвовать жизнью ради богатства, безъ котораго я, какъ истинный философъ, съумѣю жить и искать божественной правды.
   Виницій съ угрожающимъ лицомъ подошелъ къ греку и заговорилъ сдавленнымъ голосомъ.
   -- А кто сказалъ тебѣ, что ты умрешь отъ руки Главка, а не отъ моей? Откуда ты знаешь, собака, что сейчасъ тебя не закопаютъ живымъ въ моемъ саду?
   Хилонъ былъ трусъ, и теперь, при одномъ взглядѣ на Виниція, сразу понялъ, что еще одно неосторожное слово -- онъ пропалъ неизбѣжно.
   -- Я буду искать, господинъ, и найду ее!-- поспѣшно воскликнулъ онъ.
   Наступило молчаніе, во время котораго слышно было только тяжелое дыханіе Виниція да отдаленная пѣсня невольниковъ, которые работали въ саду.
   Грекъ, замѣтивъ, что молодой патрицій нѣсколько успокоился, заговорилъ:
   -- Смерть прошла около меня, а я смотрѣлъ на нее съ такимъ же спокойствіемъ, какъ Сократъ. Нѣтъ, господинъ, я не сказалъ, что отказываюсь отъ поисковъ дѣвушки, я хотѣлъ только сказать тебѣ, что эти розыски теперь сопряжены для меня съ большою опасностью. Одно время ты сомнѣвался, существуетъ ли на свѣтѣ Эврицій, и хотя собственными глазами удостовѣрился, что сынъ моего отца говорилъ тебѣ правду, ты теперь подозрѣваешь меня, что я выдумалъ Главка. Увы, еслибы онъ былъ только вымысломъ, еслибъ я могъ съ полною безопасностью ходить среди христіанъ, какъ ходилъ раньше, то я отдалъ бы ту жалкую, старую невольницу, которую купилъ три дни назадъ, для того, чтобъ она ходила за мной -- слабымъ и больнымъ старикомъ. Но Главкъ живъ, господинъ, и еслибъ разъ онъ увидѣлъ меня, ты больше никогда уже не видѣлъ бы меня, а въ такомъ случаѣ, кто бы тебѣ нашелъ дѣвушку?
   Онъ снова замолкъ, отеръ слезы и, немного погодя, продолжалъ:
   -- Но пока Главкъ живъ, какъ же мнѣ искать ее, когда я могу каждую минуту встрѣтить врага, а если встрѣчу его, то погибну, и вмѣстѣ съ тѣмъ пропадутъ мои розыски?
   -- На что ты намекаешь? Какъ быть? Что ты думаешь предпринять?-- спросилъ Виницій.
   -- Аристотель учитъ насъ, что меньшимъ должно жертвовать для большаго, а царь Пріамъ говорилъ часто, что старость -- тяжелое бремя. Бремя старости и несчастій угнетаетъ Главка такъ давно, что смерть была бы для него благодѣяніемъ. А что такое, по мнѣнію Сенеки, смерть, какъ не освобожденіе?..
   -- Разыгрывай шута передъ Петроніемъ, а со мной говори прямо, чего ты хочешь?
   -- Если добродѣтель -- плутовство, то да даруютъ мнѣ боги на весь вѣкъ остаться шутомъ. Я, господинъ, хочу отстранить Главка, потому что, пока онъ живъ, и моя жизнь, и мои розыски находятся въ постоянной опасности.
   -- Коли такъ, то найми людей, которые заколотятъ его палками,-- я заплачу за это.
   -- Они сдерутъ дорого, господинъ, да и потомъ будутъ вымогать деньги, угрожая открытіемъ тайны. Въ Римѣ столько злодѣевъ, сколько песчинокъ на аренѣ, но ты не повѣришь, какъ они дорожатся, когда порядочному человѣку понадобятся ихъ услуги. Нѣтъ, достойный трибунъ! А если стража схватить убійцъ на мѣстѣ преступленія? Они непремѣнно выдадутъ, кто ихъ нанялъ, и ты не оберешься непріятностей. Меня они не выдадутъ, потому что я имъ не скажу своего имени. Плохо ты дѣлаешь, что не вѣришь мнѣ, ибо не говоря даже о моей добросовѣстности, помни, что здѣсь дѣло идетъ о двухъ вещахъ -- моей собственной шкурѣ и о наградѣ, которую ты мнѣ обѣщалъ.
   -- Сколько тебѣ нужно?
   -- Мнѣ нужно тысячу сестерцій. Обрати вниманіе, что я долженъ найти честныхъ разбойниковъ, такихъ, которые, взявъ задатокъ, не исчезли бы вмѣстѣ съ нимъ безъ вѣсти. За хорошую работу -- хорошая плата! Нужно и мнѣ что нибудь прибавить, чтобы я могъ утереть слезы, которыя пролью съ горя по Главкѣ. Беру въ свидѣтели боговъ, какъ я его любилъ. Если я сегодня получу тысячу сестерцій, черезъ два дня душа его будетъ въ Гадесѣ, и только тамъ,-- если души сохраняютъ память и даръ мысли,-- онъ узнаетъ, какъ я его любилъ. Людей я найду сегодня и объявлю имъ, что съ завтрашняго вечера за каждый день жизни Главка я буду скидывать изъ вознагражденія по сто сестерцій. У меня теперь зарождается планъ, который мнѣ кажется безошибочнымъ.
   Виницій еще разъ обѣщалъ ему нужную сумму, но запретилъ больше говорить о Главкѣ, за то сталъ разспрашивать, какія другія новости принесетъ онъ, гдѣ былъ въ это время, что видѣлъ и что открылъ. Но Хилонъ не много могъ сказать новаго. Онъ былъ еще въ двухъ молитвенныхъ домахъ, внимательно разсматривалъ всѣхъ, а въ особенности женщинъ, но не нашелъ ни одной, которая была бы похожа на Лигію. Христіане, однако, считаютъ его своимъ, а съ тѣхъ поръ, какъ онъ далъ денегъ на выкупъ сына Эвриція, его считаютъ человѣкомъ, который идетъ по стопамъ Христа. Хилой, узналъ отъ христіанъ, что одинъ изъ ихъ великихъ законодателей, нѣкій Павелъ Тарсянинъ, находится въ Римѣ, заключенъ въ темницѣ, вслѣдствіе жалобы, поданной евреями, и рѣшилъ съ нимъ познакомиться. Но еще больше его обрадовало другое извѣстіе, что верховный жрецъ всей секты, который былъ ученикомъ Христа и которому Онъ поручилъ управлять христіанами всего свѣта, также съ часу на часъ долженъ прибыть въ Римъ. Очевидно, всѣ христіане захотятъ его видѣть и слушать его поученіе. Предполагаются какія-то великія собранія, на которыхъ и онъ, Хилонъ, будетъ присутствовать, а такъ какъ въ толпѣ скрыться легко, то онъ поведетъ съ собою Виниція. Тогда-то они ужъ непремѣнно найдутъ Лигію. Разъ Главкъ устранится, то это не будетъ даже сопряжено съ большою опасностью. Отомстить и христіане отомсти.)я бы, по вообще это люди спокойные.
   Тутъ Хилонъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ началъ разсказывать, что не замѣчалъ никогда, чтобы христіане предавались разврату, отравляли колодцы и фонтаны, чтобъ они были врагами рода человѣческаго, поклонялись ослу или питались мясомъ дѣтей. Нѣтъ, онъ не видалъ этого. Навѣрное, между ними найдутся и такіе, которые за деньги упрячутъ Главка, но ученіе ихъ, насколько ему извѣстно, ни какихъ преступленій не дозволяетъ,-- напротивъ, повелѣваетъ прощать обиды.
   Виницій вспомнилъ, что ему у Актеи сказала Помпонія Грецина, и вообще съ радостью слушалъ Хилона и, хотя его чувство къ Лигіи по временамъ принимало видъ ненависти, онъ испытывалъ облегченіе, слыша, что ученіе, которому она и Помпонія слѣдуютъ, не было ни преступнымъ, ни развратнымъ. Въ немъ зарождалось какое-то неясное представленіе, что именно оно, это неизвѣстное ему и таинственное почитаніе Христа, и отдалило отъ него Лигію,-- и началъ, въ одно и то же время, бояться этого ученія, и ненавидѣть его.
  

ГЛАВА XVII.

   Хилону, дѣйствительно, надо было устранить Главка, человѣка хотя и пожилого, но вовсе не дряхлаго старца. Въ томъ, что Хилонъ разсказывалъ Виницію, была значительная доля правды. Когда то онъ зналъ Главка, запродалъ его работорговцамъ, лишилъ семьи, имущества и выдалъ убійцамъ. Воспоминанія объ этихъ обстоятельствахъ не мучили его, потому что онъ оставилъ его, умирающимъ не въ гостинницѣ, а въ полѣ подъ Минтурнами, и не предвидѣлъ только одного, что Главкъ излечится отъ ранъ и придетъ въ Римъ. Увидавъ его въ молитвенномъ домѣ, онъ дѣйствительно ужаснулся и въ первую минуту дѣйствительно хотѣлъ отказаться отыскивать Лигію. Но, съ другой стороны, Виницій напугалъ его еще больше. Хилонъ понялъ, что долженъ выбирать между боязнью передъ Главкомъ и преслѣдованіемъ и местью могущественнаго патриція, къ которому непремѣнно явился бы на помощь другой, еще болѣе важный, Петроній. Поэтому Хилонъ пересталъ колебаться. Онъ подумалъ, что врагами лучше имѣть слабыхъ, чѣмъ сильныхъ, и хотя его трусливая натура содрогалась при мысли о кровавыхъ мѣрахъ, онъ понялъ, что необходимо убить Главка при помощи наемныхъ убійцъ. Теперь ему оставалось только найти людей, и къ этому-то собственно относился тотъ планъ, о которомъ онъ упоминалъ Виницію. Проводя ночи ко большой части въ винныхъ лавкахъ, среди людей безъ пристанища, безъ чести и безъ религіи, онъ легко могъ найти такихъ, которые взялись бы исполнить его порученіе, но еще легче -- такихъ, которые, пронюхавъ деньги, расправились бы прежде всего съ нимъ самимъ или, взявъ задатокъ, выманили бы у него всѣ деньги, подъ угрозой отдать его въ руки вигиловъ.
   Наконецъ, въ послѣднее время Хилонъ чувствовалъ отвращеніе къ голытьбѣ, къ противнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, страшнымъ фигурамъ, которыя гнѣздились въ подозрительныхъ домахъ Субурры или Затибрской части города. Мѣря все на свой аршинъ, не познакомившись достаточно ни съ христіанами, ни съ ихъ ученіемъ, онъ думалъ, что и между ними онъ найдетъ послушное орудіе, а такъ какъ они казались ему честнѣе другихъ, то онъ и рѣшилъ отправиться къ нимъ и въ такомъ видѣ представить дѣло, чтобы они взялись за него не только изъ-за денегъ, но и изъ усердія.
   Съ этою цѣлью онъ вечеромъ пошелъ къ Эврицію, о которомъ зналъ, что старикъ преданъ ему всею душой и сдѣлаетъ все, чтобы помочь ему. Но, осторожный по натурѣ, Хилонъ и не думалъ открывать ему-своихъ истинныхъ намѣреній, которыя, притомъ, стали бы въ явное противорѣчіе съ вѣрой старика въ его добродѣтель и богобоязненность. Онъ хотѣлъ найти людей, готовыхъ на все, и только съ ними уговориться о дѣлѣ такъ, чтобъ они ради собственной безопасности сохранили все въ тайнѣ.
   Эврицій, выкупивъ сына, нанялъ одну изъ тѣхъ маленькихъ лавочекъ, которыя во множествѣ тѣснились около Circus Maximus, въ нихъ продавались зрителямъ, пріѣзжавшимъ на ристалище, оливки, бобы и подслащенная медомъ вода. Хилонъ засталъ его за устройствомъ лавочки и, привѣтствовавъ его во имя Христа, началъ говорить о дѣлѣ, по которому онъ пришелъ. Оказавъ услугу, онъ разсчитывалъ, что и ему отплатятъ благодарностью. Ему нужно двухъ или трехъ человѣкъ, сильныхъ и смѣлыхъ, для отстраненія опасности, угрожающей не только ему, но и всѣмъ христіанамъ. Правда, онъ бѣденъ, потому что почти все, что у него было, онъ отдалъ Эврицію, но и этимъ людямъ заплатилъ бы за ихъ услуги, подъ условіемъ, чтобъ они вѣрили ему и точно исполнили то, что онъ прикажетъ имъ сдѣлать.
   Эврицій и сынъ его, Квартъ, чуть не на колѣнахъ слушали своего благодѣтеля. Они оба заявили, что сами готовы исполнить все, чего онъ ни пожелаетъ, вѣря, что такой святой мужъ не можетъ потребовать дѣяній, которыя не были бы согласны съ ученіемъ Христа.
   Хилонъ увѣрилъ ихъ. что они не ошибаются и, поднявъ глаза къ небу, казалось, началъ молиться, а въ дѣйствительности раздумывалъ, не принять ли ему ихъ предложеніе, которое могло бы сохранить ему тысячу сестерцій, но, послѣ минутнаго размышленія, отвергъ это. Эврицій былъ старикъ, можетъ быть, не столько угнетенный годами, сколько истощенный горестями и болѣзнями. Квартъ насчитывалъ всего 36 лѣтъ, а Хилону нужны были люди ловкіе и, прежде всего, сильные. Что касается тысячи сестерцій, то онъ разсчитывалъ, что, благодаря своему плану, онъ во всякомъ случаѣ съумѣетъ сохранить значительную часть этихъ денегъ. Нѣкоторое время они настаивали, но когда Хилонъ наотрѣзъ отказался, перестали просить. Квартъ сказалъ тогда:
   -- Я знаю пекаря Демаса, у котораго за жерновами работаютъ невольники и наемные люди. Одинъ изъ этихъ наемниковъ такъ силенъ, что его хватило бы не за двоихъ, а за четверыхъ. Я самъ видѣлъ, какъ онѣ носилъ камни, которые четыре человѣка не могли сдвинуть съ мѣста.
   -- Если этотъ человѣкъ богобоязненный и способный пожертвовать собою за братьевъ, познакомь меня съ нимъ,-- сказалъ Хилонъ.
   -- Онъ христіанинъ,-- отвѣтилъ Квартъ,-- потому что у Демаса по большей части работаютъ христіане. Тамъ есть работники ночные и дневные; тотъ, о комъ я говорю тебѣ, принадлежитъ къ ночнымъ. Ты могъ бы свободно переговорить съ нимъ, если бы мы пошли сейчасъ,-- мы какъ разъ попали бы къ ужину. Демасъ живетъ около Эмпорія.
   Хилонъ охотно согласился. Эмпорій лежалъ у подножія Авентинскаго холма,-- значитъ, не особенно далеко отъ Большого цирка. Можно было, не обходя холма, пройти вдоль рѣки, черезъ Porticus Aemilia, что еще болѣе сокращало дорогу.
   -- Я старъ -- сказалъ Хилонъ, когда они вошли въ колоннаду,-- и мнѣ иногда измѣняетъ память. Да! Нашего Христа предалъ одинъ изъ его учениковъ, но имени предателя я никакъ не могу припомнить.
   -- Іуда, онъ потомъ удавился,-- отвѣтилъ Квартъ, немного удивляясь въ душѣ, какъ можно забыть это имя.
   -- Ахъ, да! Іуда! Благодарю тебя,-- сказалъ Хилонъ.
   Дойдя до Эмпорія, который былъ уже запертъ, они миновали его и, обойдя амбары, изъ которыхъ выдавали народу хлѣбъ, свернули налѣво, къ домамъ, которые тянулись вдоль Via Ostiensis вплоть до холма Тестацейскаго и Forum Pistorium. Тамъ они остановились передъ деревянною постройкой, изнутри которой слышался стукъ жернововъ. Квартъ вошелъ въ дверь, а Хилонъ, который не любилъ показываться большому. количеству людей и боялся столкнуться съ Главкомъ, остался на улицѣ.
   "Занимаетъ меня этотъ Геркулесъ-мельникъ,-- говорилъ онъ про себя, поглядывая на яркій мѣсяцъ.-- Если онъ негодяй и уменъ, онъ будетъ стоить мнѣ чего-нибудь, а если онъ добродѣтельный христіанинъ и дуракъ, онъ сдѣлаетъ мнѣ даромъ все, чего я ни пожелаю отъ него.
   Дальнѣйшія размышленія его были прерваны появленіемъ Кварта, который вышелъ изъ постройки съ другимъ человѣкомъ. Хилонъ вздохнулъ изъ глубины груди,-- во всю жизнь онъ не видалъ такой руки и такого плеча.
   -- Вотъ братъ, котораго ты хотѣлъ видѣть,-- сказалъ Квартъ.
   -- Да будетъ съ тобою миръ Христовъ,-- отозвался Хилонъ.-- Квартъ, скажи этому брату, заслуживаю ли я довѣрія, а потомъ съ Богомъ отправляйся домой, ибо не годится оставлять почтеннаго отца такъ долго въ одиночествѣ.
   -- Это святой человѣкъ, который отдалъ все свое достояніе, чтобы выкупить изъ неволи меня, неизвѣстнаго ему человѣка,-- сказалъ Квартъ,-- Да уготовитъ ему Господь нашъ Избавитель за это награду въ небесахъ.
   Гигантъ-работникъ, услыхавъ это, поклонился и поцѣловалъ руку Хи лона.
   -- Какъ твое имя, братъ?-- спросилъ грекъ.
   -- При святомъ крещеніи, отецъ, мнѣ дали имя Урбана.
   -- Урбанъ, братъ мои, есть ли у тебя время, чтобы свободно говорить со мною?
   -- Работа наша начинается въ полночь, а теперь намъ только готовятъ ужинъ,
   -- Значитъ у насъ времени достаточно, пойдемъ къ рѣкѣ, тамъ ты выслушаешь мои слова.
   На каменной набережной была полная тишина, которую нарушалъ только отдаленный шумъ жернововъ, да внизу плескъ волнъ рѣки. Хилонъ долго всматривался въ лицо работника, которое, несмотря на грозное и печальное выраженіе, какимъ обыкновенно отличались лица варваровъ, живущихъ въ Римѣ, показалось ему добродушнымъ и искреннимъ.
   "Такъ и есть,-- сказалъ онъ мысленно, это -- человѣкъ добрый и глупый и убьетъ Главка даромъ-.
   Потомъ онъ спросилъ:
   -- Урбанъ, любишь ли ты Христа?
   -- Люблю всей душой и сердцемъ,-- отвѣчалъ работникъ.
   -- А братьевъ своихъ? А сестеръ, и тѣхъ, которые научили тебя правдѣ и вѣрѣ Христовой?
   -- И ихъ также люблю, отецъ.
   -- Тогда да будетъ миръ съ тобой.
   -- И съ тобой, отецъ.
   Снова наступило молчаніе, только въ отдаленіи гремѣли жернова, а внизу журчала рѣка.
   Хилонъ устремилъ глаза на месяцъ и медленнымъ, тихимъ голосомъ началъ говорить о смерти Христа.
   Говорилъ онъ не Урбану, а какъ будто самъ для себя вспоминалъ эту смерть или какъ бы повѣрялъ ея тайну уснувшему городу. Въ этомъ было что-то трогательное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, торжественное. Работникъ плакалъ, а когда Хилонъ началъ стонать и скорбѣть о томъ, что въ минуту смерти Спасителя не было никого, кто-бы защитилъ Его, если не отъ распятія, то, по крайней мѣрѣ, отъ оскорбленій солдатъ и евреевъ, огромные руки варвара начали сжиматься въ кулаки отъ горя и подавленнаго бѣшенства. Смерть Христа только огорчала его, но при мысли объ этой толпѣ, издѣвавшейся надъ пригвожденнымъ къ кресту Агнцемъ, вся его простая душа возмущалась и его охватывала дикая жажда мости.
   Вдругъ Хилонъ спросилъ:
   --- Урбань, ты знаешь, кто былъ Іуда?
   -- Знаю, знаю, но онъ повѣсился!-- воскликнулъ работникъ.
   И въ голосѣ его слышалось сожалѣніе, что предатель самъ придумалъ себѣ кару и не можетъ уже попасть въ его руки. Хилонъ продолжалъ:
   -- Ну, а что, еслибы онъ не повѣсился и если бы кто-нибудь изъ христіанъ встрѣтилъ его на сушѣ или на морѣ, не долженъ ли бы онъ былъ отомстить за муку, кровь и смерть Спасителя?
   -- Кто бы не отомстилъ, отецъ!
   -- Миръ съ тобою, вѣрный слуга Агнца... Да! Можно прощать собственныя обиды, но кто имѣетъ право прощать оскорбленія, нанесенныя Богу? По какъ змѣй плодитъ змѣя, какъ злоба плодитъ злобу и измѣна -- измѣну, такъ изъ яда Іуды возродился другой предатель, и какъ тотъ предалъ евреямъ и римскимъ воинамъ Спасителя, такъ этотъ, живущій между нами, хочетъ предать волкамъ Его овецъ, и если никто не помѣшаетъ измѣнѣ, если никто заблаговременно не сотретъ главы змія, насъ всѣхъ ждетъ погибель, а вмѣстѣ съ нимъ погибнетъ и слава Агнца.
   Работникъ смотрѣлъ на него съ сильнѣйшею тревогой, какъ бы не отдавая себѣ отчета въ томъ, что слышалъ. А грекъ, покрывъ голову краемъ плаща, началъ повторять голосомъ, какъ будто бы выходящимъ изъ-подъ земли:
   -- Горе вамъ, слуги истиннаго Бога, горе вамъ, христіане и христіанки!
   И снова наступило молчаніе. Снова былъ слышенъ только стукъ жернововъ, глухое пѣніе работниковъ на мельницѣ и шумъ рѣки.
   -- Отецъ,-- спросилъ вдругъ работникъ,-- кто этотъ предатель?
   Хилонъ опустилъ голову.
   -- Кто этотъ предатель? Сынъ Іуды, порожденіе его яда. Онъ притворяется христіаниномъ и ходитъ въ молитвенные дома только для того, чтобъ обвинять братьевъ передъ цезаремъ, будто они не хотятъ признавать его богомъ, будто они отравляютъ фонтаны, убиваютъ дѣтей и хотятъ разрушить этотъ городъ такъ, чтобы не оставалось камня на камнѣ. Вотъ черезъ нѣсколько дней преторіанцамъ будетъ отданъ приказъ, чтобъ они заковали старцевъ, женщинъ и дѣтей, и повели ихъ на казнь такъ, какъ посланы были на смерть невольники Педанія Секунда. И все это сдѣлалъ второй Іуда. Но если перваго никто не наказалъ, если никто не отмстилъ ему, если никто не защитилъ Христа въ часъ его мученій,-- кто же захочетъ покарать этого, кто сотретъ змія, прежде чѣмъ цезарь выслушаетъ его, кто его уничтожитъ, кто спасетъ отъ гибели братьевъ и вѣру Христову?
   Урбанъ, который до сихъ поръ сидѣлъ, вдругъ вскочилъ съ мѣста и сказалъ:
   -- Я это сдѣлаю, отецъ!
   Хилонъ всталъ также, съ минуту смотрѣлъ на лицо работника, освѣщенное блескомъ луны, потомъ протянулъ руку и медленно опустилъ ладонь на его голову.,
   -- Иди къ христіанамъ,-- торжественно сказалъ онъ,-- или въ молитвенные дома и освѣдомься у братьевъ о Главкѣ, а когда они тебѣ покажутъ его, тогда, во имя Христа, убей!..
   -- Главкъ?-- повторилъ работникъ, какъ бы желая лучше запомнить это имя.
   -- Ты знаешь его?
   -- Нѣтъ, не знаю. Христіанъ цѣлыя тысячи въ Римѣ и не всѣ знаютъ другъ друга. Но завтра ночью въ Остраніи соберутся братья и сестры всѣ до единой души, потому что прибылъ великій апостолъ Христовъ, который тамъ будетъ учить насъ, и тамъ братья укажутъ мнѣ Главка.
   -- Въ Остраніи?-- спросилъ Хилонъ.-- Это, кажется, за городскими воротами? Братья и всѣ сестры? ночью? за воротами, въ Остраніи?
   -- Да, отецъ. Это наше кладбище между via Salaria и Nomentana. Развѣ тебѣ не извѣстно, что тамъ будетъ учить великій апостолъ?
   -- Я два дня не былъ дома, потому не получилъ его письма и кромѣ того, не зналъ, гдѣ находится Остраній, потому что недавно прибылъ сюда изъ Коринѳа, гдѣ я управляю христіанскою общиною... Итакъ, если Христосъ вдохновилъ тебя, ты, мой сынъ, пойдешь ночью въ Остраній, тамъ между братьями отыщешь Главка и убьешь его на обратномъ пути въ городъ,-- за что будутъ тебѣ отпущены всѣ грѣхи. А теперь да будетъ миръ съ тобою.
   -- Отецъ...
   -- Я слушаю тебя, слуга Агнца.

[]

   На лицѣ работника выразилось смущеніе. Онъ недавно убилъ человѣка, можетъ-быть, и двухъ, а ученіе Христа запрещаетъ убивать. Убилъ онъ ихъ, защищая себя, но и этого нельзя. Епископъ далъ ему братьевъ на помощь, но убивать не приказалъ, а онъ убилъ нечаянно, потому что Богъ покаралъ его, давъ огромную силу, и теперь онъ тяжко кается. Другіе поютъ за своими жертвенниками, а онъ, несчастный, думаетъ о своемъ грѣхѣ и объ обидѣ, нанесенной имъ Агнцу. Какъ онъ молился, какъ плакалъ, какъ просилъ Агпца! И, все-таки, чувствуетъ до сихъ поръ, что покаяніе его недостаточно. А теперь онъ снова далъ обѣщаніе убить предателя... что, же дѣлать! Только собственныя обиды можно прощать; онъ убьетъ его, хотя бы на глазахъ всѣхъ братьевъ и сестеръ, которые завтра будутъ въ Остраніѣ. Но пусть сначала Главкъ будетъ осужденъ старшими братьями, епископомъ или апостоломъ. Убить недолго, а убить предателя даже и пріятно, какъ волка или медвѣдя, а ну, какъ Главкъ пострадаетъ невинно? Какъ брать на совѣсть новое убійство, новый грѣхъ и новое оскорбленіе Агнца?
   -- Для суда нѣтъ времени, мой сынъ,-- отвѣтилъ Хилонъ,-- потому что измѣнникъ прямо изъ Остраній отправится къ цезарю въ Анцій или скроется въ домѣ нѣкоего патриція, у котораго находится въ услуженіи. Но я тебѣ дамъ удостовѣреніе; если послѣ убійства Главка ты его пожалѣешь,-- то епископъ и великій апостолъ благословятъ твой поступокъ.
   Онъ досталъ изъ-за пояса ножъ, вынулъ сестерцій, начертилъ на немъ знакъ креста и подалъ работнику.
   -- Вотъ приговоръ Главка и удостовѣреніе для тебя. Когда, послѣ убійства, ты покажешь его епископу, онъ отпуститъ тебѣ и прежнее убійство, которое ты совершилъ нечаянно.
   Работникъ невольно протянулъ руку за монетой, но въ немъ еще черезчуръ была жива память о первомъ убійствѣ, и онъ почувствовалъ что-то въ родѣ страха.
   -- Отецъ,-- сказалъ онъ почти умоляющимъ голосомъ, берешь ли ты на свою совѣсть это дѣло, самъ-ли ты слышалъ, какъ Главкъ предаетъ братьевъ?
   Хилонъ понялъ, что нужно дать какія-нибудь доказательства, назвать какія-нибудь имена, иначе въ сердце великана можетъ вкрасться подозрѣніе.
   -- Слушай, Убранъ,-- сказалъ онъ,-- я живу въ Коринѳѣ, но происхожу изъ Коса и здѣсь, въ Римѣ, просвѣщаю ученіемъ Христовымъ одну дѣвушку изъ моей страны, по имени Эвнику. Она служитъ, какъ "vestiplica". въ домѣ друга цезаря, нѣкоего Петронія. Вотъ въ этомъ то домѣ я слышалъ, какъ Главкъ брался выдать всѣхъ христіанъ, а кромѣ того, обѣщалъ другому наперстнику цезаря, Виницію, что найдетъ среди христіанъ дѣвушку...
   Тутъ онъ остановился и съ изумленіемъ посмотрѣлъ на работника, глаза котораго заблестѣли вдругъ, какъ у звѣря, а лицо приняло выраженіе дикаго гнѣва и угрозы.
   -- Что съ тобой?-- спросилъ онъ почти со страхомъ.
   -- Ничего, отецъ,-- завтра я убью Главка.
   Грекъ умолкъ, но черезъ минуту, взявъ работника за плеча, повернулъ его такъ, чтобы лунный свѣтъ падалъ прямо на его лицо, и началъ внимательно всматриваться въ него. Было видно, что онъ колебался въ душѣ, разспрашивать ли его дальше и вывести все наружу, или не ограничиться ли пока тѣмъ, что онъ узналъ.
   Въ концѣ концовъ врожденная осторожность взяла верхъ, Хилонь глубоко вздохнулъ, потомъ, положивъ руки на голову работника, спросилъ торжественнымъ, медленнымъ голосомъ:
   -- Такъ при святомъ крещеніи тебѣ дали имя Урбана?
   -- Да, отецъ.
   -- Тогда, да будетъ съ тобою миръ, Урбанъ.
  

ГЛАВА XVIII.

   Петроній Виницію:
   "Плохо тебѣ, carissime! Очевидно, Венера помутила твой умъ, отняла разсудокъ, память и способность мыслить о чемъ-нибудь кромѣ любви. Перечитай когда-нибудь твой отвѣтъ на мое письмо, и ты увидишь, какъ твой умъ сталъ равнодушенъ ко всему, за исключеніемъ Лигіи, какъ ты занимаешься только ею, къ ней возвращаешься постоянно и кружишься надъ него, словно ястребъ надъ намѣченной добычей: Клянусь Поллуксомъ! найди же ты ее поскорѣй, иначе, если пламя твоей страсти не испепелитъ тебя -- ты превратишься въ египетскаго сфинкса, который, влюбившись, какъ говорятъ, въ бѣдную Изиду, сталъ ко всему глухъ, равнодушенъ и ждетъ только ночи, чтобы смотрѣть на свою возлюбленную каменными глазами.
   "Бѣгай по вечерамъ переодѣтымъ по городу, Посѣщай даже, со своимъ философомъ молитвенные дома христіанъ. Все, что убиваетъ время и возбуждаетъ надежду -- заслуживаетъ одобренія, но, ради дружбы ко мнѣ, сдѣлай одно: Урсъ, невольникъ Лигіи, кажется, обладаетъ необыкновенною силой, такъ ты найми себѣ Кротона и продолжай розыски втроемъ. Такъ будетъ безопаснѣе и разумнѣе. Христіане, коль скоро къ числу ихъ принадлежатъ Помпонія Грецина и Лигія, вѣроятно, не такіе негодяи, какими ихъ считаютъ повсюду, но, однако, при похищеніи Лигіи они доказали, что съ нимъ шутки плохи, если дѣло касается какой-нибудь овцы изъ ихъ стада. Когда ты увидишь Лигію, то, я знаю, не съумѣешь сдержаться и захочешь тотчасъ же ею овладѣть,-- какъ же ты это сдѣлаешь при помощи одного Хилонида? А Кротонъ справятся, хотя бы Лигію защищали десятокъ такихъ силачей, какъ Урсъ. Хилону не позволяй выманивать у тебя денегъ, но на Кротона не жалѣй ихъ. Это самый лучшій совѣть, который я могу только дать тебѣ.
   "Здѣсь уже перестали говорить о маленькой Августѣ и о томъ, что она умерла отъ колдовства. Воспоминаетъ объ этомъ иногда Поппея, но умъ цезаря занятъ совсѣмъ другимъ, тѣмъ болѣе, что божественная августа, кажется, снова находится въ интересномъ положеніи. Мы вотъ уже нѣсколько дней въ Неаполѣ, или, точнѣе, въ Байяхъ. Еслибъ ты былъ способенъ думать о чемъ-нибудь, то отголосокъ нашего пребыванія здѣсь долженъ былъ бы дойти до твоихъ ушей, потому что цѣлый Римъ, вѣроятно, ни о чемъ другомъ и не говоритъ. Мы пріѣхали прямо въ Байи, гдѣ, прежде всего, нами овладѣли воспоминанія о матери и угрызенія совѣсти. Представь себѣ, однако, до чего дошелъ Агенобарбъ? До того, что даже матереубійство служитъ ему только темою для стиховъ и поводомъ для разыгрыванія шутовски-трагическихъ сценъ. Онъ и прежде испытывалъ угрызенія только отъ трусости, а теперь, когда убѣдился, что весь міръ,-- какъ это было и раньше,-- лежитъ у его ногъ, и никакое божество не отомстило ему, то онъ притворяется для того только, чтобы растрогивать людей своею участью. Иногда ночью онъ вскакиваетъ и утверждаетъ, что его преслѣдуютъ фуріи, будитъ насъ, ломается, какъ бездарный актеръ, играющій роль Ореста,-- декламируетъ греческіе стихи и смотритъ, восхищаемся ли мы. Мы, конечно, восхищаемся, и, вмѣсто того, чтобы сказать ему: ступай спать, шутъ!-- также настраиваемся на трагическій тонъ и защищаемъ великаго артиста отъ фурій. Клянусь Касторомъ! дошло до тебя, по крайней мѣрѣ, что мы уже выступали публично въ Неаполѣ? Согнали всѣхъ греческихъ бездѣльниковъ изъ Неаполя и окрестныхъ городовъ, и эти бездѣльники такъ провоняли всю арену запахомъ чеснока, что я благославлялъ боговъ, что, вмѣсто того, чтобы сидѣть въ первыхъ рядахъ съ августіанами, я былъ съ мѣднобородымъ за сценой. Представь себѣ, что онъ боялся. Увѣряю тебя, трусилъ! Онъ бралъ мою руку и прикладывалъ къ своему сердцу, которое билось, дѣйствительно, ускореннымъ біеніемъ. Дыханіе его стало прерывистымъ, а въ ту минуту, когда нужно было выходить, онъ поблѣднѣлъ, какъ пергаментъ, и лобъ его покрылся каплями пота. Между тѣмъ, онъ зналъ, что во всѣхъ рядахъ посажены преторіанцы, вооруженные палками,-- для возбужденія энтузіазма зрителей. Но надобности въ такомъ подогрѣваніи не представилось. Никакое стадо обезьянъ изъ окрестностей Карѳагена не ревѣло бы такъ громко, какъ этотъ сбродъ. Повторяю,-- запахъ чеснока доносился даже до сцены. А Неронъ раскланивался, прижималъ руки къ сердцу, посылалъ воздушные поцѣлуи и плакалъ. Потомъ онъ, какъ паяный, ворвался къ намъ за сцену съ крикомъ: "Что значатъ тріумфы цезаря въ сравненіи съ моимъ тріумфомъ!" А тамъ голытьба все еще продолжала ревѣть и хлопать въ ладоши, зная, что этимъ выхлопаетъ себѣ милости, подарки, пиры, лотерейные билеты и новое зрѣлище съ шутомъ-цезаремъ. Я даже не удивляюсь, что они рукоплескали,-- до сихъ поръ этого никто не видалъ. А Неронъ повторялъ каждую минуту: "Вотъ что значитъ греки! вотъ что значитъ греки!" И кажется мнѣ, что послѣ представленія его ненависть къ Риму еще болѣе возросла. Несмотря на это, въ Римъ были посланы нарочные гонцы съ извѣстіемъ о тріумфѣ, и на-дняхъ мы ожидаемъ благодарности отъ сената. Послѣ перваго выхода Нерона здѣсь произошелъ Странный случай: театръ обвалился сразу, но тогда, когда зрители уже всѣ вышли. Я былъ на мѣстѣ происшествія, но не видалъ, чтобъ изъ-подъ развалинъ извлекли хоть одинъ трупъ. Многіе, даже изъ числа грековъ, смотрятъ на это, какъ на гнѣвъ боговъ за униженіе императорской власти, Неронъ, наоборотъ, утверждаетъ, что боги проявили милость и покровительствуютъ его пѣнію и слушателямъ. Поэтому онъ приказалъ принести жертвы во всѣхъ храмахъ и отслужить благодарственные молебны. Этотъ случай только усилилъ его желаніе ѣхать въ Ахайю. Нѣсколько дней тому назадъ онъ говорилъ мнѣ, однако, что боится недовольства римскаго народа: римляне могутъ взбунтоваться, какъ изъ-за любви къ нему, такъ и изъ за опасенія, какъ бы ихъ не лишили хлѣба и зрѣлищъ во время отсутствія цезаря?
   Отсюда мы ѣдемъ, однако, въ Беневентъ, смотрѣть на сапожническую роскошь, которой собирается щегольнуть передъ нами Ватиніи, а оттуда, подъ покровительствомъ божественныхъ братьевъ Елены, въ Грецію. Что касается меня, то я замѣтилъ, что среди съумасшедшихъ, самъ становишься съумасшедшимъ, и даже болѣе -- начинаешь находить нѣкоторую прелесть въ безуміи. Греція и путешествіе съ цѣлыми тысячами народу -- какое-то тріумфальное шествіе Вакха среди нимфъ и вакханокъ, увѣнчанныхъ миртами и виноградными листьями, колесницы, запряженныя тиграми, цвѣты, тирсы, вѣнки, крики "evoe!", музыка, поэзія и рукоплещущая Эллада,-- все это хорошо, но мы питаемъ еще болѣе смѣлый замыселъ. Намъ хочется основать какую-то сказочную имперію, царство пальмъ, солнца, поэзіи, дѣйствительности, обращенной въ непрерывное наслажденіе. Намъ хочется забыть о Римѣ, а центръ міра перемѣстить куда-нибудь между Греціей, Азіей и Египтомъ, жить жизнью не людей, а боговъ, не знать ничего обыденнаго, плавать по Архипилагу въ золотыхъ галерахъ, подъ сѣнью пурпурныхъ парусовъ; быть Аполлономъ, Озирисомъ и Вааломъ въ одномъ лицѣ, краснѣть вмѣстѣ съ зарею, золотиться съ солнцемъ, серебриться съ луною, царствовать, пѣть, дремать... И повѣришь-ли, что я, еще сохранившій на сестерцій ума, а на ассъ здраваго размышленія, позволяю себя увлекать подобнымъ мечтамъ потому именно, что онѣ, если и не осуществимы, то, по крайней мѣрѣ, велики и оригинальны... Однако, такая сказочная имперія была бы чѣмъ-нибудь такимъ, что по прошествіи длинныхъ вѣковъ показалось бы людямъ золотымъ сномъ. А если Венера не приметъ обличія какой-нибудь Лигіи или даже невольницы Эвники, если ее не украситъ искусство, то жизнь ничего не стоить и часто напоминаетъ лицо обезьяны. Но мѣднобородый не осуществитъ своихъ мечтаній хотя бы потому, что въ этомъ сказочномъ царствѣ Востока и поэзіи не должно быть мѣста лицемѣрію, подлости и смерти, а въ Неронѣ подъ личиной поэта таится бездарный фигляръ, глуповатый наѣздникъ и пошлый тиранъ. Всѣ эти мечты не мѣшаютъ намъ пока душить людей, когда они представляютъ для насъ малѣйшую помѣху. Бѣдный Торкватъ Силанъ теперь уже тѣнь. Онъ вскрылъ себѣ жилы нѣсколько дней тому назадъ. Леканій, и Лициній со страхомъ принимаютъ консульство, старикъ Тразея не избѣгнетъ смерти, потому что осмѣливается быть слишкомъ честнымъ. Тигеллинъ все еще не можетъ добиться приказа, чтобъ я вскрылъ себѣ жилы. Я еще нуженъ не только какъ "elegantiae arbiter", но и какъ человѣкъ, безъ совѣта и вкуса котораго путешествіе въ Ахайю могло бы не удаться. Все-таки, я иногда думаю, что рано или поздно эта участь меня не минуетъ, и знаешь ли, что меня больше всего занимаетъ?-- именно то, чтобы мѣднобородому не достался тотъ мурринскій сосудъ, который ты знаешь и которымъ ты такъ восхищаешься. Если въ минуту моей смерти ты будешь при мнѣ, я отдамъ его тебѣ, а если будешь далеко, то разобью. Но теперь насъ ждетъ сапожническій Беневентъ, олимпійская Греція и Фатумъ, который для всякаго пролагаетъ неизвѣстный и непредвидѣнный путь. Будь здоровъ и найми Кротона, иначе у тебя во второй разъ похитятъ Лигію. Хилонида, когда онъ не будетъ нуженъ тебѣ, пришли ко мнѣ, гдѣ бы я ни находился. Можетъ быть, я сдѣлаю изъ него второго Ватинія, можетъ быть, сенаторы и проконсулы станутъ трепетать передъ нимъ, какъ дрожатъ передъ тѣмъ героемъ дратвы. Стоило бы дождаться такого зрѣлища. Если ты отыщешь Лигію, дай мнѣ знать, чтобъ я принесъ за васъ въ жертву двухъ лебедей и двухъ голубей въ здѣшнемъ кругломъ храмѣ Венеры. На дняхъ я видѣлъ во снѣ, что Лигія сидитъ у тебя на колѣняхъ и ищетъ твоихъ поцѣлуевъ. Постарайся, чтобъ этотъ сонъ оказался пророческимъ. Пусть на твоемъ небѣ не будетъ тучъ, а если, и будутъ, то пусть примутъ цвѣтъ и запахъ розы. Будь здоровъ и прощай!"
  

ГЛАВА XIX.

   Едва Виницій окончилъ письмо Петронія, какъ въ его библіотеку безъ всякаго оповѣщенія проскользнулъ Хилонъ, потому что прислугѣ велѣно было допускать его во всякое время дня и ночи.
   -- Да будетъ божественная мать твоего великодушнаго предка Энея такъ же милостива къ тебѣ, какъ былъ благосклоненъ ко мнѣ божественный сынъ Майи!-- сказалъ онъ.
   -- И это значитъ?-- спросилъ Виницій, вскакивая изъ-за стола, за которымъ онъ сидѣлъ.
   Хилонъ поднялъ голову и отвѣтилъ:
   -- Эврика!
   Молодой патрицій взволновался такъ, что долгое время не могъ проговорить ни слова.
   -- Ты видѣлъ ее?-- наконецъ, сказалъ онъ.
   -- Я видѣль Урса, господинъ, и говорилъ съ нимъ.
   -- И ты знаешь, гдѣ она скрывается?

[]

   -- Нѣтъ, господинъ. Другой изъ самолюбія далъ бы Урсу понять, что отгадалъ, кто онъ, другой старался бы выпытать, гдѣ онъ живетъ, и получилъ бы или ударъ кулакомъ, послѣ котораго всѣ земныя дѣла потеряли бы для него значеніе, или возбудилъ бы недовѣріе великана и сдѣлалъ бы то, что дѣвушку въ нынѣшнюю же ночь припрятали бы въ другое мѣсто, а я поступилъ не такъ. Мнѣ этого достаточно. Теперь любой твой невольникъ можетъ прослѣдить Урса и открыть его убѣжище. Я только приношу тебѣ увѣренность, что коль скоро Урсъ находится здѣсь, то и божественная Лигія живетъ въ Римѣ, и, кромѣ того, извѣстно, что сегодня почти навѣрное она будетъ въ Остраніи.
   -- Въ Остраніи? что это?-- перебилъ Виницій, высказывая намѣреніе сейчасъ бѣжать на упомянутое мѣсто.
   -- Это старое кладбище между via Salaria и Nomenatna. Тотъ главный жрецъ христіанъ, о которомъ я говорилъ тебѣ и котораго ожидали значительно позже, уже пріѣхалъ и сегодня же ночью будетъ крестить и проповѣдывать на этомъ кладбищѣ. Они скрываютъ свою религію, потому что народъ ненавидитъ ихъ,-- хотя до сихъ поръ не было никакихъ эдиктовъ, которые запрещали бы ее. Самъ Урсъ сказалъ мнѣ, что всѣ христіане до одного сегодня соберутся въ Остраніѣ, потому что каждый хочетъ слышать и видѣть того, кто былъ первымъ ученикомъ Христа и кого они зовутъ апостоломъ. А такъ какъ у нихъ женщины наравнѣ съ мужчинами слушаютъ поученія, то изъ женщинъ отсутствовать будетъ развѣ только одна Помпонія,-- та не могла бы объяснить Авлу, поклоннику старыхъ боговъ, зачѣмъ она покидаетъ домъ ночью,-- Лигія же, находящаяся подъ покровительствомъ Урса и старшинъ общины, несомнѣнно придетъ вмѣстѣ съ другими.
   Виницій, жившій до сихъ поръ въ лихорадочномъ возбужденіи и поддерживавшій себя только надеждой отыскать Лигію, теперь, когда эта надежда казалась близкою къ осуществленію, вдругъ почувствовалъ слабость, какую испытываетъ человѣкъ послѣ утомительнаго путешествія у самой его цѣли. Хилонъ все это замѣтилъ и рѣшилъ воспользоваться.
   -- Господинъ, твои люди, дѣйствительно, сторожатъ ворота, а христіане должны знать объ этомъ. Но для нихъ ворота не нужны. Тибръ также не нуждается въ воротахъ, и хотя по рѣкѣ до Остранія далеко, но разстояніе не помѣшаетъ имъ собраться для лицезрѣнія "великаго апостола". Наконецъ, у нихъ есть тысяча способовъ обойти городскія ворота. Въ Остраніѣ ты, господинъ, найдешь Лигію, а если бы даже, чего, впрочемъ, я не допускаю, ея не было бы тамъ, то ты увидишь Урса, потому что онъ обѣщалъ мнѣ убить Главка. Онъ самъ говорилъ, что будетъ и убьетъ его тамъ,-- слышишь, благородный трибунъ? Стало быть ты или пойдешь вслѣдъ за нимъ и узнаешь, гдѣ живетъ Лигія, или прикажешь своимъ людямъ схватить его, какъ убійцу, и, держа его въ рукахъ, вынудишь отъ него признаніе, куда онъ скрылъ Лигію. Я свое сдѣлалъ! Другой сказалъ бы тебѣ, что выпилъ съ Урсомъ десять кантаровъ самаго дорогого вина, прежде чѣмъ добился отъ него толку, или что проигралъ ему тысячу сестерцій въ scripta duodecim. Я знаю, ты возвратилъ бы это мнѣ вдвойнѣ, но я хоть разъ въ жизни... то-есть, я хотѣлъ сказать, что какъ и всегда въ жизни, буду честнымь, потому льщу себя надеждою, что, какъ утверждалъ великодушный Петроній, твоя щедрость превзойдетъ всѣ мои ожиданія.
   Ваницій, какъ солдатъ, привыкъ не только не терять присутствія духа въ разныхъ положеніяхъ, но и дѣйствовать, сразу подавилъ свою временную слабость и сказалъ:
   -- Ты не разочаруешься въ моемъ великодушіи, но сначала пойдешь со мной въ Остраній.
   -- Я? въ Остраній?-- переспросилъ Хилонъ, который не имѣлъ ни малѣйшаго желанія итти туда.-- Я, благородный трибунъ,-- обѣщалъ тебѣ показать Лигію, но не брался похищать ее. Подумай, господинъ, что станется со мной, если этотъ лигійскій медвѣдь, растерзавъ Главка, убѣдится, что онъ растерзалъ его не совсѣмъ справедливо? Развѣ онъ не сочтетъ меня (хотя совершенно неправильно) за виновника совершеннаго убійства? Знай, господинъ, что чѣмъ возвышеннѣе философъ мудрецъ, тѣмъ ему труднѣе отвѣчать на глупые вопросы невѣждъ;что же "отвѣтилъ бы ему, еслибъ онъ спросилъ у меня, почему я обвинилъ Главка? Если ты думаешь, что я обманываю тебя, тогда я скажу тебѣ: заплати мнѣ лишь тогда, когда я укажу тебѣ домъ, въ которомъ живетъ Лигія, а сегодня излей на меня хоть частицу своей щедрости, чтобы я, если ты, господинъ (да хранятъ тебя всѣ боги) подвергнешься какой-нибудь опасности, не совсѣмъ остался безъ награды. Твое сердце никогда не помирилось бы съ такой несправедливостью.
   Виницій подошелъ къ шкатулкѣ, стоявшей на мраморномъ подножіи и называемой "arca", и, вынувъ изъ нея кошелекъ, бросилъ егоХилону.
   -- Это "скрупулы",-- сказалъ онъ,-- а когда Лигія будетъ въ моемъ домѣ, ты получишь такой же мѣшокъ съ "ауреями".
   -- Юпитеръ!-- воскликнулъ Хилонъ.
   Но Виницій нахмурилъ брови.
   -- Здѣсь тебѣ дадутъ ѣсть, потомъ ты отдохнешь. До вечера ты не выйдешь отсюда, а когда наступитъ ночь, ты пойдешь со мною въ Остраній.
   На лицѣ Хилона мгновенію появились признаки страха и колебанія, но потомъ онъ, однако, успокоился и сказалъ:
   -- Кто можетъ противиться тебѣ, господинъ! Прими эти слова за доброе пророчество, какъ принялъ ихъ нашъ великій Александръ Македонскій въ храмѣ Аммона. Что касается меня, то эти скрупулы перевѣсили мои опасенія, не говоря уже о твоей компаніи, которая для меня составляетъ верхъ счастія и наслажденія.
   Виницій нетерпѣливо перебилъ его и началъ распрашивать о подробностяхъ разговора съ Урсомъ. Изъ разспросовъ выяснилось одно, что въ эту ночь будетъ открыто убѣжище Лигіи или ее самое можно будетъ похитить на обратномъ пути изъ Остраній. При одной мысли объ этомъ Виниціемъ овладѣла безумная радость. Теперь, когда у него была почти увѣренность, что онъ найдетъ Лигію, безслѣдно изчезли и гнѣвъ его, и озлобленіе, которые онъ питалъ къ ней. За эту самую радость онъ и простилъ ей всѣ вины. Онъ думалъ только о ней, какъ о дорогомъ и желанномъ существѣ, и испытывалъ такое впечатлѣніе, какъ будто онъ ждалъ ея возвращенія изъ далекаго путешествія. Ему хотѣлось позвать невольниковъ и приказать имъ убрать домъ зелеными гирляндами. Въ эту минуту онъ не сердился даже на Урса, онъ готовъ былъ простить всѣмъ и все. Хилонъ, къ которому до сихъ поръ, несмотря на его услуги, онъ чувствовалъ нѣкоторое отвращеніе, въ первый разъ показался ему человѣкомъ забавнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не зауряднымъ. Благодаря Хнлону, въ его домѣ стало свѣтло, и глаза Виниція и лицо его прояснились. Онъ снова почувствовалъ молодость и радость жизни. Прежнее мрачное страданіе мѣшало ему уяснить себѣ, какъ сильно онъ любилъ Лигію. Онъ понялъ это лишь теперь, когда блеснула надежда обладать ею. Страстное влеченіе къ ней пробудилось въ немъ, какъ весною пробуждается земля, пригрѣтая солнцемъ, но страсть его теперь была менѣе слѣпа и дика, болѣе радостна и нѣжна. Онъ чувствовалъ въ себѣ безграничную энергію и былъ убѣжденъ, что лишь только увидитъ собственными глазами Лигію, то ее не отнимутъ у него не только христіане всего міра, но даже и самъ цезарь.
   Хилонъ, ободренный его радостью, заговорилъ снова и началъ давать ему совѣты. По его мнѣнію, дѣло еще не слѣдовало считать выиграннымъ и необходимо поступать какъ можно осторожнѣе, иначе всѣ труды будутъ потеряны понапрасну. Онъ умолялъ Виниція не похищать Лигію изъ Остраніи. Они пойдутъ туда въ плащахъ съ капюшонами на головахъ, съ закрытыми лицами и будутъ только наблюдать изъ какого-нибудь темнаго угла за всѣми присутствующими. Когда онъ, наконецъ, увидитъ Лигію, самое лучшее будетъ пойти за нею въ нѣкоторомъ отдаленіи, замѣтить въ какой домъ она вошла, а на другой день, на разсвѣтѣ, окружить его невольниками и взять ее уже днемъ. Такъ какъ. она заложница и принадлежитъ, собственно, цезарю, то все это можно сдѣлать, не опасаясь наказанія. Въ случаѣ, если не встрѣтятъ ее въ Остраніи, пусть пойдутъ вслѣдъ за Урсомъ и, въ концѣ концовъ, получится тоже самое. На кладбище нельзя итти съ большимъ числомъ людей, такъ какъ они тогда могутъ обратить на себя вниманіе, а христіанамъ стоитъ только погасить всѣ огни, какъ они сдѣлали это при первомъ похищеніи, и разбѣжаться или спрятаться въ тайникахъ, извѣстныхъ только имъ однимъ. Но вооружиться не мѣшаетъ, а еще лучше взять съ собою двухъ вѣрныхъ и сильныхъ людей, чтобы, въ случаѣ необходимости, воспользоваться ихъ помощью.
   Виницій вполнѣ согласился съ доводами Хи лона и, вспомнивъ при этомъ совѣтъ Петронія, отдалъ приказаніе, чтобъ къ нему привели Кротона. Хилонъ, знавшій всѣхъ въ Римѣ, почти успокоился, услыхавъ имя знаменитаго атлета, нечеловѣческой силѣ котораго онъ дивился не разъ, и объявилъ, что пойдетъ въ Остраніи. Онъ теперь зналъ, что помощь Кротона облегчитъ ему въ значительной степени пріобрѣтеніе кошелька съ золотыми динарами (ауреями).
   Онъ сѣлъ за обѣдъ въ самомъ хорошемъ расположеніи духа и то время него разсказывалъ невольникамъ, какъ онъ доставляетъ господину чудодѣйственную мазь; стоитъ только намазать ею копыта самыхъ плохихъ лошадей, чтобъ онѣ свободно обгоняли другихъ. Приготовлять эту мазь его научилъ одинъ христіанинъ, потому что христіанскіе старѣйшины больше знакомы съ чарами и чудесами, чѣмъ даже ѳессалійцы, хотя Ѳессалія славится своими колдуньями. Христіане питаютъ къ нему необыкновенное довѣріе, а почему именно -- легко догадается всякій, кто знаетъ, что значитъ рыба. Говоря такъ, онъ пристально наблюдалъ за лицами невольниковъ, въ надеждѣ открыть между ними христіанина и донести объ этомъ Виницно. Но когда эта надежда обманула его, онъ усердно принялся пить и ѣсть, не щадя похвалъ повару и увѣряя, что постарается купить его у Виниція. Веселость Хилона омрачала только одна мысль, что ночью придется итти въ Остраній, но онъ утѣшилъ себя тѣмъ, что будетъ переодѣтъ, а товарищами его будутъ два человѣка, изъ которыхъ одинъ своей силой прославился на весь Римъ, а другой -- патриціи и воинъ, высокаго званія. Если бы Виниція и узнали.-- разсуждалъ онъ про себя,-- христіане не осмѣлятся поднять на него руки, а что касается меня, то хитеръ будетъ тотъ, кто увидитъ хоть конецъ моего носа.
   Онъ вспомнилъ свой разговоръ съ работникомъ, и это внушило ему еще большую бодрость. У него не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что работникъ этотъ -- Урсъ. По разсказамъ Виниція и рабовъ его, которые сопровождали Лигію изъ дворца, Хилонъ зналъ о необыкновенной силѣ лигійца, а такъ какъ онъ разспрашивалъ Эвриція о людяхъ съ выдающеюся силой, то не было ничего удивительнаго, что ему указали на Урса. Кромѣ того смущеніе и гнѣвъ работника при упоминаніи о Виниціи и Лигіи не позволяли сомнѣваться, что эти лица особенно его интересуютъ. Работникъ упоминалъ о покаяніи за убійство человѣка, а Урсъ убилъ Атацина; наконецъ, примѣты работника совершенно соотвѣтствовали описанію его, сдѣланному Виниціемъ. Только измѣненное имя еще возбуждало у него нѣкоторое сомнѣніе, но Хилонъ уже зналъ, что христіане при крещеніи часто принимаютъ новыя имени.
   Если Урсъ убьетъ Главка,-- говорилъ себѣ Хилонъ,-- то будетъ хорошо, а не убьетъ, то это также добрый признакъ, такъ какъ докажетъ, что христіане не легко рѣшаются на убійство. Я выдалъ этого Главка за родного сына Іуды и предателя всѣхъ христіанъ; я былъ такъ краснорѣчивъ, что даже камень растрогался бы и обѣщалъ бы свалиться на голову Главка, но при всемъ этомъ едва склонилъ этого лигійскаго медвѣдя дать обѣщаніе наложить на него свою лапу... Онъ колебался, не хотѣлъ, говорилъ о своихъ угрызеніяхъ и покаяніи. Очевидно, среди нихъ это не въ обычаѣ... Свои обиды нужно прощать, за чужія мстить не очень-то дозволяется,-- ergo, разсуди, Хилонъ, что можетъ угрожать тебѣ? Главкъ не смѣетъ отомстить тебѣ... Урсъ, если не убьетъ Главка за такое большое преступленіе, какъ измѣна всему христіанству, то тѣмъ болѣе не убьетъ тебя за такое малое, какъ предательство одного христіанина. Наконецъ, если я разъ покажу этому похотливому дикому голубю гнѣздо его горлицы, то я умываю руки и возвращаюсь назадъ въ Неаполь. Христіане говорятъ о какомъ-то умываніи рукъ,-- очевидно, этотъ способъ, которымъ, если имѣешь дѣло съ ними, можно уладить все. Какіе, добрые люди эти христіане, а какъ дурно говорятъ о нихъ! О. боги, такова-то справедливость на землѣ! Я люблю это ученіе за то, что оно не дозволяетъ убійства. Но если оно не дозволяетъ убивать, то, вѣроятно, не разрѣшаетъ ни красть, ни обманывать, ни лжесвидѣтельствовать, а поэтому я не скажу, чтобъ ему легко было слѣдовать. Оно, повидимому учитъ не только достойно умирать, какъ это дѣлаютъ стоики, но и достойно жить. Если когда-нибудь я разбогатѣю, буду имѣть такой домъ, какъ этотъ, и столько же невольниковъ, то, можетъ быть, сдѣлаюсь христіаниномъ на столько времени, насколько это будетъ мнѣ удобно. Богатый можетъ дозволить себѣ все, даже добродѣтель... Да, это -- религія богатыхъ, и я не понимаю, какимъ образомъ она насчитываетъ столько бѣдныхъ послѣдователей. Что имъ за польза отъ такого ученія и зачѣмъ они позволяютъ добродѣтели связывать себѣ руки? Я долженъ когда-нибудь подумать объ этомъ. А теперь, хвала тебѣ, Гермесъ, что ты помогъ мнѣ отыскать этого барсука. Но если ты сдѣлалъ это ради двухъ телокъ, бѣлыхъ однолѣтокъ съ позолоченными рогами, то я не узнаю тебя. Стыдись, побѣдитель Аргуса! Такой мудрый богъ и заранѣе не предвидѣлъ, что ничего не получишь! Я обѣщаю тебѣ за это свою признательность, а если ты моей признательности предпочитаешь двухъ скотовъ, тогда самъ ты -- третій и, въ лучшемъ случаѣ, долженъ быть пастухомъ, а не богомъ. Берегись, однако, чтобъ я, какъ философъ, не довелъ до свѣдѣнія людей, что тебя совсѣмъ не существуетъ,-- тогда всѣ перестали бы приносить тебѣ жертвы. Съ философомъ лучше жить въ ладу".
   Разговаривая такимъ образомъ съ собою и съ Гермесомъ, Хилонъ вытянулся на скамьѣ, положилъ себѣ подъ голову плащъ и, когда невольники убрали посуду, заснулъ. Проснулся онъ или вѣрнѣе, разбудили его лишь тогда, когда пришелъ Кротонъ. Тогда Хилонъ пошелъ въ атрій и съ удовольствіемъ началъ любоваться могучею фигурой атлета, который своимъ тѣломъ какъ бы наполнялъ весь атрій. Кретонъ уже уговорился въ цѣнѣ.
   -- Клянусь Геркулесомъ!-- говорилъ онъ Виницію.-- Хорошо, господинъ, что ты сегодня позвалъ меня.-- завтра я отправлюсь въ Беневентъ, куда меня пригласилъ благородный Ватиній, чтобъ я въ присутствіи цезаря состязался съ нѣкіимъ Сифаксомъ, самымъ сильнымъ негромъ, ка. кого когда-либо породила Африка. Представляешь ли ты себѣ, господинъ, какъ хруснетъ его хребетъ въ моихъ рукахъ, но, кромѣ того, я кулакомъ размозжу его черную челюсть.
   -- Я увѣренъ, что ты такъ сдѣлаешь, Кротонъ,-- отвѣтилъ Виницій.
   -- И превосходно поступишь,-- добавилъ Хидонъ.-- Да!.. Кромѣ того, размозжи ему челюсть. Это хорошая мысль и подвигъ достойный тебя. Только умастись масломъ, мой Геркулесъ, и опояшься,-- знай, что ты можешь имѣть дѣло съ настоящимъ Какусомъ. Человѣкъ, оберегающій дѣвушку, которая нужна достойному Виницію, обладаеть, дѣйствительно, исключительною силой.
   Хилонъ говорилъ такъ для возбужденія амбиціи Кротона, но Вибицій присоединился къ нему:
   -- Да,-- сказалъ онъ,-- я не видалъ его, но мнѣ говорили, что схвативъ быка за рога, онъ можетъ повести его куда угодно.
   -- Ой!-- воскликнулъ Хилонъ, не предполагавшій, что Урсъ такъ силенъ.
   Но Кротонъ презрительно улыбнулся.
   -- Я берусь, достойный господинъ,-- сказалъ онъ,-- схватить вотъ этою рукой кого ты мнѣ прикажешь, а другою защищаться отъ семерыхъ такихъ лигійцевъ и принести къ тебѣ въ домъ дѣвушку, хотя бы всѣ римскіе христіане гнались за мной, какъ калабрійскіе волки. Если я не исполню, пусть меня высѣкутъ на этомъ имплювіи.
   -- Не позволяй ему этого, господинъ!-- воскликнулъ Хилонъ.-- Начнутъ въ насъ бросать камнями, а на что намъ тогда его сила? Не лучше ли захватить дѣвушку изъ дома, не подвергая на ее, ни себя опасности?
   -- Такъ и надо сдѣлать, Кротонъ,-- сказалъ Виницій.
   -- Твои деньги, твоя воля! Только помни, господинъ, что завтра я ѣду въ Беневентъ.
   -- У меня пятьсотъ невольниковъ въ одномъ Римѣ,-- отвѣтилъ Виницій.
   Онъ сдѣлалъ знакъ, чтобы всѣ ушли, а самъ пошелъ въ библіотеку, сѣлъ за столъ и написалъ Петронію слѣдующее:
   "Хилонъ отыскалъ Лигію. Сегодня вечеромъ я отправлюсь вмѣстѣ съ нимъ и Кротономъ въ Остраній и похищу ее или оттуда, или завтра изъ дома. Да изольютъ на тебя боги всѣ блага! Будь здоровъ, carissime,-- отъ радости не въ силахъ написать больше."
   Положивъ тростникъ, Виницій сталъ быстро ходить по комнатѣ. Кромѣ радости, которая охватила его душу, онъ сгоралъ нетерпѣніемъ. Онъ говорилъ себѣ, что завтра Лигія будетъ уже въ этомъ домѣ, и не зналъ, какъ поступить съ нею, хотя и чувствовалъ, что если она захочетъ любить его, то онъ сдѣлается ея рабомъ. Онъ вспомнилъ увѣренія Актеи, что Лигія любитъ его, и волновался до глубины души. Значитъ, дѣло только въ томъ, чтобы побѣдить какой-то дѣвичій стыдъ и какіе-то обѣты, которые, очевидно, налагаетъ христіанское ученіе? Но если это такъ, то разъ Лигія должна будетъ сказать себѣ: "свершилось!" -- какъ потомъ уже станетъ послушною и любящею.
   Приходъ Хилона прервалъ ходъ этихъ радостныхъ мыслей.
   -- Господинъ,-- сказалъ грекъ,-- мнѣ вотъ что еще пришло въ голову: а ну, какъ у христіанъ есть какой-нибудь пароль, какіе-нибудь знаки, безъ которыхъ въ Остраній никого не пропустятъ? Я знаю, что такъ бываетъ въ молитвенныхъ домахъ, и узналъ подобный условный знакъ отъ Эвриція. Позволь мнѣ пойти къ нему, разспросить поподробнѣе и узнать пароль, если это окажется необходимымъ.
   -- Хорошо, благородный мудрецъ,-- весело отвѣтилъ Виницій,-- ты говоришь, какъ человѣкъ разсудительный, и тебя за это слѣдуетъ похвалить. Ступай къ Эврицію или куда тебѣ будетъ угодно, но, на всякій случай, оставь въ этомъ столѣ кошелекъ, который ты получилъ сегодня.
   Хилонъ, который всегда неохотно разставался съ деньгами, поморщился, но исполнилъ приказаніе Виниція и ушелъ. Отъ Каринъ до цирка, возлѣ котораго находилась лавочка Эвриція, было не особенно далеко, и поэтому грекъ вернулся еще задолго до вечера.
   -- Вотъ знаки, господинъ. Безъ нихъ насъ не впустили бы. Я разспросилъ подробно о дорогѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ сказалъ Эврицію, что знаки нужны только для моихъ друзей, а самъ я не пойду.-- Для меня, старика, этотъ путь черезчуръ далекъ.-- да, наконецъ, я завтра увижу великаго апостола, который повторитъ мнѣ лучшія мѣста изъ своей проповѣди.
   -- Какъ не будешь? Ты долженъ итти!-- сказалъ Виницій.
   -- Я знаю, что долженъ, но пойду переодѣтый, и вамъ совѣтую то же, иначе мы можемъ спугнуть птицу.
   Они вскорѣ стали собираться, потому что на дворѣ уже темнѣло. Они взяли галльскіе пляши съ капюшонами, взяли фонари; Виницій вооружился самъ и вооружилъ товарищей короткими кривыми ножами, а Хилонъ надѣлъ парикъ, который купилъ по дорогѣ отъ Эвриція. Нужно было торопиться, чтобы дойти до отдаленныхъ Нументанскихъ воротъ, прежде чѣмъ ихъ закроютъ.
  

ГЛАВА XX.

   Они пошли черезъ Vicus Patritius, вдоль Вицинала, къ Вицинальскимъ воротамъ мимо площади, на которой впослѣдствіи Діоклетіанъ возвелъ великолѣпныя бани. Миновавъ развалины стѣны Сервія Туллія и почти уже пустыми переулками дошли они до Нументанской дороги, а затѣмъ, свернувъ налѣво къ Саларіи, очутились среди холмовъ, усѣянныхъ кладбищами и служившихъ для добыванія песка. Тѣмъ временемъ совсѣмъ стемнѣло, а мѣсяцъ еще не взошелъ, такъ что имъ довольно трудно было бы отыскивать дорогу, если бы, какъ предвидѣлъ Хилонъ, ее не указывали сами христіане. Справа, слѣва, и впереди виднѣлись темныя фигуры, осторожно пробиравшіяся къ песчанымъ оврагамъ. Однѣ несли фонари, однако, закрывая огни ихъ, по возможности, подъ плащами, другія, знающія лучше дорогу, шли безъ огня. Опытный солдатскій глазъ Виниція отличалъ по движеніямъ молодыхъ мужчинъ отъ стариковъ, плетущихся при помощи палки, и отъ женщинъ, старательно закутанныхъ въ длинныя столы. Рѣдкіе прохожіе и крестьяне, выѣзжавшіе изъ города, очевидно, принимали этихъ ночныхъ путниковъ за рабочихъ, направляющихся къ аренаріямь или за членовъ погребальныхъ братствъ, которые совершали свои обрядовыя пиршества ночью. Но, по мѣрѣ того, какъ молодой патрицій и его товарищи подвигались впередъ, вокругъ нихъ мелькало все больше огоньковъ, и число людей увеличивалось. Нѣкоторые изъ нихъ вполголоса пѣли пѣсни, которыя Виницію показались преисполненныя скорбью. По временамъ его ухо улавливало отдѣльныя слова или цѣлыя фразы, какъ напримѣръ: "Возстани уснувшій!" "Возстани изъ мертвыхъ! "Имя Христа повторялось и женщинами, и мужчинами, но Ваницій не обращалъ вниманія на слова; голова его была занята одной мыслью, что, можетъ быть, въ числѣ этихъ темныхъ фигуръ скрывается Лигія. Иные, проходя мимо, говорили: "Миръ съ вами" или: "Слава Христу", а Виниція охватывало безпокойство, и сердце его начинало биться сильнѣе,-- ему казалось, что онъ слышитъ голосъ Лигіи. Сколько-нибудь подходящая фигура сбивала его съ толку и, только удостовѣрившись нѣсколько разъ въ своей ошибкѣ, онъ пересталъ довѣрять глазамъ.
   Дорога показалась ему длинною. Окрестности онъ зналъ хорошо, но въ темнотѣ не могъ въ нихъ разобраться. Каждую минуту имъ попадались то какіе-то узкіе проходы, то части стѣнъ, то постройки, которыхъ Виницій раньше никогда не замѣчалъ подъ городомъ. Наконецъ, край мѣсяца показался изъ громады тучъ и освѣтилъ все мѣсто лучше мигающихъ фонарей. Вдали что-то засвѣтилось, словно костеръ или пламя факела. Виницій наклонился къ Хилону и спросилъ, не Остраній ли это?
   Хилонь, на котораго ночная темнота, пустынная мѣстность и эти фигуры, похожія на видѣнія, очевидно, производили сильное впечатлѣніе, отвѣтилъ не совсѣмъ твердымъ голосомъ:
   -- Не знаю, господинъ, я никогда не бывалъ въ Остраніи. Они могли бы славить Христа гдѣ-нибудь поближе къ городу.
   Чувствуя потребность поговорить и прибавить себѣ храбрости, онъ добавилъ:
   -- Они сходятся, словно разбойники, а, вѣдь, убивать имъ не дозволяется, если только этотъ лигіецъ не обманулъ меня самымъ безсовѣстнымъ образомъ.
   Виницій, несмотря на то, что онъ все время думалъ о Лигіи, также удивила осторожность и таинственность, съ которой собираются христіане для того, чтобы слушать поученія своего верховнаго жреца, и онъ отвѣтилъ:
   -- Эта религія, какъ и всѣ другія, насчитываетъ между нами много своихъ поклонниковъ, но христіане -- еврейская секта. Почему же они собираются здѣсь, когда за Тибромъ есть еврейскіе храмы, гдѣ евреи среди бѣлаго дня совершаютъ свои жертвоприношенія?
   -- Нѣтъ, господинъ. Евреи-то и есть самые ожесточенные враги христіанъ. Мнѣ говорили, что уже при нынѣшнемъ императорѣ дѣло чуть не дошло до войны между ними. Цезарю Клавдію такъ надоѣли эти ссоры, что онъ изгналъ всѣхъ евреевъ, хотя теперь этотъ эдиктъ отмѣненъ. Но христіане все-таки скрываются отъ евреевъ и отъ народа, который, какъ тебѣ извѣстно, подозрѣваетъ ихъ въ преступленіяхъ и ненавидитъ.
   Она шли нѣкоторое время молча; затѣмъ Хилонъ, страхъ котораго увеличивался но мѣрѣ удаленія отъ городскихъ воротъ, сказалъ еще:
   -- Возвращаясь отъ Эвриція, я взялъ у одного цирульника парикъ и засунулъ себѣ въ ноздри два зерна бобовъ. Меня не должны узнать, но если и узнаютъ, то не убьютъ. Это люди не злые. Это даже очень добрые люди, я ихъ люблю и уважаю.
   -- Не рано-ли ты собираешься подкупить ихъ своими похвалами -- отвѣтилъ Виницій.
   Они теперь вошли въ узкій оврагъ, точно огороженный по сторонамъ окопами, черезъ которые былъ переброшенъ акведуктъ. Въ это время луна вышла изъ-за тучъ, и Виницій въ концѣ оврага увидали стѣну, обильно покрытую плющомъ, посеребреннымъ луннымъ свѣтомъ, То былъ Остраніи.
   Сердце молодого патриція забилось чаще.
   У воротъ два землекопа отбирали пропускные знаки. Виницій и его спутники очутились на довольно обширномъ пространствѣ, со всѣхъ сторонъ окруженномъ стѣною. Кое-гдѣ виднѣлись памятники, а въ серединѣ находилось собственно кладбище или крипта. Нижнее его отдѣленіе или крипта было подъ землею. Въ криптѣ собственно и заключались могилы. Передъ входомъ въ нее шумѣлъ фонтанъ. Было видно, что такое большое число людей не въ состояніи помѣститься въ подземномъ склепѣ. Виницій сообразилъ, что христіане соберутся подъ открытымъ небомъ, на дворѣ, гдѣ вскорѣ и собралась многочисленная толпа. Колеблющіеся огнями фонари, казалось, мигали одинъ возлѣ другого, хотя много народу пришло сюда безъ огня. Людей съ открытыми головами было немного, большинство, изъ опасенія измѣны или боясь ночного холода, осталось въ капюшонахъ, и Виницій со страхомъ подумалъ, что если христіане пробудутъ закрытыми до конца, то въ этой толпѣ, при слабомъ свѣтѣ, онъ не узнаетъ Лигіи.
   Но вдругъ возлѣ крипты зажгли нѣсколько смоляныхъ факеловъ. Стало свѣтлѣе. Толпа запѣла какой-то странный гимнъ, сначала тихо, потомъ все громче. Виницій никогда въ жизни не слыхалъ такой пѣсни. Та же самая скорбь, которая слышалась въ пѣніи отдѣльныхъ людей, съ которыми онъ сталкивался на дорогѣ къ кладбищу, слышалась теперь и въ этомъ гимнѣ, но только гораздо выразительнѣе и сильнѣе, а въ концѣ стала такою всеобъемлющей и могучей, что какъ будто бы вмѣстѣ съ людьми эта скорбь охватила кладбище, холмы, и овраги. Головы, поднятыя кверху, какъ будто всматривались въ кого-то, высоко витающаго надъ ними, а руки взывали къ его помощи. Когда пѣснь смолкла, наступила минута ожиданія, такая трогательная, что Виницій и его спутники невольно обратили глаза къ звѣздамъ, словно ожидая, что случится нѣчто необычайное и что кто-нибудь, дѣйствительно, снизойдетъ на землю. Виницій въ Малой Азіи, въ Египтѣ и въ самомъ Римѣ видѣлъ множество храмовъ, познакомился со множествомъ разныхъ религій и слышалъ множество пѣсенъ,-- здѣсь, однако, онъ впервые увидѣлъ людей, призывающихъ пѣсней божество не для исполненія какого-нибудь установленнаго обряда, но отъ полноты сердечныхъ чувствъ, съ такою тоской по этому божеству, какую могутъ питать дѣти по отцѣ или матери. Только слѣпой могъ бы не замѣтить, что эти люди не только почитаютъ своего Бога, но и любятъ Его всею душой, а этого Виницій не видалъ до сихъ поръ ни въ какой странѣ, ни при какихъ обрядахъ, ни въ какихъ храмахъ. Въ Римѣ и Греціи люди, поклонявшіеся богамъ, дѣлали это изъ боязни или изъ желанія заручиться ихъ помощью, но никому и въ голову по приходило любить ихъ.
   Хотя мысль Виниція была занята Лигіей и все вниманіе устремлено на то, чтобъ отыскать ее среди толпы, но онъ не могъ, однако, не замѣтить странныхъ и необычайныхъ вещей, которыя творились вокругъ него. На костеръ подбросили еще нѣсколько факеловъ, вспыхнувшихъ багровымъ пламенемъ и затмившихъ огни фонарей. Вслѣдъ затѣмъ изъ крипты вышелъ старецъ въ плащѣ съ капюшономъ, но съ открытою головой, и поднялся на камень, лежавшій около костра,
   Толпа заволновалась. Около Вигиція послышались голоса: "Петръ! Петръ!"... Одни упали на колѣна, другіе простирали къ нему руки. Наступила столь глубокая тишина, что было слышно паденіе всякаго уголька въ кострѣ, отдаленный стукъ колесъ на Нументанской дорогѣ и шумъ вѣтра въ вѣтвяхъ сосенъ.
   Хилонъ пододвинулся къ Виницію и шепнулъ:
   -- Это онъ, первый ученикъ Христоса -- рыбакъ!
   Старецъ поднялъ руку кверху и знаменіемъ креста осѣнилъ собравшихся, которые на этотъ разъ всѣ опустились на колѣна. Спутники Виниція и онъ самъ, не желая выдавать себя, послѣдовали общему примѣру. Молодой человѣкъ не успѣлъ разобраться въ своихъ впечатлѣніяхъ. Ему показалось, что фигура, которую онъ видитъ передъ собою, въ одно я то же время, и проста, и необыкновенна, и даже болѣе, что эта необычайность и происходить именно отъ ея простоты. У старца не было ни митры, ни дубоваго вѣнка на головѣ, ни пальмы въ рукѣ, ни золотой таблицы на груди, ни бѣлой или усѣянной звѣздами одежды,-- словомъ, никакихъ наружныхъ знаковъ, которыми отличались жрецы Востока. Египта, Греціи или римскіе фламины. И снова Виниція поразило то, что почувствовалъ онъ, услышавъ христіанскія пѣсни, ибо и этотъ "рыбакъ" показался ему не главнымъ жрецомъ, искусившимся въ разныхъ церемоніяхъ, но какъ бы простымъ, престарѣлымъ и необычайно добросовѣстнымъ свидѣтелемъ, пришедшимъ издалека, чтобы повѣдать какую-то великую истину, которую онъ видѣлъ, съ которой соприкасался, въ которую увѣровалъ, какъ вѣрятъ въ дѣйствительность, и полюбилъ, именно, потому, что увѣровалъ въ нее. Его лицо дышало такой силой убѣжденія, какою обладаетъ только правда. И Виницій, который, какъ скептикъ, не хотѣлъ поддаться обаянію старца, почувствовалъ, однако, какое-то лихорадочное любопытство; онъ сталъ ждать съ нетерпѣніемъ, что выльется изъ устъ ученика таинственнаго "Христа", и что это за ученіе, которое признаютъ Лигія и Помпонія Грецина.
   Тѣмъ временемъ Петръ началъ говорить и сначала говорилъ, какъ отецъ, который наставляетъ дѣтей и учить ихъ, какъ они должны жить. Онъ увѣщевалъ ихъ отказаться отъ излишествъ и роскоши, любить правду, терпѣливо сносить несправедливость и преслѣдованія, слушаться старшихъ и властей, остерегаться измѣны, обмана и осужденія и подавать добрый примѣръ не только другъ другу, но и язычникамъ. Виниція, считавшаго хорошимъ лишь только то, что могло возвратить ему Лигію, а дурнымъ все, что становилось между ними, какъ преграда, уязвили я разгнѣвали эти совѣты. Ему показалось, что, предписывая цѣломудріе и борьбу со страстями, старецъ этимъ самымъ не только осмѣливается осуждать его любовь, но возстановляетъ Лигію противъ него и поддерживаетъ ее въ ея упорствѣ. Онъ понялъ, что если она находится среди собравшихся, слушаетъ эти слова и принимаетъ ихъ къ сердцу, то въ эту минуту должна думать о немъ, какъ о врагѣ ея ученія и нечестивцѣ. При этой мысли имъ овладѣла злоба. "Что новаго услыхалъ я?-- говорилъ онъ самому себѣ.-- Такъ вотъ оно, незнакомое ученіе! Каждый это слышалъ, каждый это знаетъ. Вѣдь, нищету и ограниченіе потребностей предписываютъ и циники; а добродѣтель прославлялъ и Сократъ, какъ нѣчто старое, но хорошее; вѣдь, даже первый стоикъ, Сенека, обладающій пятью стами столовъ изъ лимоннаго дерева, восхваляетъ воздержанность, учитъ любить правду, терпѣнію и твердости въ несчастій... Все это -- какъ слежавшійся хлѣбъ, который ѣдятъ мыши, а люди не хотятъ ѣсть, потому что онъ сдѣлался затхлымъ отъ старости". И, на ряду съ гнѣвомъ, онъ почувствовалъ нѣкоторое разочарованіе; онъ ожидалъ открытія какихъ-то невѣдомыхъ тайнъ, думалъ, что, по крайней мѣрѣ, услышитъ какого-нибудь ритора, поражающаго своимъ краснорѣчіемъ, а здѣсь до него долетали удивительно простыя слова, лишенныя всякихъ прикрасъ. Его удивляли только тишина и вниманіе толпы. Старецъ говорилъ заслушавшимся людямъ, что они должны быть добры, кротки, справедливы, бѣдны и цѣломудренны не для того, чтобы пользоваться при жизни покоемъ, а для того, чтобы послѣ смерти вѣчно жить во Христѣ,-- въ такомъ веселіи, въ такой славѣ, блескѣ и радости, до которыхъ никто не доходилъ на землѣ. И тутъ Виницій, хотя враждебно настроенный, не могъ не замѣтить, что, однако, есть разница между ученіемъ старца и тѣмъ, что говорили циники, стоики и другіе философы; тѣ проповѣдывали добро и добродѣтель, какъ вещи единственно разумныя и прекрасныя въ жизни, а этотъ обѣщалъ за нихъ безсмертіе, и не какое-то жалкое безсмертіе подъ землей, въ тоскѣ, ничтожествѣ и пустотѣ, а великолѣпное, почти равное жизни боговъ. Притомъ, онъ говорилъ объ этомъ безсмертіи, какъ о вещи совершенно вѣрной. Петръ говорилъ дальше, что добродѣтель и правду нужно любить ради ихъ самихъ, потому что Богъ, это -- наивысшее, предвѣчное добро и предвѣчное благо, и кто любитъ ихъ, тотъ любить Бога и, благодаря этому, становится Его возлюбленнымъ дѣтищемъ. Виницій не понималъ этого хорошенько, но зналъ изъ словъ, которыя когда-то Помпонія Грецина сказала Петронію, что этотъ Богъ, по мнѣнію христіанъ, Единъ и Всемогущъ. А теперь онъ услышалъ еще, что Онъ -- наивысшее добро и правда, и подумалъ, что въ сравненіи съ такимъ Деміургомъ Юпитеръ, Сатурнъ, Аполлонъ, Юнона, Веста и Венера представлялись бы ничтожною и буйною шайкой, въ которой они безчинствуютъ всѣ вмѣстѣ и каждый отдѣльно. Но еще больше удивило молодого человѣка, когда старецъ сталъ поучать, что Богъ,-- это наивысшая любовь, и кто любитъ людей, тотъ исполняетъ Его главную заповѣдь. Но недостаточно любить людей своего времени, ибо Богочеловѣкъ пролилъ свою кровь за всѣхъ и среди язычниковъ также нашелъ своихъ избранниковъ, какъ сотникъ Корнелій; и не достаточно любить тѣхъ, которые дѣлаютъ намъ добро, ибо Христосъ простилъ и евреямъ, которые приговорили Его къ смерти, и римскимъ солдатамъ, которые пригвоздили Его ко кресту,-- значить, людямъ, которые оказываютъ намъ несправедливость, не только нужно прощать, но и любить ихъ, и платить имъ добромъ за зло; и недостаточно любить добрыхъ,-- нужно любить и злыхъ, потому что только любовью можно изгнать изъ нихъ злобу... Хилонъ при этихъ словахъ подумалъ, что его труды пошли прахомъ, что Урсъ ни за что на свѣтѣ не отважится убить Главка ни въ эту ночь, ни въ какую-нибудь другую. За то онъ тотчасъ утѣшился другимъ выводомъ, извлеченнымъ изъ ученія старца: очевидно, и Главкъ не убьетъ его, хотя бы открылъ и узналъ его. А Виницій уже не думалъ, что въ словахъ старца не заключается ничего новаго, но съ удивленіемъ задавалъ себѣ вопросъ: что это за Богъ? что это за ученіе и что это за люди? Все, что онъ слышалъ, положительно не умѣщалось въ его головѣ. Онъ чувствовалъ, что еслибъ онъ, напримѣръ, захотѣлъ послѣдовать этому ученію, то долженъ былъ бы сложить на костеръ всѣ свои мысли, характеръ, всѣ выработанные до сихъ поръ привычки, сжечь это. въ пепелъ, замѣнить какою-то совершенно другою жизнію и совершенно новою душою. Ученіе, которое повелѣвало ему любить парѳянъ, сирійцевъ, грековъ, египтянъ, галловъ и бриттовъ, прощать врагамъ, платить имъ добромъ за зло, показалось ему безумнымъ, но одновременно съ этимъ онъ испытывалъ чувство, что въ самомъ этомъ безуміи кроется что-то болѣе могущественное, чѣмъ во всѣхъ прежнихъ философскихъ ученіяхъ. Онъ думалъ, что по милости своего безумія эта религія не осуществима, а по милости своей неосуществимости божественна. Онъ въ душѣ отвергалъ ее, но чувствовалъ, что отъ нея, какъ отъ луга, поросшаго нардомъ, разносится какое-то упоительное благоуханіе, однажды вдохнувъ которое, каждый долженъ, какъ въ странѣ лотофаговъ, забыть обо всемъ другомъ и тосковать только о немъ. Ему казалось, что въ этой религіи нѣтъ ничего общаго съ дѣйствительностью и, вмѣстѣ съ тѣмъ, что дѣйствительность въ сопоставленіи съ нею представляется чѣмъ-то такимъ ничтожнымъ, что на ней не стоитъ даже останавливать мысли. Это кладбище начинало производить на него впечатлѣніе сборища съумасшедшихъ, но также и мѣста таинственнаго и страшнаго, гдѣ, какъ на какомъ-то мистическомъ ложѣ, родится что-то такое, чего еще до сихъ поръ не было въ мірѣ. Онъ вспомнилъ все, что старецъ съ самаго начала проповѣди говорилъ о жизни, правдѣ, любви, о Богѣ, и мысли его были ослѣплены блескомъ, какъ бываютъ ослѣплены глаза отъ непрерывной молніи. Какъ всѣ люди, посвятившіе всю свою жизнь одной страсти, онъ смотрѣлъ на все сквозь свою любовь къ Лигіи, и при свѣтѣ этихъ молній ясно постигъ одно, что если Лигія на кладбищѣ, если она слѣдуетъ этому ученію, если слушаетъ и воспринимаетъ слова старца, то никогда не сдѣлается любовницей Виниція.

[]

   И въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ познакомился съ ней въ домѣ Авла, Виницій почувствовалъ, что еслибы и нашелъ ее, то она все-таки останется для него потерянной. До сихъ поръ ничего подобнаго не приходило ему въ голову, да и теперь онъ сознавалъ это не совсѣмъ ясно. Онъ смутно ожидалъ какой-то невозградимой утраты и какого-то несчастія. Въ немъ проснулось безпокойство, вскорѣ перешедшее въ сильный гнѣвъ противъ христіанъ вообще и противъ старца въ особенности. Рыбакъ, показавшійся ему сначала простымъ человѣкомъ, теперь внушалъ ему чуть не боязнь и казался олицетвореніемъ какого-то таинственнаго рока, неумолимо и, вмѣстѣ съ тѣмъ, безпощадно рѣшающаго его судьбу.
   Сторожъ снова подбросилъ нѣсколько факеловъ въ огонь, вѣтеръ пересталъ шумѣть, огонь поднимался прямо, стройнымъ столбомъ, къ звѣздамъ, искрящимся на прояснившемся небѣ, и старецъ, упомянувъ о смерти Христа, началъ говорить лишь о Немъ. Всѣ затаили дыханіе въ груди, и тишина сдѣлалась еще болѣе глубокою, такъ что почти можно было слышать біеніе сердецъ. Этотъ человѣкъ видѣлъ и разсказывалъ, какъ очевидецъ, въ памяти котораго такъ запечатлѣлась каждая минута, что прошедшее оживаетъ передъ нимъ, какъ только онъ закроетъ глаза. Онъ говорилъ, какъ, вернувшись съ Голгофы, онъ съ Іоанномъ просидѣли два дня: не спали, не ѣли отъ горя и тревоги. Обхвативъ голову руками, они съ горестью думали о томъ, что умеръ! Ахъ, какъ было тяжело, какъ горько! Уже наступилъ третій день, и свѣтъ озарилъ стѣны, а они оба съ Іоанномъ всѣ сидѣли безъ помощи и надежды. Какъ только сонъ овладѣвалъ ими (потому что и ночь передъ страданіями они провели безъ сна), они просыпались и снова начинали горевать. Но только взошло солнце, какъ прибѣжала Марія Магдалина, задыхающаяся, съ распустившимися волосами и съ крикомъ: "Господа похитили!" Они, услыхавъ это, вскочили и побѣжали. Іоаннъ, который былъ моложе, прибѣжалъ первый, увидалъ пустую могилу и не смѣлъ войти. Когда ко входу собрались всѣ трое, онъ, говорящій это, вошелъ, увидѣлъ на камнѣ сброшенныя пелены, но тѣла не нашелъ.
   Тогда ими овладѣлъ страхъ, ибо они подумали, что Христа похитили первосвященники, и оба вернулись домой еще въ большемъ горѣ. Потомъ подошли другіе ученики и принялись плакать, чтобъ ихъ легче услышалъ Господь силъ, то всѣ вмѣстѣ, то по очереди. Въ душу ихъ запало сомнѣніе, они надѣялись, что Учитель искупитъ Израиля, а былъ уже третій день, какъ онъ умеръ, и они не знали, зачѣмъ Отецъ оставилъ Сына, и желали бы умереть,-- такъ тяжело было это время.
   Воспоминаніе объ этихъ страшныхъ минутахъ еще и теперь вызвало слезы на глаза старца. Старая голова, лишенная волосъ, затряслась, и голосъ замеръ въ его груди. Виницій невольно подумалъ: "Этотъ человѣкъ говоритъ правду и плачетъ надъ нею!" -- а простосердечная толпа вся была охвачена горемъ. Не разъ они слышали о страданіяхъ Христа, имъ было извѣстно, что потомъ горе смѣнилось радостью, но теперь разсказывалъ апостолъ, который видѣлъ это, и подъ сильнымъ впечатлѣніемъ слушатели ломали руки, рыдали и били себя въ грудь. Но мало-по-малу толпа успокоилась, желая услышать продолженіе разсказа. Старецъ закрылъ глаза, какъ бы для того, чтобъ яснѣе оживить прошедшія событія и снова заговорилъ:
   "Когда мы его оплакивали, вбѣжала снова Марія Магдалина, крича, что она видѣла Господа. Глаза ея были такъ поражены блескомъ, чти она думала, что это садовникъ, но Онъ сказалъ: "Марія!" -- тогда она крикнула: "Раввуни!" -- и упала къ его ногамъ, а Онъ приказалъ ей идти къ Его ученикамъ, а потомъ исчезъ. Но они, ученики, не вѣрили ей, а когда она плакала отъ радости, одни осуждали ее, другіе думали, что горе омрачило ея умъ, ибо она говорила также, что въ гробѣ видѣла ангеловъ, а они, ученики, придя во второй разъ, нашли гробъ пустымъ. Вечеромъ пришелъ Клепаофасъ, ходившій вмѣстѣ съ другими въ Эммаусъ; онъ поспѣшно вернулся и сказалъ: "Воистину воскресъ Господь!" Тогда они заперли двери изъ опасенія іудеевъ. Въ это время Онъ предсталъ посреди ихъ, хотя двери не скрипнули, а когда они испугались, сказалъ имъ: "Миръ вамъ".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   -- И я видѣлъ Его, какъ видѣли всѣ, а Онъ былъ какъ свѣтъ, какъ блаженство сердецъ нашихъ, ибо мы увѣровали, что Онъ воскресъ, и что моря изсохнутъ, горы разсыплятся въ прахъ, а Его слава не пройдетъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "По прошествіи восьми дней Ѳома Дидимъ вложилъ пальцы въ его раны и, павъ къ его ногамъ, воскликнулъ: "Господь мой и Богъ мой!" Іисусъ отвѣтилъ ему: "Ты повѣрилъ, потому что увидѣлъ меня, блаженны не видавшіе и увѣровавшіе". И эти слова мы слышали, и глаза наши смотрѣли на Него, ибо Онъ былъ между нами.
   Виницій слушалъ и съ нимъ творилось что-то странное. На время онъ забылъ, гдѣ онъ, утратилъ представленіе о дѣйствительности. Онъ не могъ повѣрить тому, что говорилъ старецъ, и чувствовалъ, что нужно быть слѣпымъ и пойти противъ собственнаго разума, чтобы допустить, что этотъ человѣкъ, который говорилъ: "я видѣлъ",-- лгалъ. Было что-то особенное въ его волненіи, въ его слезахъ, во всей его фигурѣ и подробностяхъ событій, о которыхъ онъ разсказывалъ, и это дѣлало невозможнымъ всякое подозрѣніе. По временамъ Виницію, казалось, что онъ спитъ, вокругъ себя онъ видѣлъ притихшую толпу, до него долетала копоть фонарей; дальше горѣли факелы, а сбоку, на камнѣ, стоялъ человѣкъ старый, близкій къ могилѣ, и этотъ старецъ повторялъ: "я видѣлъ!".
   Старецъ разсказалъ все, вплоть до Вознесенія. Изрѣдка онъ отдыхалъ, потому что говорилъ очень подробно, но чувствовалось, что каждая, самая мельчайшая подробность запечатлѣлась въ его памяти, какъ на камнѣ. Христіане слушали его съ упоеніемъ. Сбросили съ своихъ головъ капюшоны, чтобы слушать лучше и не проронить ни одного его слова. Имъ казалось, что какая-то нечеловѣческая сила переноситъ ихъ въ Галилею, что они вмѣстѣ съ учениками ходятъ по тамошнимъ лѣсамъ и вдоль рѣкъ, что это кладбище превратилось въ Тиверіадское озеро, а на берегу, окутанный утреннимъ туманомъ, стоитъ Христосъ,-- такъ, какъ стоялъ тогда, когда Іоаннъ, смотря на Него изъ ладьи, сказалъ: "Господь!" -- а Петръ бросился вплавь, чтобы скорѣе пропасть къ ногамъ. На лицахъ христіанъ выражался безграничный восторгъ, отрѣшеніе отъ всего житейскаго, и счастье, и безграничная любовь. Было ясно, что во время разсказа Петра многимъ представлялись видѣнія, а когда онъ сталъ разсказывать, какъ въ минуту Вознесенія облака начали спускаться подъ ноги Спасителя, облекать Его, скрывать отъ очей апостоловъ,-- всѣ глаза невольно поднялись къ небу и наступила минута ожиданія, словно эти люди надѣялись увидать Его,-- надѣялись, что Онъ снова снизойдетъ съ небесной вышины, чтобы посмотрѣть, какъ старый апостолъ пасетъ порученныхъ ему овецъ, и благословить его и паству.
   Въ эту минуту для этихъ людей не существовало ни Рима, ни безумнаго цезаря, ни храмовъ, ни боговъ, ни язычниковъ, былъ только Христосъ, который наполнялъ землю, море, небо,-- весь міръ.
   Въ отдаленныхъ домахъ, разбросанныхъ вдоль Нументанской дороги, пѣтухи уже прокричали полночь. Въ это время Хилонъ дернулъ Виниція за край плаща и шепнулъ:
   -- Господинъ, тамъ, недалеко отъ старца, я вижу Урбана, а рядомъ съ нимъ какую-то дѣвушку.
   Виницій очнулся, точно отъ сна, и, посмотрѣвъ по направленію, указанному грекомъ, увидѣлъ Лигію.
  

ГЛАВА XXI.

   При видѣ Лигіи, въ молодомъ патриціѣ взволновалась вся кровь. Онъ забылъ о толпѣ, о старцѣ, о странныхъ событіяхъ, о которыхъ онъ только что слышалъ, и видѣлъ передъ собою только ее одну. Наконецъ-то онъ ее нашелъ, послѣ столькихъ усилій, послѣ долгихъ дней безпокойства и терзаній! Въ первый разъ въ жизни онъ испыталъ, что радость можетъ броситься на грудь, какъ дикій звѣрь, и придавить ее, лишивъ дыханія. Онъ, который думалъ, что Фортуна обязана исполнять всѣ его желанія, теперь едва вѣрилъ собственнымъ глазамъ и собственному счастью. Если бы не это недовѣріе, его горячая натура могла бы толкнуть его на какой-нибудь безразсудный шагъ, но онъ хотѣлъ сначала убѣдиться, не есть ли это продолженіе тѣхъ чудесъ, которыми была переполнена его голова. Но сомнѣнія никакого не было: онъ видѣлъ Лигію и ихъ раздѣляло разстояніе всего въ нѣсколько шаговъ. Она стояла въ полномъ освѣщеніи, и онъ могъ наслаждаться ея видомъ сколько угодно. Капюшонъ упалъ съ ея головы и спуталъ волосы; губы ея были полуоткрыты, глаза были обращены на апостола, лицо дышало восторгомъ. Въ темномъ суконномъ плащѣ она напоминала дѣвушку изъ простонародья, но Виницій никогда не видалъ ее болѣе прекрасною и, несмотря на охватившее волненіе, его поразилъ контрастъ между этою почти невольническою одеждой и благородствомъ ея чудной патриціанской головы. Любовь охватила его, какъ пламя,-- жгучая, непреоборимая, смѣшанная съ какимъ-то непонятнымъ чувствомъ тоски, обожанія, почтенія и страсти. Стоя около лигійца, она казалась ниже, чѣмъ была, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ замѣтилъ, что она похудѣла. Лицо ея было почти прозрачно; она производила на него впечатлѣніе цвѣтка и воплощеннаго видѣнія, и тѣмъ болѣе онъ жаждалъ обладать существомъ, столь отличнымъ отъ женщинъ, которыхъ онъ видѣлъ или которыми обладалъ на Востокѣ и въ Римѣ. Онъ чувствовалъ, что отдалъ бы за нее всѣхъ тѣхъ женщинъ, а съ ними весь Римъ и весь міръ на придачу.
   Онъ засмотрѣлся и забылся бы совершенно, если бы не Хилонъ, который дергалъ его за край плаща, опасаясь, чтобы онъ не сдѣлалъ чего нибудь такого, что могло бы навлечь на нихъ опасность. Тѣмъ временемъ христіане стали молиться и пѣть. Послѣ пѣнія апостолъ сталъ крестить водою изъ фонтана тѣхъ, которыхъ пресвитеры подводили къ нему, какъ подготовленныхъ къ принятію крещенія. Виницію казалось, что эта ночь никогда не кончится. Онъ хотѣлъ немедленно итти за Лигіей и похитить ее по дорогѣ или изъ ея жилища.
   Наконецъ, молящіеся начали расходиться съ кладбища. Тогда Хилонъ шепнулъ:
   -- Господинъ, выйдемъ изъ воротъ,-- мы не сняли капюшоновъ я люди смотрятъ на насъ.
   Это было вѣрно. Когда, при первыхъ словахъ апостола, всѣ сбросили капюшоны, чтобы лучше слышать, Виницій и его товарищи не послѣдовали всеобщему примѣру. Совѣтъ Хилона оказался основательнымъ. Стоя у воротъ, они могли видѣть всѣхъ выходящихъ, а Урса нельзя было не узнать но его росту и фигурѣ.
   -- Пойдемъ за ними,-- сказалъ Хилонъ,-- увидимъ въ какой домъ они войдутъ, а завтра или лучше еще сегодня ты, господинъ, окружишь домъ невольниками и захватишь ее.
   -- Нѣтъ!-- сказалъ Виницій.
   -- Что же ты хочешь дѣлать?
   -- Мы войдемъ за нею въ домъ и похитимъ ее тотчасъ же,-- ты взялся за это, Кротонъ?
   -- Да,-- сказалъ гладіаторъ,-- я готовъ быть твоимъ рабомъ, если же сломаю спины этому буйволу, стерегущему дѣвушку.
   Хилонъ пытался предостерегать и заклинать именемъ всѣхъ боговъ, чтобъ они этого не дѣлали. Вѣдь, Кротонъ былъ взять только для защиты, на случай, если-бы ихъ узнали, а не для похищенія дѣвушки. Рѣшаясь захватить ее вдвоемъ, они сами подвергаютъ свою жизнь опасности, и кромѣ того, могутъ упустить Лигію изъ рукъ, а тогда она скроется въ другомъ мѣстѣ или покинетъ Римъ. Отчего не дѣйствовать навѣрняка, зачѣмъ подвергать себя гибели и рисковать успѣхомъ всего предпріятія.
   Виницій, несмотря на то, что это ему стоило большихъ усилій, чтобы не схватить Лигію въ объятія тутъ же, на кладбищѣ, чувствовалъ, однако, что грекъ правъ, и, можетъ, послѣдовалъ бы его совѣту, если бы не Кротонъ, желавшій поскорѣе получить награду.
   -- Господинъ, прикажи молчать этому старому шуту,-- сказалъ онъ,-- или позволь мнѣ опустить кулакъ на его голову. Разъ въ Буксентѣ, куда меня выписалъ на игры Люцій Сатурнинъ, на меня напало семь пьяныхъ гладіаторовъ и ни одинъ изъ нихъ не уцѣлѣлъ. Я не говорю, чтобы дѣвушку можно было похитить сейчасъ изъ толпы,-- намъ будутъ бросать подъ ноги камни, но когда она будетъ дома, я похищу ее и принесу, куда ты прикажешь.
   Виницій при этихъ словахъ обрадовался и отвѣтилъ:
   -- Такъ мы и сдѣлаемъ, клянусь Геркулесомъ! Завтра, быть можетъ, мы не застали бы ея дома, а если бы возбудили тревогу среди христіанъ, то они, навѣрное, спрятали бы ее въ другомъ мѣстѣ.
   -- Этотъ лигіецъ, кажется, страшно силенъ!-- сказалъ Хилонъ.
   -- Не тебѣ прикажутъ держать его за руки,-- отвѣтилъ Кротонъ.
   Однако, ждать пришлось имъ долго, пѣтухи уже начали пѣть передъ разсвѣтомъ, прежде чѣмъ они увидали выходящаго изъ воротъ Урса, а съ нимъ и Лигію. Ихъ сопровождало нѣсколько человѣкъ. Хилону показалось, что между ними находится великій апостолъ, рядомъ съ которымъ шелъ другой старикъ, гораздо ниже ростомъ, двѣ пожилыхъ женщины и мальчикъ съ фонаремъ въ рукѣ. За ними шла толпа человѣкъ въ двѣсти. Виницій, Хилонъ и Кротонъ присоединились къ этой толпѣ.
   -- Да, господинъ,-- сказалъ Хилонъ,-- твоя дѣвица находится подъ могучимъ покровительствомъ. Бе сопровождаетъ самъ великій апостолъ. Смотри, какъ люди падаютъ на колѣна при его приближеніи.
   Дѣйствительно, люди падали на колѣна, но Виницій не смотрѣлъ на нихъ. Не теряя ни на минуту изъ глазъ Лигію, онъ думалъ только о ея похищеніи и, какъ человѣкъ, знакомый съ разными военными хитростями, составлялъ у себя въ головѣ съ военною точностью весь планъ похищенія. Онъ чувствовалъ, что рискуетъ, но зналъ хорошо, что рискованное нападеніе обыкновенно кончается успѣхомъ.
   Но дорога была длинна, и ему оставалось время подумать также и о пропасти, которую вырыла между нимъ и Лигіей та странная религія, которую она исповѣдывала. Теперь онъ понялъ все, что произошло, понялъ, почему произошло именно такъ. До сихъ поръ онъ не зналъ Лигіи.Онъ видѣлъ въ ней самую прелестную дѣвушку, возбудившую въ немъ страсть, а теперь увидалъ, что это ученіе обратило ее въ существо, не похожее на другихъ женщинъ, и всѣ надежды, чтобы ее могли соблазнить страсть, богатство, роскошь,-- чистое заблужденіе. Наконецъ, онъ понялъ то, чего они оба съ Петроніемъ раньше не понимали,-- что эта новая религія вселяла въ душу что-то незнакомое міру, въ которомъ они живутъ: Лигія, если бы даже и любила его, не отступилась бы для него ни отъ одной изъ христіанскихъ заповѣдей. Если для нея существуетъ наслажденіе, то совершенно не похожее на то, къ которому стремятся и онъ, и Петроній, и дворъ цезаря, и весь Римъ. Любая изъ женщинъ, которыхъ онъ зналъ, могла стать его любовницей,-- эта христіанка могла быть только жертвой, и, думая объ этомъ, онъ впадалъ въ гнѣвъ, испытывалъ жгучую боль и чувствовалъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, что его гнѣвъ безсиленъ. Похитить Лигію ему казалось вещью возможною, въ этомъ онъ былъ увѣренъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ увѣренъ, что передъ лицомъ этого ученія и онъ самъ, и его мужество, и его могущество -- ничто и ни на что не можетъ ему пригодиться. Этотъ военный трибунъ, убѣжденный, что грубая сила, завладѣвъ міромъ, вѣчно будетъ властвовать надъ нимъ, въ первый разъ въ жизни убѣдился, что и помимо этой силы можетъ быть нѣчто другое, и съ удивленіемъ задавалъ себѣ вопросъ: что же это за новая сила?
   Но ясно онъ не могъ отвѣтить себѣ.
   Когда Виницій думалъ объ этомъ, въ головѣ его царствовалъ невообразимый хаосъ.
   Его пробудили жалобы Хилона, который началъ жаловаться на свою судьбу: онъ былъ приглашенъ отыскать Лигію, съ опасностью жизни отыскалъ и указалъ ее. Чего же больше отъ него хотятъ? Развѣ онъ брался похитить ее, и кто бы могъ требовать что-нибудь подобное отъ калѣки, лишеннаго двухъ пальцевъ, человѣка стараго, посвятившаго свою жизнь размышленіямъ, наукѣ и добродѣтелямъ? Что будетъ, если такой знатный патрицій, какъ Виницій, потерпятъ неудачу при похищеніи дѣвушки? Конечно, боги должны заботиться надъ избранными, но развѣ не бываетъ такихъ случаевъ, когда боги будто заводятъ игру, вмѣсто того, чтобы смотрѣть за тѣмъ, что дѣлается на свѣтѣ? У Фортуны, какъ извѣстно, глаза завязаны,-- она и днемъ-то не видитъ, а ночью тѣмъ болѣе. А ну, какъ этотъ лигійскій медвѣдь броситъ въ благороднаго Виниція жерновъ, бочку вина или, что еще хуже, бочку воды,-- кто поручится, что на бѣднаго Хилона, вмѣсто награды, не свалится отвѣтственность? Онъ, бѣдный мудрецъ, привязался къ благородному Виницію, какъ Аристотель къ Александру Македонскому, и пусть бы благородный Виницій хотя отдалъ ему кошелекъ, который засунулъ за поясъ, выходя изъ дому. Тогда, въ случаѣ несчастья, было бы на что призвать немедленно помощь или подкупить самихъ христіанъ. Зачѣмъ они не хотятъ слушать совѣтовъ старика, внушенныхъ опытностью и разсудительностью?!
   Виницій, услышавъ это, вытащилъ изъ-за пояса кошелекъ и бросилъ его Хилону.
   -- Возьми и молчи.
   Грекъ, почувствовавъ, что кошелекъ былъ очень тяжелъ, сталъ замѣтно храбрѣе.
   -- Вся моя надежда въ томъ,-- сказалъ онъ,-- что Геркулесъ или Тезей совершали еще болѣе трудные подвиги, а развѣ мой близкій другъ Кротонъ не Геркулесъ? Тебя же, достойный господинъ, я не назову полубогомъ, потому что ты цѣлый богъ, и впредь не забудешь о своемъ бѣдномъ, но вѣрномъ слугѣ, о которомъ нужно отъ времени до времени заботиться, такъ какъ самъ онъ, разъ углубится въ книги, то забываетъ уже совершенно обо всемъ...Какой-нибудь садикъ и домикъ, какое-нибудь убѣжище отъ лѣтняго зноя были бы достойными твоей щедрости. Тѣмъ временемъ старецъ издали будетъ дивиться вашимъ геройскимъ подвигамъ, призывать на ваши головы благословеніе Зевса, а въ случаѣ чего, произведетъ такой шумъ, что полъ-Рима проснется и придетъ вамъ на помощь... Какая ужасная дорога! Масло выгорѣло въ моемъ фонарѣ, и если бы Кротонъ, который также благороденъ, какъ и силенъ, захотѣлъ бы взять меня на руки и донести до городскихъ воротъ, во-первыхъ, было бы видно, какъ легко онъ можетъ унести дѣвушку, во-вторыхъ, онъ поступилъ бы, какъ Эней, и, наконецъ, настолько расположилъ бы въ свою пользу всѣхъ добрыхъ боговъ, что могъ бы совершенно успокоиться за исходъ предпріятія.
   -- Я предпочелъ бы тащить овцу, издохшую отъ чумы мѣсяцъ тому назадъ,-- отвѣтилъ атлетъ,-- но если ты отдашь мнѣ кошелекъ, который бросилъ тебѣ достойный трибунъ, то я донесу тебя до самыхъ воротъ.
   -- Чтобы ты сломалъ себѣ большой палецъ на ногѣ!-- сказалъ грекъ...-- Такъ-то ты воспользовался поученіемъ этого великаго старца, убѣждавшаго, что нищета и милосердіе -- двѣ главнѣйшихъ добродѣтели?.. Развѣ онъ не приказалъ тебѣ любить меня? Вижу, что никогда я не сдѣлаю изъ тебя самаго плохаго христіанина, и легче солнцу проникнуть сквозь стѣны мамертинской темницы, чѣмъ истинѣ въ твой черепъ гиппопотама.

[]

   Кротонъ, который обладалъ силой звѣря, но за то не имѣлъ никакихъ человѣческихъ чувствъ, сказалъ:
   -- Не бойся, христіаниномъ я не буду! Я не хочу потерять послѣдній кусокъ хлѣба!
   -- Да; но если бы ты былъ знакомъ хоть съ начатками философіи, то зналъ бы, что золото, это -- одна тщета!
   -- Подойди ко мнѣ съ философіей, а я только одинъ разъ ударю тебя головою въ животъ,-- увидимъ, кто выиграетъ.
   -- То же самое могъ бы сказать и быкъ Аристотелю,-- отвѣтилъ Хилонъ.
   На дворѣ начинало свѣтать. Разсвѣтъ освѣтилъ зубцы стѣнъ. Придорожныя деревья, постройки и разбросанные тамъ и здѣсь надгробные памятники стали выступать изъ темноты; теперь дорога не казалась такою пустынной, продавцы зелени, въ сопровожденіи ословъ и муловъ, нагруженныхъ овощами, спѣшили попасть къ открытію воротъ, кое-гдѣ скрипѣли возы съ мясомъ. По обѣимъ сторонамъ дороги клубился легкій туманъ, предвѣщавшій ясный день. Въ этомъ туманѣ люди казались какими-то привидѣніями. Виницій не спускалъ глазъ со стройной фигуры Лигіи, которая но мѣрѣ того, какъ свѣтало, становилась все болѣе серебристой.
   -- Господинъ,-- сказалъ Хилонъ,-- я оскорбилъ бы тебя, если бы предвидѣлъ конецъ твоей щедрости, но теперь, когда ты заплатилъ мнѣ, ты не можешь подозрѣвать, чтобы я говорилъ только изъ за выгоды. Еще разъ совѣтую, чтобы ты, прослѣдивъ, въ какомъ домѣ живетъ божественная Лигія, возвратился бы къ себѣ за невольниками и носилками. Не слушай, что говоритъ тебѣ этотъ слоновій хоботъ, Кротонъ, онъ только для того и берется похитить дѣвушку, чтобы выжать твою кису, какъ мѣшокъ съ творогомъ.
   Виницій не отвѣтилъ ничего. Они подходили уже къ городскимъ воротамъ, и удивительное зрѣлище предстало его глазамъ. Когда апостолъ проходилъ мимо, двое солдатъ преклонили передъ нимъ колѣна. Онъ съ минуту подержалъ руку надъ ихъ желѣзными шлемами, а потомъ осѣнялъ ихъ знаменіемъ креста. Молодому патрицію до сихъ поръ не приходило въ голову, что и между солдатами могутъ быть христіане, и онъ съ удивленіемъ подумалъ, что какъ въ горящемъ городѣ пожаръ охватываетъ все новые и новые дома, такъ это ученіе, очевидно, съ каждымъ днемъ охватываетъ новыя души. Это его поразило и по отношенію къ Лигіи; онъ теперь убѣдился, что если-бы она хотѣла убѣжать, то нашлись бы стражники, которые облегчили бы ей выходъ изъ города. И онъ благословилъ боговъ, что этого не случилось.
   Миновавъ незастроенныя пространства, находящіяся за стѣной, кучки христіанъ стали расходиться въ разныя стороны. Теперь нужно было идти за Лигіей осторожнѣе, чтобы не обратить на себя вниманія. Хилонъ сталь жаловаться на раны и ломоту въ ногахъ и отставалъ все болѣе и болѣе. Виницій не противился, думая, что трусливый и слабый грекъ теперь уже не будетъ нуженъ. Онъ даже позволилъ бы ему идти куда угодно, но почтеннаго и предусмотрительнаго старца любопытство побуждало идти впередъ. Онъ все шелъ за Виниціемъ, иногда даже приближался къ нему, повторяя свои прежніе совѣты и высказывая предположенія, что старикъ, сопровождающій Лигію, можетъ быть Главкъ.
   Шли они долго, въ часть города за Тибромъ, и солнце было уже близко къ восходу, когда кучка, гдѣ была Лигія, раздѣлилась. Апостолъ, старая женщина и мальчикъ направились вдоль по рѣкѣ, противъ теченія, а другой старикъ, Урсъ и Лигія свернули въ узкую улицу и, пройдя съ сотню шаговъ, вошли въ сѣни дома, въ которомъ находились двѣ лавки,-- одна складъ масла, другая -- живности. Хилонъ, который шелъ шагахъ въ пятидесяти отъ Виниція и Кротона, теперь остановился, какъ вкопанный, и, прижавшись къ стѣнѣ, тихонько позвалъ ихъ назадъ къ себѣ. Виницій послушался,-- нужно было составить совѣтъ.
   -- Иди,-- сказалъ онъ Хилону,-- посмотри, не выходитъ-ли этотъ домъ заднею стороной на другую улицу.
   Хилонъ, несмотря на свою боль въ ногахъ, пустился бѣжать такъ быстро, какъ будто у его лодыжекъ были крылья Меркурія, и возвратился черезъ минуту.
   -- Нѣтъ,-- сказалъ онъ,-- выходъ одинъ.
   И онъ умоляюще сложилъ руки.
   -- Господинъ, заклинаю тебя Зевсомъ, Аполлономъ, Вестой, Квбелой, Изидой и Озирисомъ, Митрой и всѣми богами Востока и Запада! оставь ты свое намѣреніе... Послушай меня...
   Онъ вдругъ оборвался, потому что увидалъ, что лицо Виниція поблѣднѣло отъ волненія, а глаза засвѣтились, какъ глаза волка. Довольно было посмотрѣть на него, чтобы понять, что ничто въ свѣтѣ не удержитъ его. Кротонъ сталъ набирать воздухъ въ свою геркулесовскую грудь е качать своею своею недоразвитою головой изъ стороны въ сторону, какъ это дѣлаютъ медвѣди, запертые въ клѣтку. Но вообще на лицѣ его же было видно ни малѣйшаго безпокойства.
   -- Я войду первый!-- сказалъ онъ.
   -- Ты пойдешь за мной!-- повелительнымъ голосомъ отвѣтилъ Виницій.
   И черезъ минуту они оба исчезли въ темныхъ сѣняхъ.
   Хилонъ добѣжалъ до ближайшаго переулка и началъ выглядывать изъ-за угла, ожидая, что будетъ дальше.
  

ГЛАВА XXII.

   Виницій только въ сѣняхъ понялъ всю трудность своего предпріятія. Домъ былъ большой, многоэтажный, одинъ изъ тѣхъ, какіе массами строилисъ въ Римѣ для сдачи въ наймы. Обыкновенно, такіе дома строились такъ поспѣшно и дурно, что не было года, чтобы какой-нибудь изъ нихъ не обрушивался на голову жильцовъ. Это были настоящіе ульи, очень высокіе и очень узкіе, полные каморокъ и чулановъ, въ которыхъ въ страшной скученности ютились бѣдняки. Въ городѣ, въ которомъ многія улицы не носили названій и дома не имѣли никакихъ номеровъ, домовладѣльцы поручали собирать квартирную плату невольникамъ, а тѣ, не обязанные сообщать городскимъ властямъ имена жильцовъ, часто сами не знали ихъ. Разыскать кого-нибудь въ такомъ домѣ было чрезвычайно трудно, въ особенности, когда у входа не было привратника.
   Виницій и Кротонъ черезъ длинныя, похожія на корридоръ, сѣни добрались до узкаго, съ четырехъ сторонъ застроеннаго дворика, въ родѣ общаго для всего дома атрія, съ фонтаномъ, вода котораго падала въ каменную чашу, вдѣланную въ землю. По всѣмъ стѣнамъ сбѣгали-внѣшнія лѣстницы, частью каменныя, частью деревянныя; онѣ вели на галлереи, черезъ которыя и можно было попасть въ квартиру. Впозу были также жилища; нѣкоторыя изъ нихъ были снабжены деревянными дверьми, другія отдѣлялись отъ двора только шерстяными занавѣсками.
   Часъ былъ ранній и на дворикѣ не было ни одной живой души. Очевидно, всѣ жильцы еще спали, за исключеніемъ возвратившихся изъ Остранія.
   -- Что мы будемъ дѣлать, господинъ?-- спросилъ Кротонъ.
   -- Подождемъ, можетъ быть, кто-нибудь покажется,-- отвѣтилъ Виницій.-- Не нужно, чтобы насъ замѣтили на дворѣ.
   Онъ теперь увидалъ, что совѣть Хилона былъ основателенъ. Еслибы у него въ распоряженіи находилось нѣсколько невольниковъ, то можно было бы загородить ворота, которыя, повидимому, были единственнымъ выходомъ изъ дома, и обыскать всѣ квартиры, а теперь нужно было сразу проникнуть въ жилище Лигіи, иначе христіане, которыхъ жило здѣсь, вѣроятно, не мало, могли бы предостеречь ее. По этой причинѣ было опасно и разспрашивать кого-нибудь. Виницій раздумывалъ, не вернуться-ли ему за невольниками, когда изъ за одной занавѣски вышелъ человѣкъ съ ситомъ въ рукахъ и подошелъ къ фонтану.
   Виницій сразу узналъ Урса.
   -- Это лигіецъ!-- шепнулъ онъ Кротону.
   -- Мнѣ сейчасъ же переломать ему кости?
   -- Подожди.
   Урсъ, не замѣчая ихъ,-- они стояли въ темныхъ сѣняхъ,-- началъ спокойно перемывать овощи, которыми было наполнено сито. Окончивъ свое дѣло, онъ взялъ мокрое сито и вмѣстѣ съ нимъ исчезъ за занавѣской. Кротонъ и Виницій двинулись за нимъ, разсчитывая, что прямо попадутъ въ жилище Лигіи.
   Но каково же было ихъ удивленіе, когда они замѣтили, что занавѣска отдѣляла отъ двора не квартиру, а другой темный корридоръ, въ концѣ котораго былъ виденъ садикъ, состоящій изъ нѣсколькихъ кипарисовъ и миртовыхъ кустовъ, и маленькій домикъ, прилѣпившійся къ глухой задней стѣнѣ другого дома. Виницій и Кротонъ сразу сообразили, что это обстоятельство благопріятно для нихъ. На дворъ могли сбѣжаться всѣ жильцы дома, а это уединенное положеніе домика облегчало похищеніе. Они быстро расправятся съ защитниками дѣвушки,-- вѣрнѣе, съ однимъ Урсомъ,-- потомъ съ Лигіей также скоро выберутся на улицу, гдѣ уже съумѣютъ постоять за себя. Никто, по всей вѣроятности, не задержитъ ихъ, а еслибъ и вздумали задержать, то они объяснять, что дѣло идетъ о бѣжавшей наложницѣ цезаря, въ крайнемъ же случаѣ Виницій назоветъ себя вигиламъ и обратится къ ихъ помощи.
   Урсъ почти уже входилъ въ домикъ, когда шумъ шаговъ привлекъ его вниманіе. Онъ остановился и. увидавъ двоихъ людей, поставилъ сито на балюстраду и повернулся къ нимъ.
   -- Чего вы ищете здѣсь?-- спросилъ онъ.
   -- Тебя!-- отвѣтилъ Виницій.
   Потомъ, обратившись къ Кротону, онъ тихо и быстро проговорилъ:
   -- Убей!
   Кротонъ ринулся, какъ тигръ, и въ одну минуту, прежде чѣмъ лигіецъ успѣлъ опомниться или распознать врага, схватилъ его въ свои стальныя объятія.
   Виницій былъ вполнѣ увѣренъ въ его нечеловѣческой силѣ, чтобы ждать конца борьбы, и, обойдя ихъ, бросился къ двери домика, толкнулъ ее ногою и очутился въ полутемной комнатѣ, освѣщенной огнемъ, горѣвшимъ въ печкѣ. Отблескъ огня падалъ прямо на лицо Лигіи. Другой человѣкъ, сидящій у очага, былъ тотъ самый старикъ, который сопровождалъ дѣвушку и Урса по пути изъ Остраніи. Виницій вбѣжалъ неожиданно и, прежде чѣмъ Лигія могла узнать его, схватилъ ее поперекъ, поднялъ кверху и бросился назадъ къ дверямъ. Старикъ, правда, успѣлъ загородить ему дорогу, но Виницій, прижавъ дѣвушку къ груди одною рукой, другою оттолкнулъ его. Капюшонъ свалился съ его головы, и тогда, при видѣ знакомаго и въ настоящую минуту такого страшнаго лица, Лигія почувствовала, что кровь ея стынетъ отъ ужаса, а голосъ замираетъ въ ея груди. Она хотѣла звать на помощь и не могла, хотѣла было схватиться за косякъ двери, но пальцы ея соскользнули съ. полированнаго камня. Она лишилась бы чувствъ, если-бы не ужасная картина, которая предстала ея глазамъ, когда Виницій вмѣстѣ съ нею выбѣжалъ въ садъ.
   Урсъ держалъ въ объятіяхъ какого-то человѣка, совсѣмъ перегнувшагося назадъ, съ запрокинутою головой и съ кровавою пѣной на губахъ. Увидавъ ихъ, онъ еще ударилъ рукою по головѣ этого человѣка и, какъ разъяренный звѣрь, бросился къ Виницію.
   "Смерть",-- подумалъ молодой патрицій.
   Точно сквозь сонъ онъ слышалъ крикъ Лигіи: "не убивай!" -- потомъ почувствовалъ, какъ что-то, словно ударомъ молніи, разъединило его руки, которыми онъ обхватывалъ дѣвушку. Земля закружилась подъ его ногами и дневной свѣтъ угасъ въ его глазахъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Хилонъ, спрятавшись за стѣною углового дома, все ждалъ, что будетъ. Любопытство въ немъ боролось со страхомъ. Кромѣ того, онъ думалъ, что если похищеніе Лигіи удастся, то ему выгодно будетъ быть около Виниція. Урбана онъ уже не опасался, потому что былъ увѣренъ, что Кротонъ убьетъ его. Зато онъ разсчитывалъ, что если бы на пустыхъ до сихъ поръ улицахъ стала собираться толпа, если бы христіане или какіе бы то ни было люди вздумали мѣшать Виницію, то онъ, Хилонъ, заговоритъ съ ними, какъ представитель власти, и, въ крайнемъ случаѣ, призоветъ вигиловъ на помощь молодому патрицію противъ уличной черни и тѣмъ пріобрѣтетъ право на новыя милости. Въ глубинѣ души онъ все еще считалъ поступокъ Виниція безразсуднымъ, но, разсчитывая на страшную силу Кротона, допускалъ, что дѣло можетъ удаться. Если имъ придется плохо,-- самъ трибунъ понесетъ дѣвушку, а Кротонъ очиститъ ему дорогу. Но время казалось ему черезчуръ долгимъ; его безпокоила тишина, господствовавшая въ сѣняхъ, на которыя онъ посматривалъ издалека.

[]

   "Если они не нападутъ на ея квартиру, а только надѣлаютъ шума, то лишь спугнутъ ее".
   Эта мысль, однако, не особенно его огорчала. Онъ понималъ, что въ такомъ случаѣ снова будетъ нуженъ Виницію и снова сумѣетъ выманить отъ него изрядное количество сестерцій.
   "Что бы они ни сдѣлали, все сдѣлаютъ для меня, хотя ни одинъ и не догадывается о томъ... Боги, боги, дозвольте мнѣ только..."
   Хилонъ вдругъ оборвался. Ему показалось, что кто-то выглянулъ изъ сѣней, и, прижавшись къ стѣнѣ, онъ сталъ смотрѣть, задерживая дыханіе въ груди. Онъ не ошибся. Изъ сѣней наполовину высунулась какая-то голова и стала осматриваться вокругъ.
   Черезъ минуту она, однако, исчезла.
   "Это Виницій или Кротонъ,-- подумалъ Хилонъ.-- Но если они похитили дѣвушку, то почему они не кричатъ и зачѣмъ они выглядываютъ на улицу? Съ людьми они и такъ встрѣтятся: прежде чѣмъ дойдутъ до Каринъ, на улицахъ проснется движеніе. Что это? Безсмертные боги!.."
   И вдругъ остатки волосъ внезапно поднялись дыбомъ на его головѣ.
   Въ дверяхъ показался Урсъ съ перевѣсившимся черезъ его плечо тѣломъ Кротона и, оглядѣвшись еще разъ, пустился бѣжать вдоль пустынной улицы къ рѣкѣ. Хилонъ прильнулъ къ стѣнѣ и сдѣлался такимъ же тонкимъ, какъ пластъ штукатурки.
   "Я погибъ, если онъ увидитъ меня!" -- подумалъ онъ.
   Но Урсъ шибко пробѣжалъ мимо угла и исчезъ за слѣдующимъ домомъ. Хилонъ, не ожидая дальше, пустился бѣжать вдоль переулка, скрежеща зубами отъ страха, съ быстротой, которой могъ бы позавидовать даже юноша.
   "Если, возвращаясь назадъ, онъ увидитъ меня издалека, то догонитъ и убьетъ. Спаси меня, Зевсъ, спаси, Аполлонъ, спаси, Гермесъ, спаси, христіанскій Богъ! Я оставлю Римъ, возвращусь въ Мезембрію, только избавьте меня отъ рукъ этого демона!"
   Лигіецъ, убившій Кротона, въ эту минуту, дѣйствительно, представлялся ему какимъ-то сверхъестественнымъ существомъ. Спасаясь бѣгствомъ, Хилонъ думалъ, что это, можетъ быть, какой-нибудь богъ, который принялъ образъ варвара. Въ эту минуту онъ вѣрилъ въ боговъ всего міра, во всѣ миѳы, надъ которыми смѣялся въ обыкновенное время. Иногда ему приходило въ голову, что Кротона могъ убить Богъ христіанъ, и волосы снова вставали дыбомъ на его головѣ при мысли, что онъ вступилъ въ борьбу съ такой могущественной силой.
   Только пробѣжавъ нѣсколько переулковъ и замѣтивъ какихъ-то рабочихъ, идущихъ ему навстрѣчу, онъ немного успокоился. Онъ уже совсѣмъ задыхался и, усѣвшись на порогѣ дома, сталъ отирать краемъ плаща лобъ, покрытый потомъ.
   "Старъ я,-- мнѣ нуженъ покой",-- сказалъ онъ.
   Рабочіе свернули въ какой-то боковой переулокъ. Городъ еще спалъ. По утрамъ движеніе начиналось раньше собственно въ болѣе богатыхъ кварталахъ, гдѣ рабы должны были вставать до разсвѣта; тамъ же, гдѣ жило населеніе свободное, живущее на счетъ патриціевъ, значитъ, тунеядствующее, просыпались поздно, въ особенности зимою. Хилонъ, просидѣвъ немного на порогѣ, продрогъ. Онъ всталъ и, убѣдившись, что не потерялъ кошелька, полученнаго отъ Виниція, уже медленнымъ шагомъ пошелъ по направленію къ рѣкѣ.
   "Можетъ быть, я увижу гдѣ-нибудь тѣло Кротона,-- говорилъ онъ самому себѣ.-- Боги! Этотъ лигіецъ, если онъ человѣкъ, то могъ бы въ теченіе одного года заработать милліоны сестерцій, потому что, если онъ удушилъ Кротона, какъ щенка, то кто же въ силахъ ему сопротивляться? За каждый выходъ на арену ему дали бы столько золота, сколько онъ самъ вѣситъ. Онъ эту дѣвушку стережетъ лучше, чѣмъ церберъ стережетъ адъ. Но, да поглотитъ его тотъ же самый адъ! Я не имѣю никакого желанія съ нимъ связываться. Черезчуръ ужъ онъ костистъ. А что же, однако, дѣлать? Случилось нѣчто страшное. Если онъ поломалъ кости Кротону, то, вѣроятно, и душа Виниція витаетъ надъ этимъ проклятымъ домомъ въ ожиданіи погребенія. Клянусь Касторомъ! Вѣдь, это -- патрицій, другъ цезаря, родственникъ Петронія, знатный человѣкъ, извѣстный всему Риму, и военный трибунъ. За его смерть они поплатятся... А если бъ я, напримѣръ, отправился въ преторіанскія казармы или къ вигиламъ?"
   Хилонъ замолчалъ, подумалъ съ минуту и потомъ продолжалъ:
   "Горе мнѣ! Не я-ли привелъ его въ этотъ домъ?.. Его отпущенники я невольники знаютъ, что я приходилъ къ нему, нѣкоторые знаютъ даже, для какой цѣли. Что выйдетъ, если меня обвинятъ, что я нарочно указалъ ему домъ, въ которомъ его убили? Хотя бы потомъ, въ судѣ, оказалось, что я не желалъ этого, все-таки, скажутъ, что я всему причиной. А, вѣдь, онъ -- патрицій, и мнѣ ни въ какомъ случаѣ это не сойдетъ безнаказанно. Но если бъ я тайно оставилъ Римъ и переселился бы куда-нибудь далеко, то навлекъ бы на себя еще большее подозрѣніе".
   И такъ, и сякъ дурно. Нужно выбирать меньшее зло. Римъ былъ огромнымъ городомъ, но Хилонъ почувствовалъ, что и въ немъ можетъ быть для него тѣсно. Всякій другой могъ-бы прямо пойти къ префекту вигиловъ, разсказать, что случилось, и хотя на него пало бы какое-нибудь подозрѣніе, спокойно ждать слѣдствія. Но все прошлое Хилона было такомъ рода, что всякое болѣе близкое знакомство съ префектомъ ли города, бъ префектомъ ли вигиловъ могло бы навлечь на него большія непріятности и, вмѣстѣ съ тѣмъ, подтвердить подозрѣнія, какія могли бы явиться у чиновниковъ.
   : Съ другой стороны, убѣжать -- это только внушить Петронію болѣе твердое убѣжденіе, что Виницій былъ предательски убитъ. А Петроній былъ человѣкъ сильный, къ услугамъ котораго была полиція всего государства и который, несомнѣнно, постарался бы отыскать виновныхъ хотя бы на краю свѣта. Тутъ греку пришло въ голову, что лучше всего было бы отправиться къ Петронію и разсказать, что случилось? Да, это былъ самый лучшій исходъ. Петроній былъ человѣкъ спокойный, и Хилонъ былъ вполнѣ увѣренъ хотя бы въ томъ, что его выслушаютъ до конца. Петроній, который зналъ дѣло съ самаго начала, скорѣе повѣрилъ бы невинности Хилона, чѣмъ начальство. Однако, отправиться къ нему, сначала нужно было узнать, навѣрное, что сталось съ Виниціемъ, а Хилонъ не зналъ объ. этомъ. Онъ видѣлъ, какъ лигіецъ крался къ рѣкѣ съ тѣломъ Кротона, но ничего больше. Виниція быть можетъ убили, но можетъ быть ранили или задержали силой. И только теперь Хилону пришло въ голову, что христіане, навѣрное, не осмѣлились бы убить такого вліятельнаго человѣка, августіанца и занимающаго высокій постъ, потому что такой поступокъ могъ бы навлечь на всѣхъ ихъ гоненіе. Вѣрнѣе всего, что его задержали насильно, чтобы дать Лигіи возможность скрыться въ другомъ мѣстѣ. Эта мысль сильно ободрила Хилона.

[]

   "Если это лигійское чудовище не разорвало его въ первую минуту бѣшенства, тогда онъ живъ, а если живъ, тогда самъ подтвердитъ, что я не измѣнялъ ему, въ такомъ случаѣ и мнѣ не грозитъ никакая опасность, но (о, Гермесъ, разсчитывай снова на двухъ телокъ!) передо мною даже открывается новое поприще... Я могу дать знать одному изъ отпущенниковъ Виниція, гдѣ онъ можетъ найти господина, а обратится ли онъ къ префекту или нѣтъ -- это его дѣло, только бы мнѣ самому не ходить. Я могу точно также идти къ Петронію и разсчитывать на награду... Искалъ Лигію, теперь буду искать Виниція, а потомъ опять Лигію... Нужно, однако, сперва узнать, живъ ли онъ, или убитъ".
   Ему пришло было въ голову ночью отправиться къ пекарю Демасу спросить объ Урсѣ, но онъ тотчасъ же отказался отъ такой мысли. Онъ предпочиталъ вовсе не имѣть дѣла съ Урсомъ. Онъ справедливо предполагалъ, что если Урсъ не убилъ Главка, значитъ, его отговорилъ кто-нибудь изъ старшихъ христіанъ. Наконецъ, при одномъ воспоминаніи объ Урсѣ, по всему тѣлу Хилона пробѣжала холодная дрожь. Было лучше вечеромъ послать Эвриція разузнать, что случилось съ Виниціемъ. А теперь Хилонъ чувствовалъ потребность подкрѣпить силы, выкупаться и заснуть. Безсонная ночь, длинная дорога, дѣйствительно, сильно утомили его.
   Одно утѣшало его все время,-- при немъ было два кошелька: тотъ, который Виницій далъ ему дома, и тотъ, который бросилъ на обратномъ пути съ кладбища. Принимая въ соображеніе эту счастливую случайность, а также и всѣ испытанныя имъ волненія, Хилонъ рѣшилъ поѣсть хорошенько и выпить вина лучше того, чѣмъ онъ пилъ обыкновенно.
   Когда, наконецъ, наступило время открытія трактира, онъ выполнилъ свое намѣреніе въ такой степени, что забылъ о банѣ. Ему, прежде всего, хотѣлось спать, и сонливость лишила его силъ до такой степени, что онъ пришелъ невѣрнымъ шагомъ въ свое новое жилище на Сабуррѣ, гдѣ его ждала невольница, купленная на деньги Виниція.
   Войдя въ кубикулъ, темный, какъ лисья нора, онъ свалился на постель и мгновенно заснулъ.
   Проснулся онъ только вечеромъ или, вѣрнѣе, его разбудила невольница; говоря, что его кто-то хочетъ видѣть по важному дѣлу. Осторожный Хилонъ очнулся въ одну минуту, наскоро набросилъ на себя плащъ съ капюшономъ и, приказавъ невольницѣ отодвинуться въ сторону, осторожно выглянулъ изъ комнаты.
   Взглянулъ онъ и обмеръ. Въ дверяхъ кубикула виднѣлась громадная фигура Урса.
   Хидонъ почувствовалъ, что ноги и голова его похолодѣли, какъ ледъ, сердце перестаетъ биться въ груди, по спинѣ бѣгаютъ мурашки. Съ минуту онъ ничего не могъ сказать, затѣмъ, щелкая зубами, проговорилъ или, вѣрнѣе, простоналъ:
   -- Сара!.. Меня нѣтъ дома... я не знаю... этого... добраго человѣка.,
   -- Я сказала ему, что ты дома, господинъ, и что ты спишь,-- отвѣтила дѣвушка,-- а онъ потребовалъ, чтобы я разбудила тебя.
   -- О, боги!.. Я прикажу тебя...
   Но Урсъ, разсерженный замедленіемъ, приблизился къ двери кубикула и, наклонившись, просунулъ голову внутрь комнаты.
   -- Хилонъ Хилонидъ!-- сказалъ онъ.
   -- Pax tecum! pax, pax!-- отвѣтилъ Хилонъ.-- О, наилучшій изъ христіанъ! Да, я -- Хилонъ, но это ошибка... Я не знаю тебя!
   -- Хилонъ Хилонидъ,-- повторилъ Урсъ,-- твой господинъ, Виницій, приказываетъ тебѣ, чтобы ты отправился къ нему вмѣстѣ со мной.
  

Часть II.

ГЛАВА I.

   Виницій пришелъ въ себя отъ мучительной боли. Въ первую минуту онъ не могъ сообразить, гдѣ онъ и что съ нимъ дѣлается; въ головѣ у него былъ шумъ, глаза подернуты какимъ-то туманомъ. Сознаніе, однако, постепенно возвращалось къ нему, и сквозь туманъ онъ разсмотрѣлъ трехъ человѣкъ, склонившихся надъ нимъ. Двухъ онъ узналъ,-- одинъ былъ Урсъ, другой тотъ старикъ, котораго онъ свалилъ, когда уносилъ Лигію. Третій, совершенно незнакомый ему, держалъ его руку и, ощупывая ее отъ локтя до ключицы, собственно и причинялъ ему такую невыносимую боль, что Виницій, принимая это за особый родъ мщенія, проговорилъ сквозь стиснутые зубы:
   -- Убейте меня!
   Но они, казалось, не обратили вниманія на его слова, точно не слыхали ихъ или считали за обычный стонъ отъ боли. Урсъ, со своимъ озабоченнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мрачнымъ лицомъ варвара держалъ въ рукахъ пукъ бѣлыхъ тесемокъ, а старикъ говорилъ человѣку, который ощупывалъ плечо Виниція:
   -- Главкъ, ты увѣренъ, что эта рана на головѣ не смертельна?
   -- Да, почтенный Криспъ,-- отвѣтилъ Главкъ.-- Когда я былъ невольникомъ и служилъ во флотѣ, а потомъ жилъ въ Неаполѣ, то много излѣчилъ ранъ и на деньги, которыя приносило мнѣ это занятіе, выкупилъ себя и свою семью. Рана на головѣ легкая. Когда этотъ человѣкъ (онъ кивнулъ въ сторону Урса) отнялъ дѣвушку у молодого человѣка и оттолкнулъ его къ стѣнѣ, тотъ при паденіи, очевидно, защитился рукой. Руку онъ вывихнулъ и сломалъ, но зато Сохранилъ голову и жизнь.
   -- Многіе братья уже пользовались твоею помощью,-- отвѣтилъ Криспъ,-- ты считаешься искуснымъ врачомъ. Поэтому я и послалъ за тобою Урса.
   -- Который по дорогѣ признался мнѣ, что еще вчера собирался убить меня.
   -- Раньше, чѣмъ тебѣ, онъ открылъ мнѣ свое намѣреніе, но я знаю твою любовь ко Христу и объяснилъ Урсу, что предатель не ты. а тотъ незнакомецъ, который хотѣлъ склонить его къ убійству.
   -- То былъ злой духъ, а я принялъ его за ангела,-- со вздохомъ сказалъ Урсъ.
   -- Когда-нибудь ты разскажешь мнѣ объ этомъ,-- сказалъ Главкъ,-- теперь мы должны позаботиться о раненомъ.
   Онъ началъ вправлять руку Виницію, который, несмотря на то, что Криспъ опрыскивалъ ему водою лицо, ежеминутно терялъ сознаніе отъ боли. Впрочемъ, это обстоятельство было благопріятно для него: благодаря ему, онъ не чувствовалъ, какъ вправляли ему и забинтовывали сломанную руку, которую Главкъ сначала заключилъ въ двѣ вогнутыхъ дощечки, а потомъ быстро и крѣпко обвязалъ тесемками, чтобъ она оставалась неподвижной.
   Послѣ операціи Виницій снова пришелъ въ себя и увидѣлъ надъ собою Лигію.
   Она стояла около его ложа и держала маленькій мѣдный тазъ съ водою, въ который Главкъ отъ времени до времени погружалъ губку и смачивалъ ею голову Виниція.
   Виницій смотрѣлъ и глазамъ не вѣрилъ. Ему казалось, что это вм" дѣніе явилось ему во снѣ или въ бреду, и только, спустя нѣсколько минутъ, онъ собрался съ силами и прошепталъ:
   -- Лигія...
   При звукѣ его голоса тазъ задрожалъ въ ея рукахъ, и она посмотрѣла на него глазами, полными грусти.
   -- Миръ съ тобой,-- тихо отвѣтила она.
   И она стояла съ протянутыми руками, съ лицомъ, полнымъ состраданія и жалости.
   Виницій смотрѣлъ на нее такъ, какъ будто хотѣлъ насытиться ея видомъ. Онъ смотрѣлъ на ея поблѣднѣвшее и похудѣвшее лицо, на узлы темныхъ волосъ, на убогій нарядъ работницы, смотрѣлъ такъ упорно, что подъ вліяніемъ его взгляда ея лицо покрылось румянцемъ. Виницій подумалъ сначала, что онъ все еще ее любитъ, а потомъ, что ея худоба и нищета причинены имъ, что это онъ выгналъ ее изъ дому, гдѣ ее любили, гдѣ ее окружали достатокъ и удобства, вынудилъ ее поселиться въ этой лачугѣ и одѣлъ въ этотъ жалкій плащъ изъ темной матеріи.
   А между тѣмъ онъ хотѣлъ бы нарядить ее въ драгоцѣннѣйшія одѣянія и украсить всѣми сокровищами міра, и сердце его охватило состраданіе и жалость,-- такія, что онъ упалъ бы къ ея ногамъ, если бы могъ пошевельнуться.
   -- Лигія,-- сказалъ онъ,-- ты не позволила убить меня.
   Она кротко отвѣтила:
   -- Да возвратить тебѣ Богъ здоровье.
   На Виниція, который сознавалъ тѣ оскорбленія, которыя онъ причинилъ ей раньше, и тѣ, которыя еще недавно собирался нанести, слова Лигіи подѣйствовали, какъ цѣлительный бальзамъ. Въ эту минуту онъ забылъ, что ея устами говоритъ христіанское ученіе, и чувствовалъ только, что это говоритъ любимая женщина и что въ ея отвѣтѣ слышится необыкновенная заботливость, какая-то нечеловѣческая доброта, которая трогала его до глубины души. Какъ раньше отъ боли, такъ теперь онъ ослабѣлъ отъ волненія. На него напала какая-то слабость, непреоборимая и сладкая. Онъ испытывалъ такое впечатлѣніе, какъ будто падалъ въ какую-то пропасть, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовалъ, что ему хорошо и что онъ счастливъ. Въ эту минуту слабости онъ думалъ, что его охраняетъ само божество.
   Тѣмъ временемъ Главкъ кончилъ обмывать рану на его головѣ и приложилъ къ ней мазь. Урсъ принялъ изъ рукъ Лигіи мѣдный сосудъ, а она, взявъ со стола приготовленную чашу воды съ виномъ, поднесла ее къ устамъ больного. Виницій жадно выпилъ ее, и ему стало гораздо легче. Послѣ перевязки боль его почти совсѣмъ прекратилась. Раны и переломы перестали ныть, и къ нему вернулось сознаніе.
   -- Дай мнѣ еще пить,-- сказалъ онъ.
   Лигія вышла съ пустою чашей въ сосѣднюю комнату, а Криспъ, обмѣнявшись нѣсколькими словами съ Главкомъ, приблизился къ постели и сказалъ:
   -- Виницій, Богъ не дозволилъ тебѣ совершить злое дѣло, но сохранилъ твою жизнь, чтобы ты опамятовался въ душѣ. Тотъ, передъ лицомъ Котораго человѣкъ есть прахъ, предалъ тебя, безоружнаго, въ наши руки, но Христосъ, въ Котораго мы вѣруемъ, повелѣлъ намъ любить даже враговъ. Мы перевязали твои раны и, какъ сказала Лигія, будемъ молиться, чтобы Богъ возвратилъ тебѣ здоровье, но дольше не можемъ ухаживать за тобою. Подумай, прилично ли и тебѣ дальше преслѣдовать Лигію, которую ты лишилъ защитниковъ, у которой отнялъ родной домъ, и насъ, которые отплатили тебѣ добромъ?
   -- Вы хотите оставить меня?-- спросилъ Виницій.
   -- Мы хотимъ покинутъ домъ,-- здѣсь мы можемъ подвергнуться преслѣдованію префекта города. Товарищъ твой убитъ, а ты, важный сановникъ, лежишь раненый. Не по нашей винѣ произошло это, но насъ могутъ по закону преслѣдовать.
   -- Не бойтесь преслѣдованія,-- сказалъ Виницій.-- Я защищу васъ.
   Криспъ не хотѣлъ ему сказать, что тутъ дѣло идетъ не только о префектѣ и полиціи, но что они не довѣряютъ ему и хотятъ избавить Лигію отъ его дальнѣйшихъ преслѣдованій.
   -- Господинъ,-- сказалъ онъ,-- вотъ дощечки,-- напиши своимъ слугамъ, чтобъ они пришли за тобою сегодня вечеромъ съ носилками и отнесли тебя домой, гдѣ тебѣ будетъ удобнѣе, чѣмъ среди нашей нищеты. Мы здѣсь живемъ у бѣдной вдовы; она скоро придетъ съ своимъ сыномъ, мальчикъ отнесетъ твое письмо, а мы всѣ должны будемъ искать другого пріюта.
   Виницій поблѣднѣлъ. Онъ понялъ, что его хотятъ разлучить съ Лигіей, и что если онъ снова потеряетъ ее, то, можетъ быть, не увидитъ ея никогда въ жизни. Правда, ему было ясно, что между нимъ и ею произошло нѣчто серьезное, въ силу чего онъ, если хочетъ обладать ею, долженъ искать новыхъ путей, о которыхъ ему еще не было времени подумать. Онъ понималъ также, что пообѣщай имъ, напримѣръ, возвратить Лигію Помпоніи Грецинѣ,-- они имѣютъ право не повѣрить ему и не повѣрятъ. Вѣдь, это онъ могъ сдѣлать давно: вмѣсто того, чтобы преслѣдовать Лигію, отправиться къ Помпоніи и обѣщать ей прекратить преслѣдованія, тогда Помпонія сама отыскала бы и взяла дѣвушку обратно въ свой домъ. Нѣтъ, онъ чувствовалъ, что никакія обѣщанія не удержатъ ихъ и они не повѣрятъ никакой самой торжественной клятвѣ, тѣмъ болѣе, что онъ не христіанинъ. Онъ могъ бы клясться безсмертными богами, въ которыхъ и самъ не особенно вѣрилъ и которыхъ христіане считали злыми духами.
   Онъ страстно желалъ расположить къ себѣ теперешнихъ защитниковъ Лигіи, но какимъ образомъ? Для этого нужно было время. Кромѣ того, ему дорога была возможность хотя нѣсколько дней видѣть ее. Какъ утопающій считаетъ всякій обломокъ доски или весло спасеніемъ, такъ и Виницію казалось, что въ теченіе этихъ дней онъ съумѣетъ сказать ей что-то такое, что сблизитъ его съ нею.
   -- Послушайте меня, христіане. Вчера я вмѣстѣ съ вами былъ въ Остраніи и слушалъ ваше ученіе; но еслибъ я и не зналъ его, ваши дѣйствія убѣдили бы меня, что вы -- люди хорошіе и добрые. Скажите вдовѣ, которая живетъ въ этомъ домѣ, чтобъ она осталась въ немъ, вы оставайтесь также и мнѣ позвольте остаться. Пусть этотъ человѣкъ (онъ перевелъ взглядъ на Главка) -- врачъ-ли онъ, или просто умѣющій перевязывать раны,-- скажетъ, можно-ли меня переносить сегодня? Я боленъ, у меня сломана рука, въ теченіе нѣсколькихъ дней она должна оставаться неподвижной и поэтому я заявляю вамъ, что не тронусь отсюда, если только вы силою не вынесете меня.
   Онъ остановился; его разбитой груди не хватало воздуха. Криспъ сказалъ:
   -- Господинъ, никто не позволитъ насилія противъ тебя,-- мы только хотимъ спасти свои головы.
   Непривыкшій къ возраженіямъ, молодой человѣкъ нахмурился и отвѣтилъ:
   -- Дайте мнѣ вздохнуть.
   Черезъ минуту онъ заговорилъ:
   -- О Кротонѣ, котораго убилъ Урсъ, никто не спроситъ; онъ сегодня долженъ былъ уѣхать въ Беневентъ, куда его вызвалъ Ватиній. Всѣ будутъ думать, что онъ уѣхалъ. Когда мы съ Кротономъ вошли сюда, насъ никто не видалъ, кромѣ одного грека, который былъ съ нами въ Остраніѣ. Я скажу вамъ, гдѣ онъ живетъ, приведите его ко мнѣ, и я прикажу ему молчать, потому что онъ служитъ у меня. Домой я напишу, что также уѣхалъ въ Беневентъ. Если грекъ далъ уже знать префекту, то я заявлю ему, что Кротона убилъ я и что онъ сломалъ мнѣ руку. Сдѣлайте такъ, ради тѣней моего отца и матери, и вы останетесь здѣсь въ безопасности,-- ни одинъ волосъ не спадетъ съ вашей головы Приведите сюда поскорѣе грека; его зовутъ Хилонъ Хилонидъ.
   -- Тогда при тебѣ останется Главкъ и вдова; они оба будутъ за тобою ухаживать.
   Виницій еще больше нахмурился.
   -- Я обязанъ тебѣ благодарностью, ты кажешься мнѣ добрымъ и заслуживающимъ уваженія, но ты не говоришь мнѣ того, что думаешь въ глубинѣ души. Ты боишься, чтобъ я не вызвалъ своихъ невольниковъ я не приказалъ бы имъ похитить Лигію? Не такъ ли?
   -- Да,-- съ оттѣнкомъ суровости отвѣтилъ Криспъ.
   -- Прими во вниманіе, что съ Хилономъ я буду разговаривать при васъ, и въ вашемъ же присутствіи напишу домой, что я уѣхалъ, и потомъ, кромѣ какъ черезъ васъ, я не буду дѣлать никакихъ распоряженій. Сообрази это и не раздражай меня больше.
   Онъ взволновался, лицо его исказилось гнѣвомъ, и онъ продолжалъ въ раздраженіи:
   -- Неужели ты думаешь, что я буду скрывать, что хочу оставаться для того, чтобъ видѣть ее?.. Это понялъ бы всякій глупецъ, хотя бы я и запирался. Но силою я теперь не хочу уже овладѣть ею... А тебѣ скажу еще кое-что. Если она не останется здѣсь, то своею здоровою рукой я сорву повязку съ больной головы, не буду принимать ни пищи, ни питья, и да падетъ моя смерть на тебя и на твоихъ братьевъ. Зачѣмъ ты перевязывалъ мои раны, отчего не приказалъ убить меня?
   Онъ поблѣднѣлъ отъ гнѣва и слабости. Лигія, которая изъ другой комнаты слышала весь разговоръ и была увѣрена, что Виницій сдѣлаетъ все, что обѣщаетъ, испугалась его словъ. Раненый и безоружный, онъ возбуждалъ въ ней сожалѣніе, а не страхъ. Со времени своего бѣгства, живя среди людей, погруженныхъ въ непрерывное религіозное возбужденіе, думающихъ только о самопожертвованіи, самоотверженіи и безграничномъ милосердіи, она сама прониклась новымъ вѣяніемъ до такой степени, что оно замѣнило въ ея сердцѣ домъ, семью, утраченное счастіе и превратило ее въ одну изъ тѣхъ христіанскихъ дѣвушекъ, которыя впослѣдствіи обновили старую душу міра. Виницій черезчуръ сильно повліялъ на ея судьбу, черезчуръ большую роль игралъ въ ея жизни, чтобъ она могла забыть о немъ. Она думала о немъ по цѣлымъ днямъ и не разъ просила Бога, чтобы пришла такая минута, когда, слѣдуя своему ученію, она могла бы отплатить ему добромъ за зло, милосердіемъ за преслѣдованіе, сломить его, обратить ко Христу и спасти. Теперь ей казалось, что именно такая минута наступила и что молитва ея услышана.
   Она подошла къ Криспу съ вдохновеннымъ лицомъ и стала говорить такъ, какъ будто ея устами говорилъ голосъ свыше:
   -- Криспъ, пусть онъ побудетъ съ нами, и мы останемся съ нимъ до тѣхъ поръ, пока Христосъ не исцѣлитъ его.
   Старый пресвитеръ, привыкшій во всемъ искать божественное вдохновеніе, подумалъ, что устами Лигіи, можетъ быть, говоритъ высшая сила, и поникъ сѣдою головой.
   -- Да будетъ такъ, какъ говоришь ты,-- сказалъ онъ.
   На Виниція, который все время не сводилъ глазъ съ Лигіи, это повиновеніе Криспа произвело странное и сильное впечатлѣніе. Ему показалось, что Лигія среди христіанъ играетъ роль какой-то Сивиллы или жрицы, которую окружаетъ почетъ и поклоненіе. И поневолѣ онъ самъ почувствовалъ къ ней такое же почтеніе. Къ его любви теперь присоединилась какая-то боязнь, при которой самая любовь казалась ему теперь чуть-ли не дерзостью. Къ тому же онъ не могъ освоиться съ мыслью, что отношенія ихъ измѣнились, что теперь не она зависитъ отъ его воли, а онъ находится въ ея власти; что онъ лежитъ больной, искалѣченный и, переставъ олицетворять собою нападающую силу, походитъ на какого-то безоружнаго ребенка, находящагося подъ ея покровительствомъ. Для его натуры, гордой и самовольной, подобное отношеніе ко всякому другому казалось бы унизительнымъ, но къ Лигіи онъ чувствовалъ признательности какъ къ своей госпожѣ. Чувства эти были незнакомы и день тому назадъ не могли бы умѣститься въ его головѣ; они и теперь поразили бы его, если бъ онъ могъ отдать себѣ ясный отчетъ въ нихъ. Но теперь онъ не спрашивалъ, почему это такъ, какъ будто это было дѣломъ совершенно естественнымъ, и только радовался, что остается здѣсь.
   Онъ хотѣлъ выразить ей благодарность и еще другое какое-то чувство, до такой степени незнакомое ему, что онъ даже не съумѣлъ бы назвать его по имени, потому что это была простая покорность. Испытанная имъ радость до такой степени ослабила его силы, что онъ не могъ говорить и благодарилъ Лигію только глазами за то, что онъ остается при ней и будетъ имѣть возможность смотрѣть на нее завтра, послѣзавтра, можетъ быть, долго. Правда, къ радости этой примѣшивалось опасеніе утратить то, что онъ нашелъ,-- опасеніе настолько сильное, что когда Лигія опять подала ему воды, и когда у него вспыхнуло желаніе охватить ея руку, онъ побоялся сдѣлать это,-- онъ, Виницій, который на пиршествѣ у цезаря насильно цѣловалъ ее въ губы, а послѣ ея бѣгства, обѣщалъ себѣ, что втащитъ ее за волосы въ спальню или прикажетъ высѣчь розгами.
  

ГЛАВА ІІ.

   Виницій опасался, какъ бы чья-нибудь несвоевременная помощь извнѣ не нарушила его радости. Хилонъ могъ сообщить объ его исчезновеніи префекту города, въ такомъ случаѣ появленіе вигиловъ являлось неизбѣжнымъ. Правда, въ головѣ Виниція мелькнула мысль, что тогда онъ могъ бы приказать схватить Лигію и запереть ее у себя въ домѣ, но онъ тотчасъ же почувствовалъ, что такъ поступить онъ не въ состояніи и не долженъ. Онъ былъ человѣкомъ самовольнымъ, самонадѣяннымъ и порядочно испорченнымъ, но ни Тигеллиномъ, ни Нерономъ. Военная жизнь внушила ему извѣстное чувство справедливости, онъ понималъ, что такой поступокъ былъ бы чудовищно подлымъ. Быть можетъ, онъ рѣшился бы на него въ припадкѣ злости, здоровый, но теперь онъ былъ растроганъ и боленъ, ему нужно было только, чтобъ никто не сталъ между нимъ и Лигіей.
   Съ удивленіемъ замѣтилъ онъ, что съ минуты, когда Лигія стала на его сторону, ни она сама, ни Криспъ не потребовали отъ него никакихъ обѣщаній, какъ будто были увѣрены, что въ случаѣ бѣды ихъ охранитъ какая-то сверхъестественная сила. Виницій, въ головѣ котораго, съ тѣхъ поръ, какъ онъ слышалъ въ Остраніѣ проповѣдь и разсказъ апостола, представленіе о возможномъ начало смѣшиваться съ невозможнымъ, также не былъ далекъ отъ предположенія, что это могло быть на самомъ дѣлѣ. Но, придя въ себя, онъ напомнилъ присутствующимъ, что говорилъ имъ о грекѣ, и снова потребовалъ, чтобы къ нему привели Хилона.
   Криспъ согласился на это, и рѣшено было послать Урса. Виницій, который въ послѣдніе дни передъ посѣщеніемъ Остранія часто, хотя и безъ всякой пользы, посылалъ своихъ невольниковъ къ Хилону, подробно разсказалъ Лигіи, гдѣ онъ живетъ, потомъ, начертивъ нѣсколько словъ на дощечкѣ, обратился къ Криспу:
   -- Я посылаю дощечку потому, что это человѣкъ подозрительный и хитрый. Часто онъ приказывалъ говорить моимъ людямъ, что его нѣтъ дома, въ особенности, когда у него не было для меня добрыхъ извѣстій, и онъ боялся моего гнѣва.
   -- Мнѣ бы только найти, а то я уже приведу его, хочетъ ли онъ, или не хочетъ,-- отвѣтилъ лигіецъ, взялъ плащъ и поспѣшно вышелъ изъ дома.
   Найти кого-нибудь въ Римѣ было не легко, хотя бы при самыхъ точныхъ указаніяхъ, но Урсу въ такихъ случаяхъ помогалъ инстинктъ человѣка, привыкшаго жить въ лѣсу, а также и хорошее знаніе города, такъ что вскорѣ онъ очутился въ квартирѣ Хилона.
   Грека онъ, однако, не узналъ. Онъ видѣлъ его только одинъ разъ въ жизни, да и то ночью. Наконецъ, тотъ величественный и самоувѣренный старецъ, который приказывалъ ему убить Главка, такъ былъ непохожъ на этого грека, скрюченнаго чуть ли не вдвое, что никто не предположилъ бы, что это одно и то-же лицо. Хилонъ, замѣтивъ, что Урсъ смотритъ на него, какъ на человѣка совершенно чужого, оправился отъ перваго страха. Видъ дощечки Виниція успокоилъ его еще больше. По крайней мѣрѣ, его не подозрѣвали, что онъ нарочно ввелъ молодого патриція въ засаду. Хилонъ подумалъ, притомъ, что христіане, очевидно, потому не убили Виниція, что не осмѣлились поднять руку на такого знатнаго человѣка.
   "Значитъ, въ случаѣ надобности, Виницій защититъ и меня,-- подумалъ онъ,-- не для того же онъ зоветъ, чтобы меня тамъ убили".
   И, набравшись храбрости, онъ спросилъ:
   -- Добрый человѣкъ, развѣ мой другъ, благородный Виницій, не прислалъ за мной носилокъ? Ноги у меня опухли, и я не могу идти такъ далеко.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Урсъ,-- мы пойдемъ пѣшкомъ.
   -- А если я откажусь?
   -- Не дѣлай этого, потому что ты долженъ идти.
   -- Я и пойду, но по собственному желанію. Иначе никто меня бы не принудилъ, потому что я человѣкъ свободный и пріятель префекта города. Какъ мудрецъ, я обладаю различными средствами противъ насилія и умѣю обращать людей въ звѣрей и въ деревья. Но я пойду... пойду! Я только надѣну болѣе теплый плащъ и капюшонъ, чтобъ меня не узнали невольники той части города, иначе они будутъ останавливать меня на каждомъ шагу и цѣловать мои руки.
   Онъ надѣлъ другой плащъ, на голову накинулъ широкій галльскій капюшонъ изъ опасенія, чтобы Урсъ не узналъ его, когда они выйдутъ на болѣе яркій свѣтъ.
   -- Куда ты ведешь меня?-- спросилъ онъ Урса по дорогѣ.
   -- Въ Затибрскую часть.
   -- Я недавно въ Римѣ и никогда не былъ тамъ, но, вѣроятно, и тамъ живутъ люди, которые любятъ добродѣтель.
   Но Урсъ, который былъ человѣкомъ наивнымъ и который слышалъ отъ Виниція, что грекъ былъ съ нимъ на кладбищѣ, а потомъ видѣлъ, какъ они вмѣстѣ съ Кротомъ входили въ домъ, гдѣ жила Лигія, остановился на минуту и сказалъ:
   -- Не лги, старикъ, вѣдь ты сегодня былъ съ Виниціемъ въ Остраніѣ и потомъ у нашихъ воротъ.
   -- Ахъ, такъ это вашъ домъ находится за Тибромъ? Я недавно въ Римѣ и не знаю, какъ называются разныя части. Да, другъ мой! Я былъ у вашихъ воротъ и во шея добродѣтели заклиналъ Виниція не входить въ нихъ. Былъ я и въ Остраніѣ, но знаешь почему? Съ нѣкотораго времени я тружусь надъ обращеніемъ Виниція и хотѣлъ, чтобъ онъ услышалъ старѣйшаго изъ апостоловъ. Да проникнетъ свѣтъ въ его душу... и въ твою! Ты, вѣдь, христіанинъ и такъ-же желаешь, чтобъ истина восторжествовала надъ ложью?
   -- Да,-- покорно отвѣтилъ Урсъ.
   Къ греку вернулась вся его храбрость.
   -- Виницій -- человѣкъ могущественный и другъ цезаря,-- сказалъ онъ.-- Онъ еще часто поддается вліянію духа зла, но если хоть одинъ волосъ спадетъ съ его головы, цезарь отомститъ всѣмъ христіанамъ.
   -- Насъ охраняетъ болѣе могущественная сила.
   -- Правильно, правильно! Но что вы намѣреваетесь дѣлать съ Виниціемъ?-- съ новымъ безпокойствомъ спросилъ Хилонъ.
   -- Не знаю. Христосъ повелѣлъ быть милосерднымъ.
   -- Превосходно сказано! Помни объ этомъ всегда, иначе будешь ты жариться въ аду, какъ кишка на сковородѣ.
   Урсъ вздохнулъ, а Хилонъ подумалъ, что съ этимъ человѣкомъ, страшнымъ въ минуту порыва, онъ всегда можетъ сдѣлать, что захочетъ.
   И, желая знать, что случилось при похищеніи Лигіи, онъ продолжалъ разспросы тономъ суроваго судьи:
   -- Что вы сдѣлали съ Кротономъ? Отвѣчай и не скрывай правды.
   Урсъ вздохнулъ во второй разъ:
   -- Тебѣ это скажетъ Виницій.
   -- Это значитъ, что ты пырнулъ его ножемъ или убилъ палкой?
   -- Я былъ безоруженъ.
   Хилонъ не могъ не выразить своего удивленія нечеловѣческой силѣ варвара.
   -- О, что-бы тебя взялъ Плутонъ!.. То-есть я хотѣлъ сказать: да проститъ тебя Христосъ!
   Нѣсколько времени прошло въ молчаніи, потомъ Хилонъ сказалъ:
   -- Я тебя не предамъ, не бойся вигиловъ.
   -- Я боюсь Христа, а не вигиловъ.
   -- Вѣрно. Нѣтъ грѣха большаго, чѣмъ убійство. Я буду молиться за тебя, но не знаю, поможетъ ли даже моя молитва, развѣ, если ты дашь клятву, что никогда въ жизни никого не тронешь пальцемъ.
   -- Я и такъ никогда не убивалъ умышленно,-- отвѣтилъ Урсъ.
   Но Хилонъ, который желалъ обезпечить себя на всякій случай, не переставалъ осуждать поступки Урса и уговаривать его къ произнесенію обѣта. Разспрашивалъ онъ и о Виниціи, во лигіецъ на его вопросы отвѣчалъ неохотно и повторялъ, что отъ самого Виниція грекъ услышитъ все, что ему слѣдуетъ знать. Разговаривая такимъ образомъ, они прошли все длинное разстояніе, отдѣлявшее домъ грека отъ Затибрской части города. Сердце Хилона вновь начало безпокойно биться. Отъ страха ему показалось, что Урсъ начинаетъ смотрѣть на него по-звѣрски. "Небольшое мнѣ утѣшеніе,-- думалъ онъ,-- что онъ убьетъ меня ненамѣренно, и я, во всякомъ случаѣ, предпочиталъ бы, чтобъ его разбилъ параличъ, а съ нимъ вмѣстѣ и всѣхъ лигійцевъ... О, Зевсъ! сотвори это, если ты съумѣешь!" И онъ все тщательнѣе закутывался въ свой галльскій плащъ, повторяя, что боится холода. Наконецъ; когда они прошли уже сѣни и первый дворъ и очутились въ коридорѣ, ведущемъ въ садикъ, Хилонъ вдругъ остановился и сказалъ:
   -- Дай мнѣ вздохнуть, иначе я не буду въ состояніи говорить съ Виниціемъ и надѣлить его душеспасительными совѣтами. "
   Онъ остановился и хотя убѣждалъ себя, что никакая опасность не угрожаетъ ему, однако, при мысли, что сейчасъ вступитъ въ среду таинственныхъ людей, которыхъ видѣлъ въ Остраніѣ, ноги стали трястись. Изъ дома до его ушей доходило какое-то пѣніе.
   -- Что это такое?-- спросилъ онъ.
   -- Ты говоришь, что ты христіанинъ, а не знаешь, что у насъ принято послѣ пищи благодаритъ нашего Избавителя,-- отвѣтилъ Урсъ.-- Маріамъ съ сыномъ, должно быть, возвратились, а, можетъ быть, съ ними пришелъ и апостолъ, потому что онъ каждый день навѣщаетъ вдову и Криспа.
   -- Проводи меня прямо къ Виницію.
   -- Виницій въ той же комнатѣ, гдѣ и всѣ. Въ домѣ только одна большая комната, остальныя только темные кубикулы, куда мы отправляемся спать. Войди -- тамъ отдохнешь.
   Они вошли. Въ комнатѣ было темно, вечеръ стоялъ пасмурный, зимній, а пламя нѣсколькихъ свѣтильниковъ не могло совсѣмъ разогнать мрака. Виницій скорѣе почувствовалъ, чѣмъ узналъ въ закутанномъ Ічеловѣкѣ Хилона, а тотъ, увидавъ въ углу, на постели, Виниція, не обращая вниманія на другихъ, бросился прямо къ нему, какъ бы въ увѣренности, что тамъ ему будетъ безопаснѣе.
   -- О, господинъ! Отчего ты не послушалъ моего совѣта?-- воскликнулъ онъ, складывая руки.
   -- Молчи и слушай!-- сказалъ Виницій.
   Онъ строго посмотрѣлъ въ глаза Хилону и заговорилъ медленно и съ разстановкой, словно хотѣлъ, чтобы каждое его слово принималось, какъ приказъ, и навсегда осталось въ памяти Хилона:
   -- Кротонъ бросился на меня, чтобы убить и ограбить меня, понимаешь? Тогда я убилъ его, а эти люди перевязали раны, которыя я получилъ въ борьбѣ съ нимъ.
   Хилонъ сразу понялъ, что если Виницій говоритъ такъ, то развѣ въ силу какого-нибудь условія съ христіанами, и слѣдовательно хочетъ, чтобы ему вѣрили. Онъ узналъ это по выраженію его лица и тотчасъ же, не выказавъ ни сомнѣнія, ни удивленія, поднялъ глаза кверху и отвѣтилъ:
   -- Это былъ истинный негодяй, господинъ! Вѣдь, я предостерегалъ тебя, чтобы ты не довѣрялъ ему. Всѣ мои поученія отскакивали отъ его головы, какъ горохъ отъ стѣны. Во воемъ Гадесѣ нѣтъ для него достойныхъ мукъ. Ибо кто не можетъ быть хорошимъ человѣкомъ, тотъ долженъ быть негодяемъ, а кому же труднѣе сдѣлаться хорошимъ, какъ не негодяю? Но чтобы нападать на своего благодѣтеля и господина столь щедраго... О, боги!..
   Тутъ онъ вспомнилъ, что во время дороги называлъ себя христіаниномъ, и замолчалъ.
   Виницій сказалъ:
   -- Еслибъ не "сика", и которая была со мной, онъ бы убилъ меня.
   -- Я благословляю минуту, въ которую посовѣтовалъ тебѣ взять кинжалъ.
   Виницій обратилъ на грека пытливый взоръ и спросилъ:
   -- Что ты дѣлалъ сегодня?
   -- Какъ? развѣ ты не сказалъ мнѣ, чтобъ я молился за твое здоровье?
   -- И больше ничего?
   -- Я собирался извѣстить тебя, когда пришелъ вотъ этотъ добрый человѣкъ и сказалъ, что ты вызываешь меня.
   -- Вотъ дощечка. Ты пойдешь съ нею ко мнѣ въ домъ, отыщешь моего отпущенника и отдашь ему дощечку. На ней написано, что я уѣхалъ въ Беневентъ. Отъ себя Демасу скажи, что я уѣхалъ сегодня утромъ, такъ какъ получилъ настоятельное письмо отъ Петронія.
   И онъ повторилъ съ удареніемъ:
   -- Уѣхалъ въ Беневентъ, понимаешь?
   -- Уѣхалъ, господинъ! Утромъ я простился съ тобою у Porta Сарепа, а съ минуты твоего отъѣзда мною овладѣла такая тоска, что если твое великодушіе не утолитъ ее, я затоскую до смерти, какъ несчастная жена Зеѳа съ горя по Итилѣ.
   Виницій, хотя больной и привыкшій къ ловкости грека, не могъ удержаться отъ улыбки. Обрадованный, что Хилонъ понимаетъ его съ полуслова, онъ сказалъ:
   -- Я припишу, чтобы отерли твои слезы. Дай мнѣ свѣтильникъ.
   Хилонъ, совершенно успокоившійся, всталъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ камину и взялъ одинъ изъ свѣтильниковъ.
   При этомъ движеніи капюшонъ свалился съ его головы, и свѣтъ прямо упалъ на его лицо. Сидѣвшій на скамейкѣ Главкъ быстро подошелъ и остановился передъ нимъ.
   -- Ты не узнаешь меня, Кифа?-- спросилъ онъ.
   Въ голосѣ его было что-то до такой степени страшное, что всѣ присутствующіе вздрогнули.
   Хилонъ поднялъ свѣтильникъ, но почти въ ту же минуту уронилъ его на полъ и простоналъ:
   -- Не я!.. Не я!.. Сжалься!
   Главкъ обратился въ сторону ужинающихъ и сказалъ:
   -- Вотъ человѣкъ, который предалъ и погубилъ меня и мою семью!
   Его исторія была извѣстна и всѣмъ христіанамъ, и Виницію, который только потому не догадался, кто таковъ былъ Главкъ, что за постоянными обмороками и болью при перевязкѣ не слыхалъ его имени. Но для Урса эта короткая минута и эти слова Главка были чѣмъ-то вродѣ молніи, блеснувшей въ потемкахъ. Онъ узналъ Хилона, однимъ скачкомъ очутился возлѣ него, схватилъ его за плечи и, перегнувъ назадъ, крикнулъ:
   -- Это онъ подговаривалъ меня убить Главка!
   -- Сжальтесь!-- стоналъ Хилонъ,-- я отдамъ вамъ... Господинъ!-- закричалъ онъ, обращаясь къ Виницію,-- спаси меня! Я довѣрился тебѣ, вступись за меня... Твое письмо... я отнесу... Господинъ, господинъ!
   Но Виницій, который хладнокровнѣе всѣхъ смотрѣлъ на происходящее, во-первыхъ, потому, что всѣ дѣла грека были болѣе или менѣе извѣстны ему, а во-вторыхъ, потому, что сердцу его незнакомо было состраданіе, сказалъ:
   -- Заройте его въ саду. Письмо отнесетъ кто-нибудь другой.
   Хилону эти слова показались послѣднимъ приговоромъ. Кости его начали трещать въ страшныхъ рукахъ Урса, на глазахъ отъ боли навертывались слезы.
   -- Ради вашего Бога!-- взывалъ онъ,-- я христіанинъ!.. Pax vobiscum! Я христіанинъ, а если вы не вѣрите мнѣ, то окрестите еще одинъ разъ, два раза, еще десять разъ! Главкъ, это ошибка! Позвольте мнѣ говорить! Отдайте меня въ рабство! Не убивайте меня! Сжальтесь!..
   Голосъ его, прерывавшійся отъ боли, слабѣлъ все больше и больше. Изъ-за стола поднялся апостолъ Петръ; съ минуту онъ покачивалъ своею бѣлою головой, глаза его были закрыты, но потомъ онъ открылъ ихъ и сказалъ среди тишины:
   -- Спаситель намъ сказалъ: "Если согрѣшитъ противъ тебя братъ твой, обличи его, и если покается -- прости ему. И если семь разъ въ день согрѣшитъ противъ тебя и семь разъ въ день обратится и скажетъ: каюсь,-- прости ему!"
   Наступила еще болѣе глубокая тишина.
   Главкъ долго стоялъ съ лицомъ, закрытымъ руками, наконецъ опустилъ ихъ и сказалъ:
   -- Кифа, да проститъ тебѣ Богъ обиду, нанесенную мнѣ, какъ я прощаю ее тебѣ во имя Христа.
   Урсъ, освободивъ грека, добавилъ:
   -- Пусть Избавитель проститъ меня, какъ и я прощаю тебя.
   Хилонъ упалъ на землю и, опершись на руки, поворачивалъ головою, какъ звѣрь, попавшій въ западню, оглядывается вокругъ и ждетъ, съ какой стороны придетъ смерть. Онъ еще не вѣрилъ ни глазамъ, ни ушамъ своимъ и не разсчитывалъ на прощеніе.
   Но сознаніе постепенно возвращалось къ нему, только его посинѣвшія губы еще дрожали отъ страха. Тогда апостолъ сказалъ:
   -- Иди съ миромъ!
   Хилонъ всталъ, но еще не могъ говорить. Невольно онъ приблизился къ постели Виниція, какъ будто продолжая просить его заступничества. Онъ еще не успѣлъ сообразить, что Виницій, хотя и пользовался его услугами и былъ до нѣкоторой степени его сообщникомъ, собственно и осудилъ его, тогда какъ тѣ, противъ которыхъ онъ служилъ, простили его. Мысль эта должна была послѣ прійти ему въ голову. Теперь во взглядѣ его было только изумленіе и недовѣріе. Хотя онъ уже понялъ, что его простили, но, тѣмъ, не менѣе, желалъ какъ можно скорѣе бѣжать отъ этихъ непонятныхъ людей, доброта которыхъ пугала его почти такъ же, какъ ужаснула бы жестокость. Ему казалось, что останься онъ здѣсь дольше, то снова произойдетъ что-нибудь необыкновенное, и, остановившись возлѣ Виниція, онъ проговорилъ прерывающимся голосомъ:
   -- Давай письмо, господинъ.
   Схвативъ дощечку, которую подалъ ему Виницій, онъ отвѣтилъ одинъ поклонъ христіанамъ, другой больному и, сторонкой, подвигаясь вдоль стѣны, вышелъ въ двери.
   Въ саду его охватила темнота, и отъ страха волосы снова поднялись дыбомъ. Онъ былъ увѣренъ, что Урсъ выйдетъ вслѣдъ за нимъ и убьетъ его. Онъ побѣжалъ бы, но ноги не слушались его, а черезъ нѣсколько минутъ онъ и совсѣмъ потерялъ самообладаніе, потому что Урсъ, дѣйствительно, предсталъ передъ нимъ.
   Хилонъ упалъ лицомъ на земь и пробормоталъ:
   -- Урбанъ... во имя Христа...
   Урсъ отвѣтилъ:
   -- Не бойся. Апостолъ приказалъ мнѣ вывести тебя за ворота, чтобы ты не заблудился въ темнотѣ, а если ты ослабѣлъ, то проводить до дома.
   Хилонъ поднялъ голову.
   -- Что говоришь ты? Что?.. Ты не убьешь меня?
   -- Нѣтъ, я не убью тебя, а если я сдавилъ тебя черезчуръ сильно и помялъ тебѣ кости, то прости меня.
   -- Помоги мнѣ встать,-- сказалъ грекъ.-- Ты не убьешь меня? да? Проводи меня на улицу, а дальше я пойду одинъ.
   Урсъ поднялъ его съ земли, какъ перышко, поставилъ на ноги и проводилъ черезъ темный проходъ на дворъ. Въ корридорѣ Хилонъ опять повторялъ про себя: "Теперь я погибъ!" -- и сказалъ:
   -- Дальше я пойду одинъ.
   -- Да будетъ съ тобою миръ!
   -- И съ тобою, и съ тобою!.. Дай мнѣ вздохнуть!
   Послѣ ухода Урса онъ, дѣйствительно, вздохнулъ полною грудью, провелъ рукою по груди, по бедрамъ, какъ бы желая убѣдиться, дѣйствительно ли онъ живъ, и быстро пошелъ по улицѣ.
   Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ остановился и сказалъ:
   "Однако, отчего они не убили меня?"
   И, несмотря на бесѣды съ Эвриціемъ о христіанскомъ ученіи, несмотря на разговоръ съ Урбаномъ у рѣки, несмотря на все, что онъ видѣлъ въ Остраніѣ,-- Хилонъ не находилъ отвѣта на этотъ вопросъ.
  

ГЛАВА III.

   Виницій также не могъ дать себѣ отчета въ томъ, что произошло сегодня, и въ глубинѣ души былъ удивленъ не меньше Хилона. Что и съ нимъ самимъ эти люди обошлись точно такъ же и, вмѣсто того, чтобъ отомстить за нападеніе, заботливо перевязали его раны, Виницій отчасти приписывалъ ихъ ученію, въ особенности вліянію Лигіи, а немного и своему значенію. Но ихъ поступокъ съ Хилономъ положительно превосходилъ его пониманіе о человѣческой способности прощать; и ему также невольно думалось: почему они не убили грека? Вѣдь, они могли бы сдѣлать это безнаказанно. Урсъ закопалъ бы его въ саду или ночью вынесъ бы на Тибръ, который въ то время ночныхъ разбоевъ, производимыхъ самимъ цезаремъ, такъ часто выбрасывалъ на берегъ мертвыя тѣла, что никто даже и не доискивался, откуда они берутся. Притомъ, по мнѣнію Виниція, христіане не только могли, но должны были убить Хилона. Милосердіе не было чуждо и міру, къ которому принадлежалъ молодой патрицій. Аѳиняне воздвигли ему даже алтарь и долгое время сопротивлялись устройству въ Аѳинахъ состязаній гладіаторовъ. Случалось, что и въ Римѣ побѣжденные получали помилованіе,-- напримѣръ, Кали кратъ, царь бретоновъ, который былъ взятъ въ плѣнъ при Клавдіи. Императоръ потомъ щедро одарилъ его, и Каликратъ свободно жилъ въ Римѣ. Но месть за личныя обиды казалась какъ Виницію, такъ и всѣмъ, остальнымъ справедливою и законною, а пренебреженіе этою местью было ему не по душѣ. Положимъ, въ Остраніѣ онъ слышалъ, что нужно любить даже враговъ, но счелъ это за какую-то теорію, непримѣнимую въ жизни. И сейчасъ еще ему въ голову приходило, что Хилона, можетъ быть, не убили только потому, что теперь былъ праздникъ или луна находилась въ такой фазѣ, когда христіанамъ воспрещается убивать. Онъ слышалъ, что въ извѣстную пору года нѣкоторымъ народамъ даже запрещено вести войну. Но почему, въ такомъ случаѣ, грека не отдали въ руки правосудія, почему апостолъ сказалъ, что если кто-нибудь семь разъ провинится, то ему нужно простить семь разъ, почему Главкъ сказалъ Хилону: "Да проститъ тебя Богъ, какъ я прощаю тебѣ". А, вѣдь, Хилонъ сдѣлалъ ему величайшее зло, какое только можетъ одинъ человѣкъ причинить другому. Сердце Виниція при одной мысли, какъ бы онъ поступилъ съ тѣмъ, кто, напримѣръ, убилъ бы Лигію, все взволновалось: не было такихъ мукъ, какими онъ не отомстилъ бы за нее! А Главкъ простилъ! И Урсъ простилъ также,-- онъ, который, очевидно, могъ бы убить кого угодно въ Римѣ, и притомъ, совершенно безнаказанно, потому что затѣмъ ему нужно было только убить царя Неморенскаго лѣса и занять его мѣсто. Развѣ силачу, противъ котораго не устоялъ Кротонъ, трудно было бы побѣдить гладіатора, отправляющаго должность, жреца, разъ до этой должности могъ достигнуть всякій, кто только убьетъ предыдущаго "царя"? На всѣ эти вопросы былъ только одинъ отвѣтъ: христіане не убиваютъ по какой-то добротѣ, настолько великой, что равной ей до сихъ поръ не было на свѣтѣ, по безграничной любви къ людямъ, которая повелѣваетъ забывать о себѣ, о своихъ обидахъ, о своемъ счастьѣ и несчастьѣ и жить для другихъ. Но какое вознагражденіе надѣются получить эти люди? Виницій слышалъ въ Остраніѣ, но не могъ понять этого. За то онъ чувствовалъ, что такая земная жизнь, соединенная съ отреченіемъ отъ всякаго наслажденія въ пользу другихъ, должна быть скучною т убогою. Въ его представленіи о христіанахъ, на ряду съ величайшимъ изумленіемъ, было и сожалѣніе, и какъ бы оттѣнокъ презрѣнія. Ему представилось, что христіане, это -- овцы, которыхъ рано или поздно съѣдятъ волки, а его римская натура не была способна проникнуться уваженіемъ къ тѣмъ, которые позволяютъ себя ѣсть. Но въ особенности его поразило то, что послѣ ухода Хилона какая-то глубокая радость выразилась на лицахъ всѣхъ оставшихся. Апостолъ приблизился къ Главку, положилъ руку къ нему на голову и сказалъ:
   -- Христосъ побѣдилъ въ тебѣ.
   Главкъ поднялъ кверху глаза, такіе довѣрчивые, полные такой радости, точно ему выпало какое-то неожиданное счастье. Виницій, который могъ бы понять радость осуществленной мести, смотрѣлъ на него широко раскрытыми глазами, какъ на безумнаго. Однако, онъ видѣлъ, и видѣлъ не безъ внутренняго негодованія, какъ потомъ Лигія прижала свои царственныя уста къ рукѣ этого человѣка, который по виду походилъ на раба, и Виницію показалось, что порядокъ всего міра нарушенъ. Потомъ пришелъ Урсъ и началъ разсказывать, какъ онъ вывелъ Хилона на улицу и просилъ прощенія за вредъ, который могъ причинить его костямъ. Апостолъ благословилъ его, а Криспъ заявилъ, что для него этотъ день -- день великой побѣды. Услышавъ объ этой побѣдѣ, Виницій совершенно обился съ толку.
   Но когда Лигія снова подала ему освѣжающій напитокъ, онъ задержалъ ея руку и спросилъ:
   -- Такъ и ты простила меня?
   -- Мы -- христіане. Намъ нельзя хранить гнѣвъ въ сердцѣ.
   -- Лигія,-- сказалъ тогда Виницій,-- кѣмъ бы ни былъ твой Богъ, я принесу ему гекатомбу только потому, что онъ твой Богъ.
   А она отвѣтила:
   -- Ты принесешь Ему жертву въ своемъ сердцѣ, когда узнаешь Его.
   -- Только потому, что онъ твой,-- слабымъ голосомъ повторилъ Виницій.
   И онъ сомкнулъ вѣки,-- имъ вновь овладѣла слабость.
   Лигія ушла, но вскорѣ вернулась, подошла близко къ Виницію я наклонилась надъ нимъ, чтобы убѣдиться, спитъ ли онъ. Виницій почувствовалъ ея близость и, открывъ глаза, улыбнулся, а она слегка положила руку на его рѣсницы, какъ будто желала усыпить его. Виниція охватило невыразимое блаженство, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ почувствовалъ себя хуже. Къ ночи жаръ значительно усилился. Заснуть онъ не могъ и слѣдилъ взоромъ за каждымъ движеніемъ Лигіи. По временамъ онъ впадалъ въ забытье, въ которомъ онъ видѣлъ и слышалъ все, что дѣлалось вокругъ него, хотя дѣйствительность мѣшалась съ горячечными видѣніями. И ему казалось, что на какомъ-то старомъ, запущенномъ кладбищѣ возвышается храмъ въ формѣ башни, и что Лигія -- жрица этого храма. Онъ не сводилъ съ нея глазъ, она представлялась ему на вершинѣ башни, съ лютнею въ рукахъ, вся окруженная сіяніемъ, похожая на тѣхъ жрицъ, которыя по ночамъ поютъ гимны въ честь луны и которыхъ онъ видѣлъ на Востокѣ. Самъ онъ съ большимъ усиліемъ взбирался по винтовой лѣстницѣ, чтобы похитить Лигію, за нимъ шелъ Хилонъ, который стучалъ зубами отъ страха и повторялъ: "Не дѣлай этого, господинъ, она жрица, и Онъ отмститъ за нее". Виницій не зналъ, про кого говорилъ Хилонъ, но понималъ, однако, что совершаетъ святотатство, и также чувствовалъ безпредѣльный страхъ. Но когда онъ дошелъ до баллюстрады, окружающей вершину башни, вдругъ, около Лигіи выросъ апостолъ съ серебряною бородой и сказалъ: "Не поднимай на нее руки, ибо она принадлежитъ мнѣ"; сказавъ это, онъ пошелъ за нею по свѣтлой полосѣ луннаго свѣта, точно по дорогѣ къ небу, а Виницій, протянулъ къ нему руки, и сталъ умолять, чтобъ они взяли его съ собою.
   Онъ проснулся, опомнился сталъ осматриваться вокругъ. Огонь на высокомъ очагѣ горѣлъ уже слабѣе, но давалъ еще много свѣта, христіане сидѣли и грѣлись,-- на дворѣ и въ комнатѣ было довольно холодно. Виницій видѣлъ, какъ дыханіе въ видѣ пара выходило у нихъ изо рта. Въ серединѣ сидѣлъ апостолъ, у его колѣнъ на низенькой скамейкѣ Лигія, дальше Главкъ, Криспъ, Маріамъ, а по краямъ съ одной стороны Урсъ, съ другой Назарій, сынъ Маріамъ, молодой мальчикъ съ красивымъ лицомъ и длинными черными волосами, ниспадавшими ему на плечи.
   Лигія слушала, поднявъ глаза на апостола, и всѣ головы были обращены къ нему, а онъ говорилъ что-то вполголоса. Виницій смотрѣлъ на него съ какимъ-то суевѣрнымъ страхомъ, почти не меньшимъ того, который испытывалъ въ бреду. Ему пришло въ голову, что въ бреду онъ угадалъ истину и что этотъ сѣдой пришелецъ съ далекихъ береговъ, дѣйствительно, отнимаетъ у него Лигію и ведетъ ее куда-то на невѣдомый путь. Онъ былъ увѣренъ, что старецъ говоритъ о немъ, можетъ быть, совѣтуетъ, какъ разлучить съ нимъ Лигію. Виницію казалось невозможнымъ, чтобы кто-нибудь могъ говорить о чемъ-нибудь другомъ, и, собравши всѣ свои силы, онъ началъ вслушиваться въ слова Петра. Но онъ ошибался совершенно. Апостолъ опять говорилъ о Христѣ.
   "Они только Его именемъ и живутъ!" -- подумалъ Виницій.
   А старецъ разсказывалъ, какъ взяли Христа. Пришли солдаты и слуги священниковъ, чтобы взять Его. Когда Онъ спросилъ, кого они ищутъ, они отвѣтили: "Іисуса Назарея!" Іисусъ говоритъ имъ: "Это Я!" Они пали на землю и не смѣли поднять на Него руки и только послѣ вторичнаго вопроса взяли Его.
   Тутъ апостолъ замолкъ на минуту, потомъ протянулъ руку къ огню и сказалъ:
   -- Ночь была холодна, какъ теперь, но во мнѣ закипѣло сердце, я извлекъ мечъ, чтобы защищать Его, и отсѣкъ ухо рабу первосвященника. И я защищалъ бы Его болѣе своей жизни, еслибъ Онъ не сказалъ мнѣ: "Вложи мечъ въ ножны. Неужели мнѣ не пить чаши, которую Мнѣ далъ Отецъ?" Тогда воины взяли и связали Его.
   Онъ приложилъ руки ко лбу и замолкъ, желая, передъ дальнѣйшимъ разсказомъ, справиться съ силою воспоминаній, но Урсъ не могъ выдержать, вскочилъ, поправилъ огонь такъ, что искры посыпались золотистымъ дождемъ, и воскликнулъ:
   -- Пусть было бы потомъ что угодно,-- я бы...
   Но Урсъ вдругъ оборвался, когда замѣтилъ, что Лигія приложила палецъ къ губамъ. Было только видно, что онъ возмущается до глубины души, и хотя готовъ цѣловать ноги апостола, но не можетъ одобрить одного его поступка. Если бы при немъ, при Урсѣ, кто-нибудь поднялъ руку на Спасителя, и еслибъ онъ былъ съ Христомъ въ ту ночь,-- ой, онъ перебилъ бы солдатъ и слугъ первосвященника! При одной мысли объ этомъ, на глазахъ лигійца показались даже слезы отъ горя, и отъ душевнаго волненія. Съ одной стороны, онъ не только самъ защищалъ бы Спасителя, но еще призвалъ бы на помощь лигійцевъ, молодцовъ къ молодцу, а съ другой -- оказалъ бы Ему неповиновеніе и помѣшалъ бы искупленію міра.
   Поэтому-то онъ и не могъ удержаться отъ слезъ.
   Петръ, отнявъ руку это лба, продолжалъ свой разсказъ дальше, но Виницій снова впалъ въ забытье. То, что онъ слышалъ теперь, смѣшалось съ тѣмъ, что апостолъ разсказывалъ прошлою ночью въ Остраніѣ, какъ Христосъ появился на берегу Тиверіадскаго озера. Ему представился широкій разливъ, рыбачья лодка, а въ ней Петръ и Лигія. Самъ Виницій изо всѣхъ силъ плылъ за ними, но боль въ сломанной рукѣ не позволяла ему догнать ихъ. Волны ослѣпляютъ ему глаза, онъ тонетъ и умоляющимъ крикомъ проситъ о спасеніи. Тогда Лигія упала на колѣни передъ апостоломъ, тотъ повернулъ къ нему лодку и протянулъ къ нему весло. Виницій ухватился за него, при помощи апостола и Лигіи влѣзъ въ лодку и упалъ на ея дно.
   Потомъ ему снилось, что, приподнявшись, онъ увидѣлъ множество людей, плывущихъ за лодкой. Волны своею пѣной обрызгивали ихъ волосы; у другихъ изъ пучины виднѣлись только однѣ руки, но Петръ то и дѣло спасалъ утопающихъ и забиралъ ихъ въ лодку, которая словно чудомъ все расширялась и расширялась. Вскорѣ ее наполнила масса народа такая же, какая вчера собралась въ Остраніѣ, а потомъ и еще больше. Виницій удивлялся, какъ столько народу могло помѣщаться въ одной лодкѣ, и сталъ опасаться, что она затонетъ, но Лигія начала успокоивать его и указала на какой-то свѣтъ, мелькавшій на берегу, къ которому они плыли. Здѣсь бредъ Виниція снова смѣшался съ тѣмъ, что онъ слышалъ въ Остраніѣ изъ устъ апостола, какъ Христосъ появился надъ озеромъ. Теперь въ этомъ надбрежномъ сіяніи онъ различилъ чей-то образъ, къ которому Петръ направлялъ свой руль. И по мѣрѣ приближенія къ нему, буря стихала, поверхность воды становилась спокойнѣе, а сіяніе казалось болѣе яркимъ. Толпа запѣла сладостный гимнъ, воздухъ наполнился запахомъ нарда, вода отливала цвѣтомъ радуги, точно со дна озера просвѣчивали лиліи и роза, и, наконецъ, лодка слегка ударилась носомъ о песокъ. Тогда Лигія взяла его за руку и сказала: "Пойдемъ, я сведу тебя!" И она повела его къ свѣту.
   Виницій снова очнулся, но видѣнія его исчезали медленно и онъ не сразу могъ освоиться съ дѣйсвительностью. Нѣсколько минутъ ему казалось, что онъ все еще стоитъ надъ озеромъ, гдѣ окружаетъ его толпа, посреди которой онъ, самъ не зная для чего, ищетъ Петронія и удивляется, что не находитъ его. Яркій огонь печки, у которой уже никого не было, окончательно возвратилъ его къ дѣйствительности. Только что подброшенныя дрова горѣли веселымъ огонькомъ, и при блескѣ его Виницій увидалъ Лигію. Она сидѣла недалеко отъ его постели.
   Видъ Лигіи взволновалъ его до глубины души. Онъ помнилъ, что прошлую ночь она провела въ Остраніѣ, цѣлый день ухаживала за нимъ, а теперь, когда всѣ удалились на покой, одна бодрствовала у его ложа. Легко было догадаться, что она утомлена,-- она сидѣла неподвижно, съ закрытыми глазами. Виницій не зналъ, спитъ ли она, или погрузилась въ свои думы. Онъ смотрѣлъ на ея профиль, на опущенныя рѣсницы, на руки, сложенныя на колѣняхъ, и въ его языческой головѣ съ трудомъ зародилось понятіе, что, наряду съ нагою, тщеславною и гордою своими формами римской и греческой красотой, на свѣтѣ существуетъ какая-то другая, новая, удивительно чистая, и что въ этой-то красотѣ и живетъ душа.
   Онъ не рѣшился назвать эту красоту христіанской, но, думая о Лигіи, не могъ уже ее отдѣлить отъ ея ученія. Онъ постигъ даже, что если всѣ другіе отправились спать, а Лигія одна,-- она, которой онъ принесъ столько вреда,-- сидитъ около него, то собственно потому, что такъ повелѣваетъ ея ученіе. Подобная мысль, внушавшая ему удивленіе къ этому ученію, вмѣстѣ съ тѣмъ и огорчила его. Онъ предпочелъ бы, чтобы Лигіи поступила такъ изъ любви къ нему, ради его лица, глазъ, стройнаго тѣла,-- однимъ словомъ, ради того, почему вокругъ его шеи не разъ обвивались бѣлоснѣжныя руки гречанокъ и римлянокъ. Но вдругъ онъ почувствовалъ, что еслибъ она была такою, какъ другія женщины, то лишилась бы въ его глазахъ нѣкоторой доли очарованія. Онъ замѣтилъ, что въ его душѣ начинаютъ пробуждаться какія-то новыя чувства и новыя влеченія, чуждыя міру, среди котораго онъ жилъ до сихъ поръ.
   Лигія раскрыла глаза и, видя, что Виницій смотритъ на нее, приблизилась къ нему и сказала:
   -- Я возлѣ тебя.
   А онъ отвѣтилъ:
   -- Я видѣлъ во снѣ твою душу.

[]

ГЛАВА IV.

   На другой день Виницій проснулся совсѣмъ слабый, но безъ жара въ головѣ и безъ лихорадки. Ему показалось, что его разбудилъ шопотъ разговора, но, когда онъ открылъ глаза, Лигіи не было при немъ,-- только Урсъ, наклонившись къ камину, разгребалъ сѣрую золу и искалъ подъ нею жара. Наконецъ, онъ нашелъ неугасшіе угли и сталъ ихъ раздувать съ такой силой, какъ будто дѣлалъ это не губами, а кузнечными мѣхами. Виницій, припомнивъ, что этотъ человѣкъ вчера придавилъ Кротона, осматривалъ съ интересомъ любителя арены, его исполинскую спину, похожую на спину циклопа, на руки и ноги, напоминающія колонны.
   "Хвала Меркурію, что онъ не свернулъ мнѣ шеи!-- подумалъ онъ въ душѣ.-- Клянусь Поллуксомъ! если всѣ лигійцы похожи на него, то дунайскимъ легіонамъ предстоитъ не легкая работа!"
   А вслухъ онъ сказалъ:
   -- Эй, невольникъ!
   Урсъ вытащилъ голову изъ камина и, улыбнувшись чуть не дружески, отвѣтилъ:
   -- Дай Богъ тебѣ, господинъ, добрый день и хорошее здоровье, но я человѣкъ свободный, а не невольникъ.
   Виницію, который хотѣлъ разспросить Урса объ отечествѣ Лигіи, слова эти доставили удовольствіе. Разговоръ съ человѣкомъ свободнымъ, хотя-бы и простымъ, меньше оскорблялъ его римское и патриціанское достоинство, чѣмъ разговоръ съ невольникомъ, котораго ни законъ, ни обычай не признавали за человѣка.
   -- Такъ ты не рабъ Авла?-- спросилъ Виницій.
   -- Нѣтъ, господинъ. Я служилъ Каллинѣ, какъ служилъ и ея матери, но по доброй волѣ.
   Онъ снова всунулъ голову въ каминъ, раздулъ угли, на которые раньше набросалъ дровъ, и, вынувъ ее, сказалъ:
   -- У насъ нѣтъ невольниковъ.
   Виницій спросилъ:
   -- А Лигія гдѣ?
   -- Только что ушла, а я долженъ приготовить тебѣ завтракъ. Она сидѣла возлѣ тебя всю ночь.
   -- Отчего-же ты не смѣнилъ ее?
   -- Она такъ хотѣла, а мое дѣло слушаться ея.
   Тутъ брови его нахмурились, и онъ прибавилъ черезъ минуту:
   -- Если-бъ я не слушалъ ея, то тебя-бы, господинъ, не было уже въ живыхъ.
   -- Развѣ ты жалѣешь, что не убилъ меня?
   -- Нѣтъ. Христосъ не велѣлъ убивать.
   -- А Атацинъ, а Кротонъ?
   -- Я не могъ иначе,-- пробормоталъ Урсъ
   И онъ съ жалостью посмотрѣлъ на свои руки. Очевидно, онѣ остались языческими, несмотря на то, что душа приняла святое крещеніе. Потомъ онъ поставилъ горшокъ въ каминъ и вперилъ задумчивые глаза въ огонь.
   -- Это твоя вина, господинъ,-- наконецъ, сказалъ онъ,-- зачѣмъ ты поднималъ руку на нее, на царскую дочь?
   Въ первую минуту въ Виниціи вспыхнула гордость, что этотъ варваръ осмѣливается не только такъ свободно разговаривать съ нимъ, но еще и упрекать его. Къ удивительнымъ и неправдоподобнымъ вещамъ, съ которыми онъ сталкивался ночью третьяго дня, прибавилась еще одна. Но онъ былъ слабъ, невольниковъ у него подъ рукою не было и онъ сдержался, особенно въ виду того, что ему хотѣлось узнать какія-нибудь подробности изъ жизни Лигіи.
   И, успокоившись, онъ сталъ разспрашивать о войнѣ лигійцевъ съ Ванніемъ и свевами.
   Урсъ отвѣчалъ охотно, но не могъ прибавить многаго къ тому, что Виницію когда-то сообщилъ Авлъ Плавцій. Урсъ въ битвѣ не былъ,-- онъ сопровождалъ заложницъ до лагеря Палпелія Гистера. Онъ зналъ только одно, что лигійцы побили свевовъ и язиговъ, но вождь и царь ихъ погибъ отъ вражеской стрѣлы" Вслѣдъ за этимъ лигійцы получили извѣстіе, что семноны зажгли лѣсъ на ихъ границѣ, и на-скоро возвратились назадъ, чтобъ отомстить за эту обиду, а заложницы остались у Палпелія, который въ первое время приказалъ воздавать имъ царскія почести. Потомъ мать Лигіи умерла. Римскій вождь не зналъ, что дѣлать съ ребенкомъ. Урсъ хотѣлъ возвратиться съ нимъ на родину, но дорога была трудная,-- повсюду блуждали звѣри и дикія племена. Когда пришло извѣстіе, что какое-то лигійское посольство предлагаетъ Помпонію помощь противъ наркомановъ, Гистеръ отослалъ Урса и Лигію къ Помпонію. Оказалось, что пословъ никакихъ не было,-- Урсъ и Лигія остались въ лагерѣ, откуда Помпоній привезъ ихъ въ Римъ, а послѣ тріумфа отдалъ царскую дочь Помпоній Грецинѣ.
   Виницію въ этомъ разсказѣ не были извѣстны только мелкія подробности, но онъ слушалъ его съ удовольствіемъ. Его родовой гордости льстило то, что достовѣрный свидѣтель подтверждалъ царское происхожденіе Лигіи. Какъ царская дочь, она при дворѣ цезаря могла занять положеніе, равное положенію дочерей самыхъ знатныхъ родовъ, тѣмъ болѣе, что народъ, предводителемъ котораго былъ ея отецъ, до сихъ поръ никогда не воевалъ съ Римомъ и могъ оказаться довольно опаснымъ, потому что, по свидѣтельству самого Палпелія Гистера, обладалъ "несчетнымъ количествомъ" воиновъ.
   Наконецъ, и Урсъ вполнѣ подтвердилъ это свидѣтельство, потому что на вопросъ Виниція отвѣтилъ:
   -- Мы живемъ въ лѣсахъ, но земли у насъ столько, что никто не знаетъ, гдѣ конецъ ей, и народу въ ней много. Въ лѣсу стоятъ и города, очень богатые: что семноны, маркоманы, вандалы и квады ни награбятъ, мы все отнимемъ, а они не смѣютъ идти на насъ, только поджигаютъ наши лѣса, когда вѣтеръ дуетъ съ ихъ стороны; но мы не боимся ни ихъ, ни римскаго цезаря.
   -- Боги дали Риму власть надъ землей,-- сурово сказалъ Виницій.
   -- Боги, это -- злые духи,-- просто отвѣтилъ Урсъ,-- а гдѣ нѣтъ Рима, тамъ нѣтъ и его власти.
   Онъ поправилъ огонь и продолжалъ какъ-бы про себя:
   -- Когда цезарь взялъ Каллину къ себѣ во дворецъ, и я думалъ, что ее могутъ тамъ обидѣть, то хотѣлъ идти въ лѣса и призвать лигійцевъ на помощь царевнѣ. И лигійцы двинулись-бы къ Дунаю, потому что они народъ хорошій, хотя и язычники. Я принесъ-бы имъ и "добрую вѣсть"... Да, впрочемъ, и такъ когда-нибудь, когда Каллина возвратится къ Помпоніи, я упрошу ее, чтобъ она позволила мнѣ уйти къ лигійцамъ,-- Христосъ жилъ далеко отъ нихъ и они даже не слыхали о немъ... Онъ зналъ лучше, гдѣ Ему нужно было родиться, но если-бъ Онъ пришелъ въ міръ у насъ, въ лѣсу, то, навѣрное, мы не замучили-бы Его, но ухаживали-бы и заботились-бы, чтобъ у Него всегда была дичина, грибы, бобровая шкура и янтарь. Что-бы мы ни отбили у свевовъ или маркомановъ,-- все-бы отдали Ему, чтобъ Онъ жилъ въ роскоши и удобствѣ.
   Онъ пододвинулъ къ огню чашку съ похлебкой, приготовленной для Виниція, и замолчалъ. Было видно, что его мысли блуждали по лигійскинъ лѣсамъ, и только, когда похлебка закипѣла, онъ вылилъ ее въ плоскую миску, остудилъ и сказалъ:
   -- Господинъ, Главкъ совѣтуетъ, чтобы ты какъ можно меньше двигалъ даже своею здоровою рукой и потому Каллина приказала мнѣ кормить тебя.
   Лигія приказала! Противъ этого невозможно было спорить. Виницію даже въ голову не приходило противиться ея волѣ, какъ будто она была дочерью цезаря или богиней. Онъ не обмолвился ни словомъ, а Урсъ, усѣвшись возлѣ, его ложа, сталъ черпать похлебку небольшой ложкой и подносить къ его губамъ. Дѣлалъ онъ это такъ заботливо, съ такимъ добрымъ выраженіемъ своихъ голубыхъ глазъ, что Виницій не вѣрилъ, чтобъ это былъ тотъ самый страшный титанъ, который вчера задавилъ Кротона, набросился на него, Виниція, какъ буря, и разорвалъ-бы его, если-бы не Лигія. Молодой патрицій въ первый разъ въ жизни задумался надъ тѣмъ, что можетъ происходить въ душѣ человѣка простого, слуги и варвара.
   Урсъ оказался нянькой настолько-же заботливой, насколько и неловкой. Ложка совершенно исчезала въ его геркулесовскихъ пальцахъ, такъ что для губъ Виниція не оставалось мѣста. Послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ попытокъ, исполинъ сильно опечалился и сказалъ:
   -- Эхъ! Легче зубра изъ осоки вытащить!
   Виниція разсмѣшило смущеніе лигійца, но, тѣмъ не менѣе, заинтересовало его замѣчаніе. Онъ видѣлъ въ циркахъ страшныхъ зубровъ, которыхъ приводили изъ сѣверныхъ странъ. Самые опытные бестіаріи со страхомъ боролись съ ними.
   -- Развѣ ты пробовалъ брать такихъ звѣрей за рога?-- съ изумленіемъ спросилъ онъ.
   -- Пока мнѣ не минуло двадцати зимъ, то я боялся,-- отвѣтилъ Урсъ,-- а потомъ -- бывало.
   И онъ снова принялся кормить Виниція еще болѣе неуклюже, чѣмъ прежде.
   -- Нужно попросить Маріамъ или Назарія,-- сказалъ онъ, наконецъ.
   Изъ-за занавѣски появилось блѣдное личико Лигіи.
   -- Я помогу тебѣ,-- проговорила она и вышла изъ кубикула.
   По всей вѣроятности, она собиралась ложиться спать, потому что волосы ея были распущены, а одежда состояла только изъ одной узкой туники, такъ называемой "capitium". Сердце Виниція забилось сильнѣе при ея видѣ, онъ началъ выговаривать ей за то, что она до сихъ поръ не подумала о снѣ, но Лигія весело отвѣтила:
   -- Я и хотѣла было ложиться, но прежде замѣню Урса.
   И, взявъ ложку, она сѣла на край ложа и начала кормить Виниція, который почувствовалъ себя сразу успокоеннымъ и счастливымъ. Когда она наклонялась къ нему, на него вѣяло теплотою ея тѣла, ея распущенные волосы падали на его грудь и онъ блѣднѣлъ отъ волненія, но, несмотря, на всю силу объявшей его страсти, чувствовавъ, что она -- самое дорогое для него, обожаемое существо, и въ сравненіи съ нею весь міръ ничего не стритъ. Прежде онъ желалъ обладать ею, теперь начиналъ любить ее всею душей. Раньше, и по своимъ поступкамъ и по мыслямъ, онъ былъ безсознательнымъ эгоистомъ, а теперь онъ сталъ думать и о Лигіи.
   Черезъ минуту онъ отказался ѣсть, и хотя ея присутствіе доставляло ему невыразимое наслажденіе, сказалъ:
   -- Довольно, пойди отдохнуть, божественная моя!
   -- Не называй меня такъ,-- отвѣтила она,-- мнѣ не годится слушать это.
   Однако, она улыбнулась ему и сказала, что спать ей не хочется, утомленія она не чувствуетъ и спать не пойдетъ, пока не придетъ Главкъ. Виницій слушалъ ея слова, какъ музыку, и сердце его волновалось все больше, наполнялось все большимъ восторгомъ, все большею благодарностью, а мысль напрягалась, какъ бы лучше выразить эту благодарность.
   -- Лигія,-- сказалъ онъ послѣ минуты молчанія,-- я не зналъ тебя раньше, но теперь понимаю, что хотѣлъ достигнуть тебя неправильнымъ путемъ, и потому говорю тебѣ: возвратись къ Помпоніи Грецинѣ и будь увѣрена, что отнынѣ никто не подниметъ на тебя руку.
   Лицо Лигіи сразу омрачилось.
   -- Я была бы счастлива, если бы могла хотъ издали видѣть ее, но возвратиться къ ней уже не могу,-- отвѣтила она.
   -- Почему?-- съ удивленіемъ спросилъ Виницій.
   -- Мы, христіане, знаемъ черезъ Актею, что дѣлается на Палатинѣ. Развѣ ты не слыхалъ, что цезарь послѣ моего бѣгства и передъ своимъ выѣздомъ въ Неаполь призывалъ Авла и Помпонію и, думая, что они помогали мнѣ, угрожалъ имъ своимъ гнѣвомъ? Къ счастью, Авлъ могъ отвѣтить ему: "Ты знаешь, господинъ, что ложь никогда не оскверняла мои уста, и вотъ, я клянусь тебѣ, что мы не помогали ея бѣгству и такъ же, какъ и ты, не знаемъ, что сталось съ ней". Цезарь повѣрилъ, а потомъ забылъ обо мнѣ, а я, по совѣту старшинъ, ни разу не писала матери, гдѣ я живу, чтобы она смѣло могла сказать, что ничего не знаетъ обо мнѣ. Ты, Виницій, можетъ быть, не поймешь этого, но намъ нельзя лгать, хотя бы дѣло шло о нашей жизни. Таково наше ученіе и къ нему мы хотимъ склонить всѣ сердца. Я не видала Помпоніи съ той минуты, какъ покинула ея домъ, а до нея лишь время отъ времени долетали отдаленныя вѣсти, что я жива и нахожусь въ безопасности.
   При этихъ словахъ глаза ея наполнились слезами, но вскорѣ она успокоилась и прибавила:
   -- Знало, что и Помпонія тоскуетъ по мнѣ, но у насъ есть утѣшеніе, котораго другіе не имѣютъ.
   -- Да,-- отвѣтилъ Виницій,-- ваше утѣшеніе -- Христосъ, но я не понимаю этого.
   -- Посмотри на насъ: для насъ нѣтъ вѣчной разлуки, нѣтъ горя и страданій; они дѣлаются для насъ радостью. Самая смерть, которая для васъ конецъ жизни, а для насъ только начало, замѣна ничтожнаго счастья лучшимъ, менѣе покойнаго на болѣе покойное и вѣчное. Пойми, каково должно быть ученіе, которре повелѣваетъ намъ быть добрыми даже къ нашимъ врагамъ, запрещаетъ ложь, очищаетъ душу нашу отъ злобы и обѣщаетъ вѣчное блаженство послѣ смерти.
   -- Я слышалъ это въ Остраніѣ и видѣлъ, какъ вы поступили со мной и съ Хилономъ, а когда думаю объ этомъ, то до сихъ поръ мнѣ кажется, что это сонъ и что я не долженъ вѣрить ни своимъ глазамъ, ни ушамъ. Но ты отвѣть мнѣ на другой вопросъ: счастлива ли ты?
   -- Да,-- сказала Лигія.-- Я вѣрю въ Христа и не могу быть несчастна.
   Виницій посмотрѣлъ на нее, какъ будто то, что говорила она, было недоступно его разумѣнію.
   -- И ты не хотѣла бы возвратиться къ Помпоніи?
   -- Хотѣла бы всею душой, и возвращусь, если такова будетъ воля Божія.
   -- Тогда я говорю тебѣ: возвращайся, и я поклянусь тебѣ добрыми ларами, что не подниму на тебя руки.
   Литія задумалась на минуту, потомъ отвѣтила:
   -- Нѣтъ. Я не могу своихъ ближнихъ подвергать опасности. Цезарь не любитъ родъ Плавціевъ. Если бы я возвратилась,-- ты знаешь, какъ черезъ рабовъ разносится всякая новость въ Римѣ,-- вѣсть о моемъ возвращеніи стала бы извѣстна, и Неронъ несомнѣнно узналъ бы объ этомъ отъ своихъ невольниковъ. Онъ покаралъ бы Авла или, самое меньшее, вновь взялъ бы меня къ себѣ.
   -- Да,-- сказалъ Виницій и сморщилъ брови,-- онъ могъ бы это сдѣлать. Онъ сдѣлалъ бы это, хотя бы для того, чтобы доказать, что воля его должна быть исполнена. Правда, что онъ только забылъ о тебѣ или не хотѣлъ думать,-- вѣдь, не ему, а мнѣ была сдѣлана непріятность. Но, можетъ быть... отнявъ тебя у Авла, онъ отдастъ тебя мнѣ, а я возвращу тебя Помпоніи.
   Лигія съ грустью спросила его:
   -- Виницій, ты хотѣлъ бы меня снова увидѣть въ Палатинѣ?
   Онъ стиснулъ зубы и отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ! Ты права. Я говорилъ, какъ глупецъ. Нѣтъ!
   И вдругъ передъ нимъ какъ бы раскрылась бездонная пропасть. Онъ былъ патрицій, военный трибунъ, человѣкъ могущественный, но надъ всѣми сильными міра, къ которымъ принадлежалъ онъ, возвышался безумецъ, ни воли, ни злобы котораго никто предвидѣть не могъ. Не считаться съ нимъ, не бояться его могли развѣ такіе люди, какъ христіане, для которыхъ весь этотъ міръ, мученія и даже самая смерть ничего не значило. Всѣ другіе должны были дрожать передъ цезаремъ. Весь ужасъ этого грознаго времени, въ которомъ жидъ Виницій, раскрылся передъ нимъ во всемъ своемъ чудовищномъ объемѣ. Онъ не могъ отдать Лигію Авлу изъ опасенія, чтобы чудовище не вспомнило о ней и не обратило на нее своего гнѣва. По той же самой причинѣ онъ не могъ взять ее себѣ въ жены, чтобы не подвергнуть опасности ее, себя, Авла и Помпонію. Одной минуты дурного расположенія духа цезаря было достаточно, чтобы погубить всѣхъ ихъ. Въ первый разъ въ жизни Виницій почувствовалъ, что или міръ долженъ измѣниться и переродиться, или жизнь сдѣлается невыносимою. Онъ понялъ то, что еще недавно было неясно для него,-- что въ такое время только христіане могли быть счастливы.
   Его охватило горе при мысли, что онъ самъ такъ испортилъ жизнь и свою, и Лигіи, и что изъ этой путаницы почти не было выхода. Подъ вліяніемъ этого грустнаго сознанія онъ заговорилъ:
   -- Знаешь ли ты, что ты счастливѣе меня? У тебя въ нищетѣ, въ этой бѣдной комнатѣ, среди грубыхъ людей, есть свое ученіе и свой Христосъ, а у меня ничего нѣтъ, кромѣ тебя. Когда ты исчезла отъ меня, я сталъ похожъ на нищаго, безъ крова и куска хлѣба. Ты мнѣ дороже всего свѣта. Я розыскивалъ тебя, потому что не могъ жить безъ тебя. Я не могъ ни ѣсть, ни спать. Если-бъ не надежда, что я найду тебя, я бросился бы на мечъ, но я страшусь смерти, потому что не могъ бы смотрѣть на тебя. Говорю тебѣ чистую правду, что не могу жить безъ тебя и если жилъ до сихъ поръ, то только надеждой, что найду и увижу тебя. Помнишь ли ты нашъ первый разговоръ въ домѣ Авла? Однажды ты начертила на пескѣ рыбу, а я не понялъ, что это значитъ. Помнишь, какъ мы играли въ мячъ? Я и тогда любилъ тебя больше жизни, да и ты начала догадываться, что я люблю тебя... Пришелъ Авлъ, началъ стращать насъ Либитиной и прервалъ нашъ разговоръ. Помпонія сказала на прощанье Петронію, что Богъ единъ, всемогущъ и милосердъ, но намъ и въ голову не пришло, что вашъ Богъ -- Христосъ. Пусть Онъ отдастъ тебя мнѣ, и я полюблю Его, хотя Онъ представляется мнѣ Богомъ рабовъ, чужеземцевъ и нищихъ. Ты сидишь рядомъ со мной, но думаешь только о Немъ одномъ. Думай и обо мнѣ, иначе я возненавижу Его. Для меня ты единственное божество. Благословенны твои отецъ и мать, благословенна земля, которая породила тебя. Я хотѣлъ бы обнять твои ноги и молиться тебѣ, тебѣ воздавать почести, тебѣ приносить жертвы, тебѣ дѣлать поклоны, ты, трижды божественная! Ты не знаешь, ты не можешь знать, какъ люблю я тебя!
   Онъ провелъ рукою по блѣднѣвшему лбу и закрылъ глаза. Его натура не знала преградъ ни въ гнѣвѣ, ни въ любви. Онъ говорилъ горячо, какъ человѣкъ, который пересталъ владѣть собою и не хочетъ знать никакой мѣры ни своимъ словамъ, ни своимъ чувствамъ, онъ говорилъ искренно и изъ глубины души. Боль, восторгъ, страсть и обожаніе, накопившіеся въ его груди, наконецъ, вылились неудержимымъ потокомъ словъ. Лигіи его рѣчь показалась богохульствомъ, но, однако, и ея сердце стало биться съ такою силою, какъ будто хотѣло разорвать стягивающую ея грудь тунику. Она не могла побороть въ себѣ сожалѣніе къ нему и къ его мученіямъ. Ее тронула почтительность, съ которой онъ говорилъ съ ней. Она чувствовала, что ее любятъ и боготворятъ безгранично, чувствовала, что этотъ непреклонный и сильный человѣкъ теперь принадлежитъ ей и душою и тѣломъ, какъ рабъ, и это сознаніе его покорности и своей силы наполняло ее счастьемъ. Воспоминанія ея въ одну минуту ожили. Для нея онъ вновь сталъ прежнимъ блестящимъ и чуднымъ, какъ языческій богъ; тѣмъ Виниціемъ, который въ домѣ Авла говорилъ ей о любви и будилъ отъ сна ея, тогда еще полудѣтское сердце; тѣмъ, поцѣлуи котораго она еще и теперь чувствовала на своихъ устахъ и изъ объятій котораго, словно изъ пламени, ее вырвалъ Урсъ. Теперь -- съ выраженіемъ страсти и вмѣстѣ съ тѣмъ страданья на своемъ орлиномъ лицѣ, съ поблѣднѣвшимъ лбомъ и умоляющимъ выраженіемъ глазъ, раненый, разбитый страстью, любящій, боготворящій и покорный,-- онъ показался ей такимъ, какимъ она хотѣла видѣть его всегда и какого полюбила бы всею душою,-- болѣе дорогимъ, чѣмъ когда бы то ни было.
   И Лигія вдругъ поняла, что можетъ придти минута, когда его любовь охватить и понесетъ ее, какъ вихрь, и, почувствовавъ это, испытала то же впечатлѣніе, какое за минуту испытывалъ и онъ,-- что будто она стоитъ надъ пропастью. И для этого она покинула домъ Авла? Для этого спасалась бѣгствомъ? Для этого столько времени пряталась въ бѣдныхъ кварталахъ города? Кто такой Виницій? Августіанинъ, солдатъ и одинъ изъ приближенныхъ Нерона! Развѣ онъ не принималъ участія въ его развратѣ и оргіяхъ, какъ свидѣтельствовалъ пиръ, котораго Лигія не могла забыть; вѣдь, онъ, вмѣстѣ съ прочими, ходилъ въ храмы и приносилъ жертвы языческимъ богамъ. Можетъ быть, онъ не вѣрилъ въ нихъ, но, все-таки, воздавалъ имъ почести. Развѣ не онъ преслѣдовалъ ее, чтобъ сдѣлать своей рабой и любовницей, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, вовлечь въ ужасный міръ роскоши, наслажденій, преступленія и пороковъ, взывающихъ къ Богу объ отмщеніи? Правда, онъ казался измѣнившимся, но, вѣдь, онъ самъ только что сказалъ ей, что если она будетъ думать о Христѣ больше, чѣмъ о немъ, то онъ готовъ возненавидѣть Христа. Лигіи показалось, что одна мысль о какой-нибудь другой любви, кромѣ любви къ Христу, есть уже грѣхъ противъ Него и противъ Его ученія, и когда замѣтила, что въ глубинѣ ея души могутъ пробудиться другія чувства и стремленія, ее охватилъ страхъ за свое сердце и свою будущность.
   Въ эти минуты душевной борьбы вдругъ пришелъ Главкъ навѣстить больного и освѣдомиться объ его здоровьѣ. На лицѣ Виниція мгновенно выразились гнѣвъ и нетерпѣніе. Онъ разсердился, что помѣшали его разговору съ Лигіей, и когда Главкъ сталъ задавать ему вопросы, онъ отвѣчалъ чуть не съ презрѣніемъ. Правда, онъ скоро опомнился, но если Лигія имѣла какія-нибудь сомнѣнія, что слова, слышанныя имъ въ Остраніи, могли произвести какое-нибудь вліяніе на неукротимую натуру Виниція, то эти сомнѣнія должны были исчезнуть. Измѣнился онъ только по отношенію къ ней, но въ его груди осталось прежнее суровое и себялюбивое, настоящее римское волчье сердце, не способное не только понимать кроткое христіанское ученіе, но даже и простую благодарность.
   Она ушла, полная внутренней тоски и безпокойства. Прежде въ молитвѣ она отдавала Христу сердце спокойное и чистое, какъ слеза, а теперь это спокойствіе было нарушено. Въ чашечку цвѣтка заползла ядовитая муха и отравляла его. Даже сонъ, несмотря на двѣ безсонныя ночи, не принесъ ей успокоенія. Ей снилось, что въ Остраніи Неронъ, во главѣ свиты августиніанъ, вакханокъ, корибантовъ и гладіаторовъ, давитъ христіанъ колесами колесницы, украшенной розами, а Виницій хватаетъ ее въ объятія, втаскиваетъ на колесницу и, прижимая къ груди, шепчетъ: "Пойдемъ съ нами!"
  

ГЛАВА V.

   Съ этой минуты Лигія рѣже показывалась въ общей комнатѣ и рѣже подходила къ ложу Виниція, но тѣмъ не менѣе спокойствіе ея не возвращалась. Она видѣла, что Виницій смотритъ на нее умоляющими глазами, какъ милости, ожидаетъ каждаго ея слова, страдаетъ и не смѣетъ жаловаться, боясь оттолкнуть ее отъ себя, что она для него все -- и счастье, и радость, и сердце ее наполнилось жалостью къ нему. Вскорѣ она поняла, что чѣмъ болѣе старается избѣгать его, тѣмъ больше жалѣетъ его и тѣмъ сильнѣе становится ея чувство къ нему. Спокойствіе покинуло ее. Временами она говорила себѣ, что она должна быть постоянно возлѣ Виниція, во-первыхъ, потому, что божественное ученіе повелѣваетъ платить добромъ за зло, а, во-вторыхъ, что, разговаривая съ нимъ, она Могла бы обратить его къ христіанскому ученію. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, совѣсть говорила ей, что она обманываетъ себя -- и къ Виницію ее тянетъ что-то совсѣмъ другое,-- именно его любовь и его обаяніе. Душевная борьба увеличивалась съ каждымъ днемъ. Иногда ей казалось, что ее окружаетъ какая-то сѣть, и она, желая освободиться, запутывается все болѣе. Она внутренно сознавала, что присутствіе Виниція становится все необходимѣе для нея, голосъ его все болѣе и болѣе милымъ, и что ей нужно дѣлать надъ собой усиліе, чтобы противиться желанію возможно долѣе оставаться у его ложа. Когда она приближалась къ нему и лицо его прояснялось, радость наполняла и ея сердце. Однажды она замѣтила слѣды слезъ на его рѣсницахъ, и въ первый разъ въ жизни ей пришла мысль, что она могла бы осушитъ ихъ поцѣлуями. Эта мысль ее испугала и внушила полное презрѣніе къ себѣ; она проплакала всю слѣдующую ночь.
   Виницій былъ терпѣливъ, какъ будто далъ обѣтъ все вытерпѣть. Когда глаза, его вспыхивали гнѣвомъ и нетерпѣніемъ, онъ вдругъ сдерживался и потомъ съ безпокойствомъ смотрѣлъ на Лигію, какъ будто прося у нея прощенія, и это усиливало ея чувство къ нему. Она никогда не предполагала, что ее можно такъ любить, и когда думала объ этомъ, то чувствовала себя и виновной, и счастливой. Виницій совершенно измѣнился. Въ его разговорахъ съ Главкомъ слышалось меньше надменности. Часто приходило ему въ голову, что и этотъ бѣдный врачъ, и старуха Миріамъ, которая окружила его заботами, и Криспъ, вѣчно погруженный въ молитву,-- что все это люди. Онъ дивился этимъ мыслямъ, но онѣ, однако, явились у него. Урса онъ полюбилъ и теперь разговаривалъ съ нимъ по цѣлымъ днямъ, потому что могъ говоритъ съ нимъ о Лигіи, а великанъ былъ неистощимъ въ своихъ разсказахъ и, оказывая больному необходимыя услуги, сталъ проявлять къ нему нѣчто вродѣ привязанности. Лигія для Виниція все еще была существомъ, принадлежащимъ къ другому міру, неизмѣримо высшимъ, чѣмъ тѣ, которые окружили ее,-- тѣмъ не менѣе онъ сталъ присматриваться къ людямъ простымъ и убогимъ,-- чего никогда не дѣлалъ прежде,-- и открывать въ нихъ интересныя черты, о существованіи которыхъ и не подозрѣвалъ до сихъ поръ. Только Назарія онъ не выносилъ,-- ему казалось, что мальчикъ осмѣливается любить Лигію. Правда, онъ долго удерживался и не высказывалъ ему своего нерасположенія, но однажды, когда Назарій принесъ Лигіи двухъ перепелокъ, купленныхъ на рынкѣ на заработанныя имъ деньги, въ Виниціи заговорилъ потомокъ квиритовъ, для котораго сынъ чужого народа значилъ меньше, чѣмъ самый послѣдній нищій. Слыша благодарность Лигій, онъ страшно поблѣднѣлъ, а когда Назарій вышелъ за водою для птицъ, сказалъ:
   -- Лигія, можешь ли ты позволять, чтобъ онъ приносилъ тебѣ подарки? Развѣ ты не знаешь, что евреевъ греки называютъ жидовскими собаками?
   -- Я не знаю, какъ называютъ ихъ греки,-- отвѣтила Лигія,-- но, знаю,-- Назарій христіанинъ и братъ мой.
   Она посмотрѣла на него съ грустью и удивленіемъ, потому что онъ уже отучилъ ее отъ подобныхъ вспышекъ. Виницій стиснулъ зубы, чтобы не сказать ей, что такого ея "брата" онъ охотно приказалъ бы на смерть заколотить палками или сослалъ бы его къ себѣ въ деревню, чтобъ онъ въ кандалахъ копалъ землю... Но, однако, онъ сдержался, подавилъ въ себѣ гнѣвъ и спустя немного отвѣтилъ:
   -- Прости меня, Лигія. Для меня ты -- царская дочь и пріемная дочь Плавціевъ.
   И онъ переломилъ себя до такой степени, что когда Назарій снова вошелъ въ комнату, Виницій обѣщалъ, по возвращеніи на свою виллу, подарить ему пару павлиновъ или фламинговъ, которые массами водились въ его садахъ.
   Лигія поняла, чего ему стоили подобныя побѣды надъ собой, и чѣмъ чаще онъ одерживалъ ихъ, тѣмъ сильнѣе ея сердце склонялось къ нему. Но заслуга его по отношенію къ Назарію была меньше, чѣмъ она предполагала. Виницій временно могъ разсердиться на него, но не могъ ревновать къ нему. Сынъ Миріамъ, дѣйствительно, въ глазахъ Виниція значилъ немного больше собаки и, кромѣ того, былъ мальчикъ, который если и любилъ Лигію, то какъ-то безсознательно и по-рабски. Большую борьбу долженъ былъ вести съ собою молодой трибунъ, чтобы примириться, хотя-бы молчаливо, съ тѣмъ поклоненіемъ, которое эти люди оказывали имени Христа и Его ученію. Съ этой стороны въ Виниціи происходили странныя явленія. Какъ бы то ни было, то было ученіе, которому Лигія вѣрила и которое, по тому самому, онъ готовъ былъ терпѣть. Чѣмъ больше онъ выздоравливалъ, тѣмъ лучше онъ припоминалъ весь рядъ событій послѣ извѣстной ночи въ Остраніи, весь рядъ понятій, которыя съ тѣхъ поръ образовались въ его головѣ, и тѣнь чаще задумывался надъ сверхъестественной силой этого ученія, которое совершенно перерождало человѣческія души. Онъ понималъ, что въ этомъ ученіи кроется что-то необычайное, чего еще до сихъ поръ не было на свѣтѣ, и чувствовалъ, что если бъ оно охватило весь міръ, если бы привило ему свою любовь и свое милосердіе, то настало бы время, напоминающее то, когда міромъ правилъ не Зевсъ, а Сатурнъ. Онъ не смѣлъ сомнѣваться ни въ чудесномъ зачатіи Христа, ни въ Его воскресеніи, ни въ другихъ чудесахъ. Очевидцы, которые разсказывали объ этомъ, вполнѣ заслуживали довѣрія, слишкомъ гнушались лжи, чтобъ ихъ можно было заподозрить въ передачѣ небылицъ. Наконецъ, римскій скептицизмъ дозволялъ не вѣрить въ боговъ, но въ чудеса вѣрилъ. Виницій стоялъ передъ лицомъ какой-то странной загадки, которую не умѣлъ разгадать. Съ другой стороны, все это ученіе казалось ему такимъ несоотвѣтственнымъ существующему, порядку вещей, такимъ непригоднымъ для жизни и безумнымъ, какъ никакое другое. По его мнѣнію люди въ Римѣ и во всемъ свѣтѣ могли быть дурными, но самый порядокъ вещей былъ хорошъ. Напримѣръ, если бы цезарь былъ достойнымъ человѣкомъ, если бы сенатъ состоялъ не изъ развратниковъ, а изъ такихъ людей, какъ Тразея, чего же большаго можно было желать? Вѣдь, римскій міръ и римское главенство были дѣломъ хорошимъ, неравенство между людьми вполнѣ справедливо. Христіанское ученіе, думалъ Виницій, должно было бы разрушить весь порядокъ, подорвать римское владычество и уничтожить неравенство между людьми. И что стало бы тогда хотя бы съ міровымъ могуществомъ Римскаго государства? Неужели римляне должны были отказаться отъ власти надъ міромъ и признать все стадо покоренныхъ ими народовъ равными себѣ? Это ужъ не умѣщалось въ головѣ патриція. И притомъ это ученіе было противно всѣмъ его вкусамъ, привычкамъ, характеру и понятіямъ о жизни, Онъ просто не могъ вообразить, какъ онъ существовалъ бы, если бы принялъ его. Онъ боялся его, удивлялся ему, но противъ него возмущалась вся его натура. Наконецъ, онъ понималъ, что только оно одно раздѣляетъ его съ Лигіей, и когда думалъ объ этомъ, то ненавидѣлъ его всѣми силами души. Однако, онъ сознавалъ, что это оно одарило Лигію такою необыкновенною, необъяснимою красотой, которая породила въ его сердцѣ не только любовь, но и уваженіе, не только страсть, но и обожаніе. А тогда ему снова хотѣлось любить Христа, и онъ понималъ ясно, что долженъ или полюбить, или возненавидѣть его, а равнодушнымъ къ Нему остаться не можетъ. На него точно налетали двѣ встрѣчныя волны; мысли и чувства его какъ бы раздваивались; не умѣя сдѣлать выбора, онъ лишь склонялъ голову въ молчаливомъ почтеніи къ этому непонятному для него Богу, потому только, что это былъ Богъ Лигіи.
   Литія видѣла, что въ немъ происходитъ борьба и какъ его натура отвергаетъ ученіе Христа, и если, съ одной стороны, это смертельно огорчало ее, то, съ другой, жалость, состраданіе и благодарность за молчаливое уваженіе, которое онъ оказывалъ Христу, склоняли къ нему ея сердце съ непреодолимою силою. Она вспомнила Помпонію Грецину и Авла. Для Помпоніи источниками постоянной скорби и никогда не высыхающихъ слезъ была мысль, что она за гробомъ не встрѣтится съ Авломъ. Лигія теперь стала лучше понимать эту скорбь. И она встрѣтила дорогое существо, съ которымъ ей грозила вѣчная разлука. Иногда она почти заблуждалась, думая, что его душу еще озаритъ Христово ученіе, но заблужденіе это не могло быть продолжительнымъ. Она слишкомъ хорошо понимала его. Виницій -- христіанинъ! Эти понятія даже въ ея неопытной головѣ не могли помѣститься вмѣстѣ. Если разсудительный я серьезный Авлъ не сталъ христіаниномъ подъ вліяніемъ умной и добродѣтельной Помпоніи, то какъ же могъ сдѣлаться христіаниномъ Виницій? На это не было отвѣта или, вѣрнѣе, былъ одинъ: ни надежды, ни спасенія.
   Съ ужасомъ Лигія замѣтила, что приговоръ, висящій надъ нимъ и обрекающій его на гибель, вмѣсто того, чтобъ оттолкнуть ее отъ него, дѣлалъ его еще болѣе дорогимъ для нея изъ чувства жалости. По временамъ ей хотѣлось поговорить съ нимъ откровенно, но когда разъ она сѣла возлѣ него и сказала, что внѣ христіанскаго ученія нѣтъ жизни, онъ приподнялся на своемъ здоровомъ локтѣ, вдругъ опустилъ голову на ея колѣни и проговорилъ: "Ты моя жизнь!" Тогда дыханіе замерло въ ея груди, сознаніе покинуло ее, какое-то сладостное волненіе страсти пробѣжало по всему ея тѣлу. Схватившись руками за его голову, она силилась приподнять*ее, но при этомъ сама наклонилась къ нему такъ, что губами коснулась его волосъ.
   Одно мгновеніе они оба боролись съ собой и съ любовью, которая толкала ихъ другъ къ другу. Наконецъ, Лигія вскочила и убѣжала, чувствуя, что кровь горитъ, а голова кружится. Это была послѣдняя капля, переполнившая и безъ того полную чашу. Виницій не догадывался, какъ дорого прядется ему заплатить за одну счастливую минуту, но Лигія поняла, что теперь она сама нуждается въ помощи. Ночь послѣ этого вечера она провела безъ сна, въ слезахъ и молитвѣ, съ сознаніемъ, что недостойна молиться и не можетъ быть услышана. На другой день она вышла изъ кубикула рано и, вызвавъ Криспа въ садовую бесѣдку, оплетенную плющомъ и увядшею павиликой, открыла ему всю душу и умоляла, въ то же время, чтобъ онъ позволилъ ей покинуть домъ Маріамъ, потому что она не довѣряетъ себѣ и не можетъ пересилить своей любви къ Виницію.
   Старый и суровый Криспъ, находившійся всегда въ религіозномъ экстазѣ, одобрилъ намѣреніе Лигіи покинуть домъ Маріамъ, зато не нашелъ словъ прощенія для грѣшной, по его понятіямъ, любви. Сердце его преисполнилось негодованіемъ при одной мысли, что та Лигія, которой онъ покровительствовалъ съ минуты ея бѣгства, которую онъ полюбилъ, утвердилъ въ вѣрѣ и на которую до сихъ поръ смотрѣлъ, какъ на бѣлую лилію, выросшую на почвѣ христіанскаго ученія и не испорченную ни однимъ земнымъ помысломъ, могла найти въ своей душѣ мѣсто для другой любви, кромѣ небесной. Онъ думалъ до сихъ поръ, что нигдѣ во всемъ мірѣ нѣтъ болѣе чистаго сердца, которое билось бы любовью ко Христу. Онъ хотѣлъ принести Лигію въ жертву Христу, какъ перлъ, какъ сокровище, какъ дорогое созданіе своихъ рукъ; испытанное имъ разочарованіе наполнило его изумленіемъ и горечью.

[]

   -- Иди и моли Бога простить твои вины,-- сурово сказалъ онъ.-- Бѣги, пока злой духъ, который опуталъ тебя, не доведетъ тебя до совершеннаго паденія и пока ты не отреклась отъ Спасителя. Богъ умеръ для тебя на крестѣ, чтобы собственною кровью искупить твою душу, а ты полюбила того, кто хотѣлъ сдѣлать тебя своей наложницей. Богъ спасъ тебя чудомъ изъ его рукъ, но ты открыла сердце для нечистой страсти и полюбила сына тьмы. Кто онъ такой? Другъ и слуга антихриста, сообщникъ его распутства и злодѣяній. Куда онъ поведетъ тебя, какъ не въ ту бездну, въ Содомъ, въ которомъ самъ живетъ я который Богъ уничтожитъ огнемъ своимъ? А я говорю тебѣ: лучше бы ты умерла, лучше бы стѣны этого дома обрушились на твою голову раньше, чѣмъ эта змѣя заползла въ твое сердце и отравила его ядомъ.
   Онъ увлекался все больше. Вина Лигіи наполнила его не только гнѣвомъ, но и презрѣніемъ къ человѣческой природѣ вообще, а въ особенности къ природѣ женщины, которую даже христіанское ученіе не могло охранить отъ слабости Евы. Для него ничего не значило, что дѣвушка осталась еще чистою, что хотѣла бѣжать отъ этой любви и каялась въ ней съ горемъ и сокрушеніемъ. Криспъ хотѣлъ бы обратить ее въ ангела и вознести на высоту, гдѣ существуетъ только любовь ко Христу, а она полюбила этого августіанца. Одна мысль объ этомъ переполняла его сердце гнѣвомъ и разочарованіемъ. Нѣтъ, онъ не могъ ей простить этого! Слова гнѣва жгли его уста на подобіе раскаленныхъ углей; онъ еще боролся съ собой, чтобы не выговорить ихъ, и только потрясалъ своими исхудавшими руками надъ испуганною дѣвушкой. Лигія чувствовала себя виновной, но виновной не до такой степени; она думала даже, что ея удаленіе изъ дома. Маріамъ будетъ побѣдой надъ искушеніемъ и загладитъ ея вину. Криспъ уничтожилъ ее, онъ показалъ ей все ничтожество и несовершенство ея души, о которомъ она до сихъ поръ не подозрѣвала. Она даже думала, что старый пресвитеръ, который со времени ея бѣгства изъ Палатина относился къ ней по-отцовски, пожалѣетъ, утѣшитъ, ободритъ и подкрѣпитъ ее.
   -- Богъ проститъ тебѣ обманутую надежду и мою скорбь,-- продолжалъ Криспъ,-- но ты обманула и Искупителя, потому что погрузилась какъ бы въ болото, испаренія котораго отравили душу твою. Ты могла бы посвятить ее Христу, какъ многоцѣнный сосудъ, и сказать Ему: "Исполни ее, Боже, Твоею милостію!" -- а ты отдала ее злому духу. Да проститъ тебя Богъ и да сжалится надъ тобой, потому что я... пока ты не вырвешь змѣи... я, который считалъ тебя избранницей...
   И онъ вдругъ замолчалъ, потому что замѣтилъ, что они были не одни.
   Сквозь завядшую павилику и вѣчно зеленый плющь онъ увидѣлъ двоихъ людей, изъ которыхъ одинъ былъ апостолъ Петръ. Другого онъ не могъ узнать сразу, потому что плащъ изъ грубой волосяной ткани, называемой "cilicium", прикрывалъ часть его лица. Криспу показалось, что это Хилонъ.
   Петръ и его спутникъ, услыхавъ возвышенный голосъ Криспа, вошли въ бесѣдку и сѣли на каменную скамью". Спутникъ Петра открылъ свое лицо, съ лысымъ черепомъ, только на бокахъ покрытымъ курчавыми волосами, съ красными вѣками и горбатымъ носомъ,-- лицо непріятное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, вдохновенное. Криспъ узналъ въ немъ Павла изъ Тарса.
   Лигія бросилась на колѣни, въ отчаяніи обхватила руками ноги Петра и, прижавъ свою измученную головку въ складкамъ его плаща, застыла въ молчаніи.
   Петръ сказалъ:
   -- Миръ душамъ вашимъ.
   И, видя дѣвушку у своихъ ногъ, спросилъ, что случилось? Криспъ сталъ разсказывать все, въ чемъ ему покаялась Лигія,-- о ея грѣшной любви, о ея желаніи бѣжать изъ дома Маріамъ, о своей скорби, что душа, которую онъ хотѣлъ отдать Христу чистою, какъ слеза, осквернила себя земнымъ чувствомъ къ участнику во всѣхъ преступленіяхъ, въ которыхъ погрязалъ языческій міръ и которыя взывали къ Богу объ отомщеніи.
   Во время его разсказа Лигія все крѣпче обнимала ноги апостола, какъ бы желая вымолить хоть каплю состраданія.
   Апостолъ выслушалъ все до конца, наклонился и положилъ свою дряхлую руку на голову Лигія, потомъ поднялъ глаза на стараго священника и сказалъ:
   -- Криспъ, развѣ ты не слыхалъ, что нашъ возлюбленный Господь былъ на брачномъ пиршествѣ въ Канѣ и благословилъ любовь между мужчиной и женщиной?
   Руки Криспа опустились и онъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на апостола.
   А Петръ, помолчавъ съ минуту, спросилъ снова:
   -- Криспъ, думаешь ли ты, что Христосъ, который позволилъ Маріи Магдалинѣ лежать у Своихъ ногъ и который простилъ блудницу, отвернулся бы отъ этого ребенка, чистаго, какъ полевая лилія?
   Лигія, съ рыданіемъ, еще сильнѣе прижалась къ ногамъ Петра. Она поняла, что не напрасно искала здѣсь защиты. Апостолъ поднялъ ея облитое слезами лицо и обратился къ ней:
   -- Пока очи того, кого ты любишь, не откроются для свѣта правды, избѣгай его, чтобъ онъ не ввелъ тебя въ грѣхъ, но молись за него и знай, что ты не виновата въ своей любви. А если ты хочешь беречься отъ искушенія, то эта заслуга будетъ зачтена тебѣ. Не отчаивайся и не плачь, ибо, говорю я тебѣ, милость Спасителя не оставила тебя и молитвы твои будутъ услышаны, а послѣ скорби придутъ и счастливые дни.
   Онъ возложилъ обѣ руки на ея голову и, поднявъ глаза къ небу, благословилъ ее. Лицо его свѣтилось неземною добротою.
   Огорченный Криспъ съ покорностью сталъ оправдываться:
   -- Я согрѣшилъ противъ милосердія,-- сказалъ онъ,-- но я думалъ, что, допуская въ сердце земную любовь, она отрекается отъ Христа.
   Петръ отвѣтилъ:
   -- Три раза я отрекался отъ Него, а, однако, Онъ простилъ меня и повелѣлъ пасти стадо его.
   -- Потомъ,-- закончилъ Криспъ,-- Виницій -- приближенный цезаря.
   -- Христосъ обращалъ еще болѣе твердыя сердца,-- сказалъ Петръ.
   На это Павелъ Тарсянинъ, который молчалъ до тѣхъ поръ, приставилъ палецъ къ своей груди и, указывая на себя, сказалъ:
   -- Я преслѣдовалъ и убивалъ слугъ Христовыхъ. Когда убивали Стефана, я охранялъ платья тѣхъ, которые побивали его каменьями; я хотѣлъ уничтожить истину повсюду, гдѣ живутъ люди, и, однако, Господь повелѣлъ мнѣ проповѣдывать Его ученіе по всѣмъ этимъ землямъ. И я проповѣдую Его въ Іудеѣ, въ Греціи, на островахъ и въ этомъ безбожномъ городѣ, гдѣ я жилъ, какъ узникъ. А теперь, когда меня вызвалъ Петръ, нашъ пастырь, я войду въ этотъ домъ, чтобы склонить эту гордую голову къ ногамъ Христа и бросить зерно на эту каменистую почву, которую Господь оживитъ, чтобы она дала обильную жатву.
   И онъ всталъ. Этотъ невысокій, сгорбленный человѣкъ теперь показался Криспу тѣмъ, чѣмъ онъ былъ въ дѣйствительности,-- исполиномъ, который увлечетъ за собою міръ.
  

ГЛАВА VI.

   Петроній Виницію:
   "Сжалься, carissime, не подражай въ письмахъ ни спартанцамъ, ни Юлію Цезарю. Еслибы ты, какъ онъ, могъ написать: "veni, vidi, vici", то я бы еще понялъ бы такой лаконизмъ. Но твое письмо, въ концѣ концовъ, означаетъ: "veni, vidi, fugi", а подобный конецъ дѣла прямо противенъ твоей натурѣ. Ты былъ раненъ и съ тобою творились вещи необычайныя,-- поэтому твое письмо требуетъ объясненія. Я не вѣрилъ глазамъ, когда прочиталъ, что лигіецъ задушилъ Кротона такъ же легко, какъ каледонскій песъ душитъ волка въ ущельяхъ Гиберніи. Этотъ человѣкъ стоитъ столько золота, сколько вѣситъ самъ, и только отъ него зависитъ стать любимцемъ цезаря. Когда я возвращусь въ городъ, то нужно будетъ съ нимъ поближе познакомиться; я прикажу отлить себѣ его статую изъ бронзы. Мѣднобородый лопнетъ отъ любопытства, когда я скажу ему, что это съ натуры. Настоящія атлетическія тѣла теперь все рѣже и рѣже и въ Италіи, и въ Греціи,-- о Востокѣ и говорить нечего. У германцевъ, хотя они и рослый народъ, мускулы покрыты жиромъ, въ нихъ больше внушительности, чѣмъ силы. Разспроси, составляетъ ли онъ исключеніе, или въ его странѣ найдется много людей, похожихъ на него. Можетъ быть, тебѣ или мнѣ придется по должности когда-нибудь устраивать игры,-- хорошо было бы знать, гдѣ искать лучшія тѣла.
   Но слава богамъ, восточнымъ и западнымъ, что ты вышелъ живымъ изъ подобныхъ рукъ. Ты остался живъ, конечно, потому, что ты патрицій и сынъ бывшаго консула, но все, что случилось съ тобой, изумляетъ меня въ высшей степени; я это кладбище, на которомъ ты очутился среди христіанъ, и они сами, и ихъ поведеніе съ тобой, и второе бѣгство Лигіи, и, наконецъ, эта грусть и тревога, какою вѣетъ отъ твоего короткаго письма. Объясни мнѣ все, потому что многаго я не понимаю, а если хочешь знать правду, то я скажу тебѣ, что не понимаю ни христіанъ, ни тебя, ни Лигію. И не удивляйся, что я, котораго, за исключеніемъ собственной особы, мало что интересуетъ на свѣтѣ, такъ подробно разспрашиваю обо всемъ этомъ. Виновникъ всего, что произошло -- я,-- значить, до нѣкоторой степени это мое дѣло. Пиши скорѣе, потому что я не могу сказать навѣрное, когда мы увидимся. Въ головѣ Мѣднобородаго намѣренія мѣняются, какъ весенніе вѣтры. Теперь, сидя въ Беневентѣ, онъ имѣетъ намѣреніе ѣхать прямо въ Грецію и не возвращаться въ Римъ. Тигеллинъ, однако, совѣтуетъ ему возвратиться хоть на нѣкоторое время, иначе народъ, стосковавшійся по немъ (читай: по играмъ и хлѣбу), можетъ взбунтоваться. На что рѣшится народъ, я не знаю. Если Ахайя перевѣситъ, то, можетъ быть, намъ захочется Египта. Я сильно настаиваю, чтобы ты пріѣхалъ сюда, и считаю, что при твоемъ настоящемъ душевномъ состояніи путешествіе и наши развлеченія были бы для тебя лѣкарствомъ, но ты можешь не застать насъ. Подумай, въ такомъ случаѣ, не лучше ли было бы тебѣ отдохнуть въ своихъ сицилійскихъ имѣніяхъ, чѣмъ сидѣть въ Римѣ? Пиши мнѣ о себѣ подробнѣе, и прощай. Желаній никакихъ, кромѣ желанія быть здоровымъ, на этотъ разъ я не добавляю, потому что, клянусь Поллуксомъ! не знаю, чего тебѣ пожелать".
   Получивъ это письмо, Виницій сначала не имѣлъ ни малѣйшей охоты отвѣчать на него. Его охватывало равнодушіе и полное разочарованіе въ жизни. При этомъ ему казалось, что Петроній ни въ какомъ случаѣ не пойметъ его,-- произошло что-то такое, что отдалило ихъ другъ отъ друга. Онъ не могъ даже поладить самъ съ собою. Изъ-за Тибра въ свою роскошную "инсулу" въ Каринахъ онъ возвратился еще слабымъ, истощеннымъ и въ первые дни испытывалъ нѣкоторое удовольствіе среди удобствъ и роскоши, окружавшихъ его. Но удовольствіе это продолжалось не долго; Вскорѣ онъ почувствовалъ, что живетъ какъ бы въ пустынѣ, что все, что до сихъ поръ составляло интересъ его жизни, или совершенно не существуетъ для него, или уменьшилось до едва замѣтныхъ размѣровъ. Онъ испытывалъ чувство, какъ будто въ его душѣ подрѣзали тѣ нити, которыя до сихъ поръ соединяли его съ жизнью. Думалъ онъ о томъ, что могъ бы поѣхать въ Беневентъ, а потомъ въ Ахайю, но эта мысль тоже была не по душѣ. "Зачѣмъ? На что мнѣ это можетъ пригодиться?" -- вотъ первые вопросы, которые промелькнули въ его головѣ. Точно также впервые въ жизни онъ подумалъ, что еслибъ онъ поѣхалъ, то бесѣда съ Петроніемъ, его остроуміе, изящество, его мѣткія слова въ настоящее время могли бы надоѣсть ему. Съ другой стороны его начинало томить и одиночество. Всѣ его знакомые жили съ цезаремъ въ Беневентѣ, и Виницій принужденъ былъ сидѣть дома одинъ, съ головою, полною мыслей, съ сердцемъ, полнымъ чувствъ, въ которыхъ онъ не могъ дать себѣ отчета. Были минуты, когда онъ думалъ, что еслибъ ему можно было съ кѣмъ-нибудь поговорить обо всемъ, что въ немъ происходитъ, то, можетъ быть, ему удалось бы какимъ-нибудь образомъ привести все въ порядокъ. Подъ вліяніемъ этой надежды, послѣ нѣсколькихъ дней колебанія онъ рѣшилъ отвѣтить Петронію, и, хотя не былъ увѣренъ, что пошлетъ этотъ отвѣтъ, набросалъ его въ слѣдующихъ словахъ:
   "Ты хочешь, чтобъ я писалъ тебѣ подробно,-- согласенъ; хочешь, чтобъ я писалъ яснѣе,-- не знаю, могу ли сдѣлать это, потому что и самъ не умѣю развязать множество узловъ. Я тебѣ писалъ уже о своемъ пребываніи среди христіанъ, объ ихъ отношеніи къ врагамъ, къ которымъ они имѣли право причислить меня и Хилона, о добротѣ, съ которой они ухаживали за ивой, наконецъ, объ исчезновеніи Лигіи. Нѣтъ, дорогой, меня пощадили не потому, что я сынъ бывшаго консула. Такихъ соображеній для нихъ не существуетъ, потому что они и Хилона простили, хотя я самъ поощрялъ ихъ зарыть его въ саду. Это люди, которыхъ міръ еще не видалъ до сихъ поръ, и ученіе, о которомъ міръ еще не слыхалъ. Ничего другого я разсказать о нихъ не могу, а кто захочетъ мѣрить ихъ нашею мѣрой, тотъ ошибется. За то я скажу тебѣ, что еслибъ я лежалъ со сломанною рукой въ собственномъ домѣ и если бы за мной ухаживали мои люди или даже мои родственники, конечно, мнѣ было бы удобнѣе, но я не зналъ бы и половины той заботливости, какою они окружали меня. Знай также и то, что и Лигія совсѣмъ такая же, какъ и другія. Еслибъ она была моею женой или сестрой, то и тогда не могла бы относиться ко мнѣ съ большей нѣжностью. Не разъ радость наполняла мое сердце, и я думалъ, что только любовь можетъ внушить такую нѣжность. Не разъ я читалъ эту любовь на ея лицѣ и въ ея взглядѣ и, повѣришь ли, тогда, среди этихъ простыхъ людей, въ убогой комнатѣ, которая служила имъ, въ одно и то же время, и кухней, и триклиніемъ, я чувствовалъ себя болѣе счастливымъ, чѣмъ когда бы то ни было. Нѣтъ, она относилась во мнѣ не равнодушно, и я до сихъ поръ не могу объ этомъ думать иначе. Но, однако, та же самая Лигія потихоньку ушла отъ Маріамъ. Я теперь по цѣлымъ днямъ сижу, склонивъ голову, и думаю, зачѣмъ она сдѣлала это? Я, кажется, писалъ тебѣ, что самъ предлагалъ возвратить ее въ домъ Авла. Она отвѣтила мнѣ, что это невозможно и потому, что Авлъ съ семьей уѣхалъ въ Сицилію, и потому, что вѣсть о ея возвращеніи, переходя черезъ рабовъ изъ дома въ домъ, дойдетъ до Палатина. Цезарь снова могъ бы отобрать ее отъ Авла. Все это правда. Но, вѣдь, она знала, однако, что больше я не буду навязываться ей, что я не пойду больше по пути насилія, а такъ какъ я не могу ни перестать любить ее, ни жить безъ нея, то введу ее въ свой домъ чрезъ украшенныя вѣнками двери и посажу у очага на священной шкурѣ. А она, все-таки, ушла! Зачѣмъ? Ей ничто не угрожало. Если она не любила, то могла бы отвергнуть меня. За день передъ этимъ я познакомился со страннымъ человѣкомъ, нѣкіимъ Павломъ Тарсяниномъ, который говорилъ со мной о Христѣ и Его ученія, и говорилъ такъ сильно, что мнѣ казалось, будто каждое его слово, помимо его воли, разрушаетъ всѣ основанія нашего міра. Этотъ самый человѣкъ навѣстилъ меня послѣ исчезновенія Лигіи и сказалъ мнѣ: "Когда Богъ откроетъ твои глаза на свѣтъ и сниметъ съ нихъ пелену, какъ снялъ съ моихъ, тогда ты почувствуешь, что она поступила правильно, и тогда, можетъ быть, найдешь ее". И вотъ я ломаю голову надъ этими словами, какъ будто услышалъ ихъ Изъ устъ Дельфійской пиѳіи. Минутами мнѣ кажется, что я уже понимаю что-то. Они, любя людей вообще,-- враждебны нашей жизни, нашимъ богамъ и... нашимъ преступленіямъ. Лигія убѣжала отъ меня, какъ отъ человѣка, принадлежащаго къ другому міру; со мной ей пришлось бы вести жизнь, по мнѣнію христіанъ, преступную. Ты скажешь, что если она могла отвергнуть меня, то ей незачѣмъ было бѣжать. А если она любитъ меня? Въ такомъ случаѣ она бѣжала отъ своей любви. При одной мысли объ этомъ мнѣ хочется разослать невольниковъ по всѣмъ переулкамъ Рима и велѣть имъ кричать по всѣмъ домамъ: "Лигія, возвратись!" Но я перестаю понимать, зачѣмъ она сдѣлала это. Наконецъ, вѣдь, я не запрещалъ бы ей вѣрить въ ея Христа и самъ бы воздвигъ Ему алтарь въ своемъ атріи. Чѣмъ мнѣ могъ бы помѣшать одинъ новый богъ и почему бы и я не увѣровалъ въ него, я, вѣдь, не особенно вѣрю и въ старыхъ? Я знаю съ полною достовѣрностью, что христіане никогда не лгутъ, а они говорятъ, что Онъ воскресъ. Вѣдь, человѣкъ этого сдѣлать не могъ. Павелъ Тарсянинъ -- римскій гражданинъ, но, какъ еврей, онъ знаетъ древнія еврейскія книги и говорилъ мнѣ, что пришествіе Христа было предсказано пророками нѣсколько тысячъ лѣтъ тому назадъ. Все это вещи сверхъестественныя, но развѣ сверхъестественное не" окружаетъ насъ со всѣхъ сторонъ? Объ Аполлоніи Тіанскомъ еще до сихъ поръ не перестали говорить. Павелъ утверждаетъ, что цѣлой толпы боговъ нѣтъ, а есть только одинъ, и это кажется мнѣ справедливымъ. Кажется, и Сенека придерживается такого же мнѣнія, да и до него многіе думали такъ же. Христосъ былъ, отдалъ себя на распятіе и воскресъ. Все это совершенно вѣрно, и потому я не вижу повода, зачѣмъ мнѣ упорствовать въ противномъ мнѣніи и почему бы не воздвигнуть Ему алтарь, коль скоро я готовъ былъ бы сдѣлать это, напримѣръ, для Сераписа. Мнѣ даже не трудно было бы отречься отъ другихъ боговъ, потому что никакой разумный человѣкъ и такъ въ нихъ не вѣритъ. Но мнѣ кажется, что христіанамъ всего этого еще недостаточно. Недостаточно поклоняться Христу,-- нужно еще жить по Его ученію,-- и тутъ какъ будто приходишь къ берегу моря, которое тебѣ приказываютъ перейти пѣшкомъ. Еслибъ я обѣщалъ это, христіане сами поняли бы, что это пустой звукъ въ моихъ устахъ. Но, вѣдь, не могу же я, даже по просьбѣ Лигіи, взвалить на плечи Соракту или Везувій. Я не философъ, но и не-такъ глупъ, какъ тебѣ, можетъ быть, не разъ казалось. И я скажу тебѣ вотъ что: я не знаю, какъ христіане устраиваются, чтобы жить, но знаю, что гдѣ начинается ихъ ученіе, тамъ кончается римское владычество, кончается Римъ, кончается жизнь, разница между побѣдителемъ и побѣжденнымъ, богатымъ и бѣднымъ, господиномъ и невольникомъ, нѣтъ правительства цезаря, закона и существующаго порядка, а вмѣсто всего этого приходитъ Христосъ и какое-то милосердіе, какого до сихъ поръ не бывало, какая-то доброта, чуждая человѣческимъ и нашимъ римскимъ инстинктамъ. Правда, Лигія меня занимаетъ больше, чѣмъ весь Римъ и его владычество,-- и пускай бы весь міръ разрушился, только чтобъ я могъ видѣть ее въ своемъ домѣ. Но это дѣло другого рода. Для нихъ, для христіанъ, недостаточно согласиться на словахъ, нужно еще чувствовать, что это хорошо, и не имѣть въ душѣ ничего другого. А я, боги мнѣ свидѣтели,-- не могу. Понимаешь ли ты, что это значитъ? Моей натурѣ противна мысль объ этомъ ученіи, и если бы я слѣдовалъ ему -- разумъ и душа говорили бы мнѣ, что это я дѣлаю ради любви, ради Лигіи, и еслибъ не она, то ничто въ свѣтѣ не было бы такъ противно мнѣ. И,-- странная вещь!-- какой-нибудь Павелъ Тарсянинъ понимаетъ это,-- понимаетъ, несмотря на всю свою простоту, и старый теургъ, самый главный среди нихъ, Петръ, ученикъ Христа. И знаешь ли ты, что они дѣлаютъ,-- молятся за меня и испрашиваютъ для меня то, что они называютъ благодатью, а меня охватываетъ тревога и все большая тоска по Лигіи.
   Я писалъ тебѣ, что она бѣжала отъ меня, но, уходя, оставила мнѣ крестъ, который сама сплела изъ вѣтокъ букса. Когда я проснулся, то нашелъ его возлѣ постели. Теперь онъ у меня въ лараріи, и я самъ не могу отдать отчета, отчего приближаюсь къ нему такъ, какъ будто въ немъ кроется что-то божественное, то-есть съ благоговѣніемъ и страхомъ. Я люблю его, потому что это ея руки сплели его, и ненавижу, потому что онъ раздѣляетъ насъ. Мнѣ иногда кажется, что во всемъ этомъ какое-то колдовство и что теургъ Петръ, хотя и называетъ себя рыбакомъ -- больше и Аполлона, и всѣхъ, кто былъ до него, и что это онъ опуталъ всѣхъ -- Лигію, Помпонію и меня самого.
   Ты пишешь, что въ предыдущемъ моемъ письмѣ чувствуется безпокойство и грусть. Грусть должна быть, потому что я снова потерялъ Лигію, а безпокойство отъ того, что во мнѣ что-то измѣнилось. Искренно говорю тебѣ, что нѣтъ ничего болѣе неподходящаго къ моей натурѣ, какъ это ученіе, и, однако, со времени, какъ я столкнулся съ нимъ, я не узнаю себя. Чары или любовь? Цирцея своимъ прикосновеніемъ измѣняла тѣла людей, а у меня измѣнили душу. Когда я отъ нихъ возвратился къ себѣ, меня никто не ожидалъ. Думали, что я въ Беневентѣ и что возвращусь не скоро, поэтому въ домѣ я засталъ безпорядокъ, пьяныхъ невольниковъ и пиръ, который они устроили въ моемъ триклиніи. Они скорѣе ожидали смерти, чѣмъ меня, и меньше бы испугались, еслибъ увидали ее. Ты знаешь, какъ строго я держу свой домъ: все бросилось передо мною на колѣни, а иные невольники лишились чувствъ отъ страху. А я... знаешь какъ поступилъ я? Въ первую минуту я хотѣлъ приказать принести розги и раскаленное желѣзо, но мнѣ сейчасъ же сдѣлалось стыдно, и -- повѣришь ли?-- у меня явилась какая-то жалость къ этимъ невольникамъ. Между ними были и старики, которыхъ еще мой дѣдъ, Маркъ Виницій, во времена Августа, привелъ съ Рейна. Я заперся одинъ въ библіотекѣ, и тамъ мнѣ въ голову пришли еще болѣе странныя мысли, именно, что послѣ того, что я слышалъ и видѣлъ у христіанъ, я не могу поступать съ рабами такъ, какъ поступалъ до сихъ поръ, и что рабы -- тоже люди. Нѣсколько дней они ходили въ смертельной тревогѣ, думали, что я медлю только потому, чтобы придумать болѣе ужасное наказаніе, а я не наказывалъ и не наказалъ, потому что... не могъ. Третьяго-дня я призвалъ ихъ и сказалъ: "Я прощаю вамъ, а вы постарайтесь загладить свою вину болѣе усердною службой". Они упали на колѣни, обливаясь слезами, и, рыдая, протягивали ко мнѣ руки и называли меня господиномъ и отцомъ, а я, къ стыду своему, тоже былъ взволнованъ. Мнѣ казалось въ эту минуту, что я вижу кроткое лицо Лигіи и ея глаза, полные слезъ и съ благодарностью смотрящіе на меня за этотъ поступокъ. И -- proh pudor!-- {О, стыдъ!} я чувствовалъ, что и мои глаза сдѣлались влажными. Знаешь, въ чемъ я признаюсь тебѣ: я не могу обойтись безъ нея, мнѣ плохо одному, я положительно несчастливъ, и моя тоска больше, чѣмъ ты предполагаешь. Но что касается моихъ рабовъ, то я замѣтилъ одну вещь. Прощеніе, которое получили они, не только не испортило ихъ, не только не ослабило дисциплину, но никогда страхъ не побуждалъ ихъ къ такой добросовѣстной службѣ, къ какой побудила благодарность. Они не только служатъ, но, кажется, наперерывъ другъ передъ другомъ стараются угадывать мои мысли, а я упоминаю объ этомъ потому, что когда я, наканунѣ своей разлуки съ христіанами, сказалъ Павлу, что міръ распался бы отъ его ученія, какъ бочка безъ обручей, онъ отвѣтилъ мнѣ: "Любовь -- болѣе крѣпкій обручъ, чѣмъ стдэахъ". Теперь я вижу, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ это мнѣніе справедливо. Провѣрилъ я его и по отношенію къ кліентамъ. Они узнали о моемъ возвращеніи и сбѣжались привѣтствовать меня. Ты знаешь, я никогда не былъ скупъ къ нимъ, не еще мой отецъ по убѣжденію держалъ себя съ ними свысока и меня пріучилъ къ тому же. А вотъ теперь, увидавъ эти потертые плащи и изможденныя лица, я снова почувствовалъ сожалѣніе. Я велѣлъ дать имъ ѣсть и даже говорилъ съ ними; назвалъ кое-кого по имени, другихъ спросилъ объ ихъ женахъ и дѣтяхъ, и снова видѣлъ слезы на ихъ глазахъ, снова мнѣ показалось, что Лигія видитъ это, радуется и одобряетъ меня. Разумъ ли мой начинаетъ мѣшаться, любовь ли спутала мои мысли,-- не знаю; но я только постоянно чувствую, что она смотритъ на меня издали, и боюсь сдѣлать что-нибудь такое, что огорчило бы и обидѣло ее. Да, Кай, перемѣнили мою душу, и порою мнѣ хорошо съ этимъ, а порою я опять мучаюсь мыслью, что меня лишили прежняго мужества, прежней энергіи и что, можетъ быть, я уже неспособенъ не только для совѣтовъ, суда, пировъ, но даже и для войны. Это, несомнѣнно, чары! Я такъ сильно измѣнился, что скажу тебѣ еще и то, что приходило мнѣ въ голову во время моей болѣзни: еслибъ Лигія была похожа на Нигидію, на Поппею, на Криспиниллу и тому подобныхъ нашихъ разведенныхъ женъ, еслибъ она была такъ же немилосердна и такъ же легко доступна, какъ онѣ, я не любилъ бы ее такъ, какъ люблю теперь. Но если я люблю ее за то, что насъ раздѣляетъ, то посуди, какой хаосъ въ моей душѣ, въ какомъ мракѣ я живу; я не вижу передъ собой вѣрной дороги и совсѣмъ не знаю, что мнѣ дѣлать. Если жизнь можно сравнить съ источникомъ, то въ моемъ источникѣ течетъ тревога. Я живу надеждой, что, можетъ быть, увижу ее, и иногда мнѣ кажется, что это должно случиться. Но будетъ ли это черезъ годъ, или черезъ два, я не знаю и не могу отгадать. Изъ Рима я не уѣду. Я не могъ бы вынести общества августіанъ, и притомъ мое единственное утѣшеніе въ моей грусти и тревогѣ -- это мысль, что я вблизи Лигіи, что отъ Главка или Павла изъ Тарса можетъ быть что-нибудь узнаю о ней. Нѣтъ, я не уѣду изъ Рима, хотя бы мнѣ предложили управлять Египтомъ! Знай также, что я приказалъ скульптору сдѣлать надгробный памятникъ для Гулона, котораго я убилъ въ гнѣвѣ. Поздно вспомнилъ, что онъ носилъ меня на рукахъ и первый учить накладывать стрѣлы на лукъ. Не знаю, почему во мнѣ теперь пробудилось воспоминаніе о немъ,-- воспоминаніе, похожее на сожалѣніе и упрекъ. Если тебя удивитъ то, что я пишу, я отвѣчу тебѣ, что я самъ удивляюсь не меньше, но пишу тебѣ истинную правду. Прощай".
  

ГЛАВА VII.

   На это письмо Виницій уже не получилъ отвѣта,-- Петроній, очевидно, разсчитывалъ, что цезарь каждый день можетъ отдать повелѣніе возвращеніи въ Римъ. Дѣйствительно, вѣсть объ этомъ разнеслась по городу и возбудила великую радость въ сердцахъ толпы, жаждавшей игръ и раздачи хлѣба и масла, которыми въ огромномъ количествѣ были награждены въ Остіи. Гелій, отпущенникъ Нерона, наконецъ, объявилъ въ сенатѣ объ его возвращеніи, но Неронъ, вмѣстѣ со своимъ дворомъ, сѣлъ на суда у Мизенскаго мыса и ѣхалъ домой не торопясь, высаживаясь въ прибрежныхъ городахъ для отдыха или для появленія въ театрахъ. Въ Минтурнахъ, гдѣ онъ снова пѣлъ публично, онъ провелъ нѣсколько дней и даже подумывалъ, не возвратиться ли въ Неаполь и не ожидать ли тамъ весны. А весна въ томъ городѣ была ранняя и теплая. Все это время Виницій жилъ замкнуто, въ своемъ домѣ, думая
   Лигія и о всѣхъ тѣхъ новыхъ вещахъ, которыя занимали его душу и вносили въ нее чуждыя до сихъ поръ понятія и чувства. Отъ времени до времени онъ видѣлся только съ Главкомъ, каждое посѣщеніе котораго наполняло его глубокою радостью, потому что съ нимъ онъ могъ говорить о Лигіи. Правда, Главкъ не зналъ, гдѣ она скрывается, но увѣрялъ Виниція, что старшины сильно заботятся о ней. Однажды, тронутый грустью Виниція, онъ даже разсказалъ ему, что апостолъ Петръ выговаривалъ Криспу за то, что онъ упрекалъ Лигію за ея земную любовь.

[]

   Услыхавъ это, молодой патрицій поблѣднѣлъ отъ волненія. И ему не разъ казалось, что Лигія неравнодушна къ нему, но столько разъ "въ впадалъ въ сомнѣніе; теперь впервые онъ услыхалъ подтвержденіе своей завѣтной мечты, да еще отъ. христіанина. Въ первую минуту онъ хотѣлъ бѣжать благодарить Петра, но, узнавъ, что его лѣтъ въ городѣ, умолялъ Главка проводить его къ нему, обѣщая за это щедро одарить бѣдныхъ общины. Ему казалось, что если Лигія любитъ его, то тѣмъ самымъ всѣ препятствія устранены, потому что онъ былъ готовъ въ каждую минуту поклониться Христу. Но Главкъ, хотя и настойчиво уговаривалъ его принять крещеніе, не смѣлъ обѣщать, отыщетъ ли онъ, благодаря этому, Лигію, и говорилъ, что крещенія нужно, желать ради самого крещенія и любви ко Христу, а не для другихъ цѣлей. "Нужно имѣть и душу христіанскую",-- сказалъ онъ, и Виницій, хотя его возмущало всякое препятствіе, начиналъ уже понимать, что Главкъ, какъ христіанинъ, говоритъ то, что долженъ говорить. Самъ онъ сознавалъ ясно, что одну изъ коренныхъ перемѣнъ въ его натурѣ составляло то, что раньше онъ мѣрялъ людей и вещи только своимъ эгоизмомъ, теперь ж§ понемногу пріучался къ мысли, что другіе глаза могутъ смотрѣть иначе, другое сердце иначе чувствовать и что справедливость не всегда Значить то же, что личная выгода.
   Ему теперь часто хотѣлось видѣть Павла Тарсянина, слова котораго въ одно и то же время интересовали его и возбуждали въ немъ волненіе. Онъ обдумывалъ доказательства, которыми будетъ опровергать его ученіе, противился ему въ душѣ и, все-таки, хотѣлъ его видѣть и слышать. Но Павелъ уѣхалъ въ Арицію, а такъ какъ и Главкъ сталъ посѣщать его все рѣже и рѣже, то Виницій очутился въ полномъ одиночествѣ. Тогда онъ снова сталъ ходить по переулкамъ, прилегающимъ къ Субуррѣ, и узкимъ улицамъ Затибрской части города, въ надеждѣ хотя издалека увидѣть Лигію; но когда эта надежда обманула его,-въ сердцѣ его начали накопляться тоска и нетерпѣніе. Наконецъ, пришло время, когда прежняя натура еще разъ отозвалась въ немъ съ такою силой, съ какою волна въ минуту прилива возвращается къ берегу, отъ котораго она отступила. Ему показалось, что онъ былъ глупцомъ, что напрасно набилъ себѣ голову вещами, которыя довели его до тоски, и что онъ долженъ брать отъ жизни то, что она даетъ. Онъ рѣшилъ забыть о Лигіи, по крайней мѣрѣ искать наслажденія и утѣхъ помимо нея, и бросился въ вихрь жизни со всею, свойственною ему, слѣпою энергіей и горячностью. Сама жизнь, казалось, поощряла его къ тому. Замершій и опустѣвшій за зиму городъ начиналъ оживляться надеждой скораго пріѣзда цезаря. Ему готовился торжественный пріемъ. Притомъ приближалась весна,-- снѣгъ на вершинахъ Албанскихъ горъ растаялъ подъ дуновеніемъ африканскаго вѣтра, лужайки въ садахъ покрылись фіалками. На форумѣ и Марсовомъ полѣ появились толпы народа, который грѣлся на солнцѣ. На via Арріа, обычное мѣсто для загородныхъ прогулокъ, появились богато украшенныя колесницы. Предпринимались уже поѣздки въ Албанскія горы. Молодыя женщины, под" видомъ поклоненія Юнонѣ въ Лавиніи или Діанѣ въ Ариціи, бѣжали изъ домовъ, чтобы искать за городомъ новыхъ впечатлѣній, общества и любовныхъ наслажденій. Здѣсь Виницій, среди роскошныхъ колесницъ, увидѣлъ карруку Хризотемиды. Впереди бѣжали двѣ собаки, а колесницу окружала толпа молодежи и старыхъ сенаторовъ, которыхъ служба удерживала въ городѣ. Хризотемида сама правила четырьмя корсиканскими малорослыми лошадьми, дарила окружающихъ улыбками и легкими ударами бича; замѣтивъ Виниція, она остановила лошадей и забрала его въ свою карруку, а потомъ на пиръ, который продолжался всю ночь. Виницій на этомъ пиру такъ напился, что не помнилъ, какъ его отвезли домой. Онъ помнилъ только одно, что когда Хризотемида спросила его. о Лигіи, онъ обидѣлся и вылилъ ей на голову чашу фалернскаго вина. Даже и протрезвившись, онъ сердился на нее, но черезъ день Хризотемида, очевидно, забывъ объ оскорбленіи, навѣстила его въ его домѣ и снова повезла на Аппіеву дорогу, потомъ они вернулись къ Виницію ужинать, и Хризотемида призналась, что не только Петроній, но и его лютнистъ давно ей надоѣли и что сердце ея свободно. Въ теченіе недѣли они показывались вмѣстѣ, но связь эта не могла быть продолжительною. Хотя послѣ случая съ фалернскимъ виномъ имя Лигіи больше не упоминалось, но Виницій не могъ освободиться отъ мысли о ней. Ему постоянно казалось, что ея глаза смотрятъ на него, и чувство это наполняло его тревогой. Послѣ первой сцены ревности, которую. Хризотемида сдѣлала по поводу купленныхъ имъ двухъ сирійскихъ дѣвушекъ, онъ грубо прогналъ ее. Правда, онъ не пересталъ предаваться наслажденіямъ и разврату, напротивъ, дѣлалъ это какъ бы на зло Лигіи, но въ концѣ замѣтилъ, что мысль о ней не оставляетъ его ни на минуту, что она -- единственная причина его злыхъ и добрыхъ дѣлъ и что, дѣйствительно, его ничто въ свѣтѣ не интересуетъ, кромѣ нея. Тогда имъ овладѣло пресыщеніе и утомленіе. Наслажденія ему опротивѣли и оставили по себѣ только упреки совѣсти. Наконецъ, онъ утратилъ свободу, самоувѣренность и впалъ въ полное оцѣпенѣніе, изъ котораго его не могло пробудить даже извѣстіе о возвращеніи цезаря. Теперь его уже ничто не занимало и даже къ Петронію онъ не зашелъ до тѣхъ поръ, пока тотъ не прислалъ за нимъ своихъ носилокъ.
   Петроній встрѣтилъ его радостно, но Виницій неохотно отвѣчалъ на вопросы, однако, немного погодя, подавляемыя чувства и мысли вспыхнули и потекли изъ его устъ обильнымъ потокомъ словъ. Онъ вторично подробно разсказалъ исторію поисковъ Лигіи и своего пребыванія среди христіанъ, все, что видѣлъ и слышалъ тамъ, все, что проходило чрезъ его голову и сердце. Ничто его не привлекаетъ, все ему не по вкусу, онъ не знаетъ, чего держаться и какъ поступать. Онъ готовъ увѣровать въ Христа, понимаетъ всю высоту Его ученія и, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствуетъ къ нему непреоборимое отвращеніе. Онъ знаетъ, что еслибъ даже и обладалъ Лигіей, то не обладалъ бы ею вполнѣ, потому что долженъ бы дѣлиться ею со Христомъ. Наконецъ, живетъ онъ такъ, какъ будто бы и не жилъ,-- безъ надежды, безъ завтрашняго дня, безъ вѣры въ счастье.
   Петроній, во время разсказа Виниція, смотрѣлъ на его измѣнившееся лицо. Вдругъ онъ всталъ, приблизился къ Виницію и началъ разбирать волосы надъ его ухомъ.
   -- Знаешь ли ты,-- спросилъ онъ,-- что у тебя нѣсколько сѣдыхъ волосъ на вискѣ?
   -- Можетъ быть,-- отвѣтилъ Виницій,-- я не удивлюсь, если скоро совсѣмъ посѣдѣю.
   Наступило молчаніе. Петроній былъ человѣкъ умный и не разъ думалъ о душѣ человѣка и о жизни, но вообще жизнь въ томъ мірѣ, въ которомъ они оба жили, внутри могла быть болѣе или менѣе счастливою, но снаружи всегда бывала спокойною. Какъ ударъ грома или землетрясеніе могли разрушить храмъ, такъ несчастіе могло разрушить жизнь, но жизнь, сама по себѣ, складывалась изъ прямыхъ и гармоничныхъ линій, свободныхъ отъ всякихъ изворотовъ. А теперь въ словахъ Виниція слышалось что-то совсѣмъ другое.
   -- Ужъ не колдовство ли это?-- сказалъ Петроній.
   -- И я такъ думалъ,-- отвѣтилъ Виницій,-- мнѣ не разъ казалось, что насъ обоихъ околдовали.
   -- А если бы ты отправился, напримѣръ, къ жрецамъ Сераписа?-- сказалъ Петроній.-- Несомнѣнно, между ними, какъ и вообще между жрецами, много обманщиковъ, но есть и такіе, которые постигли удивительныя тайны.
   Но говорилъ онъ это безъ вѣры и голосомъ нетвердымъ, потому что самъ чувствовалъ, что этотъ совѣтъ, въ его устахъ, могъ показаться безплоднымъ и даже смѣшнымъ.
   Виницій потеръ себѣ лобъ рукой и заговорилъ:
   -- Чары!.. Я видѣлъ чародѣевъ, которые употребляли для своей пользы подземныя, неизвѣданныя силы, видалъ и такихъ, которые вызывали ихъ на гибель своихъ враговъ. Но, вѣдь, эти живутъ въ бѣдности, врагамъ прощаютъ, проповѣдуютъ покорность, добродѣтель и милосердіе,-- что имъ могутъ принести чары и зачѣмъ они будутъ пользоваться ими?
   Петронія начало сердить, что его умъ не можетъ найти отвѣта, но, не желая сознаться въ этомъ, отвѣтилъ, чтобы сказать хоть что-нибудь:
   -- Это новая секта...
   Но вскорѣ онъ добавилъ:
   -- Клянусь божественною обитательницей Пафосскихъ лѣсовъ! какъ все это портить жизнь! Ты удивляешься добротѣ и добродѣтели этихъ людей, а я говорю, что они -- зло, потому что они враги жизни,-- зло, какъ болѣзни и самая смерть. Довольно съ насъ зла и безъ христіанъ! Сосчитай только: болѣзни, цезарь, Тигеллинъ, стихи цезаря, башмачники, которые управляютъ потомками квиритовъ, отпущенники, которые засѣдаютъ въ сенатѣ,-- клянусь Касторомъ, довольно этого! Это пагубная и отвратительная секта! Пробовалъ ты встряхнуться отъ своей грусти и хоть немного насладиться жизнью?
   -- Пробовалъ,-- отвѣтилъ Виницій.
   Петроній разсмѣялся.
   -- Ахъ, измѣнникъ! Черезъ рабовъ новости быстро распространяются. Ты отбилъ у меня Хризотемиду!
   Виницій поморщился и махнулъ рукой.
   -- Во всякомъ случаѣ, благодарю тебя,-- продолжалъ Петроній.-- Я пошлю ей башмаки, вышитые жемчугомъ; на моемъ любовномъ языкѣ это значитъ: "уйди". Я вдвойнѣ обязанъ тебѣ благодарностью: во-первыхъ, за то, что ты не принялъ Евнику, во-вторыхъ, за то, что ты освободилъ меня отъ Хризотемиды. Послушай меня: ты видишь передъ собою человѣка, который утромъ вставалъ, купался, пировалъ, обладалъ Хрезотемидой, писалъ сатиры, даже иногда изъ прозу вплеталъ стихи, но который скучалъ, какъ цезарь, и часто не умѣлъ отогнать отъ себя грустныхъ мыслей. А ты знаешь, почему это было? А потому, что я искалъ вдали то, что было близко... Красивая женщина всегда стоить столько золота, сколько вѣситъ, но женщинѣ, которая при этомъ любить, просто нѣтъ цѣны. Теперь я сказалъ себѣ: Петроній, наполни жизнь счастьемъ, какъ кубокъ самымъ лучшимъ виномъ, какое только породила земля, и пей, пока не омертвѣютъ руки и не поблѣднѣютъ уста. Что будетъ дальше, объ этомъ я не забочусь. Вотъ моя новѣйшая философія.
   -- Ты всегда придерживался ея. Въ ней нѣтъ ничего новаго.
   -- Въ ней есть содержаніе, котораго прежде недоставало.
   Онъ позвалъ Эвнику, и она вошла, одѣтая въ бѣлую одежду, златоволосая, уже не прежняя рабыня, а словно богиня любви и счастья.
   Петроній раскрылъ объятія и сказалъ:
   -- Иди!
   Она подбѣжала къ нему, сѣла на колѣна, обхватила руками его шею, а голову положила на грудь. Виницій видѣлъ, какъ мало-по-малу ея щеки начали покрываться отблескомъ пурпура, какъ глаза постепенно затуманивались. Она и Петроній составляли вмѣстѣ чудную группу любви и счастья. Петроній взялъ изъ вазы, стоящей рядомъ на столѣ, полную горсть фіалокъ и началъ осыпать ими голову, плеча и столлу Евники, а потомъ спустилъ тунику съ ея плечъ и сказалъ:
   -- Счастливъ тотъ, кто нашелъ любовь, заключенную въ такія формы... Иногда мнѣ кажется, что мы -- два бога... Посмотри самъ: могъ-ли Пракситель, Миронъ, Скопасъ или Лизій создать болѣе чудныя линіи?.. На Паросѣ или на Пентеликонѣ существуетъ-ли подобный мраморъ,-- теплый, розовый и любящій? Есть люди, которые цѣлуютъ края вазъ, но я предпочитаю искать наслажденіе тамъ, гдѣ можно найти его безошибочнѣе.
   Онъ сталъ цѣловать ея плеча и шею. Эвника вздрагивала, глаза ея то открывались, то смыкались съ выраженіемъ неимовѣрнаго счастья. Наконецъ, Петроній поднялъ свою изящную голову и, обратившись къ Виницію, сказалъ:
   -- А теперь подумай, что такое, въ сравненіи съ этимъ, твои угрюмые христіане, и если ты не понимаешь разницы, то или къ нимъ... Но это зрѣлище должно излѣчить тебя.
   Ноздри Виниція раздулись и вдыхали запахъ фіалокъ, который наполнялъ всю комнату. Онъ поблѣднѣлъ при мысли, что если бы когда-нибудь онъ могъ такъ же осыпать поцѣлуями плеча Лигіи, то это святотатственное наслажденіе было бы такъ велико, что потомъ хоть весь міръ погибни.
   А Петроній сказалъ:
   -- Эвника, божественная, прикажи приготовить намъ вѣнки на головы и завтракъ.
   Потомъ, когда она ушла, онъ обратился къ Виницію:
   -- Я хотѣлъ ее освободить, а она, знаешь, что сказала мнѣ? "Я предпочитаю быть твоею рабой, чѣмъ женою цезаря" и она не хотѣла согласиться. Тогда я освободилъ ее безъ ея вѣдома. Но она не знаетъ объ этомъ, точно также, какъ и о томъ, что этотъ домъ и всѣ мои драгоцѣнности, исключая геммъ, будутъ принадлежать ей послѣ моей смерти.
   Онъ всталъ, прошелся по комнатѣ и продолжалъ:
   -- Любовь однихъ измѣняетъ больше, другихъ меньше, но и меня она измѣнила. Когда-то я любилъ вервену, но, такъ какъ Эвника предпочитаетъ фіалки, то и я полюбилъ ихъ больше всего. А ты? Все еще держишься нарда?
   -- Оставь меня!-- отвѣчалъ молодой человѣкъ.
   -- Я хотѣлъ, чтобы ты присмотрѣлся къ Эвникѣ, и говорю тебѣ о ней, потому что, можетъ быть, и ты ищешь вдали то, что находится вблизи тебя. Можетъ быть, и для тебя гдѣ-нибудь въ твоихъ кубикулахъ бьется простое и вѣрное сердце. Приложи такой бальзамъ къ твоимъ ранамъ. Ты говоришь, что Лигія любить тебя? Можетъ быть! Но что это за любовь, отъ которой отказываешься? Нѣтъ, дорогой, Лигія -- не Эвника.
   На это Виницій отвѣтилъ:
   -- Все это одно только мученіе. Я видѣлъ, какъ ты цѣловалъ плечо Евники, и подумалъ, что если бы Лигія такъ же открыла мнѣ свое, то. потомъ хотя бы земля разверзлась подъ нами! Но самая мысль объ этомъ меня испугала, какъ будто я покусился на весталку или собирался оскорбить божество... Лигія -- это не Эвника, только эту разницу я понимаю не такъ, какъ ты. Твоя любовь измѣнила только обоняніе, я ты теперь фіалки предпочитаешь вервенѣ, а моя измѣнила душу, и, несмотря на свою скорбь и страсти, я предпочитаю, чтобы Лигія была такая, какая она есть, чѣмъ стала бы похожею на другихъ.
   Петроній пожалъ плечами.
   -- Въ такомъ случаѣ, тебѣ никто не оказываетъ несправедливости. Но я этого не понимаю.
   Виницій горячо отвѣтилъ:
   -- Да, да... Мы уже не можемъ понять другъ друга!
   Наступила минута молчанія, потомъ Петроній сказалъ:
   -- Да поглотитъ Гадесъ твоихъ христіанъ! Они наполнили тебя травой и отняли у тебя любовь къ жизни. Да поглотитъ ихъ Гадесъ! Ты ошибаешься: добродѣтельно то, что людямъ даетъ счастье, то-есть красота, любовь и сила, а они все это называютъ суетнымъ. Если за зло и добро расплата одинакова, то зачѣмъ же людямъ быть добрыми?
   -- Нѣтъ, плата не одинакова, но, по ихъ ученію, она воздается только въ будущей жизни, а жизнь эта вѣчная.
   -- Въ это я не вдаюсь,-- это мы можемъ увидать когда-нибудь, если можно что-нибудь... безъ глазъ. А пока они просто какіе-то калѣки. Урсъ задушилъ Кротона, потому что у него стальные мускулы, но христіане -- ничтожество, а будущее не можетъ принадлежать ничтожеству.
   -- Жизнь для нихъ начинается вмѣстѣ со смертью.
   -- Это все равно, какъ если бы кто-нибудь сказалъ, что день начинается тогда, когда наступаетъ-ночь. Ты можешь похитить Лигію?
   -- Нѣтъ, я не могу платить ей зломъ за добро, и поклялся, что не сдѣлаю этого.
   -- Можетъ быть, ты хочешь принять ученіе Христа?
   -- Хочу, но моя натура не выносить его.
   -- А ты съумѣешь позабыть о Лигіи?
   -- Нѣтъ.
   -- Тогда поѣзжай путешествовать.
   Невольники доложили, что завтракъ готовъ, но Петронію показалось, что онъ набрелъ на добрую мысль, и поэтому онъ продолжалъ по дорогѣ въ триклиній:
   -- Ты порядочно поѣздилъ по свѣту, но только какъ солдатъ, который спѣшить на мѣсто назначенія и не останавливается на дорогѣ. Собирайся съ нами въ Ахайю. Цезарь еще не оставилъ мысли о путешествіи. Онъ. будетъ вездѣ останавливаться по дорогѣ пѣть, собирать вѣнки, грабить храмы и, наконецъ, возвратится въ Италію, какъ тріумфаторъ. Это будетъ что-то въ родѣ шествія Вакха и Аполлона въ одномъ лицѣ. Августіане, августіанки, тысячи цитръ,-- клянусь Касторомъ!-- это стоитъ посмотрѣть, потому что міръ до сихъ поръ не видалъ ничего подобнаго!
   Онъ возлегъ на ложе у стола рядомъ съ Эвникой и продолжалъ говорить, пока невольникъ возлагалъ ему на голову вѣнокъ изъ анемоновъ:
   -- Что ты видѣлъ на службѣ у Корбулона? Ничего! Осмотрѣлъ ли ты, какъ слѣдуетъ, греческіе храмы,-- такъ, какъ я, который два года переходилъ изъ рукъ одного проводника въ руки другого? Былъ ли ты на Родосѣ и видѣлъ ли ты мѣсто, гдѣ стоялъ колоссъ? Видѣлъ ли ты въ Спартѣ яйца, которыя снесла Леда, или въ Аѳинахъ чашу, формой для которой служила лѣвая грудь Елены? Свѣтъ широкъ, и не все кончается въ Затибрской части Рима. Я буду сопровождать цезаря, а потомъ, на обратномъ пути, я оставлю его и поѣду на Кипръ, потому что вотъ эта моя златоволосая богиня желаетъ, чтобы мы въ Пафосѣ принесли Кипридѣ въ жертву голубей, а нужно тебѣ сказать, что всѣ ея желанія исполняются.
   -- Я -- твоя рабыня,-- сказала Эвника.
   Онъ склонилъ свою увѣнчанную голову къ ней на грудь " сказалъ съ улыбкою:
   -- Тогда я -- рабъ рабыни. Божественная, я чту тебя отъ головы до ногъ!
   Потомъ онъ обратился къ Виницію:
   -- Поѣдемъ съ нами на Кипръ, но помни, однако, что передъ этммъ тебѣ нужно будетъ видѣться съ цезаремъ. Не хорошо, что ты до сихъ поръ не былъ у него. Тигеллинъ готовъ обратить это тебѣ во вредъ. Правда, онъ не питаетъ лично къ тебѣ особенной ненависти, но и любить не можетъ, хотя-бы потому, что ты мой племянникъ... Скажемъ что ты боленъ. Мы должны подумать, что ты долженъ отвѣтить цезарю, если онъ спроситъ тебя о Лигіи. Лучше всего, махни рукой и скажи, что ты ее бросилъ, потому что она надоѣла тебѣ. Онъ пойметъ это. Скажи ему также, что болѣзнь удержала тебя дома, что твою горячку усилило огорченіе, что ты не могъ быть въ Неаполѣ и слышатъ его пѣніе, а помогла выздоровѣть надежда, что ты услышишь его. Пересолить не опасайся. Тигеллинъ обѣщаетъ, что придумаетъ для цезаря что-то не только необыкновенное, но и грубое... Я, однако, боюсь, чтобъ онъ не подкопался подъ меня... Боюсь и теперешняго твоего настроенія.
   -- А знаешь-ли,-- сказалъ Виницій,-- что существуютъ люди, которые не боятся цезаря и живутъ такъ спокойно, какъ будто его нѣтъ на свѣтѣ?
   -- Знаю, на кого ты намекаешь: это -- христіане.
   -- Да. Они одни... А что такое наша жизнь, какъ не вѣчный страхъ?
   -- Оставь меня со своими христіанами! Они не боятся цезаря, потому что онъ, можетъ быть, не слыхалъ о нихъ, ничего не знаетъ и занимаютъ они его столько-же, сколько увядшіе листья. Но я увѣряю тебя, что они -- калѣки. Ты самъ чувствуешь это, и если твоя натура противится ихъ ученію, то только потому, что ты самъ чувствуешь ихъ убожество. Ты -- человѣкъ изъ другой глины, а поэтому оставь и себя, и меня въ покоѣ. Мы сумѣемъ жить и умереть, а сумѣютъ-ли они, это неизвѣстно.
   Слова эти поразили Виниція и, возвратившись домой, онъ сталъ думать, что, можетъ быть, эта доброта и милосердіе христіанъ, дѣйствительно, доказываютъ убожество ихъ душъ. Ему казалось, что люди твердые и мужественные не стали-бы такъ прощать. Можетъ быть, это и служило поводомъ къ отвращенію, которое его римская душа питала къ этому ученію. "Мы сумѣемъ жить и умереть",-- сказалъ Петроній. А они? Они умѣютъ только прощать, но не понимаютъ ни истинной любви, ни истинной ненависти.
  

ГЛАВА VIII.

   Неронъ былъ золъ на свое возвращеніе въ Римъ и черезъ нѣсколько дней у него уже снова явилось желаніе уѣхать въ Ахайю. Въ сопровожденіи приближенныхъ, среди которыхъ, находился и Виницій, онъ отправился въ Капитолій, чтобы принести богамъ жертву за благополучное путешествіе. Но на другой день, когда онъ былъ въ храмѣ Весты, произошелъ случай, который измѣнилъ всѣ планы цезаря. Неронъ не вѣрилъ въ боговъ, но боялся ихъ; въ особенности внушала ему ужасъ таинственная Веста; при видѣ божества и священнаго огня, у него поднялись волосы дыбомъ, зубы судорожно сжались, дрожь пробѣжала по всѣмъ его членамъ, и цезарь опустился на руки Виниція, который случайно находился сзади его. Нерона сейчасъ-же вынесли изъ храма и перенесли на Палатинъ. Онъ скоро пришелъ въ себя, но, тѣмъ не менѣе, не вставалъ съ постели цѣлый день. Къ великому удивленію присутствующихъ, онъ объявилъ, что свой отъѣздъ въ Ахайю онъ откладываетъ, потому что божество тайно предостерегло его отъ поспѣшности. Спустя часъ въ Римѣ уже публично объявили, что цезарь, видя опечаленныя лица жителей и проникнутый любовью къ нимъ, какъ отецъ къ дѣтямъ, остается, чтобы дѣлить съ ними горе и радость. Народъ, обрадованный рѣшеніемъ императора и, вмѣстѣ съ тѣмъ, увѣренный, что теперь игры и раздача хлѣба не будутъ прекращены, собрался толпою передъ дворцовыми воротами, оглашая воздухъ криками въ честь божественнаго цезаря, а тотъ прервалъ игру въ кости, которою забавлялся съ приближенными, и сказалъ:
   -- Да! Нужно отложить. Египетъ и владычество надъ Востокомъ, въ силу пророчества, не минуютъ меня,-- значить, и Ахайя можетъ подождать. Я прикажу перекопать Коринѳскій перешеекъ, а въ Египтѣ воздвигну такіе памятники, въ сравненіи съ которыми пирамиды покажутся игрушками. Я прикажу соорудить сфинксъ въ семь разъ больше того, который стоитъ близъ Мемфиса въ пустынѣ, и велю этому сфинксу придать мое лицо. Позднѣйшіе вѣка будутъ говорить только обо мнѣ и объ этомъ памятникѣ.
   -- Ты уже соорудилъ себѣ памятникъ своими стихами не въ семь разъ, а въ трижды семь разъ выше пирамиды Хеопса,-- сказалъ Петроній.
   -- А пѣніемъ?-- спросилъ Неронъ.
   -- Ахъ! Если-бы можно было поставить тебѣ такую-же статую, какъ статуя Мемнона, которая отзывалась-бы твоимъ голосомъ при восходѣ солнца! Моря, прилегающія къ Египту, во вѣки вѣковъ кишѣли-бы кораблями, на которыхъ толпы съ трехъ странъ свѣта слушали-бы твое пѣніе.
   -- Увы, кто сумѣетъ сдѣлать это?-- сказалъ Неронъ.
   -- Но ты можешь повелѣть изваять себя изъ базальта въ видѣ правящаго квадригой.
   -- Правда! Я сдѣлаю это!
   -- Ты сдѣлаешь подарокъ человѣчеству.
   -- Въ Египтѣ я вступлю въ бракъ съ Луною,-- она вдова,-- и буду настоящимъ богомъ.
   -- А намъ дашь въ жены звѣзды и мы составимъ новое созвѣздіе, которое будетъ называться созвѣздіемъ Нерона. А Вителлія обвѣнчай съ Ниломъ, чтобъ они распложали гиппопотамовъ. Тигеллину подари пустыню, тогда онъ будетъ царемъ шакаловъ.
   -- А мнѣ что ты предназначаешь?-- спросилъ Ватиній.
   -- Да благословитъ тебя Аписъ! Ты устроилъ намъ такія великолѣпныя игры въ Беневентѣ, что я не могу желать тебѣ дурного: сшей сапоги сфинксу,-- у него лапы коченѣютъ во время ночной росы,-- а потомъ ты будешь шить обувь для колоссовъ, составляющихъ аллею передъ храмами. Цезарь, я люблю, когда ты мечтаешь о Египтѣ, и меня огорчаетъ, что ты отложилъ свой отъѣздъ.
   Неронъ сказалъ на это:
   -- Ваши смертные глаза ничего не видали, потому что божество дѣлается невидимымъ для того, для кого захочетъ. Знайте, что когда я былъ въ храмѣ Весты, она сама предстала передо мной и сказала мнѣ на ухо: "Отложи отъѣздъ!" Это было такъ неожиданно, что я испугался, хотя за такое очевидное покровительство боговъ я долженъ быть имъ благодаренъ.
   -- Всѣ были поражены,-- сказалъ Тигеллинъ,-- а весталка Рубрія лишилась чувствъ.
   -- Рубрія!-- воскликнулъ Неронъ,-- какая у нея бѣлоснѣжная шея!
   -- Но и она краснѣетъ при видѣ тебя, божественный цезарь.
   -- Да, и я замѣтилъ это. Странно... Весталка! Во всякой весталкѣ есть что-то божественное, а Рубрія такъ прекрасна!
   Онъ задумался на минуту, потомъ спросилъ:
   -- Скажи мнѣ, почему люди боятся Весты больше, чѣмъ другихъ боговъ? Меня самого охватилъ страхъ, хотя я -- верховный жрецъ. Я помню только, что упалъ навзничь и, навѣрное, грянулся-бы о земь, если-бъ меня кто-то не поддержалъ. Кто поддержалъ меня?
   -- Я,-- отвѣтилъ Виницій.
   -- Ахъ, это ты, "суровый Аресъ?" Отчего ты не былъ въ Беневентѣ? Мнѣ говорили, что ты боленъ, и, дѣйствительно, лицо твое измѣнилось. Да!.. я слыхалъ, что Кротонъ хотѣлъ убить тебя. Правда это?
   -- Да, онъ сломалъ мнѣ руку, но я отбился.
   -- Сломанною рукой?
   -- Мнѣ помогъ одинъ варваръ. Онъ сильнѣе Кротона.
   Неронъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
   -- Сильнѣе Кротона? Ты шутишь, что-ли? Кротонъ былъ сильнѣе всѣхъ людей.
   -- Я говорю тебѣ то, что видѣлъ своими глазами.
   -- Гдѣ-же эта жемчужина? Не сдѣлался-ли онъ царемъ неморенскимъ?
   -- Не знаю, цезарь. Я потерялъ его изъ виду.
   -- Ты даже не знаешь, изъ какого онъ народа?
   -- У меня была сломана рука, и я не могъ его ни о чемъ разспросить.
   -- Разыщи мнѣ его.
   На это Тигеллинъ сказалъ:
   -- Я займусь этимъ.
   А Неронъ говорилъ дальше Виницію:
   Благодарю за то, что ты поддержалъ меня. При паденіи я могъ-бы разбить голову. Когда-то ты былъ хорошимъ собесѣдникомъ, но послѣ войны и службы подъ начальствомъ Корбулона ты какъ-то одичалъ, и я тебя рѣдко вижу.
   Потомъ, помолчавъ немного, онъ прибавилъ:
   -- А какъ поживаетъ та дѣвушка... съ узкими бедрами... которая правилась тебѣ и которую я отнялъ у Авла для тебя?
   Виницій смутился, но Петроній въ ту же минуту пришелъ ему на помощь.
   -- Господинъ, я готовъ биться объ закладъ, что онъ позабылъ ее. Видишь его смущеніе? Спроси его, сколько у него было женщинъ съ того времени, и я не ручаюсь, сумѣетъ-ли онъ отвѣтить на это. Виницій -- хорошій солдатъ, но еще лучшій пѣтухъ. Ему нужна цѣлая стая. Накажи его за это, господинъ, и не приглашай на пиръ, который Тигеллинъ собирается устроить въ твою честь на пруду Агриппы.
   -- Нѣтъ, я не сдѣлаю этого. Я вѣрю Тигеллину, что тамъ въ стаяхъ недостатка не будетъ.
   -- Можетъ-ли быть недостатокъ въ Харитахъ тамъ, гдѣ будетъ самъ Амуръ?-- сказалъ Тигеллинъ.
   Неронъ отвѣтилъ:
   -- Скука томитъ меня! По волѣ богини я остался въ Римѣ, но не могу выносить его. Я уѣду въ Анцій. Я задыхаюсь въ этихъ узкихъ улицахъ, среди этихъ разваливающихся домовъ, въ этихъ отвратительныхъ переулкахъ. Зловоніе доходитъ даже сюда, въ мой домъ и въ мои сады. Ахъ, еслибъ землетрясеніе разрушило Римъ, еслибъ какой-нибудь разгнѣванный богъ сравнялъ его съ землею, тогда я показалъ бы вамъ, какъ слѣдуетъ строить городъ, который считается главою міра и моей столицей.
   -- Цезарь,-- сказалъ Тигеллинъ,-- ты говоришь: "еслибъ какой-нибудь разгнѣванный богъ разрушилъ городъ",-- это такъ?
   -- Такъ! Ну, что же?
   -- А развѣ ты не богъ?
   Неронъ махнулъ рукой и сказалъ:
   -- Посмотримъ, что ты устроишь намъ на прудахъ Агриппы. Потомъ я поѣду въ Анцій. Вы всѣ черезчуръ ничтожны и не понимаете, что мнѣ необходимо великое.
   Онъ закрылъ глаза въ знакъ того, что нуждается въ отдыхѣ. Приближенные стали расходиться. Петроній вышелъ съ Виниціемъ и сказалъ ему:
   -- Ты приглашенъ на пиръ. Мѣднобородый отказался отъ путешествія, но за то будетъ безумствовать больше, чѣмъ когда-нибудь, и хозяйничать въ городѣ, какъ въ своемъ домѣ. Старайся и ты въ безумствахъ найти развлеченіе и забвеніе. Мы покорили весь міръ и имѣемъ право веселиться. Ты, Маркъ, красивый малый, и я отчасти этимъ объясняю свою слабость къ тебѣ. Клянусь Діаной Эфесской! Еслибъ ты могъ видѣть свои сросшіяся брови и свое лицо, въ которомъ видна старая кровь квиритовъ... Другіе въ твоемъ присутствіи кажутся отпущенниками. Да! Если бы не это дикое ученіе, Лигія теперь была бы въ твоемъ домѣ: Попробуй-ка еще разъ доказывать мнѣ, что христіане не враги жизни и людей. Они обошлись съ тобой хорошо, и ты можешь быть имъ благодаренъ, но на твоемъ мѣстѣ я возненавидѣлъ бы это ученіе и искалъ бы наслажденія тамъ, гдѣ можно найти его. Ты красивый малый, повторяю тебѣ, а Римъ кишитъ разведенными женами.
   -- Меня удивляетъ только одно,-- сказалъ Виницій,-- неужели все это не надоѣло тебѣ?
   -- Кто тебѣ сказалъ это? Мнѣ это надоѣло давно, но я старше тебя. Кромѣ того, у меня есть интересы, которыхъ у тебя нѣтъ. Я ноблю книги, которыхъ ты не любишь, люблю поэзію, которая наводитъ на тебя скуку, люблю вазы, геммы и множество вещей, на которыя ты не обращаешь вниманія; у меня боль въ спинѣ, которую ты не испытываешь, наконецъ, я нашелъ Эвнику, а ты не нашелъ ничего подобнаго. Мнѣ хорошо дома, среди произведеній искусства, а изъ тебя я никогда не сдѣлаю эстетика. Я знаю, что въ жизни уже не найду ничего больше, а ты не знаешь этого и еще вѣчно надѣешься и ищешь чего-то. Еслибы къ тебѣ пришла смерть, ты, при всей твоей храбрости и при всѣхъ твоихъ горестяхъ, умеръ бы съ удивленіемъ, что пришла пора уже покидать міръ, а я принялъ бы ее, какъ необходимость, зная по опыту, что на всемъ свѣтѣ нѣтъ ничего такого, чего бы я не испыталъ. Я не спѣшу, но не буду и медлить и постараюсь только о томъ, чтобы мнѣ было весело до конца. Знаешь-ли ты, что я узналъ? Во время пира Тигеллина, на берегу пруда Агриппы, будутъ устроены лупанаріи, въ которыхъ будутъ собраны женщины изъ знатнѣйшихъ домовъ Рима. Неужели тамъ не найдется ни одна настолько красивая, чтобы она могла утѣшить тебя? Будутъ и дѣвушки, которыя въ первый разъ выступятъ въ свѣтъ... въ видѣ нимфъ. Такова наша Римская имперія. Тепло уже, южный вѣтеръ согрѣетъ воду и не повредитъ обнаженнымъ тѣламъ. А ты, Нарциссъ, знай, что тамъ не найдется ни одной, которая воспротивилась бы тебѣ, хотя бы то была весталка!
   Виницій ударялъ себя рукой по головѣ, какъ человѣкъ, занятый вѣчно одною мыслью:
   -- Нужно особенное счастье, чтобъ я напалъ на такую.
   -- А кто это сдѣлалъ, какъ не христіане? Но люди, избравшіе себѣ символомъ крестъ, не могутъ быть иными. Слушай меня: Греція была прекрасна и породила мудрость міра, мы породили, силу, а что, какъ ты думаешь, можетъ породить это ученіе? Если ты знаешь, то объясни мнѣ, потому что, клянусь Поллуксомъ, я не могу догадаться.
   Виницій пожалъ плечами.
   -- Кажется, ты боишься, чтобы я не сдѣлался христіаниномъ?
   -- Я боюсь, чтобы ты не испортилъ себѣ жизни. Обѣщай мнѣ, что если ты теперь застанешь у себя какого-нибудь христіанина, то покажешь ему языкъ. Если это будетъ Главкъ, то это даже не удивитъ его. До свиданія, на пруду Агриппы!
  

ГЛАВА IX.

   Преторіанцы окружали лѣса, растущіе по берегамъ пруда Агриппы, чтобы черезчуръ большая толпа зрителей не мѣшала цезарю и его гостямъ. Говорили, что все, что только отличалось въ Римѣ богатствомъ, умомъ или красотою, соберется на этомъ пиру, равнаго которому еще не было никогда въ Римѣ. Тигеллинъ хотѣлъ вознаградить цезаря за отложенную поѣздку въ Ахайю, а вмѣстѣ съ тѣмъ, перещеголять всѣхъ, кто когда-либо принималъ Нерона, и доказать ему, что никто не съумѣетъ такъ развлечь его. Еще во время своего пребыванія въ Неаполѣ, а потомъ въ Беневентѣ, онъ дѣлалъ приготовленія и отдавалъ приказанія, чтобъ изъ отдаленнѣйшихъ концовъ міра присылали въ Римъ звѣрей, птицъ, рѣдкихъ рыбъ и растенія,-- все, не исключая сосудовъ и тканей, которыя должны были украшать пиршество. Доходы съ цѣлыхъ провинцій шли на удовлетвореніе безумныхъ замысловъ, но на это всесильный фаворитъ не обращалъ вниманія. Вліяніе его росло съ каждымъ днемъ. Можетъ быть, для Нерона Тигеллинъ еще не сдѣлался самымъ пріятнымъ человѣкомъ, но за то становился все болѣе необходимымъ. Петроній, несомнѣнно, превышалъ его лоскомъ, умомъ, остроуміемъ, своими рѣчами лучше могъ развлекать цезаря, но, на свое несчастье, превышалъ въ этомъ и самого цезаря, почему возбуждалъ въ немъ зависть. Кромѣ того, онъ не умѣлъ быть во всемъ его послушнымъ орудіемъ и цезарь боялся его мнѣнія, когда дѣло касалось вопросовъ вкуса, а съ Тигеллиномъ никогда не чувствовалъ себя стѣсненнымъ. Самый титулъ Петронія "arbiter elegantianim" уязвлялъ самолюбіе Нерона, ибо кто же, если не онъ самъ, долженъ былъ носить такой титулъ? Тигеллинъ сознавалъ свои недостатки и рѣшилъ превзойти всѣхъ неразборчивостью своихъ услугъ, а прежде всего, такою роскошью, чтобы и воображеніе Нерона было поражено ею.
   Пиръ долженъ былъ происходить на громадномъ плоту, сколоченномъ изъ позолоченныхъ бревенъ. Закраины плота были украшены великолѣпными раковинами, играющими всѣми цвѣтами радуги. Борта были покрыты пальмами, лотосами и цвѣтущими розами, среди которыхъ таились фонтаны, бьющіе духами, статуи боговъ и золотыя или серебряныя клѣтки съ разноцвѣтными птицами. По серединѣ возвышался огромный, со всѣхъ сторонъ открытый шатеръ изъ сирійскаго пурпура, на серебряныхъ столбахъ, а подъ нимъ, какъ солнце, блестѣли столы, полные александрійскимъ стекломъ, хрусталемъ и безцѣнными сосудами, награбленными въ Италіи, Греціи и Малой Азіи. Илотъ казался цвѣтущимъ островомъ и соединенъ былъ золотыми и пурпурными шнурами съ лодками, имѣющими форму рыбъ, лебедей, чаекъ и фламинго, а въ лодкахъ, на разноцвѣтныхъ веслахъ, сидѣли нагіе гребцы,-- женщины и мужчины,-- чудной красоты, съ волосами, завитыми на восточный манеръ или заключенными въ золотыя сѣтки. Когда Неронъ съ Поппеей и свитой причалилъ къ плоту и возсѣлъ подъ шатромъ, лодки двинулись, весла ударили по водѣ, золотые шнуры натянулись и плотъ, вмѣстѣ съ гостями, сталъ двигаться и описывать круги на пруду. Плотъ окружали лодки и меньшіе плоты, наполненные цитристками и арфистками, розовыя тѣла которыхъ на лазурномъ фонѣ неба и воды были залиты отблесками отъ золотыхъ инструментовъ.
   Изъ прибрежныхъ лѣсовъ, изъ фантастическихъ построекъ, нарочно сооруженныхъ и скрытыхъ между деревьями, также доносились звуки музыки и пѣнія. Весь лѣсъ загремѣлъ, и эхо далеко разносило отголоски роговъ и трубъ. Самъ цезарь, сидя между Поппеей и Пиѳагоромъ, удивлялся и не скупился на похвалы Тигелляну, а въ особенности, когда между лодками появились молодыя невольницы, одѣтыя сиренами и покрытыя зеленою сѣткой, напоминающей чешую. По привычкѣ, онъ посматривалъ на Петронія, желая узнать мнѣніе "арбитра", но Петроній казался ко всему равнодушнымъ и, только послѣ вопроса, обращеннаго къ нему, отвѣтилъ:
   -- Я думаю, господинъ, что десять тысячъ обнаженныхъ дѣвушекъ производятъ меньшее впечатлѣніе, чѣмъ одна.
   Цезарю, однако, понравился этотъ "пловучій пиръ",-- это было что-то новое. Наконецъ, за обѣдомъ подавали такія изысканныя блюда, что даже и воображеніе Апиція было бы поражено ими, вина такого качества, что Отонъ, который предлагалъ своимъ гостямъ до восьмидесяти сортовъ, отъ стыда скрылся бы подъ водой, если бы видѣлъ эту роскошь. За столъ, кромѣ женщинъ, возлегли только одни приближенные, и всѣхъ ихъ затмѣвалъ красотой Виницій. Петроній, кдкъ человѣкъ опытный, былъ правъ, когда сказалъ Виницію, что ни одна изъ августіанокъ не сумѣетъ и не захочетъ противиться ему. На Виниція теперь смотрѣли всѣ, не исключая Понпеи и весталки Руоріи, которую цезарь пожелалъ видѣть на пиру.
   Вина, замороженныя въ горномъ снѣгу, вскорѣ разогрѣли сердца и головы пирующихъ. Изъ прибрежныхъ зарослей появлялись все новыя и новыя лодки въ формѣ стрекозъ и куколокъ. Надъ лодками порхали привязанные на серебряныхъ и голубыхъ нитяхъ или шнуркахъ голуби и другія птицы изъ Индіи и Африки. День былъ теплый и даже жаркій, хотя пиръ происходилъ въ началѣ мая. Плотъ все кружился по водѣ, число хмѣлѣвшихъ и шумящихъ на немъ людей все болѣе и болѣе увеличивалось. Пиръ еще не дошелъ до половины, когда на порядокъ, въ которомъ гости возлегли за столъ, перестали обращать вниманіе. Примѣръ подалъ самъ цезарь, приказавъ Виницію занять свое мѣсто и, возлегши около Рубріи, сталъ что-то нашептывать ей на ухо. Виницій очутился возлѣ Поппеи, которая черезъ минуту протянула ему руку и просила застегнуть разстегнувшійся браслетъ. Когда Виницій слегка дрожащими руками сталъ застегивать, Поппея бросила на него изъ-подъ своихъ длинныхъ рѣсницъ стыдливый взоръ я покачала своею золотистою головкой, какъ будто не соглашаясь на что-то. Тѣмъ временемъ огромный красный дискъ солнца медленно закатывался за верхушки деревьевъ; гости были по большей части совершенно пьяны. Теперь плотъ подвигался вдоль береговъ, гдѣ, среди деревьевъ и кустовъ, виднѣлись группы людей, одѣтыхъ фавнами или сатирами, играющихъ на флейтахъ, дудкахъ и бубнахъ, и группы обнаженныхъ дѣвушекъ, изображающихъ нимфъ, дріадъ и гамадріадъ. Наконецъ, наступилъ мракъ, и съ главнаго плота послышались пьяные возгласы въ честь луны, и въ ту же минуту лѣсъ освѣтился тысячью огней. Изъ лупанаріевъ, стоявшихъ по берегамъ, полились струи свѣта, на террасахъ показались новыя группы, также обнаженныя,-- то были жены и дочери знатнѣйшихъ римскихъ домовъ. Голосомъ и разнузданными движеніями онѣ зазывали къ себѣ гостей. Наконецъ, плотъ присталъ къ берегу, цезарь и августіане бросились въ лѣсъ, разсыпались по лупанаріямъ, по палаткамъ, скрывавшимся въ чащѣ, по гротамъ, искусственно устроеннымъ среди источниковъ и фонтановъ. Безуміе охватило всѣхъ, никто не зналъ, куда дѣвался цезарь, кто сенаторъ, кто танцовщикъ или музыкантъ. Сатиры и фавны съ крикомъ стали гоняться за нимфами; лампады гасили ударами тирсовъ. Нѣкоторыя части лѣса погрузились въ темноту. Повсюду слышались то крикъ, то смѣхъ, то шепотъ, то тяжелое дыханіе человѣческой груди. Римъ, дѣйствительно, никогда еще не видалъ ничего подобнаго.
   Виницій не былъ пьянъ, какъ на прошломъ пиру у цезаря, гдѣ была Лигія, но и его ослѣпилъ и опьянилъ видъ всего, что происходило вокругъ, и имъ овладѣла жажда наслажденія. Войдя въ лѣсъ, онъ вмѣстѣ съ другими побѣжалъ и высматривалъ, какая изъ дріадъ покажется ему болѣе соблазнительною. Каждую минуту мимо него пробѣгали все новыя и новыя стаи ихъ, преслѣдуемыя фавнами, сатирами, сенаторами, воинами,-- при звукахъ музыки. Наконецъ, онъ увидалъ толпу обнаженныхъ дѣвушекъ, предводительствуемыхъ одною, одѣтою Діаной, подскочилъ къ нимъ, желая ближе разглядѣть богиню, и вдругъ сердце замерло въ его груди. Ему показалось, что въ богинѣ съ полумѣсяцемъ на головѣ онъ узнаетъ Лигію.
   Обнаженныя дріады окружили его бѣшенымъ хороводомъ, а черезъ минуту, видимо желая склонить его къ преслѣдованію, разсыпались, какъ стадо сернъ. Но Виницій остался на мѣстѣ, съ бьющимся сердцемъ, съ прерывающимся дыханіемъ. Хотя онъ увидалъ, что Діана была не Лигія и вблизи даже не походила на нее, черезчуръ сильное волненіе лишило его силъ. Его вдругъ охватила тоска по Лигіи, тоска такая какой онъ еще никогда въ жизни не испытывалъ, и любовь къ ней новой, громадной волной залила его сердце. Никогда еще она не казалась ему болѣе дорогой, чистой, болѣе любимой, какъ въ этомъ лѣсу безумія и дикаго распутства. За минуту до того онъ самъ хотѣлъ выпить изъ этого кубка и принять участіе во всеобщей разнузданности и безстыдствѣ, а теперь его охватило чувство отвращенія. Онъ почувствовалъ, что его душитъ омерзеніе, что его груди нуженъ воздухъ, а глазамъ видъ звѣздъ, не заслоненныхъ вѣтвями, и рѣшилъ бѣжать. Но едва онъ двинулся, какъ передъ нимъ встала какая-то фигура, съ головой, окутанной покрываломъ, и, положивъ руки на его плеча, прошептала, обдавая горячимъ дыханіемъ лицо его:
   -- Я люблю тебя!.. Иди!.. Насъ никто не увидитъ!.. Спѣши!
   Виницій точно очнулся отъ сна и спросилъ:
   -- Кто ты?
   Она прижалась къ нему грудью и продолжала настаивать:
   -- Спѣши! Смотри, какъ здѣсь пусто!- Я люблю тебя! Иди!
   -- Кто ты?-- спросилъ Виницій.
   -- Отгадай.
   И она черезъ покрывало прижалась губами къ его тубамъ, притягивая къ себѣ его голову, но, наконецъ, у нея не хватило дыханія, и она отняла отъ него свое лицо.
   -- Ночь любви... ночь забвенія!-- говорила она, задыхаясь.-- Сегодня можно!.. Возьми меня. Я твоя!
   Эти поцѣлуи обожгли Виниція и наполнили новымъ чувствомъ отвращенія. Душа его и сердце были гдѣ-то далеко и во всемъ мірѣ для него не существовало никого, кромѣ Лигіи.
   И, отстраняя рукою закутанную фигуру, онъ сказалъ:
   -- Кто бы ты ни была, я люблю другую и не хочу тебя.
   Она приблизила къ нему голову и сказала:
   -- Приподними покрывало...
   Но въ эту минуту листья ближайшихъ миртовъ зашелестѣли,-- закутанная фигура исчезла, какъ ночное видѣніе, только издали донесся ея смѣхъ, какой-то странный и зловѣщій.
   Передъ Виниціемъ стоялъ Петроній.
   -- Я видѣлъ и слышалъ,-- сказалъ онъ.
   Виницій отвѣтилъ:
   -- Пойдемъ отсюда!
   И они пошли, миновали горящіе огнями лупанаріи, лѣсъ, цѣпь конныхъ преторіанцевъ и, наконецъ, нашли свои носилки.
   -- Я сяду съ тобой,-- сказалъ Петроній.
   Они сѣли вмѣстѣ, но всю дорогу молчали. И только въ атріи дома Виниція Петроній сказалъ:
   -- Ты знаешь, кто это?
   -- Рубрія?-- спросилъ Виницій и содрогнулся при одной мысли, что Рубрія была весталка.
   -- Нѣтъ.
   -- Такъ кто же?

[]

   Петроній понизилъ голосъ:
   -- Огонь Весты оскверненъ,-- Рубрія была съ цезаремъ. Съ тобою же говорила...
   И онъ докончилъ еще тише:
   -- Diva augusta (Божественная августа,-- Поппея).
   Наступила минута молчанія.
   -- Цезарь,-- сказалъ Петроній,-- не съумѣлъ при ней скрыть своей страсти къ Рубріи,-- можетъ быть, она хотѣла отомстить ему, а я помѣшалъ вамъ потому, что если бы ты, узнавъ августу, отказалъ бы ей, то погибли бы навѣрное: ты, Лигія, а, можетъ быть, и я.
   Виницій вспыхнулъ.
   -- Будетъ съ меня Рима, цезаря, пировъ, августы, Тигеллина и всѣхъ васъ! Я задыхаюсь! Я не могу такъ жить, не могу! Ты понимаешь меня?
   -- Ты теряешь голову, разсудокъ, чувство мѣры!.. Виницій!
   -- Я люблю на всемъ свѣтѣ ее одну!
   -- Такъ что же?
   -- То, что я не хочу другой любви, не хочу вашей жизни, вашихъ пировъ, вашего разврата и вашихъ преступленій!
   -- Что съ тобою? Христіанинъ ты, что-ли?
   Молодой человѣкъ охватилъ голову руками и началъ повторять съ отчаяніемъ:
   -- Нѣтъ еще! Нѣтъ еще!
  

ГЛАВА X.

   Петроній пошелъ домой, пожимая плечами и очень недовольный. Теперь и онъ увидалъ, что они съ Виниціемъ перестали понимать другъ друга. Когда-то Петроній имѣлъ огромное вліяніе на молодого воина. Опытный скептикъ понималъ, что потерялъ ключъ къ этой душѣ. Это было и непріятно ему, и внушало опасеніе, которое еще болѣе усиливали воспоминанія о событіяхъ этой ночи. "Если со стороны августы это не мимолетная прихоть, а болѣе сильная страсть,-- думалъ Петроній,-- то будетъ одно изъ двухъ: или Виницій не устоитъ и тогда можетъ погибнуть отъ всякой случайности, или,-- чего отъ него теперь ожидать возможно,-- устоитъ, и въ такомъ случаѣ навѣрное погибнетъ, а съ нимъ, можетъ быть, и я, хотя бы потому, что я его родственникъ, и потому, что августа, возненавидѣвъ всю семью, перенесетъ всю силу cвоего вліянія на сторону Тигеллина"... И такъ, и иначе было плохо. Петроній былъ человѣкъ храбрый и смерти не боялся, но, не ожидая отъ нея ничего, не хотѣлъ призывать ее. Послѣ долгаго размышленія онъ рѣшилъ, наконецъ, что самое лучшее и самое безопасное -- это отправить Виниція путешествовать. Ахъ, если бы онъ могъ дать, ему Лигію на дорогу, то съ радостью сдѣлалъ бы это! Но Петроній надѣялся, что ему и такъ не особенно трудно будетъ уговорить Виниція. Онъ распустилъ бы на Палатинѣ слухъ объ его болѣзни и отстранилъ бы опасность какъ отъ него, такъ и отъ себя. Августа, въ концѣ-концовъ, не была увѣрена,-- узналъ-ли ее Виницій; она могла предполагать, что нѣтъ, и въ такомъ случаѣ ея самолюбіе до сихъ поръ не особенно пострадало. Но въ будущемъ могло произойти другое, и это нужно предупредить. Петроній, прежде всего, хотѣлъ выиграть время,-- онъ понималъ, что какъ только цезарь отправится въ Ахайю, Тигеллинъ, который ничего не понималъ въ области искусства, отойдетъ на второй планъ и утратитъ свое вліяніе. Въ Греціи Петроній былъ увѣренъ въ своей побѣдѣ надъ всѣми соперниками.

[]

   А пока онъ рѣшилъ наблюдать за Виниціемъ и склонять его къ путешествію. Нѣсколько дней онъ думалъ даже о томъ, что если бы теперь онъ выхлопоталъ у цезаря эдиктъ объ изгнаніи христіанъ изъ Рима, то Лигія покинула бы его вмѣстѣ со своими единовѣрцами, а за ней уѣхалъ бы и Виницій. Тогда не нужно было бы его и уговаривать. Само по себѣ дѣло было возможное. Еще недавно, когда евреи начали волноваться изъ ненависти къ христіанамъ, цезарь Клавдій, не умѣя отличить однихъ отъ другихъ, изгналъ евреевъ. Почему бы Нерону теперь не изгнать христіанъ? Въ Римѣ стало бы просторнѣе. Петроній послѣ "пловучаго пира" каждый день видался съ Нерономъ на Палатинѣ и въ другихъ домахъ. Внушить ему подобную мысль было легко, потому что цезарь никогда не сопротивлялся внушеніямъ, могущимъ принести кому-нибудь вредъ. Послѣ зрѣлаго размышленія, Петроній составилъ себѣ. цѣлый планъ дѣйствія. Онъ устроитъ у себя пиръ и на немъ убѣдить цезаря подписать эдиктъ. Онъ былъ даже почти увѣренъ, что ему будетъ поручено и выполненіе этого эдикта. Тогда онъ выслалъ бы Лигію, со всѣми почестями, надлежащими избранницѣ Виниція, напримѣръ, въ Байи, пустъ бы они тамъ любили другъ-друга и играли въ христіанство сколько имъ угодно.
   Виниція онъ навѣщалъ часто, потому, что, при всемъ своемъ римскомъ эгоизмѣ, не могъ освободиться отъ привязанности къ нему, а во-вторыхъ, чтобы уговорить его отправиться путешествовать. Виницій притворился больнымъ и не показывался на Палатинѣ, гдѣ каждый день одни планы смѣнялись другими. Однажды Петроній услыхалъ отъ самого цезаря, что онъ собирается въ Анцій, и на другой день отправился извѣстить объ этомъ Виниція.
   Тотъ показалъ ему списокъ приглашенныхъ въ Анцій, который утромъ принесъ ему отпущенникъ цезаря.
   -- Здѣсь значится и мое имя, и твое,-- сказалъ онъ.-- Когда ты вернешься домой, то найдешь такой же списокъ у себя.
   -- Если бы меня не было въ числѣ приглашенныхъ, то это значило бы, что мнѣ пришла пора умереть, но я не разсчитываю, чтобъ это случилось передъ поѣздкой въ Ахайю,-- отвѣтилъ Петроній.-- Тамъ я буду Нерону очень нуженъ.
   Потомъ, пересмотрѣвъ списокъ, онъ прибавилъ:
   -- Едва мы возвратились въ Римъ, какъ нужно снова покидать его и тащиться въ Анцій. Но что дѣлать? Это не только приглашеніе,-- это, вмѣстѣ съ тѣмъ, приказъ.
   -- А если бы кто не послушалъ его?
   -- Тогда получилъ бы приглашеніе другого рода -- отправиться въ болѣе длинное путешествіе, въ такое, изъ какого не возвращаются. Какая досада, что ты не послушался моего совѣта и не уѣхалъ отсюда, пока было время! Теперь ты долженъ ѣхать -въ Анцій.
   -- Теперь я долженъ ѣхать въ Анцій... Подумай же, въ какое время мы живемъ и что мы за подлые рабы!
   -- А ты это только теперь замѣтилъ?
   -- Нѣтъ. Но, видишь ли, ты доказывалъ мнѣ, что христіанское ученіе -- врагъ жизни, потому что оно налагаетъ на нее узы. А могутъ ли быть болѣе тяжелыя узы, чѣмъ тѣ, которыя носимъ мы? Ты говоришь: Греція породила мудрость и красоту, а Римъ -- силу. Гдѣ же наша сила?
   -- Призови къ себѣ Хи лона. Сегодня у меня нѣтъ ни малѣйшаго желанія философствовать. Клянусь Геркулесомъ! не я создалъ это время и не я за него отвѣчаю. Поговоримъ объ Анціѣ. Знай, что тебя ждетъ тамъ большая опасность и что, можетъ быть, тебѣ лучше было бы помѣриться силами съ Урсомъ, который задавилъ Кротона, чѣмъ ѣхать въ Анцій, а, все-таки, не ѣхать ты не можешь.
   Виницій небрежно махнулъ рукой и сказалъ:
   -- Опасность! Мы всѣ блуждаемъ въ мракѣ смерти и каждую минуту чья-нибудь голова погружается въ этотъ мракъ.
   -- Долженъ ли я перечислить тебѣ всѣхъ, у кого была хоть капля ума, и. кто, благодаря этому, несмотря на времена Тиберія, Калигулы, Клавдія и Нерона, дожилъ до восьмидесяти лѣтъ? Пускай примѣромъ тебѣ послужитъ хотя бы только Домицій Аферъ. Онъ спокойно состарился, хотя всю жизнь былъ негодяемъ и разбойникомъ.
   -- Можетъ быть, поэтому! можетъ быть, только поэтому!-- отвѣтилъ Виницій.
   Онъ посмотрѣлъ списокъ и сказалъ:
   -- Тигеллинъ, Ватиній, Секстъ Африканъ, Аквилій Регулъ, Сулей Нерулинъ, Эпрій Марцеллъ и такъ далѣе. Что за сбродъ негодяевъ!.. И подумаешь, что они управляютъ міромъ!..
   -- Но поговоримъ о болѣе важномъ. Сосредоточь свое вниманіе і слушай меня. Я сказалъ на Палатинѣ, что ты боленъ и не можешь выходить изъ дома, а теперь твое имя, однако, находится въ спискѣ. Это доказываетъ, что кто-то не повѣрилъ моимъ разсказамъ и постарался нарочно пригласить тебя. Нерону интереса въ этомъ не было; для него ты солдатъ, съ которымъ, при случаѣ, можно говорить только о ристаніяхъ въ циркѣ и который не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о поэзіи и музыкѣ. О внесеніи твоего имени въ списокъ постаралась, навѣрное, Поппея, а это значитъ, что ея страсть къ тебѣ не была мимолетной прихотью и что она желаетъ овладѣть тобой.
   -- Храбрая августа!
   -- Дѣйствительно, храбрая, потому что она можетъ окончательно погубить себя. Да внушитъ ей Венера какъ можно скорѣе какую-нибудь другую любовь, но поі:а она хочетъ тебя, ты долженъ соблюдать величайшую осторожность. Мѣднобородому она начинаетъ уже надоѣдать,-- онъ теперь предпочитаетъ Рубрію или Пиѳагора, но ради своего самолюбія онъ жестоко отомстилъ бы намъ.,
   -- Въ лѣсу я не зналъ, что она разговариваетъ со мною, но ты подслушивалъ и знаешь, что и сказалъ ей, что люблю другую и не хочу ее любить.
   -- А я заклинаю тебя всѣми подземными богами, не теряй послѣднихъ остатковъ разума, которые еще оставили тебѣ христіане. Какъ можно колебаться, когда предстоитъ выборъ между возможной и вѣрной гибелью? Не говорилъ ли я тебѣ, что если бы ты оскорбилъ самолюбіе августы, то для тебя не было бы спасенія? Клянусь Гадесомъ! если жизнь опротивѣла тебѣ, то лучше сейчасъ же открой себѣ жилы или бросься на мечъ, потому что если ты оскорбишь Поппею, то тебя можетъ ностигнуть менѣе легкая смерть. Когда-то съ тобою было пріятно говорить... Въ чемъ собственно все дѣло? Убудетъ тебя, что ли? Помѣшаетъ это тебѣ любить твою Лигію? Помни, притомъ, что Поппея видѣла ее на Палатинѣ и что ей не трудно будетъ догадаться, ради кого ты отталкиваешь столь высокое благоволеніе. А тогда она добудетъ ее хоть изъ-подъ земли. Ты погубишь не только себя, но и Лигію,-- понимаешь?
   Виницій слушалъ такъ, какъ будто думалъ о чемъ-нибудь другомъ, и, наконецъ, сказалъ:
   -- Я долженъ видѣть, ее.
   -- Кого? Лигію?
   -- Лигію.
   -- Ты знаешь, гдѣ живетъ она?
   -- Нѣтъ.
   -- Такъ, значитъ, опять станешь искать ее по старымъ кладбищамъ?
   -- Не знаю, но я долженъ видѣть ее.
   -- Хорошо. Хотя она христіанка, но, можетъ быть, окажется разсудительнѣе тебя, и это навѣрное такъ, если она не желаетъ твоей гибели.
   Виницій пожалъ плечами.
   -- Она спасла меня изъ рукъ Урса.
   -- Въ такомъ случаѣ, спѣши, потому что Мѣднобородый не будетъ медлить съ отъѣздомъ. Смертные приговоры можно подписывать и въ Анціи.
   Но Виницій не слушалъ. Его занимала только одна мысль -- видѣться съ Лигіей, и онъ сталъ думать, какъ бы это устроить.
   Тутъ произошло одно обстоятельство, которое могло отстранить всѣ затрудненія. На слѣдующій день къ Виницію совершенно неожиданно пришелъ Хилонъ. Онъ пришелъ худой и оборванный, со слѣдами голода на лицѣ, въ отрепанныхъ лохмотьяхъ и сказалъ:
   -- Да дадутъ тебѣ боги безсмертіе и да подѣлятся съ тобою властью надъ міромъ.
   Въ первую минуту Виницію хотѣлось приказать вышвырнуть его за дверь, но ему пришло въ голову, что грекъ, можетъ быть, знаетъ что-нибудь о Лигіи, и любопытство превозмогло отвращеніе.
   -- Это ты?-- спросилъ онъ.-- Что съ тобою?
   -- Плохо, сынъ Юпитера,-- отвѣтилъ Хилонъ.-- Истинная добродѣтель, это -- товаръ, котораго теперь никто не спрашиваетъ. Ахъ, господинъ! Все, что ты мнѣ далъ, я истратилъ на покупку книгъ у Атракта, а потомъ меня обокрали, ограбили. Невольница, которая должна была записывать мое ученіе, убѣжала и забрала остатки того, чѣмъ одарило меня твое великодушіе. Ставъ нищимъ, я подумалъ: къ кому же мнѣ идти, какъ не къ тебѣ, Сераписъ, котораго я люблю, боготворю, для котораго я не разъ подвергалъ свою жизнь опасности!
   -- За чѣмъ же ты пришелъ и что ты принесъ?
   -- Я пришелъ за помощью, а принесъ тебѣ свою нищету, свои слезы, свою любовь и, наконецъ, извѣстія, которыя я собралъ изъ любви къ тебѣ. Помнишь, господинъ, я говорилъ тебѣ когда-то, что уступилъ невольницѣ божественнаго Петронія одну нитку изъ пояса Венеры Пафосской?.. Я справлялся, помогло ли ей это, и ты, сынъ солнца, знаешь, конечно, чѣмъ стала теперь Эвника для Петронія. У меня есть еще одна такая нитка. Я сберегъ ее для тебя, господинъ.
   Онъ остановился, замѣтивъ, что брови Виниція начинаютъ грозно нахмуриваться, и, желая предупредить вспышку, поспѣшно сказалъ:
   -- Я знаю, гдѣ живетъ божественная Лигія, и укажу тебѣ, господинъ, домъ и переулокъ...
   Виницій подавилъ волненіе, которое охватило его при этомъ извѣстіи, и сказалъ:
   -- Гдѣ она?
   -- У Линна, старшаго христіанскаго жреца. Она живетъ тамъ вмѣстѣ съ Урсомъ, а тотъ, попрежнему, ходитъ къ мельнику, котораго зовутъ такъ же, какъ твоего диспенсатора, Демасомъ... Да, Демасомъ!.. Урсъ работаетъ по ночамъ, и, окруживъ домъ ночью, ты не найдешь его тамъ... Линнъ старикъ, а въ домѣ, кромѣ него, двѣ еще болѣе старыя женщины.
   -- Откуда ты знаешь все это?
   -- Помнишь, господинъ, что христіане держали меня въ своихъ рукахъ и пощадили? Правда, Главкъ ошибается, думая, что я причина его несчастія, но бѣднякъ вѣрилъ въ это, вѣритъ до сихъ поръ и, все-таки, пощадилъ меня! Такъ не удивляйся же, господинъ, что благодарность наполнила мое сердце. Я -- человѣкъ добраго, стараго времени. Поэтому я думалъ: долженъ ли я забыть своихъ друзей и благодѣтелей? Не было ли бы съ моей стороны безчувственностью не спросить о нихъ, не разузнать, что съ ними дѣлается, какимъ здоровьемъ они пользуются и гдѣ обитаютъ? Но, прежде всего, я думалъ о тебѣ, господинъ. Послѣднее предпріятіе наше окончилось пораженіемъ, а развѣ ты, сынъ фортуны, можешь примириться съ подобною мыслью? Вотъ я подготовилъ тебѣ побѣду. Домъ стоитъ особнякомъ. Ты можешь окружить его невольниками такъ, что и мышь не проскользнетъ. О, господинъ! отъ тебя зависитъ, чтобы сегодня же ночью эта царевна очутилась въ твоемъ домѣ. Но если это совершится, вспомни, что помогъ тебѣ бѣдный и голодный сынъ моего отца.
   У Виниція кровь прилила къ головѣ. Искушеніе еще разъ овладѣло всѣмъ его существомъ. Да, да! То былъ способъ и на этотъ разъ способъ вѣрный! Когда онъ будетъ имѣть Лигію у себя, кто отниметъ ее у него? Разъ Лигія будетъ его любовницей, что ей придется дѣлать, какъ не остаться навсегда въ томъ же положеніи? И пусть пропадаютъ всѣ ученія! Что для него будутъ значить тогда христіане, вмѣстѣ со своимъ милосердіемъ и своимъ мрачнымъ ученіемъ? Развѣ ему не пора начать жить, какъ живутъ всѣ? Что потомъ сдѣлаетъ Лигія, какъ она примиритъ свою судьбу съ ученіемъ, которому она слѣдуетъ,-- это также дѣло второстепенное. Прежде всего, она будетъ принадлежать ему, и не дальше, какъ сегодня. И, еще вопросъ: устоитъ ли она со своимъ ученіемъ при столкновеніи съ этимъ новымъ для нея міромъ, съ роскошью и наслажденіями, которымъ она невольно должна поддаться. А это можетъ случиться сегодня же. Достаточно задержать Хилона и въ сумерки отдать приказаніе. А потомъ -- радость безъ конца! Такимъ образомъ все будетъ разрѣшено и окончено. Правда, онъ вспомнилъ, что поклялся, что не подниметъ на нее руку, но чѣмъ клялся онъ? Не богами, въ которыхъ онъ уже не вѣрилъ, не Христомъ, въ котораго еще не вѣритъ. Наконецъ, если Лигія будетъ считать себя обиженною, онъ женится на ней и такимъ образомъ вознаградитъ ее. Да, онъ долженъ сдѣлать это, потому что она спасла ему жизнь. Тутъ онъ вспомнилъ день, когда онъ, вмѣстѣ съ Кротономъ, ворвался въ жилище Лигіи, вспомнилъ поднятый надъ нимъ кулакъ Урса и все, что произошло потомъ. Онъ увидѣлъ, какъ она, склонившись, стояла надъ его ложемъ, одѣтая въ платье невольницы, прелестная, какъ божество. Глаза его невольно обратились на ларарій и на крестикъ, который она, уходя, оставила ему. Неужели за все это отплатить ей новымъ покушеніемъ? Неужели, какъ невольницу, онъ потащить ее за волосы въ свой кубикулъ? И какъ же онъ сдѣлаетъ это, если не только хочетъ обладать ею, но и любить ее, и любить за то собственно, что она такова, какова есть? И вдругъ онъ почувствовалъ, что еще недостаточно имѣть ее у себя въ домѣ, недостаточно силою заключить ее въ свои объятія и что его любовь хочетъ чего-то другого, а именно -- ея согласія, ея любви и ея души. Да будетъ благословенна эта кровля, если она войдетъ подъ нее добровольно, да будутъ благословенны эти минуты, день, жизнь. Тогда счастье ихъ будетъ широко, какъ море, и ярко, какъ солнце. Но похитить ее силой -- это значитъ разрушить навѣки такое счастье, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, уничтожить и осквернить то, что составляетъ самое дорогое и единственное сокровище въ жизни.
   Виниція охватило негодованіе при одной мысли объ этомъ. Онъ посмотрѣлъ на Хилона и почувствовалъ непреодолимое отвращеніе и желаніе растоптать своего бывшаго помощника такъ, какъ топчутъ червяка или ядовитую змѣю. Черезъ минуту онъ уже зналъ, что ему дѣлать, но, не соблюдая мѣры ни въ чемъ и слѣдуя побужденію своей необузданной римской натуры, онъ обратился къ Хилону и сказалъ:
   -- Я не сдѣлаю того, что ты мнѣ совѣтуешь, но чтобы ты не ушелъ отъ меня безъ награды, которую ты заслуживаешь, я прикажу дать тебѣ триста розогъ въ моемъ домашнемъ эргастулѣ.
   Хилонъ поблѣднѣлъ. Красивое лицо Виниція приняло выраженіе такой холодной жестокости, что онъ ни на одну минуту не могъ обольщать себя надеждой, что обѣщанная награда была только жестокой шуткой.
   Онъ опустился на колѣни, скорчился и началъ стонать прерывающимся голосомъ:
   -- Какъ, царь персидскій? За что?.. Пирамида благоволенія, колоссъ милосердія! За что?.. Я -- старикъ, голодный, нищій... Я служила тебѣ... Такъ-то ты воздаешь за заслуги?
   -- Какъ ты христіанамъ,-- отвѣтилъ Виницій.
   И онъ позвалъ своего диспенсатора.
   Хилонъ подползъ къ его ногамъ, конвульсивно обнялъ его колѣни я продолжалъ умолять, съ лицомъ, покрытымъ смертельною блѣдностью:
   -- Господинъ, господинъ!.. Я -- старикъ! Пятьдесятъ, не триста... Пятидесяти довольно!.. Сто, не триста!.. Будь милосердъ!
   Виницій оттолкнулъ его ногою и отдалъ распоряженіе. Во мгновеніе ока вслѣдъ за диспепсаторомъ вбѣжало два сильныхъ раба, схватили Хилона за остатки волосъ, окутали ему голову его же лохмотьями и поволокли въ эргастулъ.
   -- Во имя Христа!..-- закричалъ грекъ въ дверяхъ коридора.
   Виницій остался одинъ. Отданное имъ приказаніе возбудило и оживило его. Онъ чувствовалъ великое успокоеніе, и сознаніе побѣды, которую онъ одержалъ надъ собою, наполнило его бодростью. Ему казалось, что онъ сдѣлалъ какой-то великій шагъ навстрѣчу Лигіи и что его за это ожидаетъ какая-то награда. Въ первую минуту ему даже не приходило въ голову, какъ онъ былъ несправедливъ по отношенію къ Хилону, приказавъ высѣчь его за то, за что раньше награждалъ. Но онъ думалъ о Лигіи и говорилъ ей: "Я не заплачу тебѣ зломъ за добро, а если ты когда-нибудь узнаешь, какъ я поступилъ съ тѣмъ, кто подбивалъ меня поднять на тебя руку, то ты будешь мнѣ благодарна". Но здѣсь онъ остановился въ нерѣшимости,-- одобрила ли бы Лигія его поступокъ съ Хилономъ? Вѣдь ученіе, которое исповѣдуетъ она, повелѣваетъ прощать, вѣдь христіане простили этому негодяю, хотя имѣли больше основанія отомстить ему. И только теперь въ его душѣ отозвался крикъ: "Во имя Христа!" Онъ вспомнилъ, что подобнымъ возгласомъ Хилонъ выкупилъ себя изъ рукъ лигійца, и рѣшилъ прекратить его наказаніе,-- когда диспенсаторъ самъ пришелъ къ нему и сказалъ:
   -- Господинъ, старикъ въ обморокѣ, а, можетъ быть, и умеръ. Долженъ ли я продолжать его сѣчь?
   -- Приведи его въ чувство и потомъ пусть онъ придетъ сюда.
   Диспенсаторъ скрылся за занавѣской, но привести въ чувство Хилона было не легко. Виницій ждалъ долго и началъ уже терять терпѣніе, когда невольники привели грека и по знаку руки господина тотчасъ же удалились.
   Хилонъ былъ блѣденъ, какъ полотно; съ его ногъ на мозаику атрія стекали струйки крови. Но онъ былъ въ полномъ сознаніи и, упавъ на колѣни, сталъ говорить, протягивая руки:
   -- Благодарю тебя, господинъ! Ты милосерденъ и великъ!
   -- Собака,-- сказалъ Виницій,-- знай, что я простилъ тебя ради тоге Христа, которому и самъ обязанъ жизнью.
   -- Господинъ, я буду служить Ему и тебѣ.
   -- Молчи и слушай. Встань! Ты пойдешь за мной и покажешь мнѣ домъ, въ которомъ живетъ Лигія.
   Хилонъ приподнялся, но едва только сталъ на ноги, какъ поблѣднѣлъ еще больше и проговорилъ прерывающимся голосомъ:
   -- Господинъ, вѣдь я дѣйствительно голоденъ... Господинъ, я пойду, пойду, но теперь у меня нѣтъ силъ... Прикажи мнѣ дать хоть остатки изъ миски Твоей собаки, и я пойду!..
   Виницій приказалъ накормить и дать ему плащъ и золотую монету. Но Хилонъ, ослабленный голодомъ и побоями, не могъ идти даже и послѣ пищи, хотя волосы его поднимались дыбомъ при мысли, какъ бы Виницій не принялъ его слабости за притворство и не велѣлъ бы снова высѣчь его розгами.
   -- Развѣ только вино согрѣетъ меня,-- повторялъ онъ, щелкая зубами,-- тогда я могъ бы идти сейчасъ хоть въ Великую Грецію.
   Но мало-по-малу силы возвратились къ нему, и онъ вышелъ вмѣстѣ съ Виниціемъ. Дорога была длинная,-- Линнъ, какъ большая часть христіанъ, жилъ за Тибромъ, недалеко отъ дома Маріамъ. Наконецъ, Хилонъ показалъ Виницію отдѣльный маленькій домикъ, обнесенный стѣною, сплошь покрытою плющемъ, и сказалъ:
   -- Вотъ здѣсь, господинъ.
   -- Хорошо,-- сказалъ Виницій,-- теперь или прочь, но сперва выслушай, что я скажу тебѣ: забудь, что ты служилъ мнѣ; забудь, гдѣ живутъ Маріамъ, Петръ я Главкъ: забудь также объ этомъ домѣ и обо всѣхъ христіанахъ. Каждый мѣсицъ ты будешь приходить ко мнѣ въ домъ, и отпущенникъ Демасъ будетъ выдавать тебѣ по двѣ золотыхъ монеты. Но если ты и послѣ этого будешь шпіонить за христіанами, то я велю тебя засѣчь розгами или отдамъ въ руки городского префекта.
   Хилонъ поклонился и сказалъ:
   -- Забуду.
   Но когда Виницій исчезъ за угломъ переулка, грекъ протянулъ руки и, грозя кулаками, крикнулъ:
   -- Клянусь Атеей и Фуріей, не забуду!
   И съ нимъ опять сдѣлался обморокъ.
  

ГЛАВА XI.

   Виницій направился прямо въ домъ, гдѣ жила Маріамъ. У воротъ въ встрѣтилъ Назарія, который смутился при его видѣ, но Виницій ласково поздоровался съ нимъ и приказалъ проводить себя въ домъ его матери.
   Въ домикѣ Виницій, кромѣ Маріамъ, засталъ Петра, Главка, Криспа и даже Павла изъ Тарса. При видѣ молодого трибуна на лицахъ всѣхъ присутетвующихъ выразилось изумленіе, а онъ сказалъ:
   -- Привѣтствую васъ именемъ Христа, котораго вы почитаете.
   -- Да будетъ имя Его прославлено во вѣки вѣковъ.
   -- Я видѣлъ вашу добродѣтель, убѣдился въ вашей добротѣ и прихожу къ вамъ, какъ другъ.
   -- И мы привѣтствуемъ тебя, какъ друга,-- отвѣтилъ Петръ.-- Садись, господинъ, и раздѣли съ нами трапезу, какъ гость нашъ.
   -- Я сяду и раздѣлю съ вами трапезу, только сначала выслушайте меня, ты, Петръ, и ты, Павелъ, дабы вы узнали искренность мою. Я знаю, гдѣ живетъ Лигія, я пришелъ прямо сюда отъ дома Линна. Я имѣю право на Лигію, и это право дано мнѣ цезаремъ; у меня въ городѣ почти пятьсотъ невольниковъ, я могъ-бы окружить убѣжище Лигіи и взять ее, но, однако, не сдѣлалъ этого и не сдѣлаю.
   -- За это благословеніе Господа будетъ надъ тобою и сердце твое очистится,-- сказалъ Петръ.
   -- Благодарю тебя, но послушайте меня еще: я не сдѣлалъ этого, хотя мучаюсь и тоскую. Раньше,-- прежде чѣмъ я пожилъ съ вами,-- я непремѣнно взялъ-бы ее и задержалъ-бы насильно, но ваша добродѣтель и ваше ученіе,-- хотя я не признаю его,-- измѣнили что-то и ѣъ моей душѣ, и я уже не рѣшаюсь на насиліе. Я самъ не знаю, почему это такъ случилось, но это такъ. И вотъ, я прихожу къ вамъ, ибо вы замѣняете Лигіи отца и мать, и говорю вамъ: отдайте мнѣ ее въ жены, а я клянусь вамъ, что не только не запрещу ей поклоняться Христу, но и самъ начну изучать Его ученіе.
   Онъ говорилъ, высоко поднявъ голову, рѣшительнымъ голосомъ, но былъ взволнованъ, и ноги его дрожали подъ плащомъ, а когда послѣ его словъ наступило молчаніе, онъ продолжалъ, какъ-будто хотѣлъ предупредить неблагопріятный отвѣтъ:
   -- Я знаю, что препятствій много, но люблю ее, какъ зеницу ока, и хотя я еще не христіанинъ, но и не врагъ ни вашъ, ни Христа. Я хочу быть съ вами искреннимъ, чтобъ вы могли вѣрить мнѣ. Теперь дѣло идетъ о моей жизни, но я говорю вамъ правду. Другой, можетъ быть, сказалъ-бы вамъ: окрестите меня,-- а я говорю: просвѣтите меня! Я вѣрю, что Христосъ воскресъ, потому что такъ говорятъ люди, живущіе правдой, тѣ, которые видѣли Его послѣ смерти. Я мало знакомъ съ ученіемъ вашимъ,-- кое-что узналъ отъ васъ, отъ Лигіи, кое-что увидалъ изъ вашихъ поступковъ, а, все-таки, повторяю вамъ, и во мнѣ что-то уже измѣнилось, благодаря Ему. Раньше я въ желѣзныхъ рукахъ держалъ своихъ слугъ, а теперь не могу. Я не зналъ сожалѣнія, теперь знаю. Я любилъ наслажденія, а теперь бѣжалъ съ пруда Агриппы,-- я не могъ дышать тамъ отъ отвращенія. Прежде я вѣрилъ въ насиліе, теперь отказался отъ него. Мнѣ опротивѣли теперь пиры, опротивѣло вино, пѣніе, цитры и вѣнки, опротивѣлъ дворъ цезаря и нагія тѣла, и всѣ преступленія. А когда я подумаю, что Лигія -- чиста, какъ горный снѣгъ, то тѣмъ сильнѣе люблю ее, и когда мнѣ приходитъ въ голову, что такою она стала благодаря вашему ученію, то я начинаю любить и ваше ученіе и хочу его! Но я не понимаю его и не знаю, съумѣю-ли ужиться съ нимъ и вынесетъ-ли моя натура, а потому я живу въ сомнѣніяхъ и мученіяхъ, какъ будто въ темницѣ.
   На щекахъ его выступилъ румянецъ, и онъ сталъ говорить поспѣшнѣе, съ возрастающимъ волненіемъ:
   -- Видите! Я страдаю отъ любви и отъ мрака. Мнѣ сказали, что при вашемъ ученіи не можетъ существовать ни жизнь, ни человѣческая радость, ни счастье, ни законъ, ни порядокъ, ни власть, ни римское могущество. Правда-ли это? Мнѣ сказали, что вы люди безумные,-- скажите, что вы приносите въ міръ? Развѣ любить -- грѣхъ? Развѣ ощущать радость -- грѣхъ? Желать счастья -- грѣхъ? Развѣ вы -- враги жизни? Нужно-ли христіанину быть нищимъ? Долженъ-ли я отказаться отъ Лигіи? Какова ваша правда? Ваши поступки и слова -- прозрачны, какъ вода источника прозрачнаго, но каково дно этого источника? Вы видите, я искрененъ. Разсѣйте-же окружающія меня сомнѣнія. Если за вашими дверями* свѣтъ, то откройте мнѣ эти двери.
   -- Мы приносимъ любовь,-- сказалъ Петръ.
   А Павелъ Тарсянинъ добавилъ:
   -- Если-бъ ты говорилъ языками людскими и ангельскими, а любви не имѣлъ-бы, то ты былъ-бы какъ мѣдь звенящая.
   Но сердце стараго апостола тронула эта страдающая душа, которая, какъ птица, заключенная въ клѣтку, рвалась къ солнцу и на свободу, и, протянувъ Виницію руки, онъ сказалъ:
   -- Кто стучится, тому будетъ отворено. Милость Господня надъ тобою, и я благословляю тебя, твою душу и твою любовь во имя Спасителя міра.
   Виницій, который и безъ того говорилъ съ горячностью, услыхавъ эти слова, подбѣжалъ къ Петру, и тутъ произошло нѣчто необыкновенное. Потомокъ квиритовъ, который еще такъ недавно не считалъ чужеземца человѣкомъ, схватилъ руку стараго галилеянина и съ признательностью прижалъ ее къ губамъ.
   Петръ былъ обрадованъ. Онъ понялъ, что посѣвъ опять упалъ на добрую почву и что его рыбачья сѣть захватила еще одну душу.
   Присутствующіе были не меньше обрадованы этимъ явнымъ знакомъ почтенія къ апостолу Божію и въ одинъ голосъ воскликнули:
   -- Слава въ вышнихъ Богу!
   Виницій всталъ съ прояснившимся лицомъ и заговорилъ:
   -- Я вижу, что жить съ вами -- это счастье, такъ какъ чувствую себя счастливымъ и думаю, что вы также убѣдите меня и въ другихъ вещахъ. Но я вамъ скажу еще, что это случится не въ Римѣ,-- цезарь ѣдетъ въ Анцій, и я также долженъ ѣхать, потому что получилъ приказаніе. Вы знаете, что ослушаться -- это значитъ обречь себя на смерть. Но если я заслужилъ любовь вашу,-- поѣзжайте со мной и учите меня истинѣ вашей. Въ толпѣ вы будете въ большей безопасности, чѣмъ я самъ, будете имѣть возможность проповѣдывать ваше ученіе при дворѣ цезаря. Говорятъ, что Актея христіанка, да и среди преторіанцевъ много христіанъ,-- я самъ видѣлъ, какъ солдаты преклоняли передъ тобою колѣна, Петръ, у Номентанскихъ воротъ. Въ Анціи у меня есть вилла, гдѣ будемъ собираться, чтобы подъ бокомъ Нерона слушать ваши проповѣди. Главкъ говорилъ мнѣ, что вы ради одной души готовы идти на край свѣта. Сдѣлайте для меня то, что дѣлали для тѣхъ, для которыхъ пришли изъ Іудеи,-- сдѣлайте, и не покидайте души моей!
   Христіане стали совѣтоваться, съ радостью думая о побѣдѣ своего ученія и о значеніи, которое будетъ имѣть обращеніе въ христіанства августіанина и потомка одного изъ старѣйшихъ римскихъ родовъ. Но Петръ въ это время былъ пастыремъ всего стада и выѣхать изъ Рима не могъ, зато Павелъ Тарсянинъ, который недавно былъ въ Ариціи и во Фрегеллахъ и собирался въ путешествіе на востокъ, чтобы навѣстить тамошнія церкви и оживить ихъ новымъ дуновеніемъ усердія, согласился сопровождать молодого патриція въ анцій. Тамъ ему легко было найти судно, идущее въ греческія моря.
   Хотя Виницій опечалился, что Петръ, которому онъ былъ столько обязанъ, не поѣдетъ съ нимъ, но, все-таки, высказалъ свою благодарность, а потомъ обратился къ старому апостолу съ послѣдней просьбой.
   -- Зная жилище Лигіи,-- сказалъ онъ,-- я могъ-бы пойти къ ней и спросить, какъ это обыкновенно дѣлается, хочетъ-ли она выйти замужъ за меня, если моя душа сдѣлается христіанскою душой, но я предпочитаю просить тебя, апостолъ: позволь мнѣ видѣть ее или самъ проводи меня къ ней. Я не знаю, сколько времени мнѣ придется прожить въ Анціи,-- помните, что около цезаря никто не увѣренъ въ своемъ завтрашнемъ днѣ. Мнѣ и Петроній говорилъ, что я не буду тамъ въ безопасности. Дайте мнѣ увидѣть Лигію, дайте моему зрѣнію насытиться ею, дайте мнѣ разспросить ее, забыла-ли она зло мое и хочетъ-ли она раздѣлить со мною мое добро.
   Апостолъ Петръ добродушно улыбнулся и сказалъ:
   -- Кто бы могъ лишить тебя радости, сынъ мой?
   Виницій снова припалъ къ его рукамъ, потому что не могъ не выказать благодарности. Апостолъ взялъ его за голову и сказалъ:
   -- Но цезаря ты не бойся, ибо я говорю тебѣ, что ни одинъ волосъ не спадетъ съ головы твоей.
   Потомъ онъ послалъ за Лигіей Маріамъ, приказавъ не говорить ей, кто находится у нихъ, чтобъ и дѣвушкѣ доставить большую радость. Прошло немного вреы ни, и среди миртовъ садика показалась Маріамъ, держащая за руку Лигію.
   Виницій хотѣлъ было бѣжать къ нимъ навстрѣчу, но при видѣ дорогого существа почувствовалъ, какъ силы покидаютъ его, и онъ остался на мѣстѣ, съ бьющимся сердцемъ, безъ дыханія, во сто разъ болѣе взволнованный, чѣмъ тогда, когда въ первый разъ услыхалъ надъ своей головой свистъ парѳянской стрѣлы.
   Лигія вбѣжала въ комнату, не ожидая ничего, и при видѣ Виниція также остановилась, какъ вкопанная. Лицо ея вспыхнуло и сейчасъ же поблѣднѣло. Удивленнымъ и испуганнымъ взоромъ она окинула всѣхъ присутствующихъ.
   Но ее окружали добрыя, расположенныя лица, а апостолъ Петръ приблизился къ ней и сказалъ:
   -- Лигія, ты все еще любишь его?
   Наступила минута молчанія. Губы Лигіи задрожали, какъ у ребенка, который собирается плакать и который, чувствуя себя виноватымъ, видитъ, что ему приходится сознаться въ своей винѣ.
   -- Отвѣчай,-- сказалъ апостолъ.
   Тогда съ покорностью и рыданіемъ въ голосѣ, склонясь къ колѣнямъ Петра, она прошептала:
   -- Да.
   Виницій также опустился на колѣна рядомъ съ нею. Петръ возложилъ имъ руки на головы и произнесъ:
   -- Любите другъ друга во имя Господне и во славу Его, ибо нѣтъ грѣха въ любви вашей.
  

ГЛАВА XII.

   Ходя по саду, Виницій въ короткихъ, выходившихъ изъ глубины сердца, словахъ разсказывалъ Лигіи то, въ чемъ за минуту передъ тѣмъ признался апостоламъ. Онъ говорилъ о тревогѣ своей души, о томъ, какія перемѣны произошли въ немъ, и, наконецъ, о той безконечной тоскѣ, которая охватила всю его жизнь съ тѣхъ поръ, какъ Лигія покинула жилище Маріамъ. Онъ признался, что хотѣлъ забыть о ней, но не могъ; припомнилъ тотъ крестикъ, связанный изъ вѣтокъ самшита, который она оставила ему а который онъ помѣстилъ въ своемъ лараріи и безсознательно чтилъ, какъ что-то божественное. Онъ тосковалъ все больше и больше, потому что любовь была сильнѣе его и уже въ домѣ Авла охватила всю его душу. Другимъ нити жизни прядутъ Парки, а ему пряли ихъ любовь, тоска и грусть. Онъ любилъ ее и въ домѣ Авла, и на Палатинѣ, и въ Остраніѣ, когда видѣлъ, какъ она слушаетъ слова Петра, и когда шелъ съ Кротономъ похищать ее, и когда она сидѣла возлѣ его ложа, и когда она бросила его. И вотъ, пришелъ Хилонъ, который открылъ ея убѣжище и совѣтовалъ похитить ее, но онъ счелъ лучшимъ наказать Хилона и пойти къ апостоламъ просить ихъ научить его истинѣ и отдать ему ее. Да будетъ благословенна та минута, въ которую эта мысль пришла ему въ голову, потому что теперь онъ около нея и она ужъ не убѣжитъ отъ него, какъ въ послѣдній разъ убѣжала изъ дома Маріамъ.
   -- Вѣдь, правда?
   -- Я не убѣжала отъ тебя,-- сказала Лигія.
   -- Зачѣмъ же ты сдѣлала это?
   Она подняла на него свои глаза, склонила свое смущенное лицо и сказала:
   -- Ты знаешь.
   Виницій на минуту смолкъ отъ избытка счастья, а потомъ снова заговорилъ, какъ мало-по-малу открывались его глаза, какъ она отличается отъ всѣхъ римлянокъ, и если похожа на кого-нибудь, то развѣ только на Помпонію. Впрочемъ, онъ не могъ точно объяснить, потому что самъ не отдавалъ себѣ отчета въ томъ, что чувствовалъ. На ея лицѣ появилась какая-то совсѣмъ особая духовная красота, которой до сихъ поръ не было. Онъ разсказалъ ей, и это ее особенно обрадовало, что полюбилъ онъ ее за то, что она бѣжала отъ него, и что она будетъ святыней у его очага.
   Онъ схватилъ ея руки и не могъ говорить больше, только съ восторгомъ смотрѣлъ на нее, какъ на отысканное счастье жизни, и повторялъ ея имя, какъ будто желая убѣдиться, что онъ нашелъ ее и теперь стоитъ рядомъ съ ней.
   -- О, Лигія! О, Лигія!..
   Наконецъ, онъ сталъ разспрашивать, что творилось въ ея душѣ, и она призналась ему, что полюбила его еще въ домѣ Авла, и если бы онъ отправилъ ее туда изъ Палатина, она сообщила бы Авлу о своей любви и постаралась бы смягчить его гнѣвъ на Виниція.
   -- Клянусь тебѣ,-- сказалъ Виницій,-- мнѣ даже и въ голову не приходило отнимать тебя у Авла. Петроній когда-нибудь разскажетъ тебѣ, что уже тогда я говорилъ ему, что люблю тебя и хочу жениться на тебѣ. Но онъ осмѣялъ меня и внушилъ цезарю мысль, что я желаю взять тебя, какъ наложницу, и чтобъ онъ отдалъ тебя мнѣ. Сколько разъ, въ минуты моего горя, я проклиналъ его, но, можетъ быть, того хотѣла счастливая судьба, потому что иначе я не узналъ бы христіанъ и не оцѣнилъ бы тебя вполнѣ.
   -- Вѣрь мнѣ, Маркъ,-- отвѣтила Лигія,-- что Христосъ умышленно ведетъ тебя къ Себѣ.
   Виницій удивился и поднялъ голову.
   -- Правда,-- сказалъ онъ,-- все складывалось такъ странно: отыскивая тебя, я познакомился съ христіанами. Въ Остраніѣ я съ удивленіемъ слушалъ апостола, потому что такихъ рѣчей не слыхалъ никогда. Ты тогда молилась за меня?
   -- Да,-- отвѣтила Лигія.
   Они прошли мимо бесѣдки, покрытой плющомъ, и приблизились къ тому мѣсту, гдѣ Урсъ, задавивъ Кротона, бросился на Виниція.
   -- Здѣсь,-- сказалъ молодой человѣкъ,-- еслибъ не ты, то я бы погибъ.
   -- Не вспоминай,-- отвѣтила Лигія,-- и не вини Урса.
   -- Могу-ли я мстить ему за то, что онъ защищалъ тебя? Еслибъ онъ былъ невольникомъ, то я сейчасъ же далъ бы ему свободу.
   -- Еслибъ онъ былъ невольникомъ, то Авлъ давно бы отпустилъ его.
   -- Помнишь, какъ я тебя хотѣлъ возвратить Авлу? Но ты отвѣчала, что цезарь могъ бы узнать объ этомъ и отомстить Авлу. Послушай, теперь ты можешь видѣть его сколько угодно.)
   -- Почему, Маркъ?
   -- Я говорю "теперь" и думаю, что ты будешь безопасно видѣться съ ними, когда будешь моею. Да!.. Если цезарь, узнавъ объ этомъ, спроситъ, что я сдѣлалъ съ наложницей, которую онъ мнѣ довѣрилъ, я скажу ему: я женился на ней и къ Авлу она ходитъ съ моего согласія. Долго въ Анціи онъ не проживетъ, потому что ему хочется ѣхать въ Ахайю, а если бы и долго прожилъ, мнѣ нѣтъ надобности видѣться съ нимъ ежедневно. Когда Павелъ изъ Тарса научитъ меня вашему ученію, я тотчасъ же приму крещеніе, возвращусь сюда и постараюсь пріобрѣсти дружбу Авла; кстати, они на-дняхъ возвращаются въ городъ. Тогда препятствій уже никакихъ не будетъ и я посажу тебя у своего очага. О, Carissima! Carissima!
   Онъ протянулъ руки, какъ бы призывая небо въ свидѣтели, а Лигія, поднявъ на него свои свѣтлые глаза, сказала:
   -- И тогда я скажу: гдѣ ты, Кай, тамъ и я, Кая {Ubi tu Gaius ibi ego Gaia -- священная фраза, которую произносила невѣста, вступая въ домъ мужа.}.

[]

   -- Нѣтъ, Лигія,-- воскликнулъ Виницій,-- клянусь тебѣ, что никогда еще никакая женщина не пользовалась такимъ уваженіемъ въ домѣ мужа, какимъ будешь пользоваться ты.
   Они шли молча, будучи не въ состояніи объять своего счастья, подобные двумъ богамъ, и такіе прекрасные, rакъ будто весна породила ихъ вмѣстѣ съ цвѣтами. Наконецъ, они остановились подъ кипарисомъ, растущимъ у входа въ домикъ. Лигія прижалась къ груди Виниція, тотъ снова сталъ просить дрожащимъ голосомъ:
   -- Прикажи Урсу пойти въ домъ Авла, забрать твои вещи и дѣтскія игрушки и перенести ко мнѣ.
   Лигія покраснѣла, какъ роза или какъ утренняя заря, и отвѣчала:
   -- Обычай приказываетъ дѣлать не такъ.
   -- Я знаю. Обыкновенно, вещи приноситъ пронуба {Матрона, сопровождавшая невѣсту и учившая ее обязанностямъ жены.} вслѣдъ за новобрачной, но ты сдѣлай это для меня. Я возьму ихъ съ собою въ Анцій, и онѣ будутъ мнѣ напоминать о тебѣ.
   Тутъ онъ сложилъ руки и началъ повторять, какъ ребенокъ, просящій что-нибудь:
   -- Помпонія возвратится на-дняхъ, сдѣлай это для меня, diva, сдѣлай, дорогая!
   -- Пусть Помпонія сдѣлаетъ, какъ хочетъ,-- отвѣтила Лигія и еще сильнѣе покраснѣла при упоминаніи о пронубѣ.
   И они снова замолчали. Лигія стояла, прислонившись спиною къ кипарису, съ опущенными глазами и волнующеюся грудью, Виницій мѣнялся въ лицѣ, то краснѣлъ, то блѣднѣлъ. Въ полуденной тиши они слышали, какъ бьются сердца ихъ, и въ ихъ упоеніи кипарисъ, миртовые кусты и плющъ, обвивавшій бесѣдку, казались какимъ-то садомъ любви.
   Въ дверяхъ появилась Маріамъ и позвала ихъ завтракать. Виницій и Лигія сѣли съ апостолами, а тѣ съ радостью смотрѣли на нихъ, какъ на молодое поколѣніе, которое послѣ ихъ смерти должно было сохранять и сѣять дальше сѣмена новаго ученія. Петръ преломилъ и благословилъ хлѣбъ; на всѣхъ лицахъ виднѣлось спокойствіе, и какое то великое счастье, казалось, наполняло всю эту комнату.
   -- Посмотри,-- сказалъ, наконецъ, Павелъ, обращаясь къ Виницію,-- развѣ мы похожи на враговъ жизни и радости?.
   Виницій отвѣтилъ.
   -- Я знаю теперь, потому что никогда еще не былъ такъ счастливъ, какъ съ вами.
  

ГЛАВА XIII.

   Въ тотъ же день, вечеромъ, Виницій, проходя чрезъ форумъ къ себѣ домой, замѣтилъ на углу Vicus Tuscus золоченыя носилки Петронія, остановилъ ихъ знакомъ руки и подошелъ къ занавѣскамъ.
   -- Да будетъ пріятенъ твой сонъ,-- сказалъ онъ, смѣясь, при видѣ спящаго Петронія.
   -- Ахъ, это ты,-- сказалъ Петроній, просыпаясь.-- Да, я задремалъ, потому что ночь провелъ на Палатинѣ. Я отправился купить себѣ что-нибудь для чтенія въ Анціи. Что новаго?
   -- Ходишь по книжнымъ лавкамъ?-- спросилъ Виницій.
   -- Да. Я не хочу производить безпорядка въ своей библіотекѣ и потому на дорогу дѣлаю отдѣльные запасы.
   -- Ты былъ на Палатинѣ, и я спрашиваю у тебя, что слышно новаго? Или знаешь что? Отошли носилки съ книгами домой и пойдемъ со мною. Поговоримъ объ Андіи и еще кое о чемъ.
   -- Хорошо,-- отвѣтилъ Петроній, выходя изъ носилокъ.-- Но ты вѣрно знаешь, что послѣ-завтра мы отправимся въ Анцій.
   -- Откуда я могу знать это?
   -- Въ какомъ мірѣ ты живешь? Такъ я первый сообщаю тебѣ эту новость? Да. Будь готовъ послѣ-завтра утромъ. Горохъ, настоянный на оливковомъ маслѣ не помогъ, платокъ на толстой шеѣ не помогъ, и Мѣднобородый охрипъ. Въ виду этого, объ отсрочкѣ и думать нечего. Онъ проклинаетъ Римъ и его воздухъ на чемъ свѣтъ стоитъ, радъ бы сравнять его съ землею или уничтожить огнемъ и ему нужно, какъ можно скорѣе, море. Говорить, что вонь, которую вѣтеръ доноситъ изъ узкихъ улицъ, вгонитъ его въ гробъ. Сегодня во всѣхъ храмахъ дѣлались жертвоприношенія, чтобы къ нему возвратился голосъ,-- и горе Риму, а въ особенности сенату, если онъ не скоро возвратится!
   -- Тогда не зачѣмъ было бы ѣхать въ Анцій.
   -- Но развѣ нашъ божественный цезарь обладаетъ только однимъ этимъ талантомъ?-- смѣясь, отвѣтилъ Петроній.-- Онъ выступилъ бы на олимпійскихъ играхъ со своимъ пожаромъ Трои, какъ поэтъ, какъ возница, какъ музыкантъ, какъ атлетъ... да что, даже какъ танцовщикъ, и за все получилъ бы вѣнки, назначенные для побѣдителей. Ты знаешь, почему эта обезьяна охрипла? Вчера ему хотѣлось сравняться въ пляскѣ съ нашимъ Парисомъ и онъ протанцовалъ намъ приключеніе Леды; причемъ вспотѣлъ и простудился. Онъ смѣнялъ одну маску за другою, кружился, какъ веретено, махалъ руками, какъ пьяный, просто отвратительно было смотрѣть на это толстое брюхо и эти тонкія ноги. Парисъ училъ его двѣ недѣли, но представь ты себѣ Агенобарба Ледою или въ видѣ бога-лебедя. Вотъ такъ лебедь! Нечего сказать. Но онъ хочетъ публично выступить съ этою пантомимой сначала въ Анцій, а потомъ въ Римѣ.
   -- Уже и тѣмъ были недовольны, что онъ пѣлъ публично, но подумать, что римскій цезарь выступить, какъ мимъ, нѣтъ, этого даже и Римъ не вынесетъ!
   -- Дорогой мой! Римъ все вынесетъ, а сенатъ объявитъ благодарность "отцу отечества".
   Черезъ минуту онъ прибавилъ:
   -- А толпа еще будетъ гордиться тѣмъ, что цезарь ея -- шутъ.
   -- Скажи самъ, можно ли сдѣлаться болѣе подлымъ?
   Петроній пожалъ плечами.
   -- Ты живешь себѣ дома, въ своихъ думахъ то о Лигіи, то о христіанахъ, и не знаешь, что случилось два дня тому назадъ. Неронъ публично уже праздновалъ свадьбу съ Пиѳагоронъ. Онъ являлся въ качествѣ, невѣсты. Казалось бы, что мѣра безумія уже переполнена? И что-жъ ты думаешь? Пришли приглашенные фламины и торжественно обвѣнчали ихъ. Я былъ при этомъ. Я много могу вынести, и все-таки, признаюсь, подумалъ, что боги, если они существуютъ, должны были бы дать какой-нибудь знакъ... Но цезарь не вѣритъ въ боговъ, и онъ правъ.
   -- Онъ въ одномъ лицѣ и верховный жрецъ, и богъ, и атеистъ,-- сказалъ Виницій.
   Петроній разсмѣялся.
   -- Правда! Мнѣ это не приходило въ голову, но такого соединенія еще свѣтъ до сихъ поръ не видалъ.
   Потомъ онъ прибавилъ:
   -- Причемъ этотъ верховный жрецъ, который не вѣритъ въ боговъ, и этотъ богъ, который издѣвается надъ ними, боится ихъ, какъ атеистъ.
   -- Доказательствомъ этому служитъ то, что произошло въ храмѣ Весты.
   -- Однако, каковъ міръ!
   -- Каковъ міръ, таковъ цезарь. Но это долго не продлится.
   Они дошли до дома. Виницій весело приказалъ давать ужинать, потомъ обратился къ Петронію и сказалъ:
   -- Нѣтъ, дорогой мой, міръ долженъ возродиться.
   -- Мы его не передѣлаемъ,-- отвѣтилъ Петроній,-- хотя бы потому, что въ царствованіе Нерона человѣкъ, какъ бабочка, живетъ по милости солнца, а при первомъ дуновеніи холоднаго вѣтра гибнетъ!.. хотя бы и не желалъ этого. Клянусь сыномъ Майи! я не разъ задавалъ себѣ вопросъ, какимъ образомъ Люцій Сатурнинъ могъ дожить до девяносто трехъ лѣтъ, пережить Тиберія, Калигулу, Клавдія?.. Но довольно объ этомъ. Ты позволишь мнѣ послать твои носилки за Эвникой? Спать мнѣ больше не хочется и я хотѣлъ бы повеселиться. Прикажи, чтобы къ ужину пришелъ цитристъ, а потомъ мы поговоримъ объ Анціи. Объ этомъ нужно подумать, въ особенности тебѣ.
   Виницій приказалъ послать носилки за Эвникой, но заявилъ, что объ Анціи и не думаетъ ломать себѣ голову. Пускай ее ломаютъ тѣ, которые не умѣютъ жить иначе, какъ только въ лучахъ милости цезаря. Свѣтъ не кончается на Палатинѣ, въ особенности для тѣхъ, у кого есть что-то другое въ душѣ и сердцѣ.
   Говорилъ онъ это такъ небрежно, съ такимъ оживленіемъ и такъ весело, что все это поразило Петронія, и, посмотрѣвъ на Виниція, онъ спросилъ:
   -- Что съ тобою? Ты сегодня таковъ, какимъ былъ тогда, когда носилъ еще золотую буллу на шеѣ (когда былъ еще ребенкомъ).
   -- Я счастливъ,-- отвѣтилъ Виницій.-- Я нарочно пригласилъ тебя, чтобъ сказать это.
   -- Да что же случилось съ тобою?
   -- Случилось то, чего я не отдалъ бы за всю римскую имперію.
   Онъ сѣлъ, оперся локтями на ручки кресла, опустилъ голову на руки и заговорилъ съ улыбающимся лицомъ и сіяющимъ взоромъ:
   -- Помнишь, какъ мы вмѣстѣ были у Авла Плавція и какъ ты въ первый разъ увидалъ ту божественную дѣвушку, которую самъ назвалъ утренней зарей и весной? Помнишь ты ту Психею, ту несравненную, ту прекраснѣйшую изъ женщинъ и вашихъ богинь?
   Петроній посмотрѣлъ на Виниція съ такимъ удивленіемъ, какъ будто бы хотѣлъ убѣдиться, въ порядкѣ ли его голова.
   -- На какомъ языкѣ ты говоришь!-- сказалъ онъ, наконецъ.-- Конечно, я помню Лигію.
   А Виницій сказалъ:
   -- Я женихъ ея.
   -- Что?..
   Виницій вскочилъ съ кресла и крикнулъ диспенсатору:
   -- Пусть невольники соберутся сюда всѣ до одного! Скорѣе!
   -- Ты женихъ ея?-- повторилъ Петроній.
   Но прежде, чѣмъ онъ успѣлъ опомниться отъ изумленія, огромный атрій дома Виниція наполнился народомъ. Запыхаясь, бѣжали старики, мужчины въ цвѣтѣ лѣтъ, женщины, мальчики и дѣвочки. Съ каждою минутой атрій наполнялся все болѣе,-- въ корридорахъ, ".fauces", слышались разговоры на различныхъ языкахъ. Наконецъ, всѣ невольники стали тѣсной толпой вдоль стѣнъ и между колоннъ. Виницій подошелъ къ имплювію и, обратясь къ отпущеннику Демасу, сказалъ:
   -- Кто прослужилъ въ моемъ домѣ двадцать лѣтъ, тотъ пусть завтра явится къ претору, гдѣ получитъ свободу, остальнымъ же даю по три золотыхъ монеты и удвоенную порцію пищи въ теченіе недѣли. Въ загородные эргастулы послать приказъ, чтобы людей освободить отъ наказанія, снять оковы съ ихъ ногъ и кормить, какъ слѣдуетъ. Знайте, что для меня насталъ счастливый день, и я хочу, чтобы въ моемъ домѣ была радость.
   Съ минуту невольники стояли въ молчаніи, какъ будто не довѣряя своимъ ушамъ, потомъ всѣ руки поднялись кверху, и изъ устъ всѣхъ вырвался крикъ:
   -- А-а! Господинъ! А-а-а!..
   Виницій отпустилъ ихъ знакомъ руки.
   -- Завтра,-- сказалъ Виницій,-- я велю имъ опять собраться въ саду и чертить на пескѣ знаки, какіе они захотятъ. Того, кто начертить рыбу, освободитъ Лигія.
   Петроній, который никогда ничему долго не удивлялся, уже успокоился и спросилъ:
   -- Рыбу? Ага! Я помню, что Хилонъ говорилъ: это эмблема христіанства.
   Потомъ онъ протянулъ руку по направленію къ Виницію и сказалъ:
   -- Счастье всегда тамъ, гдѣ человѣкъ видитъ его. Пускай Флора какъ можно больше сыплетъ цвѣты подъ ваши ноги. Я желаю тебѣ всего, чего ты самъ себѣ желаешь.
   -- Благодарю. Я думалъ, что ты будешь отговаривать меня, а это было бы потерянное время.
   -- Я? Отговаривать? Никогда. Напротивъ, я говорю тебѣ, что ты хорошо дѣлаешь.
   -- Ахъ, измѣнникъ!-- весело отвѣтилъ Виницій,-- развѣ ты забылъ, что говорилъ мнѣ, когда мы выходили изъ дома Грецины?
   Петроній хладнокровно отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ, но я измѣнилъ мнѣніе.
   Черезъ минуту онъ прибавилъ:
   -- Милый мой, въ Римѣ все измѣняется. Мужья мѣняютъ женъ, жены мѣняютъ мужей, почему же бы и мнѣ не измѣнить своего мнѣнія? Немного не хватало, и Неронъ женился бы на Актеѣ, происхожденіе которой нарочно для него вывели изъ царскаго рода. И что-жъ? У него была бы хорошая жена, а у насъ хорошая августа. Клянусь Протеемъ и. его морскими пучинами! я всегда буду измѣнять мнѣніе, если сочту это необходимымъ или удобнымъ для себя. Что касается Лигіи, то ея царское происхожденіе достовѣрнѣе, чѣмъ пергамскіе предки Актеи. Но въ Анціи ты берегись Поппеи,-- она мстительна.
   -- И не думаю. Въ Анціи волосъ не спадетъ съ моей головы.
   -- Если ты думаешь, что еще разъ увидишь меня, то ошибаешься; по откуда у тебя такая увѣренность?
   -- Мнѣ это сказалъ апостолъ Петръ.
   -- А! Это тебѣ сказалъ апостолъ Петръ? Противъ этого нѣтъ никакихъ возраженій; но, позволь, однако, мнѣ принять нѣкоторыя мѣры предосторожности, хотя бы для того, чтобы апостолъ Петръ не оказался ложнымъ пророкомъ, потому что, если бы апостолъ Петръ случайно ошибся, то могъ бы потерять твое довѣріе, которое, навѣрное, и впредь понадобится апостолу Петру.
   -- Дѣлай, что хочешь, но я ему вѣрю. И ты ошибаешься, если думаешь, что, повторяя его имя съ презрѣніемъ, уронишь его въ моихъ глазахъ.
   -- Еще одинъ вопросъ: ты уже сдѣлался христіаниномъ?
   -- До сихъ поръ нѣтъ, но Павелъ изъ Тарса ѣдетъ со мною, чтобы объяснить мнѣ ученіе Христа, а потомъ я приму крещеніе. Ты говорилъ, мнѣ, что они враги жизни,-- это неправда.
   -- Тѣмъ лучше для тебя и для Лигіи,-- отвѣчалъ Петроній.
   Онъ пожалъ плечами и сказалъ, какъ бы про себя:
   -- Удивительно, однако, какъ эти люди умѣютъ привлекать послѣдователей и какъ быстро распространяется эта секта!
   Виницій отвѣтилъ съ такою горячностью, какъ будто бы уже принялъ крещеніе:
   -- Да. Тысячи и десятки тысячъ живутъ въ Римѣ въ городахъ Италіи, въ Греціи и въ Азіи. Христіане есть и въ легіонахъ, и среди преторіанцевъ, и даже въ самомъ дворцѣ цезаря. Ученіе это исповѣдуютъ невольники и граждане, бѣдные и богатые, плебсъ и патриціи. Знаешь ли ты, что Корнеліи -- христіане, что Помпонія Грецина -- христіанка, что, кажется, и Октавія была христіанкой? Да, ученіе это охватываетъ міръ и только одно оно можетъ возродить его. Не пожимай плечами,-- кто знаетъ, можетъ быть, черезъ мѣсяцъ или черезъ годъ ты самъ присоединишься къ нему?
   -- Я?-- переспросилъ Петроній.-- Нѣтъ, клянусь сыномъ Леты, я не присоединюсь къ нему, хотя бы въ немъ заключалась правда и мудрость не только человѣческая, но и божеская... Это потребовало бы усилій, а я не люблю утруждать себя... Это потребовало бы отреченій, а я не люблю отказываться ни отъ чего въ жизни. Съ твоею натурою, похожею на огонь и кипятокъ, могло случиться что-нибудь подобное, но я?-- у меня мои геммы, мои камеи, мои вазы и моя Эвника. Въ Олимпъ я не вѣрю, но устраиваю его на землѣ и буду процвѣтать, пока меня не пронзятъ стрѣлы божественнаго Стрѣльца. (Аполлона) или пока цезарь не прикажетъ мнѣ вскрыть себѣ жилы. Я уже черезчуръ люблю благоуханіе фіалокъ и удобный триклиній. Я даже люблю нашихъ боговъ... какъ реторическія фигуры, и Ахайю, въ которую собираюсь съ нашимъ тучнымъ, тонконогимъ, несравненнымъ, божественнымъ цезаремъ... Геркулесомъ, Нерономъ!..
   Петроній развеселился при одномъ предположеніи, что онъ могъ бы принять ученіе галилейскихъ рыбаковъ, и вполголоса сталъ напѣвать:
   "Зеленью миртовъ обовью я свой свѣтлый мечъ по примѣру Гармодія и Аристогитона",-- но тотчасъ же остановился, когда номенклаторъ доложилъ, что пріѣхала Эвника.
   Сейчасъ же подали и ужинъ, во время котораго, послѣ нѣсколькихъ пѣсенъ, пропѣтыхъ цитристомъ, Виницій разсказалъ Петронію о посѣщеніи Хилона и о томъ, какъ это посѣщеніе дало ему мысль отправиться прямо къ апостоламъ, а что самая эта мысль пришла ему въ голову въ то время, когда сѣкли Хилона. Петроній, которымъ снова овладѣла дремота, провелъ рукою по лбу и сказалъ:
   -- Мысль была хороша, если привела къ хорошему результату. Но что касается Хилона, то я приказалъ бы дать ему опять золотыхъ монетъ, а если ты велѣлъ сѣчь его, то лучше было бы засѣчь до смерти. Кто знаетъ, можетъ быть со временемъ ему будутъ кланяться сенаторы, какъ кланяются нашему герою Дратвы -- Ватинію? Покойной ночи.
   Онъ снялъ вѣнокъ и вмѣстѣ съ Эвникой вышелъ изъ дома, а Виницій пошелъ въ библіотеку и написалъ Лигіи такое письмо:
   "Я хочу, божественная, чтобы это письмо, когда ты откроешь свои прелестные глаза, сказало тебѣ: добрый день! Поэтому я пишу сегодня, хотя завтра увижу тебя. Послѣ-завтра цезарь выѣзжаетъ въ Анцій, и я, увы, долженъ сопровождать его. Я уже сказалъ тебѣ, что не послушаться -- это значило бы рисковать жизнью, а теперь у меня нѣтъ храбрости умереть. Но если ты не хочешь этого, напиши мнѣ одно слово, а тамъ ужъ Петроній пусть думаетъ, какъ отвратить отъ меня опасность. Сегодня, въ радостный день, я роздалъ награды всѣмъ невольникамъ, а тѣхъ, кто прослужилъ въ моемъ домѣ двадцать лѣтъ, я поведу завтра къ претору, чтобы освободить ихъ. Ты, дорогая, должна одобрить меня за это: это согласуется съ тѣмъ милосердымъ ученіемъ, которое ты исповѣдуешь, и сдѣлалъ это я для тебя. Я скажу имъ завтра, что свободою они обязаны тебѣ, чтобъ они были благодарны тебѣ и славили бы имя твое. За то я отдаю себя въ неволю счастью и тебѣ и желаю никогда не знать освобожденія. Да будетъ проклятъ Анцій и путешествіе Агенобарба! Трижды, четырежды я счастливъ, что не такъ уменъ, какъ Петроній, а то, можетъ быть, и я долженъ былъ бы ѣхать въ Ахайю. Какъ только я буду имѣть возможность вырваться, я сяду на коня и поскачу въ Римъ, чтобы насытить мои глаза видомъ твоимъ, и уши -- твоимъ голосомъ. Когда мнѣ самому будетъ нельзя, я пошлю раба съ письмомъ къ тебѣ. Привѣтствую тебя, божественная, и обнимаю твои ноги. Не сердись, что я называю тебя божественною. Если ты не велишь, я послушаюсь, но теперь пока еще не могу. Привѣтствую тебя изъ будущаго твоего дома, привѣтствую всей душой".
  

ГЛАВА XIV.

   Въ Римѣ всѣмъ было извѣстно, что цезарь по дорогѣ намѣревается посѣтить Остію, или, вѣрнѣе, самое большое въ мірѣ судно, которое только что привезло хлѣбъ изъ Александріи, а затѣмъ по береговой дорогѣ отправиться въ Анцій. Приказанія были отданы уже нѣсколько дней тому назадъ, и поэтому съ утра у Porta Ostiensis собралась толпа, состоящая изъ городской черни и всѣхъ народовъ свѣта, чтобы полюбоваться зрѣлищемъ цезарской процессіи, на которую римскій плебсъ никогда не могъ достаточно насмотрѣться. До Анція дорога не была ни далека, ни тяжела; въ самомъ городѣ, состоящемъ изъ великолѣпныхъ дворцовъ и виллъ, можно было найти все, что необходимо не только Для удобства, но даже и для изысканной роскоши. Несмотря на то, цезарь имѣлъ обыкновеніе забирать съ собою въ дорогу всѣ предметы, которые ему нравились, начиная съ музыкальныхъ инструментовъ и домашнихъ вещей и кончая статуями и мозаиками, которые возили за нимъ даже тогда, когда онъ отправлялся куда-нибудь на самое короткое время. Поэтому при каждой поѣздкѣ его сопровождали цѣлыя полчища слугъ, не считая преторіанскихъ полковъ и августіанъ, изъ которыхъ каждый имѣлъ отдѣльную свиту невольниковъ.
   Въ этотъ день раннимъ утромъ кампанійскіе пастухи, съ козлиными шкурами на ногахъ и сильно загорѣлыми лицами, прогнали въ городскія ворота четыреста ослицъ, чтобы Поппея, на другой день по прибытіи въ Анцій, могла взять свою обычную ванну изъ молока. Толпа съ радостью и смѣхомъ смотрѣла, какъ среди клубовъ пыли колыхались длинныя уши животныхъ. Послѣ прохода ослицъ на дорогу вышли толпы невольниковъ, старательно очистивъ ее, стали посыпать цвѣтами и хвоею пиній. Въ толпѣ съ гордостью говорили, что вся дорога, вплоть до Анція, будетъ такъ усыпана цвѣтами. По мѣрѣ того, какъ проходили утренніе часы, тѣснота увеличивалась все больше и больше. Нѣкоторые шли всей семьей, а чтобы время не казалось имъ черезчуръ долгимъ, раскладывали запасы живности на камняхъ, предназначенныхъ для новаго храма Цереры, и ѣли prandium подъ чистымъ небомъ. По поводу отдъѣзда цезаря велись бесѣды объ его прошлыхъ путешествіяхъ вообще, причемъ матросы и отставные солдаты разсказывали чудеса о странахъ, о которыхъ они слышали во время своихъ скитаній, но куда еще не ступала римская нога. Горожане, которые въ жизни никогда не бывали дальше дороги Аппія, съ удивленіемъ слушали о чудесахъ Индіи и Аравіи, объ архипелагахъ, окружающихъ Британію, о гиперборейскихъ странахъ, о свистѣ и ревѣ, которые издавали волны океана, когда заходящее солнце погружалось въ его глубинахъ. Чернь вѣрила подобнымъ разсказамъ,-- имъ вѣрили даже такіе люди, какъ Плиній и Тацитъ. Говорилось также о томъ, что корабль, который цезарь собирался посѣтить, везетъ двухлѣтній запасъ пшеницы, не считая четырехсотъ путешественниковъ, экипажа и множества дикихъ звѣрей, которые должны быть употреблены въ дѣло во время лѣтнихъ игрищъ. Всѣхъ объединила приверженность къ цезарю, который не только кормилъ, но и забавлялъ народъ. Нерону готовилась восторженная встрѣча.
   Тѣмъ временемъ показался отрядъ нумидійскихъ всадниковъ, входившихъ въ составъ преторіанскихъ войскъ. На ну индійцахъ была желтая одежда, красные пояса, а большія серьги бросали золотимый отблескъ на ихъ черныя лица. Острія ихъ бамбуковыхъ копій, словно огоньки, свѣтились на солнцѣ. Толпа тѣснилась, чтобы поближе видѣть все, но подошли отряды пѣшихъ преторіанцевъ и, ставъ по обѣимъ сторонамъ воротъ, закрыли доступъ къ дорогѣ. Прежде всего показались колесницы, везущія палатки, пурпурныя, красныя, фіолетовыя и изъ бѣлаго, какъ снѣгъ, бисса, затканнаго золотыми нитками, восточные ковры и кипарисные столы съ кусками мозаики и кухонной посудой, съ клѣтками птицъ съ востока, юга и запада, амфоры съ виномъ и корзины съ овощами и плодами. Предметы, которые боялись перевозки, несли пѣшіе невольники. Прошли цѣлыя сотни людей съ утварью и статуэтками изъ коринѳской мѣди; этрусскія вазы несли отдѣльно отъ греческихъ вазъ и отъ сосудовъ изъ золота, серебра или изъ александрійскаго стекла; ихъ отдѣляли небольшіе отряды пѣшихъ и конныхъ преторіанцевъ; за каждой группой невольниковъ наблюдали надсмотрщики, вооруженные бичами, съ кусочками олова и желѣза на концѣ. Шествіе, состоящее изъ людей, съ почтеніемъ несущихъ различные предметы, было очень похоже на какую-то торжественную религіозную процессію, и сходство это стало еще большимъ, когда показались музыкальные инструменты цезаря и его двора. Тутъ были арфы, лютни греческія, еврейскія и египетскія, лиры, форминги, дудки, цитры и цимбалы. Смотря на это море инструментовъ, сверкающихъ на солнечныхъ лучахъ золотомъ, бронзою, драгоцѣнными каменьями и перламутромъ, можно было подумать, что это Аполлонъ или Вакхъ собрался путешествовать по свѣту. Потомъ появились великолѣпныя карруки съ акробатами, танцовщиками и танцовщицами, живописно сгруппированными и держащими въ рукахъ тирсы. За ними ѣхали невольники, предназначенные не для услугъ, а для наслажденій: мальчики и дѣвочки изъ Греціи и Малой Азіи, длинноволосые или съ кудрявыми волосами, собранными въ золотую сѣтку, съ лигами чудными, но сплошь покрытыми толстымъ слоемъ косметикъ изъ опасенія, чтобы вѣтеръ Кампаньи не опалилъ ихъ нѣжную кожу.
   Затѣмъ появился преторіанскій отрядъ огромныхъ сикамбровъ, бородатыхъ или со свѣтлыми, рыжими волосами и голубыми глазами. Впереди ихъ знаменосцы, такъ называемые imaginarii, несли римскіе орлы, таблицы съ различными надписями, статуэтки римскихъ и греческихъ боговъ и бюсты цезаря. Изъ-подъ шкуръ и панцырей виднѣлись сильныя, загорѣлыя руки, словно военныя машины, которыя только однѣ способны были носить тяжелое вооруженіе этого войска. Земля, казалось, тряслась подъ ихъ ровнымъ, тяжелымъ шагомъ, а они, увѣренные въ своей силѣ, которую при случаѣ могли употребить противъ самого цезаря, презрительно глядѣли на уличную чернь и, вѣроятно, забыли, что сами пришли въ этотъ городъ въ лохмотьяхъ. Но то была незначительная горсть,-- главныя преторіанскія силы остались въ казармахъ, чтобы наблюдать за спокойствіемъ города и держать его въ покорности. За сикамбрами вели упряжныхъ тигровъ и львовъ Нерона, чтобы запрягать ихъ въ колесницу, если цезарю придетъ охота подражать Діонисію. Звѣрей вели индусы и арабы на стальныхъ цѣпочкахъ, такъ густо обвитыхъ цвѣтами, что издали онѣ казались цвѣточными гирляндами. Прирученные опытными бестіаріями, звѣри смотрѣли на толпу своими зелеными, какъ будто сонными глазами, но по временамъ поднимали свои огромныя головы, съ храпѣніемъ втягивали въ себя испаренія человѣческихъ тѣлъ и облизывали пасти своимъ жесткимъ языкомъ. Потомъ потянулись колесницы и носилки цезаря, большія и малыя, золотыя или пурпурныя, отдѣланныя слоновою костью и жемчугомъ, или сверкающія огнями драгоцѣнныхъ каменьевъ; за ними шелъ отрядъ преторіанцевъ, въ римскомъ вооруженіи, составленный только изъ однихъ итальянскихъ солдатъ-охотниковъ {Жители Италіи еще Августомъ были освобождены отъ военной службы, вслѣдствіе чего такъ называемая cohors Italica, обыкновенно стоявшая въ Азіи, составлялась изъ охотниковъ. Точно такъ же въ преторіанской стражѣ, кромѣ чужеземцевъ, служили охотники.}, и снова толпы нарядной прислуги и, наконецъ, ѣхалъ самъ цезарь, приближеніе котораго возвѣщалось еще издали криками народа.
   Въ толпѣ находился и апостолъ Петръ, который хотѣлъ хоть разъ въ жизни увидать цезаря. Его сопровождала Лигія, закутанная густымъ покрываломъ, и Урсъ, сила котораго лучше всего могла охранить дѣвушку среди безпорядочной и распущенной толпы. Лигіецъ поднялъ одинъ изъ камней, назначенныхъ для постройки храма, и принесъ его апостолу, чтобъ ему было лучше видно. Сначала толпа роптала, когда Урсъ расталкивалъ ее, какъ корабль разрѣзываетъ воду, но когда онъ поднялъ камень, который и четверымъ силачамъ не удалось бы сдвинуть съ мѣста, ропотъ смѣнился одобреніемъ и раздались крики: "macte". Въ это время показался цезарь. Онъ сидѣлъ одинъ на колесницѣ, которую везли шесть бѣлыхъ идумейскихъ жеребцовъ, подкованнымъ золотыми подковами. Колесница имѣла форму палатки, съ приподнятыми полами, чтобы народъ свободно могъ видѣть цезаря. У ногъ его находилось двое карликовъ. Одѣтъ онъ былъ въ бѣлую тунику и въ аметистовую тогу; на головѣ у него былъ лавровый вѣнокъ. Со времени своей поѣздки въ Неаполь онъ сильно потолстѣлъ. Лицо его налилось, подъ нижнею челюстью свѣшивался двойной подбородокъ, благодаря чему его губы, которыя и такъ приходились близко къ носу, теперь казались вырѣзанными подъ самыми ноздрями. Его. толстая шея, какъ всегда, была обернута шелковымъ платкомъ, и онъ поминутно поправлялъ его бѣлою и толстою рукой, на суставахъ покрытою рыжими волосами, похожими на кровавыя пятна. Безконечное тщеславіе, какъ всегда, было написано на лицѣ его вмѣстѣ съ утомленіемъ и скукой. Вообще это было лицо и страшное, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, шутовское. Онъ поворачивалъ голову то въ ту, то въ другую сторону, прищуривалъ глаза и внимательно прислушивался къ привѣтствіямъ. Его встрѣтили громомъ рукоплесканій и криками: "да здравствуетъ божественный цезарь, императоръ! Да здравствуетъ побѣдитель! Да здравствуетъ несравненный! сынъ Аполлона, Аполлонъ!" Прислушиваясь къ этимъ словамъ, Неронъ улыбался, но по временамъ лицо его омрачалось,-- римская толпа была насмѣшлива и, разсчитывая на свою численность, позволяла себѣ злобныя шутки даже надъ тѣми великими тріумфаторами, которыхъ она, дѣйствительно, любила и уважала. Вѣдь всѣмъ было извѣстно, что когда-то при въѣздѣ Юлія Цезаря въ Римъ раздавались крики: "граждане, спрячьте женъ: ѣдетъ лысый развратникъ!"
   Но чудовищное самолюбіе Нерона не выносило ни малѣйшихъ остротъ, а между тѣмъ, среди хвалебныхъ криковъ, въ толпѣ раздавались возгласы: "Мѣднобородый!.. Мѣднобородый! Куда везешь свою огненную бороду? Развѣ боишься, какъ бы отъ нея Римъ не сгорѣлъ?" Тѣ, которые кричали это не сознавали, что шутка ихъ скрываетъ въ себѣ ужасное пророчество. Впрочемъ, цезаря не особенно сердили подобные крики, тѣмъ болѣе, что бороды онъ давно не носилъ,-- онъ давно уже поднесъ ее въ золотомъ ящичкѣ Юпитеру Капитолійскому. Но иные, скрытые за кучами каменьевъ и за стѣнами храма, кричали: "Matricida! Nero! Orestes! Alcmacon!" "Гдѣ Октавія?" "Отдай пурпуръ!". А на встрѣчу ѣдущей за нимъ Поппеи раздавались крики: "Flava coma!" -- такъ называли публичныхъ женщинъ. Музыкальное ухо Нерона схватывало и эти возгласы, и тогда онъ подносилъ къ глазу свой полированный изумрудъ, какъ будто желая узнать и запомнить лица тѣхъ, кто кричалъ такъ. Въ эту-то минуту его взглядъ остановился на стоящемъ на камнѣ апостолѣ. Одно мгновеніе эти двое людей смотрѣли другъ на друга, и никому ни изъ этой блестящей свиты, ни изъ неисчислимой толпы не пришло въ голову, что смотрятъ теперь другъ на друга два властелина земли, изъ которыхъ одинъ вскорѣ исчезнетъ, какъ кровавый сонъ, а другой -- старецъ въ бѣлой лацернѣ, завладѣетъ всѣмъ этимъ городомъ и міромъ. Цезарь проѣхалъ, а за нимъ восемь африканцевъ пронесли великолѣпныя носилки, въ которыхъ сидѣла ненавидимая народомъ Поппея. Одѣтая, какъ и Неронъ, въ тунику аметистоваго цвѣта, съ толстымъ слоемъ косметикъ на лицѣ, неподвижная, задумчивая и равнодушная, она казалась какимъ-то божествомъ и прекраснымъ, и злымъ въ одно и то же время. За нею тянулась масса прислужниковъ, мужчинъ и женщинъ, и цѣлый рядъ колесницъ съ принадлежностями ея туалета. Солнце уже далеко заходило за полдень когда показались августіане и блестящая свита. Лѣнивый Петроній, сочувственно привѣтствуемый толпой, приказалъ нести себя въ носилкахъ вмѣстѣ со своей невольницей, похожею на богиню. Тигеллинъ ѣхалъ въ каррукѣ, запряженной маленькими лошадками, украшенными бѣлыми и красными перьями. Всѣ видѣли, какъ онъ привставалъ и вытягивалъ шею, высматривая, скоро ли цезарь знакомъ пригласить его въ свою колесницу. Толпа привѣтствовала рукоплесканіями Лициніана Пизона, смѣхомъ Вителія, свистомъ Ватинія. Лициній и Леканій, консулы, были встрѣчены равнодушно, но Туллій Сенеціонъ, котораго любили неизвѣстно за что, также какъ, и Вестинъ, удостоились рукоплесканій толпы. Свита была не исчислима. Казалось, что все, что есть въ Римѣ богатаго и блестящаго, переселяется въ Анцій. Неронъ никогда не путешествовалъ иначе, какъ въ сопровожденіи тысячи колесницъ, а число его спутниковъ превышало число солдатъ въ легіонѣ. Указывали на Домиція Афра и дряхлаго Люція Сатурнина, на Веспасіана, который еще не отправился въ свою экспедицій въ Іудею, откуда онъ долженъ былъ возвратиться для того, чтобы получить императорскую корону, и на его сыновей, и на молодого Нерву, и на Лукана, и на Аннія Галла, и на Квинтіана, и на множество женщинъ, извѣстныхъ своимъ богатствомъ, красотою, роскошью и развратомъ. Въ этомъ потокѣ роскоши и величія неизвѣстно было, на что и смотрѣть: не только глаза, но даже и мысли ослѣплялъ этотъ блескъ золота и пурпура, эта игра драгоцѣнныхъ каменьевъ, это сверканіе перламутра и слоновой кости. Казалось, что даже солнечные лучи расплывались въ этомъ блестящемъ наводненіи. И хотя среди толпы не было недостатка въ голодныхъ бѣднякахъ, но это зрѣлище возбуждало въ нихъ не только одну зависть, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, наполняло ихъ сердце радостью и гордостью, давая имъ понятіе о той силѣ и мощи Рима, передъ которыми преклонялся весь міръ. Да и дѣйствительно, во всемъ мірѣ не было никого, кто бы осмѣлился подумать, что эта сила не переживетъ всѣ народы и что на землѣ что-нибудь можетъ съ ней бороться.
   Виницій ѣхалъ въ концѣ процессіи. При видѣ апостола и Лигіи, которыхъ онъ не ожидалъ встрѣтить, молодой патрицій выскочилъ изъ колесницы и съ сіяющимъ лицомъ заговорилъ торопливымъ голосомъ, какъ человѣкъ, который не можетъ тратить много времени:
   -- Ты пришла? Не знаю, какъ мнѣ благодарить небо, о, Лигія! Богъ не могъ послать мнѣ лучшаго предзнаменованія. Прощаясь, я привѣтствую тебя еще разъ, но прощаюсь не надолго. По дорогѣ я разставлю парѳянскихъ лошадей и каждый свободный день буду проводить съ тобой, пока не выхлопочу себѣ позволенія возвратиться. Будь здорова!
   -- Будь здоровъ, Маркъ,-- отвѣтила Лигія и потомъ прибавила потише: -- Да хранитъ тебя Христосъ и да откроетъ Онъ душу твою для словъ Павла.
   Виницій обрадовался, что она скорѣе хочетъ видѣть его христіаниномъ, и отвѣтилъ:
   -- Ocelle mi! да будетъ такъ, какъ ты говоришь. Павелъ захотѣлъ ѣхать съ людьми моими, но онъ со мною и будетъ моимъ учителемъ и товарищемъ... Приподними покрывало, радость моя, дай мнѣ еще разъ взглянуть на тебя передъ дорогой. Зачѣмъ ты такъ закрылась?
   Лигія подняла покрывало, показала ему свое ясное лицо и чудные смѣющіеся глаза, и спросила:
   -- Это не хорошо?
   Въ улыбкѣ ея было немного дѣтскаго задора, но Виницій, съ восторгомъ глядя на нее, отвѣтилъ:
   -- Не хорошо для моихъ глазъ. Пусть бы они до смерти смотрѣли на одну тебя.
   Затѣмъ онъ обратился къ Урсу:
   -- Урсъ, береги ее, какъ зеницу ока, потому что она не только твоя, но и моя домина.
   Онъ схватилъ ея руку и прижалъ къ своимъ губамъ, къ великому изумленію толпы, которая не могла понять такого проявленія почтенія со стороны блестящаго авгуснанина къ дѣвушкѣ, одѣтой въ простую одежду, чуть-ли не рабыни.
   -- Будь здорова!
   Виницій быстро удалился, потому что вся процессія цезаря уже ушла впередъ. Апостолъ Петръ осѣнилъ молодого патриція незамѣтнымъ крестнымъ знаменіемъ, а добрый Урсъ сталъ расхваливать Виниція, довольный тѣмъ, что Лигія жадно слушала его слова и съ благодарностью смотритъ на него.
   Процессія удалялась и скрывалась въ клубахъ пыли, но Петръ и Лигія долго смотрѣли ей вслѣдъ, пока къ нимъ не подошелъ Демасъ, тотъ самый мельникъ, у котораго по ночамъ работалъ Урсъ.
   Демасъ поцѣловалъ руку апостола и сталъ просить его къ себѣ подкрѣпить силы. Его домъ недалеко отъ Эмпорія, а они должны быть голодны и утомлены, такъ какъ имъ пришлось провести у городскихъ воротъ большую часть дня.
   Апостолъ Петръ согласился и, отдохнувъ въ домѣ Демаса, только вечеромъ возвратились въ Затибрскую часть города. По дорогѣ Петръ съ высоты Авентинскаго холма смотрѣлъ на дома, окружающіе его, и тонущія въ отдаленіи другія зданія и размышлялъ о величинѣ и власти этого города, въ который онъ пришелъ проповѣдывать слово Божіе. До сихъ поръ онъ видѣлъ римское владычество и римскіе легіоны въ разныхъ странахъ, по которымъ путешествовалъ, но то были какъ бы отдѣльныя частицы той силы, олицетвореніе которой онъ въ первый разъ увидалъ въ лицѣ цезаря. Этотъ городъ, неизмѣримый, хищный и жадный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, непоколебимый въ своей нечеловѣческой силѣ,-- этотъ цезарь, братоубійца, матереубійца и женоубійца, за которымъ тянулся цѣлый рядъ кровавыхъ дѣяній, не меньше его теперешней свиты; этотъ развратникъ и шутъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, повелитель тридцати легіоновъ, а благодаря имъ и властелинъ всего міра; эти придворные, покрытые золотомъ и пурпуромъ, неувѣренные въ завтрашнемъ днѣ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, болѣе могущественные, чѣмъ многіе цари,-- все это, взятое вмѣстѣ, казалось ему какимъ-то адскимъ дарствомъ зла и несправедливости. И удивился онъ простымъ своимъ сердцемъ, какъ можно давать такую непонятную силу сатанѣ. Отъ мыслей этихъ встревожилось апостольское сердце, и Петръ въ глубинѣ души сказалъ Учителю: "Господи, что я сдѣлаю въ городѣ, куда ты послалъ меня? Ему принадлежатъ моря и суши, его и звѣрь земной, и тварь водная, его и другія царства и тридцать легіоновъ, кои охраняютъ ихъ, а я, Господи, простой рыбакъ съ озера! Что я сдѣлаю и какъ превозмогу злобу его?"
   Онъ поднялъ свою сѣдую, дрожащую голову къ небу, молясь и взывая изъ глубины души къ своему великому Учителю, полный горя и тревоги.
   Голосъ Лигіи прервалъ его молитву:
   -- Весь городъ какъ въ огнѣ...
   Дѣйствительно, закатъ солнца въ этотъ день былъ необыкновенный. Огромный дискъ его уже до половины закатился за Яникульскій холмъ, а весь небесный сводъ окрасился краснымъ цвѣтомъ. Они стояли на такомъ мѣстѣ, съ котораго взглядъ ихъ могъ охватить большое пространство. Всѣ стѣны, колонны и кровли храмовъ были словно погружены въ этотъ золотой и пурпуровый блескъ. Виднѣвшаяся издалека рѣка текла точно кровью и, по мѣрѣ того, какъ солнце все болѣе заходило за холмъ, блескъ все болѣе становился багровымъ, все болѣе похожимъ на варево пожара,-- онъ усиливался, расширялся и, наконецъ, охватилъ всѣ семь холмовъ, съ которыхъ, казалось, струился на всю окрестность.
   -- Весь городъ какъ въ огнѣ,-- повторила Лигія.
   А Петръ приставилъ руку къ глазамъ и сказалъ:
   -- Гнѣвъ Господень надъ городомъ этимъ.
  

ГЛАВА XV.

   Виницій писалъ Лигіи:
   "Рабъ, Флегонъ, съ которымъ я посылаю тебѣ это письмо,-- христіанинъ и, значитъ, онъ будетъ однимъ изъ тѣхъ, который получитъ свободу изъ твоихъ рукъ, дорогая моя. Это старый слуга нашего дома, я могу довѣриться ему безъ опасенія, что письмо мое попадетъ въ чьи-нибудь другія руки. Я пишу изъ Лаврента, гдѣ мы остановились по случаю сильной жары. Когда-то эта великолѣпная вилла принадлежала Оттону, потомъ онъ подарилъ ее Поппеѣ, а та, хотя и развелась съ мужемъ, сочла за лучшее удержать прекрасный подарокъ... Когда я подумаю о женщинахъ, которыя теперь окружаютъ меня, и о тебѣ, то мнѣ кажется, что изъ камней Девкаліона образовались разные, совершенно непохожіе другъ на друга люди, и ты принадлежишь къ тѣмъ, которые образовались изъ кристалла. Я удивляюсь тебѣ и люблю тебя всею душой, такъ что хотѣлъ бы говорить съ тобою только о тебѣ, а долженъ принуждать себя писать о путешествіи, о томъ, что дѣлается со мной и о придворныхъ новостяхъ. Итакъ, цезарь -- гость Поппеи, которая втихомолку приготовила ему великолѣпный пріемъ. Августіанъ она пригласила къ себѣ немного, но я и Петроній получили приглашеніе. Послѣ прандія мы въ золоченыхъ лодкахъ катались по морю, а оно было такъ тихо, какъ будто спало, и такъ лазурно, какъ твои очи, божественная! Мы гребли сами,-- августѣ, вѣроятно было пріятно, что ее везутъ бывшіе консулы или ихъ сыновья. Цезарь, въ пурпурной тогѣ, стоя у руля, пѣлъ въ честь моря гимнъ, который сочинилъ прошедшею ночью и для котораго написалъ музыку вмѣстѣ съ Діадоромъ. На другихъ лодкахъ намъ вторили индѣйскіе невольники, которые умѣютъ играть на морскихъ раковинахъ, а кругомъ показывались дельфины, какъ будто дѣйствительно вызванные музыкой изъ глубины Амфитриты. А я... знаешь ли ты, что я дѣлалъ? Я думалъ о тебѣ и тосковалъ о тебѣ, и хотѣлъ бы взять это море, этотъ ясный день и эту музыку и все отдать тебѣ. Хочешь, мы поселимся у морского берега, вдали отъ Рима? У меня въ Сициліи есть помѣстье, гдѣ миндальные лѣса весною цвѣтутъ розовымъ цвѣтомъ и такъ близко спускаются къ морю, что концы ихъ вѣтвей касаются воды. Тамъ я буду любить тебя и прославлять то ученіе, которому меня научилъ Павелъ, потому что я уже знаю, что оно не противится любви и счастью. Хочешь ли ты?.. Но, прежде чѣмъ я услышу отвѣтъ изъ твоихъ устъ, я разскажу тебѣ, что случилось на лодкѣ. Когда берегъ остался уже за нами, мы увидѣли вдали передъ собою парусъ и заспорили, обыкновенная ли это рыбачья ладья, или большой корабль изъ Остіи. Я различилъ его первый, а августа сказала тогда, что, очевидно, ничто не можетъ скрыться отъ моихъ глазъ, и, вдругъ, опустивъ покрывало, спросила, узналъ ли бы я ее въ такомъ видѣ? Петроній тотчасъ же отвѣтилъ, что за тучей даже и солнца видѣть невозможно, но она, смѣясь, продолжала, что такой проницательный взглядъ можетъ затуманить только развѣ одна любовь, и, перечисляя имена разныхъ августіанокъ, стала разспрашивать и дѣлать догадки, въ кого я влюбленъ. Я отвѣчалъ спокойно, но она въ концѣ назвала и твое имя. Говоря о тебѣ, она снова открыла лицо и стала смотрѣть на меня злыми и, вмѣстѣ съ тѣмъ, пытливыми глазами. Я очень благодаренъ Петронію, который въ эту минуту накренилъ лодку, и всеобщее вниманіе было отвлечено отъ меня, а то если бы я услыхалъ о тебѣ какое-нибудь недоброжелательное или оскорбительное слово, то не съумѣлъ бы скрыть гнѣва и долженъ былъ бы бороться съ желаніемъ разбитъ весломъ голову этой развращенной и злой женщины... Ты помнишь, что наканунѣ отъѣзда я разсказывалъ тебѣ въ домѣ Линна о своемъ приключеніи на пруду Агриппы? Петроній боится за меня и еще сегодня умолялъ меня, чтобы я не раздражалъ самолюбія августы. Но Петроній уже не понимаетъ меня и не знаетъ, что безъ тебя нѣтъ для меня ни наслажденія, ни красоты, ни любви, и что къ Поппеѣ я чувствую только отвращеніе и презрѣніе. Ты измѣнила мою душу, и такъ сильно, что я уже не могъ бы возвратиться къ прежней жизни. Но ты не бойся, что здѣсь со мной можетъ случится что-нибудь дурное. Поппея не любить меня, потому-что она не способна любить никого, а ея благоволеніе ко мнѣ происходитъ только отъ гнѣва на цезаря, который хотя еще находится подъ ея вліяніемъ и даже, можетъ быть, любитъ ее, но уже не щадитъ ея и не скрываетъ передъ ней своего безстыдства и своихъ поступковъ. Наконецъ, я тебѣ скажу и еще одну вещь, которая должна успокоить тебя: передъ отъѣздомъ Петръ сказалъ мнѣ, чтобы я не боялся цезаря, такъ какъ ни одинъ волосъ не спадетъ съ моей головы,-- и я вѣрю ему. Какой-то голосъ говоритъ въ моей душѣ, что каждое его слово должно осуществиться, а такъ какъ онъ благословилъ нашу любовь, то ни цезарь, ни всѣ силы Гадеса, ни даже само провидѣніе не въ силахъ будутъ отнять тебя у меня, о Лигія! Когда я думаю объ этомъ, то я счастливъ,-- какъ будто бы я -- небо, которое одно счастливо и спокойно. Но тебя, христіанку, можетъ быть, оскорбляетъ то, что я говорю о небѣ и предопредѣленіи? Въ такомъ случаѣ, прости меня, потому что я грѣшу безъ намѣренія. Крещеніе еще не омыло меня, и сердце мое -- пустая чаша, которую Павелъ изъ Тарса долженъ наполнить вашимъ благодатнымъ ученіемъ, тѣмъ болѣе благодатнымъ для меня, что это -- твое ученіе. Въ Анціи я днемъ и ночью буду слушать Павла, который въ первый же день нашего путешествія Пріобрѣлъ между моими людьми такое вліяніе, что его постоянно окружаетъ толпа и смотритъ на него не только какъ на тавматурга, но чуть ли не какъ на сверхъестественное существо. Но, Лигія, звѣзды уже блѣднѣютъ, а утренній Люциферъ разгорается все ярче. Скоро заря зарумянитъ море, вокругъ все спитъ, только я думаю о тебѣ и люблю тебя. Привѣтъ тебѣ, вмѣстѣ съ утреннею зарей, моя невѣста!
  

ГЛАВА XVI.

   Виницій Лигіи:
   "Была ли ты когда-нибудь, дорогая, съ Авломъ въ Анціи? Если нѣтъ, то я буду счастливъ показать его тебѣ когда нибудь. Отъ самаго Лаурента, вдоль побережья, одна за другою тянутся виллы, а самъ Анцій -- это безконечный рядъ дворцовъ и портиковъ, колонны которыхъ отражаются въ водѣ. И у меня здѣсь есть пристанище, у самаго моря, съ оливковымъ и кипариснымъ лѣсомъ за виллой, и когда я подумаю, что современемъ это жилище станетъ твоимъ, мраморъ кажется мнѣ болѣе бѣлымъ, сады болѣе тѣнистыми, море болѣе лазурнымъ. О, Лигія, какъ хорошо жить и любить! Мой старикъ управляющій, Мениклъ, посадилъ на лугахъ подъ миртами цѣлыя группы ирисовъ, и при видѣ ихъ мнѣ пришелъ на память домъ Авла, вашъ имплювій и вашъ садъ, гдѣ я сидѣлъ рядомъ съ тобою. И тебѣ эти ирисы будутъ напоминать родной домъ, поэтому я увѣренъ, что ты полюбишь Анцій и эту виллу. Тотчасъ же по пріѣздѣ мы долго разговаривали съ Павломъ. Говорили мы о тебѣ, потомъ онъ началъ поучать меня, я заслушался и скажу тебѣ только одно, что еслибъ я даже умѣлъ писать такъ, какъ Петроній, то не могъ бы выразить всего, что въ это время происходило у меня въ душѣ и головѣ. Я не подозрѣвалъ, что на свѣтѣ можетъ быть такое счастье, красота и покой, о которыхъ люди до сихъ поръ не знали. Но все это я приберегаю до разговора съ тобой, когда я въ первую свободную минуту пріѣду въ Римъ. Скажи мнѣ, какъ земля можетъ въ одно время выносить такихъ людей, какъ апостолъ Петръ, какъ Павелъ и цезарь? Я спрашиваю потому, что вечеръ, послѣ поученія Павла, провелъ у Нерона и, знаешь ли, что я слышалъ тамъ? Прежде всего онъ самъ читалъ свою поэму о разрушеніи Трои и сталъ жаловаться, что никогда не видалъ горящаго города. Онъ завидовалъ Пріаму и называлъ его счастливымъ человѣкомъ потому только, что онъ могъ видѣть пожаръ и погибель родного города. На это Тигеллинъ сказалъ: "Скажи слово, божественный, я возьму факелъ, и, раньше чѣмъ пройдетъ ночь, ты увидишь горящій Анцій". Но цезарь назвалъ его дуракомъ. "Куда же -- сказалъ онъ,-- я буду пріѣзжать дышать морскимъ воздухомъ и охранять голосъ, которымъ одарили меня боги и о которомъ, какъ говорятъ, я долженъ заботиться для блага людей? Развѣ не Римъ мѣшаетъ мнѣ, развѣ не зловонныя испаренія Субурры и Эсквилина заставляютъ меня хрипѣть, развѣ горящій Римъ не представлялъ бы во сто разъ болѣе величественнаго и трагическаго зрѣлища, чѣмъ Анцій?" Тутъ всѣ стали говорить, какою неслыханною трагедіей была бы картина города, покорившаго весь міръ и превратившагося въ груду пепла. Цезарь объявилъ, что тогда поэма его превзошла бы пѣсни Гомера, а потомъ сталъ говорить, какъ построилъ бы вновь городъ и какъ будущіе вѣка должны были бы удивляться его дѣлу, передъ которымъ померкли бы всѣ другія человѣческія дѣла. Сейчасъ же пьяные гости стали кричать: "Сдѣлай это! сдѣлай!" -- а онъ сказалъ: "Для этого нужно имѣть болѣе вѣрныхъ и болѣе преданныхъ людей". Признаюсь, я сначала встревожился, потому что въ Римѣ живешь ты, carissima. Теперь я самъ смѣюсь надъ этимъ страхомъ и думаю, что какъ не безумны цезарь и августіане,-- врядъ ли они рѣшатся на такое дѣло, а, все-таки, какъ человѣкъ боится за любимое существо, я хотѣлъ бы, чтобы домъ Линна стоялъ не въ узкомъ переулкѣ и находился бы не въ той части города, которая населена иносгранцами, на которыхъ въ этомъ случаѣ меньше обратятъ вниманія. Переселись въ домъ Авла, Лигія. Я много думалъ объ этомъ. Цезарь долго пробудетъ здѣсь, въ Анціи, а когда возвратится, тогда и невольники перестанутъ говорить о твоемъ возвращеніи. Линнъ и Урсъ могутъ жить съ тобою. Наконецъ, я живу надеждой, что, прежде чѣмъ Палатинъ увидитъ цезаря, ты, моя божественная, будешь жить въ собственномъ домѣ на Каринахъ. Да будутъ благословенны день, часъ и минута, когда ты переступишь мой порогъ, и если Христосъ, познавать котораго я учусь, сдѣлаетъ это, то да будетъ благословенно Его имя. Я буду служить Ему и отдамъ за Него свою жизнь. Я сказалъ неправильно: служить Ему будемъ мы оба, до тѣхъ поръ, пока не оборвется нить нашей жизни. Люблю тебя и привѣтствую отъ всей души!"
  

ГЛАВА XVII.

   Урсъ черпалъ воду изъ цистерны и, вытягивая на веревкѣ двойныя амфоры, напѣвалъ вполголоса странную лигійскую пѣсню и смотрѣлъ веселыми глазами на Виниція и Лигію, которые, среди кипарисовъ сада Линна, бѣлѣлись, какъ двѣ статуи. Въ саду царилъ золотисто-фіолетовый сумракъ, а они, среДи вечерней тишины, разговаривали, держась за руки.
   -- Маркъ, тебѣ не достанется за то, что ты оставилъ Анцій безъ позволенія цезаря?-- спрашивала Лигія.
   -- Нѣтъ, дорогая моя,-- отвѣчалъ Виницій.-- Цезарь объявилъ, что запрется съ Териносомъ на два дня и будетъ сочинять новыя пѣсни. Онъ часто такъ дѣлаетъ и тогда ни о чемъ другомъ не думаетъ и ничего не помнитъ. Да, что мнѣ цезарь, если я съ тобою и смотрю на тебя? Я очень ужъ стосковался, а въ послѣднія ночи потерялъ даже сонъ. Иногда уснешь отъ утомленія и тотчасъ же просыпаешься съ мыслью, что тебѣ грозитъ опасность, а то приснится, что у меня свели подставныхъ лошадей, на которыхъ я долженъ былъ перенестись изъ Анція въ Римъ и на которыхъ я проѣхалъ это разстояніе такъ скоро, какъ ни одинъ даже императорскій курьеръ. Дальше быть безъ тебя я не могъ бы. Я такъ люблю тебя, моя дорогая!
   -- Я знала, что ты пріѣдешь. Урсъ два раза по моей просьбѣ бѣгалъ на Карины и разспрашивалъ о тебѣ въ твоемъ домѣ. Линнъ смѣялся надо мной и Урсъ тоже.
   Было замѣтно, что она ждала его, потому что, вмѣсто обычной темной одежды, надѣла мягкую бѣлую столу, изъ красивыхъ складокъ которой ея головка и обнаженныя руки глядѣли какъ первые цвѣты изъ подъ снѣга. Нѣсколько блѣдно-голубыхъ анемоновъ украшали ея волосы.
   Виницій прижалъ губы къ ея рукѣ. Они сѣли на каменную скамью посреди дикаго винограда и молча смотрѣли на зарю, послѣдніе отблески которой отражались въ ихъ глазахъ. Мало-по-малу ими овладѣвало обаяніе тихаго вечера.
   -- Какъ тутъ тихо и какъ хорошо!-- сказалъ Виницій, понижая голосъ.-- Какая чудная ночь. Я такъ счастливъ, какъ никогда въ жизни. Скажи мнѣ, Лигія, что же это такое? Я никогда не предполагалъ, чтобы любовь могла быть такова Я думалъ, что это только огонь въ крови и страсть, и только теперь вижу, что можно любить каждою каплей крови и всѣмъ существомъ своимъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, чувствовать такое сладостное и безконечное спокойствіе, какъ будто бы твою душу уже убаюкали сонъ и смерть. Для меня это ново. Теперь только я понимаю, почему и ты, и Помпонія Грецина такія ясныя... Да!.. Вамъ это даетъ Христосъ!..
   Она опустила свою прелестную головку на его плечо и тихо сказала:
   -- Мой Маркъ, дорогой...
   Дальше говорить она не могла. Радость, благодарность, сознаніе, что теперь она можетъ его любить, отняли у нея голосъ, отъ волненія на глазахъ показались слезы. Виницій, обнявъ рукою ея гибкій станъ, прижалъ ее къ себѣ и сказалъ:
   -- Лигія! да будетъ благословенна минута, когда я впервые услыхалъ Его имя!
   А она тихо отвѣтила:
   -- Я люблю тебя, Маркъ.
   На кипарисахъ погасли послѣдніе фіолетовые отблески, на небѣ показался серпъ луны и осеребрилъ садъ.
   Черезъ минуту Виницій началъ говорить:
   -- Я знаю... Только что я вошелъ сюда, толіко что поцѣловалъ твою руку, какъ я прочелъ въ твоихъ глазахъ вопросъ, понялъ-ли я божественное ученіе, которое ты признаешь, и окрестили ли меня? Нѣтъ, я еще не окрещенъ, а знаешь ли, цвѣтикъ мой, почему? Павелъ сказалъ мнѣ: "Я убѣдилъ тебя, что Богъ пришелъ въ міръ и пострадалъ на крестѣ для спасенія нашего, но въ живомъ источникѣ благодати пусть омоетъ тебя Петръ, который впервые простеръ надъ тобою руку и первый благословилъ тебя". А я также хотѣлъ, чтобъ ты, дорогая, видѣла мое крещеніе и чтобы моею крестной матерью была Помпонія. Поэтому я не крестился, хотя вѣрю въ Спасителя и Его ученіе. Павелъ убѣдилъ меня, обратилъ, да и могло ли быть иначе? Какъ же бы я не повѣрилъ, что Христосъ пришелъ въ міръ, разъ это говоритъ Петръ, Его ученикъ, и Павелъ, которому Онъ явился? Какъ же бы я не повѣрилъ, что Онъ былъ Богомъ, коль скоро Онъ воскресъ? Его видѣли и въ городѣ, и близъ озера, и на горѣ,-- видѣли люди, уста которыхъ не знали лжи. Я вѣрилъ уже тогда. Но ученія вашего я боялся. Мнѣ казалось, что оно отниметъ тебя у меня. Я думалъ, что въ немъ нѣтъ ни мудрости, ни красоты, ни счастья; но теперь, когда я понялъ его, чтобы я былъ за человѣкъ, еслибъ не хотѣлъ, чтобы на свѣтѣ царствовала правда, а не ложь, любовь, а не ненависть, добро, а не насиліе, вѣрность, а и" измѣна, милосердіе, а не месть? Да кто же-бы не желалъ и не хотѣлъ этого? А вѣдь, именно, это проповѣдуетъ ваше ученіе. Другія ученія также хотятъ справедливости, но только одно ваше дѣлаетъ справедливымъ человѣческое сердце. И, кромѣ того, оно дѣлаетъ его чистымъ, какъ твое сердце или Помпоніи. Я былъ бы слѣпцомъ, если бы не видѣлъ всего этого. А если при этомъ Христосъ Богъ обѣщалъ жизнь вѣчную и вѣчное блаженство, какое только можетъ дать всемогущество Божіе, то можетъ ли человѣкъ желать большаго? Ты только-что сказала мнѣ: "я люблю тебя", а этихъ словъ я не вырвалъ бы у тебя при помощи всей силы Рима. О, Лигія! Умъ говоритъ мнѣ, что это ученіе -- лучшее и божественное, сердце чувствуетъ это, а кто же устоитъ противъ этихъ двухъ силъ?
   Лигія слушала Виниція, устремивъ на него свои голубые глаза, блестѣвшіе при свѣтѣ мѣсяца словно волшебные цвѣты, покрытые росою.
   -- Да, Маркъ! Правда!-- сказала она, еще сильнѣе прижимаясь головой въ его плечу.
   Въ эту минуту они чувствовали себя безконечно счастливыми; они понимали, что, кромѣ любви, ихъ соединяетъ еще какая-то другая сила, обаятельная и, вмѣстѣ съ тѣмъ, непреоборимая, благодаря которой самая любовь становится чѣмъ-то неразрушимымъ, не подчиняющимся измѣненію, разочарованію, измѣнѣ и даже смерти. Сердца ихъ были полны увѣренностью, что, чтобы съ ними ни случилось, они не перестанутъ любить и принадлежать другъ другу.
   Виницій снова заговорилъ голосомъ тихимъ и дрожащимъ:
   -- Ты душа моей души и дороже для меня всего на свѣтѣ. Вмѣстѣ будутъ биться наши сердца, одинакова будетъ молитва и одинакова благодарность Христу. О, дорогая! Вмѣстѣ жить, вмѣстѣ почитать кроткаго Бога и знать, что, когда придетъ смерть, очи наши, какъ будто послѣ сладкаго сна, откроются вновь для другого свѣта,-- можно-ли желать лучшаго? Я удивляюсь только тому, какъ раньше не понималъ этого. И знаешь, что мнѣ кажется теперь? Вѣдь, противъ этого ученія никто не устоитъ. Черезъ двѣсти или триста лѣтъ его приметъ весь міръ; люди забудутъ объ Юпитерѣ и не будетъ другихъ боговъ, кромѣ Христа, и другихъ храмовъ, кромѣ христіанскихъ. Ахъ, да, я слышалъ бесѣду Павла съ Петроніемъ и знаешь ли, что въ концѣ концовъ сказалъ Петроній: "Это не для меня", но больше ничего отвѣтить не съумѣлъ.
   -- Повтори мнѣ слова Павла,-- сказала Лигія.
   -- Это было у меня, вечеромъ. Петроній началъ небрежно говорить и шутить, какъ это онъ дѣлаетъ всегда, а Павелъ тогда сказалъ ему: "Какъ ты, мудрый Петроній, можешь противорѣчить тому, что Христосъ существовалъ и воскресъ, когда тебя въ то время не было еще на свѣтѣ, а Петръ и Іоаннъ видѣли Его, и я видѣлъ по дорогѣ въ Дамаскъ? Поэтому пусть твоя мудрость докажетъ, что мы -- лжецы, а ужъ потомъ отрицай наши показанія". Петроній отвѣчалъ, что онъ не думаетъ отрицать этого, юнъ знаетъ, что совершается много непонятныхъ вещей, которыя, тѣмъ не менѣе, подтверждаются людьми, достойными довѣрія. Но, прибавилъ онъ, открытіе какого-нибудь чужеземнаго Бога -- дѣло одно, а принятіе Его ученія -- другое. "Я не хочу,-- сказалъ онъ,-- знать ни о чемъ, что могло бы испортить мою жизнь и уничтожить красоту ея. Дѣло не въ томъ, истинны ли наши боги,-- они прекрасны, намъ при нихъ весело и мы можемъ жить безъ заботъ". Тогда Павелъ отвѣчалъ: "Ты отвергаешь ученіе любви, справедливости и милосердія изъ опасенія предъ заботами жизни, но подумай, Петроній, дѣйствительно ли ваша жизнь свободна отъ заботъ? Вотъ и ты, господинъ, и всѣ богатѣйшіе и могущественные мужи не знаете, засыпая вечеромъ, не разбудитъ ли васъ смертный приговоръ. Но скажи: если-бы цезарь исповѣдывалъ ученіе, которое проповѣдуетъ любовь и справедливость, развѣ твое счастье не было-бы болѣе прочно? Ты боишься за свои радости, но развѣ тогда жизнь не была-бы веселѣе. Ты хвалишь свою судьбу потому, что могущественъ и живешь въ роскоши, но ты могъ бы быть бѣднымъ и покинутымъ, хотя и происходишь изъ знаменитаго рода, а тогда тебѣ было бы лучше на свѣтѣ, если-бы люди признавали Христа. Въ вашемъ городѣ даже богатые родители, чтобъ не утруждать себя воспитаніемъ дѣтей, часто выбрасываютъ ихъ изъ дома. Такія дѣти называются алюмнами, и ты, господинъ, могъ бы быть алюмномъ. Но если бы твои родители жили согласно нашему ученію, съ тобою не могло бы этого случиться. Если-бы, достигнувъ зрѣлыхъ лѣтъ, ты женился на любимой женщинѣ, то желалъ бы, чтобы она осталась тебѣ вѣрна до смерти. А посмотри, что дѣлается у васъ: сколько срама, сколько позора, сколько измѣны супружеской вѣрности! Вы и сами удивляетесь, когда встрѣтитесь съ женщиной, которую называете univira. Но я говорю тебѣ, что та, которая будетъ носить Христа въ своемъ сердцѣ, не нарушитъ вѣрности мужу, равно какъ и мужья христіане останутся вѣрны женамъ. Но вы не увѣрены ни въ вашихъ владыкахъ, ни въ вашихъ отцахъ, ни въ женахъ, ни въ дѣтяхъ, ни въ слугахъ. Передъ вами дрожитъ весь міръ, а вы дрожите передъ своими невольниками, ибо вы знаете, что въ каждый часъ они могутъ возстать противъ вашего гнета, какъ не разъ и бывало. Ты богатъ, но не знаешь, не прикажутъ ли тебѣ завтра разстаться съ твоимъ богатствомъ; ты молодъ, но, можетъ быть, тебѣ завтра прикажутъ умереть. Ты любишь, но тебя подстерегаетъ измѣна; тебѣ нравятся твои виллы и статуи, но, можетъ быть, завтра ты будешь изгнанъ на Пандатарію; у тебя тысячи слугъ, но завтра эти слуги могутъ выпустить тебѣ кровь. А если это такъ, то какъ же вы можете быть спокойны, счастливы и жить въ радости? А я проповѣдую любой", распространяю ученіе, которое владыкамъ повелѣваетъ любить подданныхъ, господамъ любить невольниковъ, невольникамъ служить по любви, провозглашаю справедливость и милосердіе, а въ концѣ обѣщаю счастье, безбрежное, какъ море. Какъ же ты, Петроній, можешь говорить, что это ученіе портитъ жизнь, если оно исправляетъ ее и если ты самъ былъ-бы во сто разъ счастливѣе, когда-бы оно охватило весь міръ, какъ охватило его ваше владычество римское?" Такъ говорилъ Павелъ, а Петроній отвѣчалъ: "Это не для меня",-- и, притворившись, что ему хочется спать, ушелъ, но, уходя, прибавилъ: "Я предпочитаю свою Эвнику твоему ученію, іудей, но не хотѣлъ бы спорить съ тобой публично". Но я всею душой прислушивался къ его словамъ, а когда онъ говорилъ о нашихъ женщинахъ, я всѣмъ сердцемъ восхвалялъ ученіе, въ которомъ выросла ты, какъ весною выростаютъ лиліи. И думалъ я: вотъ Поппея, которая бросила двухъ мужей для Нерона, вотъ Кальвія Криспинилла, вотъ Нигилія, и почти всѣ, которыхъ я знаю, кромѣ одной Помпоніи, нарушали Свои обязанности, торговали собою. Только одна ты, моя Лигія, не уйдешь отъ меня, не измѣнишь и не погасишь домашняго очага, хотя бы мнѣ измѣнило и обмануло все, на что я возлагалъ надежду. И я говорилъ тебѣ изъ глубины души: чѣмъ я отблагодарю тебя, какъ не любовью и уваженіемъ? Чувствовала ли ты, что тамъ, въ Анціи, я бесѣдовалъ съ тобою, говорилъ постоянно, безпрерывно, какъ будто ты была со мною? Я во сто разъ больше люблю тебя за то, что ты убѣжала отъ меня изъ дворца цезаря. И я не хочу его. Не хочу я его роскоши и музыки,-- хочу только тебя одну. Скажи только слово, и мы покинемъ Римъ, чтобы поселиться гдѣ-нибудь далеко.
   Лигія, не поднимая головы съ его плеча, подняла задумчиво глаза свои на посеребренныя верхушки кипарисовъ и отвѣтила:
   -- Хорошо, Маркъ. Ты писалъ мнѣ о Сициліи. Тамъ и Авлъ поселится съ женою подъ старость.
   Виницій съ радостью перебилъ:
   -- Да, дорогая моя! Наши земли находятся недалеко другъ отъ друга. Это чудный берегъ, гдѣ климатъ еще мягче, а ночи еще лучше, чѣмъ въ Римѣ, свѣтлыя и благоухающія... Тамъ жизнь и счастье,-- одно и то же.
   И онъ сталъ мечтать о будущемъ.
   -- Тамъ можно забыть о заботахъ. Мы будемъ ходить въ оливковыхъ лѣсахъ и отдыхать въ ихъ тѣни. О, Лигія, какая это жизнь! Любить, вмѣстѣ смотрѣть на небо, на море, вмѣстѣ поклоняться милосердному Богу, и все это въ спокойствіи!
   Они смолкли, думая о будущемъ. Виницій все сильнѣе прижималъ къ себѣ Лигію рукою, на которой, при блескѣ мѣсяца, отсвѣчивалъ воинскій перстень. Въ кварталѣ, населенномъ бѣдными рабочими, все спало, ни одинъ звукъ не нарушалъ тишины.
   -- Ты позволишь мнѣ видѣть Помпонію?-- спросила Лигія.
   -- Да, дорогая. Мы будемъ приглашать ихъ къ себѣ или сами станемъ ѣздить къ нимъ. Хочешь, мы возьмемъ съ собою Петра апостола? Онъ измученъ жизнью и трудами. Павелъ также будетъ навѣщать насъ, обратить въ христіанство Авла Плавція, и, какъ солдаты образовываютъ колоніи въ отдаленныхъ странахъ, такъ и мы образуемъ христіанскую колонію.
   Лигія взяла руку Виниція и хотѣла прижать ее къ губамъ, но онъ заговорилъ шепотомъ, какъ будто боялся спугнуть свое счастье.
   -- Нѣтъ, Лигія, нѣтъ! Это я люблю и поклоняюсь тебѣ. Дай мнѣ свою руку.
   -- Я люблю тебя.
   Онъ прильнулъ губами къ ея бѣлой, какъ цвѣтъ жасмина, рукѣ. Въ воздухѣ не было ни малѣйшаго вѣтерка, кипарисы стояли такъ же неподвижно, какъ будто и они затаили дыханіе въ груди...
   Вдругъ тишину прервало неожиданно какое-то рычаніе, какъ-бы выходящее изъ подъ земли. По тѣлу Лигіи пробѣжала дрожь, а Виницій всталъ съ мѣста и сказалъ:
   -- Это львы рычатъ въ виваріяхъ.
   Они оба стали прислушиваться. Одному реву отвѣтилъ другой, третій, десятый,-- со всѣхъ сторонъ, изо всѣхъ концовъ города. Въ городѣ иногда бывало по нѣсколько тысячъ львовъ, заключенныхъ при разныхъ аренахъ и ночью, подойдя къ рѣшеткѣ и упершись въ нее своею косматою головой, они изливали свою тоску по волѣ и пустынѣ. Они и теперь затосковали и, подавая голосъ одинъ другому, оглашали рычаніемъ весь городъ. Въ этомъ ревѣ крылось что-то грозное и печальное, и Лигія, чувствуя, какъ ея ясныя и спокойныя мечты о будущемъ разсѣиваются отъ этого рычанія, прислушивалась къ нимъ съ сердцемъ, стѣсненнымъ какой-то странной тревогой и грустью.
   Но Виницій обнялъ ее и сказалъ:
   -- Не бойся, дорогая. Будутъ скоро игры, а потому всѣ виваріи переполнены.
   И они вошли въ домъ Линна, сопровождаемые все болѣе усиливающимся ревомъ.
  

ГЛАВА XVIII.

   Петроній въ Анціи одерживалъ каждый день все новыя побѣды надъ августіанами, добивавшимися благоволенія цезаря. Вліяніе Тигеллина совершенно пало. Въ Римѣ, когда нужно было устранить кого-нибудь, кто представлялся опаснымъ, или конфисковать чье-нибудь имущество, уладить какую-нибудь политическую исторію, устроить зрѣлище, поражающее роскошью и дурнымъ вкусомъ, а въ особенности удовлетворить какой-нибудь чудовищный капризъ цезаря, Тигеллинъ, человѣкъ ловкій и готовый на все, былъ необходимъ, но въ Анціи, среди дворцовъ, отражающихся въ лазури моря, цезарь жилъ жизнью грека. Съ утра до вечера читали стихи, разсуждали объ ихъ формѣ и изяществѣ, восхищались удачными оборотами, занимались музыкой, театромъ,-- однимъ словомъ тѣмъ, что создалъ и чѣмъ украсилъ жизнь греческій геній. При такихъ условіяхъ Петроній, несравненно болѣе образованный, чѣмъ Тигеллинъ и другіе августіане, краснорѣчивый, остроумный, съ своимъ тонкимъ Литературнымъ вкусомъ, конечно, долженъ былъ получить перевѣсъ. Цезарь искалъ его общества, интересовался его мнѣніемъ, требовалъ его совѣта, когда самъ сочинялъ что-нибудь, и оказывалъ ему расположеніе больше, чѣмъ когда-либо. Придворнымъ казалось, что вліяніе Петронія одерживаетъ окончательную побѣду, что дружба между нимъ и цезаремъ продлится на многіе годы. Даже тѣ, которые раньше высказывали нерасположеніе этому эпикурейцу, стали теперь ухаживать за нимъ и добиваться его благосклонности. Многіе даже совершенно искренно радовались, что въ силу вошелъ человѣкъ, который не былъ мстительнымъ и вліяніемъ своимъ не пользовался для того, чтобы погубить кого-нибудь или принести кому-нибудь вредъ. Были минуты, когда онъ могъ погубить даже Тигеллина, но Петроній предпочиталъ вышучивать его и выставлять на видъ его невѣжество и пошлость. Сенатъ въ Римѣ отдохнулъ, когда въ теченіе полутора мѣсяца не было подписано ни одного смертнаго приговора. Правда и въ Анціи, и въ Римѣ разсказывали истинныя чудеса объ утонченности, до которой дошелъ развратъ цезаря и его фаворитовъ, но всякій предпочиталъ жить подъ властью цезаря развращеннаго, чѣмъ озвѣрѣвшаго подъ вліяніемъ Тигеллина. Самъ Тигеллинъ потерялъ голову и колебался, не признать ли себя побѣжденнымъ, потому что цезарь нѣсколько разъ заявлялъ, что въ Римѣ и при его дворѣ только двѣ души, способныя понять другъ друга, только два истинныхъ грека -- онъ а Петроній.
   Замѣчательный тактъ Петронія внушалъ всѣмъ убѣжденіе, что это вліяніе будетъ прочнѣе всѣхъ остальныхъ. Казалось совершенно невозможнымъ, чтобы цезарь могъ обойтись безъ него. Съ кѣмъ бы онъ могъ разговаривать о поэзіи, музыкѣ, ристалищахъ, въ чьи бы глаза онъ смотрѣлъ для того, чтобы убѣдиться, что его произведеніе дѣйствительно изящно? А Петроній, со свойственною ему небрежностью, казалось, не придавалъ никакого значенія своему положенію. Какъ всегда, онъ былъ небреженъ, лѣнивъ, остроуменъ, скептиченъ и часто производилъ впечатлѣніе человѣка, который глумится надъ всѣми, надъ самимъ собой, надъ цезаремъ и надъ цѣлымъ міромъ. Иногда онъ осмѣливался въ глаза осуждать цезаря, и когда другіе думали, что онъ заходитъ черезчуръ далеко и просто готовитъ себѣ гибель, онъ своему порицанію вдругъ придавалъ такую окраску, что всѣ убѣждались, что нѣтъ такого труднаго положенія, изъ котораго онъ не вышелъ бы съ торжествомъ. Однажды, черезъ недѣлю послѣ возвращенія Виниція изъ Рима, цезарь въ небольшомъ кружкѣ читалъ отрывокъ изъ своего Тройка (описаніе Троянской войны); когда онъ кончилъ и смолкли восторженныя рукоплесканія, Петроній на вопросительный взглядъ цезаря сказалъ:
   -- Плохіе стихи, ихъ нужно бросить въ огонь.
   У всѣхъ сердце перестало биться отъ страха,-- Неронъ съ дѣтскихъ лѣтъ не слыхалъ такого приговора,-- и только лицо Тигеллина просіяло. За то Виницій поблѣднѣлъ; онъ думалъ, что Петроній, который никогда не напивался, на этотъ разъ былъ пьянъ.
   Неронъ сталъ допрашивать медовымъ голосомъ, въ которомъ, однако, звучало глубоко уязвленное самолюбіе:
   -- Что же плохо въ нихъ?
   Петроній напалъ на него:
   -- Не, вѣрь имъ,-- сказалъ онъ, указывая рукою на окружающихъ,-- они ничего не понимаютъ. Ты спрашиваешь, что плохо въ твоихъ стихахъ? Если хочешь правды, то я скажу тебѣ: стихи, хороши для Виргилія, хороши для Овидія, даже хороши для Гомера, но не для тебя. Тебѣ нельзя писать такіе. Пожаръ, который ты описываешь, недостаточно горитъ, твой огонь недостаточно горитъ. Не слушай лести Лукана. За такіе же стихи я призналъ бы геніемъ всякаго, но не тебя. А знаешь почему? Ты выше ихъ. Кому боги дали столько, сколько тебѣ, съ того больше можно и требовать. Но ты лѣнишься. Ты предпочитаешь спать послѣ полудня, чѣмъ заниматься работой. Ты можешь создать произведеніе, о которомъ до сихъ поръ еще не слыхалъ свѣтъ, и поэтому я въ глаза говорю тебѣ: напиши лучше.
   Онъ говорилъ это небрежно, какъ будто шутя, и въ то же время сердясь, а глаза цезаря заблестѣли отъ наслажденія, и онъ сказалъ:
   -- Боги дали мнѣ немного таланта, но, кромѣ того, дали еще большее -- друга, истиннаго цѣнителя, который умѣетъ говорить правду въ глаза.
   Сказавъ это, онъ протянулъ свою толстую, покрытую рыжими волосами, руку къ золотому канделябру, похищенному въ Дельфахъ, чтобы сжечь стихи, но Петроній выхватилъ папирусъ прежде, чѣмъ пламя коснулось его.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- сказалъ онъ,-- даже и такіе плохіе стихи принадлежатъ потомству. Оставь ему ихъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, позволь мнѣ прислать ихъ тебѣ въ ящичкѣ, сдѣланномъ по моему вкусу,-- сказалъ Неронъ и обнялъ Петронія.
   Черезъ минуту онъ добавилъ:
   -- Да. Ты правъ. Мой пожаръ Трои недостаточно пылаетъ, мой огонь недостаточно горитъ. Но я думалъ, что если сравнюсь съ Гомеромъ, то этого будетъ достаточно. Нѣкоторая робость и строгая оцѣнка самого себя всегда вредили мнѣ. А ты открылъ мнѣ глаза. Но знаешь ли ты, почему ты сказалъ правду? Потому что, когда скульпторъ захочетъ изваять изображеніе бога, то онъ долженъ искать себѣ образца, а у меня его нѣтъ. Я никогда не видалъ горящаго города, а потому въ моемъ описаніи недостаетъ правды.
   -- А я тебѣ скажу, что нужно быть великимъ артистомъ, чтобы понимать это.
   Неронъ задумался, но потомъ спросилъ:
   -- Отвѣть мнѣ, Петроній, на одинъ вопросъ: ты жалѣешь, что Троя сгорѣла?
   -- Жалѣю ли я?.. Клянусь хромымъ супругомъ Венеры (Вулканъ), нисколько! И я скажу тебѣ, почему. Троя не сгорѣла бы, если бы Прометей не одарилъ людей огнемъ и если бы греки не объявили Пріаму войны; а если бы не было огня, то Эсхилъ не написалъ бы своего Прометея, точно также, не будь войны -- Гомеръ не написалъ бы Иліады. А я предпочитаю, чтобы существовали Прометей и Иліада, чѣмъ сохранился бы городишко, по всей вѣроятности, дрянной и грязный, въ которомъ теперь по самой большей мѣрѣ сидѣлъ бы какой нибудь ничтожный прокураторъ и надоѣдалъ бы тебѣ ссорами съ городскимъ ареопагомъ.
   -- Вотъ что называется говорить умно!-- отвѣтилъ цезарь.-- Для поэзіи и искусства можно и должно жертвовать всѣмъ. Счастливы ахейцы, которыё послужили темой для Иліады, счастливъ и Пріамъ, который видѣлъ гибель своей родины. А я!.. Я не видалъ горящаго города.

[]

   Наступило молчаніе, которое прервалъ Тигеллинъ.
   -- Я уже говорилъ тебѣ, цезарь,-- сказалъ онъ,-- прикажи, и я сожгу Анцій. Или знаешь что? Если тебѣ жаль этихъ виллъ и дворцовъ, я прикажу сжечь корабли изъ Остіи или построю на Албанскомъ склонѣ деревянный городъ, который ты самъ подожжешь. Хочешь?
   Неронъ бросилъ на него взглядъ, полный презрѣнія.
   -- Я буду смотрѣть, какъ горятъ деревянные сараи?! Твой умъ совершенно ослабѣлъ, Тигеллинъ. И при этомъ я вижу, что ты не особенно цѣнишь мой талантъ и моего Троика, если думаешь, что какая-нибудь жертва была бы слишкомъ велика для нихъ.
   Тигеллинъ смутился, а Неронъ, какъ бы желая придать разговору другое направленіе, добавилъ:
   -- Приближается лѣто... Ахъ, какое зловоніе теперь должно быть въ Римѣ!.. А, вѣдь, на лѣтнія игрища намъ придется возвращаться туда.
   Тогда Тигеллинъ сказалъ:
   -- Цезарь, когда ты отпустишь августіанъ, дозволь мнѣ на минуту остаться съ тобой.
   Часъ спустя, Виницій, возвращаясь изъ виллы цезаря, говорилъ Петронію:
   Была минута, когда я испугался за тебя. Я думалъ, что ты пьянъ и сгубилъ себя окончательно. Помни, что ты играешь со смертью.
   -- Это моя арена,-- небрежно сказалъ Петроній,-- меня забавляетъ сознаніе, что на ней я -- могучій гладіаторъ. А посмотри, чѣмъ все это окончилось. Вліяніе мое возросло еще больше. Онъ пришлетъ мнѣ свои стихи въ ящикѣ, который (хочешь биться объ закладъ?) будетъ баснословно богатъ и баснословно безвкусенъ. Я прикажу своему врачу хранить въ немъ слабительныя средства. Если бы я захотѣлъ, то могъ бы, пожалуй, погубить Тигеллина и занять его мѣсто префекта преторіанцевъ. Но мнѣ лѣнь. Ради скуки я предпочитаю такую жизнь, какую веду, и даже стихи цезаря.
   -- Но что за ловкость, которая даже и порицаніе можетъ обратить въ похвалу! А стихи эти дѣйствительно такъ плохи? Я вѣдь ничего въ этомъ не понимаю.
   -- Они не хуже другихъ. У Лукана въ одномъ пальцѣ больше таланта, но и въ Мѣднобородомъ что-то есть. Прежде всего, онъ чувствуетъ особенную любовь къ поэзіи и музыкѣ. Черезъ два дня мы должны быть у него, чтобы слушать его музыку къ гимну въ честь Афродиты,-- онъ окончитъ его сегодня или завтра. Общество будетъ небольшое,-- только ты, я, Туллій Сепеціонъ и молодой Нерва. А что касается его стиховъ... я говорилъ тебѣ когда-то, что они служатъ мнѣ послѣ пира тѣмъ же, чѣмъ Вителлію служитъ перо фламинго -- это неправда!.. Иногда они бываютъ краснорѣчивы. Слова Гекубы трогательны... Она жалуется на родовыя муки, и Неронъ нашелъ удачныя выраженія, можетъ быть, потому, что онъ самъ въ мукахъ рождаетъ каждый стихъ... Мнѣ иногда жаль его.
   -- Кто предвидитъ, до чего можетъ дойти безуміе Агенобарба?-- спросилъ Виницій.
   -- Рѣшительно никто. Могутъ произойти такія вещи, что, спустя цѣлые вѣка, у людей будутъ вставать волосы дыбомъ при воспоминаніи о нихъ. Но это-то собственно и интересно, это-ю и занимательно, хотя и теперь я скучаю, какъ Юпитеръ Аммонскій въ пустынѣ, но все-таки думаю, что при другомъ цезарѣ скучалъ бы во сто разъ больше. Твой іудей Павелъ, краснорѣчивъ,-- я этого не отнимаю у него,-- а если такіе люди станутъ проповѣдывать христіанское ученіе, наши боги должны опасаться не на шутку, какъ бы не отправиться на чердакъ. Правда, если бы цезарь былъ христіаниномъ, то мы всѣ чувствовали бы себя въ безопасности, но твой пророкъ изъ Тарса, убѣждая меня, не сообразилъ, видишь ли ты, что для меня неувѣренность составляетъ прелесть жизни. Кто не играетъ въ кости, тотъ не проигрываетъ состоянія, но, однако, люди играютъ въ кости. Въ этомъ какое-то блаженство и какое-то забвеніе. Ты говоришь, что я играю съ жизнью,-- правда, но я дѣлаю такъ потому, что это меня развлекаетъ, а ваши христіанскія добродѣтели наскучили бы мнѣ въ одинъ день, какъ разсужденія Сенеки. Поэтому краснорѣчіе Павла пропало даромъ. Онъ долженъ понимать, что такіе люди, какъ я, никогда не примутъ его ученіе. Ты -- дѣло другое! Съ твоими наклонностями ты могъ бы чуждаться имени христіанина, какъ заразы, или сдѣлаться христіаниномъ. Я признаю его резонность и -- зѣваю при этомъ. Мы безумствуемъ, стремимся къ пропасти, но умереть-то мы съумѣемъ, а пока зачѣмъ намъ обременять жизнь и служить смерти прежде, чѣмъ она не завладѣемъ нами. Жизнь существуетъ сама для себя, а не для смерти.
   -- А мнѣ жаль тебя, Петроній.
   -- Не жалѣй меня больше, чѣмъ я самъ жалѣю себя. Когда ты сражался въ Арменіи, то тосковалъ по Римѣ.
   -- И теперь я тоскую по Римѣ.
   -- Да, потому что полюбилъ христіанскую весталку, которая сидитъ за Тибромъ. Я не удивляюсь этому и не осуждаю тебя. Я только вотъ чему удивляюсь: по твоимъ словамъ, ваше ученіе -- море счастья, хотя любовь твоя будетъ скоро увѣнчена, а грусть все-таки не сходитъ съ твоего лица. Помпонія Грецина вѣчно грустна, ты, съ тѣхъ поръ, какъ сдѣлался христіаниномъ, тоже пересталъ улыбаться. Не увѣряй же меня, что это веселое ученье! Изъ Рима ты вернулся еще болѣе грустнымъ. Если вы всѣ такъ любите, то, клянусь свѣтлыми кудрями Вакха, я не пойду по вашимъ слѣдамъ.
   -- Это совсѣмъ другое,-- отвѣчалъ Виницій.-- Я клянусь тебѣ не кудрями Вакха, а душой моего отца, что прежде никогда я не могъ себѣ представить такого счастья, какое испытываю теперь. Но я сильна тоскую и, что странно, когда я далеко отъ Лигіи, мнѣ все кажется, что надъ ней виситъ какая-то опасность. Я не знаю какая и не знаю, откуда она можетъ прійти, но предчувствую ее, какъ предчувствуется гроза.
   -- Черезъ два дня я берусь выхлопотать для тебя отпускъ изъ Анція на какое угодно время. Поппея также стала спокойнѣе и, насколько я знаю, съ ея стороны ничего не угрожаетъ ни тебѣ, ни Лигіи.
   -- Еще сегодня она спрашивала у меня, что я дѣлалъ въ Римѣ" хотя мой отъѣздъ былъ тайный.
   -- Можетъ быть, она приказала слѣдить за тобой. Впрочемъ, теперь и она должна считаться со мною.
   Виницій остановился и сказалъ:
   -- Павелъ говорилъ, что Богъ иногда предостерегаетъ, но въ предчувствія вѣрить не велитъ; я борюсь противъ этого и не могу побороть себя. Я тебѣ скажу, что случилось, чтобы облегчить сердце свое. Мы сидѣли съ Лигіей въ такую же чудную ночь, какъ теперь, и строили планы нашей будущей жизни. Я не сумѣю тебѣ передать, какъ мы были счастливы и спокойны. И вдругъ начали рычать львы. Въ Римѣ это вещь обыкновенная, но, однако, съ этой минуты я лишился покоя. Мнѣ кажется, что въ этомъ рычаніи была какая-то угроза, точно предвѣстіе несчастья... Ты знаешь, что я не изъ трусливыхъ, но тогда случилось что-то такое, что эта тревога затмила своимъ мракомъ всю темноту ночи. Это произошло такъ странно и неожиданно, что и теперь въ моихъ ушахъ слышатся эти голоса, а въ сердцѣ -- постоянное безпокойство, какъ будто Лигія нуждается въ моей защитѣ отъ чего-то страшнаго... хотя бы отъ этихъ же самыхъ львовъ. И я мучаюсь. Придумай какой-нибудь поводъ для моего отъѣзда, иначе я уѣду безъ разрѣшенія. Не могу я сидѣть здѣсь, повторяю тебѣ, не могу!
   Петроній разсмѣялся.
   -- До того еще не дошло, чтобы сыновей бывшихъ консуловъ или ихъ женъ отдавали на растерзаніе львамъ. Васъ можетъ встрѣтить какая нибудь другая смерть, только не такая. Впрочемъ, кто знаетъ, были ли это львы,-- германскіе туры рычатъ совершенно также. Что касается меня, то я смѣюсь надъ судьбою и надъ предчувствіями.
   Онъ замолчалъ на минуту и, подумавъ, сказалъ:
   -- Наконецъ, если вашъ Христосъ воскресъ, то Онъ можетъ и васъ избавить отъ смерти.
   -- Можетъ,-- отвѣтилъ Виницій, смотря на усѣянное звѣздами небо.
  

ГЛАВА XIX.

   Неронъ игралъ и пѣлъ гимнъ въ честь "владычицы Кипра",-- онъ самъ сочинилъ стихи и музыку. Въ этотъ день онъ былъ въ голосѣ и чувствовалъ, что его музыка дѣйствительно увлекаетъ слушателей, а сознаніе это придало особую силу звукамъ и такъ волновало его душу, что онъ казался вдохновеннымъ. Въ концѣ пѣнія онъ самъ поблѣднѣлъ отъ внутренняго волненія. Въ первый разъ въ жизни онъ не хотѣлъ слушать похвалъ присутствующихъ. Съ минуту просидѣлъ онъ съ поникшею головою, держа цитру въ рукахъ, потомъ вдругъ всталъ и сказалъ:
   -- Я утомленъ, мнѣ нуженъ воздухъ. Пока настройте цитры.
   Онъ повязалъ горло шелковымъ платкомъ.
   -- Вы пойдете со мной,-- обратился онъ къ Петронію и Виницію, которые сидѣли въ углу залы.-- Виницій, дай мнѣ руку,-- у меня не хватаетъ силъ, а Петроній будетъ говорить мнѣ о музыкѣ.
   Они вышли на дворцовую террасу, выложенную алебастромъ и посыпанную шафраномъ.
   -- Здѣсь дышится легче,-- сказалъ Неронъ.-- Душа моя взволнована и грустна, хотя по сегодняшнему опыту я вижу, что могу выступить публично, и что это будетъ такой тріумфъ, какой еще не выпадалъ на долю ни одного римлянина.
   -- Ты можешь выступить здѣсь, въ Римѣ, и въ Ахайи. Я удивляюсь тебѣ всѣмъ сердцемъ и умомъ, божественный!-- отвѣтилъ Петроній.
   -- Вѣрю. Ты черезчуръ лѣнивъ, чтобы принуждать себя хвалить. Ты искрененъ, какъ Туллій Сенеціонъ, но понимаешь больше его. Скажи мнѣ, что ты думаешь о музыкѣ?
   -- Когда я слушаю поэзію, когда смотрю на колесницу, которою ты управляешь въ циркѣ, на прекрасную статую, прекрасный храмъ или картину, то вполнѣ охватываю то, что вижу, и въ моемъ восторгѣ заключается все, что эти вещи могутъ дать. Но когда я слышу музыку, въ особенности твою, передо мной открываются новые красоты и восторги. Музыка, это -- море. Мы стоимъ на одномъ берегу и видимъ даль, но другого берега намъ увидѣть невозможно.
   -- Ахъ, какой ты глубокій знатокъ!-- сказалъ Неронъ.
   Нѣсколько минутъ они ходили молча, только шафранъ тихо, шелестѣлъ подъ ихъ ногами.
   -- Ты выразилъ именно мою мысль,-- наконецъ сказалъ Неронъ,-- и поэтому я повторю, что во всемъ Римѣ только ты одинъ способенъ понять меня. Да. То же самое и я думаю о музыкѣ. Когда я играю и пою, я вижу такія вещи, о которыхъ я не зналъ раньше, существуютъ ли онѣ въ моемъ государствѣ, или гдѣ-нибудь на свѣтѣ. Я цезарь, міръ принадлежитъ мнѣ. я могу сдѣлать все. А, однако, музыка открываетъ мнѣ новыя царства, новыя горы и моря, и новыя наслажденія, которыхъ я не испытывалъ раньше. Я не умѣю ни назвать ихъ, ни понять умомъ,-- я только чувствую ихъ. Я чувствую боговъ, вижу Олимпъ. Какой-то неземной вѣтеръ вѣетъ на меня, сквозь туманъ я различаю какія-то громады, необъятныя и, вмѣстѣ съ тѣмъ, ясныя, какъ восходъ солнца... Весь міръ сіяетъ вокругъ меня, и я скажу тебѣ... (тутъ голосъ Нерона задрожалъ отъ неподдѣльнаго изумленія), что я, цезарь и богъ, въ эту минуту чувствую себя малымъ, какъ пылинка. Повѣришь ты этому?
   -- Да. Только великіе артисты могутъ чувствовать себя малыми передъ искусствомъ.
   -- Сегодня -- ночь искреннихъ признаній, и потому я открываю тебѣ всю душу свою, какъ другу, и скажу тебѣ еще больше... Ты думаешь, что я слѣпъ или лишенъ разума? Ты думаешь, я не знаю, что въ Римѣ, на домовыхъ стѣнахъ, пишутъ оскорбительныя для меня надписи, называютъ меня матереубійцей и женоубійцей... что меня считаютъ чудовищемъ и злодѣемъ потому, что Тигеллинъ выпросилъ у меня нѣсколько смертныхъ приговоровъ для моихъ враговъ? Да, дорогой мой, меня считаютъ чудовищемъ, и я знаю это... Но люди не понимаютъ того, что дѣла человѣка иногда могутъ быть жестоки, а самъ человѣкъ можетъ быть не жестокимъ. Ахъ, никто не повѣритъ, даже, можетъ быть, и ты, дорогой мой, не повѣришь, что по временамъ, когда музыка волнуетъ мою душу, я чувствую себя такимъ добрымъ, какъ дитя въ колыбели! Клянусь тебѣ звѣздами, которыя свѣтятъ надъ нами, что я говорю Истинную правду: люди не знаютъ, сколько доброты живетъ въ этомъ сердцѣ и и какія сокровища я самъ нахожу въ немъ, когда музыка открываетъ къ нимъ дверь.
   Петроній, который не имѣлъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что Неронъ въ эту минуту говоритъ искренно и что музыка, дѣйствительно, можетъ вызвать проявленіе самыхъ благородныхъ качествъ его души, погрязшей въ эгоизмѣ, развратѣ и преступленіяхъ, сказалъ:
   -- Тебя нужно знать такъ близко, какъ знаю я. Римъ никогда не умѣлъ оцѣнить тебя.
   Цезарь сильнѣе оперся на плечо Виниція, какъ будто подавленный бременемъ несправедливости, и отвѣчалъ:
   -- Тигеллинъ говорилъ мнѣ, что въ сенатѣ говорятъ, что Діодоръ и Териносъ играютъ лучше меня на цитрѣ. Мнѣ хотятъ отказать даже и въ этомъ! Но ты, который всегда говоришь мнѣ правду, скажи мнѣ откровенно: дѣйствительно ли они играютъ лучше меня, или такъ же, какъ я?
   -- Ничуть. Твой ударъ мягче и, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ имѣетъ больше силы. Въ тебѣ виденъ артистъ, въ нихъ -- искусные ремесленники. Положительно, когда услышишь ихъ музыку, тогда только и поймешь, каковъ ты.
   -- Если это такъ, то пусть они останутся живы. Они никогда не догадаются, какую услугу ты оказалъ имъ въ эту минуту. Наконецъ, если бы я казнилъ ихъ, то долженъ былъ бы взять другихъ на ихъ мѣсто.
   -- А люди, вдобавокъ, говорили бы, что ты изъ самолюбія губишь музыку въ государствѣ. Никогда не убивай искусства для искусства, божественный.
   -- Какъ ты отличаешься отъ Тигеллина!-- отвѣтилъ Неронъ.-- Но, видишь ли, собственно говоря, я во всемъ артистъ. Музыка говоритъ мнѣ, что сверхъестественное существуетъ, и вотъ я ищу его со всею силой могущества, которое боги отдали въ мои руки. Иногда мнѣ кажется, что для того, чтобы достигнуть этихъ олимпійскихъ міровъ, нужно сдѣлать что-нибудь такое, чего до сихъ поръ не дѣлалъ ни одинъ человѣкъ. Я знаю, люди говорятъ про меня, что я безумствую. Но я не безумствую, я только ищу, а если и безумствую, то отъ скуки и досады, что не могу найти.
   Онъ понизилъ голосъ такъ, чтобы Виницій не могъ его слышать, и, приложивъ губы къ уху Петронія, шепнулъ:
   -- Знаешь ли, что я, собственно, поэтому и приговорилъ къ смерти мать и жену? Я- думалъ, что послѣ этого должно совершиться что-нибудь необыкновенное, что раскроются двери, за которыми я увижу что-нибудь неизвѣстное. Пусть бы это было даже нѣчто страшное для человѣческаго пониманія, только было бы необычайное и великое... Но этой жертвы было недостаточно. Чтобъ отворить олимпійскія двери, очевидно, нужна большая жертва, и пусть будетъ такъ, какъ хочетъ судьба.
   -- Что ты намѣренъ сдѣлать?
   -- Увидишь, увидишь скорѣе, чѣмъ ты думаешь. А теперь знай, что есть два Нерона: одинъ такой, какимъ его знаютъ люди, другой -- артистъ, котораго знаешь одинъ ты и который, если убиваетъ, какъ смерть, или безумствуетъ, какъ Вакхъ, то только потому, что его давить пошлость и ничтожество нашей жизни, и который хотѣлъ бы уничтожить ихъ, хотя бы для этого пришлось прибѣгнуть къ огню или желѣзу!.. О, какъ пошлъ будетъ этотъ міръ, когда меня не станетъ!.. Никто еще не; догадывается, даже ты, дорогой мой, какой я артистъ. Но поэтому-то я и страдаю. Тяжело человѣку въ одно и то же время нести тяжесть величайшаго могущества и величайшаго таланта.
   -- Я сочувствую тебѣ, цезарь, отъ всей души, а со мною земля и море, не считая Виниція, который боготворитъ тебя въ душѣ.
   -- И мнѣ онъ всегда былъ пріятенъ,-- сказалъ Неронъ,-- хотя служить Марсу, а не музамъ.
   -- Онъ, прежде всего, служитъ Афродитѣ,-- отвѣтилъ Петроній.
   И онъ рѣшилъ сразу устроить дѣло племянника, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, устранить всѣ опасности, которыя могли угрожать ему.
   -- Онъ влюбленъ, какъ Троилъ въ Крессиду. Позволь ему, господинъ, уѣхать въ Римъ, иначе онъ весь изсохнетъ, Знаешь-ли ты, что лигійская заложница, которую ты подарилъ ему, отыскалась, и Виницій, выѣзжая въ Анцій, оставилъ ее подъ надзоромъ нѣкоего Линна? Я не говорилъ тебѣ объ этомъ, пока ты слагалъ свой гимнъ,-- потому что эта вещь важнѣе всего. Виницій хотѣлъ, чтобъ она сдѣлалась его любовницей, но когда она оказалась такой же добродѣтельной, какъ Лукреція, онъ прельстился ея добродѣтелью и хочетъ жениться на ней. Она царская дочь и не умалитъ его достоинства, но онъ настоящій солдатъ: вздыхаетъ, сохнетъ, стонетъ, но ждетъ разрѣшенія своего императора.
   -- Императоръ не выбираетъ женъ солдатамъ. На что ему мое разрѣшеніе?
   -- Господинъ, я сказалъ, что онъ боготворитъ тебя.
   -- Тѣмъ болѣе онъ можетъ быть увѣренъ въ разрѣшеніи. Красивая дѣвушка, но слишкомъ узка въ бедрахъ. Августа Поппея жаловалась мнѣ, что она околдовала нашу дочь въ Палатинскихъ садахъ.
   -- Но я сказалъ Тигеллину, что божества не подчиняются злымъ вліяніямъ. Помнишь, божественный, какъ онъ смѣшался и какъ ты самъ крикнулъ: habet!
   -- Помню.
   И Неронъ обратился къ Виницію:
   -- Ты любишь ее такъ, какъ говоритъ Петроній?
   -- Я люблю ее, господинъ!-- отвѣчалъ Виницій.
   -- Тогда я повелѣваю тебѣ завтра же ѣхать въ Римъ, жениться на ней и не показываться ко мнѣ на глаза безъ вѣнчальнаго кольца.
   -- Благодарю тебя, господинъ, всѣмъ сердцемъ и душою.
   -- О, какъ пріятно дѣлать людей счастливыми!-- сказалъ цезарь.-- Хотѣлось бы мнѣ всю жизнь ничего другого не дѣлать.
   -- Окажи намъ еще одну милость, божественный,-- сказалъ Петроній,-- и объяви свою волю въ присутствіи августы. Виницій никогда не осмѣлился бы жениться на женщинѣ, къ которой августа питаетъ нерасположеніе, но ты, господинъ, однимъ своимъ словомъ разсѣешь это нерасположеніе, когда скажешь, что ты самъ повелѣлъ такъ.
   -- Хорошо,-- сказалъ цезарь.-- Тебѣ и Виницію я ни въ чемъ не могу отказать.
   И онъ повернулъ къ виллѣ, а патриціи пошли за нимъ, исполненные радости отъ одержанной побѣды. Виницій едва удерживался, чтобъ не броситься на шею Петронію,-- теперь ему казалось, что всѣ опасности и преграды устранены.
   Въ атріи виллы молодой Нерва и Туллій Сенеціонъ занимали августу разговоромъ, а Териносъ и Діодоръ настраивали цитры. Неронъ, войдя, сѣлъ на кресло, выложенное черепахой, шепнулъ что-то стоящему рядомъ мальчику-греку и остался въ ожиданіи.
   Мальчикъ ушелъ и скоро вернулся съ толстымъ ящичкомъ. Неронъ открылъ его, выбралъ ожерелье изъ крупныхъ опаловъ и сказалъ:
   -- Вотъ камни, достойные сегодняшняго вечера.
   -- Въ нихъ отражается заря,-- сказала Поппея, убѣжденная, что ожерелье предназначается ей.
   Цезарь то поднималъ, то опускалъ ожерелье, наконецъ, сказалъ:
   -- Виницій, это ожерелье ты подаришь отъ меня молодой лигійской царевнѣ, на которой я повелѣваю тебѣ жениться.
   Взглядъ Поппеи, полный гнѣва и недоумѣнія, сталъ переходить съ цезаря на Виниція, наконецъ, остановился на Петроніѣ, но тотъ, небрежно перегнувшись черезъ поручень кресла, водилъ рукою по грифу арфы, какъ будто хотѣлъ получше запомнить его форму.
   Виницій, выразивъ свою признательность за подарокъ, подошелъ къ Петронію и сказалъ:
   -- Чѣмъ я могу отблагодарить тебя за то, что ты сегодня сдѣлалъ для меня?
   -- Принеси Эвтерпѣ пару лебедей, хвали пѣсни цезаря и смѣйся надъ предчувствіями,-- отвѣтилъ Петроній.-- Надѣюсь, что львиное рычаніе отнынѣ не будетъ прерывать ни твоего сна, ни сна твоей лигійской лиліи?
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Виницій,-- теперь я совершенно спокоенъ.
   -- Да будетъ Фортуна благосклонна къ вамъ. Но теперь будь внимателенъ,-- цезарь снова беретъ формингу. Задержи дыханіе, слушай и роняй слезы.
   Дѣйствительно, цезарь взялъ формингу въ руки и поднялъ глаза кверху. Говоръ въ залѣ утихъ, и люди сидѣли неподвижно, какъ окаменѣлые. Только Териносъ и Діодоръ, которые должны были аккомпанировать цезарю, посматривали то на его губы, то другъ на друга, въ ожиданіи первыхъ звуковъ пѣсни.
   Вдругъ въ сѣняхъ поднялся шумъ и крикъ. Черезъ минуту изъ-за занавѣси показался отпущенникъ императора Фаонъ, а вслѣдъ за нимъ консулъ Леканій.
   Неронъ нахмурилъ брови.
   -- Прости, божественный императоръ,-- задыхающимся голосомъ сказалъ Фаонъ,-- въ Римѣ пожаръ! Большая часть города въ огнѣ!..
   При этой вѣсти всѣ вскочили съ мѣста. Неронъ положилъ формингу и сказалъ:
   -- Боги!.. Я увижу горящій городъ и окончу Троика!
   Потомъ онъ обратился къ консулу:
   -- Если я выѣду сейчасъ, то успѣю увидать пожаръ?
   -- Господинъ,-- отвѣтилъ блѣдный, какъ полотно, консулъ,-- надъ городомъ цѣлое море огня; дымъ душитъ жителей, и люди лишаются чувствъ или, обезумѣвшіе, бросаются, въ огонь. Римъ гибнетъ, господинъ!
   Наступила тишина, которую прервалъ крикъ Виниція:
   -- Vas misero mihi!.. (Горе мнѣ, несчастному!).
   И молодой человѣкъ, сбросивъ тогу, въ одной туникѣ выбѣжалъ изъ дворца.
   А Неронъ поднялъ руки къ нему и воскликнулъ:
   -- Горе тебѣ, священный градъ Пріама!..
  

ГЛАВА XX.

   Виницій едва успѣлъ приказать нѣсколькимъ невольникамъ слѣдовать за собою, вскочилъ на коня и, среди глубокой ночи, помчался по пустымъ улицамъ Анція по направленію къ Лавренту. Подъ впечатлѣніемъ страшной вѣсти онъ какъ бы потерялъ разсудокъ и минутами не отдавалъ себѣ отчета, что съ нимъ дѣлается. Въ одной бѣлой туникѣ, нагнувши свою открытую голову къ головѣ лошади, онъ мчался наугадъ, не смотря впередъ и не обращая вниманія на препятствія, о которыя могъ разбиться. Среди тишины, среди ночи, спокойной и звѣздной, всадникъ и конь, залитые лучами мѣсяца, казались какимъ-то соннымъ видѣніемъ. Идумейскій жеребецъ, прижавъ уши и вытянувъ шею, летѣлъ, какъ стрѣла, минуя неподвижные кипарисы и прячущіяся за ними бѣлыя виллы. Стукъ копытъ о каменныя плиты пробуждалъ собакъ, которыя провожали лаемъ странное явленіе, а потомъ, встревоженныя его неожиданностью, начинали выть, поднимая кверху голову. Рабы Виниція вскорѣ остались позади. Виницій, какъ буря, промчался черезъ спящій Лаврентъ и повернулъ къ Ардеѣ, въ которой, также какъ и въ Ариціи, въ Бовиллахъ и Устринѣ, держалъ подставныхъ лошадей, чтобы имѣть возможность какъ можно скорѣе проѣхать пространство, отдѣляющее его отъ Рима. Помня объ этомъ, онъ напрягалъ всѣ силы своего коня. За Ардеей ему показалось, что небо на сѣверо-восточной сторонѣ горизонта покрывается розовымъ отблескомъ. То могла быть и заря,-- часъ былъ поздній, а день въ іюлѣ начинается рано. Но Виницій не могъ удержать крика отчаянія и ужаса,-- ему показалось, что то было зарево пожара. Припомнились ему слова Леканія: "надъ городомъ -- цѣлое море огня", и съ минуту онъ чувствовалъ, что ему дѣйствительно грозитъ помѣшательство, потому что онъ окончательно потерялъ надежду не только спасти Лигію, но даже доѣхать до Рима, прежде чѣмъ весь городъ не обратится въ одну кучу пепла. Правда, онъ не зналъ, какая часть города начала горѣть, но предполагалъ, что затибрскій кварталъ, тѣсный, скученный, съ его складами дерева, лавками и деревянными сараями, въ которыхъ продавали невольниковъ, первый могъ сдѣлаться жертвою пламени. Въ Римѣ пожары случались довольно часто, во время которыхъ почти всегда происходили грабежи и насилія, въ особенности въ кварталахъ, населенныхъ людьми бѣдными и на-половину варварскими. Въ головѣ Виниція промелькнулъ образъ Урса съ его нечеловѣческою силой, но что могъ-бы сдѣлать не только человѣкъ, но даже титанъ, противъ разрушительной силы огня? Опасеніе возмущенія невольниковъ также было угрозой, которая уже издавна душила Римъ. Говорили, что сотни тысячъ рабовъ мечтаютъ о временахъ Спартака и ждутъ только удобной минуты, чтобы взяться за оружіе противъ своихъ господъ. И вотъ эта минута наступила. Быть можетъ, что тамъ, въ городѣ, на-ряду съ пожаромъ кипитъ рѣзня и избіеніе. Быть можетъ, преторіанцы рѣжутъ жителей по приказанію цезаря. И у Виниція отъ ужаса волосы встали дыбомъ на головѣ. Онъ припомнилъ всѣ разговоры о пожарѣ городовъ,-- разговоры, которые за послѣднее время съ такимъ упорствомъ велись при дворѣ цезаря, припомнилъ его жалобы, что онъ долженъ описывать горящій городъ, тогда какъ не видалъ настоящаго пожара, его презрительный отвѣтъ Тигеллину, который предлагалъ поджечь Анцій или искусственный деревянный городъ, наконецъ, его жалобы на Римъ и зловонные переулки Субурры. Да, это цезарь приказалъ поджечь городъ. Онъ одинъ могъ рѣшиться на это такъ-же, какъ одинъ Тигеллинъ могъ взяться за исполненіе подобнаго приказанія. Итакъ, пожаръ, возмущеніе невольниковъ и рѣзня! И среди всего этого Лигія! Кто вырветъ ее изъ горящаго города, кто можетъ спасти ее? Виницій совсѣмъ легъ на лошадь, впился пальцами въ волосы и отъ боли готовъ былъ кусать ея шею. Въ это время какой-то всадникъ, мчавшійся такъ-же, какъ вихрь, но только съ противуположной стороны, проѣзжая мимо Винищя, крикнулъ: "Римъ гибнетъ!" -- и поскакалъ дальше. До слуха Виниція долетѣло еще только одно слово: "Боги!" -- остальное заглушилъ топотъ копытъ. Это слово отрезвило его. Боги!.. Виницій поднялъ голову и, простирая руки къ небу, усѣянному звѣздами, сталъ молиться. "Не васъ призываю я, храмы которыхъ горятъ теперь, а Тебя!.. Ты самъ страдалъ... Ты одинъ милосердъ, Ты одинъ понимаешь человѣческое горе! Ты пришелъ въ міръ, чтобы научить людей состраданію,-- окажи-же его теперь. Если Ты таковъ, какъ говорятъ Петръ и Павелъ, то спаси Лигію. Возьми ее на руки и вынеси изъ пламени. Ты можешь сдѣлать это. Отдай ее мнѣ, а я отдамъ Тебѣ кровь свою. Если Ты не захочешь сдѣлать это для меня, то сдѣлай для нея. Она любитъ Тебя и вѣритъ въ Тебя. Ты обѣщаешь послѣ смерти жизнь и счастье, но посмертное счастье не минуетъ, а Лигія еще не хочетъ умирать. Дай ей жить. Возьми ее на руки и вынеси изъ Рима. Ты можешь сдѣлать это, а если-бы не хотѣлъ"...
   Онъ остановился. Дальнѣйшая молитва могла обратиться въ угрозу, а Виницій боялся обидѣть Божество въ ту минуту, когда больше всего нуждался въ то милости и состраданіи. Онъ испугался при одной мысли объ этомъ, и чтобы не допустить въ голову ни малѣйшей тѣни угрозы, снова сталъ погонять коня, тѣмъ болѣе, что бѣлыя стѣны Ариціи, которая лежала на половинѣ пути, уже показались при свѣтѣ луны. Вотъ и храмъ Меркурія, въ рощѣ около города. Очевидно и тутъ знали о несчастій, потому что около храма было необычное движеніе. Виницій разглядѣлъ на ступеняхъ и между колоннами толпы людей, искавшихъ защиты у бога. Дорога уже не была такъ пуста, какъ за Ардеею. Изъ города доходилъ говоръ многихъ голосовъ. Виницій ворвался въ него, опрокинулъ и помялъ нѣсколько человѣкъ. Вокругъ него раздавались со всѣхъ сторонъ крики: "Римъ горитъ! городъ въ огнѣ! боги, спасите Римъ!"
   Передъ постоялымъ дворомъ, въ которомъ Виницій держалъ другую подставную лошадь, невольники, какъ-бы ожидая прибытія господина, стояли передъ домомъ и бросились вперегонку, чтобы привести новую лошадь, а Виницій, увидѣвъ отрядъ изъ десяти конныхъ преторіанцевъ, которые, очевидно, ѣхали въ Анцій, подбѣжалъ къ нимъ и сталъ разспрашивать:
   -- Какая часть города горятъ?
   -- Кто ты?-- спросилъ начальникъ отряда.
   -- Виницій, военный трибунъ и августіанинъ. Отвѣчай, если тебѣ дорога голова твоя!
   -- Господинъ, пожаръ вспыхнулъ въ лавкахъ близъ Большого цирка. Когда насъ выслали, середина города была въ огнѣ.
   -- А Затибрскіе кварталы?^
   -- Огонь еще не дошелъ Туда, но съ неудержимою силой охватываетъ все новые кварталы. Люди гибнутъ отъ жара и дыма, никакое спасеніе невозможно.
   Въ эту минуту Виницію подали свѣжаго коня. Молодой трибунъ вскочилъ на него и поскакалъ дальше.
   Теперь онъ ѣхалъ въ Альбану, минуя Альбалонгу и ея великолѣпное озеро. Дорога отъ Ариціи шла въ гору, которая совершенно закрывала горизонтъ и лежащій по другую сторону Альбанъ. Но Виницій зналъ, что, поднявшись наверхъ, онъ увидитъ не только Бовиллы и Устрицъ, въ которомъ его ожидали новыя лошади, но и Римъ.
   "Сверху я увижу огонь",-- подумалъ Виницій и снова началъ погонять лошадь.
   Но онъ еще не доѣхалъ до вершины горы, какъ запахъ дыма ударилъ ему въ носъ. Въ это время и верхушка горы загорѣлась золотымъ отблескомъ.
   "Зарево!" -- подумалъ Виницій.
   Но ночь блѣднѣла уже давно и розовые отблески могли одинаково происходить и отъ пожара, и отъ зари. Наконецъ, Виницій добрался до вершины, и страшное зрѣлище представилось его глазамъ.
   Вся долина была покрыта дымомъ, образующимъ одну гигантскую, низко лежащую тучу, въ которой исчезали города, акведукты, ѣиллы, деревни, а въ концѣ этой сѣрой, огромной площади горѣлъ городъ.
   Но пожаръ не имѣлъ формы Огненнаго столба, какъ это бываетъ, когда горитъ большое строеніе. Скорѣе, это была длинная лента, напоминающая зарю.
   Надъ этою лентой клубился густой валъ дыма, мѣстами совершенно черный, мѣстами отливающій розовымъ и кровавымъ цвѣтомъ, густой и клубящійся, какъ змѣя, которая то свертывается, то вытягивается. Дымъ и огонь тянулись съ одного конца горизонта до другого, охватывая линіи лѣса. Сабинскихъ горъ совсѣмъ не было видно.
   Виницію при первомъ взглядѣ показалось, что горитъ не только городъ, но и весь міръ, и что никакое живое существо не можетъ спастись отъ этого океана огня и дыма.
   Сильный вѣтеръ дулъ со стороны пожара и доносилъ запахъ гари и дыма, который началъ окутывать даже ближайшіе къ дорогѣ предметы. Наступилъ день, и солнце освѣтило горы, окружающія Альбанское озеро, но свѣтло-золотые лучи утра, просвѣчивая сквозь дымъ, казались какими-то красноватыми и болѣзненными. Виницій, спускаясь къ Альбану, въѣзжалъ въ область дыма, все болѣе густую и менѣе проницаемую. Встревоженные жители выбѣгали на улицу, и страшно было подумать, что дѣлается въ Римѣ, когда и здѣсь уже было трудно дышать.
   Отчаяніе снова овладѣло Виниціемъ, но онъ пробовалъ успокоить себя, насколько могъ. "Невозможно,-- думалъ онъ,-- чтобы весь городъ началъ горѣть сразу. Вѣтеръ дуетъ съ сѣвера и относитъ дымъ только въ эту сторону. На другой сторонѣ его нѣтъ. Затибрская часть, отдѣленная рѣкой, можетъ быть, совсѣмъ уцѣлѣла, и, во всякомъ случаѣ, если Урсъ и Лигія доберутся до Яникульскихъ воротъ, то избѣгнутъ опасности. Невозможно и то, чтобы погибло.все населеніе и чтобы городъ, который владѣетъ міромъ, былъ-бы стертъ съ лица земли вмѣстѣ со своими жителями. Даже въ осажденныхъ городахъ, когда угрожаетъ не только огонь, но и рѣзня, нѣкоторое количество людей всегда остается въ живыхъ, почему-же Лигія должна непремѣнно погибнуть? Вѣдь, охраняетъ же ее Богъ, который самъ побѣдилъ смерть?* Онъ снова сталъ молиться и, по привычкѣ ідавалъ Христу обѣты и обѣщался принести многія жертвы. Проѣхавъ Альбанъ, все населеніе котораго сидѣло на крышахъ и деревьяхъ для того, чтобы смотрѣть на Римъ, онъ немного успокоился и сталъ хладнокровнѣе смотрѣть на вещи. Вѣдь, Лигію охраняютъ не только Урсъ и Линнъ, но и апостолъ Петръ. Виницій вспомнилъ объ апостолѣ, и новая надежда охватила его сердце. Петръ всегда казался ему существомъ непонятнымъ, чуть-ли не сверхъестественнымъ. Болѣе близкое знакомство, которое онъ свелъ съ апостоломъ во время болѣзни, еще болѣе усилило это впечатлѣніе, которое потомъ перешло въ непоколебимую вѣру.
   И такъ, коль скоро Петръ благословилъ любовь и обѣщалъ ему Лигію, то Лигія не могла погибнуть въ пламени. Городъ можетъ сгорѣть, но ни одна искра не падетъ на ея одежду. Петръ осѣнитъ огонь крестнымъ знаменіемъ, раздѣлитъ его однимъ словомъ, и они пройдутъ невредимо посреди огненной аллеи. Кромѣ того, Петръ зналъ будущее, а въ такомъ случаѣ Какъ было ему не предостеречь и не вывести изъ города христіанъ, а въ томъ числѣ и Лигію, которую онъ любилъ, какъ родную дочь?

[]

   И все сильнѣе надежда стала проникать въ сердце Виниція. Онъ думалъ, что если они бѣгутъ, то, онъ можетъ найти ихъ въ Бовиллахъ или встрѣтить по дорогѣ. Можетъ быть, вотъ еще минута, и дорогое лицо покажется изъ-за дыма, что все гуще и гуще начинаетъ разстилаться надъ Кампаніей.
   Предположеніе это показалось Виницію тѣмъ болѣе правдоподобнымъ, что по дорогѣ ему попадалось все больше людей, которые, оставивъ городъ, ѣхали въ Альбанскія горы, чтобы, спасаясь отъ огня, выбраться скорѣе изъ области дыма. Не доѣзжая до Устрина, онъ долженъ былъ ѣхать тише, потому что вся дорога была загромождена. Рядомъ съ пѣшеходами съ пожитками на плечахъ попадались нагруженныя лошади, муллы, телѣги, наконецъ, и носилки съ болѣе состоятельными гражданами. Устринъ былъ такъ набить спасающимися изъ Рима, что черезъ толпу трудно было пробраться. Кое-гдѣ уже стали разбивать палатки, подъ которыми искали пристанища цѣлыя семейства. Другіе расположились подъ открытымъ небомъ, крича, призывая боговъ или проклиная судьбу.
   Среди всеобщаго ужаса трудно было разспросить о чемъ-нибудь. Люди, къ которымъ обращался Виницій, или совсѣмъ не отвѣчали ему, или, поднимая на него глаза, полуобезумѣвшіе отъ страха, говорили, что погибаетъ городъ и весь міръ. Со стороны Рима каждую минуту прибывали все новыя толпы мужчинъ, женщинъ и дѣтей, которые еще болѣе увеличивали замѣшательство. Одни отчаянно кричали, потерявъ своихъ ближнихъ, другіе дрались за мѣста. Шайки полудикихъ пастуховъ изъ Кампаніи тоже появились въ городѣ, въ надеждѣ на добычу среди всеобщей суматохи. Тамъ и здѣсь толпы невольниковъ разныхъ національностей и гладіаторовъ начали грабить дома и виллы, и драться съ солдатами, которые выступали на защиту жителей. Возлѣ постоялаго двора Виницій увидалъ сенатора Юнія, окруженнаго батавскими невольниками, обратился къ нему, и тотъ первый сообщилъ ему болѣе подробныя свѣдѣнія о пожарѣ. Пожаръ дѣйствительно начался у Большого цирка, въ томъ мѣстѣ, гдѣ онъ прилегаетъ къ Палатину и холму Целія, но распространился съ непонятною быстротой такъ, что охватилъ всю центральную часть города. Со временъ Бренна городъ еще не переживалъ такого страшнаго несчастія. "Циркъ сгорѣлъ весь, также какъ и окружающіе его лавки и дома,-- говорить Юній,-- Авентинъ и Целій въ огнѣ. Огонь окружилъ Палатинъ и перешелъ на Карины".
   На Каринахъ у сенатора была великолѣпная "инсула", полная произведеній искусства, которое онъ страстно любилъ. Старикъ схватилъ горсть пыли, посыпалъ ею голову и отчаянно застоналъ.
   Виницій схватилъ его за плечи.

[]

   -- И мой домъ на Каринахъ,-- сказалъ онъ,-- но когда все гибнетъ, то пусть и онъ погибаетъ.
   Онъ припоминалъ, что Лигія могла послѣдовать его совѣту и переселиться въ домъ Авла, и спросилъ:
   -- А vicus Patricius?
   -- Горитъ!-- отвѣтилъ Юній.
   -- А зарѣчная часть?
   Юній посмотрѣлъ на него съ изумленіемъ.
   -- Что тамъ зарѣчная часть!-- отвѣтилъ онъ и сжалъ ладонями свои наболѣвшіе виски.
   -- Мнѣ зарѣчная часть важнѣе Рима!-- рѣзко крикнулъ Виницій.
   -- Туда ты проберешься развѣ только черезъ via Portuensis, потому что у Авентина тебя задушитъ жаръ. Зарѣчная часть? Не знаю. Огонь не долженъ былъ-бы дойти туда, но, можетъ быть, теперь уже дошелъ,-- однимъ богамъ извѣстно.
   Юній съ минуту колебался, потомъ понизилъ голосъ и сказалъ:
   -- Я знаю, ты не донесешь на меня, и поэтому я скажу тебѣ, что это не обыкновенный пожаръ. Циркъ не позволили спасать. Я самъ слышалъ. Когда вокругъ его стали горѣть дома, тысячи голосовъ кричали: "Смерть спасающимъ!" Какіе-то люди бѣгаютъ но городу и бросаютъ въ дома горящіе факелы. Съ другой стороны, народъ волнуется и кричитъ, что городъ горитъ по чьему-то приказанію. Больше ничего не скажу. Горе городу, горе всѣмъ намъ и мнѣ! Что тамъ творится, того языкъ человѣческій не выразитъ. Люди гибнутъ въ огнѣ или убиваютъ другъ друга въ свалкѣ. Конецъ Риму!
   И онъ сталъ опять повторять: "Горе! горе городу и намъ!" -- Виницій вскочилъ уже на коня и поскакалъ дальше, но ѣхать впередъ было трудно: навстрѣчу ему текла рѣка людей и колесницъ. Римъ теперь лежитъ передъ Виниціемъ, какъ на ладони, весь объятый чудовищнымъ пожаромъ. Отъ моря огня струился сильный жаръ и крики людей не могли заглушить свиста и шипѣнія пламени.
  

ГЛАВА XXI.

   Но мѣрѣ того, какъ Виницій приближался къ городскимъ стѣнамъ, оказывалось, что легче было доѣхать до Рима, чѣмъ пробраться въ середину его. По дорогѣ нельзя было ѣхать,-- такъ было много на ней народа. Дома, поля, кладбища, сады и храмы, лежащіе по обѣимъ ея сторонамъ, превратились въ лагери. Въ храмѣ Марса, находящемся у Porta Арріа, народъ выбилъ двери, чтобы найти пристанище на ночь. На кладбищахъ захватывали большіе мавзолеи и изъ-за нихъ вели борьбу, которая доходила до кровопролитія. Исчезло всякое уваженіе къ праву, къ родственной связи, къ различію положенія; рабы били палками гражданъ, гладіаторы, упившіеся виномъ, награбленнымъ въ Эмпоріи, соединившись въ большія шайки, съ дикими криками бѣгали по придорожнымъ полянамъ, расталкивали, мяли и грабили народъ. Множество варваровъ, выставленныхъ на продажу въ городѣ, бѣжало изъ своихъ деревянныхъ сараевъ. Пожаръ и гибель города являлись для нихъ концомъ неволи и часомъ отмщенія, и когда осѣдлое населеніе, которое теряло свое послѣднее достояніе, съ отчаяніемъ простирало руки къ богамъ, варвары съ радостнымъ воемъ расталкивали народъ, срывали съ плечъ одежду и похищали молодыхъ женщинъ. Къ нимъ присоединились невольники, давно уже служащіе въ Римѣ, бѣдняки, на тѣлѣ у которыхъ не -было ничего, кромѣ шерстяного пояса вокругъ бедеръ, страшныя фигуры изъ глухихъ закоулковъ, которыя днемъ не показывались на улицахъ и о существованіи которыхъ въ Римѣ трудно было догадаться. Эта чернь изъ азіатовъ, африканцевъ, грековъ, ѳракійцевъ, германцевъ и британцевъ, разговаривающая на всѣхъ языкахъ, дикая и разнузданная, сумашествовала, думая, что настала минута, когда они могутъ вознаградить себя за долгіе годы страданія и нужды. Среди этой возбужденной толпы, при свѣтѣ дня я пожара, мелькали шлемы преторіанцевъ, подъ защитой которыхъ прятались болѣе мирные граждане и которые въ нѣкоторыхъ мѣстахъ должны были сами напасть на озвѣрѣвшую чернь. Виницій видалъ на своемъ вѣку взятые съ бою города, но никогда еще его глаза не видали зрѣлища, въ которомъ отчаяніе, слезы, боль, стоны, дикая радость, безуміе, бѣшенство и разнузданность смѣшивались бы вмѣстѣ въ такой безконечный хаосъ. Молодой трибунъ съ величайшимъ усиліемъ, каждую минуту рискуя жизнью, наконецъ, добрался до воротъ Аппія, но увидалъ, что черезъ кварталъ Porta Сарепа пройти въ городъ ему помѣшаетъ не только толпа, но и страшный жаръ. Виницій понялъ, что долженъ вернуться назадъ, свернуть съ дороги Анція, переѣхать рѣку ниже города и пройти на via Portpensis, которая вела прямо въ зарѣчную часть. Но и это было не легко,-- на дорогѣ Аппія сутолка еще болѣе усилилась. Приходилось очищать себѣ дорогу чуть ли не мечомъ, а у Виниція оружія не было,-- онъ выѣхалъ изъ Анція такъ, какъ его застала вѣсть о пожарѣ. Но при источникѣ Меркурія онъ увидалъ знакомаго центуріона преторіанцевъ, который, во главѣ нѣсколькихъ десятковъ людей, охранялъ доступъ въ предѣлы святилища, и приказалъ ему ѣхать съ собой. Тотъ узналъ трибуна и августіанина и не посмѣлъ не исполнить его приказанія.
   Виницій самъ взялся управлять отрядомъ и, забывъ на это время ученіе Павла о любви къ ближнему, давилъ толпу съ поспѣшностью, гибельною для тѣхъ, кто не успѣвалъ во время посторониться. Его преслѣдовали проклятія и градъ камней, но онъ не обращалъ на это вниманія, стремясь какъ можно скорѣе выбраться на свободное мѣсто. Но двигаться впередъ можно было только съ величайшимъ усиліемъ. Люди, которые уже расположились на стоянку, не хотѣли уступать солдатамъ дороги и вслухъ проклинали цезаря и преторіанцевъ. Въ иныхъ мѣстахъ толпа принимала угрожающій видъ. До слуха Виниція доходили голоса, обвиняющіе Нерона въ поджогѣ города. Открыто грозили смертью и ему, и Поппеѣ. Крики: "sannio", "histrio", "матереубійца", раздавались со всѣхъ сторонъ. Одни предлагали тащить его въ Тибръ, другіе кричали, что Римъ достаточно выказалъ терпѣнія. Очевидно было, что эти угрозы легко могутъ перейти въ открытый бунтъ, который можетъ вспыхнуть каждую минуту, если найдется предводитель. Пока бѣшенство и ярость толпы обращались противъ преторіанцевъ, которые не могли выбраться изъ тѣсноты еще и потому, что дорога была загромождена кучами вещей, наскоро спасенныхъ изъ пожара. Тамъ и сямъ дѣло доходило до столкновенія, но преторіанцы быстро расправлялись съ безоружною толпой. Виницій съ трудомъ пересѣкъ дороги Латинскую, Нумидійскую, Ардейскую, Лувипійскую, Остійскую, объѣзжая виллы, сады, кладбища и храмы, и, наконецъ, добрался до селенія, называемаго Vicus Alexandri, за которымъ и переправился черезъ Тибръ. Здѣсь было свободнѣе и меньше дыма. Отъ бѣгущихъ, въ которыхъ и здѣсь не было недостатка, онъ узналъ, что только немногіе переулки Зарѣчной части объяты пожаромъ, но, конечно, ничто не устоитъ передъ силой огня, тѣмъ болѣе, что появились люди, которые поджигаютъ умышленно, не позволяютъ спасать загорѣвшіеся дома и кричатъ, что они дѣлаютъ это по чьему-то приказанію. У Виниція не было теперь уже ни малѣйшаго сомнѣнія, что цезарь, дѣйствительно, приказалъ поджечь Римъ, и месть, которой угрожала толпа, показалась ему справедливой. Что большее могъ-бы сдѣлать Митридать или кто-нибудь изъ самыхъ яростныхъ враговъ Рима? Чаша переполнилась, безуміе стало черезчуръ чудовищнымъ, а жизнь -- совершенно невозможною. И Виницій вѣрилъ, что минута Нерона пробила, что развалины, въ которыя обращается городъ, должны раздавить чудовищнаго шута со всѣми его преступленіями. Если-бы нашелся человѣкъ достаточно смѣлый, чтобы стать во главѣ доведеннаго до отчаянія народа, то это могло-бы случиться черезъ нѣсколько часовъ. А если-бы это сдѣлалъ онъ? Родъ Виниціевъ, который до послѣднихъ временъ насчитывалъ цѣлые ряды консуловъ, былъ извѣстенъ во всемъ Римѣ. Толпѣ нужно было какое-нибудь имя. Вѣдь разъ, изъ-за приговора къ смертной казни четырехсотъ невольниковъ Педанія Секунда, дѣло чуть не дошло до бунта и междоусобной войны,-- что-же бы было теперь, предъ лицомъ страшнаго бѣдствія, превышающаго всѣ тѣ, которыя видѣлъ Римъ за послѣдніе восемь вѣковъ? Кто призоветъ къ оружію квиритовъ,-- думалъ Виницій,-- тотъ низвергнетъ Нерона и самъ облечется въ пурпуръ. Почему-бы ему не сдѣлать этого? Онъ былъ самымъ крѣпкимъ, храбрымъ и молодымъ изъ всѣхъ августіамъ... Правда, въ распоряженіи Нерона было тридцать легіоновъ, стоящихъ на границахъ государства, но развѣ эти легіоны и ихъ предводители не возмутятся при вѣсти о сожженіи Рима и его храмовъ? А въ такомъ случаѣ онъ, Виницій, могъ-бы сдѣлаться императоромъ. Вѣдь, среди августіанъ шептали, что какой-то предсказатель предвѣщалъ пурпуръ Отону? Чѣмъ-же онъ хуже Отона? Можетъ быть, и Христосъ помогъ-бы ему Своимъ божественнымъ всемогуществомъ; можетъ быть, это Его внушеніе? "О, если-бъ это было такъ!" -- думалъ Виницій. Тогда онъ отомстилъ-бы Нерону за опасность, которой подвергалась Лигія, и за свои тревоги, водворилъ-бы справедливость и правду, распространилъ-бы ученіе Христа отъ Евфрата до туманныхъ береговъ Британіи, и вмѣстѣ съ тѣмъ облекъ-бы Лигію въ пурпуръ и сдѣлалъ-бы ее владычицей всей земли.

[]

   Но эти мысли, промелькнувшія въ его головѣ, какъ снопъ искръ горящаго дома, такъ-же и угасли, какъ искры. Прежде всего, нужно было спасать Лигію. Бѣда теперь стояла прямо передъ Виниціемъ, и страхъ снова охватилъ его, а при видѣ моря огня и дыма, при столкновеніи со страшною дѣйствительностью, вѣра въ то, что апостолъ Петръ спасетъ Лигію, совсѣмъ исчезла. Отчаяніе снова овладѣло имъ, и, выбравшись на via Portuensis, ведущую прямо въ зарѣчную часть Рима, онъ впалъ въ какое-то безчувствіе и опомнился лишь у воротъ, когда ему повторили то, что онъ уже раньше слышалъ отъ бѣгущихъ, что большая часть зарѣчныхъ кварталовъ не была еще объята пожаромъ, хотя въ нѣкоторыхъ мѣстахъ огонь уже перекинула черезъ рѣку. Но и эта часть была вся окутана дымомъ и наполнена народомъ, черезъ который пробраться было не легко, потому что у кого было больше времени, тотъ старался взять съ собою побольше вещей. Самая главная дорога, Портовая; въ нѣкоторыхъ мѣстахъ была совершенно завалена всякой рухлядью, а около Навмахіи Августа возвышались цѣлыя груды ея. Болѣе тѣсные переулки, въ которыхъ дымъ скоплялся гуще, были совершенно непроходимы. Жители бѣжали изъ нихъ тысячами, и Виницій по дорогѣ видѣлъ ужасающія картины. Не разъ, два теченія, съ противоположныхъ сторонъ, столкнувшись въ узкомъ проходѣ, напирали другъ на друга и вступали въ смертельную борьбу. Люди дрались и топтали другъ друга. Матери отчаянно призывали дѣтей. У Виниція волосы встали дыбомъ при одной мысли о томъ, что должно происходить въ мѣстахъ, болѣе близкихъ къ огню. Среди крика и шума трудно было разспрашивать о чемъ-нибудь. По временамъ изъ-за рѣки наплывали новые клубы дыма, такіе черные и тяжелые, что они катились по самой землѣ, окутывая дома, людей и всѣ предметы, какъ окутываетъ ихъ ночь. Но вѣтеръ, поднятый пожаромъ, развѣвалъ ихъ, и тогда Виницій могъ подвигаться дальше, къ переулку, въ которомъ находился домъ Линна. Духота іюльскаго дня, усиленная жаромъ отъ горящихъ частей города стала невыносимою. Дымъ ѣлъ глаза, груди не хватало воздуха. Даже и тѣ жители, которые надѣялись, что огонь не перейдетъ черезъ рѣку, и остались въ своихъ домахъ, начали покидать ихъ, и давка увеличивалась съ каждой минутой. Преторіанцы, сопровождавшіе Виниція, остались позади. Кто-то ранилъ молотомъ его коня, и тотъ началъ мотать окровавленною головой, становиться на дыбы и совершенно отказывался слушаться всадника. Народъ узналъ его по богатой туникѣ августіанина, и тотчасъ вокругъ раздались крики: "Смерть Нерону и поджигателямъ!" Наступила минута грозной опасности,-- сотни рукъ уже простерлись къ Виницію, но испуганная лошадь подхватила и вынесла его изъ толпы, а тутъ нахлынула новая волна дыма и окутала мракомъ всю улицу. Виницій увидалъ, что верхомъ ему не проѣхать, соскочилъ на землю и побѣжалъ пѣшкомъ, проскальзывая около стѣнъ или выжидая минуты, чтобы встрѣчная толпа миновала его. Въ душѣ онъ говорилъ себѣ, что это напрасныя усилія. Лигіи могло уже не быть въ городѣ, она могла спастись бѣгствомъ, да и вообще легче отыскать иголку на берегу моря, чѣмъ кого-нибудь въ этой толкотнѣ и хаосѣ. Но Виницій хотѣлъ, рискуя даже жизнію, добраться до дома Линна. Иногда онъ останавливался и протиралъ глаза. Оторвавъ кусокъ туники, онъ закрылъ имъ носъ и ротъ и бѣжалъ дальше. По мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ рѣкѣ, жаръ страшно увеличивался. Какой-то старикъ на костыляхъ крикнулъ ему: "Не приближайся къ мосту Цестія,-- весь островъ въ огнѣ!" Дѣйствительно, дольше нельзя было заблуждаться. На поворотѣ къ, Vicus Judaeorum, на которомъ стоялъ домъ Линна, молодой трибунъ увидалъ, какъ пламя пробивается сквозь гучу дыма; горѣлъ не только островъ, но и вся зарѣчная часть,-- по крайней мѣрѣ, другой конецъ переулка, въ которомъ жила Лигія.
   Виницій помнилъ, что домъ Линна окруженъ садомъ, за которымъ, со стороны Тибра, находилось незастроенное поле. Эта мысль оживила его надежды. Огонь остановится, дойдя до пустого мѣста. Въ надеждѣ на это, трибунъ бѣжалъ дальше, хотя каждое дуновеніе вѣтра обдавало его не только дымомъ, но и тысячами искръ, отъ которыхъ могъ начаться пожаръ въ другомъ концѣ переулка и отрѣзать ему выходъ.
   Наконецъ, сквозь дымъ онъ увидалъ кипарисы сада Линна. Дома, стоящіе за незастроеннымъ полемъ, уже горѣли, какъ костры, но небольшая "инсула" Линна оставалась еще нетронутой. Виницій съ признательностью посмотрѣлъ на небо и прибавилъ шагу, хотя самый воздухъ жегъ, какъ огонь. Дверь была притворена, но Виницій толкнулъ ее и очутился въ саду.
   Въ немъ не было ни души и весь домъ казался совершенно пустымъ.
   "Можетъ быть, они потеряли сознаніе отъ дыма и жара",-- подуіалъ Виницій, и онъ сталъ звать:
   -- Лигія! Лигія!
   Ему отвѣчало молчаніе. Въ тишинѣ слышенъ былъ только трескъ далекаго огня.
   -- Лигія!
   Вдругъ до его ушей долетѣлъ тотъ грозный голосъ, который одинъ разъ онъ уже слышалъ въ этомъ садикѣ. Вѣроятно, на сосѣднемъ островкѣ загорѣлся виварій, стоящій недалеко отъ храма Эскулапа. Въ немъ заключены были разные звѣри, въ томъ числѣ и львы,-- они-то и начали рычать отъ страха. У Виниція пробѣжала дрожь по всему Тѣлу. Вотъ ужи въ другой разъ, когда все его существо сосредоточивалось на мысли о Лигіи, раздавались эти странные голоса, какъ предвѣстіе несчастія, какъ странное предсказаніе зловѣщаго будущаго.
   Но то было короткое, минутное впечатлѣніе, потому что грохотъ,-- еще болѣе страшный, чѣмъ рычаніе звѣрей,-- шумъ пожара,-- заставлялъ Виниція думать о другомъ. Правда, Лигія не отвѣчала на зовъ, но, можетъ быть, она здѣсь, лежитъ въ обморокѣ или задохлась отъ дыма. Виницій вбѣжалъ въ домъ. Въ небольшомъ атріи было пусто и темно отъ дыма. Ощупавъ руками двери, ведущія въ кубикулы, Виницій замѣтилъ мигающій огонекъ свѣтильника и, приблизившись къ нему, увидѣлъ ларарій, въ которомъ вмѣсто ларовъ стоялъ крестъ. Передъ нимъ-то и теплилась лампада. Въ головѣ молодого новообращеннаго съ быстротою молніи промелькнула мысль, что крестъ посылаетъ ему огонекъ, при помощи котораго онъ можетъ отыскать Лигію. Онъ схватилъ лампаду и началъ осматривать первый кубикулъ.
   Въ немъ не было никого, но Виницій былъ увѣренъ, что напалъ на кубикулъ Лигіи, потому что на гвоздяхъ, вбитыхъ въ стѣну, висѣла ея одежда, а на кровати лежало "capitium",-- узкая одежда, которую женщины носили прямо на тѣлѣ. Виницій схватилъ его, прижалъ къ губамъ и, перекинувъ черезъ плечо, пустился на дальнѣйшіе розыски. Домъ былъ маленькій, и молодой трибунъ вскорѣ осмотрѣлъ не только всѣ комнаты, но и погреба. Онъ нигдѣ не нашелъ живой души. Было совершенно ясно, что Лигія, Линнъ и Урсъ, вмѣстѣ съ другими жителями квартала, должны были искать спасенія въ бѣгствѣ.
   "Ихъ нужно искать въ толпѣ, за городскими воротами",-- подумалъ Виницій. Его не очень удивило, что онъ не нашелъ ихъ на via Рогtuensis,-- они могли выйти съ противоположной стороны, отъ Ватиканскаго холма. Во всякомъ случаѣ, они спаслись, по крайней мѣрѣ, отъ огня. Правда, Виницій зналъ, съ какою страшною опасностью было соединено бѣгство, но мысль о нечеловѣческой силѣ Урса вселяла въ него надежду. "Теперь я долженъ бѣжать отсюда и черезъ сады Домиція дойти до садовъ Агриппы. Тамъ я и найду ихъ. Дыма тамъ немного, такъ какъ вѣтеръ дуетъ съ Сабинскихъ горъ.
   Подошла минута, когда ему нужно было подумать о собственномъ спасеніи, потому что волны огня подплывали все ближе, и клубы дыма наполнили почти весь переулокъ. Лампада погасла отъ сквозного вѣтра. Виницій, выбравшись на улицу, теперь во всю мочь бѣжалъ къ via Portuensis, въ ту самую сторону, откуда пришелъ, а пожаръ, казалось, преслѣдовалъ его своимъ огненнымъ дыханіемъ, то окружая его новыми тучами дыма, то обсыпая искрами, которыя падали ему на волосы, на шею и на одежду. Туника его начала тлѣть въ нѣсколькихъ мѣстахъ, но онъ не обращалъ на это вниманія и бѣжалъ дальше, боясь, что дымъ задушитъ его. Дѣйствительно, во рту онъ чувствовалъ вкусъ гари, горло и грудь его горѣли, какъ въ огнѣ. Кровь ударяла ему въ голову такъ, что по временамъ онъ видѣлъ всѣ предметы окрашенными въ красный цвѣтъ, даже и дымъ казался ему краснымъ. Тогда онъ говорилъ себѣ: "Лучше мнѣ упасть на землю и умереть"... Бѣжать становилось ему все труднѣе. Голова, шея и плечи его обливались потомъ, и этотъ потъ обжигалъ его, какъ кипятокъ. Если бы не имя Лигіи, которое онъ повторялъ про себя, и не ея "capitium", которымъ онъ закрывалъ ротъ, онъ онъ упалъ бы. Но черезъ нѣсколько минутъ онъ уже не могъ узнавать улицъ, по которымъ бѣжалъ. Сознаніе мало-по-малу покидало его.-- онъ помнилъ только, что долженъ бѣжать, потому что въ открытомъ полѣ его ожидаетъ Лигія, которую ему обѣщалъ апостолъ Петръ. И вдругъ имъ овладѣла какая-то странная, на половину горячечная, подобная предсмертному видѣнію, увѣренность, что онъ долженъ увидѣть Лигію, жениться на ней и потомъ сейчасъ же умереть.
   Теперь онъ бѣжалъ, какъ пьяный, шатаясь изъ стороны въ сторону. А въ это время произошла какая-то перемѣна въ огнѣ, охватившемъ огромный городъ. Все, что до сихъ поръ еще только тлѣло, вспыхнуло однимъ моремъ пламени, хотя вѣтеръ пересталъ приносить новый дымъ, а тотъ, который скопился въ тѣсныхъ переулкахъ, развѣялъ бѣшеный порывъ раскаленнаго воздуха. Этотъ порывъ гналъ теперь милліоны искръ, такъ что Виницій бѣжалъ какъ бы среди огненной тучи. Зато онъ лучше могъ видѣть впереди, и почти въ ту минуту, когда готовъ былъ упасть, онъ увидѣлъ передъ собою конецъ переулка. Это придало ему новыя силы. Обогнувъ уголъ, онъ очутился на улицѣ, которая вела къ via Poriuensis и къ Кодетанскому полю. Искры перестали преслѣдовать его. Онъ сообразилъ, что если сможетъ добѣжать до via Portuensis, то останется живъ, если даже тамъ лишится чувствъ.
   Въ концѣ улицы онъ снова увидалъ что-то вродѣ тучи, заслонявшей выходъ. "Если это дымъ,-- подумалъ онъ,-- то я уже не пройду черезъ него".Онъ бѣжалъ, напрягая остатки силъ. По дорогѣ онъ сбросилъ тунику, которая тлѣла отъ сыпавшихся на нее искръ,-- и остался обнаженнымъ, закрывъ только "capitium" Лигіи голову и ротъ. Подойдя ближе, онъ увидалъ, что то, что онъ считалъ дымомъ, было пылью, изъ которой доносились человѣческіе голоса.
   "Толпа грабитъ домъ",-- подумалъ онъ, но, все-таки, бѣжалъ по направленію къ этимъ голосамъ. Все-таки, тамъ были люди, которые могли подать ему помощь. Въ этой надеждѣ, еще по дорогѣ, онъ сталъ кричать изо всѣхъ силъ. То было послѣднее усиліе. Въ глазахъ Виниція всѣ предметы сдѣлались красными, дыханіе его захватило, силы покинули, и онъ упалъ.
   Его, все-таки, услыхали,-- вѣрнѣе, замѣтили, и двое людей бросились къ нему на помощь съ сосудами съ водой. Виницій,-- онъ былъ не въ обморокѣ, а упалъ только отъ изнуренія,-- схватилъ обѣими руками сосудъ и выпилъ его до половины.
   -- Благодарю,-- сказалъ онъ, вставая на ноги,-- дальше я пойду одинъ.
   Другой человѣкъ облилъ ему голову водой и вмѣстѣ со своимъ товарищемъ не только поставили Виниція на ноги, но подняли съ земли и понесли къ кучкѣ людей, которые окружили его и тщательно осмотрѣли, не получилъ-ли онъ какой-нибудь раны. Эта заботливость удивила Виниція.
   -- Кто вы такіе?-- спросилъ онъ.
   Мы разрушаемъ дома, чтобы пожаръ не дошелъ до Портовой дороги,-- отвѣтилъ одинъ изъ нихъ.
   -- Вы пришли мнѣ на помощь, когда я уже упалъ. Благодарю васъ.
   -- Мы не можемъ отказывать въ помощи,-- послышалось нѣсколько голосовъ.
   Тогда Виницій, который съ самаго утра видѣлъ только озвѣрѣвшую толпу на разбоѣ и грабежѣ, внимательнѣе присмотрѣлся къ окружающимъ его лицамъ и проговорилъ:
   -- Да вознаградитъ васъ... Христосъ.
   -- Слава имени Его!-- отвѣтилъ цѣлый хоръ голосовъ.
   -- А Линнъ?..-- спросилъ Виницій.
   Дальше разспрашивать онъ не могъ и даже не слыхалъ отвѣта, такъ какъ отъ волненія и изнуренія впалъ въ обморокъ. Очнулся онъ лишь на Кадетанскомъ полѣ, въ саду, окруженный мужчинами и женщинами, и первыя слова, какія онъ могъ проговорить, были:
   -- Гдѣ Линнъ?
   Съ минуты никакого отвѣта не было, потомъ какой-то знакомый Виницію голосъ вдругъ проговорилъ:
   -- За Номентанскими воротами; онъ вошелъ въ Остраній два дня тому назадъ... Миръ тебѣ, царь персидскій!
   Виницій поднялся и сѣлъ; онъ неожиданно увидалъ надъ собою Хиона.
   А грекъ продолжалъ:
   -- Твой домъ, господинъ, навѣрное, сгорѣлъ, потому что Карины въ огнѣ, но ты всегда будешь богатъ, какъ Мидасъ. О, какое несчастье! Христіане, сынъ Сераписа, давно предсказывали, что огонь уничтожитъ этотъ городъ... А Линнъ вмѣстѣ съ дочерью Юпитера въ Остраніи... О! какое несчастье выпало этому городу!
   Виницію снова сдѣлалось дурно.
   -- Ты видѣлъ ихъ?-- спросилъ онъ.
   -- Видѣлъ, господинъ!.. Благодареніе Христу и всѣмъ богамъ, что я доброю вѣстью могъ отплатить тебѣ за твои благодѣянія. Но я тебѣ, Озирисъ, и еще отплачу,-- клянусь тебѣ горящимъ Римомъ.
   На землю спускалась ночь, но въ саду было свѣтло, какъ днемъ, потому что пожаръ еще усиливался. Казалось, горятъ уже не отдѣльныя части, а весь городъ, во всю свою длину и ширину. Насколько хваталъ глазъ, небо было багровое.
  

Часть III.

ГЛАВА I.

   Зарево залило небо такъ широко, что границъ его нельзя было отыскать человѣческимъ глазомъ. Изъ-за горъ показалась огромная, полная луна и, сразу принявъ цвѣтъ раскаленной мѣди, казалось, съ удивленіемъ смотрѣла на гибель всемогущаго города. Римъ, какъ огромный костеръ, освѣщалъ всю Кампанію. При кровавомъ отблескѣ пожара были видны отдаленные холмы, города, виллы, храмы, памятники и акведуки, бѣгущіе къ городу отъ всѣхъ окрестныхъ горъ, а на акведукахъ толпы людей, которые или скрылись тамъ отъ опасности, или смотрѣли на пожаръ.
   Тѣмъ временемъ грозная стихія охватывала все новыя части города. Не оставалось никакого сомнѣнія, что чьи-то злодѣйскія руки поджигаютъ городъ, потому что огонь то и дѣло вспыхивалъ въ мѣстахъ, отдаленныхъ отъ главнаго очага. Съ холмовъ, на которыхъ былъ выстроенъ Римъ, пламя, на подобіе морскихъ волнъ, сплывало въ долины, густо застроенныя пяти и шести-этажными домами, переполненными складами, лавками, деревянными передвижными амфитеатрами, построенными для различныхъ зрѣлищъ, складами дерева, масла, хлѣба, орѣховъ, шишекъ пиніи, зернами которыхъ питался убогій людъ, и одежды, которую, по временамъ, но приказанію цезаря, раздавали голытьбѣ, гнѣздящейся въ тѣсныхъ переулкахъ. Тамъ пожаръ, находи избытокъ горючихъ матеріаловъ, превратился въ рядъ взрывовъ и съ. неслыханною быстротой охватывалъ цѣлыя улицы. Бѣшеный порывъ вѣтра по временамъ выносилъ изъ огненной бездны тысячи и милліоны раскаленныхъ миндальныхъ и орѣховыхъ скорлупъ, которыя вдругъ взлетали кверху, какъ неисчислимыя стаи сверкающихъ мотыльковъ, и съ трескомъ лопались въ воздухѣ или, гонимыя вѣтромъ, падали на новые кварталы, на водопроводы и поля, окружающія городъ. Всякая мысль о спасеніи казалась безумною, а замѣшательство все росло сильнѣе, потому что, съ одной стороны, городское населеніе бѣжало за городскія стѣны, а съ другой,-- на пожаръ изъ окрестностей собрались массы народы, изъ маленькихъ городковъ, и хлѣбопашцевъ и полудикихъ пастуховъ Кампаніи, которыхъ привлекла надежда на грабежъ.

[]

   Крикъ: "Римъ гибнетъ!" -- не сходилъ съ устъ толпы, а въ то время гибель города казалась концомъ его владычества. Толпа, по большей части изъ невольниковъ и иностранцевъ, не могла дорожить владычествомъ Рима: переворотъ могъ только освободить ее отъ узъ, Забывая, что Римъ, кромѣ храмовъ и стѣнъ, обладаетъ еще нѣсколькими десятками легіоновъ, она, казалось, только ждала вождя и сигнала. Начали вспоминать имя Спартака, но Спартака не было, зато граждане начали соединяться вмѣстѣ и вооружаться, кто чѣмъ могъ. Ходили самые неправдоподобные слухи. Одни увѣряли, что Вулканъ, по повелѣнію Зевса, уничтожаетъ городъ огнемъ, являющимся изъ нѣдръ земныхъ, другіе говорили, что это месть Весты за весталку Рубрію. Люди, проникнутые такимъ убѣжденіемъ, не хотѣли спасать ничего, осаждали храмы и молили боговъ о милосердіи. Но чаще всего повторяли, что это цезарь приказалъ поджечь Римъ для того, чтобъ освободиться отъ зловонія, доносящагося изъ Субурры, и чтобы выстроить новый городъ подъ названіемъ Нероніи. При этой мысли всѣми овладѣвало бѣшенство, и если бы, какъ думалъ Виницій, нашелся предводитель, который хотѣлъ бы воспользоваться этимъ взрывомъ негодованія, послѣдній часъ Нерона пробилъ бы многими годами раньше.
   Говорили, что цезарь сошелъ съ ума, что онъ приказалъ преторіанцамъ и гладіаторамъ напасть на народъ и устроить всеобщую рѣзню. Иные клялись богами, что звѣри изо всѣхъ виваріевъ выпущены но приказанію Мѣднобородаго. Увѣряли, что видѣли на улицахъ львовъ съ пылающими гривами, взбѣсившихся слоновъ и турокъ, которые давили людей цѣлыми десятками. Во всемъ этомъ была доля правды,-- въ нѣсколькихъ мѣстахъ слоны, при видѣ приближающагося пожара, разнесли виваріи, выбрались на свободу и, въ дикомъ смятеніи, мчались въ сторону, противоположную пожару, какъ буря, уничтожая все на своемъ пути. Насчитывали десятки тысячъ людей, погибшихъ въ огнѣ. И дѣйствительно, народа погибло много. Были такіе, что, потерявъ достояніе или дорогое существо, въ отчаяніи сами бросались въ огонь. Другіе задохлись отъ дыма.
   При общемъ замѣшательствѣ и отчаяніи никто не зналъ, куда бѣжать. Улицы были усѣяны домашнимъ скарбомъ, а въ иныхъ мѣстахъ и совершенно завалены. Тѣ, которые нашли убѣжище на рынкахъ и площадяхъ, возлѣ храма Земли, возлѣ портика Ливіи, и выше -- около храмовъ Юноны и Ливіи, а также между Clivus Virbius и старыми Эсквилинскими воротами, были окружены моремъ огня и погибли отъ жара. Въ мѣстахъ, куда пламя не дошло, впослѣдствіи находили сотни обугленныхъ тѣлъ, хотя несчастные часто вырывали каменныя плиты и для защиты отъ жара до половины зарывались въ землю. Почти ни одна изъ семей, живущихъ въ городѣ, не осталась въ цѣлости, поэтому у всѣхъ вороть и на всѣхъ дорогахъ слышались отчаянныя рыданья женщинъ, выкликающихъ дорогія имена погибшихъ въ огнѣ или раздавленныхъ толпой.
   Видѣли дряхлыхъ стариковъ, которые, обратившись въ сторону храма Юпитера Избавителя, протягивали руки и кричали: "Если ты избавитель, то избавь свой алтарь и городъ!" Негодованіе, главнымъ образомъ, обращалось противъ старыхъ римскихъ боговъ, которые, и"? понятіямъ народа, должны были лучше другихъ божествъ оберегать городъ. Они оказались безсильными, и ихъ оскорбляли. Зато, когда на via Аsinaria показалась процессія египетскихъ жрецовъ, сопровождающихъ статую Изиды, которую спасли изъ храма, находящагося недалеко отъ Porta Caelimontana, толпа бросилась къ этой процессіи, впряглась въ колесницу и довезла ее до воротъ. Тамъ народъ подхватилъ статую и помѣстилъ ее въ храмъ Марса, причемъ избилъ его жрецовъ, которые осмѣлились оказывать сопротивленіе. Кое-гдѣ старцы, мужчины во цвѣтѣ лѣтъ, женщины и дѣти пѣли пѣсни, старинныя и торжественныя, содержаніе которыхъ понять никто не могъ, но въ которыхъ поминутно повторялись слова: "Се грядетъ судія въ день гнѣва и казни".
   Но ничто не помогало: ни отчаяніе, ни богохульства, ни гимны. Гибель казалась неизбѣжной, окончательной и неумолимой, какъ предопредѣленіе. Рядомъ съ амфитеатромъ Помпея загорѣлись склады конопли и веревекъ,-- онѣ во множествѣ требовались для цирковъ, аренъ и всевозможныхъ машинъ, необходимыхъ во время игръ. Одновременно загорѣлись сосѣдніе сараи со смолой, которою пропитывались веревки. Въ теченіе нѣсколькихъ часовъ часть города, за которой лежало Марсово поле, свѣтилась такимъ ярко-желтымъ нламенемъ, что полуобезумѣвшимь отъ страха жителямъ казалось, что во всеобщей гибели измѣнился порядокъ дня и ночи и что они видятъ свѣтъ солнца. Но потомъ сплошной кровавый блескъ взялъ верхъ надъ всѣми другими оттѣнками. Изъ моря огня къ раскаленному небу били гигантскіе фонтаны и столбы пламени, развертываясь вверху огненными кистями, а вѣтеръ разносилъ эти золотистыя, искристыя нити надъ Кампаніей до самыхъ Альбанскихъ горъ. Ночь становилась все свѣтлѣе. Несчастный городъ обратился въ адъ. Пожаръ охватывалъ все большія пространства, бралъ штурмомъ холмы, разливался по равнинамъ, затоплялъ долины, свирѣпствовалъ, шипѣлъ, ревѣлъ.
  

ГЛАВА II.

   Ткачъ Maкринъ, въ домъ котораго принесли Виниція, обмылъ его, снабдилъ одеждой и накормилъ. Молодой трибунъ совсѣмъ пришелъ въ себя и заявилъ, что въ эту же ночь начнетъ разыскивать Лигію. Макринъ,-- онъ былъ христіаниномъ,-- подтвердилъ слова Хилона, что Линнъ, вмѣстѣ со старшимъ пресвитеромъ Климентомъ, отправился въ Остраній, гдѣ Петръ долженъ былъ крестить множество новообращенныхъ. Было извѣстно, что два дня тому назадъ присмотръ за своимъ домомъ онъ поручилъ некоему Гаю. Виницію это послужило доказательствомъ, что ни Лигія, ни Урсъ не остались дома, и что они также должны были отправиться въ Остраній.
   Мысль эта почти успокоила его. Линнъ -- человѣкъ старый, ему трудно каждый день ходить изъ-за Тибра въ Остраній, и потому, вѣроятно, что на, нѣсколько дней онъ переселился за городскую стѣну къ какому-нибудь своему единовѣрцу, а вмѣстѣ съ нимъ -- Лигія и Урсъ. Такимъ образомъ они избѣжали пожара, который не перешелъ на противоположный склонъ Эсквилина. Виницій во всемъ этомъ видѣлъ велѣніе Христа, чувствовалъ надъ собой Его покровительство и съ сердцемъ, болѣе чѣмъ когда-либо переполненнымъ любовью, поклялся въ душѣ всею своею жизнью заплатить за всѣ эти очевидные знаки Его милосердія.
   Тѣмъ болѣе онъ торопился въ Остраній. Онъ отыщетъ Лигію, отыщетъ Линна и Петра и увезетъ ихъ куда-нибудь далеко, въ одцо изъ своихъ помѣстій, хотя бы даже въ Сицилію., Римъ горитъ и черезъ нѣсколько дней отъ него останется куча развалинъ -- зачѣмъ же оставаться здѣсь, среди несчастія и разъяренной черни? Тамъ они будутъ окружены толпой невольниковъ, деревенской тишиной и будутъ жить подъ крыломъ Христа, благословленные Петромъ. О, еслибъ только отыскать ихъ!
   Но Это было не легка. Виницій помнилъ, съ какимъ трудомъ онъ пробрался съ via Арріа за Тибръ и какъ долженъ былъ колесить, чтобы дойти до Портовой дороги, а потому рѣшилъ теперь обойти городъ съ противоположной стороны. По Тріумфальной дорогѣ, идя вдоль рѣки, можно было дойти до моста Эмилія, а оттуда, минуя Пинцій, вдоль Марсова поля, мимо садовъ Помпея, Лукулла и Саллюстія, выйти на via Nomentana. То была кратчайшая дорога, но и Макринъ, и Хилонъ не совѣтовали пускаться по ней. Правда, огонь не захватилъ этой части города, но всѣ рынки и улицы могли быть совершенно запружены людьми и ихъ вещами, Хилонъ совѣтовалъ направиться черезъ Ager Vaiicanus до Porta Flaminia, тамъ перейти рѣку и слѣдовать дальше, вдоль наружной стороны стѣнъ, къ Porta Salaria, Виницій, послѣ минутнаго колебанія, согласился послѣдовать ихъ совѣту.
   Макринъ остался стеречь домъ и раздобылъ двухъ муловъ, которые могли пригодиться Лигіи для дальнѣйшаго путешествія.

[]

   Черезъ нѣсколько минутъ Виницій вмѣстѣ съ Хилономъ отправились черезъ Pagus Janiculensis къ Тріумфальной дорогѣ. И здѣсь на открытыхъ мѣстахъ были разбиты лагери, но черезъ нихъ было легче пробраться, потому что большая часть жителей бѣжала къ морю по Портовой дорогѣ. За Септиманскими воротами дорога шла между рѣкой и великолѣпными садами Дониціи, могучіе кипарисы которыхъ были освѣщены отъ пожара, какъ отъ вечерней зари. Дорога становилась все больше свободной, и только отъ времени'до времени Виницію приходилось бороться съ толпою крестьянъ, стекающихся въ городъ. Виницій, насколько могъ, погонялъ мула, а Хи донъ слѣдовалъ за нимъ и все время велъ бесѣду самъ съ собою:
   -- Вртъ теперь пожаръ остался за нами и жжетъ намъ спину. Никогда еще ночью на этой дорогѣ не было такъ свѣтло. О, Зевсъ! если ты не пошлешь ливня на этотъ пожаръ, то, значитъ, не любишь Рима. Человѣческая сила не потушитъ этого огня.
   Отъ времени до времени онъ обертывался въ сторону пожара и смотрѣлъ на море огня съ злобнымъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, радостнымъ лицомъ, потомъ продолжалъ:
   -- Гибнетъ! гибнетъ!.. я не будетъ его уже больше на свѣтѣ! Куда теперь весь міръ будетъ посылать свой хлѣбъ, свое масло и свои деньги? Кто будетъ выжимать изъ него золото и слезы? Мраморъ не горитъ, но разсыпается въ огнѣ. Капитолій обратится въ развалины и Палатинъ обратится въ развалины.
   -- Спѣши!-- торопилъ Виницій,-- что ты тамъ дѣлаешь?
   -- Оплакиваю Римъ, господинъ,-- отвѣтилъ Хилонъ.-- Такой юпитерскій городъ!..
   И они молча поѣхали впередъ, прислушиваясь къ свисту огня и шуму птичьихъ крыльевъ. Голуби, которые во множествѣ водились на виллахъ и въ городкахъ Кампаніи, и всякія полевыя птицы, очевидно, принимали пламя пожара за солнечный свѣтъ и летѣли на огонь.
   Виницій первый прервалъ молчаніе..
   -- Гдѣ ты былъ, когда вспыхнулъ поваръ?
   -- Я шелъ къ своему пріятелю Эврицію, господинъ,-- онъ держитъ лавку у Большого цирка,-- и размышлялъ надъ ученіемъ Христа, когда начали кричать: "пожаръ!" Люди столпились возлѣ цирка отчасти для того, чтобы спастись, отчасти изъ любопытства, но когда пламя охватило весь циркъ и, кромѣ того, стало показываться въ другихъ мѣстахъ, нужно было думать о собственномъ спасеніи.
   -- Ты видѣлъ людей, бросающихъ факелы въ дома?
   -- Чего я не видалъ, внукъ Энея! Я видѣлъ, какъ люди прочищаютъ себѣ во тьмѣ дорогу мечами, видѣлъ побоища и растоптанныя на мостовой внутренности человѣческія. Ахъ, господинъ, еслибъ ты смотрѣлъ на это, то подумалъ бы, что это варвары взяли городъ и устроили рѣзню! Люди вокругъ меня кричали, что пришелъ конецъ свѣта. Одни совсѣмъ потеряли голову и, пренебрегая бѣгствомъ, безсознательно ждали, пока ихъ охватитъ пламя. Другіе гнали въ безуміе, третьи выли отъ отчаянія, но я видѣлъ и такихъ, которые выли отъ радости, ибо, о, господинъ, много есть на свѣтѣ злыхъ людей, которые не умѣютъ цѣнить благодѣяній вашего мягкаго правленія и тѣхъ справедливыхъ законовъ, въ силу которыхъ вы отбираете у всѣхъ то, что у нихъ есть, и присвоиваете себѣ. Люди не умѣютъ примириться съ волею боговъ!
   Виницій былъ слишкомъ занятъ своими мыслями, чтобы замѣтить иронію въ словахъ Хилона. Его охватывалъ ужасъ при одной мысли, что Лигія могла очутиться среди этой толпы, на этихъ страшныхъ улицахъ, гдѣ подъ ногами валялись человѣческія внутренности. И хотя молодой трибунъ уже десять разъ допрашивалъ Хилона о томъ, что тотъ видѣлъ, онъ теперь снова обратился къ нему:
   -- Ты собственными глазами видѣлъ ихъ въ Остраніи?
   -- Видѣлъ, сынъ Венеры, видѣлъ дѣвушку, добраго лигійца, святого Линна и апостола Петра.
   -- Передъ пожаромъ?
   -- Передъ пожаромъ, Митра.
   Въ душѣ Виниція возродилось сомнѣніе, не лжетъ-ли Хилонъ, и, задержавъ мула, онъ грозно посмотрѣлъ на стараго грека и спросилъ:
   -- Что ты тамъ дѣлалъ?
   Хилонъ смѣшался. Правда, ему, какъ и большинству, казалось, что вмѣстѣ съ гибелью Рима приходитъ конецъ и римскому владычеству, но на этотъ разъ онъ былъ съ Виниціемъ съ глазу на глазъ и вспомнилъ, что патрицій подъ страшною угрозой запретилъ ему подсматривать за христіанами, въ особенности за Линномъ и Линей.
   -- Господинъ,-- сказалъ онъ,-- отчего ты не вѣришь, что я люблю ихъ? Да, я былъ въ Остраніи, потому что я полухристіанинъ. Пирронъ научилъ меня цѣнить добродѣтель болѣе философіи, и я все больше и больше льну къ людямъ добродѣтельнымъ. Притомъ, о, господинъ, я бѣденъ и пока ты, Юпитеръ, былъ въ Анціи, я часто умиралъ съ голоду надъ своими книгами и часто сидѣлъ у стѣны Остранія, потому что христіане, хотя они и сами бѣдняки, но раздаютъ милостыню больше, чѣмъ всѣ римляне, взятые вмѣстѣ.
   Виницію этотъ поводъ показался достаточно убѣдительнымъ, и онъ спросилъ менѣе грозно:
   -- Ты не знаешь, гдѣ на это время поселился Линнъ?
   -- Однажды ты меня жестоко высѣкъ за любопытство,-- отвѣтилъ грекъ.
   Виницій замолчалъ и они поѣхали дальше.
   -- Господинъ.-- черезъ минуту сказалъ грекъ,-- если бы не я, ты не нашелъ бы дѣвушку, но если мы найдемъ ее и теперь, ты не забудешь о бѣдномъ мудрецѣ?
   -- Ты получишь домъ съ виноградникомъ подъ Амеріолой,-- отвѣтилъ Виницій.
   -- Благодарю тебя, Геркулесъ! Съ виноградникомъ?.. Благодарю тебя! Конечно, съ виноградникомъ!
   Теперь они проѣзжали мимо Ватиканскаго холма, который былъ освѣщенъ заревомъ пожара, но за Навмахіей свернули направо, чтобы, перерѣзавъ Ватиканское поле, приблизиться къ рѣкѣ, переѣхать ее и добраться до Porta Flaminia. Вдругъ Хилонъ остановилъ мула и сказалъ:
   -- Господинъ, мнѣ въ голову пришла хорошая мысль.
   -- Говори,-- отвѣтилъ Виницій.
   -- Между Яникульскимъ и Ватиканскимъ холмами, за садами Агриппы, находятся подземелья, изъ которыхъ брали камень и.песокъ для постройки цирка Нерона. Послушай меня, господинъ! Въ послѣднее время евреи, которыхъ, какъ тебѣ извѣстно, очень много за Тибромъ, начали сильно преслѣдовать христіанъ. Я это знаю, я видѣлъ это! Ещё никакого эдикта противъ христіанъ не издано, а евреи обвиняютъ ихъ передъ префектомъ города, что они убиваютъ дѣтей, поклоняются ослу и проповѣдуютъ ученіе, не одобренное сенатомъ, а сами бьютъ ихъ и такъ ожесточенно нападаютъ на ихъ молитвенные дома, что христіане должны скрываться отъ нихъ.
   -- Что ты хочешь сказать этимъ?-- спросилъ Виницій.
   -- А то, господинъ, что христіане, желая избѣжать преслѣдованія, должны молиться втихомолку и собираются въ заброшенныхъ сараяхъ за городомъ или въ арецаріяхъ. Теперь, когда городъ погибаетъ, почитатели Христа, несомнѣнно, молятся тамъ. Мы найдемъ множество ихъ въ подземельяхъ, поэтому я и совѣтую тебѣ, господинъ, заѣхать туда по дорогѣ.
   -- Вѣдь ты же говорилъ, что Линнъ отправился въ Остраній!-- нетерпѣливо крикнулъ Виницій.
   -- А ты мнѣ обѣщалъ домъ съ виноградникомъ подъ Амеріолой,-- отвѣтилъ Хилонъ,-- и я хочу искать дѣвушку повсюду, гдѣ надѣюсь найти ее. Какъ начался пожаръ, они могли возвратиться въ Затибрскіе кварталы. Они могли обойти городъ такъ, какъ мы обходимъ его въ настоящую минуту. У Линна есть домъ, можетъ быть ему хотѣлось быть поближе къ дому, чтобъ видѣть не охватилъ-ли пожаръ и этой части. Если они возвратились, то, господинъ, клянусь тебѣ Нерсефоной, что мы найдемъ ихъ на молитвѣ въ подземелья, а въ самомъ неблагопріятномъ случаѣ получимъ о нихъ какія-нибудь свѣдѣнія.
   -- Ты правъ, провели меня,-- сказалъ трибунъ.
   Хилонъ, не раздумывая, свернулъ налѣво, къ холму. На минуту склонъ этого холма закрылъ отъ нихъ горящій городъ, такъ, что хотя ближайшія возвышенности были освѣщены, Виницій и его спутникъ оставались въ тѣни. Миновавъ циркъ, они свернули влѣво и въѣхали въ ущелье, въ которомъ совершенно было темно, но и въ этой темнотѣ Виницій разглядѣлъ сотни мигающихъ фонарей.
   -- Вотъ они!-- сказалъ Хилонъ.-- Сегодня ихъ будетъ больше, чѣмъ когда-либо, потому что молитвенные дома сгорѣли или полны дыму,
   -- Да, я слышу пѣніе,-- отвѣтилъ Виницій.
   Дѣйствительно, изъ темнаго отверстія въ горѣ выходили звуки человѣческихъ голосовъ, а фонари пропадали въ немъ одинъ за другимъ. Изъ боковыхъ ущелій появлялись все новыя и новыя фигуры, такъ что вскорѣ Виницій и Хилонъ очутились среди цѣлой толпы людей.
   Хилонъ слѣзъ съ мула, подозвалъ движеніемъ руки подростка, который проходилъ мимо, и сказалъ ему:
   -- Я служитель Христа и епископъ. Подержи нашихъ муловъ и ты получишь за это мое благословеніе и отпущеніе грѣховъ.
   И, не ожидая отвѣта, онъ всунулъ ему въ руку поводья, а самъ съ Виниціемъ присоединился къ толпѣ.
   Они вошли въ подземелье и при слабомъ свѣтѣ фонарей подвигались вдоль темнаго коридора, пока не достигли обширной пещеры, изъ которой видимо неявно выламывали камень.
   Въ пещерѣ было виднѣе, чѣмъ въ коридорѣ,-- въ. ней, кромѣ лампадъ и фонарей, горѣли факелы. При блескѣ ихъ Виницій увидѣлъ цѣлую толпу колѣнопреклоненныхъ людей, съ руками, поднятыми къ небу. Ни Лигіи, ни апостола Петра, ни Линна онъ не могъ найти нигдѣ, за то его окружали лица торжественныя и взволнованныя. Было видно, что они съ минуты на минуту ожидаютъ чего-то необычайнаго.
   Вдругъ пѣніе смолкло, и надъ собравшимися, въ нишѣ, образовавшейся послѣ вынутаго огромнаго камня, показался извѣстный Виницію Криспъ, съ лицомъ полубезсознательнымъ, блѣднымъ, фанатическимъ и суровымъ. Всѣ обратились къ нему, какъ бы въ ожиданіи словъ подкрѣпленія и надежды, а онъ, осѣнивъ крестнымъ знаменіемъ собравшихся, заговорилъ поспѣшнымъ голосомъ, почти переходившимъ въ крикъ:
   -- Кайтесь въ грѣхахъ вашихъ, потому что часъ вашъ насталъ. Ибо на городъ преступленія и разврата, на новый Вавилонъ, Господь ниспослалъ губительный огонь. Пробилъ часъ суда, гнѣва и бѣдствія. Господь предвѣщалъ Свое пришествіе, и вскорѣ вы увидите Его. Но Онъ не придетъ уже, аки агнецъ, проливающій кровь за грѣхи ваши, а какъ грозный судія, который по справедливости своей ввергаетъ въ бездну грѣшныхъ и невѣрныхъ. Горе міру и горе грѣшнымъ, ибо уже не будетъ для нихъ милосердія! Я вижу Тебя, Христосъ!
   " Онъ смолкъ и, поднявъ голову кверху, казалось, всматривался во что-то отдаленное и страшное. Въ это время въ подземельѣ раздался глухой грохотъ,-- разъ, два, десять разъ. То цѣлая линія домовъ съ трескомъ начинала разваливаться. Но большинство христіанъ приняло этотъ шумъ за видимый знакъ, что страшная минута настаетъ, потому что вѣра во второе пришествіе Христа и такъ была распространена между ними, а теперь она еще болѣе усилилась подъ вліяніемъ пожара города. И тревога охватила всѣхъ собравшихся. Многіе голоса начали Повторять: "День суда!.. Приближается!" Одни закрывали лицо руками въ убѣжденіи, что вотъ-вотъ земля содрогнется въ своихъ основаніяхъ, изъ ея нѣдръ выйдутъ, адскія чудовища и бросятся на грѣшныхъ; другіе кричали: "Христосъ, сжалься! Искупитель, будь милосердъ!.." Третьи громко исповѣдовали свои грѣхи; четвертые обнимали другъ друга, чтобы въ страшную минуту рядомъ билось близкое сердце.
   Но были и такіе, лица которыхъ,-- точно они уже были взяты на небо,-- озаренныя неземною улыбкой, не выказывали страха. Кое-гдѣ слышались истерическіе крики, но всѣ голоса покрывалъ крикъ Криспа: "Бдите, бдите!"
   По временамъ Криспъ начиналъ кричать: "Отрекитесъ отъ земныхъ сокровищъ, ибо скоро не станетъ земли подъ вашими ногами! Отрекитесъ отъ земной любви, ибо Господь обречетъ на гибель тѣхъ, кто любилъ женъ и дѣтей болѣе Его! Горе тому, кто полюбилъ твореніе больше Творца! Горе сильнымъ! Горе чревоугодникамъ! Горе блудодѣямъ! Горе мужу, женѣ и младенцу!"
   Вдругъ страшный трескъ потрясъ всю каменоломню. Всѣ пали на землю, крестообразно простирая руки, чтобы этимъ знакомъ охранить себя отъ злыхъ духовъ. Наступила тишина, въ которой слышалось только ускоренное дыханіе, полный ужаса шепотъ: "Іисусъ! Іисусъ! Іисусъ!" -- и плачъ дѣтей. И вдругъ надъ, распростертою на землѣ толпой раздается чей-то спокойный голосъ:
   -- Миръ съ вами!
   То былъ голосъ апостола. Петра, который только что вошелъ въ пещеру. При звукѣ его словъ страхъ исчезъ въ одно мгновеніе, какъ исчезаетъ страхъ стада при появленіи пастуха. Люди поднялись съ земли, тѣ, которые были поближе къ апостолу, начали прижиматься къ его колѣнямъ, какъ будто искали прибѣжища подъ его крыльями, а онъ распростеръ надъ ними руки и заговорилъ:
   -- Отчего вы тревожитесь въ сердцахъ вашихъ? Кто изъ васъ отгадаетъ, что случится съ нимъ, когда пробьетъ часъ его? Господь покаралъ огнемъ Вавилонъ, но надъ вами, которыхъ омыло крещеніе и грѣхи которыхъ искупила кровь Агнца, почіетъ Его милосердіе, и вы умрете съ Его именемъ на устахъ вашихъ. Миръ съ вами.
   Послѣ грозныхъ и немилосердныхъ рѣчей Криспа слова Петра какъ бальзамъ упали на сердца присутствующихъ. Вмѣсто боязни Бога, душою овладѣла любовь къ Богу. Христосъ являлся такимъ, какимъ всѣ любили Его по разсказамъ апостольскимъ, не безжалостнымъ судьею, а кроткимъ и долготерпѣливымъ Агнцемъ, милосердіе Котораго во сто разъ превышало людскую злобу, Всѣ молящіеся почувствовали облегченіе, и надежда, вмѣстѣ съ признательностью къ апостолу, наполнила всѣ сердца. Съ разныхъ сторонъ слышались голоса: "Мы овцы твои, паси насъ, не оставляй насъ въ день гнѣва!" Люди падали передъ нимъ на колѣна. Визяцій также приблизился къ апостолу, схватилъ край его плаща и, наклонивъ голову, сказалъ:
   -- Господинъ, спаси меня! Я искалъ ее въ дымѣ пожара и въ толпѣ и нигдѣ не могъ найти, но я вѣрю, что ты можешь возвратить ее мнѣ.
   Петръ положилъ ему руку на голову.
   -- Вѣрь,-- сказалъ онъ,-- и иди за мной.
  

ГЛАВА III.

   А городъ все горѣлъ. Большой циркъ обратился въ развалины; въ кварталахъ, которые начали горѣть первыми, обрушивались цѣлые переулки и улицы. Вѣтеръ измѣнился и теперь съ неимовѣрною силой дулъ со стороны моря, нанося на Целій, на Эсквилинъ и на Виминаль волны огня, головней и угольевъ. Наконецъ, власти подумали и о спасеніи города. По приказанію Тигеллина, который третьяго дня примчался изъ Анція, стали разрушать дома въ Эсквилинѣ, чтобы огонь, дойдя до пустого мѣста, погасъ самъ собою. Но то было слабое средство, предпринятое только для отстаиванія остатковъ города, потому что, спасеніи того, что горѣло, нечего было и думать. Кромѣ того, нужно было принять мѣры и противъ дальнѣйшихъ несчастій. Вмѣстѣ съ Римомъ погибли и неизмѣримыя богатства, погибло все имущество его обитателей, такъ что около городскихъ стѣнъ теперь кочевали сотни тысячъ совершенно разоренныхъ нищихъ.
   Уже на другой день голодъ началъ давать себя знать толпѣ, потому что огромные запасы съѣстныхъ продуктовъ, нагроможденные въ городѣ, горѣли вмѣстѣ съ нимъ, а во всеобщей сумятицѣ и бездѣйствіи власти никто не подумалъ о доставкѣ новыхъ. Только по прибытіи Тигеллина были посланы въ Остію соотвѣтственныя распоряженія, а тѣмъ временемъ народъ принималъ все болѣе и болѣе грозный видъ.
   Домъ возлѣ Aqua Арріа, въ которомъ временно поселился Тигелдинъ, окружали сотни женщинъ и кричали съ утра до поздней ночи: "Хлѣба и пристанища!" Тщетно преторіанцы, вызванные изъ большого лагеря, находящагося между via Salaria и Nomentana, пытались возстановить какой-нибудь порядокъ. И тамъ, и здѣсь имъ оказывали вооруженное сопротивленіе, а то безоружная толпа, указывая на горящій городъ, кричала: "Убивайте насъ при свѣтѣ этого огня!" Народъ проклиналъ цезаря, августіанъ, преторіанскихъ солдатъ, и возбужденіе росло съ каждою минутой, такъ что Тигеллинъ, ночью, смотря на тысячи костровъ, разложенныхъ вокругъ города, говорилъ себѣ, что это -- костры непріятельскаго лагеря. По его распоряженію, кромѣ муки, привезли какъ можно болѣе печенаго хлѣба, который взяли не только изъ Остіи, но изо всѣхъ окрестныхъ городовъ и деревень, и когда первые транспорты пришли, народъ напалъ на нихъ и уничтожилъ во мгновеніе ока, причемъ образовался большій безпорядокъ. При свѣтѣ зарева люди дрались за каждый печеный хлѣбецъ и сотнями втаптывали ихъ въ землю. Мука изъ разорванныхъ мѣшковъ, точно снѣгомъ, покрывала все пространство отъ хлѣбныхъ амбаровъ до аркъ Друза и Германика, и волненіе продолжалось до тѣхъ поръ, пока солдаты не окружили всѣ строенія и не стали оттѣснять толпу силой.
   Никогда со времени нашествія галловъ подъ начальствомъ Бренна Римъ не видалъ такого бѣдствія. Народъ съ отчаяніемъ сравнивалъ оба эти пожара. Но тогда, по крайней мѣрѣ, уцѣлѣлъ хоть Капитолій, а теперь и онъ былъ окруженъ страшнымъ огненнымъ вѣнцомъ. Правда, мраморъ не горѣлъ, но ночью, когда вѣтеръ на время раздвигалъ пламя, было видно, какъ ряды колоннъ Юпитера раскалились и свѣтятся розовымъ цвѣтомъ, какъ горящіе уголья. Наконецъ, во время нашествія Бренна Римъ обладалъ населеніемъ сплоченнымъ, привязаннымъ къ городу и его алтарямъ, а теперь вдоль стѣнъ горящаго города кочевала разноязычная толпа, по большей части состоящая изъ невольниковъ и отпущенниковъ, буйная, безпорядочная, готовая изъ-за нужды обратиться противъ власти и города.
   Но самый размѣръ пожара, наполняющій сердце ужасомъ, до нѣкоторой степени обезоруживалъ толпу. Вслѣдъ за огнемъ могли прійти голодъ и болѣзни, потому что, къ довершенію несчастія, наступили страшныя іюльскія жары. Воздухомъ, раскаленнымъ отъ огня и солнца, невозможно было дышать. Ночь не только не приносила облегченія, но становилась настоящимъ адомъ. Днемъ открывался поразительный зловѣщій видъ. Посреди -- огромный городъ, обратившійся въ ревущій вулканъ; вокругъ, до самыхъ Альбанскихъ горъ,-- одинъ необозримый лагерь, состоящій изъ шатровъ, палатокъ, шалашей, телѣгъ, тачекъ, носилокъ, лавокъ, костровъ, окутанный дымомъ и пылью, освѣщенный рыжеватыми лучами солнца, полный говора, крика, угрозъ, ненависти и. страха,-- чудовищная свалка мужчинъ, женщинъ и дѣтей. Среди квиритовъ -- греки, кудластые, свѣтлоглазые люди сѣвера, африканцы и азіаты среди гражданъ -- невольники, отпущенники, гладіаторы, купцы, ремесленники, крестьяне и солдаты,-- настоящее море людей, омывающее огненный островъ.
   Разныя вѣсти волновали это море, какъ вѣтеръ волнуетъ настоящія волны. Вѣсти были благопріятныя и неблагопріятныя. Говорили о неизмѣримыхъ запасахъ хлѣба и одежды, которые должны были прійти изъ Эмпорія и которые будутъ раздаваться даромъ; говорили, что по приказанію цезаря всѣ провинціи въ Азіи я Африкѣ будутъ ограблены, а всѣ сокровища, добытыя такимъ образомъ, распредѣлятся между жителями Рима такъ, чтобы каждый могъ выстроить себѣ домъ. Но одновременно распускались слухи, что вода въ водопроводахъ отравлена, что Неронъ хочетъ уничтожить городъ и стереть съ лица земли его жителей всѣхъ до одного, чтобы переселиться въ Грецію или въ Египетъ и оттуда царствовать надъ всѣмъ міромъ. Каждый слухъ распространялся съ быстротою молніи и находилъ вѣру среди толпы, возбуждая негодованіе, гнѣвъ, надежду, страхъ или бѣшенство. Какая-то горячка охватила всѣхъ. Вѣра христіанъ, что міръ скоро долженъ погибнуть отъ огня, распространялась и среди язычниковъ съ каждымъ днемъ все шире и шире. Народъ впадалъ въ оцѣпенѣніе или въ бѣшенство. Въ облакахъ, освѣщенныхъ заревомъ, видѣли боговъ, взирающихъ на гибель земли, и къ нимъ протягивались сотни рукъ съ мольбой или проклятіемъ.
   Ходилъ также слухъ, что солдаты разрушаютъ дома не для того, чтобъ удержать огонь, а для того, чтобъ отъ города не уцѣлѣло ни одного зданія. Тигеллинъ слалъ въ Акцій гонца за гонцомъ, умоляя цезаря пріѣхать и своимъ присутствіемъ успокоить пришедшій въ отчаяніе народъ. Неронъ двинулся только тогда, когда пламя охватило "dornus transitoria", и спѣшилъ, чтобы не пропустить минуты, когда пожаръ усилится до высшей степени.
  

ГЛАВА IV.

   Между тѣмъ огонь дошелъ до via Nomentana, а отъ нея, съ перемѣной вѣтра, перешелъ къ via Lata, окружилъ Капитолій, разлился по Forum Воагини и, пожирая все, что пощадилъ при первомъ натискѣ, снова приблизился къ Палатину. Тигеллинъ, собравъ всѣхъ преторіанцевъ, слалъ гонцовъ къ приближающемуся цезарю съ извѣстіемъ, что онъ ничего не упуститъ изъ великолѣпнаго зрѣлища, потому что пожаръ еще усилился. Но Неронъ хотѣлъ прибыть ночью, чтобы получить болѣе сильное впечатлѣніе отъ гибнущаго города. Съ этою цѣлью онъ остановился въ окрестностяхъ Aqua Albana, призвалъ къ себѣ въ палатку трагика Алитура для совѣщанія, какую ему принять фигуру, какое придать выраженіе лицу; между ними возникъ ожесточенный споръ, поднять-лй цезарю обѣ руки къ головѣ, или только одну, а въ другой держать формингу при словахъ: "О, святой градъ, который казался мнѣ болѣе стойкимъ, чѣмъ Ида". Въ настоящую минуту этотъ вопросъ казался Нерону болѣе важнымъ, чѣмъ всѣ другіе. Пустившись въ дорогу только въ сумерки, онъ потребовалъ отъ Петронія совѣта, не включить-ли ему въ стихѣ, посвященномъ несчастью, нѣсколько великолѣпныхъ богохульствъ, и если смотрѣть на нихъ съ точки зрѣнія искусства, не должны-ли они сами собою вырваться изъ устъ человѣка, лишающагося родины?
   Около полуночи Неронъ приблизился къ стѣнѣ города вмѣстѣ съ своею огромной свитой, состоящею изъ цѣлыхъ полчищъ царедворцевъ, сенаторовъ, воиновъ, отпущенниковъ, женщинъ и дѣтей. Шестнадцать тысячъ преторіанцевъ, разставленныхъ по дорогѣ въ боевомъ порядкѣ, охраняли спокойствіе и безопасность цезаря, вмѣстѣ съ тѣмъ удерживая на соотвѣтственномъ разстояніи возбужденный народъ. Люди, дѣйствительно, кричали и свистали при видѣ процессіи, но никто не осмѣлился напасть на него. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, впрочемъ, раздавались и рукоплесканія, потому что чернь, не имѣвшая ничего и ничего не потерявшая при пожарѣ, разсчитывала теперь на щедрую раздачу хлѣба, масла, одежды и денегъ. Въ концѣ концовъ, и крики, и свистки, и рукоплесканія заглушены были звуками трубъ и роговъ, на которыхъ приказалъ играть Тигеллинъ. Неронъ миновалъ Остійскія ворота, на минуту остановился и сказалъ: "Бездомный повелитель бездомнаго народа,-- гдѣ я преклоню на ночь свою несчастную голову?" -- потомъ, перейдя Clivus Delphini, поднялся по нарочно приготовленнымъ для него ступенямъ на водопроводъ Аппія, а за нимъ потянулись августіане и хоръ пѣвцовъ съ цитрами, лютнями и другими музыкальными инструментами.
   Всѣ затаили въ груди духъ, ожидая, не скажетъ-ли цезарь какихъ-нибудь знаменательныхъ словъ, которыя нужно было-бы для собственной безопасности запомнить, но Неронъ стоялъ торжественный, нѣмой, въ пурпурномъ плащѣ и вѣнкѣ изъ золотыхъ лавровыхъ листьевъ, и всматривался въ бушующее море пламени. Когда Териносъ подалъ ему золотую кнеару, онъ поднялъ глаза къ небу, залитому заревомъ, и какъ будто ожидалъ вдохновенія.
   Народъ указывалъ на него руками, вдали шипѣли огненные змѣи и пылали вѣковые, святѣйшіе памятники: храмъ Геркулеса, который воздвигъ Эвандръ, храмъ Юпитера, храмъ Луны, построенный еще Сервіемъ Тулліемъ, и домъ Нумы Помпилія, и храмъ Весты съ пенатами римскаго народа. Среди огненныхъ клубовъ по временамъ показывался Капитолій, а онъ, цезарь, стоялъ съ киѳарой въ рукѣ, съ лицомъ трагическаго актера и съ мыслью не о гибнущей отчизнѣ, а о своей фигурѣ и патетическихъ словахъ, какими онъ могъ-бы лучше передать всѣ размѣры несчастія, возбудить наибольшее удивленіе и стяжать наиболѣе горячія рукоплесканія.
   Онъ ненавидѣлъ этотъ городъ, ненавидѣлъ его жителей, любилъ только свои пѣсни и стихи, и теперь въ сердцѣ радовался, что, наконецъ, увидалъ трагедію, похожую на ту, которую онъ воспѣвалъ. Стихотворецъ чувствовалъ себя счастливымъ, декламаторъ -- вдохновленнымъ, искатель сильныхъ ощущеній упивался сильнымъ зрѣлищемъ и съ восторгомъ думалъ, что даже гибель Трои была ничто въ сравненіи съ гибелью этого огромнаго города. Чего ему оставалось еще пожелать? Римъ, всемогущій Римъ горитъ, а онъ стоитъ на аркѣ съ золотой кнеарой въ рукѣ, видимый всѣми и возбуждающій всеобщее изумленіе, великолѣпный и поэтическій. А гдѣ-то тамъ, внизу, во мракѣ, ропщетъ и волнуется народъ. Пусть ропщетъ. Вѣка протекутъ, тысячи лѣтъ пройдутъ, а люди будутъ помнить и прославлять поэта, который въ такую ночь воспѣвалъ паденіе и. пожаръ Трои. Что такое въ сравненіи съ нимъ Гомеръ, даже самъ Аполлонъ со своею формингой?
   Цезарь поднялъ руку, ударилъ по струнамъ и заговорилъ словами Пріама:
   -- О, гнѣздо отцовъ моихъ! о, колыбель дорогая!
   Голосъ его на открытомъ воздухѣ, при шумѣ пожара и отдаленномъ говорѣ многотысячной толпы, казался удивительно жалкимъ, дрожащимъ и слабымъ, а звукъ аккомпанимента звучалъ, какъ жужжаніе мухи, но сенаторы, сановники и августіане, стоящіе на водопроводѣ, склонили голову и внимали въ молчаливомъ восторгѣ. Неронъ пѣлъ долго, и настроеніе его становилось все болѣе и болѣе печальнымъ. Когда онъ останавливался, чтобы перевести духъ, хоръ пѣвцовъ повторялъ послѣднія его слова, а потомъ Неронъ снова движеніемъ, заимствованнымъ у Алитура, сбрасывалъ съ плеча трагическую сирму, ударялъ по струнамъ и продолжалъ пѣть. Наконецъ, онъ кончилъ сочиненную заранѣе пѣснь и сталъ импровизировать, ища живописныхъ сравненій въ томъ зрѣлищѣ, которое было передъ его глазами. И лицо его измѣнилось. Его не тронула гибель родного города, но онъ упивался и былъ растроганъ паѳосомъ своихъ словъ до такой степени, что глаза его наполнились слезами, наконецъ, кнеара съ шумомъ упала къ его ногамъ, и цезарь, закутавшись въ сирму, застылъ въ одномъ положеніи, какъ одна изъ статуй Ніобидовъ, которыя украшали дворъ Палатина.
   Послѣ короткаго молчанія поднялась буря рукоплесканій, но издали толпа отвѣчала ей воемъ. Теперь среди народа уже никто не сомнѣвался, что цезарь приказалъ поджечь городъ, чтобы устроить себѣ зрѣлище и пѣть пѣсни при видѣ пожара. Неронъ, услышавъ этотъ крикъ сотни тысячъ голосовъ, обратился къ августіанамъ съ грустною, полною покорности судьбѣ улыбкой человѣка, которому оказываютъ несправедливость, и сказалъ:
   -- Вотъ какъ квириты умѣютъ цѣнить меня и поэзію!
   -- Негодяи!-- отвѣтилъ Ватиній,-- прикажи, господинъ, ударить на нихъ преторіанцамъ.
   Нерожъ обратился къ Тигеллину:
   -- Можно разсчитывать на вѣрность солдатъ?
   -- Да, божественный!-- сказалъ префектъ.
   Но Петроній пожалъ плечами.
   -- На ихъ вѣрность, а не на ихъ численность,-- сказалъ онъ.-- Оставайся пока здѣсь,-- здѣсь безопаснѣй.-- Этотъ народъ нужно успокоить.
   Того же мнѣнія былъ и Сенека, и консулъ Лициній. Между тѣмъ, возбужденіе всюду все росло. Народъ вооружился каменьями, шестами отъ палатокъ, досками и разными кусками желѣза. Явились нѣкоторые изъ предводителей когортъ и заявили, что преторіанцы, подъ напоромъ толпы, съ величайшимъ усиліемъ сохраняютъ строй и, не имѣя приказа ударить на толпу, не знаютъ, что имъ дѣлать.
   -- Боги,-- сказалъ Неронъ,-- что за ночь! Съ одной стороны пожаръ, съ другой -- взволнованное море народа.
   И онъ сталъ подыскивать выраженія, которыя лучше могли бы обрисовать опасность данной минуты, но, видя вокругъ себя блѣдныя лица и безпокойные взгляды, также испугался.
   -- Дайте мнѣ темный плащъ съ капюшономъ!-- крикнулъ онъ.-- Неужели дѣло можетъ дойти до битвы?
   -- Господинъ,-- нетвердымъ голосомъ отвѣтилъ Тигеллинъ,-- я сдѣлалъ все, что могъ, но опасность велика. Обратись съ рѣчью къ народу, обѣщай ему сдѣлать что-нибудь.
   -- Чтобы цезарь говорилъ съ толпой? Пусть это сдѣлаетъ кто-нибудь другой отъ моего имени. Кто возьмется за это?
   -- Я -- спокойно отвѣтилъ Петроній.
   -- Иди, другъ! Ты самый вѣрный въ тяжелую минуту... Иди и не скупись на обѣщанія.
   Петроній повернулъ къ императорской свитѣ свое лицо, на которомъ рисовались небрежность и улыбка презрѣнія.
   -- Сенаторы, находящіеся здѣсь,-- сказалъ онъ,-- и, кромѣ того, Пизонъ, Нерва и Сенеціопъ поѣдутъ со мною.
   Онъ медленно сошелъ съ водопровода; тѣ, которыхъ онъ перечислилъ, шли за нимъ не безъ колебанія, но съ полнымъ обладаніемъ, которое внушило имъ его спокойствіе. Петроній, остановившись у подножія аркады, приказалъ подать себѣ свою бѣлую лошадь и, во главѣ сопровождавшихъ его, поѣхалъ сквозь ряды преторіанцевъ къ черной воющей толпѣ,-- безоружный, держа въ рукахъ лишь тоненькую палку изъ слоновой кости, на которую онъ обыкновенно опирался.
   Миновавъ преторіанцевъ, онъ направилъ лошадь на толпу. Кругомъ, при свѣтѣ пожара, видны были только поднятыя руки, вооруженныя всякимъ оружіемъ, горящіе глаза и вспотѣвшія лица. Разъяренная волна окружила Петронія и его свиту, а дальше виднѣлось только море головъ,-- подвижное, кипящее, страшное.
   Крики усилились еще больше и обратились въ нечеловѣческій ревъ; толпа потрясала палками, вилами и даже мечами надъ головой Петронія, хищныя руки протягивались къ поводьямъ его лошади и къ нему самому, до онъ ѣхалъ все дальше, холодный, равнодушный и презрительный. Отъ времени до времени онъ ударялъ по головѣ слишкомъ наглаго человѣка, какъ будто очищалъ себѣ дорогу въ обыкновенной толпѣ, и эта увѣренность, это спокойствіе приводили въ изумленіе разгоряченную чернь. Петронія, наконецъ, узнали, и изъ разныхъ мѣстъ послышались возгласы:
   -- Петроній! Arbiter elegantiarum! Петроній!
   -- Петроній!-- загремѣло со всѣхъ сторонъ.
   И, по мѣрѣ того, какъ повторялось это имя, лица вокругъ Петронія и его свиты становились менѣе грозными, крики менѣе бѣшеными, потому что изящный патрицій, хотя никогда не заискивалъ передъ народомъ, былъ его любимцемъ. Онъ считался человѣкомъ добрымъ и мягкимъ, а популярность его въ особенности возросла послѣ дѣла Педанія Секунда, когда Петроній ходатайствовалъ за смягченіе суроваго приговора, осуждавшаго на смерть всѣхъ невольниковъ префекта. Кромѣ того, въ настоящую минуту присоединилось и любопытство, что скажетъ посолъ цезаря, потому что никто не сомнѣвался, что цезарь нарочно послалъ Петронія.
   Онъ снялъ съ себя бѣлую тогу, отороченную красною каймой, поднялъ ее кверху и началъ махать надъ головой, въ знакъ того, что хочетъ говорить:
   -- Тише! тише!-- раздалось со всѣхъ сторонъ.
   Немного погодя, все стихло. Тогда Петроній выпрямился на лошади и заговорилъ спокойнымъ, яснымъ голосомъ:
   -- Граждане! Пусть тѣ, которые услышатъ меня, повторятъ мои слова стоящимъ дальше, и пусть всѣ держатъ себя, какъ люди, а не какъ звѣри на аренахъ.
   -- Слушаемъ, слушаемъ!
   -- Такъ вотъ и слушайте. Городъ будетъ отстроенъ вновь. Сады Лукулла, Мецената, Цезаря и Агриппины будутъ открыты для васъ. Завтра съ утра начнется раздача хлѣба, вина и масла, такъ что каждый можетъ набить себѣ животъ по горло. Потомъ цезарь устроитъ вамъ игры, которыхъ до сихъ поръ міръ не видалъ, а во время игръ васъ ждутъ пиры и подарки. Послѣ пожара вы будете богаче, чѣмъ до пожара.
   Петронію отвѣчалъ ропотъ, который отъ середины расходился по сторонамъ такъ, какъ расходятся круги по водѣ, когда кто-нибудь бросить въ нее камень,-- стоящіе ближе повторяли стоящимъ дальше то, что они слышали. Потомъ и тамъ, и здѣсь раздались крики, гнѣвные или поощрительные, и вскорѣ слились въ одно общее:
   -- Panem et circenses!
   Петроній закутался въ тогу и оставался неподвиженъ. Крикъ усиливался, заглушалъ трескъ пожара и раздавался со всѣхъ сторонъ.
   Наконецъ, онъ махнулъ рукой, чтобы возстановить молчаніе, и крикнулъ:
   -- Я обѣщаю вамъ "panem et circenses", а теперь закричите въ честь цезаря, который васъ кормить и одѣваетъ, а потомъ, милая голытьба, ступайте спать, потому что скоро уже начинаетъ разсвѣтать.
   Онъ повернулъ коня и, слегка ударяя по головамъ тѣхъ, которые етояли у него на дорогѣ, медленно поѣхалъ къ рядамъ преторіанцевъ.
   Немного погодя онъ былъ уже у водопровода, а наверху засталъ чуть не смятеніе. Тамъ не поняли крика "panem et circenses" и думали, что это новый взрывъ бѣшенства, и не разсчитывали даже, чтобы Петроній могъ спастись, и когда Неронъ увидалъ его, то подбѣжалъ къ лѣстницѣ и началъ разспрашивать съ взволнованнымъ лицомъ:
   -- Ну, какъ? Что тамъ? Бунтъ?

[]

   Петроній набралъ воздуха, вдругъ глубоко вздохнулъ и отвѣтилъ:
   -- Клянусь Поллуксомъ! Какая вонь отъ нихъ! Пусть кто-нибудь дастъ мнѣ эпилимму, иначе я упаду въ обморокъ.
   Потомъ онъ обратился къ цезарю:
   -- Я обѣщалъ имъ хлѣба, масла, игрища; обѣщалъ, что имъ откроютъ сады. Они снова боготворятъ тебя и запекшимися устами кричатъ въ твою честь. Боги! какой непріятный запахъ отъ этого плебса!
   -- Преторіанцы были готовы,-- воскликнулъ Тигеллинъ,-- и если-бы ты не успокоилъ народъ, крикуны умолкли бы на вѣки. Жаль, цезарь, что ты не позволилъ мнѣ пустить въ ходъ силу.
   Петроній посмотрѣлъ на Тигеллина, пожалъ плечами и сказалъ:
   -- Время еще не ушло. Ты можешь сдѣлать это завтра.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- сказалъ цезарь.-- Я прикажу имъ открыть сады и раздавать хлѣбъ. Благодарю тебя, Петроній! Игрища я устрою, а ту пѣснь, которую-вы слышали сегодня, я спою публично.
   Онъ положилъ руку на плечо Петронія и послѣ минутнаго молчанія спросилъ:
   -- Скажи откровенно, какимъ я показался тебѣ во время пѣнія?
   -- Ты былъ достоинъ этого зрѣлища, какъ и оно достойно тебя,-- отвѣтилъ Петроній.
   Онъ снова обратился къ пожару и сказалъ:
   -- Но полюбуемся еще и простимся со старымъ Римомъ.
  

ГЛАВА V.

   Слова апостола Петра влили надежду въ душу христіанъ. Хотя конецъ міра имъ всегда казался близкимъ, но они начали думать, что страшный судъ наступитъ не сейчасъ и что они передъ этимъ, можетъ быть, увидятъ конецъ царствованія Нерона, которое считали за владычество сатаны, увидятъ, какъ Богъ покараетъ его за злодѣянія. Успокоенные христіане стали расходиться изъ подземелья по своимъ временнымъ жилищамъ и даже возвращаться на старыя мѣста за Тибръ, послѣ того, какъ распространился слухъ, что огонь, съ перемѣною вѣтра, снова повернулъ къ рѣкѣ, уничтожилъ, что было можно, и пересталъ распространяться.
   Апостолъ, въ сопровожденіи Виниція и идущаго за ними Хилона, также оставилъ подземелье. Молодой трибунъ не смѣлъ прерывать его моллтвы, шелъ молча и только умоляюще посматривалъ на Петра. По вокругъ апостола тѣснились люди,-- матери протягивали къ нему своихъ дѣтей, тѣ цѣловали его руки и края его одежды, эти становились на колѣна и просили благословить ихъ,-- не было удобной минуты, чтобы предложить вопросъ и получить на него отвѣтъ. То же самое было и въ ущельѣ, и лишь только на открытомъ мѣстѣ, откуда былъ виденъ горящій городъ, апостолъ, троекратно перекрестивъ его, обратился къ Виницію и сказалъ:
   -- Не тревожься. Недалеко отсюда есть хижина землекопа, а въ ней ты найдешь Лигію съ Линномъ и ея вѣрнымъ слугою. Христосъ, который предназначилъ ее тебѣ, сохранилъ ее.
   Виницій пошатнулся и оперся рукою о скалу. Дорога изъ Анція, приключенія у городскихъ стѣнъ, поиски Лигіи среди пожара, безсонница и страшное безпокойство почти совсѣмъ истощили его силы, а остатки ихъ погасли при извѣстіи, что дорогое существо близко и что онъ скоро увидитъ его. Виниціемъ овладѣла такая слабость, что онъ опустился къ ногамъ апостола, обнялъ его колѣна и такъ и остался, не будучи въ силахъ сказать что-нибудь."
   Апостолъ, защищаясь отъ проявленій благодарности Виниція, сказалъ:
   -- Не мнѣ, не мнѣ,-- Христу.
   -- Что за всеобъемлющее божество!-- послышался сзади, голосъ Хилона.-- Но я не знаю, что дѣлать съ мулами,-- они стоятъ недалеко.
   -- Встань и или за мной,-- и апостолъ Петръ взялъ за руку молодого человѣка.
   Виницій всталъ. При блескѣ зарева было видно, какъ слезы текли по его поблѣднѣвшему отъ волненія лицу. Губы его тряслись, какъ будто онъ шепталъ молитву.
   -- Пойдемъ,-- сказалъ онъ.
   Но Хилонъ снова повторилъ:
   -- Господинъ, что мнѣ дѣлать съ мулами? Они ждутъ насъ. Можетъ быть, достойный пророкъ предпочелъ бы лучше ѣхать, чѣмъ идти.
   Виницій самъ не зналъ, что сказать, но, узнавъ отъ Петра, что хижина землекопа близко, отвѣтилъ:
   -- Отведи муловъ къ Макрипу.
   -- Прости, господинъ, что я напомню тебѣ о домѣ въ Амеріолѣ. При такомъ ужасномъ пожарѣ легко забыть о ничтожной вещи.
   -- Ты получишь его.
   -- О, внукъ Нумы Помпилія, ты всегда заслуживалъ довѣрія, но теперь, когда твое обѣщаніе слышалъ и великодушный апостолъ, я не напоминаю тебѣ даже и того, что ты обѣщалъ мнѣ и виноградникъ. Pax Yobiscum! Я найду тебя, господинъ. Pax vobiscum!
   Виницій и апостолъ Петръ отвѣтили: "и тебѣ также",-- и повернули направо, къ холмамъ. По дорогѣ Виницій сказалъ:
   -- Господинъ, омой меня водою крещенія, чтобъ я могъ назваться истиннымъ поклонникомъ Христа, ибо я люблю Его всѣми силами своей души. Омой меня скорѣе,-- я готовъ уже въ сердцѣ своемъ. И, что ты мнѣ повелишь,-- я все сдѣлаю, только скажи мнѣ, что дѣлать.
   -- Люби людей, какъ братьевъ своихъ,-- отвѣтилъ апостолъ,-- потому что только любовью ты можешь служить Ему.
   -- Да! Я это уже понимаю и чувствую! Когда я былъ ребенкомъ, то вѣрилъ въ римскихъ боговъ, но не любилъ ихъ, а Единаго люблю такъ, что съ радостью отдалъ бы жизнь за Него.
   Онъ посмотрѣлъ на небо и продолжалъ съ восторгомъ:
   -- Ибо Онъ единъ! Ибо Онъ добръ и милосердъ! Пусть погибнетъ не только этотъ городъ, но и весь міръ,-- Его одного я буду восхвалять, Ему одному поклоняться!
   -- А Онъ благословитъ тебя и домъ твой,-- прибавилъ апостолъ.
   Они свернули въ другое ущелье, на концѣ котораго мерцалъ слабый огонекъ. Петръ указалъ на него рукою и проговорилъ:
   -- Вотъ хижина землекопа, который далъ намъ убѣжище, когда мы возвращались съ больнымъ Линномъ изъ Остраніи и не могли пробраться домой.
   Хижина была скорѣе пещерою, высѣченною въ трещинѣ горы. Дверь была закрыта, но черезъ отверстіе,"которое замѣняло окно, видно было небольшое пространство, освѣщенное огнемъ очага. Какая-то огромная фигура поднялась при появленіи Петра и Виниція и спросила:
   -- Кто вы?
   -- Слуги Христа,-- отвѣтилъ Петръ.-- Миръ съ тобою, Урсъ!
   Урсъ наклонился къ ногамъ апостола, затѣмъ, узнавъ Виниція, схватилъ его руки въ свои лапы и поднесъ къ губамъ.
   -- И ты, господинъ?-- сказалъ онъ.-- Да будетъ благословенно имя Агнца!.. Какъ обрадуется Каллина!
   Онъ отворилъ дверь, и Виницій вошелъ. Больной Линнъ, съ худымъ и желтымъ лицомъ, лежалъ на вязанкѣ соломы. У очага сидѣла Лигія и держала въ рукахъ пучокъ небольшихъ рыбокъ, нанизанныхъ на веревку и, очевидно, предназначавшихся къ ужину.
   Она снимала рыбу съ веревки и, думая, что это вошелъ Урсъ, не поднимала глазъ. Виницій приблизился къ ней, назвалъ ее по имени и нротянулъ къ ней руки. Лигія быстро поднялась съ мѣста; изумленіе и радость, какъ молнія, промелькнули на лицѣ ея, и, безъ словъ, какъ ребенокъ, который послѣ долгихъ дней тревоги и терзаній снова находитъ отца или мать, она бросилась въ объятія Виниція. Онъ обнялъ ее и долго прижималъ къ своему сердцу, цѣловалъ ея лобъ, глаза и снова обнималъ. Радости его не было границъ, такъ же какъ его любви и счастья.
   Потомъ онъ сталъ разсказывать, какъ онъ скакалъ изъ Анція, какъ искалъ ее у городскихъ стѣнъ и среди клубовъ дыма, сколько настрадался, сколько тревоги испыталъ, пока апостолъ не сказалъ ему, гдѣ она скрывается.
   -- Но теперь,-- говорилъ онъ,-- когда я нашелъ тебя, я не оставлю тебя здѣсь среди огня и буйной толпы. Люди рѣжутъ другъ друга, невольники волнуются и всѣхъ грабятъ. Но я спасу тебя и всѣхъ васъ. О, дорогая моя!.. Хотите ѣхать со мной въ Анцій? Тамъ мы сядемъ на корабль и поплывемъ въ Сицилію. Мои земли -- ваши земли, мой домъ -- вашъ домъ. Слушай меня! Въ Сициліи мы разыщемъ Авла, я возвращу тебя Помпоніи и потомъ возьму тебя изъ ея рукъ. Вѣдь, ты, о carissima, но боишься меня больше? Крещеніе еще не омыло меня, но спроси Петра, не говорилъ ли я ему часъ тому назадъ, когда мы шли къ тебѣ, что и хочу быть истиннымъ поклонникомъ Христа, спроси, не умолялъ ли я его окрестить меня хотя бы въ этой хижинѣ? Повѣрь мнѣ, и вы всѣ повѣрьте мнѣ.
   Лигія съ прояснившимся лицомъ слушала Виниція. Всѣ они, сначала по случаю преслѣдованія со стороны евреевъ, а теперь по случаю пожара и вызваннаго имъ волненія, дѣйствительно жили въ тревогѣ неувѣренности. Отъѣздъ въ спокойную Сицилію положилъ бы конецъ всѣмъ безпокойствамъ и вмѣстѣ съ тѣмъ, открылъ бы новую эпоху счастья ихъ въ жизни. И если бы Виницій хотѣлъ взять только одну Лигію. христіане, конечно, устояли бы противъ искушенія, пожалѣли бы покинуть апостола Петра и Линна, но, вѣдь, Виницій говорилъ имъ: "Поѣдемъ со мной! Мои земли -- ваши земли, мой домъ -- вашъ домъ".

[]

   И, наклонившись къ рукѣ молодого трибуна, чтобы поцѣловать ее въ знакъ покорности, она сказала:
   -- Гдѣ ты, Кай, тамъ и я, Кая.
   И, смущенная тѣмъ, что она произнесла слова, которыя, по римскому обычаю, говорились только при брачномъ обрядѣ, Лигія покраснѣла и стояла, освѣщенная огнемъ очага, съ опущенною головой, не увѣренная, какъ будутъ приняты ея слова.
   . Но въ глазахъ Виниція виднѣлось только безграничное поклоненіе. Потомъ онъ обратился къ Петру и заговорилъ снова:
   -- Римъ горитъ по повелѣнію цезаря. Еще въ Анціи онъ высказывалъ сожалѣніе, что никогда не видалъ большого пожара. Но если онъ рѣшился на такое злодѣйство, подумайте, что можетъ быть дальше? Кто знаетъ, не станетъ ли онъ свои войска и не прикажетъ ли имъ перебить всѣхъ жителей Рима? Скройтесь же и скроемъ Лигію. Тамъ вы въ спокойствіи переждете бурю, а когда она пройдетъ, опять возвратитесь сѣять ваше сѣмя.
   Съ улицы, со стороны Ager Vaticanus, какъ бы въ подтвержденіе опасеній Виниція, послышались какіе-то отдаленные крики, полные бѣшенства и ужаса. Въ эту минуту явился землекопъ, хозяинъ хижины, и, поспѣшно замкнувъ двери, крикнулъ:
   -- Люди убиваютъ другъ друга возлѣ цирка Нерона! Невольники и гладіаторы напали на гражданъ!
   -- Слышите?-- спросилъ Виницій.
   -- Мѣра переполняется,-- сказалъ апостолъ,-- и казнь будетъ, какъ море необозримое.
   Потомъ онъ обратился къ Виницно и, указывая на Лигію, добавилъ:
   -- Возьми ту, которую Богъ предназначилъ тебѣ, и охраняй ее. Больной Линнъ и Урсъ пусть отправятся съ вами.
   Но Виницій, который полюбилъ апостола всею силой своей пылкой души, воскликнулъ:
   -- Клянусь тебѣ, учитель, что ты останешься здѣсь на гибель!
   -- Да благословитъ тебя Богъ за твои намѣреніи,-- отвѣтилъ апостолъ,-- но развѣ ты не слыхалъ, что Христосъ трижды повторилъ мнѣ надъ озеромъ: "Паси овцы Моя!"
   Виницій умолкъ.
   -- И если ты, которому никто не довѣрялъ попеченія надо мной, говоришь, что не оставишь меня здѣсь на гибель, то какъ же ты хочешь, чтобъ я бѣжалъ отъ моего стада въ день казни? Когда была буря на озерѣ и когда мы тревожились въ сердцахъ нашихъ, Онъ не покинулъ насъ,-- какъ же мнѣ, слугѣ, не слѣдовать примѣру Господа моего?
   Тогда Линнъ приподнялъ свое похудѣвшее лицо и спросилъ:
   -- А какъ же я, намѣстникъ Господа, не послѣдую твоему примѣру?
   Виницій провелъ рукой по головѣ, какъ бы борясь съ собой или своими мыслями, потомъ сказалъ голосомъ, въ которомъ звучала энергія римскаго солдата:
   -- Послушайте меня, Петръ, Линнъ и ты, Лигія! Я говорилъ, что подсказывалъ мнѣ мой человѣческій разумъ, но у васъ разумъ другой, онъ не о собственной безопасности думаетъ, а о заповѣдяхъ Спасителя. Да! Я этого не понялъ и ошибся, потому что съ моихъ глазъ еще не снята повязка и прежній человѣкъ отзывается во мнѣ.
   Онъ сталъ на колѣни, и имъ вдругъ овладѣлъ восторгъ, его руки и глаза поднялись кверху, и онъ сталъ взывать:
   -- Неужели я постигъ Тебя, Христосъ? Неужели я достоинъ Тебя?
   Руки его дрожали, въ глазахъ блестѣли слезы. Апостолъ Петръ взялъ глиняную амфору съ водой, приблизился къ Виницію и торжественно сказалъ:
   -- Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь!
   Тогда религіозный восторгъ охватилъ всѣхъ присутствующихъ.
   А съ улицы все доносились крики борющихся людей и трескъ пламени.
  

ГЛАВА VI.

   Народъ расположился лагеремъ въ великолѣпныхъ садахъ цезаря, когда-то принадлежащихъ Доминицію и Агриппинѣ, на Марсовомъ полѣ, въ садахъ Помпея, Саллюстія и Мецената. Занято было все: портики, предназначенные для игры въ мячъ, роскошные лѣтніе дворцы и звѣринцы. Павлины, фламинго, лебеди и страусы, африканскія газели, и антилопы, олени и серны, составлявшіе украшенія садовъ, были зарѣзаны и съѣдены. Съѣстные припасы прибывали изъ Остіи въ такомъ изобиліи, что по баркамъ и судамъ можно было, какъ по мосту, переходить съ одного берега Тибра на другой. Хлѣбъ продавался по баснословно низкой цѣнѣ трехъ сестерцій, а бѣднымъ его раздавали даромъ. Привезены были огромные запасы вина, оливокъ и каштановъ, съ горъ пригоняли каждый день все новыя и новыя стада воловъ и овецъ. Бѣдняки, до пожара прятавшіеся по переулкамъ Субурры и въ обыкновенное время умиравшіе отъ голода, жили теперь лучше, чѣмъ прежде. Опасность голода была совершенно устранена, но прекратить разбои, грабежи и насилія оказывалось гораздо болѣе труднымъ. Кочевая жизнь обезпечивала безнаказанность ворамъ и грабителямъ, тѣмъ болѣе, что они объявляли себя поклонниками цезаря и не жалѣли для него рукоплесканій, гдѣ бы онъ ни появлялся. Такъ какъ всѣ правительственныя учрежденія, въ силу самыхъ обстоятельствъ, закрылись, а вооруженной силы, которая могла бы прекратить безпорядокъ, оказывалось недостаточно, въ городѣ, населенномъ подонками всего міра, творились дѣла, положительно превосходящія человѣческое воображеніе. Каждую ночь происходили побоища, похищенія женщинъ и дѣтей. У porta Mugionis, гдѣ была стоянка стадъ, пригоняемыхъ изъ Кампаніи, дѣло доходило до настоящихъ сраженій, въ которыхъ погибали сотни людей. Каждое утро берега Тибра были усѣяны утопленниками; ихъ никто не погребалъ, тѣла быстро разлагались и наполняли воздухъ смрадомъ. Начались болѣзни; болѣе трусливые люди ожидали появленія какой-нибудь заразы.
   А городъ все еще горѣлъ. Только на шестой день пожаръ, дойдя до Эсквилина, на которомъ нарочно разрушили огромное количество домовъ, сталъ слабѣть. Но груды горящаго угля свѣтились еще такъ ярко, что народъ не хотѣлъ вѣрить концу бѣдствія, И дѣйствительно, на седьмую ночь пожаръ вспыхнулъ съ новою силой въ домѣ Тигеллина, но не надолго, по отсутствію пищи. Только тамъ и сямъ обваливались обгорѣлые дома, посылая къ небу столбы пламени и искръ. Но мало-по-малу развалины стали сверху чернѣть. Небо, послѣ захода солнца, перестало озаряться кровавымъ заревомъ, и только во время ночи на огромной, черной пустынѣ кое-гдѣ показывались синеватые огоньки, вырывающіеся изъ кучъ угля.
   Изъ четырнадцати частей Рима остались только четыре, считая въ этомъ числѣ и зарѣчную,-- остальныя пожрало пламя. Когда, наконецъ, груды угля покрылись пепломъ, то отъ Тибра до Эсквилина тянулось огромное сѣрое, унылое, мертвое пространство, на которомъ торчали ряды трубъ, на подобіе надгробныхъ колоннъ. Между этими колоннами днемъ сновали люди, разыскивавшіе драгоцѣнныя вещи или кости дорогихъ существъ, а ночью выли собака.
   Вся щедрость цезаря и помощь, оказанная имъ народу, не могла удержать злословія и волненія. Довольны были только воры и бездомные скитальцы, которые могли теперь въ волю ѣсть, пить и грабить. Но тѣ, кто потерялъ близкихъ людей и все имущество, не дали себя подкупить ни открытіемъ садовъ, ни раздачей хлѣба, ни обѣщаніемъ игръ и подарковъ. Несчастіе было слишкомъ велико и слишкомъ необычайно. У кого еще тлѣла искра любви къ городу-родинѣ, тотъ приходилъ въ отчаяніе при вѣсти, что старое, имя "Roma" должно исчезнуть съ лица земли и что цезарь имѣетъ намѣреніе возстановить изъ пепла новый городъ и дать ему имя Neropolis. Волна неудовольствія подымалась и росла съ каждымъ днемъ,-- и, несмотря на лесть августіанъ, несмотря на ложь Тигеллина, Неронъ, болѣе чуткій къ расположенію толпы, чѣмъ всѣ предшествующіе цезари, съ тревогой думалъ, что въ глухой борьбѣ на жизнь и смерть, какую онъ велъ съ патриціями и сенатомъ, у него можетъ оказаться недостатокъ въ поддержкѣ. Сами августіане были не менѣе встревожены,-- каждое утро могло принести имъ гибель. Тигеллинъ думалъ о томъ, не призвать-ли ему нѣсколько легіоновъ изъ Малой Азіи; Ватиній, который смѣялся даже тогда, когда его били по щекамъ, утратилъ хорошее расположеніе духа; Вителлій потерялъ аппетитъ.
   Нѣкоторые совѣщались между собою, какъ бы отвратить несчастіе; ни для кого не было тайной, что если бы какой-нибудь взрывъ смелъ цезаря, то, за исключеніемъ, можетъ быть, одного Петронія, ни одинъ августіанннъ не ушелъ бы живымъ. Вѣдь ихъ вліянію и приписывали всѣ безумства Нерона, ихъ наушничеству -- всѣ совершенныя имъ преступленія. Народъ ненавидѣлъ августіанъ чуть-ли не больше, чѣмъ самого цезаря.
   Всѣ они начали думать, какъ бы сложить съ себя отвѣтственность за пожаръ города. Но для того, чтобы сдѣлать это, нужно было очистить отъ подозрѣній цезаря, иначе никто бы не повѣрилъ, что они не были виновниками бѣдствія. Тигеллинъ съ этою цѣлью посовѣтовался съ Домиціемъ Афромъ и даже съ Сенекою, хотя и ненавидѣлъ его. Поппея также понимала, что гибель Нерона -- смертный приговоръ для нея, и спрашивала совѣта у приближенныхъ къ ней лицъ и еврейскихъ священниковъ, такъ какъ повсюду ходили слухи, что она уже нѣсколько лѣтъ поклоняется Іеговѣ. Неронъ придумывалъ свои средства, иногда страшныя, иногда шутовскія, и поперемѣнно то впадалъ въ страхъ, то радовался какъ ребенокъ, но по большей части жаловался на всѣхъ.
   Однажды, въ домѣ Тигеллина, уцѣлѣвшемъ отъ пожара, шло долгое и безплодное совѣщаніе. Петроній высказалъ мнѣніе, чтобы, не обращая вниманія на всѣ непріятности, ѣхать въ Грецію, а потомъ въ Египетъ и Малую Азію. Путешествіе давно было рѣшено, зачѣмъ же откладывать, когда въ Римѣ скучно и опасно?
   Цезарь съ восторгомъ принялъ этотъ совѣтъ, но Сенека подумалъ немного и сказалъ:
   -- Поѣхать легко, но возвратиться будетъ трудно.
   -- Клянусь Геракломъ!-- отвѣтилъ Петроній,-- возвратиться можно во главѣ азіатскихъ легіоновъ.
   -- Я такъ и сдѣлаю!-- воскликнулъ Неронъ.
   Но Тигеллинъ сталъ возражать. Самъ онъ ничего не могъ придумать; приди ему въ голову подобная мысль, онъ, конечно, провозгласилъ бы ее, какъ спасительное средство, но теперь ему нужно было, чтобы Петроній во второй разъ не оказался единственнымъ человѣкомъ, который въ тяжелую минуту можетъ спасти всѣхъ и все.
   -- Слушай меня, божественный!-- сказалъ онъ,-- этотъ совѣтъ гибеленъ. Прежде, чѣмъ ты доѣдешь до Остіи, начнется междоусобная война. Кто знаетъ, не объявитъ ли себя цезаремъ кто-нибудь изъ живущихъ еще потомковъ божественнаго Августа, а что тогда дѣлать, если легіоны перейдутъ на его сторону?
   -- Постараемся, чтобы не оставалось потомковъ Августа,-- сказалъ Неронъ. Ихъ уже немного, освободиться отъ нихъ не трудно.
   -- Сдѣлать это можно, но развѣ только въ этомъ дѣло? Мои люди не дальше, какъ вчера, слышали въ толпѣ, что цезаремъ долженъ быть такой мужъ, какъ Тразея.
   Неронъ закусилъ губы, потомъ поднялъ кверху глаза и сказалъ:
   -- Ненасытные и неблагодарные. Муки и углей у нихъ достаточно для того, чтобы печь лепешки, чего же имъ нужно больше?
   На это Тигеллинъ сказалъ:
   -- Мщенія!
   Наступило молчаніе. Вдругъ цезарь всталъ, поднялъ руки къ небу и сталъ декламировать:
  
   "Сердца жаждутъ мщенія, а мщеніе -- жертвы".
  
   Онъ забылъ обо всемъ и воскликнулъ съ прояснившимся лицомъ:
   -- Дайте мнѣ дощечки и стиль, я запишу этотъ стихъ. Лукавъ никогда не сочинялъ ничего подобнаго. Вы замѣтили, что этотъ стихъ въ одно мгновеніе пришелъ мнѣ въ голову?
   -- О, несравненный!-- отозвалось нѣсколько голосовъ.
   Неронъ записалъ стихъ и сказалъ:
   -- Да, мщеніе жаждетъ жертвы*
   И онъ окинулъ взглядомъ всѣхъ окружающихъ его.
   -- А если бы пустить слухъ, что Ватиній приказалъ поджечь городъ и пожертвовать имъ народному гнѣву?
   -- Божественный! Да кто я такой?!-- воскликнулъ Ватиній.
   -- Правда! Нужно кого-нибудь побольше тебя... Вителлія?
   Вителлій поблѣднѣлъ, но, тѣмъ не менѣе, сталъ смѣяться..
   -- Мой жиръ,-- сказалъ онъ,-- скорѣе могъ, бы возобновить пожаръ.
   Въ головѣ Нерона было совсѣмъ другое, онъ искалъ жертвы, которая, дѣйствительно, могла бы насытить гнѣвъ народа, и нашелъ ее.
   -- Тигеллинъ,-- сказалъ онъ черезъ минуту,-- это ты поджегъ Римъ!
   Присутствующіе вздрогнули. Они поняли, что теперь цезарь пересталъ шутить и подошла минута, богатая событіями.
   Лицо Тигеллина судорожно сжалось, какъ у собаки, когда она собирается укусить.
   -- Я поджегъ Римъ по твоему приказанію,-- сказалъ онъ.
   И они стали смотрѣть другъ на друга, какъ два демона. Наступила такая тишина, что было слышно, какъ мухи пролетаютъ по атрію.
   -- Тигеллинъ,-- отозвался Неронъ,-- ты любишь меня?
   -- Ты знаешь это, господинъ.
   -- Пожертвуй собою для меня.
   -- Божественный цезарь,-- отвѣтилъ Тигеллинъ,-- зачѣмъ ты предлагаешь мнѣ сладкій напитокъ, который я не смѣю поднести къ своимъ устамъ? Народъ ропщетъ и волнуется,-- ты хочешь, чтобы и преторіанцы стали волноваться?
   У всѣхъ присутствующихъ сердце сжалось тревогой. Тигеллинъ былъ префектомъ преторіанцевъ, и въ словахъ его прямо проглядывала угроза. Самъ Неронъ понялъ это, и лицо его поблѣднѣло.
   Въ это время вошелъ Эпафродитъ, отпущенникъ цезаря, и объявилъ, что божественная августа хочетъ видѣть Тигеллина, что къ ней пришли люди, которыхъ префектъ долженъ выслушать.
   Тигеллинъ поклонился цезарю и вышелъ со спокойнымъ и презрительнымъ лицомъ. Когда его хотѣли ударить, онъ показалъ, что такое онъ, и, зная трусость Нерона, былъ увѣренъ, что владыка міра никогда не отважится поднять противъ него руку.
   Неронъ сидѣлъ молча, но видя, что августіане ожидаютъ отъ него какого-нибудь слова, наконецъ, сказалъ:
   -- Я отогрѣлъ змѣю на своей груди.
   Петроній пожалъ плечами, какъ будто хотѣлъ сказать, что у такой змѣи не трудно оторвать голову.

[]

   -- Что ты скажешь? Говори, посовѣтуй!-- закричалъ Неронъ, онъ замѣтилъ его движеніе,-- я довѣряю одному тебѣ, потому что ты умнѣе всѣхъ ихъ и любишь меня.
   У Петронія уже было на языкѣ: "назначь меня префектомъ преторіанцевъ, я выдамъ народу Тигеллина и въ одинъ день успокою городъ". Но природная лѣнь взяла верхъ надъ этимъ. Быть префектомъ преторіанцевъ -- это значитъ носить на своихъ плечахъ особу цезаря и тысячи общественныхъ дѣлъ. И зачѣмъ ему эти хлопоты? Не лучше ли читать стихи въ своей роскошной библіотекѣ, лелѣять на своей груди Эвнику, перебирать пальцами ея золотистые волосы и наклонять свои губы къ ея коралловымъ устамъ? И онъ сказалъ:
   -- Я совѣтую ѣхать въ Ахайю.
   -- Ахъ,-- сказалъ Неронъ,-- я ожидалъ отъ тебя большаго. Сенатъ меня ненавидитъ. Кто мнѣ поручится, что когда я выѣду, не поднимутъ знамя бунта противъ меня и не провозгласятъ цезаремъ кого-нибудь другого? Прежде народъ мнѣ былъ вѣренъ, но теперь пойдетъ за нимъ. Клянусь Гадесомъ, если бы у этого сената и этого народа, была одна голова...
   -- Божественный, позволь сказать тебѣ, что, желая сохранить Римъ, нужно сохранить хоть нѣсколько римлянъ,-- съ улыбкой сказалъ Петроній.
   Неронъ сталъ жаловаться:
   -- Какое мнѣ дѣло до Рима и до римлянъ! Меня слушали бы и въ Ахайѣ. А здѣсь меня окружаетъ только измѣна. Всѣ покидаютъ меня, и вы готовы измѣнить мнѣ! Я знаю это, знаю... Вы и не подумаете, что скажутъ о васъ грядущія поколѣнія, когда вы покинете такого артиста, какъ я.
   Онъ ударилъ себя по лбу и воскликнулъ:
   -- Да... Среди этихъ заботъ и я забылъ, кто я!-- и съ совершенно сіяющимъ лицомъ обратился къ Петронію:
   -- Петроній,-- сказалъ онъ,-- народъ ропщетъ, но еслибъ я взялъ киѳару и вышелъ съ нею на Марсово поле, если бы пропѣлъ ту пѣснь, которую пѣлъ вамъ во время пожара, ты думаешь, я не усмирилъ бы ихъ этимъ пѣніемъ, какъ нѣкогда Орфей усмирилъ дикихъ звѣрей?
   На это Туллій Сенеціонъ, которому давно хотѣлось вернуться къ своимъ невольницамъ, сказалъ:
   -- Несомнѣнно, цезарь, если бы только тебѣ позволили начать.
   -- Ѣдемъ въ Элладу!-- съ неудовольствіемъ сказалъ Неронъ.
   Но въ эту минуту вошла Поппея, а за ней Тигеллинъ. Глаза всѣхъ присутствующихъ обратились на него: никогда ни одинъ тріумфаторъ не въѣзжалъ въ Капитолій съ такой гордостью, съ какою онъ предсталъ передъ цезаремъ.
   Заговорилъ онъ медленно и раздѣльно, голосомъ, въ которомъ какъ будто слышался лязгъ желѣза:
   -- Выслушай меня, цезарь, ибо я могу сказать тебѣ: я нашелъ! Народу нужна месть и жертва, но не одна, а сотни и тысячи. Господинъ, развѣ ты не слыхалъ никогда, кто былъ Христосъ, тотъ, кого распялъ Понтійскій Пилатъ? Ты знаешь, что такое христіане? Не говорилъ я тебѣ объ ихъ преступленіяхъ я безчинныхъ обрядахъ, объ ихъ предсказаніяхъ, что огонь положитъ конецъ міру? Народъ ненавидитъ я подозрѣваетъ ихъ. Никто не видалъ ихъ въ храмахъ, ибо нашихъ боговъ они считаютъ злыми духами, ихъ нѣтъ и на Стадіи, потому что они пренебрегаютъ ристалищами. Никогда еще ни однѣ христіанскія руки не почтили тебя рукоплесканіями. Никогда ни одинъ изъ нихъ не призналъ тебя богомъ. Они враги рода человѣческаго, враги Рима и твои. Народъ ропщетъ на тебя, но не ты, цезарь, повелѣлъ мнѣ поджечь Римъ и не я сжегъ его. Народъ требуетъ мести, пусть онъ получитъ удовлетвореніе. Народъ жаждетъ крови и игрищъ,-- пусть получитъ это. Народъ подозрѣваетъ тебя, пусть его подозрѣнія обратятся въ другую сторону.
   Сначала Неронъ слушалъ съ недоумѣніемъ, но, по мѣрѣ словъ Тигеллина, его актерское лицо начало измѣняться и поочередно принимать выраженіе то гнѣва, то горя, то сочувствія или негодованія. Вдругъ онъ всталъ, сбросилъ съ себя тогу, поднялъ обѣ руки кверху и съ минуту оставался въ молчаніи.
   Потомъ онъ заговорилъ голосомъ трагика:
   -- Зевсъ, Аполлонъ, Гера, Аѳина, Персефона и вы всѣ безсмертные боги! Отчего вы не пришли намъ на помощь? За что эти злодѣи такъ безчеловѣчно сожгли этотъ несчастный городъ?
   -- Они враги рода человѣческаго и твои,-- сказала Поппея.
   Другіе начали поддерживать ее:
   -- Окажи справедливость. Покарай поджигателей! Сами боги требуютъ мщенія.
   Неронъ сѣлъ, опустилъ голову на грудь и снова замолкъ, какъ будто злодѣйство, о которомъ онъ услыхалъ, оглушило его, но черезъ минуту махнулъ рукой и сказалъ:
   -- Какія кары и какія муки достойны такого преступленія?.. Но боги вдохновятъ меня и при помощи силъ Тартара я предоставлю моему бѣдному народу такое зрѣлище, что онъ цѣлые вѣка будетъ вспоминать обо мнѣ съ благодарностью.
   Лицо Петронія омрачилось. Онъ подумалъ объ опасности, какой могутъ подвергнуться Лигія и Виницій, и тѣ люди, ученіе которыхъ онъ отвергалъ, но въ невинности которыхъ былъ вполнѣ увѣренъ. Точно также ему пришло въ голову, что начнется одна изъ тѣхъ кровавыхъ оргій, какихъ невыносили его глаза эстетика. Но прежде всего онъ сказалъ себѣ: "Я долженъ спасти Виниція: онъ съ ума сойдетъ, если та дѣвушка погибнетъ",-- и это соображеніе превозмогло всѣ остальныя, хотя Петроній хорошо понималъ, что начинаетъ такую опасную игру, въ которую еще не игралъ никогда.
   Тѣмъ не менѣе заговорилъ онъ свободно и небрежно, какъ говорилъ всегда, когда критиковалъ или осмѣивалъ недостатокъ эстетическаго замысла у цезаря и августіанъ.
   -- Такъ вы нашли жертву? Хорошо! Можете послать ее на арену или облечь въ "скорбную тунику". И это также хорошо. Но послушайте меня: у васъ власть, у васъ преторіанцы, у васъ сила,-- будьте же искренни по крайней мѣрѣ тогда, когда васъ никто не слышитъ. Обманывайте народъ, но не самихъ себя. Выдайте народу христіанъ, приговорите ихъ Къ какимъ угодно мученіямъ, но имѣйте мужество сказать себѣ, что не они сожгли Римъ!.. Вы называете меня arbiter elegauliarum, а потому я скажу вамъ, что не выношу пошлыхъ комедій. Ахъ, какъ все это напоминаетъ мнѣ балаганы около porta Asinaria, гдѣ актеры, для утѣхи пригородной сволочи, ломаютъ роли боговъ и царей, и послѣ представленія запиваютъ лукъ кислымъ виномъ или получаютъ въ награду побои. Будьте на самомъ дѣлѣ богами и царями, потому что, говорю я вамъ, вы можете себѣ позволить это. Что касается тебя, цезарь,-- ты грозилъ намъ судомъ грядущихъ вѣковъ,-- но вспомни, что они изрекутъ свое сужденіе и о тебѣ. Клянусь божественною Кліо! Неронъ, владыка міра, Неронъ-богъ сжегъ Римъ, потому что былъ всесиленъ на землѣ, какъ Зевсъ на Олимпѣ; Неронъ-поэтъ такъ любилъ поэзію, что пожертвовалъ ей родиною! Съ начала свѣта никто не сдѣлалъ ничего подобнаго, ни на что подобное не осмѣливался. Заклинаю тебя именемъ девяти Либетридъ,-- не отрекайся отъ такой славы, потому что пѣсни о тебѣ будутъ гремѣть до скончанія вѣковъ. Чѣмъ будетъ въ сравненіи съ тобой Пріамъ, Агамемнонъ, Ахиллъ, чѣмъ будутъ сами боги? Мало того, что сжечь Римъ дѣло хорошее,-- это дѣло великое и необычайное! И кромѣ того, я говорю, что народъ не подниметъ на тебя руку. Будь храбръ: остерегайся поступковъ, недостойныхъ тебя, ибо тебѣ грозитъ только то, что потомки могутъ сказать: "Неронъ сжегъ Римъ, но, какъ малодушный цезарь и малодушный поэтъ, изъ трусости отрекся отъ великаго дѣла и свалилъ вину на невинныхъ!"
   Слова Петронія обыкновенно производили сильное впечатлѣніе на Нерона, но на этотъ разъ самъ Петроній не обманывалъ себя, онъ зналъ, что прибѣгаетъ къ послѣднему средству, которое при счастьѣ, пожалуй, можетъ спасти христіанъ, а еще легче можетъ погубить его самого. Но онъ не колебался,-- дѣло вмѣстѣ съ тѣмъ шло и о Виниціи, котораго онъ любилъ, и о рискѣ, которымъ онъ тѣшился. "Кости брошены,-- подумалъ онъ,-- посмотримъ, насколько въ этой обезьянѣ страхъ перевѣситъ любовь къ славѣ".
   И въ глубинѣ души онъ не сомнѣвался, что перевѣситъ страхъ.
   Послѣ его словъ наступило молчаніе. Поппея и всѣ присутствующіе внимательно смотрѣли въ глаза Нерона, а тотъ началъ поднимать губы кверху, приближая ихъ къ самымъ ноздрямъ, какъ дѣлалъ, когда не зналъ, на что рѣшиться; наконецъ безпокойство и неудовольствіе выразились на его лицѣ.
   -- Господинъ,-- воскликнулъ Тигеллинъ, замѣтивъ все это,-- дозволь мнѣ удалиться. Твою особу обрекаютъ на гибель, притомъ называютъ тебя малодушнымъ цезаремъ, малодушнымъ поэтомъ, поджигателемъ и комедіантомъ,-- а мои уши не могутъ выносить такихъ словъ.
   -- Проигралъ,-- подумалъ Петроній, но, обратившись къ Тигеллину, смѣрилъ его взглядомъ, полнымъ презрѣнія знатнаго патриція и изящнаго человѣка къ мелкому негодяю, и сказалъ:
   -- Тигеллинъ, это я тебя назвалъ комедіантомъ, да ты даже и теперь комедіантъ.
   -- Не потому ли, что я не хочу слушать твоихъ оскорбленій?
   -- Потому, что ты выказываешь безграничную любовь къ цезарю, а минуту тому назадъ угрожалъ ему преторіанцами. Мы это поняли всѣ, да и цезарь также.
   Тигеллинъ, который не разсчитывалъ, что Петроній осмѣлится бросить на столъ подобныя кости, поблѣднѣлъ, потерялся и онѣмѣлъ. Но это была послѣдняя побѣда Петронія надъ его соперникомъ, потому что вслѣдъ затѣмъ Поппея сказала:
   -- Господинъ, какъ можешь ты дозволить, чтобы такая мысль даже могла зародиться въ чьей-нибудь головѣ, а тѣмъ болѣе, чтобы кто-нибудь могъ громко высказать ее въ твоемъ присутствіи.
   -- Накажи дерзновеннаго!-- крикнулъ Вителлій.
   Неронъ снова поднялъ губы и, обративъ на Петронія свои стеклянные, близорукіе глаза, сказалъ:
   -- Такъ-то ты платишь мнѣ за мое расположеніе?
   -- Если я ошибаюсь, докажи мнѣ это,-- отвѣтилъ Петроній,-- но знай, я говорю то, что повелѣваетъ мнѣ любовь къ тебѣ.
   -- Накажи дерзновеннаго!-- повторялъ Вителлій.
   -- Накажи!-- подхватило нѣсколько голосовъ.
   Въ атріи поднялся шумъ и движеніе: всѣ старались подальше отойти отъ Петронія. Отодвинулся отъ него даже Туллій Сенеціонъ, его постоянный товарищъ при дворѣ, и молодой Нерва, который до сихъ поръ былъ очень друженъ съ нимъ. Черезъ минуту Петроній остался на лѣвой сторонѣ атрія, и, съ улыбкой на устахъ, оправляя рукою складки тоги, ждалъ, что скажетъ или предприметъ цезарь.
   А цезарь сказалъ:
   -- Вы хотите, чтобъ я наказалъ его, но это мой товарищъ и другъ, и, хотя онъ ранилъ меня въ сердце, пусть будетъ ему извѣстно, что друзей это сердце можетъ только... прощать.
   -- Я проигралъ и погибъ,-- подумалъ Петроній.
   Цезарь всталъ,-- совѣтъ былъ оконченъ.
  

ГЛАВА VII.

   Петроній отправился домой, а Неронъ и Тигеллинъ перешли въ атрій Поппеи, гдѣ ихъ ждали люди, съ которыми префектъ говорилъ раньше.
   Тамъ было два "равви" изъ-за Тибра, одѣтыхъ въ длинныя, торжественныя одежды, съ митрами на головахъ, молодой писецъ, ихъ помощникъ и Хилонъ. При видѣ цезаря, священники поблѣднѣли отъ волненія и, поднявъ руки до уровня нлечъ, склонили головы.
   -- Привѣтъ тебѣ, монархъ монарховъ и царь царей,-- сказалъ старшій,-- привѣтъ тебѣ, цезарь, владыка земли, покровитель избраннаго народа, левъ среди людей, царство котораго точно свѣтъ солнечный, точно кедръ ливанскій, точно бальзамъ іерихонскій.
   -- Вы не называете меня богомъ?-- спросилъ цезарь.
   Священники поблѣднѣли еще сильнѣе; старшій спора заговорилъ:
   -- Господинъ, слова твои сладки, какъ плодъ виноградной лозы, какъ созрѣвшая фига, ибо Іегова наполнилъ добротою твое сердце. Предшественникъ твоего отца, цезарь Кай, былъ жестокъ, но и его наши послы не называли богомъ, предпочитая самую смерть нарушенію требованій нашего закона.
   -- И Калигула приказалъ ихъ отдать львамъ?
   -- Мѣть, господинъ, цезарь Кай испугался гнѣва Іеговы.
   Священники подняли головы, какъ будто имя всемогущаго Іеговы придало имъ храбрости. Вѣруя въ его силу, они смѣлѣе смотрѣли въ глаза " Нерона.
   -- Вы обвиняете христіанъ въ томъ, что они сожгли Римъ?-- спросилъ цезарь.
   -- Мы, господинъ, обвиняемъ ихъ только въ томъ, что они -- враги нашего закона, враги рода человѣческаго и твои враги, и что издавна они угрожали огнемъ Риму и міру. Остальное разскажетъ тебѣ человѣкъ, уста котораго не оскверняются ложью, потому что въ жилахъ его матери текла кровь избраннаго народа.
   Неронъ обратился къ Хилону:
   -- Кто ты?
   -- Твой почитатель, Озирисъ, и, кромѣ того, убогій стоикъ.
   -- Я ненавижу стоиковъ,-- сказалъ Неронъ,-- ненавижу Тразею, ненавижу Музонія и Корнута. Мнѣ противна ихъ рѣчь, ихъ отвращеніе къ искусству, ихъ добровольная нужда и неряшество.
   -- Господинъ, у твоего учителя, Сенеки, тысяча столовъ изъ цитроваго дерева. Пожелай только, и у меня ихъ будетъ вдвое больше. Я стоикъ по необходимости. Укрась, о, лучезарный, мой стоицизмъ вѣнкомъ изъ розъ, поставь передо мною сосудъ съ виномъ, и я буду пѣть пѣсни Анакреона такъ, что заглушу всѣхъ эпикурейцевъ.
   Нерону понравился эпитетъ "лучезарный", онъ улыбнулся и сказалъ:
   -- Ты мнѣ нравишься.
   -- Этотъ человѣкъ стоитъ столько золота, сколько вѣситъ самъ!-- воскликнулъ Тигеллинъ.
   -- Пополни, господинъ, мою чашку вѣсовъ твоею щедростью, иначе вѣтеръ унесетъ всю мою награду.
   -- Дѣйствительно, какъ бы онъ не перетянулъ Вителлія,-- вставилъ цезарь.
   -- Увы, сребролукій, мое остроуміе не изъ свинца.
   -- Я вижу, что твое ученіе не запрещаетъ именовать меня богомъ.
   -- О, безсмертный! мое ученіе заключается въ тебѣ; христіане грѣшили противъ этого ученія, поэтому я и возненавидѣлъ ихъ.
   -- Что ты знаешь о христіанахъ?
   -- Позволишь ли ты мнѣ плакать, божественный?
   -- Нѣтъ,-- сказалъ Неронъ,-- это будетъ скучно.
   -- Ты трижды нравъ, ибо очи, которыя видѣли тебя, разъ навсегда должны отказаться отъ слезъ. Господинъ, защити меня.отъ моихъ враговъ.
   -- Говори о христіанахъ,-- сказала Поппея съ оттѣнкомъ нетерпѣнія.
   -- Я начну, если повелишь, Изида,-- отвѣтилъ Хилонъ.-- Съ молодости я посвятилъ себя философіи и поискамъ истины. Я искалъ ее и у древнихъ божественныхъ мудрецовъ, и въ академій, и въ Аѳинахъ, и въ александрійскомъ Серапеумѣ. Услыхавъ о христіанахъ, я думалъ, что это какая-нибудь новая школа, въ которой я могу найти нѣсколько зеренъ правды, и познакомился съ ними... на мое горе! Первымъ христіаниномъ, съ которымъ меня свела злая судьба, былъ нѣкто Главкъ, врачъ изъ Неаполя. Отъ него-то я черезъ нѣкоторое время узналъ, что они поклоняются нѣкоему Христу, который обѣщалъ имъ истребить всѣхъ людей, разрушить всѣ города на землѣ и оставить только ихъ однихъ, если они помогутъ ему истребить всѣхъ сыновъ Девкаліона. Вотъ почему, господинъ, они ненавидятъ людей, отравляютъ фонтаны, мечутъ на своихъ сборищахъ проклятія на Римъ и на всѣ храмы, гдѣ мы покланяемся нашимъ богамъ. Христосъ былъ распятъ, но обѣщалъ имъ, что когда Римъ будетъ уничтоженъ огнемъ, онъ во второй разъ придетъ въ міръ и отдастъ въ ихъ руки власть надъ землей...
   -- Теперь народъ пойметъ, почему Римъ подожгли,-- перебилъ Тигеллинъ.
   -- Онъ много уже понимаетъ, господинъ,-- отвѣтилъ Хилонъ,-- потому что я уже хожу по садамъ, по Марсову полю и поучаю. Но, если вы хотите выслушать меня до конца, то поймете, какія соображенія заставляютъ меня опасаться мести. Врачъ Главкъ сначала не открывалъ мнѣ, что ихъ вѣра учитъ ненависти къ людямъ. Наоборотъ, онъ говорилъ мнѣ, что Христосъ -- доброе божество, что основаніе его ученія -- любовь. Мягкое сердце мое не могло устоять противъ такой истины, я полюбилъ Главка и повѣрялъ ему. Я дѣлился съ нимъ каждымъ кускомъ хлѣба, каждымъ грошомъ, и, знаешь ли ты, господинъ, какъ онъ отплатилъ мнѣ? По дорогѣ или Неаполя въ Римъ онъ ранилъ меня ножомъ, мою жену, мою юную, прекрасную Беренику онъ продалъ торговцу невольниками. Еслибъ Софоклъ зналъ мою исторію... впрочемъ, что я говорю! меня слушаетъ кто-то большій, чѣмъ Софоклъ.
   -- Несчастный человѣкъ!-- сказала Ноппед.
   -- Госпожа, тотъ не можетъ быть несчастнымъ, кто увидалъ ликъ Афродиты, я я вижу ее въ эту минуту. Но тогда я искалъ утѣшенія въ философіи Придя въ Римъ, я пытался проникнуть къ христіанскимъ старѣйшинамъ, чтобы найти управу на Главка. Я думалъ, что они принудятъ его отдать мнѣ жену... Я познакомился съ ихъ первосвященникомъ, потомъ съ другимъ, Павломъ, который былъ заключенъ здѣсь въ темницѣ, потомъ его освободили,-- познакомился съ многими другими. Я знаю, гдѣ они жили до пожара, знаю, гдѣ они сходятся, я могу показать одно подземелье въ Ватиканскомъ холмѣ и одно кладбище за Номентанскими воротами, гдѣ они совершаютъ свои гнусные обряды. Я видѣлъ тамъ апостола Петра, видѣлъ, какъ Главкъ убивалъ дѣтей, чтобы апостолу было чѣмъ окроплять головы окружающихъ его, видѣлъ Лигію, воспитанницу Помпоніи Грецины, которая хвалилась, что, не будучи въ состояніи принести крови младенца, она приноситъ сюда извѣстіе о смерти младенца, ибо она околдовала юную августу, твою дщерь, о, Озирисъ, и твою, о, Изида!
   -- Слышишь, цезарь?-- сказала Поппея.
   -- Можетъ ли это быть?-- воскликнулъ Неронъ.
   -- Я могу простятъ собственныя обиды,-- продолжалъ Хилонъ,-- но, когда услышалъ о вашихъ, то мнѣ хотѣлось ударить ножомъ преступницу. Увы! мнѣ помѣшалъ благородный Виницій, который любитъ ее.
   -- Виницій? да, вѣдь, она убѣжала отъ него?
   -- Она убѣжала, но онъ искалъ ее, потому что не могъ жить безъ нея. За нищенское вознагражденіе я помогалъ ему искать ее и указалъ домъ, въ которомъ она жила среди христіанъ въ Затибрской части города. Мы отправились туда вмѣстѣ, а вмѣстѣ съ нами твой атлетъ Кротонъ, котораго благородный Виницій нанялъ для безопасности. Но Урсъ, невольникъ Лигіи, задушилъ Кротона. Это человѣкъ страшной силы... о, господинъ, онъ свернетъ быку голову такъ же легко, какъ кто-нибудь сорвалъ бы маковую головку. Авлъ и Помпонія любили его за это.

[]

   -- Клянусь Геркулесомъ!-- воскликнулъ Неронъ,-- смертный, который задушилъ Кротона, заслуживаетъ, чтобъ ему поставили статую на Форумѣ. Но ты лжешь или выдумываешь, старикъ,-- Кротона убилъ ножомъ Виницій.
   -- Вотъ какъ люди обманываютъ боговъ... О, господинъ, я самъ слышалъ, какъ ребра Кротона хрустѣли подъ руками Урса, который потомъ повалилъ и Виниція. Онъ убилъ бы и его, если бы не Лигія. Виницій потомъ долго хворалъ, но христіане ухаживали за нимъ, въ надеждѣ. что ради любви онъ и самъ сдѣлается христіаниномъ. Такъ и случилось.
   -- Виницій?
   -- Да.
   -- А можетъ быть и Петроній?-- жадно спросилъ Тигеллинъ.
   Хилонъ сталъ ежиться, потирать руки, потомъ сказалъ:
   -- Удивляюсь твоей проницательности, господинъ! О!.. можетъ быть! очень можетъ быть.
   -- Теперь я понимаю, почему онъ такъ защищалъ христіанъ.
   Неронъ расхохота лея.
   -- Петроній христіанинъ!.. Петрсній врагъ жизни и наслажденія! Не будьте глупцами и не желайте, чтобы я повѣрилъ этому, потому что я готовъ теперь нинему не вѣрить.
   -- Но благородный Виницій сдѣлался христіаниномъ, господинъ. Клянусь блескомъ, который струится отъ тебя, что я говорю правду, и ничто мнѣ такъ не противно, какъ ложь. Помпонія христіанка, маленькій Авлъ христіанинъ, и Лигія, и Виницій. И вѣрно служилъ ему, онъ же, въ награду мнѣ, но требованію врача Главка, приказалъ высѣчь розгами меня, больного и голоднаго старика. И я поклялся Гадесомъ, что я припомню ему это. О, господинъ, отомсти имъ мою обиду, а я выдамъ вамъ апостола Петра и Линна, и Клита, и Главка, и Криспа,-- самыхъ старшихъ, и Лигію, и Урса... укажу вамъ сотни, тысячи христіанъ, укажу ихъ молитвенные дома, кладбища,-- всѣ ваши темницы не вмѣстятъ ихъ!.. Безъ меня вы несумѣли бы ихъ найти. Доселѣ въ моихъ скорбяхъ я искалъ утѣшенія только въ философіи, пусть теперь я найду его въ милостяхъ, которыя прольются на меня... я старъ, но еще не извѣдалъ сладостей жизни... Вотъ теперь бы отдохнуть.
   -- Ты хочешь быть стоикомъ передъ полною чашей,-- сказалъ Неронъ.
   -- Кто оказываетъ тебѣ услугу, у того чаша будетъ всегда полна.
   -- Ты не ошибаешься, философъ.
   Но Поппея не переставала думать о своихъ врагахъ. Ея увлеченіе иннидіемъ было мимолетно, подъ вліяніемъ ревности, гнѣва и оскорбленнаго самолюбія, но тѣмъ не менѣе холодность молодого патриція глубоко уязвила и обидѣла ее. Ужъ одно то, что онъ осмѣлился предпочесть ей другую, казалось ей преступленіемъ, требующимъ отмщенія. Что касается Лигіи, то она ненавидѣла ее съ первой минуты, когда ее встревожила красота этой сѣверной лиліи. Петроній, который говорилъ о черезчуръ узкихъ бедрахъ дѣвушки, могъ внушить что угодно цезарю, но не августѣ. Опытная Поппея съ перваго, взгляда поняла, что во всемъ Римѣ только одна Лигія не только можетъ соперничать съ нею, до даже и побѣдить ее. И съ этой минуты она поклялась погубить ее.
   -- Господинъ,-- сказала она,-- отомсти за нашего ребенка.
   -- Торопитесь,-- крикнулъ Хилонъ,-- торопитесь, иначе Виницій скроетъ ее. Я укажу домъ, куда они снова вернулись послѣ пожара.
   -- Я дамъ тебѣ десять человѣкъ,-- или сейчасъ же!-- сказалъ Тигеллинъ.
   -- Господинъ, ты не видалъ Кротона въ рукахъ Урса. Если ты дашь пятьдесятъ человѣкъ, я только издали покажу домъ. Но если вы не заключите въ темницу и Виниція, то я погибъ.
   Тигеллинъ посмотрѣлъ на Нерона.
   -- Не лучше ли, божественный, сразу справиться съ дядей и съ племянникомъ?
   Неронъ подумалъ съ минуту и отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ, не сейчасъ! Народъ не повѣритъ, если ему станутъ говорить, что Петроній, Виницій или Помпонія Грецина подожгли Римъ. У нихъ были слишкомъ красивые дома. Теперь нужны другія жертвы, а чередъ тѣхъ придетъ еще.
   -- Такъ дай мнѣ, господинъ, солдатъ, чтобъ они охраняли меня.-- сказалъ Хилонъ.
   -- Объ этомъ позаботится Тигеллинъ.
   -- Ты пока переселишься ко мнѣ,-- сказалъ префектъ.
   Лицо Хилона просіяло.
   -- Я выдамъ всѣхъ, только спѣшите, спѣшите!-- кричалъ онъ хриплымъ голосомъ.
  

ГЛАВА VIII.

   Петроній, выйдя отъ цезаря, приказалъ нести себя на Карины. Его домъ, съ трехъ сторонъ окруженный садами, а спереди примыкающій къ площади, уцѣлѣлъ отъ пожара.
   По этому поводу другіе августіане, которые потеряли свои дома и богатыя произведенія искусства, называли Петронія счастливцемъ. Впрочемъ, о немъ давно говорили, что онъ первенецъ Фортуны.
   Но теперь первенецъ Фортуны ногъ развѣ размышлять о постоянствѣ своей матери, или о ея сходствѣ съ Кроносомъ, пожирающимъ своихъ дѣтей.
   -- Если-бъ мой домъ сгорѣлъ,-- говорилъ онъ самому себѣ,-- а вмѣстѣ съ ними мои геммы, мои этрусскія вазы, александійское стекло и коринѳская мѣдь, то, можетъ быть, Неронъ и забылъ бы свое неудовольствіе. Клянусь Поллуксомъ! Подумать, что отъ меня зависѣло въ настоящую минуту быть префектомъ преторіанцевъ!.. Я объявилъ бы Тигеллина поджигателемъ,-- онъ и есть поджигатель,-- нарядилъ бы его въ скорбную тунику, выдалъ бы народу, спасъ бы христіанъ и отстроилъ бы Римъ. Кто знаетъ, не стало-ли бы лучше жить порядочнымъ людямъ. Я долженъ былъ бы сдѣлать это хотя бы изъ-за Виниція. Если бы слишкомъ много было работы, я уступилъ бы Виницію должность префекта, и Неронъ даже не пытался бы сопротивляться. Пускай потомъ Виницій окрестилъ бы всѣхъ преторіанцевъ, даже самого цезаря,-- чѣмъ бы мнѣ это помѣшало!.. Неронъ благочестивый, Неронъ добродѣтельный и милосердный... какое забавное было бы зрѣлище!
   И его беззаботность была настолько велика, что онъ даже улыбнулся. Но черезъ минуту его мысль обратилась въ другую сторону. Ему показалось, что онъ въ Анціи, и что Навелъ изъ Тарса говоритъ ему:
   "Вы называете насъ врагами жизни, но отвѣть мнѣ, Петроній: если-бы цезарь былъ христіаниномъ и дѣйствовалъ бы по нашему ученію, не была бы ваша жизнь болѣе вѣрною и безопасною?"
   И, припомнивъ эти слова, Петроній продолжалъ разговаривать съ собою:
   -- Клянусь Касторомъ! сколько бы ни убили христіанъ, столько же новыхъ найдетъ Павелъ; если міръ не можетъ стоять на подлости, то Павелъ правъ... Впрочемъ, кто знаетъ, можетъ быть міръ и можетъ стоять на подлости, коль скоро стоитъ. Я самъ, который учился не мало, еще ре научился быть достаточно (большимъ подлецомъ, и поэтому мнѣ придется открыть жилы. Но, вѣдь, дѣло и должно было такъ окончиться, а если и не такъ, то какъ-нибудь иначе. Жаль мнѣ Эвнику и мою мирренскую вазу, но Эвника свободна, а ваза послѣдуетъ за мной. Агенобарбъ не получитъ ея. Жалко мнѣ и Виниція. Наконецъ, хотя мнѣ теперь было менѣе скучно, чѣмъ раньше,-- я готовъ. На свѣтѣ есть прекрасныя вещи, но люди, по большей части, такъ гадки, что жизни не стоитъ жалѣть. Кто умѣлъ жить, тотъ долженъ умѣть умереть. Хотя я принадлежу къ августіанцамъ, я былъ человѣкомъ болѣе свободнымъ, чѣмъ они предполагаютъ.

[]

   И Петроній пожалъ плечами.
   -- Они тамъ, можетъ быть, думаютъ, что въ настоящую минуту мои колѣна дрожатъ и страхъ поднимаетъ волосы на моей головѣ, а я возвращусь домой, возьму ванну изъ фіалковой воды, потомъ моя златокудрая сама умаститъ меня я послѣ обѣда мы прикажемъ Антемію пѣть гимнъ, который онъ сложилъ въ честь Аполлона. Когда-то я самъ сказалъ: о смерти не стоитъ думать, потому что она сама думаетъ объ насъ безъ нашей помощи. По было бы поистинѣ удивительно, если-бы существовали Елисейскія поля, а на нихъ тѣни... Эвника современемъ пришла ко мнѣ, и мы бродили бы вмѣстѣ по лугамъ, поросшимъ асидоломъ. Я нашелъ бы лучшее общество, чѣмъ здѣсь... Что за шуты! Что за мерзкій сбродъ безъ вкуса и лоска! Десятокъ arbitri elegantianim не обратилъ бы этихъ Трималхіоновъ въ порядочныхъ людей. Клянусь Персефоной, довольно мнѣ ихъ!
   И онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что что-то уже разъединило его съ этими людьми.
   Петроній сталъ думать о своемъ положеніи. Благодаря своей проницательности, онъ понималъ, что гибель не грозитъ ему немедленно. Неронъ пока воспользовался подходящею минутой, чтобы высказать нѣсколько красивыхъ, возвышенныхъ словъ о дружбѣ и прощеніи и до нѣкоторой степени связалъ себя ими. Теперь онъ будетъ искать предлога, а прежде чѣмъ найдетъ его, можетъ пройти не мало времени. "Прежде всего онъ устроитъ игрища съ христіанами,-- говорилъ себѣ Петроній,-- и только потомъ подумаетъ обо мнѣ, а если такъ, то не стоитъ ни безпокоиться объ этомъ, ни измѣнять образа жизни. Виницію угрожаетъ болѣе близкая опасность.
   И съ этой минуть, онъ сталъ думать только о Виниціи и о томъ, какъ спасти его.
   Четверо рослыхъ виѳинцевъ быстро мчали носилки мимо развалинъ и обгорѣлыхъ печныхъ трубъ, которыми была усѣяна дорога, но Петроній приказалъ имъ бѣжать бѣгомъ, чтобы какъ можно скорѣе быть дома. "Инсула" Виниція сгорѣла, онъ жилъ у Петронія и, по счастью, оказался дома.
   -- Ты видѣлъ сегодня Лигію?-- спросилъ Петроній на порогѣ.
   -- Я только что возвратился отъ нея.
   -- Слушай же, что я скажу тебѣ, и не трать времени на разспросы. Сегодня у цезаря рѣшено свалить на христіанъ вину въ поджогѣ Рима. Имъ грозятъ преслѣдованія и муки. Бери Лигію и бѣги тотчасъ же, хотя бы за Альпы, или въ Африку. И спѣши, потому что отъ Палатина ближе за Тибръ, чѣмъ отсюда.
   Виницій былъ слишкомъ солдатъ, чтобы терять время на излишніе разспросы. Онъ слушалъ съ нахмуренными бровями, съ лицомъ сосредоточеннымъ и грознымъ, но безъ страха. Очевидно, первымъ чувствомъ, которое пробуждалось въ его натурѣ при видѣ опасности, было желаніе борьбы и обороны.
   -- Иду,-- сказалъ онъ.
   -- Еще слово. Возьми капсу {Capsa -- деревяпнніі ящикъ цилиндрической формы.} съ золотомъ, возьми оружіе и горсть твоихъ христіанъ. Въ случаѣ необходимости, отбей Лигію.
   Виницій былъ уже за дверями атрія.
   -- Пришли мнѣ извѣстіе,-- крикнулъ ему въ догонку Петроній.
   Оставшись одинъ, онъ сталъ ходить вдоль колоннъ, украшающихъ атрій, и думалъ о томъ, что можетъ произойти. Петроній разсчитывалъ, что на Палатинѣ никто не знаетъ, гдѣ Лигіи живетъ, и, значитъ, Виницій во всякомъ случаѣ предупредитъ преторіанцевъ. А можетъ быть Тигеллинъ однимъ ударомъ захочетъ захватить возможно большее количество христіанъ и долженъ будетъ разбить преторіанцевъ на мелкіе отряды. "Если они пришлютъ за Лигіей не больше, какъ десять человѣкъ,-- думалъ онъ,-- то одинъ этотъ лигійскій великанъ всѣмъ имъ поломаетъ кости,-- а тамъ и Виницій подоспѣетъ съ помощью". И Петроній пришелъ въ лучшее расположеніе духа. Правда,-- оказать вооруженное сопротивленіе преторіанцамъ почти то же самое, что начать войну съ цезаремъ. Петроній зналъ также, что если Виницій скроется отъ мщенія Нерона, то это мщеніе можетъ обрушиться на него, но мало объ этомъ безпокоился. Наоборотъ, мысль о томъ, какъ бы разрушить планы Нерона и Тигеллина, развеселила его. Онъ рѣшилъ не жалѣть на это ни денегъ, ни людей, а такъ какъ Павелъ изъ Тарса еще въ Анціи обратилъ въ христіанство большое число его невольниковъ, то Петроній могъ быть увѣреннымъ, что въ дѣлѣ зашиты христіанки онъ можетъ разсчитывать на ихъ готовность и самопожертвованіе.
   Пришла Эвника и прервала его размышленія. При видѣ ея всѣ его безпокойства и заботы исчезли безъ слѣда. Петроній забылъ о цезарѣ, о немилости, въ которую онъ попалъ, о ничтожныхъ августіанахъ, о преслѣдованіи, грозящемъ христіанамъ, о Вининіи и Лигіи, и смотрѣлъ только на Эвнику глазами эстетика, очарованнаго чудными формами, и любовника, на котораго отъ этихъ формъ, вѣетъ любовью. Эвника, одѣтая въ праздничную фіолетовую одежду, называемую Соа vestis, сквозь которую просвѣчивало ея розовое тѣло, дѣйствительно, была прекрасна, какъ божество. Чувствуя, что ею любуются, вѣчно жаждущая ласки Петронія, Эвника раскраснѣлась, какъ будто была не его наложницей, а невинной дѣвочкой.
   -- Что скажешь, Харита?-- спросилъ Петроній и протянулъ ей руки.
   Эвника, наклоняя къ нему свою голову, отвѣтила:
   -- Господинъ, пришелъ Антемій съ пѣвцами и спрашиваетъ, хочешь ли ты его слушать сегодня?
   -- Пусть подождетъ. Онъ пропоетъ намъ за обѣдомъ, а мы будемъ слушать гимнъ Аполлону. Клянусь рощами Пафоса! Когда я вижу тебя въ этой Соа vestis, мнѣ все кажется, что, это Афродита облеклась лазурью неба и стоить передо мною.
   -- О, господинъ!-- сказала Эвника.
   -- Поди сюда, обними меня и подставь мнѣ свои губы. Ты любишь меня?
   -- Больше я не могла бы любить и самого Зевса.
   Она прижала свои губы къ его губамъ, дрожа отъ счастья въ его объятіяхъ.
   Минуту спустя Петроній спросилъ:
   -- А если бы намъ пришлось разстаться?
   Эвника со страхомъ посмотрѣла на него.
   -- Какъ, господинъ?
   -- Не бойся!.. Видишь ли, кто знаетъ, не придется ли мнѣ скоро отправиться въ далекое путешествіе.
   -- Возьми меня съ собой.
   Петроній вдругъ перемѣнилъ предметъ разговора и спросилъ:
   -- Скажи мнѣ,-- есть ли у насъ въ саду, на лужайкахъ, асфодели?
   -- Кипарисы и лужайки пожелтѣли отъ пожара, съ миртовъ опали листья, и весь садъ кажется мертвымъ.
   -- Весь Римъ кажется мертвымъ, а вскорѣ будетъ настоящимъ кладбищемъ. Знаешь ли ты, что выйдетъ эдиктъ противъ христіанъ и начнутся преслѣдованія, во время которыхъ погибнутъ тысячи людей?
   -- За что ихъ будутъ казнить, господинъ? Они люди добрые и тихіе.
   -- Именно за это.
   -- Тогда поѣдемъ къ морю. Твои божественныя очи не любятъ смотрѣть на кровь.
   -- Хорошо, но теперь я хочу выкупаться. Приходи въ элеотесій умастить мнѣ руки. Клянусь поясомъ Киприды! никогда еще я не видалъ тебя такой прекрасною. Я прикажу тебѣ сдѣлать ванну въ видѣ раковины, а ты будешь въ ней какъ драгоцѣнная жемчужина. Приходи, златокудрая.
   Петроній ушелъ, а часъ спустя онъ и Эвника въ вѣнкахъ изъ розъ съ затуманившимися глазами возлегли за столъ, уставленный золотою посудою. Имъ услуживали мальчики, одѣтые амурами, а они пили вино изъ сосудовъ, обвитыхъ плющемъ, и слушали гимнъ, который пѣвцы пѣли подъ звуки арфъ. Какое имъ было дѣло, что вокругъ ихъ дома торчатъ обгорѣлыя печныя трубы, а порывы вѣтра разносятъ вокругъ пепелъ сгорѣвшаго Рима? Онъ и Эвника были счастливы и думали только о любви, которая превратила всю ихъ жизнь въ какой-то божественный сонъ.
   Но, прежде чѣмъ гимнъ окончился; въ залу вошелъ невольникъ, завѣдующій атріемъ.
   -- Господинъ,-- сказалъ онъ голосомъ, въ которомъ слышалось безпокойство,-- у дверей стоитъ центуріонъ съ отрядомъ преторіанцевъ и, по повелѣнію цезаря, хочетъ видѣться съ тобой.
   Пѣніе и звуки арфъ смолкли. Безпокойство сообщилось всѣмъ присутствующимъ, потому что цезарь въ сношеніяхъ съ друзьями обыкновенно не прибѣгалъ къ помощи преторіанцевъ, и появленіе ихъ въ то время не предвѣщало ничего добраго. Только одинъ Петроній не выказалъ ни малѣйшаго волненія и сказалъ, какъ говоритъ человѣкъ, которому надоѣли вѣчныя приглашенія:
   -- Могли бы дать мнѣ спокойно пообѣдать.
   Потомъ онъ обратился къ завѣдующему атріемъ:
   -- Впусти.
   Невольникъ исчезъ за занавѣсью; черезъ минуту послышались тяжелые шаги, и въ залу вошелъ знакомый Петронію сотникъ Аперъ, весь вооруженный, съ желѣзнымъ шлемомъ на головѣ.
   -- Благородный господинъ,-- сказалъ онъ,-- письмо отъ цезаря.
   Петроній лѣниво протянулъ свою бѣлую руку, взялъ дощечки, пробѣжалъ и спокойно подалъ ихъ Эвникѣ.
   -- Цезарь будетъ читать вечеромъ новую пѣснь изъ Тройка и приглашаетъ меня прійти,-- сказалъ онъ.
   -- Я получилъ приказъ только отдать письмо,-- отозвался сотникъ.
   -- Хорошо. Отвѣта не будетъ. Но, можетъ быть* ты отдохнулъ бы у насъ и выпилъ бы кратеръ вина?
   -- Благодарю тебя, благородный господинъ. Кратеръ вина я охотно выпью за твое здоровье, но отдохнуть не могу, такъ какъ я на службѣ.
   -- Почему письмо прислано черезъ тебя, а не черезъ раба?
   -- Не знаю, господинъ. Можетъ быть, потому, что меня послали въ эту сторону по другому дѣлу.
   -- Я знаю,-- сказалъ Петроній,-- это насчетъ христіанъ.
   -- Да, господинъ.
   -- Преслѣдованіе давно началось?
   -- Нѣкоторые отряды посланы за Тибръ еще до полудня.
   Сотникъ сплеснулъ изъ чаши нѣсколько капель вина въ честь Марса, выпилъ и сказалъ:
   -- Да пошлютъ тебѣ боги то, что ты пожелаешь.
   -- Возьми себѣ этотъ кратеръ,-- сказалъ Петроній и далъ знакъ Антемію оканчивать гимнъ Аполлону.
   -- Мѣднобородый начинаетъ играть со мной и съ Виниціемъ,-- сказалъ онъ самому себѣ, когда арфы зазвучали снова.-- Я отгадываю его намѣренія. Онъ хотѣлъ напугать меня, приславъ приглашеніе черезъ сотника. Вечеромъ будетъ его разспрашивать, какъ я принялъ его. Нѣтъ, нѣтъ! Не особенно ты обрадуешься, злобная и жестокая кукла! Я знаю, что обиды ты не забудешь, знаю, что гибель не минуетъ меня, но если ты думаешь, что я умоляюще буду смотрѣть тебѣ въ глаза, что ты замѣтишь на моемъ лицѣ страхъ и покорность, то ты ошибаешься.
   -- Господинъ, цезарь пишетъ: "Приходите, если желаете",-- сказала Эвника,-- ты пойдешь?
   -- Я въ отличномъ расположеніи духа, могу даже слушать его пѣсни,-- отвѣтилъ Петроній,-- и пойду, тѣмъ болѣе, что Виницій не можетъ идти.
   И послѣ обѣда и обычной прогулки онъ отдалъ себя въ руки невольницъ, которыя причесали его и сложили складки одежды, а часъ спустя, прекрасный, какъ божокъ, приказалъ нести себя на Палатинъ. Часъ былъ поздній, вечеръ тихій, теплый, мѣсяцъ свѣтилъ такъ сильно, что лампадаріи, идущіе передъ носилками, погасили факелы. По улицамъ и среди развалинъ сновали пьяные, съ лавровыми и миртовыми вѣтками, которыя были сорваны въ цезарскихъ садахъ. Обиліе хлѣба и надежда на большія игрища наполняли сердце народа радостью. Въ однихъ мѣстахъ пѣли пѣсни, прославляющія "божественную ночь" и любовь, въ другихъ танцовали при свѣтѣ мѣсяца; невольники нѣсколько разъ принуждены были кричать, чтобъ очистили дорогу для "благороднаго Петронія", и тогда толпа раздвигалась, разражаясь криками въ честь своего любимца.
   А Петроній думалъ о Виниціи и удивлялся, что отъ него нѣтъ никакихъ извѣстій.
   Онъ не терялъ надежды на то, что Виницій явился раньше преторіанцевъ и бѣжалъ съ Лигіей, или, въ крайности, отбилъ ее, но желалъ бы быть увѣреннымъ, потому что предвидѣлъ, что ему придется отвѣчать на разные вопросы, къ которымъ лучше приготовиться заранѣе.
   У дома Тиверія онъ остановился, вышелъ изъ носилокъ и вошелъ въ атрій, уже наполненный августіанами. Вчерашніе друзья Петронія, какъ будто бы удивленные, что онъ удостоился приглашенія цезаря, еще сторонились отъ него, но онъ проходилъ мимо нихъ прекрасный, свободный, небрежный и настолько увѣренный въ себѣ, какъ будто самъ могъ раздавать милости. Нѣкоторые августіане начали тревожиться, не рано ли они начали выказывать ему свое пренебреженіе.

[]

   Цезарь, однако, дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ Петронія, и не отвѣтилъ на его поклонъ, притворяясь, что занятъ разговоромъ. За то Тигеллинъ приблизился къ нему и сказалъ:
   -- Добрый вечеръ, arbiter elegantiarum. Ты все еще утверждаешь, что Римъ сожгли не христіане?
   Петроній пожалъ плечами, и, похлопывая его по спинѣ, какъ отпущенника, отвѣтилъ:
   -- Ты такъ же хорошо, какъ и я, знаешь, что думать объ этомъ.
   -- Я не смѣю равняться съ твоею мудростью.
   -- Отчасти ты правъ; въ противномъ случаѣ, если цезарь прочтетъ намъ новую пѣсню изъ Троика, ты вмѣсто того, чтобъ кричать, какъ павлинъ, долженъ былъ бы высказать какое-нибудь мнѣніе, и, конечно, не глупое.
   Тигеллинъ закусилъ губы. Онъ не особенно былъ радъ, что цезарь сегодня рѣшилъ прочесть свою новую пѣсню, потому что это открывало поле, на которомъ никто не могъ соперничать съ Петроніемъ. И дѣйствительно, во время чтенія Неронъ невольно, по старой привычкѣ, обращался въ сторону Петронія, внимательно наблюдая, что онъ можетъ вычитать на его лицѣ. Петроній, то хвалилъ стихи, то осуждалъ ихъ, требовалъ поправокъ и большаго изящества выраженій. Самъ Неронъ чувствовалъ, что другіе своими восторженными похвалами хотятъ лишь достигнуть личныхъ цѣлей и только одинъ Петроній интересуется поэзіей для самой поэзіи, одинъ онъ знаетъ ее, и если что нибудь похвалитъ, то можно быть увѣреннымъ, что стихи достойны похвалы. Мало-по-малу онъ сталъ разговаривать съ нимъ, спорить, и когда, наконецъ, Петроній усомнился въ умѣстности одного выраженія, цезарь сказалъ:
   -- Ты увидишь изъ послѣдней пѣсни, зачѣмъ я употребилъ это выраженіе.
   "А!-- подумалъ Петроній,-- значитъ, мы дождемся послѣдней пѣсни
   И не одинъ августіанинъ подумалъ про себя:
   -- Горе мнѣ! У Петронія будетъ время, онъ можетъ вернуть расположеніе цезаря и низвергнуть даже Тигеллина.
   И они снова стали подходить къ нему. Но конецъ вечера былъ менѣе счастливъ, когда Петроній началъ прощаться, цезарь закрылъ глаза и спросилъ съ злобнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ радостнымъ лицомъ:
   -- А Виницій отчего не пришелъ?
   Если-бы Петроній былъ увѣренъ, что Виницій съ Лигіей уже за городскими воротами, то сказалъ бы: "онъ женился съ твоего разрѣшенія и уѣхалъ", но, видя страшную улыбку Нерона, отвѣтилъ:
   -- Твое приглашеніе, божественный, не застало его дома.
   -- Скажи ему, что я буду радъ видѣть его,-- добавилъ Неронъ,-- и еще передай ему отъ меня, чтобы онъ не забывалъ игръ, на которыхъ выступятъ христіане.
   Эти слова обезпокоили Петронія: ему показалось, что они прямо относятся къ Лигіи. Онъ приказалъ нести себя какъ можно скорѣе, но это было не легко. Передъ домомъ Тиверія стояла густая и буйная толпа, пьяная, какъ и раньше, но не поющая и танцующая, а взволнованная. Издали доносились какіе-то крики, которыхъ Петроній не могъ сразу понять, но которые все усиливались, росли и, наконецъ, слились въ дикій вопль:
   -- Христіанъ на арену! Смерть христіанамъ.
   -- Стадо!-- съ презрѣніемъ повторялъ Петроній.
   Жизнь мірового города показалась Петронію какимъ-то шутовскимъ хороводомъ, оргіей, которая, однако, должна была скоро окончиться.
   Теперь онъ понималъ, что только у однихъ христіанъ есть какія-то новыя основы жизни. Но скоро отъ христіанъ не останется и слѣда. А тогда что?
   Шутовской хороводъ пойдетъ дальше подъ предводительствомъ Нерона, а когда Нерона не станетъ, найдется другой, такой же самый или еще хуже, потому что при такомъ народѣ и такихъ патриціяхъ не было никакого повода разсчитывать, чтобы нашелся кто-нибудь лучшій. И начнется новая оргія, вдобавокъ еще болѣе грязная и безобразная.
   Но оргія не можетъ длиться вѣчно,-- послѣ нея нужно спать, хотя бы отъ утомленія.
   Думая объ этомъ, Петроній чувствовалъ, что и онъ ужасно усталъ, Стоитъ-ли жить,-- да и жить-то въ неизвѣстности,-- для того только, чтобы любоваться на подобный порядокъ вещей? Геній смерти не менѣе прекрасенъ, чѣмъ геній сна,-- и у него также крылья за плечами.
   Носилки остановились у дверей дома, которыя тотчасъ же отворилъ бдительный придверникъ.
   -- Благородный Виницій возвратился?-- спросилъ у него Петроній.
   -- Только-что, господинъ,-- отвѣчалъ невольникъ.
   "3начитъ, онъ не отбилъ Лигію",-- подумалъ Петроній и, сбросивъ тогу, вбѣжалъ въ атрій.
   Виницій сидѣлъ опустивъ голову чуть не до колѣнъ, но призвукѣ шаговъ поднялъ свое окаменѣвшее лицо, на которомъ только одни глаза блестѣли лихорадочнымъ свѣтомъ.
   -- Ты пришелъ, когда уже было поздно?-- спросилъ Петроній.
   -- Да. Ее взяли въ тюрьму передъ полуднемъ.
   Наступила минута молчанія.
   -- Ты видѣлъ ее?
   -- Да.
   -- Гдѣ она?
   -- Въ Мамертинской тюрьмѣ.
   Петроній вздрогнулъ и началъ смотрѣть на Виниція пытливымъ взглядомъ.
   -- Нѣтъ!-- сказалъ Виницій.-- Ее не ввергли въ Тулліанъ {Самая нижняя часть тюрьмы, лежащая совсѣмъ подъ землею, съ однямъ отверстіемъ въ потолкѣ. Тамъ съ голоду умеръ Югурта.}, ни даже въ среднюю тюрьму. Я заплатилъ сторожу, чтобъ онъ уступилъ Лигіи свою комнату. Урсъ легъ у порога и оберегаетъ ее.
   -- Отчего Урсъ не защитилъ ее?
   -- За ней прислали пятьдесятъ преторіанцевъ. Наконецъ, Линнъ запретилъ ему сопротивляться.
   -- А самъ Линнъ?
   -- Линнъ умираетъ. Поэтому его не взяли.
   -- Что ты думаешь дѣлать?
   -- Спасти ее или умереть съ нею вмѣстѣ. И я вѣрю во Христа.
   Виницій говорилъ какъ будто бы спокойно, но въ его голосѣ было
   что-то настолько раздирающее, что сердце Петронія дрогнуло отъ жалости.
   -- Я понимаю тебя,-- сказалъ онъ,-- но какъ ты хочешь спасти ее?
   -- Я заплатилъ стражѣ, во-первыхъ, за то, чтобы охраняли ее отъ оскорбленій, а, во-вторыхъ, чтобы они не мѣшали ей бѣжать.
   -- Когда это будетъ?
   -- Они сказали, что сейчасъ не могутъ выдать ее, потому что боятся отвѣтственности. Когда тюрьмы наполнятся множествомъ народа и когда счетъ узникамъ будетъ потерянъ, тогда они отдадутъ ее мнѣ. Но, вѣдь, это -- крайность! Ты, ты спаси ее и меня! Ты другъ цезаря. Онъ самъ отдалъ ее мнѣ. Иди къ нему и спаси меня!
   Вмѣсто отвѣта Петроній приказалъ невольнику принести два темныхъ плаща и два меча и обратился къ Виницію.
   -- По дорогѣ я разскажу тебѣ все. А теперь накинь плащъ, возьми мечъ и пойдемъ въ тюрьму. Дай стражамъ тридцать, пятьдесятъ тысячъ сестерцій, дай въ нѣсколько разъ больше, но чтобы они сейчасъ же выпустили Лигію. Иначе будетъ поздно.
   -- Пойдемъ,-- сказалъ Виницій.
   И черезъ минуту они оба очутились на улицѣ,
   -- А теперь слушай меня,-- сказалъ Петроній.-- Я не хотѣлъ тратить времени. Съ сегодняшняго дня я въ немилости. Моя собственная жизнь виситъ на волоскѣ и поэтому я ничего не могу сдѣлать. Хуже! я убѣжденъ, что цезарь поступитъ наперекоръ моей просьбѣ. Если бы не то, развѣ я посовѣтовалъ бы тебѣ бѣжать съ Лигіей или отбивать ее? Вѣдь, если бы тебѣ удалось уйти, гнѣвъ цезаря обратился бы на меня. Сегодня онъ скорѣе исполнилъ бы твою просьбу, чѣмъ мою. Не разсчитывай, однако, на это. Освободи ее изъ тюрьмы и бѣги. Тебѣ ничего больше не остается. Если же тебѣ не удастся, то прибѣгнемъ къ другимъ средствамъ. Знай, что Лигію заключили въ тюрьму не за одну только вѣру въ Христа. Ее и тебя преслѣдуетъ гнѣвъ Поппеи. Помнишь, ты оскорбилъ августу тѣмъ, что отвергъ ее? Она знаетъ, что ты отвергъ ее для Лигіи. Во всемъ, что случилось, видна рука Поппеи, Чѣмъ же иначе объяснить, что Лигія была схвачена прежде всѣхъ? Кто могъ указать домъ Линна? Я говорю тебѣ, что за ней слѣдили давно. Я знаю, что раздираю твою душу и отнимаю послѣднюю надежду, но я говорю тебѣ все это нарочно для того, что если ты не освободишь ее раньше, чѣмъ имъ придетъ въ голову, что ты примешь свои мѣры,-- то вы погибли оба.
   -- Да, понимаю!-- глухо отвѣтилъ Виницій.
   По случаю поздней ночи улицы были пусты, но и тутъ бесѣду патриціевъ прервалъ пьяный гладіаторъ, который наткнулся на Петронія, схватилъ его за плечо рукой ", обдавая его своимъ пьянымъ дыханіемъ, закричалъ охрипшимъ голосомъ:
   -- Христіанъ на арену!
   -- Мирмиллонъ,-- спокойно сказалъ Петроній,-- послушайся добраго совѣта, или своею дорогой.
   Пьяный гладіаторъ схватилъ его и другою рукой за плечо.
   -- Кричи вмѣстѣ со мной, иначе я сверну тебѣ шею: христіанъ на арену!
   Нервы Петронія этого уже не могли перенести. Съ той минуты, какъ онъ вышелъ изъ Палатина, этотъ крякъ душилъ его, какъ кошмаръ, раздиралъ ему уши и теперь, когда онъ, кромѣ того, увидалъ еще надъ собою огромный кулакъ, мѣра его терпѣнія переполнилась.
   -- Другъ мой,-- сказалъ онъ,-- отъ тебя несетъ виномъ и ты мѣшаешь мнѣ.
   И съ этими словами онъ всадилъ ему въ грудь по самую рукоятку короткій мечъ, который взялъ, выходя изъ дому, потомъ взялъ Виниція цодъ руку и продолжалъ, какъ будто ничего не случилось:
   -- Цезарь сказалъ мнѣ сегодня: "Скажи отъ меня Виницію, чтобы онъ былъ на игрищахъ, на которыхъ выступятъ христіане". Понимаешь, что это значитъ? Они хотятъ устроить себѣ зрѣлище изъ твоего горя. Это дѣло обдуманное заранѣе. Если ты не сможешь теперь же вырвать Лигію, то... я не знаю!.. Можетъ быть, Актея вступится за тебя,-- но поможетъ ли это?.. Твои сицилійскія земли могли бы соблазнить Тигеллина... Попытайся...
   -- Я отдамъ ему все, что имѣю,-- отвѣчалъ Виницій.
   Съ Каринъ до Форума было не далеко. Ночь начинала блѣднѣть, и стѣны замка все болѣе и болѣе выдѣлялись изъ мрака.
   Вдругъ, когда они уже повернули въ Мамертинской темницѣ, Петроній остановился и сказалъ:
   -- Преторіанцы!.. Поздно!
   Дѣйствительно, тюрьму окружалъ двойной рядъ солдатъ. Разсвѣтъ серебрилъ ихъ шлемы и острія копій.
   Лицо Виниція стало блѣдно, какъ мраморъ.
   -- Пойдемъ,-- сказалъ онъ.
   Черезъ минуту они остановились передъ линіей солдатъ. Петроній обладалъ изумительною памятью и зналъ не только начальниковъ, но и чуть не всѣхъ солдатъ преторія. Теперь онъ увидалъ начальника когорты и поманилъ его къ себѣ.
   -- Что это, Нигръ?-- сказалъ онъ.-- Вамъ приказано охранять тюрьму?
   -- Да, благородный Петроній... Префектъ опасается, какъ бы не было сдѣлано попытки отбить поджигателей силой.
   -- Вы получили приказъ не впускать никого?-- спросилъ Виницій.
   -- Нѣтъ, господинъ. Заключенныхъ будутъ навѣщать ихъ знакомые, и такимъ образомъ мы переловимъ многихъ христіанъ.
   -- Тогда впусти меня,-- сказалъ Винацій.
   И, стиснувъ руки Петронія, онъ шепнулъ ему;
   -- Повидайся съ Актеей, а я приду узнать, какой отвѣтъ она дала тебѣ.
   -- Приходи,-- отвѣтилъ Петроній.
   Въ эту минуту подъ землей и за толстыми стѣнами раздалось пѣніе. Пѣсня, сначала глухая и подавленная, все росла и росла. Голоса мужчинъ, женщинъ и дѣтей сливались въ одинъ согласный хоръ. Въ тишинѣ ночи вся тюрьма стала звучать, какъ арфа. Но то не были голоса горя и отчаянія,-- нѣтъ, въ нихъ слышались радость и торжество.
   Солдаты съ удивленіемъ посматривали другъ на друга. На небѣ появились первые золотые и розовые отблески зари.
  

ГЛАВА IX.

   Крики: "Христіанъ на арену!" раздавались во всѣхъ частяхъ города. Въ первую минуту не только никто не сомнѣвался, что они были истинными виновниками общаго несчастья, но никто и не хотѣлъ сомнѣваться, потому что казнь христіанъ должна была быть великолѣпной забавой для народа. Но на-ряду съ этимъ распространилось предположеніе, что несчастіе не приняло бы такихъ ужасающихъ размѣровъ, если-бы не гнѣвъ боговъ, поэтому во всѣхъ храмахъ приносились piacula, то-есть очистительныя жертвы. Сенатъ устроилъ торжества и публичныя моленія Вулкану, Церерѣ и Прозерпинѣ. Матроны приносили жертвы Юнонѣ; цѣлая процессія знатныхъ женщинъ отправилась къ берегу моря, чтобы зачерпнуть воды и окропить ею статую богини. Замужнія женщины готовили пиръ богамъ Lecbisteria и ночныя бдѣнія. Весь Римъ очищался отъ грѣховъ, приносилъ жертвы и умилостивлялъ безсмертныхъ. А въ это время среди развалинъ пролагали новыя широкія улицы и закладывали уже фундаменты великолѣпныхъ домовъ, дворцовъ и храмовъ. Однако, прежде всего, съ неслыханною поспѣшностью было приступлено къ постройкѣ огромныхъ деревянныхъ амфитеатровъ, въ которыхъ должны были умереть христіане. Тотчасъ же послѣ совѣта въ домѣ Тиверія были разосланы приказы проконсуламъ доставить дикихъ звѣрей. Тигеллинъ опустошилъ виваріи всѣхъ италійскихъ городовъ, не исключая самыхъ маленькихъ. Въ Африкѣ по его приказанію были устроены огромныя облавы, въ которыхъ должно было принимать участіе все народонаселеніе. Слоновъ и тигровъ привозили изъ Азіи, крокодиловъ и гиппопотамовъ съ Нила, львовъ съ Атласа* волковъ и медвѣдей изъ Пирепейскихъ горъ, свирѣпыхъ псовъ изъ Гиберніи, буйволовъ и громадныхъ турокъ изъ Германіи. Такъ какъ число заключенныхъ было очень велико, то игрища своими размѣрами должны были превзойти все, что Римъ видѣлъ до сихъ поръ. Цезарь хотѣлъ потопить воспоминаніе о пожарѣ въ крови и напоить ею Римъ; никогда еще ни одно кровопролитіе не обѣщало быть такимъ величественнымъ.

[]

   Разлакомленный народъ Помогалъ "вигиламъ" и преторіанцамъ въ преслѣдованіи христіанъ. Это не представлялось очень труднымъ,-- христіане, пріютившись вмѣстѣ съ язычниками въ садахъ, громко исповѣдывали свою вѣру. Когда ихъ хватали, они становились на колѣни, пѣли гимны и дозволяли брать себя безъ сопротивленія. Но терпѣливость еще болѣе усиливала бѣшенство народа, который не понималъ ея источника и считалъ ее упорствомъ и закоренѣлостью въ преступности. Преслѣдователями овладѣло безуміе. Случалось, что чернь вырывала христіанъ изъ рукъ преторіанцевъ и разрывала ихъ въ куски, женщинъ за волосы тащили въ тюрьму, дѣтямъ разбивали голову о камни. Тысячи людей днемъ и ночью съ воемъ бѣгали по улицамъ. Передъ тюрьмами, вокругъ бочекъ съ виномъ, при свѣтѣ костровъ, устраивались вакхическія пиршества и танцы. Тюрьмы были переполнены, но чернь и преторіанцы каждый день приводили новыя жертвы. Всякое милосердіе угасло. Казалось, люди разучились говорить и въ дикомъ безуміи запомнили только одинъ крикъ: "Христіанъ на арену!" Наступили необычайно знойные дни, а ночи были такъ душны, какъ никогда: самый воздухъ какъ будто былъ пропитанъ безразсудствомъ, кровью, преступленіями.
   А этой переполненной чашѣ насилія соотвѣтствовала также переполненная чаша жажды мученичества. Поклонники Христа шли добровольно на смерть, или даже искали ее, пока ихъ не удержали строгія приказанія старшинъ. По ихъ совѣту собранія стали происходить уже за городомъ, въ подземельяхъ и въ пригородныхъ виноградникахъ, принадлежащихъ патриціямъ-христіанамъ, изъ числа которыхъ еще никто не былъ захваченъ. На Палатинѣ отлично знали, что къ послѣдователямъ Христа принадлежать и Флавій, и Домитилла, и Помпонія Грецина, и Корнелій Пуденсъ, и Виницій. Самъ цезарь боялся, что чернь не поддастся наущенію, что такіе люди могли поджечь Римъ, а такъ какъ, прежде всего, нужно было увѣрить народъ, то расправа съ патриціями была отложена на будущее время. Говорили, что патриціевъ спасло вліяніе Актеи, но предположеніе это было невѣрно. Петроній, разставшись съ Виниціемъ, отправился къ Актеѣ просить ее вступиться за Лигію, но Актея отвѣтила только слезами; она жила въ горѣ и забвеніи, терпимая постольку, поскольку она пряталась отъ Поппеи и отъ цезаря.
   Однако, она навѣстила Лигію въ тюрьмѣ, принесла ей платье и пищу, а главное -- обезпечила ее отъ оскорбленій, впрочемъ, и безъ того уже подкупленныхъ тюремныхъ стражей.
   Но Петроній, все-таки, не могъ забыть, что если-бы не онъ и не его совѣты отнять Лигію у Авла, то теперь она не была бы въ тюрьмѣ. Кромѣ того, ему хотѣлось выиграть игру съ Тигеллиномъ, и онъ не щадилъ ни времени, ни стараній. Въ теченіи нѣсколькихъ дней онъ видѣлся съ Сенекой, съ Домиціемъ Афромъ, съ Криспиниллой, при помощи которой хотѣлъ воздѣйствовать на Поппею, съ Териносомъ, съ Діодоромъ, съ прекраснымъ Пиѳагоромъ, наконецъ съ Алитуромъ и Парисомъ, которымъ цезарь обыкновенно не отказывалъ ни въ чемъ. При помощи Хризотемиды, которая теперь была любовницею Ватинія, Петроній старался заручиться даже и его помощью, не скупясь на обѣщанія и деньги.
   Но всѣ эти усилія остались безплодными. Сенека, не увѣренный въ завтрашнемъ днѣ, сталъ доказывать Петронію, что христіане, если они и не поджигали Римъ, должны погибнуть ради его пользы,-- то есть оправдывалъ предстоящую рѣзню государственными соображеніями. Ва-* тиній донесъ цезарю, что его хотятъ подкупить; только одинъ Алитуръ, который сначала враждебно относился къ христіанамъ, но затѣмъ жалѣлъ ихъ, осмѣлился напомнить цезарю о заключенной дѣвушкѣ и заступиться за нее, но не получилъ ничего, кромѣ отвѣта:
   -- Неужели ты думаешь, что у меня болѣе мелкая душа, чѣмъ у Брута, который для пользы Рима не пощадилъ собственныхъ сыновей?
   Когда Алитуръ передалъ слова цезаря, Петроній сказалъ:
   -- Если онъ уже сравнилъ себя съ Брутомъ, то Лигіи нѣтъ спасенія.
   Жаль было ему Виниція; онъ боялся, какъ бы молодой трибунъ не наложилъ на себя рукъ. "Теперь,-- думалъ Петроній,-- его поддерживаютъ хлопоты о ея спасеніи, она сама и его терзанія, но когда все обмапетъ и послѣдняя искра надежды угаснетъ,-- клянусь Касторомъ!-- онъ не переживетъ ея и пронзитъ себя мечомъ". Петроній понималъ, что можно кончить такъ, но не понималъ, что можно такъ любить и такъ страдать.
   Съ своей стороны и Виницій дѣлалъ все, что могъ, чтобы спасти Лигію. Онъ навѣщалъ августіанъ, и онъ, когда-то такой гордый, теперь вымаливалъ ихъ помощи. Онъ обѣщалъ Тигеллину свои сицилійскія земли, и все, что онъ захочетъ, но Тигеллинъ, опасаясь гнѣва августы, отвѣчалъ отказомъ. Пойти къ самому цезарю, обнять его колѣни и умолять... и это не приведетъ ни къ чему. Виницій хотѣлъ прибѣгнуть и къ этому, но Петроній, услыхавъ о его намѣреніи, спросилъ:
   -- А если онъ откажетъ тебѣ или отвѣтитъ шуткой или непристойною угрозой, что сдѣлаешь ты тогда?
   Лицо Виниція исказилось отъ боли и бѣшенства.
   -- Да,-- сказалъ Петроній,-- я не совѣтую тебѣ. Этимъ ты отрѣжешь себѣ всѣ пути спасенія.
   Но Виницій сдержался, и проводя рукой по лбу, покрытому холоднымъ потомъ, сказалъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ! Я -- христіанинъ!..
   -- Ты забудешь объ этомъ, какъ забылъ минуту тому назадъ. Ты имѣешь право погубить себя, но не ее. Вспомни, какому оскорбленію подверглась дочь Сеяна передъ тѣмъ, какъ была удавлена рукой палача.
   Наконецъ, онъ былъ правъ,-- на Палатинѣ ожидали прихода молодого трибуна, и всѣ необходимыя мѣры предосторожности были уже приняты.
   Но мученія Виниція перешли все, что могутъ вынести человѣческія силы. Съ той минуты, когда Лигія была заключена въ тюрьму и на нее палъ свѣтъ будущаго мученичества, Виницій не только полюбилъ ее во сто разъ больше, но чуть не началъ воздавать ей въ душѣ божескія почести, какъ существу неземному. А теперь при мысли, что это существо,-- и любимое, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, святое,-- онъ долженъ потерять, что кромѣ смерти ее могутъ ожидать муки, страшнѣе самой смерти, онъ чувствовалъ, какъ кровь застыла въ его жилахъ, какъ душа его обращалась въ одинъ стонъ, какъ мѣшались его мысли. Онъ пересталъ понимать, что дѣлается вокругъ него, пересталъ понимать, почему Христосъ, милосердый Богъ, не приходитъ на помощь своимъ послѣдователямъ, почему почернѣвшія стѣны Палатина не провалятся сквозь землю, а вмѣстѣ съ ними Неронъ, августіане, преторіанцы и весь этотъ преступный городъ. Онъ думалъ, что не можетъ и не должно быть иначе и что все, на что смотрятъ его глаза, отъ чего страдаетъ душа его и разрывается сердце,-- все это сонъ. Но звѣриное рычаніе говорило ему, что это дѣйствительность, стукъ топоровъ, подъ которыми выростали арены, говорилъ ему, что это дѣйствительность, а все это, кромѣ того, подтверждалъ вой черни и переполненныя тюрьмы. Тогда въ немъ содрогалась вѣра въ Христа, а это было новою мукой, можетъ быть, еще болѣе страшной.
   А между тѣмъ Петроній говорилъ ему:
   -- Вспомни, что испытала передъ смертью дочь Сеяна.
  

ГЛАВА X.

   Все обмануло. Виницій унизился до такой степени, что искалъ поддержки у отпущенниковъ и невольницъ цезаря и Поппеи, оплачивалъ ихъ лживыя обѣщанія, привлекалъ ихъ на свою сторону богатыми подарками. Онъ отыскалъ перваго мужа императрицы, Руфія Криспина, и выхлопоталъ отъ него письмо, подарилъ виллу въ Анціи сыну Поппеи отъ перваго брака, но тѣмъ только разгнѣвалъ цезаря, который ненавидѣлъ своего пасынка. Онъ посылалъ съ нарочнымъ гонцомъ письма въ Испанію ко второму мужу Поппеи, къ Отону; обѣщалъ ему все свое достояніе и самого себя и только подъ конецъ замѣтилъ, что онъ только игрушка людей, и если бы онъ притворился, что заключеніе Лигіи мало его интересуетъ, то скорѣе освободилъ бы ее.
   То же самое нашелъ и Петроній. А время шло день за днемъ. Амфитеатры были окончены. Раздавались даже тессеры, т.-е. билеты для входа на утреннее представленіе. Но на этотъ разъ утреннее игрище, по случаю неслыханнаго числа жертвъ, должно было растянуться на цѣлые дни, недѣли и мѣсяцы. Не знали даже, куда и дѣвать христіанъ: тюрьмы были набиты биткомъ, и въ нихъ свирѣпствовала горячка. "Puticuli", т.-е. общія ямы, въ которыхъ держали невольниковъ, тоже начали переполняться. Являлось опасеніе, какъ бы болѣзни не распространились по всему городу, а потому рѣшено было спѣшить.
   Всѣ эти вѣсти доходили до ушей Виниція и убиваяи въ немъ послѣднюю надежду. Пока было время, онъ могъ заблуждаться, что можетъ еще сдѣлать что-нибудь, но теперь и времени оставалось мало. Зрѣлища скоро должны были начаться,-- Лигія каждый день могла очутиться въ "cuniculum" цирка, откуда былъ одинъ выходъ -- на арену. Виницій, не зная, куда ее забросятъ судьба и жестокость насилія, началъ обходить всѣ цирки, подкупать стражей и "бестіаріевъ", предъявляя къ нимъ требованія, которыхъ они не могли выполнить. Иногда онъ замѣчалъ, что старается лишь о томъ, какъ бы сдѣлать ея смерть менѣе страшною, и вотъ въ это-то время чувствовалъ, что вмѣсто мозга у него въ головѣ раскаленные уголья.
   Ночи онъ, вмѣстѣ съ Урсомъ, проводилъ у дверей тюрьмы Лигіи, а если она приказывала ему уйти и отдохнуть, онъ возвращался къ Петронію и до утра бродилъ по атрію. Невольники часто видѣли, какъ онъ стоитъ на колѣняхъ съ руками, поднятыми кверху, или лежитъ, припавъ лицомъ къ землѣ. Онъ молился Христу,-- это была его послѣдняя надежда. Все обмануло! Лигію могло спасти только чудо, и Виницій бился головой о каменныя плиты и вымаливалъ чудо.
   Но у него оставалось еще настолько сознанія, чтобы понимать, что молитва Петра значитъ больше, чѣмъ его молитва. Петръ обѣщалъ ему Лигію, Петръ крестилъ его, Петръ самъ творилъ чудеса,-- пусть и теперь онъ окажетъ ему помощь и спасетъ ее.
   И вотъ, однажды ночью, Виницій пошелъ разыскивать его. Христіане, которыхъ теперь осталось уже немного, скрывали его даже другъ отъ друга, чтобы кто-нніудь изъ нихъ, болѣе слабый духомъ, не выдалъ его невольно или умышленно. Виницій, среди всеобщаго замѣшательства и разгрома, всецѣло занятый тѣмъ, какъ бы вырвать Лигію изъ темницы, потерялъ апостола изъ вида такъ, что со времени своего крещенія видѣлся съ нимъ только одинъ разъ, да и то еще до начала гоненія. Но, отправившись къ тому землекопу, въ домѣ котораго онъ былъ окрещенъ, онъ узналъ, что за porta Salaria, въ виноградникѣ Корнелія Пуденса, сегодня состоится собраніе христіанъ. Землекопъ брался проводить туда Виниція и увѣрялъ, что они встрѣтятъ тамъ и Петра.
   Они вышли изъ дома въ сумерки, миновали городскія ворота и, подвигаясь вдоль заросшихъ овраговъ, достигли до виноградника, затерявшагося въ глухой и пустынной мѣстности. Собраніе происходило въ сараѣ, въ которомъ обыкновенно давили виноградъ. Уже не доходя, Виницій услыхалъ пѣніе, а войдя, увидалъ, при неясномъ свѣтѣ фонарей, нѣсколько десятковъ людей, стоящихъ на колѣнахъ и погруженныхъ въ молитву. Читалось что-то вродѣ ектеніи, а хоръ мужскихъ и женскихъ голосовъ поминутно повторялъ: "Христосъ, помилуй!" Во всѣхъ голосахъ дрожала глубокая, душу раздирающая, печаль и скорбь.
   Петръ былъ здѣсь. Онъ стоялъ на колѣнахъ впереди всѣхъ, передъ деревяннымъ крестомъ, прибитымъ къ стѣнѣ сарая, и молился. Виницій издали различилъ его бѣлые волосы и поднятыя къ небу руки. Первою мыслью молодого патриція было протискаться сквозь толпу, броситься къ ногамъ апостола и крикнуть: "Спаси!" -- но торжественность ли этой молитвы, или его слабость заставила его колѣни подогнуться, и онъ, у самаго входа, сталъ повторять со стономъ, сжимая руки: "Христосъ, помилуй!" Если бы онъ былъ въ полномъ сознаніи, то понялъ бы, что не въ его только- мольбѣ слышится стонъ, не онъ только одинъ принесъ сюда свою скорбь, свое горе и свою тревогу. Въ этомъ собраніи не было ни одной человѣческой души, которая не потеряла бы какое-нибудь дорогое существо, и когда самые дѣятельные и отважные приверженцы новаго ученія были уже заключены въ тюрьму, когда каждую минуту распространялись все новые слухи о позорѣ и мукахъ, какимъ подвергались заключенные, когда размѣры несчастія превзошли всѣ предположенія, когда христіанъ осталась только одна горсть,-- среди нихъ не было ни одного сердца, которое не поколебалось бы въ своей вѣрѣ и не задавало бы вопроса съ сомнѣніемъ: гдѣ Христосъ? Почему Онъ дозволяетъ, чтобы зло было сильнѣе Бога? Но теперь они еще съ отчаяніемъ молили Его о милосердіи, ибо въ каждомъ сердцѣ еще тлѣлась искра, что Онъ прійдетъ, сотретъ зло, низвергнетъ въ пропасть Нерона и воцарится надъ міромъ... Христіане еще всматривались въ Него, еще слушали Его, еще съ трепетомъ молились Ему. Виниціемъ, по мѣрѣ того, какъ онъ повторялъ: "Христосъ, помилуй!" -- также сталъ овладѣвать восторгъ, который онъ испыталъ когда-то въ хижинѣ землекопа.
   Онъ закрылъ лицо руками и припалъ къ землѣ. И вдругъ его окружила тишина, какъ будто страхъ сковалъ уста молящихся. Ему казалось, что должно что-то произойти, что наступила минута чуда. Онъ былъ увѣренъ, что когда подниметъ голову и откроетъ глаза, то увидитъ свѣтъ, отъ котораго слѣпнутъ очи смертныхъ, и услышитъ голосъ, отъ котораго содрогаются человѣческія сердца.
   Но тишина все продолжалась, и только рыданія женщинъ нарушали ее.
   Виницій поднялся и изумленными глазами сталъ смотрѣть вокругъ.
   Въ сараѣ, вмѣсто неземного блеска, слабо мигали огни фонарей, да лучи мѣсяца, врывавшіеся сквозь отверстіе въ крышѣ, наполняли его серебристымъ свѣтомъ. Люди, стоявшіе на колѣнахъ около Виниція, молча смотрѣли на крестъ глазами, полными слезъ, кое-гдѣ слышались рыданія, а снаружи былъ слышенъ осторожный свистъ стоящихъ на стражѣ. Наконецъ Петръ обратился къ толпѣ и сказалъ:
   -- Дѣти, вознесите сердца къ Спасителю нашему и принесите Ему въ жертву свои слезы.
   И онъ смолкъ.
   Вдругъ среди присутствующихъ послышался женскій голосъ, полный скорбной жалобы и безграничной боли.
   -- Я вдова, у меня былъ сынъ, кормилъ меня,-- возврати мнѣ его, господинъ!
   Опять наступила минута тишины. Петръ стоялъ передъ колѣнопреклоненною толпой, старый, изнуренный, и въ эту минуту казался олицетвореніемъ слабости и безсилія.
   Въ это время послышалась другая жалоба:
   -- Палачи обезчестили мою дочь,-- и Христосъ допустилъ это!
   Потомъ третья:
   -- Я осталась одна съ дѣтьми, а когда меня схватятъ, кто дастъ имъ воды и хлѣба?
   -- Линна сначала было оставили, а потомъ снова подвергли мукамъ, господинъ!
   -- Когда мы вернемся домой, насъ всѣхъ схватятъ преторіанцы. Мы не знаемъ, куда скрыться намъ!
   -- Горе намъ! Кто прикроетъ насъ.
   И такъ, въ тишинѣ ночной, одна жалоба слѣдовала за другою. Старый рыбакъ закрылъ глаза, и его бѣлая голова тряслась надъ этимъ моремъ человѣческаго горя и тревоги. Опять воцарилось молчаніе, только стража потихоньку посвистывала за сараемъ.
   Виницій вскочилъ, чтобы пробраться къ апостолу и потребовать отъ него помощи, и вдругъ точно увидалъ передъ собою пропасть, и ноги его онѣмѣли. Что будетъ, если апостолъ признаетъ свое безсиліе, если подтвердитъ, что римскій цезарь могущественнѣе Іисуса Назареянина? Отъ ужаса волосы дыбомъ поднялись на его головѣ; онъ почувствовалъ, что въ эту пропасть рухнетъ не только остатокъ его надежды, но и онъ самъ, и его Лигія, и его любовь къ Христу, и его вѣра, и все, чѣмъ онъ жилъ; останется только смерть и ночь, безбрежная, какъ море.
   Петръ заговорилъ голосомъ такимъ тихимъ, что его едва можно было слышать:
   "Дѣти мои! На Голгоѳѣ я видѣлъ, какъ пригвождали Христа ко кресту. Я слышалъ удары молота, видѣлъ, какъ воздвигли крестъ кверху, дабы всѣ смотрѣли на смерть Сына Человѣческаго.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   "...И я видѣлъ, какъ прободали Ему бокъ и какъ Онъ умеръ. И тогда, возвращаясь отъ креста, я взывалъ въ горести, какъ вы взываете нынѣ: "Горе, горе! Господи! Ты Богъ,-- почему-же Ты позволилъ смерти прикоснуться къ Себѣ, зачѣмъ уязвилъ сердца тѣхъ, кто вѣрилъ, что пріидетъ царствіе Твое?"...
   "...А онъ, Господь нашъ и Богъ нашъ,-- на третій день воскресъ и былъ среди насъ, до тѣхъ поръ, пока въ сіяніи великомъ не вступилъ въ царствіе Свое.
   "Мы-же, постигнувъ нашу малую вѣру, укрѣпились въ сердцахъ и отнынѣ сѣемъ сѣмя Его.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Онъ обратился въ сторону, откуда послышалась первая жалоба, и заговорилъ уже болѣе сильнымъ голосомъ:
   -- На что вы жалуетесь?.. Богъ самъ отдалъ себя на муку и смерть, а вы хотите, чтобъ Онъ защитилъ васъ отъ нея? Маловѣрные! Неужели вы не поняли Его ученія, неужели Онъ обѣщалъ вамъ одну земную жизнь? Онъ приходитъ къ вамъ и говоритъ вамъ: "Слѣдуйте пути Моему"; Онъ возноситъ васъ до Себя, а вы хватаетесь за землю руками и кричите: "Господи, спаси!" -- Я -- песчинка передъ Богомъ, но передъ вами апостолъ Божій и намѣстникъ, говорю вамъ именемъ Христа: не смерть передъ вами, а жизнь, не муки, а неизреченное блаженство, не слезы и стоны, а ликованіе, не рабство, а царствованіе! Я, апостолъ Божій, говорю тебѣ, вдова: сынъ твой не умретъ, но возродится во славѣ на вѣчную жизнь,-- и ты соединишься съ нимъ! Тебѣ, отецъ, у котораго палачи обезчестили невинную дочь, я обѣщаю, что ты найдешь ее бѣлѣе лиліи Гоброна. Вамъ, матери, которыхъ оторвутъ отъ сиротъ, вамъ, печалующіеся, вамъ, которые будете смотрѣть на смерть дорогихъ вамъ существъ, вамъ удрученные, несчастные, встревоженные, и вамъ, которые должны будутъ умереть, я во имя Христа, говорю, что вы пробудитесь, какъ отъ сна, на счастливое бодрствованіе, какъ послѣ ночи въ минуту разсвѣта.
   Сказавъ это, онъ поднявъ руку, а христіане почувствовали, какъ новая кровь вливается въ ихъ жилы, какъ дрожь пробѣгаетъ по ихъ тѣлу,-- передъ ними стоялъ уже не старецъ согбенный и удрученный, а гигантъ, который воздвигалъ ихъ души изъ праха и тревоги.
   -- Аминь!-- воскликнуло нѣсколько голосовъ,
   Глаза апостола свѣтились все большимъ блескомъ,-- отъ него вѣяло силою, вѣяло величіемъ, вѣяло святостью. Головы молящихся склонились передъ нимъ, а онъ, лишь только все смолкло, продолжалъ:
   -- Сѣйте въ горѣ, дабы пожинали въ радости. Почему вы боитесь мощи зла? Надъ землею, надъ Римомъ, надъ городскими стѣнами -- Господь, Который обитаетъ въ васъ. Камни увлажатся отъ слезъ, песокъ пропитается кровью, пропасти наполнятся вашими тѣлами, а я говорю вамъ: вы побѣдители! Господь идетъ разрушить этотъ городъ злодѣянія, угнетенія и гордыни, а вы -- воинство Его! И если Онъ самъ кровью и муками искупилъ грѣхи міра, то какъ-же вы не хотите своею мукою и кровью искупить это гнѣздо несчастія!.. Онъ возвѣщаетъ вамъ это моими устами!
   Онъ поднялъ руки, устремивъ кверху глаза. У христіанъ сердца почти перестали биться, они почувствовали, что апостолъ видитъ что-то, чего не могутъ видѣть ихъ смертныя очи.
   Лицо Петра измѣнилось и просвѣтлѣло. Онъ все смотрѣлъ на небо, какъ-будто онѣмѣлъ отъ восторга, но черезъ минуту его голосъ послышался вновь:
   -- Ты здѣсь, Господь,-- и указуешь мнѣ пути Свои... О будь благословенъ! Ты, Который повелѣваешь намъ побѣждать... Осанна! Осанна!..
   Тѣ, кто были испуганы, встали, въ тѣхъ, которые усомнились, влилась новая струя вѣры. Въ одномъ мѣстѣ раздалось: "Осанна!" -- въ другомъ -- "pro Christo!" потомъ все стихло. Лѣтнія зарницы освѣщали внутренность сарая и лица, поблѣднѣвшія отъ волненія.
   Петръ, погруженный въ видѣніе, еще долго молился, наконецъ очнулся, обратилъ къ толпѣ свое вдохновенное, свѣтлое лицо и сказалъ:
   -- Какъ Господь побѣдилъ въ васъ сомнѣніе, такъ и вы идите побѣждать во имя его!
   И хотя онъ уже зналъ, что они побѣдятъ, хотя зналъ, что выростетъ изъ ихъ слезъ и крови, но голосъ его задрожалъ, когда онъ сталъ осѣнять ихъ крестомъ.
   -- А теперь благословляю васъ, дѣти мои, на мученія, на смерть, на вѣчность!
   Христіане окружили его съ крикомъ: "Мы готовы, но ты, святой, скройся, ибо ты намѣстникъ Христовъ!" Они хватались за его одежды, а онъ возлагалъ руки на ихъ головы и осѣнялъ каждаго крестнымъ знаменіемъ, какъ отецъ креститъ дѣтей, которыхъ посылаетъ въ далекій путь.
   Народъ сталъ выходить изъ сарая: всякій спѣшилъ домой, а оттуда на арену и въ тюрьму. Мысли христіанъ уже отрѣшились отъ земли, души направили свой полетъ къ вѣчности; всѣ они шли, точно объятые ономъ или восторгомъ.
   Апостола взялъ Нерей, слуга Пуденса, и узкою тропинкой, скрытою въ виноградникѣ, повелъ къ своему дому. Но за ними шелъ Виницій, и, когда они дошли до хижины Нерея, молодой трибунъ вдругъ бросился къ ногамъ апостола.
   Петръ узналъ его и спросилъ:
   -- Чего ты хочешь, сынъ мой?
   Виницій, послѣ того, что слышалъ въ сараѣ, не смѣлъ уже ни о чемъ просить, только обнялъ обѣими руками ноги апостола, съ рыданіемъ прижался къ нимъ лбомъ и молча умолялъ его о милости.
   Петръ сказалъ:
   -- Знаю. Взяли дѣвушку, которую ты любишь. Молись за нее.
   -- Господинъ!-- простоналъ Виницій, еще крѣпче обнимая ноги апостола.-- Господинъ! я червь ничтожный, но ты зналъ Христа,-- моли ты Его, заступись за нее.
   Онъ дрожалъ отъ боли и бился лбомъ о землю. Онъ зналъ силу апостола, зналъ, что одинъ онъ можетъ возвратить ему Лигію.
   Петръ былъ тронутъ этимъ горемъ. Онъ вспомнилъ, что когда-то и Лигія, послѣ словъ Криспа, также лежала у его ногъ и молила о снисхожденіи. Онъ вспомнилъ, что тогда поднялъ Лигію, утѣшилъ се, и потому теперь поднялъ Виниція.
   -- Дорогой сынъ,-- сказалъ онъ,-- я буду молиться за нее, но помни, что я говорилъ тѣмъ, маловѣрнымъ, что самъ Богъ прошелъ черезъ крестныя страданья, и помни также, что послѣ этой жизни начинается другая -- вѣчная...
   -- Я знаю!.. Я слышалъ!-- отвѣтилъ Виницій, вбирая воздухъ поблѣднѣвшими губами,-- но видишь, господинъ... я не могу! Если нужно крови, моли Христа, чтобы онъ взялъ мою... Я воинъ. Пусть онъ удвоитъ, пусть утроитъ муки, предназначенныя ей,-- я выдержу! Но пусть Онъ спасетъ ее! Вѣдь это еще ребенокъ, господинъ, а Онъ могущественнѣе цезаря,-- я вѣрю, могущественнѣе!.. Ты самъ любилъ ее. Ты благословилъ насъ!.. Вѣдь она еще ребенокъ невинный...
   Онъ снова опустился наземь, склонилъ лицо къ колѣнямъ Петра и сталъ повторять:
   -- Ты зналъ Христа, господинъ! Ты зналъ! Онъ услышитъ тебя! Моли за не!
   Петръ сомкнулъ глаза и горячо молился.
   Зарницы опять стали вспыхивать. Виницій при ихъ блескѣ всматривался въ уста апостола, ожидая приговора: жизни или смерти. Въ тишинѣ было слышно, какъ перепела перекликались въ виноградникѣ, да глухо стучали валяльныя мельницы у via Salaria.
   -- Виницій,-- наконецъ, спросилъ апостолъ,-- вѣришь ли ты?
   -- Господинъ, развѣ иначе я пришелъ бы сюда?
   -- Тогда вѣрь до конца, ибо вѣра двигаетъ горами. И хотя бы ты видѣлъ эту дѣвушку подъ мечомъ палача или въ пасти льва,-- вѣрь, что Христосъ еще можетъ спасти ее. Вѣрь и молись Ему, а я буду молиться вмѣстѣ съ тобой.
   Онъ поднялъ лицо къ небу и громко заговорилъ:
   -- Милосердый Христосъ, воззри на это скорбное сердце и утѣшь его! Христосъ милосердый, Ты молилъ Отца отнять отъ Твоихъ устъ горькую чашу, отними ее отъ устъ раба Твоего! Аминь!
   Виницій протянулъ руки къ звѣздамъ и простоналъ:
   -- О, Христосъ! Я твой! Возьми меня за нее!
   На востокѣ небо начинало свѣтлѣть.
  

ГЛАВА XI.

   Оставивъ апостола, Виницій шелъ по дорогѣ къ тюрьмѣ съ сердцемъ, возрожденнымъ надеждой. Гдѣ-то, въ глубинѣ его души еще кричали отчаяніе и ужасъ, но онъ подавлялъ въ себѣ эти голоса. Ему казалось неправдоподобнымъ, чтобы заступничество намѣстника Божія и сила его молитвы остались безслѣдными. Онъ боялся оставить надежду, боялся не вѣрить. "Я буду вѣрить въ милосердіе Его,-- говорилъ онъ себѣ,-- хотя бы увидѣлъ Лигію въ пасти льва". И при этой мысли, хотя душа его содрогалась и холодный потъ проступалъ на его вискахъ, онъ вѣрилъ. Теперь каждое біеніе его сердца было молитвой. Онъ начиналъ понимать, какъ это вѣра двигаетъ горами, потому что почувствовалъ въ себѣ какую-то странную силу, которую не ощущалъ до сихъ поръ. Когда отчаяніе стономъ еще отзывалось въ его душѣ, онъ вспоминалъ эту ночь и это святое, старое лицо, съ молитвой обращенное къ небу. "Нѣтъ! Христосъ не откажетъ первому ученику своему, пастырю своихъ овецъ! Христосъ не откажетъ ему, а я не усомнюсь!" И Виницій бѣжалъ къ тюрьмѣ, какъ глашатай доброй вѣсти.
   Но тутъ его встрѣтила неожиданность.
   Преторіанская стража, смѣняющаяся у Мамертинской тюрьмы, знала уже Виниція и обыкновенно не препятствовала его посѣщеніямъ, но на этотъ разъ цѣпь солдатъ не разступилась. Къ Виницію подошелъ сотникъ и сказалъ:
   -- Прости, благородный трибунъ, сегодня я получилъ приказъ не пропускать никого.
   -- Приказъ?-- проговорилъ Виницій и поблѣднѣлъ.
   Солдатъ съ сочувствіемъ посмотрѣлъ на него и отвѣтилъ:
   -- Да, господинъ. Приказъ цезаря. Въ тюрьмѣ много больныхъ, можетъ быть, опасаются, какъ бы приходящіе не разнесли заразу но всему городу.
   -- Но ты говорилъ, что приказъ данъ только на сегодняшній день?
   -- Въ полдень смѣняютъ стражу.
   Виницій замолчалъ и обнажилъ голову. Ему показалось, что его pileolus {Fileolus -- войлочная шапочка.} сдѣланъ изъ свинца.
   Въ это время солдатъ приблизился къ нему и сказалъ тихимъ голосомъ:
   -- Успокойся, господинъ. Стража и Урсъ наблюдаютъ за пей.
   Онъ нагнулся и во мгновеніе ока начертилъ на каменной плитѣ своимъ длиннымъ галльскимъ мечомъ фигуру рыбы.
   Виницій пытливо посмотрѣлъ на него.
   -- И ты преторіанецъ?
   -- До тѣхъ поръ, пока я не буду тамъ,-- сказалъ солдатъ и указалъ на тюрьму..
   -- И я поклоняюсь Христу!
   -- Да будетъ благословенно имя Его! Я знаю это. господинъ. Я не могу впустить тебя въ тюрьму, но если ты напишешь письмо, я отдамъ его стражамъ.
   -- Благодарю тебя, братъ!..
   Онъ пожалъ руку солдата и ушелъ. Pileolus пересталъ казаться ему изъ свинца. Солнце поднялось изъ-за стѣнъ тюрьмы, а вмѣстѣ съ его блескомъ въ сердце Виниція проникла новая надежда. Этотъ солдатъ; христіанинъ, являлся для него какъ бы новымъ свидѣтельствомъ могущества Христа. Онъ остановился и, глядя на розовыя облака, нависшія надъ Капитоліемъ и храмомъ Юпитера-Статора, сказалъ:
   -- Я не видалъ сегодня ея, Господь, но вѣрю въ твое милосердіе.
   Дома его ждалъ Петроній, который по обычаю, "обращая ночь въ день", недавно только возвратился. Тѣмъ не менѣе, онъ уже взялъ ванну и умастился передъ сномъ.
   -- А у меня есть новости для тебя,-- сказалъ онъ.-- Сегодня я былъ у Туллія Сенеціона, и цезарь былъ у него. Не знаю, почему августѣ пришло въ голову привести съ собой маленькаго Руфія... Можетъ быть, для того, чтобы своею красотой онъ смягчилъ цезаря. Къ несчастью, ребенокъ заснулъ во время чтенія. Агенобарбъ, увидавъ это, бросилъ въ него кубкомъ и тяжело ранилъ. Поппея лишилась чувствъ. Всѣ слышали, какъ цезарь сказалъ: "надоѣлъ мнѣ этотъ ублюдокъ!" А это, ты знаешь, то же самое, что смертный приговоръ.
   -- Надъ августой тяготѣетъ кара Божія,-- отвѣтилъ Виницій,-- но къ чему ты говоришь это?
   -- Я говорю къ тому, что тебя и Лигію преслѣдовалъ гнѣвъ Поппеи, а теперь она, занятая своимъ горемъ, можетъ забыть свою месть и легче поддастся убѣжденію. Я увижу ее сегодня вечеромъ и буду говорить съ ней.
   -- Благодарю тебя. Ты сообщаешь мнѣ хорошую новость.
   -- А ты возьми ванну и отдохни. Губы твои посинѣли, ты обратился въ какую-то тѣнь.
   Но Виницій спросилъ:
   -- Тебѣ не говорили, когда назначенъ первый ludus matitinus?
   -- Черезъ десять дней. Но сначала очистятъ другія тюрьмы. Чѣмъ больше намъ останется времени, тѣмъ лучше. Не все еще потеряно.
   Петроній говорилъ то, во что самъ уже не вѣрилъ. Онъ отлично зналъ, что если цезарь на просьбу Алитура нашелъ великолѣпно звучащій отвѣтъ, въ которомъ сравнивалъ себя съ Брутомъ, то для Лигіи уже нѣтъ спасенія. Изъ состраданія къ Виницію онъ скрылъ то, что слышалъ у Сенеціона, что цезарь и Тигеллинъ рѣшили выбрать для себя и своихъ друзей самыхъ красивыхъ дѣвушекъ-христіанокъ и обезчестить ихъ передъ муками, а остальныя въ день игръ должны быть отданы преторіанцамъ и бестіаріямъ.
   Зная, что Виницій ни въ какомъ случаѣ не захочетъ пережить Лигію, Петроній нарочно подкрѣплялъ въ его сердцѣ надежду, во-первыхъ, изъ сочувствія къ нему, а, во-вторыхъ... для него, какъ для эстетика, было важно, чтобы Виницій умеръ красивымъ, а не съ лицомъ, почернѣвшимъ отъ скорби и безсонныхъ ночей.
   -- Сегодня я скажу августѣ приблизительно слѣдующее: спаси Лигію для Виниція, а я спасу для тебя Руфія. И я, дѣйствительно, думалъ объ этомъ. Съ Агенобарбомъ одно слово, сказанное въ соотвѣтственную минуту, можетъ или спасти, или погубить кого-нибудь. Во всякомъ случаѣ, мы выиграемъ время.
   -- Благодарю тебя,-- повторилъ Виницій.
   -- Ты лучше отблагодаришь меня, если поѣшь и уснешь. Клянусь Аѳиной! Одиссей въ самыя трудныя минуты жизни думалъ о снѣ и о пищѣ. Ты цѣлую ночь провелъ въ тюрьмѣ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Виницій.-- Я пошелъ.было туда, но оказалось, что изданъ приказъ, чтобы туда никого не допускали. Узнай, прошу тебя, приказъ этотъ отданъ на одинъ-ли сегодняшній День, или до самыхъ игрищъ.
   -- Я узнаю сегодня ночью и завтра утромъ скажу тебѣ, надолго-ли и почему былъ отданъ такой приказъ. А пока, хотя-бы Геліосъ съ горя спустился въ Киммерійскіе края,-- я иду спать, а ты послѣдуй моему примѣру.
   Они разстались, но Виницій отправился въ библіотеку и сталъ писать письмо къ Лигіи.
   Письмо это онъ отнесъ самъ и вручилъ христіанину-сотнику, который тотчасъ-же отправился съ нимъ въ тюрьму. Черезъ минуту онъ возвратился съ поклономъ отъ Лигіи и обѣщаніемъ сегодня-же принести отвѣтъ отъ нея.
   Виницій не хотѣлъ возвращаться домой, сѣлъ на камень и рѣшилъ дождаться письма Лигіи. Солнце высоко взошло уже на небо. По Clivus Argentarius на форумъ, какъ и прежде, шли цѣлыя толпы народа.
   Виницій былъ страшно утомленъ и подъ говоръ толпы сомкнулъ глаза. Монотонные возгласы уличныхъ мальчишекъ, играющихъ въ мору, и мѣрные шаги солдатъ убаюкивали его ко сну, Онъ еще поднялъ голову, посмотрѣлъ на тюрьму, потомъ склонился къ краю каменной глыбы, какъ ребенокъ, который успокоивается послѣ долгаго плача, и уснулъ. И вдругъ его охватили видѣнія. Ему снилось, что онъ несетъ Лигію черезъ незнакомый ему виноградникъ, а передъ нимъ идетъ Помпонія Грецина со свѣтильникомъ въ рукахъ и свѣтитъ. Какой-то голосъ, напоминающій голосъ Петронія, кричитъ издалека: "Возвратитесь!" -- но онъ не обращаетъ на это вниманія и идетъ дальше за Помпоніей, пока не доходитъ до хижины, на порогѣ которой стоитъ апостолъ Петръ. Тогда Виницій показываетъ ему Лигію и говоритъ: "Господинъ, мы несемъ ее съ арены, но не можемъ разбудить,-- пробуди ее ты". Но Петръ отвѣчаетъ: "Христосъ самъ придетъ разбудить ее".

[]

   Потомъ образы начали мѣшаться, Виницій видитъ, какъ Неронъ и Поппея держатъ на рукахъ маленькаго Руфія, видитъ и Петронія, обмывающаго его окровавленный лобъ, и Тигеллина, посыпающаго пепломъ столы, уставленные дорогими яствами, и Вителлія, пожирающаго эти яства, и множество другихъ августіанъ, присутствующихъ на пирѣ. Онъ самъ возлежитъ рядомъ съ Лигіей, но между столами ходятъ львы и съ ихъ желтыхъ бородъ стекаетъ кровь. Лигія проситъ, чтобъ онъ вывелъ ее отсюда, но Виниціемъ овладѣваетъ такая слабость, что онъ не можетъ даже пошевельнуться. Затѣмъ видѣнія его стали еще безпорядочнѣй, и, наконецъ, все погрузилось въ полный мракъ.
   Отъ глубокаго сна его пробудилъ солнечный жаръ и крики, которые раздавались возлѣ того мѣста, гдѣ онъ сидѣлъ. Виницій протеръ глаза: улица была полна людей, но два скорохода, одѣтыхъ въ желтыя туники, длинными тростниковыми палками раздвигали толпу, крича и очищая мѣсто для великолѣпныхъ носилокъ, которыя несли четверо сильныхъ египетскихъ невольниковъ.
   Въ носилкахъ сидѣлъ человѣкъ въ бѣлой одеждѣ. Лицо его можно было разсмотрѣть съ трудомъ, потому что онъ весь углубился въ чтеніе какого-то папируса.
   -- Мѣсто для благороднаго августіанина!-- кричали скороходы.
   Но улица была такъ запружена, что носилки на время должны были остановиться. Тогда августіанинъ нетерпѣливо опустилъ свой папирусъ, выставилъ свою голову и крикнулъ:
   -- Разогнать этихъ негодяевъ! Скорѣй!
   Вдругъ, замѣтивъ Виниція, онъ быстро откинулся назадъ и закрылъ лицо папирусомъ.
   Виницій провелъ рукой по лицу. Ему казалось, что онъ все еще спитъ.
   Въ носилкахъ сидѣлъ Хилонъ.
   Тѣмъ временемъ скороходы очистили дорогу, и египтяне могли двинуться, какъ вдругъ молодой трибунъ, который въ одну минуту понялъ многое, непонятное для него до сихъ поръ, приблизился къ носилкамъ.
   -- Привѣтъ тебѣ, Хилонъ!-- сказалъ онъ.
   -- Молодой человѣкъ,-- съ достоинствомъ и гордостью отвѣтилъ грекъ, усиливаясь придать своему лицу выраженіе спокойствія, котораго не было въ его душѣ,-- здравствуй, но не задерживай меня, потому что я спѣшу къ своему другу, благородному Тигеллину.
   Виницій, схватившись за край носилокъ, наклонился къ Хилону и проговорилъ тихимъ голосомъ:
   -- Ты выдалъ Лигію?
   -- Колоссъ Мемнона!-- испуганно крикнулъ грекъ.
   Но въ глазахъ Виниція не было угрозы, и страхъ стараго грека быстро прошелъ. Онъ вспомнилъ, что находится подъ покровительствомъ Тигеллина и самого цезаря, силъ, передъ которыми дрожитъ все, что его окружаютъ сильные невольники, а Виницій стоитъ передъ нимъ безоружный, похудѣвшій и сгорбленный отъ горя.
   При этой мысли смѣлость снова вернулась къ нему. Онъ устремилъ на Виниція свои глаза, окаймленные красными вѣками, и также тихо отвѣтилъ:,
   -- А ты, когда я умиралъ съ голоду, приказалъ сѣчь меня розгами.
   На минуту они умолкли оба, потомъ послышался глухой голосъ Виниція:
   -- Я несправедливо поступилъ съ тобою, Хилонъ!
   Тогда грекъ поднялъ голову, щелкнулъ пальцами, что въ Римѣ обыкновенно служило выраженіемъ презрѣнія, и сказалъ такъ громко, чтобы всѣ могли слышать:
   -- Другъ мой, если у тебя есть просьба ко мнѣ, то приходи въ мой домъ на Эсквилинѣ пораньше утромъ, когда я принимаю своихъ гостей и кліентовъ.
   Онъ махнулъ рукою, египтяне подняли носилки, а невольники въ желтой туникѣ стали кричать, размахивая тростниками:
   -- Дорогу для носилокъ благороднаго Хилона Хилонида! Дорогу, дорогу!..
  

ГЛАВА XII.

   Литія въ длинномъ, поспѣшномъ письмѣ навсегда прощалась съ Виниціемъ. Ей было извѣстно, что въ тюрьму уже никому нельзя приходить и что она увидитъ Виниція только съ арены. И вотъ она просила его, чтобы онъ узналъ, когда наступитъ ея очередь, и пришелъ-бы на игрища, потому что она хочетъ еще разъ видѣть его при жизни. Въ ея письмѣ не было замѣтно даже малѣйшаго страха. Лигія писала, что всѣ они желаютъ поскорѣе выступить на арену, на которой найдутъ освобожденіе. Ожидая пріѣзда Помпоніи и Авла, она умоляла, чтобы и они пришли. Въ каждомъ ея словѣ былъ виденъ восторгъ и то отрѣшеніе отъ жизни, въ которомъ жили всѣ заключенные въ темницѣ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, непреоборимая вѣра, что вѣчная жизнь должна начаться только за гробомъ. "Теперь-ли Христосъ освободитъ меня,-- писала она,-- или послѣ смерти, Онъ устами апостола соединилъ насъ, и потому я -- твоя". Она умоляла, чтобы онъ не жалѣлъ ея и не дозволялъ горю овладѣть собою. Для нея смерть не была расторженіемъ брачнаго союза. Съ вѣрой ребенка она писала Виницію, что тотчасъ-же послѣ мученія на аренѣ она скажетъ Христу, что въ Римѣ остался женихъ ея, Маркъ, который тоскуетъ по ней всѣмъ сердцемъ. Все письмо ея дышало радостью и надеждой. Въ немъ заключалась только одна просьба, связанная съ дѣлами земными, чтобъ Виницій взялъ изъ споліарія ея тѣло и похоронилъ, какъ свою жену, въ гробницѣ, въ которой и самъ разсчитывалъ лежать современемъ.
   Виницій читалъ это письмо съ разрывающеюся душою, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, ему казалось невѣроятнымъ, чтобы Лигія могла погибнуть подъ зубами дикихъ звѣрей и чтобы Христосъ не сжалился надъ нею. Вернувшись домой, онъ написалъ ей, что каждый день будетъ приходить къ стѣнамъ Тулліана и ждать, пока Христосъ не сокрушитъ эти стѣны и не отдастъ ему ее. Онъ приказывалъ ей вѣрить, что Христосъ можетъ даже освободить ее изъ цирка, что великій апостолъ молитъ Его о томъ и что минута освобожденія близка. Центуріонъ христіанинъ долженъ отнести это письмо завтра.
   Но когда на слѣдующій день Виницій пришелъ къ тюрьмѣ, сотникъ первый приблизился къ нему и сказалъ:
   -- Послушай меня, господинъ, Христосъ оказалъ тебѣ милость свою. Сегодня ночью приходили отпущенники цезаря и префекта, чтобы выбрать христіанскихъ дѣвъ для наслажденія. Они спрашивали и о твоей невѣстѣ, но Господь ниспослалъ на нее горячку, отъ которой умираютъ заключенные въ Тулліанѣ, и отпущенники оставили Лигію. Вчера вечеромъ она была безъ памяти, и да будетъ благословенно имя Спасителя, потому что болѣзнь, которая спасла ее отъ позора, можетъ спасти ее и отъ смерти.
   Виницій оперся рукою на плечо солдата, чтобы не упасть, а солдатъ продолжалъ:
   -- Хвала милосердію Господа. Линна схватили и подвергли мукамъ, но, видя, что онъ умираетъ, отпустили его. Можетъ быть и ее отдадутъ теперь, а Христосъ возвратитъ ей здоровье.
   Молодой трибунъ еще съ минуту стоялъ съ поникшей головой, потомъ поднялъ ее и тихо сказалъ:
   -- Да, сотникъ, Христосъ, который спасъ ее отъ позора, избавитъ ее и отъ смерти.
   Онъ до вечера просидѣлъ у стѣнъ тюрьмы, потомъ возвратился домой и приказалъ слугамъ перенести Линна въ одну изъ своихъ подгородныхъ виллъ.
   Но Петроній, узнавъ обо всемъ, рѣшилъ дѣйствовать дальше. Онъ отправился въ другой разъ къ августѣ. Засталъ онъ ее у ложа маленькаго Руфія. Ребенокъ съ разбитой головой бредилъ въ горячкѣ, мать защищала его отъ смерти съ отчаяніемъ и страхомъ въ сердцѣ, думая, что если она и спасетъ его, то, можетъ быть, только для того, чтобы онъ вскорѣ погибъ другою, болѣе страшною смертью.
   Занятая исключительно своимъ горемъ, она даже и слышать не хотѣла о Виниціи и Лигіи, но Петроній еще болѣе напугалъ ее. "Ты оскорбила новое, еще неизвѣстное, божество,-- сказалъ онъ.-- Ты, кажется, чтишь еврейскаго Іегову, а христіане утверждаютъ, что Христосъ -- Сынъ Его. Подумай, не преслѣдуетъ ли тебя гнѣвъ Отца. Кто знаетъ, то, что случилось съ тобою, не ихъ ли месть, а жизнь Руфія не зависитъ ли отъ того, какъ ты поступишь?"
   -- Что же мнѣ дѣлать?-- съ испугомъ спросила Поппея.
   -- Испроси прощеніе у разгнѣваннаго божества.
   -- Какъ?
   -- Лигія больна. Повліяй на цезаря или Тигеллина, чтобъ ее отдали Виницію.
   А она съ отчаяніемъ спросила;
   -- Ты думаешь, что я могу сдѣлать это?
   -- Такъ ты можешь сдѣлать другое. Если Лигія выздоровѣетъ, то она должна идти на смерть. Ступай въ храмъ Весты и потребуй, чтобы virgo magna {Если весталка случайно встрѣчалась съ преступникомъ, котораго вели на казнь, то онъ освобождался.} случайно оказалась возлѣ Тулліана, когда заключенныхъ будутъ вести на казнь, и прикажи ей освободить эту дѣвушку. Великая весталка не откажетъ тебѣ въ этомъ.
   -- А если Лигія умретъ отъ горячки?
   -- Христіане говорятъ, что Христосъ мстителенъ, но справедливъ; можетъ быть, ты смягчишь его однимъ своимъ добрымъ намѣреніемъ.
   -- Пустьонъ покажетъмнѣ какое-нибудь знаменіе, что исцѣлитъ Руфія.
   Петроній пожалъ плечами.
   -- Божественная, я пришелъ сюда не какъ посолъ, я только говорю тебѣ: будь лучше въ мирѣ со всѣми божествами, римскими и другими.
   -- Я пойду,-- надломленнымъ голосомъ сказала Поппея.
   Петроній глубоко вздохнулъ.
   -- Наконецъ-то удалось что-нибудь!-- подумалъ онъ.
   Теперь онъ разсказалъ все это Виницію и прибавилъ:
   -- Проси своего Бога, чтобы Лигія не умерла отъ горячки; если она не умретъ, то великая весталка прикажетъ освободить ее. Сама августа будетъ просить ее объ этомъ.
   Виницій посмотрѣлъ на него глазами, которые тоже свѣтились горячечпымъ блескомъ и отвѣтилъ:
   -- Ее освободитъ Христосъ.
   Поппея, которая, для спасенія Руфія, готова была сожигать гекатомбы всѣмъ богамъ міра, въ тотъ же вечеръ отправилась къ весталкамъ, поручивъ надзоръ за больнымъ ребенкомъ вѣрной невольницѣ, Сильвіи, которая выняньчила и ее.
   Но во дворцѣ приговоръ ребенку былъ уже произнесенъ, и лишь только носилки императрицы скрылись за большими воротами, въ комнату, гдѣ лежалъ маленькій Руфій, вошли два отпущенника цезаря. Одинъ бросился на Сильвію и заткнулъ ей ротъ, другой схватилъ мѣдную статую Сфинкса и однимъ ударомъ оглушилъ ее. Потомъ отпущенники приблизились къ Руфію. Томимый горячкой, мальчикъ, не отдавая себѣ отчета, что дѣлается вокругъ него, улыбался пришедшимъ и щурилъ свои прелестные глаза, какъ будто стараясь разглядѣть ихъ. А они сняли съ няньки поясъ, такъ называемый "cingulum", закрутили вокругъ шеи Руфія и стали душить его. Ребенокъ позвалъ мать и умеръ. Затѣмъ они завернули его въ одѣяло, сѣли на заранѣе приготовленныхъ лошадей и помчались въ Остію, гдѣ бросили тѣло въ море.
   Поппея, не заставъ великой дѣвственницы, которая вмѣстѣ другими весталками была у Ватинія, скоро вернулась во дворецъ. Увидавъ пустую кровать и застывшее тѣло Сильвіи, она лишилась чувствъ, а когда ее привели въ себя, стала кричать, и ея дикій крикъ раздавался всю ночь и весь слѣдующій день.
   Но на третій день цезарь повелѣлъ ей явиться на пиръ, и она, одѣвшись въ аметистовую тунику, пришла и сидѣла, съ каменнымъ лицомъ, златоволосая, молчаливая, прекрасная и зловѣщая, какъ ангелъ смерти.
  

ГЛАВА XIII.

   Прежде чѣмъ Флавіи воздвигли Колизей, амфитеатры въ Римѣ строились чаще изъ дерева, а потому они почти всѣ сгорѣли во время пожара. Неронъ, для обѣщанныхъ имъ игръ, приказалъ построить нѣсколько новыхъ амфитеатровъ, въ томъ числѣ одинъ громадныхъ размѣровъ. Для постройки его, тотчасъ послѣ окончанія пожара, стали по морю и по Тибру свозить огромныя деревья изъ лѣсовъ Атласа. Такъ какъ игры великолѣпіемъ и числомъ жертвъ должны были превзойти всѣ предыдущія, то явилась надобность въ болѣе обширномъ помѣщеніи для людей и для звѣрей. Тысячи людей днемъ и ночью работали на постройкахъ. Въ народѣ разсказывали о какихъ-то необыкновенныхъ колоннахъ, украшенныхъ бронзою, янтаремъ, слоновою костью и черепахой. Кацалы, бѣгущіе вдоль сидѣній и наполненные ледяною водою съ горъ, должны были поддерживать прохладу даже во время самаго сильнаго зноя. Огромные пурпурные velarium {Мѣста для зрителей были подъ открытымъ небомъ, а потому надъ мѣстами натягивали большіе пологи или занавѣси -- velarium.} защищали зрителей отъ солнечныхъ лучей и отъ дождя. Въ проходахъ были поставлены кадильницы для сжиганія арабскихъ благовоній, на верху были помѣщены снаряды для окропленія зрителей шафранною водой и вервеной. Знаменитые архитекторы, Северъ и Целеръ, напрягали все свое искусство, чтобы создать амфитеатръ небывалый и вмѣстѣ съ тѣмъ могущій вмѣстить такое число зрителей, какое не вмѣщалъ еще ни одинъ амфитеатръ.
   И вотъ, въ тотъ день, когда долженъ былъ начаться "ludus matutinus" (утреннее представленіе), толпы черни съ разсвѣта ожидали открытія воротъ и съ наслажденіемъ прислушивались къ рычанію львовъ, хриплымъ голосамъ пантеръ и вою собакъ. Звѣрей не кормили вотъ уже два дня, кромѣ того: мимо нихъ проносили окровавленные куски мяса, чтобы тѣмъ болѣе возбудить ихъ бѣшенство и голодъ. И минутами подымалась такая буря дикаго рева, что люди, стоящіе возлѣ цирка, не могли разговаривать, а болѣе впечатлительные блѣднѣли отъ страха. Но съ восходомъ солнца изъ цирка послышались пѣсни громкія, но спокойныя, и толпа прислушивалась къ нимъ съ изумленіемъ. "Христіане, христіане!" Дѣйствительно, христіанъ во множествѣ пригнали ночью въ амфитеатръ и не изъ одной только тюрьмы, какъ предполагалось раньше, но изо всѣхъ понемногу. Народъ зналъ, что зрѣлища продлятся цѣлые недѣли и мѣсяцы, но теперь спорили другъ съ другомъ о томъ, удастся ли покончить въ одинъ день съ христіанами, предназначенными на сегодня. Голоса мужчинъ, женщинъ и дѣтей, поющихъ утреннюю молитву, были такъ многочисленны, что знатоки утверждали, что если на арену будутъ посылать сразу даже по сто и по двѣсти человѣкъ, то звѣри утомятся, насытятся и не успѣютъ разорвать всѣхъ до вечера. Другіе говорили, что большое число жертвъ, выступающихъ на арену, развлекаетъ вниманіе и не позволяетъ любоваться зрѣлищемъ какъ слѣдуетъ. По мѣрѣ того, какъ приближалось время открытія вомиторіевъ,-- коридоровъ, ведущихъ внутрь зданія,-- толпа оживилась, повеселѣла и заспорила о различныхъ вещахъ, касающихся зрѣлища. Начали образовываться партіи, одни утверждали, что людей лучше всего разрываютъ львы, другіе стояли за тигровъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ бились объ закладъ. Были и такіе: что разсуждали только о гладіаторахъ, которые должны были выступить раньше христіанъ, и мнѣнія опять дѣлились то за самнитовъ, то за галловъ, то за мирмиллоновъ, то за ѳракійцевъ, то за ретіаріевъ {Гладіаторы различались между собою вооруженіемъ и способами сраженія. Такъ, retiarii не имѣли ни шлемовъ, ни другого оборонительнаго оружіи, а вмѣсто наступательнаго оружія -- сѣть, которую они накидывали на противника, легкій трезубецъ и малый мечъ.}. Еще рано утромъ отряды гладіаторовъ, подъ предводительствомъ ихъ учителей -- ланистовъ, начали стекаться въ амфитеатръ. Не желая утомлять себя раньше времени, они шли безъ оружія, иногда совершенно голые, иногда съ зелеными вѣтвями въ рукахъ или украшенпые цвѣтами, молодые, прекрасные, полные жизни. Тѣла, натертыя масломъ, мускулистыя, какъ бы изваянныя изъ мрамора, приводили въ восторгъ народъ, обожавшій красоту формъ. Многіе были извѣстны толпѣ. То и дѣло раздавались крики: "Здравствуй, Фурній! здравствуй, Леонъ! здравствуй, Максимъ! здравствуй, Діомедъ!" Молодыя дѣвушки обращали къ нимъ глаза, полные любви, а гладіаторы высматривали тѣхъ, что покрасивѣе, и посылали имъ поцѣлуй или обращались съ шутливыми словами: "обойми, прежде чѣмъ смерть обниметъ меня!" -- какъ будто никакое несчастіе не угрожало имъ. И они исчезли за воротами, изъ которыхъ немногимъ было суждено выйти живыми. Но новые отряды привлекали въ свою сторону вниманіе толпы. За гладіаторами шли мастигофоры, то-есть люди, вооруженные бичами,^на обязанности которыхъ лежало стегать борющихся и тѣмъ приводить ихъ въ большую ярость. Потомъ мулы тащили по направленію къ "споліарію" цѣлые обозы телѣгъ съ грудами деревянныхъ гробовъ. При видѣ ихъ народъ радовался и по числу ихъ заключалъ о размѣрахъ зрѣлища. Потомъ шли люди, которые должны были добивать раненыхъ, наряженные или Харономъ, или Меркуріемъ, наблюдающіе за порядкомъ въ циркѣ, невольники, на которыхъ лежала обязанность разносить яства и напитки зрителямъ, наконецъ, преторіанцы, которыхъ каждый цезарь постоянно держалъ подъ рукою въ амфитеатрѣ.

[]

   Наконецъ, вомиторіи были открыты, и толпа хлынула внутрь цирка. Собравшихся было такое множество, что они текли и текли въ теченіе нѣсколькихъ часовъ; нужно было удивляться, что амфитеатръ былъ въ состояніи поглотить такое число людей. Рычаніе звѣрей, почуявшихъ испаренія человѣческихъ тѣлъ, еще болѣе усилилось. Занимая мѣста, толпа шумѣла, какъ волна во время бури.
   Наконецъ, прибылъ префектъ города, окруженный вигилами, и вслѣдъ за нимъ непрерывною цѣпью потянулись носилки сенаторовъ, консуловъ, преторовъ, эдиловъ, правительственныхъ и дворцовыхъ чиновниковъ, патриціевъ и изящныхъ женщинъ. Нѣкоторые носилки сопровождали ликторы съ пучками розогъ въ рукахъ, другіе были окружены толпою рабовъ. На солнце сверкала позолота носилокъ, бѣлыя и цвѣтныя платья, перья, серьги, драгоцѣнные каменья и сталь топоровъ. Изъ цирка доносились крики, которыми народъ привѣтствовалъ могущественныхъ сановниковъ Преторіанцы все еще прибывали маленькими отрядами.
   Жрецы изъ различныхъ храмовъ явились нѣсколько позднѣе, а послѣ нихъ принесли великую дѣву Весты, которой предшествовали ликторы. Чтобы начать представленіе, недоставало только цезаря, который, не желая томить народъ и возбуждать его противъ себя долгимъ ожиданіемъ, прибылъ тотчасъ-же вмѣстѣ съ августою и своими приближенными.
   Петроній явился съ другими августіанами, въ однихъ носилкахъ съ Виниціемъ.. Онъ зналъ, что Лигія больна и лежитъ въ безпамятствѣ; но такъ какъ въ послѣдніе дни доступъ въ тюрьмы былъ строжайшимъ образомъ запрещенъ, прежніе стражи замѣнены новыми, которые не смѣли разговаривать съ тѣмні кто приходилъ справляться о заключенныхъ, то Виницій не былъ увѣренъ, нѣтъ-ли Лигіи въ числѣ жертвъ, предназначенныхъ для перваго дня зрѣлищъ. Львамъ на растерзаніе могли прислать и больного человѣка. Но такъ какъ жертвы должны были быть зашиты въ звѣриныя шкуры, а на арену выгоняться цѣлыми толпами, то изъ зрителей никто не могъ удостовѣриться, находится-ли въ числѣ этихъ жертвъ тотъ, кто ихъ интересуетъ. Сторожа и вся прислуга амфитеатра были подкуплены, съ бестіаріями было условлено, что они скроютъ Лигію въ какомъ-нибудь темномъ уголкѣ амфитеатра, а ночью выдадутъ ее въ руки слуги Виниція, который тотчасъ-же увезетъ ее въ Альбанскія горы. Петроній, посвященный во всѣ тайны Виниція, совѣтовалъ ему отправиться вмѣстѣ съ нимъ въ амфитеатръ, а во время шума и толкотни спуститься внизъ къ заключеннымъ и, во избѣжаніе могущихъ быть ошибокъ, указать сторожамъ Лигію.
   Сторожа впустили Виниція въ маленькую дверь, въ которую входили и сами. Одинъ изъ нихъ, по имени Сиръ, тотчасъ-же повелъ молодого трибуна къ христіанамъ.
   -- Я не знаю, господинъ, найдешь-ли ты, что ищешь,-- сказалъ онъ по дорогѣ.-- Мы разспрашивали о дѣвицѣ Лигіи, но намъ никто не отвѣчалъ, можетъ быть, потому, что намъ не вѣрятъ.
   -- А христіанъ много здѣсь?-- спросилъ Виницій.
   -- Многіе, господинъ, должны будутъ остаться на завтра.
   -- Есть больные въ числѣ ихъ?
   -- Такихъ, какіе не могли-бы стоять на ногахъ, нѣтъ.
   Сиръ отворилъ дверь, и они очутились какъ бы въ огромномъ залѣ, низкомъ и темномъ; свѣтъ проникалъ сю, а только сквозь рѣшетчатое отверстіе, выходящее на арену. Сначала Виницій ничего не могъ видѣть, онъ слышалъ только шумъ голосовъ и крики людей, доходящіе изъ амфитеатра, но, по мѣрѣ того, какъ его глаза привыкали къ мраку, онъ сталъ различать цѣлыя толпы странныхъ существъ, похожихъ на волковъ и медвѣдей. То были христіане, зашитые въ звѣриныя шкуры. И тамъ, и здѣсь, по длиннымъ волосамъ, спускающимся по шкурѣ, можно было отгадать, что это стоитъ женщина. Матери, похожія на волчицъ, держали на рукахъ такихъ-же косматыхъ дѣтей. Но изъ подъ шкуръ виднѣлись свѣтлыя лицы и глаза, блестѣвшіе во мракѣ радостью и воодушевленіемъ. Было ясно, что большинствомъ изъ этихъ людей овладѣла одна мысль, неземная, которая еще при жизни сдѣлала ихъ нечувствительными ко всему, что творилось вокругъ нихъ и что могло ихъ ожидать. Виницій спрашивалъ ихъ о Лигіи, но одни смотрѣли на него глазами человѣка, только что очнувшагося отъ сна, и ничего не отвѣчали, другіе улыбались ему и прикладывали палецъ къ губамъ или указывали на желѣзную рѣшетку, сквозь которую проникали яркіе снопы лучей. Только дѣти плакали, испуганныя рычаньемъ звѣрей, воемъ собакъ и звѣринымъ видомъ матерей. Виницій, идя рядомъ со сторожемъ Сиромъ, заглядывалъ во всѣ лица, искалъ, разспрашивалъ, иногда натыкался на тѣла упавшихъ въ обморокъ отъ тѣсноты, духоты и жары, и протискивался дальше, въ темную глубь залы, которая казалась такою-же огромной, какъ самъ амфитеатръ.

[]

   Онъ вдругъ остановился. Его поразилъ какой-то знакомый голосъ. Прислушавшись съ минуту, онъ протолкался черезъ толпу и сталъ ближе къ тому мѣсту, откуда раздавался голосъ. Лучъ свѣта падалъ на лицо говорившаго, и Виницій узналъ исхудалое и неумолимое лицо Криспа, выглядывавшее изъ подъ волчьей шкуры...
   -- Оплакивайте грѣхи ваши,-- говорилъ Криспъ,-- ибо минута близка. Но кто думаетъ, что одною смертью искупитъ свои прегрѣшенія, тотъ совершаетъ новый грѣхъ и будетъ ввергнутъ въ огонь вѣчный. Каждымъ грѣхомъ, который вы совершали при жизни, вы возобновляли муки Христа, какъ-же вы смѣете думать, что ожидающія васъ страданія могутъ искупить вашу прошлую жизнь? Нынѣ одинаковою смертью умрутъ и праведные, и грѣшные, но Господь отличитъ своихъ праведниковъ. Горе вамъ,-- львы растерзаютъ ваши тѣла, но не разорвутъ ни прегрѣшеній вашихъ, ни счетовъ вашихъ съ Богомъ. Господь былъ столь милосердъ, что дозволилъ пригвоздить Себя ко кресту за васъ, но отнынѣ будетъ только Судьею, Который ни одного грѣха не оставитъ безъ наказанія. Вы, которые мнили, что мученіями изгладите ваши вины, грѣшите противъ справедливости Божіей и тѣмъ суровѣе будете осуждены. Кончилось милосердіе, насталъ часъ гнѣва. Божія. Черезъ минуту вы предстанете предъ страшнымъ судомъ, предъ которымъ и добродѣтельный едва-едва устоитъ. Сокрушайтесь о грѣхахъ вашихъ, ибо врата ада разверсты, и горе вамъ, мужи и жены, горе вамъ, отцы и дѣти!
   Протянувъ костлявыя руки, Криспъ потрясалъ ими надъ склоненными головами христіанъ, безстрашный, но и неумолимый даже передъ лицомъ смерти, на которую вскорѣ должны были идти всѣ осужденные. Послышались голоса: "будемъ сокрушаться о грѣхахъ нашихъ! "--потомъ наступило молчаніе, и слышенъ былъ только плачъ дѣтей. У Виниція кровь застыла съ жилахъ. Онъ, который всю надежду возлагалъ на милость Христа, теперь услышалъ, что наступилъ день гнѣва и что даже смертью на аренѣ не вымолить милосердія. Правда, въ головѣ его промелькнула быстрая, какъ молнія, мысль, что апостолъ Петръ иначе говорилъ-бы съ идущими на смерть, но, тѣмъ не менѣе, грозныя, полныя фанатизма слова Криспа и эта темная зала съ рѣшетками, за которыми находилась арена мученій, и близость ея, и обиліе жертвъ, готовыхъ уже итти на смерть,-- наполнили душу его страхомъ и ужасомъ. Все это, взятое вмѣстѣ, показалось ему страшнымъ, во сто разъ болѣе ужаснымъ, чѣмъ самыя кровавыя битвы, въ которыхъ онъ принималъ участіе. Жара и духота начинали душить его, на лбу выступили капли холоднаго пота. Имъ овладѣлъ страхъ, какъ-бы и онъ не упалъ въ обморокъ, но едва онъ только вспомнилъ, что каждую минуту могутъ отвориться рѣшетки,-- онъ сталъ громко звать Лигію и Урса, въ надеждѣ, что если не они, то кто-нибудь изъ знающихъ ихъ отвѣтитъ ему.
   И, дѣйствительно, въ ту-же минуту какой-то человѣкъ, наряженный. медвѣдемъ, дернулъ Виниція за ногу и сказалъ:
   -- Господинъ, они остались въ тюрьмѣ. Меня взяли послѣдняго, и я видѣлъ, какъ она больная лежитъ на ложѣ.
   -- Кто ты?
   -- Землекопъ. Въ моей хижинѣ апостолъ крестилъ тебя. Три дня тому назадъ меня схватили, а сегодня я уже умру.
   Виницій вздохнулъ свободнѣе. Входя сюда, онъ хотѣлъ найти Лигію, а теперь готовъ былъ благодарить Христа, что ея здѣсь нѣтъ, и видѣть въ этомъ знакъ Его милосердія. Землекопъ еще разъ дернулъ его ногу и сказалъ:
   -- Ты помнишь, господинъ, я провелъ тебя въ сарай, гдѣ поучалъ апостолъ?
   -- Помню,-- отвѣтилъ Виницій.
   -- Я его видѣлъ позже, за день до того, какъ меня схватили. Онъ благословилъ меня и сказалъ, что придетъ въ амфитеатръ проститься съ умирающими. Я хотѣлъ-бы смотрѣть на него въ минуту смерти и видѣть крестъ -- тогда мнѣ легче было-бы умирать. Господинъ, если ты знаешь, гдѣ онъ, то скажи мнѣ.
   Виницій понизилъ голосъ и отвѣтилъ:
   -- Онъ среди людей Петронія, одѣтъ въ невольничью одежду. Я не знаю, гдѣ онъ выбралъ мѣсто, но когда возвращусь въ циркъ, то увижу. Ты смотри на меня, когда выйдешь на арену, а я встану и повернусь лицомъ въ ихъ сторону, тогда ты глазами найдешь его.
   -- Благодарю тебя, господинъ. Миръ съ тобою.
   -- Да будетъ милосердъ къ тебѣ Спаситель.
   -- Аминь.
   Виницій вышелъ изъ куникула и направился въ амфитеатръ, гдѣ у него было мѣсто рядомъ съ Петроніемъ среди другихъ приближенныхъ цезаря.
   -- Здѣсь она?-- спросилъ его Петроній.
   -- Нѣтъ. Осталась въ тюрьмѣ.
   -- Слушай, что мнѣ еще пришло въ голову, но когда будешь слушать, то смотри... ну, на Нигидію, напримѣръ, сдѣлай видъ, что мы разговариваемъ объ ея прическѣ... Тигеллинъ и Хилонъ глядятъ на насъ въ эту минуту... Итакъ, слушай: пускай Лигію ночью положатъ въ гробъ и вынесутъ изъ тюрьмы, какъ мертвую, объ остальномъ ты самъ позаботишься.
   -- Да,-- отвѣтилъ Виницій.
   Въ это время Туллій Сенеціонъ наклонился къ нимъ и спросилъ:
   -- Не знаете, дадутъ христіанамъ оружіе или нѣтъ?
   -- Не знаемъ,-- отвѣтилъ Петроній.
   -- Я хотѣлъ-бы, чтобы дали,-- сказалъ Туллій,-- иначе арена скоро сдѣлается похожею на лавку мясника. Но, что за великолѣпный амфитеатръ!
   Дѣйствительно, видъ были превосходный. Нижнія скамьи, занятыя мужами въ тогахъ, бѣлѣли, какъ снѣгъ. Въ раззолоченномъ podium сидѣлъ цезарь въ брилліантовомъ ожерельѣ, съ золотымъ вѣнцомъ на головѣ, рядомъ съ нимъ -- прекрасная и угрюмая августа, а по сторонамъ нихъ весталки, высшіе сановники, сенаторы въ плащахъ, обшитыхъ пурпуромъ, воины въ блестящихъ латахъ,-- словомъ все, что въ Римѣ было могущественно, блестяще и богато. Въ заднихъ рядахъ сидѣли воины, а выше, кругомъ, чернѣло море человѣческихъ головъ, надъ которымъ отъ столба до столба свѣшивались гирлянды, сплетенныя изъ розъ, лилій, плюща и листьевъ винограда.
   Народъ разговаривалъ громко, распѣвалъ пѣсни, иногда разражался хохотомъ при какой-нибудь остротѣ, которая переходила изъ ряда въ рядъ, и стучалъ отъ нетерпѣнія ногами, чтобы ускорить начало зрѣлища.
   Наконецъ, топотъ дошелъ до крайности. Тогда префектъ города, который еще раньше съ блестящею свитой объѣхалъ арену, далъ знакъ платкомъ, и весь амфитеатръ потрясся отъ дружнаго крика.
   Обыкновенно зрѣлища открывались охотою на дикихъ звѣрей, въ которой показывали свое искусство сѣверные и южные варвары, но теперь звѣрей и такъ было черезчуръ много, а потому представленіе началось съ андабатовъ, то-есть съ гладіаторовъ, носящихъ шлемы безъ отверстій для глазъ и поэтому дерущихся наудачу. Нѣсколько андабатовъ, выйдя на арену, начали размахивать мечами въ воздухѣ, а мастигофоры, при помощи длинныхъ вилъ, подвигали ихъ другъ къ другу. Болѣе избалованные зрители равнодушно, чуть не съ презрѣніемъ смотрѣли на это, но народъ забавлялся неловкими движеніями андабатовъ, а когда они случайно сталкивались спинами, разражался громкимъ хохотомъ и кричалъ: "вправо!", "влѣво!", "прямо!". Нѣсколько паръ, однако, сцѣпились и борьба начинала становиться кровавою. Разъяренные борцы бросали щиты, подавали другъ другу лѣвую руку, чтобы не разлучаться больше и дрались на смерть. Кто падалъ, поднималъ палецъ кверху, прося этимъ знакомъ о пощадѣ, но при началѣ зрѣлища народъ обыкновенно требовалъ смерти раненыхъ, лица которыхъ никто не могъ различить подъ ихъ шлемомъ. Число борцовъ становилось все меньше и меньше, наконецъ, когда осталось только двое, ихъ столкнули такъ, что они упали на песокъ и закололи другъ друга. При крикахъ народа "peractum est!" ("кончено!"), слуги убрали трупы, мальчики заровняли кровавые слѣды на аренѣ и посыпали ее листьями шафрана.
   Теперь подошла очередь болѣе серьезной борьбы, возбуждающей любопытство не только толпы, но и людей съ тонкимъ вкусомъ. Обыкновенно при такихъ случаяхъ молодые патриціи бились объ закладъ на огромныя суммы и часто проигрывали все до послѣдней нитки. Изъ рукъ въ руки начали уже переходить дощечки,-- на нихъ начертывались имена гладіаторовъ, а также количество сестерцій, которыя каждый ставилъ за своего избранника. "Spectati", то-есть борцы, которые уже выступали на арену и одерживали побѣды, находили больше сторонниковъ, но между играющими были и такіе, что ставили значительныя суммы на новыхъ, никому неизвѣстныхъ гладіаторовъ,-- въ надеждѣ на то, что въ случаѣ ихъ побѣды, они получатъ огромный выигрышъ. Бились объ закладъ и самъ цезарь, и жрецы, и весталки, и сенаторы, и воины, и народъ. У кого не хватало денегъ, тотъ часто ставилъ своіе собственную свободу. Толпа съ біеніемъ сердца и тревогой ожидала появленія борцовъ, иные громко обѣщали принести жертву богамъ, чтобы привлечь ихъ благоволеніе на своего избранника.
   И когда раздался оглушительный звукъ трубъ, въ амфитеатрѣ все смолкло. Тысячи глазъ обратились на огромные засовы, къ которымъ приблизился человѣкъ, одѣтый Харономъ и, среди всеобщаго молчанія, три раза стукнулъ въ нихъ молотомъ, какъ бы вызывая на смерть людей, находящихся за этими засовами. Медленно отворились обѣ половины воротъ, показывая свою черную пасть, изъ которой на ярко-освѣщенную арену начали появляться гладіаторы. Шли они отрядами, по двадцати пяти человѣкъ, ѳракійцы, мирмиллоны, самниты, галлы,-- каждые отдѣльно, всѣ тяжело вооруженные. Наконецъ, появились ратіаріи, съ сѣтью въ одной рукѣ, съ трезубцемъ въ другой. Послышались одиночныя рукоплесканія, которыя вскорѣ обратились въ оглушительную бурю. Сверху до низу виднѣлись разгорѣвшіяся лица, хлопающія руки и открытыя уста, изъ которыхъ вырывались крики. Гладіаторы обошли всю арену ровнымъ и твердымъ шагомъ, сверкая оружіемъ и богатыми латами, потомъ остановились передъ подіумомъ цезаря, гордые, спокойные, блестящіе. Пронзительный голосъ рога прекратилъ рукоплесканія; тогда гладіаторы протянули кверху правую руку и, поднимая глаза къ цезарю, закричали, или, вѣрнѣе, запѣли протяжными голосами:
  
   "Ave, caesar imperator!
   Morituri te salutant!" *).
   *) Здравствуй, цезарь императоръ! люди, готовые на смерть, тебя привѣтствуютъ.
  
   Потомъ они быстро разошлись и заняли свои мѣста на аренѣ.
   Они должны были нападать другъ на друга цѣлыми отрядами, но сначала знаменитымъ борцамъ былъ дозволенъ рядъ состязаній въ единоборствѣ, въ которыхъ лучше выказывалась ихъ сила, ловкость и отвага. Изъ отряда "галловъ" выдѣлился гладіаторъ, знакомый любителямъ амфитеатра подъ именемъ "Мясника" (Lanio), побѣдитель на многихъ играхъ. Въ большомъ шлемѣ и панцырѣ, который обхватывалъ спереди и сзади его могучую грудь, онъ, на фонѣ желтой арены, казался какимъ-то огромнымъ, блестящимъ жукомъ. Не менѣе знаменитый ратіарій, Rалендіонъ, выступилъ противъ него.
   Между зрителями пошли заклады.
   -- Пятьсотъ сестерцій за галла!
   -- Пятьсотъ за Календіона!
   -- Клянусь Геркулесомъ! Тысячу!
   -- Двѣ тысячи!

[]

   Тѣмъ временемъ галлъ, дойдя до середины арены, началъ отступать, назадъ съ выставленнымъ мечомъ и, наклоняя голову, внимательно слѣдилъ сквозь отверстія шлема за движеніями противника, а ратіарій, легкій, съ пластическими формами, совершенно голый, за исключеніемъ невязки вокругъ бедеръ, быстро носился вокругъ своего тяжелаго врага" изящно махая сѣтью, и распѣвая обычную пѣсню ратіаріевъ:.
  
   Не тебя ловлю, я ловлю рыбу.
   Что ты бѣжишь отъ меня, галлъ!
  
   Но галлъ не бѣжалъ; онъ остановился и незамѣтно сталъ поворачиваться на мѣстѣ, чтобы всегда имѣть врага передъ собою. Въ его фигурѣ и уродливой большой головѣ теперь было что-то страшное. Зрителя хорошо понимали, что эта тяжелая, закованная въ мѣдь масса подготовляется къ неожиданному прыжку, который положитъ конецъ борьбѣ. Тѣмъ временемъ ратіарій, то подскакивалъ къ нему, то отпрыгивалъ назадъ, такъ быстро размахивая своими тройными вилами, что глазъ человѣческій съ трудомъ могъ услѣдить за нимъ. Звукъ трезубца о щитъ раздавался не одинъ разъ, но галлъ даже не сдвинулся,-- настолько велика была его сила. Казалось, все его вниманіе было обращено не на трезубецъ, а на сѣть, которая постоянно кружилась надъ его головою, какъ зловѣщая птица. Зрители, задерживая духъ въ груди, слѣдили за мастерской игрой гладіаторовъ. Ланіонъ, воспользовавшись удобною минутой, бросился, наконецъ, на противника, но тотъ съ одинаковою ловкостью проскользнулъ подъ его мечомъ и, поднявши руку, выпрямившись" бросилъ сѣть.
   Галлъ, повернувшись на мѣстѣ, отбросилъ сѣть щитомъ, потомъ оба борца разошлись въ разныя стороны. Въ амфитеатрѣ послышались крики: "macte!" и въ нижнихъ рядахъ устраивались новые заклады. Самъ цезарь, который разговаривалъ съ весталкой Рубріей и не обращалъ до сихъ, поръ особеннаго вниманія на зрѣлище, теперь повернулъ голову къ аренѣ.
   Гладіаторы снова начали бороться такъ ловко, съ такимъ знатенъ дѣла, что по временамъ казалось, будто дѣло шло не о жизни и смерти, а только о томъ, какъ бы лучше выказать свое искусство. Ланіонъ еще два раза увернулся отъ сѣти и началъ снова пятиться къ краю арены. Тогда зрители, поставившіе противъ него, не желая дать ему перевести духъ, стали кричать: "Нападай!" Галлъ послушался и напалъ. Плечоратіарія обагрилось кровью, сѣть повисла на его рукѣ. Ланіонъ съежился: и прыгнулъ, намѣреваясь нанести послѣдній ударъ. Но въ эту минуту Календіонъ, который нарочно притворился, что не можетъ владѣть сѣтью" перегнулся на бокъ, уклонился отъ удара меча и, просунувъ трезубецъ между колѣнъ противника, повалилъ его на землю.
   Ланіонъ хотѣлъ встать, но въ одно мгновеніе ока его опутали роковые шнуры, въ которыхъ съ каждымъ движеніемъ все сильнѣе и сильнѣе запутывались его руки и ноги. А удары трезубца съ неслыханною быстротой пригвождали его къ землѣ. Онъ еще разъ собралъ всѣ усиліи" оперся на руки, напрягся, чтобы встать,-- напрасно! Ланіонъ поднялъ въ головѣ безоружную руку и упалъ навзничь. Календіонъ зубцами своихъ вилъ притиснулъ его шею къ землѣ, оперся обѣими руками на древко и повернулся къ ложѣ цезаря.

[]

   Весь циркъ задрожалъ отъ рукоплесканій и рева людскихъ голосовъ. Для тѣхъ, кто держалъ за Календіона, онъ въ настоящую минуту былъ выше цезаря. Желанія народа раздвоились. Половина желала смерти Ланіона, другая требовала его помилованія, но ратіарій смотрѣлъ только на ложу цезаря и весталокъ, и ждалъ рѣшенія.
   Къ несчастію, Неронъ не любилъ Ланіона. На предыдущихъ игрищахъ онъ поставилъ за него большую сумму денегъ и проигралъ. Цезарь протянулъ руку изъ подіума и обратилъ большой палецъ къ землѣ.
   Весталки тотчасъ же повторили этотъ знакъ. Тогда Календіонъ сталъ колѣномъ на грудь галла, вынулъ изъ-за пояса короткій ножъ и, отстранивъ панцырь отъ шеи противника, вонзилъ ему въ горло по рукоять трехгранное остріе.
   -- Peractum est!-- раздались голоса въ амфитеатрѣ.
   Ланіонъ вздрогнулъ, какъ зарѣзанный быкъ, ноги его судорожно копали песокъ, потомъ онъ выпрямился и остался недвижимъ.
   Меркурію не пришлось прижигать его раскаленнымъ желѣзомъ, чтобы убѣдиться въ смерти галла. Его вытащили вонъ и ихъ мѣсто заступили другія пары, и только послѣ нихъ началось состязаніе цѣлыхъ отрядовъ. Народъ принималъ въ немъ участіе душой, сердцемъ и глазами, вылъ, рычалъ, свисталъ, рукоплескалъ, смѣялся, ободрялъ состязающихся, приходилъ въ безуміе. На аренѣ два отряда гладіаторовъ бились съ яростью дикихъ звѣрей,-- грудь ударялась о грудь, тѣла сплетались въ смертельныхъ объятіяхъ, кости трещали, мечи исчезали въ груди, изъ побѣлѣвшихъ губъ потоками лилась кровь на песокъ. Нѣкоторыми изъ новичковъ подъ конецъ овладѣлъ такой страшный ужасъ, что они вырвались изъ свалки и хотѣли бѣжать, но мастигофоры палками со свинцовымъ набалдашникомъ снова загнали ихъ въ толпу. На пескѣ образовались большія темныя пятна; цѣлыя кучи нагихъ и одѣтыхъ тѣлъ валялись на пескѣ. Живые бились на трупахъ, спотыкались объ оружіе, о щиты, разбивали въ кровь ноги о поломанное оружіе и падали. Народъ былъ внѣ себя отъ восторга, упивался смертью, дышалъ ею, наслаждался ея зрѣлищемъ и съ восторгомъ вбиралъ въ грудь ея испаренія.
   Побѣжденные полегли почти всѣ, лишь нѣсколько раненыхъ пали на колѣна посерединѣ арены и простирали къ зрителямъ руки съ мольбою о пощадѣ. Побѣдителямъ роздали награды, вѣнки, вѣтви оливы,-- наступила минута отдыха, которая, по повелѣнію всемогущаго цезаря, обратилась въ пиръ. Въ курильницахъ задымились благоуханія; особые невольники окропляли народъ шафранной и фіалковою водой. Повсюду разносили жареное мясо, пирожное, вино и плоды. Народъ пожиралъ все это, разговаривалъ и поднималъ возгласы въ честь цезаря чтобы склонить его этимъ къ еще большей щедрости. И дѣйствительно, когда голодъ и жажда были утолены, сотни невольниковъ внесли корзинки съ подарками, а мальчики, одѣтые амурами, вынимали оттуда различныя вещи и обѣими руками бросали ихъ зрителямъ. При раздачѣ лотерейныхъ "тессеръ" среди скамей произошла драка; народъ тѣснился, давилъ другъ друга, перескакивалъ черезъ скамьи. Кто получалъ счастливый билетъ, тотъ могъ выиграть домъ съ садомъ, невольника, великолѣпную одежду или какого-нибудь рѣдкостнаго дикаго звѣря, котораго впослѣдствіи могъ продать въ амфитеатръ. Происходила такая давка, что преторіанцы часто принуждены были водворять порядокъ при помощи оружія.

[]

   Болѣе состоятельные не принимали участія въ дракѣ за тессеры. Приближенные цезаря въ это время забавлялись Хилономъ и подсмѣивались надъ его напрасными усиліями смотрѣть спокойно на бойню и потоки крови. Напрасно несчастный грекъ хмурилъ брови, закусывалъ губы и сжималъ кулаки такъ, что его ногти впивались въ ладони. Его греческая натура и трусость не выносили такихъ зрѣлищъ. Лицо его поблѣднѣло, лобъ покрылся каплями пота, зубы начали стучать и по всему тѣлу пробѣгала невольная дрожь. Послѣ состязанія онъ немного пришелъ въ себя, но когда, надъ нимъ стали подсмѣиваться, его охватило бѣшенство и онъ началъ отчаянно огрызаться.
   -- Ну, грекъ, видно для тебя невыносимъ видъ разорванной человѣческой кожи!-- говорилъ Ватиній и дергалъ его за бороду.
   Хилонъ оскалилъ на него два своихъ послѣднихъ желтыхъ зуба и отвѣтилъ: ч
   -- Мой отецъ не былъ сапожникомъ, и я не умѣю чинить кожи.
   -- Macte! habet! послышалось нѣсколько голосовъ. Цезарь тоже хлопалъ въ ладони и повторялъ: "macte!" Къ греку подошелъ Петроній, дотронулся до его плеча своею рѣзною тростью изъ слоновой кости и холодно сказалъ:
   -- Это хорошо, философъ, но ты заблуждаешься только въ одномъ: боги сотворили тебя мелкимъ воришкой, а ты сдѣлался демономъ, и поэтому ты не выдержишь.
   Старикъ посмотрѣлъ на Петронія своими красными глазами, но на этотъ разъ не нашелъ дерзкаго отвѣта. На минуту онъ замолкъ, потомъ отвѣтилъ съ видимымъ усиліемъ:
   -- Выдержу!..
   Тѣмъ временемъ трубы дали знать, что перерывъ оконченъ, и зрѣлище возобновится. Народъ началъ расходиться изъ проходовъ, куда собрался, чтобы размять ноги и поболтать. Опять пошли обычныя ссоры изъ-за мѣстъ, но мало-по-малу шумъ сталъ утихать, и амфитеатръ приводилъ въ порядокъ. На аренѣ появились люди и начали разбивать песокъ, кое-гдѣ слипшійся комками.
   Приходила очередь христіанъ. Такъ какъ для народа предстоящее зрѣлище являлось новостью, никто не зналъ, какъ христіане будутъ держать себя, и ихъ ждали съ любопытствомъ. Ждали чего-то необычайнаго, почему настроеніе толпы было сосредоточенное, но непріязненное къ христіанамъ. Какъ бы то ни было, люди, которые должны были появиться сейчасъ, сожгли Римъ и его сокровища, собранныя вѣками. Они питались кровью дѣтей, отравляли источники, проклинали весь человѣческій родъ и совершали самыя отвратительныя преступленія. Пробудившейся ненависти мало было самыхъ суровыхъ каръ, и если какое-нибудь опасеніе пугало сердце народа, то только одно: будутъ-ли мученія осужденныхъ равны ихъ преступленіямъ.
   Солнце поднялось высоко, и лучи его, проходя сквозь пурпуровый "velarium", залили амфитеатръ кровавымъ свѣтомъ. Песокъ принялъ огненную окраску и въ этомъ освѣщеніи, и въ лицахъ зрителей, и въ пустой аренѣ, которая черезъ минуту должна была сдѣлаться свидѣтельницей человѣческихъ мученій и животной ярости, было что-то страшное. Казалось, что въ воздухѣ носится гроза и смерть. Толпа, обыкновенно веселая, подъ вліяніемъ ненависти, онѣмѣла. На всѣхъ почти лицахъ выражалось ожесточеніе.
   И вотъ префектъ далъ знакъ, въ ту же минуту появился тотъ самый старикъ, одѣтый Харономъ, который вызывалъ на смерть гладіаторовъ, медленными шагами прошелъ чрезъ всю арену и, среди глухой тишины, снова трижды стукнулъ молотомъ въ двери.
   По амфитеатру пронесся шепотъ:
   -- Христіане!.. христіане!..
   Желѣзныя рѣшетчатыя двери скрипѣли; изъ темныхъ отверстій послышались обычные крики мастигофоровъ: "На песокъ!" Въ одну минуту арена наполнилась какими-то сильванами, покрытыми звѣриными шкурами. Всѣ бѣжали скоро, лихорадочно и, добѣжавъ до середины круга, падали на колѣна, одинъ возлѣ другого съ руками, поднятыми кверху. Зрители думали, что это -- мольба о помилованіи, и, взбѣшенные такою трусостью, начали топать ногами, свистать, бросать пустыми сосудами изъ-подъ вина, обгрызанными костями и рычать: "Звѣрей, звѣрей!"... Но вдругъ произошло что то неожиданное. Изъ средины косматаго сборища раздались поющіе голоса; загремѣла пѣснь, которую въ первый разъ слышали въ римскомъ циркѣ:
   "Христосъ царствуетъ" {"Christus regnat!.."}.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Тогда римлянъ охватило изумленіе. Осужденные пѣли съ глазами, поднятыми къ веларію. Лица ихъ были блѣдны, но вдохновенны. Всѣ поняли, что эти люди просятъ не о помилованіи и что они не видятъ ни цирка, ни народа, ни сената, ни цезаря. "Christus regnat!" -- раздавалось все громче, а на скамьяхъ, отъ низа до самаго верха, не одинъ человѣкъ задавалъ себѣ вопросъ: что такое происходитъ и что это за Христосъ, котораго воспѣваютъ люди, идущіе на смерть? Но въ это время открылась новая рѣшетка, и на арену, дикими прыжками, съ лаемъ высыпала цѣлая стая собакъ, свѣтло-желтыхъ огромныхъ молоссовъ изъ Пелопонеса, полосатыхъ пиренейскихъ псовъ и похожихъ на волковъ, овчарокъ, изъ Гиберніи, со впалыми боками и налитыми кровью глазами. Вой и визгъ наполнили весь амфитеатръ. Христіане, окончивъ свою пѣснь, неподвижно, точно окаменѣлые, оставались на колѣнахъ и только повторяли хоромъ: "Pro Christo, pro Christo!" Собаки, почуявъ людей подъ звѣриными шкурами и удивленные ихъ неподвижностью, не рѣшались сразу броситься на нихъ. Одни карабкались на стѣны ложъ, какъ будто хотѣли пробраться къ зрителямъ, другія съ отчаяннымъ лаемъ бѣгали кругомъ, какъ будто преслѣдовали какого-то невидимаго звѣря. Зрители стали сердиться. Загремѣли тысячи голосовъ; нѣкоторые изъ зрителей подражали рычанію звѣрей, другіе лаяли, какъ собаки, или натравливали ихъ на всѣ лады. Весь амфитеатръ дрожалъ отъ крика. Раздразненныя собаки начали то подбираться къ христіанамъ, то отступать назадъ; наконецъ, одинъ изъ молоссовъ впился зубами въ затылокъ стоящей впереди женщины и подмялъ ее подъ себя.
   Тогда десятки собакъ бросились въ толпу христіанъ, какъ черезъ проломъ. Зрители gерестали рычать, чтобы съ большимъ вниманіемъ смотрѣть на зрѣлище. Среди воя и визга еще были слышны полные скорби голоса мужчинъ и женщинъ: "Pro Christo, pro Christo!" На аренѣ образовались точно какія-то подвижныя кучи изъ собачьихъ и человѣческихъ тѣлъ. Теперь кровь лилась уже ручьями. Собаки вырывали другъ у друга кровавые куски человѣческаго мяса. Запахъ крови и растерзанныхъ внутренностей заглушилъ арабскія благовонія и наполнилъ весь циркъ. Вскорѣ только кое-гдѣ виднѣлись колѣнопреклоненныя фигуры, но и ихъ скоро покрыли подвижныя, воющія кучи.
   Виницій, который въ ту минуту, когда христіане вбѣжали, поднялся, чтобы, согласно обѣщанію указать землекопу сторону, гдѣ сидитъ апостолъ Петръ, теперь сидѣлъ съ мертвымъ лицомъ и мутными глазами смотрѣлъ на ужасное зрѣлище. Сначала страхъ, что землекопъ могъ ошибиться и что Лигія находится въ числѣ жертвъ, совершенно ошеломилъ его, но когда онъ услыхалъ голоса: "Pro Christo!" -- когда увидѣлъ муки столькихъ людей, которые, умирая, прославляли своего Бога и свою вѣру, имъ овладѣло другое чувство, удручавшее его, какъ самая невыносимая боль, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, непреодолимое: если Христосъ Самъ умеръ въ мученіяхъ, если теперь за Него гибнутъ цѣлыя тысячи людей, если проливается цѣлое море крови, то больше или меньше одною каплей,-- все равно, и что даже грѣхъ просить о милосердіи.
   Однако, онъ молился и повторялъ запекшимися устами: "Христосъ, Христосъ! Твой апостолъ молится за нее!" Потомъ онъ потерялъ способность соображать, гдѣ онъ; ему только казалось, что кровь на аренѣ все поднимается и разольется изъ цирка по всему Риму. Подъ конецъ, онъ уже ничего не слыхалъ,-- ни вытья собакъ, ни шума людей, ни голосовъ приближенныхъ цезаря, которые вдругъ закричали:
   -- Хилонъ въ обморокѣ.
   -- Хилонъ въ обморокѣ!-- повторилъ Петроній и обратился въ его сторону.
   Греку дѣйствительно было дурно, и онъ сидѣлъ блѣдный, какъ полотно, съ головою, закинутою назадъ, съ широко открытымъ ртомъ.
   Въ эту самую минуту на арену начали выгонять новыя жертвы, также обшитыя звѣриными шкурами.
   Они, такъ же, какъ и ихъ предшественники, становились на колѣна, но уставшія собаки не хотѣли трогать ихъ. Нѣсколько штукъ бросились на христіанъ, стоявшихъ къ нимъ поближе, остальныя улеглись на пескѣ и, поднимая кверху свои окрававленныя пасти, тяжело дышали и зѣвали.
   Но опьяненный кровью и обезумѣвшій народъ сталъ кричать.
   -- Львовъ, львовъ! Выпустить львовъ!..
   Львовъ приберегали къ слѣдующему дню, но амфитеатръ навязывалъ свою волю всѣмъ, даже цезарю. Только одинъ Каллигула, дерзкій и измѣнчивый въ своихъ прихотяхъ, осмѣливался противиться ему, даже иногда приказывалъ бить толпу палками, но и тотъ часто уступалъ. Неронъ, которому рукоплесканія были дороже всего на свѣтѣ, никогда не противился толпѣ, а тѣмъ болѣе теперь, когда дѣло шло объ успокоеніи раздраженной послѣ пожара толпы и о христіанахъ, на которыхъ онъ желалъ свалить всю вину пожара.

[]

   Онъ далъ знакъ, чтобъ открыли "куникулъ", и народъ тотчасъ же успокоился. Послышался скрипъ рѣшетокъ, за которыми находились львы. Собаки, при видѣ ихъ, сбились въ одну кучу на противоположной сторонѣ арены и завали, а львы одинъ за другимъ начали выходить наружу,-- огромные, свѣтло-желтые, съ лохматыми головами. Самъ цезарь обратилъ въ ихъ сторону свое скучающее лицо и приложилъ къ глазу изумрудъ, чтобы ихъ лучше разглядѣть. Приближенные цезаря привѣтствовали львовъ рукоплесканіями; толпа считала ихъ по пальцамъ, жадно наблюдая при этомъ, какое впечатлѣніе производятъ они на колѣнопреклоненныхъ христіанъ, а тѣ все повторяли непонятныя для многихъ и раздражающія всѣхъ слова: "Pro Christo, pro Christo!.."
   Львы, хотя и голодные, не спѣшили къ своимъ жертвамъ. Красноватый свѣтъ арены пугалъ ихъ, и они щурили глаза. Одни лѣниво потягивались, другіе широко открывали свои огромныя пасти и зѣвали, какъ будто желая показать зрителямъ свои страшные клыки. Но понемногу запахъ крови и растерзанныхъ тѣлъ сталъ дѣйствовать и на нихъ. Движенія ихъ стали безпокойными, ноздри съ храпомъ втягивали воздухъ. Одинъ изъ нихъ вдругъ припалъ къ трупу женщины, оперся на него лапами и началъ шероховатымъ языкомъ слизывать запекшуюся кровь, другой приблизился къ христіанину, держащему на рукахъ ребенка, зашитаго въ шкуру оленя.
   Ребенокъ трясся отъ крика и плача, конвульсивно хватался за шею отца, а тотъ, желая продлить его жизнь хоть на минуту, усиливался оторвать его отъ себя и передать другому, стоящему дальше. Но крякъ и движеніе раздразнили льва. Онъ издалъ короткое, отрывистое рычанье, смялъ ребенка однимъ ударомъ лапы и, схвативъ въ пасть черепъ отца, разгрызъ его въ одно мгновеніе.
   При видѣ этого всѣ львы бросились на христіанъ. Нѣкоторыя женщины не могли удержать крика ужаса, но толпа заглушила его рукоплесканіями, которыя, однако, скоро утихли. На аренѣ происходило нѣчто ужасное: человѣческія головы сразу исчезали въ львиной пасти,-- видны были груди, разсѣченныя однимъ ударомъ клыка, вырванныя сердца, слышенъ былъ трескъ костей. Нѣкоторые львы, схвативъ свою жертву за бокъ или за спину, бѣшенными скачками мчались по аренѣ, какъ бы отыскивая болѣе уединенное мѣсто, гдѣ они могли бы пожрать ее; другіе боролись между собою, обхватывали другъ друга передними лапами и оглушали амфитеатръ рычаніемъ. Многіе изъ зрителей встали съ мѣстъ, спустились ниже, чтобы видѣть лучше, и давили другъ друга на смерть. Казалось, что обезумѣвшая толпа въ концѣ концовъ сама кинется на арену и начнетъ вмѣстѣ со львами раздирать христіанъ. Слышались уже почти нечеловѣческіе возгласы, рычаніе, скрежетъ зубовъ, вой колоссовъ, а минутами все смолкало и были слышны одни только рыданія.

[]

   Цезарь, держа изумрудъ у глаза, теперь внимательнѣе смотрѣлъ на арену; лицо Петронія приняло оттѣнокъ отвращенія и презрѣнія. Хилона давно уже вынесли изъ цирка.
   Изъ куникуловъ выгоняли все новыя жертвы.
   А съ самаго верхняго ряда на нихъ смотрѣлъ апостолъ Петръ. На него никто не обращалъ вниманія: глаза всѣхъ зрителей были устремлены на арену. Апостолъ всталъ и, какъ нѣкогда въ виноградникѣ Корнелія, благословлялъ на смерть и на вѣчность тѣхъ, кого должны были схватить, такъ теперь осѣнялъ крестомъ погибающихъ подъ зубами звѣрей,-- и ихъ кровь, и ихъ страданія, и ихъ тѣла, превратившіяся въ безформенныя массы, и ихъ души, улетающія съ кровавой арены. Нѣкоторые изъ христіанъ поднимали къ небу свои глаза, и лица ихъ улыбались при видѣ знаменія креста. А сердце апостола разрывалось, и онъ говорилъ: "О, Господь, да будетъ воля Твоя, ибо для славы Твоей, свидѣтельствуя правду Твою, гибнутъ мои овцы. Ты повелѣлъ мнѣ пасти ихъ, и я возвращаю ихъ Тебѣ, а Ты, Господь, сосчитай ихъ, возьми ихъ къ Себѣ, залѣчи раны ихъ, утоли ихъ страданія и дай имъ счастья больше, чѣмъ они вынесли здѣсь мученій".
   Онъ осѣнялъ крестомъ одного вслѣдъ за другимъ, одну толпу за другою, съ такою великою любовью, какъ будто они были его дѣтьми, которыхъ онъ прямо передавалъ въ руки Христа.
   А въ это время цезарь,-- пришелъ ли онъ въ неистовство, или ему хотѣлось, чтобы игры превзошли все, что до сихъ поръ видѣли въ Римѣ,-- шепнулъ нѣсколько словъ префекту города. Префектъ тотчасъ же оставилъ свое мѣсто въ подіумѣ и пошелъ въ куникулумъ. Даже народъ удивился, когда увидѣлъ, что рѣшетки отворяются снова. Теперь на арену выпустили разныхъ звѣрей: тигровъ съ Евфрата, нумидійскихъ пантеръ, медвѣдей, волковъ, гіенъ и шакаловъ. Вся арена покрылась точно подвижною волною полосатыхъ, желтыхъ, темныхъ и пятнистыхъ шкуръ. Образовался хаосъ, въ которомъ глаза уже ничего не могли различить. Зрѣлище потеряло подобіе вѣроятности и превратилось въ какую-то кровавую оргію, въ страшный сонъ, въ чудовищный бредъ помутившагося ума. Мѣра была переполнена. Среди рычанія, воя и лая послышался истерическій крикъ,-- то былъ крикъ женщинъ, сидящихъ въ амфитеатрѣ, которыя уже истощили всѣ свои силы. Людямъ становилось страшно, лица поблекли. Послышались голоса: "Довольно! довольно!"
   Звѣрей легче было выпустить изъ клѣтокъ, чѣмъ загнать обратно. Но цезарь зналъ, какъ очистить отъ нихъ арену; это могло, вмѣстѣ съ тѣмъ, послужить и новою забавой для народа. Во всѣхъ промежуткахъ между скамьями появились отряды черныхъ ну индійцевъ, украшенныхъ перьями. Въ рукахъ у нихъ были луки. Народъ понялъ, какое зрѣлище предстоитъ ему видѣть, и привѣтствовалъ нумидійцевъ радостными криками. Они приблизились къ барьеру и, наложивъ стрѣлы на тетиву луковъ, стали стрѣлять въ звѣрей. Это, дѣйствительно, было новое зрѣлище. Стройныя, словно изваянныя изъ чернаго мрамора, тѣла отгибались назадъ, напрягая гибкіе луки и посылая ударъ за ударомъ. Гулъ тетивы и свистъ стрѣлъ смѣшивался съ воемъ звѣрей и криками изумленія зрителей. Волки, медвѣди, пантеры и люди, которые еще осталась живы, падали вповалку одинъ возлѣ другого. Кое-гдѣ левъ, почувствовавъ боль, внезапнымъ движеніемъ поворачивалъ свою, искаженную бѣшенствомъ голову, чтобы схватить и изломать стрѣлу. Мелкіе звѣри тревожно метались по аренѣ, бились головой о рѣшетку, а стрѣлы все свистали и свистали, пока все, что оставалось живого на аренѣ, не полегло въ предсмертныхъ судорогахъ.
   Тогда на аренѣ появились сотни цирковыхъ служителей, вооруженныхъ заступами, лопатами, метлами, тачками, корзинами и мѣшками съ пескомъ. Арену въ одинъ мигъ очистили отъ труповъ, перекопали, сравняли и посыпали толстымъ слоемъ свѣжаго песку. Затѣмъ прибѣжали амуры и разбросали повсюду лепестки розъ, лилій и другихъ цвѣтовъ. Вновь изъ курильницъ заструились ароматы, веларій сняли, такъ какъ солнце уже сильно опустилось.
   Зрители поглядывали другъ на друга и съ удивленіемъ спрашивали, какое еще зрѣлище ожидаетъ ихъ сегодня?
   И, дѣйствительно, имъ предстояло такое зрѣлище, какого никто не ожидалъ. Цезарь, который давно уже вышелъ изъ подіума,-- вдругъ появился на усыпанной цвѣтами аренѣ, въ пурпурномъ плащѣ на плечахъ и съ золотымъ вѣнкомъ на головѣ. Двѣнадцать пѣвцовъ съ цитрами въ рукахъ шли за нимъ, а онъ, держа серебряную киѳару, торжественнымъ шагомъ выступилъ на средину арены, нѣсколько разъ поклонился зрителямъ, поднялъ глаза къ небу и нѣсколько секундъ простоялъ такъ, какъ будто ожидая вдохновенія. Потомъ онъ ударилъ по струнамъ и запѣлъ:
   "О, лучезарный сынъ Леты, властитель Тенеда, Киллы, Хризы! Какъ ты, оберегающій градъ святой Иліона, могъ предать его гнѣву ахейцевъ и стерпѣть, чтобы святой алтарь, пылавшій вѣчно во славу твою, могла обрызгать кровь троянцевъ?
   "Къ тебѣ, о, сребролукій, старики простирали свои руки, къ тебѣ возносился плачъ матерей, чтобы ты сжалился надъ ихъ дѣтьми. И камень тронулся бы отъ жалости, а ты, Сментей, менѣе, чѣмъ камень, былъ чувствителенъ къ человѣческому горю!.."
   Пѣснь переходила въ жалобную, полную скорой, элегію. Немного погодя цезарь, и самъ взволнованный, запѣлъ дальше:
   "Ты могъ бы звуками божественной форминги заглушить слезы и крикъ,-- а глаза еще до сихъ поръ, какъ цвѣты росою, наполняются слезами при печальныхъ звукахъ пѣсни этой, что воскресила изъ праха и пепла день гибели Трои... Сментей, гдѣ былъ ты тогда?"
   Тутъ голосъ цезаря задрожалъ и на глазахъ его появились слезы. Весталки плакали также. Народъ слушалъ въ молчаніи, а потомъ раздался громъ рукоплесканій.
   Тѣмъ временемъ для свободнаго доступа воздуха открыли вомиторіи, и тогда до амфитеатра долетѣлъ скрипъ телѣгъ, на которыя сваливали кровавые останки христіанъ,-- мущинъ, женщинъ и дѣтей, чтобы свезти ихъ въ страшныя ямы, такъ называемыя "puticuli".
   А Петръ апостолъ обхватилъ обѣими руками свою бѣлую, дрожащую голову и взывалъ въ душѣ:
   -- Господи, Господи! Кому ты отдалъ власть надъ міромъ?.. И неужели Ты хочешь основать въ этомъ городѣ Свой престолъ?
  

ГЛАВА XIV.

   Солнце уже совсѣмъ склонилось къ закату и, казалось, все растопилось въ вечерней зарѣ. Зрѣлище было окончено. Народъ начиналъ покидать амфитеатръ; только августіане ждали, пока не схлынетъ толпа народа. Оставивъ свои мѣста, они всѣ собрались у подіума, въ которомъ цезарь снова показался, чтобъ насладиться похвалами. Хотя зрителя не щадили рукоплесканій, но для него этого было недостаточно: онъ ожидалъ восторга, доходящаго до безумія. Напрасно теперь въ честь его гремѣли хвалебные гимны, напрасно весталки цѣловали его "божественныя" руки, а Рубрія при этомъ наклонилась такъ, что ея рыжая голова касалась его груди,-- Неронъ былъ недоволенъ и не умѣлъ скрыть этого. Его удивляло и безпокоило также то, что Петроній хранилъ молчаніе. Какое-нибудь одобрительное и вмѣстѣ съ тѣмъ мѣткое слово изъ его устъ было бы для цезаря въ настоящую минуту большимъ утѣшеніемъ. Наконецъ онъ не вытерпѣлъ и кивнулъ Петронію; когда тотъ вошелъ въ подіумъ, цезарь проговорилъ:
   -- Скажи!
   Петроній холодно отвѣтилъ:
   -- Я молчу, потому что не могу найти словъ. Ты превзошелъ самого себя.
   -- Такъ и мнѣ казалось, но, однако, этотъ народъ...
   -- Можешь ли ты требовать отъ черни, чтобы она понимала поэзію?
   -- Значитъ и ты замѣтилъ, что меня отблагодарили не такъ, какъ я этого заслуживалъ?
   -- Ты выбралъ плохую минуту.
   -- Почему?
   -- Потому что люди, отуманенные испареніями крови, не могутъ внимательно слушать.
   Неронъ сжалъ кулаки.
   -- Ахъ, эти христіане! Сожгли Римъ, а теперь вредятъ и мнѣ. Какое же еще наказаніе придумать для нихъ?
   Петроній замѣтилъ, что пошелъ по невѣрной дорогѣ и что слова его производятъ впечатлѣніе совершенно обратное тому, какого онъ хотѣлъ достигнуть, и, желая обратить вниманіе цезаря въ другую сторону, наклонился къ нему и шепнулъ:
   -- Пѣснь твоя -- чудо, но я сдѣлаю тебѣ только одно замѣчаніе: метрика четвертаго стиха третьей строфы оставляетъ желать многаго.
   Неронъ весь покраснѣлъ, какъ будто его поймали на какомъ-нибудь безчестномъ дѣлѣ, съ испугомъ осмотрѣлся вокругъ и отвѣтилъ такъ же тихо:
   -- Ты все замѣтишь!.. Знаю!.. Передѣлаю!.. Но другой никто не замѣтилъ, да? А ты, ради боговъ, не говори никому... если... тебѣ дорога жизнь.
   Петроній нахмурилъ брови и отвѣтилъ съ оттѣнкомъ скуки и неудовольствія:
   -- Божественный, ты можешь осудить меня на смерть, если я мѣшаю тебѣ, но ты меня не пугай ею,-- боги лучше знаютъ, страшусь ли я ея...

[]

   И онъ прямо досмотрѣлъ въ глаза цезаря.
   -- Не сердись... Ты знаешь, что я люблю тебя.
   "Плохой знакъ!" -- подумалъ Петроній.
   -- Я хотѣлъ сегодня пригласить васъ къ себѣ на пиръ,-- продолжалъ Неронъ,-- но предпочитаю запереться и отдѣлывать этотъ проклятый стихъ третьей строфы. Кромѣ тебя эту ошибку могли замѣтить Сенека, да еще и Секундъ Каринатъ, но я отъ нихъ сейчасъ отдѣлаюсь.
   Онъ тотчасъ же позвалъ Сенеку и объявилъ ему, чтобы онъ, вмѣстѣ съ Акратомъ и Секундомъ Каринатомъ ѣхалъ въ Италію и во всѣ провинціи собирать деньги -- изъ городовъ, изъ деревень, изъ храмовъ -- отовсюду, гдѣ ихъ можно будетъ найти или выжать. Но Сенека понялъ, что его заставляютъ быть грабителемъ, святотатцемъ и разбойникомъ, и отвѣтилъ отказомъ:
   -- Я долженъ ѣхать въ деревню, господинъ, и тамъ ждать смерти. Я старъ и нервы мои больны.
   Нервы Сенеки, болѣе сильные, чѣмъ нервы Хилона, можетъ быть и не были больны, но вообще здоровье его было плохо.
   Неронъ, взглянувъ на него, подумалъ, что, можетъ быть, дѣйствительно ему ужъ недолго ждать его смерти, и отвѣтилъ:
   -- Я не хочу тебя подвергать опасности дороги, если ты боленъ, но изъ любви къ тебѣ я желаю тебя имѣть вблизи отъ себя, а потому ты, вмѣсто того, чтобы ѣхать въ деревню, запрешься въ своемъ домѣ и не будешь покидать его.
   А потомъ Неронъ разсмѣялся и прибавилъ:
   -- Если я пошлю только Акрата и Карината, то это будетъ то же самое, что напустить волковъ на овецъ. Кого мнѣ назначить имъ въ начальство?
   -- Назначь меня, господинъ,-- сказалъ Домицій Аферъ.
   -- Нѣтъ! Я не хочу навлекать на Римъ гнѣвъ Меркурія,-- ты и его пристыдишь своими плутнями. Мнѣ нуженъ какой-нибудь стоикъ, въ родѣ Сенеки или въ родѣ моего новаго пріятеля -- Хилона.
   Онъ оглянулся вокругъ и спросилъ:
   -- А куда дѣлся Хилонъ?
   Хилонъ, оправившись на свѣжемъ воздухѣ, возвратился въ амфитеатръ къ пѣсни цезаря, протиснулся къ нему и сказалъ:
   -- Я здѣсь, свѣтлый плодъ солнца и луны. Я былъ боленъ, но твое пѣніе исцѣлило меня.
   -- Я пошлю тебя въ Ахайю,-- сказалъ Неронъ.-- Ты, должно быть, знаешь до точности, что хранится тамъ въ каждомъ храмѣ.
   -- Пошли, Зевсъ, и боги сложатъ тебѣ такую дань, какую никогда еще никому не слагали.
   -- Я и сдѣлалъ бы такъ, но не хочу лишать тебя удовольствія видѣть игры.
   -- Ваалъ!-- сказалъ Хилонъ.
   Августіане, довольные тѣмъ, что расположеніе духа цезаря улучшилось, стали смѣяться и кричать:
   -- Нѣтъ, господинъ, не лишай мужественнаго Хилона игръ.
   -- Но избавь меня, господинъ, отъ зрѣлища этихъ крикливыхъ капитолійскихъ гусей, мозги которыхъ, взятые вмѣстѣ, не наполнятъ одной скорлупы жолудя. Я пишу, теперь, первородный сынъ Аполлона, въ честь тебя гимнъ на греческомъ языкѣ и поэтому хотѣлъ бы провести нѣсколько дней въ храмѣ музъ, чтобы молить ихъ о вдохновеніи.
   -- О, нѣтъ!-- закричалъ Неронъ.-- Ты хочешь отдѣлаться отъ будущихъ зрѣлищъ. Это тебѣ не удастся.
   -- Клянусь тебѣ, господинъ, что я пишу гимнъ.
   -- Тогда ты будешь писать его ночью. Моли Діану о вдохновеніи,-- вѣдь она сестра Аполлона.
   Хилонъ, опустивъ голову, со злостью поглядывалъ на окружающихъ, которые снова начали смѣяться, а цезарь, обратившись къ Сенеціону и Нерулину, сказалъ:
   -- Представьте себѣ, что изъ христіанъ, предназначенныхъ на нынѣшній день, мы едва успѣли покончить съ половиной.
   На это старикъ Аквилій Регулъ, великій знатокъ того, что касается амфитеатра, подумавъ съ минуту, замѣтилъ:
   -- Эти зрѣлища, въ которыхъ люди выступаютъ sine armis et sine arte ("безъ оружія и безъ искусства"), тянутся почти столько же, но менѣе занимательны.
   -- Я прикажу давать имъ оружіе,-- отвѣчалъ Неронъ.
   Цезарь далъ знакъ невольникамъ, держащимъ факелы, и покинулъ циркъ, а за нимъ стали выходить весталки, сенаторы, сановники и августіане.
   Ночь была ясная, теплая. Передъ циркомъ еще стояла толпа, ожидавшая отъѣзда цезаря, но какая-то угрюмая и молчаливая. Кое-гдѣ раздались рукоплесканія, но тотчасъ же смолкли. Изъ "споліарія", скрипучія телѣги все еще увозили кровавые останки христіанъ.
   Петроній и Виницій почти всю дорогу молчали. Только приближаясь къ своему дому, Петроній спросилъ:
   -- Думалъ ли ты о томъ, что я сказалъ тебѣ?
   -- Да,-- отвѣчалъ Виницій.
   -- Вѣришь ли ты, что теперь и для меня это дѣло очень важно. Я долженъ освободить ее на зло цезарю и Тигеллину. Это -- игра, въ которой я хочу выиграть, хотя бы цѣной собственной жизни. Нынѣшній день еще болѣе утвердилъ меня въ моемъ намѣреніи.
   -- Да заплатитъ тебѣ Христосъ!
   -- Увидишь.
   Они остановились у двери дома Петронія и вышли изъ носилокъ. Въ эту минуту къ нимъ приблизилась какая-то темная фигура и спросила:
   -- Кто изъ васъ благородный Виницій?
   -- Я,-- отвѣтилъ трибунъ,-- что тебѣ нужно?
   -- Я,-- Назарій, сынъ Маріанъ. Я пришелъ изъ темницы и принесъ тебѣ вѣсть о Лигіи.
   Виницій положилъ ему руку на плечо и при свѣтѣ факеловъ заглянулъ ему въ глаза, не въ силахъ будучи выговорить ни одного слова. Назарій отгадалъ вопросъ, который замеръ на устахъ Бениція и отвѣтилъ:
   -- Она жива до сихъ поръ. Господинъ, меня прислалъ къ тебѣ Урсъ сказать, что она въ жару и молится, и повторяетъ имя твое.
   Виницій сказалъ:
   -- Слава Христу! Онъ можетъ возвратить мнѣ ее.
   Потомъ онъ повелъ Назарія въ библіотеку, куда скоро пришелъ и Петроній, чтобы слышать ихъ разговоръ.
   -- Болѣзнь спасла ее отъ позора, потому что палачи боятся болѣзни,-- говорилъ мальчикъ.-- Урсъ и врачъ Главкъ день и ночь наблюдаютъ за ней.
   -- Сторожа остались тѣ же самые?
   -- Да, господинъ, и она лежитъ въ ихъ комнатѣ. Заключенные, которые находились въ нижнемъ помѣщеніи, всѣ умерли отъ горячки или задохлись отъ духоты.
   -- Кто ты?-- спросилъ Петроній.
   -- Благородный Виницій знаетъ меня. Я сынъ вдовы, у которой жила Лигія.
   -- Христіанинъ?
   Мальчикъ вопросительно посмотрѣлъ на Виниція, но видя, что онъ. молится въ эту минуту, поднялъ голову и отвѣтилъ:
   -- Да.
   -- Почему ты можешь входить въ тюрьму?
   -- Я нанялся выносить тѣла умершихъ, а сдѣлалъ это нарочно, чтобы приходить съ помощью братьямъ моимъ и доставлять имъ вѣсти изъ города.
   Петроній сталъ внимательнѣе смотрѣть на красивое лицо мальчика, на его голубые глаза и густые черные волосы, а потомъ спросилъ;
   -- Изъ какой ты страны?
   -- Я -- галилеянинъ, господинъ.
   -- Ты хотѣлъ бы, чтобы Лигія была свободна?
   Мальчикъ поднялъ глаза кверху:
   -- Да, хотя бы мнѣ самому пришлось умереть послѣ этого.
   Тогда Виницій пересталъ молиться и сказалъ:
   -- Скажи стражамъ, чтобы они положили ее въ гробъ, какъ мертвую. Выбери помощниковъ, которые вынесутъ ее вмѣстѣ съ тобою. Около Смердящихъ Ямъ {Кладбище, гдѣ хоронили бѣдныхъ и рабовъ.} вы найдете носилки и людей, которымъ и передадите гробъ. Сторожамъ обѣщай отъ меня, что я дамъ имъ столько золота, сколько каждый можетъ унести въ своемъ плащѣ.
   Когда онъ говорилъ, лицо его утратило свойственное ему мертвенное выраженіе,-- въ немъ проснулся солдатъ, которому надежда возвратила прежнюю энергію.
   Назарій вспыхнулъ отъ радости и воскликнулъ:
   -- Да исцѣлитъ ее Христосъ, такъ какъ она будетъ свободна.
   -- Ты думаешь, что сторожа согласятся?-- спросилъ Петроній.

[]

   -- Сторожа, господинъ? Если только будутъ увѣрены, что ихъ за это не постигнетъ наказаніе и мученія.
   -- Да,-- сказалъ Виницій.-- Сторожа раньше соглашались даже на ея побѣгъ, тѣмъ болѣе позволятъ вынести какъ умершую.
   -- Правда, есть человѣкъ, который удостовѣряется раскаленнымъ желѣзомъ, что дѣйствительно ли умерли тѣ, кого мы выносимъ,-- сказалъ Назарій.-- Но онъ беретъ нѣсколько сестерцій за то, чтобы не прикасаться къ лицамъ умершихъ. За одинъ "aureus" онъ прикоснется къ гробу, а не къ тѣлу.
   -- Скажи ему, что онъ получитъ цѣлую капсу золота,-- проговорилъ Петроній.-- Но у дастся-л и тебѣ набрать вѣрныхъ помощниковъ?
   -- Я наберу такихъ, которые за деньги продадутъ своихъ женъ и дѣтей.
   -- Гдѣ ты найдешь ихъ?
   -- Въ самой темницѣ или въ городѣ. Сторожа, если ихъ подкупить, впустятъ кого угодно.
   -- Въ такомъ случаѣ ты проведи меня, какъ наемника,-- сказалъ Виницій.
   Петроній сталъ рѣшительно отговаривать отъ этого. Преторіанцы могли бы узнать его даже переодѣтаго, и тогда все могло бы пропасть. "Ни въ темницѣ, ни у Смердящихъ Ямъ!-- повторялъ онъ.-- Нужно, чтобы всѣ -- и цезарь, и Тигеллинъ -- были убѣждены, что она умерла, иначе въ ту же минуту пошлютъ за вами погоню. Подозрѣнія можно усыпить, если ее вывезутъ въ Альбанскія горы или въ Сицилію, а мы останемся въ Римѣ. Черезъ недѣлю или двѣ ты захвораешь и призовешь врача цезаря, который прикажетъ тебѣ выѣхать въ горы. Тогда вы встрѣтитесь, а потомъ..."
   Онъ задумался на минуту, махнулъ рукою и сказалъ:
   -- А потомъ, можетъ быть! настанетъ мое время.
   -- Да смилуется надъ нею Христосъ,-- сказалъ Виницій.-- Ты говоришь о Сициліи, но Лигія больна и можетъ умереть.
   -- Пока мы ее помѣстимъ ближе. Ее излѣчитъ свѣжій воздухъ, только бы вырвать ее изъ темницы. Нѣтъ-ли у тебя въ горахъ какого-нибудь кліента, которому ты могъ бы довѣриться?
   -- Да, есть!-- поспѣшно отвѣтилъ Виницій.-- Около Коріола, въ горахъ, есть вѣрный человѣкъ, который носилъ меня на рукахъ, когда я былъ еще ребенкомъ, и до сихъ поръ любить меня.
   Петроній подалъ ему дощечки.
   -- Напиши, чтобы онъ пріѣхалъ сюда завтра. Я тотчасъ же пошлю гонца.
   -- Хотѣлъ бы я,-- сказалъ Виницій,-- чтобы ее сопровождалъ Урсъ. Я былъ бы покоенъ.
   -- Господинъ,-- "казалъ Назарій,-- это человѣкъ неимовѣрной силы, который выломаетъ рѣшетку и пойдетъ за Лигіей. Въ томъ отдѣленіи, гдѣ они заключены, надъ пропастью есть окно, которое снаружи никѣмъ не охраняется. Я принесу Урсу веревки, а остальное онъ сдѣлаетъ самъ.
   -- Клянусь Геркулесомъ,-- сказалъ Петроній,-- пусть онъ выбирается, какъ ему будетъ угодно, но не вмѣстѣ съ ней, и не черезъ два-три дня послѣ нея, потому что за нимъ будутъ слѣдить и откроютъ убѣжище Лигіи. Не дѣлайте этого, если не хотите погубить себя и "ее. Я запрещаю вамъ говорить ему о Коріолѣ, иначе не стану помотать вамъ.
   Виницій согласился съ нимъ. Назарій сталъ прощаться и обѣщалъ придти завтра до разсвѣта.
   Но на порогѣ онъ остановился, отвелъ Виниція въ сторону и сказалъ ему:
   -- Господинъ, я о нашемъ предпріятіи не скажу никому, даже матери, но апостолъ Петръ обѣщалъ зайти изъ амфитеатра, и ему я открою все.
   -- Въ этомъ домѣ ты можешь говорить громко,-- отвѣтилъ Виницій.-- Петръ апостолъ былъ въ амфитеатрѣ съ людьми Петронія. Но я самъ пойду съ тобой.
   Онъ приказалъ принести себѣ невольничій плащъ и вышелъ вмѣстѣ съ Назаріемъ.
   Петроній глубоко вздохнулъ.
   -- Я хотѣлъ,-- подумалъ онъ,-- чтобы она умерла отъ горячки, потому что для Виниція это было бы менѣе страшно, но теперь я готовъ пожертвовать Эскулапу золотой треножникъ за ея выздоровленіе... А, Агенобарбъ! Ты хочешь устроить себѣ зрѣлище изъ страданій влюбленнаго! Ты, августа, завидовала красотѣ дѣвушки, а теперь готова была бы пожрать ее за то, что погибъ твой Руфій... Ты, Тигеллинъ, хочешь погубить ее на зло мнѣ!.. Посмотримъ. Я говорю вамъ, что глаза ваши не увидятъ ее на аренѣ,-- или она умретъ своею смертью, или я вырву ее, какъ у псовъ, изъ пасти... И такъ вырву, что вы не будете объ этомъ знать, а потомъ, какъ ни посмотрю на васъ, такъ буду думать: вотъ дураки, которыхъ ловко провелъ Кай Петроній.
   И, довольный собою, онъ перешелъ въ триклиній, гдѣ вмѣстѣ съ Эвникой возлегъ за ужинъ, во время котораго лекторъ читалъ имъ идилліи Ѳеокрита. На дворѣ разыгралась гроза. Отъ времени до времени громовые удары эхомъ перекатывались отъ одного изъ семи холмовъ къ другому, а Петроній и Эвника слушали поэта, который звучнымъ дорическимъ нарѣчіемъ воспѣвалъ пастушескую любовь, и стали приготовляться къ сладкому, отдыху.
   Въ это время возвратился Виницій. Петроній узналъ объ этомъ и вышелъ къ нему.
   -- Ну, что?-- спросилъ онъ.-- Не придумали чего нибудь новаго? Назарій пошелъ въ темницу?
   -- Да,-- отвѣтилъ молодой человѣкъ, расправляя мокрые волосы.-- Назарій пошелъ уговориться со сторожами, а я видѣлъ Петра,-- онъ приказалъ мнѣ молиться и вѣрить.
   -- Это хорошо. Если все пойдетъ удачно, ее можно будетъ вынести завтра ночью.
   -- Мой кліентъ со своими людьми долженъ быть на разсвѣтѣ.
   -- Дорога не долгая. Отдохни теперь.
   Но Виницій упалъ на колѣни въ своемъ кубикулѣ и сталъ молиться.
   Кліентъ Венеція, Нигеръ, прибылъ изъ Коріола еще на разсвѣтѣ; онъ иривелъ съ собою муловъ, носилки и четырехъ вѣрныхъ невольниковъ-британцевъ, которыхъ изъ предосторожности оставилъ на постояломъ дворѣ въ Субуррѣ.
   Виницій не спалъ всю ночь и вышелъ навстрѣчу Нигеру. Тотъ взволновался при видѣ своего молодого господина и, цѣлуя его руки, заговорилъ:
   -- Господинъ, ты боленъ или огорченія высосали изъ тебя кровь? Я едва могъ узнать тебя съ перваго взгляда.
   Виницій провелъ его во внутреннюю колоннаду, и тамъ посвятилъ его въ свою тайну. Нигеръ внимательно слушалъ его и на его загорѣломъ лицѣ отразилось волненіе, которое онъ даже старался подавить.
   -- Такъ она христіанка?-- воскликнулъ онъ и пристально посмотрѣлъ въ лицо Виниція. Молодой трибунъ понялъ, что означаетъ взглядъ и отвѣчалъ:
   -- И я христіанинъ.
   На глазахъ Нигера навернулись слезы. Онъ съ минуту молчалъ, потомъ поднялъ руки кверху и сказалъ:
   -- О, благодарю Тебя, Христосъ, что Ты снялъ пелену съ самыхъ дорогихъ мнѣ глазъ.
   Онъ обнялъ голову Виниція и, плача отъ счастья, сталъ цѣловать его въ лобъ.
   Минуту спустя пришелъ Петроній и привелъ съ собой Назарія.
   -- Добрыя вѣсти,-- сказалъ онъ еще издали.
   Дѣйствительно, вѣсти были добрыя. Врачъ Главкъ ручался за
   жизнь Лигіи, хотя она была больна такою же горячкою, отъ которой въ Тулліанѣ и другихъ тюрьмахъ ежедневно умирали сотни людей. Что касается сторожей и того человѣка, который свидѣтельствовалъ мертвыхъ раскаленнымъ желѣзомъ, то съ ними сговориться было легко. Будущій помощникъ Назарія, Аттисъ, тоже согласился.
   -- Въ гробу мы сдѣлаемъ отверстія, такъ, чтобы больная могла дышать,-- сказалъ Назарій.-- Вся опасность въ томъ, чтобы она не застонала, когда мы будемъ проходить мимо преторіанцевъ, но она очень слаба и съ утра лежитъ съ закрытыми глазами. Впрочемъ, Главкъ дастъ ей усыпительное питье.-- Крышка гроба не будетъ прибита. Вы легко поднимете ее и перенесете больную въ носилки, а мы положимъ въ гробъ мѣшокъ съ пескомъ, который вы должны имѣть на готовѣ.
   -- А другія тѣла не будутъ выносить изъ тюрьмы?-- спросилъ Петроній.
   -- Нынѣшнюю ночь умерло около двадцати человѣкъ, а до вечера еще умретъ нѣсколько,-- отвѣтилъ Назарій,-- мы должны будемъ идти се всею процессіей, но станемъ нарочно медлить, чтобы остаться позади. На первомъ перекресткѣ мой товарищъ нарочно захромаетъ, и мы сильно отстанемъ. Вы ждите насъ возлѣ маленькаго храма Либитины. Еслибъ Богъ послалъ темную ночь!
   -- Богъ пошлетъ!-- сказалъ Нигеръ.-- Вчера вечеръ быль ясный, а потомъ нашла гроза. Сегодня небо опять ясное, но съ самаго утра душно. Теперь каждую ночь будутъ дожди и грозы.
   -- Вы пойдете безъ огней?-- спросилъ Виницій.
   -- Факелы понесутъ только впереди. На всякій случай, вы будете возлѣ крама Либитины, какъ только смеркнется, хотя обыкновенно мы выносимъ трупы около полуночи.
   Всѣ замолчали, слышалось только учащенное дыханіе Виниція. Петроній обратился къ нему.
   -- Вчера я говорилъ, что будетъ лучше, если мы оба останемся дома, но теперь я вижу, что и самъ не усижу... Наконецъ, если бы дѣло шло о побѣгѣ, то нужно было бы соблюдать больше осторожности, но разъ ее вынесутъ, какъ мертвую, то, кажется, что подозрѣніе никому не придетъ въ голову.
   -- Да, да!-- подтвердилъ Виницій,-- я долженъ быть тамъ. Я самъ выну ее изъ гроба.
   -- А когда она будетъ въ моемъ домъ, я ручаюсь за нее,-- сказалъ Петроній.
   Разговоръ кончился на этомъ. Нигеръ пошелъ на постоялый дворъ, къ своимъ людямъ. Назарій спряталъ подъ тунику мѣшокъ съ золотомъ и возвратился въ тюрьму. Для Виниція начался день, полный безпокойства, тревоги и лихорадочнаго ожиданія.
   -- Дѣло должно удаться, потому что оно хорошо задумано,-- говорилъ ему Петроній,-- лучше невозможно было составить планъ. Ты долженъ притворяться убитымъ горемъ и ходить въ темной тогѣ. Пусть тебя всѣ видятъ... Все такъ обдумано, что ошибки быть не можетъ... А впрочемъ... Ты увѣренъ въ своемъ кліентѣ?
   -- Онъ христіанинъ,-- сказалъ Виницій.
   Петроній съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него, потомъ пожалъ плечами и заговорилъ какъ будто самъ съ собою:
   -- Клянусь Поллуксомъ! Какъ, однако, это распространяется!.. Еслибъ я вѣрилъ, что на свѣтѣ что нибудь еще зависитъ отъ нашихъ боговъ, то теперь обѣщалъ бы каждому по шести быковъ, а Юпитеру Капитолійскому -- двѣнадцать. Но и ты не щади обѣщаній своему Христу...
   -- Я уже отдалъ Ему свою душу,-- возразилъ Виницій.
   И они разстались. Петроній возвратился въ кубикулъ, Виницій отправился издали посмотрѣть на тюрьму, а оттуда пошелъ на склонъ Ватиканскаго холма, къ хижинѣ землекопа, гдѣ онъ былъ окрещенъ апостоломъ. Ему казалось, что въ этой хижинѣ Христосъ услышитъ его скорѣе и, войдя въ хижину, онъ упалъ на землю и излилъ всѣ муки своей наболѣвшей души въ молитвѣ о милосердіи; онъ до того погрузился въ молитву, что забылъ гдѣ онъ и что съ нимъ.
   Въ полдень его разбудилъ звукъ трубъ, доходящій со стороны цирка Нерона. Виницій вышелъ изъ хижины на улицу и оглядывался кругомъ глазами человѣка, еще не успѣвшаго проснуться. Было жарко и тихо. Воздухъ сдѣлался душнымъ; небо надъ городомъ было еще голубое, но въ сторонѣ Сабинскихъ горъ, у края горизонта, видимо собирались темныя тучи. Виницій возвратился домой. Въ атріи его ожидалъ Петроній.
   -- Я былъ на Палатинѣ,-- сказалъ онъ,-- нарочно показался туда и даже сѣлъ играть въ кости. У Апиція вечеромъ пиръ; я сказалъ, что приду, но только послѣ полуночи, потому что передъ этимъ я долженъ выспаться. Чѣмъ бы ни кончилось наше дѣло. Хорошо было бы еслибы и ты пошелъ!
   -- Отъ Нигера и отъ Назарія не было никакихъ извѣстій?-- спросилъ Виницій.
   -- Нѣтъ. Мы увидимъ ихъ только въ полночь. Ты замѣчаешь, что собирается гроза?
   -- Да.
   -- Завтра въ циркѣ будетъ представленіе изъ распятыхъ христіанъ... Можетъ быть, дождь помѣшаетъ.
   Онъ подошелъ къ Виницію, притронулся къ его плечу и сказалъ!
   -- Но ты не увидишь ее на крестѣ, а увидишь въ Коріолѣ. Клянусь Касторомъ! Минуту, въ которую мы освободимъ ее, я не отдалъ "бы за всѣ геммы Рима.
   Вечеръ былъ близокъ. И, дѣйствительно, темнота стала окутывать городъ раньше, чѣмъ обыкновенно,-- настолько тучи окутали весь горизонтъ. Съ наступленіемъ ночи пошелъ сильный дождь, который, падая на раскаленные каменья, наполнилъ густымъ туманомъ всѣ улицы города.
   -- Поспѣшимъ,-- сказалъ, наконецъ, Виницій.-- Можетъ быть, изъ-за бури мертвыхъ начнутъ выносить раньше.
   Надѣвъ галльскіе плащи съ капюшонами, они черезъ садовую калитку вышли на улицу. Петроній вооружился короткимъ римскимъ кинжаломъ, который всегда бралъ съ собою во время ночныхъ похожденій.
   Улицы были пусты. Отъ времени до времени молніи раздирали тучи, освѣщая яркимъ блескомъ свѣжія стѣны только что построенныхъ или строящихся домовъ и мокрыя плиты, которыми были вымощены улицы. При этомъ свѣтѣ, послѣ долгаго пути, Виницій и Петроній увидѣли холмъ, на которомъ стоялъ храмъ Либитины, а у подножія холма группу изъ нѣсколькихъ человѣкъ и муловъ.
   -- Нигеръ!-- тихо окликнулъ Виницій.
   -- Я здѣсь, господинъ!-- послышался голосъ изъ-за туманной занавѣси.
   -- Все готово?
   -- Да, дорогой. Какъ только стемнѣло, мы были уже на мѣстѣ. Но спрячься подъ стѣну, а то промокнешь насквозь. Что за гроза! Я думаю, будетъ градъ.
   Опасенія Нигера оправдались: вскорѣ началъ сыпать градъ, сначала мелкій, потомъ все болѣе крупный и частый. Въ воздухѣ тотчасъ же похолодѣло.
   -- Если насъ кто нибудь и увидитъ, то ни въ чемъ не заподозритъ,-- шепнулъ Нигеръ,-- мы похожи на людей, которые хотятъ переждать грозу. Но я боюсь, какъ бы выносъ мертвыхъ не отложили до завтра.
   Градъ прекратился, но дождь шелъ все сильнѣе. По временамъ поднимался вѣтеръ и приносилъ со стороны Смердящихъ ямъ невыносимый запахъ разложившихся тѣлъ, которыя закапывали неглубоко и очень небрежно.
   Вдругъ Нигеръ сказалъ:
   -- Я вижу сквозь дождь какіе-то огоньки... одинъ, два, три... Это факелы!
   И онъ обратился къ своимъ людямъ:
   -- Смотрите, чтобъ мулы не фыркали.
   -- Идутъ!-- сказалъ Петроній.
   Огни становились все ярче. Черезъ минуту можно было даже видѣть, какъ колеблется отъ дуновенія вѣтра пламя факеловъ.
   Нигеръ сталъ креститься и молиться. Печальная процессія приблизилась и, наконецъ, поравнявшись съ храмомъ Либитины, остановилась. Петроній, Виницій и Нигеръ молча прижались къ холму, не понимая, что это значитъ. Но носильщики остановились для того, чтобы обвязать себѣ носъ и ротъ тряпками и предохранить себя отъ удушливаго смрада, который возлѣ самыхъ ямъ былъ прямо невыносимъ, а потомъ подняла гробы и пошли дальше.
   Только одинъ гробъ остановился напротивъ храма.
   Виницій подскочилъ къ нему, а за нимъ Петроній, Нигеръ и два. невольника-британца съ носилками.
   Но прежде, чѣмъ они добѣжали, изъ мрака послышался грустный голосъ Назарія:
   -- Господинъ, ее вмѣстѣ съ Урсомъ перевели въ Эсквилинскую Тюрьму. Мы несемъ другое тѣло, а ее взяли раньше полуночи...

-----

   Петроній, возвратившись домой, былъ мраченъ, и даже не пытался утѣшать Виниція. Онъ понималъ, что о спасеніи Лигіи изъ Эсквилинскаго подземелья нечего и мечтать. Онъ догадывался, что, вѣроятно, еедля того перевели изъ Тулліана, чтобы она не умерла отъ горячки и не избѣгла амфитеатра, но это значило, что за нею наблюдаютъ и стерегутъ ее внимательнѣе, чѣмъ другихъ. Петронію до глубины души было жаль и Лигію, и Виниція, но кромѣ того его волновала мысль, что въ первый разъ въ жизни ему что-то не удалось, и что въ первый разъ онъ остался побѣжденнымъ въ борьбѣ.
   -- Фортуна, кажется, покинула меня,-- говорилъ онъ самому себѣ,-- но боги ошибаются, если думаютъ, что я соглашусь на такую жизнь, какъ его...
   И онъ взглянулъ на Виниція, который также смотрѣлъ на него широко раскрытыми глазами.
   -- Что съ тобою! у тебя лихорадка?-- спросилъ Петроній.
   А Виницій отвѣтилъ какимъ-то страннымъ, надломленнымъ и медленнымъ голосомъ больного ребенка:
   -- Я вѣрю, что Онъ можетъ возвратить ее мнѣ.
   Надъ городомъ утихали послѣдніе раскаты грозы.
  

Часть IV.

ГЛАВА I.

   Трехдневный дождь -- явленіе рѣдкое въ Римѣ, и градъ, падающій не только днемъ и вечеромъ, но и ночью, прервали зрѣлища. Народъ начиналъ безпокоиться. Предсказывали неурожай винограда, а когда ударъ молніи расплавилъ на Капитоліи бронзовую статую Цереры, народъ сталъ приносить жертвы въ храмѣ Юпитера. Жрецы Цереры распустили слухъ, что гнѣвъ боговъ обрушился на городъ за слишкомъ слабое отношеніе къ христіанамъ, и народъ сталъ требовать чтобы поспѣшили съ продолженіемъ игръ, несмотря на погоду. Радость охватила весь Римъ, когда, послѣ трехдневной остановки, утреннія представленія начались вновь.
   А тѣмъ временемъ возстановилась и хорошая погода. Амфитеатръ уже съ разсвѣта наполнился народомъ, цезарь также прибылъ рано, вмѣстѣ съ весталками и своимъ дворомъ. Зрѣлище должно было начаться борьбою христіанъ между собой. Ихъ нарочно нарядили гладіаторами и дали имъ всякое оружіе. Но зрителей ждало разочарованіе. Христіане побросали наземь сѣти, вилы, копья и мечи, начали обниматься и ободрять другъ друга къ перенесенію мукъ. При видѣ этого, зрители страшно обидѣлись и вознегодовали. Одни обвиняли христіанъ въ трусости и малодушіи, другіе утверждали, что они нарочно не хотятъ драться изъ ненависти къ римскому народу, для того, чтобы лишить его удовольствія, которое онъ всегда испытываетъ при видѣ мужества. Наконецъ, по повеленію цезаря, выпустили настоящихъ гладіаторовъ, которые въ минуту перебили всѣхъ колѣнопреклоненныхъ и безоружныхъ христіанъ.
   Трупы убрали, арену привели въ порядокъ и зрѣлище превратилось въ рядъ миѳологическихъ картинъ, сочиненныхъ самимъ цезаремъ. Прежде всего толпа увидала Геркулеса, сгорающаго на кострѣ на горѣ Этѣ. Виницій вздрогнулъ при мысли, что можетъ быть для роли Геркулеса назначили Урса, но очередь вѣрнаго слуги Лигіи, вѣроятно, еще не наступила, потому что на кострѣ пылалъ какой-то другой христіанинъ, совершенно неизвѣстный Виницію. За то въ слѣдующей картинѣ Хилонъ, котораго цезарь не захотѣлъ освободить отъ зрѣлищъ, увидалъ знакомыхъ ему лицъ. Представлялась смерть Дедала {Дедалъ, который, по сказаніямъ, съумѣлъ долетѣть изъ Крита въ Сицилію, въ римскихъ амфитеатрахъ погибалъ точно такъ-же, какъ и Икаръ.} и Икара. Въ роли Дедала выступилъ Эврицій, тотъ самый старецъ, который когда-то объяснилъ Хилону значеніе знака рыбы, а въ роли Икара его сынъ -- Квартъ. Ихъ обоихъ, при помощи особой машины, подняли кверху и сбросили съ огромной высоты на арену. Молодой Квартъ упалъ такъ близко отъ подіума цезаря, что обрызгалъ кровью не только наружныя украшенія, но и обитый пурпуромъ бортъ. Картины быстро смѣнялись одна другою. Мученія дѣвушекъ, которыхъ передъ смертью опозоривали гладіаторы, наряженные звѣрями, привели въ восторгъ толпу. Затѣмъ предстали жрицы Кибелы и Цереры, Данаиды {Данаиды -- дочери царя Даная, убившія своихъ мужей и за то осужденныя въ аду вѣчно лить воду въ дырявую бочку.}, Дирка и Пасифая,-- наконецъ, вывели совсѣмъ уже малолѣтнихъ дѣвочекъ, которыхъ должны были разорвать дикія лошади. Народъ осыпалъ рукоплесканіями все новыя измышленія цезаря, а онъ, гордый и счастливый, ни на минуту теперь не отнималъ отъ своего глаза полированнаго изумруда, любуясь бѣлыми тѣлами, разрываемыми желѣзомъ, и судорожными движеніями умирающихъ людей. Были также картины, касающіяся исторія римскаго народа. Послѣ дѣвочекъ появился Муцій Сцевола съ рукою, привязанною къ желѣзному треножнику, наполненному горящими угольями. Смрадъ паленаго мяса наполнилъ весь амфитеатръ, но мученикъ, какъ настоящій Сцевола, стоялъ, не проронивъ ни одного стона, съ глазами, поднятыми кверху, и шепталъ молитвы почернѣвшими губами. Его добили и тѣло его вытащили въ споліаріи; наступилъ обычный полуденный перерывъ. Цезарь вмѣстѣ съ весталками и августіанами покинулъ амфитеатръ и направился къ нарочно разбитой громадной пурпуровой палаткѣ, гдѣ для него и его гостей былъ готовъ роскошный "prandium". Народъ послѣдовалъ его примѣру, чтобы дать отдыхъ затекшимъ членамъ и испробовать кушанья, которыя по милости цезаря всюду разносили придворные невольники. Только самые любопытные изъ зрителей сошли на арену и, дотрогиваясь пальцами до слипшагося отъ крови песка, тономъ знатоковъ и любителей разсуждали о томъ, что было и что будетъ представлено. Но скоро они разошлись, чтобы не лишиться угощенія, и на аренѣ осталось нѣсколько человѣкъ, которыхъ удерживало не любопытство, а сочувствіе къ будущимъ жертвамъ.
   Рабы сравняли арену и стали копать въ ней ямки одна возлѣ другой, рядами, отъ одной стѣны амфитеатра до другой, такъ что послѣдній рядъ былъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ цезарскаго подія. Съ улицы въ амфитеатръ долеталъ говоръ, крикъ и рукоплесканія, а здѣсь работали съ лихорадочною поспѣшностью и дѣлали приготовленія къ какимъ-то новымъ мученіямъ. Вдругъ куникулы открылись, и изо всѣхъ дверей показались толпы нагихъ христіанъ, несущихъ кресты на плечахъ. Весь амфитеатръ наполнился ими. Бѣжали и старцы, согбенные подъ тяжестью деревянныхъ бревенъ, и мужчины въ цвѣтѣ лѣтъ, и женщины съ распущенными волосами, которыми онѣ старались прикрыть свою наготу, подростки и совсѣмъ маленькія дѣти. Кресты, а также и жертвы по большей части были украшены цвѣтами. Цирковая прислуга ударами палокъ заставляла несчастныхъ складывать кресты рядомъ съ готовыми ямами и становиться около нихъ. Такъ должны были погибнуть тѣ, которыхъ не успѣли отдать на растерзаніе дикимъ животнымъ въ первый день игръ. Черные невольники хватали христіанъ, клали на крестъ навзничь я прибивали руки жертвъ къ перекладинѣ; усердно и быстро, чтобы народъ, возвратившись послѣ перерыва въ амфитеатръ, засталъ-бы уже всѣ кресты на мѣстѣ. Во всемъ амфитеатрѣ раздавался стукъ молотковъ. Этотъ стукъ эхомъ донесся до площади, окружающей амфитеатръ, и до палатки, въ которой цезарь угощалъ своихъ друзей и весталокъ. Въ палаткѣ пили вино, шутили надъ Хилономъ, августіане шептали какія-то странныяслова на ухо жрицамъ Весты, а на аренѣ кипѣла работа,-- гвозди вонзались въ ноги и руки христіанъ, стучали лопаты, засыпая пескомъ, ямы, въ которыя были вставлены кресты.
   Между жертвами находился и Криспъ Теперь онъ казался совсѣмъ другимъ, чѣмъ прежде. Его сухое тѣло было совершенно обнажено, только бедра его окружала гирлянда изъ плюща, а на головѣ былъ, вѣнокъ изъ розъ. Но въ глазахъ его свѣтилась все та-же неистощимая энергія и изъ-подъ вѣнка выглядывало все то-же суровое и фанатическое лицо. И сердце его не измѣнилось; какъ прежде, въ куникулѣ, такъ и теперь онъ грозилъ своимъ собратіямъ гнѣвомъ Божіимъ, вмѣсто того, чтобъ утѣшать ихъ.
   -- Благодарите Спасителя, -- говорилъ Криспъ,-- что Онъ дозволяетъ вамъ умереть такою-же смертью, какою умеръ Онъ самъ. Можетъ быть, за это будетъ отпущена часть вашихъ грѣховъ, но вы все-таки трепещите, ибо справедливость требуетъ возмездія и не можетъ быть одинаковой награды для злыхъ и добрыхъ.
   Голосу его вторилъ стукъ молотковъ, которыми прибивали къ крестамъ руки и ноги жертвъ. Все больше и больше крестовъ выростало на аренѣ, а Криспъ, обращаясь къ тѣмъ, кто еще не былъ пригвожденъ, продолжалъ:
   -- Я вижу разверстое небо, но вижу и разверстую бездну... Я самъ не знаю, какой отчетъ дамъ Господу въ моей жизни, хотя я вѣрилъ въ Него и ненавидѣлъ зло, и не смерти я боюсь, а воскресенія, не муки, а суда, ибо наступаетъ день гнѣва...
   Въ это время изъ ближайшихъ рядовъ амфитеатра раздался какой-то голосъ, спокойный и торжественный:
   -- Нѣтъ, наступаетъ не день гнѣва, а день милосердія, день изоавленія и счастья,-- я говорю вамъ, что Христосъ успокоитъ васъ, утѣшитъ и посадитъ одесную. Вѣрьте,-- небо открыто передъ вами.
   При этихъ словахъ глаза всѣхъ людей обратились къ амфитеатру даже тѣ, которые были пригвождены къ крестамъ, подняли свои блѣдныя, измученныя лица и стали глядѣть въ сторону говорившаго.
   Онъ подошелъ къ самой перегородкѣ, отдѣляющей его отъ арены, и осѣнилъ христіанъ знаменіемъ креста.
   Криспъ протянулъ къ нему руки, какъ будто хотѣлъ разгромить. его, но увидѣлъ его лицо, и колѣни его согнулись, а губы прошептали:
   -- Апостолъ Павелъ!
   Къ великому изумленію служителей цирка, всѣ христіане, еще оставшіеся на свободѣ, также пали на колѣна, а Павелъ обратился къ Криспу и сказалъ:
   -- Криспъ, не угрожай имъ, ибо они еще сегодня будутъ съ тобой въ раю. Ты думаешь, что они будутъ осуждены,-- но кто-же осудитъ ихъ? Богъ, Который отдалъ за нихъ Своего Сына? Христосъ, Который такъ-же умеръ для ихъ спасенія, какъ они умираютъ ради имени Его? Кто скажетъ про эту кровь: "она проклята?!."
   -- Господинъ, я ненавижу зло,-- отвѣтилъ старый священникъ.

[]

   -- Христосъ заповѣдалъ больше любить людей, чѣмъ ненавидѣть зло, ибо ученіе Его любовь, а не ненависть.
   -- Я согрѣшилъ въ минуту смерти,-- отвѣтилъ Криспъ и началъ бить себя въ грудь.
   Въ это время начальникъ амфитеатра приблизился къ апостолу и спросилъ:
   -- Кто ты, что говоришь съ осужденными?
   -- Римскій гражданинъ,-- спокойно отвѣтилъ Павелъ. А потомъ, обратившись къ Криспу, добавилъ:
   -- Вѣрь, что сей день -- день милосердія, и умри въ мирѣ, слуга Господа.
   Въ это время къ Криспу подошли два негра, чтобы возложить его на крестъ, а онъ еще разъ оглянулся кругомъ и крикнулъ:
   -- Братья мои, молитесь за меня!
   И лицо его утратило привычную суровость, окаменѣлыя черты приняли выраженіе спокойствія и кротости. Онъ самъ раскинулъ руки вдоль поперечинъ креста, чтобъ облегчить трудъ негровъ, и, смотря прямо въ небо, началъ горячо молиться. Казалось, онъ ничего не чувствовалъ, потому что ни малѣйшей дрожи не пробѣгало по его тѣлу, когда гвозди углублялись въ его руки, а на лицѣ не появилось ни малѣйшаго выраженія боли. Онъ молился, когда его прибивали ко кресту, молился, когда его крестъ подняли, поставили въ яму и начали утаптывать землю. И только когда народъ со смѣхомъ и криками сталъ наполнять амфитеатръ, брови старца слегка нахмурились, словно онъ гнѣвался на язычниковъ, что они нарушаютъ тишину и покой сладостной смерти.
   Кресты всѣ были подняты,-- на аренѣ словно выросъ лѣсъ съ висящими на деревьяхъ людьми. Народъ съ восторгомъ наблюдалъ за медленной смертью. Никогда еще не было такого количества крестовъ. Арена была такъ переполнена ими, что служителя съ трудомъ могли пробираться между ними. У барьера преимущественно женщины,-- Криспа, какъ старѣйшину, помѣстили почти противъ подіума цезаря, на огромномъ крестѣ. Изъ жертвъ пока еще никто не умеръ, но распятые раньше впали въ обморокъ. Никто не стоналъ и не просилъ помилованія. Одни висѣли съ головами, склонившимися на плечо или поникшими на грудь, какъ будто заснули; другіе смотрѣли на небо и тихо шевелили губами. Въ этомъ страшномъ лѣсу крестовъ, въ распятыхъ тѣлахъ, въ этомъ молчаніи жертвъ было что-то страшное.. Народъ, который послѣ угощенія входилъ въ амфитеатръ съ веселыми криками, сытый и удовлетворенный, теперь умолкъ, не зная, на какомъ тѣлѣ остановить взоръ и что думать. Нагота вытянутыхъ женскихъ тѣлъ перестала возбуждать его страсти. Никто уже не бился объ закладъ, кто изъ распятыхъ умретъ раньше, а это бывало всегда, когда на арену появлялось меньшее число осужденныхъ. Казалось, что и цезарь скучаетъ: лицо у него было сонное, и онъ такъ лѣниво оправлялъ свое ожерелье.
   Но въ это время Криспъ, глаза котораго до сихъ поръ были закрыты, какъ у умирающаго, вдругъ приподнялъ рѣсницы и сталъ смотрѣть на цезаря.
   Лицо его снова приняло такое неумолимое выраженіе, взглядъ загорѣлся такимъ огнемъ, что приближенные цезаря стали перешептываться другъ съ другомъ, наконецъ, и самъ цезарь обратилъ на него вниманіе и лѣниво приложилъ изумрудъ къ глазу.
   Наступила полнѣйшая тишина. Глаза всѣхъ зрителей были устремлены на Криспа, который пробовалъ пошевелить правою рукою, какъ будто хотѣлъ оторвать ее отъ дерева.
   Спустя минуту грудь его напряглась, ребра выступили наружу, и онъ крикнулъ:
   -- Матереубійца, горе тебѣ!
   Приближенные цезаря, услыхавъ смертельное оскорбленіе, брошенное владыкѣ міра въ присутствіи многотысячной толпы, не смѣли дышать. Хилонъ потерялъ сознаніе. Неронъ вздрогнулъ и выпустилъ изъ рукъ изумрудъ.
   Народъ также затаилъ дыханіе. Голосъ Криспа все сильнѣй и сильнѣй разносился по всему амфитеатру:
   -- Горе тебѣ, убійца жены и брата, горе тебѣ, антихристъ! Бездна разверзается подъ тобою, смерть протягиваетъ къ тебѣ руки и могила ожидаетъ тебя. Горе тебѣ, живой трупъ, ибо ты умрешь въ страхѣ и будешь осужденъ навѣки!
   И, не имѣя возможности оторвать руки отъ поперечины креста, распростертый, страшный, еще при жизни похожій на скелетъ, неумолимый, какъ предопредѣленіе, Криспъ потрясалъ бѣлою бородою надъ подіумомъ Нерона, а отъ его движеній на песокъ сыпались лепестки розъ изъ вѣнка, которымъ была украшена его голова.
   -- Горе тебѣ, убійца! Мѣра твоя переполнена, и часъ твой близокъ.
   Онъ вытянулся еще разъ; казалось, что вотъ, вотъ онъ оторветъ руку отъ креста и грозно простретъ ее надъ цезаремъ; но вдругъ его исхудалыя руки вытянулись еще больше, тѣло осунулось книзу, голова упала на грудь, и онъ скончался.
   Среди лѣса болѣе слабые стали тоже засыпать вѣчнымъ сномъ.
  

ГЛАВА II.

   -- Господинъ,-- говорилъ Хилонъ,-- теперь море, какъ масло, и волны точно заснули. Поѣдемъ въ Ахайю. Тамъ ждетъ тебя слава Аполлона, тамъ ждутъ тебя вѣнки, тріумфы, тамъ люди будутъ боготворить тебя, а боги примутъ, какъ равнаго себѣ гостя, а здѣсь, господинъ...
   И онъ замолчалъ, его нижняя губа начала такъ сильно трястись, что его слова перешли въ непонятный шепотъ.
   -- Мы поѣдемъ послѣ окончанія игръ,-- отвѣчалъ Неронъ.-- Я знаю, что ужъ и такъ иные называютъ христіанъ "innoxia corpora". Если бы я уѣхалъ, то всѣ стали бы повторять это. Чего ты боишься, гнилой грибъ?
   Говоря это, Неронъ пытливо посмотрѣлъ на Хилона, какъ будто ожидая отъ него какихъ-нибудь объясненій, такъ какъ онъ только притворялся спокойнымъ. На послѣднемъ представленіи онъ самъ испугался словъ Криспа и, возвратившись домой, не могъ заснуть, отчасти отъ бѣшенства и стыда, отчасти отъ страха. Суевѣрный Вестинъ, который молча слушалъ ихъ бесѣду, осмотрѣлся кругомъ и сказалъ, таинственнымъ голосомъ:,
   -- Господинъ, послушайся этого старина. Въ христіанахъ есть что-то странное. Ихъ божество посылаетъ имъ легкую смерть, но оно можетъ отомстить за нихъ.
   На это Неронъ быстро отвѣтилъ:
   -- Не я устраивалъ игрища. Эта Тигеллинъ.
   -- Да, это я!-- отвѣтивъ Тигеллинъ, который услышалъ отвѣтъ цезаря.-- Это я, и я смѣюсь надъ всѣми христіанскими богами. Господинъ, Вестинъ -- это пузырь, надутый предразсудками, а этотъ храбрый грекъ готовъ умереть отъ страха при видѣ курицы, защищающей своихъ цыплятъ.
   -- Э, то хорошо,-- сказалъ Неронъ,-- но съ этого дня прикажи у христіанъ отрѣзывать языки или затыкать чѣмъ-нибудь ротъ.
   -- Имъ огонь заткнетъ ротъ, божественный!
   -- Горе мнѣ!-- прошепталъ Хилонъ.
   Цезарь, ободренный дерзкой самоувѣренностью Тигеллина, разсмѣялся и сказалъ, показывая пальцемъ на стараго грека:
   -- Смотрите, на что похожъ потомокъ Ахилла.
   Дѣйствительно, Хилонъ имѣлъ ужасный видъ. Остатки волосъ совершенно посѣдѣли, на лицѣ застыло выраженіе какого-то страшнаго безпокойства, тревоги и забитости. По временамъ онъ казался больнымъ, часто не отвѣчалъ на вопросъ или начиналъ сердиться и становился настолько дерзкимъ, что августіане предпочитали не затрогивать его.
   Такое настроеніе нашло на него и теперь!
   -- Дѣлайте со мной, что хотите, а на игры я больше не пойду!-- отчаянно крикнулъ онъ и прищелкнулъ пальцами. Неронъ съ минуту посмотрѣлъ на него, обратился къ Тигеллину и сказалъ:
   -- Ты позаботишься, чтобы въ садахъ этотъ стоикъ былъ около меня. Я хочу видѣть, какое впечатлѣніе произведутъ на него наши факелы.
   Хилонъ испугался угрозы, которая слышалась въ голосъ цезаря.
   -- Господинъ,-- сказалъ онъ,-- я ничего не вижу ночью.
   -- Ночь будетъ свѣтла, какъ день,-- сказалъ цезарь со страшной улыбкой и началъ разговаривать съ другими августіанами о конныхъ ристалищахъ, которыя онъ намѣревался устроить при концѣ празднествъ.
   Къ Хилону подошелъ Петроній, ударилъ его по плечу и сказалъ:
   -- Развѣ я не говорилъ тебѣ: не выдержишь?
   Хилонъ отвѣтилъ:
   -- Мнѣ хочется пить.
   И онъ протянулъ дрожащую руку къ кратеру съ виномъ, но не могъ донести его до губъ.
   -- Тебя преслѣдуютъ Фуріи, да?-- спросилъ Вестинъ.
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Хилонъ,-- но передо мною разстилается ночь.
   -- Какъ, ночь? Да сжалятся надъ тобою боги. Какъ, ночь?
   -- Ночь ужасная, непроглядная, въ которой что-то движется и идетъ ко мнѣ навстрѣчу. Но я не знаю, что это, и боюсь.
   -- Я всегда былъ увѣренъ, Что они колдуны. Снится тебѣ что-нибудь?
   -- Нѣтъ, потому что я не сплю. Я не думалъ, что ихъ такъ накажутъ.
   -- А тебѣ жаль ихъ?
   -- Зачѣмъ вы проливаете столько крови? Ты слышалъ, что тотъ старикъ говорилъ съ креста? Горе намъ!
   -- Слышалъ,-- тихо отвѣчалъ Вестинъ.-- Но, вѣдь, они сожгли Римъ.
   -- Неправда!
   -- И враги человѣческаго рода.
   -- Неправда!
   -- Они отравляютъ воду.
   -- Неправда!
   -- Они убиваетъ дѣтей.
   -- Неправда!
   -- Какъ же это?-- съ удивленіемъ спросилъ Вестинъ.-- Ты же самъ говорилъ это и предалъ ихъ въ руки Тигеллина.
   -- Вотъ ночь и окружила меня, и смерть идетъ ко мнѣ. Иногда мнѣ кажется, что я уже умеръ и вы тоже.
   -- Нѣтъ! Умираютъ они, а мы живы. Но скажи мнѣ, что они видятъ, когда умираютъ?
   -- Христа.
   -- Это ихъ богъ? А что, это могущественный богъ?
   Но Хилонъ также отвѣтилъ вопросомъ:
   -- Что это за факелы будутъ горѣть въ садахъ? Ты слышалъ, что говорилъ цезарь?
   -- Слышалъ и знаю. Ихъ одѣнутъ въ скорбныя туники, пропитанныя смолой, привяжутъ къ столбамъ и подожгутъ. Только какъ бы ихъ богъ не наслалъ на городъ какихъ-нибудь новыхъ бѣдствій.
   -- Я предпочитаю эту казнь,-- тутъ не будетъ крови,-- отвѣчалъ Хилонъ.-- Прикажи невольнику приставить мнѣ кратеръ къ губамъ. Я хочу пить и проливаю вино,-- у меня рука дрожитъ отъ старости.
   Другіе августіане въ это время тоже разговаривали о христіанахъ. Старикъ Домицій Аферъ издѣвался надъ ними.
   -- Ихъ такое множество,-- говорилъ онъ,-- что они могли бы вызвать междоусобную войну. Помните, были опасенія, не захотятъ ли они защищаться. А они умираютъ, какъ овцы.
   -- Пусть бы попробовали!-- сказалъ Тигеллинъ.
   На это отозвался Петроній.
   -- Вы ошибаетесь. Они защищаются.
   -- Какимъ образомъ?
   -- Терпѣніемъ.
   -- Это новый способъ.
   -- Несомнѣнно. Но вы вѣдь не будете увѣрять, что они умираютъ, какъ обыкновенные преступники? Нѣтъ! Они умираютъ такъ, какъ будто преступниками были тѣ, которые приговариваютъ ихъ къ смерти, то-есть мы и весь римскій народъ.
   -- Что за вздоръ!-- воскликнулъ Тигеллинъ.
   -- Hic Abdera {Эта поговорка значила: "вотъ дуракъ-то!"},-- отвѣтилъ Петроній.
   Но другіе августіане, пораженные мѣткостью его замѣчанія, съ изумленіемъ стали переглядываться другъ съ другомъ и повторять:
   -- Правда! Въ ихъ смерти кроется что-то необыкновенное.
   -- Я говорю вамъ, что они видятъ свое божество,-- закричалъ издали Вестинъ.
   Нѣсколько августіанъ обратились къ Хилону:
   -- Эй, старикъ, ты хорошо ихъ знаешь, скажи намъ, что они видятъ?
   Грекъ пробилъ вино на тунику и отвѣчалъ:
   -- Воскресеніе изъ мертвыхъ!
   И онъ затрясся такъ, что сидящіе рядомъ съ нимъ разразились громкимъ смѣхомъ.
  

ГЛАВА III.

   Виницій нѣсколько ночей провелъ внѣ дома. Петронію приходило въ голову, что онъ, можетъ быть, составилъ какой-нибудь новый планъ и пытается освободить Лигію изъ Эсквилинской темницы, но не хотѣлъ разспрашивать ни о чемъ, чтобы не принести несчастья замысламъ своего друга. Изящный скептикъ сдѣлался до нѣкоторой степени суевѣрнымъ или, вѣрнѣе, съ того дня. когда ему не удалось вырвать Лигію изъ Мамёртинскаго подземелья, потерялъ вѣру въ свою звѣзду.
   Наконецъ, онъ и теперь не надѣялся на удачный исходъ попытокъ Виниція. Эсквилинская темница, наскоро устроенная изъ погребовъ зданій, разрушенныхъ при пожарѣ, правда, не была такъ ужасна, какъ старый Тулліанъ, но за то ее охраняли во сто разъ лучше. Петроній хорошо понималъ, что Лигію перевели туда только для того, чтобъ она не умерла и не избѣжала амфитеатра, а потому не трудно было догадаться, что ее и будутъ оберегать, какъ зеницу ока.
   -- Очевидно,-- говорилъ онъ себѣ,-- цезарь и Тигеллинъ предназначаютъ ее для какого-нибудь особенно ужаснаго зрѣлища, и Виницій погибнетъ скорѣе самъ, чѣмъ освободитъ ее.
   Да и самъ Виницій потерялъ надежду освободить Лигію. Теперь это могъ сдѣлать только Христосъ. Молодой трибунъ хлопоталъ лишь о томъ, чтобы видѣться съ нею въ темницѣ.
   Съ нѣкотораго времени ему не давала покоя мысль, что Назарію удалось проникнуть въ Мамертинскую темницу, какъ рабочему для выноса труповъ. И Виницій рѣшилъ испробовать этотъ способъ.

[]

   Подкупленный за огромную сумму надзиратель "Смердящихъ ямъ", наконецъ, принялъ его въ число своихъ рабочихъ, которые каждую ночь должны были являться въ тюрьмы за трупами. Опасность быть узнаннымъ представлялась ничтожной. Кому бы могло придти въ голову, что патрицій, внукъ и сынъ консула, могъ бы очутиться среди работниковъ могильщика, осужденныхъ вдыхать испаренія темницы и "Смердящихъ ямъ", и взялся бы за работу, къ которой принуждало людей только рабство или крайняя нужда.
   Когда подошелъ желанный вечеръ, Виницій съ радостью перевязалъ свои бедра, обмоталъ голову тряпкой, пропитанной терпентиномъ, и съ бьющимся сердцемъ отправился вмѣстѣ съ другими рабочими въ Эсквилинскую тюрьму.
   Преторіанская стража не сдѣлала имъ никакихъ затрудненій, всѣ рабочіе были снабжены пропускными билетами, которые центуріонъ осматривалъ при свѣтѣ лампъ. Черезъ минуту огромныя желѣзныя двери отворились, и рабочіе вошли.
   Виницій увидѣлъ передъ собою обширный сводчатый погребъ, который соединялся съ рядомъ такихъ же погребовъ. Тусклые ночники освѣщали группы людей. Одни изъ нихъ лежали около стѣнъ, погруженные въ сонъ, или, можетъ быть, уже умершіе, другіе окружали большіе сосуды съ водой и жадно пили изъ него. Кое-гдѣ дѣти спали, прижавшись къ своимъ матерямъ. Кругомъ слышались то стоны и громкое ускоренное дыханіе больныхъ, то плачъ, то шепотъ молитвы, то тихая пѣсня, то проклятіе сторожамъ. Въ подземельѣ была тѣснота и чувствовался трупный запахъ. Подъ мрачными сводами двигались темныя фигуры, а ближе, ари слабыхъ огонькахъ виднѣлись лица блѣдныя, испуганныя, истощенныя голодомъ, съ глазами угасшими или свѣтящимися лихорадочнымъ блескомъ, съ посинѣвшими губами, съ потомъ, струящимся по лбу и слипшимися волосами. По угламъ громко бредили больные, другіе просили воды, третьи, чтобы ихъ вели на смерть. И, все-таки, эта темница была менѣе страшна, чѣмъ старый Тулліанъ. У Виниція подкосились ноги и захватило дыханіе. Когда онъ подумалъ, что среди этого горя и ужаса находится Лигія, волосы стали дыбомъ на его головѣ, а въ груди замеръ крикъ отчаянія. Атфитеатръ, клыки дикихъ звѣрей, кресты,-- все это было лучше этихъ страшныхъ подземелій.
   Виницій впился ногтями въ ладонь, онъ чувствовалъ, что слабѣетъ и что сознаніе покидаетъ его. Все, что онъ пережилъ до тѣхъ поръ, вся его любовь и страданье смѣнились въ немъ теперь одной жаждой смерти.
   Въ это время рядомъ съ нимъ раздался голосъ надзирателя "Смердящихъ ямъ":
   -- Сколько у васъ сегодня труповъ?
   -- Около дюжины,-- отвѣтилъ тюремщикъ,-- но къ утру будетъ больше, тамъ у стѣны нѣкоторые уже кончаются.
   И онъ сталъ жаловаться на женщинъ, что онѣ скрываютъ умершихъ дѣтей, чтобы какъ можно дольше удержать ихъ при себѣ и не отдавать въ "Смердящія ямы". Трупы приходилось узнавать только по запаху, отчего воздухъ, и безъ того страшный, портился еще болѣе. "Я предпочиталъ бы,-- говорилъ тюремщикъ, быть невольникомъ въ сельскомъ эргастулѣ, чѣмъ стеречь этихъ собакъ, гніющихъ при жизни". Надзиратель "ямъ" утѣшалъ его и утверждалъ, что и его служба не лучше. Тѣмъ временемъ къ Виницію опять вернулось сознаніе дѣйствительности, и онъ сталъ осматривать подземелье, а въ это время его преслѣдовала мысль, что онъ можетъ и не увидать Лигію. Погреба соединялись между собою наскоро прорытыми проходами, а могильщики входили только въ тѣ, изъ которыхъ нужно было забирать мертвыя тѣла, а потому Виниція охватилъ страхъ, что всѣ его труды могутъ ни къ чему не послужить.
   Къ счастью, его патронъ пришелъ къ нему на помощь.
   -- Тѣла нужно выносить сейчасъ, трупы еще болѣе распространяютъ заразу. Иначе вы умрете всѣ, и вы, и узники.
   -- Насъ всего только десять человѣкъ на всѣ погреба,-- отвѣтилъ тюремщикъ,-- нужно же намъ спать когда-нибудь.
   -- Тогда я оставлю тебѣ четырехъ моихъ людей, которые ночью будутъ ходить по погребамъ и смотрѣть, не умеръ-ли кто.
   -- Пусть они каждый трупъ приносятъ для осмотра, такъ какъ вышло приказаніе, чтобы умершимъ перерѣзывать горло и ужъ потомъ отправлять въ ямы.
   Надзиратель ямъ назначилъ четырехъ людей, въ томъ числѣ и Виниція, а съ остальными отправился накладывать трупы на носилки.
   Виницій вздохнулъ свободнѣе. Теперь онъ былъ, по крайней мѣрѣ, увѣренъ, что найдетъ Лигію.
   Прежде всего онъ сталъ тщательно осматривать первое подземелье, заглянулъ во всѣ темные углы, куда почти не доходилъ свѣтъ ночниковъ, оглядывалъ спящихъ, но Лигіи нигдѣ не могъ найти. Въ другомъ и третьемъ погребѣ его поиски были также тщетны.
   Между тѣмъ, время все шло, трупы были уже вынесены. Сторожа, улегшись въ корридорахъ, соединяющихъ погреба, заснули, дѣти, утомленныя плачемъ, замолкли, и въ подземельяхъ только слышны были дыханія больныхъ и лишь кое-гдѣ еще шепотъ молитвы. Виницій вошелъ въ четвертый погребъ, значительно меньшихъ размѣровъ, поднялъ кверху ночникъ и сталъ осматриваться.
   И вдругъ онъ вздрогнулъ: ему показалось, что у рѣшетки, вдѣланной въ стѣну, онъ видитъ огромную фигуру Урса.
   И, задувъ ночникъ, онъ приблизился къ рѣшеткѣ и спросилъ:
   -- Урсъ, это ты?
   -- Исполинъ повернулъ голову.
   -- Кто ты?
   -- Ты не узнаешь меня?-- спросилъ молодой человѣкъ.
   -- Ты потушилъ ночникъ, какъ-же я узнаю тебя?
   Въ эту минуту Виницій увидалъ Лигію, которая лежала на плащѣ возлѣ стѣны, и безъ словъ упалъ передъ ней на колѣна. Урсъ узналъ его и сказалъ:
   -- Слава Христу! Но не буди ее, господинъ.
   Виницій сквозь слезы смотрѣлъ на Лигію. Несмотря на полумракъ, онъ могъ разглядѣть ея исхудалыя руки, ея лицо, которое показалось ему блѣднымъ, какъ мраморъ. Его охватила любовь, похожая на страданіе, и полная жалости и почитанія. Упавъ лицомъ на землю, онъ сталъ прижимать къ губамъ край плаща, на которомъ спало это дорогое для него созданіе.
   Урсъ долго и молча смотрѣлъ на него, наконецъ, дернулъ его за тунику.
   -- Господинъ,-- спросилъ онъ,-- какъ ты пробрался сюда? Ты пришелъ спасти ее?
   Виницій поднялся и еще съ, минуту боролся съ волненіемъ.
   -- Укажи мнѣ способъ!-- сказалъ онъ.
   -- Господинъ, я думалъ, что ты найдешь его. Мнѣ только одинъ приходилъ въ голову.
   Онъ обратилъ глаза къ задѣланному рѣшеткой отверстію и потомъ, какъ-бы оправдываясь передъ собою, добавилъ:
   -- Да... Но тамъ солдаты.
   -- Сотня Преторіанцевъ,-- отвѣтилъ Виницій.
   -- Не пройдешь!
   -- Нѣтъ!
   Лигіецъ потеръ лобъ рукою и вторично спросилъ:
   -- Какъ ты пробрался сюда?
   -- У меня пропускной билетъ отъ надзирателя "Смердящихъ ямъ".
   И Виницій вдругъ оборвался, какъ будто въ головѣ его блеснула какая-то мысль.
   -- Клянусь муками Спасителя!-- быстро заговорилъ онъ.-- Я останусь здѣсь, а, она пусть возьметъ мой билетъ, накинетъ плащъ, окутаетъ голову тряпкой и выйдетъ. Среди могильщиковъ есть много подростковъ,-- преторіанцы не узнаютъ ее, а разъ она доберется до дома Петронія, то тотъ спасетъ ее.
   Но лигіецъ опустилъ голову на грудь и отвѣчалъ:
   -- Она не согласилась-бы на это, потому что любитъ тебя. Къ тому-же она больна и сама не можетъ подняться.
   Черезъ минуту онъ добавилъ:
   -- Господинъ, если ты и благородный Петроній не могли освободить ее изъ темницы, то кто можетъ спасти ее?
   -- Одинъ Христосъ!
   Они оба замолкли. Лигіецъ въ простотѣ своей думалъ: "Онъ, конечно, могъ-бы спасти всѣхъ, но коль скоро не дѣлаетъ этого, то видно наступилъ часъ смерти". И онъ примирился съ этимъ, только ему до глубины души было жаль этого ребенка, который выросъ на его рукахъ и котораго онъ любилъ больше своей жизни.
   Виницій снова сталъ на колѣна передъ Лигіей. Сквозь рѣшетчатое отверстіе, въ подземелье прокрадывались лучи луны и освѣщали его свѣтлѣй, чѣмъ тотъ ночникъ, который еще горѣлъ надъ дверями.
   Въ эту минуту Лигія открыла глаза и, опустивъ горячія руки на руку Виниція, сказала:
   -- Я знала, что ты придешь.
   Виницій прильнулъ къ ея рукамъ и началъ прижимать ихъ ко лбу и къ сердцу, потомъ немного приподнялъ Лигік и прислонилъ ее къ своей груди.

[]

   -- Я пришелъ, дорогая,-- сказалъ онъ.-- Да сохранитъ и да спасетъ тебя Христосъ!
   Дальше онъ не могъ говорить, сердце его заныло отъ боли и любви, а онъ не хотѣлъ открывать передъ Лигіей своихъ страданій.
   -- Я больна, Маркъ,-- отвѣтила Лигія,-- и все равно, здѣсь или на аренѣ, но я должна умереть... Я молилась, чтобы передъ смертью могла увидѣть тебя,-- и ты пришелъ: Христосъ услышалъ меня.
   Виницій не могъ еще найти словъ и только прижималъ ее къ груди, а она продолжала:
   -- Я видѣла тебя въ окно изъ Тулліана и знала, что ты хочешь придти. А теперь Спаситель послалъ мнѣ минуту сознанія, чтобы мы могли проститься. Маркъ, я иду къ Нему, но люблю тебя и всегда буду любить.
   Виницій пересилилъ себя, подавилъ въ себѣ боль и заговорилъ голосомъ, которому, старался придать спокойствіе:
   -- Нѣтъ, дорогая. Ты не умрешь. Апостолъ приказалъ мнѣ вѣрить и обѣщалъ молиться за тебя, а онъ зналъ Христа; Христосъ любитъ его и ни въ чемъ ему не откажетъ... Если-бы ты должна была умереть, Петръ не повелѣлъ-бы мнѣ надѣяться, а онъ сказалъ мнѣ: "надѣйся!" Нѣтъ, Лигія! Христосъ сжалится надо мной... Онъ не хочетъ твоей смерти. Онъ не допуститъ ея... Клянусь тебѣ именемъ Спасителя, что Петръ молится за тебя!
   Наступила тишина. Единственный ночникъ, висѣвшій надъ дверью, погасъ, но зато свѣтъ луны проникалъ широкимъ потокомъ сквозь рѣшетчатое окно.
   -- О, Маркъ,-- отвѣчала Лигія.-- Самъ Христосъ взывалъ къ Своему Отцу: "да минетъ Меня чаша сія",-- но долженъ былъ испить чашу. Самъ Христосъ умеръ на крестѣ, а теперь за Него гибнутъ тысячи людей,-- почему-же Онъ долженъ пощадитъ одну меня? Кто я такая, Маркъ? Я слышала, какъ Петръ говорилъ, что и онъ умретъ въ мученіяхъ, а что я въ сравненіи съ нимъ? Когда къ намъ пришли преторіанцы, я боялась смерти и мученій, но теперь уже не боюсь. Взгляни, какъ страшна эта тюрьма, а я иду на небо. Подумай, что здѣсь цезарь, а тамъ Спаситель, добрый и милостивый. И нѣтъ смерти. Ты любишь меня,-- подумай-же, какъ я буду счастлива. О, Маркъ, дорогой, подумай, что ты самъ придешь туда ко мнѣ.
   Она остановилась, чтобъ перевести дыханіе, потомъ поднесла къ своимъ губамъ его руку.
   -- Маркъ...
   -- Что, дорогая?
   -- Не плачь обо мнѣ и помни, что ты придешь ко мнѣ туда. Я не долго жила, но Богъ отдалъ мнѣ душу твою. Вотъ я и хочу сказать Христу, что хотя я умерла, хотя ты видѣлъ смерть мои, хотя я оставила тебя въ горести, но ты не ропталъ и любишь Его. А ты будешь любить Его и перенесешь терпѣливо мою смерть?.. Вѣдь Онъ соединитъ насъ, а я люблю тебя и хочу быть съ тобою вмѣстѣ...
   Ей снова не хватило дыханія, и едва слышнымъ голосомъ она закончила:
   -- Обѣщай мнѣ, Маркъ!..
   Виницій обнялъ ее дрожащими руками и отвѣтилъ:
   -- Клянусь твоею святой головой! Обѣщаю!..
   Лицо Лигіи просвѣтлѣло. Еще разъ она поднесла къ губамъ его руку и шепнула:
   -- Я жена твоя!..
  

ГЛАВА IV.

   Три дня или, вѣрнѣе, три ночи ничто не нарушало спокойствія Вивиція и Лигіи. Когда обычныя занятія были окончены, когда мертвые были отдѣлены отъ живыхъ, тяжко больные отъ здоровыхъ, когда измученные сторожа ложились спать въ коридорахъ, Виницій приходилъ въ подземелье Лигіи и оставался тамъ до тѣхъ поръ, пока разсвѣтъ не проникалъ сквозь рѣшетчатое окно. Она клала къ нему голову на грудь, и они разговаривали о любви и смерти. Оба невольно, въ мысляхъ и словахъ все больше удалялись отъ жизни и теряли сознаніе о ней. Оба походили на людей, которые, отчаливъ на кораблѣ отъ берега, потеряли его изъ виду и мало-по-малу погружаются въ безконечность. Утромъ, когда онъ выходилъ изъ тюрьмы, онъ глядѣлъ на свѣтъ, на городъ, на знакомыхъ, на жизнь словно сквозь сонъ. Ему все казалось чуждымъ, отдаленнымъ, ничтожнымъ и скоропреходящимъ. Его перестала пугать угроза мученій, такъ какъ онъ понималъ, что сквозь нихъ можно пройти какъ-бы въ забытьѣ, съ глазами, устремленными на что-то другое. Ему и Лигіи начинало казаться, что ихъ уже начинаетъ окружать вѣчность. Они бесѣдовали о любви, о томъ, какъ они будутъ любить другъ друга и жить вмѣстѣ, но уже по ту сторону могилы, и если когда-нибудь ихъ мысль обращалась къ вещамъ земнымъ, то только какъ мысль людей, которые готовятся въ дальнюю дорогу и разговариваютъ о дорожныхъ приготовленіяхъ. Подъ угрозой смерти, среди невзгодъ и страданій, въ смрадной тюрьмѣ началось для нихъ небо: Лигія брала его за руку, какъ будто она была уже спасенною и святою, и вела къ вѣчному источнику жизни.
   А Петроній приходилъ въ недоумѣніе, когда видѣлъ на лицѣ Виниція все большее спокойствіе, котораго не замѣчалъ раньше. По временамъ у него являлось даже подозрѣніе, что Виницій нашелъ какое-нибудь средство спасти Лигію, и ему было обидно, что онъ не посвящаетъ его въ свою тайну.
   Наконецъ, онъ не могъ выдержать и сказалъ Виницію:
   -- Теперь ты выглядишь лучше,-- не скрывай отъ меня тайны, потому что я хочу и могу помочь тебѣ,-- ты придумалъ что-нибудь?
   -- Придумалъ,-- отвѣтилъ Виницій, но ты уже не можешь помочь мнѣ. Послѣ ея смерти я объявляю, что я христіанинъ и пойду за ней.
   -- Значитъ, у тебя нѣтъ надежды?
   -- О, нѣтъ, Христосъ отдастъ ее мнѣ и мы съ нею никогда не будемъ уже разлучаться.
   Петроній сталъ ходить по атрію съ выраженіемъ разочарованія и неудовольствія, потомъ сказалъ:
   -- Для этого не нужно вашего Христа; ту же самую услугу могъ бы тебѣ оказать нашъ Танатосъ (богъ смерти).
   Виницій грустно улыбнулся и отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ, другъ, но ты не хочешь это понять.
   -- Не хочу и не могу,-- отвѣчалъ Петроній.-- Теперь не время говорить, но ты помнишь, что я говорилъ, когда намъ не удалось вырвать ее изъ Ту я ліана? Я потерялъ всякую надежду, а ты сказалъ, когда мы пришли домой: "Я вѣрю, что Христосъ можетъ возвратить ее мнѣ". Ну, пусть онъ и возвратитъ ее тебѣ. Когда я брошу драгоцѣнную чашу въ море, то ее не возвратитъ мнѣ ни одинъ изъ нашихъ боговъ; но если и вашъ не лучше, то я нб знаю, почему я долженъ былъ бы почитать его больше прежнихъ.
   -- Онъ возвратитъ ее мнѣ" -- отвѣтилъ Виницій.
   Петроній пожалъ плечами.
   -- А ты знаешь,-- спросилъ онъ,:-- что христіане завтра должны освѣщать сады, цезаря?
   -- Завтра?-- переспросилъ Виницій.
   И предъ лицомъ близкой страшной дѣйствительности его сердце содрогнулось отъ боли и ужаса. Онъ подумалъ, что, можетъ быть,-это будетъ послѣдняя ночь, которую онъ можетъ провести съ Лигіей, и, простившись съ Петроніемъ, поспѣшно отправился къ надзирателю "Смердящихъ Ямъ" за пропускнымъ билетомъ.
   Но тамъ его ожидало разочарованіе; надзиратель не далъ ему билета.
   -- Прости, господинъ,-- сказалъ онъ.-- Я сдѣлалъ для тебя, что могъ, но не хочу подвергать опасности жизнь свою. Сегодня ночью христіанъ поведутъ въ сады цезаря. Въ тюрьмѣ будетъ множество солдатъ и чиновниковъ. Если тебя узнаютъ, то и я пропаду и мои дѣти.
   Виницій понялъ, что настаивать напрасно. Ему улыбнулась надежда, что солдаты, которые раньше видѣли его, можетъ быть, пропустятъ его и безъ билета, а потому съ наступленіемъ ночи, Одѣвшись, какъ и прежде, въ простую тунику и обвязавъ голову тряпкой, онъ направился къ дверямъ тюрьмы.
   Но въ этотъ день еще внимательнѣе провѣряли билеты, а кромѣ того сотникъ Сцевинъ, всею душой преданный цезарю солдатъ, узналъ Виниція.
   Но, очевидно, въ его закованной въ желѣзо груди тлѣлась еще искра жалости къ человѣческому горю, такъ какъ, вмѣсто того, чтобъ ударитъ копьемъ о щитъ въ знакъ тревоги, онъ отвелъ Виниція въ сторону и сказалъ:
   -- Господинъ, возвращайся домой. Я узналъ тебя, но буду молчать,-- я не желаю губить тебя. Впустить тебя я не могу. Возвращайся домой и да пошлютъ тебѣ боги успокоеніе.
   -- Впустить меня ты не можешь,-- отвѣчалъ Виницій,-- но позволь мнѣ остаться здѣсь и видѣть тѣхъ, кого будутъ отправлять въ сады.
   -- Мнѣ не приказывали запрещать это,-- сказалъ сотникъ.

[]

   Виницій сталъ у воротъ и ждалъ, пока начнутъ выводить осужденныхъ. Наконецъ, около полуночи широко распахнули ворота тюрьмы и въ нихъ показались цѣлые ряды заключенныхъ: мужчинъ, женщинъ и дѣтей, окруженныхъ вооруженными отрядами преторіанцевъ. Ночь была лунная, такъ что можно было различить не только фигуры, но даже и лица несчастныхъ. Они шли парами, длинною, мрачною вереницею, среди тишины, нарушаемой только звономъ оружія солдатъ. Христіанъ вывели столько, что, казалось, всѣ подвалы останутся пустыми.
   Въ концѣ шествія Виницій увидѣлъ ясно врача Главка, но ни Лигіи, ни Урса не было между осужденными.
  

ГЛАВА V.

   Еще не смерклось, когда первыя волны народа стали собираться въ сады цезаря. Толпа, въ праздничныхъ нарядахъ, украшенная вѣнками, поющая, отчасти и пьяная, шла смотрѣть на новое великолѣпное зрѣлище. Крики "Semaxii Sarmentitii!" -- раздавались на уіа Testa, на мосту Эмилія, на Тріумфальной дорогѣ и даже на Ватиканскомъ холму. Въ Римѣ и раньше сжигали людей на столбахъ, но никогда еще народъ не видалъ такого количества осужденныхъ. Цезарь и Тигеллинъ, желая покончить съ христіанами и, вмѣстѣ съ тѣмъ, положить конецъ заразѣ, которая изъ тюремъ все болѣе распространялась по городу, приказали очистить всѣ подземелья, такъ что, въ нихъ осталось нѣсколько десятковъ людей, предназначенныхъ для конца игръ, и толпа, войдя въ садовыя ворота, онѣмѣла отъ изумленія. Всѣ аллеи, главныя и боковыя, прорѣзывающія густую чащу, окружающія луга, пруды, были наполнены осмоленными столбами, къ которымъ привязывали христіанъ. Съ болѣе высокихъ мѣстъ, гдѣ деревья не закрывали вида, открывались цѣлые ряды столбовъ и тѣлъ, украшенныхъ плющемъ, цвѣтами и миртовыми листьями. Столбы эти тянулись вглубь по холмамъ и долинамъ, такъ далеко, что когда ближайшіе казались мачтами, дальнѣйшіе представлялись въ родѣ цвѣтныхъ пикъ, воткнутыхъ въ землю. Многочисленность осужденныхъ превзошла даже ожиданія народа. Можно было подумать, что къ столбамъ привязали цѣлый народъ для потѣхи Рима и цезаря. Кучки зрителей останавливались передъ отдѣльными мачтами, по мѣрѣ того, какъ ихъ заинтересовывали фигура, возрастъ или полъ, осматривали ихъ лица, вѣнки, гирлянды плюща, потомъ шли дальше и дальше, задавая себѣ вопросъ: "Развѣ могло быть столько виновныхъ? Какъ могли поджечь Римъ дѣти, едва умѣющія ходить безъ посторонней помощи?" И недоумѣніе переходило мало-по-малу въ тревогу.
   А тѣмъ временемъ спустился мракъ, и на небѣ зажглись первыя звѣзды. Возлѣ каждаго осужденнаго стоялъ невольникъ съ горящимъ факеломъ къ. рукахъ, а когда звукъ трубъ огласилъ всѣ части садовъ, всѣ невольники приложили факелы къ основанію столбовъ.
   Скрытая подъ цвѣтами и политая смолой солома мгновенно занялась яснымъ пламенемъ, которое, усиливаясь съ каждой минутой, расплетало гирлянды плюща, взбиралось вверхъ и охватывало ноги жертвъ. Толпа смолкла, но сады огласились громкимъ стономъ и криками боли. Въ числѣ христіанъ были и такіе, которые, поднявъ голову къ звѣздному небу, стали воспѣвать Христа. Народъ слушалъ, но самыя черствыя сердца вздрогнули отъ ужаса, когда съ маленькихъ столбовъ раздирающіе душу дѣтскіе голоса стали кричать: "Мама, мама!" Дрожь пробѣжала по тѣлу даже пьяныхъ зрителей при видѣ этихъ головокъ и невинныхъ лицъ, искаженныхъ болью или задыхающихся въ дыму, который начиналъ душить жертвы. А пламя все взбиралось вверхъ и охватывало все новыя гирлянды розъ и плюща. Освѣтились аллеи главныя и боковыя, освѣтились группы деревьевъ и луга, и цвѣтистые газоны;, пламя заблестѣло въ прудахъ, покраснѣли дрожащіе листья на деревьяхъ и стало свѣтло, какъ днемъ. Смрадъ горящихъ тѣлъ наполнилъ сады, но въ ту же минуту рабы стали сыпать въ кадильницы, стоявшія между столбами, благовонія. Въ толпѣ тамъ и сямъ раздались крики,-- неизвѣстно, сочувствія ли, или упоенія и радости,-- и усиливались съ каждой минутой вмѣстѣ съ огнемъ, который охватывалъ столбы, подбираясь къ груди жертвъ, палящимъ дыханіемъ скручивалъ волосы на ихъ головахъ, набрасывалъ покрывало дыма на ихъ почернѣвшія лица, и потомъ подымался все выше и выше, какъ бы торжествуя побѣду той силы, которая приказала зажечь его.
   Съ начала зрѣлища среди народа появился цезарь на великолѣпной цирковой квадригѣ, одѣтый въ нарядъ возницы и въ цвѣта партіи зеленыхъ, къ которой принадлежалъ онъ и его дворъ. За нимъ слѣдовали другія колесницы съ придворными въ блестящихъ одеждахъ, сенаторами, жрецами и нагими вакханками съ вѣнками на головахъ и съ сосудами вина въ рукахъ, по большей части пьяными и издающими дикіе крики. Вокругъ нихъ музыканты, наряженные фавнами и сатирами, играли на цитрахъ, формингахъ и рогахъ. Въ другихъ колесницахъ ѣxали матроны и дѣвушки, также пьяныя и полунагія. Скороходы потрясали тирсами, украшенными лентами, били въ бубны и разсыпали цвѣты. Вся блестящая процессія съ криками "эвоэ!" подвигалась по самой широкой аллеѣ среди дыма и человѣческихъ факеловъ. Цезарь, съ Тигеллиномъ и Хилономъ,; ужасомъ котораго онъ искренно наслаждался, самъ правилъ лошадьми и ѣхалъ медленно, глядя на горящія тѣла и, вмѣстѣ съ тѣмъ, прислушиваясь къ крику толпы. Стоя на высокой золоченой квадригѣ, окруженный волнами народа, который склонялся къ его стопамъ, при блескѣ огня, въ золотомъ вѣнкѣ цирковаго побѣдителя, онъ на цѣлую голову былъ выше толпы и казался исполиномъ. Его уродливыя руки, держащія возжи, казалось, благословляли народъ, его лицо и полураскрытые глаза свѣтились улыбкой, онъ сіялъ надъ людьми, какъ солнце, какъ божество, страшное, но великолѣпное и могущественное. Минутами онъ останавливался, чтобы внимательнѣе посмотрѣть на какую-нибудь жертву, и потомъ ѣхалъ дальше, увлекая за собою безумную и пьяную свиту. То онъ кланялся народу, то обертывался назадъ, натягивалъ золотистыя возжи и разговаривалъ съ Тигеллиномъ. Наконецъ, доѣхавъ до большого фонтана, стоящаго на перекресткѣ двухъ главныхъ аллей, онъ вышелъ изъ квадриги и, сдѣлавъ знакъ рукой своимъ спутникамъ, смѣшался съ толпой.
   Его привѣтствовали крикомъ и рукоплесканіями. Вакханки, нимфы, сенаторы, приближенные, жрецы, фавны, сатиры и солдаты сейчасъ же окружили его бѣшенымъ кругомъ, а онъ, имѣя Тигеллина съ одной стороны, Хилона съ другой, обходилъ фонтанъ, у котораго горѣло нѣсколько десятковъ факеловъ, останавливаясь передъ каждымъ, Дѣлая замѣчанія относительно жертвъ или смѣясь надъ старымъ грекомъ, на лицѣ котораго выражалось безграничное отчаяніе.
   Наконецъ, они остановились у высокой мачты, убранной миртами. Красные языки огня доходили уже до колѣнъ жертвы, но лица ея нельзя было сразу различить, такъ какъ сырыя загорѣвшіяся вѣтви заслоняли его своимъ дымомъ. Черезъ минуту легкій ночной вѣтерокъ разогналъ дымъ и открылъ голову старца съ сѣдою, спадающею на грудь, бородою.
   При видѣ его Хилонъ вдругъ свернулся въ клубокъ, какъ раненый гадъ, а изъ устъ его вырвался крикъ, болѣе похожій на карканье, чѣмъ на человѣческій голосъ;
   -- Главкъ! Главкъ!
   Дѣйствительно, съ пылающаго столба на него смотрѣлъ врачъ Главкъ.
   Онъ былъ еще живъ и наклонилъ лицо внизъ, какъ будто желая въ послѣдній разъ взглянуть на своего палача, который предалъ его, отнялъ у него жену и дѣтей, подослалъ на него убійцъ, а когда все это было прощено во имя Христа, еще разъ выдалъ его въ руки мучителей. Никогда еще человѣкъ такъ безжалостно не поступалъ съ другимъ человѣкомъ. Главкъ не отрывалъ глазъ отъ лица грека. По временамъ ихъ заволакивалъ дымъ, но послѣ каждаго дуновенія вѣтра Хилонъ видѣлъ вновь устремленный на него взоръ. Онъ всталъ и хотѣлъ бѣжать, но ноги его стали точно свинцовыя, и какая-то невидимая рука съ нечеловѣческой силой удерживала его передъ этимъ столбомъ. И Хилонъ окаменѣлъ. А Главкъ не переставалъ смотрѣть на него, все ниже опуская голову. Присутствующіе угадали, что между этими людьми что-то происходитъ, но смѣхъ застылъ на ихъ губахъ, потому что лицо Хилона было страшно: оно было искажено такимъ ужасомъ и такимъ страданіемъ, какъ будто эти огненные языки жгли его собственное тѣло. Вдругъ онъ зашатался и, протянувъ руки кверху, закричалъ страшнымъ, раздирающимъ душу голосомъ:
   -- Главкъ, во имя Христа, прости!
   Вокругъ все смолкло; дрожь пробѣжала по тѣлу царедворцевъ цезаря, и глаза всѣхъ устремились кверху.
   Голова мученика слегка шевельнулась, потомъ съ вершины мачты послышался голосъ, похожій на стонъ:
   -- Прощаю.
   Хилонъ упалъ на землю и, воя, какъ дикій звѣрь, набралъ въ обѣ руки земли и посыпалъ себѣ голову. Въ это время пламя вспыхнуло сильнѣй, охватило грудь и лицо Главка, расплело миртовый вѣнокъ на его головѣ и весь столбъ загорѣлся яркимъ пламенемъ.
   Но черезъ минуту Хилонъ поднялся съ лицомъ, до такой степени измѣнившимся, что приближеннымъ показалось, будто они видятъ другого человѣка. Глаза его горѣли необычайнымъ свѣтомъ, на морщинистомъ лбу былъ написанъ восторгъ.
   -- Что съ нимъ,-- онъ съ ума сошелъ?-- раздалось нѣсколько голосовъ.
   Хилонъ обратился къ толпѣ и, поднявъ правую руку, заговорилъ или, вѣрнѣе, сталъ кричать такъ громко, что даже стоящая вдалекѣ толпа могла разслышать его слова:
   -- Народъ римскій! Смертью моею клянусь, что въ огнѣ погибаютъ невинные, а поджигатель -- вотъ онъ!
   И онъ указалъ пальцемъ на Нерона.
   Наступила полнѣйшая тишина. Придворные окаменѣли. Хилонъ все стоялъ съ вытянутою, дрожащею рукою и пальцемъ указывалъ на цезаря. И вдругъ произошло замѣшательство. Народъ, какъ волна, гонимая внезапно сорвавшимся вихремъ, бросился къ старику, чтобы поближе разглядѣть его. Послышались крики: "Держи!" "Горе намъ!" Раздались свистки и восклицанія: "Агенобарбъ, матереубійца, поджигатель!" Безпорядокъ росъ съ каждою минутой. Вакханки неистово вопили и стали спасаться на колесницы. Вдругъ нѣсколько обгорѣлыхъ столбовъ обрушились, разсыпая вокругъ себя искры и увеличивая замѣшательство. Слѣпая, сплоченная толпа народа подхватила Хилона и унесла его въ глубину сада.
   Понемногу и другіе столбы тоже стали перегорать и падать, наполняя аллею дымомъ и запахамъ горящаго тѣла. Въ садахъ потемнѣло. Встревоженная толпа тѣснилась къ выходу. Вѣсть о случившемся переходила изъ устъ въ уста, измѣнялась и принимала большіе размѣры. Одни говорили, что цезарь упалъ въ обморокъ, другіе, что онъ тяжко захворалъ, а нѣкоторые даже увѣряли, что его мертваго увезли на колесницѣ. Тамъ и сямъ раздавались голоса, сочувственные христіанамъ. "Не они сожгли Римъ,-- за что же столько крови, мученій и несправедливостей? Развѣ боги не будутъ мстить за невинныхъ, и какія жертвы смогутъ ихъ умилостивить? Женщины громко жалѣли дѣтей... Подъ конецъ сожалѣніе смѣнилось проклятіями цезарю и Тигеллину. Но были и такіе, которые останавливались и задавали себѣ или другимъ вопросы: "Что это за божество, которое даетъ своимъ поклонникамъ силу такъ твердо переносить мученія и встрѣчать смерть?" И они въ задумчивости возвращались домой.
   Хилонъ все еще бродилъ по садамъ, не зная, куда ему идти. Теперь онъ снова почувствовалъ себя безсильнымъ и немощнымъ старикомъ. Онъ то натыкался на обгорѣлыя тѣла, задѣвалъ за головни, которыя посылали ему въ слѣдъ цѣлые снопы искръ, то садился и безсознательно глядѣлъ кругомъ. Сады почти совсѣмъ потемнѣли; между деревьями медленно двигался блѣдный мѣсяцъ, освѣщая невѣрнымъ свѣтомъ аллеи, почернѣвшіе столбы и безформенные остатки жертвъ. Но старому греку казалось, что на мѣсяцѣ онъ видитъ лицо Главка и что глаза его все еще смотрятъ на него,-- и Хилонъ прятался отъ свѣта. Наконецъ, онъ вышелъ изъ тѣни и невольно, какъ будто увлекаемый какою-то невѣдомой силой, направился къ фонтану, у котораго Главкъ испустилъ духъ.
   Въ это время чья-то рука прикоснулась къ нему:
   Старикъ обернулся, увидалъ передъ собою незнакомую фигуру и испуганно вскрикнулъ:
   -- Кто это? Кто ты?
   -- Апостолъ, Павелъ изъ Тарса.
   -- Я проклятъ!.. Чего ты хочешь?
   А апостолъ отвѣтилъ:
   -- Я хочу спасти тебя.
   Хилонъ прислонился къ дереву.
   Ноги подгибались подъ нимъ, руки повисли вдоль тѣла.
   -- Для меня нѣтъ спасенія!-- глухо сказалъ онъ.
   -- Ты, вѣдь, знаешь, что Богъ простилъ разбойника, раскаявшагося на крестѣ?-- спросилъ Павелъ.
   -- А ты знаешь, что сдѣлалъ .
   -- Я видѣлъ сокрушеніе твое и слышалъ, какъ ты свидѣтельствовалъ правду.
   -- О, господинъ!..
   -- И если слуга Христовъ простилъ тебя въ минуту мученій и смерти, какъ же Христосъ можетъ не простить тебя?
   Хилонъ, какъ безумный, обхватилъ руками голову.
   -- Прощеніе!.. для меня!.. прощеніе!
   -- Нашъ Богъ -- Богъ милосердія,-- отвѣтилъ апостолъ.
   -- Для меня?-- повторилъ Хилонъ.
   И онъ застоналъ, какъ человѣкъ, у котораго не хватило силъ справиться съ своими страданіями.
   Павелъ сказалъ:
   -- Обопрись на меня и пойдемъ.
   -- Нашъ Богъ -- Богъ милосердія,-- повторилъ апостолъ.-- Если-бы ты сталъ у моря и бросалъ въ него камни, неужели ты могъ бы наполнить ими глубину морскую? А я говорю тебѣ, что милосердіе Христово -- все равно, что море, и что грѣхи и преступленія людей потонутъ въ немъ, какъ камень въ пучинѣ. Ты страдалъ у столба Главка, и Христосъ видѣлъ твои страданія. Ты сказалъ, несмотря на то, что можетъ завтра ожидать тебя: "Вотъ кто поджигатель!" -- и Христосъ запомнилъ твои слова. Иди за мною и слушай, что я скажу тебѣ. Я также ненавидѣлъ Его и преслѣдовалъ Его избранниковъ. А теперь Онъ послалъ тебѣ угрызеніе, тревогу и страданіе, чтобы призвать тебя къ Себѣ. Ты ненавидѣлъ Его, а Онъ любилъ тебя,-- ты предавалъ на казнь вѣрующихъ въ Него, а Онъ хочетъ простить и спасти тебя.
   Грудь несчастнаго человѣка стала подыматься отъ страшнаго рыданія, а Павелъ все болѣе и болѣе овладѣвалъ имъ и велъ, какъ солдатъ ведетъ плѣнника. Черезъ минуту -омъ снова сталъ говорить:
   -- Иди за мной, и я отведу тебя къ Нему. За чѣмъ другимъ я пришелъ бы къ тебѣ? Онъ повелѣлъ собирать души людей во имя любви. Ты думаешь, что ты проклятъ, а я говорю тебѣ: увѣруй въ Него, и тебя ждетъ спасеніе. Ты думаешь, что ты ненавистенъ Ему, а я говорю, что Онъ любитъ тебя.
   Онъ подвелъ его къ фонтану. Вокругъ было тихо и пусто: невольники убрали уже обгорѣлые столбы и тѣла мучениковъ.
   Хилонъ со стономъ опустился на колѣни и, закрывъ лицо руками, оставался безъ движенія. Павелъ, поднявъ глаза къ небу, сталъ молиться.
   -- Господь! взгляни на этого страдальца, на его раскаяніе, да слезы и страданія! Господь милосердный, который пролилъ кровь свою за паши грѣхи,-- ради Твоихъ страданій, ради смерти и воскресенія прости ему!
   Онъ умолкъ, но долго еще смотрѣлъ на звѣзды и молился.
   Вдругъ у ногъ его раздался голосъ, похожій на рыданье:
   -- Христосъ!.. Христосъ!.. Прости мнѣ!..
   Тогда Павелъ приблизился къ фонтану, и, взявъ въ руку воды, обратился къ колѣнопреклоненному:
   -- Хилонъ! Крещу тебя: Во имя Отца и Сына и Духа! Аминь!
   Хилонъ поднялъ голову и остался безъ движенія. Мѣсяцъ яркимъ свѣтомъ освѣщалъ его побѣлѣвшіе волосы и также бѣлое, неподвижное, словно мертвое или высѣченное изъ камня лицо. Минуты проходили за минутами; изъ огромныхъ птичниковъ, находящихся въ садахъ Домиціи, начинали доноситься голоса пѣтуховъ, а Хилонъ все еще стоялъ на колѣняхъ, похожій на надгробную статую.
   Наконецъ, онъ очнулся, всталъ и обратившись къ апостолу, спросилъ:
   -- Что я долженъ дѣлать передъ смертью, господинъ?
   -- Вѣрь и свидѣтельствуй о правдѣ!-- отвѣчалъ Павелъ.
   И они вышли вмѣстѣ. У воротъ сада апостолъ еще разъ благословилъ старика, и они разстались,-- этого требовалъ самъ Хилонъ, предвидя, что послѣ того, что произошло, цезарь и Тигеллинъ будутъ преслѣдовать его.
   Онъ не ошибся. Свой домъ Хилонъ нашелъ окруженнымъ преторіанцами, которые схватили его и подъ предводительствомъ Сцевина повели на Палатинъ.
   Цезарь ушелъ отдыхать, но Тигеллинъ бодрствовалъ и, увидавъ несчастнаго грека, обратилъ къ нему свое спокойное, но зловѣщее лицо.
   -- Ты совершилъ преступленіе, оскорбивъ величество,-- сказалъ онъ,-- и наказаніе не минетъ тебя. Если завтра утромъ въ амфитеатрѣ ты заявишь, что былъ пьянъ и сошелъ съ ума, что христіане подожгли Римъ, твое наказаніе ограничится розгами и изгнаніемъ.
   -- Не могу, господинъ!-- тихо отвѣчалъ Хилонъ.
   Тигеллинъ подошелъ къ нему медленнымъ шагомъ и голосомъ такимъ же тихимъ и страшнымъ спросилъ:
   -- Какъ не можешь, греческая собака? Развѣ ты не былъ пьянъ и развѣ ты не знаешь, что ожидаетъ тебя? Посмотри туда!
   И онъ указалъ на уголъ атрія, въ мрачной глубинѣ котораго, около деревянной скамейки стояло четверо неподвижныхъ ѳракійскихъ невольниковъ съ веревками и щипцами въ рукахъ.
   А Хилонъ отвѣтилъ:
   -- Не могу, господинъ!
   Тигеллина начало охватывать бѣшенство, но онъ еще сдерживался.
   -- Ты видѣлъ,-- спросилъ онъ,-- какъ умираютъ христіане, и ты такъ же хочешь умереть?
   Старикъ поднялъ кверху свое блѣдное лицо; съ минуту его губы беззвучно двигались, потомъ онъ сказалъ:
   -- И я вѣрую въ Христа!
   Тигеллинъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на. него.
   -- Песъ, ты окончательно сошелъ съ ума!
   И вдругъ бѣшенство у него вырвалось наружу. Подскочивъ къ Хилону, онъ схватилъ его обѣими руками за бороду, повалилъ на землю и сталъ топтать, повторяя съ пѣной на губахъ:
   -- Откажись отъ своихъ словъ! Откажись!
   -- Не могу,-- отвѣчалъ Хилонъ.
   -- Тогда возьмите его!
   Услыхавъ, это приказаніе, ѳракійцы схватили старика и, привязавъ его къ скамьѣ, стали щипцами сжимать его исхудалыя бедра, но Хилонъ въ то время, когда его привязывали, съ покорностью цѣловалъ ихъ руки, а потомъ закрылъ глаза. Казалось, онъ умеръ.
   Однако, онъ былъ живъ, потому что, когда Тигеллинъ наклонился надъ нимъ и Опять сказалъ: "Откажись отъ своихъ словъ!" -- побѣлѣвшія губы Хилона слегка пошевельнулись, и изъ нихъ вырвался едва слышный шепотъ.
   -- Не мо...гу!..
   Тигеллинъ приказалъ прекратить мученія и сталъ ходить по атрію съ лицомъ, искаженнымъ гнѣвомъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, смущеннымъ. Наконецъ, ему пришла новая мысль, потому что онъ обратился къ ѳракійцамъ и сказалъ:
   -- Вырвать ему языкъ!
  

ГЛАВА VI.

   Драму Aureolus обыкновенно давали въ театрахъ или амфитеатрахъ, устроенныхъ такъ, что они могли раздѣляться и образовывать какъ бы двѣ отдѣльныя сцены.
   Но послѣ зрѣлища въ садахъ цезаря этотъ способъ былъ оставленъ, такъ какъ нужно было, чтобы какъ можно большее число жителей могло смотрѣть на смерть прибитаго къ столбу невольника, котораго въ драмѣ раздиралъ медвѣдь. Въ театрѣ эту роль игралъ зашитый въ шкуру медвѣдя человѣкъ, но на этотъ разъ представленіе должно быть "настоящимъ". То была новая выдумка Тигеллина. Неронъ сначала заявилъ, что не пріѣдетъ, но, по настоянію своего фаворита, измѣнилъ свое намѣреніе. Тигеллинъ объяснилъ ему, что послѣ того, что случилось, ему необходимо показаться народу, и вмѣстѣ съ тѣмъ поручился, что распятый невольникъ не оскорбитъ его, какъ Криспъ.
   Народъ былъ уже пресыщенъ кровопролитіемъ, а потому ему обѣщали новую раздачу лотерейныхъ билетовъ и подарковъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и вечерній пиръ, такъ какъ представленіе должно было происходить вечеромъ въ ярко освѣщенномъ амфитеатрѣ.
   Съ наступленіемъ сумерокъ амфитеатръ былъ уже биткомъ набитъ; августіане, съ Тигеллиномъ во главѣ, прибыли всѣ не столько ради самаго зрѣлища, сколько для того, чтобы выразить цезарю свои вѣрноподанническія чувства и поговорить о Хилонѣ, о которомъ говорилъ весь Римъ.

[]

   Разсказывали, что цезарь, возвратившись изъ садовъ, впалъ въ бѣшенство и не могъ заснуть, что на него напалъ страхъ, что ему являлись страшныя видѣнія, вслѣдствіе чего онъ собирался на другой же день выѣхать въ Ахайю. Другіе, однакожъ, опровергали это и увѣряли, что теперь онъ будетъ еще болѣе жестокъ къ христіанамъ. Не было недостатка и въ трусахъ, которые предвидѣли, что обвиненіе, которое Хилонъ бросилъ въ лицо цезаря передъ толпой, могло имѣть самыя дурныя послѣдствія. Наконецъ, были и такіе, которые изъ жалости умоляли Тигеллина прекратить дальнѣйшія преслѣдованія.
   -- Посмотрите, куда вы идете!-- говорилъ Баркъ Соранъ.-- Вы хотѣли удовлетворить жажду мщенія народа и внушить ему убѣжденіе, что наказаніе падаетъ на виновныхъ, а вышло какъ разъ наоборотъ.
   -- Правда!-- прибавилъ Антистій Веръ,-- всѣ теперь шепчутъ, что они невинны. Если вы это называете ловкостью, то Хилонъ былъ правъ, говоря, что вашими мозгами не наполнишь желудиной скорлупы.
   Тигеллинъ обратился къ нимъ и сказалъ:
   -- Народъ говоритъ также, что твоя дочь Сервилія, Баркъ, Соранъ, и твоя жена, Антистій, скрыли своихъ невольниковъ христіанъ отъ правосудія цезаря.
   -- Это неправда!-- съ испугомъ воскликнулъ Баркъ.
   -- Мою жену хотятъ погубить ваши разведенныя жены, которыя завидуютъ ея добродѣтели!-- съ такимъ же безпокойствомъ прибавилъ Антистій Веръ.
   Но другіе разговаривали о Хилонѣ.
   -- Что съ нимъ случилось?-- спрашивалъ Эпрій Марцеллъ,-- онъ самъ предалъ ихъ въ руки Тигеллина, изъ нищаго сталъ богачомъ, могъ бы спокойно дожить свой вѣкъ, послѣ его смерти надъ нимъ воздвигли бы памятникъ, а оказалось, что нѣтъ! Сразу потерялъ все,-- именно, должно быть, сошелъ съ ума.
   -- Нѣтъ, онъ не сошелъ съ ума, а сдѣлался христіаниномъ,-- сказалъ Тигеллинъ.
   -- Не можетъ быть!-- отозвался Вителлій.
   -- Тигеллинъ смѣялся, когда я утверждалъ, что они защищаются, а теперь я скажу больше: они побѣждаютъ,-- сказалъ Петроній.
   -- Какъ? Какимъ образомъ?-- спросили нѣсколько голосовъ.
   -- Клянусь Поллуксомъ!.. Если такой человѣкъ, какъ Хилонъ, не съумѣлъ устоять противъ нихъ,-- то кто же устоитъ? Если вы думаете, что послѣ каждаго представленія число христіанъ не увеличивается, то тогда вамъ, съ вашимъ знаніемъ Рима, лучше сдѣлаться мѣдниками или цирульниками,-- тогда, вы, можетъ быть, лучше узнаете, что думаетъ народъ и что дѣлается въ городѣ.
   -- Онъ говоритъ чистую правду, клянусь святымъ пеплумомъ Діаны!-- крикнулъ Вестинъ.
   Баркъ обратился къ Петронію.
   -- Къ чему ты говоришь все это?
   -- Я кончу тѣмъ, съ чего вы начали: довольно крови!
   Прибытіе цезаря прекратило разговоры августіанъ. Неронъ занялъ свое мѣсто рядомъ съ Пиѳагоромъ. Началось представленіе "Авреола", на которое, впрочемъ, не много обращали вниманія, потому что мысли у всѣхъ были заняты Хилономъ. Народъ, привыкшій наслаждаться видомъ мученій и крови, скучалъ, свисталъ, вслухъ ругалъ цезаря, дворъ и требовалъ, чтобы поспѣшили со сценой съ медвѣдемъ. Если бы не надежда увидать осужденнаго и получить подарки, то само зрѣлище не удержало бы толпы.
   Наконецъ, наступила ожидаемая минута. Прислужники внесли деревянный крестъ, довольно низкій, для того, чтобы медвѣдь, вставъ на заднія лапы, могъ достать до груди мученика, а потомъ привели, или, вѣрнѣе, притащили Хилона, потому что самъ онъ не могъ идти, такъ какъ кости ногъ его были поломаны. Его положили и прибили къ кресту такъ быстро, что даже приближенные Нерона не могли разсмотрѣть его и только лишь тогда, когда крестъ утвердили въ заранѣе приготовленную яму,-- глаза всѣхъ присутствующихъ обратились къ нему. Но мало кто могъ узнать въ этомъ нагомъ старикѣ прежняго Хилона. Послѣ пытки онъ ослабѣлъ такъ, что въ лицѣ его не осталось ни капли крови, и только на бѣлой бородѣ виднѣлся кровавый слѣдъ, который оставила... кровь, послѣ того, какъ вырвали ему языкъ. Сквозь прозрачную кожу почти можно было разглядѣть кости. Онъ казался гораздо болѣе старымъ, почти дряхлымъ. Но зато у него не было теперь прежняго злобнаго выраженія,-- его лицо было кротко и ясно, какъ бываетъ у людей, спящихъ спокойнымъ сномъ или у мертвыхъ. Никто не смѣялся,-- въ распятомъ было что-то такое тихое, казался онъ такимъ старымъ, безоружнымъ, слабымъ, своею покорностью такъ вызывалъ снисхожденіе, что всякій зритель невольно задавалъ себѣ вопросъ: какъ можно мучить и распинать людей, которые и безъ того умираютъ? Толпа молчала. Среди августіанъ Вестинъ, наклоняясь направо и налѣво, испуганнымъ голосомъ шепталъ: "Смотрите, какъ они умираютъ!" Другіе ждали медвѣдя, желая, чтобы зрѣлище окончилось какъ можно скорѣй.
   Наконецъ, медвѣдь ввалился на арену и, покачивая низко склоненною головой, изъ-подо лба осматривался вокругъ, какъ будто думалъ о чемъ-нибудь или чего-нибудь искалъ. Наконецъ, замѣтивъ крестъ, а на немъ нагое тѣло, онъ подошелъ къ нему, поднялся на заднія лапы, потомъ снова опустился на переднія, сѣлъ у креста и сталъ ворчать, какъ будто въ его звѣриномъ сердцѣ проснулась жалость къ этому обломку человѣка.
   Прислужники цирка криками поощряли медвѣдя, но зрители молчали. А Хилонъ медленно поднялъ голову и обвелъ глазами зрителей. И вдругъ лицо его озарилось улыбкой, лобъ засіялъ, точно подъ лучомъ свѣта, глаза устремились кверху, и двѣ крупныя слезы медленно скатились по лицу его.
   И онъ умеръ.
   Въ эту минуту какой-то громкій мужской голосъ раздался изъ-подъ самаго веларія:
   -- Вѣчный покой мученикамъ!
   Въ амфитеатрѣ царило глухое молчаніе...
  

ГЛАВА VII.

   Послѣ зрѣлища въ садахъ цезаря тюрьмы значительно опустѣли. Правда, еще хватали и сажали въ тюрьмы тѣхъ, которыхъ подозрѣвали въ христіанствѣ, но облавы доставляли все менѣе и менѣе добычи,-- настолько развѣ, насколько это нужно было для послѣднихъ зрѣлищъ. Народъ, пресыщенный видомъ крови, выказывалъ все большую тревогу вслѣдствіе небывалаго до сихъ поръ поведенія осужденныхъ. Опасенія суевѣрнаго Вестина охватили тысячи душъ. Въ народѣ распространялись все болѣе и болѣе странныя рѣчи о мстительности христіанскаго божества. Тюремный тифъ, который распространился по городу, еще болѣе увеличивалъ всеобщую боязнь. По улицамъ тянулись погребальныя процессіи, и народъ перешептывался, что необходимы новыя "piacula" для умилостивленія невѣдомаго бога. Въ храмахъ приносились жертвы Юпитеру и Либитинѣ. Наконецъ, несмотря на всѣ усилія Тигеллина и его защитниковъ, все болѣе и болѣе распространялось мнѣніе, что городъ былъ сожженъ по приказанію цезаря и христіане страдаютъ невинно.
   Поэтому-то именно Неронъ и Тигеллинъ и не прекращали своихъ преслѣдованій. Для успокоенія народа изданы были новыя распоряженія о раздачѣ хлѣба, вина и масла; были объявлены предписанія, касающіяся постройки домовъ, необыкновенно снисходительныя для владѣльцевъ. Самъ цезарь посѣщалъ засѣданія сената и разсуждалъ вмѣстѣ съ "отцами" о нуждахъ города и народа, но тѣмъ не менѣе ни тѣни милосердія не упало на осужденныхъ. Владыкѣ міра важно было прежде всего внушить народу убѣжденіе, что такія неумолимыя кары могутъ постигнуть только виновныхъ. Въ сенатѣ также не раздавалось ни одного голоса въ пользу христіанъ, такъ какъ никто не хотѣлъ навлечь на себя гнѣвъ цезаря; кромѣ того, люди, проникающіе взоромъ въ глубину будущаго, утверждали, что при новой вѣрѣ основы Римской имперіи не выдержатъ.
   Виницію казалась отрадной мысль, что если Лигія умретъ, то онъ похоронить ее въ своемъ родовомъ склепѣ и самъ будетъ лежать рядомъ съ нею. У него уже не было никакой надежды спасти ее отъ смерти и онъ самъ, на-половину оторванный отъ жизни, почти совсѣмъ погрузившійся во Христа, уже не думалъ ни о какомъ другомъ соединеніи, какъ только о вѣчномъ. Онъ представлялъ себѣ, что они съ Лигіей тогда возьмутъ другъ друга за руки и отойдутъ въ небо, гдѣ Христосъ благословитъ ихъ и позволитъ имъ поселиться въ сіяніи -- такомъ спокойномъ и ясномъ, какимъ бываетъ блескъ зари. Онъ молилъ Христа только избавить Лигію отъ мученій въ циркѣ и дать ей спокойно умереть въ тюрьмѣ. Онъ съ полною увѣренностью чувствовалъ, что и самъ умретъ вмѣстѣ съ нею, но, въ виду этого моря пролитой крови, онъ даже и на это не имѣлъ права надѣяться. Отъ Петра и Павла онъ слышалъ, что и они также должны умереть, какъ мученики. Видъ Хилона на крестѣ убѣдилъ его, что смерть, даже мученическая, можетъ быть сладка, и онъ хотѣ, ъ чтобы она наступила для него и для Лигіи, какъ желанная замѣна злой, грустной и тяжкой доли -- лучшею.
   Иногда онъ предвкушалъ уже загробную жизнь. Онъ отгадывалъ, что и Лигія, также какъ и онъ, готовится къ смерти, что, несмотря на! раздѣляющія ихъ стѣны тюрьму, они уже идутъ по одной дорогѣ, и улыбался этой мысли, какъ счастью.
   У Лигіи также не было никакихъ желаній, никакихъ надеждъ, кромѣ надежды на загробную жизнь. Смерть представлялась ей не только какъ освобожденіе изъ страшныхъ стѣнъ тюрьмы, изъ рукъ цезаря и Тигеллина, не только какъ спасеніе, но и какъ день соединенія съ Винищемъ. Въ сравненіи съ этою непоколебимою увѣренностью все другое теряло всякое значеніе. Послѣ смерти для нея должно было начаться счастье, и она ждала ея, какъ невѣста ждетъ брачной минуты.
   Этотъ могучій потокъ вѣры, который отрывалъ отъ жизни и уносилъ въ загробную жизнь первыхъ послѣдователей христіанства, охватилъ также и Урса. И онъ въ глубинѣ своего сердца также долго не хотѣлъ примириться со смертью Лигіи, но, когда сквозь стѣны тюрьмы до него стали доходить слухи о томъ, что дѣлается въ амфитеатрахъ и садахъ, гдѣ смерть являлась общей неизбѣжной участью всѣхъ христіанъ и вмѣстѣ съ тѣмъ ихъ благомъ, превышающимъ всѣ смертныя понятія о счастьѣ,-- онъ не смѣлъ молить Христа о томъ, чтобы онъ лишилъ этого счастья Лигію или отсрочилъ-бы его на долгіе годы. Его простой варварской душѣ представлялось, что дочь вождя лигійцевъ получитъ больше небесныхъ радостей, чѣмъ вся толпа обыкновенныхъ людей, какъ онъ, и что въ вѣчной славѣ она возсядетъ ближе къ Агнцу, чѣмъ другіе. Правда, онъ слыхалъ, что предъ лицомъ Бога всѣ равны, но въ глубинѣ его души все еще гнѣздилось убѣжденіе, что дочь вождя, да еще вождя всѣхъ лигійцевъ, не то, что первая встрѣчная рабыня. Кромѣ того, онъ надѣялся, что Христосъ позволитъ ему и впредь служить Лигіи. Что касается до самого себя, то у него было только одно тайное желаніе -- умереть такъ, какъ Агнецъ, т. е. на крестѣ. Но это представлялось ему такимъ великимъ счастьемъ, что хотя въ Римѣ на крестѣ распинали самыхъ закоренѣлыхъ преступниковъ,-- онъ почти не смѣлъ молить себѣ такую смерть. Онъ думалъ, что вѣроятно ему суждено быть растерзаннымъ зубами дикихъ звѣрей, и это заставляло его тревожиться. Дѣтство свое онъ провелъ въ непроходимыхъ лѣсахъ, постоянно на охотѣ, въ которой, благодаря своей нечеловѣческой силѣ, прославился между лигійцами еще раньше, чѣмъ возмужалъ. Охота стала его любимымъ занятіемъ и потомъ, въ Римѣ; когда ему пришлось отказаться отъ нея, онъ ходилъ въ виваріи и амфитеатры, чтобы хоть посмотрѣть на извѣстныхъ и неизвѣстныхъ ему звѣрей. Ихъ видъ будилъ въ немъ страстное желаніе борьбы, и теперь въ душѣ онъ боялся, что, когда ему придется встрѣтиться съ ними въ амфитеатрѣ, имъ овладѣютъ мысли, недостойныя христіанина, который долженъ умирать благочестиво и терпѣливо. Но и въ этомъ онъ полагался на Христа,-- его утѣшало что-то другое, болѣе отрадное. Онъ слышалъ, что Агнецъ объявилъ войну адскимъ силамъ и злымъ духамъ, къ числу которыхъ христіанская вѣра причисляла всѣ языческія божества,-- и думалъ, что въ этой войнѣ онъ очень пригодится Агнцу и съумѣетъ послужить ему лучше другихъ,-- онъ никакъ не могъ примириться съ тѣмъ, чтобы его душа была слабѣе души другихъ мучениковъ. Неимовѣрная сила Урса была страшна даже и въ тюрьмѣ,-- для нея не было ни достаточно крѣпкихъ узъ, ни рѣшетокъ -- но сторожа въ концѣ-концовъ полюбили Урса за его кротость. Не разъ, удивленные его спокойствіемъ, они разспрашивали о причинѣ его, а онъ разсказывалъ имъ съ такою твердою увѣренностью, какая жизнь ожидаетъ его послѣ смерти, что они его слушали съ удивленіемъ.
   Да, смерть, и только она одна, положитъ конецъ ихъ горькой участи,-- думали сторожа,-- но она внушала новый страхъ и не обѣщала послѣ себя ничего,-- а вотъ этотъ исполинъ и эта дѣвушка, похожая на цвѣтокъ, шли навстрѣчу смерти съ радостью, какъ къ вратамъ счастья...
  

ГЛАВА VIII.

   Однажды вечеромъ Петронія навѣстилъ сенаторъ Сцевинъ и повелъ съ нимъ долгій разговоръ о тяжелыхъ временахъ, въ которыя они живутъ, и о цезарѣ. Онъ говорилъ такъ откровенно, что Петроній, хотя и былъ друженъ съ нимъ, насторожился. Въ концѣ концовъ онъ указалъ на неудовольствіе народа и даже преторіанцевъ, часть которыхъ сумѣлъ привлечь къ себѣ Феній Руфъ.
   -- Зачѣмъ ты говоришь это?-- спросилъ Петроній.
   -- Изъ участія къ цезарю,-- отвѣчалъ Сцевинъ.-- Мой дальній родственникъ служитъ въ преторіанцахъ и его зовутъ такъ-же, какъ и меня, Сцевиномъ, и черезъ него-то я знаю, что дѣлается въ войскѣ... Неудовольствіе растетъ и тамъ... Калигула былъ такой-же бѣшенный,-- и вспомни, что съ нимъ случилось! Нашелся Кассій Херея... То было страшное дѣло, и, конечно, среди насъ нѣтъ никого, кто-бы одобрилъ его, но, однако, Херея освободилъ міръ отъ чудовища.
   -- Или, отвѣтилъ Петроній,-- ты говоришь слѣдующее: "Я не одобряю Кассія, но это былъ прекрасный человѣкъ и дай намъ боги больше такихъ же".
   Но Сцевинъ перемѣнилъ разговоръ и началъ ни съ того, ни съ сего хвалить Пизона. Онъ прославлялъ его родъ, его привязанность къ женѣ, наконецъ, умъ, спокойствіе и удивительную способность привязывать къ себѣ людей.
   -- Цезарь бездѣтенъ,-- сказалъ онъ,-- и всѣ въ Пизонѣ видятъ его преемника. Несомнѣнно, всякій помогъ бы ему получить власть. Его любитъ Феній Руфъ; родъ Аннеевъ всецѣло ему преданъ. То же самое и Наталисъ, да и многіе другіе, даже и Вестинъ.
   -- Вестинъ немного принесетъ пользы Пизону,-- сказалъ Петроній.-- Онъ боится даже собственной тѣни.
   -- Вестинъ боится сновъ и духовъ,-- отвѣтилъ Сцевинъ,-- но онъ человѣкъ способный, и его недаромъ хотятъ избрать консуломъ. А что въ душѣ онъ противится преслѣдованію христіанъ, то ты не долженъ за это обвинять его, такъ какъ и ты былъ бы радъ, если бы эти безумства прекратились.
   -- Не я, а Виницій,-- отвѣчалъ Петроній.-- Для Виниція я хотѣлъ бы спасти одну дѣвушку, но не могу, потому что впалъ въ немилость у Агенобарба.
   -- Какъ? Развѣ ты не замѣчаешь, что цезарь снова сближается съ тобою и начинаетъ разговаривать? И я тебѣ скажу, почему. Онъ снова собирается въ Ахайю, гдѣ будетъ пѣть пѣсни собственнаго сочиненія. Онъ жаждетъ этой поѣздки и вмѣстѣ съ тѣмъ дрожитъ при мысли о неуспѣхѣ у грековъ. Неронъ думаетъ, что его можетъ встрѣтить или величайшій тріумфъ, или величайшее паденіе. Ему нуженъ добрый совѣтъ, а онъ знаетъ, что лучше тебя ему никто не посовѣтуетъ. Вотъ причина, почему ты снова входишь въ милость.
   -- Меня могъ бы замѣнить Дуканъ.
   -- Мѣднобородый ненавидитъ его и въ душѣ приговорилъ его къ смерти. Онъ ищетъ только предлога. Луканъ понимаетъ, что нужно спѣшить.
   -- Клянусь Касторомъ!-- сказалъ Петроній.-- Можетъ быть. Но у меня есть еще одинъ способъ быстро войти въ милость цезаря.
   -- Какой?
   -- Повторить Мѣднобородому то, что ты говорилъ мнѣ сейчасъ.
   -- Я ничего не говорилъ!-- съ безпокойствомъ воскликнулъ Сцевинъ.
   Петроній положилъ ему руку на плечо.
   -- Ты назвалъ цезаря безумцемъ, называлъ Пизона его преемникомъ; ты сказалъ: "Луканъ понимаетъ, что нужно спѣшить". Съ чѣмъ это вы хотите спѣшить, carissime?
   Сцевинъ поблѣднѣлъ и съ минуту смотрѣлъ прямо въ глаза Петронію.
   Ты не повторишь!
   -- Клянусь Кипридой! Какъ ты хорошо знаешь меня. Нѣтъ, я не повторю. Я ничего не слыхалъ, но также и ничего не хочу слышать... Понимаешь? Жизнь слишкомъ коротка, чтобы стоило заботиться о чемъ-нибудь. Я прошу тебя только, чтобы ты сегодня же навѣстилъ Тигеллина и говорилъ съ нимъ такъ же долго, какъ и со мною... о чемъ-угодно.
   -- Зачѣмъ?
   -- Затѣмъ, что если Тигеллинъ когда-нибудь скажетъ мнѣ: "Сценинъ былъ у тебя", то я могъ бы ему отвѣтить: "Въ тотъ же день онъ быль и у тебя".
   Сцевинъ при этихъ словахъ сломалъ свою трость изъ слоновой кости и сказалъ:
   -- Сегодня я буду у Тигеллина, а потомъ на пиру у Нервы. Вѣдь и ты будешь? Во всякомъ случаѣ, до свиданія, послѣ завтра, въ амфитеатрѣ, гдѣ послѣдній разъ выступятъ христіане... До свиданія!
   -- До свиданія!-- повторилъ Петроній, оставшись одинъ.-- Значитъ времени терять нельзя. Я дѣйствительно нуженъ Агенобарбу въ Ахайи,-- значитъ, онъ долженъ считаться со мною.
   И онъ рѣшилъ испробовать послѣднее средство.
   Дѣйствительно, на пиру у Нервы цезарь самъ потребовалъ, чтобы Петроній возлегъ противъ него. Ему хотѣлось говорить съ нимъ объ Ахайи и о городахъ, въ которыхъ онъ могъ выступить публично съ надеждой на наибольшій успѣхъ. Больше всего его интересовали аѳиняне, которымъ онъ боялся. Остальные августіане прислушивались къ этому разговору со вниманіемъ, чтобы, запомнивъ нѣкоторыя слова Петронія, потомъ выдавать ихъ за свои собственныя.
   -- Мнѣ кажется, что я не жилъ до сихъ поръ,-- сказалъ Неронъ,-- и явлюсь на свѣтъ только въ Греціи.
   -- Ты явишься на свѣтъ для новой славы и безсмертія,-- отвѣчалъ Петроній.
   -- Надѣюсь, что будетъ такъ и что Аполлонъ не окажется завистливымъ. Если я возвращусь съ тріумфомъ; то обѣщаю ему такую гекатомбу, какой не видалъ еще ни одинъ богъ.
   Сцевинъ началъ цитировать стихи Горація:
  
   "Sic te diva potens Cypri,
   Sic fratres Helenae, lucida sidera,
   Ventorumque regat pater..." *)
   *) "Пусть богиня -- владычица Кипра, пусть братья Елены, свѣтлыя звѣзды, и властитель вѣтровъ направляютъ путь твой!.."
  
   -- Корабль стоитъ уже въ Неаполѣ,-- сказалъ цезарь.-- Я хотѣлъ бы выѣхать хоть завтра.
   Петроній привсталъ и, смотря Нерону прямо въ глаза, сказалъ:
   -- Позволь мнѣ, божественный, прежде устроить свадебный пиръ, на который я попрошу тебя раньше всѣхъ.
   -- Свадебный пиръ? какой?-- спросилъ Неронъ.
   -- Виниція съ дочерью лигійскаго царя, а твоею заложницей. Правда, она теперь, въ тюрьмѣ, но, во-первыхъ, какъ заложница, она не можетъ подвергаться заключенію, и, во-вторыхъ, ты самъ позволилъ Виницію жениться на ней, а твои рѣшенія, какъ рѣшенія Зевса, святы. Поэтому ты прикажешь выпустить ее изъ темницы, а я отдамъ ее жениху.
   Хладнокровіе и увѣренность, съ которой говорилъ Петроній смутили Нерона, который всегда терялся, если кто-нибудь говорилъ съ нимъ такимъ образомъ.
   -- Я знаю,-- сказалъ онъ и опустилъ глаза.-- Я думалъ а ней я о томъ исполинѣ, который задушилъ Кротона.
   -- Въ такомъ случаѣ оба спасены,-- спокойно сказалъ Петроній.
   Но Тигеллинъ пришелъ на помощь своему господину:
   -- Она въ тюрьмѣ по повелѣнію цезаря, а ты, Петроній, самъ же говорилъ, что рѣшенія его святы.
   Всѣ присутствующіе, знавшіе исторію Виниція и Лигіи, хорошо понимали, о чемъ идетъ дѣло, и всѣ замолчали, въ ожиданіи, чѣмъ кончится этотъ разговоръ.-- Она въ тюрьмѣ по твоей ошибкѣ, по твоему незнанію права народовъ, вопреки волѣ цезаря,-- съ удареніемъ сказалъ Петроній.-- Ты, Тигелливъ, наивный человѣкъ, но вѣдь и ты не станешь утверждать, что она подожгла Римъ; потому что если бы ты даже и утверждалъ это, то цезарь не повѣритъ тебѣ.

[]

   Но Неронъ уже пришелъ въ себя и сталъ щурить свои близорукіе глаза съ выраженіемъ неописуемой злости.
   -- Петроній правъ,-- сказалъ онъ черезъ минуту.
   Тигеллинъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.
   -- Петроній правъ,-- повторилъ Неронъ,-- завтра предъ ней откроются двери тюрьмы, а о свадебномъ пирѣ мы поговоримъ послѣ-завтра въ амфитеатрѣ.
   "Опять проигралъ",-- подумалъ Петроній.
   И, возвратившись домой, онъ былъ такъ увѣренъ, что Лигіи пришелъ конецъ, что на слѣдующій день послалъ въ амфитеатръ своего отпущенника условиться съ надзирателемъ сполярія о выдачѣ ему тѣла Лигіи, такъ какъ хотѣлъ отдать его Виницію.
  

ГЛАВА IX.

   Во времена Нерона вошло въ обычай давать вечернія представленія въ циркѣ или въ амфитеатрахъ,-- прежде ихъ давали рѣдко. Приближенные цезаря любили это: послѣ такихъ представленій устраивались пиры и попойки, продолжавшіеся до утра. Хотя народъ былъ уже пресышенъ кровью, но, когда разнесся слухъ, что наступаетъ конецъ играмъ и что на вечернемъ зрѣлищѣ умрутъ послѣдніе христіане, въ амфитеатръ стеклись безчисленныя толпы. Приближенные цезаря явились всѣ до одного; они догадывались, что то будетъ необычное представленіе, и что цезарь рѣшилъ устроить зрѣлище страданій Виниція. Тигеллинъ хранилъ въ тайнѣ, какой родъ мученій былъ избранъ для невѣсты молодого трибуна, но это только разжигало всеобщее любопытство. Тѣ, которые видѣли когда-то Лигію въ домѣ Плавція, теперь разсказывали чудеса о ея красотѣ. Другихъ, прежде всего, занималъ вопросъ, дѣйствительно-ли они увидятъ ее сегодня на аренѣ,-- отвѣтъ, который цезарь далъ Петронію на пиру у Нервы, можно было толковать двоякимъ образомъ. Нѣкоторые предполагали, что Неронъ отдастъ или, можетъ быть, уже отдалъ дѣвушку Виницію; вспоминали, что она была заложница, которой дозволялось поклоняться какому угодно божеству, и которую право народовъ не дозволяло наказывать.
   Неувѣренность, ожиданіе и любопытство овладѣли всѣми зрителями. Цезарь прибылъ раньше обыкновеннаго. По амфитеатру прошелъ шопотъ, что должно быть произойдетъ что-то необычайное, ибо Нерона, кромѣ Тигеллина и Ватинія, сопровождалъ Кассій, центуріонъ непомѣрной силы, котораго цезарь бралъ съ собой только тогда, когда нуждался въ защитникѣ, напримѣръ, во время своихъ ночныхъ похожденій. Зрители замѣтили, что и въ самомъ амфитеатрѣ приняты нѣкоторыя мѣры предосторожности. Преторіанская стража была увеличена, командовалъ ею не центуріонъ, а трибунъ Субрій Флавій, извѣстный своею слѣпою привязанностью къ Нерону. Всѣ поняли, что цезарь на всякій случай хочетъ обезопасить себя отъ взрыва отчаянія Виниція, и любопытство возросло еще болѣе.
   Глаза всѣхъ съ напряженнымъ вниманіемъ были устремлены на мѣсто, на которомъ сидѣлъ несчастный женихъ. А онъ, блѣдный, съ каплями холоднаго пота на лбу, былъ такъ же неувѣренъ, какъ и другіе зрители, и взволнованъ до глубины души. Петроній, не зная навѣрное, что наступитъ, не сказалъ ему ничего и, возвратившись отъ Нервы, только спросилъ у него, готовъ ли онъ на все и будетъ ли на зрѣлищѣ. Виницій на оба вопроса отвѣчалъ "да". Но при этомъ его бросило въ холодный потъ, такъ какъ онъ догадался, что Петроній спрашиваетъ не безъ причины. Всѣ прежнія страданія отозвались въ немъ съ новой силой, и его охватило прежнее желаніе спасти Лягію во что бы то ни стало. Онъ хотѣлъ утромъ проникнуть въ куникулы, убѣдиться, тамъ ли Лигія, но преторіанская стража охраняла всѣ входы и выходы, а распоряженія были такъ строги, что солдаты, даже знакомые Виницію, не дозволили подкупить себя ни мольбами, ни золотомъ. Виницію казалось, что ожиданіе убьетъ его раньше, чѣмъ онъ увидитъ самое зрѣлище. Гдѣ-то, въ глубинѣ его сердца, еще была слабая надежда, что Лигіи, можетъ быть, нѣтъ въ амфитеатрѣ, и всѣ его опасенія напрасны. По временамъ онъ цѣплялся за эту надежду изо всѣхъ силъ. Онъ говорилъ себѣ, что Христосъ могъ дозволить взять ее въ тюрьму, но не допуститъ, чтобы ее замучили на аренѣ. Прежде онъ покорился во всемъ Его волѣ, но теперь, когда, оттолкнутый отъ дверей куникуловъ, онъ вновь возвратился на свое мѣсто въ циркѣ я по любопытнымъ взглядамъ, устремленнымъ на него, понялъ, что возможны даже самыя страшныя предположенія, то началъ молить Христа о помощи со страстностью, похожей почти на угрозы. "Ты можешь!-- повторялъ онъ, конвульсивно сжимая руки.-- Ты можешь!" Передъ этимъ онъ не думалъ, чтобы та минута, въ которую его опасенія обратятся въ дѣйствительность, была такъ страшна. Теперь, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что происходитъ въ немъ, онъ, все-таки, сознавалъ, что. если онъ увидитъ мученія Лигіи, то его любовь къ Христу обратится въ ненависть, а его вѣра -- въ отчаяніе. Эти чувства его пугали, онъ боялся оскорбить Христа, Котораго умолялъ смилостивиться и совершить чудо. Онъ уже не просилъ Его сохранить жизнь Лигіи, онъ хотѣлъ только, чтобы она умерла раньше, чѣмъ ее выведутъ на арену, и онъ повторялъ въ душѣ: "Не откажи мнѣ хоть въ этомъ, и я полюблю тебя еще больше, чѣмъ любилъ до сихъ поръ". Въ концѣ-концовъ его мысли разбѣжались во всѣ стороны, какъ волны, гонимыя вѣтромъ. Въ немъ проснулась жажда мести и крови. Его охватывало безумное желаніе броситься на Нерона и задушить его на виду у всѣхъ зрителей, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ чувствовалъ, что это желаніе опять-таки оскорбляетъ Христа и нарушаетъ Его повелѣнія. И онъ, какъ человѣкъ, летящій въ пропасть, хватается за все, что растетъ на ея краю, ухватился за мысль, что только одна вѣра можетъ спасти ее. Оставался только одинъ этотъ способъ. Вѣдь говорилъ же Петръ, что вѣрой можно землю сдвинуть съ ея основанія.
   И онъ сосредоточился, подавилъ свои сомнѣнія, и ждалъ чуда.
   Но, какъ лопается слишкомъ натянутая струна, такъ и его сломило душевное напряженіе. Лицо его покрылось мертвенною блѣдностью, тѣло стало коченѣть. Тогда онъ подумалъ, что молитвы его услышаны, что онъ умираетъ. Ему казалось, что и Лигія умерла и что Христосъ беретъ ихъ обоихъ къ себѣ. Арена, бѣлыя тоги безчисленныхъ зрителей, свѣтъ тысячи лампъ и факеловъ -- все это сразу исчезло изъ его глазъ.
   -- Ты боленъ,-- сказалъ ему Петроній,-- прикажи отнести себя домой.
   И, не обращая вниманія на то, что скажетъ цезарь, онъ всталъ, чтобы поддержать Виниція и выйти съ нимъ вмѣстѣ. Сердце его было переполнено жалостью; кромѣ того, его невыносимо злило то, что цезарь все время смотрѣлъ сквозь свой изумрудъ на Виниція, съ удовольствіемъ наблюдая его страданія, можетъ быть, для того, чтобы потомъ описать его въ поэтическихъ строфахъ и снискать рукоплесканія слушателей.
   Виницій отрицательно покачалъ головой. Онъ могъ умереть въ этомъ амфитеатрѣ, но не могъ выйти изъ него. Вѣдь представленіе должно было сейчасъ начаться.
   И дѣйствительно, почти въ эту же минуту, префектъ города махнулъ краснымъ платкомъ и по этому знаку двери противъ цезарскаго медіума со скрипомъ растворились, и на ярко освѣщенную арену вышелъ Урсъ.
   Исполинъ щурилъ глаза, освѣщенные свѣтомъ арены, потомъ дошелъ до ея средины, какъ будто желая узнать, что его ожидаетъ. Всѣмъ приближеннымъ цезаря и большей части зрителей было извѣстно, что это тотъ самый человѣкъ, который задушилъ Кротона, и при видѣ его по всѣмъ скамьямъ пробѣжалъ шепотъ. Въ Римѣ не было недостатка въ гладіаторахъ, удивлявшихъ своимъ ростомъ и силой, но подобнаго еще никогда не видали глаза квиритовъ. Кассій, стоявшій за цезаремъ въ подіумѣ, казался въ сравненіи съ Урсомъ ничтожнымъ человѣкомъ. Сенаторы, весталки, цезарь, его приближенные и народъ съ восторгомъ знатоковъ и любителей смотрѣли на его могучія, похожія на стволъ бедра, на грудь, напоминающую два соединенныхъ щита, и на его руки Геркулеса. Шумъ съ каждою минутой возрасталъ. Для этой толпы не могло существовать высшаго наслажденія, какъ смотрѣть на эти мускулы въ дѣйствіи, въ напряженіи и въ борьбѣ. Мало-по-малу шепотъ смѣшался возгласами и торопливыми разспросами, гдѣ живетъ племя, порождающее подобныхъ великановъ,-- а Урсъ стоялъ посреди амфитеатра, нагой, похожій скорѣе на каменнаго колосса, чѣмъ на человѣка, съ сосредоточеннымъ я, вмѣстѣ съ тѣмъ, грустнымъ лицомъ и, видя пустую арену, съ удивленіемъ посматривалъ своими голубыми глазами то на цезаря, то на зрителей, то на рѣшетки куникуловъ, откуда онъ ожидалъ палачей.
   Въ ту минуту, когда онъ выходилъ на арену, его простое сердце забилось послѣдней надеждой, что, можетъ быть, его ожидаетъ крестъ, но когда онъ не увидалъ ни креста, ни приготовленной ямы, то подумалъ, что недостоинъ этой милости и что ему придется умереть иначе, и его отдадутъ на растерзаніе звѣрямъ.. Онъ былъ безоруженъ и рѣшилъ погибнуть, какъ подобаетъ поклоннику "Агнца",-- спокойной терпѣливо. Онъ хотѣлъ еще разъ помолиться Спасителю и; вставъ. на колѣна посреди арены, сложилъ руки и поднялъ глаза къ звѣздамъ, мерцавшимъ сквозь верхнее отверстіе цирка.
   Но это не понравилось толпѣ. Довольно уже они видѣли христіанъ, умирающихъ какъ овцы. Всѣ поняли, что если этотъ исполинъ не захочетъ защищаться, то они лишатся интереснаго зрѣлища. Кое-гдѣ послышались свистки, но черезъ минуту все стихло: никто не зналъ, что ждетъ исполина, и не захочетъ ли онъ бороться, когда встрѣтится съ глазу на глазъ, со смертью.
   Ждать долго не пришлось. Вдругъ раздался рѣзкій звукъ мѣдныхъ трубъ, рѣшетки распахнулись, и на арену, сопровождаемый криками бестіаріевъ, выскочилъ чудовищный германскій туръ съ привязанной къ его головѣ голой женщиной.
   -- Лигія, Лигія!-- крикнулъ Виницій.
   Онъ схватился руками за голову, согнулся какъ человѣкъ, почувствовавшій въ своемъ тѣлѣ остріе копья, и хриплымъ нечеловѣческимъ голосомъ сталъ повторять:
   -- Я вѣрю, вѣрю! Христосъ, покажи чудо!
   Онъ даже не почувствовалъ, что въ эту минуту Петроній закрылъ его голову тогой. Ему казалось, что это смерть заслоняетъ его глаза. Его охватило чувство какой-то странной пустоты. Въ головѣ его не осталось ни одной мысли, и только губы безсознательно повторяли:
   -- Я вѣрю, вѣрю, вѣрю!
   Амфитеатръ смолкъ Приближенные цезаря, какъ одинъ человѣкъ, поднялись съ мѣстъ, потому что на аренѣ происходило что-то необыкновенное. Покорный и готовый къ смерти лигіецъ, увидавъ свою царевну на рогахъ тура, вскочилъ, какъ будто до него дотронулись раскаленнымъ желѣзомъ, и, согнувши спину, побѣжалъ на перерѣзъ разъяренному звѣрю.
   Изъ груди зрителей вырвался отрывистый крикъ изумленія, послѣ котораго опять наступила глухая тишина. Лигіецъ въ мгновеніе нагналъ скачущаго тура и схватилъ его за рога.
   -- Смотри!-- крикнулъ Петроній, срывая тогу съ головы Виниція.
   Виницій всталъ, откинулъ назадъ свое блѣдное, какъ полотно, лицо и устремилъ на арену свои стеклянные, безсознательные глаза.
   Всѣ зрители затаили дыханіе. Въ амфитеатрѣ можно было слышать, какъ пролетитъ муха. Зрители не хотѣли вѣрить собственнымъ глазамъ. Еще съ основанія Рима не видно было ничего подобнаго.
   Лигіецъ держалъ звѣря за рога. Его ноги выше щиколотокъ ушли въ песокъ, спина выгнулась, какъ туго натянутый лукъ, голова спряталась между плечей, мускулы выступили такъ, что кожа чуть не лопалась подъ ихъ напоромъ, но все-таки, осадилъ быка на мѣстѣ. И человѣкъ и звѣрь стояли такъ неподвижно, что зрителямъ казалось, что они видятъ группу изъ камня, изображавшую подвигъ Геркулеса или Тезея. Но въ этомъ наружномъ спокойствіи было видно страшное напряженіе двухъ борющихся силъ. Туръ, такъ же какъ и человѣкъ, ушелъ ногами въ песокъ, а темное, косматое тѣло его раздулось такъ, что походило на огромный шаръ. Кто первый обезсилѣетъ, кто первый падетъ,-- вотъ вопросъ который занималъ въ эту минуту зрителей болѣе, чѣмъ ихъ собственная судьба, чѣмъ Римъ и его владычество надъ міромъ. Теперь этотъ лигіецъ былъ для нихъ полубогомъ, достойнымъ поклоненія и статуй. Самъ цезарь тоже всталъ съ своего мѣста. Они съ Тигеллиномъ, услышавъ о силѣ этого человѣка, нарочно устроили такое зрѣлище и, смѣясь, говорили другъ другу: "Пусть побѣдитель Кротона одолѣетъ тура, котораго мы выберемъ", а теперь съ удивленіемъ смотрѣли на то, что было передъ ними, какъ будто не вѣря, что это была дѣйствительность. Въ амфитеатрѣ можно было увидѣть людей, которые поднявъ руки, такъ и замерли въ такомъ положеніи, у другихъ на лбу выступили капли пота, какъ будто они сами боролись со звѣремъ. Въ циркѣ былъ слышенъ только трескъ огня въ свѣтильникахъ да шелестъ угольковъ, падающихъ съ факеловъ. Сердца зрителей бились такъ сильно, какъ будто хотѣли выскочить изъ груди. Всѣмъ казалось, что борьба длится цѣлые вѣка.
   Вдругъ съ арены раздался ревъ, похожій на стонъ, изъ груди зрителей тоже вырвался крикъ, и снова наступила тишина. Народу показалось, что голова быка стада наклоняться въ желѣзныхъ рукахъ варвара.
   Лицо лигійца, шея и руки покраснѣли, какъ пурпуръ, спина согнулась еще сильнѣй. Видно было, что онъ собираетъ остатки своей нечеловѣческой силы, но ея хватитъ ему не надолго.
   Все болѣе и болѣе глухой, хриплый и болѣзненный ревъ тура смѣшивался съ свистящимъ дыханіемъ груди Урса. Голова звѣря наклонялась все больше, а изъ пасти высовывался длинный языкъ, покрытый пѣной.
   Еще минута, и до ушей зрителей, сидящихъ ближе, долетѣлъ трескъ сломанныхъ костей, и звѣрь повалился на землю со сломанною шеей.
   Въ ту же минуту исполинъ сорвалъ веревки съ его рогъ, схватилъ на руки дѣвушку и вздохнулъ полною грудью.
   Лицо его было блѣдно, волосы слиплись отъ пота, плеча и руки казались облитыми водою. Съ минуту онъ простоялъ безсознательно, но потомъ поднялъ глаза и обвелъ ими зрителей.
   Амфитеатръ весь обезумѣлъ.
   Стѣны зданія задрожали отъ криковъ десятковъ тысячъ голосовъ. Съ самаго начала зрѣлищъ никто не запомнилъ такого восторга. Сидящіе на верхнихъ скамьяхъ оставили свои мѣста и начали спускаться внизъ, чтобы ближе видѣть силача. Отовсюду послышались просьбы о помилованіи, страстныя, упорныя, которыя вскорѣ слились въ одинъ общій крикъ. Исполинъ сталъ теперь дорогъ народу, поклоняющемуся физической силѣ, и первымъ лицомъ въ Римѣ.
   Лигіецъ понялъ, что народъ требуетъ, чтобы ему даровали жизнь и свободу, но видимо этого ему было мало. Съ минуту онъ оглядывался вокругъ, потомъ приблизился къ цезарскому подіуму и, держа тѣло дѣвушки, поднялъ глаза съ выраженіемъ мольбы, какъ будто хотѣлъ сказать:
   -- Сжальтесь надъ ней, ее пощадите, я для нея сдѣлалъ это!
   Зрители поняли, о чемъ онъ проситъ. При видѣ лишенной чувствъ дѣвушки, которая въ сравненіи съ огромнымъ тѣломъ лигійца казалась малымъ ребенкомъ, волненіе охватило толпу, воиновъ и сенаторовъ. Ея крохотная фигурка, бѣлая, точно высѣченная изъ мрамора, ея обморокъ, ужасная опасность, отъ которой спасъ ее исполинъ, наконецъ, ея красота -- тронули всѣ сердца. Нѣкоторые думали, что это отецъ проситъ пощады для своего ребенка. Жалость вспыхнула вдругъ, какъ пламя. Довольно было пролито крови, довольно смерти, довольно мученій... Голоса, въ которыхъ слышались слезы, начали просить пощады для обоихъ.

[]

   Урсъ тѣмъ временемъ обходилъ арену и, слегка покачивая тѣло дѣвушки, движеніями и глазами, умолялъ оставить ей жизнь Виницій вскочилъ съ мѣста, перепрыгнулъ черезъ барьеръ, отдѣляющій мѣста отъ арены, и, подбѣжавъ къ Лигіи, набросилъ свою тогу на ея голое тѣло.
   Потомъ онъ разорвалъ на груди тунику, открылъ рубцы, оставшіеся отъ ранъ, полученныхъ имъ въ армянской войнѣ, и протянулъ рука къ народу.
   Тогда возбужденіе зрителей перешло всѣ границы. Народъ сталъ стучать ногами и выть. Голоса, требующіе пощады, становились громкими. Народъ заступался не только за атлета, но становился на защиту дѣвушки, воина и любви ихъ. Тысячи зрителей обратились къ Нерону съ гнѣвно сверкающими глазами и сжатыми кулаками. Цезарь все-таки медлилъ и колебался. Правда, онъ не питалъ ненависти къ Виницію, смерти Лигіи не желалъ, но хотѣлъ бы видѣть тѣло дѣвушки распоротое рогами быка или растерзанное клыками звѣрей. Его жестокость, развращенное воображеніе и необузданныя страсти находили наслажденіе въ подобныхъ зрѣлищахъ. И вотъ теперь народъ хочетъ лишить его такого наслажденія. Самолюбіе не позволяло ему подчиниться волѣ толпы, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, по своей врожденной трусости, онъ не смѣлъ воспротивиться ей.
   И вотъ онъ сталъ смотрѣть, не замѣтитъ ли, по крайней мѣрѣ, своихъ приближенныхъ съ пальцами, опущенными внизъ, въ знакъ смертнаго приговора. Но Петроній высоко держалъ поднятую руку и, почти вызывающе смотрѣлъ ему въ лицо. Суевѣрный, но склонный къ возбужденію Вестинъ, который боялся духовъ, но не боялся людей, тоже подавалъ знакъ пощады. То же самое дѣлалъ сенаторъ Сцевинъ, то же самое Нерва, то же самое Туллій Сенеціонъ, то же самое старый полководецъ Осторій Скапула, и Антистій, и Криспинъ, и Минуцій, и Термъ, и Понтій Телезинъ, и уважаемый всѣмъ народомъ Тразея. Увидѣвъ это, цезарь отнялъ отъ глаза изумрудъ съ выраженіемъ обиды и презрѣнія. Тогда Тигеллинъ, которому, во что бы то ни стало, хотѣлось сдѣлать на зло Петронію, наклонился къ цезарю и сказалъ:
   -- Не уступай, божественный,-- за насъ преторіанцы.
   Тогда Неронъ повернулся въ ту сторону, гдѣ стояли преторіанцы подъ начальствомъ суроваго и до сихъ поръ преданнаго ему всею душой Субрія Флавія и увидѣлъ что-то необыкновенное. По грозному лицу стараго трибуна струились слезы, а рука его была поднята вверхъ.
   Толпу стало охватывать бѣшенство, отъ топота ногъ поднялась пыль и заслонила амфитеатръ. Среди криковъ слышались возгласы: "Агенобарбъ! Матереубійца! Поджигатель!"
   Неронъ испугался. Народъ всегда былъ въ циркѣ полновластнымъ господиномъ. Предшествующіе цезаря, въ особенности Калигула, позволяли себѣ иногда дѣлать наперекоръ его волѣ, что, впрочемъ, всегда вызывало безпорядки, доходившіе даже до кровопролитія. Но Неронъ былъ въ особомъ положеніи: ему, какъ актеру и пѣвцу, необходимо было расположеніе народа; во-вторыхъ, онъ хотѣлъ имѣть его на своей сторонѣ противъ сенаторовъ и патриціевъ; и, наконецъ, послѣ пожара онъ старался во что бы то ни стало привлечь его къ себѣ и направить весь гнѣвъ народа на христіанъ. Онъ понялъ, что противиться дольше было бы не безопасно. Волненіе, начавшееся въ циркѣ, могло охватить весь городъ и имѣть неожиданныя послѣдствія.
   Неронъ еще разъ взглянулъ на Субрія Флавія, на центуріона Сцевина, родственника сенатора, на солдатъ и, видя повсюду нахмуренныя брови, взволнованныя лица и обращенные на него глаза, подалъ знакъ пощады.
   Громъ рукоплесканій раздался сверху до низу. Народъ уже былъ увѣренъ, что осужденные останутся живы: съ этой минуты они находились подъ его защитой,-- и даже самъ цезарь не осмѣлился бы преслѣдовать ихъ своимъ мщеніемъ.
  

ГЛАВА X.

   Четверо рабовъ осторожно несли Лигію въ домъ Петроція; Виницій и Урсъ шли рядомъ, торопясь какъ можно скорѣе отдать ее въ руки греческаго врача. Они шли молча. Виницій и до сихъ поръ еще не пришелъ въ полное сознаніе. Онъ повторялъ себѣ, что Лигія спасена, что ей уже не угрожаетъ ни тюрьма, ни смерть въ циркѣ, что невзгоды ихъ покончились разъ навсегда и что онъ беретъ ее къ себѣ въ домъ, чтобы уже никогда съ ней не разлучаться. Отъ времени до времени онъ наклонялся къ открытымъ носилкамъ, чтобы взглянуть на дорогое лицо, которое при свѣтѣ мѣсяца казалось спящимъ, и повторялъ про себя: "Это она! Христосъ спасъ ее!" Онъ вспоминалъ также, что въ споліарій, куда они съ Урсомъ отнесли Лигію, явился какой-то незнакомый ему врачъ и увѣрилъ его, что дѣвушка жива и выздоровѣетъ. При мысли объ этомъ радость такъ сдавила ему грудь, что по временамъ онъ ослабѣвалъ и опирался на руку Урса, не имѣя силъ идти безъ чужой помощи. Урсъ же смотрѣлъ на небо, усѣянное звѣздами и молился. Они шли быстро по улицамъ, застроеннымъ новыми бѣлыми домами, которые ярко сверкали при лунномъ освѣщеніи. Городъ былъ пустъ. Кое-гдѣ только кучки людей, увѣнчанныхъ плющемъ, пѣли и танцовали подъ звуки флейты, пользуясь чудною ночью и праздничною порой, которая длилась съ начала игръ. Когда они были уже близко къ дому, Урсъ пересталъ молиться и заговорилъ тихо, какъ будто боясь разбудить Лигію.
   -- Господинъ, это Спаситель спасъ ее отъ смерти. Когда я увидалъ ее на рогахъ тура, то услыхалъ въ своей душѣ голосъ: "Защищай ее!" -- и то, несомнѣнно, былъ голосъ Христа. Тюрьма истощила мои силы, но Онъ снова возвратилъ ихъ мнѣ на эту минуту. Онъ смягчилъ этотъ жестокій народъ и внушилъ ему вступиться за нее. Да будетъ Его воля.
   Виницій отвѣтилъ:
   -- Да будетъ благословенно имя Его!..
   Но онъ ничего не могъ больше сказать, потому что вдругъ почувствовалъ, что рыданіе давитъ ему грудь. Его охватило страстное желаніе упасть на землю и благодарить Христа за чудо и милосердіе.
   Тѣмъ временемъ они дошли до дома; прислуга, предупрежденная нарочно посланнымъ невольникомъ, высыпала имъ на встрѣчу. Павелъ изъ Тарса въ Анціи обратилъ въ христіанство большую часть этихъ людей. Несчастія Виниція имъ были хорошо извѣстны, а потому радость ихъ при видѣ жертвъ, вырванныхъ изъ рукъ Нерона, была велика и еще болѣе увеличилась, когда врачъ, осмотрѣвъ Лигію, сообщилъ, что она, по прошествіи слабости, оставшейся послѣ лихорадки, скоро выздоровѣетъ.
   Лигія пришла въ сознаніе въ ту же ночь. Очнувшись среди народа въ великолѣпномъ кубикулѣ, освѣщенномъ коринѳскими свѣтильниками, и надушенномъ ароматомъ вервены, она не понимала, гдѣ она и что съ ней дѣлается. Послѣднее, что она помнила,-- это когда ее привязывали къ рогамъ быка, скованнаго цѣпями, а теперь, при видѣ лица Виниція, освѣщеннаго мягкимъ свѣтомъ свѣтильниковъ, она рѣшила, что они оба уже не на землѣ. Мысли еще путались въ ея ослабѣвшей головѣ; ей казалось естественнымъ, что они остановились гдѣ-то по дорогѣ къ небу, благодаря ея слабости. Не чувствуя никакой боли, она улыбнулась Виницію и хотѣла его спросить, гдѣ они, но изъ устъ ея вылетѣлъ только слабый шепотъ, въ которомъ Виницій лишь съ трудомъ могъ разобрать свое имя.
   Онъ сталъ на колѣна у ея постели, слегка положилъ ей руку на лобъ и сказалъ:,
   -- Христосъ спасъ тебя и возвратилъ мнѣ!
   Ея губы опять зашевелились, но черезъ минуту глаза ея закрылись, и она заснула глубокимъ сномъ, котораго такъ ожидалъ врачъ и послѣ котораго, по его словамъ, должно было начаться выздоровленіе.
   Виницій такъ и остался на колѣнахъ и погрузился въ молитву. Врачъ нѣсколько разъ входилъ въ кубикулъ, нѣсколько разъ изъ-за занавѣски показывалась золотистая головка Эвники и, наконецъ, прирученные журавли стали кричать, оповѣщая, что день начинается, а Виницій все еще мысленно обнималъ стопы Христа, не видя я не слыша, что дѣлается вокругъ него.
  

ГЛАВА XI.

   Послѣ освобожденія Лигія, Петроній, не желая раздражать цезаря, отправился вмѣстѣ съ нимъ и другими августіанами на Палатинъ. Ему хотѣлось также послушать, что будутъ говорить тамъ, а въ особенности убѣдиться, не придумаетъ ли Тигеллинъ чего-нибудь новаго для гибели дѣвушки. Правда, и она, и Урсъ поступали какъ бы подъ покровительство народа и безъ возбужденія безпорядковъ теперь никто не могъ поднять на нихъ руку, но Петроній зналъ, какою ненавистью пылаетъ къ нему всемогущій *префектъ преторіи и допускалъ, что онъ, не имѣя возможности достигнуть своей цѣли прямымъ путемъ, будетъ стараться косвеинымѣ отомстить его племяннику.
   Неронъ былъ сильно раздраженъ, такъ какъ представленіе кончилось совсѣмъ не такъ, какъ онъ желалъ. На Петронія онъ сначала не хотѣлъ даже и смотрѣть, но тотъ, не теряя хладнокровія, приблизился къ нему съ полной непринужденностью "arbiter elegantiarum" и сказалъ:

[]

   -- Знаешь, божественный, что мнѣ пришло въ голову? Напиши пѣснь о дѣвушкѣ, которую, повелѣніе владыки міра освобождаетъ отъ роговъ дикаго тура и отдаетъ возлюбленному. У грековъ мягкія сердца, и я увѣренъ, что такая пѣснь ихъ очаруетъ.
   Нерону, несмотря на все его раздраженіе, мысль эта пришлась по вкусу: во-первыхъ, какъ тема для пѣсни и, во-вторыхъ, какъ новый поводъ прославить въ ней самого себя. Онъ съ.минуту посмотрѣлъ на Петронія, потомъ сказалъ:
   -- Да, ты, можетъ быть, правъ. Но прилично ли мнѣ воспѣвать собственное великодушіе.
   -- Тебѣ нѣтъ надобности называть себя. Каждый въ Римѣ и такъ догадается, о чемъ идетъ дѣло, а изъ Рима вѣсти расходятся по всему свѣту.
   -- И ты увѣренъ, что въ Ахайи это понравится?
   -- Клянусь Поллуксомъ!-- воскликнулъ Петроній.
   И онъ ушелъ довольный, такъ какъ теперь былъ увѣренъ, что Неронъ, вся жизнь котораго была занята приспособленіемъ дѣйствительности къ поэтическимъ вымысламъ, не захочетъ испортить тему, и такимъ образомъ свяжетъ руки Тигеллину. Однако, это не измѣнило его намѣренія удалить Виниція изъ Рима, какъ только Лигія немножко поправится. И вотъ, увидавъ его на слѣдующій день, Петроній сказалъ:
   -- Увези Лигію въ Сицилію. Дѣло сложилось такъ, что со стороны цезаря вамъ ничего не грозитъ, но Тигеллинъ готовъ прибѣгнуть даже къ яду, если не изъ ненависти къ вамъ, то ко мнѣ.
   Виницій улыбнулся и отвѣтилъ:
   -- Она была на рогахъ дикаго тура, а Христосъ все-таки спасъ ее.
   -- Принеси ему за это гекатомбу,-- съ оттѣнкомъ раздраженія сказалъ Петроній,-- но не вынуждай Его спасать Лигію во-второй разъ... Ты помнишь, какъ Эолъ принялъ Одиссея, когда онъ второй разъ явился просить о благопріятномъ направленіи вѣтра? Божества не любятъ повторяться.
   -- Какъ только она поправится, я отвезу ее къ Помпоніи Грецинѣ,-- сказалъ Виницій.
   -- И это тѣмъ болѣе будетъ хорошо, что сама Помпонія больна. Мнѣ говорилъ объ этомъ родственникъ Авла, Антистій. Здѣсь же пока произойдетъ нѣчто такое, что о васъ забудутъ, а въ настоящія времена самые счастливые тѣ, о которыхъ забываютъ. Да будетъ фортуна для васъ солнцемъ зимой и тѣнью лѣтомъ!
   Онъ оставилъ Виниція одного съ его счастьемъ, а самъ пошелъ разспрашивать врача о здоровьѣ Лигіи.

[]

   Ей уже не грозило никакой опасности. Въ подземельѣ, при слабости, оставшейся послѣ горячки, ее могъ бы убить испорченный воздухъ, но теперь ее окружали самыя заботливыя попеченія, довольство и даже роскошь. По распоряженію врача черезъ два дня ее стали выносить въ садъ, окружающій виллу, и оставлять тамъ на долгіе часы. Виницій украшалъ носилки ея анемонами, а въ особенности ирисами, чтобы они напоминали ей атрій дома Авла. Не разъ, подъ тѣнью разросшихся деревьевъ, они разговаривали о прошлыхъ страданіяхъ. Лигія объясняла, что Христосъ нарочно послалъ ему страданія, чтобы измѣнить душу его и возвысить до Себя. Виницій чувствовалъ, что это правда и что въ немъ не осталось ничего отъ прежняго патриція, который не признавалъ никакого другого закона, кромѣ своихъ желаній. Но въ этихъ воспоминаніяхъ не было ничего горькаго. Имъ обоимъ казалось, что цѣлые годы пронеслись надъ ихъ головами и что страшное прошлое лежитъ уже далеко позади. Ими овладѣвалъ покой, котораго они еще не испытывали до сихъ поръ. Какая-то новая жизнь, какое-то невыразимое блаженство шло къ нимъ на встрѣчу и поглощало ихъ. Цезарь могъ безумствовать и наполнять весь міръ тревогою,-- они, чувствуя себя подъ защитою, во сто разъ болѣе могущественною, уже не боялись ни злобы цезаря, ни его безумствъ, какъ будто онъ пересталъ быть господиномъ ихъ жизни или смерти. Однажды, при заходѣ солнца, они услыхали рычаніе львовъ и другихъ дикихъ звѣрей, доносящееся къ нимъ изъ отдаленнаго виварія. Когда-то эти голоса вызвали въ душѣ Виниція тревогу, какъ зловѣщее предзнаменованіе, а теперь они съ Лигіей только обмѣнялись улыбкой. Лигія была еще слаба и часто засыпала въ тишинѣ сада, а Виницій, всматриваясь въ ея лицо, невольно думалъ, что это уже не та Лигія, которую онъ встрѣтилъ у Авла. Дѣйствительно, тюрьма и болѣзнь уменьшили немного ея красоту. Эстетикъ Петроній напрасно старался отыскать въ ней прежнее очарованіе и, пожимая плечами, думалъ про себя, что эта тѣнь изъ Блисейскихъ полей не стоила столькихъ усилій, страданій и мученій. Но Виницій, который теперь полюбилъ ея душу, еще больше привязывался къ ней и, когда оберегалъ ея сонъ, думалъ, что оберегаетъ святую.
  

ГЛАВА XII.

   Вѣсть о чудесномъ спасеніи Лигіо быстро разнеслась среди христіанъ, уцѣлѣвшихъ отъ погрома. Они стали приходить, чтобы взглянуть на ту, на которую явно излилась милость Христа. Сперва пришелъ Назарій съ Маріамъ, у которыхъ до сихъ поръ скрывался апостолъ Петръ. Всѣ, вмѣстѣ съ Виниціемъ, Лигіей и христіанскими невольниками, внимательно слушали разсказъ Урса о голосѣ, который отозвался въ его душѣ и повелѣлъ ему вступить въ борьбу съ дикимъ звѣремъ, всѣ уходили съ надеждой, что Христосъ не допустить уничтожить всѣхъ своихъ послѣдователей, прежде чѣмъ не сойдетъ Самъ въ часъ страшнаго суда. И надежда эта поддерживала сердца христіанъ, потому что преслѣдованія еще не прекращались. На кого общественный голосъ указывалъ какъ на христіанина, того сейчасъ же хватали и сажали въ тюрьму. Правда, жертвъ было меньше, потому что большинство было уже схвачено и замучено, а оставшіеся или ушли изъ Рима, чтобы переждать грозу въ отдаленныхъ провинціяхъ, или скрывались болѣе тщательно, не рѣшаясь собираться на общую молитву иначе, какъ въ аренаріяхъ, лежащихъ за городомъ. Но и за ними все-таки слѣдили, и, хотя игры были окончены, но христіанъ сохраняли для будущихъ. Римскій народъ не вѣрилъ больше, что христіане подожгли городъ, и ихъ объявили врагами человѣчества и государства, а эдиктъ, направленный противъ нихъ, оставался во всей своей силѣ.

[]

   Апостолъ Петръ долго не рѣшался показаться въ домъ Петронія, но однажды вечеромъ Назарій объявилъ о его прибытіи. Лигія, которая уже ходила одна, и Виницій выбѣжали встрѣтить его и припали къ его ногамъ, а онъ привѣтствовалъ ихъ съ большимъ волненіемъ,-- немного уже овецъ осталось въ его стадѣ, пасти которое поручилъ ему Христосъ и участь котораго оплакивало его великое сердце. Когда Виницій сказалъ ему: "Господинъ! Это ради твоей молитвы Спаситель возвратилъ ее мнѣ!" -- онъ отвѣтилъ: "Онъ возвратилъ ее по вѣрѣ твоей и.для того, чтобы не замолкли всѣ уста, исповѣдующія Его ученіе". Виницій и Лигія замѣтили хчто его волосы совсѣмъ посѣдѣли, станъ сгорбился, а на лицѣ его было столько печали и страданія, какъ будто онъ самъ испыталъ всѣ тѣ мученія, отъ которыхъ погибли жертвы бѣшенства и безумія Нерона.
   Виницій, который уже собирался отвезти Лигію въ Неаполь, гдѣ они должны встрѣтить Помпонію и отправиться въ Сицилію, сталъ умолять апостола оставить Римъ вмѣстѣ съ ними.
   Но апостолъ положилъ руку на его голову и отвѣтилъ:
   -- Я помню хорошо слова Господа, который сказалъ мнѣ у Тиверіадскаго озера: "Когда ты былъ молодъ, то препоясывался самъ и ходилъ, куда хотѣлъ; а когда состарѣешься, то прострешь руки свои, и другіе препояшутъ тебя и поведутъ, куда ты не хочешь".-- А потому мнѣ нужно идти за стадомъ моимъ.
   Замѣтивъ, что они не понимаютъ его словъ, онъ прибавилъ:
   -- Подходитъ къ концу трудъ мой, но отраду и отдыхъ я найду только въ домѣ Господа.
   Потомъ онъ обратился къ нимъ: "Не забывайте меня, ибо я полюбилъ васъ, какъ отецъ любитъ дѣтей своихъ, а что будете дѣлать въ жизни, дѣлайте во славу Господа".
   Онъ простеръ надъ ними свои старыя, дрожащія руки и благословилъ ихъ. Виницій и Лигія прижались къ нему. Они чувствовали, что это, можетъ быть, послѣднее благословеніе, которое они отъ него получаютъ.
   Но имъ суждено было видѣться еще разъ. Нѣсколько дней спустя Петроній принесъ грозныя вѣсти изъ Палатина. Открылось, что одинъ изъ отпущенниковъ цезаря былъ христіанинъ, и у него нашли письма апостоловъ Петра, Павла изъ Тарса, Іакова, Іуды и Іоанна. О пребываніи Петра въ Римѣ Тигеллину было извѣстно еще раньше, но онъ думалъ, что апостолъ погибъ вмѣстѣ съ тысячами другихъ христіанъ. Петроній слышалъ отъ Вестинія, что самъ цезарь издалъ приказаніе, чтобы въ теченіе трехъ дней Петръ и Павелъ были взяты и заключены въ Мамертинскую тюрьму, ч что нѣсколько отрядовъ преторіанцевъ высланы для обыска всѣхъ домовъ въ зарѣчной части города.
   Узнавъ объ этомъ, Виницій рѣшилъ пойти предостеречь апостола. Вечеромъ они съ Урсомъ, надѣвъ галльскіе плащи, закрывъ ими лица, пошли къ Маріамъ, у которой жилъ Петръ. По дорогѣ они видѣли какъ солдаты, по указанію какихъ-то людей, оцѣпляли дома. Весь кварталъ былъ въ волненіи и мѣстами собирались кучки любопытныхъ. Тамъ и здѣсь центуріоны допрашивали схваченныхъ о Петрѣ и о Павлѣ изъ Тарса.
   Но Урсъ и Виницій, опередивъ солдатъ, благополучно дошли до дома Маріамъ и застали Петра, окруженнаго кучкою вѣрныхъ. Тимоѳей, помощникъ Павла, и Линнъ также находились возлѣ апостола.
   При вѣсти о близкой опасности Назарій провелъ всѣхъ тайнымъ ходомъ къ садовой калиткѣ, а потомъ къ заброшеннымъ каменоломнямъ. Урсъ долженъ былъ нести Линна, кости котораго, поломанныя во время мученій, еще не срослись. Войдя въ подземелье, христіане почувствовали себя въ безопасности и при свѣтѣ ночника стали тихо совѣщаться, какъ спасти дорогую для нихъ жизнь апостола.
   -- Господинъ,-- сказалъ ему Биницій,-- завтра на разсвѣтѣ пусть Назарій выведетъ тебя изъ города къ Альбанскимъ горамъ. Тамъ мы найдемъ тебя и возьмемъ въ Анцій, гдѣ ждетъ корабль, который перевезетъ насъ въ Неаполь и въ Сицилію. Счастливъ будетъ день и часъ, когда ты вступишь въ мой домъ и благословишь очагъ мой.
   Всѣ съ радостью слушали его и стали уговаривать апостола.
   Апостолъ отвѣчалъ:
   -- Дѣти мои, кто знаетъ, когда Господь назначитъ часъ моей смерти?
   Но онъ не говорилъ, что не покинетъ Римъ, и самъ колебался, что ему дѣлать,-- съ нѣкотораго времени въ его душу прокралась неувѣренность и даже тревога. Паства его была разсѣяна, дѣло разрушено, церковь, которая передъ пожаромъ города возросла, теперь стерта въ прахъ могуществомъ е Звѣря ". Не осталось ничего, кромѣ слезъ, ничего, кромѣ воспоминаній о мученіяхъ и смерти.
   Часто ему казалось, что если онъ покинетъ Римъ, то вѣрные пойдутъ за нимъ, а онъ уведетъ ихъ туда, въ тѣнистые сады Галилеи, къ тихой глади Тиверіадскаго озера, къ пастухамъ, спокойнымъ, какъ овцы, которыя пасутся тамъ на лугахъ, поросшихъ нардомъ, и все большая и большая жажда тишины и отдыха, все большая тоска по озеру и Гали" леѣ овладѣвала сердцемъ рыбака, слезы все чаще и чаще набѣгали на глаза старца.
   Но въ ту же минуту его охватывалъ внезапный страхъ и безпокойство. Какъ же ему оставить этотъ городъ, почва котораго впитала столько мученической крови. И что онъ отвѣтитъ Господу, когда онъ услышитъ слова: "Они умерли за вѣру свою, а ты бѣжалъ?"
   Разсвѣтъ часто озарялъ крыши домовъ, когда Петръ еще взывалъ изъ глубины своего взволнованнаго сердца:
   -- Господи, не Ты ли повелѣлъ мнѣ прійти сюда и въ этой берлогѣ Звѣря основать престолъ Твой?
   Тридцать четыре года со смерти Господа своего онъ не зналъ отдыха. Съ посохомъ въ рукѣ обходилъ онъ по свѣту и проповѣдывалъ "благую вѣсть". Силы его истощались въ путешествіяхъ и трудахъ, наконецъ, въ этомъ городѣ, въ этой столицѣ міра онъ утвердилъ дѣло Божіе, но огненное дыханіе злобы сожгло его, и Петръ видѣлъ, что борьбу нужно вести сначала. И какую борьбу! Съ одной стороны цезарь, сенатъ, народъ, легіоны, желѣзнымъ обручомъ охватывающіе цѣлый міръ, безчисленные города и земли,-- могущество, котораго еще глазъ человѣческій не видѣлъ;-- съ другой стороны -- онъ, согбенный годами и такъ измученный работой, что его дрожащія руки едва могли нести дорожный посохъ.
   И по временамъ онъ говорилъ себѣ, что не ему мѣряться съ римскимъ цезаремъ, и что это подъ силу только самому Христу.
   А вѣрные окружали его все тѣснѣй, повторяя умоляющими голосами:
   -- Скройся, учитель, и насъ выведи изъ-подъ власти Звѣря.
   Наконецъ, и Линнъ преклонилъ передъ нимъ свою измученную голову.
   -- Господинъ!-- заговорилъ онъ,-- Спаситель повелѣлъ тебѣ пасти овецъ Своихъ, но ихъ уже нѣтъ здѣсь или завтра не будетъ,-- или туда, гдѣ ты можешь найти ихъ.
   -- Взгляни на слезы наши!-- повторили присутствующіе.
   Слезы текли и по лицу Петра. Онъ всталъ, простеръ руки надъ колѣнопреклоненными христіанами и сказалъ:
   -- Да будетъ благословенно имя Господа и да совершится воля Его.
  

ГЛАВА XIII.

   На разсвѣтѣ слѣдующаго дня двѣ темныя фигуры подвигались по дорогѣ Аппія къ развалинамъ Кампаніи.
   То были Назарій и апостолъ Петръ, который покидалъ Римъ и своихъ, обреченныхъ на мученія, единовѣрцевъ.
   На востокѣ небо уже принимало слабый зеленоватый оттѣнокъ, который мало-по-малу обрамлялся внизу шафранною полоской. Деревья съ посеребренными листьями, бѣлыя мраморныя виллы и арки водопроводовъ выдѣлялись изъ темноты. Зеленый цвѣтъ неба становился все свѣтлѣе. Востокъ также сталъ краснѣть и освѣтилъ Альбанскія горы, которыя обрисовались во всей своей красотѣ.
   Солнце вышло изъ-за цѣпи горъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ странное зрѣлище поразило апостола. Ему показалось, что золотистый кругъ, вмѣсто того, чтобы подниматься выше, спустился съ горъ и движется по дорогѣ.
   Тогда Петръ остановился и сказалъ:
   -- Видишь ты свѣтъ, который приближается къ намъ?
   -- Я ничего не вижу,-- отвѣчалъ Назарій.
   Петръ защитилъ глаза рукою и сказалъ черезъ минуту:
   -- Кто-то идетъ къ намъ въ солнечномъ блескѣ.
   Но до ушей ихъ не долеталъ ни малѣйшій звукъ шаговъ. Кругомъ все было тихо. Назарій видѣлъ только, что вдали дрожатъ деревья, какъ будто ихъ кто-нибудь трясетъ, а свѣтъ все шире разливается по долинѣ.

[]

   -- Учитель! что съ тобою?-- испуганно воскликнулъ онъ.
   Посохъ Петра выпалъ изъ его рукъ на землю, глаза его неподвижно смотрѣли впередъ, губы раскрылись, на лицѣ рисовались: изумленіе, радость, восторгъ.
   Вдругъ онъ упалъ на колѣна, съ простертыми впередъ руками, а изъ устъ его вырвался крикъ:
   -- Христосъ! Христосъ!..
   И онъ припалъ къ землѣ, какъ будто цѣловалъ чьи-то стопы.
   Долго длилось молчаніе, потомъ въ тишинѣ послышались прерываемыя рыданіями слова старца:
   -- Quo vadis, Domine?
   И до ушей его дошелъ грустный и кроткій голосъ, который говорилъ:
   -- Если ты покидаешь Мой народъ, то Я иду въ Римъ, чтобы Меня распяли во второй разъ.
   Апостолъ лежалъ на землѣ безъ движенія. Назарію казалось, что онъ лишился чувствъ или умеръ, но Петръ, наконецъ, всталъ, дрожащими руками поднялъ свой посохъ и, ничего не говоря, повернулъ къ семи холмамъ города.
   Мальчикъ, видя это, повторилъ, какъ эхо:
   -- Quo vadis, Domine?
   -- Въ Римъ,-- тихо отвѣтилъ апостолъ.
   И онъ возвратился.

-----

   Павелъ, Іоаннъ, Линнъ и всѣ вѣрные встрѣтили его съ удивленіемъ и безпокойствомъ тѣмъ большимъ, что на разсвѣтѣ, тотчасъ-же послѣ его ухода, преторіанцы окружили жилище Маріамъ и искали апостола. Но Петръ на всѣ вопросы отвѣчалъ съ радостью и спокойствіемъ:
   -- Я видѣлъ Господа!
   Въ этотъ-же вечеръ онъ отправился въ Остраній, чтобы учить и крестить тѣхъ, которые хотѣли омыться въ водѣ жизни.
   И съ тѣхъ поръ онъ приходилъ туда каждый день, а за нимъ стекались все болѣе и болѣе многочисленныя толпы.
   Петръ понялъ, что ни цезарь, ни всѣ его легіоны не осилятъ живой правды, что ее не потопятъ ни слезы, ни кровь и что только теперь начинается ея торжество. Онъ понялъ также, зачѣмъ Господь воротилъ его съ дороги: городъ преступленій, гордости, разврата и безпримѣрнаго могущества становился Его городомъ, какъ-бы двойною столицей, изъ которой распространялось господство, какъ надъ тѣлами, такъ и надъ душами.
  

ГЛАВА XIV.

   Наконецъ пробилъ послѣдній часъ для обоихъ апостоловъ, но въ концѣ служенія Божьему рыбаку было суждено уловить двѣ души даже въ тюрьмѣ: солдаты Процессъ и Мартиніанъ, которые стерегли его въ Мамертинской тюрьмѣ, приняли крещеніе. Потомъ наступилъ часъ мученій. Нерона тогда не было въ Римѣ, приговоръ произнесли Гелій и Полиѳей, два отпущенника, которымъ онъ поручилъ во время своего отсутствія править Римомъ. Престарѣлаго апостола сперва подвергли установленному закономъ бичеванію, а на другой день вывели за городскія стѣны, къ Ватиканскому холму, онъ долженъ былъ быть распятъ на крестѣ. Солдаты были удивлены, что громадныя толпы народа собрались возлѣ тюрьмы, потому что по ихъ понятію смерть простого человѣка, да еще чужеземца, не должна была возбуждать такого любопытства. Они не понимали, что толпы состояли не изъ любопытныхъ, а изъ христіанъ, желавшихъ проводить на мѣсто казни великаго апостола. Послѣ полудня отворились ворота, и Петръ появился, окруженный отрядомъ преторіанцевъ. Солнце уже склонилось къ Остіи, день былъ тихій и ясный, Петра, по причинѣ его старости, не заставили нести крестъ, а также не положили на его шею вилъ, чтобы ему было свободнѣе идти. Петръ шелъ медленно, и всѣ могли хорошо видѣть его. Въ ту минуту, когда среди стальныхъ шлемовъ, солдатъ показалась его бѣлая голова, въ толпѣ послышалось было рыданіе, но тотчасъ-же смолкло, потому что лицо его было такъ ясно и свѣтилось такою радостью, что всѣ поняли, что то не жертва, идущая на казнь, а побѣдитель, который совершаетъ тріумфальное шествіе.

[]

   Рыбакъ, всегда такой покорный и сгорбленный, теперь шелъ, выпрямивъ станъ, превышая своимъ ростомъ солдатъ. Никогда еще въ его фигурѣ не замѣчали столько величія. Всѣ какъ будто забыли, что его ждутъ мученія и смерть; всѣ шли торжественно, тѣсной толпой, но спокойно, сознавая, что со времени смерти на Голгоѳѣ до сихъ поръ не произошло ничего болѣе великаго, и какъ та смерть искупила весь міръ, такъ эта искупаетъ Римъ.
   Проходя мимо храмовъ, Петръ говорилъ имъ: "Вы будете Христовыми храмами". Смотря на толпы народа, проходившія передъ его глазами, онъ говорилъ имъ: "Дѣти ваши будутъ слугами",-- и шелъ въ сознаніи своей побѣды, въ сознаніи своей заслуги, въ сознаніи своей силы, спокойный, великій. Солдаты повели его черезъ Тріумфальный моетъ, какъ-бы невольно признавая его тріумфъ. Вѣрные изъ-за Тибра присоединились къ шествію, и толпа народа сдѣлалась такъ велика, что центуріонъ, догадавшись, что ведетъ какого-то великаго жреца, встревожился при видѣ малаго числа своихъ солдатъ. Но изъ толпы не было слышно ни одного крика негодованія или бѣшенства. Лица христіанъ были проникнуты величіемъ минуты, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, преисполнены ожиданія,-- нѣкоторые христіане вспоминая, что при смерти Христа земля разверзлась отъ ужаса, а мертвые вышли изъ могилъ, думали, что и теперь будутъ какіе-нибудь видимые знаки, послѣ которыхъ память о смерти апостола не забудется цѣлые вѣка. Другіе говорили себѣ: "А вдругъ Господь изберетъ часъ смерти Петра, чтобы снизойти съ неба и судитъ міръ",-- и взывали къ милосердію Спасителя.
   Но вокругъ все было спокойно. Процессія, наконецъ, остановилась между циркомъ и Ватиканскимъ холмомъ. Одни солдаты принялись рыть яму, другіе положили на землю крестъ, молотъ и гвозди; народъ-же, все еще молчаливый и сосредоточенный, сталъ на колѣна. Апостолъ, съ головою, озаренной золотымъ блескомъ солнца, въ послѣдній разъ повернулся къ городу. Вдали, внизу, струился сверкающій Тибръ; на другомъ берегу -- Марсово поле, мавзолей Августа, ниже, огромныя термы, которыя Неронъ началъ только что строить, еще ниже -- театръ Помпея, а за нимъ постройка Септима Юлія, множество портиковъ, храмовъ, колоннъ, кровель и, наконецъ, тамъ, вдали, холмы, облѣпленные домами.

[]

   Петръ, окруженный солдатами, смотрѣлъ на городъ такъ, какъ владыка и царь смотритъ на свое владѣніе.
   Солнце все больше склонялось къ Остіи огромнымъ краснымъ шаромъ. Вся западная часть неба загорѣлась яркимъ пламенемъ.. Солдаты приблизились къ Петру, чтобы обнажить его.
   Но онъ вдругъ выпрямился и высоко поднялъ правую руку. Палачи остановились, какъ будто испуганные, христіане затаили дыханіе въ груди, думая, что Петръ хочетъ сказать что-то. Наступила полнѣйшая тишина.
   Петръ, стоя на возвышенности, сдѣлалъ крестное знаменіе, благословляя въ минуту смерти.
   -- Urbi et orbi! (Городу и міру).
   Въ тотъ-же самый чудный вечеръ другой отрядъ преторіанцевъ велъ Павла по Остійской дорогѣ къ мѣстности, называемой Aquae Salviae. И за нимъ также слѣдовала толпа вѣрныхъ, которыхъ онъ крестилъ. Павелъ узнавалъ близкихъ знакомыхъ, останавливался и разговаривалъ съ ними,-- стража почтительно обходилась съ нимъ, какъ съ римскимъ гражданиномъ. За Тергеминскими воротами онъ встрѣтилъ Плавтиллу, дочь префекта Флавія Сабина, и, видя слезы на ея молодомъ лицѣ, сказалъ ей: "Плавтилла, дщерь вѣчнаго Избавленія, или съ міромъ. Дай мнѣ только свое покрывало, которымъ завяжутъ мнѣ глаза, когда я буду отходить къ Господу". И, взявъ покрывало, онъ пошелъ впередъ съ такимъ радостнымъ лицомъ, съ какимъ рабочій возвращается домой. Мысли его, какъ и у Петра, были спокойны и ясны, точно это вечернее небо. Глаза его задумчиво смотрѣли на равнину, которая разстилалась передъ нимъ, и на Альбанскія горы.
   Дорога до мѣста казни была длинна и незамѣтно наступилъ уже вечеръ. Стада возвращались домой. Кое-гдѣ шли группы невольниковъ съ рабочими орудіями на плечахъ. У домовъ, на дорогѣ, играли дѣти, съ любопытствомъ поглядывая на проходящій мимо нихъ отрядъ солдатъ. Въ этотъ вечеръ, въ этомъ прозрачномъ, золотистомъ воздухѣ былъ не только покой и умиротвореніе, но и какая-то гармонія, которая отъ земли, казалось, подымалась къ небу. Павелъ ощущалъ ее, и сердце его переполнилось радостью.
   И онъ шелъ на мѣсто казни, какъ побѣдитель.
   Шествіе оставило большую дорогу и повернуло на востокъ къ Сальвійскимъ Водамъ. У источника центуріонъ остановилъ солдатъ, такъ какъ наступила минута казни.
   Павелъ, перекинувъ черезъ плечо покрывало Плавтиллы, еще разъ возвелъ глаза, полные спокойствія, къ горящему вечернимъ румянцемъ небу и сталъ молиться. Да, минута наступила, но онъ видѣлъ передъ собой широкую дорогу, ведущую на небо, и въ душѣ повторялъ тѣ слова, которыя написалъ передъ этимъ, предчувствуя свою близкую кончину: "Подвигомъ добрымъ я подвизался, теченіе совершилъ, вѣру сохранилъ, а теперь готовится мнѣ вѣнецъ смерти".
  

ГЛАВА XV.

   А Римъ безумствовалъ по-прежнему. Казалось, что городъ, который покорилъ весь міръ, отъ недостатка предводителей, начинаетъ разлагаться самъ въ себѣ. Еще до смерти апостоловъ, обнаружился заговоръ Пизона, а затѣмъ пошли постоянныя казни самыхъ высокопоставленныхъ лицъ въ Римѣ, что даже тѣмъ, кто видѣлъ въ Неронѣ божество, онъ сталъ казаться божествомъ смерти. Хотя почти всюду былъ трауръ, но портики все еще украшались плющемъ и цвѣтами,-- горевать по умершимъ было запрещено. Просыпаясь по утру, люди задавали себѣ вопросъ, чья очередь наступитъ сегодня?
   Пизонъ поплатился за заговоръ, а за нимъ послѣдовали Сенека и Луканъ, Феній Руфъ и Плавцій Латеранъ, Флавій Сцевинъ и Афраній Квинкціанъ, и развратный товарищъ безумствъ цезаря -- Туллій Сенеціонъ, и Прокулъ, и Арарикъ, и Субрій Флавій, когда-то всею душой преданный Нерону, и Сульпицій Асперъ. Однихъ губила собственная ничтожность, другихъ -- страхъ, третьихъ -- богатство, четвертымъ -- смѣлость. Цезарь, устрашенный однимъ спискомъ заговорщиковъ, окружилъ солдатами городскія стѣны и держалъ Римъ точно въ осадѣ, посылая каждый день центуріоновъ со смертными приговорами къ подозрѣваемымъ. Осужденные еще унижались въ письмахъ, полныхъ лести, благодарили цезаря за приговоръ и завѣщали ему часть своего имущества, чтобы спасти остальное для дѣтей. Въ концѣ концовъ казалось, что Неронъ умышленно переходитъ всѣ границы, чтобы убѣдиться, до какой степени оподлились люди и долго-ли они будутъ сносить его кровавое правленіе. Послѣ заговорщиковъ казнили ихъ родныхъ, друзей, даже простыхъ знакомыхъ. Обитатели великолѣпныхъ домовъ, воздвигнутыхъ послѣ пожара, выходя на улицу, были увѣрены, что встрѣтятъ не одну похоронную процессію. Великаго Тразею погубила его добродѣтель; многіе заплатили жизнью за свое благородное происхожденіе, и даже Поппея пала жертвой минутной вспышки цезаря.
   А сенатъ унижался передъ страшнымъ владыкой, воздвигалъ въ честь его храмы, увѣнчивалъ его статуи и назначалъ ему жрецовъ, какъ божеству. Сенаторы со страхомъ въ душѣ шли на Палатинъ, чтобы восхвалять пѣніе Нерона и безумствовать вмѣстѣ съ нимъ на оргіяхъ среди нагихъ тѣлъ, вина и цвѣтовъ.
   А тѣмъ временемъ внизу, на нивѣ, пропитанной кровью и слезами, взросталъ медленно, но все болѣе и болѣе укрѣпляясь, посѣвъ Петра.
  

ГЛАВА XVI.

   Виницій Петронію:
   "И мы, carissime, знаемъ, что творится къ Римѣ, а чего не знаемъ, то дополняютъ твои письма. Цезарь приказалъ Каринату по дорогѣ въ Грецію заѣхать къ намъ, и онъ ограбилъ всѣ наши города и храмы, чтобы пополнить пустую казну. Но до городовъ, лежащихъ т;эядѣ моего помѣстья, люди Карината не добрались, можетъ быть, потому, что въ нихъ нѣтъ храмовъ и сокровищъ. Ты спрашиваешь, находимся-ли мы въ безопасности? Я отвѣчу тебѣ только, что о насъ забыли. Въ ту минуту, изъ портика, подъ которымъ я пишу письмо, я вижу нашъ спокойный заливъ, а на немъ лодку и Урса, который погружаетъ сѣть въ свѣтлую глубину моря. Жена моя прядетъ пурпуровую шерсть, а въ садахъ, подъ тѣнью миндальныхъ деревьевъ, поютъ наши рабы. О, какое спокойствіе, carissime, и какое забвеніе прежнихъ тревогъ и огорченій! Но то не Парки, какъ ты пишешь, прядутъ сладкую нить нашей жизни, то благословилъ насъ Христосъ, нашъ возлюбленный Богъ и Спаситель. Мы знаемъ и горе и слезы,-- наша вѣра повелѣваетъ намъ оплакивать чужое горе, но даже и въ этихъ слезахъ кроется незнакомое вамъ утѣшеніе, что когда-нибудь, когда придетъ часъ нашей смерти, мы найдемъ всѣхъ дорогихъ намъ, которые погибли и которые должны погибнуть еще за божественное ученіе. Для насъ Петръ и Павелъ не умерли, но возродились во славѣ. Да, дорогой мой, мы счастливы счастьемъ, которое ничто не разрушитъ; даже и смерть, которая для васъ является концомъ всего, для насъ будетъ только переходомъ къ большему еще новою, большей любви, большей-радости.
   Часто, когда, солнце заходитъ или мѣсяцъ уже отражается въ водѣ, мы съ Лигіей разговариваемъ о прошедшемъ, которое теперь кажется намъ какимъ-то сномъ, а когда я подумаю, что эта дорогая головка, которая теперь такъ часто лежитъ у меня на груди, была такъ близка отъ муки и гибели, то всею душой прославляю своего Господа. О, Петроній, ты видѣлъ, какую твердость и утѣшеніе даетъ это ученіе въ минуту несчастія, теперь пріѣзжай и посмотри, сколько счастья даетъ оно въ обыкновенной жизни. Видишь-ли, люди до сихъ поръ не знали Бога, котораго могли-бы любить, потому и сами не любили другъ друга,-- отсюда и происходило все ихъ несчастіе: какъ свѣтъ отъ солнца, такъ и счастье исходитъ отъ любви. Ріо для чего я говорю это тебѣ, учившемуся больше меня и больше меня понимающему? Ты говорилъ мнѣ, что наша вѣра враждебна жизни, а я теперь отвѣчаю тебѣ, что если-бы я съ начала письма повторялъ только два слова: *Я счастливъ!" -- то и тогда не сумѣлъ-бы выразить тебѣ моего счастья. Ты скажешь мнѣ, что мое счастье -- это Лигія. Да, дорогой! Потому что я люблю ея безсмертную душу и потому что мы оба любимъ другъ друга во Христѣ, а въ такой любви нѣтъ ни разлуки, ни измѣны, ни перемѣнъ, ни старости, ни смерти. Когда красота и молодость пройдутъ, когда тѣла наши одряхлѣютъ и придетъ смерть, любовь сохранится, потому что душа останется жива. Сравни ваши наслажденія, полныя безпокойства, ваши оргіи, похожія на поминальные обѣды, съ жизнью христіанъ, и ты найдешь готовый отвѣтъ. Но, лучше всего, пріѣзжай въ наши горы, въ наши тѣнистыя оливковыя рощи. Тебя ждетъ здѣсь покой, какого ты давно не испытывалъ, и искренно любящія сердца. Душа у тебя благородная и добрая,-- ты долженъ быть счастливъ. Твой острый умъ различитъ правду, а когда ты познаешь ее, то и полюбишь, ибо можно быть ея врагомъ, какъ цезарь и Тигеллинъ, но равнодушнымъ къ ней никто быть не можетъ. О, мой Петроній, мы оба съ Лигіей утѣшаемся надеждой, что скоро увидимъ тебя. Будь здоровъ и счастливъ. Пріѣзжай".
   Петроній получилъ письмо Виниція въ Кумахъ, куда выѣхалъ вмѣстѣ съ другими, августіанами за цезаремъ. Его долголѣтняя борьба съ Тигеллиномъ подходила къ концу. Петроній уже зналъ, что долженъ пасть, и понималъ причину. По мѣрѣ того, какъ цезарь съ каждымъ днемъ падалъ все ниже, до роли актера, шута и возницы, по мѣрѣ того, какъ онъ все больше погрязалъ въ болѣзненномъ, отвратительномъ и вмѣстѣ съ тѣмъ грубомъ развратѣ, изящный "arbiter elegantiarum" становился для него только обузой. Неронъ даже въ его молчаніи подмѣчалъ неодобреніе, а когда онъ хвалилъ, видѣлъ насмѣшку. Блестящій патрицій раздражалъ его самолюбіе и возбуждалъ зависть; Его богатство и великолѣпное собраніе произведеній искусства стали предметомъ зависти и владыки, и всемогущаго министра. Петронія щадили по случаю отъѣзда въ Ахайю, гдѣ его знаніе всего греческаго могло быть полезнымъ. Но мало-по-малу Тигеллинъ сталъ внушать цезарю, что Каранъ превышаетъ Петронія своимъ вкусомъ и знаніями и съумѣетъ лучше его устроить въ Ахайѣ игры и доставить цезарю большій тріумфъ. Съ этой минуты Петроній погибъ. Однако, ему не смѣли послать приговора въ Римъ. И цезарь и Тигеллинъ помнили, что этотъ изнѣженной эстетикъ, "обращающій ночь въ день", занятый только наслажденіями, искусствомъ и пирами, когда быть проконсуломъ въ Виѳиніи, а потомъ консуломъ въ столицѣ, проявилъ удивительное трудолюбіе и энергію. Его считали способнымъ на все, а было извѣстно, что въ Римѣ онъ пользуется не только любовью народа, но и преторіанцевъ. Никто изъ довѣренныхъ цезаря не могъ предвидѣть, какъ Петроній поступитъ въ данномъ случаѣ, а потому рѣшили выманить его изъ города и застигнуть только въ провинціи. Вотъ почему Петроній и получилъ приглашеніе вмѣстѣ съ другими августіанами прибыть въ Кумы и, хотя подозрѣвалъ ловушку, выѣхалъ изъ Рима. Можетъ быть, онъ не хотѣлъ выказать явнаго сопротивленія, а можетъ быть для того, чтобы еще разъ показать цезарю и августіанамъ свое веселое, беззаботное лицо и въ послѣдній разъ передъ смертью одержать надъ Тигеллиномъ побѣду.
   Тѣмъ временемъ послѣдній тотчасъ-же обвинилъ его въ дружбѣ съ сенаторомъ Сцевиномъ, который былъ душою заговора Пизона. Людей Петронія, оставшихся въ Римѣ, заключили въ тюрьму, домъ оцѣпили преторіанскою стражею. Узнавъ объ этомъ, онъ не выказалъ ни безпокойства, ни даже неудовольствія и съ улыбкой сказалъ августіанамъ, которыхъ принималъ въ своей великолѣпной виллѣ въ Кумахъ.
   -- Агенобарбъ не любитъ прямыхъ вопросовъ, и вы увидите, какъ онъ смутится, когда я спрошу у него, онъ-ли велѣлъ арестовать мою "фамилію" въ Римѣ.
   Потомъ онъ пригласилъ на пиръ "передъ долгимъ путешествіемъ" и сталъ дѣлать приготовленія къ нему, когда пришло письмо Виниція.
   Петроній прочелъ его и задумался, но вскорѣ лицо его приняло обычное ясное выраженіе, и вечеромъ въ тотъ-же день онъ написалъ слѣдующій отвѣтъ:
   "Радуюсь вашему счастью и удивляюсь вашимъ сердцамъ, carissime, потому что не думалъ, чтобы двое влюбленныхъ могли помнить о комъ-нибудь третьемъ, къ тому-же далекомъ; А вы не только не забыли меня, но хотите еще соблазнить пріѣхать въ Сицилію, чтобы подѣлиться со мной вашимъ хлѣбомъ и вашимъ Христомъ, который, какъ ты пишешь, такъ щедро надѣлилъ васъ счастьемъ.
   "Если такъ, чтите Его. Я думаю, дорогой мой, что Лигію до нѣкоторой степени возвратилъ тебѣ Урсъ, а отчасти и римскій народъ, но если ты все приписываешь Христу, я не буду съ тобою спорить. Да! Не жалѣйте ему жертвъ. Прометей также пожертвовалъ собою для людей, но -- eheu!-- Прометей, кажется, только выдумка поэтовъ, а люди достойные говорили мнѣ, что видѣли Христа собственными глазами. Я вмѣстѣ съ вами думаю, что это достойнѣйшій изъ боговъ.
   "Вопросъ Павла я помню и соглашаюсь, что если-бы Агенобарбъ слѣдовалъ ученію Христа, то, можетъ быть, мнѣ и удалось-бы поѣхать къ вамъ въ Сицилію. Сидя у ручья, подъ сѣнью деревьевъ, мы вели-бы бесѣды о всѣхъ богахъ, и о всѣхъ правдахъ, какъ нѣкогда греческіе философы. Теперь я долженъ дать тебѣ короткій отвѣтъ.
   "Я хочу знать только двухъ философовъ: одинъ называется Пирронъ, другой -- Анакреонъ. Правда, Виницій, живетъ гдѣ-то такъ высоко, что даже сами боги не могутъ его видѣть съ вершинъ Олимпа. Тебѣ, carissime, кажется, что вашъ Олимпъ еще выше, и, стоя на немъ, ты кричишь мнѣ: "взойди и взгляни на виды, которыхъ ты до сихъ поръ не видалъ". Быть можетъ. Но я тебѣ отвѣчаю: "Другъ, у меня нѣтъ ногъ!" и когда ты дочитаешь это письмо до конца, то признаешь меня правымъ.
   "Нѣтъ, счастливый супругъ царицы-зари! Ваше ученіе не для меня. Я долженъ былъ-бы любить виѳинцевъ, которые носятъ мои носилки, египтянъ, которые топятъ мои бани, Агенобарба и Тигеллина? Клянусь тебѣ, если-бы я и хотѣлъ сдѣлать это, то не могъ-бы. Въ Римѣ, по крайней мѣрѣ, сто тысячъ человѣкъ съ кривыми лопатками или съ толстыми колѣнами, или высохшими икрами, или круглыми глазами, или большими головами. Прикажешь и ихъ любить? Откуда-же я возьму эту любовь, если не ощущаю ея въ сердцѣ? А если Богъ вашъ хочетъ, чтобы я любилъ всѣхъ уродовъ, зачѣмъ при его всемогуществѣ не далъ Онъ имъ, напримѣръ, формъ Ніобидовъ, которыхъ ты видѣлъ на Палатинѣ? Кто любитъ прекрасное, тотъ не можетъ любить безобразное. Можно не вѣрить въ нашихъ боговъ, это дѣло другое, полюбить ихъ можно, какъ ихъ любили Фидій, Пракситель и Скопасъ, Миронъ и Лизій.
   "Если бы даже я хотѣлъ идти туда, куда ты зовешь меня, то не могъ бы. Ты, какъ Павелъ, вѣришь, что когда-нибудь, по той сторонѣ Стикса, въ Елисейскихъ поляхъ, ты увидишь своего Христа. Хорошо! Пусть Онъ самъ скажетъ тебѣ тогда, принялъ-ли бы Онъ меня съ моими геммами, съ моей мирренской вазой, съ изданіями Созіевъ и моей златокудрой. При этой мысли мнѣ хочется смѣяться, потому что и Павелъ говорилъ мнѣ, что для Христа нужно отречься отъ розовыхъ вѣнковъ, пировъ и наслажденій. Правда, онъ обѣщалъ мнѣ другое счастье, но я отвѣчалъ ему, что для другого счастья я слишкомъ старъ, что мои глаза всегда будутъ наслаждаться розами, а запахъ фіалокъ мнѣ будетъ всегда пріятнѣй, чѣмъ вонь отъ моего "ближняго" изъ Сурбурры.
   "Вотъ причины, по которымъ ваше счастье не для меня. Но кромѣ этого есть еще одно, которое я припряталъ къ концу: меня призываетъ Танатъ. Для васъ начинается заря жизни, а мое солнце уже зашло, и сумерки уже охватываютъ мою голову. Другими словами, я долженъ умереть, carissime.
   "Долго говорить объ этомъ не стоитъ. Такъ должно было окончиться. Ты хорошо знаешь Агенобарба и легко поймешь, въ чемъ дѣло. Тигеллинъ побѣдилъ меня... впрочемъ нѣтъ! Моимъ побѣдамъ пришелъ конецъ. Я жилъ, какъ хотѣлъ, и умру, какъ мнѣ захочется.
   "Не принимай этого къ сердцу. Никакой богъ не обѣщалъ мнѣ безсмертія, потому ничего неожиданнаго со мной не случилось. Притомъ, Виницій, ты ошибаешься, когда утверждаешь, что только вашъ богъ учитъ умирать спокойно. Нѣтъ. Нашъ міръ и до васъ зналъ, что когда выпита послѣдняя чаша, то время идти отдохнуть,-- и я еще съумѣю сдѣлать это спокойно. Платонъ говоритъ, что добродѣтель -- музыка, а жизнь -- гармонія. Если это вѣрно, то я умру, какъ жилъ, то-есть добродѣтельно.
   "Я еще хотѣлъ бы проститься, съ твоею божественною подругою словами, которыя когда-то сказалъ ей въ домѣ Авла: "много видѣлъ народовъ, а равной тебѣ не знаю".
   "И такъ, если душа есть нѣчто большее, чѣмъ думаетъ Пирронъ, то душа моя залетитъ къ вамъ но дорогѣ къ границѣ Океана и сядетъ у вашего дома въ образѣ мотылька или, какъ вѣруютъ египтяне,-- въ видѣ ястреба.
   "Иначе я прибыть не могу.
   "А теперь да превратится для васъ Сицилія въ сады Гесперидъ, пусть полевыя, лѣсныя и водяныя богини усыпаютъ цвѣтами вашъ путь, а во всѣхъ акантахъ, въ колоннахъ вашего дома гнѣздятся бѣлые голуби".
  

ГЛАВА XVII.

   Петроній не ошибался. Черезъ два дня молодой Нерва, всегда расположенный и преданный ему, прислалъ въ Кумы своего отпущенника съ извѣщеніемъ обо всемъ, что происходило при дворѣ цезаря.
   Гибель Петронія была уже рѣшена. Черезъ день намѣревались послать къ нему центуріона съ приказаніемъ остановиться въ Кумахъ и ждать дальнѣйшихъ распоряженій. Слѣдующій посланный, который долженъ былъ отправиться черезъ нѣсколько дней, принесетъ ему смертный приговоръ.
   Петроній съ невозмутимымъ спокойствіемъ выслушалъ отпущенника и потомъ сказалъ:
   -- Ты отнесешь своему господину вазу, которую я переданъ тебѣ передъ твоимъ уходомъ. Скажи, что я благодарю его отъ всей души, потому что теперь я могу предупредить приговоръ.
   И онъ засмѣялся, какъ человѣкъ, который напалъ на хорошую мысль.
   Въ тотъ же самый вечеръ его невольники были разосланы повсюду приглашать всѣхъ живущихъ въ Кумахъ августіанъ и августіанокъ на пиръ къ Петронію.
   Въ послѣобѣденные часы Петроній писалъ въ библіотекѣ, потомъ взялъ ванну, приказалъ одѣть себя и, блестящій, похожій на бога, вошелъ въ триклиній, чтобы окинуть глазомъ знатока всѣ приготовленія, а потомъ спустился въ садъ, гдѣ мальчики и молодыя гречанки плели къ пиру вѣнки изъ розъ. На лицѣ его не было замѣтно ни малѣйшей грусти. Слуги узнали, что пиръ будетъ чѣмъ-то необычайнымъ, только изъ того, что онъ приказалъ выдать необычайныя награды тѣмъ изъ нихъ, которыми былъ доволенъ, и лишь слегка высѣчь провинившихся. Киѳаристамъ и пѣвцамъ онъ также обѣщалъ щедрое вознагражденіе, потомъ, сѣвъ подъ буковымъ деревомъ, сквозь листья котораго просвѣчивали солнечные лучи, приказалъ позвать Эвнику.
   Она пришла, вся въ бѣломъ, съ вѣткою мирта, вплетенною въ волосы, прелестная, какъ Харита. Петроній посадилъ ее рядомъ съ собой и, слегка прикоснувшись къ ея лицу, сталъ смотрѣть на нее съ такимъ восторгомъ, съ какимъ тонкій знатокъ смотритъ на божественную статую, вышедшую изъ подъ рѣзца знаменитаго художника.
   -- Эвнака,-- сказалъ онъ ей,-- ты знаешь, что я давно уже далъ тебѣ отпускную?
   Она подняла на него свои спокойные, голубые, какъ небо, глаза и отрицательно покачала головой.
   -- Я всегда твоя рабыня,-- отвѣтила она.
   -- Но ты, можетъ быть, не знаешь того,-- продолжалъ Петроній,-- что эта вилла и невольники, которые вонъ тамъ вьютъ вѣнки, и все, что принадлежитъ къ ней, и поля, и стада,-- отнынѣ принадлежатъ тебѣ.
   Эвника отодвинулась отъ него и голосомъ, въ которомъ звучалъ внезапный испугъ, спросила:
   -- Зачѣмъ ты мнѣ это говоришь, господинъ?
   Потомъ она снова приблизилась къ нему и стала смотрѣть на него испуганными глазами. Лицо ея поблѣднѣло, какъ полотно, а Петроній улыбнулся и сказалъ только одно слово:
   -- Да!
   Наступило молчаніе, только легкій вѣтерокъ заставлялъ шелеститъ листья бука.
   Петроній, дѣйствительно, могъ думать, что передъ нимъ статуя, изваянная изъ бѣлаго мрамора.
   -- Эвника,-- сказалъ онъ,-- я хочу умереть спокойно.
   Дѣвушка посмотрѣла на него и, съ раздирающей душу улыбкой, отвѣтила:
   -- Слушаю, господинъ.
   Вечеромъ гости, которые уже не разъ посѣщали пиры Петронія и знали, что они веселѣе и отличаются болѣе тонкимъ вкусомъ, чѣмъ даже пиры цезаря, собрались въ очень значительномъ числѣ, не подозрѣвая, что то былъ послѣдній симпосій. Правда, многіе знали, что надъ изящнымъ arbiter нависли тучи немилости цезаря, но это случалось уже много разъ, и Петроній всегда умѣлъ разогнать эту тучу какимъ-нибудь ловкимъ поступкомъ или однимъ удачнымъ словомъ, и никто не предполагалъ, что ему грозитъ серьезная опасность. Его веселое лицо и обычная небрежная улыбка еще больше убѣдили въ этомъ мнѣніи. Красивое лицо Эвники было совершенно спокойно, глаза горѣли такимъ огнемъ, который можно было бы принять за радость. Въ дверяхъ мальчики, съ волосами, прикрытыми золотыми сѣтками, возлагали на головы гостей вѣнки и, по обычаю, предупреждали, чтобы они переступали порогъ правою ногой. Въ залѣ пахло фіалками. У каждаго ложа стояло по молоденькой греческой дѣвушкѣ, которыя должны были умащать благовоніями ноги гостей. У стѣнъ киѳаристы и аѳинскіе пѣвцы ожидали знака своего начальника.
   Убранство стола сверкало роскошью, но роскошь эта не подавляла. Веселье и свобода вмѣстѣ съ ароматомъ фіалокъ распространились по залѣ. Гости, входя сюда, чувствовали, что надъ ними не будетъ висѣть ни стѣсненія, ни угрозы, какъ это бывало у цезаря, когда за недостаточно сильныя или недостаточно удачныя похвалы его пѣнію можно было поплатиться жизнью. При видѣ огней, сосудовъ, обвитыхъ плющомъ, винъ, замерзающихъ на своемъ снѣговомъ ложѣ, и изысканныхъ кушаній, всѣмъ сдѣлалось какъ-то необыкновенно весело. Разговоръ завязался сразу, такъ же, какъ сразу иногда зажужжатъ пчелы на покрытой цвѣтами яблонѣ. Шумную бесѣду прерывали только то взрывъ веселаго смѣха, то похвалы, то громкій поцѣлуй.
   Гости пили вино, выливая нѣсколько капель въ честь безсмертныхъ боговъ, чтобы призвать ихъ благоволеніе на хозяина дома. Многіе совсѣмъ не вѣрили въ боговъ,-- по таковъ уже былъ обычай. Петроній возлежалъ рядомъ съ Эвникой и разговаривалъ о римскихъ новостяхъ, о послѣднихъ разводахъ, о любовныхъ приключеніяхъ, о конскихъ состязаніяхъ, о Спикулѣ, который въ послѣднее время прославился на аренѣ, и о новѣйшихъ книгахъ, которыя появились у Атракта и Созіевъ. Выливая вино, онъ говорилъ, что дѣлаетъ это только въ честь владычицы Кипра, которая старше всѣхъ боговъ и одна безсмертна и всемогуща.
   Наконецъ, онъ махнулъ рукою начальнику хора, и но его знаку зазвучали киѳары, которымъ стали вторить молодые голоса. Потомъ появились танцовщицы съ острова Коса, соплеменницы Эвники, розовыя тѣла которыхъ просвѣчивали сквозь прозрачную одежду, и наконецъ, египетскій колдунъ сталъ предсказывать гостямъ будущее.
   Когда всѣ эти забавы надоѣли, Петроній немного приподнялся съ своего сирійскаго изголовья и небрежно сказалъ:
   -- Друзья, простите, что я на пиру обращаюсь къ вамъ съ просьбой: пусть каждый изъ васъ приметъ отъ меня въ даръ ту чашу, изъ которой онъ сдѣлалъ возліяніе въ честь боговъ за мое благополучіе.
   Чаши Петронія сверкали золотомъ, драгоцѣнными камнями и были художественной работы, а потому всѣ пирующіе пришли въ восторгъ, хотя раздача подарковъ въ Римѣ была вещью обыкновенною. Одни начали благодарить и прославлять Петронія, другіе говорили, что даже самъ Юпитеръ не одарялъ боговъ на Олимпѣ такими дарами; были и такіе, которые не рѣшались принять подарокъ Петронія, такъ какъ дѣло переходило обычныя границы.
   А Петроній поднялъ кверху мирренскую чашу, почти безцѣнную, сверкавшую всѣми цвѣтами радуги, и сказалъ:
   -- А вотъ и та чаша, изъ которой я сдѣлалъ возліяніе въ честь владычицы Кипра. Пусть отнынѣ ничьи уста не прикоснутся къ ней, и ничья рука не сдѣлаетъ изъ нея возліянія въ честь боговъ.
   Онъ бросилъ чашу на полъ, посыпанный лиловыми лепестками шафрана, а когда она разбилась вдребезги, Петроній, замѣтивъ удивленные взоры гостей, сказалъ:
   -- Друзья, вмѣсто того, чтобъ удивляться, веселитесь! Старость, безсиліе -- грустные товарищи послѣднихъ лѣтъ жизни. Но я вамъ дамъ хорошій примѣръ и хорошій совѣтъ: пожалуй, ихъ можно ждать, но лучше прежде, чѣмъ они придутъ, уйти самому, какъ ухожу и я.
   -- Что ты хочешь сдѣлать?-- послышались безпокойные голоса.
   -- Я хочу веселиться, пить вино, слушать музыку, смотрѣть на божественныя формы, которыя вы видите возлѣ меня, а потомъ уснуть, съ вѣнкомъ на головѣ. Я уже простился съ цезаремъ, и не хотите-ли послушать, что я написалъ ему на прощанье?
   Сказавъ это, онъ вынулъ изъ-подъ пурпуроваго изголовья письмо и сталъ читать слѣдующее:
   "Я знаю, цезарь, что ты съ нетерпѣніемъ ожидаешь моего пріѣзда и что твое вѣрное сердце друга днемъ и ночью тоскуетъ по мнѣ. Я знаю, что ты осыпалъ бы меня дарами, назначилъ-бы меня префектомъ преторіи, а Тигеллину повелѣлъ-бы быть тѣмъ, для чего сотворили его боги, то-есть надсмотрщикомъ надъ мулами въ твоихъ имѣніяхъ, которыя ты наслѣдовалъ послѣ отравленія тобою Домиціи. Но прости мнѣ. Клянусь тебѣ Гадесомъ и тѣнями твоей матери, жены и брата,-- пріѣхать къ тебѣ я не могу. Жизнь -- это величайшая сокровищница, а я съумѣлъ выбрать изъ нея лучшія вещи, но и въ жизни есть то, чего я больше уже не могъ-бы вынести. Не думай, что меня возмущаетъ то, что ты убилъ мать, жену и брата, что ты сжегъ Римъ и отправилъ въ Эребъ самыхъ порядочныхъ людей своего государства. Нѣтъ, правнукъ Кроноса! Смерть -- это удѣлъ человѣчества, а отъ тебя другихъ поступковъ нельзя было ожидать. Но еще многіе годы терзать свои уши твоимъ пѣніемъ, видѣть твое домиціевское брюхо на тонкихъ ногахъ, заплетающихся въ тирренскомъ танцѣ, слушать твою игру, твою декламацію и твои поэмы,-- несчастный поэтъ изъ предмѣстья,-- вотъ что превысило мои силы и возбудило во мнѣ желаніе смерти. Римъ затыкаетъ уши, слушая тебя, свѣтъ насмѣхается надъ тобою, а я больше не хочу и не могу краснѣть за тебя. Милый мой, вой Цербера, хотя-бы и похожій на твое пѣніе, будетъ для меня менѣе непріятенъ, потому что я никогда не былъ его другомъ и не обязанъ стыдиться за его голосъ. Будь здоровъ, но не пой больше, убивай, но не пиши стиховъ, отравляй, но не танцуй, поджигай, до не играй на киѳарѣ,-- вотъ тебѣ послѣдніе дружескіе совѣты отъ arbiter elegantiarum".
   Гости испугались, такъ какъ знали, что Нерону менѣе тяжело было-бы потерять царство, чѣмъ получить такое письмо. Всѣ поняли, что человѣкъ, написавшій такое письмо, долженъ умереть, а потому ихъ охватилъ ужасъ, что они слушали чтеніе его.
   Но Петроній засмѣялся такимъ искреннимъ и веселымъ смѣхомъ, какъ будто дѣло шло о самой невинной шуткѣ, потомъ обвелъ глазами всѣхъ присутствующихъ и сказалъ:
   -- Веселитесь и отбросьте всякій страхъ. Никто изъ васъ не обязанъ хвастаться, что онъ слышалъ это письмо, а я скажу объ этомъ развѣ только одному Харону во время переправы.
   Потомъ онъ подозвалъ врача и протянулъ ему руку. Опытный грекъ мгновенно перевязалъ ее золотой тесьмой и открылъ ему жилу на сгибѣ. Кровь брызнула на изголовье и облила Эвнику, которая, поддерживая голову Петронія, склонилась надъ нимъ и сказала:
   -- Господинъ, неужели ты думалъ, что я оставлю тебя? Если-бы боги дали мнѣ даже безсмертіе, а цезарь сдѣлалъ владычицей міра, то и тогда я пошла-бы за тобою.
   Петроній улыбнулся, приподнялся немного, прикоснулся губами къ ея губамъ и отвѣтилъ:
   -- Иди за мной.
   Эвника также протянула врачу свою правую руку, и черезъ минуту. ея кровь полилась и смѣшалась съ его кровью.
   Петроній далъ знакъ начальнику хора,-- снова послышались звуки киѳаръ и пѣніе. Сначала спѣли "Гармодія", а потомъ раздалась пѣсня Анакреона.
   А Петроній и Эвника, прекрасные, какъ два божества, слушали улыбаясь и блѣднѣя. Послѣ окончанія пѣсни Петроній приказалъ снова разносить вино, а потомъ сталъ разговаривать съ ближайшими гостями о вещахъ пустыхъ, но пріятныхъ, о чемъ обыкновенно говорится на пирахъ. Потомъ онъ приказалъ греку на время перевязать ему жилу,-- потому что,-- сказалъ онъ,-- его клонитъ ко сну и онъ хотѣлъ-бы сначала отдаться Гипносу, прежде, чѣмъ Танатосъ возьметъ его къ себѣ навѣки.
   И онъ уснулъ, а когда проснулся, голова Эвники, подобная бѣлому цвѣтку, лежала уже неподвижно на груди его. Онъ привсталъ и еще разъ взглянулъ на нее, потомъ приказалъ снова развязать ему жилу.
   По его знаку пѣвцы запѣли новую пѣсню Анакреона, а киѳары тихо вторили имъ, чтобы не заглушать словъ. Петроній блѣднѣлъ все больше, но, когда смолкли послѣдніе звуки, еще разъ обратился къ пирующимъ и сказалъ:
   -- Друзья, сознайтесь, что вмѣстѣ съ нами погибаетъ...
   Докончить онъ не могъ: его рука послѣднимъ движеніемъ обняла
   Эвнику, голова упала на изголовье и онъ умеръ.
   А гости, смотря на эти два тѣла, похожія на чудныя статуи, хорошо понимали, что вмѣстѣ съ ними погибаетъ то, что единственно осталось у нихъ,-- то-есть поэзія и красота.
  

ЭПИЛОГЪ.

   Сначала бунтъ галльскихъ легіоновъ подъ предводительствомъ Виндекса не казался опаснымъ. Цезарю шелъ всего только тридцать первый годъ, и никто не смѣлъ надѣяться, чтобы міръ скоро освободился отъ душившаго его кошмара. Вспоминали, что не разъ уже и во время прошлыхъ царствованій легіоны возставали, но ихъ усмиряли. Такъ, напримѣръ, при Тиберіи Друзъ усмирилъ бунтъ паннонскихъ легіоновъ. "Ктоже, наконецъ, послѣ Дерона можетъ взять въ руки власти,-- говорили люди,-- если всѣ потомки божественнаго Августа погибли?" Другіе, смотря на колоссальныя статуи, изображавшія цезаря въ видѣ Геркулеса, невольно думали, что никакая сила не сломитъ такого могущества. Были и такіе, которые послѣ отъѣзда Нерона въ Ахайю желали его возвращенія, потому что Гелій и Полиѳей, которымъ цезарь передалъ управленіе Римомъ и Италіей, проливали еще больше крови, чѣмъ онъ.
   Никто не былъ спокоенъ ни за свою жизнь, ни за имущество. Законъ пересталъ быть защитой. Изъ Греціи доходили слухи о неслыханныхъ тріумфахъ цезаря, о тысячахъ вѣнковъ, которые онъ получилъ, о тысячахъ соперниковъ, которыхъ онъ побѣдилъ. Весь міръ казался сплошною оргіей, кровавой и шутовской. Сложилось убѣжденіе, что добродѣтели пришелъ конецъ, что наступило время танцевъ, музыки, разврата, крови и что съ этихъ поръ жизнь будетъ состоять только въ этомъ. Самъ цезарь, которому бунтъ давалъ удобный поводъ къ новымъ грабежамъ, не слишкомъ безпокоился о мятежныхъ легіонахъ и о Виндексѣ и даже часто высказывалъ свою радость по этому поводу. Онъ не хотѣлъ уѣзжать изъ Ахайи, и только когда Гелій донесъ ему, что дальнѣйшая отсрочка можетъ стоить ему государства, отплылъ въ Неаполь.
   Тамъ онъ снова пѣлъ и игралъ, пропуская мимо ушей вѣсти о возрастающей опасности положенія. Напрасно Тигеллинъ объяснялъ ему, что во времена прежнихъ бунтовъ у легіоновъ не было предводителей, а теперь во главѣ ихъ стоитъ мужъ, происходящій изъ рода древнихъ аквитанскихъ царей, къ тому-же славный и опытный воинъ. Неронъ отвѣчалъ ему: "Здѣсь меня слушаютъ греки,-- только они одни умѣютъ слушать и одни достойны моего пѣнія". Онъ говорилъ, что первыя его обязанности, это -- искусство и слава, но когда до него дошла вѣсть, что Виндексъ назвалъ его плохимъ актеромъ, онъ сорвался съ мѣста и поѣхалъ въ Римъ. Раны, нанесенныя ему Петроніемъ и зажившія въ Греціи, снова раскрылись, и цезарь хотѣлъ искать у сената правосудія за столь неслыханную обиду.
   Увидавъ по дорогѣ группу, изображающую римскаго воина, попирающаго воина галла, Неронъ счелъ это за доброе предсказаніе и съ тѣхъ поръ если вспоминалъ взбунтовавшіеся легіоны и Виндекса, то только для того, чтобы насмѣхаться надъ ними. Въѣздъ Нерона въ Римъ затмилъ все, что было видѣно раньше. Онъ въѣхалъ на той самой колесницѣ, на которой въѣзжалъ когда-то Августъ во время своего тріумфа. Сенатъ, воины и неисчислимыя толпы народа стеклись ему навстрѣчу, стѣны дрожали отъ криковъ: "Привѣтъ тебѣ Аполлонъ, Геркулесъ! Божественный, единственный, олимпійскій, ливійскій, безсмертный! За нимъ несли вѣнки, списки городовъ, въ которыхъ онъ прославился, и написанныя на таблицахъ имена артистовъ, которыхъ онъ побѣдилъ. Неронъ былъ упоенъ и съ волненіемъ спрашивалъ у окружающихъ его августіанъ,-- что такое тріумфъ Цезаря въ сравненіи съ его тріумфомъ? Мысль, что кто-нибудь изъ смертныхъ осмѣлится поднять руку на такого художника-полубога, никакъ не умѣщалась въ его головѣ. Онъ, дѣйствительно, чувствовалъ себя олимпійцемъ, и, вслѣдствіе этого, въ полной безопасности. Восторгъ и безуміе толпы еще болѣе увеличили его собственное безуміе. Въ день этого тріумфа могло показаться, что не только цезарь и городъ, но и весь міръ утратилъ здравый смыслъ.
   Подъ цвѣтами и кучами вѣнковъ никто не съумѣлъ разглядѣть пропасти. Но въ ту-же самую ночь колонны и стѣны храмовъ покрылись надписями, въ которыхъ перечислялись преступленія цезаря, выражались угрозы ему и насмѣшки надъ нимъ, какъ надъ артистомъ. Изъ устъ въ уста передавались слова: "онъ до тѣхъ поръ пѣлъ, пока не пробудилъ пѣтуховъ" (gallos) {Игра словъ; gallus значитъ и "пѣтухъ" и "галлъ".}. Тревожныя вѣсти стали распространяться по городу и выростали до чудовищныхъ размѣровъ. Августіанами овладѣвало безпокойство.
   А Неронъ продолжалъ жить только театромъ и музыкой. Его занимали вновь изобрѣтенные музыкальные инструменты, въ особенности водяной органъ, опыты съ которымъ производились на Палатинѣ. Всѣ поступки его стали какими-то лихорадочными. Въ теченіе дня тысячи намѣреній приходили ему въ голову. По временамъ онъ вскакивалъ, чтобъ бѣжать навстрѣчу опасности, приказывалъ укладывать на колесницы лиры и киѳары, вооружать молодыхъ невольницъ въ качествѣ амазонокъ. Иногда ему казалось, что не войной, а пѣніемъ онъ усмирить бунтъ галльскихъ легіоновъ. И онъ улыбался при мысли, какъ легіонеры со слезами на глазахъ окружать его, и онъ споетъ имъ эпиникію, послѣ которой для него и для Рима начнется золотая эпоха. То онъ требовалъ снова крови, говорилъ, что ограничится управленіемъ Египта, вспоминалъ гадателей, которые предсказывали ему царствованіе въ Іерусалимѣ, или приходилъ въ умиленіе при мысли, что онъ будетъ зарабатывать себѣ насущный хлѣбъ какъ странствующій пѣвецъ, а города и страны будутъ почитать въ его лицѣ ужъ не цезаря, владыку міра, а пѣвца, какого до сихъ поръ еще не видало человѣчество.
   А тѣмъ временемъ на Западѣ туча росла и увеличивалась съ каждымъ днемъ. Мѣра была переполнена,-- шутовская комедія видимо близилась къ концу.
   Когда вѣсти о Гальбѣ и о присоединеніи Испаніи къ бунту дошли до свѣдѣнія Нерона, то онъ пришелъ въ такую ярость, что перебилъ всѣ чаши, опрокинулъ пиршественный столь и отдалъ приказъ, котораго ни Гелій, ни Тигеллинъ не осмѣлились исполнить. Онъ приказалъ убить всѣхъ галловъ, живущихъ въ Римѣ, еще разъ поджечь городъ, выпустить звѣрей изъ аренаріевъ, а столицу перенести въ Александрію,-- все это казалось Нерону дѣломъ великимъ, изумительнымъ и легкимъ. Но дни его могущества уже миновали, даже сообщники его прежнихъ преступленій стали смотрѣть на него, какъ на безумца.
   Смерть Виндекса и распри среди взбунтовавшихся легіоновъ, казалось, снова склонили чашу вѣсовъ въ его сторону. Уже въ Римѣ были объявлены новые пиры, новые тріумфы и новые приговоры, какъ однажды ночью изъ лагеря преторіанцевъ прискакалъ гонецъ съ извѣстіемъ, что въ самомъ городѣ солдаты подняли знамя бунта и провозгласили императоромъ Гальбу.
   Цезарь спалъ, когда прибылъ гонецъ, но, проснувшись, онъ напрасно призывалъ стражу, обыкновенно стоявшую у дверей его комнатъ. Во дворцѣ было уже пусто, только невольники таскали изъ отдаленныхъ уголковъ то, что не было утащено. Появленіе Нерона напугало ихъ, а онъ одинъ блуждалъ по дворцу, оглашая его криками тревоги и отчаянія.
   Наконецъ, отпущенники Фаонъ, Споръ и Эпафродитъ -- пришли къ нему на помощь. Они хотѣли, чтобы онъ бѣжалъ, увѣряли, что времени тратить нельзя, но онъ все еще не могъ разстаться со своими заблужденіями. А что если онъ надѣнетъ трауръ и заговоритъ съ сенатомъ? Развѣ сенатъ устоитъ противъ его слезъ и краснорѣчія? Если онъ употребить всю силу краснорѣчія и все могущество артиста,-- въ силахъ-ли кто-нибудь сопротивляться ему? Не назначатъ-ли его хотя префектомъ Египта?
   Отпущенники, привыкшіе къ раболѣпству, не смѣли явно противорѣчить ему и только предупреждали, что, прежде чѣмъ онъ дойдетъ до Форума, народъ разорветъ его на куски, и угрожали, если онъ сейчасъ-же не сядетъ на лошадь, они также оставятъ его.
   Фаонъ предложилъ ему скрыться въ его виллѣ, лежащей за Номентанскими воротами. Всѣ сѣли на коней, покрыли головы плащами и помчались къ окраинѣ города. Ночь свѣтлѣла. На улицахъ было сильное движеніе, какъ это бываетъ при необычныхъ обстоятельствахъ. Солдаты то по одиночкѣ, то небольшими группами разсыпались по всему городу. Недалеко уже отъ лагеря лошадь цезаря внезапно сдѣлала скачекъ въ сторону при видѣ трупа, лежащаго поперекъ дороги. Плащъ сдвинулся съ головы всадника, и солдатъ, который въ эту минуту проходилъ мимо него, узналъ своего цезаря, но, смущенный неожиданной встрѣчей, невольно отдалъ ему воинскую честь. Проѣзжая мимо лагеря преторіанцевъ, цезарь услыхалъ громогласные криви въ честь Гальбы. Неронъ понялъ, что минута его смерти приближается. Имъ овладѣлъ страхъ и угрызенія совѣсти. Онъ говорилъ, что видитъ передъ собою мракъ въ образѣ черной тучи, а изъ этой тучи на него смотрятъ лица, въ которыхъ онъ узнаетъ мать, жену и брата. Зубы его стучали отъ ужаса, но его актерская4душа все-таки находила какую-то прелесть въ этой грозной минутѣ. Быть всемогущимъ владыкой и утратить все -- казалось ему верхомъ трагизма. И, вѣрный себѣ, онъ въ этой трагедіи до конца игралъ первую роль. Его охватило неодолимое желаніе изрекать цитаты, чтобы всѣ присутствующіе запомнили ихъ и сохранили для потомства. Онъ то говорилъ, что хочетъ умереть, и призывалъ Спикула, который убиваетъ людей лучше всѣхъ гладіаторовъ, то декламировалъ: "мать, жена и отецъ зовутъ меня къ смерти". Тѣмъ не менѣе проблески надежды пробуждались въ немъ отъ времени до времени, надежды тщетной и ребяческой. Онъ зналъ, что смерть приближается, но вмѣстѣ съ тѣмъ не вѣрилъ въ нее.
   Номентанскія ворота были отворены. Они проѣхали Остраній, гдѣ поучалъ и крестилъ Петръ, а на разсвѣтѣ были уже на виллѣ Фаона.
   Тамъ отпущенники уже не скрывали отъ него, что ему надо умереть. Онъ приказалъ рыть себѣ могилу и легъ на землю, чтобы они сняли съ него вѣрную мѣрку. Но когда землю стали рыть, его снова охватилъ страхъ. Его толстое лицо поблѣднѣло, а на лбу выступили капли пота. Онъ началъ оттягивать время. Дрожащимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ актерскимъ голосомъ онъ заявилъ, что минута его еще не пришла, потомъ снова сталъ говорить цитатами. Въ концѣ-концовъ онъ просилъ, чтобы его сожгли. "Какой артистъ погибаетъ!" -- повторялъ онъ какъ-бы въ недоумѣніи.

[]

   Тѣмъ временемъ прибылъ гонецъ Фаона и доложилъ, что сенатъ уже издалъ приговоръ, и что "parricida" долженъ быть казненъ по древнему обычаю.
   -- Какой это обычай?-- поблѣднѣвшими губами спросилъ Неронъ.
   -- Тебя схватятъ вилами за шею и будутъ волочить по землѣ до смерти, а тѣло бросятъ въ Тибръ,-- рѣзко отвѣчалъ Эпафродитъ.
   Неронъ распахнулъ плащъ.
   -- Значить пора,-- сказалъ онъ и взглянулъ на небо.
   И еще разъ онъ повторилъ:
   -- Какой артистъ погибаетъ!
   Въ эту минуту послышался конскій топотъ. То центуріонъ, во главѣ отряда, ѣхалъ за головой Агенобарба.
   -- Торопись!-- крикнули отпущенники.
   Неронъ приставилъ ножъ къ шеѣ, но только слегка укололъ боязливою рукою, и было видно, что никогда онъ не осмѣлится глубже вонзить остріе. Тогда Эпафродитъ неожиданно толкнулъ его руку,-- ножъ вошелъ по рукоятку...
   -- Я приношу тебѣ жизнь!-- закричалъ, входя, центуріонъ.
   -- Поздно!-- хриплымъ голосомъ отвѣчалъ Неронъ и прибавилъ:
   -- Вотъ что значитъ вѣрность!
   Смерть уже начала овладѣвать имъ. Кровь черной струей лилась изъ его толстой шеи на садовые цвѣты. Ноги судорожно вздрогнули, и онъ умеръ.
   Вѣрная Актея на другой день облекла его въ драгоцѣнныя ткани и сожгла на переполненномъ благовоніями кострѣ.
   Такъ прошелъ Неронъ, какъ минуютъ вихрь, буря, пожаръ, война, моръ,-- а базилика Петра до сихъ поръ господствуетъ съ ватиканскихъ холмовъ надъ городомъ и міромъ.
   У прежнихъ Каленскихъ воротъ стоить до сихъ поръ маленькая часовня съ полустертою надписью: "Quo vadis, Domine?"

КОНЕЦЪ.

[]

Пояснительный Словарь.

   Августіаны -- приближенные цезаря.
   Акведукъ -- водопроводъ.
   Амфитрита -- богиня моря.
   Ареноріа -- мѣсто, гдѣ роютъ песокъ.
   Аскленій -- греч. эскулапъ.
   Alumna -- воспитанница.
   Бестіаріи -- въ циркахъ боролись со звѣрями.
   Byssus -- дорогая тонкая ткань.
   Bulla -- золотой ящичекъ.
   Веларій -- рабъ, обязанный открывать занавѣсы.
   Виварій -- мѣсто, гдѣ помѣщались звѣри.
   Вигилы -- городская стража.
   Vestiplica -- служанка, смотрѣвшая за платьемъ и собиравшая его въ складки.
   Vicus -- улица.
   Гекатомба -- жертва въ 100 быковъ.
   Gemma -- драгоцѣнный камень.
   Habet!-- онъ получилъ рану.
   Hamadrias -- нимфа, обитающая постоянно на деревѣ.
   Histrio -- актеръ.
   Hypocausum -- особое помѣщеніе въ банѣ съ печью, изъ которой горячій воздухъ шелъ подъ полы бань.
   Диспансаторъ -- управляющій домовъ.
   Domina -- госпожа.
   Ергастулъ -- рабочій домъ въ помѣстьѣ, куда ссылали провинившихся рабовъ. Зенонъ -- философъ греч., основатель стоической школы.
   Имплювій -- водоемъ.
   Каррука -- четырехколесный экипажъ.
   Кассій Херея -- убійца импер. Калигулы.
   Квиритъ -- римскій гражданинъ.
   Киприда -- Венера.
   Корибанты -- жрецы богини Кибелы.
   Кратеръ -- сосудъ вродѣ глубокой маски.
   Криптопортикъ -- крытая галлерея.
   Casbasus -- тонкая ткань.
   Cosa vestie -- одежда, которую носили, главнымъ образомъ, куртизанки, очень тонкая, прозрачная (острова Коса).
   Cublculum -- спальная комната.
   Cuniculim -- кувикулъ -- подземный ходъ.
   Quadriha -- колесница, запряженная 4-мя лошадьми.
   Laconicum -- горячее отдѣленіе бани.
   Ларарій -- божница.
   Lares -- домашніе боги.
   Лацерна -- накидка.
   Lectisternium -- праздникъ съ жертвоприношеніемъ богамъ.
   Лемуріа -- праздникъ для умилостивленія душъ умершихъ.
   Либитина -- богиня похоронъ.
   Люциферъ -- планета Венера, утренняя звѣзда.
   Macte -- вродѣ нашего "браво".
   Matricida -- матереубійца.
   Matrona stolata -- матрона, одѣтая къ столу, длинное, широкое платье, которое могли носить матроны, т. е. замужнія римскія гражданки честнаго поведенія.
   Меркурій -- богъ, покровитель всякихъ обмановъ.
   Мимъ -- актеръ.
   Мирмиллонъ -- особаго рода гладіаторъ.
   Молоссъ -- большая собака.
   Ніобея -- мифическое лицо, она лишила жизни своихъ дѣтей и съ горя превратилась въ камень.
   Номенклаторъ -- рабъ-докладчикъ.
   Оболъ -- мелкая греч. монета около 5 к.
   Ocelle mi -- "глазокъ мой!"
   Остій -- коридоръ.
   Patres -- сенаторы.
   Пеплумъ -- греч. женская одежда.
   Peractum est!-- Кончено!
   Перистиль -- внутренній дворикъ.
   Пирронъ -- греч. философъ, основатель скептической школы.
   Prandium -- полдникъ (ѣда около 12 ч.).
   Pro Cristo!-- за Христа!
   Пронуба -- родственница невѣсты, учившая ее обязанностямъ жены.
   Ростра -- трибуна посреди римскаго форума.
   Sambuca -- инструм. вродѣ арфы.
   Селена -- луна.
   Сестерцій -- около 5 к
   Сика -- кинжалъ Симпосій (Simposion) -- пиръ.
   Сирма -- длинная одежда трагиковъ.
   Sistrum -- музык. инструментъ.
   Споліарій -- мѣсто, куда приносили убитыхъ гладіаторовъ.
   Стадій -- мѣсто состязанія въ бѣгѣ.
   Статосъ -- охранитель.
   Таблинь -- одна изъ главныхъ комнатъ.
   Теза -- тезисъ.
   Tepidarium -- передбанникъ.
   Терма -- баня.
   Терситъ -- въ Иліадѣ грекъ безобразной наружности.
   Тессера -- дощечка.
   Теургъ -- вызыватель духовъ.
   Triclinium -- столовая.
   Familla -- наша "дворня", "челядь".
   Фатумъ -- судьба.
   Фламины -- жрецы нѣкоторыхъ боговъ.
   Flava coma -- бѣлокурые волосы.
   Fauces -- узкій ходъ, соединявшій атрій и перистиль.
   Фоссоръ -- землекопъ.
   Форминга -- струнный инструментъ.
   Frigidarium -- холодное отдѣленіе бань.
   Эврика -- нашелъ.
   Элеотесій -- комната для умащенія.
   Эпеникія -- побѣдная пѣснь.
   Эребъ и Гегата -- подземные боги.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru