Шаляпина Ирина
Воспоминания об отце

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   
   Федор Иванович Шаляпин. Том второй. Воспоминания о Ф. И. Шаляпине
   М., "Искусство", 1977
   

ИРИНА ШАЛЯПИНА

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОТЦЕ

РАССКАЗ МАТЕРИ

   Моя мать -- итальянка Иоле Торнаги. Историю ее знакомства с моим отцом Федором Ивановичем Шаляпиным я расскажу с ее слов.
   "В 1896 году я танцевала в Милане. На зимний сезон у меня уже был подписан контракт в Лион, как вдруг я получаю через агентство Кароцци предложение выехать с балетной труппой в Нижний Новгород. Приглашал С. И. Мамонтов.
   Для нас, итальянцев, это было событием. Россия казалась нам далекой и загадочной страной.
   Наконец мы прибыли в Нижний Новгород. Нам объяснили, что надо будет переехать на другой берег Волги.
   Волга поразила нас своими просторами. У нас в Италии таких рек нет. Вдруг мы увидели какое-то странное сооружение, похожее на мост. На нем уже было много людей и, что нас особенно удивило, -- телеги, запряженные лошадьми, коровы, какие-то корзины с курами... Нам предложили войти на этот мост. И вдруг мост, к великому нашему изумлению и страху, поплыл... Это был паром.
   Переправившись на другую сторону Волги, мы, смеясь и перекидываясь шутками, всей ватагой двинулись пешком к Николаевскому театру, который, как оказалось, был недостроен. Кругом сновали какие-то люди, рабочие таскали известку и прочий строительный материал. Это было для нас неожиданным сюрпризом, и многие из моих товарищей стали громко выражать свое недовольство. На площади поднялся шум!
   Вдруг видим, издали, направляясь к нам, идет высоченный мужчина. Он приветствовал нас, размахивая шляпой, и беспечно и весело улыбался.
   Артист Малинин, который встречал нас на вокзале, подвел к нам этого человека. Он был худ, немного нескладен из-за огромного роста, у него были серо-зеленые глаза, светлые волосы и ресницы, его широкие ноздри возбужденно раздувались, а когда он улыбался, обнажались крепкие и ровные зубы.
   -- Федор Шаляпин, -- представился он. У него был приятный грудной голос. Малинин объяснил нам, что это молодой бас, которого С. И. Мамонтов пригласил на летний сезон. Нам было очень трудно запомнить его фамилию, и мы стали называть его: "Иль-бассо".
   Молодой Шаляпин сейчас же принял горячее участие в нашей судьбе. Проводив нас в гостиницу, он заявил, однако, что здесь дорого, неудобно, что он советует нам переехать на частную квартиру, где живет сам, где замечательная хозяйка и где он, конечно, будет всячески ухаживать за нами. Все это объяснялось жестами, мимикой и было очень смешно. Все же мы с подругой Антоньеттой Барбьери решили остаться в гостинице.
   Вскоре начались репетиции. Я познакомилась с С. И. Мамонтовым: удивительный это был человек, художник и знаток театра, он прекрасно говорил по-французски и по-итальянски, и нам с ним было интересно и легко разговаривать.
   К открытию сезона готовили оперу "Жизнь за царя". Наш балет усиленно репетировал мазурку и краковяк. Но итальянец Цампелли, хотя и прекрасный балетмейстер, поставил танец в неверных темпах. На закрытой генеральной репетиции мы разошлись с оркестром и в смущении остановились; остановился и оркестр.
   Скандал!!!!
   И вдруг на весь театр раздался молодой раскатистый смех. В ложе сидел Шаляпин. Одна из наших подруг подошла к рампе и сказала ему громко:
   -- Cretino! (Кретин!)
   Он опешил...
   -- Кто кретино?
   -- Voi! (Вы!) -- ответила она.
   Шаляпин страшно растерялся и с виноватым видом замолчал. После этого случая нам предложили ехать домой -- в Италию. Но тут уже заговорила во мне национальная гордость.
   -- Неужели, -- думала я, -- эта неудача опозорит всю нашу труппу?..
   Я пошла в дирекцию и попросила дать нам русского балетмейстера. Дирекция согласилась, и мы исполнили мазурку с большим "брио".
   Вскоре я заболела. Шаляпин спросил Антоньетту, почему я не прихожу на репетиции. Она жестами объяснила ему, что я больна. Тогда он сразу закричал:
   -- Dottore, dottore! (Доктора, доктора!)
   На следующий день ко мне явился артист нашего театра, врач по образованию.
   Я уже начинала поправляться, как вдруг Антоньетта заявила мне, что "Иль-бассо" пристает к ней с просьбой разрешить навестить меня.
   И вот в один прекрасный день раздался громкий стук, и на пороге появился "Иль-бассо" с узелком в руке. Это оказалась завязанная в салфетку кастрюля с курицей в бульоне.
   Как всегда жестами, он объяснил мне, что это очень полезно и что все это надо съесть. И эта трогательная "нижегородская курица" навсегда осталась у меня в памяти.
   Вскоре мы с Антоньеттой переехали на квартиру, где жил Шаляпин, и подружились с ним. Он рассказал о своем тяжелом детстве, и мы были увлечены его непосредственностью и обаянием.
   В ту пору Федор был беден. Все его имущество заключалось в небольшой корзине, обшитой клеенкой. Здесь хранилась пара белья и парадный костюм: светлые брюки и бутылочного цвета сюртук. В особо торжественных случаях он надевал гофрированную плоёную сорочку и нечто вроде манжет а-ля "Евгений Онегин". Этот странный костюм ему очень шел.
   Но самое интересное в его имуществе были две картины -- пейзажи -- подарок какого-то товарища. Он бережно возил их с собой. Гордился он и самоваром, выигранным за двадцать копеек в лотерее.
   Однажды в ссоре со своим товарищем -- артистом Кругловым -- он порвал свой парадный сюртук. С виноватым видом пришел "Иль-бассо" ко мне с просьбой зачинить дыру в рукаве. Я была возмущена этой дракой, но сюртук все же починила.
   Мы заметили, что часто, выйдя из нашего домика, Шаляпин, стоя на тротуаре, громким раскатистым басом что-то кричал на всю улицу. Слов мы понять не могли и нам слышалось лишь:
   -- Во-о-о!..
   После этого странного возгласа со всех сторон съезжались таратайки. Шаляпин садился в одну из них и уезжал.
   Как-то мы с Антоньеттой спешили на спектакль. Мы вышли из ворот и хотели нанять извозчика, но такового не оказалось. Тогда, вспомнив, как это делал Шаляпин, мы стали, подражая ему, неистово кричать в два голоса:
   -- Во-о-о!
   И вдруг, к великому нашему удовольствию, в переулке показался извозчик. Тут только сообразили мы, что Шаляпин кричал: "Изво-о-озчик!"
   Совсем не зная русского языка, мы с трудом понимали товарищей, и они объяснялись с нами преимущественно жестами и мимикой. Особенно утомлял нас Шаляпин. Как только мы появлялись в театре, он, размахивая полами своего сюртука, подлетал к нам и, громко смеясь и жестикулируя, старался разговаривать с нами. К вечеру у меня от его "стараний" распухала голова, и под конец мы с подругой, завидев его, с возгласами "Иль-бассо!" скрывались куда попало.
   В театре репетировали "Русалку". Исполнив свои балетные номера, мы тотчас же уходили.
   Наступил день спектакля. Мы с Антоньеттой сидели у себя в артистической уборной и гримировались, готовясь к выходу. Вдруг во время действия раздались аплодисменты. Антоньетта, выйдя в коридор, увидела бегущих к сцене артистов. В это время снова раздался взрыв аплодисментов. Тогда и мы побежали за кулисы. Акт уже кончился, и на авансцене, в каких-то лохмотьях, раскланивался с публикой старик со всклокоченными волосами и бородой. Мы не узнавали артиста. Вдруг взгляд "старика" упал в кулису, и безумец широкими шагами направился к нам восклицая:
   -- Buona sera, signorine!.. (Добрый вечер, барышни!..)
   -- "Иль-бассо"! -- Мы были поражены.
   С тех пор я стала иначе относиться к Федору Ивановичу. Чем больше на репетициях я приглядывалась к нему, тем больше начинала понимать, что этот артист, еще только начинающий свой путь, необычайно ярко выделяется своим дарованием на фоне всего ансамбля очень талантливой труппы Саввы Ивановича Мамонтова.
   Театр готовился к постановке "Евгения Онегина". Роль Гремина была поручена Шаляпину. В этом спектакле я не была занята, и Мамонтов пригласил меня на первую генеральную репетицию, на которой присутствовали лишь свои. Савва Иванович рассказал мне о Пушкине, о Чайковском, и я с волнением смотрела спектакль. Но вот и сцена на петербургском балу. Из дверей, ведя под руку Татьяну, вышел Гремин -- Шаляпин. Он был так значителен, благороден и красив, что сразу завладел вниманием всех присутствовавших. Мамонтов, сидевший рядом со мной, шепнул мне:
   -- Посмотрите на этого мальчика, -- он сам не знает, кто он! -- А я уже не могла оторвать взора от Шаляпина. Сцена шла своим чередом. Вот встреча с Онегиным и, наконец, знаменитая ария "Любви все возрасты покорны...".
   Как мне впоследствии рассказывал Мамонтов, эту арию обычно пели, сидя в кресле. Шаляпин предложил новую мизансцену: он брал под руку Онегина, прогуливался с ним по залу, иногда останавливался, продолжая беседу. Голос его звучал проникновенно и глубоко.
   Я внимательно слушала Шаляпина. И вдруг среди арии мне показалось, что он произнес мою фамилию -- Торнаги. Я решила, что это какое-то русское слово, похожее на мою фамилию; но все сидевшие в зале засмеялись и стали смотреть в мою сторону.
   Савва Иванович нагнулся ко мне и прошептал по-итальянски:
   -- Ну, поздравляю вас, Иолочка! Ведь Феденька объяснился вам в любви... Лишь много времени спустя я смогла понять все озорство "Феденьки", который спел следующие слова:
   
   Онегин, я клянусь на шпаге,
   Безумно я люблю Торнаги...
   Тоскливо жизнь моя текла,
   Она явилась и зажгла...
   
   ...Сезон подходил к концу, и мы должны были разъехаться по домам.
   Первой уехала Антоньетта, "Тонечка", как звал ее Федор Иванович и как всегда подписывалась она в письмах ко мне.
   Потом, распростившись со мной и с товарищами, покинул нас Шаляпин, возвращавшийся к зимнему сезону в Мариинский театр.
   Наконец собралась в дорогу и я.
   Россия и русские люди очень пришлись мне по сердцу; несмотря на то, что я подписала контракт на зимний сезон во Францию -- в Лион, -- уезжать из России мне очень не хотелось, да и "Фэда" уже стал мне дорог.
   Мамонтов предложил мне остаться еще на один сезон -- уже в Москве, в Солодовниковском театре, -- и я приняла его предложение, расторгнув французский контракт. Но Мамонтов лелеял еще одну заветную мечту -- привлечь в свой театр Шаляпина -- и решил послать меня за ним в Петербург.
   -- Иолочка, вы одна можете привезти нам Шаляпина, -- уверял он. И я поехала в Петербург.
   Серым, туманным утром прибыла я в незнакомый мне величественный город и долго разыскивала по указанному адресу Федора. Наконец очутилась я на какой-то "черной лестнице", которая привела меня в кухню квартиры, где жил Шаляпин. С трудом объяснила я удивленной кухарке, что мне нужен Федор Иванович, на что она ответила, что он еще "почивает".
   Я попросила разбудить его и сказать, что к нему приехали из Москвы.
   Вскоре в кухню вошел его товарищ Паша Агнивцев, с которым он служил в Тифлисской опере, будучи еще совсем юным.
   Наконец появился сам Федор. Он страшно удивился, увидев меня. Кое-как, уже по-русски, объяснила я ему, что приехала по поручению Мамонтова, что Савва Иванович приглашает его в труппу Частной оперы и советует оставить Мариинский театр, где ему не дадут надлежащим образом проявить свой талант.
   Федор призадумался: он боялся потерять работу в казенном театре, да и неустойку за расторжение контракта ему платить было нечем. Я сказала, что Мамонтов берет неустойку на себя.
   -- А вы, Иолочка, уезжаете? -- спросил он меня.
   -- Нет, я остаюсь на зимний сезон, -- ответила я.
   Он этому страшно обрадовался и обещал, что если будет свободен по репертуару в театре, то приедет в Москву повидаться с Мамонтовым и товарищами.
   Я простилась с Федором и вернулась в Москву, а дня через два приехал и он сам.
   В тот же вечер были мы с ним в театре на "Фаусте". За кулисами нас радостно встретили друзья-артисты во главе с Мамонтовым и все уговаривали Федора вступить в труппу театра.
   Вопрос был решен положительно, и в ближайшие же дни Федор выступил в партии Сусанина. Он имел огромный успех. Это был его первый спектакль в Москве.
   Он быстро завоевал признание московской публики и вскоре стал ее любимцем.
   Почти все свои лучшие роли создал Федор на сцене Мамонтовской оперы и в том много обязан заботливому вниманию Саввы Ивановича.
   Я проработала в Частной опере еще два сезона, ставила балеты, танцевала в "Коппелии", в роли Сванильды, а также выступала во всех оперных постановках как солистка.
   Никогда не забуду мою первую встречу с С. В. Рахманиновым. Меня поразила его скромность, его благородство. В спектакле "Кармен", которым он дирижировал, я танцевала цыганский танец. Он заботливо спрашивал меня, подходят ли мне предложенные им темпы. Говорил он по-французски, и мы очень хорошо друг друга понимали. Более чуткого дирижера я не встречала за всю свою артистическую жизнь.
   В 1898 году я вышла замуж за Федора, а в 1899 у меня родился сын Игорь, и я навсегда оставила сцену, всецело отдавшись семье".
   

ПЕРВОЕ ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОТЦЕ

   Мы жили в Чернышевском переулке (ныне улица Станкевича), в доме, что напротив английской церкви.
   По рассказам матери знаю, что здесь я родилась и что почти накануне моего рождения -- 8 февраля, в день именин отца, собрались гости: С. В. Рахманинов, В. А. Серов, К. А. Коровин, В. О. Ключевский и другие его товарищи. За дружеской беседой пили за здоровье Иолы Игнатьевны и будущего младенца. Федор Иванович обратился к Рахманинову с просьбой окрестить его "чадо". Сергей Васильевич согласился, но с условием: если родится дочь, назвать ее Ириной; это было его любимое женское имя, и дочку он назвал так же. Отец согласился. Вот почему меня назвали Ириной.
   Тут, в Чернышевском переулке, отец много и плодотворно работал. Во время пожара в Солодовниковском театре каким-то чудом уцелел рояль фирмы "Detlaff", стоявший в фойе. Савва Иванович Мамонтов, который пристально и любовно следил за творческой жизнью отца, подарил ему этот инструмент. Это был первый рояль отца, за которым он изучил почти все партии своего обширного репертуара.
   Мое первое воспоминание об отце связано с большим горем в нашей семье. Под Харьковом, на даче, где мы проводили лето, в три дня от аппендицита умер мой старший брат Игорь -- первенец, любимец отца. Умер в 1903 году --четырех с половиной лет. Мальчик этот был необычайно даровит, обладал абсолютным слухом, удивительной для ребенка наблюдательностью, был разумен, кроток, ласков.
   Как любил сына Федор Иванович, видно из его письма к своему отцу, а моему деду, Ивану Яковлевичу Шаляпину:
   "Игрушка с каждым днем все забавнее и милее, чудак ужасный. Каждый день устраивает "представления", и мы помираем со смеху. Во-первых, он кое-что начал говорить; когда его спрашивают, как его зовут, он отвечает -- "Гуля", а на вопрос, как его фамилия, говорит "Ляляпин", затем показывает, как поет папа, -- это выражается в неистовом крике, потом, сгорбившись и заложив руки позади, показывает, как ходит старик, и, наоборот, задрав нос кверху, показывает, как ходит молодой. Шаркая ногой по полу, изображает, как полотеры натирают полы. Когда спросишь его, как кричит петушок, то он во всю мочь кричит "кукулеку!" -- удивительный мальчишка, и я его просто боготворю...

Москва, 26/XI 900 г.".

   
   В другом письме к отцу Федор Иванович признается:
   "...Игрушка мой -- это мое наслаждение! Это такой замечательный мальчик, что я положительно считаю себя счастливцем, что имею такого сына!.."
   Потеря ребенка глубоко потрясла отца, в припадке отчаянья он чуть было не застрелился; страдания его были жестоки, он долгое время не мог прийти в себя.
   Брата своего я помню очень смутно; как бы в тумане вижу его милое, бледное личико с большими серыми глазами, не по-детски пытливыми и печальными.
   Помню, как в саду, около большой клумбы, на скамье, в безмолвном горе, обнявшись, сидят мои родители, такие необычные для меня. Мне непонятно, что произошло, я не знаю о смерти брата, но чувствую, что надо приласкаться к ним. Я рву цветы на клумбе и складываю их на скамейке, рядом с родителями. Плачет мать, а отец гладит меня рукой по голове.
   Вот и все, что осталось в памяти об этих грустных днях.
   После смерти Игоря мы жили некоторое время у Саввы Ивановича Мамонтова на Долгоруковке (ныне Каляевская улица), потом переехали в Леонтьевский переулок (ныне улица Станиславского) в дом Катыка. Здесь родилась моя сестра Лидия.
   Вскоре перебрались на новую, более просторную квартиру, вернее, небольшой особняк, в 3-й Зачатьевский переулок около Остоженки (улица Метростроевская).
   Мне было всего четыре года, когда я впервые попала в императорский Большой театр. Шел спектакль "Евгений Онегин", в котором отец пел партию Гремина. Я не сразу узнала его, когда он вышел на сцену; но как только он запел, я закричала на весь театр: "Папа!"
   Велик был конфуз моей матери, которая тут же увела меня из ложи под сдержанный смех публики.
   В антракте пошли к отцу, в его артистическую уборную. Помню, как он поднял меня на руки и поставил на стол, а я никак не могла понять: голос "папин", а лицо чужое...
   С этого дня я уже помню многое.
   В 1904 году родился брат, в честь любимой роли Федора Ивановича Бориса Годунова брата назвали Борисом.
   После смерти Игоря отец очень тосковал и не переставал мечтать о сыне, поэтому рождение брата торжественно праздновали. Было много друзей, не хватало только Алексея Максимовича Горького.
   Отец впопыхах не сразу сообщил ему о рождении сына. Но Алексей Максимович каким-то образом узнал и прислал поздравление "по-горьковски":
   "Что же ты мне, черт, не телеграфировал, когда родился сын? Эх, ты, друг! Колокольня!

Алексей".

   
   В этот день мне запомнился отец -- счастливый, радостный, несущий на руках по широкой лестнице мать, одетую в белое, воздушное, украшенное кружевами и лентами платье. (Столовая находилась в первом этаже, а комната матери -- на втором.)
   Жизнь в Зачатьевском переулке становилась все оживленнее, круг друзей Федора Ивановича постепенно расширялся.
   В большом зале, где стоял рояль и где работал отец, В. А. Серов написал его портрет углем, во весь рост. В этом портрете Серов замечательно передал непосредственность и русскую широту Шаляпина. Отец охотно позировал Валентину Александровичу, а в перерывах, когда они отдыхали, моя мать угощала их чаем. И, может быть, глубокое восхищение мастерством Серова заставило и самого Федора Ивановича взять карандаш. Подражая манере Серова, Федор Иванович двумя-тремя линиями удивительно верно умел передавать сходство. Об этом наглядно говорят его автопортреты и другие рисунки.
   За чаем Валентин Александрович делал зарисовки в свой большой альбом; таким образом нарисовал он портрет моей матери. Этот портрет до сегодняшнего дня хранится в нашей семье. Рисовал Серов Иолу Игнатьевну в 1905 году, 20 сентября, накануне рождения близнецов -- брата Федора и сестры Татьяны.
   Не успел Серов по своему обыкновению выпить чаю, как мать заявила, что чувствует себя неважно и должна уйти к себе. Валентин Александрович сразу понял, в чем дело, схватил свой альбом и, сказав, что до смерти боится подобных "происшествий", поспешно простился и убежал домой.
   На следующее утро наша семья пополнилась двумя близнецами.
   В 1907 году мать решила отвезти нас, детей, в Италию. Сначала мы побывали у нашей итальянской бабушки в городке Монца, около Милана, а затем, когда приехал отец, мы все отправились отдыхать на берег Средиземного моря в Alassio, где отдыхала семья Алексея Максимовича Горького.
   Возвратились мы в Москву уже на новую квартиру, в дом Варгина на нынешней Советской площади. (Позднее в этом доме помещалась Первая студия МХТ.)
   Круг друзей отца становился все шире. В общении с лучшими людьми своей эпохи он рос идейно, черпал знания, обогащал свою творческую фантазию художника.
   По-прежнему посещали нас старые друзья отца: нередко заглядывал и сын С. И. Мамонтова -- писатель С. С. Мамонтов с женой -- певицей В. А. Эберле, которую отец очень любил как талантливую артистку и веселого человека.
   Все таким же частым гостем был В. А. Серов -- его я запомнила очень хорошо. Небольшого роста, несколько сутулый, с умным проницательным взглядом, он казался мне угрюмым и молчаливым; но это впечатление было обманчиво. Все, кто близко знал Валентина Александровича, "Антошу", как звали его друзья (сначала они звали его "Валентошей", потом "Антошей" и, наконец, -- "Антон"), знали и ценили его не только как большого художника, но и как необычайно остроумного человека. Иногда двумя-тремя меткими замечаниями или несколькими скупыми жестами он удивительно верно изображал разные типы людей под дружный смех своих товарищей.
   Как-то вечером пришел к нам Валентин Александрович. Отца не быйо дома. Валентин Александрович решил подождать его возвращения. Вынув свой альбом, он начал делать зарисовки. Я попросила нарисовать мне каких-нибудь зверюшек или пташек.
   Поразительно быстро и смело, не отрывая карандаша от бумаги, одной непрерывной линией, создавал он контур животного или птицы. В этих набросках было столько правды, столько жизни и движения!
   Вдруг Валентин Александрович вспомнил, что принес отцу подарок; это была модная в то время игрушка "би-ба-бо", кукла, надеваемая на руку. Целый час показывал Валентин Александрович матери и мне разные трюки с куклой, причем делал это вполне серьезно, совершенно не улыбаясь. Мы же беспрерывно хохотали, восхищаясь изобретательностью Серова.
   После Алексея Максимовича Горького Федор Иванович больше всех своих друзей любил Серова -- за его принципиальность и человеческое достоинство.
   В 1911 году от приступа грудной жабы умер Серов. Все мы глубоко горевали, потеряв близкого и дорогого друга, но особенно тяжела была эта утрата для отца. Он лишился не только друга, но и большого художника, всегда помогавшего ему в его творчестве. Всю жизнь отец свято чтил его память, и даже в одном из последних писем ко мне он снова вспоминал Валентина Александровича.
   

НА НОВИНСКОМ БУЛЬВАРЕ

   В 1910 году наша семья так разрослась, что отец решил купить дом. Где-то на самой окраине, у Донского монастыря, ему понравился маленький старинный двухэтажный домик с мезонином. Верхние светелки были очень маленькие, с такими низкими потолками, что отцу приходилось стоять, наклонив голову; вообще все было крайне неудобно. Что именно тут привлекло отца -- сказать трудно, но, недолго думая, он дал задаток. Довольный своим приобретением, Федор Иванович предложил матери съездить посмотреть покупку.
   Мать больше всего интересовалась комнатами, где должны были жить мы, дети, и когда она поднялась по деревянной лестнице наверх и увидела комнатушки, почти совсем лишенные света и воздуха, то пришла в ужас. Но если отец что-нибудь решал, трудно было с ним спорить. Покупка этого дома была явно несуразна, хотя бы уже потому, что в любую гимназию нам пришлось бы ехать не один час, принимая во внимание московский транспорт того времени.
   После долгих споров от домика отказались. Задаток пропал. Однако как только по Москве разнесся слух, что Шаляпин покупает дом, так сразу же посыпались предложения. Некие разорившиеся господа предложили купить их особняк на Поварской (ныне улица Воровского); впоследствии в этом доме был клуб анархистов. Особняк был роскошен и продавался с полной меблировкой за сравнительно небольшую сумму. Тут была и японская гостиная, и восточная комната, мраморные ванны и прочее. Но тут отец быстро согласился с матерью, что ни к чему артисту жить, подобно купцу, среди безвкусной роскоши.
   С покупкой дома дело все еще не решалось, как вдруг кто-то из ближайших приятелей моего отца сообщил, что очень недорого продается особняк на Новинском бульваре. Место по своему расположению было прекрасно: дом выходил на тенистый, усаженный липами бульвар. Но самым главным достоинством этого владения был огромный, почти с десятину сад. Этот дом и был куплен отцом в 1910 году. По своей архитектуре он ничего особенного собой не представлял. Типичный московский особняк, деревянный, штукатуренный, на каменном фундаменте, одноэтажный со стороны фасада и двухэтажный -- со двора 1.
   Комнат было много. Внизу помещались комнаты отца и матери, далее гостиная, кабинет, бильярдная, столовая, зал. По деревянной лестнице можно было подняться на второй этаж, выходивший во двор. Здесь было несколько комнат. Кухня, как в большинстве старинных особняков, находилась в подвальном этаже. Тут была огромная плита и русская печь. Отопление во всем доме -- голландское, чему был очень рад отец, так как паровое отопление вредно влияло на его горло.
   Оказалось, однако, что ни водопровода, ни канализации в доме не существует; за водой надо было ходить на Кудринскую площадь, посреди которой помещалась водокачка.
   Решено было эти недочеты устранить, а вместе с этим в ванную комнату и в кухню подвести газ от уличного газового освещения. По тем временам это было событием в Москве, и к нам впоследствии приходили любопытные смотреть на это новшество.
   Комната отца примыкала к передней и залу; она была довольно просторна, с итальянским окном, выходящим во двор. Рядом с комнатой -- умывальная; из нее по деревянной лесенке можно было подняться на антресоли, очень светлые благодаря двум окнам, выходящим в палисадник. Позднее отец велел перенести туда кровать и спал наверху на площадке.
   Обставлен был наш особняк просто, но добротно; его главным украшением служила библиотека отца, подобранная в основном А. М. Горьким. Роскошью в нашем доме был бильярд, купленный моей матерью для отца, который увлекался этой игрой.
   В остальном все было довольно просто.
   Мы, дети, помещались на втором этаже. Это было наше царство; вниз приходили мы, когда хотели, но если у отца были гости, то мы являлись только по приглашению.
   Уютный и складный был наш домик, и его усиленно стали посещать многочисленные друзья и знакомые Федора Ивановича; в нем собирались интереснейшие люди нашего времени.
   Отец часто уезжал на гастроли, поэтому очень радовались, когда он бывал в Москве. Вся жизнь как-то вдруг менялась. В доме царило приподнятое настроение. Сразу становилось шумно и оживленно. Без конца звонил телефон, и Василий -- китаец, служащий Федора Ивановича, носивший в ту пору длинную косу, -- ловко скользя по паркету, то и дело выходил на парадное открывать дверь званым и незваным гостям.
   А гостей было много. Это были все те же закадычные друзья Федора Ивановича -- главным образом художники, литераторы, режиссеры и совсем случайно кто-либо из чиновников или купцов.
   Отец вставал поздно, так как обычно ложился в три-четыре часа утра. После спектаклей или концертов он в большинстве случаев уезжал куда-нибудь в гости или в компании друзей отправлялся посидеть в ресторане "Эрмитаж" или "Метрополь".
   Я любила утром зайти к отцу в комнату, отдернуть занавески и взглянуть на него; а он, щурясь и потягиваясь, улыбался мне, а затем начинал распеваться сначала на пианиссимо, а потом, вздохнув полной грудью, пробовал голос в полную силу.
   Если голос звучит хорошо, то и настроение хорошее. Василий приносит ему утренний чай. В комнату вбегает любимый бульдог отца -- "Булька", неся во рту газету, чему научил его китаец Василий.
   Выпив чай, просмотрев газету, поиграв с Булькой и поговорив с ним на каком-то особом "собачьем языке", отец вставал и принимал душ; но сразу не одевался, а долго еще расхаживал в длинном шелковом халате, делавшем его и без того высокую фигуру еще выше. На ноги он неизменно надевал "мефистофельские" туфли из красного сукна с острыми, загнутыми кверху носами -- он их принес из театра и носил вместо комнатных.
   Не помню, чтобы отец систематически занимался пением. Голос у него как-то всегда был в порядке, он не "мудрствовал лукаво" над ним. Обычными упражнениями его были только гаммы и арпеджио; подойдя к роялю и беря аккорды в различных тональностях, он распевался на арпеджио полным голосом. При этом поражало удивительное владение легато: каждая нота сливалась с другой, создавая непрерывную линию звука, красивого и собранного. Отец никогда не пел открытым звуком, если это не нужно было для какой-либо характерной краски. Порой, расхаживая по залу, он пел без аккомпанемента отдельные фразы из какой-либо партии.
   Однажды я спросила его, как правильнее дышать -- ртом или носом, он ответил, что правил для него нет, он дышит так, как ему удобно. Говорил, что педагоги неправы в том, что учат всех одинаково, по шаблону; конструкция гортани, рта, носа у всех разная, и надо, чтобы каждый сам нашел наилучший способ дышать, зная основные правила дыхания.
   Из белого зала, где стоял рояль, стеклянная дверь вела на террасу, выходившую в полисадник. В палисаднике рос каштан, окруженный тополями, дальше густые кусты жасмина, боярышника и сирени.
   Весной дверь на террасу была открыта. Стоило отцу запеть и вдохнуть в себя воздух, как пух с тополей влетал в рот, и отец начинал ворчать: "Черт знает, что это за деревья -- тополя, то ли дело каштан, посмотри, как он благороден и как чудно цветет".
   Отец любил людей, поэтому наш дом был полон гостями. Приходили запросто: сидели либо в комнате отца, либо в столовой. Беседы начинались обычно с политики, искусства и заканчивались шутками и анекдотами. Здесь царил Коровин, неподражаемый мастер рассказа. Нередко и Федор Иванович увлекал всех забавными историями.
   Если Федор Иванович не спешил на репетицию, то переходили в бильярдную. Тут и я принимала посильное участие в игре, выполняя роль "маркера", что давало мне возможность, несмотря на протесты матери, быть среди "больших". Отец играл на бильярде хорошо, но случалось и проигрывал. Тогда он расстраивался.
   Вообще он был очень самолюбив. Во что бы он ни играл, он хотел непременно выиграть, и, конечно, не ради денег, а для того, чтобы испытать чувство победителя. И когда удача улыбалась ему, он становился веселым, остроумным и по-детски радовался хотя бы и самому незначительному выигрышу.
   Часто среди дня приходил Ф. Ф. Кенеман, постоянный аккомпаниатор Федора Ивановича, и они за роялем проходили или репетировали романсы. Хорошо помню, как отец работал над "Приютом" Шуберта и долго объяснял Кенеману, как играть вступительную музыкальную фразу.
   Вдумчиво и детально изучал Федор Иванович текст Пушкина, на который написана музыка Римского-Корсакова, -- "Ненастный день потух". Этот романс, после "Двойника" Шуберта, пожалуй, можно поставить на первое место по тонкости и глубине исполнения. Здесь голос отца звучал, как виолончель, а когда он произносил слова -- "Там море движется роскошной пеленой", -- то перед глазами вставал необъятный морской простор.
   Вообще, что бы ни пел Федор Иванович, он всегда рисовал картину не только словами, но и голосом, его тембровыми оттенками, как художник красками. А его голосовая палитра была необычайно богата. Никогда и никому он слепо не подражал, но учился у всех, у кого мог научиться чему-либо необходимому ему как художнику.
   Великолепно исполнял Федор Иванович "Двойника" Шуберта и особенно бережно относился к этому романсу. И он обычно обращался к публике со словами: "Сейчас я буду петь гениальное произведение Шуберта "Двойник", прошу абсолютной тишины".
   

ДОМА

   Высокий, статный, мужественный -- таким мне запомнился отец с детских лет. Двигался он пластично, мягко, но просто, без всякой позы, во всем была врожденная артистичность.
   Он любил хорошо одеваться, но в этом не было подчеркнутости, франтоватости, а какое-то присущее ему умение красиво носить вещи.
   Характер отца был таким, какой свойствен натурам с обостренной нервной системой. Одно настроение быстро сменялось другим. Он был подозрителен и доверчив, бесконечно добр и страшно вспыльчив. Впрочем, он быстро отходил, готов был признать свои ошибки, страшно мучился, если кого-либо незаслуженно обижал, и примирению радовался, как ребенок.
   Ссоры его происходили обычно во время работы в театре. Отец был очень требователен не только ко всем участникам спектакля или концерта, но и к себе. По существу, он был почти всегда прав, но недовольство свое выражал нередко очень бурно, доходя до резкости. Впрочем, отец сознавал этот свой недостаток, он объяснял его тем, что не может быть вежливым за счет "искажения Мусоргского или Глинки". Многие не прощали ему его несдержанности и становились его врагами. В минуты усталости и раздумий он повторял в отчаянии: "Я один, я один...". Это, конечно, относилось к косному театральному окружению, к людям с мелким самолюбием, ставившим личные обиды выше вопросов искусства.
   В доме отец был человеком, скорее, скромным: он не любил никакой помпы, сторонился торгашей, купцов, не любил он и так называемое "высшее общество". Его тянуло к передовой интеллигенции того времени; к людям искусства, к писателям, художникам, артистам.
   Это были: М. Горький, И. Бунин, Н. Телешов, С. Скиталец, Л. Андреев, Е. Чириков, В. Гиляровский и многие другие. Часто встречался и с И. Репиным, гостил у него в Куоккала, любил и ценил В. и А. Васнецовых, В. Поленова, восхищался М. Врубелем, впоследствии был в дружбе с Н. Клодтом, А. Головиным, В. Мешковым.
   С Н. А. Римским-Корсаковым (это был его любимейший композитор после Мусоргского) отец встречался реже, но очень любил исполнять его произведения. Из артистов был в дружбе с М. Дальским, И. Москвиным.
   В последние годы в России отец сблизился с К. Пиотровским (народный артист СССР К. Петраускас). С Киприаном Ивановичем Шаляпин встретился в Мариинском театре. Обратив внимание на его незаурядный талант и музыкальность он много с ним работал и выступал. Любил отец также и П. Журавленко, артиста Мариинского театра, и с ним также проходил роли.
   Популярность отца была огромна, его всегда и везде узнавали, да и как было его не узнать, когда его портреты были выставлены во всех магазинах, конфеты продавались в обертках с его изображением, был одеколон "Шаляпин", гребенки с надписью "Шаляпин" и т. д.
   Словом, всюду напоминали о Шаляпине. Где бы отец ни появлялся, на него всегда обращали внимание. Вышли мы с ним как-то из дома, пройтись по Большой Никитской до Никитских ворот; и вот во время всего нашего пути встречные люди то и дело здоровались с ним, называя его по имени и отчеству, отец каждый раз приподнимал шляпу и отвечал на поклоны. Удивленная, я спросила:
   -- Папочка, неужели ты знаком со всеми?
   -- Нет, никого не знаю, -- ответил он. -- Это так, какие-то милые люди здороваются со мной.
   Однако публика интересовалась им не только как артистом, но и подробностями его жизни, внешним видом, костюмом и т. д. Вот почему он часто старался скрыться от преследующей его публики.
   Будучи в Крыму -- в Ялте, -- мы с отцом зашли как-то в небольшой магазин на набережной. Он хотел купить себе шляпу. У магазина мгновенно собралась толпа народа. Оглянувшись и увидев сквозь витрину толпу, он встревоженно сказал приказчику: "Что-то, вероятно, случилось у вашего магазина, какое-нибудь несчастье?"
   -- Нет, Федор Иванович, это собрались на вас посмотреть! -- улыбаясь, ответил приказчик.
   Отец очень смутился и спросил, нет ли другого выхода из магазина. Выход нашелся, и мы потихоньку удрали.
   
   Еще остался в памяти случай за границей, в 1928 году, когда я гостила у него на даче в St. Jean de Luz на Французской Ривьере.
   Пошли мы с ним прогуляться. Вышли из калитки и увидели, что у нашей дачи какой-то автомобиль потерпел аварию, попав в яму: дорога ремонтировалась.
   Шофер никак не мог вытащить застрявшие задние колеса. Не долго думая, отец засучил рукава своего светлого костюма, подвернул брюки и пошел на помощь шоферу. Стали они вместе вытаскивать машину, а в это время прохожие останавливались с удивлением, улыбаясь, посматривали на отца. Вдруг он, оглянувшись, увидел толпу зевак и сердито сказал по-французски: "Господа, что же вы нам не поможете?"
   И все сразу кинулись к нему.
   -- Мы так загляделись на вас, что забыли, что надо помочь...
   Машину, конечно, тотчас же вытащили, ко всеобщему удовольствию. Шофер крепко пожал руку отцу и даже подвез нас к городу.
   

С. В. РАХМАНИНОВ

   С Рахманиновым отец познакомился в Частной опере Мамонтова, где в 1898 году Сергей Васильевич работал как дирижер. С самого начала их знакомства между ними возникла дружба.
   Сергей Васильевич восхищался талантом отца, его поразительной музыкальностью, необычайной способностью быстро разучивать не только свою партию, но и всю оперу целиком.
   Он с увлечением занимался с Федором Ивановичем, стараясь привить ему хороший вкус, помогая разобраться в теории музыки. Лето 1898 года Федор Иванович проводил в имении Т. С. Любатович в Путятине, близ станции Арсаки Северной железной дороги, где обвенчался с моей матерью. Шаферами у Федора Ивановича были С. В. Рахманинов и С. Н. Кругликов (известный музыкальный критик). У Иолы Игнатьевны -- К. А. Коровин и Сабанин -- артист Частной оперы Мамонтова.
   Венчались в сельской церкви. День свадьбы был жаркий, июльский, и Федор Иванович предложил своей молодой жене ночевать на сеновале.
   Утром молодые проснулись от страшного шума. У сарая пели, били в какие-то жестянки -- словом, изображали шумовой оркестр. Когда отец выглянул из сарая, то увидел всех своих товарищей во главе с Саввой Мамонтовым. Этим импровизированным "джазом" дирижировал Сергей Васильевич Рахманинов. Потом всей компанией отправились в лес по грибы.
   К обеду вернулись с огромными букетами цветов, и впоследствии Федор Иванович вспоминал:
   "Было много вина и полевых цветов...".
   В Путятине Федор Иванович работал над Борисом Годуновым, проходя роль с С. В. Рахманиновым, и внимательно прислушивался к его указаниям.
   Сергей Васильевич очень ценил отца, даже гордился им. Федор Иванович восхищался Рахманиновым не только как пианистом, но и как дирижером и композитором.
   Сергей Васильевич, как я уже писала, любил посмеяться, и, подметив у него эту черточку, Федор Иванович всегда старался придумать что-нибудь такое, чтоб повеселить своего друга.
   Так, например, отец неподражаемо изображал, как дама затягивается в корсет или завязывает вуалетку. Это были любимые "номера" Сергея Васильевича.
   Рахманинов, говорил отец, был единственный дирижер, с которым ему не приходилось спорить. Он был совершенно спокоен, когда Рахманинов был за пультом: у него всегда было все точно, осмысленно и вдохновенно.
   Отец рассказывал, что лишь однажды у них с Рахманиновым случилась размолвка -- это когда Сергей Васильевич написал музыку к "Скупому рыцарю". Музыка эта почему-то не совсем понравилась отцу. Он откровенно высказал свое мнение Сергею Васильевичу.
   -- Слова Пушкина здесь сильнее того, что ты написал, -- сказал он. Рахманинов обиделся на Федора Ивановича. Но все это продолжалось недолго,
   ибо оба они были истинными художниками и вопросы искусства ставили выше личных разногласий 2.
   Дружба их вновь загорелась и согревала их обоих до конца жизни.
   

А. М. ГОРЬКИЙ

   Не было у отца более любимого друга, чем Алексей Максимович Горький. Они познакомились в Нижнем Новгороде, осенью 1900 года, в ярмарочном театре. Отец пел Сусанина, Горький в антракте представился отцу:
   -- Вот хорошо вы изображаете русского мужика, -- сказал он.
   -- Стараюсь возможно правдивее изобразить!
   С этого дня и завязалась между ними долгая, глубокая и искренняя дружба. Екатерина Павловна Пешкова -- жена Алексея Максимовича -- рассказывала мне, что чуть ли не в первый день их знакомства отец приехал к ним на Канатную улицу в дом Лемке, где за ужином просидел с Алексеем Максимовичем и его семьей до утра.
   Дружба Алексея Максимовича и отца росла и крепла. Отец был влюблен в Горького, преклонялся перед его умом и знаниями. Ему только открывал он до конца свою душу, с ним советовался, у него искал в тяжелые минуты опоры и защиты; об этом красноречиво говорит их переписка. Слово Горького было законом для отца. Горький в свою очередь горячо восхищался могучим, самобытным талантом Шаляпина, стремился расширить его общественный кругозор, ценил и любил в нем прямоту, широту, отзывчивость, вечно мятущуюся натуру.
   Памятен случай, когда однажды, в Нижнем Новгороде, Алексей Максимович вместе с Яковом Михайловичем Свердловым пришли к отцу на спектакль. За товарищем Свердловым была слежка. В театре находился сыщик. Первым его заметил отец. Он поспешил передать Горькому деньги для Я. М. Свердлова, затем пригласил к себе в артистическую уборную непрошеного соглядатая и, заняв разговором, отвлек его внимание; это дало возможность дорогим гостям отца незаметно покинуть театр.
   Много в то время было сделано Горьким для народа, для улучшения быта рабочих и обездоленных людей, и всегда отец шел навстречу просьбам Алексея Максимовича, выступал в концертах и помогал чем возможно.
   Неоднократно, при разных обстоятельствах, отцу удавалось оказывать Горькому то или иное внимание, брать на себя те или иные необходимые хлопоты... Об этом говорит их переписка. Скажу только, что когда Алексей Максимович в письме писал: "Хлопочи, дружище", -- то, конечно, "дружище" хлопотал горячо и часто добивался положительных результатов.
   Алексей Максимович ввел отца в общество писателей, с которыми отец подружился. Это были в основном молодые силы. Собирались они в квартире Телешова на традиционные "среды". Здесь читали новые произведения, делились своими мыслями, идеями.
   Общение с писателями имело благотворное влияние на развитие отца. Федор Иванович любил петь на этих вечерах.
   Горький редко бывал в столице, царское правительство высылало его то в один, то в другой город. Отец глубоко возмущался преследованиями Горького, всегда старался помочь ему и никогда не порывал с ним связи.
   В свою очередь Алексей Максимович, даже будучи в ссылке, не переставал следить за ростом отца и радоваться его успехам.
   В 1921 году Горький уезжает за границу, вслед за ним едет и отец на гастроли. Его выступления за рубежом в оперном и в концертном репертуаре проходят с блестящим успехом. Но он попадает в руки опытных дельцов, частных предпринимателей, которые ловко эксплуатируют его, опутывая контрактами на длительное время. Связь с Горьким становится слабее, иногда совсем прерывается.
   Алексей Максимович возвращается на родину. Отец узнает об этом случайно. Это производит на него огромное впечатление; он начинает всем сердцем мечтать о встрече с Горьким, надеясь, быть может, с помощью своего друга разрешить мучившие его противоречия, разорвать опутавшие его сети. Отец всегда в душе стремился вернуться на родину; со временем он все больше начинал понимать, что, плохо разбираясь в политических вопросах, он совершил серьезную ошибку, оставив Россию. Однако окружающие, действуя в личных интересах, всячески старалась воспрепятствовать его возвращению.
   В 1928 году, гостя у отца в Париже, я была свидетельницей того, с каким величайшим волнением и нетерпением он ожидал приезда Горького из Советского Союза. Отец знал, что Горький не одобряет его долгого пребывания за границей и осуждает его. Страстно стремился отец к своему другу, ждал его советов, так часто помогавших ему в прошлом.
   На камине в столовой у Федора Ивановича стояла бронзовая индийская статуэтка, принадлежавшая Горькому. Он то и дело подходил к камину, брал статуэтку в руки и все приговаривал: "Вот приедет Алеша, и я ему отдам. Это же его вещь, я должен лично ему ее возвратить...".
   Я понимала, что маленькая бронзовая вещица потому так притягивала отца, что в ней он видел предлог для встречи с Горьким. Но, к великому горю Федора Ивановича, Алексей Максимович не приехал тогда в Париж. С той минуты, как стало известно, что Горький не приедет, отец как-то весь поник.
   Уже много позднее мне удалось говорить с Горьким об отце. Было это в Краскове, под Москвой, куда я приехала навестить Алексея Максимовича.
   Смеркалось. Мы пошли к речке вместе с несколькими друзьями Горького и разложили костер. Я улучила минутку, когда мы с Алексеем Максимовичем остались вдвоем у костра, и спросила;
   -- Вы вспоминаете папу?
   Лицо его дрогнуло. Не то задумчиво, не то грустно он сказал:
   -- Федор...
   Вздохнул, нервно помешал палкой в костре. Я пристально глядела на Алексея Максимовича. Мне показалось, что в глазах его заблестели слезы... Не знаю, может быть, это было от едкого дыма костра...
   Я ждала, что Алексей Максимович скажет что-нибудь. Но он молчал. Потом, поеживаясь, проговорил:
   -- Пойдем домой. Сыро стало.
   И, как-то сгорбившись, стал медленно подниматься по тропинке к даче.
   Смертью Горького Шаляпин был глубоко потрясен. Он потерял самого дорогого ему человека.
   Несмотря на то, что Горький порвал с ним отношения, Федор Иванович продолжал любить его и был ему предан до конца.
   

ОТЕЦ И ДЕТИ

   Отец всегда интересовался нашими занятиями. Ему хотелось знать, как подвигается учение, каковы наши успехи в изучении языков, как проходят уроки музыки (мы все обучались игре на рояле).
   Как-то раз я готовила уроки, сидя в нашей детской столовой; вдруг стеклянная дверь, выходившая на внутреннюю лестницу, открылась. Сначала высунулась голова -- дверь была низкая, -- а затем показалась и вся огромная фигура отца. Я обрадовалась его приходу и хотела сложить тетради, но он сказал:
   -- Погоди, Аринка, чем это ты занята?
   -- Учу геометрию.
   -- А много ли ты в ней смыслишь?
   -- Не особо, -- призналась я.
   Отец как-то смущенно кашлянул и вдруг спросил:
   -- Можешь ли ты ответить, что такое круг?
   -- Круг -- это ряд точек, отстоящих на равном расстоянии от одной, называемой центром...-- отчеканила я.
   Отец даже с некоторым восхищением посмотрел на меня.
   Не изучая никогда математики, он, как любознательный человек, интересовался всем, что в какой-либо мере было ему доступно. Определение круга он знал и хотел проверить мои познания.
   Интересовался отец и тем, что мы читаем и много ли. Его всегда беспокоила наша судьба, наше будущее.
   Вот еще одно воспоминание, относящееся уже к более позднему времени.
   Среди ночи я проснулась от шороха в комнате.
   -- Кто здесь? -- испуганно спросила я.
   -- Аринка, не бойся...
   Повернув выключатель, я зажгла свет и увидела отца. Он стоял передо мной в халате.
   -- Знаешь, не спится что-то, гости разъехались, а мне скучно. Побродил по дому, все спят, даже Булька храпит вовсю. -- Давай поговорим.
   Сонливость мою как рукой сняло, и я готова была вести любую беседу.
   -- Скажи, -- вдруг спросил отец, -- вот ты хочешь быть драматической артисткой, а можешь ли ты сыграть Орлеанскую деву?
   Вопрос этот был совершенно неожидан для меня. Я растерялась...
   -- Не знаю, право...
   Лицо отца несколько нахмурилось.
   -- Очень жаль, -- ответил он, -- а я думал, что можешь.
   -- Ты слишком многого требуешь от меня. Вот подожди, со временем, когда будет опыт, -- сыграю.
   -- Вот в том-то и беда, что Орлеанскую деву играют в пятьдесят лет, а ей восемнадцать. Опыт это, конечно, неплохо, но не в этом дело, прежде всего надо иметь талант, тогда и в восемнадцать лет сыграешь не хуже, чем в пятьдесят. Вот меня спросил мой первый антрепренер -- Семенов-Самарский, -- могу ли я в одну ночь приготовить роль Стольника в опере "Галька", и я сказал, что могу, и спел, как говорили, недурно, а было мне тогда восемнадцать лет. Ну, а работать, конечно, нужно всегда.
   Он помолчал.
   Возразить мне было нечего -- отец был прав.
   -- Ладно... Пойду погляжу, как малыши спят. -- И он пошел в детскую к младшим братьям и сестре.
   Мы с сестрой Лидой вскочили с кроватей и побежали за ним. В детской было тихо, горел ночник.
   Отец подошел к кровати брата Бориса, ему было двенадцать лет. Это был любимец отца, очень способный к рисованию мальчик. Способность эта отцу нравилась, и он мечтал, чтоб Борис стал художником, что впоследствии и осуществилось.
   Шаги отца разбудили детей, они хором закричали:
   -- Папа!.. -- и тут же стали просить его рассказать сказку про "Мишку на деревянной ноге".
   -- Ну, что ж, сказку я вам, пожалуй, расскажу, только вперед хочу спросить Борьку, может ли он нарисовать мой портрет, да так, чтоб я был похож. Ну, можешь? -- обратился он к сыну.
   -- Не знаю, -- нерешительно протянул он.
   -- Вот в том-то и беда, что вы ни черта не знаете, -- вдруг вспылил отец. -- Надо знать!
   Он нервно прошелся по комнате. Мы все притихли и замолчали. Заметив наше смущение, отец вдруг улыбнулся.
   -- Ну ладно, нечего нос вешать. Слушайте лучше сказку.
   Он начал рассказывать старинную народную сказку о том, как охотники поймали в капкан Мишку. Отсекли они ему лапу, а Мишка, ковыляя на трех ногах, удрал. Лапу охотники подарили на деревне старой бабушке. Она стала варить ногу и прясть шерсть. Ночью слышит она, как Мишка идет по деревне и, поскрипывая деревянной ногой, приговаривает:
   
   На липовой ноге,
   На березовой клюке
   Я по селам шел,
   По деревням шел.
   Уж и все-то в селах спят,
   И в деревнях тоже спят.
   Одна бабушка не спит,
   На моей ноге сидит,
   Мою шерстку прядет,
   Мою косточку грызет,
   Сккыррр-ла, скырр-ла.
   
   Отец так изображал, как скрипит деревянная нога, что мы замирали от страха.
   -- Выбежала старуха в сени, -- продолжал сказку отец, -- и открыла люк. Медведь влез в избу, да и провалился. Прибежали охотники и Мишку убили.
   Тут ребята приходили в восторг, смеялись.
   На шум и возню, поднявшуюся в детской, пришла снизу мать.
   -- Что у вас тут происходит, в чем дело? -- Но, увидев отца, воскликнула:
   -- Федор, что это, ведь детям надо спать, да и ты устал...
   -- А ведь мать права, -- ответил отец. -- Айда все по кроватям!
   На минуту мать зажгла свет, и вдруг отцу попался на глаза стоявший у нас в детской бюст Пушкина:
   -- А вот Пушкина я с собой возьму, пусть будет у меня в комнате. Вот мне уж и не будет скучно, -- и, спев нам по-итальянски из "Севильского цирюльника": "Доброй ночи вам желаю, доброй ночи, доброй ночи"... -- он бережно понес бюст к себе в комнату.
   

НА ОТДЫХЕ

   Отец путешествовал много и часто. Можно сказать, что он объездил весь мир.
   Был он и в северных странах -- Норвегии, Швеции; был и на юге -- в Италии, Испании, побывал в Африке и Австралии.
   Но никакие ландшафты заморских стран не могли вытеснить из его сердца любовь к родному русскому пейзажу. Всегда, когда являлась возможность отдохнуть, отец стремился быть как можно ближе к природе. Наша русская деревня действовала на него всегда благотворно. Здесь ему легко дышалось, забывались условности "света", жилось просто и радостно.
   Часто ездил отец к своему другу, художнику Коровину Константину Алексеевичу, на станцию Итларь Северной железной дороги. В трех верстах от станции, на берегу реки Нерль, в 1905 году Константин Алексеевич построил небольшую дачу, где он подолгу жил, писал картины, этюды, делал эскизы к декорациям и костюмам для спектаклей Большого театра.
   Природа Ярославского и Владимирского краев необычайно хороша. Недаром сюда стремились многие художники.
   Я еще застала время, когда делались облавы на медведей и волков, в чаще дремучего "казенного" леса водились глухари и тетерева, можно было напасть на лосиные тропы, где еще недавно, задевая могучими рогами за деревья, пробегали лоси. Заросшие тиной болота с легкой дымкой туманов над заводями, скрывавшие много диких уток, и небольшая, но богатая рыбой речка Нерль привлекали охотников и рыболовов.
   Однажды, глубокой осенью отец и Серов решили ехать в Итларь к Коровину на ловлю рыбы острогой. Взяли и меня с собой. Было мне тогда лет десять, но все осталось необычайно живо в моей памяти.
   Как сейчас помню наш приезд в Итларь. Вижу Серова, Коровина и отца в меховых сусликовых куртках, в таких же шапках, в высоких охотничьих сапогах; они готовятся к ловле.
   Помню холодную, темную ночь, извилистую причудливую Нерль с заледенелой у самого берега водой и медленно скользящие по ней плоскодонки с воткнутыми на носу железными трезубцами, на которых ярким пламенем горит "смолье", освещающее дно реки, где, словно застывшие, неподвижно стоят сонные щуки.
   Ловким движением "рыболовы" -- отец и Коровин -- вонзают острогу в рыбу, вытаскивают ее, еще трепещущую, и сбрасывают на дно плоскодонки, а затем снова зорко вглядываются в поросшее травой дно, выискивая новую жертву.
   Наловив много рыбы и основательно продрогнув, мы причаливаем к берегу, где нас уже ждет с тарантасом Руслан, как метко прозвал отец крестьянина деревни Любильцево Василия Абрамова за его статный рост, русую бороду, шапку кудрявых волос и синие, как васильки, глаза.
   Но вот мы и дома. На даче уютно и тепло. Горят наскоро воткнутые в пустые бутылки свечи. От деревянных стен пахнет смолой, и так приятно напиться чаю с горячим молоком, а потом погреться у жарко натопленной печи.
   Серов, всегда любивший подзадорить кого-либо, немного подсмеивается над умаявшимся, лежащим на железной кровати и укрытым овчиной Коровиным, беседующим о разных рыболовных делах с крестьянином Василием Князевым. И тут же, вдохновленный всей обстановкой и подстрекаемый отцом, Серов пишет чудесный этюд "Разговор о рыбной ловле и прочем", удивительно передав сходство Коровина и настроение момента.
   Отца все больше и больше начинает привлекать красота природы, и, наконец, он покупает участок земли "Ратухинскую пустошь", ныне именуемую "Шаляпинской".
   Этот участок был расположен на высоком берегу речки Нерль. Место исключительно живописное. Кругом лес -- сосновый и смешанный, напротив -- через речку -- заливной луг и дальше снова лес.
   Решив построить дачу, отец обратился за советом к своим друзьям-художникам, и вот в скором времени по рисункам Коровина и Серова строится дача...
   Дачу решено было строить деревянную. Плотники -- братья Чесноковы -- привезли замечательный строевой лес, славившийся в Ярославской губернии. И началась стройка. Никакого определенного стиля она не имела. Здесь полностью властвовала фантазия художников, и получилось нечто совершенно своеобразное, а потому интересное: были и своды в стиле русских теремов, и много балконов, и терраса. Внутренние комнаты -- большие, с огромными окнами, столовая двухсветная, с выложенным мамонтовской майоликой камином. Деревянная лесенка из столовой вела прямо наверх, на антресоли, куда выходила дверь из комнаты отца. Из окон террасы открывался чудный вид на речку Нерль.
   Дача была построена комфортабельно. Обстановка простая, преобладали кустарные изделия -- занавески, половички. Много было и мамонтовской майолики, особенно ваз, в которых всегда стояли букеты полевых цветов.
   Кроме основного дома, в полуверсте от него находились еще две небольшие дачки для гостей. Но все же усадьба была скромная. Никакого особого хозяйства у нас не было. Главное, чему отец уделил внимание, -- это баня. Построена она была добротно, все из той же ярославской строевой сосны. Отец страшно любил париться в бане и приглашал своих товарищей разделить с ним это удовольствие. Даже в Москве он был постоянным посетителем Сандуновских бань и ходил туда с целой компанией приятелей, а потом иногда заходил в "трактир" (так называл он ресторан "Эрмитаж").
   Будучи за границей, он хотел около своей дачи построить баню и страшно негодовал, что иностранные архитекторы не умеют сложить печку "каменку", а потому просил меня прислать ему чертеж "простейшей русской бани".
   У себя в комнате Федор Иванович поставил столярный станок и накупил инструментов. Столярничал, впрочем, недолго и переключился на рыбную ловлю и охоту. Здесь инициатива находилась в руках К. А. Коровина, который был страстным рыболовом и охотником. Знаю случай, когда Константин Алексеевич, побывав в Париже, привез оттуда не что иное, как спиннинг и прейскурант всевозможных крючков и поплавков...
   Отец стал ходить на охоту с Коровиным. Но однажды, увидев взлетевшего тетерева, он в азарте выпалил так близко от Коровина, что тот поклялся больше с "Федором на охоту не ходить".
   -- Черт его знает, с его темпераментом он меня, пожалуй, за куропатку примет!
   Коровин вообще был довольно мнителен. С тех пор их совместная охота прекратилась. Правда, спустя много времени я, однажды гуляя у речки, услышала невероятную пальбу. Пройдя немного дальше, я увидела человека, на огромном расстоянии стрелявшего в поднявшуюся стаю уток. Я узнала отца и, приблизившись к нему, нашла его смущенным и сердитым.
   -- Черт его знает, никак не попаду ни в одну утку... -- говорил он мне.
   -- А ты верст за десять стреляй, тогда наверняка пристрелишь, -- съязвила я.
   -- Ну ладно, хватит! -- отрезал он.
   Мы пошли домой. С этого дня отец стал ездить на охоту только с местными егерями и "квалифицированными" охотниками, но и то редко; а вот рыбная ловля стала его привлекать все больше и больше, и он частенько ездил с К. А. Коровиным, В. А. Серовым и архитектором В. С. Кузнецовым на мельницу "новенькую", где рядом в омуте водилось много крупной рыбы.
   Отец и Коровин любили В. С. Кузнецова за его добродушие, широкую русскую натуру, но, подметив некоторую его мнительность, не раз над ним подшучивали и частенько его разыгрывали.
   Собираясь на рыбную ловлю, отец и Коровин подговорили местного крестьянина Ивана Васильевича Блохина, чтобы он, подав тарантас, перепряг бы лошадь задом наперед, а сам вел бы себя, как обычно.
   Отец и Коровин сели в тарантас и стали ждать замешкавшегося Василия Сергеевича. Наконец вышел и Кузнецов. Подойдя к тарантасу, он остановился в изумлении.
   -- Что это такое? -- спросил он, указывая на лошадь. Отец и Коровин, сделав невинные лица, переспросили:
   -- Что такое?
   -- Да лошадь-то!.. -- как-то неуверенно засмеялся Кузнецов.
   -- Васенька, милый, ты что? -- озабоченно спросил Константин Алексеевич.
   -- Да в чем дело, Василий, садись скорее, а то опоздаем на ловлю, -- "нервничал" отец.
   -- Бросьте, бросьте, -- ворчал Василий Сергеевич.
   -- Да ты что, пьян, что ли? -- в один голос твердили отец и Коровин, а Блохин, сидя на козлах, подыгрывал им, причмокивая языком и понукая лошадь: "Стой-стой, говорят, не балуй!.."
   -- Да что же, лошадь-то задом наперед, хе-хе-хе... -- неуверенно смеялся Кузнецов.
   Отец, Коровин и Блохин тревожно переглядывались.
   -- Васенька, тебе что-то нездоровится. Ты, батюшка, что-то того... -- слезливо и жалостливо тянул Коровин.
   Тут уже Василий Сергеевич не на шутку испугался, и, только увидев его изменившееся от страха лицо, отец и Коровин начали без удержу хохотать над бедным "Васей-Догом", как они прозвали его за огромный рост.
   Все это рассказали мне отец и Коровин однажды за вечерним чаем.
   Рыбной ловлей отец продолжал сильно увлекаться и часто ездил с Коровиным и Серовым на мельницу к Никону Осиповичу. Как-то рассказывал мне Константин Алексеевич: поехали они всей компанией ловить рыбу. Поставили палатку на лужайке около реки, в этой палатке и жили несколько дней.
   Однажды, в то время, когда Коровин и Серов писали этюды, отцу удалось поймать большого шелеспера, но, когда он хотел посадить его в "сажалку", шелеспер выскользнул из рук и упал в воду. Отец до того разгорячился, что, недолго думая, прыгнул за ним в речку, потом вынырнул и закричал Коровину:
   -- Черт тебя возьми, что за "сажалка", у нее же дыра мала!
   Серов и Коровин долго издевались над отцом, над тем, что "шелеспера ему больше не поймать...".
   Константин Алексеевич много рассказывал о разных приключениях отца. К сожалению, я уже вспомнить не могу, но вот еще один рассказ.
   Как-то приехали отец с Коровиным на омут ловить рыбу и на мостике увидели священника из ближайшего села, также пришедшего попытать счастья на рыбалке.
   Отец с Коровиным решили выжить непрошеного рыболова и придумали следующее: где-то достали они большой бычий пузырь, надули его. Коровин нарисовал глаза, рот с огромными зубами, прикрепил к пузырю водоросли и привязал веревку с грузилом.
   Придя в сумерки на омут, они снова увидели священника, раскинувшего над водой удочки. Тогда они спрятались в кусты, а пузырь опустили на дно реки.
   И вот видят: батюшка пристально смотрит на воду, на поплавки...
   Коровин шепнул Федору Ивановичу:
   -- Тащи веревку!
   Отец дернул, и из воды вдруг вынырнула огромная страшная голова...
   Священник, бледный от страха, вытащил удочки. В это время последовала команда Коровина, и отец снова дернул веревку. Голова ушла под воду.
   Священник сплюнул, но, видимо, решил, что это ему показалось. Он снова закинул удочки, а отец снова повторил маневр, -- и опять над водой заколыхалась страшная рожа...
   Тут уж батя не выдержал, побросал удочки, подхватил подрясник обеими руками и бросился без оглядки бежать домой. Больше удить сюда никто уж не приходил, а слух о "водяном", живущем в омуте, разнесся по всей округе.
   "Водяные" -- отец и Коровин -- завладели омутом, и уловы были богаты и хороши.
   Так в шутках проводили свой отдых отец и его друзья-художники.
   

ВСТРЕЧА ОТЦА

   Летом, живя в имении, мы, дети, всегда с нетерпением ждали приезда отца, который обычно в это время гастролировал.
   Однажды, узнав, что отец скоро приезжает, нам пришло в голову устроить ему особую встречу; накупив ситца, мы сшили себе сарафаны, косоворотки и заказали на деревне сплести лапти.
   В день приезда отца мы рано утром всей гурьбой отправились в лес, наломали веток, набрали хвои, сплели гирлянды из полевых цветов. Успели набрать полную корзину грибов и даже сбегали на речку, где наловили раков.
   Зеленью и цветами украсили мы парадное крыльцо и входную дверь. А когда тарантас с запряженным в него любимым конем Федора Ивановича "Дивным" отправился за ним на станцию, быстро переодевшись в свои наряды, мы двинулись навстречу отцу. Миновав ближайшую деревню Старово, мы сели у дороги и с нетерпением стали глядеть вдаль. Наконец, до нас донесся звон бубенцов и поскрипывание колес.
   Вскоре на дороге поднялось облако пыли, а через несколько мгновений можно было уже ясно различить тарантас и сидящего в нем отца.
   Мы бросились навстречу и загородили дорогу. Лошадь остановилась. Низко кланяясь, наша братва хором закричала:
   -- С приездом, Федор Иванович!
   Первая подошла я -- с корзиной, в которой еще шевелились живые раки.
   -- Не побрезгуй деревенским подарочком, прими, отец.
   А за мной младшая сестренка Таня тоненьким голоском пропищала:
   -- А вот и грибочки, свежие, только что из лесу...
   Мальчишки -- Боря и Федя, вскочили на подножку тарантаса и, прежде чем отец успел узнать нас, бросились к нему на шею.
   Отец был в восторге от нашей затеи. Целовал всех по очереди, называя сестренку Таню "Мочалкой" из-за ее русых волос, а братишек -- "Пузрашками".
   Посадив младших детей в тарантас, он хотел, чтобы и мы с сестрой Лидой как-нибудь уместились, но это оказалось невозможным, и мы убедили отца, что отлично дойдем до дома пешком.
   Когда мы вернулись на дачу, все семейство уже сидело за чаем на террасе. На столе, покрытом кустарной скатертью, красовались "ярославские туболки" (пироги с творогом), свежая земляника, варенье. Почетное место занимала большая глиняная крынка с топленым молоком, рядом лежала деревянная ложка. Отец очень любил топленое молоко и просил, чтоб его подавали в крынке и разливали бы деревянной ложкой. Он говорил, что это напоминает ему детство, когда он жил в деревне Ометово под Казанью и где в праздничные дни мать угощала его топленым молоком.
   После чая брат Борис сбегал к себе в комнату, принес пару прекрасно сплетенных огромных лаптей и торжественно вручил их отцу, который был в восторге от нашего подарка:
   -- Вот это вы меня уважили! Ну, а теперь и я вам кое-что принесу, я тоже привез вам подарки.
   Забрав лапти, он ушел к себе. И вдруг на деревянной лестнице, ведущей из комнаты отца в столовую, в серой чесучовой косоворотке, подпоясанной шнуром, в онучах и лаптях появился русский мужик, богатырь в полном смысле этого слова. Это был отец.
   Мы дружно зааплодировали ему, а он спустился к нам и стал раздавать подарки.
   Кто-то из гостивших у нас друзей предложил сняться на память. Эти снимки сохранились и поныне.
   А вечером состоялся спектакль, приготовленный нами специально для отца. Гостей набралось со всех ближайших деревень. Не все, конечно, попали на спектакль, но фейерверк, иллюминацию и бенгальские огни видели все. Пьеса, которую мы показали, была написана моей сестрой Лидой, декорации и костюмы мы тоже мастерили сами. Спектакль наш имел успех и у отца и у гостей. Мне живо запомнился этот яркий и праздничный день!
   Весть о приезде Федора Ивановича быстро распространилась в округе, и крестьяне ближайших деревень -- Старово, Любильцево, Охотино -- приходили поздравить его с приездом и побеседовать с ним о своих деревенских делах.
   Особенно подружился отец с крестьянами после пожара, случившегося в деревне Старово. Он помогал мужикам бороться с огнем, и пожар был довольно быстро прекращен, но отец пришел домой с обожженными руками. Местная команда прислала ему значок пожарника.
   После этого случая крестьяне часто приходили к Федору Ивановичу и, сидя на крыльце или на террасе, вели с ним длинные задушевные беседы.
   

ПИКНИК

   Одним из наших любимейших деревенских удовольствий были пикники.
   Рано утром к даче подавалась линейка, запряженная парой лошадей. За линейкой подъезжал тарантас-шарабан, плетеный, крытый черным лаком, набитый душистым сеном, в который впрягалась лошаденка нашего общего любимца деда Емельяна из деревни Старово.
   На линейку усаживались малыши и гости; в тарантас садились отец с матерью, а на телегу, нагруженную всякими кульками, самоваром, посудой, вскарабкивались мы, старшие дети. И, наконец, все двигались в путь.
   Ездили мы чаще всего на наше излюбленное место "Обрыв", где природа была необычайно живописна. Высокий берег реки Нерль круто обрывался. Река, извиваясь среди лугов, терялась вдали, где виднелся густой сосновый лес. Пахло хвоей, цветами, осокой.
   Прямо на траве стелили огромную скатерть, на которую складывали все привезенное. Особенно любили мы ставить самовар. Для этого набирали сухих еловых шишек, а отец стругал лучинки, запаливал их, клал в самовар и, накрывая его сапогом, раздувал пламя.
   Усевшись на траве вокруг самовара, мы с особенным наслаждением уплетали деревенские сласти, запивая их горячим чаем. Отец рассказывал нам были и небылицы, на что он был большой мастер.
   Иногда мы просили его рассказать о своем детстве, о Казани. Тут он вспоминал, как ходил в "ночное" стеречь лошадей, или объяснял нам, как играть в игру "шар -- мазло", "свайка".
   Потом шли купаться. Все плавали довольно хорошо, но отец плавал как-то особенно красиво, "саженками". Выбрасывая вперед руки, он ловко ударял ладонями по воде, ритмично и четко. Накупавшись вволю, все снова шли к обрыву и, когда сгущались сумерки, зажигали огромный костер, через который с разбегу прыгали. Но отцу благодаря его огромному росту прыгать не приходилось, он просто перешагивал через костер, вызывая этим восторг всех ребят.
   Когда становилось совсем темно, мы ходили собирать светляков и насаживали их в волосы отца и бороду деда Емельяна.
   С обрыва уезжали уже ночью. Усевшись в свои экипажи, с шутками и смехом, усталые, но счастливые, мы возвращались домой под таинственный шум леса, веселый звон бубенцов и удалую русскую песню.
   
   Любимым поэтом Федора Ивановича был Пушкин. Однажды пером нарисовал он Александра Сергеевича и подарил мне этот набросок с надписью:
   "Моей Аринушке дорогой дарю этот рисунок нашего величайшего художника, дорогого гения А. С. Пушкина. Октября 1913 года".
   Федор Иванович превосходно читал Пушкина. Великолепно произносил он монологи из "Скупого рыцаря" и "Моцарта и Сальери"; даже К. С. Станиславский обращался к нему за советом, когда работал над ролью Сальери. Читать стихи отец научился у М. В. Дальского и часто говорил мне: "Вот Мамонт Дальский, как прекрасно он декламирует, знает он какую-то "штуку" -- тайну выразительного чтения".
   Иногда отец и сам пытался писать стихи, некоторые из них были напечатаны:
   Так, в журнале "Друкарь" появилось его стихотворение "Заря".
   Как-то, во время гастролей в Америке, Федор Иванович в театре зашел в артистическую уборную Энрико Карузо и написал на стене стихи, которые, переписав, прислал и мне в своем письме.
   Особенно удавались ему шуточные стихи. Вот одно из них, посланное отцом Серову с припиской К. Коровина:
   
   Наш дорогой Антон,
   Тебя мы всюду, всюду ищем,
   Мы по Москве, как звери рыщем,
   Куда ж ты скрылся, наш Плут-он?
   Приди скорее к нам в объятья,
   Тебе мы -- истинные братья,
   Но если в том ты зришь обман,
   То мы уедем в ресторан.
   Оттуда, милый наш Антоша,
   Как ни тяжка нам будет ноша,
   А мы поедем на Парнас,
   Чтобы с похмелья выпить квас.
   Жму руку Вам.
   Шаляпин -- бас.
   Ты, может, с нами (час неровен),
   Так приезжай, мы ждем.
   Коровин.
   
   И вот еще одно стихотворение Шаляпина, опубликованное на страницах журнала "Огонек":
   
   В ДОЖДИК
   
   Посиди еще со мною
   И еще поговори...
   В дождик, осенью, с тобою
   Рад сидеть я до зари.
   
   Ты лепечешь без умолку,
   Наступила ночь давно,
   И как будто не без толку
   Дождь стучит ко мне в окно!
   
   Льет он, льет не уставая,
   Но для нас в нем нет беды,
   Хочет он, чтоб ты сухая
   Вышла, друг мой, из воды.
   

ПАМЯТНИК ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ

   Профессор Н. Г. Райский, вспоминая о Федоре Ивановиче, рассказал мне следующее.
   Будучи в Милане, он шел по пустынной в тот час площади, мимо Миланского собора. Смеркалось... Около памятника Леонардо да Винчи он заметил силуэт высокого мужчины. Человек этот пристально разглядывал статую, потом обошел ее кругом, снова остановился и, благоговейно приподняв над головой шляпу, продолжал смотреть на нее.
   Райского заинтересовал незнакомец. Он решил подойти ближе и узнал... Шаляпина.
   

ЧЕХОВЫ

   С семьей Чеховых я познакомилась, когда жила в Ялте в 1916 году, и стала постоянно бывать в их домике на Аутке.
   Я подружилась с Марией Павловной, и она рассказала мне о том, как отец приезжал к ним на дачу, как подарил портрет Антону Павловичу (этот портрет и сейчас находится в кабинете Чехова в Ялте), как сидел у них в столовой, подшучивая над Марией Павловной, а потом, сам себе аккомпанируя, пел песни. А я напомнила о портрете Антона Павловича с его автографом, который стоял на письменном столе Федора Ивановича у нас в Москве, на Новинском бульваре.
   Познакомил отца с Антоном Павловичем Чеховым И. А. Бунин.
   Когда отец вошел к Чехову, то так волновался, что не мог сказать ни одного слова, но обаяние писателя рассеяло его смущение, и он пришел в полный восторг от этой встречи.
   Впоследствии Федор Иванович редко виделся с Антоном Павловичем. Чехов часто болел. Но всегда отец вспоминал о нем с неизменной любовью.
   

МИСХОР

   Лето 1917 года мы решили провести всей семьей в Мисхоре в прекрасной даче на самом берегу моря. Перед домом небольшой участок земли был весь усажен цветами и южными, вечнозелеными растениями. Цвели мимозы и магнолии, наполняя воздух пряным ароматом. В самом конце садика находилась белая каменная скамья, увитая чайными розами. Мы ее назвали "скамьей роз". Это было уютное местечко, выходившее прямо к морю. В это лето отец гостил в Форосе у своих знакомых, но часто приезжал к нам в Мисхор, и тогда по вечерам мы любили сидеть на "скамье роз". Вдали проплывал пароход. Наступала ночь, и на горизонте среди черных облаков иногда вспыхивали зарницы. Федор Иванович тихо напевал.
   Частым гостем бывал у нас в то время С. В. Рахманинов, отдыхавший с семьей в Симеизе. Приезжал он с дочерьми Ириной и Татьяной. Приезд Сергея Васильевича всегда был праздником, все мы обожали его.
   Мои братья Борис и Федор, чтобы доставить удовольствие Сергею Васильевичу, часто рассказывали анекдоты или же изображали какие-нибудь сценки, заранее придумывая нелепые комические сюжеты. Рахманинов очень любил эти импровизации и от души смеялся над ними.
   Иногда Сергей Васильевич садился за пианино, начинал играть гаммы и арпеджио, и вдруг... начиналось чудо... В такие минуты Рахманинов не любил, чтоб его специально слушали, поэтому мы старались быть незамеченными.
   Рядом с нами, немного повыше, находилась дача М. П. Чеховой -- "Чайка". Чеховы жили в Мисхоре, и мы с отцом навещали их.
   В это же лето отец ездил в Севастополь. В матросской форме, с красным стягом в руках, он спел свою песню, посвященную революции 3. Он пел с хором моряков и с духовым оркестром. Выступление его выросло в подлинную патриотическую демонстрацию.
   

"ДОН КАРЛОС"

   В начале 1917 года Федор Иванович решил поставить новый спектакль в Большом театре, чтобы вырученные деньги затем распределить между людьми, пострадавшими от империалистической войны.
   Выбор остановился на опере Верди "Дон Карлос", в которой отец должен был впервые на русской сцене исполнить партию Филиппа II, короля испанского.
   Отец горячо принялся за работу по подготовке этого спектакля. Когда Федор Иванович загорался какой-либо идеей, то отдавался ей целиком, не щадя ни сил, ни здоровья. Так было и с "Дон Карлосом". Отец сам режиссировал, входил во все мелочи постановки, проводил общие репетиции, беседовал с художниками, обсуждал костюмы и т. д. С актерами он занимался отдельно. Иногда репетиции происходили у нас на дому, на Новинском бульваре.
   Состав исполнителей был прекрасный: королеву пела молодая К. Г. Держинская, маркиза Позу -- А. К. Минеев, Дон Карлоса -- А. М. Лабинский, Великого инквизитора -- В. Р. Петров.
   Федор Иванович тщательно проходил с каждым исполнителем его роль, вникая в малейшие нюансы пения, наглядно показывая все сам, мгновенно перевоплощаясь в тот или иной образ. Когда он показывал К. Г. Держинской, как она должна двигаться, носить шлейф, делать поклоны, то можно было удивляться не только пластике движений, но и обаянию, женственности, которые вдруг приобретала его могучая, сильная фигура. Присутствовавшие на репетиции артисты невольно аплодировали отцу.
   Не все исполнители сразу схватывали замечания Шаляпина, с иными приходилось ему долго и упорно работать, но труд не пропал даром. Постановка "Дон Карлоса" стала событием в театральном мире.
   Десятого февраля 1917 года в зрительном зале Большого театра, несмотря на сильно повышенные цены, была, как говорится, "вся Москва". Но... "главная публика" в основном собралась на галерке -- ее заполнили учащаяся молодежь, трудовая интеллигенция.
   Увидеть отца в роли Филиппа II было и для меня событием. Всем, кто присутствовал на репетициях, было понятно, что Шаляпин раскроет здесь новые грани своего дарования.
   В первой картине Шаляпин не участвует; начинается вторая 4.
   В глубине сцены, среди деревьев, мелькнула чья-то тень, которая неожиданно выросла в зловещую фигуру. Холодом и мраком повеяло от громадного, одетого в черный бархат, с тяжелой золотой цепью на груди истукана. Рука в белой лайковой перчатке властно опирается на палку; из-под полей высокой черной шляпы глядят словно застывшие, тяжелые свинцовые глаза. Лицо каменное и непроницаемое, рыжая с проседью борода, сурово сдвинуты брови. Царственная осанка повелителя и деспота.
   Чем дальше развивалось действие, тем большим мраком веяло от этой фигуры, даже тембр голоса Шаляпина стал металлическим и резким. Зато как неожиданно мягко прозвучал он в шестой картине, когда Филипп наедине с самим собой проникновенным голосом поет о безнадежной любви к королеве.
   Этот контраст дал образу новую окраску, и, несмотря на все отвращение к Филиппу, где-то в отдаленных тайниках души у зрителя проснулась к нему жалость. Так он заставил почувствовать все одиночество и трагедию короля.
   Всех деталей спектакля я уже не помню, но Филиппа II, ведущего за руку через всю сцену королеву, я запомнила навсегда. В этой безмолвной сцене можно было прочесть все, что происходило в душе короля: трагедию его любви к королеве, его ревность к Дон Карлосу -- все отражено было в его мимике выразительнее всех слов и звуков. Величественный жест, медленные повороты головы, четкость движений, умение носить костюм, мантию дополняли этот образ, как будто бы сошедший с полотен великих испанских художников.
   В театре был праздник, как и всегда, когда выступал Федор Иванович. Спектакль имел большой успех. И хотя все артисты с громадным мастерством исполняли свои роли, один из известных критиков того времени писал:
   "В исполнении Шаляпина старую оперу Верди следует назвать не "Дон Карлос", а "Филипп II".
   После спектакля у нас в доме, на Новинском бульваре, отцом был устроен банкет в честь коллектива, принявшего участие в "Дон Карлосе". Здесь были солисты оперы, представители оркестра, хора и другие служащие театра. Среди гостей был С. В. Рахманинов. Было поднято много тостов за Россию, за родное искусство.
   До самого утра не расходились гости, и мы даже успели сняться на память об этом замечательном вечере.
   Через несколько дней отец послал письмо в редакцию газеты с отчетом о спектакле. Привожу его полностью по сохранившейся у меня вырезке из газеты:
   

"ШАЛЯПИНСКИЙ СПЕКТАКЛЬ"

(Письмо в редакцию)

   10 февраля 1917 года мною был устроен с благотворительной целью спектакль в Большом театре. Шла опера "Дон Карлос". До сих пор обстоятельства, не зависящие от меня, лишали меня возможности сообщить во всеобщее сведение отчет об этом вечере. Сейчас препятствия миновали, и я обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой не отказать напечатать в Вашей уважаемой газете этот отчет.
   Валовой сбор данного спектакля выразился в сумме 58 446 рублей 90 копеек.
   Расходы следующие: уплата Дирекции бывш. императорских театров 5 255 рублей 55 копеек, взыскание военного налога 9 878 рублей 90 копеек. Кроме того, израсходовано по устройству спектакля: афиши, объявления в газетах, разъезды и прочие мелкие расходы -- 712 рублей 45 копеек, а всего израсходовано 15 846 рублей 90 копеек.
   Следовательно, за вычетом расходов, чистых денег осталось 42 600 рублей, которые мною и распределяются в следующем порядке:
   1) Бедному населению Москвы (в распоряжение городского головы) -- 10 000 рублей.
   2) Георгиевскому комитету для раненых воинов и их семейств -- 6 000 руб.
   3) Театральному Обществу для убежища престарелых артистов в Петрограде -- 4 000 рублей.
   4) Беднейшим ученикам живописи и ваяния в Москве -- 4 000 рублей.
   5) Комитету, ведающему нужды студентов-беженцев, -- 4 000 рублей.
   6) В пользу политических ссыльных -- 4 000 рублей.
   7) На создание Народного Дома в Канавине (Нижний Новгород) -- 1 800 руб.
   8) Народному Дому в с. Вожгалах (Вятской губернии и уезда) -- 1 800 руб.
   9) На помощь беднейшим ученикам Шаляпинского городского приходского училища в Суконной слободе гор. Казани -- 2 000 рублей.
   10) Военнопленным нашим воинам, находящимся в германском плену, -- 5 000 рублей.
   А всего 42 600 рублей. Все означенные общества или их представители благоволят обратиться в Контору Государственных театров г. Москвы за получением вышеозначенных сумм, представив, разумеется, соответствующие удостоверения и документы.
   Приношу мою сердечную благодарность всем моим товарищам, сотрудникам данного спектакля, так горячо и сердечно отозвавшимся на доброе дело и своей исключительной работой содействовавшим его успеху, как-то: солистам, оркестру, хору и всему персоналу театра.

Федор Шаляпин

   2 апреля 1917 г.
   
   P. S. Очень прошу другие газеты перепечатать этот отчет".
   

ОБЩЕСТВЕННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ШАЛЯПИНА

   У Шаляпина было много друзей, но были и враги. Это объяснялось не только несдержанностью отца, его непримиримым в вопросах искусства характером, но часто и завистью людей ко всему незаурядному. Сейчас во многом, что касается Шаляпина, восстановлена правда. Но представления об антиобщественном поведении отца у себя на родине еще кое-где живут. Не желая ни в какой мере идеализировать образ отца, я хочу лишь привести некоторые факты его отношения к общественному долгу.
   Вот письмо одного из бывших студентов Московского университета.
   "Глубокоуважаемая Ирина Федоровна!
   Сообщаю Вам мои воспоминания о незабываемых для меня встречах с Федором Ивановичем Шаляпиным.
   В период времени с 1909 по 1912 год я, будучи студентом Московского университета, состоял в Правлении студенческой кассы взаимопомощи Союза землячеств при Московском университете.
   Эта касса существовала на средства, получаемые от ежегодных взносов самих студентов, землячеств, общественных организаций, редакций некоторых либеральных газет, а также от сборов благотворительных концертов и вечеров.
   Все суммы, получаемые кассой взаимопомощи, шли на оказание материальной помощи и оплату за правоучение нуждающихся студентов Университета, на содержание дешевых студенческих столовых и т. п.
   По поручению правления кассы взаимопомощи мне неоднократно приходилось обращаться с просьбами об участии в благотворительных концертах и вечерах к Федору Ивановичу Шаляпину, участие которого в концертах обеспечивало полные и большие сборы.
   С чувством глубокого волнения и благодарности вспоминаю до сих пор, спустя более сорока лет, то трогательное и любовное отношение, которое проявлял наш великий артист -- Федор Иванович Шаляпин -- ко всем нашим просьбам об участии в студенческих концертах, и ту неизменную готовность прийти на помощь нуждающимся студентам, которую мы всегда встречали со стороны Федора Ивановича.
   Я могу смело утверждать, что сотни студентов того времени имели возможность окончить университет только благодаря той материальной поддержке, которую оказал им Федор Иванович своим участием в вечерах и концертах.

Евгений Львович Белостоцкий

   г. Харьков, пл. Руднева.
   17. 24. VII. 52 г."
   
   И это, конечно, не единственный сохранившийся у меня документ.
   Федором Ивановичем были учреждены стипендии как в московских учебных заведениях, так и в одной из казанских гимназий для беднейшего ученика шестого городского училища имени Шаляпина, где в детстве учился он сам.
   Пел он неоднократно и для Всероссийского театрального общества для поддержания престарелых артистов: в Доме ветеранов сцены была учреждена мойка его имени.
   Выступал он и на Сокольническом кругу в народных концертах.
   Когда какое-либо бедствие постигало нашу страну, отец горячо отзывался на все нужды. Так, он не раз пел в пользу голодающих. 26 декабря 1911 года Шаляпин дал грандиозный концерт, исполнив шестнадцать произведений 5.
   Чистый доход -- шестнадцать тысяч пятьсот рублей -- отец послал в шесть голодающих губерний, об этом было напечатано в газетах.
   Во время войны 1914 года Шаляпин организовал на свои личные средства два лазарета: один в Москве на пятнадцать коек и второй в Петрограде на тридцать. Всю войну отец полностью содержал эти лазареты, в которых находились на излечении нижние чины.
   На открытие лазарета в одном из флигелёчков, находящихся во дворе нашего дома в Москве, как полагалось, приехал городской голова. Увидев, насколько хорошо был оборудован лазарет, он предложил Федору Ивановичу предназначить его для офицеров, на что отец ответил: "Вот потому именно, что лазарет оборудован хорошо, здесь будут лечиться солдаты".
   Так оно и было. Федор Иванович часто навещал раненых, беседовал с ними, рассказывал им забавные случаи из своей жизни, раздавал подарки. В этом лазарете всю войну работала вся наша семья, помогая чем возможно и ухаживая за ранеными.
   
   В 1914 году, во время войны, сильно пострадало польское население. Отец немедленно высказал готовность выступить в концерте в пользу пострадавших. 30 ноября в Варшаве состоялся концерт Шаляпина при переполненном зале.
   Как сообщали газеты, артисты польских театров перед началом концерта поднесли Шаляпину венки и приветствовали как художника-славянина, отметив единение России и Польши.
   Шаляпин в ответ заявил, что он поступил так, как подсказывало ему чувство гражданского долга.
   Находясь за границей в 1921 году, Федор Иванович не забывал о своей родине, которую вновь постигло бедствие -- голод в Поволжье. Он дал концерт в пользу голодающих и собрал по подписке деньги, которые послал на родину.
   В 1902--1903 году отец, будучи в Нижнем Новгороде, узнал от А. М. Горького, что дело народного образования в деревне поставлено крайне плохо, детям негде учиться; особенно плохо дело обстояло в деревне Александровке, около Мызы. Отец решил там построить школу. Это свое решение он выполнил. Корреспондент одной из московских газет дал подробное описание "шаляпинской школы".
   "В д. Александровке Нижегородского уезда давно существует народная школа им. Ф. И. Шаляпина...
   ...Внутреннее помещение школы меня поразило. Сколько здесь уюта, милой простоты, красоты и разнообразия.
   Самая большая комната -- класс, где в учебное время происходят занятия с тремя отделениями; вторая комната -- для учительницы, а третья отведена под народную библиотеку, с отдельным ходом...
   Библиотека представляет небольшую комнату, но все в ней привлекательно, стильно и отличается изящной простотой; стильные шкафы, обстановка, мебель. Стены увешаны портретами классиков нашей литературы и современных писателей. В библиотеке имеется уже более 3000 томов книг.
   Построенная на средства Шаляпина школа получает от него около 1000 рублей ежегодно. Крестьяне интересуются знаменитым певцом. 26 августа, когда он перед отъездом приезжал в школу, они обратились к нему с просьбой, не может ли он пустить их на свой концерт, который должен был состояться 27 августа в ярмарочном оперном театре по удешевленным ценам -- "по рублику" с человека. Федор Иванович сказал им на это, что пусть они выберут двадцать человек, и он попросит антрепренера, чтоб он их поместил бесплатно в театре, на концерт. Крестьяне деревни Александровки и соседних деревень по жребию набрали не двадцать человек, а целых сорок и пришли на концерт, который на них произвел сильное впечатление, хотя некоторые слыхали Федора Ивановича и во время своих посещений школы -- он певал для детей и для них в школе".
   Руководил школой учитель Степанов Григорий Николаевич, которому отец подарил портрет. Его мне показала дочь Степанова, когда я посетила Александрову в 1952 году.
   Надпись гласила:
   "Милый Григорий Николаевич, будем счастливы надеждой, что наша дорогая Родина будет радостно петь гимн солнышку и дорогой свободе.

Ф. И. Шаляпин

   11/IV 1917 года".
   
   Одно время Степанов за "вольнодумство" был арестован, а затем отстранен от работы. Умер он в Александровке. Крестьяне, очень уважавшие учителя, поставили ему памятник-обелиск напротив здания школы имени Шаляпина.
   Эта школа существует и по сей день.
   Портрет Шаляпина, подаренный им школьникам с надписью: "Милым ребятишкам Шаляпинской школы. Да здравствует солнце. Да скроется тьма" в настоящее время находится в Краеведческом музее города Горького.
   Вероятно, мало кто знает, что Народный Дом в Нижнем Новгороде (ныне оперный театр имени Пушкина) достраивался на средства Федора Ивановича. Давал он через А. М. Горького и деньги на революционные цели.
   Были у отца и воспитанники. Вот случай, о котором писали газеты в 1911/12 году:
   "Близ Пскова под скорый поезд бросилась женщина с семилетним мальчиком на руках. Женщина погибла, но мальчик остался жив".
   В том же поезде ехал Федор Иванович, который принял горячее участие в судьбе мальчика. Он взял его с собой, приехал в Петербург и доставил мальчика в полицейский участок для составления протокола.
   Затем Володю Дианова, так звали мальчика, отец привез в свое именье Ратухино в Ярославской губернии. Позже отдал его учиться в свою школу в Александровке, затем Володя учился в реальном училище. Во время гражданской войны он пропал без вести, сражаясь в рядах Красной Армии.
   У Федора Ивановича были и другие воспитанники. Очень многим людям Шаляпин помогал. Некоторые же его старые товарищи, с которыми отец работал в свои первые сезоны в Уфе и Баку, -- Пеняев и Грибков -- часто жили в нашем доме. Будучи уже стариком, Пеняев жил у нас и ведал библиотекой отца.
   Отец всегда боялся бедности -- слишком много видел он нищеты и горя в свои детские и юношеские годы. Он часто с горечью говорил: "У меня мать умерла от голода..."
   Грозной тенью перед ним всегда стояло прошлое, полное лишений, унижения и страданий. Он постоянно ощущал тревогу за будущее, за старость, за судьбу своих детей -- сколько он видел тягостных примеров печальной участи многих людей в старой России, умиравших забытыми и заброшенными. Мысль, что и он может оказаться в таком положении, преследовала его.
   -- Вот состарюсь, потеряю голос и никому не буду нужен, и опять, как в юности, придется унижаться... -- говорил он мне.
   Зная гордую и независимую натуру отца, я понимаю, что он этого не пережил бы. Вот почему он стремился "ковать железо, пока горячо". А многие принимали это за алчность, за стремление к наживе, создавая легенды о шаляпинских богатствах.
   Да, у отца, конечно, были деньги, заработанные великим трудом. Но он и умел их тратить -- широко, на помощь людям, на общественные нужды.
   Характерно, что после смерти Федора Ивановича никаких пресловутых "шаляпинских миллионов" не оказалось...
   

ДЕМОН

   Партия Демона написана для баритона, и Шаляпину пришлось долго работать над ней. Влюбленный в образ Демона, Федор Иванович решил воплотить его на сцене, и, как всегда, когда он создавал новую роль, он обратился к своим друзьям-художникам. Федор Иванович просил А. Я. Головина сделать ему подходящий эскиз костюма. Здесь Федор Иванович проявил и свою инициативу: "падший ангел" -- вот что легло в основу его образа, его костюма.
   Золотой панцирь, перевитые ремнями ноги в сандалиях напоминали иконописного архангела. Поверх костюма на плечи был накинут весь изодранный в лохмотья черный шифоновый флёр, из-под которого почти по земле волочились куски белого и красного газа; издали они казались разорванными крыльями в огненных языках пламени.
   Когда Демон двигался, легкое черное облако окружало его и становилось фоном для его статного тела и мужественного лица, обрамленного иссиня-черными кудрями. Гордый профиль, глубоко запавшие горящие глаза выражали страстную любовь и бесконечную муку...
   В прологе, пригвожденный к скале, он казался вросшим в нее, окаменевшим.
   Если внешний облик Демона подсказал Шаляпину Врубель, то внутреннюю силу и мощь он взял у Лермонтова.
   Лучшим моментом в спектакле была сцена у врат обители. Исполнение Шаляпиным этой сцены вызывало такой бурный восторг у зрителей, что на "бис" она повторялась полностью.
   Глубоко, властно и сильно произносил Демон: "Здесь я владею..." -- и вдруг неожиданно мягко, с глубокой тоской и болью: "...Я люблю".
   С какой сокрушающей силой звучали слова: "И я войду!!" И с каким стоном радости и торжества, как вихрь, исчезал он в дверях обители: "Она моя!".
   Врываясь в келью Тамары, Демон останавливался как изваяние. Горели его глаза на бледном от страсти лице, и Тамара в смятении отступала,
   "Кто ты??!"
   И вдруг тихо, таинственно, умоляюще начинал он петь:
   "Я тот, которому внимала ты в полуночной тишине...".
   И вот, наконец, клятва. Стихийной мощью звучала она:
   "Клянусь... клянусь..."
   Незабываемое впечатление производила фраза:
   "Земное первое мученье и слезы первые мои...".
   Да, это были впервые пролитые жгучие "человеческие" слезы...
   Можно смело сказать, что "Демон" -- одно из гениальнейших творений Шаляпина.
   

БОРИС ГОДУНОВ

   Самыми трудными днями для нашей семьи были дни концертов и спектаклей отца. В такие дни он очень нервничал, тут уже надо было стараться не попадаться ему на глаза. Нам, ребятам, в эти минуты иной раз доставалось ни за что ни про что. Но мы не обижались, зная, что причиной этого -- сильное нервное возбуждение отца перед спектаклем.
   Так было и в тот день, о котором я пишу. С самого утра он, "попробовав" голос, решил, что он не звучит, дальше пошли жалобы на "судьбу", на то, что никто его не понимает, не сочувствует, что публика ни за что не поверит его недомоганию. "Даже если бы я умер, все равно не поверили, сказали бы -- кривляется".
   Своему секретарю и другу Исаю Дворищину отец заявил, что петь не может -- болен, и просил его немедленно позвонить в Большой театр и отменить спектакль "Борис Годунов". Исай в ужасе вышел из его спальни.
   Увидев его в коридоре расстроенного, я спросила:
   "-- Что случилось?
   "-- Отказывается петь Бориса. Что же это будет?
   -- Исай Григорьевич, умоляю вас, воздействуйте на папу, вам это иногда удается лучше, чем кому-либо.
   -- Нет, сегодня ничего не помогает, никакие мои "номера" не проходят, сердится, нервничает... Удеру-ка я в Большой театр, но отменять ничего не буду, подождем до вечера.
   И Исай -- удрал!
   Мрачно побродив по комнатам, подразнив Бульку и сыграв несколько партий на бильярде, отец успокоился и часа за два до спектакля подошел к роялю и стал распеваться.
   Я потихоньку подошла к дверям зала, прислушиваясь. Голос отца звучал хорошо. Вдруг он встал, вышел на середину зала и спел первую фразу из партии Бориса Годунова: "Скорбит душа...".
   Эта фраза для него всегда была камертоном к "Борису Годунову". Если она у него звучала, он спокойно шел петь.
   -- Исайка! -- вдруг загремел отец на всю квартиру. Я вошла в зал.
   -- Исая нет, он уехал в Большой театр отменять твой спектакль. Отец растерялся.
   -- Неужели отменять?.. Знаешь, голос-то звучит недурно, я, пожалуй, спел бы, -- проговорил он с виноватым видом.
   -- Ну и знает же тебя Исай! -- рассмеялась я. -- Представь себе, он спектакля не отменял, а просто скрылся с твоих глаз, чтобы ты его не терзал...
   -- Молодец Исай, -- радостно воскликнул отец. -- Ну, тогда... Василий, одеваться!
   Через полчаса он был готов. У подъезда его ждала машина.
   -- Можно мне с тобой? -- спросила я.
   -- Что ж, пожалуй, можно. Хоть ты и шестиклассница, а "рвань коричневая",-- смеясь, шутил он. Я носила коричневую гимназическую форму.
   Быстро сбегав к себе в комнату, я успела лишь надеть белый фартучек (парадная форма гимназистки) и побежала в переднюю. Отец уже выходил на крыльцо. Мы сели в машину и быстро покатили к Большому театру. У входа стояла громадная толпа, это были люди, не доставшие билетов, но все еще надеявшиеся попасть на спектакль. Накануне еще, проходя по Театральной площади, я видела огромный хвост -- очередь в кассу; охраняя порядок, кругом стояла конная полиция. Были морозные дни, и народ, чтобы согреться, разводил около театра костры. Действительно, надо было обладать большим мужеством и огромной настойчивостью, чтобы выстаивать такие очереди, иной раз безрезультатно, так как, конечно, всех желающих театр вместить не мог.
   Подъехав к театру со стороны артистического подъезда, мы увидели группу молодежи, которая шумно приветствовала отца. Он отвечал поклонами.
   В артистической уборной все уже было готово к приходу Шаляпина. Костюмы аккуратно развешены, грим разложен на столе с трехстворчатым раскладным зеркалом. Рядом -- стакан для чая и нарезанный кружочками лимон. Отец любил пить чай во время спектакля.
   Нас встретил Исай Григорьевич. Федор Иванович пожурил его за то, что он исчез, но тот ответил, что все благополучно, все на местах, ждут лишь его.
   Отец разделся по пояс и стал гримироваться. Рассказывая всякие забавные анекдоты, он начал накладывать на лицо грим, при этом он не разрисовывал его, а клал краски широкими мазками, точно лепил свое лицо. Кисточек он не признавал, пользовался растушевками и преимущественно накладывал грим пальцами -- резкими контрастными мазками. Вблизи это казалось несколько хаотичным, но стоило отойти на несколько шагов, как лицо приобретало особую выразительность.
   К этому времени появился в уборной Гаврила, парикмахер. Отец сам надел парик и стал приклеивать бороду, предварительно растрепав ее.
   -- Опять ты мне бороду как-то особенно завил кольцами, -- сказал отец Гавриле.
   -- Старался для вас, Федор Иванович.
   -- Ну, и "перестарался", -- добродушно посмеивался отец.
   Вбежал Исай Григорьевич, взволнованный и красный.
   -- Федор Иванович, можно давать первый звонок?
   -- Можно, -- но почему у тебя запаренный вид?
   -- Ой, холера на мою голову, -- отвечал Исай, -- ваши поклонницы меня замучили, те, что не достали билетов. Я их рассовал по всему театру.
   -- Ну да, мои поклонницы, -- небось сам ухаживаешь, вот так тебе и надо,-- шутил отец.
   Но вот третий звонок. Я бегу в зрительный зал. Он выглядит сегодня особенно празднично. Публика самая разнообразная: в партере, ложах бенуара и бельэтажа -- роскошные туалеты московских красавиц соперничают с блеском военных мундиров, торжественностью фраков и смокингов. Дальше идет менее нарядная публика, но более восторженная и взволнованная, а в верхних ярусах -- студенты и курсистки, любимая публика Федора Ивановича.
   Поднялся занавес, и под колокольный звон, "ведомый под руки боярами", из правой кулисы появился царь Борис.
   Грянули аплодисменты, и вдруг сразу все замерло. Сотни глаз, биноклей, лорнетов, не отрываясь, смотрели только на одного человека: на Шаляпина -- Бориса.
   Царственной поступью прошел он по помосту, крытому красным сукном, дошел до середины и вдруг повернулся лицом к публике.
   Мудрое, отмеченное какой-то еле уловимой скорбью лицо, лицо страстное и волевое, "черные волосы и борода, глаза молитвенно подняты к небу, в левой руке посох, правая опущена в смиренном жесте...".
   -- Скорбит душа... О праведник, о мой отец державный...
   С первых же нот слышится в голосе Бориса -- Шаляпина затаенная тревога.
   Я вспомнила, как дома отец распевался на этой фразе, -- теперь понятно было, что она действительно была ключом к роли.
   Кончился пролог. Замолкли звуки оркестра, и снова загремел аплодисментами театр. Дрогнул занавес, и из кулисы, направляясь к авансцене, вышел Шаляпин. Ему устроили овацию.
   Зная, что в последующих картинах отец не занят, я побежала к нему в артистическую уборную. Он уже "разоблачился", сидит перед зеркалом у стола в атласных шароварах и белой шелковой рубашке, с открытой грудью, на ногах мягкие сафьяновые сапожки, сшитые из разноцветных кусочков кожи -- ичиги.
   -- Аринка?! Ну, иди, рассказывай, кто сегодня в публике, -- обратился он ко мне улыбаясь.
   -- Да самая разнообразная, не успела разглядеть, побежала к тебе.
   -- Да, можно передохнуть... Хочешь чаю?
   -- Нет, спасибо!
   Он пил чай с таким наслаждением, как будто это был какой-то необыкновенный напиток.
   -- Знаешь, пока никого нет, давай сыграем в "шестьдесят шесть",
   -- Что ты, папочка, как можно? -- смутилась я.
   -- Ничего-ничего, я тебя быстро обыграю...
   И, оглядываясь, как проказник-мальчишка, он вытащил из столика карты.
   Я была поражена, как же так -- Борис Годунов и вдруг "шестьдесят шесть"?! Я посмотрела на него. Может быть, шутит? Нет, он быстро стасовал колоду и стал сдавать карты.
   Сквозь грим Бориса я вдруг уловила столь знакомое лицо отца, оно было сосредоточенно. Ему везло, и он быстро обыграл меня "всухую". С радостным смехом бросил он карты на стол.
   -- Эх ты, не умеешь играть в карты, -- дуреха! А мне было приятно проиграть отцу.
   Вошел китаец Василий, а за ним вбежал Булька. Булька был своего рода знаменитостью, его знала добрая половина Москвы, отец с ним не разлучался и даже возил с собой за границу. Отец начал забавляться с собакой, дразнить ее. В конце концов Булька залаял.
   На пороге появился Исай Григорьевич.
   -- Федор Иванович, что вы делаете? Во-первых, лай Бульки слышен на весь театр, во-вторых, пора одеваться ко второму акту.
   -- Да, действительно, -- спохватился отец. -- А где же Гаврила!
   Как из-под земли, держа новый парик в руках, вырос Гаврила. Отец осмотрел себя в зеркало, надел парик, приклеил новую бороду, поправил грим, сделав себя несколько старше, и быстро надел поданный ему черный, атласный, шитый серебром кафтан с малиновыми отворотами, подпоясав его широким кушаком. В этом костюме он был необычайно мужествен и красив.
   -- Ну, а теперь -- тихо! -- обратился он ко мне. -- Я подумаю.
   Он сел в кресло перед зеркалом. Сначала я не заметила ничего особенного, но постепенно его лицо начало меняться. Подозрителен и беспокоен стал его взгляд. Горькие складки легли в углах рта, сурово сдвинулись брови. Это уже был не отец, только что обыгравший меня в "шестьдесят шесть". Это был царь Борис...
   Я не хотела мешать и потихоньку вышла из уборной.
   Третий звонок. На этот раз я пошла в ложу дирекции. Я всегда любила близко смотреть акт в тереме. Особенно сцену с курантами -- сцену галлюцинации.
   Я заглянула в зрительный зал... Было в нем что-то торжественно-праздничное, было именно то, что нравилось отцу.
   Вступил оркестр... Открылись внутренние покои царского терема. Царевна Ксения горюет о мертвом женихе. Царевич и мамка играют в "хлёст", развлекая царевну.
   Внезапно распахивается дверь, и на пороге ее вырастает могучая фигура Бориса. Мамка бросается перед ним на колени.
   -- Аль лютый зверь наседку всполохнул! -- с какой-то горечью произносит он.
   Затем медленно подходит к дочери, ласково и бережно обнимает ее... "Дитя мое, моя голубка...".
   После ухода Ксении обращается к сыну, берет его за подбородок, внимательно смотрит ему прямо в глаза: "Учись, мой сын!"... Он пел душевно, проникновенно и пророчески звучала фраза: "Когда-нибудь, и скоро, может быть, тебе все это царство достанется..."
   Борис остается один.
   "Достиг я высшей власти...".
   Тихо начинает он этот монолог, как бы разговаривая с самим собой. Постепенно отчаяние охватывает его. Борис видит, что деяния его не привели к добру. "Глад, и мор, и трус, и разоренье...". Грудь его дышит тяжело, взволнованно ходит он по терему и в изнеможении падает в кресло. "О господи... боже мой!"
   "Гонец из Кракова..." -- доносит ближний боярин. После этой фразы артист что-то замешкался и, видимо, спутал реплику.
   Помню, как грозно посмотрел на него Федор Иванович. Встав во весь рост, он властно стукнул кулаком по столу: "Гонца схватить!!" -- и вдруг, неожиданно нагнувшись к боярину, сказал тихо, но так, что я, сидевшая в ложе у самой сцены, слышала отчетливо: "...И роль выучить!.."
   Публика, конечно, ничего не заметила. Далее идет сцена с Шуйским.
   Удивительно произносил Шаляпин при появлении льстивого царедворца: "Ага, Шуйский-князь!" Сколько было в этой фразе язвительности, горестной насмешки и недоверия.
   Допрос Шуйского: "Слыхал ли ты когда-нибудь, чтоб дети мертвые из гроба выходили... допрашивать царей?.."
   Яростно схватывает Борис Шуйского и в припадке неудержимого гнева бросает его перед собой на колени.
   "Ответа жду!"
   Шуйский растравляет душевную рану Бориса, повторяя подробности убийства Димитрия.
   Из груди Бориса вырывается сдавленный крик -- "Довольно!" Шатаясь, Борис едва успевает дойти до кресла и, почти теряя сознание, падает в него...
   Небольшая пауза, -- следует знаменитый монолог:
   "Уф, тяжело!.. дай дух переведу!.." Призрак убитого Димитрия преследует больное воображение царя.
   "Что это... там, в углу... колышется, растет... близится...".
   Здесь я услышала странный шум в зрительном зале, оглянулась и увидела, что многие встали со своих мест и устремили взоры в тот угол, куда смотрел Борис.
   Как затравленный зверь, мечется Борис по сцене, ползая на коленях, сжимая в умоляющем жесте руки, защищаясь, бросает в угол попавший ему под руку табурет. "Чур, чур... не я... не я твой лиходей... воля народа... Чур!!!"
   Борис на коленях, прижавшись спиной к столу, как бы пригвожденный к нему, с бледным, освещенным лунным светом, безумным лицом, подняв блуждающий взор к небу, молитвенно шепчет.
   "Господи! ты не хочешь смерти грешника... помилуй душу преступного царя Бориса...".
   Кончился акт. Не успел занавес опуститься, а в зрительном зале пронесся ураган от аплодисментов. Казалось, рушится театр. Занавес заколыхался, и, держа за руки своих партнеров, вышел на авансцену Шаляпин. Все зрители, как один человек, встали и долго, стоя, аплодировали. Это было торжественно, волнующе и незабываемо. На сцену вынесли огромные лавровые венки, украшенные лентами с надписями "Несравненному артисту...", "Гордости русского искусства", было много цветов, какие-то ценные подношения.
   Я поспешила за кулисы и снова застала отца сидящим в кресле, ворот рубашки был расстегнут, крупные капли пота покрывали его лицо. Он был задумчив и сосредоточен. Я подошла к нему и обняла...
   -- Да, -- протяжно произнес он, -- беда!
   -- Что случилось?
   -- Не могут двух фраз выучить... Неужели это так трудно? Я сразу поняла, что речь идет о "ближнем боярине".
   -- Ну, что же мне остается -- ругаться? Нельзя, скажут: Шаляпин хам. Завтра во всех газетах сенсация "Шаляпин скандалит". Значит, терпи, а я вот не могу! -- Он порывисто встал и стал ходить из угла в угол,
   Я постаралась перевести разговор на другую тему.
   -- Знаешь кого я видела в театре? Коровина...
   Отец сразу просветлел.
   -- Костю? Да где же он? Найди его!
   В ту же минуту дверь отворилась, и на пороге появился Константин Алексеевич, а за ним целая группа людей.
   -- Костя, дорогой!
   Отец поднялся навстречу Коровину, Константин Алексеевич прищурил глаз, окинул с ног до головы Федора Ивановича и со свойственной ему отрывистой манерой произнес: -- Великолепно, это черт тебя знает что такое! Дай, я тебя обниму.
   Он крепко обнял отца и поцеловал его в губы. Потом вынул платок и вытер набежавшие на глаза слезы.
   За спиной Константина Алексеевича я разглядела писателя В. Гиляровского -- "дядю Гиляя", его казацкое лицо светилось улыбкой, он тут же сочинил какой-то экспромт -- смешной, но слов уже не помню.
   -- Входите, входите, -- обратился отец к остальным.
   Вошло еще несколько человек -- все друзья Федора Ивановича: критик Ю. С. Сахновский, артист М. И. Шуванов и другие. Поздравив отца с успехом, они задержались ненадолго, так как ему надо было приготовиться к последнему акту.
   -- Аринка, проводи гостей, -- обратился ко мне отец.
   -- Ну, Федя, идем тебе аплодировать! -- улыбнулся Коровин.
   -- До свидания, Федор Иванович! До свидания!.. Все вышли и вернулись в зрительный зал.
   Последний акт начинается сценой в Боярской думе. Шуйский рассказывает боярам о галлюцинации Бориса. Неожиданно за сценой раздаются крики: "Чур, чур...".
   И вот из глубины сцены, на площадку лестницы, ведущей в верхние покои, спиной к публике, как бы отмахиваясь от кого-то, в страшном смятении выбегает Борис. Хватаясь за перила, он сползает вниз, к самой авансцене, медленно оборачиваясь к публике. Бледное, искаженное судорогами лицо, состарившееся и осунувшееся, растрепанные волосы, горящие безумным блеском глаза. Беспорядочны его движения, он никого не замечает.
   "Кто говорит: убийца? Убийцы нет! Жив, жив малютка!" -- почти шепотом произносит он... И вдруг, как будто что-то вспомнив, гневно восклицает: "А Шуйского, за лживую присягу, четвертовать!.."
   "Благодать господня над тобой" -- отвечает Шуйский.
   Борис постепенно приходит в себя, видит, что он в Боярской думе. Испуг на мгновение охватывает его, но тут же, собрав последние силы, с трудом подходит к трону.
   Подозрительно окинув взором бояр, он движением руки предлагает им сесть. В этом коротком жесте было все: и недоверие к боярам, и смертельная усталость, и царственное величие...
   Сидя на троне, наклонившись вперед, жадно внимает Борис рассказу Пимена, как бы надеясь найти в нем успокоение своей измученной душе; но при первых же словах об Угличе, о царевиче Димитрии невыразимый ужас охватывает Бориса. Он откидывается назад, вытирает красным шелковым платком катящийся с лица пот и, доходя до высшей точки напряжения, вскрикивает: "Душно, свету!.." Срываясь, падает с трона на руки бояр. "Царевича скорей!.."
   Речь к сыну полна мудрости:
   "Ты царствовать по праву будешь..."
   И снова мы улавливаем в оттенке голоса, в интерпретации этой фразы трагедию Бориса... ("Я царствовал не по праву...".) Но вот звучит погребальное пение за сценой: "Святая схима, в монахи царь идет!".
   Все ближе звучит хор.
   "Повремените, я царь еще!.."
   Отчаянием полна эта фраза. Борис цепляется за власть. В последнем предсмертном крике, роняя кресло, он поднимает кверху руки как бы стараясь остановить приближающихся к нему монахов, падает и слабеющей рукой с трудом указывает на Федора:
   "...Вот царь ваш... простите..."-- шепотом доносятся последние слова...
   Борис умирает.
   Замолкают последние звуки оркестра. В зрительном зале мертвая пауза. И вдруг внезапно лавиной ринулась к рампе толпа. Из лож на сцену полетели студенческие фуражки, цветы... Овации потрясают театр. Публика буквально неистовствует. Без конца выходит на поклоны Федор Иванович. В последний раз он выходит уже почти без грима.
   Потухают огни рампы, но медленно, словно нехотя расходятся зрители. И долго еще в полной темноте чей-то одинокий голос вызывает: "Ша-ля-пин!!!"
   
   Я прибежала в артистическую уборную Федора Ивановича, она утопала в цветах. Отец снимал остатки грима. На столике, около зеркала, лежала целая стопка белоснежных салфеток и огромная банка вазелина. Набирая вазелин, он обильно накладывал его на лицо, шею, руки, после чего вытирал их, часто меняя салфетки. Стопка быстро таяла. Наконец, сняв весь грим, отец густо напудрился, смахнув с лица лишнюю пудру мягкой щеточкой. Смочив гребенку водой, он зачесал назад свои волосы и оглянулся. Я стояла у дверей.
   -- Аринка! -- весело обратился он ко мне. -- Ну, как? Кажется, я недурно спел сегодня? Но устал, черт возьми, устал... А где же все друзья?
   -- Поехали на Новинский, одевайся скорее. Машина давно ждет,
   -- Василий! -- позвал отец.
   Вошел китаец Василий.
   -- Прошу тебя, посмотри, где поменьше народа ждет меня, у какого выхода! Уважаю я, конечно, своих поклонников, но уж очень не люблю, когда меня они "качают". И что это за странный обычай, ведь грохнут же меня когда-нибудь о землю... Вот чудаки, право!..
   Он быстро стал одеваться, а я пошла вместе с Василием на артистический подъезд. Приоткрыв слегка выходную дверь, мы увидели огромную толпу людей, преимущественно молодежи. Все ждали выхода отца, с нетерпением поглядывая на дверь.
   -- Ой, что делать? -- сказал Василий. -- Федора Ивановича здесь "закачают". Смотрите, что делается, сколько народу. Пойдемте к другому выходу.
   Мы прошли через весь театр на другой подъезд, но и здесь была та же картина.
   Порыскав по театру, мы наконец нашли еще какой-то выход на улицу; здесь толпы уже не было. Василий побежал сказать шоферу, чтоб подавал машину к этому выходу, а я поднялась к отцу. Он уже был одет и казался огромным в своей меховой шубе.
   -- Ну, еле нашли тебе свободный выход, кругом театра цепью стоят поклонники.
   -- Айда, пошли как-нибудь! -- промолвил, улыбаясь отец. -- Булька, вперед! Стремглав вылетев на лестницу, Булька помчался по ступенькам вниз. За ним
   стали спускаться и мы с отцом. Навстречу попался нам Василий.
   -- Федор Иванович, идемте скорее, а то публика догадалась, что вы выйдете с другого подъезда, и побежала за машиной.
   Мы поспешили, но едва распахнулась дверь и мы вышли на крыльцо, раздалось громовое "ура". Этот сигнал был услышан остальной публикой, дежурившей у выхода Большого театра, и все разом хлынули к нашим дверям. В воздух полетели шапки, фуражки.
   "Да здравствует Федор Иванович! Спасибо Шаляпину! Качать его, качать!.." Я не успела опомниться, как студенты и курсистки бросились к отцу, подхватили его и подняли на руки.
   -- Только не качайте, не качайте! -- силилась я перекричать толпу. -- Он этого не любит!..
   Видимо, отец умолял о том же, голоса его я уже не могла расслышать за гулом толпы. Просьба его была услышана, качать его не стали, а бережно донесли на руках до машины. С большим трудом удалось мне пробраться через толпу к автомобилю, в котором уже сидел отец. Китаец Василий, держа на руках отчаянно лаявшего Бульку, распахнул дверцы машины и быстро сел рядом с шофером. Дверцы захлопнулись, и под крики восторга машина свернула в Охотный ряд и помчалась по заснеженным улицам столицы.
   Я сидела рядом с отцом и любовалась выражением его лица, освещенного матовым светом электрической лампочки. Оно было несколько утомлено, но вдохновенно-прекрасно.
   -- Какое счастье быть таким артистом, как ты, -- прошептала я.
   -- Ты думаешь? -- Он улыбнулся, но глаза его вдруг стали грустными. -- Ты видишь только одну сторону медали, а обратной не замечаешь. А подумала ли ты, как достается мне это счастье? Этот успех! Какую ответственность я несу за каждую роль, за каждую фразу. Еще Усатов говорил мне не раз: "Смотри, беспутный Федя, много тебе дано, многое с тебя и потребуется, не растрачивай свою жизнь по-пустому. -- Он помолчал. -- Ведь вот эта толпа, что приветствовала меня сегодня, она любит меня, пока я в зените славы, но стоит мне немного сдать, и та же толпа развенчает меня и не простит мне моего заката. О, я в этом уверен! А зависть?! Знаешь ли ты, что такое зависть, особенно в театре?.. Но хватит, не будем говорить на эту тему...
   Машина свернула с Новинского бульвара в ворота нашего дома и остановилась у подъезда.
   Дверь открыла горничная Ульяша, навстречу вышла моя мать. Радостно блестели ее живые темные глаза. Она поздравила отца с успехом. Сняв шубу, он привлек ее к себе и крепко поцеловал.
   Василий, стоявший в стороне, вдруг воскликнул:
   -- Федор Иванович, посмотрите, что сделали с вашей шубой. И как это ухитрились ваши поклонницы оторвать меховые хвостики!
   У отца была хорьковая шуба с хвостиками.
   -- Ах ты, черт возьми! -- досадливо проворчал отец. -- Ведь это же беда! Придется в зипуне ходить.
   Действительно, впоследствии он носил шубу-татарку (вроде поддевки). Кстати сказать, она ему очень шла, и он долго не мог с ней расстаться.
   В столовой на огромном столе, покрытом белоснежной скатертью, стояли закуски, графин с водкой и бутылка красного вина "Бордо". Это было любимое вино отца и посылалось ему специально из Франции, на этикетке стояла надпись: Envoi special pour M-eur Chaliapine {Специально для г-на Шаляпина (франц.).}.
   За столом уже сидели домашние и друзья отца: Коровин, Сахновский и другие. Отца встретили импровизированным тушем.
   Смеясь и шутя, отец занял свое председательское место. В столовой было тепло и уютно, крестная мать отца -- Людмила Родионовна разливала чай.
   За столом шумели и веселились. Отец был в отличном настроении, рассказывал смешные анекдоты, соперничая в этом с К. А. Коровиным.
   Вскоре приехал из театра Исай Григорьевич, который привез с собой подношения, цветы и венки.
   С его приходом стало еще веселее. Исай Григорьевич обладал необычайным юмором и своеобразным комическим талантом. За это отец особенно любил его. И действительно, Исай, как никто, умел рассмешить Федора Ивановича в самые мрачные минуты его жизни.
   Вдруг в разгар ужина раздался у подъезда звонок, и через несколько минут в столовую вошли И. М. Москвин, Б. С. Борисов и А. А. Менделевич.
   Ивана Михайловича Москвина отец высоко ценил, глубоко восхищаясь его талантом. Очень нравился ему Иван Михайлович в "Царе Федоре" и в роли Луки в "На дне" Горького. Веселый нрав и непосредственность Ивана Михайловича были очень близки характеру отца. Так же любил он и своих приятелей Борисова и Менделевича за их остроумие.
   С их приездом за столом стало совсем оживленно.
   Иван Михайлович прочитал известный рассказ "Ждут Иверскую". С огромным мастерством и тонким юмором изображал он подвыпившего дьячка, "хор" певчих и собравшуюся у кареты, в которой везли икону, толпу зевак.
   Потом отец, вспомнив свои юные годы, когда мальчиком служил он певчим в церковном хоре, предложил Ивану Михайловичу спеть вместе с ним несколько церковных песнопений. На два голоса с Москвиным они замечательно спели "Ныне отпущаеши раба твоего..." и "Да исправится молитва моя...". Затем отец попросил Исая спеть еврейские песни.
   Высоким тенорком Исай затянул еврейскую песенку, к нему примкнули Борисов и Менделевич и, наконец, сам Федор Иванович. Еврейский хор получился блестящий. Особенно старался Исай: откинув назад голову, прикрыв глаза и держа в руках платочек, он, упиваясь мелодией, выделывал какие-то рулады, а отец гудел на низких басовых нотах. Первым не выдержал и захохотал отец -- это было сигналом к общему громогласному смеху.
   -- Ну, а теперь надо закончить вечер оперой. -- И вдруг, схватив графин с водой и держа его на плече, отец запел, идя вокруг стола: "Ходим мы к Арагве светлой каждый вечер за водой...".
   За ним встал Москвин, а затем и все остальные. Процессия двинулась по всем комнатам и с пением вернулась в столовую.
   Было уже поздно, но гости и не думали расходиться, не хотелось уходить и мне, но я тогда еще училась, и наутро меня ждала школа...
   

ШАЛЯПИН И ИСАЙ ДВОРИЩИН

   Как-то, не помню точно в каком году, Федор Иванович, получив визу уезжал на гастроли в Финляндию. Исай Дворищин поехал проводить Федора Ивановича на вокзал.
   До отхода поезда еще оставалось некоторое время, и Федор Иванович пригласил Исая зайти к нему в купе и повел разговор. Несколько раз Исай порывался выйти из вагона, поезд вот-вот тронется, но Федор Иванович, будто не понимая, все задерживал его.
   Раздался третий звонок. Исай кинулся к двери, но Федор Иванович заслонил ее собой: поезд тронулся, и... Исай покатил в Финляндию.
   -- Федор Иванович, что вы со мной делаете? Ведь меня арестуют!
   -- Ну, что же делать, я за тебя отвечать не буду... Вообще я с тобой незнаком...
   Исай, рассердившись, вышел из купе и сел в отдалении в коридоре. На границе в поезд вошел военный патруль и стал проверять документы. Офицер, узнав Шаляпина, осклабившись, взял под козырек и пошел дальше.
   Отец выглянул в коридор и увидел Дворищина, шарившего у себя по карманам; наконец он, вынув что-то из бокового кармана, стал ждать контроля. Офицер подошел к нему, спросил документ, и Исай показал ему нечто похожее на удостоверение. Тот пристально разглядел документ, затем рассмеялся и, снова взяв под козырек, удалился.
   Исай, гордо вскинув голову кверху, победоносно посмотрел на Федора Ивановича, а тот совершенно оторопел от удивления. У Федора Ивановича ведь были оформлены документы и для Дворищина.
   -- Исай, пойди сюда, -- приглашал Федор Иванович Дворищина, но тот заявил, что они "незнакомы".
   Всю дорогу Федор Иванович умолял Исая сказать ему, что он показал офицеру, но Исай был непреклонен и, только подъезжая к месту назначения, раскрыл свой секрет.
   Он предъявил офицеру фото, на котором Федор Иванович был снят вместе с Исаем и красовалась надпись отца: "Эх, Исай, побольше бы таких артистов, как мы с тобой". Офицер был вполне удовлетворен предъявленным "документом".
   
   Как-то летом, отдыхая в Монте-Карло, Федор Иванович встретил знаменитого итальянского тенора Энрико Карузо.
   Они были приятелями, и оба обрадовались встрече. С Федором Ивановичем был Исай Дворищин.
   Отец решил разыграть Карузо и представил ему Исая как замечательного тенора, подающего большие надежды, и просил как-нибудь прослушать его и сказать свое мнение.
   Карузо, разумеется, согласился. И вот наступил назначенный для прослушивания день. Отец с утра ходил за Исаем, умоляя его согласиться спеть перед Карузо арию герцога из "Риголетто" (Исай когда-то пел тенором в хоре). После долгих уговоров Исай наконец согласился, и они пошли к Карузо.
   Дружески встретив гостей, Карузо тут же предложил Исаю спеть, что он пожелает.
   Федор Иванович и Карузо расположились в креслах, а Исай, встав у рояля, стал петь арию без аккомпанемента. С первых же нот, взятых Исаем, лицо внимательно слушавшего Карузо выразило некоторое недоумение, но Исай как ни в чем не бывало продолжал петь фистулой, закатывая глаза и прижимая руки к сердцу.
   Недоумение Карузо росло, и он стал вопросительно поглядывать на Федора Ивановича, но тот сидел, сосредоточенно слушая и одобрительно кивая головой.
   Вдруг Исай, забравшись на верхнюю ноту, пустил такого "петуха", что Карузо от неожиданности подскочил в кресле и замахал руками. "Баста, баста!", -- закричал он.
   Исай сделал расстроенное лицо, а Федор Иванович со смехом бросился обнимать Карузо.
   

М. В. ДАЛЬСКИЙ

   Глубоко в памяти остался образ большого друга отца Мамонта Викторовича Дальского.
   Знаменитый трагический актер Мамонт Дальский подружился с отцом еще в Петербурге в 1895 году. Это был человек блестящего ума и тонкого вкуса. Он был среднего роста, но хорошо сложенный, с оригинальным красивым и мужественным лицом, с большими серыми глазами, казавшимися иной раз черными от того жаркого блеска, который они излучали, с правильным, чуть вздернутым носом, немного выдающейся нижней губой, с седой прядью в черных как смоль волосах, зачесанных назад. Движения и манеры его были полны благородства и изящества. Но особенно поражал его низкий, бархатный голос.
   Дальский постоянно бывал у нас. Иногда они спорили с отцом на политические темы. В политике я смыслила тогда мало, и многое, конечно, в их беседе мне было непонятно. Помню только, что отец сердился, чем-то возмущался, а Дальский спокойно и уверенно приводил цитаты из Кропоткина.
   -- Уж если верить в идею, то надо верить до конца, быть готовым умереть за нее, -- убеждал он отца.
   -- Жаль, Алексея нет, он бы тебе ответил, -- вдруг сказал отец, вспомнив М. Горького. -- Он тоже готов умереть за свою идею, а я действительно мало разбираюсь в политике, я артист по призванию и этому призванию готов отдать жизнь.
   Часто Дальский по просьбе Федора Ивановича читал стихи. Помню до подробностей, как он однажды прочитал "Грезы" Надсона. Это было подлинно великое искусство.
   -- Хоть автор не из лучших поэтов, однако есть в этом стихотворении какая-то искренность и романтика, -- сказал он.
   Через несколько дней после этого чтения я застала отца в библиотеке, он держал в руках томик стихов Надсона. А еще через некоторое время я услышала, как великолепно он декламировал "Грезы", воспроизводя кое-где интонации Дальского и прибавив много нового, своего. И припомнилось мне еще, как однажды у нас в имении во время грозы мы с отцом ночью стояли на террасе. Непрерывно сверкала молния, небо разверзлось, изливая потоки воды, шумели деревья, и вдруг он начал читать:
   
   Есть упоение в бою
   И бездны мрачной на краю...
   
   Он читал с увлечением. Его могучий голос звучал среди раскатов грома с необыкновенной силой и страстью.
   Отец и Дальский уехали в Петроград, но через некоторое время Мамонт Викторович снова вернулся в Москву. Остановился сначала у нас, потом переехал в меблированные комнаты "Гренада", что находились напротив Консерватории. Он очень нервничал в этот приезд, как-то метался, все время спрашивая, скоро ли вернется в Москву Федор Иванович. С собой он привез костюмы Гамлета и Отелло и мечтал о гастролях.
   Бедный Мамонт Викторович не подозревал, что судьба готовила ему страшный конец. Выйдя из меблированных комнат "Гренада" и направляясь к нам, на Новинский бульвар, он прыгнул на ходу в трамвай и попал под колеса. Это случилось на Большой Никитской (ныне улица Герцена), недалеко от Чернышевского переулка (ныне улица Станкевича). Нам было сообщено по телефону о случившемся несчастье из госпиталя, куда был доставлен Дальский.
   На мою долю выпала тяжелая миссия -- поехать в морг, чтобы опознать его труп.
   Как сейчас помню полуподвальное помещение и распростертое на каменном полу тело великого трагика.
   Мне вспомнилось:
   "Я умру за идею..."
   Глубокой иронией отозвались в моем сердце эти слова Дальского, а в ушах все еще раздавались бессмертные стихи Пушкина, которые накануне, сидя у нас в столовой, со слезами на глазах читал Дальский.
   Тело Мамонта Викторовича было перевезено в Петроград и похоронено в Александро-Невской лавре.
   Это было летом 1919 года...
   

О. П. КУНДАСОВА

   У Федора Ивановича было много друзей.
   Первой из них вспоминается Ольга Петровна Кундасова, женщина, окончившая два высших учебных заведения. Тогда это было редкостью. Встретился с О. П. Кундасовой Федор Иванович у А. П. Чехова приблизительно в 1898 году, и с первого же момента она стала горячей поклонницей отца.
   "Олесю" или "Астрономку", как называл ее Чехов, знала вся литературная, научная и музыкальная Москва.
   Это было странное и вместе с тем чрезвычайно оригинальное существо с довольно приятной внешностью, своеобразными манерами. Но всегда Ольга Петровна была неряшливо одета, неизвестно где и как жила и обычно кочевала из дома в дом. Она появлялась то у С. В. Рахманинова, то у В. О. Ключевского, то у А. П. Чехова, то у нас.
   Ольга Петровна много читала, посещала театры, встречалась с интересными людьми и обладала недюжинным юмором. Она хорошо владела французским и английским языками и всегда носила под мышкой связку учебников, перевязанных бечевкой. Каждый раз, появляясь у нас или где-либо в другом доме, она считала своим долгом сообщить, что пришла прямо с урока.
   Однажды отец и Коровин решили проверить "уроки" Ольги Петровны. Незаметно для нее завязали они красную ниточку в том месте, где был стянут узел на бечевке. Через несколько дней пришла Ольга Петровна и по своему обыкновению сообщила, что она "с урока"; тогда отец и Коровин пошли в переднюю, где лежали книги Ольги Петровны, и убедились в том, что эта связка так и не развязывалась, ибо красная ниточка осталась в неприкосновенности.
   Тем не менее Федор Иванович любил Ольгу Петровну, она же обожала Федора Ивановича, называла его "Малым" и "Героем".
   Нас, детей, она привлекала тем, что мастерски рассказывала всевозможные сказки. Ее любимцем был мой младший брат, Борис, которого она прозвала "Годуновичем". Одной из слабостей Ольги Петровны было ее "тонкое" воспитание, чем она очень гордилась. Это давало повод Федору Ивановичу нередко подшучивать над ней.
   Так, например, сидя за обеденным столом, он начинал вытирать лицо салфеткой, залезал "перстами" в какое-либо блюдо или сидел подбоченившись, сопел и причмокивал во время еды.
   Все это крайне шокировало Ольгу Петровну; сначала она пыталась вразумить Федора Ивановича, но, когда слова на него "не действовали", она в возмущении вскакивала из-за стола со словами: "Мужик, невежа!!!" А отцу только этого и нужно было. Он начинал от души хохотать.
   Однажды она подошла к отцу поздороваться и хотела поцеловать его, он отстранил ее рукой и с лукавой усмешкой сказал:
   -- Нет уж, Ольга Петровна, я со старыми девами принципиально не целуюсь... Ольга Петровна подпрыгнула как ужаленная и, по своему обыкновению,
   убежала. Однако через некоторое время возвратилась, как ни в чем не бывало села на свое место за столом и, попыхивая папироской, чему-то ухмылялась. Я пишу о ней как об одном из близких и преданных нашей семье человеке. Она была довольно беспокойной гостьей, но когда ее долго не бывало, то все по ней скучали.
   -- Да где ж это Ольга Петровна? -- спрашивал отец. -- Уж не вышла ли замуж за профессора Бредихина!
   Профессор Бредихин был известным астрономом, к которому еще в молодые годы, когда училась на курсах, Ольга Петровна была неравнодушна. Это неудачное увлечение Ольги Петровны, очевидно, привело к тому, что впоследствии она презирала мужчин и называла их "злокачественными петухами".
   Именем Бредихина Федор Иванович не раз пользовался, чтобы подразнить Ольгу Петровну:
   -- А знаете ли, Ольга Петровна, -- говаривал он ей, -- мне рассказывали, как вы на даче к Бредихину через забор лазили!
   Боже мой, что делалось с Ольгой Петровной!
   Все это, конечно, были шутки, и все мы очень любили Ольгу Петровну; да и она, в сущности, не обижалась, и мне казалось иногда, что эти "розыгрыши" ей даже доставляли удовольствие, так как исходили они от Федора Ивановича, которого она боготворила.
   Ольга Петровна до последних дней своей жизни была связана с нашим домом. Скончалась она в 1941 году, накануне Отечественной войны. Умирая, она просила, чтобы, когда положат ее в гроб, надели ей на шею цепочку с небольшим медальоном, в котором были портреты Федора Ивановича и брата моего Бориса. Это, конечно, было исполнено.
   

Н. С. И П. П. КОЗНОВЫ

   Старыми друзьями нашей семьи была и чета Козновых. Петр Петрович Кознов и жена его Наталья Степановна были в молодости очень богатыми людьми. "Лихой гусар" Петр Петрович быстро, однако, промотал деньги, доставшиеся ему в наследство. От всего богатства Козновых осталось лишь поместье по Брянской железной дороге -- "17-я верста", теперь это станция Переделкино. В семи верстах от нее, около деревни Мешково, помещалась чудесная усадьба. В ней было два барских, необыкновенно уютных дома, огромный липовый парк, пруды, оранжереи, конюшни, птичник и большая молочная ферма. Впрочем, все это хозяйство находилось в чрезвычайно запущенном состоянии и давало мало дохода; хозяин и хозяйка были людьми гостеприимными и хлебосольными, но безалаберными. В их имении всегда гостило несметное количество друзей. Наталья Степановна и Петр Петрович обожали искусство и были большими театралами. Особенно поклонялись они Малому театру. Г. Н. Федотова очень дружила с Натальей Степановной, а закадычная подруга Натальи Степановны, постоянно жившая с ней вместе, была женой известного артиста Малого театра М. А. Решимова.
   Приезжала гостить в Мешково и А. А. Яблочкина; когда же на гастроли в Москву приехала знаменитая драматическая итальянская артистка Тина Ди Лоренцо с мужем, то они нашли в имении Козновых самый радушный прием.
   П. П. Кознов был близким другом выдающегося артиста Малого театра В. А. Макшеева и многому научился у него в области драматического искусства.
   В имении Козновых в сарае была устроена сцена. Летом здесь давались любительские спектакли, в которых принимали участие хозяева и гости. Ставили "Ночное", "Предложение" и "Медведь" Чехова и др., инсценировки басен Крылова.
   Сам Петр Петрович режиссировал и играл; к тому же он прекрасно читал рассказы Чехова.
   Отец любил этих людей и часто гостил у них. В его честь деревянный мост необычайной длины, перекинутый через огромный ров около деревни Мешково, был назван "Шаляпин".
   В этом имении еще на моей памяти сохранились старинные линейки, пролетки с кожаными фартуками, в которые впрягались лихие тройки с серебряной упряжью и бубенцами. Эти экипажи управлялись кучерами Филиппом и Василием, одетыми в суконные кафтаны с атласными малиновыми рукавами, в шаровары, заправленные в высокие сапоги. На головах красовались круглые шапочки с короткими павлиньими перьями.
   Особенно было людно и шумно в Мешкове в Петров день, когда Петр Петрович старался обязательно залучить к себе Федора Ивановича. В этот день крестьяне соседних деревень приходили в усадьбу водить хороводы и петь песни. Живописные наряды девушек, схожие несколько с украинскими, яркие косоворотки парней -- все это сливалось в красочную картину. Отец любил хороводы и сам выходил поплясать и попеть с девушками.
   До конца своих дней Федор Иванович с любовью вспоминал Козновых.
   Последние годы Петр Петрович играл на сцене театра Незлобина под фамилией Петров, а после Октябрьской революции переехал к нам, где и прожил почти до конца своей жизни, как и его жена Наталья Степановна.
   Вспоминая о друзьях Федора Ивановича, не могу не сказать несколько слов и об А. А. Карзинкине и его супруге А. А. Джури-Карзинкиной, в свое время знаменитой прима-балерине Большого театра, потом заслуженном деятеле искусств.
   Карзинкин -- родственник писателя Н. Д. Телешова -- был самым ярым и преданным поклонником Шаляпина, постоянно посещал спектакли и концерты с его участием и оказывал Федору Ивановичу и нашей семье самое искреннее и глубокое внимание.
   А. А. Джури -- итальянка по происхождению -- долгое время находилась в дружеских отношениях с моей матерью и со мной и часто любила вспоминать первые выступления отца у Мамонтова, а также совместную работу в Большом театре.
   

В ПЕТРОГРАДЕ

   В 1919 году я гостила у отца в Петрограде.
   Шаляпин жил тогда в своем особнячке почти у самых "Островов", на Пермской улице,дом 2-6.
   Время было тревожное. На Петроград наступали белые, и город находился на военном положении. Хождение по улицам разрешалось только до определенного часа.
   В один из вечеров мы все, сестры и братья, отправились в кино.
   Сеанс несколько задержался, и мы с опозданием возвращались домой. Нарушение правил военного положения не прошло даром: военный патруль забрал нас в милицию.
   Когда все мы, еще почти дети, предстали перед грозными очами начальника отделения, он не смог сдержать улыбки.
   -- Так-так, граждане... Нарушаете порядок?! -- обратился он к нам.-- Предъявите документы.
   Я была старшей и должна была отвечать на вопросы.
   -- А у нас нет документов, мы были в кино, сеанс окончился поздно, и мы не успели добежать до дому.
   -- Ваша фамилия? -- снова обратился ко мне начальник (он что-то писал в это время).
   -- Мы все -- Шаляпины, -- ответила я.
   Он резко вскинул голову и посмотрел на меня удивленно и недоверчиво.
   -- Это как же? Имеете какое-нибудь отношение к артисту Шаляпину?
   -- Да... все его дети!
   -- Так-так, снова повторил начальник, на этот раз широко улыбаясь. -- А как вы докажете?
   Мы молчали, озадаченные. Тут я нашлась.
   -- Товарищ начальник, позвоните по телефону и поговорите с отцом, он -- дома.
   Начальник протянул мне телефонную трубку.
   Я позвонила, к телефону подошел отец, и, ни слова не говоря, я передала трубку начальнику.
   -- Алло!! Товарищ Шаляпин?.. Очень приятно. Говорит начальник милиции. Так что не беспокойтесь. Ваша семья в полной сохранности у нас... Да нет, не арестована, а задержана за прогулку в неурочный час... Как быть? Да... Придется вам, товарищ Шаляпин, их выручать и прийти за ними, поскольку они все без документов... Что?.. Все будет в порядке: пришлем за вами патруль... Есть! Привет!
   С этими словами он повесил трубку и отдал распоряжение патрулю пойти за Федором Ивановичем, предварительно узнав у нас адрес.
   -- Можете подождать на балконе, -- обратился он к нам, открывая застекленную дверь.
   Мы всей гурьбой высыпали на балкон. Вскоре в самом конце проспекта мы увидели высокую, стройную, одетую во все белое фигуру отца. По обе его стороны шли солдаты с винтовками. Когда он стал приближаться к нашему дому, мы не выдержали и крикнули на весь Каменноостровский: "Папа!"
   Он поднял голову и, увидев нас, строго погрозил пальцем.
   Вернувшись в комнату начальника милиции, мы вскоре услышали тяжелые шаги в коридоре. Дверь отворилась, и на пороге появился отец. Мы все бросились к нему с возгласами:
   -- Папа, выручай нас!!
   Начальник милиции встал и пошел навстречу отцу. Лицо его сияло от удовольствия.
   -- Товарищ Шаляпин, извините, что побеспокоил, но так хотелось познакомиться с вами, поближе на вас взглянуть, а другого случая, пожалуй, и не представится...
   Крепко пожав ему руку, отец, однако, с укоризной поглядел на нас.
   -- Вы что же не подчиняетесь правилам. Ну погодите, я с вами дома поговорю.
   -- Нет, что вы, товарищ Шаляпин, они, в сущности, не виноваты, -- стал защищать нас начальник, -- а я так очень доволен этому происшествию, и будьте покойны, патруль вас проводит до самого дома во избежание второго "ареста".
   Мы всей толпой двинулись домой, надежно охраняемые молодыми солдатами, которые не без удовольствия провожали отца.
   Кто-то увидел Шаляпина на улице в этом окружении, и на следующий день по городу была пущена сенсация: "Шаляпин арестован!.."
   

Ф. И. ШАЛЯПИН И А. А. БРАНДУКОВ

   Любимейшим музыкальным инструментом Федора Ивановича была виолончель. Этот инструмент так ему нравился, что он даже решил учиться играть на нем. С этой целью он купил виолончель и несколько времени занимался; но, к сожалению, напряженная работа в театре, частые разъезды не позволили ему продолжать серьезные занятия. На этой почве возникла дружба со знаменитым виолончелистом А. А. Брандуковым, игру которого Федор Иванович ценил необычайно высоко и любил выступать с ним в концертах.
   Впоследствии мне самой довелось слышать этого замечательного артиста. Истинное наслаждение испытывали все, кто слушал его "поющую виолончель", да и, кроме того, Анатолий Андреевич был очень красив и благороден.
   Отец говорил, что в пении надо подражать звуку виолончели, то есть добиваться ровного, непрерывного легато, той неуловимой вибрации голоса, которая обогащает тембр, углубляет эмоциональную выразительность исполнения певца.
   В связи с А. А. Брандуковым мне вспоминается следующий случай.
   Это было в начале 1919 года. Федор Иванович давал концерт в Консерватории; в этом же концерте принимали участие Брандуков и Кенеман. В день концерта, как, впрочем, и всегда, когда отец пел, он был в нервном настроении и довольно рано собрался идти в Консерваторию. Мы жили тогда на Новинском бульваре, недалеко от Большой Никитской, поэтому пошли пешком.
   Свежий, морозный воздух охватил нас, как только мы вышли на улицу, освещенную ровным светом газовых фонарей. Мы хотели пройти быстрым шагом, но это не удалось -- ноги скользили по только что выпавшему снегу* чуть при" мятому прохожими. Особенно было трудно идти отцу, так как он не любил кутаться, калош не носил, и кожаные подошвы могли его подвести.
   Я предложила отцу поискать извозчика, но ему хотелось пройти пешком, может быть, для того, чтоб успокоить нервы. Вообще он любил ходить.
   Не спеша мы наконец дошли до Консерватории, поднялись по лестнице наверх, в артистическую комнату, где уже поджидали отца администрация, Ф. Ф. Кенеман и некоторые поклонники.
   Отец разделся, немного обогрелся и начал распеваться. Все ждали А. А. Брандукова, но время шло, а Анатолия Андреевича все не было. Публика заполнила до отказа зрительный зал. Пора было начинать концерт.
   Вдруг в коридоре мы услышали какой-то шум, не то стон, не то плач. Отец поспешно вышел, и через минуту мы увидели его возвращающимся с А. А. Бран-дуковым, которого он вел под руки, а за ними кто-то внес виолончель Анатолия Андреевича.
   Идя на концерт, он поскользнулся и упал на свою виолончель.
   Когда сняли брезентовый футляр, то увидели, что инструмент был поврежден. Анатолий Андреевич обнял свою виолончель, как живое существо, и слезы лились из его глаз.
   Публика начинала проявлять нетерпение, раздались возгласы с требованием начинать концерт.
   Дирекция была растеряна -- кем заменить Брандукова? Тогда отец сказал, что выручит концерт и будет петь один в двух отделениях.
   Когда отец вышел на эстраду, публика встретила его громом аплодисментов. Движением руки он остановил приветствующую его публику и сказал:
   -- Товарищи! Случилось несчастье. Анатолий Андреевич Брандуков разбил свою виолончель. Участвовать в концерте он сейчас не может, но я постараюсь заменить его и буду петь все, что вы пожелаете.
   В этот вечер отец пел без конца. Его исполнение было блестяще и согрето особенным, волнующим чувством.
   А. А. Брандукова, находившегося в тяжелом душевном состоянии, проводила домой я и долго сидела у его кровати, как около тяжело больного.
   К счастью, если мне не изменяет память, виолончель (это был Монтаньяно) удалось реставрировать, и Брандуков на этой виолончели долго радовал слушателей своим замечательным искусством.
   

КОНЦЕРТ В ОРЕХОВО-ЗУЕВЕ

   В 1918 году рабочие Орехово-Зуева обратились к Шаляпину с просьбой дать концерт, сбор с которого пошел бы на устройство бесплатной столовой для рабочих и их детей 6.
   Отец дал согласие, пригласив к участию в концерте своих друзей -- виолончелиста А. А. Брандукова и пианиста Ф. Ф. Кенемана.
   В программе концерта было объявлено, что в случае ненастной погоды концерт отменяется, так как выступление должно быть на открытой эстраде.
   Отец со своими партнерами поехал в Орехово-Зуево на машине, а мы с матерью -- поездом.
   По приезде в Орехово-Зуево нас проводили в здание школы, где и находились отец с Брандуковым и Кенеманом.
   Войдя в комнату, мы застали отца в разгаре беседы с представителями от рабочих: беседовали о быте и жизни рабочих, а потом и о предстоящем концерте, причем рабочие просили Федора Ивановича не забыть исполнить "Блоху" и, конечно, "Дубинушку". Отец был в хорошем настроении, шутил, смеялся.
   Время незаметно шло, и час концерта приближался. Вдруг небо заволокло тучами, и неожиданно полил дождь. Положение становилось критическим: петь на открытой эстраде не представлялось возможным. У здания школы, где мы находились, стала собираться толпа, обеспокоенная тем, что концерт не состоится. Переносить концерт в закрытое помещение было бессмысленно, так как оно могло вместить лишь очень небольшую часть публики.
   Начали поговаривать о том, чтобы концерт отменить, как вдруг явилась делегация от рабочих с просьбой к отцу перенести выступление на следующий день.
   Отец согласился подождать до следующего дня, но просил начать концерт возможно раньше.
   На следующий день, проснувшись рано, я первым делом заглянула в окно. Небо несколько прояснилось, и я с удовлетворением подумала, что концерт состоится.
   Вскоре послышались звуки виолончели и пианино -- это упражнялись Брандуков и Кенеман; прошло еще немного времени и раздались столь знакомые рулады -- отец пробовал голос, который звучал превосходно.
   Приближалось время концерта. Отец, одетый во фрак и заметно начавший нервничать (обычное его состояние перед выступлением), просматривал ноты, давая последние указания Брандукову и Кенеману. Все было готово, и вошедший в комнату распорядитель концерта объявил, что лошади поданы.
   Выйдя на крыльцо, я заметила, что хоть небо и было ясным, но в воздухе чувствовалась свежесть и даже сырость. Мы не на шутку стали беспокоиться за отца и высказали ему свои опасения. Он махнул рукой и ответил:
   -- Пустяки. Когда я был помоложе -- не в таких еще условиях выступал, авось не простужусь...
   Когда мы стали подъезжать к саду, нам представилась грандиозная картина. Нескончаемым потоком шла толпа людей. Тут были и молодые, и старики, и женщины, и дети.
   Мы попытались объехать сад так, чтобы возможно незаметно пробраться к эстраде. Отец всегда старался избегать публики перед выступлением.
   Проводив отца, мы с матерью попробовали попасть в сад и пройти ближе к эстраде, но это оказалось совершенно невозможным. Тысячи рабочих заполнили все проходы, повсюду стояла стена людей. Пришлось вернуться обратно и пристроиться где-то около входной двери, почти на авансцене.
   Концерт начался.
   На эстраду вышел распорядитель. Гудевшая до того толпа мгновенно замолкла. Не успел он объявить о начале концерта и произнести имя Шаляпина, как раздался оглушительный взрыв аплодисментов, и когда на эстраду вышел Федор Иванович и медленно стал подходить к рампе, кланяясь и приветливо улыбаясь собравшейся публике, -- раздались крики: "Да здравствует Шаляпин!".
   Отец сам объявил первый романс:
   -- Глазунов, "Вакхическая песнь", слова А. С. Пушкина. Все первое отделение было принято восторженно.
   В самом конце, когда после вызовов и аплодисментов отец уже направился к выходу, из дверей навстречу ему вышли дети: они несли большую шелковую подушку, на которой, как я потом разглядела, были вышиты колосья ржи и написано: "На память от детей Орехово-Зуева". Отец поднял на руки двух маленьких девочек, посадил их себе на плечи и унес за кулисы.
   Кончилось первое отделение; никто и не подумал уйти с занятого места, да это было почти невозможно, настолько все стояли, тесно прижавшись друг к другу.
   Отец пел много и все с возрастающим успехом; сейчас уже не помню всего, что было исполнено им, но особенное впечатление произвели романсы Даргомыжского "Старый капрал" и "Блоха" Мусоргского.
   Концерт должен был закончиться, но вдруг кто-то из толпы крикнул: "Дубинушку". Тысячи голосов поддержали: "Дубинушку"! "Дубинушку"!
   Федор Иванович подошел к самой рампе. Все смолкло.
   -- Я спою "Дубинушку", -- сказал он, -- но вы все подтягивайте мне. Это песнь хоровая.
   Без всякого аккомпанемента он запел:
   
   Много песен слыхал я в родной стороне...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Это песня рабочей артели...
   
   Федор Иванович побледнел, это всегда было признаком волнения. Публика, затаив дыхание, как загипнотизированная, смотрела на высокую, могучую фигуру человека, стоявшего на эстраде и певшего всем знакомую, близкую и родную песню. И вдруг сотни людей мощно и дружно подхватили:
   
   Эх, дубинушка, ухнем, эй, зеленая, сама пойдет!..
   
   От этого исполнения у меня навсегда осталось в памяти впечатление чего-то грандиозного, сильного и несокрушимого.
   "Ура!"...-- точно море бушевало передо мной, а над всеми на эстраде стоял отец, улыбающийся и взволнованный. Чувствовалась неразрывная связь его с радостно приветствовавшей толпой рабочих.
   Трогательны были и проводы отца с концерта. Когда мы сели в поданную нам пролетку и выехали на дорогу, то увидели рабочих, стоявших шпалерами по обеим сторонам дороги, и так до самого здания школы. Они продолжали приветствовать отца и бросали ему цветы.
   

МАЛЕНЬКАЯ СТУДИЯ ИМЕНИ ШАЛЯПИНА

   В 1918 году, летом, группа молодежи, преимущественно студенты Театральной студии и Московского университета, организовала драматическую школу, которая получила скромное название "Маленькой студии".
   В Москве в то время существовало много студий: Первая, Вторая и Третья студии МХТ (последней руководил Е. Б. Вахтангов), студия "Молодых мастеров" под руководством народного артиста И. Н. Певцова и др.
   Основателями "Маленькой студии" были артистка Второй студии МХТ С. М. Рапопорт, ее братья И. М. и А. М. Рапопорт, В. А. Гладкий, Б. П. Гальнбек, Н. А. Львов, М. Г. Бедросов, Н. А. Введенская, А. Г. Ясиновская, я и сестра моя Л. Ф. Шаляпина.
   Молодой коллектив решил все свободное время посвятить учению и созданию спектаклей для рабочих клубов.
   Хамовнический Совдеп предоставил в распоряжение Студии небольшой особняк в Б. Николо-Песковском переулке, дом 13, на Арбате.
   Под руководством артистов МХТ Л. М. Кореневой, А. Э. Шахалова и артиста Я. М. Галицкого был подготовлен Тургеневский вечер, состоящий из одноактной пьесы "Вечер в Сорренто" и инсценированных рассказов "Бирюк" и "Свидание".
   В этом спектакле наряду со студийцами приняли участие ученики школы Малого театра К. М. Половикова, О. М. Ничке, Н. А. Кудрявцев, Б. П. Бриллиантов.
   Художниками спектакля были В. В. Мешков, Б. А. Матрунин и А. К. Коровин (сын К. А. Коровина).
   Работали не щадя сил, часто по ночам, горячо и увлеченно.
   Спектакль был показан весной 1919 года. На генеральную репетицию пригласили отца. Все понимали, что оценка нашей работы Шаляпиным явится решающим моментом в жизни Студии.
   Хорошо помню, как сидим мы, загримированные, в артистических уборных и ждем приезда отца. Вдруг стремительно вбежал Вадим Гладкий, игравший Бирюка, и взволнованно, почти шепотом объявил:
   -- Федор Иванович здесь.
   Занавес поднялся. Мы очень волновались, зная, что Федор Иванович в зале.
   После спектакля мы вышли к нему в костюмах и гриме, и он долго беседовал с нами, указав на отдельные недостатки, а работу в целом похвалил.
   Не обошлось и без комического эпизода.
   Отца очень удивил странный шум за кулисами во время исполнения "Бирюка". Он спросил: "В чем дело? Мне все время казалось, что где-то забыли закрыть водопроводный кран! Это даже мешало слушать!" Кто-то из студийцев робко пробормотал: "По ходу действия необходим дождь, Федор Иванович. На шумовой прибор у нас денег не хватило. Вот мы и открыли кран".
   Федор Иванович от души рассмеялся и обещал "этому делу помочь".
   Запомнилась трогательная беседа отца с горько плачущей Клавдией Половиковой, которая не смогла в этот вечер показаться Федору Ивановичу в роли Акулины в "Свидании" из-за внезапной болезни ее партнера. Надо заметить, что роль Акулины она исполняла прекрасно.
   Через несколько дней, продумав все замечания Федора Ивановича, мы вновь сыграли спектакль, на котором присутствовали артисты Художественного театра: А. А. Гейрот, О. В. Гзовская, В. Г. Гайдаров и моя мать.
   Спектакль понравился, и было внесено предложение открыть школу при Студии. Однако это требовало больших средств, которых у Студии не было. Сбор со спектакля не покрывал даже основных расходов: помещение, где мы играли, имело всего шестьдесят мест.
   Решили обратиться за помощью к Федору Ивановичу Шаляпину. Отец охотно пошел навстречу и дал концерт в Большом зале Консерватории, сбор с которого пошел на организацию школы при Студии. В качестве преподавателей были приглашены артисты МХТ О. В. Гзовская, В. Г. Гайдаров, А. А. Гейрот, H. H. Званцев, а позднее Е. П. Муратова, С. В. Гиацинтова, С. Г. Бирман, А. Д. Дикий.
   Историю театра читали В. А. Филиппов, М. Паушкин. Постановкой голоса занимался H. M. Сафонов. Пластику за все время существования школы безвозмездно преподавала моя мать.
   Перед открытием школы студийцы обратились к Федору Ивановичу с просьбой: ввиду его участия в творческой жизни Студии и оказанной им материальной помощи назвать Студию именем Шаляпина. Конечно, Федор Иванович с готовностью согласился. Это название было закреплено за Студией МОНО, в ведении которого она находилась.
   Вскоре состав Студии пополнился вновь принятыми, среди которых были Р. Н. Симонов и П. П. Пашков.
   Через некоторое время произошло слияние нашей Студии с Драматической студией, руководимой А. А. Гейротом. В эту группу входили: О. Н. Абдулов, М. Ф. Астангов, А. М. Лобанов, Н. М. Горчаков, В. С. Канцель, Н. П. Лукья-новский (впоследствии Яновский) и другие.
   В спектаклях Студии некоторое время принимали участие О. Н. Шульц (Андровская), С. М. Комиссаров.
   К этому времени приготовлен был спектакль "Революционная свадьба" (переводная пьеса). В главных ролях были заняты Р. Н. Симонов, О. Н. Абдулов, И. М. Рапопорт, П. П. Пашков, Н. А. Львов, Ирина и Лидия Шаляпины, В. И. Крылова. Выходную роль дворецкого Жерома играл М. Ф. Астангов. Спектакль этот имел большой успех в рабочих клубах.
   Но спектакли не мешали учению.
   Студийцы часто оставались после официальных занятий и продолжали заниматься до поздней ночи. Однажды мы самостоятельно работали над сценическими этюдами.
   В зале было темно и тихо. На сцене разыгрывался очередной Люд; вдруг где-то в последних рядах скрипнул стул и кто-то сел. "Тише, не мешайте работать!" -- строго прикрикнули на него.
   По окончании этюда совершенно неожиданно из зала раздались аплодисменты, и звучный, всем хорошо знакомый голос Федора Ивановича Шаляпина произнес: "Молодцы, здорово получается!"
   Все переполошились, дали свет, и Федор Иванович, выйдя из последних рядов, подошел к сцене.
   -- А я тут был неподалеку, да и решил посмотреть. Это что же, вы сами придумали?
   -- Конечно, сами. Но простите, Федор Иванович, мы вас не заметили.
   -- Ничего-ничего, а вот если я вам предложу тему, сможете ли' вы ее разыграть сразу без подготовки?
   -- Попробуем, -- раздались голоса.
   Отец на минуту задумался, потом улыбнулся и сказал:
   -- Ну вот: двое молодых людей, перед тем как ехать с новогодними поздравлениями, изрядно выпили. Вот и изобразите, как и что в результате произошло.
   Этот этюд мастерски сыграли Р. Симонов и В. Гладкий. Отцу исполнение чрезвычайно понравилось.
   Осмелевшие студийцы переглянулись и вдруг решительно предложили Федору Ивановичу самому принять участие в следующем этюде.
   Купец впервые попал в столицу. В гостинице свободного номера не оказалось, но за известное вознаграждение хозяин выселил двух скромных студентов и номер передал купцу.
   В отместку молодые люди дали ряд объявлений в газету о том, что в такой-то гостинице и в таком-то номере купец набирает служащих для своего дела. По этим объявлениям на следующий день являются к купцу посетители.
   Федор Иванович сначала растерялся, замахал руками, стал убеждать нас, что у него ничего не выйдет, так как он никогда этому не обучался и ни одного этюда за всю жизнь не сыграл. Но студийцы настойчиво упрашивали отца рискнуть и предложили ему изобразить приезжего купца, а остальным участникам этюда -- посетителей. Наконец отец согласился. Студийцы решили во что бы то ни стало создать для Федора Ивановича наиболее сложные положения и проявили в этом большую изобретательность.
   Итак, к ничего не подозревавшему купцу входили вызванные по объявлению: "комиссионер" -- Львов, учитель танцев -- Р. Симонов, боксер -- Б. Гальнбек, учительница французского языка -- И. Шаляпина и другие.
   Вначале Федор Иванович несколько смутился и даже не очень смело выходил из затруднительных положений. Нам, искушенным в подобных занятиях, он казался весьма неопытным и даже слабым учеником. Однако с присущей ему находчивостью и умением мобилизовать свое сценическое внимание он наконец освоился со всеми неожиданными положениями и стал ловко парировать все удары, теперь уже ставя и нас в трудные сценические положения.
   Избавившись от всех назойливых посетителей, "купец" считал этюд оконченным. Как вдруг в номер, запыхавшись, быстро вбежала Л. Шаляпина, моя сестра, изображавшая натурщицу, приглашенную показаться художнику. Не говоря ни слова, она быстро стала раздеваться, сбросив башмаки, и уже собиралась расстегнуть блузку, когда перепуганный уже не "купец", а отец попытался остановить дочь, но та, войдя в роль, начала расстегивать юбку.
   -- Ну, хватит,-- грянул "купец" схватил не успевшую опомниться натурщицу на руки, вынес за кулисы, швырнув ей вслед ботинки, и всеми находящимися на сцене предметами забаррикадировал дверь, после чего в изнеможении упал в кресло.
   Отцу понравились наши студийные занятия, и он все чаще стал заглядывать к нам в Студию.
   Однажды он пришел на урок декламации, преподававшейся H. H. Званцевым. Отец любил стихи и с детства всячески поощрял мой интерес к чтению стихов. В этот памятный день он пришел к нам с А. М. Горьким. Я как раз стояла на сцене, когда отец и Горький вошли в зрительный зал; их высокие фигуры сразу бросились мне в глаза. Я от волнения прервала чтение на полуслове. H. H. Званцев, смотревший в мою сторону, удивленно спросил: "Что с вами? Продолжайте".
   -- Оглянитесь, -- сказала я Николаю Николаевичу.
   Вслед за Званцевым оглянулись и присутствовавшие на уроке студийцы. И вдруг все повскакали с мест и с радостными возгласами окружили Алексея Максимовича и Федора Ивановича. Они несколько смутились, что прервали наш урок, и просили продолжать.
   Я решила как-нибудь "стушеваться", но это мне не удалось, и Званцев заставил меня прочесть "Тройку" Гоголя. Алексей Максимович похвалил меня, чему я, конечно, была очень рада. После меня на сцену вышел Михаил Астангов; задача его была сложнее -- ему пришлось прочесть монолог Сальери из "Моцарта и Сальери" Пушкина. Но и Астангов заслужил похвалу.
   Зная, что отец сам любит декламировать, я стала подбивать студийцев, чтобы они попросили отца прочесть что-либо. Он согласился и прочел стихотворение Надсона "Грезы". Его исполнение всех захватило, несмотря на то, что стихи эти несколько сентиментальны.
   Когда Алексей Максимович и Федор Иванович покинули Студию, мы долго еще обсуждали искусство Шаляпина.
   Михаил Астангов решил выучить эти стихи и впоследствии читал их не без успеха.
   Вскоре Студия начала работать над основной постановкой -- пьесой Шницлера "Зеленый попугай". Режиссером назначен был А. Д. Дикий. Художник -- Б. А. Матрунин.
   Репетиции шли с большим творческим энтузиазмом. Спектакль получился интересным, насыщенным и оригинальным.
   О "Зеленом попугае" заговорили в Москве как об одном из лучших спектаклей столицы, и когда в Москву на гастроли приехал знаменитый немецкий трагик Сандро Моисеи, то честь играть с ним в "Зеленом попугае" выпала на долю нашей Студии. Спектакль состоялся в 1922 году в бывшем театре Зимина. Моисеи захватил нас всех своим огромным талантом, совершенством пластической техники, интонационным богатством голоса, пламенным темпераментом. Моисеи играл на немецком языке роль Анри, мы же играли на русском.
   Следующими постановками Студии были "Волки" Ромена Роллана и "Гроза" Островского. Над этими пьесами с нами работал Л. М. Леонидов, приглашенный в качестве художественного руководителя.
   К этому времени материальные дела Студии несколько ухудшились, денег на постановки и содержание школы не хватало. На студийном собрании решили попытаться создать вечера юмора, музыкальной эстрады и т. д.
   Надо сказать, что студийцы на этих вечерах показали себя весьма удачно. Программы были разнообразны, требовали изобретательности, музыкальности, умения петь и танцевать. Публика с интересом посещала и эти вечера.
   Однако времени для занятий уже оставалось мало. Пришлось серьезно призадуматься.
   По соседству с нами была студия Вахтангова, и многие студийцы перешли туда. Основное ядро Студии распалось.
   Пришли новые люди, которые взяли управление в свои руки и драматическую студию превратили в оперную. После этого Студия вскоре закрылась.
   

ВТОРАЯ СТУДИЯ. "ЗЕЛЕНОЕ КОЛЬЦО", "ЛЕЙТЕНАНТ ЕРГУНОВ"...

   Как-то утром зашла я к отцу в комнату; он еще не вставал и, лежа в кровати, читал в газетах рецензии о "Борисе Годунове". Федора Ивановича всегда раздражало, если он чувствовал в статье или рецензии какую-либо фальшь или лесть. Если же появлялись в прессе обидные и несправедливые выпады, что в то время бывало нередко, -- некоторые рецензенты часто сводили личные счеты на страницах газет, -- отец просто огорчался. Поэтому иногда мы газеты от него скрывали.
   В этот раз он был в хорошем настроении и, увидев меня, отложил газеты: лицо его оживилось.
   -- Вот хорошо, что ты зашла. Знаешь, я вчера видел замечательный спектакль -- "Зеленое кольцо" 7 во Второй студии МХТ -- и замечательную артистку. Главную роль играет Тарасова. Это просто прекрасно. Советую тебе немедленно посмотреть. Думаю, что со временем Тарасова будет большой актрисой 8.
   Я немедленно побежала звонить по телефону во Вторую студию, чтобы узнать, когда можно увидеть Тарасову в "Зеленом кольце". Как раз мне повезло -- в этот день шло "Зеленое кольцо".
   Спектакль произвел на меня большое впечатление, игра Тарасовой взволновала до слез. Сразу возникло желание поступить в школу при Второй студии МХТ. Помню, отец не особенно положительно отнесся к моему желанию быть актрисой, хотя и считал меня способной.
   Сразу же начал он мне говорить о тернистом пути актрисы.
   -- Нужно иметь огромное, из ряда вон выходящее дарование, и только тогда идти на сцену, -- объяснял он мне.-- В театре надо быть тузом и только козырным тузом. Все остальное обречено на страдание и унижение, если не встретит справедливой поддержки. Я тоже в юные годы испытал много горя, пока не встретил сначала своего учителя Усатова, а впоследствии С. И. Мамонтова, этого чуткого художника и чудесного человека, который стал для меня истинным другом и которому я многим обязан.
   -- Так вот, дорогая Аринка, подумай.
   Но я уже ни о чем думать не могла. Я подала заявление о приеме меня во Вторую студию МХТ и после экзамена была принята.
   Дела мои в Студии шли успешно. По конкурсу я получила одну из лучших ролей нашего репертуара. Это была роль Колибри в спектакле "Лейтенант Ергунов" по рассказу Тургенева. В этом спектакле играли Н. П. Баталов, Б. Г. Добронравов, А. П. Зуева и М. И. Прудкин.
   Как-то я пригласила отца на этот спектакль.
   Когда я об этом объявила в Студии, поднялось невообразимое волнение.
   В день спектакля сидим мы, одетые и загримированные, ждем звонков к началу, но их все не было, так как отец запаздывал, а без него не хотели начинать спектакль. Наконец по коридору, запыхавшись, пробежал помощник режиссера В. П. Баталов, громко сообщая: "Шаляпин приехал".
   Все выбежали из артистических уборных и поспешили на сцену, где у занавеса происходила настоящая давка. Каждому хотелось в щелочку между складками занавеса заглянуть в зрительный зал, чтобы посмотреть на Шаляпина.
   Долго пришлось Баталову уговаривать артистов занять свои места, напоминая им, что К. С. Станиславский категорически запрещает подобное поведение у занавеса, -- ничего не помогало: пока все воочию не убедились, где, в каком ряду и как сидит Шаляпин, спектакль начать было невозможно.
   После первого акта отец зашел за кулисы. Все старались поближе взглянуть на него и все же стеснялись и жались по стенкам в коридоре.
   Федор Иванович вдруг громко сказал: "А ну, подходите, молодые люди, давайте потолкуем".
   Все радостно окружили его, а потом провели в одну из артистических уборных, где был накрыт чай и поданы так называемые пирожные. Надо не забывать, что это было в 1919 году. Время трудное, достать угощение было нелегко, но ради приезда Шаляпина мы раздобыли "морковные пирожные". Конечно, это было не очень вкусно, но помню, что отец, чтобы не огорчать нас, съел, вернее, проглотил два пирожных, усиленно запивая их чаем.
   Артистов он всех похвалил, особенно выделив Баталова и Зуеву. Сделав кое-какие замечания, помню, в основном относительно дикции и умения подать фразу, Федор Иванович пошел досматривать спектакль.
   Улучив минуту, когда он перед тем, как пройти в зрительный зал, остался один, я спросила о своей игре. Он сказал:
   -- Ну, об этом потом, когда пойдем домой.
   Спектакль кончился; кто-то из дирекции предложил публике приветствовать Федора Ивановича. Открылся занавес, все участники спектакля вышли на сцену и вместе с публикой устроили овацию Шаляпину.
   Домой мы с отцом возвращались пешком.
   -- Ну как? -- спросила я его.
   -- Что ж, недурно, -- проговорил он, -- только надо тебе еще поработать над акцентом, и потом хотелось бы, чтобы во время танца у тебя в руках были бы "тарелочки", словом, какой-нибудь ударный инструмент. Но это не главное, а вот, не забывай ни на минуту, что ты на сцене, что публика видит каждый твой жест, каждое движение, развивай в себе способность контролировать себя.
   -- Но это же будет мешать мне, -- возразила я.
   -- Наоборот, это будет тебе помогать, ты ничего не будешь делать бессознательно. "Бессознательное" творчество никуда не годится, актер должен быть мастером, создавать образ, ежеминутно помня, что он на сцене. Нести правду через актера-творца, а не через актера-человека, вот это и называется искусством. В этом, мне кажется, мы расходимся с Костей Станиславским; я не совсем понимаю все эти замысловатые выражения: "войти в круг" или какое-то "зерно",-- словом, так называемая система. Мне кажется, по системе играть на сцене нельзя, вот в рулетку -- можно. Не знаю, но в мое время, когда я был еще молод, ничего этого не знали, а играли актеры хорошо. Теперь же, наоборот, все знают, как и почему, а играют часто плохо. Прежде актера спрашивал антрепренер, может ли. он играть Гамлета, предположим. Он отвечал "да" и, не думая о системе, порой играл блестяще.
   -- Костя Станиславский говорит, что с меня написал систему. Не знаю. Но я никогда не играл по системе, а вам он это так рассказывает "нарочно".-- И вдруг хитро улыбнулся.
   Мы шли некоторое время молча, потом Федор Иванович снова заговорил.
   -- Удивительно, почему это МХТ любит все так упрощать на сцене, причем как-то "играет" простоту, а получается сплошь и рядом фальшь. Вот "Горе от ума". Чацкий -- это же "кудрявый" человек, а МХТ его "прилизал", вряд ли это верно. Вот иногда замечаю, как актер "просто" держит себя на сцене, как он "небрежно" отстегивает пуговицу на жилете, или "просто" свистит, или "просто" отгоняет муху; а я вижу, как он всю эту простоту придумал, и вдруг все это становится таким "сложным"; мелкие будничные детали заслоняют образ и мешают основной линии. Вообще же в театре нельзя убивать театральность и романтику, без них театр не театр. Актер должен суметь обмануть публику, но так, чтоб она этот обман пережила бы как высшую правду. И плакать на сцене не надо, это крайнее нарушение художественной меры, надо, чтобы публика плакала оттого, что увидела твои слезы, которых, в сущности, нет. Вот так надо обмануть публику, тогда это мастерство, а твои личные слезы никому не интересны, да и грим и костюм испортишь. Ни к чему это! Потом надо играть так, чтобы было соблюдено чувство меры; шепот, и тот должен быть слышен, то есть ни одно слово не должно пропасть. А если для "настроения" некоторые актеры начинают "шептать" так, что я, сидя в третьем ряду, ничего не слышу, то это вообще никуда не годится. Слово надо любить так же, как и фразу. Русская речь кованая, и каждое слово имеет свой вес. И еще хочу сказать, что нельзя забывать, что ты художник и рисуешь картину, нужны живые краски, а не мертвая фотография -- протокол.
   -- Очень хорошо, если актер сам находит образ и умеет воплотить его и внутренне и внешне; но если он этого сам не может преодолеть, то ему должен помочь режиссер. Режиссер должен уметь показать актеру то, чего от него добивается, наглядно показать. Это не значит, что актер должен слепо повторить рисунок, так как, разумеется, данные актера и режиссера часто не совпадают, но режиссер должен показать актеру, от чего надо оттолкнуться.
   
   Я готовилась к экзамену при переходе с первого курса школы на второй. Меня всегда увлекала трагедия, и я выбрала для себя отрывок из "Северных богатырей" Ибсена. Я серьезно работала.
   Моим партнером по сцене был Виктор Гёзе (народный артист СССР В. Я. Станицын), режиссером -- Е. П. Муратова.
   Я упорно занималась, но результаты что-то получались слабые. Я чувствовала, что мне не удалось развернуть образ Иордис ни во внутреннем, ни во внешнем рисунке. Е. П. Муратова все время одергивала меня, говоря, что мои жесты театральны, голос слишком громок и т. п. Я постаралась все убрать, но робкие движения и приглушенный голос совершенно не вязались с моим представлением о Иордис. Образ получился тусклым, будничным...
   Наступил день генеральной репетиции. Я вышла на сцену, серо и скучно проговорила свой текст. Разлилась невообразимая тоска. Чувствовала я себя ужасно и сознавала, что завтра на показе Станиславскому несомненно провалюсь.
   Пришла я домой в полном отчаянии, заплаканная, и вдруг попалась на глаза отцу. Он спросил меня, что со мной.
   -- Завтра мне сдавать экзамен в Студии, я провалюсь.
   -- А в чем дело? -- спросил он.
   Я объяснила, что роль у меня не получается.
   -- Ну, не хнычь, принеси мне пьесу и прочти роль. Я быстро вернулась, неся книгу.
   -- Ну, давай, я тебе подчитаю за Сигурда (главный герой пьесы). Я начала, как всегда, тихо мямлить свою роль.
   -- Да-а-а... действительно плохо,-- сказал отец, дочитав со мной отрывок до конца.-- Но ты вообще соображаешь, кого ты играешь, ведь это же сверхчеловек, не просто женщина, а богатырша. А ты мне изображаешь какую-то институтку. Не бойся же ни жеста, ни голоса. Вот, слушай, я тебе прочту и покажу.-- И он прочел и показал. Сразу же передо мной возник образ Иордис, женщины необычайной, почти мужской силы. Горящие глаза отца, его пластичные, широкие жесты, скульптурные позы сразу показали мне, какова должна быть Иордис, а страсть, звучавшая в каждой фразе отца, зажгла и мою фантазию. Тут я поняла, что в начале своей работы я стояла не на совсем ошибочном пути, но мне нужен был наглядный пример, чтобы понять свои ошибки.
   -- Ну, прочти еще, -- сказал отец. Я прочла все сначала совсем уже по-другому.
   -- Жаль, что мне не придется больше заниматься с тобой, -- сказала я, -- завтра показ.
   -- Ну, ничего, валяй, не робей только.
   На следующий день после показа Константин Сергеевич, вызвав нас на замечания, сделал мне ценнейшие указания и поправил ошибки. А затем спросил, с кем я проходила роль. Смутившись, я ответила: "С Шаляпиным",-- на что Константин Сергеевич, улыбнувшись, сказал: "Я это почувствовал".
   

"ХОЛОПЫ" В МАЛОМ ТЕАТРЕ. 1920 ГОД

   Будучи еще во Второй студии МХТ, я получила приглашение на летний сезон вступить в труппу Малого театра, которая должна была играть в Зимнем театре сада "Эрмитаж". Приглашением этим я очень гордилась, так как в труппе были такие замечательные силы, как Е. К. Лешковская, А. А. Яблочкина, М. М. Блюменталь-Тамарина, А. И. Южин, П. М. Садовский и много других талантливых артистов; гордилась я еще и тем, что попала в сводную программу сада "Эрмитаж", где моя фамилия красовалась рядом с именем отца, гастролировавшего в "Зеркальном театре".
   Одна из первых порученных мне ролей была роль Глафиры в пьесе "Холопы" Гнедича. Я хотела эту роль приготовить с Федором Ивановичем, но из этого ничего не вышло. Отец был слишком занят своими спектаклями. Тогда я, набравшись смелости, пошла к Г. Н. Федотовой, с которой мы были знакомы и которую Федор Иванович глубоко чтил.
   Гликерия Николаевна давно болела и не могла двигаться. Я навещала ее, и однажды, вспоминая Островского и свой репертуар, она прочла мне монолог Катерины из "Грозы". Она произнесла его почти без единого движения, но сколько было правды в ее интонациях, каким живым огнем блестели ее глаза, когда говорила она о любимом человеке, о Борисе... Я была восхищена великим мастерством артистки.
   И теперь я решила обратиться к ней за помощью.
   Когда я изложила свою просьбу, Гликерия Николаевна оживилась и сказала, что с удовольствием мне поможет.
   Я очень серьезно принялась за работу и благодаря внимательному и чуткому отношению Гликерии Николаевны добилась некоторых результатов. Но роль оказалась очень трудной. Мне, двадцатилетней, надо было играть сорокалетнюю женщину, забитую, спившуюся, больную.
   Я решила обратиться к отцу с просьбой загримировать меня.
   -- Ну, что же, попробую, -- сказал он мне, и, действительно, за полчаса до начала спектакля в артистическую уборную вошел Федор Иванович.
   Подобрав нужные тона, отец стал накладывать мне грим на лицо, по обыкновению распределяя его пальцем. Я сидела, не шевелясь и не заглядывая в зеркало. Отец, то прищурив глаз, то откинувшись назад, как это делают художники, когда пишут картину, продолжал "творить". Время шло быстро, и первый звонок к началу был уже дан. Отец все еще продолжал меня гримировать.
   -- Папочка, скорее, -- молила я, -- ведь мне выходить в первом акте. Тут раздался второй звонок. Я начинала нервничать.
   -- Сейчас, сейчас, -- приговаривал отец.-- Ну, вот так, что ли...-- нерешительно сказал он.
   Я встала, взглянула на себя в зеркало и... обомлела...
   Лицо мое было неузнаваемо, покрыто широкими мазками лиловатых и зеленых тонов; правда, когда я отступила на несколько шагов от зеркала, черты смягчились, и какая-то "скульптурность" была, но я чувствовала, что для нашей сцены подобный грим никак не подойдет. В ужасе я спросила:
   -- Папа, что же это?
   Он виновато посмотрел на меня и сказал:
   -- Да, что-то не вышло...
   В это время раздался третий звонок... Я с отчаянием взглянула на отца...
   -- Вот беда-то, я совсем забыл, что это драма, и загримировал тебя по-оперному, на большую сцену.-- Покачав головой, он сказал: -- Ну, не огорчайся, главное, играй хорошо -- обойдется.
   Когда занавес в последний раз опустился, меня подозвала к себе исполнявшая роль княгини Е. К. Лешковская, одна из любимых артисток Федора Ивановича, и сказала:
   -- Все хорошо, деточка, только уж больно страшна лицом...
   Я промолчала...
   

СВАДЬБА

   В 1921 году я выходила замуж за П. П. Пашкова. Отец в это время находился в Москве, и по старому обычаю решено было венчаться в церкви.
   Так как мы жили недалеко от Никитских ворот, то для совершения обряда избрали церковь "Большое Вознесение". В этой церкви в 1830 году венчался Пушкин с Натали Гончаровой. Мне захотелось оставить особую память о дне свадьбы, и я попросила отца прочесть в церкви "Апостола".
   Время было трудное, не хотелось особой торжественности, а потому предложение устроить вход в церковь по билетам я отклонила.
   -- Зачем? -- думалось мне.-- Церковь большая, гостей не так много, ну, а если кто из посторонних и зайдет с улицы, то никому не помешает.
   Но тут произошло нечто непредвиденное. Весть о том, что Шаляпин будет читать на моей свадьбе, разнеслась по всей Москве, и в день венчания публика заполнила весь храм. Как говорится -- негде было яблоку упасть.
   Когда я шла к аналою, то увидела отца, -- он стоял перед раскрытой большой церковной книгой. Хор, управляемый товарищем Федора Ивановича М. И. Семеновым, стройно пропел молитву, и раздался голос отца, огласивший своды старого храма. Как-то особенно, своеобразно и даже не по-церковному читал отец. Его глубокий голос звучал как колокол -- серебряным звоном.
   Народ, затаив дыхание, слушал чтение.
   Когда отец, повышая голос, дошел до слов: "...А жена да убоится своего мужа..." -- он оглянулся на меня и посмотрел таким взглядом, что у меня мурашки пробежали по спине.
   Кончилось венчание, и все отправились на Новинский бульвар.
   Мы с мужем подъехали к крыльцу, -- парадные двери были настежь открыты. Раздались звуки рояля -- это Ф. Ф. Кенеман играл написанный им посвященный мне свадебный марш.
   К роялю подошел отец. Держа в руке бокал шампанского, он высоко поднял его, кивнул головой Кенеману и запел "Эпиталаму" из оперы "Нерон" -- "Пою тебе, бог Гименея, ты, кто соединяешь невесту с женихом..." 9.
   Мы стояли посреди зала, кругом -- гости. Двери на террасу были открыты, и во дворе собралась публика.
   Отец так пел, что от восторга и умиления слезы выступили у меня на глазах, и когда, закончив последнюю фразу, он подошел ко мне и раскрыл свои объятия, я утонула в них, осыпая его поцелуями. А друзья взволнованно аплодировали.
   Среди гостей было много приятелей и знакомых отца.
   Приехали А. В. Луначарский, Демьян Бедный, А. И. Южин, с которым я танцевала лезгинку, Л. М. Леонидов, А. Д. Дикий, А. А. Менделевич, Б. С. Борисов, посвятивший мне свадебные куплеты, и много других.
   Но лучшим воспоминанием этого памятного дня было исполнение отцом "Эпиталамы".
   

КАМЕРНЫЙ ТЕАТР

   Федор Иванович редко бывал в театре; объяснял он это тем, что почти во всех театрах ему с некоторых пор стало и "скучно" и "грустно".
   Однажды я уговорила его пойти в Камерный театр.
   Приезд Шаляпина в театр вызвал сенсацию. Нас встретил А. Я. Таиров и проводил в партер. Публика тотчас узнала Шаляпина, стала переглядываться, перешептываться, некоторые поднялись с мест, чтобы убедиться, что это Федор Иванович.
   Но вот раздвинулся занавес, и нашему взору представилась "формалистическая" площадка с какими-то кубическими фигурами, изображающими мебель. Отец нагнулся ко мне и сказал: "Все очень оригинально!"
   Я услышала в его интонации иронию и раздражение.
   Актеры со свойственной Камерному театру манерностью вели диалоги.
   Лицо отца омрачилось; чем дальше шло представление, тем мрачнее становился он. Он явно стал нервничать, вертелся, вздыхал.
   Кончился акт, и вдруг Федор Иванович, громко сказав: "Беда!" -- сорвался с места и быстрыми шагами пошел по направлению к выходу. Я растерянно последовала за ним. Навстречу шел Таиров.
   -- Федор Иванович, -- обратился он к отцу, -- прошу вас, зайдите за кулисы.
   Отец хмуро сдвинул брови и сказал:
   -- Простите, мне что-то нездоровится, ухожу домой...
   Помню расстроенное и обиженное лицо Таирова. Не зная, как загладить резкость отца, я пробормотала какие-то извинения.
   Пока я прощалась с Таировым, отец успел уже выйти на улицу. Он так быстро шагал, что я с трудом догнала его.
   -- Папа, так же нельзя, ведь это невежливо... Он вдруг побледнел.
   -- Не могу, понимаешь, не могу себя сдерживать. Ведь то, что я сейчас видел, можно назвать развратом искусства!
   Мы вернулись домой. Отец вышел на террасу и курил папиросу за папиросой. Он был не на шутку взволнован. Мне хотелось чем-нибудь отвлечь его.
   Я стала звонить по телефону его друзьям -- Б. С. Борисову и А. А. Менделевичу -- с просьбой приехать поиграть с Федором Ивановичем в преферанс и... проиграть ему, объяснила им наше неудачное посещение театра...
   Друзья не заставили себя долго ждать. И все же, несмотря на их приезд и "проигрыш", нервничал он почти весь вечер.
   Я иногда задавала себе вопрос: если бы отец был драматическим артистом -- в каком бы театре он работал? И, почти не задумываясь, отвечала: в Малом или в Александрийском.
   Восхищение Федора Ивановича вызывали главным образом актеры этих театров или же крупные фигуры провинциальных сцен. Отец прежде всего ценил в театре романтику, согретую внутренним чувством правды и красоты. Все, что было вычурно, заумно, -- отталкивало его, как отталкивала и другая крайность -- простота, убивающая театральность.
   У Федора Ивановича всегда было стремление играть в драме; он даже начал было репетировать с И. М. Москвиным роль Сатина в "На дне" Горького, но был так занят, что не смог довести свой замысел до конца.
   В Петрограде Федор Иванович выступил в инсценировке рассказа Тургенева "Певцы" в роли Якова.
   К сожалению, я не была свидетельницей этого спектакля, но слышала, что пел и, главное, играл отец замечательно.
   Неосуществившейся мечтой Федора Ивановича была роль царя Эдина в одноименной трагедии Софокла. Будучи уже за границей, он просил меня прислать ему "Записки сумасшедшего" Гоголя; ему хотелось прочесть монолог Поприщина, инсценированный знаменитым в свое время артистом Андреевым-Бурлаком, которого Федор Иванович однажды слышал и от которого был в восторге. Инсценировку я ему послала, но не знаю, удалось ли ему ее исполнить.
   

"ПРИНЦЕССА ТУРАНДОТ" В СТУДИИ ВАХТАНГОВА

   В другой раз я предложила Федору Ивановичу пойти в студию Вахтангова, которая помещалась тогда в Николо-Песковском переулке. Шел имевший огромный успех спектакль "Принцесса Турандот""
   Как всегда, весть о приходе Шаляпина вызвала переполох. Встретили отца аплодисментами. Как только поднялся занавес, я стала наблюдать за Федором Ивановичем. Улыбка то и дело озаряла его лицо, глаза блестели, и наконец он чуть-чуть приоткрыл рот. Это означало у него полную заинтересованность.
   В антракте Федор Иванович мне сказал, что спектакль ему очень нравится; он отметил интересное и талантливое режиссерское решение и сказал, что, несмотря на условность некоторых моментов, он их принимает полностью, потому что они оправданы содержанием пьесы и общим стилем спектакля.
   Опустился занавес, и отец от души аплодировал исполнителям, которые, выходя к публике, все, как по команде, смотрели в сторону Шаляпина.
   После спектакля вся труппа собралась в фойе. Федор Иванович сел в кресло, а полукругом около него -- молодежь и руководители студии. Федор Иванович похвалил артистов и потом, по своему обыкновению, начал шутить. Наконец, он обратился к артистам с вопросом, кто из них умеет декламировать. Все смущенно молчали; тогда он спросил сидевшую около него артистку:
   -- Милая барышня, а вы читаете стихи?
   Она ответила, что специально этим не занималась.
   -- Как же так? Драматический актер обязательно должен уметь читать.-- Тогда все обратились к Федору Ивановичу и спросили, не может ли он что-нибудь прочесть.
   -- Конечно! -- ответил он и стал читать "Моцарта и Сальери" Пушкина.
   
   Все говорят: нет правды на земле...
   
   Как всегда, голосом, мимикой, скупым, выразительным жестом рисовал он одну картину за другой.
   Всем очень понравилось чтение Федора Ивановича. Беседа продолжалась еще долго, а уходя, Федор Иванович оставил на память студийцам запись в альбоме.
   Этот случай мне напомнил созданный отцом образ Сальери в опере Римского-Корсакова. Мне кажется, что эта роль была одна из лучших в репертуаре Федора Ивановича.
   Как умно, проникновенно и глубоко пел, почти читал он монолог Сальери. Как слушал он Моцарта; сначала спокойно, держа в руках чашку кофе и небрежно помешивая ложечкой; но по мере того, как Моцарт играл, выражение лица Сальери менялось; рука с чашкой медленно опускалась, потом уже машинально он ставил ее на стол, вставал и со все возрастающим удивлением, переходящим в испуг, продолжал слушать Моцарта...
   Надо было видеть выражение лица Сальери, когда он всыпал яд в чашу друга. Это было страшно, потому что Сальери -- Шаляпин заставлял вас понять всю силу его трагедии.
   Но сильней всего была сцена после ухода Моцарта. С каким отчаянием смотрел ему вслед Сальери, как трагически безнадежно звучала у него последняя фраза и как рыдал он, упав головой на клавесин...
   

Ф. И. ШАЛЯПИН РАБОТАЕТ

   Как работал Федор Иванович?! -- мне часто задают этот вопрос, и не скрою что трудно на него отвечать.
   Дело в том, что "работа" в том смысле, как мы привыкли ее понимать, то есть систематические занятия по определенному плану и методу, не свойственны были Федору Ивановичу; но вся его жизнь была насыщена творческим трудом, "движением неутомимым, беспрерывным"... Он учился у кого только мог и как-то своеобразно работал, пытливо и настойчиво, никогда не останавливаясь на достигнутом.
   "Я помнил, что меня ждет у крыльца моя русская тройка с валдайскими колокольчиками, что мне спать некогда, -- надо мне в дальнейший путь"...-- говорил отец.
   Учился он тогда, когда сидел за дружеской беседой в кругу своих товарищей-художников и когда посещал их мастерские, наблюдая за их манерой писать, класть краски, делать рисунок. Здесь он делал для себя выводы, обдумывая будущий грим или костюм. Непосредственность, смелость и яркость коровинской живописи Федор Иванович умел соединять с лаконичностью и четкостью рисунка Серова -- вот почему он достигал всегда такой законченности и экспрессии в своем гриме, во внешнем образе своих героев. И Репин, и Васнецов, и Поленов -- все они имели влияние на образы, создаваемые отцом. Об этом пишет сам Федор Иванович в своих воспоминаниях.
   Но не только русские художники влияли на творчество Шаляпина. Тем, кто видел его в роли Филиппа II Испанского в "Дон Карлосе" Верди, было понятно, что Шаляпин не раз обращался к великим творениям испанских живописцев.
   Много помогал отцу своими беседами и знаменитый историк Василий Осипович Ключевский.
   Изучая драматическую сторону образа, Федор Иванович обращался к творчеству наших талантливейших артистов. Это тоже очень помогало ему.
   Наибольшую помощь в работе оказал Шаляпину его друг -- знаменитый трагик Мамонт Дальский. Это он научил отца разбираться в интонации и окраске слов, обратил его внимание не только на внутренний рисунок образа, но и на внешнюю его выразительность, учил его реализму и правде на сцене.
   Учился Федор Иванович непосредственно у народа. Еще с детства привык он к русской песне. Ее пели мастеровые люди в Суконной слободе, в Казани, пели в деревнях на завалинках, "на речках, в лесах и за лучиной". Хорошо пела песни матушка Федора Ивановича -- Авдотья Михайловна.
   Русскую песню отец очень любил, но не все песни нравились ему одинаково. Некоторые, как, например, "Ухарь купец" или "Коробейники", он никогда не пел, считая эти песни псевдонародными. Не любил он и частушек. Зато "Ноченьку", "Лучинушку", "Как по ельничку", "Эх ты, Ванька" и многие другие он пел удивительно задушевно, часто без аккомпанемента -- так, как в былые времена пел их с матушкой Авдотьей Михайловной.
   Иногда я заставала отца, сидящим в глубокой задумчивости за письменным столом, с пером в руках; на простом клочке бумаги чертил он какие-то рисунки: лица, ноги, руки. В столовой за обедом иногда чертил обгоревшей спичкой прямо на скатерти. Это тоже была работа. Делая наброски, он обдумывал грим какого-либо персонажа, его внешний облик. Так он искал.
   Мать рассказывала, что иногда, поздно ночью, когда все затихало в доме, Федор Иванович брал клавир и, лежа в постели, долго изучал его, напевая вполголоса все партии -- как мужские, так и женские. Как правило, отец всегда ложился очень поздно; после спектакля он был в возбужденном состоянии. Иногда, поужинав, он одевался и выходил на небольшую прогулку. В такие моменты он сам признавался, что работает, то есть обдумывает роли, ищет новые краски или проверяет уже сыгранный спектакль.
   Однажды, когда я гостила у него в Париже в 1928 году, он рассказал, что поздно ночью вышел пройтись по улице. Прошел он улицу до угла, вернулся обратно и снова пошел тем же путем. Вдруг он заметил, что с ним поравнялась какая-то женщина, молодая и очень накрашенная. Он остановился, она тоже и, лукаво подмигнув, спросила его:
   -- Que faites-vous là, Monsieur!
   (Что вы тут делаете, господин?)
   -- Je travaille, ma mie.
   (Работаю, милочка), -- ответил отец.
   Она недоуменно, несколько настороженно посмотрела на него и шепнула:
   -- Eh bien, moi aussi je travaille.
   (Ну что ж, и я работаю.)
   -- Не знаю, за кого приняло меня это "погибшее, но милое созданье", может быть, за жулика?!-- с улыбкой говорил отец.
   Одним из основных свойств Федора Ивановича была его удивительная наблюдательность, умение подметить характерные черты, привычки людей.
   В своих воспоминаниях Федор Иванович подробно описывает, какое впечатление произвел на него странник-бродяга, которого он встретил на ночлеге в деревенской избе, когда ездил рыбачить, и как это впечатление помогло ему впоследствии сыграть Варлаама в опере "Борис Годунов" Мусоргского.
   Мать рассказывала, как где-то во Франции, в поезде, когда они с отцом ехали на курорт, в купе вошел католический священник. Погода была плохая, и он, видимо, не особенно хорошо себя чувствовал. Его шея была укутана длиннейшим вязаным шарфом. В руках священник держал зонтик, сильно намокший от дождя. Долго откашливаясь, он наконец стал разматывать шарф, и разматывал его очень долго. Отец пристально следил за ним, потом тихонько спросил мою мать: "Иолочка, можешь ли ты связать мне такой шарф?" -- "Конечно, но зачем?" -- "Узнаешь потом..." -- загадочно ответил отец.
   И вот в спектакле "Севильский цирюльник" Федор Иванович в роли дона Базилио, в последнем акте, выходит с мокрым зонтиком в руке и весь до глаз укутанный в шарф; этот шарф он долго разматывает, а уходя со сцены, снова начинает его заматывать, и шарф уже приобретает символическое значение. Ведь и сам дон Базилио гибок, изворотлив; он то делается маленьким, то вдруг вырастает в огромную, непомерно длинную фигуру, смешную и жуткую; он как-то складывается и раскладывается, "сматывается" и "разматывается" -- это сущность его иезуитской души.
   Но не только наблюдательность помогала отцу в его творческой работе. Обладал он еще какой-то необыкновенной интуицией, которая помогала ему так глубоко проникать в образ, что он начинал действовать именно так, как действовало бы данное лицо в данных обстоятельствах. Воображение -- одно из главных орудий творчества. "Вообразить -- это значит вдруг увидеть, увидеть хорошо, ловко, правдиво внешний образ в целом, а затем характерные детали", -- говорил отец.
   Вот так "увидел" отец образ Бирона в "Ледяном доме" Корещенко.
   Однажды, играя сцену ссоры с князем Волынским, Бирон -- Шаляпин в припадке злобы оборвал на камзоле кружевные манжеты. В антракте к нему в артистическую уборную вбежал князь Сергей Михайлович Волконский, который в то время был директором императорских театров.
   -- Федор Иванович, преклоняюсь перед вашим гениальным исполнением роли Бирона. О вокальной стороне я уж и не говорю, но как замечательно то, что вы так детально изучили жизнь Бирона! Ведь это -- исторический факт, когда Бирон в злобе обрывал кружева на своем камзоле, кружева, над плетением которых слепли крепостные кружевницы!
   Отец проговорил в ответ что-то неопределенное, а когда после спектакля, вернувшись домой, рассказал моей матери этот случай, то признался ей, что ничего подобного он не вычитал и что сделал это совершенно случайно.
   Это показывает, насколько верно действовало воображение Федора Ивановича и как правильно руководила им его чуткая интуиция.
   

КОНЦЕРТ

   К концертам Федор Иванович готовился особенно тщательно, проходил с аккомпаниатором романсы или арии (впрочем, арии исполнял редко), детально разрабатывая каждую музыкальную фразу, продумывая каждую интонацию; он умел голосом передать стиль, настроение, тончайшие оттенки и словно рисовал звуками.
   Особенно владел Федор Иванович "светотенями" и от тончайшего пианиссимо умел довести звук до полного и мощного форте. При этом в голосе Федора Ивановича никогда не было ни одной расшатанной ноты, ни одного вульгарного звука. Неповторимый по красоте тембр придавал его исполнению особенную задушевность и законченность.
   Но это лишь внешняя сторона. Что же касается внутренней, если можно так сказать -- "духовной" стороны, то здесь Шаляпин подымался на недосягаемую высоту, волнуя слушателей каждой фразой, -- и публика то плакала неподдельными слезами, то искренно смеялась.
   Федор Иванович никогда не прибегал к дешевым эффектам, ничего не "придумывал". На эстраде он держался просто, свободно и благородно. Последнее время, когда зрение у него стало несколько слабее, он держал в руке лорнет, справедливо заметив, что пенсне или очки для эстрадного выступления не подходят.
   Когда Федор Иванович пел, на его выразительном лице можно было прочесть малейшие переживания. Выражение его глаз, складок рта, изгиб бровей -- все было естественно и связано с внутренним рисунком исполняемого произведения.
   Очень не любил Федор Иванович, когда ему "выкрикивали" просьбы исполнить тот или иной романс. Иногда он прямо говорил публике: "Всякому овощу -- свое время", и однажды объяснил, что, приготовляясь к концерту, он обдумывает всю программу в определенной последовательности и соответственно настраивается. Если же, говорил он, мне с первого моего появления на эстраде начинают кричать: "Блоху", то это меня выбивает из настроения. Например, после исполнения "Блохи" я уже никак не могу петь "Во сне я горько плакал..." Шумана.
   В концертах отец всегда сильно нервничал, он был очень чувствителен к поведению публики в зрительном зале... Но в то же время поразительно умел "владеть толпой". Почти всегда слушали его как завороженные.
   В конце вечера, после всей программы и многих "бисов", молодежь теснилась у эстрады, и иногда Федор Иванович отвечал на вопросы своих поклонников. Как всегда, у здания, где происходил концерт, собиралась толпа зрителей и шумно приветствовала его при отъезде, часто бросая ему цветы. Он, снимая шляпу и улыбаясь, долго благодарил провожающих его. Многие знакомые мне люди говорили, что в тяжелые минуты жизни они особенно стремились слушать Шаляпина, потому что с его концертов они уходили окрыленные и духовно окрепшие.
   

ПАРИЖ, 1924 ГОД

   В 1924 году мы всей семьей поехали в Париж на свидание к отцу, который гастролировал во Франции.
   Остановились в гостинице "Балтимор" на авеню Клебер.
   Как-то вечером, после продолжительной прогулки по Парижу, усталые, вернулись мы в гостиницу. Сели ужинать. Подали какие-то изысканные блюда с замысловатыми названиями, отец вдруг сказал: "До чего ж мне надоели все эти деликатесы и разные "пти-фуры". Поел бы я сейчас хороших щей с грудинкой, воблы и "вятских рыжиков", а потом попил бы чаю с молоком; вот кабы сейчас стояла на столе крынка с красноватым топленым молоком и эдакой, знаете ли, коричневой корочкой, и непременно бы разливать молоко деревянной ложкой! Да где уж тут!... Не только крынки, пожалуй, и топленого молока во всем Париже не найдешь!!".
   Отцу взгрустнулось, и вдруг он предложил всем нам, детям: "Давайте-ка споем волжские песни. Я буду запевать, а вы подтягивайте!"
   "Вниз по матушке, по Волге...".
   Нас было пять человек братьев и сестер, и что было духу мы грянули -- "по широкому раздолью...". Пели стройно и складно, а отец дирижировал.
   Вдруг дверь в номер отворилась, и на пороге появилась Иола Игнатьевна; она была растеряна, даже перепугана.
   -- Вы с ума сошли! Боже мой, мы ведь в гостинице. Посмотрите, что делается в коридоре, там же полно народу. Впрочем, они, кажется, довольны, -- уже смеясь, добавила она.
   -- Придется извиниться...
   Отец выглянул в коридор. В ответ раздались аплодисменты:
   -- Браво, браво!
   Больше мы в этот вечер не пели, но до поздней ночи говорили о России, о далекой, но всем родной Москве.
   

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА. СМЕРТЬ ОТЦА

   Последняя моя встреча с отцом была в 1932 году.
   Я приехала к нему в Париж, где он жил последнее время.
   Поезд прибывал рано утром. Я ожидала увидеть на перроне отца. Но, к моему удивлению, не только отца, но вообще никого на перроне не оказалось; я решила, что все проспали, как вдруг увидела бегущего мужчину, за которым, размахивая руками и что-то выкрикивая, бежали носильщики.
   Я узнала своего брата Бориса, который мне кричал по-русски, что он пробрался на перрон вопреки всем правилам и что отец и родные ждут меня за оградой, где и полагается ждать встречающим.
   Подходя к ограде, я сразу увидела отца. И мне вспомнилось, как А. М. Горький назвал отца "Колокольней". Он действительно был выше всех чуть ли не на голову.
   Братья и сестры с громкими криками бросились мне навстречу, и мы шумно здоровались на удивление прохожим.
   У меня в руках был большой букет васильков, которые мне принесли друзья на вокзал при отъезде из Москвы.
   Отец вдруг заметил этот букет, лицо его просияло радостным удивлением:
   -- Неужели наши васильки? -- спросил он.-- Конечно, наши!
   И он выхватил у меня букет и прижал его к груди. Мы пошли к выходу, сели в машину и быстро добрались до дома. Дома меня забросали вопросами. Я еле-еле вырвалась на мгновенье, чтобы привести себя в порядок. В мою комнату то и дело стучал отец, приговаривая:
   -- Ну, Аринка, скорее, черт тебя знает, сколько времени ты одеваешься! Сели завтракать. Только тут я увидела, что отец постарел.
   -- Как хорошо, Аринка, -- говорил он, -- что ты приехала. Вот мне кажется, что ты кусочек Москвы с собой привезла. Скажу тебе откровенно, надоели мне все эти заграницы. Так хочется в русскую деревню... Вот бы, как прежде, с Костей Коровиным рыбку половить на "Новенькой" (мельнице). Знаешь, давай-ка сегодня соберемся у Борьки и устроим "эдакий" вечер. Позовем Сережу Рахманинова, Костю Коровина...
   Так и сделали. Вечером собрались у брата. Наварили пельменей (любимое кушанье отца), достали русской водочки -- и пошел пир горой.
   Сначала пели под гитару, потом стали петь русские песни. Запевал отец, все семейство подтягивало хором, дирижировал С. В. Рахманинов.
   Потом запели какую-то плясовую, и отец с Коровиным сорвались с мест и пустились в пляс. Было необычайно забавно и весело. Федору Ивановичу было тогда пятьдесят девять лет.
   На следующий день отец встал рано. Я заметила в нем резкую перемену: он был грустен, сосредоточен и неразговорчив.
   К вечеру он несколько оживился, подошел ко мне и сказал:
   -- Давай поговорим о Москве. Пойдем в гостиную.
   Странное впечатление производила на меня эта гостиная в стиле Людовика XIV с тяжелыми мрачными гобеленами на стенах; так не вязалась она с обликом отца.
   Резким диссонансом казался висевший над камином портрет Шаляпина работы художника Кустодиева, где он изображен в меховой, нараспашку, шубе, на фоне русской ярмарки.
   Отец сел в кресло, я -- напротив.
   -- Ну, расскажи, -- обратился он ко мне, -- как работают в московских театрах артисты?
   -- Прекрасно.
   -- Да? А вот мне плохо. Приходится играть черт знает в каком окружении, в каких условиях. И декорации, и оркестр, и костюмы плохие {Ф. И. Шаляпин, видимо, имеет в виду спектакли, проходившие в театре Шатле.}. Как часто вспоминаю я своих московских товарищей и, главное, чудесный оркестр Большого театра...
   -- Поедем в Москву.
   -- Я бы с радостью, но боюсь...
   -- Чего же ты боишься?
   -- Сомнение меня берет, боюсь -- отстал я от вас, от вашей жизни. Слышу, у вас новые пути, новое искусство. Вот молодежь, она меня не знает, никогда не видела. А вдруг покажусь ей устаревшим, отжившим. Не примут они, пожалуй, меня!
   Я стала доказывать ему, что он ошибается, что надо ехать в Москву.
   Он вздохнул.
   -- Не выполнил я своего назначения в жизни. Может быть, пел, играл неплохо, а вот театра не создал. Где мой театр?.. Там, в России...
   Потом он вдруг спросил:
   -- А ты Есенина знаешь?
   -- Да, была немного знакома.
   -- Нет, не то, -- стихи его знаешь?
   -- Знаю.
   -- Можешь прочесть?
   -- Могу.
   -- Прочти.
   Я начала читать:
   
   Отговорила роща золотая
   Березовым, веселым языком,
   И журавли, печально пролетая,
   Уж не жалеют больше ни о ком...
   . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Стою один среди равнины голой,
   А журавлей относит ветер вдаль...
   
   Когда я взглянула на отца, его глаза были полны слез.
   -- Ничего, ничего, это хорошо!... Пойдем, послушаем Москву!
   Мы подошли к радиоле, включили Москву, но был уже поздний час, мы услышали только бой часов Кремлевской башни... Отец обнял меня, и мы долго молчали...
   Погостив некоторое время в Париже, я собралась обратно в Москву. Отец же должен был ехать на концерт в Англию, и я пошла проводить его на вокзал. Он показался мне еще более осунувшимся и печальным в этот прощальный час. Как-то порывисто схватил он меня за руку, когда настали минуты расставанья, и долго, взволнованно целовал. И вдруг мне показалось, что я больше никогда его не увижу... Отчаянье и страх охватили меня, но я сдержала себя, и, только когда поезд отошел от платформы и в последний раз в окне вагона мелькнуло его лицо... я заплакала.
   Предчувствие мое оправдалось... больше я его не видела.
   Прошло еще шесть лет...
   Я получала письма от отца. Он писал часто. Он тосковал...
   Последние годы его жизни отмечены постоянными помыслами о родине. Он был восхищен успехами строительства в России и все более глубоко страдал вдали от родной страны. Он понял всю трагедию своей жизни, осознал свою ошибку, но... поздно. Он был уже на пороге смерти.
   Весь последний период жизни отца прошел под знаком неосуществленной мечты о возвращении домой, на родину, в Советский Союз! За год до смерти, несмотря на запрещение врачей, отец вышел из дома, чтоб посмотреть фильм "Петр I" 10.
   "В прошлом году, -- писал отец, -- я читал первую книжку, то есть первый и второй тома Толстого, и скажу откровенно -- был в восторге, превосходно написано. Все актеры в фильме играют очень хорошо... Перед картиной показывали Эрмитаж, Третьяковскую галерею, Музей Ленина и, главное,-- канал Волга--Москва -- раздавительно!" 11
   Отец умер в Париже 12 апреля 1938 года от тяжелой болезни -- лейкемии (злокачественное белокровие). Болезнь продолжалась около полугода, постепенно истощая организм и ослабляя сердечную деятельность.
   Началась болезнь с того, что отец стал сильно задыхаться; в одном из писем он писал мне:
   "Я потерял вместилище груди, мне тяжело вздохнуть, когда я делаю несколько шагов, мне кажется, что я вбежал на десятый этаж...".
   В другой открытке я прочла:
   "Мне кажется, что я медленно, но верно умираю...".
   Было сделано все возможное для спасения, но ничто не принесло ему облегчения.
   Приблизительно за неделю до смерти врачи уже не скрывали, что положение безнадежно, что от острого белокровия наука не знает спасения. Можно было лишь удивляться стойкости организма отца.
   Его мучения были жестокими, но почти до последней минуты отец был в сознании и даже находил в себе силы шутить.
   Однажды, за три дня до смерти, он вдруг попробовал голос, по обыкновению дав руладу. Голос звучал почти в полную силу, и все родные, знавшие, что его дни сочтены, глубоко поразились. Это была "лебединая песня" отца.
   -- Не плачьте обо мне, если я умру!-- говорил он.-- Я прожил большую жизнь...
   Сестра писала:
   "Однажды, за несколько дней до смерти, ему было особенно плохо и он особенно тяжко страдал. По-видимому, он изо всех сил сдерживал стоны. В этот момент вошла к нему Дася. Он увидел ее, вдруг улыбнулся и, должно быть, для того, чтобы скрыть от нее свои страдания, стал рассказывать ей, как в детстве, сказку про Мишку на деревянной ноге..."
   За несколько дней до смерти я говорила с отцом по телефону. Он просил меня приехать к нему.
   -- Я очень страдаю,-- сказал он мне.-- Не можешь ли ты ко мне приехать? Кого мне попросить, чтоб тебе разрешили это?
   Я успокоила его, сказав, что хлопочу о выезде. Выехать мне, однако, не удалось...
   Голос отца по телефону звучал прекрасно... но это был обман. Ему уже было очень плохо. Сестра впоследствии писала мне, что он старался изо всех сил говорить бодро, чтоб не испугать меня.
   Тяжелые дни переживали мы с матерью. В день смерти отца я была у своих друзей. Предложили тост за выздоровление Федора Ивановича...
   В ту же минуту неожиданно раздался телефонный звонок -- мать вызывала меня домой. Тяжелое, горькое чувство сжало мне сердце. Я все поняла...
   Мать встретила меня словами:
   -- Ириночка, Шаляпина больше нет...
   Через несколько дней моя мать получила письмо от сестры Лиды. Вот что она писала:
   "Моя дорогая мамусенька, вот сейчас вырвала наконец минуту, чтобы написать тебе, после того ужаса, что произошло.
   Папа еще дома, его бальзамировали. Он лежит такой изумительно красивый, с совершенно спокойным лицом, даже немного улыбается. Хоронить его будут в понедельник утром.
   Его гроб будет стоять некоторое время в "Опера", где будут петь артисты и оркестр будет играть.
   Мы были с папой, стояли рядом у его кровати до последнего вздоха. Утром он метался и очень страдал, был в полусознании.
   Часам к четырем с половиной мы снова собрались у его изголовья. Ему сделали множество уколов, чтобы успокоить его страдания. Его последние слова были о русском театре, и сам он спросил: "Где я? В театре?" Потом он замолк, его глаза смотрели немного наверх, в одну точку. Он лежал уже спокойно и дышал с трудом, потом... перестал дышать. Это был конец.
   Умер спокойно, ни одной судороги. Заснул.
   Я до сих пор не могу привыкнуть к мысли, что папы нет, мне все кажется, что он спит только.
   Мир праху его и вечная ему память!
   Целую тебя крепко, мамуся моя ненаглядная, все время думаю о тебе, и знаю и чувствую, что в этот страшный час ты с нами и с отцом"
   Целую тебя и люблю. Твоя Лидуша.
   Борис приезжает сегодня, бедный Федюша не успел" 12.
   
   Младший брат Федор прислал телеграмму: "Я с тобой". Эту телеграмму положили отцу на грудь.
   Брат Борис поспел лишь на похороны и сделал рисунок с отца в гробу.
   
   Париж устроил Шаляпину грандиозные похороны. Доступ к его телу был открыт для всех. Тысячи людей пришли отдать долг великому русскому артисту 13.
   Французские рабочие принесли букеты полевых цветов. Со всех концов света были получены сочувственные телеграммы. Все газеты оповещали о смерти Шаляпина.
   Похороны состоялись 18 апреля 1938 года. Гроб с телом Шаляпина был установлен в Гранд-Опера. Такой чести не удостоился еще ни один артист. Играл оркестр, пел хор Оперы.
   Похоронили отца на кладбище Батиньоль.
   Когда гроб опускали в могилу, кто-то из родных бросил в нее горсточку русской земли...
   На медной доске было выгравировано на французском языке:

Федор Шаляпин
Оперный артист
Командор
ордена Почетного легиона
1873--1938

   Впоследствии эта надпись была изменена:

Здесь покоится
Федор Шаляпин
гениальный сын земли русской

   

Ф. И. ШАЛЯПИН И ВОЛЖСКИЕ ГРУЗЧИКИ

   Как-то еще до смерти отца я ехала из Горького в Астрахань. Пароход наш остановился под Казанью. Было раннее утро. По палубе то и дело сновали грузчики. Они грузили на наш пароход ящики с помидорами.
   Один из грузчиков задержался у окна моей каюты, смотря на портрет, стоявший на столе.
   -- Кто это? -- спросил он.
   -- Отец.
   Он стал еще пристальнее всматриваться в портрет, потом, ухмыльнувшись, сказал:
   -- Чудно! Что-то больно смахивает он на одного человека.
   -- На кого? -- спросила я.
   -- Да на артиста Шаляпина.
   -- Ну что ж, это действительно Шаляпин.
   -- Выходит, ты его дочь?
   -- Выходит, что так.
   -- Да будет врать-то!-- Эти слова вырвались стремительно и как-то удивленно-радостно.
   -- Верно говорю, а вот ты мне скажи, откуда ты знаешь Шаляпина?
   -- Ну вот,-- и в голосе его прозвучала обида,-- чай, мы казанские, нам ли не знать Шаляпина! Кто его на Волге-то не знал! Наш коренной волгарь!
   Подошли еще грузчики, и мой собеседник рассказал им о нашем разговоре. Все сразу зашумели, всем хотелось увидать портрет отца.
   -- Вот что, гражданочка,-- задумчиво обратился ко мне один из них, широкоплечий, загорелый,-- напиши-ка отцу, что волжские, мол, грузчики ему кланяются и песни его помнят. Напишешь?
   -- Непременно.
   -- Ну, товарищи, айда работать.
   Этот случай постоянно приходит мне на память, когда я думаю об отце, о народных истоках его творчества и славы.
   

КАЗАНЬ

   В 1953 году я получила приглашение принять участие в конференции, посвященной памяти А. М. Горького в городе Казани.
   Мне еще не приходилось бывать на родине отца, и я, конечно, с благодарностью приняла предложение.
   Все свободное от конференции время я употребила на то, чтобы разыскать места, связанные с жизнью отца.
   В этом мне помог музей А. М. Горького во главе с директором M. H. Елизаровой: откликнулся и Краеведческий музей. Долгое время искали мы дом, где родился Федор Иванович: мне было известно лишь то, что родился он в Казани, по Рыбнорядской улице, в доме Лисицыных, но... ведь это было так давно, в 1873 году. Как найти дом?
   Мы стали ходить из одного двора в другой по Рыбнорядской улице и расспрашивать старейших жителей, но никто нам точно ничего не мог указать.
   Однако "казанский люд" оказался весьма активным: многие, узнав о нашей цели, заявили, что гордятся своим знаменитым земляком и, примкнув к нам, стали искать "шаляпинский" дом.
   Наконец мы натолкнулись на одну жительницу Рыбнорядской улицы, которая знала хозяек этого дома -- Лисицыных.
   Я решила поехать по указанному адресу.
   Казанцы не отставали, и в автобус, на котором мы ездили, набилось народу полно.
   Чтобы не смутить Лисицыных своим внезапным вторжением, мы решили послать кого-либо вперед. Вскоре посланные вернулись с тем, что сестры Лисицыны просят нас к себе.
   По маленькой лестнице поднялись мы на второй этаж. Войдя в комнату, я увидела двух очень древних старух. Одна из них -- слепая -- сидела на кровати и костлявыми пальцами перебирала старообрядческие четки.
   Я подошла к ней, назвала себя.
   -- Как грустно, что я вас не вижу...-- глухим голосом проговорила она. Скупые слезинки блеснули в ее незрячих глазах.
   -- Простите нас за то, что мы нарушили ваш покой, но правда ли, что вы те самые Лисицыны, в доме которых родился Шаляпин?
   -- Правда, Феденька родился на нашем дворе. Давно, ах, давно это было, а ведь мне уже девяносто лет, а помню, хорошо помню его, маленького, худенького, бледненького, и Ивана Яковлевича помню, и Авдотью Михайловну -- хорошая была женщина -- прямо святая.
   -- Скажите, а можно ли будет просить вас указать нам дом на Рыбнорядской...
   -- Я-то уж не выхожу, а вот сестра -- пожалуй.
   Я обратилась с той же просьбой к старушке, суетившейся около нас. Несмотря на глубокую старость, она оказалась довольно подвижной и быстро выразила согласие поехать с нами.
   Распростившись со старшей сестрой, мы последовали за Лисицыной. Доехав до угла бывшей Рыбнорядской улицы, наш автобус остановился у двухэтажного надстроенного дома. Пройдя через подворотню, мы очутились на небольшом пустыре. Старушка остановилась.
   -- Вот здесь,-- взволнованно проговорила она,-- здесь был деревянный домик, в котором родился Федя Шаляпин, а вот рядом крыльцо, оно еще сохранилось, здесь жил сапожник Тонкое, крестный Феди, а вот в том флигелёчке жила его крестная мать, Людмилочка, дочь портнихи.
   Все было правильно, и я вспомнила рассказ крестной матери моего отца, которая закончила свои дни в нашем доме. Вот что она рассказывала:
   "Когда родился у Шаляпиных сын, то Авдотья Михайловна долго ходила по соседям, умоляя окрестить маленького Федю. Никто не соглашался, никому не хотелось родниться с бедной, почти нищей семьей.
   -- Вот еще, кумовья нашлись!-- отмахивались они от Авдотьи Михайловны.
   Наконец сжалилась над ней жившая во дворе моя мать, портниха, и приказала мне, 13-летней дочке, крестить младенца. С большим трудом удалось привести меня в церковь. Когда положили мне на руки ребенка, я, боясь его уронить, заплакала на всю церковь, закричал и младенец. Так до конца крестин мы с ним и голосили..."
   Впоследствии я разыскала в Казанском архиве свидетельство о крещении отца в церкви Богоявления, по бывшей Проломной улице, причем на одном и том же листке было записано еще два имени. Когда я спросила, что это значит, то мне ответили, что по бедности несколько семей платили за одну купель и в ней подряд крестили детей "за те же деньги"...
   Поблагодарив Лисицыну, мы отвезли ее обратно домой, а на следующий день продолжали наши розыски шаляпинских мест.
   В деревне Ометево, где протекало детство отца, нашли мы избушку, в которой он жил и где его мать со своими соседками пряла пряжу и пела русские песни у догорающей лучины.
   Нашли мы и шестое городское училище, где учился отец, и видели Духосо-шествинскую церковь, в которой он со слепым звонарем Лукичом пел дискантом на клиросе. (Церковь была перестроена под здание кино имени Свердлова.)
   На следующий день в номер, занимаемый мной в гостинице, раздался стук.
   -- Войдите,-- пригласила я.
   И вдруг с рыданиями и причитаниями ко мне на шею бросилась старушка:
   -- Ах ты, моя родненькая, деточка ты моя, да неужто дочка Феденьки? Ах ты, господи!-- приговаривала женщина.
   -- Кто вы?
   -- Баба Лиза, баба Лиза!-- сквозь слезы приговаривала она. Я ничего не могла понять.
   Наконец "баба Лиза" успокоилась и объяснила мне, что она Лиза Михайлова, жена товарища отца Вани Михайлова, сына сторожа Казанской управы. Действительно, Ваню Михайлова отец поминает в своей автобиографии "Страницы из моей жизни".
   Баба Лиза взяла с меня слово, что я приеду к ней в Суконную слободу, на улицу Лазовского. Я исполнила ее просьбу и с умилением выслушала ее бесхитростные воспоминания.
   

СКАЛА ШАЛЯПИНА

   Лето 1916 года мы всей семьей проводили в Крыму, на даче, носившей название "Орлиное гнездо" в имении Суук-Су, принадлежавшем в то время ОльгеМихайловне Соловьевой. Отец любил Крым хотя бы уже потому, что в Гурзуфе жил Константин Алексеевич Коровин, к которому мы часто ходили в гости. У него была прелестная дача, расположенная на самом берегу Черного моря, недалеко от пристани.
   Коровин написал там много полотен: знаменитые "Розы", "Лунная ночь"; натюрморты, портрет отца со мной.
   Судьба О. М. Соловьевой сложилась несколько необычно. Происходила она из простой семьи; молодой малограмотной девушкой поступила в услужение к инженеру Березину, которому принадлежало Суук-Су.
   Березин женился на ней. Вскоре он умер, и все огромное состояние перешло в руки Соловьевой, которая открыла в Суук-Су курорт.
   Как-то, гуляя с отцом и Ольгой Михайловной, мы забрели на скалу, возвышавшуюся над морем. Вид был изумительный. С левой стороны -- Аю-Даг, впереди -- Одаллары и море.
   Отец пришел в неописуемый восторг.
   -- Ольга Михайловна, а что если здесь построить замок искусства? С амбразурами, но не для смертоносных орудий. Я соберу даровитую и серьезную молодежь, и будем плодотворно трудиться на благо родного искусства.
   Но Ольга Михайловна была неумолима.
   -- Знаете ли, голубчик,-- говорила она отцу,-- здесь ничего не продается! Гостить -- милости просим, а о продаже и речи быть не может!
   И чего только не предлагал отец -- ничего не помогало.
   Однажды решили большой компанией поехать к рыбакам под гору Аю-Даг, пригласили с собой итальянский оркестр мандолинистов, который выступал в парке курорта.
   С этим оркестром в качестве солиста выступал баритон Карло Феретти. Как-то обедали мы с отцом в ресторане, итальянский оркестр играл неаполитанские песенки, которые так нравились Федору Ивановичу. Вдруг на эстраду вышел молодой человек во фраке. Держался он благородно и артистично. Он объявил, что споет пролог из оперы "Паяцы" Леонкавалло. Мы переглянулись с отцом и с любопытством стали слушать. Артист, прекрасно владея красивым голосом, безукоризненно спел свою арию.
   Отец просил передать молодому певцу, что хочет с ним познакомиться, и просил его отужинать с нами.
   Карло Феретти, так звали артиста, не замедлил принять отцовское предложение. За ужином отец спросил его, где он учился, и похвалил его пение. Как же мы были поражены, когда Феретти сказал, что нигде не учился, что он итальянский рабочий и в Россию попал случайно. Он много слышал интересного о нашей стране, и ему захотелось в ней побывать. Узнав, что неаполитанский оркестр уезжает на работу в Крым, он попросился к ним в качестве певца, был принят и вот таким образом попал в Россию.
   Отец стал советовать Карло Феретти учиться и поступить в оперу, но тот ответил, что у него никакого призвания к театру нет и что, возвратясь в Италию, он вернется к своей профессии рабочего. Отец подружился с Феретти, тот души не чаял в отце. Но, несмотря на все уговоры Федора Ивановича стать профессиональным певцом, Феретти так на это и не согласился.
   Итак, мы собирались ехать к рыбакам большой компанией. Нагрузив лодку всякой снедью и прекрасным старым вином из подвалов Суук-Су, мы, как только стало смеркаться, отплыли к Аю-Дагу.
   Рыбаки ждали нас, и к моменту нашего прибытия на берегу стояли треножники с подвешенными огромными котлами, в которых варилась уха. На костре жарилась вкусная морская рыба.
   Мы расположились тут же на берегу. Время незаметно летело. Настроение у всех было отличное. Пили прекрасное крымское вино под аккомпанемент итальянского струнного оркестра.
   Сгущались сумерки и наступала ночь. С моря подул ветерок; стало свежо, и мы снова разожгли большой костер. Огромная луна освещала все вокруг.
   Мы затихли у костра, и вдруг отец сказал:
   -- Слушайте, я буду петь! Мне хочется петь русские песни!.. Вспомнилась юность, озеро Кабан около Казани, где я мальчишкой ловил с рыбаками рыбу. Ах, как давно это было!..
   Отец встал, подошел к растущему рядом низкорослому дереву, прислонился к нему, закрыл глаза и запел: "Ах ты, ноченька, ночка темная..."
   Широкой, свободной волной лился его голос, сливаясь с тихим рокотом моря, теряясь в густых зарослях Аю-Дага.
   Пламя костра красноватым отблеском освещало фигуру отца, стройную и могучую, его вдохновенное лицо было необычно и выразительно.
   Пел он одну песню за другой. Все присутствовавшие замерли, боясь проронить хоть одно слово, боясь нарушить то похожее на вздох "пианиссимо", которым отец заканчивал свои песни.
   О. М. Соловьева сидела как раз напротив отца. Подперев щеку рукой, она смотрела на него своими большими огненными глазами: напомнили ли ей песни отца прежнюю суровую жизнь, сердце ли русской женщины забилось в ней сильнее -- не знаю. Но по ее лицу текли крупные слезы...
   Долго и много пел отец. Все были ему благодарны, в душе каждого он пробудил лучшие чувства.
   Уже под утро возвращались мы в Суук-Су.
   На следующий день моя мать пошла на пляж; только что прилегла она на берегу у моря, как увидела приближающуюся О. М. Соловьеву.
   Ольга Михайловна, поздоровавшись с матерью, присела около нее и сказала:
   -- Знаете ли, Иола Игнатьевна, скажите Федору Ивановичу, что покорил он меня вчера и "Скалу" я ему дарю, дарю за его песни!..14.
   

РАССКАЗ ОБ ОТЦЕ

   После смерти отца я не раз задумывалась над тем, чтоб создать вечер, посвященный его памяти. Написав композицию "Рассказ об отце", я при содействии Комитета по делам искусств совершила поездки по многим городам Советского Союза. Свой рассказ я, разумеется, сопровождала демонстрацией пластинок с записями Федора Ивановича.
   Вечера памяти Шаляпина неизменно привлекали внимание публики, и я воочию убедилась, насколько советские люди самых разных поколений интересуются жизнью и творчеством Шаляпина. После каждого концерта я обязательно получала трогательные письма от слушателей, сообщавших иногда интересные факты из жизни отца, которых я не знала.
   Вот письмо, полученное мною на концерте в Дзинтари (ЛатвССР) 13 августа 1950 года:
   "Ирина Федоровна!
   Когда-то давно, до моего рождения, то есть в 1907 году, Ваш папа проходил пешком через станцию Панютино, что под Лозовой. Он пел для рабочих. Железнодорожники побросали вагонные мастерские и устремились на его голос. Жандармы были растеряны.
   Вечером он был у моего отца, рабочего вагонных мастерских (отец -- любитель пения). Вся семья и соседи слушали необыкновенного странника. Русские люди гордились самородком из народа. У нас семья установила традицию чтить память вашего отца...
   Не в ореоле славы любили его простые русские люди, а в могуществе русского гения -- глашатая народной силы и красоты.
   Все это мне рассказала моя мать. Поклон Вам, дорогая Ирина Федоровна, от русских людей!

Сергеев Г. Ф.

   Санаторий "Майори" ВЦСПО.
   
   Вот что писал мне Валентин Моторный, учащийся Ленинградского ремесленного училища:
   "Впервые я услышал о Шаляпине в далеком родном Алтае. Помню, как я в распутье весны брел сорок километров по горам на районную олимпиаду. Обратно я возвращался с художником нашего Камнерезного завода. Двигались мы очень медленно: дорога была тяжелая и грязная. Всю дорогу он говорил об искусстве и о Шаляпине, рассказав целую легенду о Федоре Ивановиче, о том, какими путями он пришел в театр.
   Это было в 1946 году, но я помню ясно, с каким жадным вниманием я слушал рассказ о Шаляпине, на всю жизнь запавший мне в душу...
   Никогда я не забуду тот вечер, когда впервые услышал по радио Федора Ивановича. Помню -- это был концерт по заявкам слушателей. Когда диктор произнес имя Шаляпина, я задрожал и прикрикнул на товарищей, чтобы стихли... Став слушать Шаляпина почаще, я стал понимать оперу, красоту музыки.
   Все свободное время я рыскал по магазинам Ленинграда в поисках пластинок Шаляпина. А когда у меня не было денег -- а это было чаще, чем что-либо,-- я заводил патефон и слушал Шаляпина без отдыха. Слушал и заслушивался его чудесным исполнением. И вот мне стала ясной безграничная сила оперного искусства. Учась три года в ремесленном училище, я много рассказывал ребятам о Шаляпине и передал им частицу моего обожания великого певца. Когда объявлялся по радио концерт Шаляпина, коридор, где располагались комнаты общежития, заполнялся ребятами, которые бежали ко мне в комнату с криком: "Моторный, Шаляпин, Шаляпин поет!" Ах, какие это были вечера. Ребята вместе со мной восторгались Шаляпиным; а на практике, когда не было мастера, они просили меня спеть что-нибудь, что пел Шаляпин. И я пел "Элегию", "Персидскую песню", арии Галицкого и Мефистофеля, "Клевету", "Эй, ухнем" и многие другие. А в песне "Ты взойди, взойди, солнце красное" ребята мне подпевали...
   Спасибо Федору Ивановичу за то, что он своим гением разбудил спящие души моих ребят.
   В Публичной я перерыл все что только можно было о Шаляпине, и когда мне доводилось найти что-либо новое, по вечерам в общежитии я рассказывал об этом ребятам, как самую дорогую новость в моей жизни.
   Приятно было видеть, как мои друзья, которые так далеки были от оперы, стали ходить в оперный театр и слушать музыку. И все это благодаря Шаляпину.
   Когда соединяются воедино Пушкин с Глинкою или Мусоргским, Римским-Корсаковым -- это прекрасно. Но они становятся еще прекраснее и ближе нам в исполнении Шаляпина. Если б не Федор Иванович, не понимать бы мне Пушкина, Глинку так, как я понимаю их сейчас. Слушая Шаляпина, понимаешь высокое звание человека на земле, понимаешь всю талантливость нашего великого народа, его бессмертный гений".
   А вот письмо, переданное мне Иваном Семеновичем Козловским, которому было оно адресовано. На конверте обратный адрес: "Якутская АССР, г. Якутск, Мячино-Кангаласский район, с. Майя, Афанасьев Спиридон Семенович". Письмо гласит:
   "Уважаемый Иван Семенович!
   Разрешите одному из Ваших неизвестных обожателей обратиться к Вам из далекой Якутии.
   Я еще с детства увлекался народной песней, сперва -- родной, якутской, распеваемой так называемыми олонхосунтами в полутемной юрте при свете камелька. После окончания начальной школы и освоения русской грамоты я полюбил русские песни, которые слышал на ярмарке, на берегах нашей многоводной Лены. Тогда еще мне впервые пришлось услышать песни Федора Ивановича Шаляпина, правда, на граммофонных пластинках, на палубах купеческих барок. Но эти его бурлацкие песни глубоко врезались в мою память. С тех пор я люблю слушать шаляпинские пластинки по радиопередачам. Но ни разу до сего времени мне не пришлось почитать его биографию, а мне очень хотелось ее узнать. Я специально обращался в Центральную библиотеку гор. Якутска, но ничего не нашел. И вот нынче, просматривая очередной номер "Огонька", я нашел статью, в которой упоминается о портрете Шаляпина, висящем на стене Вашего кабинета. Считая Вас тоже уважающим память народного певца и полагая, что Вы знакомы с его биографией, убедительно прошу Вас поделиться со мной".
   И таких писем я получила много. Во все уголки нашей страны радиоволны несут могучий голос Шаляпина, и не удивительно, что советские люди живо интересуются всем связанным с жизнью и творчеством Федора Ивановича.
   Я сочла своим долгом рассказать то, что запомнилось мне об отце и его друзьях.

КОММЕНТАРИИ

   Впервые опубликованы в двухтомнике "Федор Иванович Шаляпин", т. 1 (М., "Искусство", 1957).
   
   1 Дом, принадлежавший Ф. И. Шаляпину, сохранился до настоящего времени. 9 августа 1957 г. в специально сделанной нише в фасадной стене дома установлен бюст Ф. И. Шаляпина работы скульптора А. £. Елецкого. Под скульптурой -- мемориальная доска с надписью: "В этом доме с 1910 года по 1922 год жил и работал великий русский артист Ф. И. Шаляпин".
   2 По свидетельству многих лиц, близких С. В. Рахманинову, композитор писал партию Барона в опере "Скупой рыцарь", как и партию Малатесты во "Франческе да Римини" с расчетом на исполнение Шаляпина. По данным тех же лиц, уклонение Шаляпина от участия в постановке этих опер Рахманинова на сцене Большого театра вызвало охлаждение в их отношениях (в 1906 г. эти оперы под управлением Рахманинова были поставлены в Большом театре без участия Шаляпина). Однако Шаляпин все же явился первым исполнителем фрагментов из "Скупого рыцаря" и "Франчески да Римини" в Петербурге в концерте под управлением А. И. Зилоти в зале Дворянского собрания 3 февраля 1907 г. В письме к М. С. Керзиной Рахманинов писал: "За неделю до Вашего концерта (имеется в виду московский концерт "Кружка любителей русской музыки", целиком посвященный произведениям СВ. Рахманинова.-- Ред.) в Петербурге провалились 2-я картина "Скупого" и "Франчески". Виновники торжества (кроме меня, конечно) еще Зилоти и Шаляпин". "Какие имена!" -- восклицал композитор, вспоминая слова Графини из "Пиковой дамы" П. И. Чайковского (С. В. Рахманинов, Письма, М., Музгиз, 1955, стр. 321). Ранее Ф. И. Шаляпин спел партию Барона на одной из "сред" у Н. А. Римского-Корсакова, о чем вспоминает его ученик, известный ученый-музыковед А. В. Оссовский: "Мысль исполнить оперу Рахманинова на одной из "сред" подал Римскому-Корсакову Шаляпин, причем предложил взять лично на себя партию Барона. В те дни в московском Большом театре подготовлялась первая постановка "Скупого рыцаря" и "Франчески да Римини". Интерес музыкантов к этим еще неизвестным операм, естественно, был велик, и мысль Шаляпина пришлась весьма кстати. Кроме Шаляпина исполнителями были: А. П. Сандуленко (Альбер), С. М. Блуменфельд (Герцог), A. В. Оссовский (Жид), Г. Ф. Стравинский (Слуга); аккомпанировал Ф. М. Блуменфельд. Ввиду ответственности задачи была сделана репетиция. На вечере, кроме обычных посетителей "сред", присутствовали В. В. Стасов[...] B. В. Бессель [...] А. К. Глазунов, семья Стравинских и другие [...] Ф. И. Шаляпин, поддержанный превосходным "оркестром" -- Ф. М. Блуменфельдом, пел с большим увлечением; сцену в подвале с сундуками, наполненными золотом, провел с потрясающей силой, поразительно образно, несмотря на отсутствие сцены и грима. В завязавшемся тотчас по окончании музыки оживленном обмене впечатлениями Шаляпин высказался в том смысле, что в "Скупом рыцаре" нет столь органической неразрывной связи между словом и вокальной мелодией, какая существует в "Каменном госте" и "Моцарте и Сальери". Симфонически развитый оркестр у Рахманинова великолепно выражает общий смысл, обобщенное настроение каждой сценической ситуации. Однако в вокальной линии нет той "лепки слова в звуке", которая так удивительна у Даргомыжского, Мусоргского. От этого задача певца в опере Рахманинова очень трудна" (А. Оссовский, Воспоминания. Исследования, Л., "Музыка", 1968, стр. 103--104). Об этом же эпизоде вспоминает и сын Н. А. Римского-Корсакова (см. в наст. томе).
   3 Вдохновленный революционными событиями, Шаляпин спел в концерте Преображенского полка, состоявшемся в Мариинском театре 19 марта 1917 г., "Песнь революции", слова которой сочинил сам, а мотив частично заимствовал из военной песни гарибальдийцев (гармонизация и инструментовка принадлежали А. Коутсу). Текст песни приводится в воспоминаниях В. В. Яковлева (см. наст. том).
   4 Ф. И. Шаляпин поставил в Большом театре оперу "Дон Карлос" Дж. Верди в первой редакции. Дирижером спектакля был Э. А. Купер.
   5 Сохранилась, видимо, предварительная программа этого концерта, набросанная рукой Ф. И. Шаляпина. Судя по этому наброску, в концерте предполагалось участие постоянного аккомпаниатора артиста Ф. Ф. Кенемана (который должен был играть и соло: Этюд А. Н. Скрябина, свою Прелюдию и др.) и вокального квартета в составе М. М. Чупрынникова, H. M. Сафонова и братьев Кедровых, тоже часто выступавших с Шаляпиным. Он предполагал спеть с квартетом "Charité" ("Милосердие") Ж.-Б. Фора и отрывки из былины об Илье Муромце. Затем в наброске указаны "Трепак" (из цикла "Песни и пляски смерти"), "Забытый" и "Семинарист" М. П. Мусоргского, "Вакхическая песнь" А. К- Глазунова, "Как король шел на войну" Ф. Ф. Кенемана, "Король Аладин" и "Ой, честь ли то молодцу" Ю. С. Сахновского.
   6 Концерт в Орехово-Зуеве состоялся 6 августа 1918 г. на открытой сцене с участием А. А. Брандукова и Ф. Ф. Кенемана, аккомпанировавших Шаляпину и выступавших с сольными номерами. Ф. И. Шаляпин спел "Сомнение" М. И. Глинки, "Вакхическую песнь" А. К. Глазунова, "Как король шел на войну" Ф. Ф. Кенемана, "Старого капрала" А. С. Даргомыжского, "Двух гренадеров" Р. Шумана и "Песнь о блохе" М. П. Мусоргского. На афише указывалось, что весь сбор от концерта поступит в пользу бесплатной столовой для рабочих и детей.
   Газета "Вечерняя Москва" от 2 февраля 1958 г. под заголовком "История одной находки" сообщала: "Недавно сотрудниками Центрального государственного архива кино-фото-фонодокументов СССР была обнаружена кинолента; это оригинал киносъемки Ф. И. Шаляпина, выступавшего в августе 1918 г. в Орехово-Зуеве. Теперь в архиве собраны почти все кадры этой интересной киноленты". Подписана заметка научным сотрудником архива кино-фото-фонодокументов В. Михайловым.
   7 Пьесой "Зеленое кольцо" начала свои спектакли Вторая студия МХТ.
   8 А. К. Тарасова рассказывала автору комментариев, что Ф. И. Шаляпин оказывал ей внимание и дружескую поддержку и во время гастролей Художественного театра в США.
   9 "Нерон" -- опера А. Г. Рубинштейна.
   10 Первая серия советского кинофильма по сценарию А. Н. Толстого" режиссер В. М.Петров, выпуск студии "Мосфильм" (1937). В главных ролях были заняты актеры: Н. К. Симонов, М. И. Жаров, Н. К. Черкасов, А. К Тарасова, M. M. Тарханов и другие.
   11 Из неопубликованного письма Ф. И. Шаляпина к И. Ф. Шаляпиной от 6 декабря 1937 г. (ЦГАЛИ, ф. 912, новое поступление).
   12 Письмо Л. Ф. Шаляпиной находится в ГЦТМ имени А. А. Бахрушина, архив Ф. И. Шаляпина.
   13 См. в наст. томе воспоминания Г. Гуляницкой ("Последний год").
   14 В ЛГТМ хранятся документы, указывающие на то, что "Скала", а вернее участок "Одаллары" в Гурзуфе был не подарен Шаляпину, а куплен им у О. М. Соловьевой.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru