Серизи Робер
Письмо из Парижа

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод с рукописи Д. Л. Михаловского.
    Последние дни Ренана.- Смерть Ксавье Мармье и Гектора Кремье.- Полемика по поводу статуи Бодлера.

   

ПИСЬМА ИЗЪ ПАРИЖА.

(Переводъ съ рукописи Д. Михаловскаго).

Послѣдніе дни Ренана.-- Смерть Ксавье Мармье и Гектора Кремье.-- Полемика по поводу статуи Бодлера.

Парижъ, 15 октября 1892.

   Въ теченіе двухъ недѣль, протекшихъ со дня смерти Ренана, повидимому написано объ этомъ событіи все, даже и то, чего не слѣдовало-бы писать; и отголоски этой прозы, конечно, дошли до васъ. Тѣмъ не менѣе, я не могу начать настоящаго моего письма не поговоривъ съ вами объ этой великой личности, которая только-что сошла въ могилу. Идеи, философія Ренана -- я не говорю о немъ какъ объ ученомъ съ огромною эрудиціею и какъ о несравненномъ писателѣ -- идеи Ренана затрогивали въ насъ слишкомъ много вещей въ тѣ времена, когда оба мы были молоды и жили въ своей мансардѣ, въ Латинскомъ кварталѣ, такъ что мы не можемъ остаться равнодушными къ его смерти.
   Помните-ли вы тотъ энтузіазмъ, тотъ пылъ, ту страстность, съ какими вы старались внушить мнѣ доктрины, которыя тотчасъ-же соблазнили вашъ умъ, болѣе смѣлый, болѣе независимый.
   Я помню, какъ будто все это происходило вчера, наши продолжительныя бесѣды, наши горячіе споры и ту тревогу, которую они оставляли въ моей душѣ. Часто, соблазненный и поколебленный въ своихъ убѣжденіяхъ, болѣе чѣмъ я могъ признаться въ томъ себѣ самому, встревоженный, несчастный, я убѣгалъ отъ этихъ споровъ; я иногда по цѣлымъ часамъ бродилъ вдоль набережныхъ. Вы знаете -- вслѣдствіе какого жестокаго кризиса моей жизни и при какихъ обстоятельствахъ ко мнѣ, наконецъ, возвратилось душевное равновѣсіе и окончательно установились мои идеи относительно нравственности. Но отъ этого періода моей жизни во мнѣ остались страданія, и къ человѣку, который былъ причиною ихъ, я питаю какое-то странное смѣшанное чувство злопамятства и удивленія. Я сержусь на него и въ то же время не могу не восторгаться имъ; восторгаться въ его твореніяхъ, обладающихъ всѣми очарованіями граціи и совершенства формы, восторгаться его жизнью, посвященною исключительно труду и культу того, что онъ считалъ истиною,-- жизнью такою строгой, прекрасной и безкорыстной.
   Когда я читаю его сочиненія, я покоряюсь ихъ очарованію, не желая имъ покориться. Какъ удивительный художникъ, онъ ослѣпляетъ меня, какъ искренній мыслитель, онъ меня трогаетъ и я чувствую себя не въ состояніи придираться къ нѣкоторымъ слабостямъ этого великаго ума. Я почти готовъ оплакивать ихъ, онѣ даже заставляютъ меня испытывать какое-то страданіе, подобное тому, которое мы чувствуемъ, открывая ошибку въ пропорціи на какомъ-нибудь прекрасномъ рисункѣ, или услыхавъ фальшивую ноту въ прекрасной музыкальной фразѣ,-- что-то такое, что дѣйствуетъ непріятно. И будучи далекъ отъ того, чтобы воспользоваться этимъ, я скорѣе готовъ набросить покровъ на этотъ недостатокъ и отвернуть глаза. Многозначительная улыбка и скандализированная сдержанность значительнаго числа людей, которые не отличаются такою щепетильностью, когда при нихъ говорятъ, напримѣръ, о водѣ, возрождающей юность, раздражаетъ меня и побуждаетъ противорѣчить имъ, хотя, въ сущности, я одного съ ними мнѣнія. Я нахожу низостью эту поспѣшность -- пользоваться минутнымъ расположеніемъ ума, очевидно чуждымъ его характеру, тѣмъ болѣе чуждымъ, что строгость жизни этого философа не приготовила насъ къ этимъ уклоненіямъ его воображенія.
   Я желалъ-бы, чтобы вы прочли статью, которую Жюль Лемэтръ посвятилъ на этой недѣлѣ тому, кого онъ называетъ своимъ уважаемымъ учителемъ: это -- шедевръ. Дѣйствительно, никто не былъ болѣе Лемэтра, съ его гибкимъ умомъ, способенъ понять и объяснить всѣ оттѣнки и переливы этой души и этого ума. Я не знаю ничего трогательнѣе тѣхъ страницъ, гдѣ Ренанъ говоритъ о своемъ отчаяніи въ то время, когда онъ остался одинъ въ Парижѣ, въ семинаріи архіепископа Дюпанлу, вдали отъ своей милой Бретани, а главное, вдали отъ своей матери, которой онъ никогда не оставлялъ до тѣхъ поръ и которую онъ обожалъ. Одно изъ писемъ бѣднаго мальчика къ ней было замѣчено класснымъ надзирателемъ и сообщено монсеньёру Дюпанлу. "Мое письмо, говоритъ Ренанъ, было вручено ему въ пятницу. Это былъ торжественный день. Вечеромъ въ его присутствіи читались отмѣтки за недѣлю. Въ этотъ разъ мнѣ не удалось мое сочиненіе: я оказался пятымъ. А! сказалъ Дюпанлу, если бы предметомъ сочиненія была тема письма, которое я читалъ сегодня утромъ, то Эрнестъ Ренанъ былъ-бы первымъ. Съ этихъ поръ онъ замѣтилъ меня. Я существовалъ для него и онъ сдѣлался для меня тѣмъ, чѣмъ былъ для всѣхъ,-- принципомъ жизни, какимъ-то божествомъ".
   Во всю послѣднюю зиму Ренанъ страдалъ очень сильными междуреберными болями, которыя онъ приписывалъ невралгіи и которыя, безъ сомнѣнія, были началомъ болѣзни сердца. Но его страданія, часто невыносимыя, не мѣшали ему читать свой "курсъ. Онъ съ трудомъ добирался до своей аудиторіи и повидимому чувствовалъ нѣкоторое возстановленіе своихъ силъ и бодрости только въ этой маленькой залѣ, гдѣ его ученики слушали внимательнѣе, чѣмъ когда-нибудь, слова учителя, которому было суждено скоро оставить ихъ. При всегдашней добросовѣстности Ренана, его великою заботою было -- не смотря на болѣзнь, прочесть положенное число лекцій. Въ іюлѣ, когда болѣзнь его въ особенности усилилась, имъ овладѣла тоска по своей Бретани. Можетъ быть онъ надѣялся, что родной воздухъ возстановитъ нѣсколько его силы; и, желая вновь увидѣть туманный океанъ, лелѣявшій его первыя грезы, онъ велѣлъ перевезти себя въ Росмапаммонъ, близъ Перросъ-Гирека, гдѣ нѣсколько лѣтъ сряду проводилъ съ семействомъ лѣтнее время. Но вѣяніе вѣтровъ океана не могло ничего сдѣлать противъ болѣзни, которая усиливалась съ каждымъ днемъ. Скоро онъ сталъ думать только о томъ, чтобы вернуться въ Парижъ и умереть въ этомъ collège de France, который онъ такъ любилъ и котораго вѣковая слава, по прекрасному выраженію Гастона Пари, будетъ обязана ему однимъ изъ самыхъ яркихъ лучей.
   Ренанъ умеръ въ воскресенье, 2 октября, въ шесть часовъ утра. Его смерть была тихая. Онъ угасъ безъ страданія, безъ агоніи, сохранивъ до послѣдней минуты полное сознаніе, всю ясность ума. Около трехъ часовъ послѣ жестокаго кризиса больной казался заснувшимъ.
   Въ пять часовъ онъ проснулся, сказалъ нѣсколько словъ окружавшимъ его,-- своей женѣ, этой превосходной подругѣ всей его жизни, дочери -- г-жѣ Псишари, и своему сыну.
   Въ половинѣ седьмого онъ открылъ глаза и испустилъ послѣдній вздохъ безъ агоніи и видимыхъ страданій. Много было споровъ относительно послѣднихъ словъ Ренана; вотъ они въ томъ видѣ, какъ мнѣ они были переданы изъ самаго достовѣрнаго источника: "Courage! Нужно подчиниться законамъ существа, однимъ изъ проявленій котораго мы служимъ". Но чаще всего его слова относились къ воспоминаніямъ о гимнѣ Моисея или къ его собственнымъ сочиненіямъ о Греціи, Римѣ и древнихъ. За нѣсколько мгновеній передъ смертью, обращаясь къ своему сыну, которому онъ хотѣлъ продиктовать одну статью, онъ вскричалъ, прерывая свою диктовку: "Я вижу ясно". Затѣмъ, точно его мысль сосредоточилась вдругъ на какой-то новой задачѣ, онъ прибавилъ: "Наведите солнце на акрополь". Это были его послѣднія слова.
   Останки Ренана, какъ вамъ извѣстно изъ газетныхъ описаній, были похоронены со всею пышностью, какой можно было желать и со всѣмъ церемоніальнымъ холодомъ оффиціальнаго и гражданскаго торжества. Великій художникъ, у могилы котораго говорились такія великолѣпныя рѣчи, безъ сомнѣнія одобрилъ-бы,-- какъ весьма справедливо сказалъ Жюль Лемэтръ,-- эту помпу и нашелъ-бы, что въ его лицѣ отдаютъ должныя почести наукѣ и литературѣ, но онъ не отнесся-бы къ этой помпѣ съ любовью. Я сильно сомнѣваюсь въ томъ, что ему понравились-бы нѣсколько утрированная реторика министерской рѣчи и блескъ и сухость рѣчи г-на Буасье; только Гастонъ Пари, говоря о великомъ и выдающемся профессорѣ, съумѣлъ найти слова, которыя тронули-бы сердце друга. Я думаю, что прекрасная фраза, которою Гастонъ Пари началъ свою рѣчь, ея взволнованное заключеніе подкрѣпили великую душу у порога безсмертія, посылая ему дыханіе человѣческой симпатіи.
   Черезъ нѣсколько дней послѣ Ренана скончался академикъ, котораго имя вамъ, безъ сомнѣнія, извѣстно, и который пользовался заграницей болѣе громкою репутаціей, чѣмъ во Франціи: Ксавье Мармье. Ему было восемьдесятъ четыре года отъ роду и уже съ давняго времени публика почти не знала его. А между тѣмъ онъ игралъ хотя скромную, но полезную роль въ литературномъ движеніи, связанномъ съ романтизмомъ. Вмѣсто того, чтобъ создавать чужія страны не выходя изъ комнаты, подобно живописателямъ Италіи, Испаніи и Востока, которые никогда не переходили границы и почерпали въ своемъ воображеніи яркія краски и арабески, которыми они пестрили свои описанія, Мармье въ 1830 г. возымѣлъ мысль, оригинальную для французовъ -- повидать страны, которыя онъ желалъ описать, и изучить языки народовъ, съ которыми онъ желалъ познакомить читателей. Онъ первый открылъ поэзію странъ и племенъ сѣвера не только Франціи, и всему обширному латинскому міру Европы и Америки, для котораго французскій языкъ остался единственнымъ посредникомъ для ознакомленія его съ міромъ германскимъ и славянскимъ. Для этюдовъ о Германіи, о Россіи и въ особенности о скандинавскихъ странахъ было свое время славы и они заслужили ее. Онъ вложилъ въ эти этюды ясный умъ и большую симпатію къ предмету. Въ настоящее время эти Цвѣты сѣвера, которые онъ собралъ въ Финляндіи и Норвегіи, и даже въ Шпицбергенѣ и въ Исландіи, кажутся намъ нѣсколько блѣдными, но они не должны быть забыты въ исторіи интеллектуальныхъ сношеній европейскихъ народовъ. Они еще очень нравятся заграницей; и читая какую-нибудь итальянскую, испанскую или португальскую книгу, мы удивляемся, видя, что живущіе за Альпами и Пиренеями обязаны именно Мармье наилучшими свѣдѣніями объ этихъ гиперборейскихъ странахъ, столь отдаленныхъ и фантастичныхъ для націй, озаренныхъ яркимъ солнцемъ. Онъ прекрасно понялъ смутное и проникающее въ душу очарованіе этихъ странъ; изъ чудесныхъ легендъ, народныхъ сказаній, романтическихъ поэмъ онъ сдѣлалъ очень хорошій выборъ того, что могло понравиться воображенію и возбудить мечтательную задумчивость. Сѣверныя страны сохранили благодарность къ нему и доказали ее: между вѣнками, украшавшими его катафалкъ въ день его погребенія, я замѣтилъ великолѣпный вѣнокъ, пожертвованный "французскимъ союзомъ" отъ имени своего комитета въ Стокгольмѣ и "страны, которую онъ такъ любилъ".
   Это былъ человѣкъ тихій и скромный, говорятъ очень привлекательный въ молодости, сердце котораго во время его путешествія, подобно его глазамъ и его уму, не оставалось празднымъ. Датчане не простили ему его приключенія съ дочерью ихъ знаменитаго поэта Эйленшлегера. Увѣряютъ, что она была очарована свободною, остроумною граціей разговора и манеръ молодого француза, что и онъ съ своей стороны живо чувствовалъ прелесть поэтичной красоты и возвышенной души дѣвушки; что они были помолвлены и что путешественникъ, вернувшись во Францію, позволилъ изгладиться въ своей душѣ впечатлѣнію, полученному въ Копенгагенѣ, и даже воспоминанію о своемъ обязательствѣ и никогда уже не возвращался въ Данію. Говорятъ, будто бы своимъ избраніемъ въ академики онъ былъ обязанъ своей привлекательности въ качествѣ собесѣдника. Другимъ удалось попасть въ академію посредствомъ обѣдовъ, которые они давали безсмертнымъ; его очень ограниченное состояніе не давало ему этого средства для успѣха, но онъ былъ очаровательный "dîneur", и знаменитые амфитріоны пожелали его, застольнаго товарища, сдѣлать своимъ собратомъ.
   Сдѣлавшись старымъ и болѣзненнымъ, онъ жилъ въ совершенномъ уединеніи, но сохранилъ любовь къ бесѣдамъ во время своихъ трапезъ; и говорятъ, что въ послѣдніе мѣсяцы своей жизни онъ каждый день приглашалъ къ своему столу знаменитаго Лэнгара, секретаря института, нѣчто въ родѣ "брата-мірянина" великаго литературнаго монастыря. Пэнгаръ развлекалъ его, разсказывая ему маленькіе анекдоты этого братства и театральные слухи, въ которыхъ никто не былъ свѣдущъ болѣе его. Другою страстью Мармье, не оставлявшею его до послѣдняго дня, была страсть "букинировать", т. е. покупать старыя книги на набережныхъ. Въ каждый сколько-нибудь солнечный день этотъ старикъ, едва волочившій ноги, доѣзжалъ въ экипажѣ до угла Королевскаго моста, до того мѣста, откуда на парапетѣ набережныхъ вплоть до Новаго моста тянется, по вѣковой традиціи, длинная вереница старыхъ и новыхъ книгъ, часто разрозненныхъ, въ стоящихъ одинъ возлѣ другого открытыхъ ящикахъ. Онъ съ трудомъ выходилъ изъ экипажа и, опираясь руками о края этихъ ящиковъ, въ теченіе двухъ часовъ съ трудомъ производилъ осмотръ всей набережной, открывая книги, которыхъ онъ еще не видалъ, перелистывая ихъ съ наслажденіемъ и покупая ихъ, когда ему удавалось сдѣлать хорошую находку. Всѣ букинисты знали его и любили; онъ говорилъ съ ними объ ихъ дѣлахъ, и они сохраняли для него тѣ старыя книги, которыя, по ихъ мнѣнію, должны были его интересовать. Этимъ способомъ онъ, мало-по-малу, собралъ прекрасную и любопытную библіотеку. Онъ питалъ истинно дружеское расположеніе къ букинистамъ и, составляя свое завѣщаніе, въ день, когда ему исполнилось 80 лѣтъ, онъ включилъ въ него слѣдующую статью:
   "Въ воспоминаніе о счастливыхъ минутахъ, которыя я провелъ среди букинистовъ на набережныхъ лѣваго берега, минутахъ, которыя я считаю наиболѣе пріятно оживленными минутами моего существованія, я завѣщаю этимъ достойнымъ продавцамъ сумму въ тысячу франковъ. Я желаю, чтобы эта сумма была употреблена этими славными и честными торговцами, въ числѣ около пятидесяти человѣкъ, на то, чтобы заплатить за веселый обѣдъ и провести полный оживленія часъ, вспоминая обо мнѣ. Это будетъ моею благодарностью за многочисленные часы, которые пережилъ я умомъ во время моихъ почти ежедневныхъ прогулокъ по набережнымъ, проходя отъ Pont Royale къ Pont S. Michel". Не правда ли, что это мило и трогательно и не напоминаетъ ли это страницы изъ завѣщанія Сильвестра Бонара, этого кроткаго и очаровательнаго маньяка, котораго Анатоль Франсъ сдѣлалъ героемъ своего лучшаго романа? Какая красивая заключительная нота для жизни этого скромнаго писателя! Это была птичка съ нѣсколько тусклыми перьями и слабоватымъ голосомъ, но она, однакоже, имѣла мужество совершить длинныя путешествія для открытій и за нею остается та заслуга, что она принесла въ свое гнѣздо нѣсколько стебельковъ влажнаго и свѣжаго мха, нѣсколько яркихъ цвѣтковъ, нѣсколько найденныхъ въ снѣгу красныхъ ягодъ, которыя составятъ маленькое пріятное "пятно" въ многоцвѣтномъ букетѣ французской литературы XIX вѣка.
   Еще одна кончина, менѣе поэтичная, чѣмъ кончина бѣднаго Мармье: это -- смерть Гектора Кремье, автора "Прекрасной Елены" и "Орфея въ аду",-- этихъ оперетокъ, которымъ Оффенбахъ сообщилъ прелесть своей живой и остроумной музыки, этихъ непочтительныхъ, но забавныхъ пародій, которыя въ концѣ второй имперіи возбуждали веселый смѣхъ и съ тѣхъ поръ питали маленькіе театры бульвара. Что касается меня, то это можетъ быть слабость, но я никогда не могъ находить ни малѣйшаго удовольствія въ подобныхъ шутовствахъ. Я не выношу зрѣлищъ этого рода и смѣяться надъ прекрасными вещами, парадированными и вышученными, никогда не казалось мнѣ забавнымъ. Будьте увѣрены, что эта манія "бляги" не безопасна, что она портитъ молодежь, обезцвѣчиваетъ и омрачаетъ все, чего она касается. Отъ нея всегда остается что-нибудь и я готовъ побиться объ закладъ, что изъ нашихъ молодыхъ людей мало такихъ, въ памяти которыхъ образы героевъ Гомера, умилявшіе насъ своею красотою въ то время, когда мы были наивны, не проходятъ безъ тихаго аккомпанимента какой-нибудь аріи Оффенбаха или какой-нибудь шутки Кремье.
   По ироніи судьбы, этотъ человѣкъ съ умомъ, столь полнымъ энергіи, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ сдѣлался добычею ипохондріи. Повидимому онъ не могъ примириться ни со старостью, ни съ одиночествомъ. Бракъ его единственной дочери, разлучивъ ее съ нимъ, ввергнулъ его въ отчаяніе; жизнь сдѣлалась для него ненавистною и онъ застрѣлился...
   Перечитывая ваше письмо, дорогой другъ, я вижу, что вы удивляетесь нападенію прессы, направленному съ такою яростью противъ Брюнетьера, выдающагося критика журнала "Revue des Deux Mondes". Вы спрашиваете, изъ-за чего этотъ походъ противъ него, чѣмъ провинился несчастный. Единственная его вина состояла въ томъ, что онъ откровенно заявилъ свое мнѣніе, храбро защищалъ свои доктрины и громко высказалъ то, что многіе думаютъ про-себя. Вина его въ томъ, что, не ограничиваясь прославленіемъ добродѣтели вообще, онъ возсталъ противъ зла въ особенномъ и опредѣленномъ случаѣ и показалъ въ Бодлерѣ глубину и пространство той литературной болѣзни, отъ которой мы еще не вылечились. Онъ сдѣлалъ свое нападеніе въ одной статьѣ "Revue des Deux Mondes" и затѣмъ въ послѣднее время въ "Figaro", въ статьѣ подъ названіемъ -- "Статуя Бодлера". Въ этой статьѣ Брюнетьеръ объявилъ, что онъ не считаетъ умѣстнымъ ставить монументъ общественной признательности человѣку, жизнь и произведенія котораго рѣшительно отзываются низкою безнравственностью. Онъ сказалъ,-- и я совершенно раздѣляю его мнѣніе,-- что подобныя почести должны быть сохранены для тѣхъ, которые своими сочиненіями или своими дѣяніями дали намъ благородное и новое представленіе о могуществѣ человѣчества. Тѣ, которые служили, тѣ, жизнь которыхъ была посвящена какому-нибудь великому усилію, тѣ, которые жили самоотверженно для какой-нибудь трудной работы,-- они одни заслуживаютъ статуй, хотя бы ихъ сочиненія не были совершенны.
   Брюнетьеръ не счелъ возможнымъ отнести къ числу такихъ произведеній сочиненія Бодлера, хотя отдаетъ очень большую дань литературнымъ достоинствамъ Цвѣтовъ зла (Fleurs du Mal). Можетъ быть, говоря правду, Брюнетьеръ, не смотря на свой сильный, нѣсколько цѣльный и, такъ сказать, здоровый умъ, самъ чувствовалъ и вкушалъ родъ какого-то нѣсколько нездороваго очарованія, болѣзненнаго сенсуализма, этой странной поэзіи, этихъ вычурныхъ фантазій, этихъ тяжелыхъ благоуханій, этого особеннаго подчеркиванія, которое мы видимъ у Бодлера и которое принадлежало къ числу его большихъ оригинальностей до тѣхъ поръ, пока оно не попало въ руки его пріемниковъ въ области утрировки и безумія. Но съ другой стороны Брюнетьеръ превосходно выставилъ на видъ, что это ученіе объ искусствѣ для искусства обманчиво, лживо и опасно, что неподчиняющійся никакимъ законамъ индивидуализмъ, болѣзненный эгоизмъ, патологическое самообожаніе, котораго Бодлеръ былъ главнымъ представителемъ, преступны, противообщественны, противочеловѣчны; что Бодлеръ посредствомъ грязныхъ и низкихъ словъ унизилъ достоинство идей, впрочемъ часто банальныхъ.
   И вотъ за то, что Брюнетьеръ ясно высказалъ свой образъ мыслей, не боясь навлечь на себя неудовольствіе того или другого маленькаго кружка, той или другой литературной клики, на него было сдѣлано такое жестокое нападеніе. Онъ не только подвергся травлѣ всей своры мелкихъ неизвѣстныхъ борзописцевъ, поклонниковъ своего божества -- Бодлера, редакторовъ журнала "La Plume" или "Récits pour l'art", маленькихъ листковъ болѣе или менѣе символистическихъ, но и всей орды декадентовъ, музыко-философико-инструментистовъ и въ ихъ главѣ г. г. Боденбаха и Бауэра, которые не затруднились осыпать бѣднаго критика разными милыми прозвищами въ родѣ "pion" и тому подобныхъ.
   Но самымъ пикантнымъ во всей этой исторіи было выступленіе на сцену Альбера Дельпи. Никто не ожидалъ этого. Не знали, что авторъ "Solange de Croix-Saint-Luc" въ литературѣ имѣетъ такія неистовыя пристрастія. Дельпи оказался поклонникомъ Бодлера. Онъ публично высказалъ это:
   "Нѣкоторымъ литераторамъ,-- говоритъ онъ,-- пришла въ голову благородная мысль -- воздвигнуть памятникъ знаменитому автору "Цвѣтовъ зла". Я сказалъ уже -- что я думаю о нашемъ презрѣнномъ и жестокомъ забвеніи... Какъ только г. Брюнетьеръ узналъ, что благородныя сердца желаютъ прославить память великаго поэта, онъ прибѣгнулъ къ своему обычному пріему. Бодлеръ былъ истерзанъ, изрѣзанъ на мелкіе куски въ одной запальчивой статьѣ журнала "Revue des Deux Mondes". Разумѣется, раздались крики негодованія и ярости! Однако же тѣ изъ моихъ собратьевъ, которые энергично отвѣтили на это неблаговидное нападеніе г. Брюнетьера, обманулись насчетъ вызвавшихъ его причинъ".
   Г. Дельпи великодушно открываетъ намъ эти причины:
   "Я гораздо лучше, чѣмъ они, знаю г. Брюнетьера. Я даже имѣлъ честь быть его другомъ въ то время, когда я думалъ... Но пройдемъ это молчаніемъ. Брюнетьеръ -- литераторъ, обладающій слишкомъ тонкимъ вкусомъ для того, чтобы не удивляться Бодлеру такъ же, какъ удивляемся ему мы всѣ. Онъ вполнѣ знаетъ, что слѣдуетъ думать относительно значительнаго вліянія, которое Бодлеръ имѣетъ на новую школу. Въ такомъ случаѣ къ чему это ужасное искалѣченіе? къ чему?.. Я открою вамъ великую тайну. Г. Брюнетьеръ предалъ великаго поэта "Цвѣтовъ зла" казни за то, что послѣдній очень мало писалъ для Revue des Beux Mondes! Вы думаете, что я шучу? Нисколько. Аксіома: все, что появляется въ "Revue des Deux Mondes" -- священно и неприкосновенно; все, что появляется въ другомъ мѣстѣ -- отвратительно".
   Это были только первоначальныя враждебныя дѣйствія. Продолженіемъ ихъ была длинная, очень длинная статья подъ названіемъ Le Pion (классный наставникъ).
   "Съ нѣкотораго времени г. Фердинандъ Брюнетьеръ получаетъ то, что ярмарочные читатели (на своемъ не столько академическомъ, сколько образномъ языкѣ) называютъ une tournée formidable". Дѣйствительно, этотъ критикъ позволилъ себѣ продѣлывать фокусы съ великимъ поэтомъ Бодлеромъ. "Разумѣется, всѣ уважающіе поэзію стали наносить г. Брюнетьеру удары съ горячею ловкостью. И я тоже съ радостью отхлесталъ водевилиста журнала "Revue des Deux Mondes".
   Послѣ этого изящнаго начала Дельпи прибавляетъ, что онъ въ теченіе двухъ лѣтъ былъ другомъ Брюнетьера, но изучивъ его вдоволь, онъ наконецъ понялъ и лишилъ его своей дружбы. То, что онъ понялъ и видѣлъ, состоитъ въ слѣдующемъ. Эта выдержка изъ статьи слишкомъ длинна, но всякій анализъ только ослабилъ бы запахъ этого отрывка.
   "Г. Брюнетьеръ -- классный наставникъ. Это наставникъ, водворившійся въ литературномъ мірѣ, гдѣ онъ исправляетъ погрѣшности въ языкѣ, ставитъ хорошія отмѣтки, дѣлаетъ скромныя поощренія, совершенно въ такомъ духѣ, какъ нѣкогда классный наставникъ говорилъ: "г. Франсуа Konné, вы должны списать пятьсотъ стиховъ во время рекреаціи!" или: "г. Анри Мельякъ завтра утромъ лишится дессерта!" Но это только одна сторона Брюнетьера,-- его школьная педантичность. Но онъ имѣетъ и другую сторону: онъ -- завистникъ. Всѣ думаютъ, что Фердинандъ Брюнетьеръ окончилъ курсъ въ нормальной школѣ, что онъ пріобрѣлъ всѣ свои ученыя степени одну за другою... Нѣтъ, онъ простой баккалавръ, какъ всѣ мы. Я не вмѣняю ему этого въ преступленіе. Я констатирую.
   И я констатирую потому, что этотъ маленькій фактъ, повидимому незначительный, объясняетъ многія вещи. Почему г-нъ Брюнетьеръ желаетъ профессорствовать въ нормальной школѣ? Потому что онъ никакъ не могъ попасть въ нее въ качествѣ ученика. Почему его критика всегда проникнута рѣзкостью и злостью? Потому что онъ завидуетъ успѣху поэта, романиста и драматическаго автора. Даже лицо его отмѣчено физіологическимъ клеймомъ завистника. Замѣтьте: губа завистника приподнимается съ угла чѣмъ-то въ родѣ нервной судороги, невольной и неизбѣжной. Выказываются зубы, какъ-бы для того, чтобы укусить. Вся натура г-на Фердинанда Брюнетьера, весь его характеръ, вся его карьера, вся его критика, вся его манера существовать, жить, писать и чувствовать резюмируется въ двухъ словахъ: педантъ, завистникъ. Теперь я не скажу ничего больше. Впрочемъ я не знаю, что я могъ-бы прибавить! Мое перо никогда не напишетъ болѣе этого имени. Увы! Мнѣ, можетъ быть, было прискорбно забыть друга! Мнѣ будетъ легко забыть человѣка".
   Бѣдный Дельпи! Его слѣдуетъ пожалѣть вдвойнѣ, потому что онъ впутался въ дурное дѣло. Брюнетьеру было легко отвѣтить ему: "Вы ошибаетесь, говоря, что я отзывался дурно о Бодлерѣ за то, что онъ очень мало писалъ для Revue des Deux Mondes. Добрый Дельпи, который въ теченіе десяти или двѣнадцати лѣтъ, когда его романы почти всѣ появились въ Revue des Deux Mondes, не могъ вырвать у меня ни одного слова похвалы или одобренія!" Кромѣ того, если г-нъ Дельпи своею маленькою манифестаціей вздумалъ задобрить бодлерьянцевъ, обыкновенно враждебно относящихся къ его прозѣ, то его усилія пропали даромъ. Въ томъ самомъ сборникѣ, куда онъ внесъ свой "оболъ" для проектируемаго монумента, мы читаемъ слѣдующее:
   "Альбертъ Дельпи для Жоржа Онэ, конечно, то же, что стелька для подошвы. Впрочемъ я не читалъ ни того ни другого".
   Другой бодлерьянецъ, умъ котораго повидимому нѣсколько сложенъ, объявляетъ, что учитель "не потеряетъ ничего изъ своей цѣльной необъятности даже когда его будутъ защищать романисты, совершенно лишенные таланта".
   Вотъ теперь вы, мой дорогой другъ, не меньше меня знаете объ этой пресловутой распрѣ, которая должна была окончиться дуэлью. Представьте себѣ эту картину: серьезный критикъ "Revue des Deux Mondes", скрестившій свою шпагу со шпагою яростнаго романиста въ тѣни статуи Бодлера! Не правда-ли, все это даетъ странную идею о нашихъ литературныхъ нравахъ. Какъ-бы то ни было, и не раздѣляя всѣхъ мыслей Брюнетьера, можно въ настоящемъ случаѣ удивляться ему: онъ не отступилъ передъ бурей, и безъ колебанія сдѣлалъ попытку освободить наше общество отъ дурныхъ кошмаровъ, которые преслѣдуютъ насъ, отъ софизмовъ, ослѣпляющихъ нашъ умъ, и отъ несноснаго жужжанія фразъ, которыя такъ долго насъ оглушали.
   До свиданія. Я прекращаю эту нескончаемую болтовню, сердечно пожимая вашу руку.

Robert de Cerisy.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 11, 1892

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru