Сен-Виктор Поль
Роланд

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Поль де Сен-Виктор.
Боги и люди

Книга четвертая.
XX.
Роланд

0x01 graphic

La chanson de Roland

(Poeme de Theroulde).

In quo praelio, Eggihardus, regiae
mensae praepositus, Anselmus, Comes palatii
et hrouoplandus, britanici liminis praefectus,
cum Aliis compluribius, interficiuntur.

   "Эггихард, стольник королевский, Ансельм, дворцовый начальник и Роланд, правитель Бретонской области вместе со многими другими погибли в этом сражении". Эта краткая заметка из сухой хроники Эгихарда, является единственным историческим свидетельством, оставленным Роландом. След ступни на сухом песке -- и это все, что осталось от человека, который в течение веков наполнял своей памятью все миры поэзии. Легенда имеет свои великолепные капризы, достойные феи и королевы; она так же любит возвеличивать смиренных, как история иногда забавляется унижением великих. Между тем как история повергает в забвение, или отодвигает в тень героев живших, действительных, подлинных, часто потрясавших землю, прикрывая дымкой Сезостриса и Кира, пощадив от всего царствования Траяна, лишь мало говорящие барельефы, овитые вкруг колонны, простирая ночь варварства над высокими деяниями Аэция и Постума, равных Сципионам, более великих, чем Марий, -- легенда избирает иногда неизвестную личность, затерянную в пыли летописей: выращивает ее, зачаровывает, сосредоточивает на ней все оплодотворяющие токи, все силы восторга народного воображения. И неведомый человек встает, блистая славой из своей забытой могилы; и незнакомец, который может быть и не сражался и не побеждал, облачается внезапно славой столь же пышной, как слава Цезарей и Карлов Великих, восседающих на троне своем.
   Такова была и судьба Роланда. Кто этот военный правитель Карла Великого, убитый в Ронсевале во время одной из стычек арьергарда? Какой-то воин, столь мало знаменитый и памятный, что историограф его господина даже не прибавил эпитета к его имени. В течение трех веков ни один летописец не упоминает о нем: кажется, что память о нем, как и его тело, рассыпалась прахом. Но легенда, избравшая его, бдит над ним среди ночи и молчания: медленное ее развитие оживляет его. Смутные воспоминания, разрозненные предания, поэтические грезы овладевают этой тенью, ее преувеличивают и преображают. Тысячи воинственных призраков, исчезнувших во мраке варварских времен, возвращаются в ее облике и возвеличивают ее безмерно. Она поглощает армии, ассимилирует племена, резюмирует целые народы. Как тот сказочный воитель, который наследовал силу тех, кого поражало его копье, Роланд наследует все геройство и все подвиги целой эпохи. Триста лет после Ронсеваля, в утро Гастингской битвы, песня о нем, затянутая одним трувером и подхваченная хором всего норманского войска, открывает рыцарству того героя, который должен стать его воплощением. Христианский Ахилл восстает, но не из-за Стикса, а из Леты, отныне неуязвимый для забвения.
   С этого времени Роланд покоряет прошлое: он овладевает Карловинским миром и становится его главой и типом. Двенадцать перов круглого стола, более реальные чем он, не могут устоять против этого химерического победителя. Люди с плотью и кровью бледнеют, а тень человека становится все ярче. Сам Карл Великий стушевывается с того момента, как он появляется, как Агамемнон в Илиаде перед сыном Пелея. Он истребляет больше чудовищ, чем Геракл, больше Сарацинов, чем Сид; с одной дубиной он побеждает гигантов, вооруженных с ног до головы; он один выдерживает натиск целой армии; он бьется на дуэли с Оливье на одном из островов Роны, и битва длится в течение пяти дней и пяти ночей. Время изменяет свое течение и пределы исторического мира передвигаются, чтобы дать ему дорогу. Предвосхищенные крестовые походы отступают на три века и смиренно вступают в число его подвигов. Он берет Константинополь до Бодуена, а Иерусалим раньше Годефруа. Он зачаровывает все, что ему служит и все, к чему он прикасается. Его лошадь Вельантиф говорит, как библейская ослица, как кони Илиады; его меч Дурандаль -- фея из несокрушимой стали; его рог, когда он в него дохнет всею грудью, срывает с петель ворота городов, разрушает подземные ходы, и от его звука выпадают зубы и волосы тех, кто его слышит. Роланд заполняет собою все страны и народы. Слава его владеет даром вездесущия; а его меч брызжет молнии во всех четырех концах мира. Воображение воззвав, умножает его. Сделав из него великого героя, она превращает его в физического гиганта; она увеличивает его тело соответственно той душе, которой наделило его. Он проходит повсюду, и всюду оставляет за собою рубцы молнии и следы колоссальных ступней. Огромная пробоина, рассекающая Пиринеи у башен Марборе, была сделана ударом его Дурандаля; Франциск I, подняв в Блейе крышку его гроба, бледнеет, как земледелец у Виргилия, находящий в своей борозде огромные костяки людей минувших времен. Англия отметила его появление у одного болота, носящего его имя. Италия полна его славой и реликвиями: его статуя, источенная временем, стоит на страже у дверей Веронского собора против статуи Оливье: Павия выдает за его копье гигантское весло, подвешенное ко своду ее собора, в Риме, на улице Spada d'Orlando можно видеть Дурандаль, высеченный из камня в стене, а в Спелло гигантский каменный фаллос, под которым написано это двустишие:
   
   Orlandi his Caroli magni metire nepotis
   Ingentes artus; caetera facta docent.
   
   Германия видела, как он скакал, таинственный и грозный подобный Рыцарю Смерти Альбрехта Дюрера, во мгле ее лесов. На одной из скал Рейна он построил замок Rolandsek: согласно одному преданию, он умирает в нем от любви, глядя на женский монастырь. Венгрия видела, как он пересекал ее степи. Его гигантский облик можно разглядеть, как бы в мерцании северного сияния, в туманных легендах Исландии. Турки, по свидетельству Пьера Белона, его считали одним из своих и показывали его меч, повешенный на воротах замка в Бруссе. Грузины, как утверждает Бусбек, позабывшие Ясона и Медею, в шестнадцатом веке воспевали Роланда на своих грубых гуслях, сделанных из трех струн, натянутых на доску. Оттуда несомый гиппографами, он углубляется в бескрайности Азии, и, если внимательно прислушаться к смутным гулам преданий, то даже в джунглях Индии, даже в снегах Татарии можно различить глухой отзвук его шагов.
   Прославив Роланда, поэзия канонизирует его. На самых горных вершинах Рая Данте вправляет его душу, как живую реликвию, в светящийся крест, пересекающий планету Марс, вместе с душой Маккавея и Карла Великого. "И при имени великого Маккавея я увидал движение светового вихря и радость была бичем этого небесного кубаря. Равным образом и при именах Карла Великого и Роланда мой внимательный взгляд следил за их светами, как глаз охотника следует за соколом в его полете".
   Но Роланда первоначального, такого, каким он вышел, закованный в доспехи, из головы Рыцарства следует искать и в поэме Терульда. Орла надо искать в тех воздушных сферах, где он родился. Вне этой суровой Илиады XI века, вы найдете лишь его призрак, блуждающий среди миражей. Только там действительно живет Роланд, не исторический, но эпический и одухотворенный в своем легендарном облике реальным бытием века, его создавшего. Каким первобытным шедевром является эта поэма, мощно высвобождающаяся из необработанного языка, как Мильтонов Лев из чресл хаоса! Это детство искусства, но детство геркулесово, одним порывом достигающее высоты. Герои, язык, идеи -- все там кажется железным. "Quantum ferrum! Quantum ferrum!" -- как воскликнул король Дидье, увидав с высоты башни до самого горизонта колыхавшиеся стальные волны армии Карла. Поэма похожа на те сверхчеловеческой величины доспехи, которые можно видеть в арсеналах: с недоумением спрашиваешь себя, для каких гигантов были они выкованы?
   Начиная с первой же песни, вы перенесены в мир почти сверхчеловеческий: Карл Великий, окруженный своими пера- ми, со своей "белой бородой, лежащей на панцыре", является патриархом феодального мира. Поэт его старит, чтобы сделать более почитаемым: древностью он подчеркивает величие; вместе со славой Цезаря, он дает ему возраст Авраама. Ссора Роланда с Ганелоном, предательство графа Майнского, вместе с королем Марсилием тайно замышляющего истребление армии, представляют великолепные сцены. Но лишь при описании битвы вспыхивает гений Терульда. С того момента, когда Оливье, взобравшись на дерево, извещает Роланда, вступившего вместе с арьергардом в Ронсевальские теснины, о приближении Саррацинской армии, поэтом овладевает порыв вдохновения, который не ослабевает до конца. "Товарищ Роланд! трубите в ваш рог, Карл услышит и вернется со своим войском!" --
   
   Cumpaing Rollans kar sunez vostre corne,
   Si l'ouat Carles, si returnerat l'ost!
   
   -- трижды восклицает Оливье, но Роланд считает недостойным звать на помощь прежде чем началась битва: "Неугодно
   Господу, чтобы кто-нибудь здесь, на земле, мог сказать, что я трубил для язычников! Такой упрек никогда не будет сделан моему роду. Нет, но я буду наносить большие удары Дуранда- лем и сталь окровавится до самого золота рукояти". Мавры приближаются: сто против одного франка, тысячи против десяти. Епископ Турпен верхом на коне с высоты скалы отпускает грехи войску, идущему на смерть. "Вместо покаяния он им приказывает хорошо наносить удары".
   
   Par penitence les cumandet a ferir.
   
   Этот епископ-воитель в шлеме вместо митры, с копьем вместо посоха, всем сердцем отдающийся битве, и проповедую щий под звук военных рогов, является одной из самых оригинальных фигур рыцарства. Грубоватая веселость примешивается к его героизму. Он напоминает то Архангела Михаила, потрясающего огненным мечем над мятежными ангелами, то Moyne^ Рабле, сражающегося вместе с Гаргантюа против Пикрошоля.
   Начинается битва, яростная с первого же натиска. Роланд ударом рогатины пронзает грудь Альрота; Оливье со всего размаха наносит Фоссерону, "властителю стран Дафана и Авирона", удар копьем; Турпен низвергает короля Корсаб- ликса. Только и видишь, что разбитые щиты, пробитые панцыри, пустые колчаны, раздавленные шлемы, доспехи, рассеченные до живого мяса. Копья и мечи гремят, как молоты, кующие по человеческой наковальне. Мужественный смех разражается среди бойни: гальский жаворонок кидает свою трель среди клекота орлов. "Хороша наша битва!" -- кричит Оливье Гереру, только что убившему эмира. "Вот настоящий баронский удар",-- говорит Турпен, видя, как граф Санчо пронзает одного сарацина насквозь. "Вам не везет, -- говорит Анжелье, убивая Ескромица. Против этой болезни нет лекарств, -- восклицает Готье де Люц, выбивая из седла Эсторгана. Роланд носится во все стороны в самой гуще, кровавой пеной орошая свою лошадь, которая уже вся покрыта ею. На пятнадцатом ударе копье его ломается. Тогда он обнажает Дурандаль. Оливье, который уже в течение часа сражается одним древком от копья, выхватывает в свою очередь Отклэр. Оба зачарованных меча обрушиваются на сарацинов, подкашивая их целыми снопами, отсекая члены, отрубая головы, одним ударом рассекая пополам и лошадь и всадника.
   Но эта человеческая жатва все воскресает и множится под мечами франков. Король Марсилий обрушивается на них с большею частью своего войска до сих пор не принимавшего участия в битве. Ряды их редеют, высокие бароны падают один за другим; при пятой схватке их остается не больше шестидесяти. Восклицания, еще только что радостные и уверенные, превращаются в крики бедствия: "Барон, это неудачная игра!", -- кричат французы опрокинутому Озеису. "Ах! как убывает наших", -- когда Герер, Беранже и герцог Осторский, падают одновременно от копья Грандонья, короля Каппадокийского. Роланд решается затрубить в свой рог. Оливье отговаривает его с трагической иронией. "Ах, это будет слишком большим позором для всех ваших родственников, которые всю свою жизнь будут носить этот стыд!" Роланд подносит к губам свою трубу; он дует в нее с таким бешеным напряжением, что кровь брызнула у него из горла и височная кость лопнула. Крик отчаяния пронзает горы; за тридцать льё оттуда он достигает до слуха императора, который угадывает в нем душу героя. "Это Роландов рог, -- говорит Карл, -- а он трубит в него лишь в пылу битвы". Изменник Ганелон хочет помешать ему понять смысл этого отчаянного призыва. "Какая там битва! Разве не знаете вы своего племянника Роланда? Из- за одного зайца он готов скакать и трубить целый день". Но Роланд продолжает яростно трубить своим окровавленным ртом: это точно предсмертный хрип, пронизывающий воздух. "Долгий же звук у этого рога", -- восклицает Карл Великий, а старый герцог Найм Баварский отвечает ему: "Это трубит герой: вокруг Роланда сражаются. Клянусь моей совестью, что тот, кто хотел вас ввести в обман, предал его. Поэтому провозглашайте ваш девиз и спешите на помощь к своему племяннику. Не ждать же вам, когда Роланд придет в отчаяние". На этот раз Карл Великий уже не сомневается. "О Боже, дела наши идут плохо и очень плохо! Мой племянник Роланд покинет нас сегодня. Слышу по его рогу, что не жить ему. Поэтому, кто хочет повидать его, пусть скачет резво". И войско, повернув поводья, скачет галопом к теснинам.
   Карл Великий прибудет слишком поздно: пятьдесят тысяч язычников из Карфагена "у которых на всем лице белы только зубы" кидаются на витязей, оставшихся в живых.
   Дурандаль пламенеет и разит как гром. Но что может поделать один топор против целого леса? Оливье ранен насмерть: ослепленный кровью он бродит еще по полю сражения и бьет на угад. Его меч обрушивается на нашлемник Роланда и рассекает его до носовой стрелки. "Роланд смотрит на него и спрашивает с мягкостью: господин, мой товарищ, сделали ли вы это нарочно?
   Sire cumpain, faitesle vos de gred?
   Это я -- Роланд, ваш самый близкий друг. Вам нечего биться со мной. Оливье отвечает: я вас слышу, но не вижу, друг, Господь да охранит вас! Я вас ударил: простите меня. Роланд отвечает: вы не причинили мне ни малейшего вреда, и здесь перед Богом я прощаю вас". Братья приветствуют друг друга и расходятся, чтобы умереть.
   Их остается лишь трое: Роланд, Готье де Люц и Тюрпен. Готье убит; у Тюрпена в теле четыре рогатины; Роланд перевязывает его раны, а затем отправляется обыскивать поле сражения и приносит одного за другим своих убитых товарищей и укладывает их тела в ряд перед архиепископом: умирающий благословляет трупы. Но когда приходит черед Оливье, Роланд падает без чувств, подавленный горем, принося тело своего друга, крепко прижатое к сердцу. Архиепископ сползает в долину, чтобы принести ему напиться, но умирает на пути. Роланд подымается прежде чем умереть. Он хочет разбить Дурандаль о скалы, но героический меч "гремит, не ломаясь и не зазубриваясь". Тогда витязь скорбит над ним, как над девушкой, которую он принужден оставить варварам. "Ах, мой Дурандаль, ваше счастье не равняется вашей доброте, но вашим господином не будет человек, который может бояться другого человека! Долго вы были в руках доблестного воина, подобного которому никогда уже не увидит Франция, страна свободы". Он собирает последние силы, чтобы разбить его о гранит; Дурандаль опять звенит, но отскакивает без всякой зазубрины. "Увы! Мой Дурандаль, как ты чист и светел! Как ты блещешь и пламенеешь на солнце! Разве мало я покорил с твоею помощью стран и земель, где царствует теперь Карл Великий с цветущей бородой! Ах, как горько и больно мне за этот меч! Лучше умереть, чем оставлять его язычникам. Да спасет Бог- Отец Францию от этого позора!". В третий раз пытается витязь разбить его; камень разлетается в дребезги под его ударами, но бессмертный меч не тронут; тогда он восклицает, прижимая его к груди: "Ах, Дурандаль, прекрасный и священный, в твоем золотом эфесе заключено много мощей. Язычники не имеют права владеть тобою. Сколько я завоевал тобою земель, которыми властвует Карл, с цветущей бородой, и император их, храбр и богат!" Чувствуя, что смерть приближается, он ложится на траву в тени сосны, положив под себя меч и рог. "Граф Роланд ложится под сосной; к Испании обращено его лицо. Многие вещи приходят ему на память; он вспоминает о странах, завоеванных его доблестью, о милой Франции, о своих сверстниках, о Карле Великом, его воспитавшем. И не может удержаться от вздохов и слез. К Богу простер он перчатку правой своей руки. Умер Роланд. Душа его у Господа на небесах!" Герой Гомера может позавидовать этой перчатке, простертой к небу умирающим витязем. Кажется, что Роланд возвращает Богу свою душу, точно меч.
   Поэма должна была бы окончиться со смертью Роланда. Тем не менее, в ней есть еще изумительная страница, та, когда прекрасная Альда "с золотой гривой волос и бледнолазурными глазами, как у сокола после полета" предстает пред Карлом Великим. "Где Роланд, воин, поклявшийся, что возьмет меня в жены?" Карл плачет горячими слезами и теребит свою седую бороду. "Горе! Ты спрашиваешь о том, кто умер". И он предлагает ей взамен своего сына Людовика. Альда отвечает: "Эти речи мне чужды. Неугодно Господу, чтобы я оставалась в живых после Роланда!" Говоря это она бледнеет и падает к ногам Карла мертвая навсегда".
   Это единственный момент, когда любовь входит в эту поэму, девственную, как Смерть: она кидает молнию и исчезает. Вне же этой страницы, женщины изгнаны из Песни о Роланде, как из монастыря монахов-воинов. Даже воспоминание о них не проникает туда. У витязей нет возлюбленных иных, чем их мечи; их плоть чувствительна лишь к железу. Умирая, они целуют свой меч, к мечу обращаются они с последними словами.
   Такова эта поэма, которой не хватает только доступного языка. Нашу расу упрекают за отсутствие эпического гения: у кого было его больше, чем у нее в средние века, когда
   Chansons de Gestes [Героические поэмы -- фр.)] вырастают легионами? Одна древняя Индия может сравниться с этим обилием. Небывалые сокровища высоких легенд, величавых образов и поэтических идей погребены в этих книгах; но ржавчины и тернии варварского наречия делают их недоступными. Они охраняются хриплыми речениями готических диалектов, точно безобразными геральдическими чудовищами. Это убило То: мертвая буква убила живую мысль. Франция не имела, подобно Италии, счастья дождаться Данте, который собрал бы эти разрозненные материалы и сосредоточил их в едином вечном памятнике. Pedent interruptа [Застыли прерванные (дела) -- лат.]. Природной высоты недостаточно для творений человеческого гения: для них необходима ясность слова, опытная рука и художественная техника. Циклопические стены Греции свидетельствуют своей массой о мощи богатырского племени: путешественник скользит по ним взглядом и спешит в Парфенон любоваться Фидием.
   Поэтические судьбы Роланда подвергались постепенному вырождению. После поэмы Терульда, строгой и обнаженной, как шатер, он проходит по амфиладе поэтических вымыслов, искажающих его высокую историю.
   Скептическая Италия XVI века пользуется им для своих романических эпопей, как Кондоттьером на все руки: она обременяет его банальною удалью и лживыми подвигами. Ариост делает из Роланда героя своей громадной поэмы, и этот апофеоз является падением. Воинственный мученик Ронсеваля там превращается в оперного паладина, влюбленного и полоумного, рассекающего на куски картонных гигантов, осаждающего фантастические города, скачущего по облакам, сражающегося против призраков; и сам остается призраком, которым играет насмешливый маг, его воззвавший. Вырвем его из-под власти этих кощунственных выдумок. Как того нищего из Тысячи и Одной ночи, которого после одного дня воображаемого царства отнесли во время сна обратно, на нищенский одр, вынесем Роланда из царства сновидений и положим его снова на окровавленные скалы Ронсевальских теснин. Его почетное место, его идеальный пост там, в этом Пиринейском проходе, где он пал, прикрывая своим телом рождавшуюся Францию.

----------------------------------------------------------------

   Источник текста: М. А. Волошин. Собрание сочинений. Том 4. Переводы. - Москва: Эллис Лак-2000, 2006. -- 990 с.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru