Шашков Серафим Серафимович
Главные эпохи в истории русской женщины

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ГЛАВНЫЯ ЭПОХИ ВЪ ИСТОРІИ РУССКОЙ ЖЕНЩИНЫ.

II.

   Патріархальные родовые принципы, которыхъ мы уже коснулись въ предыдущей главѣ, нашли въ русской землѣ такую удобную почву для своего полнаго развитія, какой они не имѣли нигдѣ въ западной Европѣ. Втеченіе нѣсколькихъ столѣтій, благодаря выгоднымъ для нихъ историческимъ условіямъ, они пустили такіе глубокіе корни въ народной жизни, что Русь XVI и XVII столѣтій является обществомъ столь-же патріархальнымъ, какъ Японія, Китай, патриціанскій Римъ и т. д. Мало того, -- даже въ настоящее время эти принципы безусловно заправляютъ семейною и общественною жизнію нашего крестьянства, мѣщанства, купечества и духовенства. Въ западной Европѣ, начавшей свое развитіе подъ вліяніемъ римской цивилизаціи, послѣдняя эпоха которой была ознаменована разложеніемъ архаическаго семейства и почти совершеннымъ паденіемъ патріархальныхъ началъ его,-- въ западной Европѣ очень рано начала развиваться человѣческая личность и родовые принципы были не въ силахъ удерживать ее въ полномъ порабощеніи, тѣмъ болѣе, что этому препятствовалъ и антисемейный духъ католической религіи. У насъ же дѣла шли иначе. Русскіе смѣшивались не съ цивилизованными римлянами, а съ полудикими азіятскими патріархалами. Меря, чудь, мурома, половцы, берендѣи, монголы, татары и другія инородческія племена алтайской расы, постепенно сливаясь съ русскими, смѣшивая свою кровь съ кровью славянскою, вліяли на нашъ языкъ, на наши нравы, обычаи, понятія, характеръ, вѣрованія, поддерживали и развивали въ русской жизни тотъ патріархально-родовой порядокъ, подъ которымъ они втеченіе тысячелѣтій жили сами въ своихъ грязныхъ улусахъ. Съ характеромъ этихъ основныхъ элементовъ слагавшагося русскаго общества вполнѣ гармонировало мощное вліяніе Византіи съ ея полуазіятскою цивилизаціей. Азіятскіе идеалы брака, семейства, общественныхъ отношеній, патріархальныхъ добродѣтелей имѣли самыхъ ревностныхъ поборниковъ въ нашихъ древнихъ моралистахъ и представителяхъ общественной и частной жизни, школы, закона и проповѣдей. При помощи этой многовѣковой пропаганды крѣпли и достигали полнаго развитія уже выработанныя народною жизнію родовыя начала и слагалѣсь то міросозерцаніе, которое всевластно царитъ въ нашей жизни вотъ уже второе тысячелѣтіе, выражаясь въ самыхъ разнообразныхъ формахъ, въ нравахъ и обычаяхъ, въ народныхъ пословицахъ и пѣсняхъ, въ сильверстовскомъ "Домостроѣ" и въ комедіяхъ Островскаго.
   Единицею древняго общества была семья, которая,-- оставаясь нераздѣльною, заключая въ себѣ не только родителей и дѣтей, но и всѣхъ кровныхъ родственниковъ, кромѣ женщинъ, выданныхъ замужъ,-- превращалась въ родъ. Тогда несравненно чаще, чѣмъ теперь, подъ властью родоначальника группировались и его дѣти, и братья, и племянники, и даже отдаленные родственники съ своими семействами. Такіе многочисленные семьи-роды, которые до сихъ поръ можно встрѣчать во множествѣ мѣстностей Великороссіи, владѣли, на условіяхъ общаго пользованія, своимъ родовымъ имуществомъ, дворомъ. "Дворъ была, средою родового быта, выразителемъ родового устройства жизни, былъ экономическимъ, хозяйственнымъ типомъ рода". Сохраненію за дворомъ его родового характера въ древности способствовало множество причинъ, напр., самый поборъ дани съ двора, съ дыма, отъ плуга, отъ рала, слѣдовательно, съ хозяйства, что практически должно было единить родство на одномъ мѣстѣ, принуждало жить въ одномъ дворѣ цѣлымъ племенемъ: "Живяху кождо съ своимъ родомъ". У людей зажиточныхъ въ составъ такого семейства, кромѣ кровныхъ его родственниковъ, входило еще много постороннихъ лицъ,-- рабовъ, холоповъ, кабальниковъ, призрѣваемыхъ вдовъ и сиротъ. Знатные господа, кромѣ цѣлой орды слугъ, имѣли еще особыхъ тѣлохранителей, вооруженныхъ луками, стрѣлами и самопалами, въ татарскихъ шапкахъ, въ бѣлыхъ и сѣрыхъ епанчахъ. У людей, имѣвшихъ домовыя церкви, жили на дворѣ дьячокъ и священникъ, который считался также какъ-бы членомъ хозяйскаго семейства.
   Дворъ, населенъ-ли онъ былъ семьею, въ тѣсномъ значеніи этого слова, или-же родомъ, состоявшимъ изъ нѣсколькихъ родственныхъ семей, подчиненныхъ старѣйшему лицу,-- принадлежалъ ли онъ бѣдному землевладѣльцу, богатому купцу или-же роскошному и сильному вельможѣ,-- во всякомъ случаѣ дворъ представлялъ изъ себя какъ-бы отдѣльное царство, находившееся подъ абсолютною властью своего родоначальника или отца, который дѣйствительно и назывался государемъ. Отеческая власть въ древней Россіи и по закону, и на практикѣ, и по народному воззрѣнію, и но ученію церкви была почти безграничною. Впродолженіе вѣковъ наши предки употребляли всѣ усилія, чтобы утвердиться самодержцами въ своихъ семействахъ; впродолженіе вѣковъ ихъ поддерживали въ этомъ стремленіи проповѣдники византійской школы, которые, опираясь на патріархальные идеалы семейной жизни, превращали родительское самодержавіе въ религіозную обязанность для каждаго отца или родоначальника. Въ церковной проповѣди, въ домашнихъ бесѣдахъ, во множествѣ поучительныхъ сочиненій, изъ которыхъ постепенно формировался "Домострой", отцу внушалось, что онъ "государь", "настоятель", "игуменъ", "апостолъ" своего дома, что онъ одинъ за всѣхъ домочадцевъ дастъ отвѣтъ въ день страшнаго суда и что поэтому онъ долженъ руководить всѣми членами семейства, направляя ихъ дѣйствія къ одной, предначертанной имъ цѣли. Его воля должна, быть закономъ для дѣтей, которыя обязаны ему безусловнымъ повиновеніемъ. "Имѣй чадо, говорить старинное поученіе -- отца своего, аки Бога..." "Чтите родителей своихъ, яко Бога, и поклоняйтеся имъ, проповѣдуется въ одной изъ древнѣйшихъ редакцій "Домостроя" аще бо человѣкъ чтить родителей своихъ, то онъ весь законъ свершилъ есть". Такимъ образомъ у человѣка, подчиненнаго отеческой власти, отрицалась всякая воля, всякая возможность свободнаго дѣйствія; вмѣсто своей воли онъ долженъ былъ руководствоваться волею отца даже въ религіозномъ отношеніи, и чтобы "свершить весь законъ", выполнить всѣ заповѣди вѣры, ему достаточно было безусловно повиноваться родителю, какъ Богу. Отецъ же, для правильнаго содержанія своихъ домочадцевъ въ религіозномъ законѣ, обязывался какъ можно чаще обращаться за совѣтами къ духовникамъ и монахамъ. "Домострой" предписываетъ "часто призывать ихъ въ домъ свой, совѣтоваться съ ними, какъ учить жену и дѣтей своихъ", при чемъ прибавляетъ: "слушайте отца духовнаго во всемъ, чтите его и бейте челомъ предъ нимъ низко и повинуйтесь ему со страхомъ, потому-что онъ вашъ учитель и наставникъ". И нужно замѣтить, что, стараясь всѣми силами развить и поддержать абсолютную отеческую власть, духовенство заботилось не объ одномъ только осуществленіи священныхъ для него патріархальныхъ идеаловъ семейнаго быта, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, имѣло въ виду сдѣлать изъ родительскаго авторитета орудіе для пропаганды своихъ доктринъ и обрядовъ. Таковъ смыслъ многочисленныхъ "поученій отца къ дѣтямъ",-- этихъ важныхъ памятниковъ нашей древней письменности. Отецъ является здѣсь не только господиномъ своихъ домочадцевъ, но и ихъ религіознымъ учителемъ, ихъ руководителемъ въ дѣлѣ спасенія. Въ тѣсной сферѣ семейства онъ выполнялъ для церкви ту-же миссію, апостолами которой на широкомъ поприщѣ великой Россіи были Кириллъ бѣлозерскій, Стефанъ пермскій, Зосима и Савватій соловецкіе. Ему предписывалось быть "игуменомъ и апостоломъ въ дому своемъ", а домочадцы, какъ монахи, прежде всего обязывались исполнять добродѣтель самоотреченія, не имѣть своей воли и быть рабами настоятеля своего домашняго монастыря. Для воспитанія молодыхъ поколѣній въ духѣ такой пассивности и зависимости, учители затрогивали самые разнообразные мотивы души человѣческой. Составитель "Домостроя" въ своихъ, повидимому, проникнутыхъ христіянскимъ духомъ поученіяхъ преслѣдовалъ чисто-житейскія цѣли и училъ добродѣтели во имя грубой выгоды, "Подражай мнѣ, говоритъ онъ сыну:-- смотри, какъ я отъ всѣхъ почитаемъ, всѣми любимъ, потому-что всѣмъ уноровилъ". Въ частности, та-же самая матерьяльная выгода выставлялась мотивомъ и въ дѣлѣ повиновенія родителямъ. Дѣти должны были уноровитъ имъ, чтобы быть взысканными ихъ милостями. " Чадо, отца своего почти, да имѣніе свое тебѣ оставитъ", говоритъ древнее поученіе. Въ практической жизни это разсчетливое правило всегда служило одною изъ главныхъ основъ сыновняго повиновенія, пріучая людей къ лицемѣрной угодливости и къ самому безнравственному рабству. Проповѣдуя отцамъ, что они за надлежащее "наказаніе сыновъ своихъ" получатъ награду на землѣ и на небѣ, древне-русская доктрина, обращаясь къ дѣтямъ, утѣшала ихъ тѣмъ, что они въ свою очередь также будутъ отцами и домовладыками и за всѣ лишенія и стѣсненія своей пассивной жизни подъ отеческою властью, будутъ вознаграждены такимъ-же безусловнымъ повиновеніемъ дѣтей своихъ. Молодому рабу за его добровольное подчиненіи произволу старшаго обѣщалось въ награду полное самовластіе надъ рабами, которыхъ народитъ ему жена... Страхъ родительскаго проклятія и адскихъ мукъ за неповиновеніе и надежда на родительское благословеніе и небесную награду за послушаніе были также сильными мотивами, заставлявшими людей держаться правилъ о безусловной сыновней покорности. Утвержденію въ жизни этихъ патріархальныхъ идей и порядковъ много содѣйствовало и то обстоятельство, что общественныхъ школъ, общественнаго образованія юношества въ старинной Россіи почти вовсе не было, и въ этомъ отношеніи она стояла даже ниже тогдашней Турціи (Мордовцевъ, о Школьн. книг. XVII в., 81--84). Какъ въ Китаѣ, развитіе семейныхъ добродѣтелей по идеаламъ "Домостроя" было главною цѣлью древнерусскаго воспитанія. Первымъ и, въ большинствѣ случаевъ, даже единственнымъ воспитателемъ своихъ дѣтей былъ самъ отецъ. Страхъ былъ основою этой грубой педагогической системы и самое воспитаніе до такой степени отожествлялось съ побоями, плетью и розгами, что называлось наказаніемъ. Всѣ домостройныя сочиненія {До сильвестровскаго "Домостроя" и послѣ него въ нашей литературѣ было множество сочиненій въ томъ-же родѣ, преимущественно переводныхъ и компилятивныхъ. Они успѣшно распространялись въ публикѣ, заучивались наизусть и входили въ составь того патріархальнаго міросозерцанія, которое попъ Сильверстъ изложилъ въ своемъ "Домостроѣ".} рекомендовали непремѣнно дѣйствовать на дѣтей посредствомъ запугиванья.
   
   Внимайте словамъ моимъ учительскимъ,
   Да не будете повинны ранамъ мучительскимъ,
   
   говоритъ, обращаясь къ дѣтямъ, одно старинное педагогическое стихотвореніе. Панегириками розгамъ, плети и палкамъ наполнены всѣ подобныя сочиненія. Они проповѣдуютъ, что безъ розги нѣтъ спасенія, что сѣчь дѣтей розгами велитъ самъ духъ святой, что только розга ведетъ дѣтей прямымъ путемъ на небо, что розга остритъ умъ и возбуждаетъ память.
   
   Цѣлуйте розгу, бичь и жезлъ лобзайте,
   Та суть безвинна, тѣхъ не проклинайте,
   
   восклицаетъ одна азбука XVII в. Другой азбуковникъ даже обращается къ Богу съ молитвою объ изобильномъ урожаѣ розогъ,--
   
   Благослови, Боже, оныя лѣса.
   Иже розги добрыя родятъ на долги времена!
   
   Въ многочисленныхъ наставленіяхъ отцамъ, какъ они должны учить дѣтей и устроятъ домъ свой, этотъ духъ непреклонной строгости и безсердечной жестокости доходитъ до крайности. Поученія эти заимствованы большею частью изъ византійскихъ источниковъ; но русскіе переводчики и составители ихъ обыкновенно пропускали всѣ тѣ мѣста греческаго подлинника, въ которыхъ говорится о любви къ дѣтямъ, о кроткомъ обхожденіи съ ними, о любезномъ обращеніи отца семейства со всѣми домочадцами (Лавровскій, Памяти, старин. воспитанія, 18). Они выбирали только тексты, толкующіе о необходимости суровой строгости и совѣтующіе отцу "не щадить жезла", "сокрушать ребра", "учащать раны", "держать имя свое грозно". Въ дѣлѣ воспитанія и домоправленія "первая вещь есть жезлъ, его-же потребу самъ Богъ всемогущій показалъ есть", говорится въ поученіяхъ. "Не ослабляй ударовъ надъ младенцемъ, учитъ "Домострой";-- ибо если ты учишь его жезломъ, то онъ не умретъ, а только здоровѣе будетъ; біл его но тѣлу, ты избавляешь тѣмъ его душу отъ смерти. Изъ любви къ сыну, учащай ему раны, чтобы послѣ порадоваться о немъ. Наказывая его въ младости, ты будешь веселиться о немъ въ его мужествѣ и среди знакомыхъ можешь похвастаться имъ и враги твои позавидуютъ тебѣ. Не давай ему власти въ юности, но сокрушай ему ребра, пока онъ растетъ. На дочь положи грозу свою -- и сохранишь ея тѣлесную чистоту; пусть будетъ послушна и не имѣетъ своей воли". Та-же палочная система рекомендуется по отношенію къ женѣ, рабамъ и рабынямъ, которыя, по Домострою, "Богомъ созданы суть и намъ отъ Бога поручены на послугу". "Домострой" и другія поучительныя сочиненія запрещаютъ даже сильно любить дѣтей, потому-что неумѣренная любовь къ нимъ также пагубна, какъ и "вино безмѣрно піемое". Не любовь, а страхъ долженъ лежать въ основѣ отношеній отца къ дѣтямъ. Ему запрещается даже играть и шутить съ ними. "Накажи чадо, и удивитъ тя; не играй съ нимъ, да не сотворитъ печали: не смѣйся съ нимъ, да не поболиши о немъ".
   При всемъ томъ, что большинство подобныхъ правилъ и наставленій заимствовано было изъ чуждыхъ, византійскихъ источниковъ, это заимствованіе было чисто-формальное и русская жизнь совершенно самостоятельно приготовила почву, на которой безпрепятственно и сразу аклиматизировались эти домостройны византійскія доктрины. Старинный отецъ, какъ и современный нашъ Титъ Титычъ Брусковъ, держалъ свой домъ въ такомъ рабскомъ подчиненіи и страхѣ, о которыхъ невозможно составить себѣ понятія даже по "Домострою". Дѣйствительность не только выполняла домостройные идеалы, но даже далеко превосходила ихъ. Семья была чѣмъ-то въ родѣ арестантской команды, сдерживаемой въ повиновеніи только страхомъ палки и плети, а отецъ -- грозою всѣхъ домочадцевъ, владыкой, который "въ своемъ домѣ что хочетъ, то и дѣлаетъ, и никто ему не указъ", какъ выражается Титъ Титычъ. Воспитанный подъ игомъ отеческаго самовластія, видѣвшій вокругъ себя только отношенія рабовъ и деспотовъ и вѣрившій въ священную непреложность такихъ порядковъ, русскій человѣкъ, освободившись изъ-подъ родительской опеки и сдѣлавшись самостоятельнымъ домовладыкой, естественно превращался въ такого-же деспота и самодура, какимъ былъ и воспитавшій его тятенька. Воцарившись въ своей семьѣ, онъ не хотѣлъ знать никакихъ другихъ законовъ, кромѣ своей воли, дикой своимъ невѣжествомъ и необузданной въ своихъ животныхъ инстинктахъ.
   По общему народному убѣжденію, отецъ могъ дѣлать съ своими дѣтьми все, что ему было угодно... Мое дѣтище,-- хочу съ кашей ѣмъ, хочу масло пахтаю", говоритъ такой отецъ у Островскаго, и эта идея безграничной отеческой власти проходитъ черезъ всю нашу исторію. Надъ жизнью и смертью дѣтей отцы хотя и не имѣли права, но съ другой стороны за убійство ихъ законъ налагалъ на нихъ столь легкое сравнительно наказаніе, что тѣмъ самымъ какъ-бы признавалъ необузданность родительскаго произвола и самое дѣтоубійство считалъ только грѣхомъ, а не преступленіемъ. "Буде отецъ или мать, говорить Уложеніе Алексѣя,-- сына или дочь убіетъ до смерти, и ихъ за то посадити въ тюрьму на годъ, а отсидѣвъ въ тюрьмѣ годъ, приходити имъ къ церкви божіей и объявлять тотъ свой грѣхъ людямъ вслухъ, а смертью отца или матери за сына и за дочь не казнити". Чтоже касается побоевъ, увѣчій, самыхъ варварскихъ истязаній, то ни законъ, ни общественное млѣніе нисколько не охраняли отъ нихъ дѣтей, хотя сплошь и рядомъ случалось, что, по "Домострою", "учащая раны", "не щадя жезла", "сокрушая ребра", домовладыко медленно убивалъ своихъ домочадцевъ, доводилъ ихъ до отчаянія, вгонялъ въ смертельную болѣзнь, засѣкалъ до смерти. Смотря сквозь пальцы на подобныя проявленія домашней тиранніи, законъ строжайше преслѣдовалъ всѣ покушенія дѣтей противъ отеческой личности, малѣйшія оскорбленія родительскаго авторитета. Мало того, что за убійство родителей виновные подвергались жесточайшей смертной казни,-- стоило только отцу или матери пожаловаться, что дѣти не слушаютъ или не почитаютъ или-же оскорбляютъ ихъ, и власть обязана была, основываясь на однихъ только родительскихъ показаніяхъ, "чинити дѣтямъ жестокое наказаніе, бити ихъ кнутомъ нещадно и приказати имъ быть у отца и у матери во всякомъ послушаніи, безо всякаго прекословія". Такіе порядки еще очень недавно господствовали въ мѣщанскомъ сословіи, а у крестьянъ они продолжаютъ существовать даже до сихъ поръ, и міръ или общественная власть по просьбѣ родителей, поучитъ ихъ дѣтище, ничѣмъ не стѣсняясь, подвергаютъ несчастнаго раба тѣлесному наказанію. Жалобы-же дѣтей на родителей считались преступленіемъ, но нимъ запрещено было всякое дѣлопроизводство, а за принесеніе ихъ, дѣтей велѣно было драть кнутомъ и затѣмъ возвращать родителямъ, которые, конечно, въ свою очередь повторяли на тѣлѣ непокорныхъ челобитчиковъ нравоученіе, данное имъ начальствомъ.
   Судьбою и карьерою своихъ дѣтей отецъ распоряжался совершенно неограниченно; онъ женилъ сына, выдавалъ замужъ дочь, лишалъ дѣтей наслѣдства, изгонялъ ихъ изъ дому, отдавалъ ихъ въ услуженіе или, поступая самъ въ кабальную зависимость, вмѣстѣ съ тѣмъ закабалялъ и все свое потомство. Родители имѣли право отдавать своихъ дѣтей въ рабство, и этимъ правомъ отцы пользовались въ широкихъ размѣрахъ, особенно во время общественныхъ бѣдствій, такъ часто доводившихъ страну до ужасной нищеты и голода. По свидѣтельству иностранцевъ, отецъ могъ до четырехъ разъ продавать своего сына, но послѣ четвертой продажи онъ терялъ всѣ свои права надъ нимъ. Продавать и закладывать своихъ дѣтей иногда побуждала родителей одна только нужда денегъ ради пьянства, и эта дѣтоторговля продолжалась по мѣстамъ вплоть до настоящаго вѣка. Такъ, напр., въ 1760 г. въ Омскѣ писчикъ Векишевъ насчиталъ на разночинцѣ Оконечниковѣ 25 р., при пріемѣ отъ него мірскихъ денегъ. Бекишевъ пожаловался на него управителю Куличкину, который "началъ стращать Окопечпикова плетьми. "И убоясь такихъ угрозовъ, за неимѣніемъ своихъ, заложа сына своего родного поручику Меншикову въ 25 рубляхъ", Оконечниковъ отдалъ ихъ Бекипіеву. Такъ, въ то-же время крестьянинъ Мальцевъ заложилъ какимъ-то киргизамъ двухъ своихъ племянниковъ. Такая дѣтоторговля, въ измѣненной нѣсколько формѣ, продолжается вплоть до настоящаго времени. Въ низшихъ классахъ сплошь и рядомъ отецъ входитъ въ долги и отдаетъ кредитору своего сына для отработки этихъ долговъ, или-же отдавая сына въ работу, беретъ себѣ его вознагражденіе и т. д.
   Семья была единицею общества, юридическою личностью, а отецъ ея владыкою и представителемъ. Семья сообща владѣла своимъ имуществомъ, но отецъ, бывшій въ сущности только управителемъ этого имущества, въ силу своей неограниченной власти сплошь и рядомъ распоряжался имъ. какъ своею полною собственностью. Его волю въ этомъ отношеніи не ограничивали никакія институціи, въ родѣ маіоратовъ. Дѣдъ Грознаго, Иванъ Васильевичъ, говорилъ псковичѣмъ: "чи не воленъ изъ въ своемъ внукѣ и въ своихъ дѣтяхъ? Кому хочу, тому и дамъ княжество!" Такая свобода, предоставленная родителямъ въ дѣлѣ назначенія наслѣдниковъ и распредѣленія наслѣдства, была одною изъ главныхъ причинъ, содѣйствовавшихъ поддержанію и развитію ихъ суровой власти. Заботясь, подобно всѣмъ патріархаламъ, о продолженіи своего рода и о лучшемъ устройствѣ своей загробной жизни, древнерусскій человѣкъ естественно предпочиталъ наслѣдницамъ наслѣдниковъ, которые продолжатъ его генерацію и посредствомъ искупительныхъ жертвъ спасутъ его душу гораздо успѣшнѣе, чѣмъ это могутъ сдѣлать женщины. "Устройство души" умершаго было главною заботою наслѣдника, и если это дѣло велось съ толкомъ, то достигало вполнѣ своей цѣли. Поминальныя жертвы сына могли спасти самаго. отчаяннаго грѣшника. Когда умеръ новгородскій посадникъ Щила, бывшій ростовщикомъ, то онъ былъ посаженъ на томъ свѣтѣ на самое дно адово. Архіерей въ поученіе православнымъ велѣлъ изобразить на иконѣ адъ и горящаго въ немъ Щилу, всего объятаго пламенемъ, а наслѣднику его посовѣтыналъ служить по немъ сорокоуста. 40 дней у 40 церквей. Послѣ сорокоуста голова Щилы на упомянутой картинѣ чудеснымъ образомъ очутилась внѣ огня; послѣ второго сорокоуста, онъ поднялся изъ адскаго пламени до пояса, а послѣ третьяго -- совсѣмъ освободился. Оставляя наслѣднику наслѣдство и обязывая его заботиться объ устройствѣ души своей, русскій человѣкъ обыкновенно старался не только устроить остававшихся отъ него домочадцевъ, но и сило") своего священнаго родительскаго авторитета предписывалъ имъ правила дальнѣйшей жизни. Родительская власть стремилась быть безсмертною и управлять подвластными ей людьми даже тогда, когда носитель ея лежалъ уже въ могилѣ. Со старинной точки зрѣнія, убѣжденія и мнѣнія отца были нравственно обязательными для всего его потомства. Составъ членовъ семейства мѣнялся вслѣдствіе смертности и нарожденія, по юридическая личность семьи оставалась безсмертною и духъ ея, выражавшійся въ праотческихъ традиціяхъ, долженствовалъ пребывать неизмѣннымъ.
   Каждый членъ стариннаго семейства былъ не лицомъ, а только составною частью коллективной личности того семейства, къ которому онъ принадлежалъ. Лицо совершенно поглощалось и подавлялось семьей и родомъ. Вмѣняемость, какъ нравственная, такъ и юридическая, носила родовой характеръ и за дѣйствія лица отвѣчало не одно оно, а вмѣстѣ съ своими кровными родственниками. Увѣщевая отца устроятъ домъ свой въ законѣ божіемъ,."Домострой" говоритъ: "если небреженіемъ и нерадѣніемъ твоимъ ты самъ или жена твоя твоимъ ненаказаніемъ согрѣшитъ, или домочадцы твои, мужи и жены и дѣти, каковъ грѣхъ сотворятъ,-- брань или блудъ или татьбу или другое зло,-- то всѣ вы вмѣстѣ по дѣламъ своимъ пріимете, зло сотворшіе -- муку вѣчную, а добро сотворшіе и иже съ тобою вкупѣ -- жизнь вѣчную". Идея такой круговой семейной отвѣтственности проникала собою и въ юридическую жизнь народа. Вплоть до уложенія царя Алексѣя дѣти и жены отвѣчали за долги своихъ отцовъ и мужей; у дѣтей вора и измѣнника конфисковалось имущество; разбойники выдавались "на потокъ и разграбленіе", а преступники вообще посылались въ ссылку и заточеніе вмѣстѣ съ своими женами и дѣтьми; несостоятельныхъ должниковъ били на правежѣ палками, и если даже послѣ этого они не могли уплатить своего долга, то ихъ заставляли продавать свое семейство, отъ жены до послѣдняго ребенка, пока они не уплачивали всего долга до копейки; если помѣщикъ убивалъ крестьянина другого владѣльца, то послѣдній бралъ изъ имѣнія убійцы лучшаго крестьянина съ женою и дѣтьми, вовсе не спрашивая о желаніи ихъ идти къ другому господину; въ случаѣ бѣгства крестьянина, бросали въ тюрьму жившихъ не въ раздѣлѣ съ нимъ его родственниковъ и подсосѣдниковъ и т. д. При безграничномъ произволѣ, господствовавшемъ надъ обществомъ, такая коллективная отвѣтственность доходила нерѣдко до ужасающихъ размѣровъ, особенно въ царствованіе Грознаго, который, казня мнимыхъ или дѣйствительныхъ злоумышленниковъ, сплошь и рядомъ истреблялъ вмѣстѣ съ ними и весь ихъ родъ безъ остатка. Убивъ, напримѣръ, одного боярина, онъ не велѣлъ оставлять въ живыхъ ни одного человѣка изъ его домашнихъ, даже ни одного животнаго. "Три тысячи его служителей, говоритъ Петрей, съ ихъ друзьями и родственниками, всѣ погибли горькою смертью; всѣ крестьяне съ женами и дѣтьми перебиты или разсѣяны; его жена, бывшая тогда беременною, и дочери сначала опозорены палачами, а потомъ изрублены въ куски". Въ другой разъ, заподозривъ нѣсколько бояръ въ заговорѣ съ польскимъ королемъ, онъ велѣлъ истребить ихъ со всѣмъ ихъ родомъ, съ женами, дѣтьми, прислугою, крестьянами, рогатымъ скотомъ, собаками и кошками, даже съ рыбою въ водѣ.
   Подобныхъ жестокостей нельзя объяснять однимъ только самодурнымъ сумасшествіемъ тирана; въ нихъ выражалась та-же идея родовой вмѣняемости, которая породила и дикую виру и круговую поруку и вообще отвѣтственность рода за дѣйствія каждаго его члена. Подавленная родомъ человѣческая личность не имѣла никакого самостоятельнаго значенія, и люди, выдѣлявшіеся изъ рода, пользовавшіеся личною независимостью и носившіе названіе гулящихъ, считались какими-то несчастными отверженниками, грѣшниками, нарушившими священныя правила общественнаго строя. Своеволіе было преступленіемъ, а личная независимость, по ученію древнерусскихъ моралистовъ, служила источникомъ всевозможныхъ бѣдъ для того человѣка, который дерзнулъ отдѣлиться отъ своего рода-племени. Достоинство и значеніе человѣка заключались не въ его личныхъ достоинствахъ, заслугахъ и доблестяхъ, а въ его старшинствѣ въ своемъ родѣ или въ старшинствѣ его рода, что такъ рѣзко выражается въ древнерусскомъ мѣстничествѣ. Честь личности лежала также въ идеѣ достоинства отечества, рода.; самое слово весть, безъ сомнѣнія, происходитъ отъ слова отецъ, чтить образовалось изъ отчить, относиться къ человѣку, какъ къ отцу, воздавать ему отеческое уваженіе. Поэтому-то, чтобы обезчестить русскаго человѣка, чтобы оскорбить его, нужно было задѣвать не его личность, а его родъ, его родовую честь: вотъ почему у насъ, какъ и у всѣхъ народовъ, жизнь которыхъ сильно проникнута патріархально-родовыми началами, самая сильная брань -- матерная.
   Тѣ-же порядки, та-же родовая идея, то-же подавленіе личности, какія мы видимъ въ семействѣ, характеризуютъ собою и всѣ другія общественныя отношенія древней Россіи. Наша древняя община была общиною родовъ или семей, а не свободныхъ и равныхъ личностей. Вездѣ, и въ первичной формѣ сельской общины, и въ высоко-общественной формѣ новгородской республики, общинная жизнь постоянно создавала аристократію богатства, выдвигала на передній планъ нѣсколько лучшихъ богатыхъ родовъ (все-таки не лицъ), которые и заправляли всею общинною жизнью, держа въ подчиненіи у себя другіе народы. Эта тираннія меньшинства, это вотчинное самовластіе богатыхъ родовъ, эта суровая власть старшихъ надъ младшими выражаются и въ вѣчевомъ представительствѣ, которымъ такъ восторгаются славянофилы и которое, по справедливому замѣчанію г. Забѣлина, "по духу своихъ совѣщаній и рѣшеній и по формѣ людскихъ отношеній походило на собравшуюся родню, которая совѣтуется о семейномъ дѣлѣ... Таковъ былъ смыслъ и характеръ нашего народнаго представительства втеченіе всего древняго періода нашей исторіи, и на вѣчахъ, и на сборахъ, и на мірскихъ сходкахъ: "что старѣйшіе сдумаютъ, на томъ и меньшіе станутъ". Тотъ-же семейный, родовой характеръ носила и личная княжеская власть. Рюриковскій родъ относился къ русской землѣ, какъ къ своей родовой собственности, точно также, какъ крестьянское семейство относилось къ своему хозяйству. Родовыя княжескія междоусобицы кончились основаніемъ царской власти, отеческой власти, единой для всѣхъ дѣтей русской земли. "Идеалъ родительской опеки былъ основателемъ и устроителемъ всего нашего быта", говоритъ Забѣлинъ въ прекрасномъ введеніи къ своей книгѣ о бытѣ русскихъ царицъ. "По этому идеалу создалось наше общество и государство. По этому идеалу наше общество представлялось совокупностью семьи или родни, такъ-что его разряды и ступени, особенно низменные, иначе и не представлялись, какъ малолѣтними и постоянно обозначались именами родства, какъ, напримѣръ, отроки, пасынки, дѣтскіе, молодежь. Самые низменные въ общественномъ смыслѣ именовались сиротами, т. е. людьми несчастными въ смыслѣ родства, а стало-быть и въ общественномъ смыслѣ, каково было вообще неслужилое земледѣльческое и промышленное сословіе, необладавшее властнымъ положеніемъ въ обществѣ". На всѣхъ проявленіяхъ общественной жизни лежалъ родовой, семейный характеръ. Отеческая власть была прототипомъ всякой власти, а семейство -- прототипомъ государства.
   При такихъ порядкахъ для женщины возможно было только одно состояніе -- состояніе полнаго рабства. Родовое начало, какъ увидимъ, совершенно отрицало въ женщинѣ личность и дѣлало ее пассивнымъ орудіемъ рода. Вторымъ, не менѣе сильнымъ факторомъ этого порабощенія женщины былъ византизмъ.
   

III.

   Византизмъ наложилъ на всю древнерусскую жизнь печать мрачной, суровой замкнутости. Русь представляла собою картину обширной, необработанной и бѣдной страны, населенной невѣжественными обитателями; не было въ ней ни университетовъ, ни школъ, ни медиковъ, ни юристовъ, ни ученыхъ, ни поэтовъ; произведенія искуствъ не украшали собою русской почвы, свободное мышленіе считалось преступленіемъ, Европа -- страною отверженныхъ еретиковъ. Зато безчисленное множество юродивыхъ, блаженныхъ, кликушъ и божіихъ людей, сновавшихъ по всѣмъ направленіямъ русской земли; длинныя вереницы пилигримовъ, знахарей и кудесниковъ блуждаютъ изъ одного конца страны въ другой и милліоны нищихъ осаждаютъ монастыри, паперти церквей и двери всякаго зажиточнаго дома. Это европейскій Тибетъ, для котораго идеаломъ жизни служитъ подвижничество, и въ которомъ пустыня считается земнымъ раемъ. Малолѣтніе дѣти отъ родителей, жены отъ мужей, мужья отъ женъ, юноши отъ своихъ невѣстъ, -- всѣ стремятся въ монастырь или въ пустыню на подвиги. достигая посредствомъ ихъ святости. Начиная пбчти съ самаго введенія христіанства, въ обществѣ развивается убѣжденіе, что живя въ мірѣ и имѣя семейство, спастись невозможно. Обѣтъ цѣломудрія и отрѣченія отъ міра считается обязательнымъ для каждаго, желающаго быть полнымъ, истиннымъ христіаниномъ. Но такъ-какъ невозможно было всѣхъ сдѣлать монахами и замереть въ монастыри, то каждый старался ввести монастырскую жизнь въ свой домъ и до извѣстной степени подчинить семейство правиламъ монастырскаго устава. "Домострой" не даромъ говоритъ домовладыкамъ, что они "игумены домовъ своихъ." Эти "игумены", подъ руководствомъ своихъ духовниковъ, которые оказывали самое дѣятельное вліяніе на ходъ домоправленія и которымъ даже сами "игумены" кланялись обыкновенно до земли,-- вводили въ своихъ семействахъ такіе порядки, которые могли помирить съ семейною жизнью даже аскетическаго врага ея, если только въ немъ не умерли еще всѣ общественныя чувства. "Домострой" предписываетъ каждому православному "по вся дни утромъ вставъ, Богу молитися и отпѣти заутреню и часы, а въ воскресенье и праздникъ -- молебенъ и святымъ кажденіе. Вечеромъ-же отпѣти вечерню, повечерницу, полунощницу съ молитвами и поклонами". Послѣ этой вечерней службы "отнюдь не пити, ни ѣсти, ни молвы творити. А ложася спать, три поклона въ землю положити. А въ полунощи всегда тайно вставъ, со слезами прилежно Богу молитися елико вмѣстимо. Всегда четки въ рукахъ держати и молитву Іисусову во устахъ непрестанно имѣти, и въ церкви, и дома, и въ торгъ ходя, и стоя, и сѣдя, и на всякомъ мѣстѣ." Принимаясь за какое-нибудь дѣло, уходя за чѣмъ-нибудь изъ дому, садясь за обѣдъ или ужинъ, должно "устроивъ себя, прежде святымъ поклонитися трижды въ землю, проговорить "достойно" да молитву Іисусову да благословиться у настоятельствующаго", и потомъ уже приступать къ дѣлу. Водворяя въ домѣ эти и многіе другіе монастырскіе обряды, "Домострой" старался поселить въ немъ и монастырскій духъ, проповѣдуя безусловное послушаніе домовладыкѣ-игумену, запрещая всякія игры и забавы, предписывая домочадцамъ "имѣть душевную чистоту, тѣлесное безстрастіе, походку кроткую, голосъ умѣренный, слово благочинное; передъ старшими хранить молчаніе, сильнымъ оказывать повиновеніе, не смѣяться, избѣгать споровъ и возраженій, говорить меньше, а слушать больше, зрѣніе имѣть долу, а душу горѣ" и т. д., и т. д. Тотъ-же самый монастырскій духъ распространялся и на всю общественную жизнь. Неподвижность была идеаломъ умственной и общественной жизни и рутина тормозила жизнь даже въ малѣйшихъ ея мелочахъ. Для всего было дано правило и "Вождь по жизни" говоритъ: "всему есть обычай испоконъ вѣка и дѣло то должно вершиться безъ всякой порухи." Всѣ удовольствія, развлеченія, игры были дѣломъ дьявола, бѣсоугодіемъ, языческой мерзостью. Народныя пѣсни, сказки, поговорки относились къ той-же категоріи, а сочиненія, исполненныя "небылицъ и вымысла", сожигались на тѣлѣ ихъ авторовъ и распространителей. Игры, хороводы, качели предавались проклятію и преслѣдовались властью. Пляска, особенно женская, возбуждала въ правовѣрныхъ ужасъ и отвращеніе. "О, злое, проклятое плясаніе, говоритъ одинъ моралистъ, о, лукавыя жены многовертимое плясаніе! Пляшущая жена -- любодѣйца дьявола, супруга адова, невѣста сатанина; всѣ любящіе плясаніе осуждены мученіямъ неугасимаго огня и неусыпающихъ червей"; даже всѣ, смотрящіе на танцы и на другія "бѣсовскія, злыя и прелестныя игры, суть сатанины любовницы." И "Стоглавъ", и " Домостройи церковныя поученія и правительственные указы -- все старалось изгнать изъ русской жизни бѣсовскую прелесть и регулировать ее по монастырскому уставу. Ни въ домахъ, ни на улицахъ, ни при свадьбахъ, ни при какихъ другихъ случаяхъ пѣсенъ не пѣть, игра, и хородовъ не затѣвать, не плясать, загадокъ не загадывать, сказокъ не сказывать, глумотворцовъ, органниковъ, пѣсельниковъ, гусельниковъ не слушать, празднословіемъ и смѣхотвореніемъ душъ своихъ не губить, на святкахъ личинъ и платья скоморошескаго на себя не накладывать, олова и воску не лить, кулачныхъ боевъ не дѣлать, въ бабки не играть, на качеляхъ не качаться, скоморохамъ не быть, медвѣдей не водить, съ бубнами, сурнами, домрами, волынками, гудками не ходить, музыкой не заниматься, на доскахъ не скакать, зернью, въ шахматы и карты не играть, табаку не курить и т. д., и т. д. Рутина на все налагала свою руку, поддерживаемая и правительствомъ, и даже самимъ народомъ. Послѣ умерщвленія Дмитрія Самозванца народная ярость обратилась прежде всего на музыкантовъ и пѣсельниковъ, и всѣ они, человѣкъ до 100, были перебиты въ Кремлѣ. Въ царствованіе Михаила, патріархъ распорядился собрать и свезти въ Москву всѣ музыкальные инструменты, которые и были сожжены на мѣстѣ казни преступниковъ; однимъ только нѣмцамъ оставлено было дозволеніе заниматься музыкой, и то не иначе, какъ дома. Въ 1648 г. всюду были разосланы царскія грамоты съ повелѣніемъ читать ихъ въ церквахъ и на базарахъ, въ городахъ, волостяхъ, станахъ, погостахъ, читать не по единожды и всѣмъ въ слухъ. Царь повторялъ въ нихъ изложенныя выше запрещенія, обязывалъ воеводъ строго слѣдить за ихъ выполненіемъ, ослушниковъ-же въ первый и второй разъ бить батогами, а въ третій и четвертый посылать въ ссылку; скомороховъ въ первый разъ батогами, а въ другой кнутомъ и брать штрафъ по 5 р. съ человѣка; маски, наряды, музыкальные инструменты отбирать, ломать и жечь безъ остатка. Такія-же грамоты были разосланы и отъ митрополитовъ, которые грозили ослушникамъ наказаніемъ безъ пощады и отлученіемъ отъ церкви.
   Запрещая всѣ мірскія удовольствія, отрицая всякое свободное проявленіе чувства, проповѣдуя умерщвленіе плоти, восточный аскетизмъ съ особенною силою вооружался противъ всего, что имѣло отношеніе къ половой страсти. Человѣкъ, по его идеалу, можетъ быть только въ томъ случаѣ вполнѣ совершеннымъ, если умертвитъ въ себѣ половые инстинкты. Эта аскетическая доктрина пустила столь глубокіе корни въ народномъ міросозерцаніи, что породила многочисленную секту скопцовъ, которые появляются очень рано въ нашей исторіи. Ту-же самую идею пропагандировала и древнерусская живопись, изображавшая духовъ евнухами. Даже самый бракъ, по понятіямъ того времени, имѣлъ въ себѣ нѣчто грѣховное, былъ только снисхожденіемъ къ развращенной человѣческой природѣ. Супружескія ласки наканунѣ праздниковъ, въ посты, въ среду и пятницу считались непростительнымъ грѣхомъ и за нихъ наказывались не только супруги, но даже ихъ потомство. "Если кто согрѣшитъ съ женою въ пятницу, субботу и воскресенье, говоритъ одно поученіе, и родится у него сынъ, то будете воръ, разбойникъ или блудникъ." Подобныя мнѣнія вытекали столько-же изъ идеи грѣховности полового дѣла даже въ зановобрачной его формѣ, сколько и изъ оріентальнаго воззрѣнія на женщину, какъ на существо нечистое.
   Въ комнату, гдѣ разрѣшилась женщина, по правилу, никто не долженъ былъ входить впродолженіе трехъ дней; комнату слѣдовало вымыть и прочитать надъ нею очистительныя молитвы. Только черезъ шесть недѣль послѣ родинъ и неиначе, какъ по молитвенномъ очищеніи, женщина могла быть въ церкви. Въ церкви женщина становилась на лѣвую руку и пріобщалась не изъ царскихъ дверей, какъ мужчина, а "изъ другихъ дверей, что противу жертвенника." Благочестивые люди сомнѣвались, можетъ-ли попъ служить въ ризѣ, въ которую вшитъ женскій платъ. Печь просфоры позволялось только старухамъ. Женщинѣ не дозволялось рѣзать животное; думали, что мясо его не будетъ тогда вкуснымъ. Въ дни менструацій женщина считалась недостойною, чтобы вмѣстѣ съ нею ѣсть.
   Дьяволъ, вовлекая людей въ грѣхопаденіе, чаще всего дѣлаетъ орудіемъ соблазна женщину. Монаху запрещалось ѣсть и питы съ женщиною, имѣть съ нею какое-нибудь дѣло, даже думать о ней. Нѣкоторые монастырскіе уставы не дозволяли имѣть въ монастырѣ даже животныхъ женскаго пола, а "Стоглавъ" нашелъ соблазнительнымъ и запретилъ обычай погребать вмѣстѣ на одномъ и томъ-же монастырскомъ кладбищѣ покойниковъ обоего пола. Русская, какъ и всякая патріархальная жизнь, выработала много самыхъ невыгодныхъ понятій о низкости и злостности женской природы. Она освятила эти понятія своимъ авторитетомъ и, пользуясь греческими источниками, развила и насадила въ руской землѣ цѣлую доктрину "о женской злобѣ". Русскіе моралисты, презиравшіе даже тѣхъ греческихъ мыслителей, которыхъ уважали отцы ихъ церкви, въ своихъ нападкахъ на женщину извлекали интервалы но только изъ Сираха, Соломона, Златоуста, изъ аскетическихъ сочиненій, но не брезговали даже Эврипидомъ, Пифагоромъ, Діогеномъ и другими представителями "лжеименной эллинской мудрости", выбирая все, что находили противъ женщинъ, и оставляя въ сторонѣ хорошія мнѣнія о нихъ. У Златоуста, напр., есть не мало мѣстъ, въ которыхъ этотъ ораторъ относится къ женщинамъ очень благосклонно; но наши составители "Пчелы", "Притчи о женской злобѣ" и другихъ подобныхъ сочиненій оставляли эти мѣста безъ вниманія и выбирали только желчныя нападки Златоуста на развращенныхъ и безнравственныхъ матронъ современной ему Византіи. Однако, дѣлая уступку здравому смыслу, даже и пресловутый, "Домострой" счелъ нужнымъ посвятить цѣлую главу "похвалѣ женамъ", наполненную разными текстами и изображающую идеалъ супруги въ восточно-патріархальномъ вкусѣ. Но восторгаясь своимъ идеаломъ, онъ проповѣдывалъ, что "добрыхъ женъ" почти вовсе не встрѣчается въ жизни и что женщины вообще несравненно ниже мужчины во всѣхъ отношеніяхъ. Женская природа до того испорчена, что, по мнѣнію "Пчелы", злой мужчина все-таки лучше доброй женщины, а злая женщина злѣе всевозможныхъ золъ, лютѣе льва, ехиднѣе змѣи и всякой гадины. "Отъ жены начало грѣху и тою всѣ мы умираемъ". "Что есть злая жена? Сѣть, дьяволомъ сотворенная! Прельщаетъ лестью, свѣтлымъ лицомъ; высокими очами поводитъ, ланиты складаетъ, языкомъ поетъ, гласомъ скверное глаголетъ, словами чаруетъ, одѣянія повлачаетъ, злыми дѣлами обаяетъ, многихъ язвитъ и губитъ. Отъ красоты женской многіе погибли!.. Что есть злая жена? Источникъ злобы, смертоносная бесѣда, душамъ пагуба, хоругвь адова, проказливая на святыхъ клеветница, сатанинъ праздникъ, покоище змѣиное, увѣтъ дьявольскій, спасающимся соблазнъ, неисцѣлимая болѣзнь, денная бл.... бѣшеная сукг, коза неистовая, вѣтеръ сѣверный, день ненастный, гостинница жидовская! Что есть злая жена? Око дьявольское, воевода неправдамъ, стрѣла сатанинская, торгъ адовъ, неукротимый звѣрь, грѣхамъ пастухъ, ослѣпленіе уму, неукротимая ехидна, неумолимая скорпія, злообразный скименъ, неудержимый аспидъ, ненасытная похоть. Что есть злая жена? Лютый морозъ, колодезь смрадный, первый врагъ, пустота дому. Лучше видѣть въ дому своемъ вола, нежели жену злообразную. Лучше лихорадкою болѣть, нежели жспою обладаемому быть: лихорадка потрясетъ, да и отпуститъ, а злая жена до смерти изсушитъ. У одного человѣка умерла жена злая. Онъ-же сталъ продавать дѣтей, а люди клянутъ его за это. Онъ-же сказалъ: боюсь, чтобы дѣти не были въ свою мать,-- выростутъ, такъ и меня самого продадутъ. Нѣкто плакалъ о женѣ, приговаривая: не объ этой плачу, а о томъ, если и другая будетъ такая-же. Нѣкто убилъ свою жену, потому-что была зла, и сваталъ за себя другую, но ему сказали: какъ-же мы за тебя отдадимъ, когда ты убилъ первую жену. Онъ-же отвѣчалъ: если такова-же будетъ и другая и третья, то и ихъ убью!.. Жена злая кротима высится, а біема бѣсится. Если имѣетъ мужа боярина, то не перестаетъ день и ночь острить слова на убійство, какъ Иродіада; если имѣетъ мужа убогаго, то на гнѣвъ и ссору поостряетъ его. Если вдова, то сама собою всѣхъ укоряетъ и истязаетъ. Всякаго зла злѣе злая жена. И Бога не боится, и священника не усрамляется, и сѣдины не почитаетъ. Если и убога, то злобою богата. Всякаго укоряетъ и осуждаетъ, клянетъ и попираетъ."
   Вся эта брань, эти притчи, эти глупые анекдоты живо распространялись въ народѣ и встрѣчая самый благосклонный пріемъ у патріархальныхъ обитателей "темнаго царства," сливались съ тою "народною мудростью", которая, въ свою очередь, клеймила женщину ничѣмъ не хуже мрачныхъ оріенталовъ, и ихъ вѣрныхъ русскихъ послѣдователей. Народныя пословицы относятся къ женщинѣ такъ-же враждебно, какъ и древніе моралисты книжники. "Отъ нашего ребра, намъ не ждать добра.-- Баба да бѣсъ, одинъ у нихъ вѣсъ.-- Кто бабѣ повѣритъ, трехъ дней не проживетъ.-- Собака умнѣй бабы, на хозяина не лаетъ.-- Передъ злой женой сатана -- младенецъ непорочный.---Дважды жена мила бываетъ, какъ въ избу введутъ, да какъ вонъ понесутъ." Во всѣхъ этихъ пословицахъ вліяніе Востока очевидно; очень многія изъ нихъ -- ничто иное, какъ переведенныя народнымъ языкомъ изрѣченія "Пчелы," "Притчи о женской злобѣ" и другихъ подобныхъ сочиненій. Восточное умонастроеніе противъ женщины господствовало во всѣхъ классахъ народа и разбивало всѣ сомнѣнія въ своей справедливости. Памятникомъ этихъ неудачныхъ сомнѣній служитъ "Притча о женской злобѣ", изложенная въ формѣ спора отца съ сыномъ. Отецъ собираетъ все, что говорилось тогда худого о женщинѣ, онъ осыпаетъ ее бранью, клеймитъ презрѣніемъ, старается убѣдить сына въ низкости и сатанинской злостности женской природы; сынъ-же робко и боязливо защищаетъ женщину, опираясь главнымъ образомъ на изрѣченія евангелія, но въ концѣ концовъ вполнѣ соглашается съ отцомъ, убѣжденный его аргументами, и высказываетъ одну только надежду, что.Богъ дастъ ему все-таки хорошую жену; но отецъ старается разбить и эту надежду, замѣчая, что "въ нынѣшнихъ лѣтахъ развѣ едина жена изъ тысячи таковая, яко глаголеши, обрящется. "
   Убѣжденные въ исконной злобѣ женщины, въ ея нечистотѣ, въ ея наклонностяхъ ко всякому грѣху, паши предки не только поддерживали древнее вѣрованіе въ тѣсную связь женщины съ демонскимъ міромъ, но и развивали его. Старинныя легенды то и дѣло разсказываютъ о женской бѣсноватости, о любовной связи чертей съ женщинами и т. п. Такъ, напр., къ женѣ муромскаго князя Павла постояло леталъ, въ образѣ змія, дьяволъ. Древнія языческія повѣрья, предразсудки, обряды, ворожба, знахарство, пѣсни удерживались преимущественно женщинами. Считая дьявольскимъ все языческое, старинное міросозерцаніе указывало на такихъ женщинъ, какъ на вѣдьмъ, какъ на присяжныхъ служительницъ сатаны. Древнерусская жизнь была исполнена всевозможныхъ суевѣрій. Волхвы, чародѣи, чаровницы, зелейщицы, обаянники, кудесники, сновидцы, звѣздочеты, облакопрогонники, облакохранительники, вѣдуны, вѣдуньи, лихія бабы, знахарки-лекарки, гадальщицы, кликуши, бѣсноватыя были безчисленны. Они предсказывали будущее, находили потерянное, привораживали, створаживали, разстроивали свадьбы, лечили болѣзни, портили людей и т. д., и т. д. Ихъ боялись, но къ ихъ помощи постоянно прибѣгали всѣ, начиная съ царей и царицъ, а духовные нерѣдко сами были въ связи съ ними и запасались тѣмъ-же вѣдовскимъ искуствомъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ всѣ лица, занимавшіяся волшебствомъ, составляли какъ-бы особые цехи и передавали другимъ тайцы своего ремесла. Иногда этимъ занимались и мужчины, но чаще всего пожилыя и старыя женщины. Невѣжественная, суевѣрная, страдавшая подъ невыносимымъ деспотизмомъ семьи и общества и ненаходившая выхода изъ своего рабства женщина имѣла въ вѣдовствѣ самое сильное, по тогдашнему воззрѣнію, орудіе для огражденія своей личности и для осуществленія своихъ желаній. "Притча о женской злобѣ" такъ говоритъ о развитіи между женщинами этой наклонности къ волшебству, которымъ въ большей или меньшей степени занимались всѣ онѣ. "Съ дѣтства начинаетъ она у проклятыхъ бабъ обавничеству навыкать и еретичества искать, и вопрошаетъ многихъ, какъ-бы ей замужъ выйти и какъ-бы ей мужа очаровать на первомъ ложѣ и въ первой банѣ; и взыщетъ обавниковъ и обавницъ волшебствъ сатанинскихъ, и надъ пищею будетъ шептать, и подъ ноги подсыпать, и въ возглавіе и въ постель вшивать, и въ порты рѣзаючи и надъ челомъ втыкаючи, коренья и травы примѣшивать и всѣми способами надъ мужемъ чаровать". Воздвигая гоненія на игрища, хороводы, пѣсни, музыку, старая мораль строжайшимъ образомъ преслѣдовала все, что носило на себѣ характеръ волшебства. У насъ привыкли хвалиться тѣмъ, что въ древней Россіи не было тѣхъ вѣдовскихъ процессовъ и казней, которыми католицизмъ столько вѣковъ позорилъ западную Европу. Но это чистѣйшая ложь. Недовольствуясь церковною анафемой, ссылкой, пожизненнымъ заключеніемъ въ монастырѣ, кнутомъ и батогами, наши предки сплошь и рядомъ казнили волшебниковъ, еретиковъ и вѣдьмъ смертью, и самою употребительною казнью за это было сожженіе. Въ 1227 г. въ Новгородѣ сожгли четырехъ волхвовъ. Въ 1411 году псковичи сожгли двѣнадцать вѣщихъ жонокъ. Князь Иванъ Можайскій сжегъ за волшебство мать Григорья Мамона. Во время Кошихина мужчинъ за богохульство, святотатство, волшебство, чернокнижество и ересь сожигали живыми, а женщинамъ отрубали голову. Федоръ Алексѣевичъ повелѣвалъ "сожигать безъ всякаго милосердія" всѣхъ, имѣющихъ у себя "волшебныя, чародѣйныя, гадательныя и всякія церковью возбраняемыя книги и писанія". Въ 1497 г. великій князь велѣлъ утопить въ Москвѣ рѣкѣ нѣсколько бабъ, приходившихъ съ зельемъ волхвовать къ женѣ его по ея просьбѣ. Даже по воинскому уставу 1716 г. чародѣямъ и чернокнижникамъ, входящимъ въ обязательство съ дьяволомъ, полагалась смертная казнь черезъ сожженіе, и вѣдовскіе процессы не прекращались до конца XVIII в. Они возникали при каждомъ почти народномъ бѣдствіи, при малѣйшемъ несчастіи въ царскомъ семействѣ, вслѣдствіе личныхъ ссоръ, при малѣйшемъ подозрѣніи со стороны невѣжественной и суевѣрной власти и т. д. Когда въ 1547 г. выгорѣла Москва, то взволнованный народъ приписалъ причину пожара родственни цѣ царя, Аннѣ Глинской, которая, будто-бы, "со своими дѣтьми и съ людьми волхвовала, вынимала сердца человѣческія, клала ихъ въ воду, да тою водою, ѣздячи по Москвѣ кропила, -- и оттого Москва выгорѣла". Одинъ изъ Глинскихъ погибъ, а Анну кое-какъ спасло отъ разъяреннаго народа правительство. При Федорѣ Ивановичѣ былъ большой розыскъ надъ вѣдунами, сгубившими въ Астрахани крымскаго царевича. Ихъ обвинилъ лекарь арапъ, приглашенный къ больному царевичу. Вѣдуновъ подвергли жесточайшимъ пыткамъ, на которыхъ они признались, что "портили царевича и царицу, пили изъ нихъ изъ сонныхъ кровь": послѣ пытокъ всѣхъ ихъ сожгли. Розыски надъ вѣдунами и вѣдьмами сопровождались обыкновенно ужасными пытками, подъ которыми умирало множество обвиненныхъ. Кромѣ смертной казни подсудимыхъ подвергали тѣлеснымъ наказаніямъ, разграбляли имущество и затѣмъ "выбивали" ихъ изъ города или деревни, чаще-же всего ссылали въ какой-нибудь монастырь и морили ихъ здѣсь въ ужасной кельѣ, прикованными на цѣпь. Иногда чародѣевъ, которые по извѣстному народному повѣрью, могутъ уходить изъ тюрьмы посредствомъ воды и нарисованной на стѣнѣ лодки, истомляли жаждою, предписывая вовсе не давать имъ воды. Только во второй половинѣ XVIII в., подъ вліяніемъ европейскаго просвѣщенія, начинается сильная реакція этому мрачному вѣрованію въ волшебство. Въ 1770 г. въ яренскомъ уѣздѣ нѣсколько кликушъ, по злобѣ на разныхъ лицъ, начали обвинять ихъ въ вѣдовской порчѣ. Оговоренные были арестованы, привезены въ городъ и подъ плетьми признали себя вѣдунами и вѣдьмами. Одна изъ нихъ созналась, что напускала порчу по вѣтру посредствомъ червей, полученныхъ ею отъ дьявола: она представила судьямъ и самыхъ червей, а тѣ препроводили ихъ въ сенатъ. Но сенатъ за это дѣло отрѣшилъ отъ мѣстъ городскія власти, кликушъ велѣлъ наказать плетьми и впредь подобныхъ кликальщицъ предписалъ наказывать, а наговорамъ ихъ не вѣрить.
   Восточный аскетизмъ мирился съ женщиною только въ томъ случаѣ, если она служила его идеѣ и умерщвляла въ себѣ тѣ половыя свойства, за которыя главнымъ образомъ онъ отвергалъ ее, -- если она дѣлалась отшельницей, дѣвственницей, іаскеткой, подвижницей. Увлекая множество женщинъ въ монашество, воздвигая многочисленные женскіе монастыри, создавая цѣлые классы странницъ-богомолокъ, посвящавшихъ себя исключительно религіозному дѣлу, византизмъ въ своемъ чистомъ видѣ, не смѣшанный съ род, овыми патріархальными принципами русской жизни, расходился даже съ "Домостроемъ" и требовалъ отъ женщины одного, чтобы не будучи ни женою, ни матерью, она была подвижницей. Монашескій идеалъ увлекаетъ собою женщинъ княжескаго рода уже при внукахъ Владиміра, а въ послѣдующихъ поколѣніяхъ онъ быстро распространяется въ средѣ всѣхъ классовъ народа. Дѣвицы, нерѣдко даже малолѣтнія, жены отъ мужей, вдовы -- всѣ стремятся въ монастырь и многія изъ нихъ ведутъ здѣсь такую жизнь, которая могла примирить съ ними самаго строгаго аскета, несмотря на ихъ полъ. Вотъ какъ жила, напр., въ XIV в. вдова нижегородскаго князя Андрея Константиновича. "Бысть ей тогда отъ рожденія лѣтъ сорокъ, и роздали все имѣнье свое церквямъ и монастырямъ и нищимъ, а слугъ своихъ, рабовъ и рабынь распустила на свободу, а сама стала жить въ монастырѣ у св. Зачатья, который сама создала еще при жизни князя. Живяще-же въ молчаніи, тружаяся рукодѣльемъ, постомъ, поклоны творя, молитвами и слезами, стояніемъ ночнымъ и неспаніемъ; многажды и всю ночь безъ сна пребываніе; овогда день, овогда два, иногда-же и пять дней не ядяше; въ баню не хожаше, но власяницу на тѣлѣ своемъ ношаше; нива и меду не ш.яшо, на пирѣхъ и на свадьбахъ не бываше, изъ монастыря не схожаше, злобы ни на кого не держаніе, ко всѣмъ любовь кмѣяше. Таковое доброе и чистое житіе ея видѣвше, многи боярыни, жены и вд, овицы и дѣвицы постригашеся у ней, яко бысть ихъ числомъ до девяноста, и всѣ общимъ житіемъ живяху". Но не въ однихъ только монастыряхъ можно было встрѣтить подобные примѣры женскаго благочестія, а и въ семейныхъ домахъ.
   Многія женщины, въ родѣ, напр., Юліаніи Лазаревской, съ дѣтства начинали подвижничать, налагали на себя обѣтъ дѣвства и даже, выходя замужъ по приказу родителей, не имѣли съ мужьями супружескихъ отношеній, постоянно молились, постились, изнуряли свое тѣло власяницами и веригами, кормили нищихъ, помогали бѣднымъ и т. д. То-же самое видимъ мы и въ исторіи раскола. Женщины здѣсь не только подвижничаютъ, не только осуществляютъ въ своей жизни аскетическіе идеалы, но претерпѣваютъ и мученія, и смерть.
   Но при всемъ томъ, что патріархальная доктрина относится благосклонно ко всѣмъ подобнымъ женщинамъ, послѣднія все-таки не могли стать на одинъ уровень съ мужчинами даже въ религіозномъ отношеніи. Святыхъ женщинъ было чрезвычайно мало сравнительно съ числомъ святыхъ мужчинъ, и всѣ онѣ были княжескаго происхожденія, да кромѣ того было нѣсколько мѣстно-чтимыхъ женщинъ тоже княжескаго рода, за столь немногими исключеніями, что они кажутся чистою случайностью. Чудесъ въ женскихъ житіяхъ гораздо меньше, чѣмъ въ мужскихъ, да и вообще въ женщину вѣровали и почитали ее меньше, чѣмъ мужчину. Находились даже люди, которые не признавали святыхъ потому только, что послѣдніе принадлежали къ женскому полу. Когда Петръ Могила открылъ мощи Юліаніи Ольшанской, то игуменъ Феодосій Сафоновичъ не хотѣлъ поклоняться ей до тѣхъ поръ, пока она не явилась ему во снѣ и не обличила его въ неіючитаніи. Въ Москвѣ патріархъ Іоакимъ не признавалъ мощей и житія Анны Кашинской.
   Такимъ образомъ аскетическій взглядъ содѣйствовалъ всѣми силами своего религіознаго вліянія тому подчиненію женщины, въ которомъ старался удержать ее родовой патріархальный характеръ русской жизни. Въ томъ-же самомъ направленіи дѣйствовало и вліяніе инородцевъ алтайской расы. Еще до монгольскаго ига торки, берендѣи, половцы и другіе азіяты хозяйничаютъ въ Россіи, смѣшиваются съ русскими посредствомъ браковъ, оставляютъ замѣтное вліяніе на всей нашей культурѣ. Двухсотлѣтье монгольское иго также не мало содѣйствовало огрубенію Россіи, а затѣмъ началось покореніе Казани, Астрахани, Сибири, Кавказа, Киргизскихъ степей. Всюду русскіе смѣшивались съ инородцами, и результатомъ этого скрещиванья породъ являлась новая раса, развитіе которой постоянно задерживалось и задерживается до сихъ поръ новымъ приливомъ инородческой крови, инородческихъ воззрѣній, вѣрованій, обычаевъ {Болѣе подробно объ этомъ говорится въ моей ст. "Восточныя Окраины", въ "Дѣлѣ", 1870 г., кн. 3.}. Это несомнѣнное и всестороннее вліяніе азіятовъ замѣтно не только въ низшихъ, но и въ высшихъ классахъ народонаселенія; большинство нашихъ дворянскихъ родовъ иноземнаго, и преимущественно азіятскаго происхожденія. При такомъ смѣшеніи расъ дикіе восточные взгляды на нечистоту и низкость женщины, азіятскіе нравы, обычаи, обряды вѣрованія, семейные порядки легко утверждались на русской почвѣ, приготовленной уже для нихъ византизмомъ и родовымъ началомъ.
   Такимъ образомъ, всѣ условія древне-русской жизни дружно стремились къ полному порабощенію женщины. На нее смотрѣли, какъ на существо низшее мужчины, ее ставили въ полную зависимость отъ семейной власти, ее дѣлали служанкою и рабынею семьи, и орудіемъ, служащимъ для продолженія рода. Вся жизнь, вся дѣятельность женщины были ограничены тѣсною сферою семейства. Правда, что до XIV, частію даже до XV вѣка женщина еще удерживала за собою право появляться въ общественной жизни и нѣкоторыя другія вольности, которыми она пользовалась въ первичную эпоху нашей исторіи. Въ Новгородѣ женщины являлись иногда даже на вѣчахъ. Марфа Ворецкая въ томъ-же Новгородѣ, великія княгини Евдокія и Софья въ Москвѣ, Евдокія и Настасья въ Твери, Анна въ Рязани, Елепа въ Суздалѣ и др. принимали дѣятельное участіе въ мужскомъ общежитіи, давали аудіенціи посламъ, даже обѣдали и пировали вмѣстѣ съ мужчинами. Но всѣ эти остатки древней женской свободы постепенно падали подъ давленіемъ трехъ упомянутыхъ факторовъ, и только тамъ, гдѣ вліяніе послѣднихъ, какъ въ Западномъ краѣ, было наиболѣе слабымъ, женщина была болѣе свободна. Грубыхъ москвитянъ, даже одного изъ образованнѣйшихъ людей своего времени, кн. Курбскаго возмущала относительная вольность, которою пользовались женщины западной Россіи, а многіе изъ литовскихъ мужчинъ завидовали русско-татарскому семейному быту. "Ни татары, ни москвитяне, писалъ литовецъ Михалонъ, -- не даютъ своимъ женамъ никакой свободы, говоря, что кто даетъ свободу женѣ, тотъ отнимаетъ ее у самого себя. Онѣ у нихъ не имѣютъ власти, а у насъ нѣкоторыя владѣютъ многими мужчинами". Конечно, и въ западной Россіи и въ Польшѣ женщина находилась въ томъ-же рабскомъ состояніи, въ какомъ была она и въ остальной Европѣ; но здѣсь ея рабство все-таки было несравненно сноснѣе, чѣмъ въ Московіи; она пользовалась здѣсь вольностями, о которыхъ не смѣла даже и мечтать великорусская женщина; довольно уже одного, что она не изгонялась здѣсь изъ общества и не содержалась, какъ рабыня, въ домашней тюрьмѣ. Что-же касается Московіи, то здѣсь и въ силу восточныхъ доктринъ, желавшихъ избавить общество отъ величайшаго соблазна, отъ "женской прелести", и въ силу родовыхъ принциповъ, ревниво охранявшихъ ее какъ самку, предназначенную для продолженія рода, и наконецъ, въ силу вліянія сливавшихся съ русскими азіатовъ -- женщину настойчиво и рѣшительно удаляли изъ общественной жизни и запирали въ теремѣ. Затворничество женщинъ окончательно утвердилось еще въ началѣ XVI вѣка, и Герберштейнъ говоритъ, что въ Россіи "женщина считается честною тогда только, когда живетъ дома, взаперти, и никуда не выходитъ; напротивъ, если она позволяетъ видѣть себя чужимъ и постороннимъ людямъ, то ея поведеніе становится зазорнымъ... Весьма рѣдко позволяется ей ходить въ церковь, а еще рѣже -- въ дружескія бесѣды, развѣ уже въ престарѣлыхъ лѣтахъ, когда она не можетъ навлекать на себя подозрѣнія". Въ половинѣ XVI столѣтія заключенность женщинъ сдѣлалась еще строже, и, по свидѣтельству Вухау, знатные люди не показывали своихъ женъ и дочерей нетолько постороннимъ, но даже братьямъ и другимъ близкимъ родственникамъ, а въ церковь позволяли имъ выходить лишь во время говѣнья да иногда въ самые большіе праздники. Какъ дѣвушки, такъ и замужнія женщины были окружены надсмотрщиками и шпіонами. "При нихъ, пишетъ Петрей, -- держатъ мальчика, который не только исправляетъ ихъ надобности, подаетъ имъ кушанья и напитки, но и долженъ также доносить мужьямъ что дѣлали безъ нихъ ихъ жены; за то эти мальчики пользуются въ домахъ такимъ почетомъ и значеніемъ, что женщины безъ всякихъ отговорокъ дозволяютъ имъ разныя шалости, даютъ имъ подарки, если хотятъ отъ нихъ молчанія о своихъ дѣлахъ, чтобы не быть высѣченными или поколоченными отъ мужей. Женамъ мужья не дозволяютъ даже и обѣдать съ собой: сами обѣдаютъ или одни или съ гостями, а жены особо, въ своихъ покояхъ, съ горничными, и никто изъ мужчинъ не можетъ входить туда, кромѣ мальчиковъ, назначенныхъ для услуги". Женщины жили обыкновенно въ дальнихъ покояхъ, въ особомъ отъ мужчинъ помѣщеніи. Лѣтомъ и зимою женщины выѣзжали изъ дома не иначе, какъ въ совершенно закрытыхъ экипажахъ, по бокамъ которыхъ шли скороходы и въ числѣ ихъ аргусы, которымъ поручено было отъ мужа наблюдать за госпожою во время ея выѣздовъ и путешествій. Въ низшихъ классахъ женщину, принужденную трудиться и работать наравнѣ съ мужчиной, не было никакой возможности держать въ подобномъ тюремномъ заключеніи, въ положеніи тюремнаго узника; у казаковъ женщины пользовались еще большею свободой, жены казаковъ были ихъ помощницами и даже ходили съ ними въ походы; но чѣмъ выше было общественное положеніе рода, къ которому принадлежала женщина, тѣмъ строже держали ее въ домашней темницѣ, тѣмъ крѣпче запирали ее въ теремѣ. Положеніе царицъ и царевенъ, особенно послѣднихъ, было самое плачевное. "Сестры царскія и дочери, говоритъ Кошихинъ, -- имѣя свои особые покои, живутъ, какъ пустынницы, мало видятъ людей и ихъ люди, но всегда въ молитвѣ и въ постѣ пребываютъ и лица свои слезами омываютъ, потому что, имѣя удовольство царственное, не имѣютъ того удовольства, которое отъ всемогущаго Бога дано человѣкамъ совокуплятися и плодъ творити. За князей и бояръ своего государства замужъ ихъ не выдаютъ, потому что князья и бояре ихъ холопы и въ челобитныхъ пишутся холопами, а если за раба выходитъ госпожа, то это ставится въ вѣчный позоръ; а за королевичей и князей иныхъ государствъ ихъ также не выдаютъ, для того, что не одной вѣры и для того, что иныхъ государствъ языка и политики не знаютъ, и оттого имъ былъ-бы стыдъ". Царевны, такимъ образомъ, были вѣчными затворницами. Но немногимъ лучше было и положеніе царицы. Она жила совершенно изолированно отъ мужа и его двора, окруженная своей многочисленной женской прислугой и разными приживалками. Очень рѣдко, только въ дни большихъ праздниковъ, у царицы въ присутствіи ея мужа, бывали кратковременны торжественные пріемы патріарха, духовныхъ и свѣтскихъ сановниковъ. Выѣзжала она не иначе, какъ въ закрытомъ экипажѣ, въ церкви стояла за занавѣсомъ, даже при выходѣ изъ экипажа или при входѣ въ него, чтобы укрыться отъ постороннихъ взоровъ, она принуждена была проходить между ширмами, которые нарочно ставились для этого. Даже врачъ никогда не могъ видѣть государыни. Когда однажды къ больной царицѣ рѣшились призвать лекаря, то прежде, чѣмъ ввели его въ комнату больной, завѣсили плотію всѣ окна., чтобы ничего не было видно, а когда нужно было пощупать ея пульсъ, то руку ея окутали тонкой матеріей, чтобы медикъ не коснулся ея тѣла. Даже нечаянная встрѣча съ царицей кого-нибудь изъ мужчинъ не проходила для послѣднихъ даромъ,-- тотчасъ начинались допросы и розыски, ке было-ли тутъ какого злого умысла!
   Заключенность женщины лишала ее всякой возможности развивать свои умственныя способности хотя до той-же низкой степени, на которой стоялъ мужчина, развивавшійся въ водоворотѣ общественной жизни. Невѣжество женщинъ было изумительное, ихъ тупость поражала даже русскихъ, а не только иностранцевъ. "Московскаго государства женскій полъ, говоритъ Кошихипъ, -- грамоте не учоные и необычай тому есть, а природнымъ разумомъ простоваты и на отвѣты не смышленпы и стыдливы; понеже отъ младенческихъ лѣтъ до замужества своего у отцовъ своихъ живутъ въ тайныхъ покояхъ и, опричь самыхъ ближнихъ родственниковъ, чужіе люди никто ихъ и они людей видѣть не могутъ; и когда замужъ выйдутъ, ихъ люди также видаютъ мало; можно понять, что имъ не отъ чего быть разумными и смѣлыми". Разсказы богомолокъ и странниковъ, сплетни, сказки, пѣсни, безчисленныя повѣрья и предразсудки, ворожба и чары, а у самыхъ образованныхъ житія святыхъ -- вотъ все, что давало женщинѣ матерьялы для ея умственной дѣятельности. И въ то время, какъ на Западѣ женщины въ извѣстномъ отношеніи царили въ обществѣ своей красотой, чувствомъ, остроуміемъ; въ то время, когда онѣ занимались тамъ и науками и искуствами, давали топъ литературѣ, преподавали съ университетскихъ кафедръ,-- наши прародительницы или спали умственно глубокимъ сномъ, апатичныя въ своемъ невѣжествѣ и самодовольныя въ своей глупости, или-же тратили весь свой умъ на знаніе рутиннаго хозяйства, а свое чувство хоронили въ пучинѣ мистицизма.
   Заключенность женщины уродовала ея умъ, уродовала и тѣло! На Западѣ изящная, копфортабельная обстановка, "искуство любви", музыка, танцы, театръ, литература и другія условія домашней и общественной жизни развивали въ женщинѣ нервную впечатлительность и граціозность формъ; половая функція въ тѣхъ своихъ проявленіяхъ, которыя служатъ исключительно наслажденіямъ страсти, развилась здѣсь до высшей утонченности, до идеальнаго совершенства. На Руси-же все воспитаніе женщины состояло въ томъ, что ее старались покрѣпче держать въ теремѣ да откармливать, какъ на убой, чтобы она вошла въ тѣло и пріобрѣла ту красоту жирной дородности, которая такъ прельщаетъ всѣхъ нецивилизованныхъ людей. Вотъ --
   
   Сидитъ она за тридевятью замками,
   Да сидитъ она за тридевятью ключами,
   Чтобы вѣтеръ не завѣлъ да и солнце не запекло,
   Да и добрые молодцы чтобъ не завладѣли,--
   
   Ѣстъ хорошо, спитъ много, въ банѣ прѣетъ часто, никакого большого моціона нѣтъ, нервы ничѣмъ не разстраиваются, желудокъ работаетъ исправно,-- баба жирѣетъ, и съ каждымъ фунтомъ жира ея красота, возвышается по вкусамъ того времени и даже въ современномъ вкусѣ нашего купечества. Это не здоровая красота работящей крестьянки, а красота откормленнаго каплуна въ юпкѣ. При такихъ понятіяхъ о женской красотѣ, при неразвитости женскаго чувства и фантазіи, при изолированности женщины въ теремѣ -- у насъ не могло развиться той романической любви, какую мы видимъ въ старинной Европѣ. Древнерусская любовь нашла грубо-чувственный характеръ. Это была не любовь, какъ понимаемъ ее мы, а въ буквальномъ смыслѣ плотоугодіе, раздраженіе однихъ только извѣстныхъ нервовъ вслѣдствіе усиленнаго прилива крови... Теремъ сдѣлалъ то, что въ высшихъ и среднихъ классахъ любовь имѣла даже болѣе чувственный характеръ, чѣмъ у простого народа. Хотя въ нашихъ великорусскихъ пѣсняхъ, сказкахъ, былинахъ о любви говорится большею частью въ томъ-же духѣ и нерѣдко съ крайнимъ цинизмомъ, но за то въ произведеніяхъ малорусской народной поэзіи эта страсть выражается въ самыхъ граціозныхъ формахъ и соединяется съ утонченными человѣчными чувствованіями, которыя одни только и поднимаютъ ее выше простого животнаго вожделѣнія. Въ Московіи-же эти чувствованія не были развиты, женская красота состояла въ дородности, всѣ женщины, вслѣдствіе однообразныхъ условій жизни, были на одинъ образецъ, и страсть носила не индивидуальный, а родовой характеръ; древнерусскій человѣкъ влюблялся рѣдко; чувствуя вожделѣніе, онъ искалъ себѣ невѣсты или любовницы и выбиралъ ее, какъ товаръ. У купцовъ и крестьянъ это дѣлается и до сихъ поръ. Въ старинныхъ легендахъ ясно выражается то воззрѣніе, что природа женщины совершенно одинакова, и что любовь есть простое удовлетвореніе животнаго позыва. Конечно, эта идея объ "одинаковости естества женскаго", даже при исключительно чувственномъ характерѣ любви не могла безусловно заправлять половыми отношеніями; человѣкъ все-таки могъ привязываться къ одному "естеству" сильнѣе, чѣмъ къ другому; но во всякомъ случаѣ, онъ увлекался только "естествомъ". Достаточно прочесть древнерусскій романъ "Повѣсть о СаввѣГрудцынѣ", чтобы познакомиться съ характеромъ старинной любви. Купеческій сынокъ Савва, пріѣхавъ по торговымъ дѣламъ въ Казань, нашелъ здѣсь пріятеля своего отца, Вожена Второго и поселился у него въ домѣ. Дьяволъ-же уязвилъ молодую жену Вожена "на юношу опаго къ скверному смѣшенію блуда, и она. непрестанно уловляше юношу онаго льстивыми словесы къ паденію блудному. Женское естество умѣетъ уловляти умы младыхъ къ любодѣянію! И такъ Савва лестію женскою, паче-же рещи отъ зависти діавола, занятъ бысть, падеся въ сѣть любодѣянія съ женою оною и непрестанно во ономъ скверномъ дѣлѣ пребывая съ нею, ниже бо воскресенья день, ниже праздники помняше, но всегда въ калѣ блуда, яко свинія валяшеся и въ таковомъ ненасытномъ блуженіи много время, яко скотъ, пребываніе". Когда-же, вслѣдствіе угрызеній совѣсти, Савва прекратилъ эти любовныя отношенія, то мстительная женщина, опоивъ его приворотнымъ зельемъ, убѣдила мужа выгнать его изъ дома. Зелье подѣйствовало на Савву такъ сильно, что онъ рѣшился продать свою душу чорту, лишь-бы послѣдній помогъ ему "паки совокупитися съ женою оною".
   При такомъ характерѣ любви, на любимую женщину естественно смотрѣли только какъ на, утѣху, какъ на орудіе наслажденія. На Западѣ въ концѣ среднихъ вѣковъ и въ эпоху возрожденія женщина съумѣла свергнуть съ себя половое рабство и изъ постельной куклы, изъ любимой вещи сдѣлалась свободно любящимъ лицомъ, и будучи рабынею, все-таки царила надъ обществомъ силою своей любви и красоты. Русская-же женщина развивалась при болѣе невыгодныхъ для нея условіяхъ и но способна была ни добиться такой свободы, какъ европеянка, ни внушать мужчинѣ той романтической любви, того энтузіазма, того страстнаго поклоненія красотѣ, той преданности, доходившей до самопожертвованія, какіе мы видимъ въ старинной Европѣ. И хотя европейское "уваженіе къ дамѣ", рыцарское служеніе прекрасному полу и обязательная для всѣхъ вѣжливость къ женщинѣ далеко не удовлетворяли всѣмъ справедливымъ притязаніямъ послѣдней и но избавляли ее отъ рабскаго ига, но все-таки они значительно облегчали ея положеніе и поднимали ее съ той низкой ступени, на которой оставалась несчастная и всѣми презираемая рабыня, русская женщина. Иностранные путешественники удивлялись, что "въ Московіи никто не унижается до того, чтобы преклонить колѣна передъ женщиной или воскурить породъ нею фиміамъ". Но удивляться тутъ было рѣшительно нечему; это самымъ логическимъ образомъ вытекало изъ всего строя древнерусской жизни, выработавшей ту "народную мудрость", которая еще до сихъ поръ твердитъ на разные лады, что "курица -- не птица, а женщина -- не человѣкъ"...

С. Шашковъ.

(Продолженіе слѣдуетъ.)

"Дѣло", No 2, 1871

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru