Сергеев-Ценский Сергей Николаевич
Платаны

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Антология русского советского рассказа (30-е годы)

Сергей Сергеев-Ценский

Платаны

I

   "Строить планы на отдаленное будущее -- значит быть явным сумасшедшим" -- это изречение часто можно было услышать от Воробьева.
   И все, что он делал на земле за свою жизнь, сводилось только к тому, чтобы сделанное тут же вышутить, сказать с ядовитой улыбочкой: "Эхма-хма... Делаем, делаем что-то там такое, а зачем?" -- вздернуть плечами, махнуть правой рукой, а левой осторожно пригладить височки.
   Между тем это был плотный, вполне благополучный физически человек, с совершенно не дающим о себе знать каменно-здоровым сердцем, с большой угловатой головою. И нельзя сказать, чтобы взгляд его был недобрый, как бывают взгляды исподлобья, искоса и вскользь; нет, голову он держал прямо, смотрел на всех светло, любил каламбуры, что же касается анекдотов, то признавал их величайшими произведениями словесного творчества.
   В молодости он был врачом на золотых приисках в Сибири и там разбогател как-то, может быть и не слишком желая разбогатеть. Во всяком случае, он остановился в накоплении богатства, на крупных, правда, деньгах, но остановился, не пошел дальше, как сделал бы на его месте кто-либо другой. Он приехал в Харьков, где учился когда-то, здесь защитил магистерскую и докторскую диссертации -- работы по гистологии -- и в другом провинциальном университете получил кафедру.
   Однако уже через шесть-семь лет он решил, что не рожден профессором. Между тем он женился на одной из своих учениц, благоговевших перед гистологией и его в этой области работами. Она была скромная, трудолюбивая женщина, одна из первых женщин-врачей в России. Ей было около тридцати лет, ему было сорок в то время, когда он решил связать свою жизнь с ее жизнью; но он сделал и это без большого увлечения, как делал все вообще, за что ни брался.
   Без увлечения же, всегда спокойно и ровно читал он и свои лекции студентам. Он говорил им: "Помните, что когда бы вы ни взялись за микроскоп изучать строение ткани растительной или животной, вы будете иметь дело с мертвою тканью. И что бы ни сказала вам наука о процессе жизни вообще, самый акт зарождения жизни навсегда останется вне сферы ее компетентности..."
   В 1878 году, имея всего сорок пять лет от роду, Воробьев вышел в отставку, приехал с женою на Южный берег Крыма; у самого моря, в том месте, где речка, почти пересыхающая летом, впадала в море, купил он большой участок земли с садом и виноградником, прельстивший его больше всего тем, что росли на нем три мощных платана, по-местному -- чинары. Был очень жаркий день, когда гулял Воробьев по берегу моря, а под платанами лежала густая прохладная тень.
   Воробьев продекламировал (без увлечения) две строчки из Лермонтова:
   
   У берега моря чинара стоит молодая,
   С ней шепчется ветер, зеленые ветки качая... --
   
   оглядел сад, виноградник, а дня через два после того совершил купчую, не торгуясь.
   И в это же лето в саду своем поставил он домик для сторожа, а весь участок обнес прочной железной оградой на фундаменте из местного гранита двух цветов -- синего и красного -- вперемежку. Искусные каменщики -- греки терпеливо обтесывали каждый кусок и пригоняли камень к камню так, чтобы аккуратно скрепленные цементом куски дали бы самую красивую мозаику, какая только возможна в подобном деле.
   Те же каменщики-греки на следующий год из того же гранита сложили двухэтажный обширный дом около трех платанов. Отделкой же дома в мавританском стиле были заняты целое лето выписные мастера. Занимала ли вычурная резьба по дереву и гипсовая лепка самого Воробьева? Нет, он относился к этому без заметного пристрастия, но научный склад его ума требовал от мастеров выдержанности стиля, точности рисунка и чистоты отделки.
   Искренне любовались этим невиданным в их деревне чудом строительного искусства только местные жители. В своих круглых черных смушковых шапках они толпились около железной ограды и восхищенно щелкали языками: "Це-це".
   И, называвший явным сумасшествием всякие вообще планы на отдаленное будущее, еще сорок лет прожил в этом своем доме Воробьев Николай Ефимович. Будучи врачом, он ожидал страшных и непреодолимых медициной болезней, как рак внутренних органов, или злокачественная саркома, или прочее подобное, но ничего такого с ним не случилось. Он же, по создавшейся уже привычке, продолжал заниматься гистологией.
   Он прекрасно обставил свой рабочий кабинет приборами; он следил за всем, что появлялось в его науке на языках наиболее культурных народов; росла с каждым годом его библиотека. Но в то же время росло и его хозяйство.
   Так как виноград его оказался винных сортов, а не столовых, и такой же винный виноград был на трех других смежных виноградниках, прикупленных им впоследствии, то он завел виноделие, и портвейн Воробьева получил даже некоторую известность среди тонких знатоков и любителей.
   С годами установилось, что сад, виноградник, и винный подвал около дома, и рабочий кабинет в доме сосредоточили на себе все интересы жизни Воробьева. Тот строгий режим, который он завел, не то чтобы был им обдуман заранее и неукоснительно проводился в жизнь, нет, он просто вылился сам собою из той случайной обстановки, в какую пришлось попасть, и из тех случайных знаний, какими удалось запастись. Отнюдь не прибегая к злой над собой шутке, Воробьев любил говорить: "Когда нет ни к чему особенной склонности, отчего не заняться и гистологией? Чем не наука?.."
   И все-таки жена его Александра Павловна, у которой было кроткое круглое лицо с участливыми глазами, была убеждена в том, что он шутит, что он ценит свои научные труды, как ценила их выше всего она сама, заведя строжайший порядок в десятке строгих по виду высоких книжных шкафов из красного дерева, украшенных резьбою. Резные дубовые, в стиле немецкого ренессанса, были и сервант, и стенные часы, и дюжина стульев в столовой. На дверцах серванта были вырезаны две сцены из Библии: вран, приносящий кусок хлеба пророку Илии, и пророк Самуил, помазанием ставящий молодого Саула на царство.
   Так протекала под тремя платанами, распростершими толстые, как стволы вековых деревьев, свои сучья шатром над крышей дома Воробьева, размеренная и не допускающая никаких осложнений и потрясений бездетная воробьевская жизнь.
   Платаны стали уже в три обхвата, их даже и Воробьев ценил и уважал за безболезненность, могучий рост, непроглядное зеленое облако широких листьев, наконец, и за нежный телесный оттенок их гладкой желтой коры, кое-где тронутой, как веснушками, пятнами других, более густых тонов.
   Правда, около дома он насажал и других южных деревьев: магнолий, мимоз, лавров, тиссов, -- и весь дом обвила пышно цветущая лиловыми кистями пахучая глициния, но платаны все-таки оставались как бы хозяевами здесь, а остальные были как скромные гости. Кстати, редким, правда, гостям своим в первую голову показывал со всех сторон Воробьев именно эти платаны, под которыми стояли широкие зеленые скамейки.
   Размеренно живущие супруги Воробьевы звали друг друга на "вы" и по имени-отчеству. Однако и всю многочисленную прислугу свою называли они тоже по имени-отчеству и на "вы", и даже тринадцатилетняя девочка Даша, дочь ночного сторожа, была у них Дарья Степановна.
   Впрочем, в глубокой старости, до которой дожили они оба, в них пробудилась нежность друг к другу, и она называла его "Милочкой", он ее "Дитечкой".
   На семьдесят восьмом году жизни Воробьев заметил, что ему изменяет правый глаз, тот самый, которым он наблюдал в микроскоп строение тканей. Он сказал об этом жене:
   -- Дитечка, плохо дело! Подает в отставку глаз.
   -- Как же так? Как же так? -- встревожилась Дитечка. -- Вы бы полечились, Милочка.
   -- Бесполезно, Дитечка... В моем возрасте это законно... и неизлечимо. Нет, абшид, абшид правому глазу... Потом, по симпатии, и левому, конечно, будет отставка, но я все-таки напишу о зарождении жизни. Я уже близок к решению этого вопроса, и я успею.
   Это случилось в 1911 году летом, когда особенно мила была густая над домом тень платанов. И всплеснувшая руками от ужаса седенькая Дитечка увидела, что она все-таки была права, что у Милочки была затаенная, глубоко запрятанная цель жизни: постигнуть эти таинственные законы зарождения живой жизни в самой глубине их, в первооснове.
   Потеряв способность видеть что-нибудь правым глазом, Воробьев тем усерднее налег на левый. Он стал гораздо больше писать теперь, он сделался оживленнее, он сделался суетливей.
   А в доме по-прежнему поддерживался порядок, заведенный давно-давно Александрой Павловной, и скатерти и салфетки были белоснежны, и если редкий гость неосторожно делал чем-нибудь пятнышко на скатерти, это вызывало смятение на добром личике Дитечки, она хваталась за сердце сухонькой ручкой и хотя лепетала привычно: "Ничего, ничего, не беспокойтесь, пожалуйста!" -- но гость видел, что его неловкость поражала ее, как внезапный громовый удар над самым домом.
   И однажды -- это было вскоре после начала мировой войны -- один старый уже тоже бывший ученик профессора Воробьева, а ныне сам известный профессор, случайно заехавший в эти места, горячась по поводу подлости и зверства немцев в Калище, нечаянно задел обшлагом и разлил по белоснежной скатерти стаканчик бордо.
   Оказалось, что не зверства немцев в Калище, не мировая война вообще, а вот это, что сделал со скатертью неосторожный гость, и было то самое ужасное, чего не могла перенести Дитечка, которой шел уже восьмой десяток. Она ахнула подстреленно и вдруг поникла на стол седенькой головкой. Она умерла от разрыва сердца. Сам же Воробьев умер лет шесть спустя совершенно ослепший. Родных у него не оказалось. Ухаживала за ним Дарья Степановна. Только в предсмертные годы выявилось в полной мере, что он всю свою зрелую жизнь был одержим манией отгадки тайны зарождения жизни. Даже и плохо грамотной Дарье Степановне надоедал он, слепой, требованиями записывать его мысли и выводы по этому вопросу.
   Библиотеку и микроскопы его передали после его смерти в один из вузов; рассмотренные биологами труды его последних лет были найдены или отсталыми, или отнюдь необоснованными, или полными мистики, вообще не имеющими научной ценности; а дом его, осененный тремя огромными платанами, перешел в ведение Курупра и через несколько лет стал домом отдыха инженерно-технических работников Союза.
   

II

   Черт знает, в какую дальнюю даль ушел горизонт моря!
   Там где-то, очень высоко, мреет какое-то лиловое, но горизонт, должно быть, еще выше, вообще -- спрятался, не найдешь... И молодому инженеру Фокину отсюда, с пляжа, не хочется его разыскивать. Во всем голом теле его колючее тридцатиградусное, однако ласковое, солнце; пятки его -- в теплой щекочущей кромке чуть-чутошного прибоя; недалеко от берега колышется ленивое стадо медуз; сзади, прямо, на голубом гравии, разостлал и чинит красную сеть загоревший до черноты папуаса рыбак из местной артели Абла Тахтаров, а со стороны женского пляжа, как ни старается туда совсем не смотреть Фокин, назойливо лезет в глаза полосатый купальный костюм лаборантки металлургического завода Шемаевой, о которой известно, что ей удалось получить непосредственно из руды губчатое железо, и именно за это премирована она путевкой сюда в дом отдыха на месяц.
   Этот полосатый купальный костюм вот уже почти две недели беспокоит Фокина; он тоже кажется ему вызывающе задорным, как вся Шемаева вообще с ее мальчишескими ухватками. За столом в столовой они сидели друг против друга, и не проходило дня, чтобы не начинали жестоко спорить. Между тем работали они на одном и том же заводе, но там он как-то не замечал ее, не присмотрелся к ней.
   Фокин всегда считал себя удачно сработанным, хвастал своим действительно крепким телом и теперь на море перед собою глядел, как глядят на него хорошие пловцы. Но он видел, что Шемаева на свои густые рыжеватые волосы -- за что он прозвал Лисичкой -- надела ею же самой сшитый чепчик из белой клеенки и завязала этот чепчик под круглым подбородком. Это значило, что она собралась далеко плыть.
   Фокин подобрал под себя ноги и в два прыжка был снова в воде, из которой недавно только вышел посушиться. А когда Шемаева действительно поплыла, то поплыл шагах в двадцати от нее и Фокин, туда, где мрело лиловое и совсем не было горизонта.
   И первые двести -- триста метров Фокин только взглядывал на Шемаеву, насмешливо следя за тем, как по-мальчишечьи выбрасывает она свои красные от загара руки. Он видел, что несколько человек еще сорвались с пляжа и желтыми пятнами замелькали сзади в голубой воде за ними вслед, но скоро боязливо вернулись к берегу. Остались далеко в море только они двое, и Фокин пустил в ее сторону густой шаловливый окрик:
   -- Ли-сич-ка, на-зад!.. Утопнешь!
   -- Ду-ра-ак! -- отозвалась Лисичка.
   Он обогнал было ее сначала, но задержался и заботился только о том, чтобы она не выдвигалась вперед. Теперь они были уж гораздо ближе друг к другу, чем вначале, и когда она поворачивалась лицом к солнцу, совершенно незаметно для себя ловил он в искристых брызгах участливыми глазами бойкую линию ее задорно вздернутого носа и твердый рисунок губ.
   Метров полтораста проплыли они еще, и Фокин беспокойно уже крикнул снова:
   -- Сонька, смотри! Утонешь ведь, -- куда ты?
   -- Сам скорее утонешь! -- отозвалась Сонька.
   И когда плыли они уже рядом дальше, Фокин все с нарастающим волнением представлял очень живо, что вот выбьется из сил эта упорная Шемаева (благодаря упорству, конечно, добывшая каким-то там способом непосредственно из руды губчатое железо и упорно мечтающая упразднить домны), вот-вот судорога схватит ее руки и ноги, и вот она тонет на его глазах, тонет рядом с ним, и что может он сделать, чтобы спасти эту упорную?.. Схватить ее за рыжие волосы и тащить на берег? А если не дотащит?.. И лодки на берегу нет!
   И, испугавшись этой возможности, Фокин сказал ей прямо в нахмуренные забрызганные карие глаза:
   -- Соня, милая! Давай-ка назад, а?
   -- Ты -- первый! -- отозвалась Соня и хотя бы улыбнулась, -- нет... А может быть, устала до такой степени, что даже и улыбнуться не в состоянии?
   И Фокин круто повернул к берегу.
   Когда доплыли они каждый к своему пляжу, им кое-кто из лежавших на песке похлопал, а когда спросили Фокина:
   -- Кто же из вас победил все-таки?
   Он ответил небрежно:
   -- Разве мы состязались? Это простая физкультурная зарядка.
   За обедом в этот день, глядя на Шемаеву, сидевшую напротив, говорил Фокин:
   -- У кого-то из наших классиков я читал и запомнил: "Все хорошо в природе, но вода -- красота всей природы, потому что вода жива..." Что правда, то правда: вода жива!.. Это я потому говорю, что вспоминаю море... Вода жива, потому что она движется, а вот о камне никак не скажешь, что он жив.
   -- Ну, набуровил! -- презрительно сказала Соня, принимаясь за уху из морских петухов, которая была на первое, и глядя на него исподлобья карими с искорками глазами, от которых иногда он не мог оторваться.
   -- Почему же это так вдруг "набуровил"? -- скорее удивился, чем обиделся Фокин. -- Вода плещется, вода льется, вода бежит -- вообще способна менять место и всем помогать жить на свете, например, вот этим самым морским петухам, каких мы с тобой сейчас станем кушать.
   -- И зачем ты только приставлен к домне, -- не понимаю! Чтобы беллетристику тут какую-то разводить? -- возразила Соня.
   -- Лисичка, разве тебе не известно, что я шестнадцать рационализаторских предложений внес на завод, и все они признаны очень ценными, и я за них получил премии? -- серьезным уже тоном отозвался Фокин.
   -- А что же ты явную чепуху мелешь о камне? -- так и вскинулась Лисичка. -- Не плавишь ты разве руду, то есть тот же камень, и у тебя не льется, не бежит -- и как там еще -- чугун по изложницам?.. Да и камень базальт тоже можно расплавить и делать из него что тебе угодно, а ты говоришь так, как будто ты и не инженер, а какой-то словесник!
   Соседи их по столу с любопытством ожидали, как вывернется из-под такого наскока Фокин, -- он был весьма ловкий спорщик; но Фокин сказал вдруг примирительно:
   -- Так что, по-твоему, выходит, что вода только слабое сцепление частиц, а камень более плотное, а все прочее -- только голая беллетристика? Ну что же -- пусть беллетристика, против этого не возражаю.
   Составлялся волейбол вечером, после ужина, когда заходило солнце там, за верхушками гор, а здесь была уже зеленая прохлада и море сплошь стало оранжевым.
   Фокин приоделся, пригладил свои короткие темные волосы, аккуратно завязал шнурки на туфлях -- хотел пойти на почту сдать заказное, так как почта уходила отсюда рано утром, но его остановила Шемаева с черным мячом в руках и сказала значительно:
   -- Куда это?.. У нас не хватает одного, и как раз тебя.
   -- Мне некогда, нет! Письмо сдавать!
   -- Завтра сдашь!.. Подумаешь, дело какое: письмо... Становись!
   И она взяла его за руку.
   Он искоса глянул на ее слегка вздернутый нос и твердые губы, пожал левым плечом и стал играть в волейбол. И никогда раньше не играл он настолько удачно, как в этот вечер.
   А когда совсем стемнело и пришлось бросить игру, Фокин тихо сказал Шемаевой:
   -- Соня! Третий раз я тебе уступаю сегодня... Когда это было раньше?
   -- Что из того, что никогда не было? -- спросила Соня так же тихо.
   -- А почему это? Объясни, потому что я, признаться...
   -- Ты сам должен знать почему, -- перебила его Соня и пошла от него, и у него сладко заныло сразу все тело от ее легкой походки, и белевшего в темноте ее платья, и шуршащих по гравию дорожки ее сандалий.
   К ночи пошел дождь. В парке было совсем темно. В доме отдыха укладывались спать.
   Фокин и Соня Шемаева, крепко прижавшись друг к другу, сидели на одной из широких скамеек под платанами.
   Они не спорили теперь ни о чем, они даже и шепотом не говорили ни о чем друг с другом.
   Под облаком плотных, как из кожи вырезанных, платановых листьев было сухо, но дождь шумно пробивался сквозь листья к земле, упорно не желая оставить сухим ни одного на ней листа, и они обоими своими телами, как одним, понимали теперь, что вода действительно жива и подлинный смысл ее в том, чтобы оживлять землю.
   И в эти долгие-долгие и значительные по содержанию, при всей своей немоте, минуты под платанами, видевшими бесплодную сорокалетнюю жизнь двух других людей, бесполезно думавших над сутью вопроса о зарождении жизни, совершилось такое естественное и простое безмолвное зарождение новой жизни.
   
   1934
   

Примечания

   Сергеев-Ценский (настоящая фамилия -- Сергеев) Сергей Николаевич (1875--1958) родился в Тамбовской губернии в семье учителя. Окончил учительский институт, служил в армии, учительствовал. Участник русско-японской войны. С 1906 г. и до конца жизни в основном жил в Крыму. Академик АН СССР (1943).
   Печататься С. Н. Сергеев-Ценский начал в 1898 г. Автор повестей "Печаль полей" (1909), "Пристав Дерябин" (1911) и многих других.
   За роман о Крымской войне "Севастопольская страда" (1937--1939) писателю была присуждена Государственная премия СССР (1941). Наиболее известное произведение С. Н. Сергеева-Ценского, над которым он работал почти всю жизнь, -- эпопея "Преображение России", в которую были включены и некоторые из ранее написанных произведений (всего в эпопее 12 романов и 3 повести).
   Рассказ "Платаны" впервые опубликован в газете "Известия", 1934, No 182, 6 августа. Печатается по изданию: Сергеев-Ценский С. И. Собр. соч.: В 10-ти т. М.: ГИХЛ, 1955. Т. 3.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru