Сергеев-Ценский Сергей Николаевич
Устный счет

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Сергей Николаевич Сергеев-Ценский.
Устный счет

Художник П. Пинкисевич.

0x01 graphic

I

   В окошко кухни бывшей дачи инженера Алафузова кто-то крепко постучался кулаком или палкой, и тут же слышно стало старику Семенычу -- лаяла и кидалась, звеня цепью, собака Верка.
   Двое других стариков -- Нефед и Гаврила -- спали еще крепче, чем стучал кто-то, и только бормотнули и перевернулись на своих топчанах, стукнув костями, а Семеныч спросил строго в окно:
   -- Какого черта, а-а?
   Но ему ответили еще строже:
   -- Отворяй зараз, а то окно вышибем!
   Семеныч почесался, подумал, наконец сказал:
   -- Обожди, светло зажгу. Шляются, черт их знает!..
   У окна были ставни, и, когда он зажигал лампочку, он знал твердо, что тем, с надворья, ничего не видно здесь, -- ставни плотные и на прогоничах, поэтому он, зажигая лампочку одной рукой, другою толкал Гаврилу и шептал:
   -- Эй! Эй! Гаврила, слышь: прячь одеяла!
   Дача Алафузова была в пяти верстах от города и над самым шоссе, поэтому часто зимою заходили в нее босяки, идущие мимо, и, как правило, забирали у стариков одеяла. На место забранных старики покупали одеяла все хуже и хуже, однако и их забирали.
   От лампочки по низенькой кухне с земляным полом и огромной плитой заметались тени. Бородатый, плешивый Гаврила, худой, длинный, сутулый, начал проворно складывать одеяла -- свое и Семеныча -- и свирепо шептать Нефеду, старичку маленькому, с кротким безволосым личиком:
   -- Отдирай доску!
   Это уж было заранее обдумано стариками: балки потолка, проходившие внутрь, забрать старыми досками и, в случае ночного страха, прятать одеяла туда, за доски.
   И пока свертывали, отдирали, прятали и потихоньку вдавливали гвозди, раза два еще стучал кто-то палкой с надворья, и тот же строгий голос спрашивал:
   -- Вы что там? Подохли с испугу?
   Семеныч молчал, только кряхтел, но, когда одеяла были спрятаны, ответил, откашлявшись:
   -- Испугу мы, напротив, не имеем... Пугаться нам не к чему.
   И отодвинул засов.
   Верка залаяла громче, стало слышно, что рвет ветер и хлещет дождь, и в дверь просунулась было мокролицая голова, потом чмыхнула и сказала густо:
   -- Ну и химия!.. Нехай постоит открывши; прямо катух свиной! Вот так беременные, черти!..
   И потом спросил Семеныча:
   -- Это ты тут за хозяина, горбатый?
   -- Я не горбатый, друг, это ты словом ошибся! -- обиделся Семеныч. -- А что расту книзу, -- это от годов; семьдесят восемь мне.
   -- Порядочно.
   -- А что это они комнату нам выстужают? -- крикнул Гаврила, дернув бородою.
   -- Они сейчас закроют, -- успокоительно шепнул Нефед.
   Высунулась в дверь снова та же мокрая голова в кепке, посмотрела на Гаврилу, на Нефеда и спросила:
   -- Окромя вас трех, никого тут нет?
   -- Окромя нас, пусто, -- сказал Семеныч. -- Окромя нас, тут саша да горы... да еще море, конечно... А вас сколько явилось?
   -- Нас хватит... Собака же, видать, не очень злая...
   -- Собака наша из умных... Глупую бы не держали... Дала знать -- и спокойна.
   Семеныч застегнул линялую розовую рубашку, обтянувшую горб на спине, переступил босыми ногами и добавил:
   -- Если входить, то входить, а если раздумали, -- воздух вам наш не нравится, -- то притворите...
   -- При-тво-рим!
   -- Безобразия какая! -- ворчал Гаврила зло.
   -- Они притворят, -- шепнул Нефед кротко.
   Прошло еще с полминуты, и мокрый человек вошел, но не притворил за собой дверь.
   Он обернулся туда, где были темнота, дождь, ветер и звяканье собачьей цепи, и спросил:
   -- Ну как? Нос воротишь?.. Не нравится тебе берлога ихняя? Черт с тобой, когда такое дело!.. Ночуй в развалюшке!
   Обернулся к Семенычу и добавил:
   -- Товарищу-то моему не нравится у вас... Рядом думает ночевать, в доме.
   -- Там же, друг, ни дверей, ни окошек не стало уж, -- как же там? -- и облизнул Семеныч запавшие губы.
   -- Его дело! Раз воздух свежий любит, нехай там ночует!
   Тут всем старикам сразу показалось, что он должен попросить для товарища одеяло, и они переглянулись встревоженно, но он резко и плотно притворил дверь и, когда Семеныч вздумал задвинуть засов, остановил его руку:
   -- Что-о? Боишься, что украдут тебя?.. Ничего, горбатый, со мной не украдут, -- не бойся!
   -- Ты -- мужчина, конечно, здоровый: вид имеешь, -- согласился Семеныч и почесал пальцем горб.
   Бородатый Гаврила лежал на своем топчане и глядел на вошедшего люто, безволосый Нефед сидел на своем и глядел кротко, хотя и пытливо, а Семеныч подавал ночному гостю, усевшемуся за стол, черствую горбушку хлеба и говорил:
   -- Так-то вот... Хлеба больше ни кусочка нет... Завтра срок нам выходит за хлебом в город итить, а это было на утро себе оставили... Ну, уж ешь, когда голод имеешь... Мы в двадцать первом сами голодали, знаем.
   Гость покачал головой в мокрой тяжелой кепке, взял в очень широкие лапы горбушку, посмотрел на нее презрительно, переломил пополам и сказал густо:
   -- Вина станешь!
   -- Вина не имеем, -- ответил горбатый.
   -- Ка-ак это не имеем? Чтоб сейчас было!.. На винограднику сидят, да чтоб вина не имели!..
   -- Вино же наше в городе...
   -- В подвале наше вино! -- буркнул, кипя, Гаврила.
   -- В обчественном подвале, -- добавил Нефед ласково.
   -- Ну-к что же, что в подвале? Небось, таскаете для обиходу?
   -- А вот завтра за хлебом итить, -- не миновать ведро вина продавать... А так чтоб бутылочками, там не дозволяют.
   И светло-голубыми глазами прощупывал Семеныч карие глаза гостя, не сказал ли он лишнего и верит ли тот, или нет.
   -- Табаку у нас захочешь просить, тоже не проси: не курящие! -- срыву поддержал его Гаврила.
   -- По старой вере, значит?
   -- Это уж как знаешь... Не курящие -- и все... В шапке в горнице тоже не сидим!
   -- Шапку, и правда, надо посушить... На-ка, дед, на плиту положь!
   И гость снял кепку и подал Семенычу.
   Без кепки он оказался молодой малый, не старше двадцати пяти, совершенно круглоголовый, безусый, брови лохматые, а принимая его кепку, Семеныч заметил, что чумарка его на плечах у обоих рукавов лопнула, и не удержался, чтобы не сказать:
   -- Чумарку, видать, ты по дешевой цене купил, -- вот она и лопнула: нитки гнилые.
   Гость жевал хлеб и только чуть повел на него глазами, а прожевавши, ответил:
   -- Вот в городе завтра на работу стану, оденусь... Я бы у вас на перекопке остался, да ведь вы же злыдни...
   -- Мы уж кончили ту перекопку...
   -- Хва-тил-ся! -- сказал Гаврила.
   -- Гм... Скоропоспешные!
   -- А ты как же думал? Мы-ы!.. Нам многие завидуют, а того не знают, по какому мы письменному расчету живем! -- гордо сказал Семеныч.
   -- По письменному?
   -- А как же?
   -- А кто же у вас такой письменный?
   -- Да я все, а то кто же?
   И Семеныч вдруг приставил к столу табуретку, уселся, придвинул к себе лампочку и вытащил из стола тетрадь, щедро закапанную постным маслом, и карандашик-огрызок.
   -- Вот, например, -- начал он торжественно, -- должен я для точности записать твое имя и твое фамилие... Имя?
   -- Иван, -- ответил гость, усмехнувшись глазами.
   -- Иван?.. Может быть, и Иван... Вот я пишу: Иван... А фамилие?
   -- Петров.
   -- Вот я пишу: Петров... И никаких очков я не знаю, -- понял?.. А губернии какой?
   -- Курской.
   -- Курской?.. А я -- Тверской... Стало быть, пишу: Курской... Стало быть, кому справку понадобится, кто это к нам ночью заходил, я могу дать справку: заходил Иван Петров, губернии Курской... И так что я кому хочешь могу дать отчет... В этой самой тетрадке все есть!.. Примерно будучи сказать, вот наш виноградник... Это нам власть советская вот с Гаврилой вдвоем надел такой дала: по шестьсот пятьдесят саженей на душу, выходит тысяча триста саженей... Сколько кучуков виноградных полагается? Полагается, стало быть, тринадцать тысяч кучуков... Какой же урожай может быть? С куста фунт, -- стало быть, тринадцать тысяч фунтов всего!
   -- Мало считаешь: фу-унт! -- сказал гость.
   -- Ка-ак это мало? -- вскинулся старик. -- Не мало, а в самую в норму. Это ведь не поливной нам достался -- это горовой... А сорта какие? Сорта наши сотерен да алиятик... Мы уж здесь семь лет сидим, им владеем, -- больше не дает: фунт с куста... Мы не без ума живем, а с записью... Раз мы налоги платим, должны запись весть... Вот, примерно будучи, подвал... Раньше мы в частном одном подвале вино держали, и считалось так, что за что же он нашего труда двадцать один процент брал?.. Теперь мы в обчественном, -- там восемнадцать процентов... А хлеб, какой ты ешь, он на копейку поднялся спротив осени: был шесть, теперь семь... Вот она запись моя, с какого числа он поднялся...
   -- Что ты мне суешь это? Я сроду неграмотный, -- лениво сказал Иван Петров.
   -- Окромя меня, и тут у нас все неграмотны, -- что Гаврила, что Нефед... а я и газеты читаю, -- опять же очков не вздевал... Ты думаешь, я кто? Серый?.. Я, брат, у Скобелева-генерала унтер-офицер бывший, и сам он мне, Михайла Дмитрич, Георгия нацеплял!.. Примерно будучи сказать, думаешь -- город Ташкент кто завоевал?.. Может, слышал так: генерал Черняев?.. Это пишут так только, будто генерал Черняев, а вовсе не он, а капитан Обух! Обух, вот кто!.. Кто это дело теперь лучше меня знает? Никто не знает!.. А тут мальчишки разные являются, чтобы меня усчитывать и процент налогу составлять!.. "Эх, вы -- вы, говорю им, маль-чиш-ки!" А один Теремтеич мне: "Я, говорит, на агронома учился!" А я ему: "А сказку такую знаешь: "Философ да огородник"*"?.. А фи-ло-соф -- без о-гур-цов!.. Понял теперь?.. -- "У вас, говорит, будет не меньше как триста пятьдесят пудов, а то и все четыреста..." А я ему: "Будет, как будет!.. Знаешь? Музыканты один раз на свадьбу шли, и вот скрипка, она своим манером заливается: "Уго-ще-ние нам бу-у-удет!.." А флейта своим манером выводит: "Награждение нам бу-у-удет!.." А бубен знай одно: "Будет, как будет... Будет, как будет!.." Так на проверку по его и вышло: в три шея их со свадьбы погнали!.."
   Очень оживлен был Семеныч. Он уж забыл, что ночной гость, потревожив его, поднял его со сна; он был бодр и бойко поводил коротко стриженной, но отнюдь не лысой головою. И волосы его были еще не совсем седые, а местами заметно рыжели, в усах же и в бороде седины даже не было и заметно, а голубые глаза были очень остры; только губы предательски явно проваливались внутрь, и Семеныч ретиво выталкивал их речистым языком и облизывал, точно смазывал их изнутри.
   И бубнил, как бубен.
   Когда назвавшийся Петровым доел краюшку, он как будто тут только вспомнил, что чумарка его, как и кепка, насквозь мокра. Он стал стаскивать ее бережно с плеч, но так как она не лезла и трещала, то прикрикнул на Семеныча:
   -- Си-идит зря!.. Стаскивай потихоньку!
   И Семеныч, хоть и метнул недовольно голубым глазом, все-таки помог ему высвободить руки из липких рукавов, а он взвесил чумарку правой рукой, сказал: "Не меньше -- ведро воды в ней!" -- и разостлал ее на плите очень аккуратно.
   -- Теперь чаю давай горячего: рубаху на себе сушить буду.
   Рубашка у Ивана Петрова была красная, от мокроты почерневшая. Он ее отлепил кое-где от тела и добавил строго:
   -- Чего, горбатый, задумался? Говорю: чаю становь!
   -- Чаю не пьем: водичку! -- встрепенулся Семеныч. -- Водица у нас из колодца. Он хоть не настоящий колодец, считается только... Разве может быть настоящий в таком месте?.. Ну, впрочем, вода ничего.
   -- А я тебе сказал: чаю!
   -- Его, чаю-то, в лавках нету! -- буркнул Гаврила.
   -- И в лавках нету, точно... У меня записано, с какого числа его не стало по случаю китайских войн.
   Семеныч поспешно перелистал свою книжечку около огонька лампы и ткнул в одну страницу большим пальцем:
   -- Вот! Есть, а как же!.. "Чаю не продают... Декабря восьмого..."
   Иван Петров оглядел поочередно всех трех стариков круглыми карими глазами, покачал точеной головой и сказал насмешливо:
   -- Вот злыдни-черти!.. Придется тогда рубашку снять... -- Тело у него оказалось сбитое, литое, а грудь и руки щедро разукрашены татуировкой.
   Семеныч поглядел на эти фигуры и сказал понимающе:
   -- Ага!.. По морям плавал?.. Поэтому на сухом берегу тебе неудобно.
   -- Теперь спать, -- отозвался Иван Петров. -- Ты, горбатый, можешь и край стола прокунять, а я ляжу.
   Это обидело Семеныча.
   -- Почему это такое "прокунять"?
   -- Да так, ни почему, -- ответил Иван Петров, разбираясь в подостланных лохмотьях на его топчане.
   Он стащил свои грязные сапоги, поставил их под топчан в голова и лег.
   Тут старики все трое подумали однообразно, что он потребует одеяло, и значительно переглянулись, но он сказал:
   -- Дай воды кружку!
   Это было сходнее, Семеныч проворно набрал кружку воды из ведерка. Иван Петров напился и вымыл руки, не подымаясь, и сказал ему:
   -- Так-то, дед!.. У тебя счет письменный, а у меня умственный.
   -- Изустный, -- почему-то поправил его старик.
   -- Пусть будет устный, -- мне все равно... А теперь, чтобы все спали... Туши свет!
   Семеныч шевельнул горбом, но прикрутил лампу и уж в темноте пробрался на топчан Гаврилы и прилег с ним рядом.
   -- Руки ему, как уснет, свяжем! -- шепнул ему в ухо Гаврила.
   -- Э-э... такому свяжешь!.. Спи знай! -- шепнул в его ухо Семеныч.
   Иван Петров уснул тут же, как лег; за ним уснули и старики.
   Зимою солнце вставало и здесь, на юге, над плещущим холодным морем поздно, как везде.
   Уходил Иван Петров от стариков, чуть брезжило...
   -- Холодное помещение ваше, -- говорил он, хмуро зевая. -- Хоть бы одеяло, злыдни, догадались дать.
   -- Не имеем, -- поспешно отозвался Семеныч.
   -- Эх, паршивая жизнь ваша, когда так!.. Собачья!.. Пенсию получаете?
   -- Считается, -- ведь мы по крестьянству, -- надел имеем... Какая же может быть пенсия еще нам?
   Верка выглянула из своей конуры, но не залаяла на чужого, только чуть звякнула цепью и спряталась.
   -- Собака у вас умная.
   -- Собака наша -- клад!.. Ежель кто прилично одетый заходит, только глазом его проверит и опять глаза закрывает, -- сказал Семеныч. -- Вот же и зверь, примерно будучи сказать, а все решительно понимает: раз ежель хорошо одетый, он не вор, не грабитель, -- он спокойно себе кого надо найдет, поговорит об чем нужном и опять своей дорогой пошел... А как одежи приличной на ком не видит, на тех она брешет: выходи, смотри, кабы чего не спер: это таковский!
   -- Верка! Верка! -- позвал ее Иван Петров, заглянув в конуру.
   Собака не отозвалась.
   Старики умывались около колодца. Все еще серое было кругом, невидное. Ряд молодых кипарисов, как солдаты в шеренге, купа миндальных деревьев, как стог сена. Поздно взошедшая щербатая луна еще светила чуть-чуть, и облака около нее мчались сломя голову к востоку, который еще не краснел, а чуть-чуть начинал белеть.
   Иван Петров зевнул и хриповато сказал Семенычу:
   -- Что же, я чувствительность имею, я сознаю: какие люди хотя и очень старые, ну, если они себя соблюдают и на бумажку все выводят, они тоже жить еще могут... В тепле, в сухе и кусок хлеба непереводной... А нашему брату, хотя бы и молодому, -- куда податься? Везде скрутно стало. Тут, говорят, не за мою память, людей тыщи кормились на перекопке, а теперь что? У кого какой кусочек земли есть, там и ковыряет.
   -- Ты -- малый, силу имеющий... Тебе бы в артель куда на пристань груз тяжелый таскать, -- вот куда, а не то что в земле возиться.
   -- Ну да, вот об том же и я думаю... Ну, прощай, дед... Может, еще когда зайду на ночевку.
   Иван Петров протянул Семенычу руку, и только тут старик вспомнил, как не хотел входить к ним кто-то другой, и спросил:
   -- А товарищ твой спит в доме все или же ушел уж?
   -- Товарищ?.. Спит если, пущай продолжает, а ушел -- с богом... Угу... места здесь дикие... Этим трактом через горы какая местность будет?
   -- А там степя пойдут... На Карасубазар дорога... на Феодосию... Степя ровные... А насчет товарища, стало быть, ты сбрехал?
   -- Может, и сбрехал... Так вот и вся жизнь наша идет: стесни-тельно и без-рас-четно!.. А горы же тут как?.. Не шибко высокие?
   Присмотрелся Иван Петров к темневшей гряде гор и сам себе ответил:
   -- Ну, одним еловом, не Кавказ!.. С тем и до свидания...
   И когда пошел он, Семеныч, зорко за ним глядевший, не захватил бы мимоходом лопату или кирку, увидел, что он прихрамывает немного на левую ногу, и сказал фыркающему у колодца Гавриле:
   -- Обманул он нас -- один он был!..
   -- А я тебе что говорил? -- вскинулся Гаврила. -- Не говорил я тебе: связать его надо?
   -- Связать?!. На это ж надо силу иметь такого связать, -- кротко вставил Нефед, вытиравший голое личико грязной тряпочкой.
   А Семеныч только махнул рукой и, в одежде менее заметно горбатый, в ушатой шапке, семеня двинулся к безоконному дому посмотреть на всякий случай, нет ли там товарища Ивана Петрова.
   Он обошел только нижний этаж, на верхний же по сомнительной лестнице не поднимался, да и незачем было подыматься: нигде не было грязных следов.

II

   В этот день дождь начался часов с десяти утра и сначала шел мелкий, ленивый, так что Семеныч говорил о нем: "По-ден-щину отбывает!" Но к вечеру начал барабанить частый, крупный, спорый, и Семеныч, выйдя с объедками к Верке, сообщительно сказал ей:
   -- Ну, Верочка, этот уж начал сдельно работать... Поэтому, раз твой дом не дает течи, лежи себе спи!..
   Но Верка залаяла яростно, когда совершенно стемнело и зажгли уже лампочку старики. От лампочки через дверь ворвалась на двор золотая, пропыленная дождем полоса, а в полосе этой показалась женщина и, подойдя, сказала Нефеду, который стоял в это время на пороге:
   -- Мир вам, и мы к вам!
   -- Та-ак... это... по какой же причине? -- испугался Нефед.
   -- Так говорится... Пропускай, не стой в воротах, -- видишь: шпарит!
   Нефед попятился внутрь, и женщина появилась перед Семенычем и Гаврилой и сказала им певуче, но с хрипотой:
   -- Не ждали -- не гадали?.. Здравствуйте вам!
   Она была в плаще поверх теплой одежды. Мокрое лицо ее блестело, плащ тоже, и с него струилась вода.
   Нефед закрыл дверь, Семеныч поднялся из-за стола, Гаврила сдвинулся с табуретки, на которой сидел, и опустил вниз длинные руки, соображая, стоит ли ему вытягиваться во весь длинный рост, или не стоит, и три старика разглядывали женщину, каждый про себя решая, учительница она, или агроном, или фельдшерица, или служит она в финотделе, которому оказалось так поздно и в такой дождь неотложное дело до них, живущих уединенно.
   Но женщина отстегнула верхний крючок плаща, расстегнула пуговицы пальто и начала стягивать с себя то и другое вместе, а когда промокшее и прилипшее к платью пальто не снялось так быстро, как ей хотелось, она крикнула вдруг низко и совсем хрипло:
   -- Тяните, что ли, черти!.. Обращения с женщиной не знаете!
   К этому добавила она более крепкое, такое, что Нефед кашлянул, Гаврила крякнул, а Семеныч протянул облегченно за всех:
   -- Ну, во-от!.. А мы-то думали, служащая власть какая!
   И услужливо, но не торопясь, помог ей раздеться, предусмотрительно спросив:
   -- Ты одна или с тобой еще товарищ какой?
   -- Татарин там, черт!.. На дороге остался... Такая справа паршивая, что переднее колесо сломал...
   И женщина тут же хозяйственно стала щупать, тепла ли плита.
   -- Конечно, без колеса не поедешь, -- согласился Семеныч.
   Кроткий Нефед заступился за татарина:
   -- Дорога у нас тут -- ямы одни!
   А Гаврила спросил мрачно:
   -- Татарин этот тоже к нам заявится?
   -- Татарин верхом в город хочет, а линейку бросает... Черт с ним, пускай едет верхом...
   И вдруг, как старший, добавила женщина:
   -- А ну-ка, кто из вас бойчей? Клади дров в печку, отогреваться-сушиться буду!..
   -- Ну-ка-ет! -- подхватил Гаврила. -- Ты это нам что -- дров привезла?
   -- Ах, злыдень! -- покачала головой женщина. -- Видишь -- нитки на мне сухой нет? Что тебе, чертушка, двух полен жалко?
   -- У нас полен не бывает... У нас хворост, -- объяснил ей Нефед.
   -- Ну что ж... Еще лучше!.. Пылко гореть будет... Тащи!
   И слегка ударила его по узкому сухому плечу женщина.
   Нефед взглянул на Семеныча, -- тот кивнул головой:
   -- Раз человек промок, -- первое дело ему сухость нужна...
   И Нефед достал в сенях охапку хвороста.
   Женщина осталась в одном только ситцевом платье, кое-где голубом, на плечах же, где оно прилипло, темном. Лицо ее, вытертое о кофточку, сплошь зарозовело. На правой щеке оказалась крупная родинка; мокрые короткие русые волосы, прямой нос, серые глаза; не из высоких, не из полных; лет двадцати двух-трех, не больше.
   Она сунула руку в карман платья, достала коробку папирос, но коробка размякла, папиросы склеились, и она бросила коробку в угол, сказав Семенычу:
   -- Верти кручонку, дед!
   -- Из чего это "верти"? -- удивился Семеныч.
   -- Что-о?.. Та-ба-ку нет?.. Врешь, небось?.. Ну, хоть из махорки валяй.
   -- А махорки где взять прикажешь?
   -- Тоже нету?
   -- Не водится у нас...
   Женщина выругалась еще сложнее, и в то время как Нефед покорно ломал на колене хворост, Гаврила ворчал:
   -- Какого черта!.. Лезет всякий со своими командами!.. Что у нас -- гостиница или двор постоялый?
   Сухой хворост, брошенный на тлевшие угли, запылал ярко, и женщина начала быстро и ловко расстегивать и стаскивать платье.
   В рубашке, обшитой узким кружевом, она стала еще деловитее. Она устроила на табурете перед дверцей плиты свою юбку и блузку и, оглянувшись кругом, где бы сесть, чтобы снять высокие заляпанные грязью ботинки, шлепнулась на топчан Семеныча.
   Высоко забросив одну ногу на другую и распутывая шнуровку, она говорила Нефеду:
   -- Ты, старичок, возьми вон папирос коробку -- я бросила, -- положи на плиту, они высохнут, ничего...
   И Нефед подобрал бережно и положил на плиту раскисшую коробку.
   -- Все-таки ты откуда же ехала, товарищ? -- захотел узнать Семеныч. -- Из города или, стало быть, в город?
   -- Я же тебе говорила, что татарин в город верхом поехал...
   -- Тут именно может быть разное... конечно, от нас до города ближе все-таки, чем, скажем, до деревни...
   -- Ду-урной! -- перебила женщина. -- Стала бы я из города выезжать по такой погоде! Да еще на ночь глядя!.. Вот умница-то!..
   -- Стало быть, из деревни ты... Так!.. Вчерашний Иван Петров оттуда, и ты оттуда же... Из одного места-жительства...
   -- Ка-кой Иван Петров? -- живо вскинулась женщина, бросив ботинок.
   -- Должна ты его знать лучше, раз ты оттуда едешь... Прописался у меня -- Иван Петров, а там кто его знает... По морям плавал... И нога у него, я заметил, с прихромом.
   -- Молодой или старый? -- еще живее спросила женщина.
   -- Зачем старый... Старые только мы трое остались, а то все молодые пошли... На руках знаки носит...
   -- Гм... Тоже сюда к вам заходил?
   -- Как же?.. Ночевал у нас...
   Женщина, нагнувшись, продолжала расшнуровывать ботинки, но очень нетерпеливо, а когда стащила их, поставила на плиту, села к огню, отодвинув на табурете платье, и заболтала задумчиво ногами в тонких грязных чулках.
   -- Видать мне отсюда, что ты с ним знакомая, -- буркнул Гаврила.
   Женщина взглянула на него, перевела взгляд серых неробких глаз (они были выпуклые) на Семеныча, потом на Нефеда, который стоял к ней ближе других, и сказала:
   -- Знаком болван с дураком, -- пили вместе чай с молоком...
   Поболтала ногой и спросила Нефеда, найдя его более простоватым:
   -- Он же ведь не один приходил, вдвоем?
   -- Истинно! -- поспешно отозвался Нефед. -- Звал кого-сь еще, только мы не видали...
   Женщина ударила себя ладонью по колену, но слишком сильно, так, что осушила ладонь и сморщила лицо от боли.
   -- Соврал, соврал он, дружок: никого с ним не было, вид только делал! -- поправил Нефеда Семеныч. -- Один в город утром пошел, -- я ведь смотрел ему вслед...
   -- Один? -- насторожилась женщина и повеселела.
   -- Смотрел я, интересовался, -- однако один пошел... А хромой он на левую ногу... На пристань в артель хочет, мешки таскать...
   -- Меш-ки тас-кать?..
   Женщина повеселела еще больше, пощупала подсыхавшее платье, подбросила в печку еще сушняку, посвистела задумчиво и вдруг бойко сняла с себя рубашку, объяснивши:
   -- Черт ее, холодит как спину!.. Пускай провянет!
   И распялила ее перед ярким огнем на руках.
   Короткие волосы ее подсохли уже и зазолотели, закурчавясь около лба; небольшие круглые некормившие груди бойко смотрели вперед и нежно розовели отсветами печного огня, но ниже их, и на спине, и на руках, и на пояснице, зачернела, точно зарябило в глазах у стариков, обильная татуировка.
   Старики кряхтя переглянулись, и Семеныч сказал удивленно:
   -- Грязь это на тебе, что ли? -- и поднес ближе к ней лампочку.
   -- А что?.. Грязь? -- спросила женщина вызывающе.
   Вытянув шеи, рассматривали разрисованное тело женщины три старика и увидели, что не грязь: привычной твердой рукой были сделаны рисунки, о которых сказал Гаврила с некоторой веселостью в голосе:
   -- Ишь ты... вроде бы обои на ней!.. Ци-ирк!..
   -- Видать... видать, что и ты по морям тоже... -- забормотал Семеныч, а женщина спокойно спросила всех трех:
   -- Как это вам понравилось?
   Потом встала, поправила коробочку, сушившуюся на плите, вытащила одну папиросу и сказала Семенычу:
   -- Держи лампочку ближе, я прикурю!
   И, не отрывая глаз от нее, освещенной лампочкой спереди и огнем плиты сбоку, пробубнил Гаврила, покачав головой:
   -- Во-от!.. Тоже небось чья-то дочка считается!
   -- Ишь ты, козел потрясучий!.. -- повернулась к нему женщина, прикурив и выпустив два лихих кольца голубого дыма, и, придвинувшись к нему вплотную, так что ее колени коснулись его колен, пропела хрипучим речитативом в альтовом тоне:
   
   Все березки поднависли,
   Одна закудрявилась, --
   Я сама того не знаю,
   Чем ему понравилась!..
   
   -- Пошла, не вязь! -- толкнул ее в бедро Гаврила, но толкнул слабо, а Семеныч, все еще державший лампу, и Нефед крякнули согласно, и женщина по-своему перевела их кряканье, подмигнув:
   -- Да уж, девка разделистая, только к допотопным попала!
   -- И как же тебя зовут, девка? -- полюбопытствовал Семеныч, ставя наконец лампочку на стол.
   -- Зо-вут-кой!.. Ишь ты ему: как зо-ву-ут!.. Что ты, мильтон, что ли? -- даже как будто обиделась женщина.
   -- Была у нас в селе, в Тверской губернии, -- задумчиво сказал Семеныч, -- одна такая бой-девка, ту, я как сейчас помню, Нюркой звали... Очень на тебя лицом схожая...
   -- Вот-вот... ну, значит, и я Нюрка! -- подбросила голову женщина.
   -- Гм... Ежель Нюрка, значит Аннушка... В таком случае записать надо... А по фамилии ты как? -- деловито уже справился Семеныч, доставая свою тетрадку.
   И уже взял он непокорными пальцами, как граблями, огрызок карандаша и уставился вопросительно на женщину чересчур светлыми почти восьмидесятилетними глазами. Но женщина, спокойно выпустив одно за другим несколько дымовых колец, подошла к нему, выхватила тетрадку, глянула на ее замасленные исписанные листы, брезгливо протянула:
   -- Черт-те чем занимается на старости лет! -- и бросила тетрадку в печку.
   Гаврила поднялся во весь длинный рост, Нефед ревностно кинулся было выхватывать тетрадь, но голая женщина очень легко отбросила его, только груди ее чуть колыхнулись да губы плотнее зажали папироску. Семеныч же был так ошеломлен, что даже не двинулся с места, только рот раскрыл, -- и, глядя на этот изумленный рот, женщина громко захохотала, добавив:
   -- Вот шуты-то гороховые!.. И черт их связал вместе веревочкой!
   Вспыхнувшая бумага очень ярко озарила ее гибкое тело, и рисунки на ней так отчеканились, что даже кроткий Нефед сказал в ужасе:
   -- Бесстыд-ни-ца!..
   Гаврила прохрипел:
   -- Ты!.. Мерзавка!.. Тварюга!..
   И оба кулака над нею поднял.
   А Семеныч весь задрожал, крича и задыхаясь:
   -- За хвост ее!.. За дверь!.. За хвост, за дверь!.. За хвост!..
   Но женщина только перегнулась в поясе, хохоча, и, когда отхохоталась, оглядела всех троих снисходительно и миролюбиво.
   -- Чего регочешь? -- тряс над ней кулаками Гаврила, но она будто оттолкнула его выпуклым ясным взглядом и отозвалась не ему, а Семенычу:
   -- Хвост мой сушится!.. У меня теперь хвоста нет, видишь?
   Она повернулась к нему спиной.
   -- Ну, не бесстыдница? -- еще больше изумился Нефед.
   -- Блудница!.. -- поправил его Семеныч. -- Блудница это к нам!.. Эх, шельма безрогая!.. Мне же эти записки вот как были надобны... Там же у нас все счета сведены!..
   Но женщина, докурив и бросив окурок, задев Гаврилу локтем, а Нефеда коленом, скользнула к Семенычу, погладила его по горбу и, заглядывая ему в лицо снизу, как шаловливая девочка, зашептала:
   -- Дедушка родненький, не серчай, голубчик!.. Ты себе другую тетрадку напишешь, а то эта гряз-ная была прегрязная!..
   -- Это не сатана нам явился во образе? -- спросил Нефед Гаврилу тихо и немного испуганно, и, подхватив это, потянулся к Семенычу Гаврила:
   -- Перекрестить его, что ль?..
   Он занес над головою женщины кулак, и глаза у него стали красные, как у лохматых цепных собак.
   Вдруг женщина, обернувшись, прыгнула к нему и обхватила его за шею руками:
   -- Ми-илый!.. Ну, бей, бей!.. Бей, если хочешь!
   И большая надсада была теперь в ее хриповатом голосе и та покорная сила, которая встречается не часто и действует наверняка.
   Гаврила, как пойманный, повертел туда-сюда головою, выпрастывая шею, но не ударил, только откачнулся, а она, будто укротительница зверей, обуздавшая самого лютого из них, оторвалась от него сама и села на табуретку, скрестив ноги.
   -- Разве я бесстыдница? -- заговорила она устало, как будто с укором. -- Я просто смотрю на вас -- люди вы старые, жизнь у вас скучная... эх, и скучная же, должно быть! На меня поглядите, все веселей вам будет... Хата ваша мала, старички, а то бы я вам удовольствие сделала, про-тан-цевала!.. Я ведь танцорка какая!.. Ку-да той дуре грешной!.. Она -- жаба, а я -- как пух!.. И-и-их-ты!..
   Женщина взвизгнула вдруг так дико и неожиданно, что вздрогнули старики, и в чулках, еще мокрых и грязных, всего на двух шагах свободного пространства пола закружилась с такой быстротой, с такими подскоками, с прищелками пальцев, с такими извивами плеч и рук и тонкого торса, что и хотели бы, да не могли отвести от нее глаз три старика. И молчали, только вцепились твердыми костлявыми пальцами кто в доски топчана, кто в свою рубаху.
   Они готовы были так смотреть на нее долго, очень долго, и когда оборвала она вдруг и села с размаху, почти упала боком на свой табурет, высоко подымая грудь, Семеныч сказал, чтобы скрыть какую-то неловкость от себя самого:
   -- Легкая!.. А в сам-деле ведь легкая!..
   Но скрыть неловкости не удалось, и он добавил:
   -- Небось, скажешь: устала, чаю хочу!
   -- А разве у вас, чертей, водится? -- отозвалась женщина, доставая новую папироску.
   -- Да ведь как сказать-то?.. Пословица говорится: посади свинью за стол, она и...
   -- Чаю напьется? -- сказала женщина, постучала мундштуком папиросы о железную обвязку плиты и добавила:
   -- Наша сестра больше вино уважает, а чай что? Пойло!
   -- Да уж лучше же вина ей стакан дать, чем она нам тут дымить-то будет! -- вдруг буркнул Гаврила, уставя лохматые глаза в Семеныча. -- Ведь всю нам помещению задымит, два дня не проветришь...
   -- А есть? Ну-у!.. Давай! -- живо поднялась женщина и, не выпуская папиросы из рук, вскочила к Семенычу на колени, что вышло у нее чрезвычайно привычно, просто и естественно.
   Иные мрачнеют от вина, стареют, но огромное большинство людей вино делает праздничней, болтливее, моложе...
   За окном кухни продолжал лить дождь, размеренно затопляя землю.
   В плите трещал дубовый хворост, и обильная куча его лежала около.
   За столом, над которым сбоку висела на стене лампочка, сидели три старика и женщина с распушившимися русыми волосами, с родинкой на правой щеке.
   Она была уже в рубашке, прятавшей татуировку; выпуклые серые глаза ее крупно блестели, лицо покраснело сплошь.
   На столе стояла четвертная бутыль вина, скрытая от Ивана Петрова, и вина в ней оставалось уже на донышке.
   Лицо Нефеда, маленькое, безволосое, кроткое, скопческое личико, вздулось и набухло в подглазьях, стало непотухающе улыбчивым. Глаза Гаврилы взметывались из-под серых бровей проворнее и хоть еще краснее стали, но смотрели расплывчатей. Семеныч чаще облизывал западающие губы и выпячивал их ставшим неутомимо деятельным языком. Селезневые глазки его запали в узенькие-узенькие и лукавые-лукавые щелки; тяжелая голова часто свешивалась набок и припадала почти к самому столу, а из-за нее выкатывался горб, тоже как будто проявляющий любопытство и внимательность, прекраснодушие и веселость.
   Женщина сделалась очень оживлена. Вино она пила жадно и так же жадно -- не мог ее остановить Гаврила -- сжигала в подпухших губах папиросу за папиросой, пока не опустела коробка. Пеплом около нее был густо засыпан стол, а окурки она ловко бросала через голову к плите, чуть шевеля при этом кистью неслабой руки.
   -- И какой же ты все-таки губернии? -- допытывался у нее Семеныч.
   Женщина отвечала бойко:
   -- Тульская... Ноги курские, ручки харьковские...
   Но тут же спрашивала сама:
   -- А он какой губернии назвался?
   -- Этот, ночевал который?.. Он мой земляк оказался: тверской, -- хитрил Семеныч.
   Но женщина залилась смехом:
   -- Твер-ской!.. Шел такой тверской по Большой Морской, исходил тоской... Если хочешь, дед, про нас в книжку записать, запиши: Неразлучные... Вот!.. Такая наша фамилия... А что эта стерва затеяла, какая сюда к вам зайтить постеснялась, то это ей не удастся, не-ет!.. Врет она!
   И женщина сильно ударила по столу небольшим, но плотным кулаком с двумя тоненькими золотыми колечками на указательном и безымянном.
   -- Хочет в городе на пристань поступить, пароходы грузить, -- продолжал Семеныч, склоняя все ниже голову и вывернув короткую шею. -- Что ж... Я ему, конечно, сказал: "Ты малый здоровый, ты не сломишься..."
   -- Ну, вот и хорошо! Он на пристань, а я в кофейню за подавальщицу! -- весело подмигнула женщина. -- Летом сто рублей на книжку положим, осенью хозяйство свое заведем...
   -- Нет, брат, теперь уж свое хозяйство не заводят, -- хрипел Гаврила.
   -- А даже последнее продают, -- поддержал Нефед.
   -- Ну, тогда мы столовку откроем, -- продолжала шутить женщина. -- Он за повара, а я по столикам разносить.
   -- Гм... Как будто на повара не похож, -- сомневался Семеныч.
   -- Ну да, он больше на кухарку, -- подмигивала женщина. -- А разве теперь кухарки за повара не работают?
   -- А вот я повар был так бы-ыл! -- вдруг с чувством сказал Гаврила, проволочив бороду по столу вперед и назад. -- Не веришь?.. Был! Сурьезно!
   -- Он был, был, -- это верно он говорит, -- поддержал Нефед.
   Но женщина прихлебнула из чашки вина и спросила безлюбопытно:
   -- Отчего же бросил?
   -- Да ведь как сказать-то... Истинно, я сюда в Крым в повара тогда приехал... (Гаврила даже подумал немного, точно ему самому было странно, почему он теперь не повар.) Тогда еще здесь по саше машин никаких не ездило, а только мальпосты называемые ходили -- экипажи такие, для всех желающих... И везде по саше станции, а на каждой станции буфет... Вот и я на одной поваром работал, -- а как же!.. Я все мог в лучшем виде -- и борщи и жарковье... Пилав из барашки -- в лучшем виде...
   Густые брови Гаврилы поднялись и не опускались, как будто сам он удивлялся тому, что так много можно наговорить неизвестно зачем, глядя на женщину с родинкой на правой щеке и в рубашке, обшитой кружевом.
   А женщина спросила безлюбопытно, как и раньше:
   -- Чего же бросил?
   -- Зять сбил! Вот кто сбил! -- зло ответил Гаврила. -- Зять кровельщик!.. Сестру мою взял... "Иди, говорит, со мной по кровельной части, лучше гораздо твое дело будет!.." Лучше!.. Оно, конечно, много посвободней, и на одном месте не сидишь... Десять лет я с ним в кровельщиках ходил... конечно, и покраска наша... Десять лет без малого...
   -- Бросил? -- уже лукаво спросила женщина.
   -- Да ведь как сказать... Из-за вашей сестры дело вышло: обоюдная драка...
   -- Это с кем? С зятем?
   -- Нет, это с другим... Так что посля этой драки пришлось от этого дела отойтить... Сторожем на будку поступил...
   -- В сторожах на будке и я служил, -- как же! -- радостно заулыбался Нефед и нежно дотронулся пальцем до свежей кучки пепла, только что свалившейся на стол с ее папиросы. -- Ничего, служба легкая в сторожах, ничего... И землей занимался там, -- огород был у нас с бабой...
   -- А баба та где же? -- спросила женщина.
   -- В тифу она, в тифу померла, как же... В тифу!..
   И пожал Нефед раза два удивленно левым плечом, а тот самый палец его, который только что нежно касался теплого пепла, теперь робко коснулся лужицы вина около ее чашки.
   -- А твоя баба? -- спросила женщина Семеныча, но тот замахал в ее сторону плоской рукой и морщины около глаз собрал так, как будто ему даже неловко стало.
   -- Моя баба!.. Моя баба последняя, -- если ты знать это хочешь, -- потому у меня их всех ровно три было... Последняя, уж она девятнадцать лет, как косточки ее гниют на погосте... Девятнадцать... Даже поболе немного... И скажу я тебе, на двадцать пять годов она моложе меня была, а... говорится: смерть причину знает...
   -- Уколошматил ты ее, дед, а? Говори правду! -- строго сказала женщина и брови сжала.
   -- Пальцем никогда не тронул!.. Что ты!.. -- встревожился Семеныч и даже голову поднял. -- Пальцем никогда!.. Я? Что ты меня за изверга почитаешь, чтобы я жену свою бил?.. А-я-яй!.. Вот как на человека другой человек зря подумать может!..
   И будто потемнел с лица от обиды Семеныч, только глаза стали еще белее, так что женщина срыву поднялась и чмокнула его в желтую бороду.
   И почему-то тут же ухватился за свою бороду -- не совсем еще седую -- Гаврила и раза два старательно провел по ней ладонью, как будто стала она ему значительнее и дороже; Нефед же вздохнул и пошел подбросить хворосту в печку, чтобы женщине, сидевшей в одной рубашке, было теплей и чтобы как следует высохли ее чулки и ботинки, заляпанные грязью.
   Иные от вина только глубже замыкаются в себя, дичают, однако огромное большинство людей становится общительнее, легкомысленнее, довольнее собою, ярче.
   Но, может быть, и женщина в одной рубашке, с родинкой на правой щеке и выпуклыми серыми глазами заставляла трех стариков прихорашивать себя хотя бы в прошлом.
   Говорил Семеныч, приподняв, насколько мог, голову и напыжась:
   -- А когда Скобелев-генерал, -- а ведь он же, эх, и герой был, -- из героев герой! -- когда поднял он в руке крест золотой, -- второй степени Георгий, -- да как крикнет: "А это, братцы-молодцы, тому я только дам, кто у вас из молодцов молодец!.." Фельдфебель было наш, так уж он полагал: ему!.. Эх, чуть в него, в Скобелева, глазами не вскочит... А ротный наш, капитан Можаров, на меня головой кивает: "Вот кто один у меня из молодцов молодец, из удальцов удалец!.. Два креста он уже заработал, не иначе на него и третий целится!.."
   -- Дал? -- спросила женщина.
   -- Скобелев-то?.. А как же!.. Сам приколол булавкой... По-це-ло-ва-ал при всех даже!..
   Тут Семеныч как-то скрипуче всхлипнул, и мокрые глаза у него стали. Но это были слезы радостные, это были гордые слезы; однако, чтобы скрыть их, Семеныч заулыбался и добавил, покрутив головою:
   -- А новобранец тогда у нас был один, -- до чего чуден!.. "С петухом, говорит, или же с конем крест этот тебе дали?.." С пе-ту-хо-ом! И выдумает, серость!.. Это он орла, какие на медалях, за петуха счел!
   Гаврила буркнул недовольно:
   -- Нет уж теперь тех орлов-медалей!.. И кресты тоже в отставку все вышли...
   -- А прежде я пенсию за них получал!
   Гаврила смотрел на женщину быком и вдруг быком же, как будто боднуть ее хотел, нагнул и сунул к ней срыву лысую голову затылком вперед.
   -- Гляди!.. Клади сюда палец!
   И сам захватил руку женщины и поднес к своему затылку.
   -- Видала, бугор какой?.. Это же кость у меня топором рассеченная была до самого мозгу и опять срослась!..
   -- Это из-за бабы той? -- спросила женщина.
   -- В девицах она тогда еще была... Думали все, что мне с такой раной не жить... А я топор у него вырвал, да его насмерть!.. А после того только лег я без памяти... Так мне потом говорили в больнице: "Это ж небывалое во веки веков!.. За деньги показывать можно, чтоб с такой раной человека ты убил хладнокровным манером, да еще и жив остался!.."
   -- А суд был? -- спросила женщина.
   -- Так, проформа одна, -- качнул Гаврила бородою. -- Это ж обоюдное считается, и топор был его, а вовсе ж не мой...
   -- А у тебя, старичок, сроду бороды не было? -- спросила женщина Нефеда.
   -- Как не быть? Бы-ла! -- ретиво стал на свою защиту Нефед. -- Как же человеку без этого?.. И усы тоже носил... Только я у немцев жил, в колонии, одним словом, у них эту привычку я взял -- бриться... Эти немцы... известно... у них я жил -- беды-горя не видел... Целый год колбасы наворачивал... А что касается пива если, так у них же у каждого бочка в погребице... Бывалыча, сколько хочешь нацедишь себе и пьешь... Это вроде у них за чистую воду считалось...
   -- Прижали теперь и немцев, -- сказала женщина.
   -- Говорят, что не без этого... А я же у них первый работник был!.. И даже так я у них привык, -- по-ихнему понимал!.. Почти я все у них понимал, что они говорили, ей-богу!..
   Когда четверть допили, оказалось, что просохли уже ботинки и платье женщины.
   Она сказала довольно:
   -- Ну вот, хорошо-то как!.. А то мне что-то уж холодно стало...
   И начала одеваться.
   Высокие ботинки свои она зашнуровала не спеша, потом открыла дверь.
   -- Никак и дождя уж нет, -- смотри ты!.. И месяц даже... -- сказала она совсем трезво. -- Надо бы мне пойти прогуляться...
   -- Прогуляйся, а то как же, -- понятливо сказал Семеныч.
   Она оделась, даже застегнула свой плащ, и вышла.
   Гаврила начал прибирать со стола посуду. Нефед ломал на колене хворост и подкидывал в печку, чтобы женщине было теплее спать. Семеныч заботливо устраивал свою постель, которую нужно было уступить ей, как самую чистую и удобную. Однако прошло уже минут десять, -- женщина не возвращалась.
   -- Не тошноты ли ей от вина нашего? -- встревожился Нефед.
   Прождали еще минут десять.
   -- Не в колодец ли упала? -- еще больше, чем Нефед, встревожился Семеныч.
   А Гаврила отозвался:
   -- Что ж мы сидим, как овцы?.. Искать ее надо!
   И пошел, как был, в ночь, и со двора донесся его крик:
   -- Эй!.. Дорогая!.. Ты игде там?..
   Лаяла Верка, гремя цепью. Потом вынесли лампочку, столпились все трое около колодца, смотрели в сырую черноту.
   Даже ведро пробовали опускать, не зацепит ли, и у всех трех замирали сердца, -- нет, не зацепило.
   -- Бывает, что вешаются, -- шепотом сказал Нефед.
   Подходили к миндалю и кипарисам, смотрели и щупали... Даже на шоссе вышли, однако шоссе было пусто. Линейки с поломанным колесом ни в ту, ни в другую сторону по шоссе тоже не было видно.

III

   Дней через пять, -- установилась уже сухая ветреная погода, -- Семеныч проснулся среди ночи от глуховатых, но тревожных пушечных выстрелов. Когда он насчитал их четыре один за другим, -- встал и зажег лампочку.
   Гаврила бурчал от стенки:
   -- Вско-чи-ил, черт его знает чего!.. Это же камень бурками рвут!
   -- По ночам, брат, не рвут, -- не сдался Семеныч. -- Это -- орудие, -- ты меня не учи... Это не иначе неприятель какой наступает в тайности... На это обстоятельство выйти посмотреть надо, куда он огонь направляет.
   Закутался в одеяло, как в плащ, и вышел.
   Северный ветер наскакивал порывами. Ночь оказалась темная, но от города на море лег плашмя луч прожектора. Хотя он не двигался, не рыскал, а лежал найденно, спокойно, смешать его с лунным столбом нельзя было даже с первого взгляда: он расширялся от берега к морю.
   Опять бабахнул орудийный выстрел, отраженный водою и потому гулкий, а следом за ним ясно расслышал Семеныч трескотню пулемета.
   Он подошел к двери и крикнул Гавриле:
   -- Так и есть -- сражение!.. А ты: "бурки рвут!"
   И вот уже все три старика, однообразно закутанные в одеяла, стояли и смотрели на таинственный перст прожектора, твердо указующий куда-то далеко в море.
   -- Что же это, -- наши ли из орудия, а он из пулеметов, или как? -- робко спросил Нефед.
   -- "Он" -- это кто "он"?.. Неприятель?.. Ты бы подумал умом, как же ему к чужому берегу подходить без орудиев? -- отозвался Семеныч, а Гаврила буркнул:
   -- Однако что-то покончили, как мы вышли!.. Прохладное очень сражение!.. Должно, комарь тебе в ухо залез, а ты уж -- сражение!..
   Но тут же расслышали все частое тявканье пулемета и потом новый орудийный гул, на воде державшийся долго.
   -- Вот они, комари, как поют! -- торжествовал Семеныч. -- Там небось уж десятки людей на тот свет пошли, а какие -- руки-ноги отбиты, тех уж опосля считать будут!
   Города отсюда не было видно и днем, -- он лежал за перевалом, -- и наиболее робкому из стариков, Нефеду, жуткой показалась наконец эта ночь с темным небом, черным морем, треугольным лучом прожектора и непонятной пальбой.
   Он поежился и спросил тихо Семеныча:
   -- К нам какие пули не залетят?.. Нам в помещению, может, зайти?
   Гаврила отозвался:
   -- Известно, -- пуля, она глупая... -- И повернулся к двери, но только что сделал два шага, как Нефед по-крабьи, бочком, обогнал его и втиснулся в сени.
   Семеныч дождался еще одного орудийного выстрела и тоже вошел, когда Нефед с Гаврилой устраивались уже на своих топчанах.
   -- Похоже так, -- начал он знающе, -- бьют они по городу с дальней дистанции. А что касается, чтобы нам их бояться, то мы в стороне, мы значенья им не имеем... Хотя бы даже и днем, а не то что ночью, -- какая мы для них цель? Так себе, -- мурашка мы для орудия...
   -- Однако слыхал я, -- немцы, как война была, и по одному человеку из орудий крыли, -- сказал Гаврила.
   Семеныч подумал и объяснил:
   -- Немцы, те, конечно, могли!.. Так, а это ж разве немцы бьют?.. Немцы с нами в согласии, -- они не должны... Может, румын какой заблудший... А немцы уж теперь сами как подначальные... Это румын... или же это...
   -- Прикрути фитиль, когда такое дело, -- перебил Гаврила.
   В темноте с полчаса еще слушали, не усилится ли пальба, но ни одного выстрела больше не слыхали.
   А утром, едва стало белеть, встали и долго осматривались кругом. И хотя никаких изменений не внесла ни во что кругом ночь, все-таки Семеныч, наиболее общительный из трех, колесом выгибая спину и делая шаги короткие, но спорые, двинулся в город.
   На полях газеты он записал, что ему надо было купить на обиход, кроме хлеба.
   -- Тетрадку купить запиши! -- подсказал ему из дверей Гаврила. -- А то сука все наши счета сожгла.
   Семеныч даже обиделся:
   -- Эх, сказал тоже!.. Про тетрадку как я могу забыть?.. Тетрадка эта, -- вся наша жизнь в ней была, в тетрадке, а я чтобы забыл?.. Ска-за-ал!..
   Пошел он не по шоссе, а в обход его, тропинкой, по которой спускаться вниз было легко и в свежести, пропитанной кисловатым запахом дубового кустарника, даже приятно. Он то и дело вглядывался в затянутый синими дымами из труб город, -- все ли в нем на месте... Как будто все было на своих знакомых местах, но так могло только представляться издали.
   Показался в стороне Абла, молодой татарин, чабан, с отарой овец. Отмахнул в море герлыгой и крикнул:
   -- Бабай!.. Стрелял там ночью, а? Ты слыхал?
   -- Слыхал, -- стрелял малым калибром... А кто это? -- крикнул, остановясь, Семеныч.
   -- Н-ни знаем... Почем знаем?..
   -- Пойду назад, тебе скажу, кто...
   -- Скоро здесь не будем, -- там будем! -- указал герлыгой Абла повыше шоссе.
   -- Ну, стало быть, там сиди жди... Авось кто другой тебе там скажет, а уж не я...
   Чабаны часто приходили летом к старикам за водою, а зимой, когда воды везде было довольно, таскать на разжижку костров сухие виноградные колья. В то же время ссориться с ними было нельзя: это все были ухари, отпетые парни, к тому же быстро дичавшие на свободе и, чуть что, хватавшиеся за ножи. С чабанами у стариков были сложные и запутанные счеты...
   Еще с вечера накануне видал Семеныч, как пошли рыбачьи лодки куда-то к востоку, вдоль берега, конечно, за камсою. Теперь он думал, между прочим, и о том, не удастся ли захватить прямо на пристани у знакомых рыбаков два-три кило камсы.
   На подходе к городу, на шоссе, у шоссейной казармы, трое пришлых, по виду российских, рабочих разбивали бойкими молотками голубой камень.
   Их спросил Семеныч (кстати и отдохнуть постоять было нужно):
   -- Хлопцы! А вы не знаете, кто это стрельбу поднял ночью?
   -- Стрельбу?
   Один взвел на него запыленное серое лицо и посмотрел на другого.
   -- Какую стрельбу? -- спросил другой.
   А третий, мешковатый парень, сказал с ухмылкой:
   -- Я, деда, правда сказать, слыхал, будто как гром какой-то загремел, да подумал, что это у меня в животе так...
   -- Мм... В животе!.. Вот что значит молодые -- беспечные, -- покивал головой Семеныч. -- Они в себе сон имеют крепкий и до всего безо внимания!
   Однако зависти к ним не было в его глазах цвета снятого молока, -- только недоуменье.
   И дальше по городу шел он, ни к кому не обращаясь с вопросами о ночной стрельбе, так как все попадались очень молодые люди.
   Сначала он поглядывал на дома, -- не развалило ли крышу где-нибудь снарядом? -- потом перестал глядеть: нигде не было заметно подобного. А когда вышел он к набережной, то увидел -- на пристани было довольно густо черно от народа, но воздержался он от вопроса кому-нибудь: на камсу ли это очередь, или касается это тех самых выстрелов ночью.
   Море было тихое, и рыбачьи лодки одна за другой шли с востока, а справа, с юго-запада, подходило еще что-то побольше обыкновенной лодки, однако не похожее и на те пароходы, которые заходили иногда сюда зимой: те были и больше и цветом чернее.
   Лавки кооператива еще не открывались. Мимо пекарни, где всегда брал хлеб Семеныч, он прошел теперь, чуть оглядев очередь: поспеть на пристань к камсе он считал важнее, а хлеб не уйдет.
   Колесом согнутый, он катился, как колобок, как будто и не особенно спеша, но все-таки ходко. И вот, приподнимая шапку и вытирая тряпочкой с лысины пот, он стоит уже на пристани и смотрит то на две рыбачьи лодки влево, которые подходят и в которых серебряно блестит камса, то сюда, направо, где одна лодка, большая, тащит на буксире, -- это он теперь уже хорошо видит, -- другую лодку, поменьше.
   -- А это что же такое, товарищ, -- или белугу везут? -- кивает Семеныч на них красноармейцу-пограничнику, который стоит рядом и почему-то с винтовкой.
   -- Вот именно, белугу! -- улыбается пограничник и поправляет фуражку с зеленым кантом.
   -- А стреляли ночью это кто же такие и по ком? -- понижает голос Семеныч.
   -- По белуге же, -- кивнул пограничник и пошел вперед, раздвигая толпу рукою, а впереди, от других отдельно, разглядел Семеныч еще двух с винтовками.
   Потом все они трое стали шеренгой у самого борта пристани и закричали:
   -- Граждане! Очищай пристань!
   Все сначала попятились, потом повернулись и пошли, оглядываясь, к берегу.
   -- Это зачем же? -- спросил на ходу Семеныч какого-то незнакомого.
   -- Как же иначе?.. Везут же их, -- ответил тот.
   -- Кого же это?
   -- А по ком ночью стрельба была.
   -- А-а-а!.. Это на буксире их?
   -- Разумеется...
   -- Значит, молодцы наши! -- только и успел сказать Семеныч.
   Не удалось спросить, какой нации были нападающие: очень напирала сзади толпа, очищающая пристань.
   Лодки рыбаков, которые хотели было пристать у пристани, пограничники направили криками дальше, к грузовым мосткам, и толпа сразу разделилась: камсятники повалили к мосткам, а в Семеныче одолело любопытство увидеть, кого выгрузят на пристани.
   Он спросил огнелицего извозчика Шахмурата:
   -- Это что же такое подходит с буксиром?
   -- Истребитель называется, -- ответил Шахмурат.
   -- А на нем труба погнутая?
   -- Нет, пушка это... Который стрелял ночью...
   Лошадь Шахмурата, редкостной пестрой масти, похожая на зебру, жевала в торбе овес, встряхивая ее так, что овес сыпался наземь, и Шахмурат кинулся к ней с кулаками и криком:
   -- Ты-ы, худой рот, хартана, черт, -- знаешь, почем теперь овес стоит?
   Семеныч искал глазами около, кого бы спросить, кто же стрелял из пулемета, если пушка была наша, советская, но к трапу подходил уже, описав пенистый полукруг, низенький истребитель, и в нем зажелтели шинели пограничников.
   С зелеными звездами на буденовках пограничники один за другим подымались по трапу, и уже несколько человек их полукругом построились на пристани, когда на истребитель с моторной лодки, взятой на буксир, стали перепрыгивать и потом также подыматься по трапу люди в штатском. Их было семеро, и, показалось Семенычу, между ними две женщины.
   Как раз в это время рядом с Семенычем пришелся высокий худой человек в зеленой кепке -- Стопневич, бывший при здешнем суде член коллегии защитников, который недавно стал заговариваться, почему и был отставлен. У него пытливо спросил согбенный Семеныч:
   -- Это какой же именно нации люди?
   -- Контрабандисты! -- отчетливо сказал Стопневич. -- При чем тут нация?.. А впрочем, нация, нация... Их будут вести мимо, -- мы их рассмотрим, какой они нации...
   -- А нас тогда не погонят отседа? -- осведомился Семеныч вполголоса.
   -- Куда же нас еще гнать? В море топить, что ли?
   Высокий Стопневич имел вид гордый. Лицо бритое, с жилками на скулах, шея очень длинная и тощая, с большим кадыком, виски седые.
   Он добавил:
   -- Сейчас должны пулемет их втащить на пристань.
   -- Так это они, значит, кон-тра-бан-дисты, из пулемета смолили? -- очень удивился Семеныч.
   -- Они смолили... А по ним из орудия...
   -- Ну, однако же, все будто живы остались?
   Стопневич объяснил важно:
   -- Так именно и нужно было в них бить, чтобы не попасть!
   -- А они чтоб в наших из пулемета не попали? -- подхватил Семеныч.
   -- Да-да-да-а!.. Так нужно было ма-нев-ри-ровать, чтобы и они тоже не попали, а потом, конечно, сдались бы в плен... В этом и прошла вся ночь... Э-та операция была проведена вот! (Он сделал вид, что целует пальцы на своей правой, все время энергично двигавшейся туда и сюда руке.) Я следил за этим целую ночь!
   Действительно, глаза у Стопневича были воспаленные, красные; видно было, что он не спал ночью. Вдруг он нырнул тощей шеей:
   -- Ага!.. Пулемет тащат!
   Семеныч различил, как двое пограничников втаскивали по трапу части станкового пулемета, и покрутил головой:
   -- Вот какие отчаянные!.. Это, значит, они от нас уехать собрались, -- та-а-ак!.. И в какое же они думали в государство?
   -- В Турцию, разумеется... И, говорят, много грузу везли... Сейчас выгружать их лодку будут...
   Но начальник погранпоста распорядился иначе. Он что-то скомандовал там около трапа и, махнув рукою, пошел впереди, а за ним пограничники, по четыре человека с каждой стороны кучки контрабандистов. Блестели их винтовки, а лица были посинелые, и Семенычу показалось, что с большим удовольствием топали они по прочному толстому настилу пристани, стоявшей на бесчисленных двутавровых балках.
   Похоже было, что и контрабандисты тоже довольны были твердой опоре под ногами. Они шли не понуро, -- нет, напротив, они глядели вызывающе, они как будто хотели героями пройти мимо глазеющей на них толпы, даже чуть усмехаясь, -- так показалось Семенычу.
   Пятеро мужчин были все народ плотно сбитый. Семеныч каждого встречал и втягивал в себя зоркими еще, хотя и снятомолочными глазами. И вдруг он замигал изумленно и руку поднял, а другою толкнул Стопневича:
   -- Смотри ты!.. Ведь Иван Петров!
   Он не то что вскрикнул это, но скорее выдохнул это вполголоса, но один из шагавших контрабандистов поглядел в его сторону и как-то шмыгнул носом: действительно, это был тот самый, назвавшийся Петровым.
   -- Вы одного знаете? -- живо схватил за плечо старика Стопневич, но Семеныч глянул на него как будто даже несколько испуганно и проговорил:
   -- И Нюрка здесь!
   Нюрка была теперь укутана теплой шалью, но все-таки лицо ее казалось очень худощавым рядом с лицом приземистой краснощекой женщины с воловьими карими глазами... Семеныч догадался, что эта вторая и была именно та самая, которую Нюрка называла жабой и ревновала к Ивану Петрову. Семеныч успел еще заметить, что назвавшийся Петровым теперь не хромал, а шел молодцевато, и, кивнув на него, забывчиво сказал Стопневичу:
   -- Должно, тогда ногу натер сапогом: как у нас ночевал, -- хромал.
   -- Вы и еще одну знаете? -- нагнулся к нему Стопневич, увидав, что женщина в теплом платке, поглядев на Семеныча, улыбнулась глазами.
   Но Семеныч спросил, не ответив:
   -- Откуда же у них теплая одежда взялась?.. Недавно не было...
   -- Воры, знаете, найдут, -- на то же они и воры! -- подмигнул Стопневич, уже не снимая своей руки с плеча Семеныча, и даже гладил это плечо, ускользающее книзу и внутрь.
   Кругом была суета толпы и стоял гул ее замечаний по поводу уводимых контрабандистов, но Стопневич, нагнув длинную шею к Семенычу, говорил ему вполголоса:
   -- Они -- люди богатые!.. Если их будут судить гласно, -- пусть они возьмут меня в защитники!.. Я надеюсь, -- говорю вам честно, -- на-деюсь, что от высшей меры я бы их спас!.. Может быть, я сведу даже только к восьми годам изоляции... Меньше будет нельзя, -- поймите!.. Контра-бандисты, -- уж одно это возьмем -- рраз!.. Вооруженное сопротивление -- два!.. Чего же вы еще хотите?.. Но раз они вверят мне-е защиту своих интересов, то будьте твердо уверены, что-о...
   Толпа шла следом за арестованными, и шли вместе с нею старик и Стопневич, и Семеныч едва улавливал ухом, что быстро и вполголоса, наклоняясь к нему, говорил Стопневич:
   -- Им дадут казенного защитника... может быть... Но что же такое казенный защитник? Он даже не ознакомится с их делом! На что ему?.. Зачем ему терять на это врем-мя?.. Между тем, как и вам известно, -- их, конечно, большая шайка... У них организация... и средства!.. Они могут хорошо заплатить, и зато они получат талантливого защитника, как я!.. Я вел большие дела!.. Я вел громкие дела в свое время!.. Я выступал в Пе-тер-бурге в таких процессах, что-о... речи мои печатались в газетах полностью!.. Это была сенсация, я вам говорю!..
   И он, возможно, говорил бы еще очень долго, если бы Семеныч не заметил прямо против себя только что открывшуюся дверь гизовского магазина. Как-то бездумно он вывернулся из-под руки больного бывшего адвоката и шмыгнул в эту дверь, а Стопневич остался на набережной, и толпа повлекла его к воротам казарм пограничников, куда уже вводили контрабандистов.
   Разглядывая тетради в зеленых и синих обложках, Семеныч был чрезвычайно оживлен. Если бы он умел говорить так красно и без передышки, как Стопневич, он и здесь рассказал бы подробно, как заходили к ним, трем старикам, на дачу, бывшую Алафузова, в одну ночь мужчина, в другую женщина и как на поверку оказались они кто же? Кон-тра-бан-дисты, которых вот теперь повели под конвоем.
   Но, платя деньги за выбранную тетрадь в зеленой обложке, он только подмигнул безгрудому и бесплечему продавцу, с могучим носом и маленькими черными глазками, и сказал, как о чем-то общеизвестном:
   -- Итак, значит, прищучили их, голубчиков!
   Продавец посмотрел на него удивленно и спросил строго:
   -- Что значит прищу-чили?
   -- Насчет этих пойманных я говорю, -- пояснил Семеныч.
   Продавец оглядел его молча и тут же отвернулся показывать ручки какой-то девочке-школьнице.
   А по набережной, уже пропустившей всю толпу любопытных, бодро топая, проходили, должно быть, к пристани, где остались пулемет и вся контрабанда, трое пограничников без ружей. Семеныч хотел было спросить их, -- для того поспешно вышел из магазина, -- здесь ли будут держать арестованных или отправят дальше, но счел неудобным задерживать их, исполнявших приказание по службе.
   Можно было бы еще дойти до пристани снова, до тех мостков, где пристали рыбачьи лодки, и попытаться достать камсы, но Семеныч выпустил это из виду, -- вернее, он совершенно забыл об этом.

IV

   Первое, что сделал Семеныч, когда, подымаясь домой в обед, он присел на горе на камне, был неспешащий, тщательный подсчет страниц в тетради. Оказалось сорок страниц. Сорок страниц чистой белой бумаги -- это привело его в восхищение. Так как здесь, на горе, он был один, никто не мог помешать ему планировать эти замечательные сорок страниц не про себя, а вслух:
   -- Первым долгом -- подытожить счета наши, какие были... это одна страница... от силы две... Остается тридцать восемь... Итого тридцать восемь... Об Иване Петрове и об Нюрке записать -- две страницы... Итого чистого места останется тридцать шесть страниц.
   Эти тридцать шесть страниц он перелистывал и думал над ними долго.
   Та тетрадь, которую бросила в огонь Нюрка, заполнялась им два с половиной года. Эта должна была, по его расчетам, хватить года на три: на каждый год по двенадцати страниц -- страница на месяц.
   Он подсчитал, что к тому времени, как он испишет эту тетрадку, ему будет идти уже восемьдесят второй год. Может быть, и очки пропишет ему тогда глазной доктор Бервольф. Если недорогие, придется все-таки купить, а то он и сам замечает, что все крупнее выходят у него буквы и цифры, особенно по вечерам, при лампе...
   Гаврилу и Нефеда, придя домой, он застал на винограднике. Он сказал им, подмигнув лукаво:
   -- Ежель с камсой меня ждете, то не надейтесь: не достукался я камсы... хлеба и то еле успел из-за народа... И откуда его к нам столько набирается, -- пришлые...
   Поговорили о камсе, много ли все-таки ее привезли рыбаки и почему нельзя было достать, -- потом спросил кротким голосом Нефед:
   -- А насчет стрельбы что тебе сказали?
   Тут Семеныч -- спина колесом, борода зеленая, глаза снятомолочные -- хитро выждал время и ответил таинственно:
   -- А стрельба эта оказалась в изустный счет.
   Усталый от подъема в гору, Семеныч хотя и чувствовал сильное желание прилечь на свой топчан, -- как он всегда делал с приходу, -- теперь стоял, скрестив руки на набалдашнике палки, им же самим вырезанной из крепкого корявого граба.
   -- Учебная, значит? -- захотел догадаться о стрельбе Гаврила.
   -- Вроде маневров? -- спросил Нефед.
   -- Одним словом, иностранного какого неприятеля не было, -- наслаждался их догадками и подмаргивал Семеныч, -- а был только называемый внутренний враг.
   Вечер этого дня был вечером большого совместного напряжения памяти трех стариков: нужно было восстановить все счеты, учеты и расчеты, которые были в сожженной тетради, знаменовали прошедшее и должны были послужить будущему.
   Семеныч помнил все-таки больше других, и он отбирал, он просеивал, он не хотел смешивать неважного с важным, главное, он всячески экономил место в новой тетради, страницы которой были так девственно чисты.
   Известно, что старики бывают болтливы, как дети, но они часто бывают и лукавы, как дети. Семеныч все-таки рассказал о том, что стреляли из орудия по моторной лодке контрабандистов, на которой исправно действовал пулемет, он описал подробно, как выгружались на пристани пограничники и семеро контрабандистов и как повели вторых "под свечами" (так в старину, когда служил он сам, назывались штыки конвойных), но он умолчал о том, что двое из захваченных были Нюрка и Иван Петров.
   Он почему-то решил поскупиться на новости, как расчетливая мать на конфеты для ребят: не все сразу. Он хотел рассказать им об этом последнем завтра, когда на две страницы тетради будет занесено им все, что он знал об этих двух людях, отмеченных синими знаками на коже.
   Смолоду с головой ушедший в казарменную дисциплину, исполнительный, старательный, отличенный начальством, он вышел в свою долгую жизнь для всякого места по мерке: начальство его часто менялось, исполнительность его оставалась неизменной. И в поздний десятый час (Нефед и Гаврила уже спали) Семеныч у лампочки, очень близко подсунув к ней чернильницу и тетрадь, как бы в пререкание вступил с этими двумя сторонниками устного счета, из которых один назвался Иваном Петровым, другая -- Нюркой. Он даже забывал временами, что они еще молоды, что каждый из них втрое моложе его. Он знал только, что жизнь их уже окончена, -- очень скоро придет к последнему концу. Он не думал даже, что будут их судить публично, что какой-нибудь Стопневич скажет речь в их защиту. Он решил, что оправдания для них нет и милосердия они не стоили, -- и то, что писал он теперь, стараясь писать как можно чище и красивее, было немногословно. Он записал, как пришел один ночью, другая пришла вечером; один ночевал и ушел утром, другая ночевать не осталась и ушла ночью; на теле у обоих знаки. О том, что первый ел у них хлеб, а вторая пила вино, и что оба сушили у плиты платье, он умолчал, как о не имеющем значения. Но, как одержавший над заблудившейся молодежью победу, он вступил в поучительный тон. Он начал торжественно, как будто оба они стояли теперь перед ним и слушали:
   "И вот ты, Иван, и ты, Нюрка, -- теперь вы узнали оба: человек должен иметь план своей жизни. Людей очень стало большое количество, размножились до чрезвычайности, и которые без плана своей жизни, те должны будут без всякого семени пропасть. Тетрадки делаются одна в одну, -- сожгла ты, Нюрка, мою тетрадку, -- вот я другую купил, а ты себе жизню другую не купишь, знай это теперь: жизня дается на один нам раз..."
   От волнения лицо Семеныча горело. Ему представлялось даже, что не заговаривающийся Стопневич, а он сам произносит речь на суде, и все семеро, не только Иван и Нюрка, и судьи за столом, и множество народа на скамейках -- все его слушают.
   И когда залаяла вдруг неожиданно Верка, -- сразу неистово почему-то, -- он вздрогнул, и сердце его как будто опустилось чуть ниже и забилось слышнее и чаще.
   Он подождал, не остановится ли Верка (могла набежать и убежать чья-нибудь шалая или чабанская собака), -- но нет, Верка рвалась на цепи и кидалась: было ясно, что подходил кто-то к домику не с доброй целью.
   Просушив поспешно свою тетрадь над лампой, сложив ее и аккуратно заткнув пузырек с чернилами, Семеныч послушал у дверей.
   Сквозь лай он услышал громкое: "Здесь ли?" -- и ответ знакомым голосом: "Да здесь же, -- это мне известно!.." Потом постучали чем-то твердым в окно.
   -- Прячь одеяла! -- прошипел Семеныч Гавриле и Нефеду, поднявшим ошалелые головы; в окно же он сказал как мог спокойно: "Сейчас!"
   Потом началось быстрое и привычное: одеяла комкались и засовывались под доски на потолке, а гвозди прибивались толчками снизу.
   -- Эй!.. Открывай! -- крикнули снаружи нетерпеливо.
   -- Сею минутой!..
   Когда Семеныч увидел, что спрятаны одеяла, он отодвинул дверной засов, и первым вошел приметившийся ему сегодня на пристани начальник погранпоста, молодой, сероглазый, с двумя квадратиками на зеленых петлицах шинели; за ним пограничник в буденовке, потом инспектор уголовного розыска, маленький казанский татарин, Шафигулин, и, наконец, высокий и, видимо, прозябший в своей зеленой кепке, -- из трех наиболее неожиданный и непонятный -- Стопневич.
   -- Этот самый? -- кивнул ему начальник погранпоста на Семеныча.
   -- Ну, разумеется... Ведь я же знаю... -- отвечал Стопневич, пожав плечами и кисло выпятив губы.
   Начальник погранпоста сморщил нос так, что стал он совсем узенький и снизу белый, и сказал Семенычу:
   -- Мы, гражданин, должны тут у вас произвести обыск... По полученным нами сведениям, у вас тут был притон контрабандистов... Надеюсь, вы ничего против обыска не имеете, а?
   И он закурил папиросу и опять зажал ноздри до белизны, а перепуганный насмерть Нефед исподлобья косился на потолок, откуда свисал кроличьим ушком уголок его одеяла.
   
   1931 г.

Комментарии

Устный счет

   Впервые напечатано в "Новом мире" No 3 за 1932 год. Вошло в сборник "Около моря" с подзаголовком "Из записных книжек 28-го года", в сборник "Маяк в тумане" (1935) и в Избранные произведения, том второй, 1937. В последних двух изданиях подзаголовок снят. Печатается по собранию сочинений изд. "Художественная литература" (1955--1956 гг.), том второй.
   
   А сказку такую знаешь: "Философ да огородник"?.. -- Имеется в виду басня И. А. Крылова (1769--1844) "Огородник и Философ".

H. M. Любимов

-------------------------------------------------------

   Источник текста: Сергеев-Ценский С. Н. Собрание сочинений в двенадцати томах. Том 3. Произведения 1927-1936. -- Москва: Правда, 1967.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru