Серизи Робер
Письма из Парижа

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Перевод с рукописи Д. Л. Михаловского.
    Текст издания: журнал "Сѣверный Вѣстникъ", No 1, 1893.

   

Письма изъ Парижа

(Переводъ съ рукописи Д. Михаловскаго).

   Вы, мой дорогой другъ, удивляетесь тому, что палата не порѣшила еще вопроса о погребеніи Ренана въ Пантеонѣ; вамъ кажется, что этотъ вопросъ слѣдовало-бы рѣшить немедленно, такъ сказать, однимъ порывомъ, что всѣ эти проволочки отзываются торгашествомъ и не совсѣмъ приличны. Но вы знаете, что палата имѣетъ въ головѣ другія заботы и честь имени писателя, который, что бы ни думали объ его идеяхъ, составляетъ одну изъ славъ Франціи, имѣетъ въ настоящую минуту очень мало тяжести на вѣсахъ парламента. "Ренанъ -- да, конечно; мы увидимъ впослѣдствіи". Гораздо настоятельнѣе необходимость доказать, что тотъ или другой депутатъ компрометированъ въ панамскомъ дѣлѣ. Но я рѣшилъ не говорить съ вами никогда о политикѣ. И такъ, возвратимся къ вопросу о Пантеонѣ.
   Вы знаете, что дѣло шло объ истребованіи почестей этого національнаго погребенія не только для Ренана, но и для Мишле и Кине и что все было остановлено оппозиціей со стороны г-жи Мишле.
   Г-жа Мишле боится этого перемѣщенія останковъ мужа; она не желаетъ -- говоритъ она -- тревожить этотъ дорогой прахъ; она опасается для него неизвѣстности отдаленнаго будущаго и того вѣтра, который можетъ подняться внезапно въ какомъ-нибудь углу горизонта,-- этого прилива измѣнчивыхъ народныхъ волнъ, которыя могутъ вдругъ превратиться въ бурю, опрокинуть и потопить кумиры, ноги которыхъ онѣ передъ тѣмъ цѣловали съ пѣніемъ. Она помнитъ, что Пантеонъ три раза дѣлался предметомъ поклоненія и три раза лишался этого культа, что многіе великіе люди, которымъ отечество обѣщало свою вѣчную признательность и которые думали почивать въ Пантеонѣ своимъ послѣднимъ сномъ, были грубо исторгнуты оттуда и ихъ прахъ былъ развѣянъ по вѣтру.
   Не эта-ли невозможность для людей постановлять окончательныя рѣшенія, не этотъ-ли малый вѣсъ, который имѣетъ человѣческое слово навсегда -- дѣлаютъ прекрасный куполъ Пантеона такимъ безнадежно холоднымъ и печальнымъ?
   Не знаю, но я навѣрное испыталъ-бы ту же самую неохоту, какъ и г-жа Мишле ввѣрить ему какое-нибудь дорогое мнѣ существо.
   Г-жа Мишле предпочитаетъ для оплакиваемаго ею великаго покойника прекрасныя деревья кладбища Père Lachaise, которыя каждою весною говорятъ о возрожденіи и надеждѣ; она предпочитаетъ, чтобы его убаюкивало щебетаніе его друзей, маленькихъ птичекъ; которыя прилетаютъ пить изъ наполненной водою чаши, поставленной по ея приказанію на его могилѣ; она предпочитаетъ, чтобы онъ покоился подъ охраною прекрасной символической фигуры, которую Шапю, нашъ великій художникъ, изваялъ для его могилы, вдохновись одною изъ прекраснѣйшихъ мыслей Мишле: "исторія есть воскресеніе". Мы видимъ генія, поднимающаго камень съ могилы: это -- исторія;, и прекрасную молодую женщину просыпающуюся и отстраняющую саванъ, которымъ она была окутана: это -- прошедшее. Г-жѣ Мишле кажется, что это есть истинное мѣсто успокоенія для великаго ума, въ общеніи съ которымъ она прожила рѣшительно всю свою жизнь и потеря котораго оставила ее въ отчаяніи и сокрушеніи.
   Нe кажется-ли вамъ, мой дорогой другъ, какъ и мнѣ, что существуетъ средство примирить все, -- и очень естественное безпокойство у-жи Мишле и не менѣе естественное желаніе г-жи Ренанъ, замѣнивъ погребеніе въ Пантеонѣ, напримѣръ, постановкою прекраснаго памятника, кенотафа или, даже, простою надписью. Эту церемонію можно бы совершить съ какою угодно торжественною помпой. Великіе люди, признанные достойными этой чести, имѣли-бы свой монументъ въ Пантеонѣ, или ихъ имена были-бы написаны на мраморныхъ доскахъ, гдѣ были бы награвированы также и описанія ихъ правъ, на признательность отечества. Съ другой стороны не пришлось-бы тревожить ихъ смертные останки; имъ было-бы предоставлено мирно покоиться тамъ, гдѣ они мечтали найти вѣчный покои: одинъ на красивомъ кладбищѣ своей деревни, другой -- на своемъ утесѣ, обуреваемомъ морскими волнами. Такимъ образомъ, мы избѣгли-бы появленія довольно непочтительныхъ легендъ, подобныхъ той, которая разсказывается на ухо относительно погребенія Виктора Гюго. Говорятъ, что семейство Гюго не пожелало ввѣрить священные останки великаго поэта подваламъ Пантеона и что тамъ поставленъ пустой гробъ!
   Впрочемъ это -- довольно второстепенный вопросъ. Для славы Ренана важнѣе нѣчто другое; это -- вопросъ о продолжительности существованія его философіи; важно знать, какъ выражается Вогюэ, -- утвердится-ли эта философія. Онъ не думаетъ его рѣшать, онъ не намѣренъ ничего формулировать окончательно. Напротивъ того, онъ утверждаетъ, что онъ ждетъ. Интересенъ этотъ фактъ сдержанности, это намѣреніе выждать, это систематическое воздержаніе, этотъ наложенный имъ на себя запретъ -- высказывать свое сужденіе, это желаніе справедливости относительно ума, которому онъ искренно удивляется, но который шокируетъ его почти во всѣхъ своихъ мысляхъ и такъ противоположенъ его собственному. Эта противоположность чувствуется въ каждой строкѣ его статьи; это глухое, почти безсознательное возмущеніе, въ связи, съ удивленіемъ, заставляющимъ его нѣкоторымъ образомъ страдать, -- придаютъ этимъ страницамъ большую прелесть,-- очарованіе жизни Здѣсь чувствуется тотъ трепетъ души, который дѣлаетъ произведеніе человѣчнымъ и жизненнымъ. Поверхность озера -- гладка, ничто не возмущаетъ его прозрачности; однако же въ глубинѣ, у самаго дна, глухо бурлитъ источникъ, и онъ-то образуетъ теченіе, невидимое, но тѣмъ не менѣе существующее; оно нечувствительно увлечетъ все за собою и создастъ впослѣдствіи прекрасную рѣку, которой ничто не будетъ въ состояніи противиться. Одинъ изъ нашихъ друзей, очень остроумно осмѣивая Вогюэ, котораго идей онъ не раздѣляетъ, вскричалъ однажды: "О, это очень просто: Вогюэ говоритъ намъ: время Ренана прошло, но вотъ наступаетъ мое время... Ренанъ умеръ! Да здравствуетъ Вогюэ!"
   И въ самомъ дѣлѣ, направленіе умовъ приготовляетъ новое, трудно поддающееся опредѣленію, царство вѣрующихъ, безъ точно формулированной вѣры, но умовъ пылкихъ, идеалъ которыхъ рѣшительно противоположенъ во всемъ идеалу молодежи нашего времени, о которомъ я напоминалъ вамъ въ моемъ письмѣ, -- времени, когда философія Ренана волновала наши души. Повидимому, молодыя поколѣнія, такъ сказать, пресытившись этою философіей, которую Вогюэ назвалъ торжествомъ индивидуализма, питаютъ иныя стремленія,-- рѣшительно противоположныя и весьма великодушныя, хотя еще довольно смутныя. Нельзя отрицать того,.что со всѣхъ сторонъ вѣетъ вѣтеръ братства и гуманности, который историку Израиля, можетъ быть, показался-бы ничтожнымъ явленіемъ, но который не таковъ на самомъ дѣлѣ и противенъ его доктринѣ до такой степени, что конечно, -- какъ можно заключить, по крайней мѣрѣ, въ настоящую минуту,-- эта доктрина не можетъ дѣйствовать могущественно на умы, увлеченные совершенно другимъ потокомъ.
   Если, какъ говоритъ Вогюэ, идеи Ренана отмѣтили собою торжество индивидуализма, то что сдѣлаетъ изъ нихъ поколѣніе, правда, близкое къ нему, но всецѣло привлеченное идеями противоположными, увлекающееся соціализмомъ въ самомъ возвышенномъ смыслѣ этого слова?
   Что нынѣшнее направленіе умовъ состоитъ въ этомъ, никто не можетъ этого отрицать; остается только знать -- приведутъ ли подобныя тенденціи къ переустройству общества, найдется ли сила, способная направить этотъ все подымающійся и возростающій потокъ и утилизировать его. Именно въ этой надеждѣ всѣ взоры обращены къ Риму, и слова папы глубоко запали въ нѣкоторыя души.
   Можетъ ли въ настоящую минуту церковь взять въ свои руки управленіе движеніемъ -- я, конечно, не берусь рѣшать этотъ вопросъ; впрочемъ, и тѣ, которые присутствуютъ у источника движенія, не могутъ предвидѣть съ увѣренностью его срока; но не интересно ли находить одну и ту же тенденцію повсюду: въ искусствѣ, литературѣ, философіи? Всмотритесь хорошенько: со всѣхъ сторонъ одна и та же моральная забота, та же потребность въ религіозномъ идеалѣ, та же жалость къ страданіямъ малыхъ и ничтожныхъ, та же нужда въ солидарности..Эти заботы продиктовали столько краснорѣчивыхъ страницъ Воноэ и Дежардэну, ими вдохновлены рѣчи де-Мёна (Мии) и столькихъ другихъ, и, наряду съ этими истинными провозвѣстниками нравственнаго идеала, которые борятся и paбoтаютъ, сколько другихъ людей волнуется этимъ идеаломъ! Въ поэзіи, въ драматическомъ искусствѣ мы имѣемъ цѣлую школу мечтательныхъ мистиковъ, въ живописи -- подражаніе первобытнымъ художникамъ, возвращеніе къ наивнымъ концепціямъ, причемъ однако же благочестіе имѣетъ не только мистическій, но и реальный характеръ; и даже въ романѣ не трудно распознать то-же самое направленіе. Оно мучитъ Рода, также Бурже, можетъ быть, больше чѣмъ кого-либо другого.
   Уже въ Ученикѣ было легко различить эту заботу, эту потребность въ религіозномъ идеалѣ, страхъ предъ опасностями матеріалистическихъ доктринъ и философіи, основанной единственно на наукѣ. Въ этой книгѣ Бурже смѣло приступилъ къ рѣшенію этой задачи, но правдивость заключенія, выводимаго изъ его книги, подлежала спору, такъ какъ въ общемъ итогѣ довольно рискованно дѣлать отвлеченныя идеи отвѣтственными за нравственное паденіе какого-нибудь существа. Нужно, по меньшей мѣрѣ, чтобы сѣмя упало на хорошо подготовленную почву, чтобы такъ быстро произвести этотъ отравленный плодъ; нужно, мнѣ кажется, обладать совершенно особенною, тонкою изворотливостью ума, чтобы вывести столь абсолютное заключеніе и поставить преступленіе Робера Грелу на счетъ матеріалистическихъ доктринъ Сикста. Развѣ тѣ же самыя доктрины не сдѣлали стараго-ученаго превосходнымъ человѣкомъ?.
   Встрѣтивъ теперь у Бурже, въ особенности въ его романѣ Обѣтованная земля, эти серьезныя идеи, имъ будутъ удивляться только тѣ читатели, которые отъ его прежнихъ произведеній сохранили воспоминаніе единственно о болѣе или менѣе опасныхъ похожденіяхъ Керна или Казаля, только тѣ, которые обращаютъ больше вниманія на нѣсколько скандальныя стороны его романовъ. Они читали его плохо, если не съумѣли открыть долго остававшагося незамѣченнымъ теченія, тайно пробивавшагося, даже въ смутные часы его вдохновенія, подъ нѣсколько ядовитыми и опасными цвѣтами и которое должно было явственно показаться со временемъ. Оно ясно обозначилось въ Обѣтованной землѣ, въ душѣ молодой дѣвушки, въ этой дѣльной натурѣ, очень возвышенной, очень благочестивой, которая сперва мечтала посвятить себя Богу, такъ какъ вѣчность казалась ей единственною цѣлью, достойною ея души, которая можетъ отдаться только разъ и навсегда, однако же одно время думаетъ, что она нашла въ человѣческой любви осуществленіе своего идеала. Замѣтивъ, что она обманулась, что ея кумиръ сдѣланъ изъ глины, она не говоритъ себѣ, что она слишкомъ многого требовала отъ жизни, ни на одну секунду ей не приходитъ въ голову мысль, что она можетъ понизить свой идеалъ, обрѣзать ему нѣкоторымъ образомъ крылья; она просто возвращается къ Богу. Бурже всегда, даже въ своихъ первыхъ опытахъ, питалъ расположеніе къ извѣстнаго рода вершинамъ, имѣлъ наитіе извѣстной деликатности и чистоты; это наитіе показывало въ немъ далеко незаурядную душу, испорченность которой была скорѣе преднамѣренная и напускная, чѣмъ врожденная. Романистъ, съумѣвшій набросать намъ тонкимъ карандашомъ такой хорошенькій силуэтъ молодой дѣвушки въ Ученикѣ, долженъ былъ имѣть способность легко довести до совершенства этотъ первоначальный набросокъ, когда бы его увлекла эта задача.
   Анріетта Силли въ Обѣ;тованной землѣ представляетъ собою не только очаровательную пастель съ мягкими тонами; это прекрасный офортъ, тонкая, гравюра, сдѣланная острымъ рѣзцомъ, проникающимъ до самой сокровенной глубины души, и именно той мистической глубины, которая насъ интересуетъ и которой мы ищемъ повсюду. Бурже съ полнымъ успѣхомъ съумѣлъ оживотворить эту непочатую душу молодой дѣвушки, неспособной даже понять компромиссовъ совѣсти, обыкновенно допускаемыхъ въ свѣтѣ; она, какъ прекрасно. выразился Гастонъ Дешанъ, можетъ быть снисходительною и милосердою къ этому банальному и грубому грѣху, на который ея дѣвственные глаза смотрятъ съ ужасомъ и отвращеніемъ и который уничтожилъ въ ней всякую надежду, но не будетъ въ состояніи сдѣлать что нибудь больше.
   Эта прекрасная греза чистоты нѣсколько непримиримой, эта греза о божественной любви, эта очень опредѣленная идея долга, свободная отъ всякихъ софизмовъ, внушена очень высокимъ вдохновеніемъ, и Бурже принадлежитъ большая честь за то, что онъ вызвалъ ее и передалъ въ созданіи, которое пріобрѣтаетъ и сохраняетъ отъ нея истинное величіе, не смотря на недостатки композиціи, на которые можно бы въ немъ указать. Самые авторитетные критики, Брюнетьеръ и Рене Думи не побоялись ошибиться; они привѣтствовали въ молодомъ романистѣ не столько перемѣну манеры, сколько развитіе его идей, прогрессъ въ сторону болѣе строгихъ привычекъ мышленія, порываніе къ болѣе и болѣе опредѣленной морали. Я позволилъ себѣ увлечься, говоря объ Обѣтованной землѣ, романѣ, который уже принадлежитъ древней исторіи, тогда какъ мнѣ слѣдовало бы вспомнить, что вы жадны до новостей и что вслѣдствіе этого для васъ болѣе интересенъ романъ Cosmopolis.
   Этотъ романъ появился на этихъ дняхъ у Лемера. Это хорошенькій иллюстрированный томъ въ небольшую четвертушку, изданный очень тщательно; иллюстраціи принадлежатъ тремъ полнымъ таланта художникамъ: Діоэ, Жаміо и Мирбаху; но мы должны сказать, что не всѣ онѣ вполнѣ удачны. Однако же на обложкѣ изображенъ очень красиво выполненный видъ Рима à vol d'oiseau, едва отпечатанный тономъ розовой сепіи съ синимъ довольно густымъ облакомъ на первомъ планѣ и тяжелою круглою массою замка св. Ангела, между тѣмъ какъ въ глубинѣ храмъ св. Петра красиво выдѣляется на блѣдно-сѣромъ небѣ.
   Римъ служитъ рамою, которую выбралъ Бурже для своей драмы, не потому,-- какъ онъ самъ говоритъ въ предисловіи,-- чтобы въ этой драмѣ было что-нибудь римское или даже хоть итальянское. Она могла-бы также удобно происходить въ Венеціи, во Флоренціи, въ Ниццѣ, даже въ Парижѣ и Лондонѣ. Какъ-бы то ни было, дѣйствіе или, вѣрнѣе, дѣйствія,-- такъ какъ ихъ три или четыре, -- происходятъ въ Римѣ. Должно быть вѣчный городъ показался Бурже, въ силу контраста, интересною рамою для движенія космополитическаго общества, несвязнаго и неустойчиваго, изображеніе котораго на этотъ разъ соблазнило его кисть. Хотя я покамѣстъ только очень бѣгло прочелъ этотъ романъ,-- слишкомъ бѣгло для того, чтобы говорить о немъ такъ, какъ онъ заслуживаетъ,-- но мнѣ показалось, что онъ нѣсколько отступаетъ отъ обычной манеры автора. Мнѣ кажется, что сохраняя свои качества, проницательнаго наблюдателя и аналитика, Бурже увеличилъ свою раму, расширилъ свой горизонтъ, и что въ массѣ эпизодовъ, въ этихъ четырехъ дѣйствіяхъ, которыя скрещиваются, переплетаются другъ съ другомъ и распутываются, есть совершенное подражаніе глубокочтимому имъ учителю, Бальзаку, и даже Толстому. До сихъ поръ Бурже давалъ намъ только такіе романы, въ которыхъ дѣйствовали только два или, самое большее, три лица, внутреннія драмы нѣсколькихъ душъ, чаще всего одной души; на этотъ разъ повѣствованіе имѣетъ несравненно болѣе `'широкій розмахъ, онъ отличается менѣе личнымъ, менѣе эгоистичнымъ, если можно такъ выразиться, хотя все еще очень интимнымъ характеромъ. Здѣсь чувствуется также менѣе снисходительности къ это-му легкомысленному и развращенному свѣту; и въ то же время взглядъ, который Бурже бросаетъ на жизнь, менѣе строгъ, менѣе мраченъ; и мнѣ кажется, что эта книга проникнута глубоко-христіанскимъ характеромъ и что чрезъ это она очень знаменательна съ точки зрѣнія тенденціи, на которую я указывалъ вамъ сейчасъ;
   Если вамъ любопытно знать содержаніе Космополиса, то я приведу здѣсь разборъ, сдѣланный г-номъ Коппе. Мнѣ, только пробѣжавшему книгу Бурже, этотъ анализъ кажется точнымъ во всѣхъ пунктахъ.
   Мы находимся въ Римѣ, гдѣ французскій романистъ Дорсенъ провелъ зиму и остается жить до весны. Этотъ молодой человѣкъ обладаетъ талантомъ, умомъ, почетомъ, -- словомъ всѣмъ. Но увы! онъ имѣетъ сухое сердце. Онъ живетъ главнымъ образомъ любопытствомъ и забавляется, въ качествѣ совершеннаго дилеттанта, единственно наблюденіемъ сумасбродствъ, смѣшныхъ сторонъ и даже пороковъ космополитовъ, съ которыми онъ сталкивается. Этотъ не слишкомъ нѣжный Дорсенъ питаетъ къ одной венеціанкѣ, Альбѣ Стено, какое-то особенное дружеское чувство, которое принимаетъ форму "флёрта" (ухаживанія) и товарищества, но къ которому примѣшивается уваженіе и состраданіе, такъ какъ этотъ проницательный наблюдатель чувствуетъ въ ней глубокую душу и угадываетъ страданіе. Почему это очаровательное дитя имѣетъ видъ существа, обреченнаго на несчастіе? Почему ея рѣчь дѣлается внезапно такою горькою, ея улыбка такою скорбною? Чистая какъ лилія, но воспитанная и выросшая въ слишкомъ свободной средѣ, она не отличается невѣденіемъ, -- и несчастная подозрѣваетъ поведеніе своей матери. Вотъ тайна Альбы. Вотъ въ чемъ состоитъ ужасъ положенія, моральная трагедія, составляющая фонъ Космополиса.
   Я разсказываю ее вамъ въ грубыхъ чертахъ. Но Поль Бурже, вводя читателей въ это святилище, въ душу молодой дѣвушки, никогда еще не выказывалъ болѣе такта и стыдливости, никогда не обнаруживалъ болѣе тонкаго и болѣе изобилующаго оттѣнками искусства.
   Дѣйствительно, графиня Катерина Стено -- ужасная мать! Она прекрасна какъ тѣ любовницы дожей, которыхъ Тиціанъ показываетъ намъ въ ихъ великолѣпной наготѣ. Это созданіе родилось на свѣтъ единственно для любви. При этомъ -- женщина умная, полная здраваго смысла, вовсе не злая, любящая, по своему, свою дочь, какъ молодую подругу, милую компаньонку, но и головой, и сердцемъ, и чувствомъ живущая только для своего любовника. Это ея единственный любовникъ, такъ какъ, хотя она мѣняетъ любовниковъ, но у нея не было болѣе одного въ одно время, и она любила ихъ всѣхъ одинаково, одного послѣ другого. Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ этотъ любовникъ назывался Болеславомъ Горка и ради ея измѣнялъ своей женѣ, превосходной и удивительной женщинѣ. Графиня Стено обожала этого сильнаго и немножко безумнаго славянина, но онъ имѣлъ неблагоразуміе отлучиться на слишкомъ продолжительное время. Онъ забытъ, и теперь венеціанка безъ ума отъ другого женатаго человѣка, атлетическаго американца, живописца Линкольна Мэтленда.
   Подкладка этой аристократіи табльдотовъ -- грязна. Выпивая свою чашку чая или шербета у графини, Дорсенъ видитъ эту подкладку чрезъ свой лорнетъ, видитъ эту позолоченую богему. Прекрасная догаресса, находится въ тѣсной дружбѣ съ женами своихъ двухъ любовниковъ,-- и старый другъ ея дома, это -- баронъ Юстусъ Афперъ, финансовый пиратъ, обогатившійся и тщеславный воръ безъ опредѣленной національности и религіи, который ввергнулъ тысячи одураченныхъ имъ людей въ нищету и котораго безукоризненный пластронъ джентльмэна забрызганъ кровью не одной впавшей въ отчаяніе жертвы его мошенничествъ. Все способствуетъ торжеству этой отвратительной и въ то же время смѣшной личности, изъ которой Бурже создалъ незабвенный типъ. Дочь Афнера, Фанни, сохраняющая самыя наивныя иллюзіи относительно своего презрѣннаго отца, обладаетъ душою набожною, склонною къ мистицизму. Тутъ является на сцену римскій князь Андреа, молодой циникъ, разорившійся до тла. Это прекрасный случай для Юстуса Афнера. Пусть Фанни, протестантка, перейдетъ въ католицизмъ и онъ купитъ для нея папскій гербъ и историческій дворецъ, который продается.
   Таковъ этотъ свѣтъ, повидимому столь почтительный ко всякимъ тонкостямъ и щепетильностямъ приличій, но въ сущности представляющій собою покрытую цвѣтами навозную кучу, надушенную заразу. Скептикъ Дорсенъ осмѣиваетъ его; но, чтобы судить его, нужно послушать маркиза Монфанона. Этотъ человѣкъ не изъ Космополиса; онъ принадлежитъ старой Франціи съ головы до пятокъ. Онъ сохранилъ въ себѣ всѣ традиціи чести, это -- бывшій зуавъ генерала Шарета, потерявшій руку въ Патэ; и если теперь, будучи уже старикомъ, онъ живетъ въ Римѣ, въ уединеніи, подобно какому-нибудь свѣтскому монаху, то это потому, что его удерживаютъ здѣсь всѣ фибры его христіанскаго сердца. Монфанонъ принадлежитъ къ расѣ доблестныхъ и питаетъ презрѣніе и ненависть къ тѣмъ, которые живутъ только для наслажденія. Бурже до сихъ поръ еще не создалъ такой оригинальной фигуры, какъ этотъ грозный однорукій воинъ. Нѣтъ ничего поразительнѣе столкновенія его благороднаго гнѣва со снисходительною ироніею Дорсена, Каждая страница книги, гдѣ Монфанонъ разражается громами противъ сластолюбцевъ и развратниковъ, сверкаетъ краснорѣчіемъ, исполненнымъ ума и энергіи.
   Между тѣмъ драма доходитъ до взрыва. Подъ экзотическими цвѣтами Космополиса скрывается ехидна -- Лидія, жена американскаго живописца Мэтленда. Эта злодѣйка, имѣющая черную кровь въ своихъ жилахъ, употребляетъ въ дѣло оружіе трусовъ. Ея анонимныя письма уже заронили въ умъ Дльбы Стено подозрѣніе, которое грызетъ ея душу: подозрѣніе противъ своей матери; теперь они преслѣдуютъ бывшаго любовника графини, поляка Болеслава Горку и заставляютъ его вернуться въ Римъ, полнымъ ревности и бѣшенства. Но его слѣпая ярость разражается не надъ тѣмъ, надъ кѣмъ слѣдовало, и скандалъ двойной дуэли, гдѣ этотъ полусумасшедшій дерется даже не съ соперникомъ своимъ, наноситъ новый ударъ репутаціи графини и еще глубже вонзаетъ жало сомнѣнія въ сердце Альбы.
   Смѣющіяся и лицемѣрныя маски падаютъ. Горкѣ, раненому, доведенному до отчаянія и убѣдившемуся въ измѣнѣ, вслѣдствіе увѣреній его жены, не остается ничего другого, какъ слезно умолять ее о прощеніи, которое она и даетъ ему великодушно. Афнеръ страдаетъ отъ удара, нанесеннаго его тщеславію, единственной чувствительной струнѣ его души: онъ не будетъ имѣть своимъ зятемъ римскаго князя.
   Что касается несчастной Альбы, то, вопреки подавляющимъ ее доказательствамъ, она еще бодрится. Она не повѣритъ, пока ей не будетъ представлена очевидность. Но неумолимая Лидія показываетъ ей графиню въ объятіяхъ ея возлюбленнаго -- и бѣдное дитя, утративъ, наконецъ, вѣру, желаетъ умереть. Ей остается только одинъ шансъ спасенія. Она втайнѣ любитъ Дорсена. Если онъ женится на ней,.если онъ вырветъ ее изъ этой среды, гдѣ она задыхается отъ омерзѣнія, то, можетъ быть, ей представится возможность жить и быть счастливою. Съ мучительнымъ чувствомъ игрока, рискующаго своимъ послѣднимъ луидоромъ, она дѣлаетъ признаніе молодому человѣку. Но онъ не любитъ молодой дѣвушки настоя щею любовью; онъ говоритъ это ей съ честною, но жестокою искренностью, и такимъ образомъ осуждаетъ ее на смерть, самъ не подозрѣвая этого.
   Здѣсь Бурже написалъ нѣсколько страницъ, которыя вызовутъ много слезъ у читателя. Это тѣ страницы, въ которыхъ онъ разсказываетъ о кончинѣ Альбы Стено.
   Простившись съ Дорсеномъ, она велѣла везти себя къ маленькому озеру, затерявшемуся въ глубинѣ пропитанной ядовитыми испареніями римской кампаньи. Какъ будто по внезапной прихоти, она вышла изъ своего экипажа, сѣла одна въ маленькую лодку и удалилась отъ берега. Она хочетъ утопиться. Но ей вдругъ приходитъ въ голову одно великодушное опасеніе и оно останавливаетъ ее. Это самоубійство будетъ такъ прискорбно для ея матери и послужитъ такимъ тяжкимъ актомъ обвиненія противъ послѣдней! И Альба выбираетъ другую смерть, болѣе ужасную, но которая показалась бы добровольною. Она пріоткрываетъ свой корсажъ и выставляетъ на отравленный воздухъ свою грудь, влажную отъ мучительнаго волненія. Лихорадка сжалилась надъ нею, то-есть убила ее; несчастная дѣвушка умерла черезъ нѣсколько дней.
   Вы видите до какой степени это можетъ быть интереснымъ. Альба Стено кажется мнѣ очаровательнымъ образомъ; что касается маркиза Монфанона, то онъ на мой взглядъ тоже привлекателенъ; это -- фигура столько же крѣпко сложенная и столько же жизненная, какъ знаменитый Дефоржъ въ романѣ Mensonges. Сверхъ того онъ симпатиченъ и краснорѣчивъ. Судите сами по слѣдующей страницѣ изъ конца книги. Послѣ смерти. Альбы маркизъ разговариваетъ съ Дорсеномъ.
   "А я... Вы понимаете, что я говорилъ вамъ: Развѣ тутъ нѣтъ души, которой вы могли бы помочь -- сдѣлаться лучше! Вы засмѣялись мнѣ въ лицо въ ту минуту... Вы желаете быть только зрителемъ пьесы, который вытираетъ стекла своего бинокля, чтобы не потерять ничего изъ комедіи. Эта роль недозволительна мужчинѣ. Онъ долженъ дѣйствовать и онъ дѣйствуетъ постоянно, даже когда онъ думаетъ, что только смотритъ... Истина состоитъ въ томъ, что всегда и повсюду существуетъ обязанность, которую слѣдуетъ исполнить. Моя обязанность состояла въ томъ, чтобы помѣшать этой преступной встрѣчѣ. Ваша -- въ томъ, чтобы не заниматься этою молодою дѣвушкою, если вы не любили ее; а если любили -- жениться на ней и вырвать ее изъ ея гнусной среды. Мы оба, и тотъ и другой, пренебрегли этимъ долгомъ и что изъ этого вышло!"
   -- Вы очень суровы,-- сказалъ молодой человѣкъ.-- Но если вы даже и правы, то развѣ это воскреситъ Альбу? Къ чему служить мнѣ знаніе того, что слѣдовало мнѣ сдѣлать, когда теперь это уже слишкомъ поздно?
   -- Во первыхъ къ тому, чтобы никогда не повторять ошибки и затѣмъ, чтобы вы судили самаго себя, судили вашу жизнь... Я васъ нѣжно люблю, Дорсенъ, вы это знаете и можетъ быть это въ послѣдній разъ, что я Съ вами говорю основательно, очень основательно, какъ выражался Сони при Патэ, побуждая насъ къ основательной аттакѣ. Да, въ послѣдній разъ. Я безъ сомнѣнія не проживу очень долго; а вы, неужели когда нибудь вернетесь въ Римъ, теперь, когда васъ будетъ тамъ поджидать этотъ призракъ?.. Когда я высказывалъ вамъ свою ненависть къ этимъ космополитамъ, которые васъ восхищали въ то время, я выражался плохо. Старый солдатъ -- не философъ. Что я ненавидѣлъ и ненавижу въ нихъ, это то, что эти оторваные отъ почвы люди представляютъ собою вырожденіе расъ... Это -- разорители имущества, которое они употребляютъ во зло, не умножая его... Ваши космополиты ничего не основываютъ, ничего не сѣютъ, ничего не оплодотворяютъ. Они наслаждаются... Пока это наслажденіе затрогиваетъ только ощущеніе и чувство, то это только половина зла. Но когда оно дѣлаетъ нападеніе на мысль, какъ у васъ, какъ у всѣхъ дилеттантовъ вашей школы, то это великій интеллектуальный грѣхъ, одинъ изъ тѣхъ, о которыхъ писано, что они не простятся... Я васъ хорошо изучилъ, и могу вамъ сказать, что я, имѣющій обыкновеніе молиться, часто молился о васъ съ тѣхъ поръ, какъ узналъ васъ, какъ слѣдуетъ. Вы сейчасъ негодовали -- и вы были правы -- на циничные слова этой безпутной матери относительно ея умершей дочери: "не портите ея прекрасныхъ рѣсницъ". А вы... что дѣлаете вы съ человѣческою душою? Вы только снимаете съ нея безпрестанно слѣпки отчасти изъ авторскаго тщеславія; я говорю отчасти, такъ какъ нужно отдать вамъ справедливость, вы гораздо меньше дорожите вашими успѣхами, чѣмъ вашимъ умственнымъ наслажденіемъ. Но это наслажденіе служитъ для васъ единственнымъ мотивомъ, единственною цѣлью вашего существованія и всякаго существованія, предѣльнымъ пунктомъ стремленій всей вселенной. Тысячи поколѣній страдали, плакали, боролись и истребляли другъ друга ради наслажденія тѣмъ легкимъ трепетомъ, который даетъ вамъ ваша мысль. Ради этого трепета, этой мозговой судороги, которую доставляетъ вамъ ваше пониманіе, вы пожертвовали Альбой, какъ пожертвовали-бы вашимъ лучшимъ другомъ, вашею матерью, вашимъ отцомъ, если-бы они принадлежали къ этому обществу. Добро и зло, горе и радость, -- все служитъ матеріаломъ для этой игры вашего ума, которую я нахожу столь-же чудовищною, какъ фантазію Нерона, приказавшаго сжечь Римъ; для этого злоупотребленія священнымъ даромъ, относительно котораго отъ васъ потребуется страшный отчетъ, такъ-же какъ и отъ знаменитыхъ развратителей, вашихъ предшественниковъ. Потому что изъ всѣхъ эгоизмовъ самый худшій тотъ, который унижаетъ самую высшую изъ силъ души, дѣлая ее только орудіемъ наиболѣе безплоднаго и нечеловѣчнаго удовольствія.
   -- Есть доля правды въ томъ, что вы говорите, отвѣчалъ Дорсенъ; но вы ошибаетесь, если думаете, что самые непримиримые умы нашего вѣка не страдали тоже отъ этого злоупотребленія мыслію... Увы, что дѣлать! Эта болѣзнь слишкомъ культурнаго вѣка, и для нея нѣтъ средства исцѣленія...
   -- Есть,-- прервалъ его Монфанонъ, но вы не хотите его видѣть... Вы не станете отрицать, что Бальзакъ былъ самый сильный изъ нашихъ новыхъ писателей и нужно-ли чтобы я, невѣжда, цитировалъ вамъ, мандарину перваго ранга, фразу, служащую руководящею идеею его сочиненій: "Мысль, принципъ всякаго зла и добра можетъ быть приготовлена, укрощена и направлена только религіей?.."
   -- Постойте,-- продолжалъ онъ, вдругъ схватывая своего собесѣдника за руку и заставляя его смотрѣть въ одну поперечную аллею, сквозь чащу; вотъ врачъ, имѣющій складъ лекарствъ для этой болѣзни души, какъ и для всѣхъ другихъ... Не показывайтесь. Пусть забудутъ о нашемъ присутствіи. Но смотрите, смотрите... О, какая встрѣча!..
   Личность, внезапно появившаяся въ меланхоличной рамѣ пустого саДа, какъ-бы сверхъестественнымъ образомъ,-- до того ея присутствіе было живымъ комментаріемъ къ страстной рѣчи Монфанона, -- былъ никто другой, какъ самъ святой отецъ, намѣревавшійся сѣсть въ карету, для своей обычной прогулки.
   Дорсенъ, знавшій Леона XIII только по портретамъ, увидѣлъ согбеннаго, дряхлаго старца, бѣлая сутана котораго сверкала изъ-подъ красной мантіи. Одною рукою онъ опирался на прелата своего двора, а другою на одного изъ своихъ офицеровъ. Стараясь быть незамѣченнымъ, какъ совѣтовалъ ему Монфанонъ, чтобы не навлечь выговора на сторожей, Дорсенъ могъ, неторопясь, разсмотрѣть изящный профиль верховнаго первосвященника, остановившагося передъ клумбой розъ и дружески разговаривавшаго съ колѣнопреклоненнымъ садовникомъ. Онъ увидалъ безконечно снисходительную улыбку этого умнаго рта. Онъ увидѣлъ блескъ этихъ глазъ, какъ будто оправдывающихъ своимъ лучистымъ сіяніемъ выраженіе lumen in coelo (свѣтъ въ небесахъ), примѣненное къ преемнику Пія IX однимъ знаменитымъ пророчествомъ. Онъ увидалъ почтенную руку,-- эту блѣдную прозрачную руку, поднявшуюся для торжественнаго благословенія съ такимъ величіемъ; вотъ она протянулась къ великолѣпной желтой розѣ и ея пальцы, освобожденные отъ бѣлыхъ митенъ, наклонили цвѣтокъ не срывая его, какъ-бы для того, чтобы не убить этого хрупкаго созданія Божія. Старецъ-папа понюхалъ молодую розу и снова пошелъ къ каретѣ, силуэтъ которой смутно виднѣлся между стволами зеленыхъ дубовъ".
   И книга оканчивается этимъ символическимъ, почти пророческимъ видѣніемъ, доступнымъ Вогюэ и передающимъ ту-же потребность въ христіанскомъ и божественномъ идеалѣ.
   Великій успѣхъ Космополиса заставляетъ многихъ спрашивать: почему Бурже не заявляетъ себя кандидатомъ для поступленія въ члены Академіи. Говорятъ, что, по его мнѣнію, онъ, какъ романистъ, не долженъ выставлять своей кандидатуры по тѣхъ поръ, пока не рѣшенъ вопросъ объ избраніи главы романистовъ, Зола. Жалѣю объ этомъ, тѣмъ болѣе, что, какъ говорятъ, и на этотъ разъ Академія рѣшила отвергнуть великаго проповѣдника натурализма и что три вакантныхъ кресла теперь выпали на долю Бертело, Барнье и Тюро-Данжэна. Не будемъ пытаться уразумѣть мотивы, руководящія собраніями, -- будутъ-ли эти собранія политическими или академическими; ихъ побужденія, ихъ коалиціи и союзы не доступны пониманію профановъ. Преклонимся предъ ними.
   Я хотѣлъ поговорить съ вами еще о хорошенькихъ стихахъ г-на де-Монтескье, которые, я увѣренъ, вамъ-бы понравились, не смотря на ихъ странность. Я хотѣлъ говорить вамъ о торжественныхъ сонетахъ г-на Эредіа (Hérédia), которые скоро появятся въ видѣ книги; но я уже не имѣю для этого ни времени ни мѣста, и потому откладываю это до слѣдующаго раза.

Robert de Cerisy.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 1, 1893

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru