Римский-Корсаков В. Н.
Федор Иванович Шаляпин в доме Римских-Корсаковых

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Федор Иванович Шаляпин. Том второй. Воспоминания о Ф. И. Шаляпине
   М., "Искусство", 1977
   

В. Н. РИМСКИЙ-КОРСАКОВ

ФЕДОР ИВАНОВИЧ ШАЛЯПИН В ДОМЕ РИМСКИХ-КОРСАКОВЫХ

   Трудно оживить в памяти "дела давно минувших дней"... Поэтому я не могу сказать, когда именно произошло знакомство моего отца, Николая Андреевича Римского-Корсакова, с Федором Ивановичем Шаляпиным.
   Как известно, до приглашения в труппу С. И. Мамонтова Ф. И. Шаляпин был некоторое время артистом Мариинского театра. Весьма вероятно, что Николай Андреевич, знавший многих артистов этого театра, мог быть знаком и с Шаляпиным. Мне помнится, что однажды вся наша семья, например, была на представлении "Руслана и Людмилы" с Ф. И. Шаляпиным в партии Руслана. А в таких случаях Николай Андреевич обычно заходил в антрактах на сцену приветствовать артистов и дирижера.
   Кроме того, Николай Андреевич часто заезжал в оперу один и иной раз слушал спектакли из-за кулис. А Федор Иванович выступал в Мариинском театре, если и не часто, то все же в таких значительных партиях, как Мельник в "Русалке", Владимир Галицкий в "Князе Игоре", что, естественно, могло интересовать Николая Андреевича.
   "Псковитянка" Римского-Корсакова была поставлена на сцене Московской Частной русской оперы С. И. Мамонтова 12 декабря 1896 года, но на эту постановку Николай Андреевич в Москву не ездил, следовательно, познакомиться с Ф. И. Шаляпиным тогда не мог, если не знал его лично уже раньше. О триумфах же Шаляпина в роли Ивана Грозного он, конечно, знал, так как об успехе "Псковитянки" и, в частности, о Шаляпине -- Грозном отцу писал его друг, московский критик С. Н. Кругликов.
   Во всяком случае, первая встреча Николая Андреевича с Федором Ивановичем, уже прославленным любимцем Москвы, могла произойти на третьем представлении оперы."Садко" в театре С. И. Мамонтова 30 декабря 1897 года, когда, в связи с присутствием в театре автора, Ф. И. Шаляпин в первый раз спел партию Варяжского гостя.
   Более полувека прошло с тех пор, когда 29 марта 1898 года, мне, тогда еще гимназисту, посчастливилось в первый раз увидеть Ф. И. Шаляпина не на сцене, а гостем в нашем доме.
   Музыкальные собрания в доме отца происходили с давних пор, но от случая к случаю. Друзья-композиторы и артисты бывали у нас на проигрываниях новых сочинений Николая Андреевича или после первых представлений его опер, концертов и т. д. Только с января 1905 года музыкальные собрания у нас приобрели регулярный характер и назывались "нечетными средами", так как происходили в среды по нечетным числам каждого месяца. Эти "нечетные среды", на которые обычно никто специально не приглашался, всегда носили очень скромный характер, однако они бывали подчас довольно многолюдны и весьма интересны по содержанию.
   Ф. И. Шаляпин в то время жил в Москве, а в Петербурге бывал наездами. В период приездов Шаляпина наши "нечетные среды" становились более многолюдны. Вот одним из "шаляпинских" вечеров и было музыкальное собрание 29 марта 1898 года, о котором я упомянул выше.
   Когда Федор Иванович, или, как его называл В. В. Стасов, "Федор Большой", бывал у нас, это, понятно, оказывалось всегда событием. Весть об этом распространялась по всему дому. По так называемому "черному ходу", ведшему в кухню, пробирались подслушивать соседи. Прислуга собиралась в соседних с гостиной комнатах, а жильцы квартиры, помещавшейся как раз над нами, ложились на пол, чтобы лучше слышать.
   На первом "шаляпинском" вечере Федор Иванович исполнил вставную арию Грозного, песню Варяжского гостя, песню Варлаама, "Трепак" Мусоргского, "Старого капрала" Даргомыжского, возможно, он пел и еще что-нибудь -- не помню. Помню только, что почти все эти вещи Шаляпину пришлось бисировать. А "бисами" обычно заведовал В. В. Стасов, что, конечно, встречало горячую поддержку всех присутствовавших, особенно нас, молодежи.
   Следующий "шаляпинский" вечер состоялся у нас в связи с вторичными гастролями Мамонтовской оперы в Петербурге в 1899 году. Кроме самого Федора Большого в вечере участвовали: Н. И. Забела, А. Е. Ростовцева (обе артистки Московской Частной оперы), М. В. Луначарский и др. Шаляпин снова пел много и охотно.
   Каждый звук, каждое произнесенное им слово были до такой степени выразительны, что образы вставали перед глазами, как живые, и невозможно было досыта наслушаться певца. Вот король, заказывающий кафтан для блохи. "Послушай, ты, чурбан". Как произносилось это слово "чурбан" -- описать невозможно! До сих пор помнится семинарист, с отвращением долбящий латинские слова, вспоминающий Стешу, приглянувшуюся ему, и "чертова батьку"!
   Весной 1899 года Федор Иванович хотя и состоял в труппе С. И. Мамонтова, но уже считался будущим артистом императорского Большого театра, так как еще в декабре 1898 года стало известно, что им заключен контракт с Дирекцией императорских театров.
   Вероятно, еще со времени своей работы в Мариинском театре Федор Иванович сохранил неприязнь к театральным чиновникам. Став же артистом Большого театра, он особенно невзлюбил управляющего московской конторой Н. К. фон-Бооля. До сих пор я помню, как Федор Иванович, сидевший в кресле у письменного стола в кабинете Николая Андреевича, неожиданно и выразительно высказался по адресу фон-Бооля: "Я выбью из него весь "фон",-- останется одна "боль". Это было сказано с такой решительной интонацией и сопровождалось таким решительным жестом, что стало ясно -- не поздоровилось бы тому, к кому это относилось, если бы намерение русского богатыря действительно было приведено в исполнение. И невозможно было не рассмеяться при столь забавном каламбуре.
   Как и в приведенном случае, все, что говорил Федор Иванович, выходило у него необыкновенно выразительно, и вместе с тем каждое слово его было овеяно обаянием, преисполнено простоты, непринужденности и сознания своего огромного достоинства. Откуда все это бралось?
   Когда читаешь автобиографию Шаляпина, то поражаешься тому, как, несмотря на все пережитые им лишения, он сохранил эту жизнерадостность, обходительность и уверенность в себе. Насколько мне известно, в трудовой и чрезвычайно "многосторонней карьере" Шаляпина был случай, когда ему пришлось работать рассказчиком в нижегородском городском трактире. Не с того ли времени сохранились у него в памяти некоторые рассказы, которые мне довелось слышать на вечерах у нас в доме. А рассказчиком он был действительно замечательным.
   Рассказы свои Шаляпин сопровождал тонкой мимикой и жестами, но даже этих намеков бывало достаточно, чтобы возникали яркие сцены в лицах.
   Вот в церкви молится на коленях старушонка; сослепу она принимает плевок за двугривенный, прерывает молитву, тянется к нему, хватает и только тогда понимает свою ошибку. Нужно было видеть, как преображалось лицо Шаляпина, подражавшего шепчущей молитву старухе, какой алчностью загорался ее взгляд, когда она замечала двугривенный, как велико было ее разочарование, досада на свою оплошность. Передать словами это мне, конечно, не под силу.
   Вот другой рассказ Шаляпина. Два подвыпивших парня смотрят на фонарный столб, к которому привешена дощечка с надписью. Один спрашивает: "Ваня, а что там написано?" Другой лезет на столб, читает, сползает обратно и говорит: "Ничего особенного; написано -- осторожно, свежевыкрашено". Так и видишь при этом комичную фигуру молодца, растерянно осматривающего свои брюки, вымазанные в краске.
   Как-то в веселую минуту, Федор Иванович научил нас петь одно лишь слово "заканапатила" на мотив "Стрелочка", дирижируя при этом рукой на три четверти!!! При троекратном повторении обоих колен мотива, "текст" с забавными ударениями и порядком слогов на сильном времени должен сойтись и закончиться вместе с концом мотива. Получились такие, с позволения сказать, слова, как "заканапатилаза" -- "канапатилазака" -- "напатилазакана" -- "патилазаканапа" и т. д. Задача состояла в том, чтобы не сбиться в "тексте" и счете на три четверти при двухдольном размере мотива. В тот вечер все у нас распевали "Стрелочка".
   Забавен был рассказ Шаляпина о его первом путешествии за границу. Где-то на вокзале, не то в Мюнхене, не то во Франкфурте, ему пришлось ожидать поезда. Носильщик сложил его вещи, показал свой номер на бляхе куртки и ушел, намереваясь, очевидно, вовремя явиться и усадить пассажира в вагон. Время, однако, шло, а носильщик не показывался, и Федор Иванович начал волноваться, как бы не пропустить нужный поезд. Он помнил, что номер носильщика -- тридцать два. В волнении и нетерпении он громким голосом начинает выкликать его. А так как в немецком языке он силен не был, то у него получалось: "Дрейнциг цвей, дрейнциг цвей!" Это продолжалось до тех пор, пока какой-то немец, поняв в чем дело, не подошел к нему и строго поправил: "Цвей унд дрейсиг!"
   Не зная также и английского языка Федор Иванович тем не менее однажды обратился к англичанам -- соседям по столику в ресторане с небольшим "спичем", подражая интонациям английского языка. Конечно, этот "спич" не имел ни малейшего смысла и содержания. Однако это так походило на английский язык, а импозантная фигура Шаляпина в цилиндре производила такое солидное впечатление, что англичане, бывшие, возможно, несколько навеселе, "поняли" его и, едва ли не приняв за соотечественника, чокнулись с ним и ответили, судя по выражению их лиц, столь же любезным тостом, который для Федора Ивановича остался так же непонятным, как и его собственная "английская" речь.
   В своей автобиографии Шаляпин рассказывает о вечере у Римских-Корсаковых, на котором будто бы исполнялась "Серенада четырех кавалеров одной даме" А. П. Бородина при участии его и Николая Андреевича в качестве второго баса. Но тут память ему, видимо, изменила. "Серенада" эта в таком составе исполнителей у нас не пелась. Я помню, что ее вообще не раз пели мы, то есть молодежь. Исполнялась она также при участии Николая Андреевича, но в другом составе (А. П. Сандуленко и А. В. Оссовский -- первый и второй тенора и С. М. Блуменфельд и Н. А. Римский-Корсаков--первый и второй басы). Исполнение им "Серенады" в том составе, о котором говорит Шаляпин, если и было, то вероятно, у В. В. Стасова, где Шаляпин также много раз бывал, но где мне бывать не приходилось. Поэтому с точностью утверждать этого не могу.
   Особенно памятны мне те вечера с участием Шаляпина, на которых исполнялись полностью крупные музыкальные произведения.
   Первым из таких вечеров вспоминается вечер 4 января 1906 года, когда исполнялась "Женитьба" М. П. Мусоргского, которую Николай Андреевич намеревался тогда оркестровать, извлекши ее, по соглашению со Стасовым, из отдела рукописей Публичной библиотеки, и "Скупой рыцарь" С. В. Рахманинова, в котором, кроме Шаляпина, участвовали С. М. Блуменфельд, А. П. Сандуленко, А. В. Оссовский и Г. Ф. Стравинский (младший брат композитора). Аккомпанировал Ф. М. Блуменфельд. Исполнение было, в общем, прекрасное.
   При возникших разговорах о рахманиновской опере Шаляпин отметил, что в музыке ее он чувствует больше общих настроений, соответствующих отдельным положениям и сценам, чем непосредственного следования за пушкинским текстом. Видимо, Федор Иванович хотел этим подчеркнуть разницу в стилях рахманиновской музыки вообще, и в частности "Скупого рыцаря", по сравнению с ариозно-речитативным стилем "Моцарта и Сальери", представляющим в свою очередь развитие принципов декламационного стиля "Каменного гостя" Даргомыжского.
   Шаляпин отметил также досадные, по его мнению, совпадения некоторых моментов музыки "Скупого рыцаря" с прежними сочинениями Рахманинова. При этом Федор Иванович закончил свое высказывание забавным заключением, что автор, заимствующий в новом своем сочинении кое-что из предыдущих, "как бы сам у себя крадет двугривенный", чем и вызвал общий смех.
   Этот вечер ознаменовался еще памятным предложением Шаляпина прочитать Николаю Андреевичу трагедию Софокла "Царь Эдип".
   Не могу сказать, каким образом возникла эта мысль у Федора Ивановича. Вероятно, зашел разговор о том, какую оперу намерен в дальнейшем сочинять Николай Андреевич. "Золотой петушок" еще не занимал собой творческой мысли Николая Андреевича, и Шаляпин мог думать, что он заинтересуется сюжетом "Эдипа". Во всяком случае, чтение Шаляпиным этой трагедии представляло большой интерес. К сожалению, это чтение не состоялось, хотя для него даже был назначен день,-- 5 февраля 1907 года.
   Именно этим числом помечено письмо Федора Ивановича к Николаю Андреевичу, в котором он сообщал, что доктор ему категорически запретил не только петь, но даже говорить, вследствие обнаружения у него "острого лярингита".
   Забегая немного вперед, скажу, что к этому же времени относится мое единственное посещение Ф. И. Шаляпина в его временном месте жительства -- меблированных комнатах Мухина на Мойке у Полицейского моста.
   Мне теперь самому неясно, как я добился "аудиенции", знаю только, что мне до страсти хотелось получить портрет Федора Ивановича с его автографом. Мне было назначено зайти к нему около шести часов вечера 4 февраля 1907 года, что я и исполнил в точности. Однако когда я пришел и был проведен в гостиную, то оказалось, что Федор Иванович еще не вставал! Я просидел довольно долго в обществе Исая Григорьевича Дворищина, но все-таки дождался пробуждения великого артиста.
   Федор Иванович вышел немного сонный, в каком-то роскошном халате, но был мил и любезен чрезвычайно. А когда я напомнил ему цель моего посещения и его обещание подарить мне фотографию с собственноручной подписью, то он немедленно вытащил из ящика стола прекрасный портрет и сделал сверху надпись такого содержания: "На добрую память одному моему длинному приятелю из римских -- Корсакову". А справа еще "Бери и помни". Внизу под подписью дата: "4 февр. 1907. СПБ.".
   Слова "Бери и помни", хотя и трогательные для меня в сущности, были излишни, так как после всех тех радостей и величайших наслаждений, которые я испытал, слушая и наблюдая Шаляпина на сцене, на эстраде и, наконец, в домашней обстановке,-- забыть его было уже невозможно.
   Упомянув о несостоявшемся чтении "Царя Эдипа" и моем посещении Федора Ивановича, я, как уже сказал, несколько забежал вперед, так как еще раньше, 26 ноября 1906 года, у нас состоялся совершенно небывалый до того вечер с участием Шаляпина, когда он один исполнил всего "Моцарта и Сальери", а затем и несколько сцен "Каменного гостя".
   О замечательном исполнении Шаляпиным партии Сальери я распространяться здесь не буду. Хочется отметить, однако, что Федор Иванович, восхищаясь оперой Римского-Корсакова, сказал, что его особенно привлекает в ней удивительная естественность музыкальной декламации. Для доказательства он прочел начальные строки первого монолога Сальери так, что слышались интонации музыкальных фраз, а затем пропел те же строки так, что чувствовались интонации только что показанной декламации, а не простой распев. Наоборот, когда он затем пел те же фразы, то чувствовалась та же декламация, но не распевание музыкальных фраз. Этого я после Шаляпина ни у кого не слышал.
   Исполняя в тот раз партии всех действующих лиц, от баса до сопрано, Федор Иванович, конечно, не считал это концертным исполнением. Однако чудом было не только то, что он до мельчайших подробностей знал оба эти замечательные произведения, но и то, как он тонко и глубоко постигал разнообразные характеры всех действующих лиц в диалогах, мог бесконечное число раз мгновенно перевоплощаться в любого из них. Такое живое, увлекательное и, в некотором отношении, импровизационное исполнение, понятно, совершенно незабываемо.
   Как же относился к самому Шаляпину и его искусству Николай Андреевич?
   Римский-Корсаков никогда не был столь экспансивен и горяч на похвалы, как, например, В. В. Стасов. По натуре отцу не свойственно было шумное и восторженное выражение своих чувств и впечатлений. Это не означало, однако, холодности, а свидетельствовало лишь о внешней сдержанности при внутренней глубине чувств, которые не трудно было заметить людям, знавшим его близко.
   В. В. Стасов, описывая в письме к своему брату вечер, на котором Шаляпин пел романсы и читал произведения Максима Горького, говорит, что после исполнения Шаляпиным песен Шуберта не только многие плакали, но что и Николай Андреевич также был "глубоко потрясен".
   В "Летописи моей музыкальной жизни" Римского-Корсакова мы не находим преувеличенно восторженных отзывов о Шаляпине, но это объясняется объективным характером изложения автобиографии отца. А может быть, и некоторой долей "ревности" к Шаляпину из-за своей "Псковитянки": успех Шаляпина -- Грозного всегда затмевал успех самой оперы, и в этом была вина, конечно, не Шаляпина, а публики, для которой исполнение всегда доступнее исполняемого. Отмечая "невероятный" успех Шаляпина, Николай Андреевич писал, что Шаляпин "был превосходен", "неподражаем", а ведь отец не мог не помнить и Осипа Афанасьевича Петрова.
   Николай Андреевич всегда радушно, с искренней радостью встречал у себя на вечерах Шаляпина, а за исполнение всегда трогательно благодарил его, чему я бывал не раз свидетелем. От исполнителей вообще Николай Андреевич всегда требовал точности интонации, темпов, ритма и декламации, не допускал произвольных сокращений, фермат, говорков, выкриков и прочего. Но в этом отец никогда не упрекал Шаляпина ни в глаза, ни за глаза.
   Мне много раз приходилось слышать Шаляпина на сцене и при жизни Николая Андреевича и после его смерти. Борис Годунов, Владимир Галицкий, Фарлаф, Мефистофель, Сальери, Грозный, Варяжский гость, Олоферн, Мельник, Еремка, Дон Базилио и, наконец, Демон -- все это незабываемые образы! Между прочим, запомнился случай, когда в ответ на настойчивое требование публики Федору Ивановичу пришлось повторить знаменитую арию о клевете на спектакле "Севильского цирюльника". Замечательно было то, что, когда перед повторением стихли бурные аплодисменты, Шаляпин неожиданно обратился к публике и сказал: "Теперь я спою вам то же, но по-итальянски". И действительно, если первое исполнение было "русское" по духу и языку, то спев арию на итальянском языке, Шаляпин придал ей уже иной характер.
   В одном из концертов А. И. Зилоти Шаляпин исполнил на бис романс Римского-Корсакова "Ненастный день потух". Такого исполнения этого романса я больше никогда не слыхал и, конечно, не услышу. Федор Иванович сам, видимо, был очень взволнован и глубоко переживал только что исполненное им музыкальное произведение. Я стоял за колоннами зала бывшего дворянского собрания с левой стороны эстрады, там, где Шаляпин должен был пройти в артистическую комнату. Публика неистовствовала и требовала дальнейших "бисов". Я поспешил за Шаляпиным, чтобы обнять и расцеловать его, так как не находил слов для выражения своего восторга. Федору Ивановичу сказали, что публика требует еще "бисов". Он ответил на это: "Нет, после этого -- ничего больше нельзя петь". И действительно в тот раз он больше ничего не пел1.
   

КОММЕНТАРИИ

   Воспоминания В. Н. Римского-Корсакова (сына композитора) были написаны для первого издания двухтомника "Ф. И. Шаляпин" (т. 2).
   1 Известный дирижер и пианист, один из создателей петербургского Театра музыкальной драмы (1912--1917), М. А. Бихтер, по рекомендации А. И. Зилоти в 1909 г. некоторое время проходил с Шаляпиным репертуар. М. А. Бихтер вспоминал: "После месяца почти ежедневных занятий я осмелел и принес Шаляпину романс Римского-Корсакова "Ненастный день потух". Сыграл и спел ему. Когда я оглянулся, чтобы узнать о впечатлении, я увидел, что по его лицу текут слезы. Он отменил занятия с французом (Шаляпин в это время учил по-французски партию Дон Кихота в одноименной опере Ж. Массне.-- Ред.), несколько раз сам пропел романс и тут же решил исполнить его в симфоническом концерте. И действительно, исполнил [...] Незадолго до концерта, где он решил исполнить "Ненастный день потух", произошел характерный разговор между Федором Ивановичем и его секретарем И. Г. Дворищиным: "Федор Иванович, не пойте этого, это не будет иметь успеха". Я всячески, как мог и смел, протестовал и настаивал на исполнении. Шаляпин, всегда прислушивавшийся к мнению И. Г., действительно настоящего друга его, нерешительно спросил: "Думаешь, не будет иметь успеха"? -- "Нет, не будет",-- настаивал Дворищин. Но все же, гениальное произведение победило, и через несколько дней в зале Дворянского собрания (теперь Большой зал Ленинградской филармонии), в концерте Зилоти, Федор Иванович исполнил это произведение. Романс имел огромный, потрясающий успех. Во время неистовых оваций сверху раздался голос: "Дубинушку"! Когда мы добрались до артистической, Шаляпин в бешенстве схватил стул, стукнул им об пол и закричал: "Я имдушу отдал, а они -- "Дубинушку"! В артистическом самозабвении он не понял, что его исполнение настолько потрясло, что крикнувшему студенту или рабочему, естественно, захотелось услышать в таком исполнении самое заветное. Пушкина Шаляпин, видимо, очень любил. Из "пушкинианы", промелькнувшей в наших мимолетных, между занятиями, беседах, помню его восхищение эпитетом "безуханный" в романсе Римского-Корсакова "Цветок засохший", с которым я его познакомил. Он долго повторял это слово, поражаясь формой в применением" (М. Бихтер, Листки из воспоминаний.-- "Советская музыка", 1959, No 9).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru