Серебров Александр
Демон

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Федор Иванович Шаляпин. Том второй. Воспоминания о Ф. И. Шаляпине
   М., "Искусство", 1977
   

АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВ

ДЕМОН

I

   -- С Федором опять что-то неладно. Зовет меня к себе,-- сказал Горький, прочитав шаляпинскую записку.-- Хотите поехать со мной? Не беда, что незнакомы... Познакомитесь. Стоит поглядеть. Великолепная фигура! Русский богатырь Васька Буслаев... Сто лет такого не увидите...
   Шаляпин лежал на просторной тахте -- под стать его огромному росту -- среди кучи разноцветных подушек, в пестром шелковом халате, на ногах туфли с загнутыми острыми носами. Шея закутана красным гарусным платком. Персидский ковер с тахты закинут на стену, на ней кривые сабли, ятаганы, пистолеты, шлемы и восточные музыкальные инструменты. Все вещи изукрашены золотыми насечками, перламутром, драгоценными камнями.
   Распахнутый халат, широкие рукава обнажают богатырское тело с розовой нежной кожей...
   ...Половецкий хан Кончак принимает в своем шатре данников... Вот только лицо из другой оперы: простецкое, белобрысое, с белыми ресницами и водянистыми глазами. В широком вырезе ноздрей есть что-то действительно буслаевское -- удалое, разбойничье... В гневе этот человек неудержим и страшен.
   Он тяжело дышит через нос, кашляет и время от времени пробует петь вокализы:
   -- И-а-хрры-у!.. И-а-хрры-у!.. Алексей... слышишь? -- хрипит он, морща с надсадой лицо.-- Разве же это голос?.. Ослиный рев... Разве я могу с таким горлом петь спектакль? Иола!-- зовет он жену, которой нет в комнате.-- Пошли сказать в театр, что петь не буду... Отменить спектакль!.. Иола! Куда вы все попрятались?.. В чем дело?.. Я еще не сумасшедший... Ио-ла!..
   Никто не отзывался. Дом словно вымер.
   Горький сидит на краешке тахты. У него вид врача, который и рад бы помочь опасному больному, да не знает -- чем.
   -- Федор... ты того... погоди... Может быть, еще и обойдется? Главное, не волнуйся и не капризничай...
   -- Я -- капризничаю?.. Что я -- институтка?.. Тенор? Разве не слышишь? И снова:
   -- И-а-ххы-у!.. И-а-ххы-у!..-- но уже без буквы "рр".
   Горький уловил это сокращение алфавита, улыбнулся в усы.
   -- Вот что, друг,-- говорит он повелительно,-- ты это брось... Никакого ларингита у тебя нет... Все это ты выдумал...
   -- То есть как это -- выдумал?
   -- Вот так и выдумал... Вчера у тебя голос был?
   -- Ну... был...-- говорит Шаляпин неуверенно.
   -- Сегодня утром -- был?
   -- Был.
   -- Горло не болит?
   Больной помял пальцами гланды.
   -- Кажется... не болит...
   -- Вот видишь... Сам посуди -- куда твоему голосу из тебя деваться?.. Ищи!.. Загнал его со страху в пятки и разводишь истерику... Чучело... мордовское!..
   Лицо у Шаляпина меняется толчками, как перекидные картинки в альбоме: гримаса раздражения, потом -- обида на недоверие, потом -- упрямство, сконфуженность и вдруг -- во все лицо -- улыбка и успокоение, как у капризного ребенка, которого мать взяла на руки.
   Он хватает Горького за шею и валит к себе на подушки.
   -- Чертушко!.. Эскулап!..
   Мне странно видеть, как эти два знаменитых человека, словно мальчишки, возятся на тахте, тузят друг друга кулаками, хохочут.
   Горький подымается красный, закидывает пятерней длинные волосы, кашляет.
   -- А кашляешь ты все-таки бездарно,-- говорит он Шаляпину,-- у меня поучись!
   Шаляпин приподнялся на подушках, вобрал в себя полкомнаты воздуха и с шумом, как кузнечный мех, выбросил его обратно.
   -- И откуда ты знаешь, как обращаться с актерами?.. Антрепренером как будто еще не был...-- говорит он удивленно.-- Верно, угадал... От страха... Чего греха таить -- боюсь, ох боюсь, Алексей... Никогда в жизни, кажется, так не боялся. Вторые сутки есть не могу. Голос пропал. Ты не думай -- я не притворяюсь... Пропал голос... Опираю на диафрагму -- не стоит... пускаю в маску -- нейдет... Хоть плачь! Чертова профессия!.. С каждой ролью такая мука... Женщинам, поди, легче рожать... А сегодня -- особенно. Впрочем -- ты ведь знаешь -- в первый раз пою Демона. Мой бенефис... В театре -- вся Москва. Понимаешь ли -- Демон!
   Он по-театральному, полуоткрытой ладонью, простер руку.
   -- Лермонтов!.. Это потруднее Мефистофеля. Мефистофель -- еще человек, а этот -- вольный сын эфира... По земле ходить не умеет -- летает! Понимаешь? Вот, погляди-ка...
   Шаляпин привстал с тахты, сдернул с шеи платок, сделал какое-то неуловимое движение плечами, и я увидел чудо: вместо белобрысого вятича на разводах восточного ковра возникло жуткое существо из надземного мира: трагическое лицо с сумасшедшим изломом бровей, выпуклые глаза без зрачков, из них фосфорический свет, длинные, не по-человечески вывернутые в локтях руки надломились над головой, как два крыла... Сейчас поднимется и полетит...
   Виденье мелькнуло и скрылось, оставив во мне чувство жути и озноба.
   На тахте опять сидел в шелковом халате актер незначительной наружности, и только в глазах все еще мерцали, угасая, зеленые искорки... В могучем торсе подрагивали растревоженные мускулы.
   -- Ну, как?.. Похож?..
   Горький мигал глазами, как будто невзначай взглянул на солнце.
   -- Знаешь, Федор!.. Эт-то...-- он сжал и поднял кулак, не в силах вымолвить последнее страшное слово, какое можно сказать о человеке: "Это -- гениально!"
   Шаляпин понял, что хотел сказать Горький, и заговорил быстро, возбужденно.
   -- Я задумал... понимаешь... не сатана... нет, а этакий Люцифер, что ли? Ты видел ночью грозу?.. На Кавказе?.. Молния и тьма... в горах!.. Романтика... Революция!.. Жутко и хочется плакать от счастья... Давно его задумал, еще в Тифлисе... Когда был молодой... С тех пор сколько лет не дает мне покоя. Лягу спать, закрою глаза, и вдруг откуда-то... подымается... Стоит в воздухе и глядит на меня глазищами... А у меня бессонница. Веронал принимаю... Измучил... больше не могу... Отдам его сегодня -- и баста!.. Будет легче...
   Он зажмурился, как бы еще раз внутренне вглядываясь в своего мучителя. Потом открыл глаза и поскреб пятерней в затылке: деревенский парень -- перед тем как жениться.
   -- А не хочется все-таки отдавать-то... Жалко... Во какой кусище от себя отрываю... Было бы кому?.. А то -- этим бездельникам... публике... критикам... На рае-терзанье!
   Он вдруг разъярился, рванул себя за грудь.
   -- Нате!.. Жрите!!
   Горький так весь и подался ему навстречу, но сейчас же себя одернул.
   -- Мне кажется, ты преувеличиваешь... Публика тебя любит...
   -- Тебе хорошо говорить: преувеличиваешь! Умрешь, от тебя книги останутся, а от меня что останется?.. Газетные сплетни... Скандалист!.. Стя-жа-тель!.. Только и всего... А иногда я такое в себе чувствую, что подняться бы мне на какой-нибудь твердый предмет... вроде луны... и запеть бы оттуда на всю вселенную, да так... чтобы... звезды плакали!
   Он вскочил с тахты и размахнулся во всю свою ширь, и от этого размаха у меня всхлипнуло сердце... Так вот он каков -- русский богатырь Василий Буслаев!..
   -- Эх, Алексей,-- воскликнул Шаляпин в упоении,-- ведь только нас двое, и есть на свете!.. Ты да я!
   -- Ну, я тут ни при чем...-- ответил Горький хмурясь.
   -- Неправда! Не прикидывайся святошей... Знаю я тебя, гордыня сатанинская. Недаром взял у тебя кой-что для Демона... Приходи -- увидишь.
   То, что Горький не понял и не принял его восторга, обидело Шаляпина. Он опять лег на тахту и погас. Его лицо обмякло, пошло морщинами. Помолчали.
   -- Это кто с тобой? -- шепотом спросил Шаляпин, указывая на меня глазами. Я сидел в углу, делая вид, будто рассматриваю иллюстрированный журнал.
   -- Не из газетчиков?.. Ага... Ну это дело другое... Не люблю я этих ищеек. Врут на меня, как на покойника... Шаляпин -- то, Шаляпин -- это... Пять тысяч за концерт... Рубинштейна искалечил... Партию Демона на два тона транспонирую... А публика -- валом валит. Билеты нарасхват... Из-за кого? Из-за Рубинштейна?.. Великая княгиня Елизавета Федоровна саморучный рисунок прислала для Демона... Рисунок -- дрянь, а не воспользуюсь -- обидится... Прошу тебя, сочини для нее, пожалуйста, какое-нибудь вежливое письмо... Ты -- писатель, а я не умею...
   Он взглянул на Горького. Тот недоброжелательно отвернулся.
   -- А впрочем, черт с ней, с великой княгиней!
   Чувствуя, что его похвальба Горькому не по душе, Шаляпин опять замолчал, запахнул халат, перестраиваясь на новый лад.
   Горький разглядывал висевшее на стене оружие...
   -- Заржавеет оно у тебя... Надо салом смазать.
   Перестройка закончилась. Хлебосольный хозяин с улыбкой приглашал дорогого гостя к стоящему у тахты столику, где был сервирован завтрак.
   -- Хотя бы винца выпей. Неплохое... Кло-де-Вужо... Барон Стюарт благодетельствует... Ты ведь, кажется, любишь бургундское?
   Он старался задобрить непреклонного гостя.
   -- Я тебе ложу послал на сегодня... Получил? Приходи обязательно. Друзей приведи... Ванечку Бунина, Андреева... Кого хочешь... И вы приходите! (Пригласительный жест в мою сторону.) Увижу вас в ложе не так будет страшно -- свои!
   Вспомнив о спектакле, он снова омрачился. Покрякал, пробуя голос, помычал в нос: "Ми-а-ма!" Прислушался и, видимо, остался доволен. Сказал с нежностью:
   -- Спасибо, друг, что приехал... Прости, оторвал я тебя от твоих дел. Очень захотелось повидать... Ослаб я духом... И не сердись ты на меня... на дурака... Болтаю много лишнего... Дай я тебя поцелую!
   Они обнялись, оба растроганные до слез.
   -- Значит -- бунт?.. Революция?..-- сказал Горький, пожимая Шаляпину руку.
   -- Попробую! Только не желай мне успеха -- я суеверный. Приходите в антракте за кулисы. Жду.
   Мы попрощались.
   -- Ну, господи, благослови!
   Шаляпин размашисто, по-мужицки, перекрестился и сбросил с тахты ноги в восточных туфлях с загнутыми передками. В прихожей нам было слышно, как на весь дом загремел его бас:
   -- Ио-ла!.. Ванна готова?.. Вста-ю!
   

II

   Многоярусная, раззолоченная громада Большого театра показалась мне в этот вечер особенно великолепной. Сверкающая люстра на потолке, затканная хрусталем, и бронзовые шестисвечники по карнизам лож давали все вместе так много света, что от него щурились глаза и гудело в ушах.
   Из ложи, где я сидел, виден был весь театр, как в панораме. Внизу, в проходах партера, суетились опоздавшие зрители, разыскивая свои места среди волнообразно спускающихся к оркестру кресел: сюртуки, смокинги, мундиры, проборы, лысины, эполеты вперемешку с пышными прическами, кружевами, ожерельями, меховыми палантинами, горжетками и вечерними платьями со шлейфами и без оных. Ложи бельэтажа блестели бриллиантами, белыми пластронами фраков, мрамором женских плеч, перьями шляп и вееров. Модные красавицы в ложах были похожи на заморских птиц, посаженных в золотые клетки.
   Верхние ярусы тонули в мерцающем тумане. Сидевшие там зрители представлялись крапинками, набрызганными в несколько рядов по трафарету.
   Из оркестрового провала взлетали разрозненные звуки музыкальных инструментов: они визжали, свистели, ухали, резвились, будто школьники, перед тем как засесть на целый час за парты.
   Квадратное полотнище занавеса выгибалось парусом в зрительный зал. От разнообразия красок, звуков, от пчелиного гула тысячной толпы, от искусственного воздуха, пропитанного запахом духов, отзвучавшей музыкой и людским теплом, приятно опьянялась голова, а на душе становилось так празднично, как будто вместе с пальто и калошами я сдал в гардероб на хранение все свои заботы и неприятности.
   В театре -- ни одного свободного места.
   Третий звонок.
   Люстра и шестисвечники медленно высасывают из воздуха электрический свет. Зрители перестают шуметь. Над оркестром возникает черный силуэт человека с распростертыми руками. Поворот головы налево, к скрипкам, поворот головы направо, к меди,-- все ли музыканты готовы? -- взмах белой палочки, и вдруг откуда-то из-под земли один за другим звуковые взрывы -- медных, струнных, свирельных, ударных инструментов.
   Свернувшись в свиток, исчезает занавес.
   
   Спокон века во всех театрах опера "Демон" начиналась приблизительно так: открывался занавес, и позади него зрители обнаруживали Дарьяльское ущелье с кипящим Тереком. Справа, на камне, под синим прожектором, в наполеоновской позе стоял адский Вельзевул в черном капоте, декольте, с крыльями за спиной и электрической лампочкой в лохматом парике. Сверкая наклеенной на ресницы фольгой, он во всю силу легких проклинал ни в чем не повинный мир, угрожая "разнести" его на куски. Через некоторое время на камне слева под белым лучом прожектора, показывался Ангел, похожий на белую бабочку. После небольшой перебранки посрамленный Вельзевул, корчась в судорогах, проваливался в преисподнюю, выпустив за собой облачко дыма. На этом и заканчивалась первая картина оперы "Демон".
   В этот вечер -- 16 декабря 1904 года -- все было по-иному. Открылся занавес -- и позади него зрители не обнаружили ни ущелья, ни Терека, ни Вельзевула, ни прожекторов. На сцене клубился лиловый полумрак, сквозь него то появлялись, то исчезали обломки скал, ледников, скелеты разбитых молнией деревьев. Пустынно, дико, тревожно. В черном небе -- зубчатые звезды и среди них -- кровавый меч кометы.
   Снизу, из пропасти, доносится завывающий хор мужских голосов: это мятежные духи, низринутые в бездну небесным Деспотом, взывают о мщении.
   И как бы в ответ на их призывы на одной из скал появляется Демон. Он не похож на Вельзевула, но еще меньше -- на человека. Фантастическое видение из Апокалипсиса, с исступленным ликом архангела и светящимися глазницами. Смоляные, до плеч волосы, сумасшедший излом бровей и облачная ткань одежд закрепляют его сходство с "Демоном" Врубеля. Он полулежит, распростершись на скале: одной рукой судорожно вцепился в камень, другая -- жестом тоски -- закинута за голову. Он ждет к себе на помощь соратников, жадно прислушивается к их голосам. Но мятежные духи бессильны подняться из пропасти, их голоса слабеют, заглушаемые ликующим хором ангелов.
   Угловатым, шарнирным движением Демон простирает к небу мускулистую руку.
   
   Проклятый мир!
   
   Металлическая сила его голоса рассчитана на всю вселенную. Что ему до земли и людей! Там, высоко, в райских твердынях, засел его враг, жестокий Деспот, повесив в небе кровавый меч кометы.
   Взмахом несуществующих крыльев -- ходить он не умеет -- Демон перебрасывает себя с одной скалы на другую и подымается там во весь рост -- могучий, крылатый воитель, вождь небесных революций.
   
   Тиран, он хочет послушанья,
   А не любви, любовь горда.
   
   На груди у него блестит боевой панцирь, в руке несуществующий огненный меч. Он готов еще раз сразиться с небесами и ждет достойного соперника. Но вместо грозного архистратига перед ним -- женоподобный ангелочек из ранга херувимов, осмеливающийся ему угрожать.
   
   Молчи... раб.
   
   Демон приподымается на крыльях (их нет, но они видны), вытягивает хищно шею. Сейчас налетит и разорвет в клочья этого жалкого евнуха...
   Испуганный Ангел прячется в скалах. Демон ждет ответных грома и молний. Небеса безмолвствуют, вызов не принят... У Демона подламываются крылья. Он медленно садится на камень. Тучи заволакивают его поникшее изваянье.
   Под финальную коду оркестра опускается занавес.
   Невидимые нити, тянувшие зрителей к сцене, вдруг оборвались. Зрители очнулись, задвигались, заговорили, зашумели. Аплодисменты на галерке, шиканье в ложах, в партере -- растерянность. Громкий разговор в соседней ложе журналистов. Театральный критик Кашкин негодует:
   -- Не хватает только, чтобы Демон разбрасывал прокламации... "Долой самодержавие!" И почему он в лохмотьях?
   -- Босяки теперь в моде,-- отвечает журналист, похожий на журавля в пенсне. Сидящий рядом со мной Бунин качает головой:
   -- Эх, провалится Федор! Надо сойти с ума, чтоб сыграть этот бред...
   Леонид Андреев отбрасывает назад длинные волосы -- так он больше похож на Демона.
   -- Боюсь я, Ванечка, что вы никогда не напишете ничего гениального... А как тебе понравилось, Алексеюшко?
   Горький молчит. У него суровое лицо. Он весь еще на сцене. Бунтует вместе с Демоном.
   Вместо него отвечает Скиталец:
   -- Ну и голосище у Федора Ивановича! Труба иерихонская!
   
   С началом второй картины публика угомонилась. Наконец-то она попала в настоящую оперу. В музыке -- веселенький напев женского хора; на сцене -- маскарадные грузинки с бутафорскими кувшинами на левом плече. Выстроившись в две шеренги, они не отрывают глаз от дирижера. Разливаясь трелью, с лестницы замка нисходит приземистая Тамара в сопровождении молоденькой няни, которая трясет седым париком и подгибает колени, чтоб походить на старуху.
   "Вампука" еще не написана. Столетние штампы считаются еще искусством. Публика дружно аплодирует голосовым связкам Салиной, играющей Тамару.
   И вдруг в это оперное благополучие врывается Демон -- дикий, неистовый, только что боровшийся с ураганом.
   В театре снова недоумение -- опять все не так, как полагается. Демону полагается с первого взгляда влюбиться в Тамару, а у него совсем не то на уме: обольстить, погубить эту райскую красавицу назло охраняющим ее небесам.
   Хищным взглядом через плечо глядит он с башни на свою жертву:
   
   ...Другому не отдам тебя.
   
   Он поет ей о любви, обещает надзвездное царство, заранее зная, что не исполнит обещаний. Но в его голосе столько убедительности и сам он так прекрасен, что не только доверчивая Тамара, но и весь враждебно настроенный зрительный зал постепенно поддается его обаянью.
   К аплодисментам галерки присоединяется партер.
   -- А ведь, пожалуй, Федор прав,-- говорит примирительно Бунин,-- у Лермонтова есть и такой вариант.
   -- Шаляпин берет иначе,-- возразил Горький,-- по Мильтону... которого он, конечно, не читал.
   
   Достаточно было Демону спуститься с заоблачных высот на грешную землю, чтобы все темное и злое, что в нем таилось от века, снова овладело его душой.
   Князем Тьмы поднялся он над ложем счастливого соперника красавца Синодала.
   Из самой глубины ночи светятся его фосфорические глазницы и слышен зловещий голос, произносящий заклятия,
   
   ... бегут часы, бегут,
   ночная тьма бедой
   чре-ва-та...
   
   Все ужасы ночного злодейства втиснул Шаляпин в это корявое слово: "чре-ва-та", и от него по всему театру проносится трепет испуга.
   Властным движеньем руки повергает он на землю несчастного князя.
   
   Какой бы тенор ни пел партию Синодала -- плохой или хороший, ему всегда был обеспечен успех -- такая это благодарная роль. На этот раз даже знаменитого Собинова публика вызывала только из вежливости. Имя Шаляпина гремело со всех сторон.
   -- Знаешь, Федя, пел бы ты лучше всю оперу один!-- сказал Собинов, направляясь к себе в уборную.
   -- Не огорчайся, Леня, славы хватит и на двоих!-- ответил Шаляпин, выходя раскланиваться на вызовы.
   Хитрыми уловками подкрадывалась любовь к сердцу сурового небожителя: сперва прикинулась чувством раскаянья -- когда Демон увидел труп Синодала, потом -- жалостью к обездоленной Тамаре, желанием утешить ее и навеять златые сны на ее шелковые ресницы.
   Соответственно менялся и шаляпинский образ Демона: в орлиных глазницах погас потусторонний свет, опустились невидимые крылья, изломанные врубелевские жесты стали пластичными, в металлическом голосе зазвучали теплые ноты...
   С какой нежностью пропел он у изголовья задремавшей Тамары колыбельную арию "На воздушном океане!" Зал слушал, забывая дышать. И только критики в соседней ложе все еще никак не хотели сдаваться:
   -- Посмотрим, как он возьмет верхнее фа-дубль диез в "царице мира?"
   Легко, на свободном дыханье, поднялся шаляпинский голос на недоступную для баса высоту и развернулся там с такой широтой и мощью, что вся тяжелая громада воздуха, наполнявшая театр, дрогнула под его напором, заколебалась, загудела как от удара тысячепудового колокола, пронизывая слушателей нервной дрожью.
   Шаляпин показал, как он умеет петь.
   Журнальным критикам оставалось только пожимать плечами.
   -- Фокус!-- сказал из них тот, кто был похож на журавля в пенсне.
   
   В антракте перед третьим действием происходило чествование бенефицианта.
   Москва засыпала его подарками, адресами, приветствиями, заслюнявила поцелуями. Сцена театра превратилась в цветочный магазин. У зрителей распухли ладони от нескончаемых рукоплесканий.
   Все, кто был в нашей ложе,-- Горький, Бунин, Андреев, Скиталец и несколько дам,-- отправились за кулисы поздравлять Шаляпина.
   В его уборной было полно поклонников и поклонниц.
   Громадный, черный, весь разрисованный Шаляпин вблизи был страшен. Посетители глядели на него издали, боясь подойти. Указательным пальцем он царапал себе лицо, поправляя перед зеркалом размазанный поцелуями грим.
   На обратном пути я заблудился в декорациях и попал в страну чудес. Каменный замок Гудала вдруг на моих глазах развалился на части, башня взвилась на воздух. Пиршественный стол, уставленный кувшинами, провалился под землю. Я шарахнулся от провала и едва не погиб от другой, столь же неожиданной опасности. На мою голову грохнулся сверху горный хребет с ущельями и водопадами. Из-под хребта ловко вывернулся карлик в черном берете. Задравши остренькую бородку, он крикнул кому-то, кто находился в небе:
   -- Вася... теперь давай луну!
   С неба спустился странный предмет, похожий на большое оторванное ухо"
   -- Да не эту!.. Давай номер семь... Полнолуние!
   Взамен оторванного уха опустилось белое решето, внутри него горело электричество.
   -- Прикрой ее облаком!
   Покончив с мирозданием, карлик увидел меня.
   -- Вам чего здесь надо? Посторонним нельзя!
   Я и сам понимал, что нельзя. Бросился влево и попал в веревочную сетку с наклеенными на ней деревьями. Бросился вправо -- навстречу выползла стена с холщовыми воротами. Бросился в ворота и наткнулся за ними на полногрудого Ангела. Запрокинув льняные кудри, Ангел полоскал себе горло. Горничная в белой наколке держала перед ним фарфоровую плевательницу.
   В темном углу, прислонившись к стене, стоял Синодал. Приняв его за Собинова, я вежливо поклонился.
   -- Скажите пожалуйста, как мне выйти в зрительный зал?
   Собинов оказался манекеном, наряженным и загримированным под Синодала.
   В голове у меня все перепуталось. С трудом я нашел свою ложу. В ней, слава богу, все оставалось на прежних местах.
   
   Луна номер семь печально, по-осеннему, озаряла перспективу далеких гор, аллею пирамидальных тополей с пожелтевшей листвой, неприступные стены монастыря и сидевшую перед ними на камне фигуру Демона в черном плаще, наподобие принца Гамлета. Какое у него измученное лицо! В глазах -- человеческая скорбь, голова опущена, ослабевшие руки* обхватили приподнятое колено -- статуя тоски и раздумья.
   Над ним в высокой башне светится окно Тамары.
   Войти иль нет? Остаться ли навеки одиноким бунтарем, ненавидящим Деспота, или -- смириться и раскаяньем, любовью заслужить прощение?
   Скорбит разорванная душа. Сомнения обессилили гордый ум. В голосе -- сдержанные рыданья:
   
   И грусть на дне старинной раны
   Заше-ве-ли-лася, как змей.
   
   И видно, воочию видно, как шевелится в груди Демона злая тоска. Шекспиру и ней мерещился подобный Гамлет.
   Публика потребовала бисировать все действие. Случай неслыханный в истории театра: бисировать целый акт.
   И, пожалуй, настойчивее всех этого требовала наша ложа. Шаляпин поглядел в нашу сторону и согласился.
   
   Следить за спектаклем становилось невмоготу. Мои нервы из последних сил старались подавить подступавшие к горлу спазмы.
   На сцене решалась мировая трагедия. Демон отрекался от бунта. В его руках, протянутых к небу,-- мольба, надежда, смирение.
   
   Хочу я с небом примириться,
   Хочу любить, хочу молиться.
   
   Зачем он это делает?.. Зачем?.. Деспоты земные и небесные не знают пощады!.. Остановись! Но Демон не слышит моих предостережений. По строфам лермонтовской "клятвы" он все выше и выше поднимается к райским твердыням -- бескрылый, безоружный, ослепленный любовью.
   Уже близок рай, уже доносится оттуда церковное пение ангелов^уже склонилась в объятия Демона разомлевшая Тамара.
   
   О, миг любви, миг обновленья!
   
   Сейчас небеса сольются с землей...
   И вдруг -- глухой удар барабана. Темнота... Катастрофа... Стены кельи раздвигаются, и за ними вместо рая -- злобно торжествующий Ангел с трупом Синодала в руках -- манекеном, с которым я разговаривал за кулисами. Молния. Гром. И Демон вновь низвергнут на землю...
   Теперь он уже не похож на упавшего с неба богоборца-архангела. Вихрь широкого плаща обвивается вокруг его тела. Из вихря, как из черного пламени, постепенно проступает чья-то незнакомая фигура. Это уже не Демон. Костлявый Мефистофель кривит на зрителей свою пергаментную личину. В хриплом голосе -- карканье ворона.
   
   Пр-рроклятый мир...
   
   Иначе как массовым сумасшествием, нельзя было назвать то, что началось в театре, когда упал занавес. Рев, вой, крики, топот провожали меня до выходных дверей.
   Мы условились встретиться на подъезде, у театра. Горький пришел первым. Он стоял у замшелой от инея колонны, без шапки, в распахнутом пальто.
   -- Простудитесь, Алексей Максимович!
   -- Да ... да... замечательно...-- бормотал он, не понимая, что я ему говорил. К нам подошел Скиталец.
   -- Наши все пошли в ресторан. Шаляпин заказал отдельный кабинет... Идемте!
   В мире свершилось чудовищное преступление. Предательски убит великий мятежник... Погибла свобода... Можно ли после такого несчастья идти в ресторан -- есть, пить, смеяться? Стоит ли вообще после этого жить на свете?
   Понадобились многие версты безлюдного Сокольничьего парка, бесчисленное количество звезд и крепкий декабрьский мороз, пока я пришел, наконец, в себя и снова стал нормальным человеком...
   

КОММЕНТАРИИ

   Печатается по тексту книги: Александр Серебров (А. Н. Тихонов), "Время и люди", М., "Советский писатель", 1949. Писатель рассказывает о первом выступлении Шаляпина в роли Демона на сцене Большого театра, в его бенефис 16 января 1904 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru