Серафимович Александр Серафимович
В мышином царстве

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Въ мышиномъ царствѣ.

   Было темно, и въ темнотѣ стояло сонное дыханіе, всхрапываніе, иногда бормотаніе дѣтское.
   Въ противоположность неподвижности и покою тяжелаго сна всюду стояло неуловимое бѣлое мельканіе. Порой, странно нарушая его беззвучность, носилось еле уловимое шушуканье, нѣжное и странное, не людское, и тоненькій, какъ стеклянный, сейчасъ же гаснущій пискъ. И опять бѣлое мельканіе, суетливое, торопливо-озабоченное, смутное и таинственное въ предразсвѣтной мглѣ.
   Когда робко опсвѣтлѣлъ четвероугольникъ низкаго окна, заваленнаго снаружи снѣгомъ; проступилъ сводчатый позеленѣлый потолокъ, сбоку выпятилась огромная печь, забѣлѣла посуда на полкахъ, и стало видно, что всюду безчисленно снуютъ бѣлыя мыши съ розовыми подвижными носиками, съ внимательно настороженными розово-просвѣчивающими ушками.
   Они озабоченно мелькали по полу, взбирались на табуреты-скамьи, на столъ, становились столбиками, торопливо вытирали лапками мордочки или сбивались большимъ кишащимъ клубкомъ, перекатывались и разсыпались,-- понять озабоченное, торопливо-бѣлое мельканіе всюду. Была въ этомъ своя, полная особенной значительности, нервно-торопливая безшумная жизнь, которую точно спѣшили закончить до людской.
   Подъ окномъ стѣна влажная, бархатисто-зеленая, точно дорогой коверъ одѣваетъ. А возлѣ -- огромная двуспальная скрипучая въ клопиныхъ пятнахъ кровать. И стоитъ богатырскій храпъ.
   Подъ пестрымъ изъ кусочковъ одѣяломъ кухарка,-- лицо клейкое, и два подбородка. Рядомъ на подушкѣ голова пожарнаго,-- на гвоздикѣ блеститъ каска.
   Это сегодня пожарнаго голова, а то либо сосѣдскаго дворника, либо городового, либо изъ мясной приказчика,-- ужь чья-нибудь голова въ пуху да похрапываетъ рядомъ на ситцевой въ разводахъ подушкѣ.
   Въ глубинѣ въ трехъ мѣстахъ вмѣсто дверей темнѣютъ рваныя грязныя занавѣски, и изъ-за нихъ тяжелый удушливый храпъ, а въ одномъ мѣстѣ дѣтское сонное дыханіе.
   Одна занавѣска дрогнула, отодвинулась, на минуту открывъ чернѣющее каменное углубленіе, смутно проступившую кровать и живой красный глазокъ лампадки. Вышелъ человѣкъ въ длиннополомъ кафтанѣ съ доброй сѣдѣющей бородой. На ротъ густо наросли корявые деревенскіе усы, а волосы гладко примазаны деревяннымъ масломъ.
   Въ добрыхъ, чуть прищуренныхъ глазахъ стояло: "ничего... все по ладному"...
   Провелъ шершавой ладонью, точно ночные сны снимая съ лица, и, вытянувъ шею, сталъ глядѣть въ темный уголъ, шепча и крѣпко прижимая сложенные мозолистые пальцы ко лбу, къ животу и плечамъ. Сталъ на колѣни, долго смотрѣлъ въ уголъ, все шепча, и, нагнувшись и упираясь по стариковски руками, такъ что сверху выступили допатки, прижался къ каменному холодному полу. Мыши сзади любопытно становились столбиками, глядя на отвороченныя громадныя подошвы его сапогъ, или, играя, прыгали другъ черезъ дружку, или катались, свившись въ живой клубокъ. А, когда онъ сталъ подыматься, что есть духу понеслись, вытянувъ хвосты, въ дальній уголъ и, блеснувъ бѣлизной въ полумглѣ, исчезли.
   Человѣкъ съ доброй бородой поднялся, покрестился еще и ушелъ, надѣвая шапку и скрипнувъ дверью.
   Опять тихо и неподвижно, только сонное дыханіе; мыши снова повыбрались, торопливо обнюхивая.
   Совсѣмъ посвѣтлѣло; по угламъ ясно обвисла траурная бахрома паутины. У пожарнаго подушкой подмяло подъ щеку усъ, и лицо отъ этого стало кургузое.
   За другой занавѣской, такой же рваной и грязной, проснулось слабое чириканье. Кто-то сторожко и робко шуршалъ и возился, и опять чириканье и тоненькій, тоненькій голосокъ, а, можетъ быть, это только прозвенѣли упавшія капли.
   Мыши, бѣлѣя, взапуски носились по полу.
   Подошла снаружи къ окну кошка и, прислонившись усами къ стеклу, долго и неподвижно глядѣла на пожарнаго, поднявъ изъ талаго снѣга лапку и поводя кончикомъ хвоста. Потомъ, показавъ между усами красный ротъ и бѣлые зубы, жалобно промяукала и, отряхнувъ мокрую лапку, ушла.
   Снова робкое чириканье: пи-пи-пи... теннньи... дзя-дзя... дзя... дзя!..
   Потомъ шепелявящій голосокъ:
   -- Ой, не щипайся!.. а то укусю...
   -- Папапѣ сказу...
   -- Цыть!..
   -- Дзяка!..
   -- На дво-олъ...
   Изъ-подъ занавѣски вылѣзаетъ въ одной распашонкѣ двухлѣтній мальчонокъ. Перегнувшись назадъ отъ большого, выставившагося, съ вылѣзшимъ пупкомъ, живота, съ трудомъ держа голомозую стариковскую съ отвислымъ блѣднымъ затылкомъ голову, онъ заковылялъ на кривыхъ ножкахъ, не управляя движеніемъ, точно полъ былъ покатый и онъ неудержимо катился въ одномъ направленіи, трясясь, какъ желе.
   Доковылялъ до печки, толкнулся и, также трясясь, заковылялъ въ уголъ. Доковылялъ до угла, толкнулся, громко шлепнулъ пухлымъ задомъ о холодныя плиты и сталъ неловко мотать рученками, ловя мышенятъ, прыгавшихъ черезъ голыя стынущія ножонки.
   -- Пи-пи-пи-пи!..
   И, подумавъ, добавилъ:
   -- Дзяка!
   За нимъ изъ-за занавѣски вышла дѣвочка съ синими жилками на зеленовато-прозрачномъ личикѣ, съ широко открытыми спрашивающими глазками подъ безбровымъ лбомъ.
   Она поджимала покраснѣвшія отъ каменнаго холода ножки, то одну, то другую. Вдругъ присѣла и стала ловить мелькавшихъ мимо мышей, заливаясь, точно тоненькій фольговый колокольчикъ, да вспомнила, перебѣжала, мелькая ножонками и стала у кровати на одну ножку, поджавъ другую.
   Долго стояла и смотрѣла на храпѣвшаго пожарнаго, не спуская глазъ съ полуоткрытыхъ обсохшихъ губъ, за которыми бѣлѣли зубы: на подушку набѣжала тягучая слюна. Потрогала пальчикомъ рыжій завернувшійся подъ щеку усъ и испуганно отдернула, когда пожарный громко всхрапнулъ.
   Поднялась на цыпочки, пожимая пальчиками на холодномъ полу, и подергала за рубашку:
   -- Дядя Сяватѣй, вставай, а то невѣсту пъяспись... а то саёки воёта обдѣяи...
   Пожарный открываетъ красные, какъ мясо, глаза, не понимая, гдѣ онъ и что съ нимъ. Потомъ сразу спускаетъ мозолистыя съ изуродованными пальцами мохнатыя ноги и начинаетъ быстро натягивать штаны, сапоги.
   -- Ахъ, ѣдять те мухи съ комарями -- опять проспалъ. Ты чего же раньше не разбудила? А эта храпитъ, ажъ стѣны трясутся. Гора іерихонская!
   Онъ торопливо надѣваетъ форменную тужурку, туго подпоясывается кушакомъ, на голову -- сіяющую каску, и застегиваетъ подъ подбородкомъ, отчего становится совсѣмъ другой, большой и страшный.
   Дѣвочка съ заплетенной косичкой все стоитъ на холодномъ полу по гусиному на одной ножкѣ и не сводитъ глазъ:
   -- Дядя Сяватѣй, у тея голева, какъ самовай.
   Тотъ, какъ матерый гусь, охорашивается и оправляетъ мускулистую фигуру, тщательно расправивъ измятый усъ.
   -- Какой самоваръ, а то и самовару далеко.
   И, еще разъ оправившись и выправивъ изъ тугого воротника подбритую красную набѣгающую шею, уходитъ. Дѣвочка долго смотритъ, не мигая свѣтлыми, широко открытыми, точно испуганными глазами на дверь, поджимая ножонку. Потомъ, глянувъ на бѣгающихъ мышей, торопливо присѣдаетъ на корточки и начинаетъ ловить бѣлыхъ мышенятъ, которыя проворно, какъ масляныя, проскальзываютъ, между пальцевъ. Въ полуподвалѣ посвѣтлѣло отъ тоненькаго дѣтскаго смѣха.
   Показывается заспанный вихрастый мальчишка, съ курносымъ лицомъ; руки засунуты въ штаны и въ карманахъ играетъ пальцами. Слѣдомъ торопливо выползаетъ изъ-подъ занавѣски совсѣмъ маленькій въ завязанной на спинѣ узломъ рубашонкѣ и бойко подвигается, торопливо пересаживая по полу покраснѣвшій голенькій задъ, восторженно повиливая.
   Мальчишка хмуро стоитъ, смотритъ, не видя, думаетъ о своемъ. Потомъ, глянувъ на ребятишекъ, какъ кобчикъ, съ лисьимъ проворствомъ, нагнувшись, шлепаетъ одного, другого и съ такой же скоростью и такъ же ловко потаскалъ за косичку дѣвчонку:
   -- Не трожьте мышей, не трожьте мышей, мокрохвостые!..
   Дружно, точно сговорившись, всѣ трое заревѣли на разные, но всѣ на тоненькіе голоса.
   Мальчишка хмуро стоитъ и смотритъ, запустивъ руки въ карманы и шевеля пальцами.
   Кухарка шевельнулась, заскрипѣвъ кроватью, и сѣла, занявъ много мѣста.
   -- И когда васъ угомонъ возьметъ, пострѣлы, ни дня, ни ночью, ни покою, ни отдыху. Ги-ги, да гу-гу... Да эти мыши проклятыя, чтобъ онѣ передохли. Барыня и то ужь говоритъ: Марфа, что у васъ судакъ по-польски мышами воняетъ? Да какъ же не канителиться, когда ни свѣтъ, ни заря содомъ подымутъ, ни проходу, ни проѣзду...
   Изъ-за той же занавѣски проворно выскочилъ небольшой мужичокъ съ ярославской ухваткой и, туго покраснѣвъ, закричалъ фистулой:
   -- Мыши понадобились!.. а чѣмъ они препятствуютъ, мыши? Божья скотинка... Живутъ съ нихъ люди, чего вамъ надо?.. А то наберетъ меделяновъ цѣльный полкъ, ажныкъ кровать разваливается...
   -- Во какъ!-- загремѣла кухарка и встала съ кровати,-- ты что тутъ за антересанъ!.. я за тобой считаю, съ кѣмъ ты задъ трепешь? Вотъ возьму да выкину на улицу совсѣмъ съ мышами да съ щенятами твоими...
   -- Накось, выкуси!.. не доросла... господамъ плачу, не тебѣ...
   И, чувствуя необходимость ослабить напряженіе, проговорилъ заботливо:
   -- Базаръ вонъ отошелъ... до свиныхъ полденъ проклаждаетесь...
   Марфа, все также понося злымъ голосомъ, взяла корзину, накинула платокъ и ушла, хлопнувъ дверью.
   -- А ты чего, стервецъ, дѣтей бьешь!..-- зашипѣлъ мужиченко на невозмутимо стоявшаго съ руками въ карманахъ мальчика. Ребятишки продолжали визжать.
   -- Кто ихъ бьетъ!.. мышей давютъ...-- проговорилъ онъ нагло.
   Отецъ поймалъ его за волосы и замоталъ голову изъ стороны въ сторону. Тотъ, не вынимая рукъ изъ кармановъ, нагнулъ голову, какъ баранъ, и такъ ловко завертѣлъ ею, что выдернулъ волосы, отошелъ къ печкѣ и сталъ обувать рваные сапоги.
   -- Опять побью, ежели будутъ хватать,-- вызывающе пробубнилъ онъ.
   А въ полуподвалѣ уже носились шлепки: шлепъ... шлепъ... шлепъ! Мужиченко звонко шлепалъ малышей.
   -- Цыцъ!.. чтобъ духу вашего не слыхать!.. цыцъ!..
   Дѣвочка съ косичкой и голоногій мальчикъ съ выпятившимся пупкомъ замолчали и стояли передъ отцомъ, только губенки судорожно и жалобно трепетали, да глаза были полны горькихъ слезъ.
   За то маленькій, сидя въ лужѣ на холодныхъ плитахъ и запрокинувъ голову, оралъ во весь круглый, слюнявый, беззубый ротъ: "нате молъ, вотъ ору, и все!"
   -- Возьми Ванятку, выдра голенастая!-- закричалъ мужикъ, топая ногами и мотая кулакомъ,-- на мѣсто!!...
   Дѣвочка схватила маленькаго подъ животъ и, отогнувшись назадъ отъ тяжести, съ трудомъ понесла его, волоча ножонки, которыя оставляли по полу мокрый слѣдъ. А малышъ съ большимъ пупкомъ самъ заковылялъ, все ускоряя шажки, какъ подъ гору.
   Отецъ поднялъ и прихватилъ рваную занавѣску. Въ темномъ каменномъ безъ окна углубленіи стояла широкая кровать, заваленная тряпьемъ, и несло прокисшими пеленками и давленными клопами.
   Дѣвочка, часто дыша открытымъ пересохшимъ ртомъ, донесла маленькаго до кровати и, напрягшись, послѣднимъ усиліемъ взвалила на край, да не одолѣла, и онъ повисъ на краю, а она уперлась въ него колѣномъ, чтобъ не упалъ. Маленькій, выпучивъ глазенки, молчалъ, дожидался, такъ какъ зналъ, что это не наказаніе и не игра, а дѣло. И, когда отдохнула, онъ надулъ животикъ, чтобъ легче перекатиться, она его перекатила, подсадила другого, влѣзла сама и они весело стали ползать, барахтаться, и играть по кровати, поминутно ссорясь, смѣясь, визжа и прыгая. Но головенки ихъ постоянно были повернуты туда, гдѣ было свѣтло, просторно и бѣгали веселыя мыши.
   Изъ-за другихъ занавѣсокъ вышли двѣ бабы. Одна коротенькая толстенькая, носъ пуговочкой и набѣгающія вокругъ рта, сорокалѣтнія морщины, но глаза были чудесные и лучились непотухающей добротой и лаской, въ которыхъ своя особая затаенная радость, и были они голубые.
   Другая -- костлявая, высокая, съ впалой грудью, съ запалыми потускнѣлыми глазами, какъ у измученной, непоеной, ждущей отдыха лошади.
   -- Мирону Василичу почтеніе. Забезпокоились ноньче рано.
   -- Вишь, мыши ей помѣшали... Да я те за мыши голову проломлю!.. ей Богу, вотъ проломлю, и никакихъ.
   -- Чего тамъ, всякаго рукомесло кормитъ.
   -- Слышь, Груня, будешь стирать, прихвати пеленки. Я тогда нито... не обижу.
   -- Нукъ что-жь, ладно, постираю,-- проговорила Груня, и морщинки вокругъ глазъ ласково залучились.
   -- Васька!-- злобно загремѣлъ Миронъ,-- заснулъ? Возьми Машку, Хрипуна да Пищуху. Итить надо, запозднились.
   -- У Пищухи пахалки распухли.
   -- О?!
   Миронъ тревожно запустилъ руку въ ящикъ, гдѣ огромнымъ, теплымъ, живымъ клубкомъ кишѣли мыши, лаская пальцы нѣжной, какъ бархатъ, шерсткой; всѣ онѣ были бѣлы, какъ снѣгъ. Повозился, вытащилъ мышку, торопливо осмотрѣлъ, ощупалъ:
   -- Вѣрно, пахалки.
   Онъ придержалъ ее и, слегка нажимая, нѣсколько разъ поводилъ согнутымъ пальцемъ подъ горломъ,
   -- На, отсади въ больницу.
   Васька взялъ и посадилъ въ отдѣльный рѣшетчатый ящикъ, гдѣ сидѣло нѣсколько печальныхъ мышей.
   -- Возьми изъ голодаевки.
   Васька досталъ изъ третьяго ящика съ пятокъ мышей, посадилъ въ свою клѣтку и въ отцову. Мыши безпокойно бѣгали, торопливо нюхая воздухъ: ихъ не кормили,-- на голодные зубы онѣ живѣе и послушнѣе.
   Въ хозяйствѣ у Мирона было штукъ восемьдесятъ мышей. Каждую онъ зналъ, каждую называлъ по имени, у каждой помнилъ отмѣтину, всю родословную, съ каждой умѣлъ поговорить по-своему, были любимчики и такія, которыхъ онъ терпѣть не могъ. Онъ зналъ ихъ характеры, привычки и ухватки, болѣзни и нравъ, и его также ѣли заботы и тревоги по мышиному хозяйству, какъ его отца и дѣда заботило деревенское хозяйство.
   Деревни онъ не зналъ и съ шестнадцати лѣтъ сдѣлался мышинымъ фабрикантомъ. Мышей выучивали самымъ разнообразнымъ штукамъ: онѣ бѣгали на заднихъ лапкахъ, держали передней лапкой хвостикъ, какъ шлейфъ, парами танцовали, сказались сразу по десять штукъ клубкомъ, и онъ каталъ, бросалъ и ловилъ этотъ живой клубокъ. Чтобъ выучить, держалъ мышей въ голодѣ, но умѣючи, не давая пить; цѣлыми часами лежа животомъ на холодныхъ плитахъ, училъ, кололъ горячей иголкой, давилъ ногтями за хвосты, и онѣ становились послушны каждому его движенію.
   Когда жена померла, все хозяйство легло на Аньку съ бѣлой косичкой. И теперь, уходя, онъ крикнулъ:
   -- Слышь, Анька, дѣтей заразъ покорми. Хлѣбъ на гвоздѣ въ сумкѣ, а въ углу бутылочка съ молокомъ.
   -- Слисю,-- проговорила маленькая женщина.
   Фабрикантъ съ Васькой ушли, а Груня и Глаша принялись за работу, одна за стирку, другая зажгла керосинку и стала варить.
   -- Твой спитъ, чай?-- спросила Груня, точно освѣщая все радостью ласки и доброты.
   -- Спи-итъ. Когда встанетъ. Дай, Господи, къ четыремъ. Ноньче до того захлинался, до того захлинался, всю ночь не спала.
   -- Чего такое у него?
   -- Вишь, доктора говорятъ, жиромъ залился весь, всю утробу жиромъ залило, и сердце и глотку, не продышетъ. Доктора въ одну душу говорятъ, чтобъ меньше ѣлъ, да больше ходилъ, да чтобъ нагинался, гимнастику, а куды тамъ! Жретъ не въ проворотъ, только и знаетъ, что жретъ за десятерыхъ, да пива, какъ въ бочку, въ себя льетъ, а ему нюхать нельзя, потому отъ пива весь обростетъ жиромъ, даже глаза заростутъ; докторъ сказываетъ, двадцать пять пудовъ будетъ вѣсить, земля перестанетъ держать. Да къ нему и на козѣ не подъѣдешь, развѣ послушается. Одно -- заливаетъ глотку да жретъ. А ноньче ночью то храпитъ а то замолчитъ. Господи, думаю, что-жь это!.. Чирну спичкой, лежитъ онъ гора горой, лицо съ подушку, и глазъ одинъ смотритъ,-- самъ спитъ, а глазъ смотритъ... Страшно, милая.
   Она заплакала, утираясь фартукомъ.
   -- Что-жь, не соглашается?...
   -- И-и, приступу нѣту. Роднѣ, а какая она тамъ родня: на десятой водѣ кисель; да на поминовеніе, да на школу, вотъ тебѣ и весь сказъ.
   -- А твоего труда нипочемъ?
   -- Да ужь гдѣ тамъ! шестнадцать годовъ спину не разгинала, за нимъ смотрѣвши.
   И полились бабьи жалобы. Глаша жила со швейцаромъ, толстымъ, жирнымъ, задыхающимся отъ ожирѣнія, и на книжкѣ у него, было полторы тысячи. Приходилъ онъ со службы въ четыре утра и день спалъ.
   Нанималъ темный тупичекъ за три рубля въ мѣсяцъ, выколачивая изъ каждаго гроша, изъ каждой копѣйки, и держалъ еще жильпа, благообразнаго мужичка съ доброй четыреугольной бородой, торговавшаго свѣчами въ часовнѣ.
   Груня жила съ Алексѣемъ Иванычемъ, печникомъ, въ третьемъ тупичкѣ. Она была старше, содержала его поденной работой, а онъ билъ ее и рѣдко выходилъ изъ дому.
   -- Эй, Груня!-- послышалось изъ тупичка, и закашлялся, Алексѣй Иванычъ много курилъ,
   -- Батюшки, проснулся... Заразъ, заразъ!.. водки-то мало...-- зашептала она и торопливо закачалась на обѣ стороны,-- ноги у нея были разбиты отъ сырости.

-----

   Мирона и Ваську съ мышами ослѣпилъ во дворѣ блескъ тающаго снѣга; звенѣла веселая капель, и безъ удержу, какъ оглашенные, метались и щебетали воробьи.
   На крышахъ уже не было снѣгу, а по краямъ, нагнувшись и глядя внизъ, свисали длинныя сосульки, играя на солнцѣ сборчатымъ морщинистымъ льдомъ, съ нихъ торопливо капало, и иногда стекляно ломались и падали, мелко разсыпаясь. А надъ крышами играло голубое весеннее не по городскому небо.
   Дворъ былъ просторный. Разбросанно стояло четыре большихъ старыхъ дома, набитыхъ квартирантами; пятый барскій съ бѣлыми колоннами особнякъ выходилъ палисадникомъ на улицу.
   На заднемъ дворѣ тянулись конюшни и сараи извозопромышленника; вкусно пахло навозомъ, и запряженная въ полкѣ лошадь жевала у стѣны сѣно, оглядываясь черезъ дугу.
   Посрединѣ двора чернѣло невѣдомо какъ уцѣлѣвшее старое, корявое дерево; подъ нимъ, разговаривая, рылись куры и сидѣла кошка.
   Миронъ надулся, покраснѣлъ и, что есть духу, какъ пятнадцатилѣтній, погнался. Кошка поставила хвостъ трубой и поскакала, прыгая черезъ мокрыя мѣста. Миронъ пустилъ кирпичемъ и разбилъ окно.
   -- Ты что хулиганишь?-- закричалъ дворникъ,-- по участку соскучился?
   Миронъ еще больше надулся и покраснѣлъ.
   -- Потому -- тварь: птицъ жретъ.
   -- Мышатникъ!...
   -- Мышиный фабрикантъ!.. мышиный фабрикантъ!..-- кричали ребятишки, бѣгая босикомъ по талому снѣгу.
   Только на улицѣ Миронъ радостно вздохнулъ и оттухъ,-- тутъ онъ былъ у себя дома.
   По расчищеннымъ и подметеннымъ уже панелямъ торопливо спѣшила въ обѣ стороны безконечная толпа.
   "И откуда они только берутся",-- думалъ Миронъ, привычнымъ, наметаннымъ глазомъ ловя и различая въ толпѣ кліентовъ.
   На минутку остановился и глянулъ по убѣгавшей далеко внизъ улицѣ. Внизу она терялась въ задернутой голубоватымъ утреннимъ туманомъ площади, на противоположной сторонѣ выбѣгала и ползла вверхъ, слабо бѣлѣя еще не сошедшимъ снѣгомъ и чернѣя зимними деревьями. Сіяя, блестѣлъ далекій куполъ.
   Подвывая легко и играючи, взбѣжалъ трамвай, полный виднѣвшихся сквозь стекла людей, на минутку остановился, выбросилъ двухъ и покатился дальше, уменьшаясь и съ удаляющимся воемъ роняя синія искры.
   -- Ступай кверху,-- сказалъ Миронъ Васькѣ.
   -- Чего я тамъ не видалъ!.. я на площадь пойду.
   -- Тебѣ говорятъ, мозгля!..
   Но Васька стоялъ, курносый и наглый, глядя на отца маленькими злыми щелочками. Мирона подмывало дать ему хорошаго раза по шеѣ, сбить шапку и вкусно потаскать за волосы, да публика шла кругомъ, отправятъ въ участокъ, день пропалъ.
   -- Ахъ ты!.. скучился?.. требуху выпущу...-- и Миронъ густо покраснѣлъ.
   Васька угрюмо подался:
   -- Н-ну?!..
   Миронъ почувствовалъ, не ударитъ, не только потому не ударитъ, что публика и въ участокъ, а еще потому, что выросла для обоихъ незамѣтно какая-то черта и Миронъ чувствовалъ, ее нельзя переступать.
   Онъ давно видѣлъ, что у Васьки начинается своя жизнь свои интересы, начинается свое, и это приводило его въ ражъ. Васькино назначеніе было помогать отцу въ мышиномъ хозяйствѣ, помогать поднять остальныхъ дѣтей и онъ жестоко исправлялъ всякое Васькино уклоненіе.
   Но время безпощадно: Миронъ старѣлся, Васька крѣпъ, и теперь они стояли другъ передъ другомъ, почти какъ равные, и Миронъ какъ будто первый разъ увидѣлъ Ваську. Что было недопустимо, Васька и съ мышами плутовалъ.
   Всю мышиную науку онъ превосходно усвоилъ, но, когда издыхала мышь, и отецъ приказывалъ выкинуть, онъ ее пряталъ, замораживалъ, а въ подходящій моментъ доставалъ, оттаивалъ, чистилъ щеточкой шерстку, чтобъ свѣжѣе, и подбрасывалъ въ ящикъ, а живую мышь взамѣнъ продавалъ въ свою пользу. Удивлялся Миронъ, почему такъ правильно и періодически стали дохнуть мыши.
   А, когда потеплѣло, Васька тайно завелъ свой мышиный заводъ въ углу конюшни и торговалъ больше своими мышами.
   И теперь они стояли другъ передъ другомъ, не рѣшаясь переступить черту, которая и связывала, и раздѣляла ихъ.
   -- Ну?-- сказалъ Миронъ.
   -- Не пойду...-- сказалъ Васька, но... повернулся и пошелъ наверхъ, -- торговля тамъ была хуже, чѣмъ на площади.
   Миронъ весело зашагалъ внизъ. Спустился на кварталъ оглядѣлся на углу, нѣтъ ли городового, досталъ изъ клѣтки мышь и, вытянувъ руку, подержалъ ее на открытой ладони Мышка, бѣлѣя, торопливо понюхала розовымъ носикомъ ладонь, потомъ воздухъ, пробѣжала по рукѣ, по плечу, кругомъ шеи, вспрыгнула на шапку, на минутку постояла бѣлымъ столбикомъ, осматриваясь, опять сбѣжала и, усѣвшись на ладони поудобнѣе на заднихъ лапкахъ, передними стала умываться.
   Публика останавливалась и смотрѣла.
   -- Ученая.
   -- Какъ человѣкъ руками.
   -- Это ненашенская, заграничная.
   Миронъ, держа все также вытянутую руку, увѣренной скороговоркой артиста бойко выговаривалъ, не обращая вниманія на стоявшую публику:
   -- Индѣйская денная мышь въ гимназіи образовалась, въ унирстетѣ воспиталась, ни исть, ни пьеть, объ одномъ лишь тужитъ, какъ мужъ жену утюжитъ, судьбу предскажетъ, тужить-горевать закажетъ... дѣвушкѣ жениха волосатаго, пьянаго, рогатаго... гимназисты наши запросили березовой каши... всѣмъ разскажетъ, никого не обвяжетъ, кто не хочетъ, проходи, а кто слухаетъ, подходи, пятачокъ выкладай, судьбу выгребай... Пожалте, господа почтенные, къ ученой мыши... Невидимое чудо двадцатаго вѣка...
   Публика задерживалась около Мирона, какъ вода вокругъ камня.
   Одни, постоявъ, уходятъ, другіе подходятъ, и, вытянувъ шеи и глядя на бѣлыхъ мышей, слушаютъ.
   Приказчики, прислуга, дѣвочки изъ модныхъ мастерскихъ съ большими мѣшающими коробками, полотеры съ желтыми лицами и съ желтыми щетками. Стоятъ, смотрятъ на маленькій ящичекъ, въ которомъ плотно уложены конвертики съ судьбой. Смотрятъ внимательно,-- у каждаго за равнодушно замкнутымъ лицомъ -- горе, заботы, изломанная жизнь. И, быть можетъ, въ этомъ конвертикѣ неожиданно ломается судьба, ждетъ радость.
   Останавливались и чистые господа.
   Маленькій гимназистикъ съ нѣжными дѣтскими щеками стоитъ, сутулясь подъ ранцемъ на спинѣ, и все вздергиваетъ его на плечи. Онъ долго стоитъ и вдругъ говоритъ, самъ испугавшись своихъ словъ:
   -- Дайте мнѣ.
   -- Чего?
   -- Мышку... нѣтъ, судьбу.
   -- Пожалуйте пятачокъ.
   Миронъ взялъ мышь и, держа за хвостикъ, пустилъ по конвертикамъ въ ящичкѣ. Всѣ съ напряженіемъ слѣдили, какъ мышь мордочкой и лапками суетливо перебирала конвертики. Миронъ, незамѣтно придавилъ ногтемъ кончикъ хвоста, и мышь испуганно выхватила зубами первый попавшійся конвертъ. Миронъ подалъ гимназистику.
   Тотъ осанисто сдѣлалъ себѣ двойной подбородокъ, распечаталъ и на маленькой сѣрой бумажкѣ прочелъ: "злые враги ваши будутъ посрамлены и скоро вы сочетаетесь законнымъ бракомъ съ любимой женщиной".
   Кругомъ засмѣялись, а гимназистъ, краснѣя и конфузясь, бросилъ бумажку, которую сейчасъ же бережно подобрали.
   -- Фу, глупости какія! И вовсе мышь не можетъ узнавать судьбу,-- и пошелъ въ гимназію, поддергивая и поправляя плечами ранецъ.
   -- А ну-кась дай-кась я,-- проговорилъ съ добродушнымъ краснымъ лицомъ и какъ иголками истыканнымъ носомъ кучеръ съ полумѣшкомъ овса черезъ руку. Не переставая добродушно улыбаться и поднявъ выжидательно и немного какъ будто сконфуженно брови, онъ долго рылся въ плисовыхъ штанахъ и досталъ пятакъ.
   Опять Миронъ пустилъ по конвертамъ бѣлую мышь, держа за хвостикъ.
   -- Ну, ну, ты по всѣмъ пущай... нехай по всѣмъ конвертамъ побѣгаетъ... пущай хорошенько разнюхаетъ мою судьбу...
   -- На, на, мнѣ не жалко. Вишь, какъ вынюхиваетъ. Тутъ ужь, братъ, безъ обману.
   Мышь вытащила конвертикъ. Кучеръ осторожно взялъ черными толстыми пальцами и сталъ вертѣть, все также поднявъ брови и улыбаясь.
   -- Распечатывай, ты чего,-- говорили кругомъ съ нетерпѣніемъ.
   Кучеръ неловко разорвалъ и долго вертѣлъ бумажку.
   -- Ну?
   -- Кто же ее знаетъ, неграмотный я.
   -- Дай-кась прочту.
   Мальчишка изъ мясной, не ворочая головой, на которой лежала баранья нога, прочелъ, скосивъ глаза, по складамъ:
   -- "Вра-ги ва-ши по-гиб-нутъ. Васъ о-жи-да-етъ бо-гатство и сла-ва".
   Кучеръ, не справляясь съ разъѣзжавшейся до ушей улыбкой и все также держа поднятыми вверхъ брови, торопливо взялъ бумажку и радостно покрутилъ головой:
   -- А?!... ѣшь-те съ хрѣномъ!... до чего вѣрно!... Нѣтъ, ты скажи... какъ въ аптекѣ... мать твоя кочерыжка!...
   И онъ засмѣялся заразительнымъ дѣтскимъ смѣхомъ. И, все также улыбаясь и оглядываясь на всѣхъ, точно приглашая порадоваться своей радости, говорилъ тѣмъ, кто подходилъ:
   -- До чего заразъ мышь вѣрно предсказала. Ну до чего вѣрно... диковина!... тварь, а судьбу чуетъ! И, сколько ни подходило людей, онъ не уставалъ разсказывать про мышь и про судьбу.
   Цѣлый день ходилъ Миронъ по улицамъ, по площади и по трактирамъ, ходилъ съ сознаніемъ не забавы, которую онъ предлагалъ людямъ, а серьезнаго важнаго дѣла. Ибо зналъ, что у каждаго, какъ и у него, за плечами горе, забота и измученность, и хотя зналъ весь механизмъ предсказаній, страннымъ оборотомъ мысли эти предсказанія и въ его глазахъ принимали особую жизненную важность, правду и свое значеніе.
   Торговля шла хорошо: штукъ десять конвертовъ продалъ, да двухъ мышей по тридцать копеекъ.
   Закусилъ и выпилъ въ трактирѣ и съ веселыми глазами, когда уже цѣпочкой зажглись огни вдоль улицъ, шелъ домой съ баранками и конфектами для дѣтей.

-----

   Марфа дорожила, любила своихъ господъ -- были они хорошаго роду, и блюла ихъ интересы не за страхъ, а за совѣсть.
   А Антонъ Спиридонычъ пренебрежительно отзывался:
   -- Шелудивые господа... Знаю, ихній папаша гремѣлъ въ свое время на всю губернію. Бывало, столъ не накрывался меньше, какъ на двадцать пять, тридцать персонъ, а на имянины ихнія и жены со всего уѣзду съѣзжались, и на триста кувертовъ не хватало. А лошади! на пять губерній кругомъ гремѣли,-- огнедышающіе львы, и больше ничего. Было. А теперь я передъ ними фонъ-баронъ. А у нихъ кромѣ собакъ ничего не осталось.
   Дѣйствительно, отъ всего прошлаго остался лишь великолѣпный прононсъ, да удивительная порода какихъ-то необыкновенно маленькихъ болонокъ. Братъ и сестра съ громкой когда-то дворянской фамиліей жили очень дружно, и обоимъ было за пятьдесятъ. Сестра -- старая дѣва, братъ -- бездѣтный вдовецъ. Она отдавала комнаты жильцамъ, возилась съ болонками и дѣлала гимнастику по Мюллеру, чтобъ сохранить бюстъ; онъ заботился о своемъ здоровьѣ, да выбиралъ, простаивая часами передъ витринами магазиновъ, мебель и бездѣлушки, которыя собирался купить, когда разбогатѣетъ. Такъ уходили дни, уходили годы.
   Такъ какъ каждая копейка была на счету, то сдавались и тупички въ кухнѣ, только барыня строго-на-строго требовала отъ Марфы, чтобъ платили неослабно въ срокъ и чтобъ народъ былъ скромный, непьющій, богобоязненный и чистоплотный. Но на кухню сама никогда не спускалась и все, что тамъ ни дѣлалось, было такъ же далеко, какъ въ Китаѣ. Къ Марфѣ же относилась ласково и цѣнила ея преданность.

------

   Жизнь на кухнѣ шла, какъ заведенная машина.
   Цѣлый день несло жаромъ и запахомъ поджаренаго масла отъ непотухающей плиты, около которой сердито распоряжалась съ раскраснѣвшимся потнымъ лицомъ Марфа.
   Сверху то и дѣло сбѣгала горничная за блюдами, то къ завтраку, то къ обѣду, то къ ужину, и плита переставала работать только часовъ въ двѣнадцать ночи. Для Марфы не было ни праздниковъ, ни свободныхъ дней. Оттого она была зла, всѣхъ ругала. Особенно была зла на дѣтей и въ мышей. Мыши были погань, а дѣти все торчали у плиты и молча смотрѣли большими ожидающими глазами.
   -- У-у, несытыя!.. ну, чего выстроились, какъ частоколъ... Ступайте въ свою нору.
   И сердито сунетъ въ ротъ одному пирожокъ, другому мясца, третьему ложку рису развареннаго и дастъ шлепка. У дѣтишекъ весело загорятся глазенки, и, торопливо прожевывая, побѣгутъ въ свою темную нору на вонючую кровать.
   А за занавѣской печникъ, Алексѣй Иванычъ, уже бубнитъ пьянымъ голосомъ:
   -- На одну ногу, слышь; на одной ногѣ... тебѣ говорятъ... Нну!.. какъ раки ходятъ?.. нну!.. лѣзь подъ кровать, живо те говорятъ, задомъ напередъ... нну!...
   Слышны глухіе удары.
   -- Вылазь... Перекатись черезъ себѣ... кланяйся въ землю..; тебѣ говорятъ... ну, такъ. Разъ, два, три... девять, десять, одиннадцать... двадцать одинъ, двадцать два... Считай сама, а то замучился.
   Слышенъ слабый притихающій, когда она кланяется, голосъ Груни:
   -- ..Тридцать пять... тридцать шесть... тридцать семь...
   -- Будя, замолчи, тебѣ говорятъ, спать не даешь. Стань мордой въ уголъ, стой, покеда буду спать. Да на одной ногѣ стой... Тебѣ говорятъ!..
   Черезъ нѣкоторое время слышно, храпитъ Алексѣй Иванычъ, но никто не выходитъ изъ-за занавѣски; Груня боится ослушаться и стоитъ въ темнотѣ на одной ногѣ лицомъ въ сырой уголъ. Стоитъ часами.
   Изъ своего тупика выходитъ Глаша.
   -- Опять?
   -- Да, опять окаянный измывается -- ни сроку, ни отдыху не даетъ. Ну, доведись до меня, я бъ его выучила, я бъ ему показала мѣсто! Я бъ изъ него узелокъ завязала!
   Глядя на Марфу, Глаша думаетъ, что та справилась бы не съ однимъ Алексѣемъ Иванычемъ.
   -- И чего она отъ него не уйдетъ?
   -- Ну, вотъ любить пса.
   Груню всѣ жалѣютъ и всѣ ею пользуются: на всѣхъ она стираетъ, бѣгаетъ на посылкахъ, исполняетъ мелкія работы. Она безъ устали тянется въ работѣ по сырымъ прачешнымъ. Но и работать Алексѣй Иванычъ не всегда пускаетъ, требуя въ то же время, чтобъ была ѣда и водка. И всегда она въ синякахъ, съ подбитыми глазами. Но подбитые глаза лучатся ласковостью и добротой.
   Была когда-то Груня замужемъ за сапожникомъ. Прожили они три года, сапожникъ взялъ въ домъ любовницу, а ее выгналъ. Встрѣтившись съ Алексѣемъ Иванычемъ, котораго была старше, прилѣпилась къ нему, и вотъ онъ ее тиранитъ восьмой годъ.
   Проспится Алексѣй Иванычъ, зѣвнетъ и скажетъ:
   -- Грунь, а Грунь!
   -- Я тутъ, Алексѣй Иванычъ,-- еле ворочая губами, отзовется Груня, стоя на одной ногѣ.
   -- Будетъ тебѣ стоять-то, иди, може, куда надо.
   Груня, съ трудомъ ступая отекшими ногами, начинаетъ убирать тупичокъ.
   А Алексѣй Иванычъ выйдетъ въ жилеткѣ и выпущенной рубахѣ и похаживаетъ по кухнѣ. Онъ -- красавецъ: черные кудрявые волосы, никогда нечесанные и отъ этого особенно красивые, цыганское лицо, и, когда говоритъ, изъ-подъ усовъ сверкаютъ бѣлые, какъ кипень, зубы.
   Онъ ласковъ и обходителенъ.
   -- И какъ вы только понимаете на счетъ кушаньевъ, Марфа Ивановна.
   -- Неча заговаривать зубы-то. Груньку меньше-бъ тиранилъ. Что она, собака тебѣ?
   -- Да кто ее тиранитъ, Господи ты Боже мой!-- искренно изумляется Алексѣй Иванычъ -- живемъ мы съ ней, какъ мужъ и жена, и все честно и благородно. Грунь, али ты недовольна на меня?
   -- Довольна, Алексѣй Иванычъ, много довольна вами.
   И глаза ея сіяютъ.
   Часамъ къ четыремъ съ хрипѣніемъ, съ плеваніемъ, съ кашлемъ просыпается въ своемъ тупичкѣ Антонъ Спиридонычъ. Глаша испуганно и торопливо готовитъ пиво, чай и умыться.
   Тотъ кашляетъ затяжнымъ, съ генеральскими раскатами, кашлемъ, пока не откашляетъ, и съ налившимся лицомъ и глазами хрипитъ:
   -- Пива!
   А Глаша уже все приготовила и льетъ въ пѣнящійся стаканъ. Потомъ, поднявъ занавѣску, начинаетъ убирать тупичокъ.
   У Антона Спиридоныча въ тупичкѣ почище и нѣкоторый комфортъ,-- бумажные посѣрѣвшіе отъ пыли цвѣты, фотографическія карточки на стѣнѣ, и зеленымъ коленкоромъ задернуто повѣшенное на гвоздѣ платье. У Алексѣя Иваныча попроще, а къ Мирону не влѣзешь, грязь, тряпье, неубрано.
   Пока въ тупичкѣ убираютъ, Антонъ Спиридонычъ сидитъ за пивомъ въ кухнѣ, осунувшись у стола огромнымъ изъ одного, жиру тѣломъ, и тяжело съ хрипящей одышкой дышетъ.
   -- Вы вотъ задвохаётесь, Антонъ Спиридонычъ,-- сердито переставляя обожженными руками на пышущей плитѣ кипящую кастрюлю, говоритъ Марфа,-- а объ томъ не подумаете -- Глашѣ завѣщаніе написать. Храни Богъ, не подыметесь, куда она? на улицу. Подъ заборомъ и сдохнетъ.
   Онъ сидитъ, всѣмъ тѣломъ оплылъ табуретку, сопитъ, уставившись по одному направленію,-- и тянетъ пиво, собирая языкомъ съ мокрыхъ усовъ пѣну.
   -- Не хорошо, Антонъ Спиридонычъ. Женщина она али нѣтъ?
   -- Знамо, не корова.
   -- Весь вѣкъ на васъ свой убила.
   -- А кормитъ кто?
   -- Да вѣдь мало-ли она на васъ бьется: и сготовитъ, и постираетъ, и приберетъ, и приласкаетъ...
   -- Фу-у. Да на ней мяса совсѣмъ ничего,
   -- День деньской, погляжу, все округъ васъ возится да и на поденщину ходитъ.
   -- Даромъ кормить никто не станетъ.
   И, посопѣвъ и обобравъ снова насѣвшую на усы, лопающуюся пѣну, сказалъ:
   -- Вонъ графъ Недоносковъ-Погуляй, такъ у него три любовницы въ трехъ концахъ города. Дескать, куда ни поѣдетъ, вездѣ можетъ время пріятно провесть. Поѣдетъ въ театръ, изъ театра тутъ недалеко, пожалуйте. Поѣдетъ на засѣданіе, здѣсь же возлѣ. Поѣдетъ за городъ, ворочается, заразъ уже ждутъ.
   -- Да какая она вамъ любовница? десятый годъ живете?
   Но онъ сопѣлъ и не слушалъ.
   -- Эти полторы тыщи какъ мнѣ достались? со-окомъ. Тоже не на улицѣ нагрёбъ. Вы думаете, швейцаръ, такъ галуны, да одна пріятность... стоитъ да пятіалтынные огребаетъ. А то положите, что свѣту божьяго окромя своей улицы его и не знаешь.
   Онъ закашлялся и долго хрипло дышалъ:
   -- Такъ я непреклонно рѣшилъ: сто рублей роднѣ братниной жены, какъ я одинокой, никого у меня не осталось. Сто рублей на церковь въ нашей деревнѣ. Сто рублей на похороны, поминальный обѣдъ и на вѣчное поминовеніе. А тысяча двѣсти рублей на школу, чтобъ училище образовали въ нашей деревнѣ.
   -- Да на какой лядъ вамъ училище? и кабы дѣти у васъ были.
   -- Нѣтъ, нельзя. Господа завсегда жертвуютъ и отписываютъ по духовному на университеты и другое высшее ученіе. Вотъ нашъ графъ Недоносковъ-Погуляй отписалъ десять тысячъ на стипендіи. Камеръ-юнкеръ Суздальскій основалъ школу рисованія. У всѣхъ господъ такъ, заведеніе такое, сколько я ни жилъ.
   Вечеромъ, когда зажгутся огни приходитъ веселый и довольный Миронъ съ веселыми трактирными глазами и выкладываетъ ребятишкамъ на столъ баранки, пряничныхъ лошадей и леденцовъ. Дѣти визжатъ отъ радости, тянутся къ столу, а Марфа ворчитъ:
   -- То-то, недотепа. Безъ бабы дуракъ дуракомъ. Замѣстъ, чтобъ накормить ребятъ, али бы принесъ чего изъ одежи, голыя вѣдь, а онъ на голодное-то брюхо конфеты имъ пхаетъ. Мышиная голова.
   -- Марфа Ивановна, да напрасно,-- Миронъ въ возбужденно веселомъ настроеніи,-- моя скотинка обслужитъ, всего заработаетъ, и сыты, и обуты будемъ,-- ноньче на рубь на двадцать на пять наторговалъ.
   Такъ тянется и заканчивается. день.
   Приходитъ и дядя Федоръ,-- онъ торгуетъ свѣчами въ часовнѣ. Придетъ, всѣхъ попривѣтствуетъ, попьетъ кипяточку безъ чаю и безъ сахару, всѣмъ скажетъ по ласковому слову и къ себѣ въ тупичокъ. Платитъ онъ Антону Спиридонычу пятьдесятъ копеекъ въ мѣсяцъ, и за это спитъ у него на полу возлѣ кровати и держитъ подъ кроватью зеленый сундукъ. И каждый разъ, какъ ложиться спать, помолится Богу, пощупаетъ замочекъ у сундука,-- цѣлъ.
   Всю свою жизнь дядя Федоръ провелъ въ деревнѣ. И даже не въ деревнѣ, а въ лѣсу въ землянкѣ. Была у него жена и ребятишки. Ребятишки мёрли, осталась одна дѣвочка. Затосковалась жена по дѣтямъ, надоѣло ей жить въ лѣсу она и сказала:
   -- Будь ты проклятъ, лѣсовикъ!-- и ушла отъ него къ мѣщанамъ въ городъ. Такъ дядя Федоръ и не знаетъ, куда она дѣлась.
   Выростилъ онъ дочку, перешелъ съ ней въ деревню жить. А въ деревнѣ лѣтомъ она нанялась къ господамъ, которые жили на дачѣ. Потомъ уѣхала съ господами въ городъ и изрѣдка писала отцу, что живетъ по мѣстамъ и хорошо живетъ. Когда, случалось, рублишко пришлетъ, а то и два.
   Такъ прошло два года. Заскучалъ дядя Федоръ. И пріѣхалъ въ городъ дочку повидать.
   Городъ былъ громадный, такой громадный, что у дяди Федора отъ мельканія людей, отъ движенія, отъ безчисленныхъ огней, отъ шума цѣлый мѣсяцъ болѣла голова. Въ лѣсу онъ зналъ каждое дерево, а тутъ десять разъ проходилъ мимо своего дома, не узнавалъ и все разспрашивалъ, какъ пройти.
   Раза три сидѣлъ въ участкѣ за то, что Богу молился. Какъ увидитъ церковь, остановится, скинетъ шапку и давай молиться, а то поклонъ земной положитъ. На панели еще туда-сюда, публикѣ только мѣшаетъ, а если, случится, переходитъ рельсы, да увидитъ церковь, тутъ же снимаетъ шапку и бьетъ поклоны, не обращая вниманія на звонки. Изъ-за него приходится останавливать вагоны, вагоновожатые ругаются, зовутъ городового и дядю Федора съ дворникомъ отправляютъ въ участокъ.
   Дочку онъ разыскалъ только на второй мѣсяцъ. Пришелъ повидать ее, а ему сказали, что ее можно видѣть только вечеромъ, днемъ она спитъ.
   Удивился дядя Федоръ, но пришелъ вечеромъ. Долго ждалъ на кухнѣ, а потомъ его позвали, и въ переднюю вышла дочка, только онъ ее не узналъ: голыя руки и грудь, на лицѣ румянецъ, а на головѣ такая огромная шапка волосъ, что онъ удивлялся, какъ голова назадъ не отвалится, и сказалъ:
   -- Когда у тебя, дочка, волосьевъ столько наросло?
   А она все потирала пальчики въ кольцахъ, какъ будто ей было холодно, и все то засмѣется, то глядитъ на него большими круглыми глазами.
   -- Вы, папаша, приходите послѣ завтра... мнѣ хорошо живется... а только у насъ сегодня гостей видимо невид...
   Да вдругъ упала къ нему на грудь и стали голыя плечики у нея вздрагивать. Ничего не понялъ дядя Федоръ, только почувствовалъ что-то (страшное въ этомъ огромномъ, больше всякаго лѣса, городѣ.
   Онъ только гладилъ шершавой рукой огромно навороченные, какъ копна, на ея головѣ чужіе волосы и приговаривалъ:
   -- Доченька... дочечка... доченька моя...
   А она отняла голову отъ груди.
   -- Папаша, вы прическу испортите. Вы, папаша, сюда не ходите, а я васъ буду провѣдывать.
   Тогда одна упорная мысль овладѣла дядей Федоромъ: отдать дочку замужъ. Поступилъ онъ продавать свѣчи въ часовню, тамъ ему платили съ пуда. Медленно, капля по каплѣ, зернышко по зернышку собиралъ онъ приданое въ зеленый сундукъ и жилъ постоянно впроголодь.
   Лѣсъ и лѣсная жизнь научили дядю Федора неумирающему терпѣнію, но тяжелъ пудъ, долго тянется, и лишь нѣсколько копеекъ отъ него остается. "Ничего, все по ладному",-- говоритъ дядя Федоръ и начинаетъ читать молитвы на ночь. Уляжется на полу и все поворачивается, то одинъ бокъ согрѣетъ, то другой,-- холодило съ полу-то.
   Глаша спитъ возлѣ на кровати. Несется сонное дыханіе, и изъ кухни, и отъ Алексѣя Иваныча, и ребятишки у Мирона бормочутъ.......
   Заведетъ глаза дядя Федоръ, и сейчасъ одно и то же: будто онъ въ лѣсу и лѣзетъ на высокій старый осокорь. Не привыкать, стать, цѣпляется руками и ногами, упирается въ вѣтки, а глянетъ внизъ -- земля вотъ она; подыметъ голову -- не видать верхушекъ. И будто непремѣнно надо дядѣ Федору влѣзть и глянуть поверхъ деревьевъ. И знаетъ, увидитъ -- только качаются верхушки, да вѣтеръ стонетъ, а надо лѣзть, надо глянуть, и страшно, и никакъ не долѣзетъ.
   Часу въ пятомъ, когда въ домѣ мертвое царство и съ потолка не доходятъ никакіе звуки, дядю Федора будитъ кашель, хрипъ и сопѣніе -- Антонъ Спиридонычъ пришелъ со службы. Сидитъ онъ красный, расплывшійся по кровати и хрипитъ: Пива!
   А Глаша уже суетится, откупориваетъ приготовленную съ вечера бутылку.
   -- Извольте, Антонъ Спиридонычъ, кушайте, -- и кланяется.
   Намочитъ усы Антонъ Спиридонычъ, оберетъ пѣну языкомъ и начнетъ, хрипя и задыхаясь, разсказывать. Закроется, дескать, кинематографъ, разойдется публика, запрутъ двери, а тутъ самое и начинается настоящее по отдѣльнымъ кабинетамъ, которые при кинематографѣ какъ будто фойе,-- дѣвицы, шампанское, веселье, деньги рѣкой, и ему, Антону Спиридонычу, хорошій доходъ, и полиція не трогаетъ.
   Между кашлемъ и одышкой Антонъ Спиридонычъ видимо всласть разсказываетъ такое, что дядя Федоръ, сидя на полу, только скребетъ въ головѣ, да иной разъ сплюнетъ подъ кровать. Лечь бы уснуть, да не уснешь подъ эту хрипоту, и прислушивается онъ мимо разсказа къ своему привычному,-- боръ шумитъ разноголосо и гнѣвливо и въ то же время однимъ ровнымъ, могучимъ голосомъ.
   -- О, Господи!..
   -- Вонъ, графъ Недоносковъ-Погуляй почище насъ съ тобой, а бывало...
   Антонъ Спиридонычъ чѣмъ дальше, тѣмъ больше распаляется.
   -- Чего морду-то воротишь? Не хуже насъ съ тобой, съ образованіемъ люди, понимаютъ...
   Потомъ заваливается на кровать, Глаша тушитъ лампочку, тоже ложится, и при невѣрно мерцающемъ свѣтѣ дампадки на полу виднѣется дядя Федоръ на колѣняхъ. Онъ глядитъ, не отрываясь, на красный глазокъ лампадки, размашисто крестится, крѣпко прижимая, кладетъ земные поклоны и громко шепчетъ:
   -- "Господи, пріими и сокруши содѣянное"...
   А на кровати хрипло сквозь одышку:
   -- Глиста... развѣ ты женщина?
   -- "...Господи, еже словомъ, еже вѣдѣніемъ и невѣденіемъ"...
   -- Иная баба... дѣйствительно, а ты что?
   -- Зачѣмъ вы меня, Антонъ Спиридонычъ?.. Господи, чѣмъ же я виновата?..
   -- "...спаси и помилуй путешествующихъ, блудущихъ"...
   -- Да на кой ты лядъ кому сдалась... тьфу!.. отодвинься...
   -- Господи, да вѣдь упаду съ кровати...
   Въ мерцающей мглѣ стоятъ слезы и все тотъ же неустанный громкій шопотъ молитвы.
   Антонъ Спиридонычъ никакъ не отдышется, отъ одышки не можетъ уснуть. Онъ скашиваетъ глаза на припадающую къ полу темную фигуру на колѣняхъ.
   Дядя Федоръ, отмолившись, ложится.
   -- И чего ты, дядя Федоръ, все поклоны отбиваешь? Не то во святые хочешь залѣзть, не то капиталъ пріобрѣсть у Господа!
   -- Не говорите такихъ словъ, Антонъ Спиридонычъ, не надо, не хорошо, не гоже...
   -- Я къ тому... не то что къ смѣху, нѣтъ, зачѣмъ, а только кажный молится за себя, а чтобъ за всѣхъ, на то рукополагаются особыя должности, сирѣчь попы. На то у нихъ причтъ, ладаномъ кадятъ и за поборами ѣздютъ. Ну, а ты-то чего стараешься? Вѣдь тебѣ за это даже въ морду не плюнутъ.
   -- И вотъ неправильно, Антонъ Спиридонычъ. Слыхали про Содомгомору? Господь постановилъ по благости своей сжечь за беззаконіе.. Сталъ Лотъ на колѣнки, проситъ за грѣшниковъ. А Господь смилостивился и сказываетъ: ежели девятеро праведниковъ найдется, помилую. Лотъ туда, сюда -- нѣту! Господи, а ежели хочь шесть? Ну, Господь гритъ: ладно, найдется и шесть, помилую. Лотъ это опять кинулся, -- нѣту, хошь, што ты хошь, дѣлай. Кинулся опять: Господи, ну, если хочь единъ! Господь подумалъ, подумалъ; жалко изъ-за одного да эва сколько содомцевъ миловать. Опять же и Лота жалко, проситъ, и говоритъ: ежели найдется хочь одинъ окромя тебя, помилую. А, сказать, и одного не нашлось; такъ и сгорѣли. Теперича я не къ тому, что противъ Лота себя ставлю, Боже упаси, ну, только спятъ, спитъ цѣльный городъ, и не чуютъ, что надъ ними. А, можетъ, бѣдствіе обвисло. Можетъ, Божій гнѣвъ за стѣнами стоитъ...
   -- Такъ вѣдь не слыхать что-то, чтобъ Богъ города нонѣ палилъ.
   Дядя Федоръ покрутилъ головой, посидѣлъ, потомъ легъ, натянулъ кафтанъ и завелъ глаза -- скоро вставать къ часовнѣ.
   Сталъ засыпать и Антонъ Спиридонычъ, борясь съ удушьемъ, открывая и закрывая глаза, и трепетно мелькающимъ, воровливымъ свѣтомъ озаряетъ груду его тѣла глядящій изъ угла красный глазокъ лампадки.

-----

   Случалось, по праздникамъ и барыня, и квартиранты уѣзжали на цѣлый вечеръ. Тогда въ Марфиномъ салонѣ собирались.
   Отобѣдаютъ господа и горничная перестанетъ прибѣгать внизъ, Марфа приберется по кухнѣ, поставитъ самоваръ, накроетъ кухонный чисто выскребленный столъ штопанной скатертью, а на скатерть самоваръ и баранки, понемногу начинаетъ собираться публика.
   Вылѣзетъ изъ своей берлоги Антонъ Спиридонычъ, сопя и кряхтя.
   -- Садитесь, Антонъ Спиридонычъ,-- скажетъ Марфа съ озабоченнымъ видомъ принимающей хозяйки.
   -- Что жь, можно единую,-- присаживается, и подъ нимъ, подаваясь, слегка трещитъ табуретъ.
   -- Миронъ Сергѣичъ, вы что же? Приходите, гостями будете. Глаша, иди. И вы, Алексѣй Иванычъ. Груня, али тебя просить.
   Гости приходятъ со своимъ сахаромъ, хлѣбомъ, а чай Марфа завариваетъ отъ себя на всѣхъ. Впрочемъ, онъ ей ничего не стоитъ,-- хозяйскіе опивки сушитъ. Передъ Антономъ Спиридонычемъ Глаша ставитъ бутылку пива, а передъ Алексѣемъ Иванычемъ Груня полубутылку водки.
   Гости безконечно пьютъ зеленую водицу, прикусывая сахаръ и отирая потъ. Ведутъ разговоры.
   Прибѣгаетъ на минутку горничная.
   -- Садись, Маня,-- говоритъ миролюбиво Марфа.
   -- Да вѣдь некогда, заразъ уѣзжаютъ.
   -- Ну, ну, чашечку.
   Та хотя и брезгаетъ этой компаніей и наверху пьетъ вдоволь господскаго чая съ печеньями, которыя таскаетъ изъ буфета, присаживается на краюшекъ табуретки, чтобъ не обмять платья, и начинаетъ пить зеленоватую водицу.
   -- Далеко вы отъ меня сѣли... поближе,-- хрипитъ Антонъ Спиридонычъ, и глазки у него маслянѣють -- пивка стаканчикъ.
   -- Нѣтъ, мерси-съ, не люблю, горькое.
   -- Такъ можно подсластить, хе-хе-хе._
   -- Было бы съ кѣмъ.
   -- А мы чѣмъ же не вышли въ порядкѣ?
   -- Пахнетъ у васъ тутъ нехорошо, прямо воняетъ.
   Миронъ сейчасъ же настораживается, принимая на свой счетъ:
   -- Чѣмъ же нехорошо, Марья Александровна? обыкновенно человѣчиной.
   -- Мышами.
   -- А чтожь такое мышь! да отъ нея запахъ-то чище еще, какъ отъ человѣка. Мышь -- звѣрь, а звѣрь чистоту свою самъ понимаетъ. Взять лошадь. Да многіе господа даже любятъ, какъ запахъ даетъ конскій навозъ, только чтобъ свѣжій, конечно. А ну-кась возьми человѣчій!..
   -- Ну, вы ужь наразсказываете.
   -- Вы, Марья Александровна, подождите минуточку, -- говоритъ галантно, хрипя и кашляя, Антонъ Спиридонычъ,-- я вамъ сейчасъ за церковнымъ виномъ пошлю, красное и пріятное.
   -- И со святостью.
   -- Нѣтъ, благодарю, побѣгу,-- и убѣгаетъ по лѣстницѣ, шелестя юбками.
   Антонъ Спиридонычъ, хрипя и подымая дыханіемъ огромный животъ, глядитъ вслѣдъ говяжьими глазами:
   -- Аккуратненькая.
   Миронъ сердито прихлебываетъ съ блюдца на пальцахъ:
   -- Воняетъ. Да, можетъ, она, мышь, еще чище тебя. И корова те воняетъ, а какъ безъ коровы въ хозяйствѣ?
   Марфа сердито вытерла потъ съ лица:
   -- Сказалъ: корова!.. то корова, а то мышь. Что молоть-то!
   -- А по какому случаю разница? Только что энтой Богъ рога насадилъ. Такъ у многихъ коровъ рога спиливаютъ. А то есть комолыя совсѣмъ безъ роговъ отъ роду,-- порода разная. Мышь, корова-ли, все одно домашнее животное. Опять же и мышь разной породы. Есть мышь длинная на манеръ таксы, и по хребту черная полоса, а есть круглая мышь, а есть головастая. Есть земляная мышь, есть водяная, есть полевая, есть потолочная, которая по чердакамъ. А то кладовая мышь,-- это особая статья. И до чего умная скотинка: яйца теперича таскать надо въ нору. Ну, такъ катить, бьются. Такъ старая мышь облапитъ яйцо, ляжетъ на спину, а другія, ухватютъ ее, кто за шкуру, кто за хвостъ, кто за ноги, и тянутъ ее, стало быть, волокомъ къ норѣ, а она лежитъ, и на пузѣ у ней яйцо. А то вотъ какъ молоко изъ кувшиновъ пьютъ. Кувшинъ высокій да узкій, молоко глубоко, туда не влѣзешь, утонешь. Такъ мыши обсядутъ край, спустятъ хвосты, поболтаютъ, поболтаютъ въ молокѣ-то, вытянутъ и обсосутъ хвосты и опять поболтаютъ и опять оближутъ. Такъ и напьются; все молоко вылакаютъ.
   -- Диковина!
   -- Тьфу, нечисть!.. пущай только ко мнѣ залѣзутъ, и вамъ всѣмъ тошно станетъ.
   -- А то есть поющая мышь. Такъ эта "матушку голубушку" до того-ли выводитъ, за сердце беретъ, ей Богу.
   -- Бреши больше.
   -- Да ей Богу, я, что-ли? ученые открыли; такъ и называется "поющая мышь". Чисто андельскимъ голоскомъ.
   -- Не грѣши.
   -- Сядетъ это на заднія лапки, сама столбикомъ, головку на бокъ и...
   Миронъ вытянулъ заросшую шею, что есть силы, собралъ угломъ надъ переносицей брови, набравъ на лбу складки, округлилъ шершавый ротъ и дикимъ голосомъ заводилъ, мотая головой:
   --... Ма-а-ту-у-шка-а, го-о-лу-у-бу-уш-ка-а-а, со-о-лнышка-а ма-а-я-а-а...
   Антонъ Спиридонычъ недовольно засопѣлъ, затягиваясь папиросой:
   -- Этакъ-то ангелы на-небеси поютъ? сбѣжишь.
   -- Ну, до чего умилительно. Такъ и называется: поющая мышь, фараонова. Фараоны при себѣ ихъ держутъ замѣсто хора.
   -- Это которые изъ особаго батальона?
   -- Нѣ, египетскіе цари, сказать, африканскіе.
   -- Что жь ты не заведешь?
   -- Дорогія, приступу нѣтъ. Одна поющая мышь, называемая фараонова, стоитъ пять тысячъ рублей.
   -- Цѣна!
   -- Да, чего вы разсказываете,-- загремѣла Марфа,-- мышь попадетъ въ кадку, заразъ святой водой надо кропить,-- погань...
   Миронъ весь покраснѣлъ, надулся и закричалъ фистулой:.
   -- А почему такое въ алтарѣ кошекъ пускаютъ?
   И, приподнявшись и осмотрѣвъ всѣхъ, отчеканилъ:.
   -- Стало быть, мыши есть во святомъ мѣстѣ. А вы говорите, погань.
   -- Мышь въ церкви завсегда.
   -- Ну, то-то!
   Антонъ Спиридонычъ запыхтѣлъ и сердито заворочилъ животомъ:
   -- Объ мышахъ,-- разговору другого нѣту... стало быть, къ чаю закуска.
   -- Тьфу, прости Господи,-- плюнула Марфа.,
   И, вдругъ сдѣлавшись совсѣмъ другою, проговорила, притихшая:
   -- Чтой-то Лёни нѣту.
   И, подождавъ и прислушавшись, вздохнула и покликала:
   -- Дядя Федоръ, а дядя Федоръ, иди, съ нами чайку попьешь.
   Изъ-за занавѣски:
   -- Ай?
   -- Иди, говорю, почаёвничаешь съ нами.
   -- Ну-къ что жь.
   Дядя Федоръ выходитъ, отвѣшиваетъ поклонъ.
   -- Помогай вамъ Господи, чтобъ на пользу, на потребу.
   -- Садись, садись, вотъ сюды, вотъ хорошо. Ну, какъ, дядя Федоръ, шибко торгуете свѣчьми? Небось, на полъ сундука-то приданаго набили?
   Дядя Федоръ крестится, садится и начинаетъ терпѣливочашка за чашкой пить чай, такъ же терпѣливо, какъ вырабатываетъ онъ на приданое съ пуда: "все по ладному"...
   -- Лёни чтой-то нѣту...
   -- За ваше драгоцѣнное,-- говоритъ Алексѣй Иванычъ, запрокидываетъ черные кудлатые космы и опрокидываетъ подъ черные вьющіеся усы рюмку.
   Щекастое лицо Марфы зло наливается краской и густо лоснится:
   -- Драгоцѣнное! А чего Груньку лупишь, окаянный, кажный день, какъ Сидорову козу.
   -- Ась?.. да кто ее этово?.. ништо-о!..
   Онъ покрутилъ цыганской головой, облапилъ, паясничая, Груню и сталъ ласкать.
   Та конфузливо:
   -- Будя... ну, будя, Алексѣй Иванычъ...
   -- Еще притворяется, идолъ черномазый. А кто убиваетъ да измывается...
   -- Кто-о жь это?!.-- изумленно блеснулъ бѣлками Алексѣй Иванычъ,-- али безъ меня?
   -- Ы-ы-ы... чтобъ тебя!-- возмущается Марфа и сердито сморкается -- доведись до меня, я бъ тебѣ показала Кузькину мать.
   -- Трудно нашему брату при ихней сестрѣ,-- вздохнулъ животомъ Капитонъ Спиридонычъ -- Марфа-то Ивановна по три мужика на каждую, руку, и глядѣть нечего. Покойнагото мужа, бывало, подыметъ за шиворотъ да и швыряетъ на постель. Онъ, какъ котенокъ, лежитъ на постели-то, дожидается. Герой женщина нашего времени.
   -- Ну, а то какъ же съ вами, съ кровопивцами.
   Алексѣй Иванычъ, лохматый и черный, задумался, глядя на самоварный кранъ,-- самоваръ тоненько и унывно пѣлъ. Потомъ скрутилъ и заломилъ собачью ножку, закурилъ и, на клоняясь къ Марфѣ, проговорилъ, показывая бѣлые, какъ кипень, изъ-подъ черныхъ усовъ зубы:
   -- Какая моя черезъ нее жизнь. Кабыне она, человѣкомъ бы я былъ... самъ объ себѣ помышлялъ...
   -- Не то въ босяки бы попалъ.
   -- А хошь и въ босяки. Пущай въ босяки! по крайности такъ бы и зналъ: босякъ. И люди бы знали: босякъ. На роду написано, босякъ, стало быть. По крайности званіе свое имѣлъ бы., а теперя я што? Вольный человѣкъ? Нѣтъ, все меня тянетъ въ свою нору. Женатый? нѣ-ѣтъ, какая она мнѣ жена. Холостой? опять же нѣтъ: съ Грушкой вотъ сколько годовъ вяжусь. И не работникъ я,-- чего мнѣ работать, какъ она меня кормитъ, али дуракъ я? Опять же безъ работы скучно, пить надо. И выходитъ, потерянный я человѣкъ навѣчно.
   Онъ быстро, торопливо втягивая черныя, какъ сапожный варъ, щеки, сталъ затягиваться и огонь сразу съѣлъ полъ собачьей ножки.
   -- Вотъ, одно -- убить ее и больше ничего.
   Марфа Ивановна замахала руками:
   -- У-у, цыганская образина...
   Прислушалась: снаружи скрипнула дверь.
   -- Лешенька!..
   Лицо ея засвѣтилось такой безконечной ласковостью что за столомъ притихло.
   По лѣстницѣ спустился молодой парень лѣтъ двадцати двухъ, въ потертомъ пальто, съ втянутыми землистыми рабочими щеками. Онъ бросилъ на кровать картузъ, торопливо спѣша куда-то, скинулъ пальто и, также спѣша и торопясь, безпокойно пробѣжалъ по лицамъ большими карими глазами.
   -- Здравствуйте, мамаша. Антону Спиридонычу... Честной компаніи...
   -- Добраго здоровья... Здравствуйте, Алексѣй Матвѣичъ... Наше вамъ...-- нестройно откликнулись изъ-за стола и любовно раздвинулись, давая мѣсто,-- садитесь къ намъ, чайку.
   Онъ былъ щуплый и торопливый той особенной нервной торопливостью, для которой дорога каждая свободная минутка и которая вырабатывается вѣчной, неперемежающейся работой. Сѣлъ на табуретку, согнувшись, вдавивъ плоскую грудь, и взялъ рабочими, съ черно въѣвшимся желѣзомъ и масломъ; руками налитую матерью огромную пѣгую чашку съ чаемъ.
   -- Ну, какъ у васъ?-- прохрипѣлъ Антонъ Спиридонычъ.
   -- Да что,-- отозвался Алексѣй.
   -- Лешенька, ты бы съ крендельками.
   Это была совсѣмъ другая Марфа Ивановна. Уже не было ни пожарныхъ, ни городовыхъ, ни приказчиковъ изъ мясной, ни сосѣдскихъ дворниковъ, а были только материнскіе глаза, сіяющіе безконечной любовью, безконечной гордостью, безконечной, гдѣ-то глубоко запрятанной тревогой за сына, за единственнаго въ мірѣ. Она и вся какъ будто стала меньше, только глаза сіяютъ.
   И кругомъ за столомъ какъ будто подчинялись этой материнской гордости. И Алексѣй Иванычъ, докуривая собачью ножку, и Антонъ Спиридонычъ, нося животомъ, и Груня, и Глаша, и Миронъ точно слегка повернулись къ Алексѣю. Только дядя Федоръ терпѣливо пилъ чай, по прежнему безъ сахара, прихлебывая съ капельками пота на носу горячую воду, какъ бы разумѣя: "ну-къ что жь... все по ладному"...
   -- А то,-- заспѣшилъ, заговорилъ, смахнувъ жиденькіе, крысиные усы, Алексѣй, заспѣшилъ, какъ будто, не видѣлъ, да и надобности въ нихъ не было, кто сидѣлъ, а принесъ свое тревожное, недоконченное, безпокойное,-- а-а, молъ, такъ: тяпъ-ляпъ... нѣ-ѣтъ... нѣ-ѣтъ...-- говорилъ онъ торопливо и торопливо вовсе не потому, что ему хотѣлось, пилъ изъ рябого блюдца, обжигаясь и моргая безъ надобности,-- ага... не въ этомъ штука... бездѣлица!..
   -- Ну, да, конечно, понимаемъ,-- и Алексѣй Иванычъ дружелюбно снова запрокинулъ кудлатую голову и влилъ подъ усами, между бѣлыхъ зубовъ рюмку, -- за насъ за бездомныхъ... ну, какъ же, понимаемъ...
   -- О Господи, Господи!.. да вѣдь...-- да не докончила и вытерла вдругъ покраснѣвшіе глаза Марфа Ивановна.
   И, хотя Антонъ Спиридонычъ былъ другого мнѣнія и какъ бы изъ другого царства, опустилъ животъ и сказалъ:
   -- Князь Грязной-Прокудинъ такъ-то сказалъ: отъ Питера до Москвы ихними висѣлицами уставилъ бы; будь моя полная власть, и чтобъ воронье растаскали. Д-да, потому законъ, строгость.
   Марфа Ивановна заплакала:
   -- Лешенька!..
   Антонъ Спиридонычъ шумно выдыхнулъ и, какъ бы снисходя и признавая законность материнскаго горя, подавляя кашель, прохрипѣлъ:
   -- Ему легко говорить: сто тысячъ десятинъ, да на Кавказѣ, да въ Азіи...
   -- Мыша есть гдѣ разводить,-- вставилъ Миронъ.
   Антонъ Спиридонычъ не удержался, закашлялся, трясясь, весь огромный и красный.
   Алексѣй, какъ ужаленный, заметался, безпокойный и не находя мѣста:
   -- Да развѣ въ этомъ штука?!.. а-а...
   Въ двери, рѣзко и странно выдѣляясь, колебалась перьями огромная шляпа, а у горла краснѣлъ красный шелковый бантъ.
   -- Здравствуйте, папаша. Здравствуйте, Алексѣй Матвѣичъ.
   Она подала руку, а остальнымъ кивнула головой и перья на шляпѣ затанцовали.
   Никто не подвинулся, не глянулъ. Дядя Федоръ сказалъ:
   -- Ну-ну, садись, садись, чайку попьешь; я ужь напился... ничего...
   Онъ налилъ, не всполаскивая, глиняную кружку.
   У дѣвушки раздувались красиво вырѣзанныя ноздри, изъ-подъ тонкихъ бровей блестѣли глаза, а на худенькомъ личикѣ -- крикливый румянецъ.
   -- Обожатель подвезъ, -- сказала она, нагло оглядывая всѣхъ, лишь-пропустивъ Алексѣя, -- до страсти люблю на автомобилѣ; на извозчиковъ глядѣть не могу.
   На ней было расшитое пальто, которое она не снимала, а на головѣ колебалась перьями шляпа.
   Поискала глазами сахаръ, но у дяди Федора не было, а изъ тѣхъ никто не предложилъ, и стала пить, будто не замѣчая.
   Марфа Ивановна громко прикусывала сахаръ.
   Дѣвушка, также дѣлая наглые глаза,-- начхать, дескать, мнѣ на васъ на всѣхъ, и щеголяя развязностью, сказала:
   -- Ну, какъ, Миронъ Сергѣичъ, поживаютъ ваши мыши?
   -- Мышь тебя не касается,-- сказалъ Миронъ, схлебывая съ блюдца, и, склонивъ голову, налилъ изъ пузатой чашки -- мышь себя блюдетъ, не то что...
   -- Вѣшалъ бы такихъ, будь моя власть!..-- сказалъ Антонъ Спиридонычъ, ни къ кому не обращаясь, но всѣ молчаливо поняли, къ кому это относится.
   Алексѣя точно укололо. Онъ опять заметался, безпокойно бѣгая глазами, смахивая жидкіе усы, дергая плечомъ:
   -- Не въ томъ дѣло... Эка невидаль -- тюрьма!.. да въ одиночкѣ нашъ братъ отдохнетъ по крайности, а то нѣтъ? Да хоть вздернутъ... ну, что!!.. намаешься, ну, усталъ, прямо ложись; помирай, задохся, все на тебя... невидаль!..
   -- Господи, Лешенька, перекстись!..
   -- Не въ томъ дѣло, говорю... нашъ братъ изъ десяти девять тюрьмы понюхали, не страшно... А вотъ...
   Онъ уставился на нихъ глазами, поблѣднѣлъ и зашепталъ:
   -- Въ этомъ мѣсяцѣ... товарищъ у меня, просто другъ... одна чашка, одна ложка... сны одни видимъ... вдругъ сказываютъ: продаетъ. Вскочилъ я: "Архипъ"?!-- "Продаетъ",-- говорятъ. "Это -- Архипъ"!-- "Продаетъ"... Ухватилъ я ножичекъ, съ размаху въ ладонь себѣ... наскрозь... кончикъ вышелъ...-- онъ показалъ заструпившуюся съ обѣихъ сторонъ рану, -- вотъ! когда кровь не пойдетъ изъ меня, тогда повѣрю... рѣжьте мясо съ костей... А они: ты, говорятъ, не прыгай; не меньше тебя другъ намъ, ты смотри на факты жизни. Первое, какъ сберемся, гдѣ онъ побываетъ, аресты на другой день, ужь непремѣнно. Сходку назначимъ, ежели онъ знаетъ, полиція непремѣнно накроетъ. Онъ тебѣ другъ, это, говорятъ, понимаемъ, и намъ товарищъ, а дѣло впереди всего. Онъ тебѣ другъ, а страдаютъ тысячи народу. Ты за него, говорятъ, мясо съ себя рѣжешь; а за дѣло, говорятъ, и всю шкуру приходится снять. Не повѣрю, говорю, доказательства. Изволь, говорятъ, съ этого бы и начиналъ. Стали слѣдить. Глядимъ, подъ вечеръ городовикъ къ нему. Товарищъ одинъ прокрался, -- городовикъ прямо въ комнату къ Архипу... часа три у него пробылъ, потомъ ушелъ... эхъ т-ты-ы!..
   Алексѣй завертѣлся, оскаливъ зубы, точно ему прихлопнули палецъ дверьми.
   -- Что?-- говорятъ. Ну, давайте, говорятъ, провѣримъ окончательно. Назначили сходку у Архипа въ десять вечера. А въ девятькъ нему никто не пошелъ, а разставили посты на улицѣ и стали караулить,-- а въ девять къ нему въ квартиру прошелъ приставъ и два околотка, а на улицѣ у воротъ городовика поставили. Ну, ясно?
   Онъ измученно оглядѣлъ всѣхъ.
   Дѣвушка сидѣла съ обвисшими перьями, съ горестно опущенными углами рта, съ изсиня помертвѣвшими, рѣзко очерченными на блѣдномъ лицѣ румянами, смотрѣла на Алексѣя глазами побитой собаки и все потирала маленькія въ кольцахъ руки, какъ будто ей было холодно.
   -- Ну что?-- говорятъ -- что?.. а-ха-ха-ха!..
   Алексѣй засмѣялся и забѣгалъ глазами. Весь ссуту лился и опять зашепталъ:
   -- Мнѣ его... то есть, Архипа... досталось... узелки тянули... Пойдемъ, говорю... ночью, часовъ двѣнадцать было... пойдемъ, говорю, пойдемъ... Удивился: ночью!.. Ну-къ чтожь, говорю, голова болитъ. Пошли. Улицы, какъ мертвыя. Фонари дымятся... кое-гдѣ... глаза протираю -- дымятся!.. Веду его, Господи, веду его, друга своего. Долго шли, на кладбище пришли. Черно, памятники маячатъ. Сѣли на плиту. Онъ говоритъ: чудной ты нынче. А я... засмѣялся. Самъ не знаю, чего засмѣялся. Пощупалъ браунингъ въ карманѣ да говорю: давай, выпьемъ,-- двѣ сотки у меня въ карманѣ, пусть, думаю, въ послѣдній разъ, а самъ сталъ считать до пятидесяти; думаю, досчитаю до пятидесяти и въ високъ... чтобъ не мучился... А онъ говоритъ: не хочу, завтра рано вставать.-- Чего такъ?-- На квартиру, говоритъ, новую перехожу...-- Почему такое? (а у меня въ головѣ: двадцать три... двадцать пять... двадцать семь...).-- Да, говоритъ, не нравится хозяйка, надоѣло, съ полиціей больно дружбу водитъ...-- Ну? (двадцать девять... тридцать...).-- На прошлой недѣлѣ именинница была, такъ пьянствовали до утра: приставъ, два околотка. Я ухватилъ за руку: какъ звать?-- Да Марья же, двадцать второго іюля.-- Это когда сходку назначили?-- Ну-ну, самое. Хорошо, что не пришли. Мнѣ-то послать некого, а сбѣгать, кто-нибудь придетъ.-- А зачѣмъ городовикъ у воротъ?-- Да для посылокъ же, за виномъ въ магазины все съ задняго хода ходилъ; а Марья Васильевна ему водки все выносила.-- А который къ тебѣ все городовикъ приходилъ?-- Когда?-- Да недѣли съ три назадъ.-- Да Прошка же, братъ!.. Ахъ, ты!.. знаю же, Прошка же, двоюродный братъ его... на нелегальномъ. Бывало, пріѣдетъ, все городовикомъ одѣвался, безопаснѣй; какой околотокъ и спроситъ: съ порученіемъ, дескать, секретнымъ туда-то, ну, и ладно. Задалъ еще вопросовъ, все просто объясняется... Упалъ я, цѣлую ему колѣнки... Испужался онъ, поднялъ, повелъ, думалъ, съ ума я сошелъ...
   Алексѣй поворачивалъ ко всѣмъ длинную шею и не то смѣялся, не то судорожно икалъ:
   -- Чтожжъ этто... чтожжъ этто!
   -- Лешенька... родимый мой!..
   Миронъ ушелъ въ уголъ возиться съ мышами.
   Антонъ Спиридонычъ сопѣлъ, затягиваясь толстой, какъ бревно, самодѣльной папиросой:
   -- Теперь вездѣ пошли фонари газовые, не могутъ коптѣть, прежде керосиновые, такъ коптѣли.
   Дѣвушка все съ тѣми же собачьими глазами, также торопливо и нервно, какъ будто заразилась отъ Алексѣя или у нихъ было одно ремесло, дергалась, вздрагивая, оглядывалась и все потирала маленькія озябшія въ кольцахъ руки, насилуя перехватывавшія горло спазмы:
   -- Я все... все... Алексѣй Матвѣичъ... Господи!.. да развѣ...-- и, судорожно схвативъ, поцѣловала Алексѣю руку, а тотъ залаялъ захлебывающимися звуками, прижимая лицо къ столу.
   -- Лешенька, да Господь съ тобой... дай-ка я тебѣ чайку налью... умыть тебя съ глазу ужо... родимый ты мой!..
   Алексѣй Иванычъ, разсолодѣлый отъ водки, говорилъ заплетаясь:
   -- Ошибка въ хвальшь не ставится... Вотъ, Грунька, такъ-то съ тобой... учись... Что ты и что я?!.. чтобъ духу твоего не было... хочешь жить?!.. па-аскуда!..
   А у нея сіяли безконечной добротой и счастьемъ глаза: -- Вы бы легли, Алексѣй Иванычъ,-- я вамъ постельку приготовила.
   А около дяди Федора сидѣла совсѣмъ уже другая. Она гордо встряхнула заколыхавшимися на шляпѣ перьями; на щекахъ нагло кричалъ яркій румянецъ; презрительно съузила глазки, не спѣша, умѣло надѣвала на маленькія руки съ кольцами длинныя перчатки.
   -- Я, папаша, пойду... Кавалеръ на автомобилѣ обѣщался,-- не выношу извозчиковъ. Не хочу, чтобы сюда шофферъ зашелъ -- воняетъ, и подвалъ совсѣмъ...-- Ну-къ что жь... ладно.
   У Марфы Ивановны густо надулись покраснѣвшія щеки:
   -- Скатертью дорога.
   Дядя Федоръ пошелъ за дѣвушкой проводить, а она шла, презирая, какъ королева, шевеля перьями, и лишь кивнула Алексѣю.

-----

   Въ лѣтнее время ребятишкамъ рай. Чѣмъ свѣтъ Анька подхватываетъ маленькаго подъ животикъ и перегнувшись назадъ, какъ кошка котенка, вытаскиваетъ наружу, а онъ, весь обвиснувъ, выжидательно молчитъ. Сенька съ голымъ животомъ ковыляетъ вслѣдъ.
   Старое корявое дерево, на памяти котораго, гдѣ теперь стоятъ покосившіеся уже дома, разстилался когда-то пустырь, зеленѣетъ скудными листьями по разстопыреннымъ почернѣлымъ вѣтвямъ. Прилетаютъ воробьи, приходитъ, выгнувъ спину, кошка, и ребятишки безъ умолку чирикаютъ въ жидкой, слегка шевелящейся по землѣ тѣни.
   У Мирона въ теплое время торговля идетъ отлично. Только случилась исторія съ Васькой.
   Пришелъ какъ-то Васька вечеромъ и на вопросъ Мирона заложилъ руки въ карманы и нагло сказалъ:
   -- Нѣту денегъ... не торговля.,
   Миронъ ротъ разинулъ:
   -- А-а?..
   Потомъ, придя въ себя и вытаращивъ глаза, спросилъ:
   -- А мыши?
   -- Полицейскій заарестовалъ.
   Васька нагло не вынималъ рукъ изъ кармановъ. Миронъ подскочилъ, сунулъ къ Васькиному рту носъ, потянулъ: отъ Васьки густо несло водкой. Миронъ молча размахнулся и ударилъ по лицу. Васька, не вынимая рукъ, поддалъ ногой въ животъ. Они сцѣпились, повалились на полъ и Миронъ почувствовалъ, что сила у сына.
   Ночью Васька ушелъ, захвативъ двадцать лучшихъ мышей, и ужь больше не возвращался,-- такъ и канулъ. Говорили, открылъ свою мышиную фабрику, а другіе говорили, что спознался съ хулиганами. Отецъ проклялъ, но изрѣдка, ворочаясь въ субботу вечеромъ, когда доносился сквозь уличный шумъ благовѣстъ ближайшей церкви, спрашивалъ:
   -- Не приходилъ Васька?
   На что неизмѣнно и зло Марфа отвѣчала:
   -- Жди,-- въ острогѣ небось устроился.
   А Миронъ, помолчавъ, съ гордостью говорилъ:
   -- Не пропадетъ: мышь выручитъ... По крайности рукомесло за плечьми.
   Осенью, когда пришла сырость и на землю скучно валилъ мокрый, сейчасъ же таявшій снѣгъ, Богъ прибралъ у Мирона маленькаго, и всѣмъ въ кухнѣ стало недоставать этой вѣчно мокрой завязанной на спинкѣ узелкомъ рубашонки, и голенькаго посинѣлаго зада, торопливо пересаживавшагося на холодныхъ каменныхъ плитахъ. Прежде его какъ-то не замѣчали или сердились, когда онъ попадался подъ ноги или дѣлалъ лужи на полу, а теперь точно подвалъ опустѣлъ, и кто-нибудь, нѣтъ, нѣтъ, и скажетъ:
   -- Ванятки-то нѣту.
   Миронъ самъ несъ гробикъ, шагая по липкой грязи на мостовой, и вѣтеръ шевелилъ его волосы и холодилъ сухіе глаза. Посыпалась земля на маленькій тесовый гробикъ. Миронъ ударилъ шапкой о земь:
   -- Эхъ, Ванятка, не пришлось намъ съ тобой пожить, похозяйничать. А я бъ ужь тебѣ не пожалѣлъ, досталъ бы мыша настоящаго, фараонова... Жилъ бы ты припѣваючи... сыночекъ ты мой!..-- и заплакалъ.
   А когда воротился, позвалъ Аньку и велѣлъ надѣть на Сеньку свои старые изорванные сапоги, обрѣзать и подшить, чтобъ не волочились, старые штаны.
   -- Будя ему голопузому бѣгать; отъ людей срамно.
   И когда она подошла, поднялъ глаза, какъ въ свое время на Ваську, и увидѣлъ ее въ первый разъ.
   Предъ нимъ -- тоненькая, какъ лозинка, дѣвочка съ зеленымъ личикомъ, на которомъ не дѣтская усталость; отъ носа къ угламъ губъ, какъ иголкой, проведены морщинки; подъ глазами темная синева, а рѣсницы густыя и долгія.
   -- Да тебя замужъ скоро отдавать, а ты рукомесла никакого не знаешь. Мышь -- дѣло мущинское, баба къ ней неспособна; это те не коровъ доить, тутъ ума положеніе. А тебѣ шить, знай иголку, и больше ничего.
   Въ тотъ же вечеръ Миронъ отправился къ знакомому трактирщику и подарилъ ему клѣтку съ двумя мышами,-- у трактирщика сестра содержала дамскую мастерскую. А на другое воскресенье отвелъ Аньку на мѣсто.
   Рѣдко навѣдывалась Анька,-- не пускали. А и придетъ, отца не видитъ,-- если пустятъ, такъ только въ воскресенье, а въ воскресенье у Мирона самая торговля, и его цѣлый день нѣтъ дома.
   -- Ну, и растешь ты, дѣвка, ишь тянешься, какъ вербочка на мокромъ мѣстѣ. А все толку съ тебя нѣту: какъ была дохлая, такъ и посейчасъ. Ну, какъ?
   И начнетъ Марфа разспрашивать про житье, а сама сунетъ пирожокъ либо вчерашнюю котлету. Дѣвочка нехотя, не то застѣнчиво ѣстъ, и только и слышно отъ нея: "нѣтъ"... "такъ"... "ничего"... А на лицѣ недѣтская усталость, и подъ глазами -- глубокая синева не то отъ густыхъ рѣсницъ, не то отъ чего другого.
   Сидитъ, смотритъ и молчитъ, и не хочется уходить отъ родимаго мѣста. Все знакомо до послѣдней пылинки. Та же разсѣвшаяся печь, тѣ же полки, посуда на нихъ, бархатисто зеленая плѣсень у кровати. Съ потолка смутно падаетъ знакомый гулъ,-- должно быть, на рояли. Въ тупичкѣ дядя Федоръ истово крестится, доносится его привычный шопотъ, и глядитъ, не отвѣчая, красный глазокъ лампадки.
   А у себя на кровати сидитъ Алексѣй Иванычъ, лохматый; разстегнутый воротъ отвисъ, и грудь вся въ черныхъ космахъ:
   Передъ нимъ -- траурно коптящая лампочка, съ зазубреннымъ горлышкомъ недопитая полубутылка и Груня съ вздернутымъ носикомъ, съ голубыми глазами.
   Алексѣй Иванычъ качаетъ босой съ большими желва: ками ногой, и Аня слышитъ знакомое:
   -- Грунь, а Грунь, брось ты меня.
   -- Бросьте вы меня, Алексѣй Иванычъ.
   -- А?.. какая моя жизнь?.. что я?.. пень обгорѣлый...
   Груня стоитъ передъ нимъ толстенькая, коротенькая какъ тумбочка при панели, съ добрыми морщинками у глазъ, безконечно сіяющихъ, въ которыхъ -- незамутненное безъ пятнышка голубое небо.
   Онъ глядитъ на нее, и глаза наливаются кровавой злобой -- Бррось!!!..
   И все тѣмъ же безконечнымъ самоотверженіемъ и радостной готовностью слышится ея голосъ, который какъ бы продолженіе ея голубыхъ глазъ:
   -- Бросьте вы меня, Алексѣй Иванычъ... За васъ всякая пойдетъ и съ деньгами... А я вамъ, Алексѣй Иванычъ, буду помогать... на глаза не буду показываться, буду присылать...
   Отливаетъ тугая волна отъ коротко и жутко бьющагося сердца и, передохнувъ, говоритъ Алексѣй Иванычъ:
   -- Жалко мнѣ тебя, Грунь, вотъ жалко... и неизвѣстно почему... убилъ бы вотъ... однимъ махомъ... и больше никакихъ... пикнуть не успѣешь... цокнуть по башкѣ... сверху ррразъ!!..-- онъ сжимаетъ туго огромный въ черныхъ мозоляхъ волосатый кулакъ, -- одна шея останется, больше ничего... а вотъ жалко... бросить... Глянешь, и сердце отойдетъ, какъ растаетъ... Жалко бросить, и бить-то я тебя до дѣла не могу... а придетъ время, убью... быть мнѣ на каторгѣ...
   Она стоитъ передъ нимъ съ сіяющими глазами.
   -- Убью я тебя когда ни то, Грунь...
   У нея сіяютъ глаза.
   Вечеромъ придетъ Миронъ, непремѣнно спроситъ:
   -- Была Анька?
   Марфа осерчаетъ:
   -- Ну, была. Замужъ тебѣ надо ее отдавать.
   -- А что жь! это мы можемъ и даже съ превеликіимъ. Это мы оборудуемъ однимъ духомъ, была бы охота. Мышъ, онъ не выдастъ. Приданое -- изволь; обнова, али тамъ шляпку, али хвальшивую косу на голову -- разъ плюнуть, потому она животное понимающая и съ образованіемъ.
   По утрамъ, какъ всегда, Миронъ съ мышами выходитъ за воротѣ,-- все то же, тѣ же дома, трактиры, улицы. А за улицами такія же знакомыя другія улицы, знакомыя площади, дома, магазины, трактиры.
   Съ нѣкоторыхъ поръ его преслѣдуетъ, точитъ странная мысль о "веселомъ мѣстѣ".
   Веселое мѣсто!..
   Онъ самъ не умѣетъ сказать себѣ, что это, и никогда не говоритъ объ этомъ вслухъ, потому что начнешь говорить словами, выходитъ чудно, но смутное ощущеніе, скорѣй ожиданіе никогда не гаснетъ, точитъ. Гдѣ оно? какое оно? и какъ къ нему пройти? И будто туда тѣсные и узкіе переулочки и со всѣхъ сторонъ высокія слѣпыя безъ оконъ стѣны...
   Глянетъ Миронъ, по знакомымъ улицамъ снуетъ народъ, гудя, съ грохотомъ переходятъ на стрѣлкахъ и, роняя синія искры, бѣгутъ полные людей трамваи, гукаютъ проносящіеся автомобили. И надо торговать мышами, и никто не можетъ сказать, да и не спрашиваетъ онъ, да и знаетъ, нѣтъ такого мѣста.
   Сталъ попивать Миронъ. Выпивалъ онъ и прежде, но прежде, выпивалъ онъ весело, дѣловито -- должность такая, съ хорошими людьми встрѣчался, зазовутъ въ трактиръ, угостятъ, отказаться нельзя.
   Теперь же запивалъ тяжело -- самому себѣ не въ радость.
   Если приходилъ домой съ красными глазами, дико, до безчувствія поролъ Сеньку, неизвѣстно за что.
   Если же насилу влѣзалъ, толкаясь о притолоки, выписывая мыслете, значитъ, былъ въ отличномъ расположеніи духа. Вытаскивалъ баранки, угощалъ орѣхами и поилъ Сеньку водкой. Цѣлую ночь пѣлъ пѣсни, а чтобъ не слыхать было и чтобъ не серчала Марфа, ложился на кровать лицомъ въ армякъ, забиралъ армякъ въ зубы и пѣлъ глухимъ, задавленнымъ голосомъ: "ма-а-ту-ушки го-о-лу-убушки-и...", а Сенька спалъ, положивъ голову на столъ возлѣ бутылки.
   Какъ-то Миронъ пропалъ. Сенька слонялся по кухнѣ, смотря, какъ умѣлъ, за мышами, и Марфа его подкармливала. Все-таки половина мышей подохла и разбѣжалась.
   Подъ конецъ Сенька легъ на кровать, уткнулся въ тряпье и сталъ тянуть однообразно и тоскливо:
   -- Па-па-ня-а-а-а,-- однообразно, тоскливо, какъ голодный волченокъ на околицѣ.
   Чернѣютъ занесенныя снѣгомъ избы; ни огонька, ни собачьяго лая. И оттого, что въ пустынномъ воздухѣ мертво, еще болѣе одиноко, заброшенно тянетъ, поднявъ усталую мордочку, брошенный волченокъ.
   -- Па-па-ня-а-а-а! ы-ы-ы...
   Явился Миронъ черезъ недѣлю. Сенька глянулъ и завылъ пуще: Миронъ былъ въ опоркахъ вмѣсто сапогъ, а вмѣсто одежи лохмотья, и подъ глазами густые фонари.
   -- Ну, чего воешь, паршивый!..-- и ударилъ, но вяло, какъ будто усталъ..

-----

   Что бы ни случилось въ полуподвалѣ, какія ни приходили событія, казалось, все укладывается въ опредѣленный закономѣрный порядокъ,-- такъ и слѣдуетъ тому быть. И продолжаютъ жить по прежнему, не останавливаясь, не оглядываясь, изо дня въ день.
   Но случилось событіе, которое легло рубежомъ, которое переломило жизнь на-двое -- до и послѣ, точно потемнѣло съ тѣхъ поръ. И все было просто.
   Отворилась дверь, просунулся съ оттопырившейся сумкой и синимъ кантомъ почтальонъ и сказалъ строго:
   -- Марфѣ Ивановнѣ Козыревой.
   И, нащупавъ ногой, спустился по ступенямъ,-- со свѣту темно въ полуподвалѣ.
   -- А? кого надо?
   -- Марфѣ Ивановнѣ Козыревой.
   -- Я самая.
   -- Чего же молчите? Одна вы, что-ль, возиться тутъ съ вами.
   Подалъ письмо и сердито ушелъ.
   Повертѣла письмо Марфа Ивановна, поудивлялась, откуда бы это -- не получала ни отъ кого писемъ,-- сунула подъ подушку и опять продолжала возиться съ потнымъ лицомъ около пышущей плиты.
   Только когда проснулся къ вечеру Антонъ Спиридонычъ, надѣлъ желѣзныя очки, долго смотрѣлъ и сказалъ, хрипло:
   -- Изъ тюрьмы.
   Марфа обомлѣла, а онъ началъ читать:
   -- "Мамаша, судьба моя конченная, только вы не убивайтесь, потому снявши голову по волосамъ не плачутъ. Хотѣлъ васъ повидать, да не даютъ свиданія. Скоро меня отсюда увезутъ, и вы себя даромъ не убивайте. Меня... (нѣсколько строкъ заляпано черной краской)... просилъ прокурора. Прощайте, мамаша. И до послѣдняго воздыханія буду объ васъ помнить. Любящій сынъ Алексѣй".
   Марфа обезумѣла и кинулась къ господамъ. Тамъ сказали, что ничего сдѣлать нельзя. Раза два ее отпускали, и она бѣгала по всѣмъ учрежденіямъ, гдѣ могла. Но всюду было чуждо, холодно и равнодушно. Никто ничего не зналъ, одни посылали къ другимъ, и всѣ явно старались сбыть ее съ рукъ съ ея горемъ, слезами и приставаніями,-- у всѣхъ было свое.
   Точно потемнѣло въ полуподвалѣ.
   -- Понимаемъ... за насъ за бездомныхъ...-- говорилъ Алексѣй Иванычъ.
   -- Конечно, хочь бы мышомъ дозволяли заниматься, все-таки не такъ скучно, занятіе; да и, сказать, выйдетъ, рукомесло, за плечьми не носить: съ завода выгнали, мышь прокормитъ. Это какъ сказать...
   -- Жалко,-- прохрипѣлъ Антонъ Спиридонычъ -- конечно, противозаконно, нечего говорить, а жалко. И то сказать, сто тысячъ десятинъ, да на Кавказѣ, да въ Азіи, не всякому понравится. Д-да, для другихъ себя не жалѣлъ...
   И не потому, что Марфа была на положеніи полухозяйки, а болѣло у всѣхъ, гдѣ-то въ глубинѣ. Какимъ-то близкимъ и роднымъ чуялся этотъ парень, постоянно мучимый безпокойствомъ и торопливостью. Уже не придетъ, не сброситъ торопливо потертое пальто и засаленный картузъ, не станетъ, обжигаясь, хлебать изъ пѣгой чашки, совсѣмъ не отдавая себѣ отчета, что дѣлаетъ, думая о своемъ, не принесетъ живыхъ, вчужѣ странно волнующихъ разсказовъ съ воли.
   Съ тѣхъ поръ не узнать Марфы. Уже забыла и думать о городовыхъ, дворникахъ, приказчикахъ изъ мясной. Стала худѣть и сохнуть, и, какъ черничка, всегда въ черномъ. По прежнему торопливо возится у жаркой плиты съ блѣднымъ и потнымъ лицомъ, отдастъ горничной блюдо, урвется и торопливо и горько сердце разрывающими слезами поплачетъ, а тамъ опять кипящія кастрюли, дымящіяся, горячимъ масломъ обжигающія руки сковороды. И опять въ передышку поплачетъ.
   И не къ кому пойти, некому обнадежить, сказать слово утѣшенія -- у всякаго свое. Да и не ждетъ, и не думаетъ объ этомъ Марфа.
   Но когда за занавѣской не бубнитъ пьяный голосъ: "стань на одну ногу... какъ раки ходють?"...-- Марфа, поднявъ заплаканные глаза, неизмѣнно встрѣчаетъ радостно сіяющіе печалью глаза Груни. И хотя нѣтъ такого утѣшенія и не высушить материнскихъ слезъ, все же съ благодарностью глядитъ Марфа на Груню, на ея вздернутый носикъ, на круглое чудное лицо цвѣта дубленой кожи, освѣщенное сіяніемъ чудесныхъ глазъ.
   И ничего особеннаго она не скажетъ; скажетъ лишь:
   -- Марфа Ивановна, родная вы моя... ну, куда же дѣнешься... Господь оглянется, Его воля... и не ждешь, анъ счастье обернется, да ласка, да удача... Такъ-то и мой Алексѣй Иванычъ: убью, да убью, а оглянешься, а онъ любитъ вотъ до чего...
   И поплачутъ обѣ.
   И не въ словахъ дѣло, не въ томъ, что говоритъ Груня, а въ убѣжденности, крѣпкомъ ожиданіи, которое лучится отъ ея словъ, и отъ глазъ, отъ всей ея фигуры.
   День за днемъ проходитъ, а для Марфы какъ будто все тотъ же страшный день, когда отворилъ дверь почтальонъ и, щупая ногой ступеньку, сказалъ громко и начальнически
   -- Марфа Ивановна Козырева здѣсь?
   Днемъ перестали отпускать господа Марфу,-- нельзя же безъ обѣда сидѣть, а вечеромъ всѣ учрежденія закрыты, да и отовсюду стали ее гнать -- надоѣла, а бросить мѣсто не въ силахъ -- все здѣсь напоминаетъ Лешеньку и здѣсь она въ послѣдній разъ его видѣла. Какъ живой, онъ стоитъ передъ ней, торопливо сбрасываетъ пальто, картузъ и торопливо, оглядываясь и не зная, куда дѣть, говоритъ, а щеки землистыя, ввалились, и носъ востренькій. И плачетъ Марфа Ивановна.
   Одно утѣшеніе осталось у Марфы. Уберется съ обѣдомъ, съ посудой и потихоньку урвется изъ дома. Сядетъ на трамвай и проѣдетъ къ тюрьмѣ. А тюрьма стоитъ, какъ невѣста, вся бѣлая и въ огняхъ, и ослѣпительно все заливаютъ кругомъ электрическіе фонари.
   Кругомъ спѣшитъ публика, звонятъ трамвайные звонки, несутся лихачи, спотыкаясь, спѣшатъ извозчичьи лошаденки, а Марфа стоитъ одна, зажимая въ комочекъ свернутый платокъ и плачетъ, поминутно утираясь, и среди безчисленныхъ оконъ выискиваетъ одно дорогое окно. Ихъ множество, и всѣ они одинаково освѣщены, и ни въ одномъ никого не видно.
   Она выберетъ какое-нибудь одно, и стоитъ, и ждетъ, и утираетъ неудержимыя слезы.
   Въ городѣ много тюремъ, но ей кажется, что Именно въ этой тюрьмѣ сынъ. Въ тюрьмѣ множество оконъ, и ей кажется -- именно за этимъ окномъ сынъ. Долго стоитъ и смотритъ, потомъ уѣзжаетъ.
   А дома достанетъ измятый, протертый по складкамъ листокъ, накрестъ промазанный чѣмъ-то желтымъ, и проситъ:
   -- Антонъ Спиридонычъ, родной мой, почитай ты мнѣ.
   -- Да и читать-то тамъ нечего.
   Все-таки надѣваетъ желѣзныя очки, откашляется и хрипло начинаетъ;
   -- "Мамаша, судьба моя конченная... Любящій сынъ Алексѣй".
   Онъ снимаетъ очки, а она глотаетъ слезы и тщательно прячетъ письмо,-- больше писемъ не приходило. И кажется ей прежняя жизнь такой, что счастливѣе и свѣтлѣй не бываетъ и въ хоромахъ.

-----

   Глаша спала усталая крѣпко и не могла проснуться, а по крышѣ кто-то гремѣлъ желѣзными листами, не переставая.
   "Господи, чтой-то?! али Антону Спиридонычу нужно пива?" -- думала она и знала, что думаетъ во снѣ, но желѣзными листами такъ нестерпимо гремѣли, что необходимо было проснуться, а проснуться не могла, стала дрожать въ холодномъ поту и просить: "будетъ... ну будетъ"...
   На крышѣ, не уставая, гремѣли желѣзомъ.
   Она собрала всѣ силы, перестала дышать и... поднялась на локтѣ, дико глядя широко открытыми глазами: возлѣ горой лежалъ Антонъ Спиридонычъ, неподвижной, страшной горой и, не переставая, лопоталъ: "лла-ла-лла-ллл"...
   Дядя Федоръ клалъ на полу возлѣ кровати поклоны, глядя на красный глазокъ лампадки:
   --... Блудущихъ, путешествующихъ и всѣхъ православныхъ христіанъ спаси и помилуй!
   -- Господи-и!!..-- пронзительно закричала Глаша.
   Дядя Федоръ положилъ послѣдній поклонъ, поднялся и заглянулъ въ лицо, Антону Спиридонычу.
   -- Эхъ, сердешный!.. языкъ отнялся... надоть воды...
   Глаша, не переставая, отчаянно кричала пронзительнымъ голосомъ.
   -- Да ты что раздираешься!-- закричала Марфа,-- господъ побудишь.
   Но глянула на Антона Спиридопыча и часто закрестилась:
   -- Святъ., святъ... святъ...
   Въ потолокъ равнодушно глядѣлъ изъ-подъ полуспущеннаго неподвижнаго вѣка остановившійся глазъ; другой глазъ безпокойно и торопливо моргалъ и все скашивался, ища Глашу.
   А она кричала:
   -- Господи!.. ну, куда я теперь съ тобой, съ Иродомъ?.. Не написалъ духовнаго... побираться, что ли?.. да что я за несчастная!..
   Она выла, а на Антона Спиридоныча лили воду, растирали, но все также равнодушно изъ-подъ мертваго вѣка глядѣлъ неподвижный глазъ, а другой торопливо, безпокойно моргалъ, и по небритой шетинистой съ просѣдью щекѣ ползла, цѣпляясь, тяжелая слеза, и стояло:
   -- ...Ллла-лла-лла-ллл...
   Къ концу недѣли Антону Спиридонычу стало лучше. Съ помощью Глаши онъ могъ перейти до стола въ кухнѣ, все также глядя передъ собой неподвижно равнодушнымъ глазомъ, волоча ногу, и лѣвая рука висѣла, какъ плеть.
   Теперь Глаша съ утра до вечера бѣгала на поденную, а, когда ворочалась вечеромъ, только и слышался ея крикливый голосъ:
   -- Идолъ толстый! корми его... Самъ и ходить не можетъ, а жретъ въ три утробы... Жизнь мою заѣлъ... не умѣлъ сдохнуть во время.
   А онъ жалобно оправдывается:
   -- ... Лла-ллла-лла-ллл...

-----

   За кухоннымъ столомъ, покрытымъ штопанной скатертью, какъ и бывало, чаевничаютъ со своимъ чаемъ, сахаромъ.
   Прихлебываетъ Миронъ съ горячаго блюдца, и носъ у него красный. Тутъ же, шмыгая отцовскими сапогами, загоняетъ Сенька мышей въ ящикъ, -- и всего-то ихъ съ десятокъ. Только и осталось у Мирона, что Сенька да горсточка мышей.
   Привела Глаша и Антона Спиридоныча. Онъ тащитъ ногу, рука виситъ, глазъ мертвенно неподвиженъ, а другой живой любовно. ощупываетъ всѣхъ за столомъ и трудный, неслушающійся языкъ ласково и настойчиво лопочетъ:
   -- ...Ллл-лла-лла-ллл...
   -- Ну, садись, толстопузый Иродъ!.. и когда только околѣешь, окаянный, нѣтъ на тебѣ износу...
   По обыкновенію чашка за чашкой терпѣливо пьетъ безъ сахара, отирая измокшее лицо, дядя Федоръ, какъ бы говоря всѣмъ своимъ видомъ: "ну-къ что жь, ничего... ничего... почаевничаемъ, милые", "всякъ злакъ на потребу"...
   И дочка возлѣ. Она теперь часто навѣдывается, но безъ шляпы, въ платочкѣ, испитая и съ желтыми пятнами оттухающихъ синяковъ. Уже не пріѣзжаетъ на автомобилѣ, а, когда приходитъ, проситъ, чтобъ другіе не слыхали;
   -- Папаша, вы ужь достаньте мнѣ еще, чего-нибудь изъ сундука, а то обносилась до того...
   Дядя Федоръ почешетъ въ затылкѣ:
   -- Эхъ, доченька!
   И лѣзетъ въ завѣтный сундукъ, а въ сундукѣ-то, ужь только на донышкѣ, не прибавляется, а убавляется,-- все повыудила дочка. И хоть по привычкѣ въ нитку тянется дядя Федоръ, понимаетъ -- не къ свадьбѣ дѣло.
   Съ ласковыми, тихо сіяющими голубыми глазами пьетъ чай Груня почернѣлымъ отъ выбитыхъ зубовъ ртомъ, и одно опухшее вѣко у нея вывернуто.
   Только Алексѣя Иваныча нѣтъ, пьянствуетъ и рѣдко заглядываетъ домой, а завернетъ,-- страшно становится въ полуподвалѣ.
   Тихонько прихлебываютъ горяченькую водицу, изрѣдка перекидываются словомъ, какъ будто сердцемъ все пережито и для словъ ничего не осталось.
   -- Ухи бычьи ноньче какъ подорожали!
   -- Страсть...
   -- Варишь, варишь и нѣтъ ништо, какъ тряпки.
   Сенька тихонько сидитъ въ углу на каменномъ полу и молча, запустивъ палецъ, ковыряетъ дыру надѣтаго отцовскаго сапога; мальчикъ умѣетъ молчать,-- его голоса никогда не слышно.
   Съ потолка глухо какъ дальній гулъ по мостовой падаетъ,-- жиличка на фортепьянѣ обучаетъ ученицъ и этотъ глухой, тяжелый, неустанный гулъ наполняетъ кухню и тупички, замирая въ толстыхъ стѣнахъ.
   -- Подъ музыку,-- говоритъ Миронъ, громко схлебывая съ блюдца.
   Опять молча тянутъ, обжигаясь губами, и безъ конца подставляютъ подъ самоварный кранъ разныхъ мастей чашки, но всѣ до одной пузатыя.
   И опять кто-нибудь скажетъ:
   -- Сказываютъ, домъ объ двадцати этажовъ супротивъ насъ будутъ строить.
   -- Какъ же на него лазить?
   -- Извѣстно, на машинѣ летать будутъ.
   -- Такъ господа летать будутъ, а прислуга?
   Опять молчаливое схлебываніе. А Миронъ подумаетъ, вспомнитъ, допьетъ чашку и, пока набѣгаетъ изъ крана, скажетъ:
   -- Нѣ, острогъ будутъ строить, для острожного помѣщенія.
   Миронъ принимается за чашку, а ужь изъ всѣхъ угловъ поползла темная, всегда таящаяся, неумирающая тоска.
   -- Господи, хоть бы однимъ глазкомъ на него глянуть. Гдѣ-то онъ теперь, родимый?
   И всхлипнетъ и утретъ краемъ фартука налившіеся слезами глаза. Не узнать Марфы Ивановны -- худенькая, сухонькая стала. И всѣмъ близка ея боль.
   -- Господь терпѣлъ и намъ велѣлъ,-- говоритъ Миронъ, наливая девятую чашку,-- уже потъ давно пробился и, какъ бисеромъ, осыпалъ красный носъ.
   -- Куды же терпѣть-то,-- вскипаетъ Глаша,-- ну, я терпѣла, терпѣла, вотъ дотерпѣлась себѣ на шею эту требуху; корми теперь его... Докуда же терпѣть-то?!
   -- Жалются люди, а разѣ угадаешь. Вотъ бы на свѣтъ Божій не глядѣлъ, а вотъ солнышко выглянетъ, и-и ласковое!..
   И поглядѣла Груня на всѣхъ голубыми глазами, застѣнчиво улыбаясь.
   -- А почему такое, Груняха, у тебя морда подбитая?-- спросилъ Миронъ и пошевелилъ бровями, чтобъ не попалъ потъ въ глаза.
   Дядя Федоръ вытеръ зажатымъ рукавомъ лицо и, закинувъ руку, шею и затылокъ.
   -- Такъ-то пустынникъ одинъ жилъ въ лѣсу... обнакновенно спасался. Да, святой жизни. Ну хорошо! Прозналъ бѣсъ про это дѣло. Вкинулось въ одну душу искусить.
   -- Эта ихъ самая занятія,-- подтвердилъ Миронъ.
   -- Ну, хорошо.
   Дядя Федоръ разсказывалъ, чужой и этому подвалу, и городскому шуму, сутолокѣ и бѣготнѣ. А шумѣлъ протяжно, мощно и глубоко боръ, скрипѣли старыя мшистыя сосны, и подъ ихъ мохнатыми лапами -- избушка, вотъ какъ его сторожка, а въ избушкѣ пустынникъ. И всѣ подумали, что у пустынника такая же добрая борода, какъ у дяди Федора.
   -- По всякому искушалъ. Вотъ подкрадется и подкинетъ въ окошко дѣвкины башмачки, али монисты. Пустынникъ замѣтитъ, заразъ шваркъ объ земь! и закреститъ. Да. А то заснетъ пустынникъ, бѣсъ подкрадется, обернется молодухой и зачнетъ въ подмышки цѣловать. А морда-то косматая, пустыннику щекотно, ужь онъ и такъ и сякъ, проснется, глядь, а это -- бѣсъ. Онъ его хляссь по мордѣ! и закреститъ.
   Всѣ повернули головы и слушали, а Марфа Ивановна сказала:
   -- Будь онъ проклятъ, черный!.. еще приснится,-- и покрестилась маленькими крестиками.
   -- Ну, надоѣлъ, одно слово. Осерчалъ пустынникъ, сталъ подкарауливать и подкараулилъ разъ: забрался бѣсъ въ рукомойничекъ и плескается. Обрадовался, нѣсть числа, пустынникъ, подобрался ды крышкой хлопъ его! захлопнулъ И зачалъ крестить, и зачалъ крестить, и зачалъ крестить. Туго пришлось бѣсу, захлинается, а выскочить не можетъ, а энтотъ все креститъ, а ентотъ все креститъ...
   Заразительно, ласково по-дѣтски засмѣялся дядя Федоръ, и добрыя незлобивыя лучинки побѣжали отъ глазъ. А на него глядѣли, и представлялся самъ бѣсъ добродушнымъ съ зелеными лохмами на козьемъ заду.
   -- Ишь ты!
   -- Влопался, стало быть!
   Повеселѣло въ подвалѣ.
   -- Не втерпежъ бѣсу. Взмолился: "ой, не жги меня"! А энтотъ все креститъ. "Не жги, выпусти, что хошь за это тебѣ сдѣлаю". Ну, пустынникъ подумалъ, подумалъ, что съ бѣса возьмешь? Да и говоритъ: "спой мнѣ, говоритъ, райскую пѣсню. Споешь, ладно, выпушу, не споешь, до смерти закрещу".
   Его слушали, не отрываясь.
   -- Возопилъ бѣсъ: "ой, на горе себѣ просишь..." -- "Не споешь, окончательно закрещу".-- "Не знаешь, чего просишь,-- запою райскую пѣсню, истаешь ты"...-- "Пой!.."--и крышку поднялъ. Вылѣзъ бѣсъ, отряхается, глотка мохнатая, и запѣлъ, запѣлъ райскую пѣсню. И до чего запѣлъ! Всѣ ажъ вытянулись, слухаютъ. Хочь бы хвоинка на соснѣ тронулась. Вершинки-то всѣ примолкли. Самъ Господь слухаетъ,-- что такое? А на землѣ которые замучились, да холодные, да голодные, да по подваламъ, да безродные, да сирые...-- у него сіяли глаза,-- Господи, вздохнули всѣ: ай счастье людямъ есть?!.
   Какъ лѣсной осенній шелестъ, пронесся общій вздохъ.
   -- ...Ай на землѣ людямъ счастье будетъ!.. А пустынникъ слухаетъ, а самъ таетъ, таетъ, таетъ, истаялъ, какъ свѣчечка, свѣчечка воску яраго, одни косточки. Простилъ Господь бѣса за чудесное пѣніе людямъ, за райскую пѣсню, простилъ. Стали у него свѣтлыя крылья и самъ сталъ свѣтлый, какъ ангелъ, ухватилъ пустынника и поднялся съ нимъ на небо.
   Груня глядѣла на него полными не то слезъ, не то сіяющаго счастья глазами.
   Маша надавила грудью на край стола, уронивъ лицо, и только дергались плечики, а дядя Федоръ, точно очнувшись и уже не слыша лѣсного шума, гладилъ по головѣ, на которой широко бѣлѣлъ проборъ:
   -- Ничего... ничего, доченька, ничего... ничего... Эхъ, доченька!.. ну, ничего...
   Антонъ Спиридонычъ держалъ Глашину руку, и мертвый глазъ равнодушно и нѣмо смотрѣлъ передъ собой, а другой живой, изъ котораго одиноко выползала слеза, съ безконечной нѣжностью, съ лаской и горемъ смотрѣлъ на измученное лицо Глаши. Держалъ ея руку и лопоталъ: "лла-лла-лла-ллл..." а губы у него тряслись.
   Миронъ часто, часто потягивалъ краснымъ вспотѣвшимъ носомъ и сучилъ пальцами:
   -- Этого... Фараонова мыша... называемая поющая... не сравненіе!.. для трактира, для утробы, даромъ что пять тыщъ, а это... Господи, ты Боже мой, сколько народу бѣдствуетъ!.. а?!. веселое мѣсто которое... что такое?!.
   Искалъ безпокоившее, какое-то больное, неназываемое слово, только языкъ не умѣлъ сказать, и крутилъ Миронъ головой.
   А Марфа Ивановна давно, зажимая ротъ, вытащила истрепанный, протертый по складкамъ листокъ -- и словъ ужь не разберешь, и, не отрываясь, глядѣла на него, какъ, на образокъ, въ беззвучно горестно-счастливыхъ рыданіяхъ.
   -- Тятя, исть хочу,-- сказалъ Сенька, стоя по колѣно въ отцовскихъ сапогахъ.
   Въ углу пискнули мыши. Проступилъ низкій, давившій всѣхъ потолокъ.
   Разошлись по своимъ тупичкамъ, и время потянулось Всегдашнее. Но, не переставая, какимъ-то внутреннимъ слухомъ, все прислушивались, не запоетъ ли бѣсъ райскую пѣсню.
   А надъ городомъ, залитымъ огнями, надъ огромнымъ городомъ пѣлъ бѣсъ пѣсню, не умолкая, день и ночь, пѣлъ, да не ту, видно.

А. Серафимовичъ.

"Русское Богатство", No 4, 1913

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru