Юрок Сол
Комета по имени "Федор"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Федор Иванович Шаляпин. Том второй. Воспоминания о Ф. И. Шаляпине
   М., "Искусство", 1977
   

СОЛ ЮРОК

КОМЕТА ПО ИМЕНИ "ФЕДОР"

   Федор Шаляпин был моей кометой Галлея. Я помню душные летние ночи в Нью-Йорке в 1910 году, когда американцы, целыми семьями забравшись на крыши с матрацами и подушками, наблюдали за полетом сверкающего пришельца, появившегося на нашем горизонте из неведомых, бескрайних миров. Даже маленьких детей будили, чтобы показать им ослепительного путника далеких, безмолвных просторов, которого большинство из нас никогда уже не увидит.
   Таким же пришельцем с небес был для меня и этот русский бас. Трижды появился он на моем небосводе, озаряя его ослепительным блеском.
   Однако в отличие от кометы Галлея, которая появилась и бесследно исчезла с изумительной быстротой, комета по имени "Федор" принесла мне в сиянии своего огненного хвоста и богатство и разорение. При каждой встрече с ним мне казалось, я ощущал запах своих опаленных волос; всегда, кроме первого раза, когда расстояние между ним и последним рядом галерки, где я сидел, почти равнялось расстоянию от небесных тел до Земли.
   Имя Федора Ивановича Шаляпина стало известно, мне еще задолго до того, как я покинул родину. С 1902 года Россия была охвачена пламенем. Вся молодежь неудержимо стремилась к свободе. Не было ни одного юноши или девушки, которые не участвовали бы в одном или десятке и даже сотне захватывающих начинаний, направленных на подготовку революции. Они писали, печатали и распространяли листовки; вели пропаганду на фабриках и в университетских аудиториях; собирали группы неграмотных и занимались с ними. Шаляпина, тогда уже знаменитого артиста Петербургской оперы, я знал как одного из людей, вдохновлявших пламенную русскую молодежь к свободе. Он был товарищем и другом молодых революционных писателей, и прежде всего Максима Горького. Богатырская фигура и мужественное лицо Шаляпина были знакомы нам по открыткам, продававшимся в нотных магазинах и книжных лавках по всей России.
   К тому времени, когда я впервые услышал о нем, слава Шаляпина уже вышла за пределы России. В 1901 году он выступал в миланской опере La Scala.
   

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С КРИТИКАМИ

   Я вступил на берег Соединенных Штатов совсем незаметной и ничем не примечательной частицей большого и интенсивного людского потока. Дело в том, что в 1905 и в 1906 годах многие молодые люди, более известные, чем я, тоже пересекли Атлантический океан, направляясь в Америку. Поэты, артисты, писатели устремились к этим берегам, спасаясь от преследований царского самодержавия. В это время ехал в Америку и Максим Горький 1.
   Вопреки злобным протестам некоторой части прессы, Горького тепло встретили за океаном. И несмотря на то, что он проводил свои литературные вечера и беседы на русском языке, пользуясь услугами переводчика, билеты на его лекции раскупались молниеносно.
   Я ездил вслед за Горьким в Филадельфию и в Бостон. С толпой горячих поклонников, осаждавших в конце каждого выступления его кафедру, я старался пробраться к нему поближе и был необыкновенно счастлив, если мне удавалось пожать ему руку и сказать по-русски несколько приветственных слов.
   Когда театр Метрополитен объявил о гастролях Шаляпина в сезоне 1906/07 года, я и не подозревал, какое огромное значение будет иметь для меня это известие. Я знал только одно: я буду сидеть на галерке на всех представлениях, и конечно сидел. И слушал "Мефистофеля", "Севильского цирюльника", "Дон Жуана" столько раз, сколько пел Шаляпин.
   Реакция нью-йоркской прессы поразила меня: Шаляпин не понравился критикам, всем, кроме одного. Они обвиняли его в том, что он якобы грубо паясничает на священных подмостках Метрополитена. Против этого враждебного хора поднялся только один-единственный голос, выразивший восхищение публики этим новым и совершенно необычайным артистом.
   Это был Генри Финк из "Ивнинг пост". Он смело отстаивал свое мнение, уверяя, что русский бас является одним из величайших певцов в мире. В 1921 году Шаляпин снова приехал в Америку. На этот раз критики единодушно начали превозносить его до небес. Но только один Финк с полным правом мог сказать, что он говорил то же самое и в первый приезд Шаляпина.
   Возможно, в свой первый приезд Шаляпин чем-то шокировал театральных критиков. Шаляпин, всегда нетерпимый к условностям, создавал в операх, в которых играл, свои собственные образы. В "Мефистофеле" его великолепное тело было полуобнаженным. Критика, по-видимому, не могла принять его земной трактовки характеров. Но публика приняла и не скрывала своих восторгов. Шаляпин имел потрясающий успех.
   С первого дня Шаляпин завоевал репутацию человека, любящего хорошо выпить и вкусно поесть. Поднимаясь на пароход после окончания гастролей, он сказал осаждавшим его репортерам, что лучшее место в Нью-Йорке -- это скромный в ту пору ресторан Касл Кейв на 7-й Авеню, принадлежавший некоему Бардушу.
   До 1921 года Шаляпин больше не приезжал в Америку. Однако когда он снова приехал, Бардуш встречал его на пристани в роскошном "паккарде". В ту ночь мы пировали в Касл Кейв до четырех часов утра. То были времена сухого закона, но Бардуш сумел где-то раздобыть лучшие французские вина, белое и красное. Слова Шаляпина, сказанные им когда-то на пристани, сделали его ресторан знаменитым, и Бардуш старался изо всех сил выразить свою признательность за пятнадцать лет неожиданного успеха.
   

БОГЕМА В БРАУНСВИЛЛЕ

   Но это было в 1921 году, и много воды утекло, прежде чем я сел пировать с Федором Шаляпиным в ресторане Касл Кейв.
   Еще зимой 1907 года, выходя из театра Метрополитен после одного из воскресных концертов Шаляпина (я прослушал их все!), я взглянул на огромное здание по ту сторону Бродвея, на котором красовалась аппетитная вывеска "Браун Чоп хауз" ("Котлеты Брауна"), и сказал своему приятелю:
   -- Когда-нибудь я стану импресарио таких артистов, как Шаляпин. А быть может, и самого Шаляпина. Тогда я заведу себе контору вон в том доме.
   Мой спутник оказался человеком практического склада (позднее он сделался коммерсантом), он не стал ни спорить, ни смеяться надо мной. Он только пожал плечами и начал собирать по карманам мелочь на обратный проезд.
   Друзья терпеливо сносили мое честолюбие. Не я один был полон радужных планов и самых дерзких надежд. Каждый из нас мнил себя Колумбом, плывущим по курсу, известному лишь одной судьбе. И каждый из нас, подобно Колумбу, верил, что откроет богатую страну по ту сторону земного шара.
   Что касается меня, то уже в ту воскресную ночь я горел нетерпением. В Америке я был уже с мая, а в Нью-Йорке -- со Дня благодарения {Официальный праздник, учрежденный в память первых колонистов Массачузетса в последний четверг ноября. (Прим. ред.)}. Мне удалось найти работу в скобяной лавке в предместье Нью-Йорка на Чемберс-стрит, где я получал семь долларов в неделю. По вечерам и воскресеньям я занимался продажей серебряных изделий Роджерса, увеличивая этим мой недельный заработок еще на пять долларов.
   Выходя в тот вечер из театра Метрополитен в своем восьмидолларовом костюме, я чувствовал себя настоящим ньюйоркцем.
   Придя домой, я написал письмо Шаляпину. Я предлагал ему свои услуги в качестве импресарио на следующий сезон. Он ничего не ответил.
   Я стал все больше и больше принимать участие в рабочем движении. Но моя деятельность, как я теперь вижу, всегда была связана с музыкой. Митинги обычно сопровождались концертами, сборы от которых поступали в фонд рабочего движения. Для участия в этих концертах я привлекал, если мне это удавалось, известных в ту пору артистов, а если нет, то просто молодых музыкантов, мечтавших стать настоящими артистами.
   В те времена Браунсвилль был живым микрокосмосом культуры в самом сердце Бруклина, жаждавшим искусства и прогресса. На первый взгляд Бруклин отнюдь не казался райским уголком: по его торговым улицам громыхали повозки, а в жилых кварталах жались друг к другу разношерстные дома. Но для любителей искусства он был поистине цветущим садом. Позднее, в Южной Америке, на Кубе, в Мексике и в столицах Европы, я нередко встречал музыкантов, художников и писателей, которые начинали свою карьеру в Браунсвилле.
   В помещениях над людными лавками происходили митинги. Бурные, но чаще всего незлобивые споры сотрясали воздух, приправленный пряными ароматами, доносившимися из закусочных. Такое соседство было весьма благоприятным, учитывая, что умственная деятельность обостряет аппетит. Споры не прекращались даже во время перерывов, когда присутствующие на митинге поглощали неимоверное количество сэндвичей с наперченным мясом и маринованными овощами, запивая их бесчисленными стаканами чая. Для ораторов и музыкантов там никогда не было недостатка в слушателях. Я приглашал артистов и устраивал вечера. В то время в Нью-Йорке музыка не была выгодным бизнесом. В старом театре "Стенвэй-холл" невозможно было продать и тысячу билетов на концерты артистов с мировым именем. Но в Браунсвилле музыка процветала. Испробовав свои силы начинающего импресарио на местных талантах и малоизвестных артистах из Музыкального бюро Вольфсона, я мог теперь развернуться. Я снова начал мечтать о великих делах...
   То, что замышлял я в одну бессонную ночь, было поистине безумием. Я решил заполучить в Браунсвилль Ефрема Цимбалиста.
   В 1911 году имя Цимбалиста было у всех на устах. Выходец из России, он стал сенсацией, чудом, любимцем музыкального мира 2. Нельзя было просто говорить: "Цимбалист". Нужно было произносить это имя или шепотом, или провозглашать его во весь голос. Все газеты трубили о его европейских триумфах. Его дебют в Бостоне привел в экстаз любителей музыки. Просить Цимбалиста выступить со своей скрипкой в Браунсвилле было с моей стороны неимоверным нахальством.
   Дрожа от собственного безрассудства, я вступил в священные пределы "Карнеги-холла" и вызвал импресарио этого музыкального бога, Лаудона Чарльтона. Он вежливо выслушал мое удивительное предложение: я не только приглашал Цимбалиста выступить на концерте в "Нью-Пам Гарден" в Браунсвилле в пользу социалистической партии, но и сделать это на льготных условиях! Чарльтон не вышвырнул меня из своего кабинета. Он направил меня к Цимбалисту. Молодой скрипач занимал со своей матерью квартиру в Парк Чемберс, на углу 6-й Авеню и 56-й улицы.
   Величайший момент в моей жизни наступил. Впервые я сидел лицом к лицу с мировой знаменитостью и говорил с ним как импресарио с артистом. Тридцать лет тому назад Ефрем Цимбалист был молодым человеком с тонкими чертами лица, темными волнистыми волосами и мягким открытым взглядом. Он выслушал меня с вежливым сочувствием. Я ушел с контрактом в кармане. В контракте значилось: 750 долларов за концерт. Артисту, конечно, не улыбалось урезывать свой гонорар, но Цимбалист согласился скинуть 250 долларов и назвал это своим личным вкладом в фонд рабочего движения.
   Концерт прошел с колоссальным успехом. Браунсвилль обогатился крупным музыкальным событием, социалистическая партия положила в свою кассу солидную сумму денег. А я?.. Теперь я снова мог написать Шаляпину. Но ответа опять не последовало.
   

КАК ОСНОВАТЬ МУЗЫКАЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО

   К тому времени я был уже женат. Моя возлюбленная из маленького городка близ Погара последовала за мной в Америку. Теперь я занимал уже некоторое положение в обществе. Но Браунсвилль оказался для меня тесным. Я лелеял мечту устроить концерт в "Карнеги-холле". Если я смог уговорить Цимбалиста выступить в "Нью-Пам Гардене", почему же не пригласить его в "Карнеги-холл"?
   При всей своей дерзости я не мог еще представить себе слов -- "импресарио С. Юрок", напечатанных на афишах и рекламных щитах, выставленных в витринах магазинов. У меня был друг и компаньон по фамилии Гольдберг. Мы соединили первые буквы наших фамилий, поставили впереди приставку самого Бетховена, как символ наших стремлений и создали таким образом "Музыкальное общество Ван-Юго". Новое музыкальное общество устраивало в "Карнеги-холле" концерт Ефрема Цимбалиста. Огромный зал был переполнен; даже на эстраде сидели двести пятьдесят почитателей его таланта.
   С благоразумием, которым я всегда отличаюсь, я не бросал работу в скобяной лавке. Я становился импресарио только по вечерам, воскресеньям и другим праздникам, а также в обеденный перерыв, когда бегал по редакциям газет помещать объявления о моем первом концертном предприятии.
   Мой патрон, управляющий лавкой, Фред Дейтц, тоже увлекался музыкой. Он играл на флейте и в своей гостиной устраивал домашние концерты. Я пригласил его послушать Цимбалиста.
   -- Замечательно!-- воскликнул он, оглядывая полный зал.-- А те, на эстраде, наверно, члены твоего музыкального общества?
   -- Ну, конечно,-- ответил я не моргнув глазом.
   Мой первый успех был сладок и упоителен, как первая любовь. Кудрявый юноша со скрипкой не успел еще сыграть "на бис", как я уже обдумывал детали его следующего выступления на той же эстраде.
   На этот раз я не писал Шаляпину. Я ему телеграфировал.
   И вот, наконец, пришла ответная телеграмма: "Жду вас Гранд-Отель. Париж. Шаляпин".
   Когда улеглось первое волнение и я мог без бешеного сердцебиения ощупывать в кармане телеграфный листок, я понял, что передо мной стоит нелегкая проблема. Денег на моем текущем счете было совсем немного. И это был весь мой капитал, который я с большим трудом сколотил для финансирования своего молодого предприятия. Но Шаляпин звал меня. Разве я мог упустить этот случай?
   Тайком от всех оформил я документы и подготовился к путешествию. Жене сказал, что еду по делам в Калифорнию, а сам отправился в Европу на старом пароходе, но уже не третьим классом, а вторым, как и подобало начинающему импресарио.
   
   ИМПРЕСАРИО В ПАРИЖЕ
   От охватившего меня волнения путешествие прошло как в тумане. Помню только, что высадился в Гавре, сел на поезд, идущий в Париж, оставил чемодан в гостинице "Континенталь" и поспешил в Гранд-Отель.
   Шаляпина дома не оказалось.
   Нужно было убить время, но я и не подумал сходить в Лувр, Тюильри, на могилу Наполеона или в другое место паломничества всех приезжающих в Париж. В Америке мне довелось встречаться с Эженом Изаи. Теперь я вспомнил, что секретарь Изаи приглашал непременно навестить его, если я буду в Париже. Не раздумывая, я отправился в гостиницу, где жил Изаи.
   Бельгийский скрипач сразу узнал меня и радушно принял. Прощаясь, он пригласил отобедать с ним и его друзьями вечером того же дня. Я поблагодарил за приглашение и снова поспешил в Гранд-Отель.
   Из вестибюля я послал записку Шаляпину и получил разрешение подняться наверх. И вот наступила минута, о которой я так долго мечтал. Я стоял и смотрел на великого человека, чувствуя себя, как Джек {Джек -- герой английской сказки. (Прим. ред.)} при встрече с великаном,-- великаном в широком английском костюме, с серыми глазами, проникавшими, казалось, сквозь броню моей напускной уверенности.
   Он взглянул на меня исподлобья и пожал плечами.
   -- Ну, я думал, вы совсем не такой,-- прогромыхал он грозно.
   -- Как...-- Голос мой оборвался, и мне пришлось начать сначала: -- Как же вы меня представляли себе?
   -- Ну, стариком. С длинной бородой. Немного горбатым.
   Он стоял, разглядывая меня с высоты своих шести футов и четырех дюймов, и под этим пристальным взглядом я съеживался и, как мне казалось, превращался в пигмея.
   Собрав все свои силы, я начал быстро говорить. Я подробно изложил ему свой план гастролей в Нью-Йорке, Чикаго и Сан-Франциско. "Большое концертное турне! Прекрасные условия! Сказочный успех!" -- говорил я.
   Но вот слова иссякли, и я умолк, готовый вытащить из кармана контракт и вечное перо.
   Я ожидал, и это, пожалуй, было самым долгим ожиданием в моей жизни. А он в это время стоял и оглядывал меня сверху вниз, сверху вниз.
   Наконец он промолвил:
   -- Я никогда больше не поеду в Соединенные Штаты.
   Это было сказано с такой определенностью, что у меня перехватило дыхание.
   -- Тогда зачем... зачем же вы вызвали меня в Париж? -- пробормотал я.
   -- Мне просто захотелось взглянуть на человека, который так настойчиво пишет мне вот уже четыре года.
   Я ничего не сказал: я не мог бы выдавить из себя ни единого слова, даже если бы от этого зависела вся моя жизнь. Лицо мое да, пожалуй, и фигура выражали полное отчаяние и растерянность. Глаза Шаляпина вдруг засветились, и крупное лицо покрылось морщинами смеха.
   -- Не горюй, приятель. Я возьму тебя с собой на обед к своему другу. Ты услышишь его новую оперу.
   Я ответил, что уже принял приглашение Изаи. -- Ну, что ж, пусть Изаи тоже придет и приятелей своих тащит. Шаляпин подошел к телефону и позвонил своему другу. Я уже успокоился настолько, что мог разобрать, что Шаляпин говорит с Жюлем Массне.
   -- Я приведу к тебе моего американского импресарио, -- говорил Шаляпин почтенному композитору, глядя на меня в упор. При этом ни один мускул не дрогнул на его бесстрастном лице.
   Они играли и пели до самой зари. Это была новая опера "Дон Кихот", которую Массне написал для Шаляпина. (Он впервые исполнял ее в Монте-Карло.) Я сидел в гостиной Массне, скромный и незаметный, греясь в лучах славы людей, таланты которых опьяняли меня в ту ночь, как вино, а позднее стали моим хлебом насущным.
   Утром я спустился с небес, убедившись в том, что поездка в Париж ни к чему не привела. Шаляпин отпустил меня басистым раскатом смеха. Во Франции я пробыл только до первого парохода, следовавшего в Нью-Йорк. Когда я вернулся, от моего скудного капитала осталось всего лишь 170 долларов.
   

ПРОСТУЖЕННЫЙ БАС

   В тот год Советское правительство дало Шаляпину разрешение выехать на гастроли за границу. Он поехал в Ригу, а затем в Лондон, где его первый концерт в "Альберт-холле" был встречен с восторженным энтузиазмом.
   Я никогда не терял надежды заполучить Шаляпина в Америку и стать его импресарио. Как только стихли выстрелы гражданской войны, я снова начал писать Шаляпину; на этот раз через русский Красный Крест и через Луначарского, комиссара просвещения. В конце концов моя настойчивость заинтересовала Шаляпина. Я получил от него телеграмму из Риги с просьбой изложить свои условия.
   В это время в Лондоне в том же направлении действовал Фредди Гайсберг, представитель американской граммофонной компании 3. Фредди хотел, чтобы Шаляпин приехал в Америку для грамзаписи. Он телеграфировал в Музыкальное бюро Метрополитен-опера, что теперь с Шаляпиным можно будет договориться.
   Конкурировать в этом деле нам не было смысла. Выгоднее было объединить наши усилия. Мы так и сделали, и вскоре Федор Иванович очутился на пароходе, державшем курс к берегам, которые он поклялся никогда больше не посещать.
   Мы решили устроить его первый концерт в оперном театре "Манхэттен" и собирались сделать из этого грандиозное событие. Для усиления музыкального сопровождения в помощь пианисту Бердичевскому мы пригласили скрипача Штопака и пианистку мисс Божко. Ее рекомендовал сам Шаляпин.
   Первый концерт пришлось отложить: Шаляпин был простужен. Отложили во второй раз и в третий. Однако болезнь не проходила. И когда снова подошел день концерта, я начал не на шутку волноваться. Стех пор как приехал Шаляпин, прошло уже четыре недели. Публика, которую мы все время держали в напряжении, становилась нетерпеливой. Некоторые люди начали сомневаться в том, выступит ли вообще Шаляпин в театре "Манхэттен". Я клялся, что он выступит даже в том случае, если придется нести его на носилках.
   Перед концертом мы все собрались у Шаляпина: маленький Штопак, хромой Бердичевский, мисс Божко, Гайсберг, я и, конечно же, его камердинер Николай.
   Мы стояли вокруг Федора Ивановича в мрачном унынии. Он сидел на кончике будуарного креслица с ларингоскопом в могучей руке, лицо его выражало непреклонность.
   -- Я не могу петь, -- заявлял он в двадцатый раз.-- Я не буду петь.
   Мы все по очереди заглядывали ему в горло. Каждый из нас уговаривал его, настаивал, умолял и наконец мы замолчали. Вдруг заговорил Николай.
   -- Федор Иванович, ступайте на концерт, бог вам поможет.
   Это было последней каплей, переполнившей чашу. Шаляпин вскочил, дрожа от ярости, возвышаясь над маленьким грумом, словно разгневанный великан.
   -- Бог!-- заревел он.-- Какое ему дело до моей глотки?!
   Николай съежился. Мы тоже боялись шевельнуться. Мрачная тишина нависла над нами.
   Наконец Шаляпин встал и пробормотал:
   -- Поехали на концерт.
   Но надежда, окрылившая нас, была преждевременной. В своей артистической он снова рухнул в кресло.
   -- Нет, я не могу петь.
   Я обезумел. Зал был полон до отказа. Взрывы аплодисментов красноречиво говорили, что терпение публики истощилось.
   Я вышел в зрительный зал и поспешил к ложе, в которой, я знал, должна была сидеть Анна Павлова. Я потащил ее за кулисы.
   Если бы не ее нежная настойчивость, Шаляпин не стал бы петь в тот вечер. Она обвила тонкими руками его массивные плечи, и слезы полились из ее глаз, а затем и из его.
   -- Ну ладно, Анюта, ладно,-- говорил он.-- Пусть кто-нибудь выйдет на сцену и скажет, что я простужен. Иначе я не могу.
   Мне никогда не забыть этого концерта. Если бы теперь мне снова пришлось пережить все это, я первый бы настаивал на том, чтобы Шаляпин не пел.
   Шаляпин спел всего номеров шесть: больше он петь не мог. Публика ничем не выражала своего протеста: возможно, она была слишком поражена. Какова бы ни была причина, но все расходились тихо. Таков был первый концерт Шаляпина в Америке.
   

"БОРИС ГОДУНОВ" В ЧИКАГО

   В следующем сезоне я решил поставить "Бориса Годунова" сам, на свой страх и риск, чем и справедливо гордился. Это было в Чикаго, где я предоставил публике возможность весь сезон слушать русскую оперу в исполнении Русской оперной труппы. Это был первый такой сезон в Америке.
   И первый раз в Америке опера "Борис Годунов" шла целиком на русском языке. В театре Метрополитен только Шаляпин пел по-русски, остальные артисты по-итальянски. А здесь, поскольку Шаляпин сам наблюдал за декорациями, костюмами и музыкой, была достигнута постановка подлинно русской оперы, достойная музыки Мусоргского и России, породившей его и Шаляпина.
   Декорации были написаны художником Анчутиным. Для сцены "В Грановитой палате" я приобрел великолепное персидское кресло.
   Когда после первого действия опустился занавес, вся труппа собралась на сцене и по старинному русском^ обычаю в знак особого почтения поднесла Шаляпину хлеб-соль. Хлеб лежал на серебряном подносе, накрытом вышитым полотенцем.
   Все представление началось с большим опозданием, так как Шаляпин считал нужным снова проверить все детали. А занавес перед вторым действием так долго не поднимался, что казалось, будто прошла целая вечность.
   С моего излюбленного места в глубине зала я ощущал нарастающее нетерпение публики. Зрители уже выходили в фойе покурить и обменяться приветствием с друзьями, уже вернулись и поудобнее уселись на своих местах, а занавес все не поднимался и не поднимался перед вторым актом. Я посмотрел на часы. Антракт длился уже тридцать пять минут.
   Я поспешил за кулисы.
   -- Что с вами случилось? Почему не поднимаете занавес? Публика...
   Заведующий сценой молча повел меня на сцену. Там, забравшись на декорации, стоял Шаляпин и перочинным ножиком старательно вырезал узоры на окнах для большей достоверности.
   Когда следующий антракт затянулся на двадцать пять -- тридцать минут, я снова бросился за кулисы. На этот раз Шаляпин, стоя на коленях перед поваленным на спинку дорогим персидским креслом, отпиливал раздобытой у плотника пилой по куску от каждой ножки. Он пояснил мне, что трон слишком высок, и продолжал усердно пилить.
   И по мере того как он пилил, я буквально чувствовал, как мои денежки уплывают из моих карманов. Потому что у нас в театре 23.30 -- магический час, он меняет все. Всем надо платить сверхурочные -- рабочим сцены, оркестру. А с такими антрактами и без того длинная опера грозила затянуться далеко за полночь.
   Фанатизм Шаляпина к деталям поставил под угрозу коммерческий успех всего сезона русской оперы еще до того, как взвился занавес в начале первого спектакля. Репетициям не было конца, и счета на большой оркестр все росли, а Шаляпин в это время давал указания дирижеру по поводу темпов и артистам по поводу каждой интонации.
   Однажды, сидя за обычной после спектакля бутылкой вина, я обратился к Шаляпину:
   -- Федор Иванович, неужели для вас так важно каждое слово? Почему вы требуете от каждого артиста такого совершенства в деталях? Неужели вы никогда не будете довольны?
   -- Нет!-- закричал он.-- Ибо от одного слова может зависеть смысл всего образа или настроения. Если, к примеру, я произнесу это слово на один манер, то публика подумает, что человек, о котором я говорю, жив. Если же произнесу его по-иному, зрители сразу почувствуют, что он мертв. Нет, Соломон, артист, который не стремится к совершенству, не артист!
   Не мог же я сказать в лицо человеку столь благородных убеждений, что его преклонение перед деталями ведет меня к разорению?
   Итак, в течение месяца три раза в неделю мы показывали "Бориса Годунова" -- великого "Бориса", созданного гением великого человека. Что бы я ни говорил о Шаляпине, я твердо убежден, что ни в наши дни, ни после нас нет и не будет артиста такого масштаба.
   Его рука, выразительная, как рука балерины, и прекрасная, как античная скульптура, всегда держала карандаш наготове, и, когда он разговаривал, он вечно что-то чертил или рисовал. Я подбирал ресторанные меню и клочки бумаги с рисунками Шаляпина и вставлял их в рамы. Те, кому не пришлось его увидеть, могут только сожалеть об этом. В моей жизни больше никогда не повторятся те чудесные часы, которые я провел с Шаляпиным.
   Я возил Шаляпина в концертное турне, я возил его на гастроли, когда он пел в "Севильском цирюльнике". Каждое его выступление было для меня одновременно мукой и триумфом.
   Один из коллег Шаляпина как-то спросил его:
   -- Почему вы утруждаете себя ролью дона Базилио в "Севильском цирюльнике"? Ведь это такая маленькая роль.
   С тех пор я часто цитировал его ответ многим артистам.
   -- Для большого артиста,-- сказал Шаляпин,-- нет маленьких ролей. А для маленького артиста нет больших ролей.
   

КОММЕНТАРИИ

   Фрагменты из книги известного американского антрепренера С. И. Юрока "Импресарио", вышедшей в США в 1947 г. Впервые опубликованы на русском языке в журнале "Советская музыка" (1963, No 2). Перевод с английского А. Афониной и Л. Морошкиной.
   1 А. М. Горький принимал активное участие в подготовке первой русской революции. В дни вооруженного восстания в Москве в декабре 1905 г. писатель снабжал рабочие боевые дружины деньгами и оружием, на его квартире тайно встречались руководители и участники восстания. Горькому грозили за это репрессии. Ион, вместе с М. Ф. Андреевой, временно, в начале 1906 г., по распоряжению партии, уехал за границу. В Америке выступления Горького, рассказывавшего о русской революции, имели большой успех. Здесь же он написал воззвание в защиту революции и против предоставления иностранных займов царскому правительству. Деятельность Горького вызвала травлю американской прессы, вплоть до вмешательства в его личную жизнь, чтобы заставить его уехать из США.
   2 Ефрем Цимбалист был представителем русской скрипичной школы, возглавляемой выдающимся педагогом Петербургской консерватории Леопольдом Ауэром, воспитавшим плеяду знаменитых скрипачей. Среди его учеников М. Полякин, Я. Хейфец, М. Эльман и другие.
   3 "Мне выпала честь впервые записывать его на пластинки в Санкт-Петербурге в 1902 году,-- писал в журнале "Граммофон" (Лондон, 1938, май) Фред Гайсберг.-- Убедить его приступить к записям было весьма трудным делом для любого заинтересованного в том лица. И если мне удалось заполучить Шаляпина для довольно многочисленных записей, то это стоило больших усилий и нервов. Как правило, записи назначались на позднее вечернее время и именно мне поручалось доставлять его в студию. Если артист был "в голосе", особых проблем не возникало. Но когда Шаляпин оказывался недоволен своей формой, я, появляясь в его роскошном доме, обычно заставал певца, хмуро встречавшим меня, лежа на диване. Он недоуменно выслушивал предложение отправиться в студию и заявлял, что об этом не может быть и речи. Иногда, прочистив горло, он приказывал доставить ларингоскоп, и слуга со всех ног бросался за зеркальцем, с помощью которого бас изучал, не покраснели ли его голосовые связки. В подобном настроении угодить ему было трудно... Если изучение связок не обнаруживало следов покраснения, мы издавали дружный вздох облегчения.-- Шаляпин будет петь! Когда исполнять предстояло богатый и разнообразный репертуар, он начинал улыбаться, а мы чуть не пускались в пляс и спешили помочь ему одеться.
   Его первое появление в нашей студии оставило у меня незабываемое впечатление. Мы прибыли туда на запряженных лошадьми санях, и когда певец вошел в зал, его восторженно встретили хористы и оркестранты, в течение нескольких часов терпеливо дожидавшиеся появления Шаляпина. В тот вечер он был неутомим и часами напролет пел, сохраняя великолепную вокальную форму. Мы делали одну запись за другой и кончили лишь к часу ночи. Певец был так доволен, что пригласил меня и всех присутствовавших завершить ночь в ресторане "Стрелка", где выступал известный цыганский хор. Мы расселись в шести или семи экипажах и покатили на санях по твердому и хрусткому снегу. Около часа продолжалась эта поездка по морозному ночному Петербургу. По прибытии в "Стрелку" мы были радушно встречены его хозяевами и гостями. Выступление цыган повторили еще раз, но уже с участием Шаляпина, который в окружении исполнителей пел и дирижировал "смешанным" хором. К цыганам присоединились и певцы, приехавшие с нами. Так мы провели несколько часов в обстановке непринужденного веселья и увлеченного музицирования, и Шаляпин был душой всей компании... Интересно, что некоторые из записей, сделанных в тот вечер, вошли впоследствии в исторический каталог грампластинок фирмы "Голос его хозяина" ("Хиз мастерс войс"). Много раз приходилось мне бывать в московском и петербургском домах Шаляпина и видеть различные свидетельства восхищения и преклонения (подарки, подношения, реликвии), которыми осыпали артиста соотечественники. Все это он утратил, покинув в 1922 году Россию. В этот роковой для певца год я встречался с Шаляпиным в Риге и помогал ему в составлении концертных программ ближайших выступлений. Возник вопрос, какие произведения следует оставить для "бисов", учитывая нерусский характер аудитории.
   Мы внесли в этот перечень "Двух гренадеров" Р. Шумана, "Блоху" М. Мусоргского и "Как король шел на войну" Ф. Кенемана. Я знал, что встречи с бурлаками породили горячую симпатию Шаляпина к жизни и устремлениям трудового люда, и поэтому предложил артисту поведать миру о своем народе исполнением песни волжских бурлаков. Ее простая мелодия с припевом "Эй, ухнем!" была хорошо известна русской публике; но певец возразил что, во-первых, ее сопровождает хор, а, во-вторых, содержание этой вещи способен понять и оценить только русский слушатель. Я сказал, что мы можем напечатать в программках перевод песни на разных языках, и попросил его друга Кенемана подобрать фортепианный аккомпанемент к этому номеру. Пианист согласился и после нескольких попыток создал редакцию, которую Шаляпин, наконец, одобрил. Я присутствовал при первом исполнении этого произведения в 1924 году и испытал особое удовлетворение от сознания своей причастности к шаляпинскому триумфу. Со времени премьеры и до конца его исполнительской карьеры "Эй, ухнем!" неизменно входила в программы концертов певца, и если бас почему-либо пропускал ее, галерка добивалась, чтобы она обязательно прозвучала". (Перевод с английского М. Малькова).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru