Сергеенко Петр Алексеевич
Земляки

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЗЕМЛЯКИ.

(Эскизъ).

   Знаменитый художникъ Гамалѣевъ жилъ въ Парижѣ и только изрѣдка наѣзжалъ въ Петербургъ къ своей внучкѣ. Но онъ сохранилъ многія русскія привычки и чувствовалъ себя по душѣ только между русскими. Въ особенности его тянула всегда русская молодежь. Онъ постоянно возился съ нею, періодически открывая въ Латинскомъ кварталѣ то новаго Пушкина, то Глинку, то еще кого-нибудь. Отыскавъ черезъ своихъ безчисленныхъ знакомыхъ какого-нибудь непризнаннаго генія, Гамалѣевъ бралъ его подъ свое покровительство, находилъ ему уроки и вывозилъ "въ свѣтъ", причемъ интригующе подмигивалъ своимъ друзьямъ:
   -- Какая сила, т.-е. какой талантъ!
   Когда же новая сила вовсе не оправдывала надеждъ Гамалѣева, онъ открывалъ въ молодомъ соотечественникѣ какое-нибудь новое достоинство. "Экое у него сердце золотое!-- говорилъ онъ.-- Какой онъ милый!" и проч.
   Молодежь была слабостью знаменитаго художника. Это всѣ знали и часто подшучивали надъ нимъ. Гамалѣевъ улыбался. говорилъ весело:
   -- А, все-таки, молодежь -- самое лучшее общество уже потому, что среди молодежи не бываетъ дураковъ... Да, да, это доказано, что настоящій, т.-е. собственно форменный дуракъ даже и немыслимъ до тридцатилѣтняго возраста.
   Молодежь любила Гамалѣева. Но одно время онъ считалъ себя какъ бы обиженнымъ молодежью въ лицѣ молодого русскаго ученаго Кирова.
   Имя Кирова быстро облетѣло Парижъ. Его докладъ О законахъ убійства въ "парижскомъ юридическомъ обществѣ" надѣлалъ большого шума. О Кировѣ заговорили въ разныхъ кружкахъ. Ему пророчили громкую славу. Его ученый трудъ называли "перчаткой, брошенной вѣкамъ". Въ нѣкоторыхъ иллюстрированныхъ изданіяхъ появились его біографіи и портреты, впрочемъ, очень мало похожіе.
   Все это сильно заинтересовало Гамалѣева. Онъ добылъ книжку журнала, гдѣ была напечатана статья Кирова, и залпомъ проглотилъ ее. Сочиненіе молодого ученаго привело въ восторгъ художника. Особенно его восхитилъ въ статьѣ "протестующій разгонъ мысли". Очень ужь любилъ Гамалѣевъ въ молодыхъ людяхъ этотъ разгонъ, всегда, по его мнѣнію, обозначающій пытливый умъ и пламенную душу. Онъ носился со статьей Кирова, комментировалъ ее и, похлопывая рукою по книжкѣ, говорилъ побѣдоносно:
   -- Вотъ это я понима-аю! Прочтите-съ, непремѣнно прочтите!
   И тутъ же передаваль вкратцѣ содержаніе статьи.
   -- Какова смѣлость мысли! И какая простота, т.-е. ясность! Мастерски разобравъ ученія главныхъ криминалистовъ и камня на камнѣ не оставивъ отъ ихъ теорій, Кировъ доказываетъ, что всѣ они (юристы и законодатели), исходя, подобно ручьямъ, изъ разныхъ источниковъ и двигаясь, повидимому, различными путями,-- всѣ, однако, впадали въ одно и то же заблужденіе: они разсматривали убійцу, какъ обыкновеннаго человѣка, и создавали для него законы, согласуясь со своими нормальными нравственными запросами. А это все равно, какъ если бы врачъ предписывалъ больнымъ лѣкарства, сообразуясь съ требованіями своего организма.
   О Ламброзо, Марро, Энрико Ферри и другихъ апостолахъ уголовной антропологіи тогда еще не было слышно, и многое въ статьѣ Кирова казалось Гамалѣеву "новымъ и настоящимъ". Онъ горѣлъ нетерпѣніемъ познакомиться съ Кировымъ, но имъ все не удавалось встрѣтиться. Кировъ же, бывая всюду, не торопился почему-то посѣтить знаменитаго художника, хотя и не могъ не знать о его желаніи. Это-то втайнѣ и обижало немного старика. Выходило такъ, какъ будто Кировъ уклоняется отъ знакомства. Но, получивъ однажды отъ французскаго журналиста, monsieur Grenot, приглашеніе на обѣдъ, устраиваемый отчасти ради Кирова, Гамалѣевъ обрадовался, какъ юноша.
   По приходѣ своемъ онъ засталъ много гостей. Пожимая обѣими руками руку Грено,-- изящнаго блондина съ розеткой въ петличкѣ,-- Гамалѣевъ искалъ глазами Кирова. Но Кирова еще не было. Наступило время обѣда. Кировъ не являлся. Хозяинъ пригласилъ гостей къ столу. Многіе очень интересовались Кировымъ и были оскорблены его небрежностью, но сдѣлали видъ, что чувствуютъ себя очень хорошо. Обѣдъ былъ "международный", но вкусный. Радушный хозяинъ мило и непринужденно занималъ своихъ гостей, но по тревожному вниманію, съ какимъ онъ прислушивался къ стуку экипажей, и по нервному подергиванію мышцы на лѣвой щекѣ, можно было догадаться, что онъ чувствительно уязвленъ отсутствіемъ Кирова.
   Гамалѣевъ тоже досадовалъ. Точно злой рокъ тяготѣетъ надъ ихъ знакомствомъ. Стоитъ одному придти куда-нибудь, чтобы другой не явился, а если и явится, то непремѣнно минутой позже послѣ того, какъ уйдетъ первый. Злило еще Гамалѣева и то, что всѣ эти иностранцы, присутствующіе на обѣдѣ, могли обобщить поступокъ Кирова, какъ русскую національную черту. Гамалѣевъ былъ очень чувствителенъ въ вопросахъ національнаго самолюбія. И онъ сидѣлъ сдержанный, молчаливый, наблюдая и запоминая эффектныя свѣтовыя пятна, характерныя черточки и складки на лицахъ, на одеждахъ, на предметахъ. Все это онъ потомъ набрасывалъ иногда по памяти съ поразительнымъ сходствомъ.
   Записавши въ умѣ выступающую челюсть одного французскаго журналиста и характерную складку на скулахъ, когда тотъ жевалъ пищу, Гамалѣевъ перенесъ свое вниманіе на молодого человѣка, сидѣвшаго наискось. У него было полное лицо съ рѣденькою растительностью и большой, выпуклый лобъ, бросающійся въ глаза, особенно, когда малодой человѣкъ оборачивался къ сосѣду и подставлялъ лобъ подъ яркій потокъ свѣта. Заинтересовала Гамалѣева еще одна особенность въ молодомъ человѣкѣ: быстро мѣняющееся выраженіе лица. Когда онъ говорилъ съ сосѣдомъ слѣва, у него было одно лицо -- умное, привѣтливое. Когда же съ нимъ заговаривалъ сидѣвшій напротивъ черный, какъ жукъ, банкиръ полурусскаго происхожденія, маленькіе сѣрые глазки молодого человѣка какъ-то загорались, а лицо принимало горделивое выраженіе.
   Гамалѣевъ незамѣтно наблюдалъ. Хотя молодой человѣкъ не обмолвился ни однимъ словомъ, указывающимъ на его происхожденіе,-- говорили всѣ по-французски,-- но художникъ порѣшилъ, что это долженъ быть русскій и непремѣнно петербуржецъ. Онъ увѣрялъ, что у всѣхъ петербуржцевъ есть въ лицѣ особенная складка, по которой опытный глазъ всегда узнаетъ петербуржца между тысячами иностранцевъ. Гамалѣевъ прислушивался къ произношенію молодого человѣка; тотъ говорилъ, какъ истый парижанинъ. Это сбивало съ толку Гамалѣева.
   По окончаніи обѣда онъ подошелъ къ рыжему господину, исподнявшему должность секретаря въ русскомъ художественномъ кружкѣ, и спросилъ, указывая глазами на незнакомца:
   -- Скажите, пожалуйста, Киріакъ Марковичъ, вы не знаете, кто это такой?
   -- Неужели вы не знакомы съ нимъ, Георгій Андреевичъ?-- сказалъ заискивающе рыжій художникъ.-- Вѣдь, это нашъ компатріотъ, нѣкто Цицеронъ.
   Услыхавъ имя римскаго оратора, Гамалѣевъ съ любопытствомъ оглянулъ незнакомца.
   -- Прелюбопытный экземпляръ! Вы непремѣнно, Георгій Андреевичъ, познакомьтесь. Хотите, я его представлю?
   -- Право, не знаю... Фамилія у него ужь больно громкая.
   И, прищуривъ глазъ, Гамалѣевъ взглянулъ опять на Цицерона, который, откинувшись на спинку кресла, разговаривалъ съ секретаремъ русскаго посольства. Яркій свѣтъ лампы, падая на его голову, словно обливалъ выпуклый лобъ оранжевою краской и сообщалъ черепу видъ свѣтящагося шара.
   "При такомъ бы освѣщеніи написать его!" -- подумалъ Гамалѣевъ, умственно накладывая блики на лобъ Цицерона, и, немного помричавши, спросилъ:
   -- Кто-жь онъ такой?
   -- Да какъ вамъ сказать, Георгій Андреевичъ? Ни то, ни сё, въ сущности. Говорятъ, незаконный сынъ князя Холмскаго, извѣстнаго кутилы и чудака, который и тутъ, какъ видно, хотѣлъ явить свое остроуміе, назвавши сына Цицерономъ.
   -- Но кто же онъ? Чѣмъ занимается?
   -- Ничѣмъ,-- имѣетъ небольшой капиталецъ, на который и живетъ, разъѣзжая по бѣлу свѣту. Вотъ и все. Но держитъ себя -- видите -- точно какой нибудь завоеватель. И представьте, Георгій Андреевичъ, всѣ "посольскіе" не только не задираютъ носа передъ нимъ, но даже какъ будто заискиваютъ. Что значитъ нахрапъ!
   Гамалѣеву все это очень понравилось. Будучи человѣкомъ съ слабою волей, онъ высоко цѣнилъ въ людяхъ независимость и твердость характера. Онъ попросилъ познакомить его съ Цицерономъ. Цицеронъ всталъ, сдержанно поклонился и указалъ на стулъ около себя. Гамалѣевъ изобразилъ на лицѣ удовольствіе и любознательно присѣлъ.
   Цицеронъ держалъ въ рукахъ маленькую китайскую чашку и медленными глотками отхлебывалъ кофе. Онъ разсказывалъ по-русски секретарю нашего посольства о томъ, какъ случайно пріобрѣлъ въ Веронѣ картину работы старѣйшаго изъ итальянскихъ художниковъ -- Ларинцетти. При разсказѣ Цицеронъ выказалъ много вкуса и тонкаго пониманія въ старинной живописи. Гамалѣевъ, завзятый любитель старины, сразу почувствовалъ къ нему приливъ симпатіи. Они разговорились и къ концу вечера вели очень оживленную бесѣду. Старый художникъ былъ въ восторгъ отъ Цицерона, хотя тотъ и держался какъ бы на-сторожѣ. Передъ уходомъ въ передней произошла досадная сцена.
   Накинувъ на плечи пальто и любезно прощаясь со всѣми, Гамалѣевъ пожалъ раньше руку нашему военному агенту, потомъ извѣстному генералу съ длиннѣйшими усами, а послѣ Цицерону, хотя Цицеронъ стоялъ ближе къ Гамалѣеву, чѣмъ военный агентъ и генералъ. Сдѣлалъ это Гамалѣевъ потому, что хотѣлъ сказать Цицерону на прощанье нѣсколько дружескихъ словъ и пригласить его къ себѣ. Но Цицеронъ круто повернулся и отошелъ, насунувъ на лобъ барашковую шапку съ кожанымъ козырькомъ. Гамалѣевъ подошелъ къ нему и взялъ его подъ руку:
   -- Смотрю я на вашу шапку, Евгеній Борисовичъ, и думаю: а, вѣдь, это хорошо, т.-е. удобно. Гдѣ вы добыли такую штуку? Въ Питерѣ?
   Цицеронъ высвободилъ руку и, натягивая перчатку, произнесъ сухо:
   -- Въ Вѣнѣ-съ.
   -- И сколько съ васъ содрали нѣмцы?
   -- 20 гульденовъ.
   -- Не можетъ быть!-- воскликнулъ негодующе Гамалѣевъ.
   Цицеронъ отступилъ немного и нахмурился.
   -- Я васъ попрошу, господинъ Гамалѣевъ, вѣрить мнѣ, если я говорю,-- процѣдилъ онъ нѣсколько въ носъ.
   Мягкій и деликатный Гамалѣевъ растерялся. Онъ поспѣшно извинился и настоятельно просилъ принять увѣреніе въ отмѣнномъ уваженіи, а на другой день, чтобъ изгладить непріятный случай, посѣтилъ Цицерона.
   Цицеронъ жилъ вблизи большихъ бульваровъ, въ улицѣ Мазагранъ, занимая три комнаты, которыя были обставлены съ большимъ комфортомъ. На стѣнахъ висѣли старинныя картины и этюды знаменитыхъ художниковъ. Цицеронъ очень цѣнилъ этюды и былъ убѣжденъ, что истинное мнѣніе о художникѣ можно составить только по этюдамъ. Гамалѣевъ засталъ Цицерона за старинною итальянскою книгой. Цицеронъ превосходно зналъ языки, но имѣлъ пристрастіе къ итальянскимъ писателямъ. По обыкновенію, онъ сидѣлъ у письменнаго стола, запрокинувъ назадъ кресло и покачиваясь на немъ. На столѣ лежала стопка узкихъ полосокъ бумаги, на которыхъ онъ дѣлалъ бисернымъ почеркомъ отрывочныя замѣтки. Эти полоски потомъ сшивались, и Цицеронъ отъ времени до времени просматривалъ ихъ, возобновляя въ памяти не только все прочитанное, но и все передуманное по этому поводу.
   Цицеронъ встрѣтилъ Гамалѣева привѣтливо, но спокойно, безъ суеты. Гамалѣевъ опытнымъ взглядомъ окинулъ обстановку и остался доволенъ ею. Онъ этого и ожидалъ. Сдержанныя манеры Цицерона также произвели на Гамалѣева хорошее впечатлѣніе. Цицеронъ говорилъ просто, но съ достоинствомъ, не подлаживаясь къ собесѣднику. Серьезное, умное лицо, спокойный тонъ и большой выпуклый лобъ,-- все это внушало невольное уваженіе. Гамалѣевъ сразу это почувствовалъ и старался, какъ говорятъ актеры, войти въ тонъ. Онъ любилъ людей и хотѣлъ имъ нравиться. Обмѣнявшись вступительными фразами, Гамалѣевъ съ тревогой заговорилъ о Кировѣ. Не заболѣлъ ли онъ?
   -- Онъ сейчасъ былъ у меня,-- сказалъ Цицеронъ, указывая на визитную карточку, лежавшую на столѣ, и отодвигая ее въ сторону.
   -- Что же ему помѣшало вчера быть на обѣдѣ?
   -- "Увлекся наукой", какъ онъ говоритъ. Получилъ какую то книжку одного русскаго профессора и такъ зачитался ею, что на 3-й страницѣ заснулъ, а когда проснулся, то было уже поздно, къ тому же, и лѣнь разобрала... Я только передаю его слова,-- добавилъ Цицеронъ, замѣтивъ удивленіе на лицѣ Гамалѣева.
   Хорошо воспитанному и деликатному Гамалѣеву показался чудовищнымъ такой поступокъ.
   -- Но почему же Кировъ хоть не написалъ, т.-е. не извинился? Не придумалъ какой-нибудь предлогъ?
   -- Чего вы захотѣли отъ Кирова!
   -- Развѣ онъ не признаетъ ничего этого?
   -- Почти.
   -- Что же онъ -- нигилистъ?
   -- Ну, нѣтъ... А, впрочемъ, пожалуй. Но только особый, на свой образецъ.
   -- То-есть?-- спросилъ нетерпѣливо Гамалѣевъ и придвинулся къ столу.
   -- Да видите ли: у всѣхъ нигилистовъ была одна очень яркая, по-моему, черта -- теоретичность. Всѣ они отрицали и Бога, и мыло... теоретически больше и, такъ сказать, по-готовому. При оказіи же и на дуэли дрались, и красивыя слова говорили, и все дѣлали, какъ и простые смертные. Кировъ не таковъ. Онъ врагъ всякихъ теорій. У него все свое собственное, самосущее. Все, что онъ дѣлаетъ, вытекаетъ какъ-то изъ его нутра. Кировъ на дуэль не пойдетъ,-- нѣтъ, ни подъ какимъ видомъ. Онъ...-- лицо Цицерона внезапно омрачилось, но онъ овладѣлъ собой и добавилъ съ улыбкою:-- можетъ быть, и радъ бы иногда поступить не по свински, да не можетъ. Вотъ и вчера...
   -- Да, это дѣйствительно было странно,-- замѣтилъ съ сокрушеніемъ Гамалѣевъ.-- Но хоть сегодня онъ исправилъ свою неловкость передъ monsieur Grenot? Былъ у него? Извинился?
   -- И не подумалъ даже.
   -- Однако, это ужь совсѣмъ не... красиво.
   -- Какая тутъ красота! Просто-на-просто всеславянское свинство и больше ничего. Я такъ ему откровенно и сказалъ сегодня.
   -- Что же онъ?
   -- "Кто-жь,-- говоритъ,-- съ вами споритъ, что не свинство? Но стоитъ ли объ этомъ говорить?"
   Все это и разочаровало отчасти Гамалѣева, но, въ то же время, и заинтересовало. Не было уже сомнѣнія -- Кировъ "оригиналъ". По мнѣнію же стараго художника, всякая "оригинальность" въ русскомъ человѣкѣ выдвигается не иначе, какъ изъ развалинъ внутренняго міра. И уже по одному этому съ Кировымъ любопытно познакомиться. "Вотъ и этотъ,-- думалъ Гамалѣевъ, поглядывая на Цицерона,-- въ немъ тоже сидитъ какой-то чортъ. Интересно бы поближе узнать его".
   Передъ уходомъ Гамалѣевъ выразилъ желаніе видѣть у себя Цицерона и пообѣдать вмѣстѣ. Тотъ охотно согласился. Ледъ, стоявшій на лицѣ Цицерона въ началѣ посѣщенія, къ концу совершенно растаялъ.
   Въ короткое время они познакомились ближе. Гамалѣевъ очень привязался къ Цицерону, хотя послѣдній иногда и говаривалъ въ глаза художнику такія вещи, какихъ Гамалѣевъ, при всей своей мягкости, не позволилъ бы сказать никому. Но Цицеронъ умѣлъ подносить самыя горькія пилюли съ такою спокойною убѣжденностью, что у Гамалѣева не хватало духу оборвать его. Къ тому же, Гамалѣеву теоретически очень нравилось правило Цицерона: "всегда называть вещи ихъ настоящими именами". Одно только коробило художника -- неудобная, какъ онъ выражался, манера Цицерона разговаривать въ первый разъ съ людьми, чѣмъ-нибудь выдающимися. Онъ какъ-то ощетинивался и принималъ такой видъ, какъ будто былъ до краевъ наполненъ собственнымъ достоинствомъ и боялся расплескать его. Онъ ни съ чѣмъ не соглашался, говорилъ задорно-насмѣшливо и словно старался придумать что-нибудь особенное, чтобы доставить неудовольствіе собесѣднику. Это было не озлобленіе, не зависть, а какой то спеціальный форсъ, причинявшій добрѣйшему Гамалѣеву не малое огорченіе. Однажды онъ не выдержалъ и спросилъ шутливо:
   -- Евгеній Борисовичъ, скажите на милость, почему вы такъ странно, т.-е. недружелюбно, относитесь къ великимъ міра сего? Развѣ всѣ они ужь такъ плохи?
   -- О, нѣтъ,-- сказалъ, засмѣявшись, Цицеронъ,-- я просто-на-просто отстрѣливаюсь... Въ Великомъ океанѣ есть такая маленькая рыбка, которая, замѣтивши акулу, изъ чувства самосохраненія производитъ звукъ, вродѣ выстрѣла: пафъ!-- и акулы, вообразите, не всегда рѣшаются нападать на эту маленькую рыбку. Она своимъ "пафомъ" внушаетъ имъ уваженіе къ себѣ. Я тоже вродѣ этой маленькой рыбки въ морѣ житейскомъ. Въ юности мнѣ приходилось много страдать отъ людского высокомѣрія. Теперь же, какъ только мнѣ приходится встрѣтиться съ... акулой, я поскорѣе -- пафъ! И это охраняетъ меня отъ многихъ непріятностей.
   Гамалѣеву до того понравилось это объясненіе, что онъ не переставалъ разсказывать его въ теченіе цѣлой недѣли, причемъ произносилъ слово "пафъ" такимъ образомъ, что это дѣйствительно напоминало выстрѣлъ и заставляло иныхъ вздрагивать.

-----

   Однажды Гамалѣевъ заѣхалъ къ графинѣ В-ской, большой поклонницѣ его таланта, и засталъ ее въ восторженномъ состояніи. Узнавши причину, художникъ даже разозлился немного. Передъ этимъ у нея былъ Кировъ, который очаровалъ ее.
   -- Ахъ, cher ami, какая прелесть этотъ Кировъ!-- говорила графиня, дѣлая въ воздухѣ своими тонкими, красивыми пальцами движеніе, которое должно было дать Гамалѣеву ясное представленіе о прелести Кирова.-- Я не говорю уже о его теоріи "христіанскаго права", сдѣлавшей переполохъ въ ученомъ мірѣ, но онъ и въ частной жизни на каждомъ шагу проявляетъ свою независимость... самобытность, именно са-мо-быт-ность... Всѣ мужчины похожи другъ на друга. Да, да, cher ami, всѣ похожи. Но Кировъ -- исключеніе. Онъ ни на кого не похожъ. Онъ во всякой мелочи самобытенъ.
   -- А именно?-- спросилъ Гамалѣевъ съ нѣкоторою досадой.
   -- Во всемъ, cher ami, буквально во всемъ.
   -- Но, однако же?
   -- Да вотъ хотя бы сегодня. Встрѣтила я Кирова на Итальянскомъ бульварѣ и, понятно, обрадовалась, потому что не видала его цѣлую вѣчность. Вѣдь, за послѣднее время онъ былъ буквально на-расхватъ и залучить его къ себѣ не было никакой возможности... А propos, онъ получилъ приглашеніе изъ Германіи занять каѳедру и можетъ ее имѣть также и въ Collège de France... Наши, конечно, не пригласятъ. Къ чему имъ выдающіеся ученые?... Идемъ и болтаемъ. Проходимъ мимо Гота. Былъ первый часъ. Я ужасно проголодалась. Предлагаю Кирову зайти позавтракать. Угадайте же, cher ami, что мнѣ отвѣтилъ Кировъ?
   -- Но какъ же можно угадать, графиня? Сказалъ, что занятъ, что ему некогда...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, никогда не угадаете. И никогда ни вы, ни кто другой не поступилъ бы такъ... независимо. Прелесть! Услыхавъ мое предложеніе, онъ, вообразите, останавливается на минуту и своимъ чуднымъ, сочнымъ баритономъ говоритъ: "Это блестящая идея, графиня,-- зайти къ Гота позавтракать, но, къ сожалѣнію, у меня нѣтъ денегъ". Я растерялась и говорю, чтобы сказать что-нибудь: "Но у меня есть деньги".-- "Тогда превосходно... Allons que la fête commence",-- сказалъ онъ весело. Мы зашли къ Гота, и я не помню, чтобы когда-нибудь завтракала такъ мило, такъ весело и такъ... содержательно. Согласитесь, cher ami, что у васъ не хватило бы смѣлости на подобную безпредразсудочность.
   Гамалѣевъ согласился. И хотя не раздѣлялъ восторга своей собесѣдницы, но Кировъ еще больше сталъ интересовать его. "Это ужь какой-то генералиссимусъ отъ нигилизма",-- думалъ онъ. Когда же графиня заговорила о необыкновенной красотѣ Кирова, о его неотразимомъ вліяніи на женщинъ, художникъ порѣшилъ немедленно познакомиться съ Кировымъ.
   Гамалѣевъ до обожанія любилъ красоту человѣка. "Нѣтъ ничего прекраснѣе человѣка",-- говорилъ онъ и по цѣлымъ часамъ просиживалъ на берегу морскихъ купаній и въ гимнастическихъ залахъ, запоминая новыя, дотолѣ ему неизвѣстныя комбинаціи движеній и любуясь безконечнымъ разнообразіемъ изгибовъ человѣческаго тѣла. И случалось Гамалѣеву ловить себя на странныхъ мысляхъ: онъ возмущался, когда какой-нибудь юноша имѣлъ кислый видъ и шелъ, понуря голову, а не прыгалъ весело, не несся легкою походкой, величаво закинувъ голову, располагая такими безцѣнными сокровищами, какъ сила, молодость и красота. Не отрывая глазъ отъ такого счастливца, Гамалѣевъ тихо вздыхалъ и завидовалъ, мысленно отдавая юношѣ всю свою славу за его розовыя щеки и молодые мускулы.
   Послѣ разговора съ графиней Гамалѣевъ подумалъ объ артистической вечеринкѣ, которую каждый годъ устраивалъ у себя. Отчего бы не бросить въ сторону китайскія церемоніи и не пригласить запросто Кирова на эту вечеринку? Гамалѣевъ такъ и сдѣлалъ. Въ назначенный день онъ заѣхалъ къ Кирову и, не заставши его, оставилъ свою карточку съ любезнымъ приглашеніемъ.
   Кировъ, однако, на вечеръ не пріѣхалъ и на визитъ Гамалѣева не отвѣтилъ. Это явное пренебреженіе такъ разобидѣло добрѣйшаго старика, что онъ нѣкоторое время не могъ равнодушно слышать имени Кирова, и, незамѣтно для себя, изъ яраго поклонника его теоріи превратился въ безпощаднаго критика и разбивалъ кировскія положенія съ такою сокрушительною ироніей, что отъ нихъ не оставалось ничего путнаго.
   Но прошелъ мѣсяцъ, и непріязнь художника къ Кирову совершенно охладѣла. Онъ убѣдился, что Кировъ "невмѣняемъ" относительно свѣтскихъ приличій. Къ тому же, и толки о немъ значительно уменьшились. Гамалѣевъ, съ присущимъ ему незлобіемъ, уже стыдился недоброжелательнаго чувства.

-----

   Въ Большой Оперѣ давали Сомнамбуллу при торжественной обстановкѣ и при необыкновенныхъ обстоятельствахъ. Спектакль предназначался въ честь одного пріѣзжаго принца. Въ пику сосѣдней державѣ, предполагались восторженныя оваціи со стороны публики. Гамалѣевъ былъ въ театрѣ. Онъ любилъ подобныя зрѣлища: кромѣ того, былъ лично извѣстенъ принцу и находился въ театрѣ, какъ почетный гость. Предполагаемыя оваціи, однако, не состоялись почему-то. Спектакль прошелъ скучно и вяло. Артисты были не въ голосѣ. Они отъ всей души старались доставить удовольствіе слушателямъ, но это имъ не удалось. Даже вызывное adio прошло блѣдно и не разогрѣло публику. Гамалѣевъ былъ недоволенъ вечеромъ. Онъ тихо шелъ къ выходу и меланхолически глядѣлъ на толпу. Въ сказочныхъ по великолѣпію сѣняхъ Большой Оперы онъ столкнулся съ Цицерономъ. Тотъ пріѣхалъ къ послѣднему акту и спѣшилъ обратно. Нахлобучивъ на лобъ шапку, онъ методически окутывалъ свою толстую шею шелковымъ кашне.
   Гамалѣевъ обрадовался, увидѣвъ Цицерона, взялъ его подъ руку и началъ напирать къ стѣнѣ, чтобы перекинуться нѣсколькими фразами. Но Цицеронъ былъ золъ, по его словамъ, "какъ сорокъ тысячъ братьевъ Офеліи", и холоднымъ взглядомъ обдавалъ проходящихъ. Держа подъ руку Цицерона и бросая изрѣдка взгляды на главную лѣстницу, откуда спускалась пестрая толпа въ богатыхъ нарядахъ, Гамалѣевъ замѣтилъ мужскую фигуру, обратившую его вниманіе еще въ антрактѣ. Это былъ молодой гигантъ съ гривой курчавыхъ волосъ. Онъ цѣлою головой выдѣлялся изъ толпы. Точно Геркулесъ, ходилъ онъ по фойе, смотря поверхъ и круто поворачиваясь на каблукахъ. Гамалѣеву бросились въ глаза львиная грація въ движеніяхъ и мышечная сила, сквозившая въ каждомъ поворотѣ незнакомца. Теперь онъ стоялъ внизу широкой мраморной лѣстницы, поставивъ ногу на ступень, и смотрѣлъ наверхъ, откинувъ назадъ голову. При такомъ положеніи увеличивалось сходство со львомъ. Гамалѣевъ засмотрѣлся на него. Великанъ оглянулся, увидѣлъ Цицерона и кивнулъ ему головой.
   -- Кто этотъ молодчина?-- живо спросилъ художникъ.
   -- А это и есть знаменитый Anton Kiröff,-- сказалъ, зѣвнувши, Цицеронъ.
   Гамалѣевъ съ любопытствомъ оглянулъ Кирова.
   -- Какой же онъ, однако, молодчина! Вы познакомьте насъ, пожалуйста!
   Цицеронъ сдѣлалъ гримасу.
   -- Ну его къ чорту!
   -- За что такая немилость?
   -- Приступу теперь нѣтъ къ нему: съ бабами путается.
   -- Какъ, развѣ и онъ одинъ изъ слабыхъ сихъ?
   Цицеронъ махнулъ рукой.
   -- Такая же дрянь по этой части, какъ и всѣ великіе люди.
   Гамалѣевъ надѣлъ пенснэ и, обливая Кирова пристальнымъ взглядомъ, подумалъ: "Желалъ бы, однако, я быть такою дрянью!"
   -- Кто-жь приворожилъ этого добраго молодца? Вы не знаете?-- спросилъ онъ, не сводя глазъ съ Кирова.
   -- А вотъ угадайте. Вы ее знаете. Лицо чистое, глаза масляные, носъ съ чутьемъ... Особыя примѣты: непроходимая кокетка.
   -- Наша соотечественница?
   -- Д-да... отчасти.
   -- Неужели Крижицкая?
   -- Очаровательна пани Крижицька,-- сказалъ Цицеронъ, выговаривая съ польскимъ акцентомъ.
   Этого не ожидалъ Гамалѣевъ. Онъ зналъ немного пѣвицу Крижицкую, восхищался ея голосомъ, но не долюбливалъ, какъ женщину, состоящую, по мнѣнію многихъ, изъ дьявольскаго тщеславія и алчности. Наблюдатель человѣческой природы, Гамалѣевъ не видѣлъ тутъ "цемента" для любовной связи. Въ его глазахъ Кировъ и Крижицкая были существа различныхъ міровъ, говорящія на разныхъ языкахъ.
   -- Это невозможно!-- сказалъ какъ бы протестующе художникъ.-- Вѣдь, вы знаете Крижицкую. Развѣ она ему пара? Развѣ она обладаетъ какими-нибудь знаніями, умомъ?
   Цицеронъ опять зѣвнулъ.
   -- Зачѣмъ же ей еще и это?
   -- Такъ-то такъ. Но о чемъ же они говорить будутъ?
   -- О, повѣрьте, найдутъ тему!
   -- Но, все-таки, это курьезный романъ... Онъ обладаетъ хорошими средствами?
   Цицеронъ отрицательно покачалъ головой.
   -- Тогда я совсѣмъ ничего не понимаю.
   -- Что-жь тутъ непонятнаго?-- лямуръ... Глядите! Видите?...
   Гамалѣевъ поднялъ голову. На верхней площадкѣ показалась изящная женская фигура, въ бѣлой козьей ротондѣ на распашку. Облитая сверху матовымъ свѣтомъ электрическаго фонаря, она казалась очень эффектной. Это была артистка Крижицкая. Она держала лѣвою рукой шлейфъ атласнаго палеваго платья и, вытянувъ шею, искала кого-то глазами. Кировъ, замѣтивъ ее, поднялъ высоко шляпу и сдѣлалъ порывистое движеніе. Но толпа задержала его. Артистка медленно спускалась по лѣстницѣ, улыбаясь и не сводя глазъ съ Кирова. Когда они поравнялись, Кировъ наклонился и что-то прошепталъ ей. Она вспыхнула и закуталась въ ротонду. Точно встрепенувшійся богатырь, Кировъ рванулся впередъ и, раздвигая толпу, повторялъ съ сильнымъ русскимъ акцентомъ:
   -- Pardon,messieurs! Passez, messieurs, s'il vous plait...
   Волна движенія захватила Гамалѣева и Цицерона. Они очутились на подъѣздѣ вмѣстѣ съ Кировымъ. Но Кировъ, казалось, ничего не замѣчалъ. Къ подъѣзду подкатила небольшая карета. Кировъ почти поднялъ Крижицкую своею сильною рукой и, усѣвшись, поспѣшно захлопнулъ дверцу. Цицеронъ кивнулъ по направленію удалявшейся кареты.
   -- Видѣли?
   -- Да-а!
   -- То-то же! Небось, завидно?
   Они съ улыбкой переглянулись и, пожавши руки, разстались. Странное чувство испытывалъ Гамалѣевъ, возвращаясь домой. Онъ никакъ не могъ отдѣлаться отъ фигуры Кирова. Стоялъ онъ передъ нимъ, да и только, какъ гладіаторъ, закинувъ голову назадъ. Пришедши домой, Гамалѣевъ набросалъ сепіей фигуру Кирова и только тогда успокоился.
   Прошло нѣсколько недѣль послѣ этой встрѣчи. Гамалѣевъ совершенно забылъ о Кировѣ. Кировъ нигдѣ не показывался и исчезъ съ парижскаго горизонта. Одни говорили, что онъ уѣхалъ въ Россію, другіе утверждали, что въ Россію ему "нельзя" ѣхать, а отправился онъ въ Америку, приглашенный однимъ богатымъ янки, прочитать рядъ лекцій О законахъ убійства. Во всякомъ случаѣ, толки о Кировѣ прекратились безслѣдно, какъ бы Кирова вовсе никогда и не существовало.
   Былъ мартъ, теплый, мягкій парижскій мартъ. Гамалѣевъ сидѣлъ въ своей обширной мастерской, напоминающей чертоги восточнаго владыки, и усердно работалъ, подмалевывая большую картину Уріэль Акоста въ синагогѣ. Не слышными шагами вошелъ лакей и подалъ визитную карточку, на которой было написано:

Michel de Boubnoff.

   Гамалѣевъ не зналъ никакого де-Бубнова и, обернувшись съ кистью въ зубахъ, недовольно спросилъ по-французски:
   -- Надѣюсь, Жюль, вы сказали этому господину, что меня нѣтъ дома?
   -- Да, сударь, конечно, но онъ сказалъ, что усталъ и отдохнетъ немного.
   -- Тогда проведите его въ пріемную и попросите обождать.
   "Я усталъ и отдохну" -- эта фраза была лозунгомъ для друзей Гамалѣева, желавшихъ его видѣть въ рабочіе часы по какому-нибудь экстренному дѣлу. Пришедшій произнесъ случайно эту фразу. У него дѣйствительно былъ усталый видъ и запыленные, истоптанные сапоги.
   Когда Гамалѣевъ вышелъ въ пріемную и спросилъ у пришедшаго, что ему угодно, тотъ смутился, началъ мять шляпу и, запинаясь, понесъ очень длинную и нескладную исторію объ одномъ бѣдномъ артистическомъ семействѣ, которое очень де нуждается и хотя не уполномочило его просить о помощи, но онъ самъ пошелъ изъ состраданія, такъ сказать.
   Гамалѣевъ слушалъ нетерпѣливо и недовѣрчиво, но въ концѣ вынулъ полуимперіалъ и, стараясь не смотрѣть въ глаза пришедшему, сказалъ:
   -- Вотъ вамъ пока 20 франковъ, т.-е. для передачи тому семейству, о которомъ вы говорите, а теперь извините... я очень занятъ.
   Но Бубновъ не взялъ денегъ, заявивши съ волненіемъ, что хотя то семейство, о которомъ онъ говорилъ, и находится въ крайности, но подаянія не приметъ. Нѣтъ, нѣтъ... Иное дѣло, еслибъ урокъ или что-нибудь вродѣ концерта: отецъ рѣдкостно играетъ на віолончели.
   Гамалѣеву стало стыдно за свое чувство. Онъ вынулъ еще полуимперіалъ и, взявши пришедшаго подъ руку, сказалъ дружески:
   -- Тогда знаете что? Приходите-ка вы ко мнѣ завтра между 4--5 часами, и мы потолкуемъ объ этомъ, а теперь... у васъ, вѣроятно, свободныхъ денегъ нѣтъ?
   Бубновъ отрицательно покачалъ головой.
   -- Такъ возьмите у меня взаймы вотъ эти 40 франковъ и предложите... въ видѣ займа тому семейству, чтобъ удовлетворить неотложныя нужды. Послѣ концерта, о, мы непремѣнно что-нибудь устроимъ! Вы получите съ нихъ и мнѣ, понимаете, отдадите. Хорошо?
   Бубновъ помялся и согласился.
   На другой день онъ пришелъ къ Гамалѣеву и, ободренный пріемомъ, разсказалъ исторію бѣднаго артиста, которая очень растрогала Гамалѣева. Они вмѣстѣ поѣхали въ Латинскій кварталъ, гдѣ жилъ больной артистъ. Гамалѣевъ наткнулся тамъ на такую ужасающую нищету, что его доброе сердце затрепетало отъ жалости. При помощи Бубнова ему удалось перевести больного артиста въ лучшее помѣщеніе. Онъ еще далъ взаймы Бубнову 100 франковъ, чтобы не оскорбить самолюбіе артиста, и сталъ подумывать о будущемъ несчастной семьи. Мысль Бубнова объ устройствѣ концерта показалась ему самою подходящей. Въ Парижѣ много русскихъ знаменитостей, можно будетъ привлечь нѣкоторыхъ. Гамалѣевъ вспомнилъ о Крижицкой и подумалъ: "Вотъ ее бы пригласить! Она -- женщина, скорѣе все пойметъ и откликнется. Женщины всегда все скорѣе понимаютъ". И, не откладывая рѣшенія въ долгій ящикъ, Гамалѣевъ отправился за содѣйствіемъ къ Цицерону, который былъ свой человѣкъ въ театральномъ мірѣ.
   Цицеронъ сидѣлъ дома и, покачиваясь въ креслѣ, читалъ книгу.
   -- А я къ вамъ, Евгеній Борисычъ, съ большущею просьбой,-- началъ Гамалѣевъ, пожимая обѣими руками пухлую руку Цицерона.
   -- Очень радъ послушать,-- замѣтилъ Цицеронъ серьезнымъ тономъ и, наклонивши голову, взялъ тонко очиненный карандашъ.
   -- Просьба вотъ какая, Евгеній Борисычъ: есть тутъ одно бѣдное артистическое семейство. Нужда у нихъ страшная. Просто предложить имъ денежную помощь -- не возьмутъ.
   -- Да такъ ли это?-- недовѣрчиво спросилъ Цицеронъ, набрасывая на клочкѣ бумаги красивый орнаментъ.
   -- Да, да, Евгеній Борисычъ. Я познакомился съ ними, превосходная семья,-- горячо возразилъ Гамалѣевъ.-- Вотъ я и подумалъ: а нельзя ли устроить для нихъ что-нибудь вродѣ, понимаете, литературно-музыкальнаго вечера? Можно будетъ попросить Ивана Сергѣевича {Тургеневъ.} что-нибудь прочитать. Онъ, навѣрное, отнесется сочувственно. Затѣмъ, Крижицкая -- ея имя привлечетъ публику. Ради нея я и заѣхалъ къ вамъ, чтобы вы пригласили ее участвовать...
   -- Ахъ, ужь эти мнѣ господа артисты!-- произнесъ со вздохомъ Цицеронъ и зачеркнулъ нарисованный орнаментъ.
   -- Но какъ же и имъ-то быть, Евгеній Борисычъ?... Ахъ, да, я и забылъ сказать: артистъ-то, вѣдь, нашъ, т.-е. русскій.
   -- Что-жь тутъ хорошаго?
   Гамалѣевъ улыбнулся однимъ усомъ, но, помолчавши, выпрямилъ станъ и проговорилъ дѣловымъ тономъ:
   -- Но, конечно, если для васъ это почему-нибудь неудобно, то можно иначе...
   -- Да не въ томъ, что "неудобно", Георгій Андреевичъ, а... ну, какъ бы вамъ сказать?... Осточертѣло мнѣ все это: возиться съ этими госпожами, ломаться и проч., и проч.
   -- Почему же "ломаться"? Я не понимаю,-- спросилъ Гамалѣевъ и даже оглянулся.
   -- Будто съ ними можно иначе? Вѣдь, это люди гиперстезіи. Живого мѣста у нихъ нѣтъ. Неужели вы думаете, что Крижицкую можно пригласить, какъ простую смертную, и она согласится? Да никогда! Тутъ всенепремѣнно нуженъ ѳиміамъ, дифирамбы и всякіе фокусы. А, я право, Георгій Андреевичъ, за послѣднее время какъ-то отвыкъ отъ всего этого. И когда приходится сказать даже необходимую ложь, то испытываю такое чувство, какъ будто прикасаюсь рукавомъ къ варенью.
   Прошло нѣкоторое молчаніе. Гамалѣевъ упорно смотрѣлъ на книжный шкафъ и медленно дышалъ. Цицеронъ взялъ большой ножъ изъ слоновой кости и, водя имъ по ладони, сказалъ:
   -- Самое лучшее -- снарядите-ка вы къ Крижицкой кого-нибудь изъ пишущей братіи. Это -- народъ стремительный, побѣдоносный и въ десять разъ успѣшнѣе меня все устроитъ. У нея и языкъ-то не поворотится отказать "для прессы". Право, такъ будетъ лучше.
   -- Конечно, конечно,-- проговорилъ Гамалѣевъ съ тѣнью на лицѣ.
   Цицеронъ всталъ и подошелъ къ нему.
   -- Увѣряю васъ, Георгій Андреевичъ, что такъ, какъ я говорю, будетъ лучше.
   Художникъ упорно смотрѣлъ на шкафъ съ книгами. Его огорчало, что тотъ, кого онъ такъ любитъ, отказываетъ ему въ ничтожной просьбѣ. Цицеронъ постоялъ, подумалъ и, посмотрѣвши на пасмурное лицо Гамалѣева, улыбнулся.
   -- А впрочемъ, гдѣ наше не пропадало? Будемъ устраивать концертъ!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, зачѣмъ же? Въ самомъ дѣлѣ, такъ будетъ лучше, какъ вы говорите.
   -- Ну, нѣтъ-съ! Раззадорили, соблазнили, а теперь: "зачѣмъ же?" На зло вамъ поѣду,-- говорилъ звучнымъ голосомъ Цицеронъ.-- Но вотъ вопросъ, застанемъ ли мы теперь ея величество? Который часъ?
   -- Часъ-то пятый,-- отвѣтилъ Гамалѣевъ съ прояснившимся лицомъ.-- Но почему вы употребляете множественное число? Развѣ и я долженъ ѣхать съ вами?
   -- А какъ же? Непремѣнно. Ужь если страдать за человѣчество, такъ вмѣстѣ... Кстати, вы тамъ и антикъ разсмотрите.
   -- Какой антикъ?
   -- А знаменитаго нашего ученаго и философа въ своемъ родѣ -- Кирова.
   -- Развѣ онъ въ Парижѣ?
   -- А гдѣ же ему быть? Онъ, вѣдь, не отходитъ отъ Крижицкой. Серьезно, такъ и держится за ея юбку. Даже на квартиру къ ней переѣхалъ, какъ я узналъ вчера.
   Гамалѣева очень соблазняла мысль видѣть Кирова, да еще у семейнаго очага, и онъ выразилъ готовность поѣхать вмѣстѣ.
   Черезъ нѣсколько минутъ они уже шли по улицѣ, дружно и весело разговаривая и порѣшивши пройти пѣшкомъ до улицы Лишикье, гдѣ жила артистка.
   Погода стояла тихая и теплая. Заходящее солнце жаромъ горѣло въ стеклахъ верхнихъ этажей и посыпало карнизы пламенною пылью. Чувствовалась весна. Небо было молочно-голубого цвѣта, точно бирюзовое. Бирюзовая чистота неба, отражаясь на лакированной кожѣ экипажей, на шелку и атласѣ, на цилиндрахъ и сапогахъ, сообщала всему какой-то особенный сверкающій тонъ. Вездѣ чувствовалось присутствіе весны: она сквозила въ свѣтлыхъ женскихъ нарядахъ, играла въ вспыхивающихъ взглядахъ, въ улыбкахъ. Многіе сіяли весельемъ только потому, что было голубое небо, что ярко свѣтило солнце, а подъ ихъ новыми, весело шелестѣвшими одеждами ключомъ билась молодая жизнь. Гамалѣевъ тонко чувствовалъ ощущенія другихъ. Онъ таялъ отъ удовольствія и упивался сверкающимъ задоромъ молодости. Румяное личико, голубой цвѣтокъ, розовый бантикъ,-- все восхищало его и наполняло жизнерадостнымъ чувствомъ. Онъ часто останавливался и, глубоко вдыхая весенній воздухъ, восклицалъ:
   -- Посмотрите, какъ это мило! Какъ идетъ этой дѣвушкѣ сиреневый уборъ! Она сама похожа на едва распустившуюся сирень. Сколько непринужденной граціи въ ея движеніяхъ!... И еще бы французскимъ художникамъ быть не изящными, если они, можно сказать, всасываютъ изящество съ молокомъ матери! Французы, вѣдь, даже въ башмакъ вкладываютъ извѣстное очарованіе... Какая прелесть! Посмотрите, развѣ это не поэма изъ шелка?-- спрашивалъ Гамалѣевъ, любуясь цвѣтными матеріями, выставленными въ витринѣ.
   Матеріи были дѣйствительно очень красивы, и Цицеронъ одобрилъ ихъ. Переваливаясь своею коренастою фигурой, онъ еле успѣвалъ за Гамалѣевымъ. Художникъ находился въ томъ приподнятомъ настроеніи, какое охватываетъ нѣкоторыхъ нервныхъ людей только раннею весной. Онъ пьянѣлъ отъ воздуха, отъ молодой зелени, отъ аромата фіалокъ, предлагаемыхъ на каждомъ шагу остроглазыми дѣвочками. Издали Гамалѣева можно было принять за молодого человѣка,-- такъ была стройна его высокая фигура съ бѣлыми развѣвающимися волосами.
   -- Вишь, какъ васъ весна-то разбираетъ! Даже завидно дѣлается!-- замѣтилъ Цицеронъ, глядя на оживленное лицо Гамалѣева.
   Они подошли къ дому, въ которомъ жила Крижицкая. Она занимала небольшую квартиру съ отдѣльнымъ ходомъ. Въ крохотной передней съ цвѣтными стеклами ихъ встрѣтила бѣлокурая дѣвушка въ передникѣ съ карманами. Взявши ихъ карточки, она, улыбаясь и жеманясь, сказала ломанымъ французскимъ языкомъ, что госпожа, кажется, не совсѣмъ здорова, и, кажется, ихъ принять не можетъ, но, во всякомъ случаѣ, она доложитъ о нихъ и, можетъ быть, они будутъ приняты.
   -- Какова увертюрщица!-- замѣтилъ Цицеронъ, понизивъ голосъ.
   Въ квартирѣ произошло движеніе. Послышались быстрые шаги и звуки голосовъ, мужского и женскаго. Нѣкоторыя слова отчетливо доносились до слуха пришедшихъ. Они кашляли и шаркали подошвами. Но разговаривавшіе были увлечены совѣщаніемъ и не слыхали предостерегающихъ сигналовъ.
   -- Да ну ихъ! Зачѣмъ они мнѣ?-- раздался недовольный мужской голосъ.
   Пришедшіе сдѣлали видъ, что не разслышали сказаннаго.
   Въ это время прозвучалъ женскій голосъ, сладкій и вынудительный:
   -- Ми-лый, прошу... для меня это сдѣлай!
   И кто-то кого-то звонко поцѣловалъ. Черезъ секунду женскій голосъ повелительно сказалъ:
   -- Poproé panow, niech bodo laskawi wejéé {Попроси господъ пожаловать.}.
   Пришедшіе хотя и не говорили по-польски, но тутъ поняли, что ихъ просятъ быть ласковыми и пожаловать. Они съ холодными лицами вошли въ большую красную комнату, наполненную заревомъ заходящаго солнца. Всѣ стѣны были увѣшаны картинами, фотографіями и вѣнками съ широкими разноцвѣтными лентами. Ленты одного вѣнка, віясь по стѣнѣ зигзазами, касались другихъ вѣнковъ. Но все было сдѣлано такъ искусно, что восторженныя надписи золотыми буквами не пропадали въ изгибахъ, а выступали отчетливо и призывно. Нѣкоторыя фотографіи сразу бросились въ глаза, будучи исполосованы надписями великихъ людей. Но преобладающее мѣсто занимали изображенія артистки Крижицкой въ различныхъ видахъ, исполненныхъ всевозможными способами. Тутъ были и геліоминіатюры, и фотографіи на стеклѣ, и акварели, и гипсовыя работы. Одинъ изъ почитателей артистки поднесъ даже, "какъ слабую дань восторга", большую бархатную подушку, на которой была вышита шелками артистка Крижицкая въ роли Маргариты. Изображенія ея помѣщались на стѣнахъ, на столахъ, на мольбертахъ, висѣли у оконъ на шелковыхъ шнуркахъ и кокетливо выглядывали изъ лавровыхъ вѣнковъ. Между картинами виднѣлись расписныя вазы съ маккартовскими букетами и различныя фигурки изъ терракоты и фаянса. Повыше, почти у потолка, пестрѣли китайскіе вѣера и зонтики. У широкихъ креселъ стояли низенькіе столики съ блестѣвшими перламутровыми крышками. Въ одномъ углу вздымалась до потолка ажурно-лиственная пальма, подъ сѣнью которой стоялъ изящный письменный столикъ съ темно-краснымъ сукномъ. Подъ столомъ лежала леопардовая шкура съ раскрытою пастью. Голова леопарда приходилась около ножекъ рабочаго кресла и, вѣроятно, препятствовала удобному сидѣнью. Но видъ это имѣло красивый. Въ комнатѣ всюду преобладалъ малиновый цвѣтъ. Даже нѣкоторыя рамки съ фотографіями были изъ малиноваго плюша. Исключеніе составляла большая тахта яркихъ колеровъ восточнаго подбора. Надъ тахтою возвышался желто-зеленый балдахинъ, поддерживаемый копьями двухъ рыцарей съ опущенными забралами. Разбросанные по тахтѣ подушки, вышитыя узорами, и шелковые валики дополняли то, что называется артистическимъ безпорядкомъ.
   Осмотрѣвшись и свыкнувшись, Гамалѣевъ, однако, нашелъ, что комната не лишена комфорта и уюта.
   Послышался шелестъ, раздвинулась пjртьера и вошелъ Кировъ. Онъ былъ въ синей курткѣ и въ шелковой рубахѣ кремоваго цвѣта, завязанной шнуркомъ съ кисточками. Его богатырская фигура красиво выдѣлялась синимъ пятномъ на малиновомъ фонѣ портьеры. Видно было, что онъ торопился и не вполнѣ привелъ себя въ порядокъ, поправляя на ходу воротникъ куртки. Его цвѣтущее лицо еще хранило слѣды поцѣлуевъ и, догорая полымемъ на щекахъ и губахъ, постепенно охолаживалось дѣланною улыбкой. Онъ теръ руки, какъ будто ему было холодно.
   -- Христина Іосифовна проситъ васъ обождать, она не совсѣмъ...-- Кировъ запнулся и хотѣлъ сказать: "не совсѣмъ здорова", но вспыхнулъ и, какъ бы на зло пришедшимъ, добавилъ: -- не совсѣмъ одѣта и черезъ нѣсколько минутъ выйдетъ.
   Онъ шагнулъ къ Цицерону, ткнулъ ему руку и, насупившись, остановился передъ Гамалѣевымъ. Цицеронъ отступилъ въ сторону и произнесъ отчетливо:
   -- Георгій Андреевичъ Гамалѣевъ... Антонъ Захаровичъ Кировъ...
   -- Очень радъ познакомиться съ вами,-- сказалъ Гамалѣевъ, протягивая обѣ руки и привѣтливо улыбаясь.
   Отъ Кирова пахло духами. Онъ молча ткнулъ руку. На лицѣ его показалась тѣнь замѣшательства, какая почти всегда появляется при первомъ знакомствѣ у людей, очень занятыхъ собою.
   -- А мы уже хотѣли кричать,-- замѣтилъ Цицеронъ нѣсколько въ носъ.
   Кировъ повернулся и вопросительно посмотрѣлъ на него.
   -- Вы такъ громко держали совѣщаніе, что мы могли невольно подслушать какую-нибудь тайну,-- закончилъ тотъ медленно, глядя въ упоръ на Кирова.
   Кировъ разставилъ пальцы лѣвой руки и пронзилъ ими гриву своихъ волосъ, точно вилами копну сѣна.
   -- Нѣтъ, это такъ... Мы резонились съ Христиной Іосифовной: мнѣ не хотѣлось выходить, а она настаивала,-- произнесъ онъ, какъ бы успокоивая Цицерона и, постоявши нѣсколько секундъ въ нерѣшимости, направился къ тахтѣ, до которой, видимо, былъ большой охотникъ.
   Цицеронъ посмотрѣлъ по сторонамъ и, увидѣвъ на одномъ изъ столиковъ бильбоке, завладѣлъ имъ. Разставивши широко ноги, онъ началъ подбрасывать шаръ, но не особенно удачно. Гамалѣеву показалось, что между Кировымъ и Цицерономъ тлѣетъ что-то враждебное. Не получая приглашенія сѣсть, онъ потоптался и присѣлъ на вызолоченномъ стулѣ, который былъ ближе къ тахтѣ. Художникъ слѣдилъ за движеніями Кирова. Тонкій знатокъ и поклонникъ красоты, онъ усматривалъ въ Кировѣ рѣдкій экземпляръ человѣческой породы. Гигантская фигура, съ розовою мускулистою шеей и длинными упругими ногами, приводила въ восторгъ художника. Посматривая на Кирова, Гамалѣевъ замѣтилъ одну странность: волосы на головѣ были темные, матовые, края же усовъ и узкой растительности, обрамляющей лицо, рыжеватые, даже будто пламенѣющіе.
   Сѣвши на тахту и протянувъ ноги, Кировъ замѣтилъ, что онъ въ туфляхъ. На минуту это, видимо, его смутило. Онъ быстро подобралъ ноги, но потомъ, должно быть, подумалъ: "Э, чортъ съ вами!" -- и вольнымъ движеніемъ перекинулъ ногу на ногу, обнаруживъ синій чулокъ съ бѣлыми поперечными полосками и крутой выгибъ ноги. Въ это время солнце своими косыми лучами, словно золотыми иглами, коснулось лица Кирова и заставило отодвинуться въ глубь тахты. Но въ такомъ положеніи было неудобно сидѣть. Послѣ нѣкотораго колебанія Кировъ подмостилъ подъ локоть валикъ и, поджавши ногу, откинулся на тахтѣ. Гамалѣевъ залюбовался имъ, испытывая нѣчто вродѣ умиленія. Онъ не ожидалъ, что въ подобной позѣ можно выказать столько картинности, и думалъ: "Вѣдь, вотъ натурщика никогда такъ не усадишь: и просто, и красиво, и необыкновенно интересно!... Въ особенности эта облипшая нога въ ракурсѣ; безподобно! А эта мужественная рука съ разставленными пальцами на правомъ колѣнѣ, откуда такъ и сквозятъ желѣзныя мышцы! Сколько тутъ античной красоты! Строго говоря, даже и не подобаетъ какому-то поповичу имѣть столь царственную внѣшность!"
   Пока Гамалѣевъ восторгался красивыми линіями и зачерчивалъ ихъ въ умѣ, а Цицеронъ возился съ бильбоке, Кировъ примащивался поудобнѣе; принявши положеніе отдыхающаго льва, онъ сосредоточился на носкѣ туфли. Наступившее молчаніе становилось неловкимъ. Гамалѣевъ кинулъ взглядъ на Цицерона, но тотъ, очевидно, чувствовалъ себя превосходно, занявшись бильбоке. Кромѣ того, онъ обладалъ рѣдкою способностью -- просиживать цѣлые часы въ молчаніи, не испытывая неловкости и не стѣсняя другихъ своимъ видомъ. Гамалѣеву это никогда не удавалось. При долгомъ молчаніи лицо его вытягивалось и становилось угрюмымъ, а поза вынужденной. И самому ему было неловко, и другихъ онъ стѣснялъ собою. Чтобы заговорить послѣ этого, онъ долженъ былъ какъ бы разогнаться нѣсколько, потому что голосъ его дѣлался хриплымъ, а рѣчь нескладной. Вотъ и теперь. "Ну, какъ же это такъ,-- думалъ онъ,-- сидѣть истуканами? На Цицерона нечего и разсчитывать: онъ золъ, какъ бѣсъ, и промолчитъ до второго пришествія. Кировъ же, по всѣмъ видимостямъ, тоже человѣкъ съ характеромъ и желаетъ показать, что онъ выше того, чтобы "занимать гостей". Чортъ знаетъ, какіе теперь люди пошли -- все съ "заковырками"! И, чувствуя, что съ каждою минутой надвигается неловкость больше и больше, Гамалѣевъ откашлялся и обратился благожелательно къ Кирову:
   -- А я давнымъ-давно хотѣлъ познакомиться съ вами,-- но, вспомнивъ, что онъ былъ у Кирова, Гамалѣевъ добавилъ октавой ниже:-- но все какъ-то не приходилось.
   -- Я тоже нигдѣ васъ не встрѣчалъ,-- отвѣтилъ Кировъ, показывая бѣлые крѣпкіе зубы, которыми, въ крайнемъ случаѣ, можно дробить кости.
   "Экій скотъ-то, даже и не заикнулся объ извиненіи!-- подумалъ Гамалѣевъ. Но сейчасъ же началъ искать оправданія для Кирова:-- Можетъ быть, онъ не виноватъ вовсе. Какъ-нибудь могли ему не передать записки. Наконецъ, человѣкъ просто могъ запамятовать. Что я за птица такая, чтобы держать меня постоянно на умѣ?" И, желая дать возможность Кирову выказать себя съ выгодной стороны, Гамалѣевъ заговорилъ о наукѣ вообще и о "законахъ убійства" въ частности.
   -- Ахъ, вы о моемъ знаменитомъ сочиненіи?-- съ усмѣшкой сказалъ Кировъ и для удобства подложилъ подъ себя еще одинъ валикъ.
   Гамалѣеву не понравилось это замѣчаніе.
   -- Какъ неспеціалистъ, я не могу судить о знаменитости вашего сочиненія, но мнѣ очень понравилась его идея,-- сказалъ онъ учтиво.
   -- Да?
   Кировъ перегнулся черезъ тахту, досталъ со столика небольшую пенковую трубку и малиноваго цвѣта кисетъ, вышитый шелками. Онъ набилъ трубку, сосредоточенно утаптывая пальцемъ табакъ и держа чубукъ во рту, отчего лицо его скалилось и принимало насмѣшливое выраженіе. Закуривши трубку, Кировъ подперся рукою и вытянулся на тахтѣ.
   "Онъ дѣйствительно держитъ себя "самобытно", чортъ его возьми!" -- подумалъ Гамалѣевъ и замѣтилъ какъ бы съ огорченіемъ:
   -- Но нѣкоторые ваши взгляды, т.-е. положенія, мнѣ кажется, произвольны нѣсколько.
   -- Только нѣкоторыя и нѣсколько!-- спросилъ Кировъ и, перегнувшись черезъ тахту, сплюнутъ въ фарфоровый тазикъ.-- Снисходительны же вы!
   -- Почему? Нисколько. Многимъ нравится ваше сочиненіе.
   -- Да, да, представьте! А, между тѣмъ, цѣнныя сочиненія не имѣютъ успѣха.
   Гамалѣевъ надѣлъ пенснэ и посмотрѣлъ на Кирова: "Ломается онъ или въ серьезъ?"
   -- Вашъ трудъ есть также цѣнный вкладъ въ науку,-- сказалъ художникъ.
   -- Полноте, какой же это вкладъ!
   -- Но, однако, вашъ трактатъ...
   -- Даже "трактатъ"!
   -- Ну, все равно, ученое сочиненіе...
   -- И не "ученое сочиненіе".
   -- А что же?
   -- Чепуха,-- сказалъ Кировъ, перегибаясь и сплевывая.
   -- Странно! Зачѣмъ же вы писали чепуху! Дѣлали о ней докладъ?-- спросилъ Гамалѣевъ съ нѣкоторою обидчивостью.
   Кировъ пожалъ плечами.
   -- Надо же было о чемъ-нибудь писать.
   Гамалѣевъ помолчалъ, снялъ пенснэ, старательно протеръ стекла и опять надѣлъ.
   -- Но, однако, когда вы писали вашу... работу, вы были же убѣждены въ ея полезности, т.-е. вѣрили въ силу вашего слова?
   -- Зачѣмъ же мнѣ это?
   -- Зачѣмъ вѣрить?
   -- Ну, да, причемъ тутъ вѣра?
   Гамалѣевъ былъ озадаченъ. Онъ осмотрѣлся и кинулъ призывной взглядъ на Цицерона, но тотъ сосредоточился на бильбоке. Къ тому же, Цицеронъ никогда не спорилъ объ отвлеченныхъ вещахъ. Художникъ вытеръ вспотѣвшее лицо.
   -- Но какже можно, не вѣря, говорить о чемъ-нибудь убѣдительно? Вѣдь, въ головѣ будутъ, т.-е. должны возникать тысячи противорѣчій и спутывать теченіе мысли...
   Кировъ поднялся на локтѣ.
   -- Вы, очевидно, совсѣмъ незнакомы съ закулисною стороной нашего дѣла. Зачастую, вѣдь, это простая форма и простой механическій трудъ.
   Гамалѣевъ заволновался.
   -- Какъ "простой механическій трудъ"? Ученое-то сочиненіе?
   -- А вотъ, представьте, все равно, что приготовленіе ковровъ, красокъ или блиновъ. Надо взять извѣстное количество муки, приготовить опару и проч., и проч. Разъ вы исполните всѣ правила, существующія на этотъ счетъ, въ результатѣ получатся блины. Плохіе или хорошіе, но непремѣнно блины. И никакой тутъ вѣры не потребуется. Тутъ понадобится масло, а не вѣра. То же самое и многіе наши такъ называемые ученые труды. Надобно выбрать извѣстную тему, просмотрѣть извѣстные источники и сдѣлать извѣстное количество выписокъ; затѣмъ представить къ извѣстному сроку на обсужденіе извѣстныхъ лицъ. Эти лица въ свою очередь приготовятъ извѣстное число хвалебныхъ фразъ и извѣстное число какъ бы неодобрительныхъ (хотя бы вы звѣзды съ неба хватали); въ заключеніе, послѣ извѣстнаго спектакля, называемаго "защитой диссертаціи", вы получите извѣстную ученую степень... Видите, какъ все это просто.
   -- Можетъ быть, все это отчасти и такъ, какъ вы говорите, но согласитесь, что безъ знаній, безъ подготовки нельзя же...
   -- Удовлетворительно спечь полдюжины блиновъ -- конечно,-- прервалъ Кировъ.
   -- Нѣтъ, не то,-- возразилъ серьезно Гамалѣевъ,-- а я хотѣлъ сказать, что безъ научной подготовки и образованія нельзя даже и приступить къ ученой работѣ, потому что самый выборъ темы уже требуетъ, т.-е. зависитъ отъ суммы познаній, отъ міровоззрѣнія и проч. Вотъ вы почему-нибудь же стали писать именно О законахъ убійства, а не о чемъ другомъ?
   -- Право, это скучная матерія.-- Кировъ потянулъ нѣсколько разъ изъ трубки, окружилъ себя облакомъ дыма и добавилъ: -- Но если васъ это такъ интересуетъ, я могу, конечно, сказать.
   -- Пожалуйста. Вы меня премного обяжете,-- проговорилъ Гамалѣевъ, наклонивъ голову.
   -- Извольте. Сидѣлъ я однажды съ пріятелями въ ресторанѣ. Туда пришелъ странный субъектъ: грязный, оборваный, но съ необыкновенно горделивою осанкой. Онъ потребовалъ стаканъ вина, потомъ еще стаканъ и еще. Выпивши пол-литра, субъектъ всталъ, посмотрѣлъ надменно на слугу и направился къ выходу. Его, конечно, остановили и стали требовать деньги. Но онъ принялъ негодующій видъ и началъ, представьте, доказывать, что общество, въ лицѣ ресторатора, "обязано" напоить его виномъ, ибо съизмальства "пріучило" къ вину. Въ пьяномъ бреду пропойцы попадались блестки оригинальныхъ мыслей. Тѣмъ не менѣе, его хотѣли поколотить и вытолкать. Мы вступились за философа, заплатили слѣдуемое и даже угостили его. Онъ съ достоинствомъ замѣтилъ намъ, что мы "предупредительные должники", и сократился. Черезъ нѣсколько дней, раздумывая о темахъ для диссертаціи, я вспомнилъ нашего философа и ради курьеза началъ развивать его "взглядъ на вещи". Онъ показался мнѣ забавнымъ. Я поговорилъ кое съ кѣмъ и остановился на томъ положеніи, что "всякое преступленіе, убійство же въ особенности, есть дѣйствіе вынужденное, лежащее внѣ выбора человѣка, и какъ бы предназначенное ему по завѣщанію предковъ еще въ утробѣ матери, вродѣ цвѣта волосъ или формы носа". Вотъ эту ерунду, представьте, я и началъ разрабатывать. А такъ какъ нѣтъ такой глупости, задавшись которой нельзя было бы найти самыхъ солидныхъ подкрѣпленіи въ самыхъ разнообразныхъ и серьезныхъ сочиненіяхъ, то, въ концѣ-концовъ, я смастерилъ нѣчто вродѣ "новой теоріи". Въ сущности же, это вздоръ, разумѣется.
   Говорилъ все это Кировъ полунебрежно, съ усмѣшкой и громко сплевывая.
   Разсказъ его произвелъ на художника непріятное впечатлѣніе. Точно его обидѣли. Онъ всегда былъ высокаго мнѣнія о представителяхъ науки, относился къ нимъ съ глубокимъ уваженіемъ и думалъ, что они богомольно смотрятъ на свою работу. А тутъ, извольте: пьянчужка сказалъ "ерунду", онъ подкрѣпилъ ее и -- квитъ! И еще побѣдоносно повѣствуетъ объ этомъ. Это ужь нѣчто попикантнѣе нигилизма.
   И старому мечтателю съ серебристою прядью на лбу было больно за свой восторгъ, за науку, за молодость. Въ немъ накипало враждебное чувство къ Кирову. Но, по обыкновенію, онъ хотѣлъ найти примиряющія начала. Надо быть снисходительнымъ къ людямъ. Развѣ можно судить о человѣкѣ по отдѣльнымъ словамъ и поступкамъ? Человѣкъ всегда лучше, чѣмъ онъ кажется. Навѣрное, и Кировъ лучше. Онъ только уязвленъ чѣмъ-то и играетъ въ презрѣніе. Вотъ, молъ, на-те вамъ, наплевать мнѣ на ваше мнѣніе! Въ дѣйствительности же онъ, навѣрное, и науку любитъ, и хорошими побужденіями живетъ. И, успокоившись, Гамалѣевъ сказалъ примирительно:
   -- Позвольте, однако, не повѣрить, т.-е. не согласиться съ вами. Я внимательно прочитывалъ вашъ трудъ и нашелъ въ немъ не мало дѣльныхъ и оригинальныхъ мыслей.
   -- Ну, что-жь, я радъ, если доставилъ вамъ удовольствіе,-- проговорилъ безучастно Кировъ, прислушиваясь къ стуку, раздавшемуся въ сосѣдней комнатѣ. Глаза его загорѣлись. Красныя мясистыя губы раскрылись. Онъ приподнялся на локтѣ и вытянулъ свою львиную голову.
   Гамалѣевъ заскользилъ взглядомъ по очертаніямъ могучихъ формъ и остановился на вытянутой шеѣ съ розоватою кожей, сквозь которую, казалось ему, лучеиспускалась теплота горячей крови. Ниже лѣвой скулы виднѣлось алое пятнышко. Гамалѣевъ порѣшилъ, что это, навѣрное, слѣдъ отъ поцѣлуевъ Крижицкой, которая, какъ піявка, впивается въ шею тонкими губами и глотаетъ опьяняющій ароматъ молодого тѣла. Кировъ опустился на тахту. Блескъ его глазъ потухъ. Лицо опять оскалилось отъ трубки и приняло непріятное, жесткое выраженіе.
   -- Да-а, такъ вотъ какъ!-- лѣниво протянулъ онъ.
   Гамалѣева взяла досада.
   -- Значитъ, не подвернись вамъ оборвышъ-пропойца, вы могли бы взять иную тему, быть можетъ, даже діаметрально-противуположнаго содержанія?
   Кировъ подумалъ немного.
   -- Пожалуй. Впрочемъ, даже, навѣрное, такъ, потому что нѣкоторое время меня сильно занимала одна забористая мысль: Этика возмездія. Всякій преступникъ -- уродливый и вредный отпрыскъ общественнаго организма. Своимъ правонарушеніемъ, а пролитіемъ крови тѣмъ паче, онъ исключаетъ самъ себя изъ среды здоровыхъ членовъ и, слѣдовательно, въ видахъ общаго блага, долженъ быть преданъ уничтоженію.
   -- Какъ уничтоженію?-- воскликнулъ Гамалѣевъ.
   -- Обыкновенно, какъ уничтожаютъ негодныя вѣтки, гнилые корни, порченые зубы и проч.,-- къ чорту!
   -- Вы это серьезно говорите?
   -- А какъ же?
   Гамалѣевъ опустилъ голову и, сдерживая подступающую злость, сказалъ тихо:
   -- Что же васъ заставило, въ такомъ случаѣ, избрать ученое поприще?
   -- Глупость: юнъ былъ, сдѣлалъ скачокъ, а потомъ все пошло уже по инерціи.
   Гамалѣевъ ничего не возразилъ на это. Онъ молча уставилъ свой взглядъ въ уголъ. Наступило молчаніе.
   "И какъ ему не зазорно?-- думалъ художникъ.-- Чѣмъ онъ живъ? Какой чортъ сидитъ въ немъ?"
   Въ передней раздался продолжительный рѣзкій звонокъ. Черезъ минуту появилась горничная, держа въ рукѣ визитную карточку необыкновеннаго размѣра.
   -- Кто еще тамъ?-- спросилъ Кировъ по-французски.
   Дѣвушка жеманно подала ему карточку. Кировъ прочиталъ и сдѣлалъ кислое лицо.
   -- Господи, избави насъ отъ лукаваго! Чего же вы стоите? Спросите госпожу.
   Горничная ушла и скоро возвратилась, направившись въ переднюю.
   На порогѣ показался эксцентрично одѣтый господинъ съ кирпично-краснымъ лицомъ, рыжими волосами, зачесанными назадъ, и длинными, раздвинутыми въ разныя стороны баками. Лицо его сіяло и выражало столько удовольствія, что Кировъ сплюнулъ съ досады и подумалъ: "Экое животное!"
   Вошедшій, увидавши Гамалѣева и Цицерона, разставилъ руки въ перчаткахъ канареечнаго цвѣта и воскликнулъ радостно:
   -- Георгій Андреевичъ! Евгеній Борисовичъ! Милые! Вѣдь, я сейчасъ отъ васъ... Какъ будто зналъ, сюда спѣшу... И вотъ за подвиги награда...-- Онъ быстро подошелъ къ Гамалѣеву и порывисто разцѣловалъ его.
   Цицеронъ издали протянулъ руку пришедшему.
   -- Откуда вы, Петръ Петровичъ?-- спросилъ онъ, раскачивая лѣвою рукой бильбоке.
   -- Изъ Болгаріи, душа моя! Отъ братушекъ, чортъ бы ихъ забралъ!... Вы какъ живете, дорогой мой?-- заговорилъ горячо и громко Петръ Петровичъ, встряхивая руку Кирова.
   -- Мнѣ что-жь? Я ничего,-- отвѣтилъ Кировъ, поднимаясь на локтѣ и переворачиваясь на другой бокъ.
   Петръ Петровичъ Водопоевъ, котораго многіе называли въ шутку Водолѣевымъ, былъ извѣстный экономистъ, художникъ, путешественникъ и организаторъ всякихъ новшествъ. Онъ вѣчно разъѣзжалъ по бѣлу свѣту, устраивалъ всевозможные "союзы", писалъ пламенныя "воззванія къ сонному обществу", демонстрировалъ новыя изобрѣтенія, читалъ доклады объ эмиграціи на Амуръ, о политическомъ равновѣсіи на Балканскомъ полуостровѣ, о европейскомъ значеніи Донецкаго басейна и проч., и проч. Онъ всѣмъ интересовался, всегда былъ какъ бы заряженъ какою-нибудь идеей, кипѣлъ, бурлилъ, припиралъ въ буквальномъ смыслѣ своихъ оппонентовъ къ стѣнѣ и говорилъ съ одинаковымъ увлеченіемъ какъ о свободѣ воли, такъ и о производствѣ киновари. Съ его приходомъ всегда получалось такое впечатлѣніе, какъ будто вошло нѣсколько человѣкъ. Узнавши, что Крижицкая одѣвается, Водопоевъ молодецки расправилъ свои баки.
   -- А васъ, ангелъ мой, можно поздравить съ побѣдой?-- обратился онъ къ Кирову.
   -- Съ какой?-- спросилъ Кировъ, смутившись.
   -- Съ каѳедрой въ Collège de France.
   -- Ну, нѣтъ. Это дѣло расклеилось.
   -- Почему?-- спросилъ соболѣзнующе Водопоевъ и присѣлъ на тахту около Кирова, какъ около больного, нуждающагося въ нравственной поддержкѣ.
   -- Какой смыслъ возиться со всею этою процедурой: обивать пороги, пресмыкаться и прочая, чтобы, въ концѣ-концовъ, добиться лакейскаго оклада?-- сказалъ Кировъ тономъ дѣлового человѣка, которому предлагаютъ невыгодную сдѣлку.
   -- Неужели и здѣсь нужны подходы, протекція? Какой позоръ для Франціи! А я полагалъ, что ваша ученая работа давала вамъ право на каѳедру въ Collège de France безъ всякихъ околичностей.
   -- Теоретически оно такъ, конечно, но на практикѣ, не продѣлавши всѣхъ "обрядностей", попасть въ этотъ закупоренный міръ гораздо труднѣе, чѣмъ куда бы то ни было.
   -- Для вашего самолюбія въ этомъ не должно быть ничего обиднаго,-- такъ всѣ дѣлаютъ... Вотъ!-- неожиданно произнесъ Цицеронъ, удачно насадившій шаръ на подставку.
   Гамалѣевъ мелькомъ взглянулъ на него: серьезно онъ говоритъ или иронизируетъ? Лицо Цицерона было замкнуто. Лишь въ глубинѣ маленькихъ сѣрыхъ глазъ скользнуло что-то неуловимое, словно ящерица въ травѣ.
   -- Я объ этомъ, представьте, вовсѣ не забочусь,-- замѣтилъ Кировъ съ ноткой раздраженія, повернувшись въ полуоборотъ къ Цицерону,-- а просто-на-просто не было никакого разсчета оставаться въ Collège de France. Выгоднѣе въ кондуктора поступить.
   -- Но какимъ же образомъ, душа моя, тамъ другіе читаютъ лекціи?-- спросилъ Водопоевъ.
   -- У каждаго есть какая-нибудь заручка на сторонѣ.
   -- А я, грѣшный человѣкъ, всегда думалъ, что Collège de France -- образцовое учрежденіе.
   Кировъ вынулъ изо рта трубку и фыркнулъ.
   -- Богадѣльня-то эта? Гнѣздо тупицъ и неучей...
   -- Collège de France?-- вскрикнулъ Водопоевъ, соскакивая съ тахты.
   -- Ну, да, Collège de France... Тамъ, вѣдь, только и есть одинъ знающій человѣкъ, но...
   -- Но и тотъ свинья,-- не удержался Гамалѣевъ, вспомнивши невольно Собакевича.
   -- Нѣтъ, не свинья,-- возразилъ серьезно Кировъ,-- но, говорятъ, онъ получаетъ двойной окладъ: и изъ Франціи, и изъ Пруссіи.
   "А поповская жилка таки сказывается: все въ сторону окладовъ сворачиваетъ",-- подумалъ Гамалѣевъ.
   -- Но, кромѣ окладовъ, Collège de France даетъ и еще кое-что, особливо иностранцамъ,-- замѣтилъ учительно Водопоевъ, теребя наверхъ баки.
   -- Славу-съ?
   -- Чортъ возьми, а развѣ это мало?
   -- Не по моей части сей фруктъ,-- со вздохомъ отвѣтилъ Кировъ, сладко потягиваясь.
   Въ это время Цицеронъ, насадивши удачно нѣсколько разъ шаръ на подставку и довольствуясь такимъ успѣхомъ, положилъ бильбоке на прежнее мѣсто, а самъ взялся за большой альбомъ съ серебряною крышкой. Кировъ покосился на бильбоке, но чтобы достать игрушку, надо было встать. Онъ прищурилъ одинъ глазъ, вытянулся черезъ всю тахту и, перекрутивши талію, досталъ двумя пальцами бильбоке. Въ этой вывернутой позѣ, съ натянутыми складками и облипшими формами, было столько движенія и красоты, что Гамалѣевъ затрепеталъ отъ пластическаго восторга и опять залюбовался Кировымъ. Отъ напряженія лицо Кирова гуще зарумянилось и запылало брызжущимъ избыткомъ жизни. Гамалѣевъ окинулъ его взглядомъ художника-пластика и замѣтилъ съ улыбкою:
   -- Глядя на вашъ цвѣтущій видъ, трудно, однако, представить даже, чтобы вы могли уже охладѣть къ чарамъ славы.
   -- Напротивъ, потому-то именно, что я молодъ,-- Кировъ подбросилъ шаръ и ловкимъ движеніемъ подхватилъ его на-лету,-- потому меня и не можетъ соблазнять слава ученаго...Вотъ если бы, напримѣръ, ваша слава, которую всегда можно учесть на радости бытія, это я понимаю. Слава же ученаго -- что такое?-- Кировъ опять ловко подхватилъ шаръ.-- Бубны за горами... Признательность потомковъ... А прахъ ихъ возьми! Я хотѣлъ бы счастья жизни, а не посмертной славы.
   "Вотъ они, наконецъ-то, настоящія слова пошли!" -- подумалъ Гамалѣевъ и спросилъ:
   -- Развѣ одновременно нельзя быть ученымъ и пользоваться счастьемъ жизни?
   -- Представьте, нельзя... По крайней мѣрѣ, какъ я понимаю ученость и счастье жизни.
   -- Интересно послушать, какъ вы это понимаете?-- сказалъ Водопоевъ, взявши стулъ и садясь на него верхомъ.
   Кировъ быстро обмоталъ вокругъ пальца шнурокъ бильбоке и заговорилъ такимъ тономъ, какъ будто его кто-нибудь обидѣлъ:
   -- Я смотрю такъ: коли быть ученымъ, то значитъ вѣдать хоть одинъ предметъ полно и глубоко, а не какъ-нибудь. Коли же наслаждаться жизнью, то, прежде всего, конечно, любить и быть любиму, и опять: не какъ-нибудь, а во всю...
   -- Что значитъ "во всю"?-- спросилъ Гамалѣевъ.
   -- Да, да, это любопытно!-- вставилъ Водопоевъ, выбивая ногою тактъ подъ рѣчь Кирова.
   -- "Чтобъ мыслямъ всѣмъ и всѣмъ дѣламъ душой была она", какъ говорится въ какомъ-то стихотвореніи.
   -- Но нельзя же, милый мой, "ею" заниматься 24 часа въ сутки.
   -- Я говорю не о продолжительности, а о силѣ... о силѣ любви,-- проговорилъ протяжно Кировъ и, взглянувъ на портьеру, вспыхнулъ.
   -- Но условимся, что такое "сила любви". Кого вы изъ извѣстныхъ дѣятелей считаете наиболѣе достойнымъ представителемъ сильной любви?
   -- Не помню, какъ ихъ... кажется, Флавій и Критонъ... Ну, словомъ, тѣ, которые заплатили смертью за ласки Клеопатры.
   -- Но и трутни, душа моя, тоже платятъ смертью за любовныя минуты. А кошениль идетъ еще дальше: она перестаетъ ѣсть и трескается отъ "силы любви",-- замѣтилъ ехидно Водопоевъ.
   -- Потому-то кошениль и предпочтительнѣе бездарнаго профессора, ибо отъ кошенили, по крайности, хорошая краска остается, а отъ бездарнаго профессора ничего,-- произнесъ сурово Кировъ, разматывая шнурокъ обратно.
   -- Почему же непремѣнно "бездарнаго"?-- спросилъ Гамалѣевъ.
   -- Потому что нельзя сочетать науку съ женщиной. Женщина и наука, это -- своего рода кислородъ и водородъ; отъ ихъ соединенія получается вода, но только безъ тепла и свѣта.
   Водопоевъ обидѣлся за женщину и всталъ.
   -- Во-первыхъ, это не совсѣмъ такъ, а, во-вторыхъ, развѣ это непремѣнно должно бытъ такъ?
   -- Непремѣнно-съ.
   -- Такой законъ есть?
   -- Конечно. Всякое соединеніе можетъ совершаться только при извѣстныхъ, опредѣленныхъ условіяхъ. Можетъ быть, помните изъ химіи, напримѣръ, что при соединеніи желѣза съ хлоромъ, въ которомъ есть мѣдь, желѣзо вытѣсняетъ собою мѣдь. То же самое совершается и при соединеніи науки съ женщиной. Мужчина-хлоръ легко сродняется съ наукой-мѣдью. Но разъ приблизилась къ хлору женщина-желѣзо, она непремѣнно вытѣснитъ соперницу мѣдь. Таковъ законъ сродства. И какъ вы ни сочувствуйте мѣди, вамъ не удастся при желѣзѣ сблизить ее съ хлоромъ.
   -- Все это очень остроумно, дорогой мой. Но сколько дѣятелей, вопреки вашему хлору, были счастливы, оставаясь выдающимися людьми.
   -- Вздоръ! Выдающійся человѣкъ не можетъ быть счастливъ. Большая любовь къ женщинѣ требуетъ такой же заботливости и жертвъ, какъ и все большое. Великому человѣку пришлось бы раздвоиться и, значитъ, перестать быть великимъ. Впрочемъ, нѣкоторыя исключенія еще встрѣчаются между писателями и художниками.
   -- Великое спасибо вамъ хоть за эту уступку,-- сказалъ Водопоевъ, низко кланяясь,-- а то выходило, что, напримѣръ, Байронъ и Гейне, какъ люди сильно любившіе, не могли создать ничего выдающагося; Пушкинъ же, Рубенсъ, Альфредъ де-Мюссе и другіе творцы великихъ произведеній никогда не могли быть счастливы, такъ какъ не любили де настоящимъ образомъ.
   Кировъ нетерпѣливо повелъ плечомъ.
   -- Потому-то я и оговорку сдѣлалъ... Хотя, впрочемъ, и въ этихъ случаяхъ совмѣщеніе могло быть только кажущееся. Въ сущности же, творчество шло особо, а любовь особо.
   -- Любопытно, какимъ это образомъ?
   -- Художники и писатели имѣютъ полную возможность дѣлать антракты и проводить ихъ, какъ угодно. Написалъ художникъ великую картину, получилъ солидный кушъ, и что ему мѣшаетъ отдаться безраздѣльно восторгамъ любви? Но въ иныхъ условіяхъ находится ученый. У него не можетъ быть антрактовъ, ибо въ безостановочной, систематической работѣ, въ неослабномъ вниманіи къ своему предмету и лежитъ, главнымъ образомъ, его успѣхъ. Ему просто некогда любить.
   Водопоевъ завертѣлся на стулѣ, какъ бы собираясь ускакать.
   -- Значитъ, по-вашему, Ньютонъ, Декартъ, Кеплеръ и другіе никогда не любили сильно?
   -- Почему же "никогда"? Въ молодости, можетъ быть, и любили. Отдавшись же наукѣ, смотрѣли на любовь, какъ путешественники смотрятъ на станцію съ буфетомъ. "Перекусить бы, молъ, скорѣе, отдохнуть, да и въ путь". И такая любовь вполнѣ ихъ удовлетворяетъ. Въ объятіяхъ своихъ женъ они такъ же способны предаваться ученымъ размышленіямъ, какъ и за письменнымъ столомъ, или, какъ это дѣлалъ какой-то поэтъ, сочинявшій стихи и выбивавшій ритмъ на обнаженномъ плечѣ любимой дѣвушки.
   Водопоевъ даже подпрыгнулъ отъ злорадства
   -- Превосходно, душа моя! Вы взяли отличный примѣръ. Это дѣлалъ Гёте, который, какъ извѣстно, и любить умѣлъ, да и писалъ не совсѣмъ плохо.
   -- Можетъ быть... Не спорю... Я не твердъ по этой части и знаю Гёте со вторыхъ рукъ,-- замѣтилъ небрежно Кировъ.-- Но, ежели не ошибаюсь, именно вашъ-то Гёте и сказалъ, что въ теченіе всей своей жизни,-- а жилъ онъ что-то очень много,-- онъ былъ счастливъ только четверть часа.
   Водопоевъ замялся. Онъ смутно помнилъ это и началъ выпутываться:
   -- Еслибъ даже и такъ. Но то былъ Вольфгангъ Гёте съ его огромнымъ масштабомъ, такъ сказать, который не можетъ быть присущъ другимъ.
   -- Это что же за доводъ, позвольте спросить?... А, впрочемъ, зачѣмъ, собственно, мы говоримъ все это?-- сказалъ, насупившись, Кировъ и отодвинулся въ глубь тахты.
   Водопоевъ не ожидалъ такого финала и растерялся. Гм... зачѣмъ они говорятъ? Вотъ странный вопросъ!
   Гамалѣевъ пришелъ на помощь и сказалъ, мягко улыбаясь:
   -- Въ самомъ дѣлѣ, по обычаю русскихъ собесѣдниковъ, мы совершенно уклонились отъ предмета разговора. Начали о поступленіи... то-есть объ отказѣ отъ каѳедры въ Collège de France, а свели вонъ куда!
   Кировъ промолчалъ. Онъ мѣрно раскачивалъ на шнуркѣ шаръ и, быстро подбрасывая его, безъ промаха водружалъ на подставку.
   Водопоевъ прошелся по комнатѣ, дѣлая туловищемъ гимнастическія движенія.
   -- А знаете, дорогой мой, это къ лучшему, что у васъ расклеилось съ Collège de France,-- сказалъ онъ, останавливаясь передъ Кировымъ.-- Это заставитъ васъ продолжать въ Россіи ваше ученое поприще. Не такъ ли?
   -- Нѣтъ, не такъ,-- промолвилъ Кировъ, не отрываясь отъ бильбоке.
   -- Почему?
   -- Потому что мое ученое поприще я думаю вовсе пустить на смарку.
   -- Душа моя, не дѣлайте этого!-- произнесъ Водопоевъ такимъ тономъ, какъ будто Кировъ собирался выброситься изъ окна.-- Россіи нужны молодые, талантливые ученые. Наконецъ, вы не имѣете права этого дѣлать. Вы должны,-- слышите?-- должны продолжать такъ блестяще начатое дѣло.
   -- Никому ничего я не долженъ,-- сказалъ досадливо Кировъ и, взглянувъ на Цицерона, добавилъ съ зѣвотой: -- за исключеніемъ двухъ тысячъ франковъ... Христинѣ Іосифовнѣ.
   Гамалѣевъ и Водопоевъ въ смущеніи переглянулись. Въ особенности смущенъ былъ художникъ. Онъ никакъ не ожидалъ такого признанія и затруднялся, что сказать, а, между тѣмъ, чувствовалъ, что каждая секунда молчанія только подчеркивала и увеличивала неловкость. Кировъ упорно смотрѣлъ на него. "Чортъ его возьми съ его откровенностью! Что ему сказать на это?"
   -- Петръ Петровичъ имѣлъ въ виду, я думаю, не матеріальные долги, которые у каждаго изъ насъ есть, разумѣется, а нравственный долгъ... передъ обществомъ, передъ...
   -- "Отечествомъ"?
   -- А какъ же, душа моя? Признаете же вы отечество?
   -- Это Кобеляки-то, Чебоксары?
   -- Почему же только Кобеляки и Чебоксары? Я говорю вообще о Россіи.
   -- А Рассея-то ваша изъ чего состоитъ? Развѣ не изъ множества малыхъ и большихъ Чебоксаръ, только подъ разными псевдонимами?
   Водопоевъ выпятилъ грудь.
   -- Нѣтъ-съ, моя Россія состоитъ изъ множества городовъ, которые бы сдѣлали честь любой странѣ.
   -- А вы Россію не считаете своей?-- обратился Гамалѣевъ къ Кирову.
   -- Нѣтъ, отчего же? Но не въ томъ, разумѣется, смыслѣ, въ какомъ иные считаютъ ее своей.
   -- Въ какомъ же смыслѣ вы разумѣете ее своей?-- испытующе спросилъ Водопоевъ, заложивъ руки въ карманы.
   -- "Люблю отчизну я, но странною любовью",-- продекламировалъ Кировъ съ комическимъ паѳосомъ,-- а проще говоря, я люблю въ Россіи то, что хорошо, а то, что дурно, терпѣть не могу. Другіе же дѣлаютъ видъ, что для нихъ лучше Россіи ничего въ мірѣ не существуетъ.
   -- Почему же вы полагаете, что другіе только "дѣлаютъ видъ"?
   -- Нельзя же серьезно думать, что Россія состоитъ изъ однихъ совершенствъ.
   -- Извините меня, пожалуйста, за одинъ вопросъ,-- съ мягкостью обратился къ Кирову Гамалѣевъ,-- у васъ есть братья?
   -- Цѣлыхъ четыре.
   -- Есть у нихъ какіе-нибудь недостатки?
   -- Ого! Сколько угодно.
   -- Но развѣ это мѣшаетъ вамъ любить ихъ?
   -- Я ихъ терпѣть не могу.
   -- Въ такомъ случаѣ, конечно, примѣръ этотъ не подходитъ,-- промолвилъ Гамалѣевъ, какъ бы извиняясь за безпокойство.
   -- Но позвольте, душа моя,-- заволновался Водопоевъ,-- развѣ вы не допускаете возможности любить кого-нибудь, хотя бы любимое лицо и не обладало всѣми совершенствами?
   -- Допускаю,-- сказалъ Кировъ, покраснѣвши.
   -- Почему же вы тогда отрицаете подобное отношеніе къ родинѣ?
   -- Сравнили любимое существо съ... Кобеляками! Ха-ха!
   И первый разъ Кировъ засмѣялся веселымъ, гулкимъ смѣхомъ, отъ котораго задрожали рыцари, поддерживающіе балдахинъ.
   Водопоевъ разсердился.
   -- Я очень радъ, ангелъ мой, что вамъ весело, но объясните, сдѣлайте милость, какъ же вы понимаете любовь къ отечеству, чтобъ и мы могли посмѣяться.
   -- Представьте, я никакъ ее не понимаю, потому что такая любовь существуетъ только въ воображеніи. Это "любовь къ человѣчеству".
   -- Человѣчества любить нельзя.
   -- По-институтски, какъ онѣ бываютъ влюблены въ Александра Македонскаго, можно, но осмысленно -- нельзя, потому что любить можно только то, что знаешь. Я не могу представить даже такого человѣка, который бы не презиралъ половины своихъ знакомыхъ, а меня хотятъ увѣрить, что можно любить "всѣхъ вообще" и при случаѣ пострадать за нихъ. Да вы не только за всѣхъ -- за консьержа нашего страдать не захотите, ибо онъ скотина.
   -- Позвольте, душа моя! То, что вы говорите, не ново, не оригинально и, главное, противорѣчитъ дѣйствительности. Вы хорошо знаете, что стоитъ вамъ выйти на улицу сейчасъ, доказать возможность "реванша" и сотни тысячъ,-- слышите?-- сотни тысячъ людей пожертвуютъ своею жизнью ради отечества. Значитъ, отрицать любовь къ отечеству также можно, какъ отрицать любовь вообще, ли хорадку и проч.
   -- Развѣ то, что вы говорите о "реваншѣ", чувство разумное, а не массовое умопомѣшательство?
   Водопоевъ простеръ руки къ Кирову.
   -- Позвольте, но неужели вы нисколько не страдали бы за родину, еслибъ ее постигло какое-нибудь бѣдствіе?
   -- Платонически -- вѣроятно. Все равно, какъ еслибъ и Францію постигло бѣдствіе, хотя я и не особенный охотникъ до Франціи.
   -- И, значитъ, если бы пришелъ новый Батый и началъ разорять ваше пепелище, уводить въ плѣнъ близкихъ вамъ существъ: мать, сестру, любимую вамъ женщину,-- вы ограничились бы платоническою ролью?
   -- Совсѣмъ не "значитъ". Конечно, страдалъ бы, но за любимыхъ существъ, а не за родину. За любимую женщину я отдамъ десять отечествъ.
   -- Отлично, превосходно! Значитъ, вы чувствуете себя способнымъ ради другого забыть себя, пожертвовать жизнью и проч.?
   -- Жизнью? Ну, нѣтъ. Да это и неестественно. Въ природѣ есть борьба, есть даже нѣчто вродѣ жертвъ: самка муравья, напримѣръ, сама отрываетъ себѣ крылья, чтобы удобнѣе подъ землей ухаживать за дѣтьми. Но добровольной смерти нѣтъ въ природѣ. Это -- сумасшествіе.
   -- Простите, ради Бога, но въ природѣ и брюкъ нѣтъ, однако же, вы ихъ признаете,-- замѣтилъ съ ноткой раздраженія Гамалѣевъ.
   Цицеронъ и Водопоевъ разсмѣялись. Кировъ поморщился.
   -- Вы первый были бы, пожалуй, на меня въ претензіи за несоблюденіе этой формы,-- сказалъ онъ грубовато.
   Но Гамалѣевъ уже пробиралъ себя за вспышку.
   -- Конечно, конечно. Это только форма. И я сказалъ къ тому, что нельзя ограничиваться одними образцами природы, иначе намъ придется вернуться назадъ, т.-е. превратиться въ животныхъ.
   -- А вы хотите запугать меня этимъ? Представьте, я гораздо больше люблю животныхъ, чѣмъ людей. И животныя безспорно лучше людей.
   -- Ну, ну, ангелъ мой! Это ужь вы хватили: "Животныя лучше людей"! Однако, вы не согласитесь сдѣлаться "лучшимъ" и послѣдовать примѣру Навуходоносора.
   -- Именно?
   -- Превратиться въ быка.
   -- Въ быка -- нѣтъ. Но въ лошадь или льва съ наслажденіемъ... Вотъ, по-моему, кто можетъ служить человѣку идеаломъ -- левъ.
   -- Попались бы вы, душа моя, этому идеалу въ лапы, когда онъ проголодается,-- сказалъ насмѣшливо Водопоевъ, ничего, въ сущности, не имѣя противъ льва.
   -- Не позавидую я, знаете, и тому, кто подвернется намъ съ вами въ подобную минуту.
   -- По крайней мѣрѣ, я ни на минуту не задумался бы, какъ мнѣ поступить: умереть съ голоду или откушать своего ближняго.
   -- Вѣрно, дорогой мой, но наша жизнь не исчерпывается только ѣдою и перевариваніемъ пищи. Мы вотъ еще хотимъ съ вами бесѣдовать, читать книги, слушать музыку, заботиться о нашихъ ближнихъ и проч., и проч.
   -- Меня вы, пожалуйста, не причисляйте сюда. Я забочусь только о себѣ и терпѣть не могу вмѣшиваться въ чужія дѣла.
   -- А я, признаться, разсчитывалъ на нѣкоторое ваше "вмѣшательство" относительно одного ближняго,-- сказалъ дружественно Гамалѣевъ.-- Мы пришли, чтобы привлечь Христину Іосифовну къ одному доброму дѣлу, т.-е. просить ее участвовать въ концертѣ съ благотворительною цѣлью.
   Кировъ насупился.
   -- Христина Іосифовна въ концертахъ не участвуетъ.
   -- Но это такой исключительный случай: старикъ, русскій, талантливый музыкантъ. Лежитъ больной... Средствъ никакихъ... помощи ни откуда...
   -- Вы напрасно думаете меня разжалобить. Я принципіальный противникъ подобныхъ затѣй. Что за протекціонизмъ паразитства?
   Гамалѣева возмутили эти слова, но, сдерживая себя, онъ сказалъ:
   -- Но укажите другой путь, какъ быть полезнымъ труженикамъ, застигнутымъ несчастьемъ?
   -- Пусть сами изворачиваются. Что-нибудь путное всегда вывернется и крѣпче закалится, а только ничтожество погибнетъ. Туда ему и дорога. И чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше: человѣчество будетъ ближе къ совершенству.
   -- Теорія это хорошая, но упускается изъ виду одно обстоятельство-душа человѣка. Какъ быть ей передъ судомъ совѣсти?
   -- Псс... побѣдителей не судятъ! А если и судятъ, то всегда оправдываютъ.
   -- Кто-жь вы такой, скажите, пожалуйста?-- спросилъ съ горячностью Гамалѣевъ.-- Побѣдитель, конечно. Тогда покажите ваше знамя. Можетъ быть, и мы послѣдуемъ за вами...Кого вы олицетворяете собою? Матеріалистовъ?... эпикурейцевъ?... оппортюнистовъ? Скажите...
   Кировъ съ изумленіемъ смотрѣлъ на волнующагося художника.
   -- Никого... я самъ по себѣ.
   -- Господа, судъ идетъ!-- крикнулъ Водопоевъ.
   Зашуршало шелковое платье и вошла артистка Крижицкая, внося съ собою ароматъ тонкихъ духовъ. Кировъ вскочилъ съ тахты и быстро привелъ себя въ порядокъ. Гости поднялись и пошли на встрѣчу Крижицкой.
   -- Какъ я рада васъ видѣть и васъ! Вы даже вообразить себѣ этого не можете!-- говорила она звучнымъ сопрано и, слегка откинувшись назадъ, протянула руку по-архіерейски -- ладонью внизъ.
   Гамалѣевъ и Цицеронъ къ рукѣ, однако, не приложились, а только пожали ее, хотя и подтянулись тою молодцеватостью, которая внезапно охватываетъ многихъ мужчинъ въ присутствіи красивой женщины. Но Водопоевъ взялъ надушеную руку Крижицкой обѣими руками и, припавши къ ней, слегка даже какъ бы заржалъ отъ избытка чувствъ.
   Кировъ хотя и бранилъ умственно Водопоева неприличными словами, но лицо его съ приходомъ Крижицкой утратило жесткое выраженіе. Оно какъ бы посвѣжѣло и все пронизалось игристымъ свѣтомъ. Отъ него вѣяло солнечною весной. Рядомъ съ Кировымъ Крижицкая казалась хорошенькою дѣвочкой, которую онъ возьметъ на руки и будетъ носить по комнатѣ. Она была привлекательна въ своемъ скромномъ нарядѣ. Свѣтло-лиловый корсажъ съ закрытымъ воротникомъ и темная короткая юбка съ широкимъ кожанымъ поясомъ ее очень молодили. Вся голова ея была въ мелкихъ пепельныхъ завиткахъ, словно барашекъ. Видно было, что она потратила на это не мало времени и искусства. Артистка слегка ежилась и щурилась, очень напоминая балованнаго котенка.
   Водопоевъ отступилъ на нѣсколько шаговъ и всплеснулъ руками.
   -- Христина Іосифовна! Побойтесь, наконецъ, Бога!... Это -- грѣшно!
   Крижицкая съ недоумѣніемъ взглянула на него.
   -- Вы опять безчеловѣчно похорошѣли!
   -- Неужели?-- протянула она лукаво и, прищурившись, облизнула губы.
   Цицеронъ нашелъ, что она дѣйствительно похорошѣла. Въ ея хорошенькомъ личикѣ, съ тонкою чувствительною кожей и бѣлыми, какъ у мышки, зубами, было что-то для него новое, ежеминутно вспыхивающее. Попросивъ гостей садиться, Крижицкая живописно умѣстилась на покатой кушеткѣ, оправила юбку и выставила тонкій носокъ съ бронзовымъ отливомъ.
   -- О чемъ вы здѣсь такъ пылко разговаривали?-- спросила она, благосклонно оглядывая всѣхъ.
   -- Это вотъ онъ здѣсь такія ужасныя идеи проводилъ, что страшно становилось,-- сказалъ полу-серьезно, полу-шутя Водопоевъ, указывая на Кирова.
   -- Вы ужасныя идеи говорили?-- спросила Крижицкая съ притворнымъ страхомъ, взглянувъ на Кирова.
   Глаза ихъ встрѣтились. Молніей мелькнула какая-то общая мысль. И Гамалѣеву показалось, что на секунду ихъ лица сдѣлались поразительно схожими, точно они были братъ и сестра. Слѣдя въ теченіе бесѣды за выраженіемъ ихъ лицъ, онъ не разъ подмѣчалъ это быстро появляющееся и исчезающее сходство.
   -- Въ ожиданіи васъ, мы здѣсь болтали о всякой всячинѣ,-- сказалъ добродушно Кировъ.
   -- Хороша "всячина"!-- замѣтилъ Цицеронъ, не сводя глазъ съ Крижицкой.-- Отрицалъ почти "законы, совѣсть, вѣру", а, главное, доказывалъ, что не слѣдуетъ никого выручать изъ бѣды. Пусть гибнетъ!
   -- Вы это серьезно говорили?-- спросила Крижицкая съ тревожною ноткой,-- Значитъ, еслибъ и я попала въ бѣду, вы и меня не выручили бы?
   Кировъ всталъ и подсѣлъ ближе къ артисткѣ. На лицѣ его были тревога и досада.
   -- Вы, вѣдь, вообще исключеніе, Христина Іосифовна, и для васъ я всегда сдѣлаю исключеніе,-- произнесъ онъ съ чувствомъ.
   Она потянулась за вѣеромъ, который лежалъ на сосѣднемъ столикѣ. Кировъ, ловко лавируя между сидѣвшими, досталъ вѣеръ и протянулъ Крижицкой. Она подняла на него глаза, задержала вѣеръ въ его рукѣ и вспыхнула. Цицеронъ сдѣлалъ знакъ Гамалѣеву и сказалъ дѣловымъ тономъ:
   -- Мы къ вамъ по дѣлу, Христина Іосифовнамъ просьбой.
   -- Ахъ, пожалуйста, месьё Цисеронъ! Очень рада... если буду въ состояніи,-- произнесла Крижицкая съ легкимъ безпокойствомъ и, оправивши граціознымъ движеніемъ подолъ юбки, принялась разсматривать свои длинные ногти.
   Цицеронъ глазами предложилъ Гамалѣеву слово. Художникъ придвинулъ стулъ и сказалъ о положеніи бѣднаго музыканта.
   Крижицкая слушала Гамалѣева, держа голову на бокъ и отъ времени до времени являя на лицѣ состраданіе. Разсказъ разстрогалъ ее, но когда Гамалѣевъ выразилъ надежду на участіе въ концертѣ, артистка встревожилась.
   -- Право, я не знаю... Я очень сочувствую. Но вотъ какъ Ан... Месьё Кировъ, какъ вы думаете?
   -- Я такъ думаю, какъ вамъ будетъ угодно,-- сказалъ Кировъ, бросивъ недружелюбный взглядъ на Цицерона. Артистка волновалась и растерянно поглядывала на всѣхъ.
   -- Пожалуйста, не стѣсняйтесь отказомъ, если вамъ почему-нибудь неудобно принять участіе,-- замѣтилъ Гамалѣевъ, не въ силахъ равнодушно смотрѣть на волненіе Крижицкой.
   -- Ахъ, нѣтъ, не то! Но видите ли, месьё Гала... Гамалѣевъ, я никогда въ концертахъ не участвую и, кромѣ театра, нигдѣ не бываю... А тутъ общество... И не знаю, какъ еще дирекція къ этому отнесется... Не знаю... Но мнѣ очень бы хотѣлось помочь этому семейству... Ахъ, бѣдные!-- говорила Крижицкая въ такомъ волненіи, что даже слезы показались въ ея глазахъ, хотя она и знала, что это ей не къ лицу.-- А вы какъ думаете, месьё Цисеронъ? Посовѣтуйте, принявши во вниманіе всѣ обстоятельства.
   -- Признаться, я никакъ не думаю. Поступайте, какъ душа велитъ. Жаль вамъ бѣдняка?
   -- Ахъ, месьё Цисеронъ, конечно, жаль!
   -- Хочется помочь -- помогите. Почему-нибудь вамъ не подходитъ это -- откажитесь.
   -- Да, нѣтъ же, месьё Цисеронъ, не то, что не подходитъ, а... Право, я сама не знаю, какъ быть? Вѣдь, это какъ бы мой товарищъ. Его такъ жаль...
   И она въ отчаяніи поникла курчавою головкой.
   -- Отчего вамъ не согласиться участвовать? спросилъ Кировъ, выразительно взглянувъ на нее.
   Крижицкая встрепенулась.
   -- Вы совѣтуете?
   -- Почему же не сдѣлать добраго дѣла?
   Гамалѣевъ и Водопоевъ переглянулись. Откуда вдругъ такая доброта?
   -- А когда концертъ?
   -- Еще неизвѣстно. Но все будетъ сдѣлано такъ, чтобы согласовалось съ вашими удобствами.
   -- Въ такомъ случаѣ, я согласна... согласна... согласна!-- весело защебетала Крижицкая и облизнулась, какъ кошечка.-- А propos, пѣть надо по-итальянски, по-французски или по-русски?
   -- Какъ вамъ будетъ угодно.
   -- Хотите, я спою по-польски?
   -- Пожалуйста!
   -- Можно на "bis" Kalina Камаровскаго или Wiecsor Манюшко. Это нравится всѣмъ. Я ужасно люблю польскія пѣсни... Моя мама была хотя и русская и пѣла безподобно, но Польша -- моя родина, а пѣсни родины самыя лучшія пѣсни.
   -- Да иначе, золотая, и быть не можетъ. А вотъ сей отрицатель и этого не признаетъ,-- сказалъ Водопоевъ такимъ тономъ, какъ бы хотѣлъ пожаловаться на Кирова.
   -- Вы отрицаете пѣсни родины?-- воскликнула Крижицкая, широко раскрывъ глаза.-- Прежде вы иначе думали...
   Кирову очень хотѣлось прибить Водопоева.
   -- Да нѣтъ же... Съ какой стати я буду отрицать это? Я говорилъ о другомъ... Пѣсни родины воспринимаются съ молокомъ матери. Ихъ мелодія какъ бы вливается въ нашу кровь и потому-то всегда находитъ такой мучительно-сладостный отзвукъ въ душѣ...
   -- Позвольте, однако, душа моя!...
   -- Вотъ видите, какъ онъ тонко опредѣлилъ пѣсню родины!-- прервала Крижицкая съ просіявшимъ лицомъ и обдала Кирова горячимъ взглядомъ.
   Водопоевъ хотѣлъ возразить, но Гамалѣевъ кивнулъ ему, какъ бы желая сказать: "Оставьте его! Развѣ вы не видите, что въ угоду ей онъ будетъ утверждать, что угодно?" Бесѣда оборвалась и утратила интересъ. Кировъ, не обращая вниманія на гостей, бросалъ на артистку пламенные взгляды.
   Въ окна насунулись сумерки. Въ углу забили часы. Водопоевъ посмотрѣлъ на свой хронометръ изъ черной стали и подскочилъ, какъ ужаленный.
   -- Батюшки, отцы мои! Вѣдь, у меня сегодня рефератъ въ обществѣ садоводовъ!-- и, подбѣжавши къ Крижицкой, онъ началъ цѣловать ея руки, приговаривая послѣ каждаго поцѣлуя: "До свиданія... до среды... золотая... безпримѣрная!"
   -- Подождите, Петръ Петровичъ,-- сказалъ Гамалѣевъ, поднимаясь.
   -- Не могу, дорогой мой. Ни секунды... Я и то уже опоздалъ,-- говорилъ торопливо Водопоевъ, находу пожимая руки.
   Крижицкая начала упрашивать гостей остаться, но такъ неискренно, что Цицеронъ чуть не остался, однако, передумалъ и рѣшительно поклонился. Кировъ не скрывалъ своего удовольствія и поспѣшно тыкалъ имъ свою руку. Едва гости переступили порогъ, какъ послышались звонкій поцѣлуй и пронзительный визгъ Крижицкой.
   Молча спустившись по лѣстницѣ, Гамалѣевъ остановился на улицѣ и вздохнулъ съ облегченіемъ.
   -- У-ухъ! Ну, знаете, это дѣйствительно "антикъ"!
   -- Хорошъ?
   -- Я не повѣрилъ бы, что подобные субъекты могутъ существовать, если бы не убѣдился лично.
   -- Пойдемте, мнѣ страшно ѣсть хочется,---сказалъ Цицеронъ.
   Гамалѣевъ взялъ его подъ руку, и они направились къ большимъ бульварамъ. Стало вечерѣть. Предметы теряли рѣзкія очертанія и сливались въ сизыхъ тонахъ. Въ магазинахъ вспыхивали яркіе огни. Звонки омнибусовъ и гулкія щелканья кучеровъ звучали громче. Все суетилось, куда-то спѣшило, смѣялось, горланило и имѣло тотъ особенный, шумно-праздничный видъ, которымъ такъ отличается Парижъ отъ другихъ городовъ. Пройдя нѣкоторое разстояніе, Гамалѣевъ спросилъ:
   -- Однако, можно положиться на ея слова относительно концерта?
   -- Даже и думать нечего объ этомъ. Онъ подсказалъ ей только, чтобы вывести изъ затрудненія "любимое существо" и поскорѣе отдѣлаться отъ насъ. Въ день же концерта вы получите записку о ея болѣзни. Но болѣе вѣроятій, ничего не получите. Онъ просто увѣритъ ее, что концертъ отмѣненъ,-- вотъ и все.
   -- Неужели онъ рѣшится это сдѣлать?
   -- Самистъ-то?
   Гамалѣевъ остановился и схватилъ Цицерона за рукавъ.
   -- Какъ вы сказали?
   -- Самистъ. Онъ, вѣдь, заявилъ: "самъ по себѣ". Ну, и выходитъ: самистъ.
   -- Это безподобно!-- крикнулъ Гамалѣевъ такъ громко, что нѣкоторые прохожіе даже оглянулись на него.-- Удачнѣе нельзя охарактеризовать его. "Самистъ" -- превосходно! Вѣдь, это прозвище, мѣткая кличка для цѣлой группы лицъ кировскаго пошиба. Въ этомъ словѣ все: и его самобытность, и его самосущность, и его самосвинство.
   И долго еще говорилъ художникъ по поводу этого слова. Цицеронъ отдѣлывался междометіями. Онъ не любилъ разговаривать, когда бывалъ голоденъ.
   Очутившись на Капуцинскомъ бульварѣ, они рѣшили обѣдать на воздухѣ. На дворѣ было тихо и тепло. Красавецъ лакей въ бѣломъ передникѣ мигомъ устроилъ имъ столъ подъ открытымъ небомъ. Цицеронъ при заказѣ обѣда оживился и даже какъ то особенно поднималъ одну бровь, когда называлъ нѣкоторыя блюда. Гамалѣевъ охотно соглашался на всѣ комбинаціи обѣда. Онъ не былъ гастрономомъ и лучшею приправой къ кушаньямъ считалъ дружескую бесѣду. Кировъ не выходилъ изъ его головы, какъ типъ, какъ явленіе.
   Подвязавши подъ мясистый подбородокъ салфетку, Цицеронъ ѣлъ съ толкомъ, съ разстановкой. Послѣ вкуснаго раковаго супа, вполнѣ его удовлетворившаго, онъ повеселѣлъ и разговорился. Гамалѣевъ не переставалъ разспрашивать о Кировѣ. Ему хотѣлось найти объясненіе его характеру, поступкамъ. Цицеронъ говорилъ:
   -- Хотя Кировъ и не въ моемъ вкусѣ, и человѣкъ онъ, какъ говорятъ хохлы, "никчемный", но, надо отдать ему справедливость, у него блестящія способности.
   -- Непремѣнно. Это должно быть. Теперь мнѣ все ясно: и блестящія способности, и бычачье здоровье, и женолюбіе,-- все это составныя части "самизма". Заурядный человѣкъ не можетъ быть самистомъ.
   -- Пожалуй,-- замѣтилъ, раздумывая, Цицеронъ,-- выдающіяся способности ведутъ къ быстрой побѣдѣ, легкость побѣды -- къ пресыщенію, пресыщеніе -- къ умственной лѣни. Что ему проклятые вопросы, людскія бѣды, людское мнѣніе? Онъ "самъ свой высшій судъ".
   -- Вотъ-вотъ: "разжире, возгорде и забыта Бога", какъ выражаются въ купеческомъ сословіи. И я увѣренъ, что если бы на площади сжигали человѣка, а у Кирова не было спичекъ, онъ преспокойно закурилъ бы папироску о костеръ мученика и потомъ увѣрялъ, что "имѣлъ право" такъ поступить.
   Гамалѣевъ отодвинулъ отъ себя тарелку съ рябчикомъ и спросилъ задумчиво:
   -- Но что это такое: теченіе, повѣтріе? иди и прежде былъ такой типъ, но мы его не замѣчали? И гдѣ конецъ ему?
   -- Мнѣ кажется, что это не больше, какъ представитель породы эгоистовъ, которая, вѣдь, и на рѣкахъ Вавилонскихъ существовала.
   -- Нѣ-этъ, Евгеній Борисычъ, нѣтъ-нѣтъ. Эгоистъ и самистъ -- только родственники, но не братья. При эгоизмѣ возможенъ прогрессъ, новые горизонты. При самизмѣ -- капутъ всему.
   Они кончили обѣдъ и велѣли подать кофе. Наступило продолжительное молчаніе. Цицеронъ откинулся на спинку стула и, дымя сигарой, лѣниво смотрѣлъ на непрерывно снующую передъ нимъ толпу. Гамалѣевъ, поднявши бѣлую голову, любовался бархатнымъ тономъ вечерняго неба, усѣяннаго звѣздами. Какъ бы черпая сверху мысли, онъ произнесъ тихо:
   -- А знаете, Евгеній Борисычъ, мнѣ кажется, что я могу назвать родную мать самизма.
   -- Кто же она?-- спросилъ Цицеронъ, слѣдя за взглядомъ Гамалѣева.
   -- Невѣжество, но не мужицкое, простосердечное, а культивированное, спеціальное. Припомните бесѣду съ Кировымъ. Вѣдь, онъ магистръ. У него острый и блестящій умъ. Между тѣмъ, изъ каждаго его слова высовывалось невѣжество и вопіяло: се есть злостный невѣжда! Онъ выучилъ, "откуда хвостъ беретъ свое начало", и на этомъ застряла пытливость его ума. Въ немъ нѣтъ жажды познаній. Онъ не знаетъ даже того, что извѣстно всякому гимназисту, и не стыдится своего невѣжества, а съ усмѣшкой выставляетъ его на-показъ, какъ срамница наготу. Онъ чуждъ священнаго восторга передъ могуществомъ мысли... Онъ можетъ дожить до глубокой старости, не прочитавши Пушкина... Мнѣ надняхъ разсказывали про одного французскаго профессора словесности. Когда передъ смертью у него спросили, что ему больше всего жаль покидать, онъ отвѣтилъ: "Калидасу",-- великаго индѣйскаго поэта, котораго онъ началъ читать въ подлинникѣ... Кирова менѣе всего могли бы занимать такія мысли.
   -- А помните Вертера?... Ему грустно было, что онъ больше не увидитъ "Большой Медвѣдицы"... Вѣдь, это она?-- спросилъ Цицеронъ, указывая глазами на группу яркихъ звѣздъ.
   -- Она самая... и какая сегодня нарядная!
   Они умолкли и задумались, не отрываясь отъ таинственной глуби неба.
   Сидѣвшій за сосѣднимъ столикомъ корявый молодой человѣкъ шушукался на ихъ счетъ съ полною рыжею дамой, которая смѣялась грудью. У нихъ шелъ споръ, кто такіе эти иностранцы, задравшіе вверхъ головы? Дама говорила:
   -- Итальянцы, навѣрное, итальянцы.
   Молодой человѣкъ самоувѣренно утверждалъ:
   -- Хотите пари, что шведы,-- я отчасти знаю этотъ языкъ,-- и, навѣрное, архитекторы. Хотите пари?
   Но дама не подержала пари. Гамалѣевъ и Цицеринъ услыхали русскій говоръ. Они посмотрѣли въ ту сторону и увидѣли Кирова съ Крижицкой. Она почти припала щекой къ его рукѣ и что-то съ жаромъ говорила. Онъ нагнулся къ ней и шелъ, ничего не видя. Крижицкая замѣтила бѣлые волосы Гамалѣева и шепнула Кирову. Онъ покосился въ ихъ сторону и быстро повернулъ обратно. Цицеронъ засмѣялся.
   -- Побѣдитель-то нашъ убёгъ!
   Гамалѣевъ съ необыкновенною для него суровостью посмотрѣлъ въ сторону удалявшагося Кирова и сказалъ:
   -- Это одно изъ самыхъ печальныхъ явленій нашего времени, потому что съ нимъ даже бороться нельзя.Тутъ нѣтъ ни упованіи, ни любви. Они неуязвимы, но,-- художникъ поднялъ голову и устремилъ горячій взглядъ на сіявшія звѣзды,-- это безусловно повѣтріе, налетъ... Воскреснетъ Богъ и расточатся враги Его...
   Мимо Гамалѣева шумливо двигалась пестрая толпа. Слышались разныя нарѣчія. Молодыя разряженныя и нарумяненныя женщины бросали на мужчинъ задорные взгляды. Мужчины вслухъ произносили непристойныя замѣчанія на ихъ счетъ. Въ воздухѣ пахло весной, острыми духами и дымомъ плохихъ сигаръ.
   Гамалѣевъ продолжалъ говорить съ одушевленіемъ.
   Онъ вѣрилъ, что они расточатся.

П. Сергѣенко.

   Коломна,
   1894 г.

"Русская Мысль", кн.VII, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru