Бенуа Николай
Дорогая память

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Федор Иванович Шаляпин. Том второй. Воспоминания о Ф. И. Шаляпине
   М., "Искусство", 1977
   

НИКОЛАЙ БЕНУА

ДОРОГАЯ ПАМЯТЬ

   Федора Ивановича Шаляпина я помню с самого раннего детства, с первого его появления в доме моих родителей -- весной 1906 года. Он показался мне настоящим сказочным великаном, голова которого едва не касалась потолка тогдашней мастерской отца на Адмиралтейском канале в Питере. Федор Иванович немедленно усадил меня верхом на свои колени и устроил "скачку с препятствиями", с неожиданными провалами "в бездну" и с головокружительными взлетами вверх. При этом он рассказывал всякие истории, героем которых, конечно, был я. В один миг добродушный великан навсегда покорил меня своим безудержным весельем, и как я теперь понимаю, нежной любовью к детям.
   С того момента каждый его визит к отцу являлся для меня истинным праздником.
   Когда я подрос, я стал внимательно прислушиваться к интересным беседам Федора Ивановича с отцом и особенно меня пленяли рассказы о его странствиях по белу свету. Мне было приятно слушать его бархатистый голос, наблюдать его выразительную жестикуляцию, которой он так умел подчеркивать свою живую, образную речь.
   Мое преклонение перед гениальным русским артистом несомненно влияло на мое художественное развитие.
   Мне безумно импонировал особый, русский юмор Шаляпина, его острая наблюдательность. Однажды, не помню ни года, ни места, я был на какой-то репетиции Федора Ивановича. Вокруг нас суетилось неимоверное количество хористов и мимистов; солисты важно расхаживали вдоль рампы и что-то вполголоса напевали, как полагается на репетициях, а среди всей толпы, как безумный, носился старик-режиссер и что-то кричал то вправо, то влево, размахивая при этом огромными руками... И вдруг Федор Иванович, обратившись ко мне с очень серьезным видом, сказал:
   -- Вот видишь, Кока, ведь у нас, в общем, превратное представление о человечестве, ибо судим мы людей по лицам: у того-де умное выражение лица, а у этого -- глупое... Ну, а если б лица закрыть, а держать обнаженной какую-либо другую часть тела, то тогда ведь суждение о человеке в корне бы изменилось, и прежнее понятие "умного" или "глупого" подверглось бы сомнению.
   С того момента я вдруг как бы увидел окружавшую нас толпу как-то по-новому, и мне стало безумно смешно!..
   Помню, как готовились первые гастроли Русской оперы в Париже. В центре внимания была постановка "Бориса Годунова". Помню, какое активное участие принимал Шаляпин в обсуждениях этой постановки, как мой отец и А. Я. Головин внимательно прислушивались к его мнению, к его удивительно острым и точным замечаниям. Я смог присутствовать на этой исторической премьере. Главный интерес для меня представлял, конечно, мой "друг-великан" Шаляпин.
   На премьере был "tout Paris", то есть "сливки" парижского театрального и сановного мира.
   -- Ишь, как приоделись парижане для праздника русского искусства,-- заметил отец, который время от времени убегал на сцену, чтобы проверить, все ли в порядке.
   Сцена коронации потрясла меня, особенно когда зазвучало "Скорбит душа". Я почувствовал весь контраст между богатством и пышностью златотканой одежды Бориса и той безысходной тоской, что давила его грудь.
   Как известно, в тот памятный вечер русское искусство -- во всех своих многогранных проявлениях -- одержало грандиозную победу, завоевав с этого момента первенствующую роль во всем мире. Не только весь Париж, но и вся Европа говорила о Шаляпине, об этом русском богатыре-самородке, и о гениальном творении Мусоргского, открывших новую эру в оперном искусстве!..
   И по сей день нам ведь даже не мыслится иной образ Бориса, нежели тот, что создал Шаляпин. Всякие попытки изменить хотя бы грим, утвержденный им, пусть даже наперекор исторической правде, неизменно увенчиваются полным неуспехом. Мне самому довелось проделать подобный опыт и одновременно испытать горькое разочарование. Это было в 1939 году, во время Майского флорентийского фестиваля. Готовя "Бориса", я уступил желанию режиссера и наметил для Годунова новый грим, следуя известному портрету, помеченному 1604 годом, где Борис изображен без бороды, но с длинными усами на монгольский лад, с короткими волосами на голове и с подчеркнутыми татарскими чертами лица.
   Пел тогда эту партию русский бас Евгений Ждановский. Привыкнув к шаляпинской традиции, он, естественно, был чрезвычайно удивлен этому новшеству, против которого он даже пытался энергично возражать. Но мы с режиссером уверили его, что правильнее и "честнее", хотя бы на этот раз, отойти от копии, тем более что Шаляпину подражали поголовно все исполнители роли Бориса. Однако наше "дерзание" было встречено весьма неодобрительно и прессой и публикой, и нам пришлось признать, что новый, "исторический" образ царя не удался. Вместо трагической роли получилось нечто, не лишенное даже комизма. И уже на втором спектакле Ждановский торжествующе загримировался точно "по Шаляпину"; с этого момента успех оперы явно возрос.
   Десятью годами ранее, в 1929 году, я оформлял постановку "Бориса Годунова" на сцене Римской Королевской оперы. Годунова пел Шаляпин.
   Это был период моей тесной дружбы с Максимом Пешковым, сыном Горького. Через него я уже задолго знал, что Алексей Максимович намеревается непременно прибыть к премьере "Бориса" в Рим (он тогда жил с семьей в Сорренто). Волнению моему не было предела! Шаляпин и Горький! Алексей Максимович всегда проявлял интерес к моей работе (однажды, в Сорренто, он выбрал для своей коллекции один из моих этюдов с натуры, который и по сей день красуется над постелью великого писателя в Московском музее имени Горького), однако он никогда еще не видал моих сценических опусов. Волей судьбы спектакль этот должен был превратиться для меня в своего рода "двойной" экзамен на высшее признание. С одной стороны, мою работу будет судить Шаляпин, а с другой -- сам Максим Горький!.. Просто с ума сойти!
   Приезд Горького в Рим как на грех совпал с лютой ссорой, вспыхнувшей на одной из репетиций, между дирижером Баваньоли и Шаляпиным на почве разногласия относительно темпов. Федор Иванович тщетно пытался на сцене отбивать рукой те темпы, которые он считал правильными, но Баваньоли сперва делал вид, что не замечает стремления Шаляпина установить нужный ему темп и даже не слышит, как его пение расходится с оркестром, однако, потеряв в конце концов терпение, резко остановил рейетицию. Наступило зловещее молчание, и все мы, сидевшие в партере, почуяли, что беды не избежать... И вот, после тяжелой паузы, Федор Иванович совершенно спокойным тоном, хоть в голосе и сквозила мучительная ирония, спросил дирижера по-итальянски:
   -- Дорогой маэстро, ну скажите же по совести -- публика-то, заплатившая громадные деньги за билет, придет слушать вашу интерпретацию Бориса или мою?..
   Вопрос этот, хоть по сути и совершенно резонный, жестоко обидел старика Баваньоли, который тут же, вместо ответа, почти бегом покинул свое место. При этом на высоком, гневном фальцете он кричал, что предоставляет "синьору Сьяляпини" самому дирижировать оркестром!.. Федор Иванович остался на несколько мгновений у рампы, развел руками и вдруг и сам покинул сцену, заявив, что он не собирается кому-либо вредить, тем более престарелому дирижеру. А потому пусть дирекция театра ищет себе другого баса!..
   Подобный выход из положения, при полном аншлаге на оба спектакля, был бы равносилен трагическому краху дирекции, члены которой от такой перспективы совершенно растерялись! Лишь один южноамериканский импресарио, Оттавио Скотто (имевший тогда концессию на Римскую оперу), сообразил, что мои дружеские отношения с Шаляпиным могут спасти дело. Он просил меня догнать Шаляпина и попытаться уговорить его не отказываться от спектакля: театр готов пойти на любой компромисс и немедленно заменить Баваньоли другим дирижером. Я немедленно исполнил просьбу Скотто и в сопровождении молодого капельмейстера Квеста кинулся в гостиницу к Шаляпину. Здесь мы его застали в состоянии сильного возбуждения: артист уже распоряжался о своем отъезде. Хотя принял он меня и радушно, но слышать не хотел ни о каком компромиссе! И тут я бросил последний козырь.-- А знаете, Федор Иванович, в тот момент, как вы покидали театр, туда -- с другого подъезда -- вошел Алексей Максимович.
   Лицо Шаляпина как-то сразу просияло. Тут же переменив свое решение, он забрал нас обоих в такси и помчался навстречу любимому другу.
   -- Ну, Кокочка,-- сказал он мне по дороге,-- коль сам Горький потревожился и прибыл на мой спектакль, я уж не могу так безнаказанно вольничать, а потому быть этому спектаклю -- чего бы мне это ни стоило!..
   Десять минут спустя мы трое, как ни в чем не бывало, снова очутились в театре. Здесь, на сцене, произошла трогательная встреча двух русских богатырей, не видавшихся лет восемь. Это вызвало восторг всех участников столь драматически прерванной репетиции и главным образом Оттавио Скотто, рассыпавшегося передо мной в самых красноречивых изъявлениях благодарности. Действительно, вышло так, будто я самолично спас его от непоправимого краха... А по совести говоря -- не будь у меня тогда в запасе "горьковского" козыря,-- едва ли так благополучно все завершилось. Мне просто повезло!
   С юным Квеста Шаляпин сразу нашел общий язык, и о разногласиях в темпах не было уже и речи!..
   Оба спектакля прошли блестяще и увенчались необычайным триумфом Шаляпина, покорившего римлян и своим дивным голосом и гениальной игрой. "Сцена в тереме" закончилась бурей нескончаемых оваций, равно как и финальная картина смерти... Всю оперу Шаляпин, конечно, спел по-русски. Его необычайному успеху у публики не могло помешать даже присутствие в зале группы фашистов, настроенных весьма шовинистически. Все единогласно выражали свой восторг бурными, продолжительными аплодисментами. Русское искусство и на сей раз одержало победу!
   После премьеры Шаляпин пригласил всех нас ужинать в ресторан, именуемый "Библиотека". Он был расположен в бесконечных, извилистых погребах, своды которых густо заставлены шкафами с бесчисленными бутылками и разнообразнейших форм сосудами, наполненными чудесными винами с презабавными названиями, вроде "Lacrima Cristi" ("Слеза Христова") либо "Vino Santo Spirito" ("Вино Святого духа") и т. п.
   Нас было человек двадцать (к нашей компании вскоре присоединились некоторые члены Советского посольства), и ужин удался на редкость веселым. И вот, по просьбе Горького, Шаляпин запел, наполнив сразу лабиринт погребов своим могучим голосом, на звук которого сбежались из самых дальних углов любопытные посетители и служащие этой своеобразной "Библиотеки". Тут же разнесся слух, что за столом Шаляпина находится и сам великий, популярнейший в Италии, "Максим Горки". С этого момента в окружающих подвалах началась такая давка и столько людей, одержимых желанием получить "исторические автографы", окружили наш стол, что хозяевам "Библиотеки" пришлось звать на помощь карабинеров, которые, с трудом пробив себе дорогу в толпе, взяли всю нашу компанию под свою опеку...
   Это неожиданное решение вопроса несколько охладило наш пыл, и остаток вечера протек в более спокойной атмосфере. Я же чувствовал себя на седьмом небе, так как оба мои гиганта -- Федор Иванович и Алексей Максимович -- еще при выходе из театра выразили полное одобрение моим декорациям и костюмам. Это было для меня высшей наградой за проделанную работу, в которую я действительно вложил всю свою душу и всю бесконечную любовь к далекой Родине!
   Свое краткое пребывание в Италии Шаляпин решил ознаменовать особым образом (как он мне сказал не без торжественно-комической напыщенности). Чтобы показать итальянцам свое восхищение качеством их автомобильной промышленности, он весь свой гонорар вложил в приобретение самой роскошной машины -- "Изотта Фраскини" и на ней же укатил обратно во Францию...
   После этого эпизода я долго не встречал Федора Ивановича. Но в то же время очень окрепла моя дружба с его сыном Борисом, в котором мне особенно приятно было его удивительное сходство с отцом, не столь физическое, сколь духовное -- в манерах, в характерном "шаляпинском" остроумии, в говоре...
   Кроме того, Борис унаследовал от отца многие способности. Но из всех предпочел живопись, достигнув в этой области большого успеха и как пейзажист и как портретист. И я помню, как всегда охотно Федор Иванович позировал сыну, которым он так гордился... Портреты и зарисовки отца, сделанные Борисом, являются бесценнейшими памятниками великому русскому артисту!..
   Не забуду эпизод, когда Шаляпин подарил Борису в Париже весной 1925 года автомобиль "Форд", который тогда казался последним словом техники -- высоченный кабриолет с огромными медными фонарями и наружной трубой клаксона -- и на котором он сам пожелал с нами прокатиться по Булонскому лесу. В прекрасном белом костюме, в колоссальном шлеме он разыгрывал "знатного американского плантатора", привлекая всеобщее внимание, а мы все страшно веселились.
   

КОММЕНТАРИИ

   Воспоминания художника написаны специально для данного издания. В настоящем томе впервые публикуются зарисовки гримирующегося Шаляпина, сделанные Н. А. Бенуа в 1929 г. в Риме, где он оформлял постановку "Бориса Годунова" для гастролей Ф. И. Шаляпина (см. т. 1 наст. изд., прим. 4 к письму 46, стр. 671).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru