Шашков Серафим Серафимович
Исторические судьбы женщины, детоубийство и проституция

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Серафим Серафимович Шашков.
Исторические судьбы женщины, детоубийство и проституция

0x01 graphic

Вступление

   Покойный Михайлов в своей превосходной статье о женщинах обещал со временем подробно обработать историю женского элемента в человечестве. Судьба не дозволила ему выполнить этой прекрасной задачи, отчего, конечно, русская публика очень много потеряла. Не только в русской, но даже в заграничной литературе до сих пор нет хорошего опыта по истории женщин, и благодаря этому распространено мнение, что женская эмансипация есть молодое растение, появившееся только в позднейшее время, что во все предыдущие века женщина была несчастной, безличной, бесправной рабыней, что ни она сама, ни ее владыки не думали тогда об улучшении ее судьбы, о ее свободе, о признании за ней прав человека. Если бы это было совершенно справедливо, то притязания современной женщины и доводы ее защитников потеряли бы значительную долю своей силы. Женщина оказалась бы существом вроде прирученного домашнего животного, которое, раз потеряв свободу и сделавшись собственностью человека, лишилось всякого сознания своей прежней воли. Если бы такие мнения были верны, то хотя женщины и могли бы, во имя справедливости, во имя всеобщего блага, требовать улучшения своей участи, но их противники имели бы в истории основание для доказательства их естественной ограниченности, слабости, неспособности к самостоятельной жизни. К счастью, это не так. Через всю историю человечества идет борьба женщины с мужчиной, борьба за свободу или преобладание, и есть много фактов, доказывающих, что победа не всегда доставалась мужчине; даже при настоящей неразработанности истории женщин, исследователь видит ясные следы таких первобытных порядков, при которых в жизни царили материнское право и гинейкократия, но грубая физическая сила разрушила такие порядки. Ошибка людей, держащихся мнения о новейшем происхождении эмансипации, заключается, главнейшим образом, в том, что они дают понятию эмансипация чересчур узкие границы и, определяя его в смысл современных эмансипационных доктрин, забывают о тех ужасных положениях, от которых женщина избавилась уже навсегда, освобождаясь от них с упорной настойчивостью в продолжение тысячелетий. Кроме того, видя эмансипацию только в одной новейшей форме ее, они говорят лишь об одних известных средствах, употребляемых ныне лучшими людьми женского общества для достижения своей цели, игнорируя или не понимая те полные глубокого смысла социальные феномены, которые служат для семьи и женщины чем-то вроде осадной артиллерии, разбивающей своими гибельными ядрами крепкие стены патриархального семейства. В истории женщины, как вообще в истории социальной жизни, некоторые ступени прогресса состоят не в создании нового, а в порче старого. На это историки женщин обыкновенно обращают мало внимания и, горько сетуя о развращенности некоторых эпох и разложении семейства, не указывают ни на истинные причины этих феноменов, ни на их значение в деле самоосвобождения женщины. Далее многие авторы, излагая истории женщин, не касаются истории семейства, а женщина и семья -- это такие же исторически родственные понятия, как гражданин и государство, солдат и войско, священник и церковь. Эмансипация женщин тесно связана с реформой семейного института; патриархальное семейство владеет женщиной, как монополист, и первые звуки песни освобождения доносятся до нее только с публичного форума. Чем патриархальнее семейство, чем более семейный характер лежит на всей общественной жизни, тем менее может женщина ожидать от общества и государства улучшения своей судьбы. Только там, где семейные принципы не совершенно овладели социальными учреждениями, где общество и государство основаны не на одних семейных, а также и на политических началах, только там возможно существенное улучшение семейного быта и женской судьбы. Таким образом, история женской эмансипации тесно связана с историей семейства, государства и народа.
   Доказать, что женщина идет вперед также давно, как и мужчина, что женское дело стоит на прочном историческом основании, выяснить значение семейства и женщины в истории цивилизации, обозначить ту цель, к которой стремятся они в своем прогрессивном развитии, укоренить веру женщины в свои силы и в успех своего дела, -- вот задача, которая для достойного своего выполнения ждет первостепенного исторического таланта, соединенного с громадной эрудицией. Это предмет еще совершенно непочатый. Многочисленные авторы, сочинения которых поименованы нами выше, занимаются или исключительно изложением разнообразных исторических материалов, как, например, Клемм, Мэри Чайльд, Шерр, Бернар, Гризингер, Гонкур, Райт и другие, или же подгоняют материалы под свои изношенные и рутинные теории, как, например, Риль, Россбах, Уигер и пр. Все эти авторы более или менее враждебны женской эмансипации, и поэтому напрасно будете вы искать у них ясных взглядов на историю женщин. Партизаны же эмансипации под влиянием благородного энтузиазма партии обыкновенно отдаются другому увлечению, видят в истории только мартирологию женщин и, обращая исключительное внимание на великость женских страданий, вовсе упускают из вида ту борьбу, которую постоянно вела женщина за свою свободу, и те победы, которые уже одержала она. Наши настоящие очерки есть опыт исторического обозрения этой борьбы и этих побед.

Глава I.
Первобытный брак. Борьба женщин за независимость. Полиандрия и общность женщин. Материнство и гинейкократия

   На низшей ступени общественного развития человек не имеет еще исключительной собственности; ведя кочевую жизнь, не заботясь о будущем, он только временно пользуется предметами, необходимыми для него. Между владельцем и обладаемой вещью нет прочной связи. Точно такой же характер носят и половые отношения людей. Женщина не принадлежит исключительно ни одному мужчине; она ни жена, ни наложница, а просто самка, и любовные отношения к ней мужчин ограничиваются только одним половым актом. Так живут до сих пор некоторые папуасы в северной Австралии. "Здесь, -- рассказывает Фоку в своей "Histoire de travail", -- можно встретить общества женщин, живущие совершенно особо от мужских обществ. Весной половой инстинкт пробуждается и самцы начинают гоняться за самками; детей, рожденных от таких скоротечных связей, матери выкармливают грудью и затем, если они не принадлежат к женскому полу, выпроваживают их из своего общества". У многих народов сохранились предания о первобытной жизни без брака и без собственности; так жили, например, по греческим известиям, троглодиты. Боги вывели людей из этого полуживотного состояния; по сказаниям японцев, египтян, перуанцев и многих других народов, одновременно с учреждением брака, боги ввели между ними и собственность. В Китае, например, Фоги, научивший людей строить жилища, в то же время учредил между ними и браки. В Перу, говорит легенда, люди сначала вовсе не имели правильных жилищ, а жили в пещерах, ямах, на деревьях; брак был совершенно неизвестен им. Но вот сходят на Землю дети Солнца и учат людей жить в браке, строить дома, обрабатывать землю и пользоваться плодами ее. Может быть, и случалось, что выходцы какого-нибудь цивилизованного народа, которых предание превратило впоследствии в богов, выводили совершенно диких людей из состояния первобытного индивидуализма и приучали их жить в семейственном союзе. Но такие случаи были исключениями, и все заставляет нас предполагать, что первобытный брак возник везде путем борьбы, войны и рабства, вследствие насильного обращения женщины в неволю. Первобытные жены были военнопленными рабынями. А так как обращение в неволю врагов начинается лишь тогда, когда дикарь, выйдя уже из совершенно животного состояния, почувствует нужду в работнике и помощнике для успешного ведения своего первобытного хозяйства, то упомянутые нами древние легенды совершенно справедливо относят к одному и тому же времени возникновение брака и собственности. Первичная, известная нам форма социальной жизни есть самостоятельность изолированных друг от друга семейств, на которые распадается племя. Так жили, например, циклопы; "у них нет, -- говорит "Одиссея", -- ни народных собраний, ни судебных приговоров, а каждый творит суд и расправу над своими женами и своими детьми, и они совершенно не подчинены одни другим". И до сих пор еще некоторые народы ведут такую жизнь, например, австралийцы и эскимосы крайнего севера. Племя эскимосов рассыпано по своим снежным пустыням совершенно отдельными семействами; "между ними, -- говорит новейший путешественник капитан Голль, -- нет никакой иерархии, никакой зависимости. Каждый юноша, чувствующий в себе довольно силы и ловкости для самостоятельной жизни, обзаводится женой, выходит из своего семейства и начинает совершенно ни от кого не зависимое существование".
   И дальность расстояний, разделяющих эти семейства одно от другого, и физические препятствия для сообщений, и постоянная взаимная вражда этих семейств обыкновенно держат их в полной изолированности друг от друга. Взрослому неженатому мужчине трудно, часто даже невозможно достать себе женщину из чужой семьи, и он естественно старается удовлетворить свой половой инстинкт посредством сестры или другой родственницы, живущей с ним в одном шалаше. Исторические памятники и известия путешественников о современных дикарях, несомненно, свидетельствуют, что на заре народной истории такие кровосмесительные связи в большом ходу и часто удерживаются национальными обычаями, даже в то время, когда всякая необходимость в них исчезает. Древние ассирийцы и персы женились даже на родных матерях, а египтяне на сестрах. Еврейские хроники рассказывают не только о первобытных браках между братьями и сестрами, но также о связях отцов с дочерями. В сагах перуанцев, египтян, греков и многих других народов первобытный брак часто является в форме упомянутого нами кровосмешения. У многих современных дикарей кровосмесительные связи не только братьев с сестрами, но даже отцов с дочерями далеко не редки. Довольно хорошо выясняет причины происхождения этого брака камчадальская мифология. Земля была еще необитаема, когда в Камчатку спустился с неба бог Кутху со своей сестрой-женой. Вскоре у них родились сын и дочь, которые, по примеру родителей, вступили между собой в супружество. Кутху, сын его и их жены носили платье, сшитое из древесных листьев, питались сначала только березовой и таловой корой, пока не изобрели лодок и рыболовных сетей, сплетенных из крапивы. Наконец Кутху исчез из Камчатки; его дети продолжали размножаться, и за неимением в стране женщин братья долго еще женились на своих сестрах. У островитян Южного океана до сих пор случается, что ребенок имеет в одном и том же лице мать и бабушку или мать и тетку. В одной из индустанских каст братья женятся обыкновенно на сестрах, а дяди на племянницах. Но у культурных народов такие кровосмесительные браки и связи продолжают существовать только в виде исключений и удерживаются почти одними владетельными лицами, которые, опасаясь осквернения своей якобы божественной природы телом обыкновенной женщины, вступают в брак со своими сестрами или другими родственницами, имеющими также притязание на священность своей крови. Этого обычая держатся, например, калмыцкие князья, почему в народе и существует поговорка, что "князья и собаки вовсе не знают родства". Кацики Новой Англии и перуанские императоры, эти божественные сыновья Солнца, не могли вступать в брак ни с кем, кроме своих сестер, и это делалось исключительно для поддержания чистоты их священной крови, для того чтобы государь и по мужескому и по женскому колену был божественного происхождения.
   Путем таких кровосмесительных браков семейство разрастается в род и племя, и тогда браки начинают заключаться между членами не одной и той же семьи, а разных семей одного племени. Известная враждебность диких народов друг к другу и основанное на ней междуплеменное взаимное презрение развивают у многих племен обычай эндогамии, запрещающий браки с людьми чужих племен. Мы предполагаем, что эндогамия стоит в тесной связи с упомянутыми кровосмесительными браками и естественно выродилась из них при размножении племени и при распадении его на отдельные семейства, что дозволило жениться и выходить замуж за членов чужой семьи, а не своей собственной. Впрочем происхождение эндогамии и противоположного ей обычая экзогамии, повелевающего жениться непременно на женщине чужого рода или племени, -- происхождение этих обычаев и их историческая преемственность почти не исследованы. Скажем только словами лучшего из авторов, касавшихся этого предмета, Мак Леннэна, что, по всей вероятности, первобытные народы сначала вовсе не держались исключительно ни эндогамических, ни экзогамических правил, а после этого безразличного состояния одни пошли к эндогамии, другие к экзогамии. Из числа первых, некоторые, вероятно, перешли к эндогамии от упомянутых кровосмесительных браков между домочадцами, после того, как осознали их вредоносность для потомства и нашли возможным, запретив их, не оскверняться союзами с чужестранцами, а брачиться с единоплеменниками, только не с близкими родственниками. Тейлор предполагает, что падению семейной эндогамии содействовал, главным образом, простой опыт тех зол, какие могут произойти от брака между близкими родственниками. Этого взгляда держится и компетентный знаток первобытных народов профессор Лазарус, справедливо замечая при этом, что "наблюдения и рассуждения диких бывают часто весьма точны в практических вещах". Запрещение брака между родственниками входит, наконец, в такую силу, что у некоторых народов, например у манджуров, китайцев, индусов, мужчине нельзя жениться на девушке, носящей одно с ним фамильное прозвище. Запрещение это распространяется и на все виды фиктивного родства; в Древнем Риме усыновление, а у мусульман молочное родство такие же препятствия к браку, как и кровное родство. Два члена какого-нибудь черкесского братства, хотя бы нельзя было доискаться между ними никакого родства, не могут брачиться между собой. У диких тупинамбасов Бразилии двум мужчинам, уговорившимся называть друг друга братьями, запрещается жениться на дочерях или сестрах друг друга. У кондов нельзя вступать в брак даже с иностранцами, усыновленными племенем одного из супругов или живущими среди его. Нарушение этих экзогамических правил наказывается чрезвычайно строго; конды казнят виновных смертью, а баттасы рубят их живыми и едят их мясо, изжаренное или сырое, с солью и с красным перцем. Эти запрещения единоплеменных браков существуют у множества народов: у черкесов, калмыков, ногайцев, киргизов, индейцев, остяков, самоедов, австралийцев, африканцев и т. д. Кроме упомянутых уже нами обстоятельств этому содействует численная недостаточность женщин, замечаемая у всех первобытных народов и являющаяся, главным образом, вследствие чрезвычайно распространенного по всему земному шару обычая убивать девочек. Многие народы умерщвляют большую часть их тотчас после рождения, чтобы не тратиться на убыточное прокормление их до зрелого возраста. Такое детоубийство у некоторых племен Индустана доходит до того, что в иных общинах не найдется и одного ребенка женского пола. По всей Азии, Африке, Америке, Австралии также щедро льется детская кровь и бедность заставляет истреблять массы новорожденных девочек, тратиться на воспитание которых дикарю не расчет, так как женщина, потребляя почти столько же, сколько мужчина, не может равняться с ним в делах войны и охоты -- этих главных занятиях дикой жизни, а неразвитость торговли женщинами препятствует окупать издержки прокормления девушки ее продажей в замужество. Экономический расчет и сила нужды в этом отношении доходит до того, что у бошисманов матери убивают своих детей для того, чтобы кормить своей грудью щенят, которых они воспитывают и дрессируют для ловли двуутробок и кенгуру. Не меньшее число девочек истребляется вследствие разных суеверий и из желания родителей угодить кровожадным божествам, покормив их мясом своих зарезанных детей. В древних Финикии, Карфагене, Египте, Палестине, Греции, Аравии, у современных индусов, индейцев, австралийцев, китайцев, японцев, африканцев, -- словом, почти у всех диких и малоцивилизованных народов мы видим такое жертвенное истребление девочек в самых громадных размерах и по самым разнообразным побуждениям. Сам способ ведения первобытной войны часто лишает известные племена всех женщин, уводимых в плен победителями. Многие дикари, видя неминуемость победы врагов своих и не желая, чтобы их семейства были захвачены в плен, перерезывают своих жен и детей и с отвагой отчаяния идут на смертный бой с неприятелем; так делали, например, камчадалы во время своей борьбы с русскими в XVIII веке. Независимо от всех подобных истреблений, женщины дикарей, задавленные тяжелыми трудами, истощаемые общими с мужчинами лишениями и особенными, свойственными только их полу, болезнями, умирают чаще и раньше мужчин. Это подтверждается множеством наблюдений над первобытными племенами всех частей света. Драгоценные указания в этом отношении мы имеем о сибирских инородцах, чуть ли не единственных дикарях в мире, подлежащих ведению статистики. В Березовском округе, например, с 1816 по 1828 год мужское инородческое население увеличилось (Здесь и далее курсив авт. -- Примеч. ред.) на 260 человек, а женское уменьшилось на 1609. Благодаря такой слабой устойчивости женщин против нападений смерти, их всегда было мало сравнительно с числом мужчин, хотя сибирские инородцы и не ведут истребительных войн и редко убивают девушек. В Томском округе на 100 инородцев приходится женщин 84,4, а по местам только 63,6; в Бийском округе -- 83,3, а кое-где 60,1; в Березовском округе в некоторых местах максимум 95,7, в других местностях минимум 72,4, и т. д. У других дикарей количество женщин должно быть еще меньше, так как, независимо от смертности, оно убывает еще от детоубийств, умыкания и продажи девушек. При родовой вражде, при недостаточности своих женщин и при отвращении от кровосмесительных браков мужчины естественно принимаются за насильственный захват или умыкание женщин из других племен. Эта первобытная форма брака -- умыкание девиц -- долго продолжает существовать даже и после того, как народ, перестав жить отдельными семействами, образует из себя многочисленные роды, даже государства. Племенная враждебность препятствует заключению мирных браков с женщинами чужого племени, а своих женщин или недостаточно, или жениться на них мешает обычай. Умыкание на низшей ступени развития так всеобще и служит таким единственным основанием прав мужа, что даже после исчезновения его из жизни символическая форма все-таки продолжает существовать как необходимое условие для законности брака. Почти у всех народов сохранись воспоминания об этой первобытной форме брака и указания на нее в сагах, песнях и брачных обрядах, изображающих нападение жениха на невесту, сопротивление последней и насильственный увоз ее; на основании этих несомненных свидетельств мы имеем полное основание заключить, что брак совершали в древности исключительно посредством умыкания у всех инородцев Сибири, у негров, арабов, горцев Кавказа, дикарей Полинезии, индусов, кондов, туземцев Америки, негров, тунгусов, арабов, камчадалов, татар, монголов, финнов, греков, римлян, поляков, литовцев, прусов, германцев, малайцев, киргизов, ногаев, евреев, сирийцев, жителей Франции, Англии и т. д. О существовании этого обычая у славян есть положительные свидетельства Нестора и Козьмы Пражского. То же самое говорит о скандинавах Олай Великий, а брат его Иоанн приводит много примеров, доказывающих, что этим промыслом нередко занимались члены фамилий, царствовавших в Дании и Швеции. Подданные подражали им, и похищение невест долго существовало там даже после введения христианства. Свадебные свиты состояли обыкновенно из вооруженных людей, и бракосочетания совершались в церквах преимущественно по ночам -- для большей безопасности. В одной старинной готландской церкви хранится до сих пор пук, составленный из пик, в которые втыкались факелы. Оружие это служило и для освещения, и для защиты. Насильственное приобретение жен не вывелось и до сих пор в Азии, Америке, Новой Зеландии, на островах Тихого океана и во многих других странах. Этот обычай так укоренился в жизни караибов, что, по словам Гумбольдта, там нельзя найти замужней женщины, умеющей говорить на языке того племени, посреди которого она живет. Беспрерывные войны каранбов доставляют им много пленников, из которых мужчины приготовляются в пищу, а женщины -- для супружеского дела и работы. В Австралии жених ночью вторгается в хижину, где спит его возлюбленная, колотит ее родителей и, оглушив невесту ударом дубины, с торжеством уносит ее в свой табор. То же самое и в Новой Зеландии. Некоторые дикари умыкают даже цивилизованных женщин. Патагонцы, например, живущие исключительно охотой и грабежами, при своих набегах на Аргентинскую республику похищают не только скот и съестные припасы, но также и женщин. Из северных штатов Мехико не менее 600 женщин и детей ежегодно похищаются куманчами, апачами и другими разбойничьими племенами.
   Понятно, что такое вооруженное сватовство не может обойтись без борьбы и сопротивления, как со стороны самой невесты, так и со стороны ее семейства. Умыкаемой девушке приходится идти буквально в рабство к чужому и враждебному племени, и вот основание тех невестиных причитаний и плачей, которые, сохранившись до последнего времени в свадебных обрядах некоторых народов, живо рисуют перед нами душевные волнения и тревогу невесты первобытной эпохи. И не одна только боязнь "чужого рода-племени" мучила невесту, а часто также и разорение своего дома, истребление или полон своего семейства, которыми сплошь и рядом сопровождалось умыкание. В одной русской песне, например, невесте не советуется сидеть под окном, потому что:
   
   Быть саду да полоненному,
   Всему роду да покоренному.
   
   В другой песне невеста поет, что:
   
   Завтра чем-свет
   Приедут ко батюшке
   С боем да со грабежом,
   Что ограбят же батюшку,
   Да полонят мою матушку,
   Повезут меня молоду
   На чужую да на сторонушку!
   
   В третьей песне невеста просит спрятать ее "от лихого наездника", то есть жениха, и в некоторых местах до сих пор сохранился обряд этого прятанья.
   Обрядовое сопротивление невесты жениху, как памятник первобытной борьбы с ним, до сих пор удерживается лапландцами, черкесами и многими другими народами. У гренландцев, например, невеста с воплями и с распущенной косой убегает из дома в пустыню; долго ищут ее здесь агенты жениха и, наконец, насильно увлекают в его дом. По всей вероятности, все эти обряды остались от того времени, когда борьба первобытной женщины за свою свободу приходила уже к концу и решалась в пользу мужчины. Несомненно, что в глубокой древности, когда женщина была почти также сильна и воинственна, как и мужчина, борьба невесты против нападающего на нее жениха нередко кончалась побеждением последнего. Женщины Нибелунгов так самостоятельны, воинственны и сильны, что самые знаменитые богатыри принуждены употреблять неимоверные усилия, чтобы сделаться их мужьями или любовниками. Зигфрид сватается и долго ухаживает за прекрасной королевой Брунгильдой; он разбивает 70 ворот в ее замке, но гордая королева не сдается и прогоняет героя. Одному поклоннику, добивавшемуся ее руки, Брунгильда предложила поединок с условием, если он победит, то будет ей мужем, если будет побежден, то лишится головы, -- последнее и случилось. Такое же условие было предложено и ее жениху Гунтеру; но на этот раз она была побеждена Гунтером с помощью Зигфрида, наносившего ей тяжкие удары из-под своего плаща-невидимки. Тотчас же по выходе замуж Брунгильда вступила с Гунтером в бой, связала его по рукам и по ногам и, повесив на целую ночь под самым потолком, преспокойно легла спать на роскошной постели. В легендах других народов мы также находим воспоминания о подобных Брунгильде женщинах, которые могли постоять за себя и отбиться от рабского брака. Есть также указания и на то, что иногда не жених с помощью своих сподвижников умыкал невесту, а, наоборот, невеста ловила или умыкала жениха. Так, в русской былине Добрыня Никитич встречает в поле всадницу, "паленицу, женщину великую" и хочет вступить с ней в бой. Но она схватила Добрынюшку за кудри, посадила его во глубок карман и повезла к себе домой, объявив, что если он "в любовь ей придет", то она выйдет за него замуж. И, действительно, заставила пленного богатыря жениться на себе. Боплан, оставивший описание Малороссии в половине XVII века, говорит, что здесь наперекор всем народам не мужчины сватаются за девиц, а девицы за мужчин. Вместе с тем в число свадебных обрядов до сих пор входит здесь ловля жениха. В то время как жених с боярами едет мимо дома невесты, родные последней выходят на улицу с палками и стараются загнать его на двор к невесте. Жених ускакивает от них с боярами до трех раз, потом его ловят и ведут в дом, в сенях которого встречает его невеста. И если церемония насильного увоза невесты несомненно доказывает ее умыкание в древности, то обряд ловли жениха точно так же убеждает нас в том, что в первобытной жизни женщины не всегда насильно вступали в брак, а иногда сами искали себе подходящего жениха и умыкали его с помощью своих родных, которые, принимая его в свое семейство, получали в нем нового члена и работника. Подобно тому, как одни племена делали походы и набеги для приобретения себе жен, другие такими же точно средствами добывали мужей для своих девушек. И в древних сагах и в известиях о современных дикарях мы читаем, что нередко известное племя принимает в свой состав захваченных им на войне пленников и женит их на своих дочерях. Первобытному семейству, вырастившему девушку, конечно, выгоднее было принимать ее будущего мужа в свой дом, чем отдавать ее в чужие руки: семья нуждалась в мужчинах для приплода и для работы. А что принятие в дом зятя нисколько не противоречит принципам и характеру первобытной жизни, доказывается тем обстоятельством, что у многих народов после превращения умыкания невесты в покупку ее жених часто поступает в работники к своему будущему тестю, зарабатывает себе невесту и, вступив в брак с ней, делается членом ее семьи.
   Умыкание девиц, сопровождаемое обыкновенно опустошениями войны, вредило не только интересам невест, но также и интересам их семей или родов. Род, лишившийся женщин вследствие набега неприятелей, естественно должен был мстить последним и вознаграждать себя на их счет за свои потери. Похищение девиц -- самая главная причина той племенной вражды и тех опустошительных войн, которыми ознаменована первобытная история всех народов. В этой первобытной борьбе лучшим защитником и союзником девушки является ее брат. В русских свадебных песнях и обрядах, например, жених или борется с братом невесты или подкупает его. Нам кажется, что эта древняя привязанность брата к сестре не может быть объяснена одними родственными чувствами или хозяйственными расчетами, а имеет тесную связь с теми кровосмесительными браками, о которых мы уже говорили и которые, несомненно, были в обычае во времена глубокой древности. Брат терял в сестре не только свою родственницу и семейную соработницу, но и жену. И, вероятно, сначала, когда ход общественных событий начал более и более разрушать семейные кровосмесительные браки, брат хотя и вынуждался уступать жениху, но делал эти уступки не даром. У австралийцев жених часто выменивает себе невесту, отдавая вместо нее свою сестру или другую родственницу. У некоторых народов, например у задунайских славян, до сих пор сохранился свадебный обычай, указывающий на существование у них в древности семейного права первой ночи: брат или другой родственник невесты пользовался этим правом прежде отдачи ее жениху. У других народов, например у молува в Африке, это продолжается до сих пор.
   Таким образом, история брачного права начинается у всех народов насилием умыкания. Однако ж умыкание не всегда ведет за собой брачный союз. Дикарь, стоящий по развитию немногим выше животного, нередко завладевает женщиной только ради кратковременного наслаждения ей. Дюмон-Дюрвиль рассказывает, что если дикарю приглянулась какая-нибудь женщина, то он, выбрав удобную минуту, насильно овладевает ею и ведет к себе. Если она сопротивляется, он бьет ее по лицу, по голове, по чему попало, окровавленную, через леса, овраги, болота тащит ее в свой шалаш, а потом бросает ее, как негодную вещь. Такая дикая роскошь, конечно, не всегда возможна при малочисленности женщин, которых, сравнительно с числом мужчин, всегда недостаточно в диких обществах, как эндогамических, так и экзогамических. И чем первобытнее народ, тем меньше он может достать женщин. Вследствие этого, одна женщина должна удовлетворять многих мужчин, возникает полиандрия, которую долго считали какой-то странной исключительностью в истории и которая между тем оказывается чрезвычайно распространенной и самой первичной формой брачного союза, естественно возникшей вследствие недостаточности женщин. Даже и в настоящее время полиандрия распространена гораздо больше, чем обыкновенно думают, а по достоверным свидетельствам древности она была во время оно еще несравненно распространеннее. Она существует в Тибете, Исландии, на Малабарском берегу, Цейлоне, Новой Зеландии, островах Алеутских, на Таити и других островах Южного океана, в гималайских и подгималайских землях, соседних с Тибетом, в долине Кашмира, у спитов в Ладане, в Скиморе, Касии, в горах Сивалик, в нильгерских горах у тудасов, у мисорских кургов и нейров, у коряков, на островах Канарских и в очень еще недавнее время на Ладранских. В древности полиандрия существовала у жителей северной Индии, по китайским источникам в Токгарестане, по греческим известиям у сабеян, жителей Африки гарамантов, у ливийского племени авзеев, у троглодитов, живших на западном берегу Аравийского моря, у скифов, мидян, массагетов, спартанцев, савроматов, кельтов, бриттов, пиктов, ирландцев, а по свидетельству Кампенгаузена (Bemerkungen über Ruseland, Leipzig, 1807) -- у наших запорожцев. Несомненные следы древнего существования полиандрии, как мы увидим ниже, представляются также в Ливии, Каппадокии, Перу, Шампани и у множества народов Америки, Азии и Африки. Словом, все убеждает нас, что первичной формой брака была полиандрия и, основываясь на древних известиях, равно как и на современных этнографических сведениях, мы можем восстановить в своем представлении не только разные ее видоизменения, но даже и порядок их исторической преемственности.
   Низшая форма полиандрии -- это общность жен, являющаяся результатом крайней малочисленности женщин. Умыкаемые или взращенные самим племенем женщины делаются таким же коммунистическим достоянием его, как и другие предметы пользования, как дичь, настрелянная в лесу, или рыба, наловленная в воде. На существование этого гетеризма или общности жен у народов древности указывает много свидетельств и фактов. Общность женщин или, по крайней мере, следы ее существования, древние писатели указывают у египтян, троглодитов, гарамантов, гинданов, набатеев, эфиопов, фракийцев, лидян, персов, локров и т. д. Следы подобного гетеризма или полная общность женщин видны у многих современных народов, у ансарийцев, еймоков в Кабуле, у мпонгме в Африке, кашгарцев, куманцев, алеутов, лоандцев и т. д. У цыган ссури, живущих в Белуджистане, мужчины и женщины не знают никаких ограничений в половом деле, здесь царит полная общность женщин и дети считаются общинным достоянием всего племени. Замечаемая у дикарей свобода половой страсти, отдача жен другим во временное пользование, угощение ими и дочерями друзей и знакомых, наконец столь распространенная в древнем мире религиозная проституция, -- все это только отдельные проявления одного и того же первобытного гетеризма, представителем которого в религии служит культ Венеры, существующий в разных формах у множества народов и постепенно вытесняемый из жизни культом, представляющим идеалы брака и материнства.
   Малочисленность женщин, ведущая за собой их умыкание, гетеризм и полиандрию, до сих пор поддерживает в дикарях наклонность к общему пользованию ими. Муж похищенной или купленной женщины свои исключительные права на нее сплошь и рядом принужден защищать с оружием в руках против всех своих холостых родичей: каждому из них хочется отнять эту женщину. Такая борьба мужчин за женщин, и борьба не обрядовая, а очень серьезная и кровопролитная, до сих пор существует, например, у дикарей Австралии и Америки, а саги островитян Южного океана указывают на существование ее там в древности. Франклин говорит о некоторых племенах индийцев, что "они смотрят на женщин как на всякую другую собственность, которую сильный всегда может отнять у слабейшего". У гудзонбайских индийцев, по словам другого наблюдателя, мужчины обыкновенно дерутся за каждую похищенную женщину, и сильнейший овладевает этой добычей. Слабому человеку редко удается удержать жену, которая приглянулась сильнейшему. И у многих других народов в их сказаниях о первобытных временах мы находим следы той борьбы за женщин. Общность жен не могла остановить подобных раздоров; при господстве ее мужчина, естественно, стремился к исключительному обладанию женщиной, а последней тоже хотелось избавиться от лишних любовников. Так, при общности жен сильнейшие мужчины успевают основывать для себя монопольные браки.
   У троглодитов, например, по Страбону и Диодору, жены были общие, кроме жен их царьков, которые составляли исключительную собственность своих супругов, и за прелюбодеяние с которыми соблазнитель платил, в виде штрафа, одну овцу. Борьба исключительных стремлений мужчин с общинными притязаниями его родичей кончается компромиссом: мужу предоставляется право ненарушимого владения женой, а родичи оставляют за собой только право пользоваться невестой в продолжение первой ночи или нескольких первых ночей брака. У древних жителей Балеарских островов, например, старейший из родичей первым спал с невестой, затем все другие по старшинству пользовались удовольствиями ее ложа, а потом уже жених. В Вавилоне, Армении, Карфагене каждая женщина должна была однажды удовлетворять страсти всех желающих, и только после этого она имела право выходить замуж.
   Таким образом, общность жен стремится перейти в брак, но этот переход долго невозможен, во-первых, по малочисленности женщин, которых недостает на всех мужчин по одной, а во-вторых, отдельные личности бессильны охранять свои супружеские права от всех претендентов на женщину. Вследствие этого несколько мужчин составляют компанию и, обзаведшись одной общей женой, отражают всех других искателей, желающих пользоваться ею. Эти компании соединенными силами умыкают девушек или покупают их. Такие компании были прежде на островах Марианских и существуют до сих пор в Австралии, на Цейлоне, Таити и других островах Южного океана. Самая первичная форма этой полиандрии отличается тем, что мужья-компаньоны не родственники друг другу, а общая жена их живет или у своих родителей или в собственном доме, независимо ни от мужей, ни от родителей. Так, например, у нейров, жена, вышедшая за первого мужа, поселяется в своем доме и ведет самостоятельную жизнь; она может взять себе еще несколько мужей, не более, впрочем, двенадцати, и в выборе их совершенно свободна. У тех же нейров и на Цейлоне жена остается иногда в доме своих родственников, а мужья переселяются к ней или куда-нибудь поблизости. Дальнейшая форма полиандрии, еще более отступающая от первобытной общности жен, состоит в том, что жена принадлежит не случайным компаньонам, а нескольким братьям и живет в их общем жилище. Иногда обе эти формы встречаются у одного и того же народа, но у большинства известных нам полиандрических племен, например у тибетцев, кашмирцев, ладакцев, цейлонцев, бриттов, господствует последняя форма полиандрии. Переход женщины в чужое семейство и узы родства, связывания ее мужей, служат необходимыми условиями для постепенного превращения многомужества в единоженство и полигамию. Как полиандрические братства и компании стараются ограничить общность жен и утвердить свои исключительные права на содержимую ими компанейскую супругу, так и сильнейшие из мужей-братьев стараются, отдалив от жены своих соперников, владеть ею нераздельно. Преобладание в этой борьбе, естественно, берет старший брат и делается сначала главным, а потом и единственным супругом своей семейной жены. Следы этого переворота можно видеть в разных обычаях полиандрических народов. В распространенном по всему Тибету полиандрическом браке все братья равно могут пользоваться любовью своей общей жены, но и здесь уже заметно преобладание старшего брата, которому принадлежит право выбирать жену и который считается отцом всех ее детей. Такое же значение имел старший брат и у бриттов. В Ладаке при женитьбе старшего сына к нему переходит вся собственность его родителей, которых он обязуется содержать до смерти. Младший брат обыкновенно поступает в духовное звание и делается безбрачным ламой, остальные братья считаются второстепенными мужьями жены первенца, которому принадлежат и все рожденные ею дети. Младшие братья не имеют никакой власти и всецело зависят от произвола старшего. По смерти последнего, его имение, власть и вдова переходят к следующему брату. Наконец, на известной ступени общественного прогресса, старшему брату удается вовсе устранить других от пользования женой при своей жизни и ограничить его только правом, переходящим после его смерти к следующему брату. Это левиратный брак, по которому вдова умершего брата переходит по наследству к следующему. Левират существует у множества народов, и так как он естественно развивается из полиандрии, то уже одного его существования совершенно достаточно для доказательства, что многомужество господствовало некогда у народов, держащихся левиратного обычая, то есть у евреев, египтян, индусов, персов, друзов, моавитян, сирийских арабов, монголов, остяков, киргизов, гольдов на Амуре и Уссури, кавказских горцев, индейцев и множества племен Африки и т. д. Левират, таким образом, есть моногамический брак, носящий на себе явные следы полиандрии, из которой он развился. Нужно впрочем, заметить, что господство полиандрии в первобытной жизни следует считать отнюдь не исключительным, а только более или менее преобладающим над другими формами брака. Даже в чисто полиандрическом обществе нередко могут случаться примеры моногамии и полигамии. Если мужчина не имеет вовсе братьев и владеет своим фамильным имуществом нераздельно, то он, естественно, живет в моногамии, а большинство окружающих его семей, заключающих в себе по нескольку братьев, держится полиандрии. Сильный или богатый человек даже в полиандрическом обществе может обзавестись не только отдельной женой, но даже несколькими, и полигамия, таким образом, возникает наряду с единоженством и многомужеством. При этом переходном состоянии сладострастие и рабовладельческие расчеты мужчин стремятся к утверждению полигамии, между тем как женщина, для которой полигамия неудовлетворительна и унизительна, а многомужество тяжело и истощительно, употребляет разные усилия к водворению единоженства. Условия жизни первобытного общества после падения полиандрии и после того, как численные отношения полов вследствие известной доли социального прогресса более или менее уравновесятся, -- условия жизни дают моногамии преобладание над другими формами брачного союза. Полигамия невозможна для низших пород человечества, не по малочисленности только женщин, но и потому, что содержание многих жен стоит дорого, вследствие этого полигамия является только при дальнейшем развитии народа и у одних лишь зажиточных людей, между тем как бедняки и перебивающиеся co дня на день дикари живут с одной женой. Кроме бедности, их принуждает к моногамии еще и то обстоятельство, что, бродя постоянно со своими семьями вдали от других людей, не зная никакой формы общественного союза, кроме семейной, они в управлении своим семейством должны полагаться только на собственные силы; последних у дикаря достанет на то, чтобы держать в рабстве одну бабу, но с несколькими он, пожалуй, и не справится. Да и для чего ему много жен? Хозяйственные работы, для которых впоследствии употребляются женщины, в первобытной жизни так ограничены, что для их выполнения совершенно достаточно одной женщины и ее ребят; а половое сладострастие, которое вместе с потребностью в рабочих руках служит главной причиной полигамии, у дикарей развито чрезвычайно слабо. И почти у всех известных нам диких народов, как древних, так и современных, мы видим после падения полиандрии или исключительное господство моногамии или, по крайней мере, весьма значительное преобладание ее над другими формами брака. Саги и предания не только цивилизованных, но даже диких народов гласят, что первые люди жили в моногамическом союзе. Большинство богов имеет по одной жене. У современных дикарей, стоящих на низшей ступени развития, также господствует моногамия. Из 20 гренландцев разве один только имеет более одной жены, да и то лишь в случае совершенного бесплодия первой супруги. Лопари всегда жили не иначе, как в единоженстве. Большинство бедуинов, несмотря на ислам, дозволяющий четырех жен, имеет только по одной. То же самое у значительного большинства дикарей Сибири, Америки, Африки и т. д. Правда, что почти у всех этих народов рядом с моногамией существует и многоженство, но первая все-таки является господствующей формой, а последняя существует уже как результат известной степени богатства и общественного развития; чем неразвитее и беднее народ, тем сильнее у него моногамия, и наоборот. Нужно, впрочем, сказать, что преемственность родов брака не имеет безусловно неизменной определенности, завися от множества местных и временных условий. Моногамия, как мы сказали, есть преимущественная форма брачного союза у дикарей. Но у некоторых из тех же диких племен благодаря местным условиям существует сплошная полигамия и притом в громадных размерах. К северу от Мадраса, например, живет одно самое дикое племя, в котором число женщин до такой степени превосходит мужчин, что каждый имеет по семь жен. Подобные исключения, конечно, нисколько не отвергают преобладания единоженства в дикой жизни после падения полиандрии.
   Все древние и новые свидетельства утверждают, что в полиандрии женщина пользуется почти полной свободой и независимостью. Она владеет отдельным от супругов имуществом, по своему желанию выбирает мужей, и последние относятся к ней с замечательным уважением. Несомненно, что и эту свободу и это уважение женщина приобретает потому, что сама она служит редким и дорогим товаром, и ценой своей любви может купить у соперничающих за нее мужчин все что угодно. Один из самых новых наблюдателей полиандрии, Эрих фон Шенберг, рассказывает, что каждый из мужей-компаньонов старается предпочтительно перед другими угодить общей жене и готов поблажать каждому ее капризу. Малочисленность женщин, даже без полиандрии, всегда хорошо влияет на их положение в семействе и в обществе, хотя и вредно действует на их нравственность. Чем меньше в известной стране женщин, тем более ценятся они во всех отношениях и тем удачнее они могут бороться с эгоизмом мужчин. Но одной ценностью женщины и порождаемым ею уважением мужчин нельзя объяснять того замечательного положения женщины, какое она занимает в полиандрическом семействе и обществе. Само устройство семьи и характер полиандрического семейного права выдвигают женщину на передний план, и ее интересы ставят выше интересов всех других домочадцев.
   В патриархальном семействе, типом которого может служить известная каждому читателю библейская семья, абсолютно и единовластно царит принцип отцовства. Управление всеми делами, родство, наследство, -- все это сводится к одному центру -- к личности домовладыки, власть которого служит основой семейного института. При полиандрии такие порядки невозможны, здесь семья не имеет отца, особенно в период общности жен решительно нельзя определить, кому принадлежат дети, рожденные известной женщиной, а позднее, при господстве одной из полиандрических форм, можно только сказать, что дети родились от одного из таких-то мужчин, число которых доходит часто до десятка и более. Да и понятие о родстве по отцу, даже о необходимости для самого происхождения детей известного участия мужчины должны были явиться уже после понятия о происхождении детей из материнской утробы, что, по своей осязательной для всех очевидности, прежде всего должно было поразить внимание первобытных людей. Таким образом, самая первичная семейная система была основана на идее кровного родства и родства только по матери или по женской линии. Коль скоро человек усвоил себе мысль, что в жилах его течет материнская кровь, немного стоит ему догадаться, что та же самая кровь в его братьях и сестрах, равно как в братьях и сестрах его матери и т. д. У нейров, у которых мужья обыкновенно не братья и не родственники между собой, никто не знает своего отца, и каждый смотрит на детей сестры, как на своих наследников, потому что кровная связь с этими племянниками для грубого нейра гораздо очевиднее, чем его родство с детьми его жены, неизвестно от кого зачатыми. И все семейные обычаи этого народа проникнуты теми же принципами материнства. Семейством управляет мать, a после ее смерти -- старшая сестра. Братья живут обыкновенно под одной кровлей; если один из них отделяется, то с ним обыкновенно уходит любимая сестра его. После смерти мужчины, все его имущество делится между всеми детьми его сестер; если у него есть земля, то управление ей вручается старшему лицу в семействе. У других полиандрических народов родство считается также только по женской линии; дети принадлежат семейству и роду матери; фамилия, права, имущество -- все это наследуется по началам материнства; мужчине наследует сестра или дети ее; часто брат при сестре не наследник, главное лицо в семействе мать или старшая сестра, -- словом, вся система личных и имущественных семейных отношений проникнута началами кровного материнского родства. Эта система во время владычества полиандрии так крепко укореняется в понятиях народа и превращается в такой священный обычай, что продолжает даже существовать после падения многомужнего брака, при одноженстве и полигамии. Так, например, у кокков, которые держатся теперь моногамии, мы видим эту систему в ее чистейшей полиандрической форме, с тем только отличием, что в число родственников принят муж дочери, в качестве служебного члена семьи. У ликийцев дети наследовали по женской линии, получая права и фамилию матери, так что, например, если гражданка выходила за раба, то дети ее считались благородными, а если гражданин женился на рабыне или иностранке, то его потомство принадлежало к низшему сословию; родителям наследовали не сыновья, а дочери; главой семейства была мать, а не отец. Те же начала действовали и у многих других народов -- у карийцев, локридян, индусов, египтян, многих африканцев, пиктов, бриттов, кельтов, жителей Шампани, перуанцев и т. д. У иных и теперь вместе с материнским наследством сохраняется запрещение вступать в брак с родственниками по матери, между тем как с родней по отцу брак дозволен, подобно тому, как в Библии Авраам женится на сестре, а Лот на племяннице по отцу, а не по матери. Словом, по всему миру до сих пор уцелели еще рассеянные остатки первобытного материнского права, которые могли возникнуть только из полиандрии и которые, несомненно, убеждают нас в повсеместном ее господстве в первичную эпоху истории человечества.
   Не только в юридической, но и во всех других отраслях первобытной культуры мы видим то же преобладание материнства и вследствие этого главенство женщины. Мать была источником первых чувств родственной любви, и уважение к ней родило первую идею о нравственном долге. Известия о жизни современных дикарей показывают нам, что из струн человеческого сердца на низшей ступени его развития издает самые сильные и самые благородные звуки любовь матери. На особенную силу любви между кровными родственниками в ту эпоху указывают отношения между братом и сестрой. И в известиях этнографов, и в исторических свидетельствах, и в народных песнях, дышащих стариной, -- всюду мы видим особую нежность сестро-братских отношений. Брат представляется защитником и любимцем сестры, а она его верной подругой. И сестро-братские отношения стоят в первичном миросозерцании до того выше всякого дружественного союза, что если два мужчины или мужчина и женщина, по взаимной симпатии, вступают в дружественное товарищество, то называют себя братьями и сестрами.
   Такой обычай побратимства и посестримства в ходу у многих народов, например у древних египтян, у современных задунайских славян и т. д. Но материнство не ограничивается развитием чувств братства только между кровными родственниками: чуждое той исключительности и тех аристократических притязаний, какие проникают в жизнь вместе с началами отцовства, оно держится принципов всеобщности и равенства; "из него, -- говорит Баховен, -- возникает братство всех людей, сознание и признание которого погибают с развитием отцовства". Материнство не знает отца, и все дети равны для него, как происходящие от одной крови. А так как главным божеством в эту эпоху является Земля, мать всего живущего, то отсюда, естественно, возникает представление о родстве и братстве всех людей. Материнство поэтому, как доказывают несомненные исторические свидетельства, благоприятствует не только весьма важному для социального прогресса развитию сношений с иностранцами, но даже не препятствует вступлению в брак с ними и с рабами. Даже там, где материнство находится в измененном отцовским принципом состоянии, все-таки сильно заметно его нивелирующее, демократическое влияние, благодаря которому Древний Египет, например, был избавлен от чудовищной системы каст, останавливавших всякое развитие и убивавших всякую жизнь в других государствах, особенно в Индустане. В Риме основанные на материнстве плебейские начала были семенами общественного прогресса и социального уравнения. Все это сознавалось еще древними, которые в своих легендах и песнопениях о золотом веке, об этой эпохе всеобщего равенства и братства, хотя и слишком уже предавались фантазии, но все-таки эта фантазия имела некоторое историческое основание в общественном и нравственном строе древнейших обществ, проникнутых началами материнства. У Гесиода, например, материнство является средоточным пунктом всей домашней и общественной жизни рода человеческого в эпоху серебряного века. Памятники разных отраслей древней жизни свидетельствуют, что на всех отношениях, как социальных, так и нравственных, лежала печать одного материнского начала. Брак назывался "matrimonium", от mater -- "мать"; прежде, чем говорить отечество и язык отцов, люди говорили "Mutterland, metropolia, Muttersprache", -- "земля матерей", "язык матерей" и т. д. Прежде чем отцовство утвердило в жизни первенство, любовь матери, особенно предпочитающая последнего рожденного ею дитяти, старалась о некоторых преимуществах младшего сына или дочери. Материнское чувство было первичной основой всей моральной культуры, утверждая среди дикой анархии начала любви, единения и мира. "Как ребенок, так и народы получают первое свое воспитание от женщины", -- говорит Баховен. Предания многих народов рассказывают нам, что женщины не раз полагали конец бродячей жизни, сжигая корабли своих мужей, что они были основательницами земледелия и других искусств мирной жизни, что они водворяли на земле мир и, давая законы, поддерживали правду, что они, по выражению Страбона, первые стали поклоняться богам и потом научили этому мужчин. Мы увидим ниже, что во всех этих легендарных сказаниях очень много исторической правды. О том же первобытном преобладании женщины свидетельствует и история религии. Разберите какую угодно мифологию, и вы увидите, что основным и первым по времени божеством в ней была Земля, эта щедродательная мать всех людей. Принцип отцовства в мифических образах богов неба или Солнца является уже после, точно так же, как в человеческой жизни отец утверждает свои права после матери. Так, например, в египетской религии культ Озириса (Солнца) явился после культа Изиды (Земли), и последняя имела гораздо большее значение, чем ее супруг. Она была царицей всей земли, матерью богов, первою законодательницей, верховной судьей, основательницей брака, земледелия и всей культуры. В древних гимнах Изида говорит, что от нее, "законодательницы смертных", проистекает вся мудрость царей; что она уничтожила бедствия войны и утвердила благодетельную власть фараонов и т. д. В греческой религии первое место принадлежит также матери богов и людей, источнику всякой жизни, Гее, Земле, имевшей преобладающее значение в пеласгическую эпоху. Стоит только припомнить некоторые подробности эллинской священной истории, и преобладание в ней женского элемента сделается ясным. Свержение старейшего из богов было делом матерей. Кронос -- младший из титанов, по приказанию Геи нападает на Урана и побеждает его. Сам Кронос свержен младшим из сыновей, Зевсом, действовавшим по воле своей жены, Реи, и матери, Геи. Отец пожирает только сыновей, а дочери остаются неприкосновенными. Все сыновья Урана повинуются матери, кроме Океана, этого поборника отцовских принципов. В эпоху золотого и серебряного веков царит над человечеством Правда (Diké), дочь старого Астрея, восседающая на полночном небе с колосьями в левой руке. Женщина является здесь носительницей права, устроительницей мира и добрых нравов, подательницей всех жизненных благ. И Баховен, в своем замечательном исследовании о древней гинейкократии, -- которое, несмотря на все его ошибки и парадоксы, извиняемые совершенной новостью и неразработанностью предмета, должно занять видное место в исторической науке, -- Баховен доказывает, что в древних религиях все женственное преобладало над мужским, луна над солнцем, ночь над днем, левая рука над правой. Достоинство и значение земной женщины стояли в самой тесной связи с этими религиозными понятиями. Женщина была представительницей божественной земли; все свойства, как женщины, так и земли, представлялись одинаковыми, а мужчина стоял к жене в таком же случайном отношении, как пахатель, или сеятель, к земле. В главе всех вещей стоит здесь великая праматерь, из недр которой возникает всякая жизнь. Представительница и жрица ее, земная женщина, имеет то же значение силы и святости, как и богиня. Кто обидит женщину, тот обидит землю, и последняя в греческой мифологии не раз наказывает преступников, нарушивших обязанности, требуемые материнством. При таких условиях женщина предпочтительно перед мужчиной делается служительницей божества. Тацит говорит, что германцы "видели в женщинах что-то святое, вдохновленное; они никогда не презирали их советов и приписывали важность их ответам". У современных дикарей женщины считаются также особенно способными для сношения с миром богов и в качестве жриц или пророчиц играют важную роль в обществе. У древних народов, на заре их истории, женщины допускались к обязанностям жречества наравне с мужчинами и имели гораздо больше религиозного влияния на народ, чем впоследствии, в патриархальную эпоху. Так, например, гуроны особенно заботятся о совещании с женщинами в важных делах. С этой ролью советницы женщина соединяет еще и значение судьи. Галльские женщины составляли в некоторых случаях даже верховный суд нации, и галлы договорились с Ганнибалом, что в случае какого-нибудь неудовольствия на них карфагенян последние должны жаловаться галльским женщинам, которые и рассудят их. У древних чехов хранительницами законов и верховными судьями были женщины, равно как и у беотийцев. Павзаний рассказывает, что когда умер пизанский царь Демафон, причинивший много зла элейцам, то для разбора притязаний и несогласий между Элис и Пизой 16 городов выбрали по одной женщине каждый, которые и установили мир. О древних и новых народах известно, что даже находящиеся в рабском состоянии женщины часто играют роль мировых посредниц, прекращая своим вмешательством не только частные ссоры, но даже и племенные войны.
   Было бы непонятным фактом в истории, если бы при упомянутом высоком положении первобытной женщины в семействе и в религии она не пользовалась равным же значением в общественной жизни. Права материнства, экономическая самостоятельность, религиозное и нравственное влияние, наконец, сила мускулов и воинственность первобытной женщины, о которых мы будем говорить ниже, -- все это, естественно, вело за собой более или менее полную гинейкократию. Остатки этого владычества женщин мы можем видеть до сих пор у некоторых дикарей разных стран света. По словам Ливингстона, в некоторых землях Африки женщины занимаются торговлей, свободно разъезжают по стране или же пашут землю, засевают поля и строят хижины; такая деятельная жизнь, развивая силу их ума и мускулов, дает им не только свободу, но даже владычество над мужчинами, которые тупеют и изнеживаются, сидя постоянно дома и занимаясь шитьем, тканьем, доением коров и сплетнями. У некоторых племен мандинго женщины принимают участие в управлении и составляют собрания, к которым мужчины обращаются в трудных случаях за советом. У багиунсов есть даже особый женский суд. В Ангоне, Анголе и Конго на женщин переходит по наследству королевская власть, а в Лоанго король выбирает себе матрону, называет ее своей матерью и по всем важным делам обращается к ней за советом. У народов южной Гамбии женщины принимают участие в общественных делах, законодательстве и суде. В Бабу и у Болонда они могут быть королевами и пользуются большим уважением. В Дагомее женщины составляют королевскую гвардию, а родственницы короля заведуют прокурорским надзором в стране. Вообще же о жителях Африки Вайц замечает, что "богатство и знатное происхождение освобождает женщину от ее обыкновенной судьбы". Богатые девушки в Акре живут с кем хотят, нисколько не скандализируя себя этим; сестры короля ашантиев выбирают сами своих мужей, и обычай требует, чтобы последние сопровождали их в могилу. Такой же свободой и преобладанием над мужчинами пользуются женщины королевской крови в Конго и Лоанго. У каффров мать вождя имеет огромное значение, а каждая хозяйка дома управляет им независимо от своего мужа. У древних норманов не одна женщина носила с собой длинный нож, и не один мужчина был рабом своей жены. У малайцев жена повелевает в своем доме. Черкешенки принимают самое деятельное участие в делах народа, воодушевляют юношей на подвиги, награждают хвалой победителей и ведут себя так самостоятельно и солидно, что путешественник Бель сравнивает их с Девой Орлеанской. Жены и сестры некоторых арабских шейков, во время отсутствия последних, ведут все дела управления. У чукчей и на островах Южного океана женщины являются нередко родовыми княгинями и королевами. Такова была, например, Помаре, королева Таити, наследовавшая в 1832 году своему брату, который вводил на островах христианство, поднявшая гонение на эту религию и тем возбудившая французское вмешательство. Вообще же на островах Южного океана женщины имеют право говорить в народных собраниях и мужчины с уважением внимают их советам. На Яве, до введения там магометанства, женщины часто достигали высших должностей администрации, и даже теперь нередко случается, что после смерти начальника округа вдова его удерживает за собой принадлежавшую ему власть. На Целебесе женщины не только участвуют в общественных делах, но часто даже всходят на трон, хотя королевское достоинство и зависит здесь от народного выбора. Жена вождя Липукаски была одним из первых государственных людей и героев Целебеса. У европейских варваров женщины пользовались также гораздо большей свободой в древности, чем впоследствии. Однажды в Галлии им удалось утушить в самом начале возгоравшуюся было междоусобную войну, и с тех пор они начали играть первенствующую роль в военных советах и при заключении международных договоров. Есть даже известие, что в Галлии был женский сенат и что входившие в его состав представительницы галльских племен имели верховную власть над ними. В Германии они наследовали государственную власть и часто являлись такими героинями и правительницами, что величайшие мужи считали за честь служить под их знаменами и повергать к стопам их свои военные трофеи. Подобных примеров из дикой или полудикой жизни можно набрать множество, но мы ограничимся только вышеприведенными и следующим известием новейшего путешественника по Африке Ливингстона. К северу от Замбези живет народ балонда небольшими земледельческими общинами. Повсюду мужчины, женщины и дети заняты возделываньем маиса, кофе, овса, бобов, риса, тыкв и т. д. Что же касается социальных порядков, то замечательнее всего преобладающее значение женщин. Ливингстон, не доверявший рассказам прежних путешественников о господстве у балонда гинейкократии, наблюдал ее скептически, но все-таки убедился в ее существовании. "Женщины заседают в народных советах; жених должен переселяться в деревню своей будущей супруги и жить там; при заключении брачного договора он обязуется содержать до смерти свою тещу; жена одна имеет право дать развод мужу, и все дети в таком случае остаются при матери; муж без дозволения жены не может входить ни с кем в обязательство, как бы незначительно оно ни было". И мужья до того уже свыклись со своим положением, что не обнаруживают никакой оппозиции. Жены же стараются держать их в ежовых рукавицах и часто наказывают лишением пищи, побоями и пощечинами. Иногда, впрочем, мужчины вступаются за такие жертвы жениного деспотизма и принуждают тиранку пронести мужа по улице на своей спине, причем мужчины ругают везущую, а женщины поощряют ее, восклицая: "поступай с ним, как он заслуживает, взлупи-ка его еще так же", и т. п. Известный знаток африканской цивилизации Лепсиус замечает, что "с древнейших времен в этой части света чрезвычайно распространено преобладание женского пола над мужчинами. Вспомните, как часто упоминаются королевы Эфиопии. На памятниках ваяния в Мерое мы также видим воинственных цариц. Беги, бывшие потомками меройских эфиопов и предками нынешних бишари, вели свои генеалогии не по отцам, а по матерям, и наследство переходило не на сына, а на сестру или дочь умершего. Такие же порядки были у жителей Нубии". По словам Диодора, в древней Африке было много племен, у которых женщины занимались всеми общественными делами, мужья же под управлением своих жен вели хозяйство, их не допускали ни до управления, ни до военных занятий. Подобных древних известий об африканской гинейкократии множество, и владычество женщин в известной степени удержалось даже в одном из самых древних цивилизованных государств -- в Египте. Здесь, по словам правдивого Геродота, "царица пользовалась большим уважением и большей силой, чем царь", и хотя на египетском троне восседали немногие женщины в качестве самостоятельных государынь, зато фараон состоял под верховной опекой своей матери. "Даже в частной жизни, -- по Геродоту, -- жена, посредством брачного договора, приобретала власть над мужем, и жених обязывался во всем беспрекословно повиноваться своей будущей супруге. Женщины ходили на площадь, занимались торговлей и промыслами, а мужчины сидели дома и ткали. Сыновья не содержали родителей, обязанность прокормления которых лежала на дочерях"; эта обязанность уравновешивалась правом дочери на получение от родителей всего наследства, кроме земли. Приданое девушки получали от своих матерей или добывали его путем проституции, что указывает на остатки первобытного гетеризма.
   После приведенных нами фактов читателю уже не покажется странным, что мы видим известную долю исторической действительности и в сагах об амазонках. Воинственный характер их вполне согласен с воинственностью большинства первобытных женщин. Полиандрия и преобладание над мужчинами существуют у разных народов, поэтому мы и считаем саги об амазонках одним из доказательств существования в древности немалого числа таких племен, у которых женщины были воинственны, держались полиандрии, управляли мужчинами и общественная жизнь была основана на началах материнства. Происхождение амазонства объясняется в древних источниках тем, что женщины, восстав и перебив своих мужей, делались независимыми и начинали жить с рабами, пленниками и чужестранцами. Хотя и плохо верится такому поголовному мужеистреблению, но, уменьшив размеры его, мы, основываясь на известиях о современных дикарях, имеем полное право считать его господствовавшим обычаем эпохи первобытной борьбы мужчины с женщиной, хотя объяснять происхождение амазонства подобным переворотом и невозможно.
   Диодор рассказывает следующее о царице амазонок, живших на устье реки Термадон. Со дня на день росла слава ее храбрости, и тотчас после покорения одного народа она шла на завоевание другого. Она назвалась дочерью бога войны и заставила мужчин прясть шерсть. Изданием своих законов она призвала женщин к военным занятиям, а мужчин осудила на унижение и рабство и, желая их сделать безопасными, велела уродовать всех мальчиков. О происхождении скифских амазонок сага говорит, что в царствование египетского Сезостриса некоторые скифы со своими семействами выселились в Каппадокию; но вскоре большинство их, кроме женщин, было изменнически перебито врагами. Жены их, избрав из себя предводительниц, вооружились и отказались навсегда от всякой подчиненности мужчинам; перебив остававшихся еще у них мужей, они покорили несколько земель и обращенных в рабство жителей их заставляли периодически сожительствовать с собой, не вступая, однако ж, с ними в сколько-нибудь прочный брачный союз. Рожденных ими девочек они оставляли у себя и воспитывали, а мальчиков убивали или отдавали их отцам. Древние авторы передают нам целую полумифическую историю царства этих азиатских амазонок, рассказывая, как они покоряли многие страны и строили многие города, как они боролись с Геркулесом, принимали участие в Троянской войне и т. д. В Африке было также много амазонок, составлявших сильные царства, из коих некоторые имели женскую армию в 3000 пехоты и 20 000 конницы, делавших большие завоевания и державших своих мужей в таком же рабском подчинении, в каком у других народов находятся женщины. Геркулес во время своих странствований решился освободить мужчин от этого бабьего владычества и положил конец царству амазонок. Амазонки существовали также, по древним свидетельствам, в Аттике, Беотии, Фессалии, Южной Америке, на берегах Балтики и т. д. В Европе были амазонки в Богемии. В первичную эпоху истории этой страны женщина была равноправна с мужчиной и могла быть государыней; женщины же были и главными хранительницами законов ["В древней Чехии, - говорит Козьма Пражский, - девушки росли свободно, упражнялись в военном деле, ходили на войну, охотились, одним словом, в образе жизни мужчин и женщин не было тогда различия"]. Любуша, наследница Крока, обладала, по преданию, государственной мудростью; ее старшая сестра, Тета, отличалась постройкой городов, а средняя, Бази, занималась медициной. Два брата ссорятся из-за наследства; Любуша созывает народное собрание и посреди его всходит на престол своего отца, сопровождаемая двумя вещими девами, изучившими судейскую мудрость; у одной из них законодательные доски, у другой меч -- символ наказания. Княжна произносит свой приговор, ссылаясь на законы вечных богов, и две девы собирают голоса народа. Но в той же самой поэме мы видим уже начало падения гинейкократии. Любуша решает упомянутый спор так: "по закону вечно живущих богов, братья должны владеть именьем вместе или же разделить его поровну". Большинством голосов было решено, что они должны владеть вместе. Тогда поднимается один из тяжущихся братьев, лютый Хрудош; "желчь разлилась по всей его внутренности, от ярости дрожат все его члены; махнув рукой, заревел он ярым туром: "горе птенцам, когда заползет к ним в гнездо змея, горе мужчинам, когда ими повелевает женщина. Мужчина только повелевает мужчинами, первенцу повелевает закон отдать наследство"". Оскорбленная таким протестом Любуша хотела отказаться от престола, но она осталась на нем, только должна была выбрать себе мужа из земских людей. Таким образом, как и у германских племен, у чехов право женщины на престол было ограничено тем, что она должна выходить замуж. Легенда говорит, что женщины не без сопротивления подчинились такому перевороту. По смерти Любуши, назначившей преемником своего мужа Пржемислава, одна из ее девушек, Власта, собрав около себя множество женщин, вознамерилась превратить всю Богемию в женское государство, лишив мужчин их власти и значения. Дела этих амазонок сначала пошли успешно, и они основали Девичий город (Divin, Magdeburg). Власта постановила законом воспитывать из детей только девочек, а рождающихся мальчиков делать неспособными к владению оружием, выкалывая им правый глаз и отрубая им на обеих руках большие пальцы. Мужчины вооружились против амазонок, произошла битва, женщины были побеждены, а Власта убита. Путешественники XVII века, посещавшие Бискайю, видели амазонок и там. В Фуэнте-Раббиа была община женщин, состоявших под начальством одной старой девы. Все они жили судоходством, на берегу моря в маленьких хижинах. Эта женская республика существовала недолго.

Глава II.
Падение материнства и гинейкократии. Развитие патриархальной системы

   В поэме о Любуше и Власте, в греческих легендах о Геркулесе и других героях, отчасти и в индейском эпосе, рассказывается, как мужчины силой своих сверхъестественных покровителей избавились от владычества женщин и как положен был конец амазонству. Здесь, как и в вопросе о происхождении амазонок, нельзя соглашаться с древними источниками. Такие перевороты, как падение гинейкократии и материнского начала, подобно изменениям земной коры, совершались медленно и постепенно. Еще в период полного господства материнства является уже зачаток будущих перемен в семействе -- идея отцовства; когда люди узнали, что женщина, подобно самке всех других животных, не может родить без мужского оплодотворения ее, когда, следовательно, у каждого ребенка предполагался отец, то родство начали считать не только по матери, но и по отцу. Начало отцовства долго было чисто фиктивным, гипотетическим, между тем как родство по матери представлялось для всех очевидным фактом. При многомужестве и свободе половых отношений женщины невозможно с достоверностью указать на лицо, бывшее родителем данного ребенка. Первым средством для определения личности отца служит физиономическое и вообще телесное сходство ребенка с одним из мужей его матери. Так, например, делились дети у полиандрических племен Ливии и авзов; у либурнийцев как жены, так и дети до пятилетнего возраста считались общими. Шестилетних же детей они приводили в свое собрание и по сходству их с мужчинами раздавали предполагаемым их отцам. Для признания своих отцовских прав на ребенка мужчина употреблял и другое, еще более фиктивное средство. Мы говорим о куваде, обычае, распространенном у сканов, корсиканцев, кипрян, иберийцев, караибов, индейцев Южной Америки и Калифорнии, в Цукхели, в Западной Африке, у басков, в старинной Наварре и т. д. Обычай этот состоит в том, что при рождении ребенка отец ложится в постель, подражает крикам, стонам и всем болезненным телодвижениям родильницы, выдерживает самую строгую диету, остается в постели мнимо больным несколько дней и даже недель, и все ухаживают за ним так же, как за родильницей. Смысл кувады заключается в том, чтобы показать наглядным образом, что отец имеет такое же право на ребенка и такую же родственную связь с ним, как и мать, родившая его в муках [У современных дикарей, держащихся кувады, смысл ее, как и значение многих других первобытных обычаев, потерян, и они объясняют его разными соображениями, не имеющими никакой связи с первичным значением кувады. На основании этих соображений, Тейлор силится доказать, что кувада основана на первобытном понятии о единстве отца и ребенка; отец, дескать, держит диету для того, чтобы не расстроить желудка ребенка и не повредить ему. Но Тейлор забывает, что сущность кувады не в диете, а в том, что мужчина подражает всем мукам родильницы. В пользу предложенного здесь нами объяснения кувады говорят сходные с ней обряды усыновления. У греков и у римлян усыновление совершалось посредством обряда, изображавшего процесс рождения. Это продолжалось вплоть до Нервы, который, усыновляя Траяна, перенес совершение этой церемонии с брачного ложа в храм Юпитера]. Дело признания отцовского родства и отцовских прав много подвигается вперед при переходе полиандрии в ее семейную форму. Здесь число мужей гораздо ограниченнее, чем в полиандрии несемейной, и поэтому гораздо легче, чем в последней, определить личность отца. Сначала, впрочем, и здесь все братья считаются отцами всех детей общей их жены. Такая система родства удерживается до сих пор между индейцами, свидетельствуя о том, что они жили некогда в полиандрии. У них все братья отца считаются отцами его детей; все дети разных братьев суть братья и сестры друг друга; все внуки братьев индейца в то же время и его внуки. Но, по мере возрастания авторитета старшего брата, о чем мы говорили выше, отцовское значение младших постепенно ограничивается и, наконец, вовсе падает. У полиандристов южной Индии хотя все братья считаются отцами, но старший называется большим отцом, а следующие за ним малыми отцами. Ту же систему родства видим мы у некоторых других народов. Дальнейшая степень в развитии отношений отцовского родства состоит в разделе детей между всеми братьями, как это иногда делается у тибетцев, и вероятно такой раздел совершается на упомянутом уже нами основании физиономического сходства. Раздел детей совершается еще и другим способом: старшего ребенка отдают старшему брату, второго -- второму и т. д. Но подобные разделы противны основным началам устанавливающегося патриархального общества; они нарушают единство семьи и препятствуют развитию абсолютной отеческой власти, поэтому и служат только исключением из общего правила. По мере того как старший брат захватывает себе супружеские права всех других братьев, он присваивает и отеческие права над всеми детьми. Еще до совершения этого переворота у многих народов, держащихся семейной полиандрии, например у тибетцев, старший брат считается единственным отцом всех детей общей жены, хотя было бы и очевидно, что некоторые из этих детей зачаты не от него, а от других братьев. Когда же полиандрия падает, когда вследствие улучшения до известной степени разнообразных условий жизни количество женщин возрастает до того, что каждый мужчина может иметь не только отдельную жену, но даже несколько, когда сила мужчин, соединенных в родовые общества, берет верх над женщиной и имеет за собой уже много шансов на обращение ее в неволю, тогда родство по отцу, подкрепляемое отношениями, создаваемыми силой домовладыки, берет верх над родством по матери. Развивается патриархальная система, материнство женщины отодвигается на задний план. В первобытную эпоху истории, когда человек безусловно преклонялся перед могуществом природы и лобызал божественную землю, милосердно наделявшую его своими плодами, материнская производительность женщины стояла так же высоко, как и производительность земли, матери всего живущего. Но когда человек начал бороться с природой и отчасти даже покорять ее, когда он осознал, что плодородие земли зависит, в известной степени, от его воли и искусства, и главным образом от дождя и других атмосферных влияний, отца всех вещей -- неба, тогда божественное значение земли значительно пало, на первый план выступил культ неба или солнца, тогда и женщина превратилась только в орудие деторождения, бесполезное без мужского осеменения, подобно тому, как пашня непроизводительна без пахаря и сеятеля. Такие притязания патриархатов не сразу могли победить принципы материнства и гинейкократии, которые, как мы уже видели, и увидим еще ниже, долго борются с принципами отцовства и держатся в жизни наряду с ними. Но физическая сила мужчины, в конце концов, все-таки восторжествовала и поработила женщину.
   Когда вышеописанный ход событий ниспроверг полиандрию и основанное на материнском праве преобладание женщины над мужчиной, когда кровное родство по матери было отодвинуто на второй план, а над ним вознеслось родство по отцу и отеческая власть, то прежние семейные обычаи, идеи, чувства и льготы женщины не сразу уступили место новым принципам и долго боролись с последними, действуя наряду с ними. Умыкание девиц долго еще существует, как мы видели, и после водворения новых семейных порядков, с тем только различием, что в древнейшую эпоху, при господстве полиандрии, умыкаемая девушка редко обращалась в такое ужасное рабство, какое выпадает ей на долю в семье, основанной на принципе отцовства. В начале патриархального периода жених был врагом невесты и ее семьи, и последние поэтому ненавидели его, боролись с ним, и такая свадьба оглашалась не музыкой и веселыми песнями, а воинственными криками схватки и воплями девушки, увозимой на чужую сторону, но этого мало: захватив девушку насилием, мужчина, во имя новых семейных порядков, старался превратить ее в свою безответную рабыню. Таков был фундамент брачного права. Брак и власть мужа основывались единственно на праве силы, что выражается и в свадебных обрядах многих народов. У одних невеста обязана разувать жениха, у других он дает ей плюху, у готтентотов жених и невеста вступают между собой в обрядовую борьбу и брак считается заключенным лишь тогда, как жених повалит и победит невесту. Среди этой анархии и при таких кулачных порядках мы видим, что женщина хотя по необходимости и повинуется насилию, но все-таки по-прежнему стремится к возможной независимости, и под ее влиянием развиваются зачатки свободно-договорного брака. У всех диких патриархалов дочь такая же рабыня, как и жена, а у некоторых положение дочери даже хуже, чем положение жены. Поэтому девушка старается вырваться из семьи и выйти замуж; она ищет себе похитителя, то есть жениха, входит с ним в соглашение, и последний умыкает ее тайком от ее родителей. Так заключались браки, например, у радимичей, вятичей и северян, о которых Нестор говорит, что они сходились из разных сел на игрища "и тут умыкали в жены себе девушек, предварительно сговорившись с ними". Подобные умыкания случаются и до сих пор у разных дикарей.
   При дальнейшем развитии семей и родов, при водворении между ними большей дружелюбности умыкание невесты мало-помалу уступает место покупке ее. Этот переход одного обычая в другой изображается, между прочим, и в тех многочисленных свадебных обрядах русских, в которых поезжане и сваты жениха, хотя и представляются враждебной, напавшей на род невесты шайкой, но все-таки, в конце концов, принуждены бывают платить родителям невесты за ее воспитание, выкупать ее постель, подкупать стерегущего ее брата и т. д. Набеги умыкателей не всегда кончались покорением рода и воровством невесты, а иногда мировой сделкой и покупкой девушки, род которой был достаточно силен для ее защиты от хищников, но в то же время был не прочь выгодно продать ее. Умыкание переходило в продажу еще и другим способом. Жених воровал невесту, родственники которой старались возвратить ее; начинались распри, но денежная сделка, так сказать вира, уплаченная женихом за свое преступление, прекращала их и водворяла мир. У аураканцев до сих пор жених сначала умыкает девушку, а потом покупает у ее родителей согласие на брак. Наконец, входит в обычай, что родители похищенной девушки имеют право хлопотать об ее возвращении до известного срока, и если умыкатель сумел удержать ее до этого времени, то он приобретает над ней все права мужа, уплатив калым ее семейству. Таким образом, мало-помалу дочери делаются ценным товаром, и родители с радостью сбывают их за хорошую плату каждому встречному; не наклонности невесты, не достоинства жениха, а только одна величина предлагаемой им суммы, один денежный расчет родителей девушки служат основанием для заключения или не заключения брака. Ходкость и цена этого живого товара сильно влияет на участь женщины, и корыстолюбие родителей нередко заставляет их лишать девушку всякой свободы при выборе себе мужа. У каффров, например, во время оно брак заключался не иначе, как с согласия невесты; но в позднейшее время, вследствие усиления запроса на женщин, корыстолюбие родителей уничтожило всякие следы этого прекрасного обычая и превратило девушку в совершенно пассивный товар. Этот древний брак-купля превосходно характеризуется русскими свадебными песнями и обычаями. Из них мы видим, что в период родового быта покупка невест совершалась со всеми формальностями обыкновенной купли-продажи. Покупателями были родители жениха или сам жених, а продавцами родители или родники невесты. Жених постоянно называется купцом, а невеста -- товаром. В Вологодской губернии смотрины, то есть показывание невесты, до сих пор в полном смысле осмотр товара. Обручение было и есть обрядовый знак того, что купец и продавец сошлись и в знак верности, при свидетелях, ударили по рукам или дали друг другу руки, что соблюдается до сих пор при всех коммерческих сделках простонародья. Но, говорит Кавелин, при покупке "отношения купца и продавца равные, когда речь идет о вещи, не равны, когда предметом торга служит женщина, будущая жена покупателя. Семья жениха выбирает, семья невесты играет пассивную роль; первая постановляет свои требования и условия, последняя не имеет права предъявлять таких же требований, она соглашается на предлагаемое или не соглашается, но не смотрит жениха и не делает выбора. Эта форма необходимо перерождается в обоюдные договоры двух семей о взаимном союзе их членов. Рядом со смотром невесты появляется смотр жениха, имеющий разительное сходство со смотринами невесты, -- те же приемы родителей невесты, та же пассивная роль жениха". У древних германцев жена также покупалась, и уплачиваемый за нее калым был вовсе не символом перехода ее из-под власти отца во власть мужа, а буквально покупной ценой. Такая продажа невесты ее родителями и покупка ее семейством жениха существовали в древности у многих народов. И в настоящее время у всех диких и патриархальных народов земного шара женщина продается и покупается с формальностями и требованиями, обычными при покупке животного для работы или на племя. Если, например, купленная арабом жена сделается больна, то он прогоняет ее обратно к ее родителям, говоря, что платил деньги за здоровую, а не за больную, и что тратиться на содержание хворой бабенки он не намерен. В Трансильвании у румынов до сих пор ежегодно бывают ярмарки невест. Отцы привозят сюда своих дочерей вместе с приданым, выставляют их напоказ и кричат: "у меня есть дочь невеста; нет ли у кого сына-жениха?" Начинаются смотрины, переговоры, торг, затем сговор и попойка. Цены на невест разнообразны, смотря по местности, времени, достоинствам девушки и т. д. В странах плодородных и богатых женщинами, например в Южной Америке, дикарь может купить себе невесту за известное количество собранных им в лесу плодов или настрелянной им дичи. У черемисов девушка стоит от 30 до 100 рублей, у татар цена ее доходит до 500 рублей, у негров крус невеста стоит обыкновенно три коровы и одну овцу, у каффров -- от 10 до 70 штук скота. Где цены на девушек ничтожны, там родители избивают их, а где высоки, там рачительно воспитывают не только своих дочерей, но и чужих, покупая их в малолетстве задешево и с выгодой продавая потом, по достижении ими совершеннолетия. Бедняки, которым не на что купить себе жены, поступают к своему будущему тестю в работу на известный условленный между ними срок и ценой своего временного рабства у отца невесты покупают ее себе в вечное холопство. Если она умрет во время этой работы жениха, то он получает сестру ее, а при неимении последней, отец покойницы доставляет ему возможность приобрести жену из другого семейства. Эта кабала жениха до сих пор существует и в Азии, и в Африке, и в Америке, и Полинезии и даже в Европе, у русских инородцев; была она и у древних народов, например, у скандинавов. Бывает даже так, что жених, не уплачивая за невесту ни гроша, поступает к ней в дом, делается подчиненным членом его, не имеет никаких прав на своих детей, словом, остается в вечном рабстве своей жены и ее семейства. Таков, например, у малайцев брак, носящий название ambilanak.
   Брак в форме купли-продажи есть торговая сделка двух семейств, следовательно, о желании и наклонностях невесты тут не может быть и речи; оно так и есть в позднейшем периоде, когда право и религия санкционируют и упрочивают первобытные семейные отношения, налагая на них печать определенности и неподвижности. Но пока народ не сложился в государство, семейные отношения не имеют еще той силы и непоколебимой прочности, какую они приобретают впоследствии; женщина борется, протестует против своей пассивной роли при заключении брака и стремится придать этому союзу характер свободного договора двух лиц, а не семей. О неграх Вайц говорит, что у них продаваемые невесты нередко оказывают решительное сопротивление воле своих родителей, и если не легко встретить у них сильную романтическую любовь, то, во всяком случае, можно видеть примеры замечательного постоянства любовников при неблагоприятных для них обстоятельствах и разительного самопожертвования, едва понятных при господствующем между ними воззрении на женщину. У американских индейцев несчастный любовник нередко стреляется, а девушки, которые не могут выйти за любимого человека, вешаются или топятся. И не одна любовь может довести девушку до такого сопротивления воле родителей, а также и известные дурные свойства жениха, например его злой характер. Вследствие такой оппозиции невесты, у очень многих первобытных народов входит в обычай при заключении брака сообразоваться с желаниями и наклонностями невесты. Так делают, например, якуты, башкиры и некоторые другие инородцы алтайской расы. У многих арабов родители начинают торг с женихом не иначе, как справившись предварительно с волей невесты. У горцев Китая, мяо-тзе, и корейцев молодые люди также часто заключают браки по своим наклонностям. У алофов, хотя согласие невесты и не необходимо для заключения брака, но она всегда может воспротивиться родителям, желающим выдать ее за известного человека, только за это она лишается права выходить замуж за кого бы то ни было. У некоторых народов женщины успели даже превратить продажу невесты родителями в самопродажу ее. "Брак в Марокко, -- говорит один турист, -- есть чисто торговая сделка; рынок для брачных сделок в горах и равнинах, у мавров, арабов и берберов, открывается ежегодно в определенных для того местах, и женщины здесь беззастенчиво торгуют сами собой. В случае соглашения обеих сторон испрашивается согласие родителей девицы, все идут к кадию и там заключается брачный договор". Из легенд и саг разных народов мы также видим, что в древности, при господстве покупной формы брака, часто не только не спрашивалось согласие невесты, но даже ей предоставлялся вполне свободный выбор жениха, и родители потом уже получали от него плату за дочь. В древней финской легенде, например, солнце, месяц и звезды сватают за своих сыновей прекрасную деву Киликки. Невеста отвечает: "не хочу я идти к месяцу, потому что его лицо постоянно изменяется: то кажется узким, то полным и широким. Ночью он в движении, а днем отдыхает, поэтому его хозяйство неустроенно. Не хочу я идти к солнцу, потому что оно походит на злого человека, -- летом мучит зноем, зимой же -- холодом". Благоприятный ответ получает только звезда: "охотно пойду я к звезде, потому что она добра, постоянно дома и прекрасна в своем отечестве, на плечах Большой Медведицы, на спине Семизвездия". Конечно, такая свобода девушки в деле заключения брака не может считаться исключительно господствующим обычаем даже у тех натуральных народов, которые более всего славятся ей, как, например, каффры. В жизни первично патриархального общества, или, лучше сказать, семейства, взаимные отношения лиц не возведены еще на степень юридически определенных начал, они еще не установились окончательно и подвергаются частым изменениям и нарушениям со стороны заинтересованных ими лиц. Не принцип кровного родства, не права отеческой власти, не чувство патриархальной покорности лежат в основании первобытного семейного союза, а одно только право силы. Жених силой добывает себе невесту, силой удерживает ее у себя; родители силой продают свою дочь и т. д. Естественно, что во всех этих отношениях девушка противодействует силе, и в одних случаях благодаря обстоятельствам или хорошим помощникам она берет верх, в других -- падает жертвой насилия. И чем дальше развивается патриархальное общество, чем более принципы архаической семьи находят себе поддержку в представителях других соединенных с ней семейств, в религии и праве, тем более порабощается женщина. В первобытной жизни если она и подчиняется, то грубому насилию; в более развитом обществе это насилие превращается в право, а покорность ему -- в юридическую обязанность. Но и в эту эпоху, когда стремления женщины к самостоятельности еще довольно сильны и не всегда уступают действию враждебных ей начал, можно уже видеть начатки будущего торжества последних. Жених сильнее невесты, и потому он обращает ее в рабство путем насильственного захвата или покупки; родители сильнее дочери, потому им удается, наконец, заставить ее беспрекословно повиноваться своей воле. "Волк, бери свою овцу", -- говорит мордвин, передавая свою дочь купившему ее жениху, и этой фразой отлично характеризуется и роль невесты, и роль жениха, и невестиных родителей. Даже в том случае, когда девушка успеет взять перевес над расчетом и самовластием родителей, когда она вступает в брак по собственному желанию, то ее отношения к мужу мало-помалу принимают характер рабства; и в браке женщина ведет борьбу с мужчиной, но ее энергия постепенно падает, а сама она превращается в невольницу своего повелителя, превосходящего ее физической силой и имеющего верных пособников в членах своего семейства, которое всегда недружелюбно относится к его жене, похищенной или купленной у чужого, а следовательно, враждебного или, во всяком случае, ненавистного семейства. По мере того как развивается обычай покупки жен, властительские права мужей более и более укрепляются и находят поддержку во всех членах семейства, которое потратилось на покупку невесты. Муж, сознавая свое право собственности на жену, требует от нее беспрекословного повиновения и старается, чтобы она вернула ему, посредством своего труда, заплаченную за нее сумму. Даже в тех странах, где женщины пользуются довольно значительной свободой, но где рядом со свободным браком существует заключение брака посредством покупки невесты, положение женщин в последнем самое жалкое. Коль скоро факт порабощения женщины начинает считаться правом, то он находит себе поддержку и защиту во всех лицах, имеющих влияние на дела общества, в отцах семей, родоначальниках, жрецах и т. д. С развитием народной религии, в особенности же сословия жрецов, брак получает также и религиозное освящение. У большинства первобытных народов оно состоит в жертвах и в молитве богам о даровании супругам чадородия и богатства; но даже у совершенно диких племен мы находим стремление приноровить религиозно-брачный обряд к поддержанию прав мужа и обязанностей жены. У многих негритянских народов брак заключается перед лицом, которое слывет священным фетишем, чтобы жена, из страха его мести, оставалась покорной и верной своему мужу. Конечно, и эти права и эти религиозные обряды не вовсе обезоруживают женщину и не окончательно превращают ее в тупую, безответную рабыню; но дело в том, что они служат сильным нравственным орудием для интересов мужа, между тем как интересы жены не имеют никакой подобной защиты.
   Сделавшись предметом если не дружелюбных, то, во всяком разе, мирных торговых отношений, браки стали сопровождаться пирами, весельем и замирением врагов. Свадьбы служат одним из самых частых проявлений древнего общежития. Но как сходившиеся на них люди были сначала недоверчивы, подозрительны, осторожны -- видно из многих частностей русских свадебных обычаев: везде видна боязнь волшебных чар, порчи, нападений; всюду выкуп и плата за каждое действие. Свадьба стоит больших издержек, и поэтому в древности у многих народов сходившиеся на нее семьи и роды приносили с собой свою долю и пировали в складчину. У зажиточных же племен, например у древних скандинавов, отец невесты, жених и их родственники соревновали между собой в щедрости и обыкновенно долго спорили, в чьем доме и на чей счет праздновать свадьбу, и каждого из них самолюбие заставляло присваивать исключительно себе честь издержек на брачное пиршество.
   И любовь к выдаваемой замуж дочери, и желание обеспечить ее, а главным образом самолюбие родителей рождают обычай награждать невесту приданым. Мало-помалу продажа дочери становится в общественном мнении делом нехорошим и постыдным, не потому, однако, чтобы ее считали безнравственным поступком, а потому, что она служит доказательством бедности родителей или заставляет подозревать их в корыстолюбии. В Индустане племя радж-кумар с издавна избивает большую часть своих дочерей, не имея возможности доставлять им приданого, а бесприданность невесты и позорит ее родителей, и отталкивает от нее женихов. Обычай приданого окончательно развивается только при дальнейших успехах народа в цивилизации, но зачатки его можно видеть и у многих диких народов, например у каффров, туркменов и т. д. Приданое ведет к нерасторжимости брака, так как муж, в случае данного им жене развода, обязан возвратить и все приданое. Это значение приданого превосходно выражается одним обычаем тингиан, туземцев Филиппинских островов. Жених и невеста в день совершения брака приносят с собой известное количество фарфоровой посуды, стеклянных вещей, коралловых ожерелий и золотого порошка. Жених отдает принесенное им родителям невесты, а невеста родителям жениха. По словам самих дикарей, этот обычай введен для воспрепятствования развода, для совершения которого необходимо, чтобы родители того из супругов, который требует развода, возвратили в совершенной целости все полученные ими вещи, что, при ломкости последних, особенно в дикой жизни, сделать чрезвычайно трудно. Приданое много улучшает положение женщины; жена с приданым чувствует себя и держит гораздо самостоятельнее, чем жена, купленная или похищенная как рабыня. Кроме того, если родители продают девушку, то тем самым отказываются от всех прав на нее и не могут защищать ее от самодурства и притеснений мужа, но если они дают ей приданое, то приобретают нравственное право не только на благодарность и почтение зятя, но и на известное вмешательство в его отношения к их дочери.
   У дикарей и жителей мало развитых стран количество жен зависит от степени достаточности мужа, и каждый имеет их столько, сколько может содержать. Некоторые приписывают полигамию влиянию климата на половые инстинкты; но мы сплошь и рядом видим, что из разных народов, живущих в одном климате, у одних господствует моногамия, у других полигамия, что некоторые жители холодного климата живут в многоженстве, между тем как обитатели многих стран теплых держатся моногамии. Климат имеет на полигамию едва ли не одно только посредственное влияние: чем благораствореннее он, тем обильнее и дешевле съестные припасы, тем больше жен в случае надобности может содержать человек. Поэтому-то полигамия гораздо сильнее развита у дикарей юга, чем у жителей холодного севера. Полигамия возрастает по мере культурного развития народа, по мере возникновения у него разнообразной промышленности, особенно земледелия и торговли. И это не потому только, что промышленность доставляет средства содержать многих жен, но главным образом потому, что она требует много рабочих сил, которыми и служат женщины. Полигамия служит основой экономической жизни многих дикарей. Взрослый мужчина, добывший средства, необходимые для содержания нескольких жен, перестает работать и разве только немного занимается скотоводством, грабежом, воровством или охотой. Все труды лежат на женщинах. И везде эта первобытная полигамия имеет тот же характер, везде является она институцией существенно-аристократической: муж -- праздный плантатор, жены -- рабыни, изнуряемые трудом и производящие богатство для своего повелителя. Обеспеченная, праздная жизнь усиливает наклонности к сладострастию и тщеславию, женщины делаются предметами чувственного наслаждения, комфорта и роскоши. И в то время как бедняки довольствуются одной женой, люди зажиточные и сильные стараются завести их как можно больше. Известность дикаря зависит от количества его жен и скота. С развитием высших классов полигамия усиливается; они заводят целые толпы жен и наложниц, купленных ими или захваченных на войне. У полудикого короля ашантиев, например, считается постоянно 333 жены; у одного незначительного индустанского князька было несколько сот жен, некоторые зажиточные богосы, ландамасы и ноласы имеют по двести жен и по несколько сот наложниц. Но такая многочисленность жен у диких народов является в виде исключения, и князьки, родоначальники и богачи могут содержать лишь по несколько жен, на островах Южного океана, например, бедность заставляет большинство дикарей жить в моногамии, а короли имеют жен по пяти, десяти, пятнадцати, но не больше. Масса же народа живет по бедности в моногамии, хотя, достигнув известной степени культурного развития, и начинает чувствовать сильную наклонность к многоженству. Вследствие климатических влияний, ранних браков, разнообразных лишений и изнурительного труда первобытная женщина отцветает очень рано; в жарком климате она в 30, даже в 25 лет делается старухой, не способной для работы, негодной для деторождения. Кроме того, беременность и кормление детей грудью отнимает у женщины от 2 до 3 лет, и многие дикари во все это время не имеют со своими женами супружеского сожития. При таких обстоятельствах полигамия становится необходимостью, но бедность мешает большинству удовлетворять этой необходимости, вследствие чего полигамия и принимает особенную форму, очень распространенную и между дикарями, и между бедными жителями культурных земель Востока. Когда жена надоест мужу или окажется негодной для работы и деторождения, он прогоняет ее и берет другую, делая это так часто, что в течение жизни у него иногда перебывает до полусотни жен. Такая полигамия очень сильна у многих африканцев, индейцев Америки, калмыков и т. д. У многих племен поэтому брак заключается только на определенный, часто очень короткий срок: у некоторых арабов на три дня, у цейлонцев брак deega на две недели, по истечении которых он или расторгается, или же возобновляется на столько же времени; на Андаманских островах супруги живут друг с другом только до рождения первого ребенка.

Глава III.
Цель патриархального брака -- работа и деторождение. Отсутствие у первобытных народов резких половых отличий, романтической любви и ревности. Женщина борется за свою независимость и сохраняет за собой много вольностей. Мужчина употребляет все усилия, чтобы поработить ее. Женщина водворяет моногамию. Участие женщины в общественных делах, в промышленности, религии, медицине

   В первобытной жизни семья служит единственной формой общественного союза. Она совершенно необходима человеку не только для брачных и семейных радостей, но также для защиты от врагов, для хозяйства, для экономической самостоятельности. Поэтому в первичную эпоху неженатые люди чрезвычайно редки и брак считается настоятельной необходимостью не только для земной жизни, но и для загробной, в которой холостяки принуждены вести такое же беспомощное, жалкое и бесприютное существование, как и на земле. На этом основании у диких и патриархальных народов возникает брак живых с мертвыми: холостяка-покойника венчают с живой женщиной, которая с этого времени считается его вдовой, а после своей смерти соединится со своим мужем "в месте злачне". Точно так же с умершей девушкой венчают мужчину. Этот обычай был, например, у древних персов. Арабский писатель Массуди говорит, что если у славян мужчина умирал холостым, то его женили после смерти, и женщины охотно обрекали себя на сожжение, чтобы войти в рай с душой мужчины. Малороссы до сих пор верят, что умирающим холостыми нет места на том свете, и поэтому в некоторых местах Малороссии похороны парубков и особенно девушек напоминают свадьбу. По смерти девушки для нее на тот свет назначается жених, который провожает покойницу до могилы и считается зятем в ее семействе. В последнее время первобытный брак живых с покойниками был восстановлен мормонами, этими эклектиками нелепых суеверий всех стран и народов.
   Приобретение жены первичный человек считает первостепенной необходимостью, потому, во-первых, что без нее он вовсе не может вести своего хозяйства и достаточно удовлетворять самым обыкновенным житейским потребностям. Жена -- прежде всего работница и слуга своего мужа; на ее долю выпадают самые тяжелые и в то же время самые полезные для развития культуры занятия. Поэтому при выборе невесты главнейшее внимание обращается на ее силу и способность к работе. Бечуаны, желая узнать, терпелива ли невеста и годится ли для тяжелой работы, кладут ей в руку добела раскаленное железо и приказывают держать его до тех пор, пока не разрешат от него освободиться. Если девица выдержала эту пытку, то ее признают годной для супружества. Индеец воюет и охотится, а жена его обрабатывает поле, приготовляет пищу, носит дрова и убитую мужем дичь, строит летние и зимние хижины, дублит кожи, делает из них платье и обувь для всего семейства и т. д. У народов пастушеских на женщин падает множество трудов по скотоводству: пастьба стад, доенье и приготовление разных видов молочной пищи, уход за новорожденными животными, стрижка овец и т. д. И чем сложнее промышленность народа, тем хуже положение женщины. Особенно тяжко отзывается на ней развитие земледелия и тесно соединенной с ним оседлой жизни. Земледелие считалось долго занятием недостойным мужчины и поэтому взваливается исключительно на женщин, вместе с постройкой оседлых жилищ, приготовлением посуды и другими хозяйственными работами. Так ведутся дела у всех почти первобытных народов, например, в Африке и Америке. Мужья охотятся, занимаются каким-нибудь легким делом или просто только едят да лежат, а женщины изнывают под тяжестью трудов земледелия, скотоводства и домашнего хозяйства. Иногда переход от кочевой и охотничьей жизни к оседлой и земледельческой бывает для женщин столь убийственным, что через них он губительно действует и на жизнь всего народа. Д-р Тирселен говорит, что все народы Полинезии носят в себе зародыш будущего разрушения, которое зависит от жалкого положения у них женщины. Когда мужчина был постоянно вооружен, постоянно готов к нападению или к защите, женщина должна была ухаживать за детьми и приготовлять пищу, которую она отыскивала в воде или в лесу. Теперь мужчины не воюют, а женщины трудятся более чем когда-нибудь. Прежде они собирали папоротник, теперь же таскают картофель, но сперва должны посадить его, обкопать и выполоть, потом выкопать и убрать в амбары; каждый день носят они его в хижину и угощают своих могущественных господ, которые ничего не делают, кроме присмотра за скотом да иногда ловли угрей и маленьких китов, попадающих в залив.
   Другая практическая цель брака есть деторождение; женщина берется в семейство не только как рабочее животное, но и для приплода, для рождения других рабочих животных. И женщина в патриархальной жизни ценится, главным образом, за свою физическую силу и за способность размножения. Степень первой узнать легко, степень второй узнается посредством пробных и временных браков или просто внебрачной связи, устрояемой в виде опыта. Если девушка забеременеет, то мужчина оставляет ее своей женой, если же она оказывается бесплодной или неподходящей к его вкусу, то он расходится с ней.
   Такие пробные связи были, например, у некоторых племен, входивших в состав древней Мексики, а в настоящее время они в ходу у негров и многих других народов. Случается даже нередко, что мужчина тем более ценит девушку, чем больше у нее любовников и чем чаще она родит детей от них. Бездетная женщина принуждена терпеть горькую участь, муж прогоняет ее на все четыре стороны, презирает ее, никто никогда не захочет взять ее замуж, и она принуждена бывает или умереть с голоду, или идти к кому-нибудь в рабскую работу. Для дикого охотника, для патриархального скотовода или земледельца, для цивилизованного ориентала -- для всех их чадородие служит знаком небесного благоволения, а бесплодие -- проклятием. Кто будет работать на семейство, кто будет кормить и защищать родителей во время их старости, кто будет приносить за них искупительные жертвы после их смерти, если у них не будет детей? Желание иметь детей, доходящее у этих народов до мании, нельзя объяснять одной только потребностью в потомстве, и одну из не последних причин его нужно искать в слабой способности первобытной женщины к деторождению, вследствие изнуренности ее работами, дурной обстановки и т. д. У индейцев Северной Америки в 1843 году каждая женщина имела средним числом одного ребенка. В Бразилии индианка редко родит больше четырех ребят, а вообще в Южной Америке не лишенная способности чадородия женщина имеет только двоих или троих детей. У лапландцев, тунгусов, арабов -- трое, четверо, пятеро детей считаются уже весьма многочисленным потомством. У многих африканских племен -- то же самое. Правда, что и в дикой жизни можно встречать примеры замечательного чадородия, но это исключение. Одно рождение ребенка еще не обеспечивает семейства -- оно каждую минуту может лишиться его. Дети во множестве погибают от болезней, диких зверей, воруются неприятелями, тонут, убиваются матерями и т. д. Одним из главных средств для избежания несчастия бездетности служит левиратный брак, о котором мы уже говорили, объясняя связь его с полиандрией, и который существует или существовал в Индустане, Палестине, Египте, у арабов, калмыков, негров, индейцев, амурских и уссурийских гольдов и т. д. На этом же основании возникают и другие формы усыновления чужих детей.
   Итак, в патриархальной жизни женщина ценится только как работница и чадородная самка; брак поэтому является не результатом любви, а делом простого хозяйственного расчета. О любви, кроме некоторых исключительных случаев, здесь нет и речи. Многие из диких народов отличаются слабостью половой страсти, как например, старинные германцы. Холодность современных дикарей в делах любви свидетельствуется многими путешественниками; Брюс был поражен ей у шангаласов, Левальен -- у готтентотов. Ирокезы говорят, что сношения с женщинами ослабляют их силы и храбрость, а потому они должны пользоваться ими умеренно. Но не это сознание в сущности удерживает дикаря от половых излишеств, а слабость возбуждения, происходящая от деятельной его жизни и от незначительности половых различий. Другие дикари под влиянием международных сношений и развратных иностранцев развращены до крайней степени, у них можно встретить на каждом шагу развратные танцы и самый неудержимый цинизм. В том и другом случае мужчина ничего не чувствует к женщине, кроме физического вожделения, не осложняемого ничем в роде увлечений нежностью сердца, музыкой речей, даже красотой лица. Подобных увлечений в первобытной жизни нет и быть не может, потому что вследствие одинаковой жизненной обстановки женщина мало чем отличается тогда от мужчины. Половые отличия развиваются только с цивилизацией, а в первичные эпохи народной жизни мужчины и женщины не только занимаются одними и теми же работами, не только носят платье, почти одинаковое для обоих полов, но и весьма мало отличаются друг от друга своими телесными и психическими свойствами. У дикарей, даже у простонародья цивилизованных стран, голова мужчины и женщины имеет почти одну и ту же физиономию; резких различий в объемах и росте тела, в физической силе и смелости, в тоне голоса, в манерах и житейских привычках также вовсе нет. Непривычный наблюдатель сразу ни за что не отличит какую-нибудь самоедку или патагонку от самоеда или патагонца; конечно, глаз, привыкший к таким физиономиям и формам тела, уловляет в них начатки половых отличий, но последние заметны только у людей нестарых, старики же и старухи походят друг на друга как две капли воды. Женщина у совершенно диких народов даже безобразнее мужчины, так как ее организм подвергается и разрушительному влиянию самых тяжких работ и болезням, которые выпали на долю одному только женскому полу, и, наконец, варварскому обхождению со стороны мужа. Романтической любви, которая, как увидим ниже, возникает только с полным развитием половых противоположностей, при таких условиях быть не может, и ее нет. Оба пола довольствуются удовлетворением одного только грубого животного инстинкта, и любовь ограничивается чувственным опьянением. Но и это чувственное опьянение возникает только на известной степени развития народа; чистый же дикарь ценит в женщине только силу, усердие к работе, плодовитость и приданое, не обращая никакого внимания на ее красоту и нравственные достоинства. Понятно, что при таких отношениях к женщине мужчина или вовсе не ревнует ее, а если и ревнует, то меньше и иначе, чем это бывает в цивилизованной жизни. Полиандрическая слабость ревности долго еще остается заметной и после падения полиандрии. Женщины ведь не убудет, если она в связи с чужим мужчиной; такая связь, напротив, может принести пользу ее мужу или в виде ребят, рожденных его женой от любовника, или в виде каких-нибудь ценностей, полученных ей от последнего. И мужья сплошь и рядом не только сквозь пальцы смотрят на любовные шашни своих супружниц, но даже сами поощряют их к тому; у многих дикарей домашняя проституция развита очень сильно. И немало есть племен, у которых ни мужчины, ни женщины почти не ревнуют друг друга. Ревность возможна только там, где мужчина имеет законное чувство собственности относительно своей жены. Но в начале патриархального периода женщина еще не побеждена окончательно, еще не снизошла на степень законной принадлежности мужчины. Она пользуется здесь значительной свободой и может отстаивать ее посредством силы, которой она еще не лишилась вследствие изнеженности, и посредством оружия, которым она владеет наравне с мужчиной. Мы уже указывали выше на воинственные образы Брунгильды, амазонок, наших былинных палениц; и история доказывает, что такая воинственность, сила и отвага принадлежала некогда всем диким женщинам. Религия германцев была религией войны, бог и изобретатель которой, Вуотан, окружен девами смерти, валькириями, любящими запах трупов и стоны раненых; накануне больших битв, они, с воинственными песнями, делают ткань из человеческих кишок, вместо челнока им служат стрелы, и кровь ручьями льется на их станок. День битвы -- праздник для них; они выбирают себе жертвы между воинами и переносят их в чертоги Вуотана. Когда после разбития тевтонов при Эльби римляне проникли в их лагерь, то навстречу им вышли тевтонские женщины с мечами и секирами и при бешеных криках погнали назад бегущих тевтонов вместе с их преследователями; первых, как изменников, вторых, как врагов: нападая на римлян, они вырывали их щиты, хватались за острия мечей и дрались до тех пор, пока не падали тяжко раненными и изрубленными в куски.
   В лагере кимвров были седовласые, одетые в белое предсказательницы, которые, подходя с мечом в руке к пленникам, венчали их и вели к большому железному котлу, перерезывали им горло и по крови, текшей в котел, предсказывали будущее. Когда при Верцелле кимвры были на голову разбиты римлянами, то их женщины предавали смерти своих бежавших с поля сражения отцов, мужей, братьев и сыновей, а малюток они давили, бросали под колеса телег или под копыта быков и лошадей. Наконец, не желая отдаваться живыми неприятелю, они налагали руки на самих себя; одна из них удавилась на дышле фуры, повесив тут же и детей своих. В войну римлян с херусками, свевами и сигамбрами женщины этих племен дрались до последней возможности и за неимением оружия разбивали оземь головы своих детей, а трупы их бросали в лицо неприятелю. О воинственности женщин других народов древности говорит нам и мифология, и саги об амазонках, основанные, как мы уже говорили выше, на исторической достоверности. Хотя амазонство относится преимущественно к периоду полиандрии и гинейкократии, но воинственность сохраняется женщиной еще долго после падения ее преобладания над мужчиной, в чем нас убеждают и история, и этнографические известия о современных дикарях. Во времена Геродота, например, женщины савроматов ездили верхом, как мужчины, участвовали вместе с последними в охотах и выходили замуж не прежде, как убив одного врага. В настоящее время подобных женщин можно видеть под всеми широтами земного шара. В Дагомее, где мужчины храбры в высшей степени, от них не отстают в этом отношении и женщины, из которых состоит вся королевская гвардия, числом в 5000 человек. У курдов женщины храбры не менее мужчин и воспитание в сыновьях воинственного духа и предприимчивости зависит, главным образом, от матерей. Даже в сонливом Китае, при покорении его манджурами, женщины не только участвовали с такой же ревностью, как и мужчины, в работах по сооружению оборонительных средств страны, но и оказывали примеры замечательной храбрости. А у китайских горцев мяо-тзе женщины ходят так же вооруженными, как и мужчины. Одна из них с отчаянной храбростью защищала крепость против китайских войск в продолжение двух месяцев после того, как был перебит почти весь гарнизон. Женщины этого племени пользуются большой свободой и полным уважением мужчин. Не менее смелы и храбры женщины воинственных племен Индии, сражающиеся нередко наряду с мужьями и участвующие в походах верхом на лошадях. Жены африканцев и индейцев Америки не только поощряют своих мужей во время битв, но и сами участвуют в последних, равно как и в опасных охотах на львов, леопардов и тигров. История арабов также выставляет примеры не только отдельных воинок, но и целых военных отрядов, составленных исключительно из женщин. Так, в войсках Каледа был целый отряд вооруженных всадниц, оказавших огромную услугу при победе над византийской армией под Дамаском в 633 году. У неразвитых народов сила доставляет уважение, на силе основывается всякое право, и поэтому, где женщина воинственна, там она и более уважается и имеет более прав и свободы. Оружие служило женщинам не только к освобождению от мужчин, но и к покорению их. И в патриархальной жизни мужчина тогда только успевает окончательно поработить женщину, когда или лишит ее возможности быть воинственной и владеть оружием, или же когда весь народ, а с ним и женщины, бросив войну, обратится к более мирным занятиям. До тех же пор благодаря своему оружию, храбрости и силе мускулов женщина умеет поддерживать свою независимость от супруга. И не имеем ли мы права предположить, что эта борьба была упорна и повсеместна в те седые времена, о которых вовсе нет исторических свидетельств, в те времена, когда только что начиналось порабощение женщин мужчинами? В периоды, доступные историческому наблюдению, сохраняются еще следы этой борьбы и первобытной женской свободы, даже преобладания женщин над мужчинами, о чем мы привели уже много фактов как из древней, так и из современной жизни. Мы видели выше, что женщины, уже обращенные в рабство, пользовались обстоятельствами и силой свергали иго своих поработителей, даже оставаясь покоренными, они постоянно прибегали к той же силе для ослабления упомянутого ига. Еще Аристотель с обычной своей проницательностью заметил, что у воинственных народов женщины пользуются не только свободой, но и преобладанием над мужчинами. Это зависит, как уже сказано, и от воинственности самих женщин и еще от того обстоятельства, что при частых отлучках в походы и набеги мужчин все заботы о хозяйстве и даже общественных делах племени остаются, главным образом, на женщинах, развивая в них и чувство самостоятельности и содействуя их экономической независимости. Экономическая самостоятельность и нравственное преобладание женщины, знаменующие собой эпоху гинейкократии, не только долго сохраняются в патриархальной жизни, но вместе с воинственностью женщины и уцелевшими от отцовского погрома остатками материнского права долго еще поддерживают значение женщины в разных сферах общественной жизни. Приведенные нами в первой главе факты из жизни древних и современных дикарей и патриархалов вполне подтверждают это. Вместе с тем женщина у очень многих народов пользуется значительной половой свободой, как в девичестве, так и в замужестве, как в выборе себе мужа, так и в разводе с ним. О гаремном заточении женщин, об обращении их в монопольное владение мужей здесь нет и речи. Оба пола нередко сходятся друг с другом на общественных собраниях, и их взаимное обращение, по своей вольности, не только не уступает, но даже превосходит поведение европейцев на шпицбалах и в непотребных домах; танцы многих дикарей до крайности сладострастны и циничны. Брачные обязанности женщины, вследствие слабого развития ревности и непрочности семейной власти, редко хранятся ей во всей их строгости. У некоторых народов, например у мальгашей, островитян Южного океана, индейцев Америки, женщины свободно предаются своей половой страсти, мужья не ревнуют их и смотрят на это сквозь пальцы. У других народов легкое поведение жены заставляет мужа вооружаться против него не менее легким образом. У виннебагцев в Африке муж берет только денежный штраф с соблазнителя своей жены и отдает ему последнюю в супружество. В Гросс-Баламе неверный муж платит своей жене в виде пени известное количество золотого песку. В Мингрелии соблазнитель женщины платит ее мужу только двух свиней, которых они тотчас же съедают или пропивают в приятельской пирушке вдвоем. Узы брака у многих диких народов еще чрезвычайно слабы, а развод чрезвычайно легок, и это обстоятельство значительно поддерживает свободу женщины. На Золотом Берегу, например, если муж пренебрегает женой или грубо обходится с ней, то последняя имеет полное право оставить его навсегда; она может бросить его даже и без этих побудительных причин, но в таком случае обязана возвратить полученные ей от него подарки. В Сулимане жена всегда может расторгнуть брак, уплативши мужу сумму данного им ее родителям калыма. У каффров и в землях конго она может бросить мужа, если он плохо кормит и одевает или же бьет ее. У американских индейцев супруги могут всегда развестись, если того желает один из них и если нет детей. У бедуинов жена может убежать к своим родителям, и если она, несмотря ни на какие убеждения своего супруга, не хочет вернуться к нему, то он обязан дать ей разводное письмо. На островах Южного океана, у яванцев, абиссинцев и некоторых других народов жена также имеет полную свободу продолжать свое сожительство с мужем или же бросить его. У европейских варваров расторжение брака было также нетрудно. Понятно, что такая легкая расторжимость брака много облегчает положение женщины и в большинстве случаев желательна для нее как средство избавиться от противного или жестокого мужа и перейти в другую, более хорошую обстановку. Но сколько, с одной стороны, женщина выигрывает от легкой расторжимости брака, столько же, с другой, она и проигрывает. Если жена всегда имеет возможность бросить мужа, то муж тем более вправе вытолкать жену вон, когда ему вздумается. Такое изгнание жен по самым незначительным к тому поводам совершается у дикарей сплошь и рядом, не сопровождаясь у одних никакими формальностями, у других -- имея определенную форму, показывающую, что это самовластие начинает превращаться в право. Друзы, например, выгоняют своих жен по самым незначительным предлогам. Если жена просит у мужа позволения сходить куда-нибудь и он отвечает ей: "иди", не прибавляя: "но возвращайся назад", то она разведена. У гренландцев этот произвол мужа оформлен более деликатным образом; недовольный своей женой супруг, не вступая с ней ни в какие объяснения, бросает свой шалаш и не возвращается в него до тех пор, пока его не оставит жена. В совершенно дикой жизни положение прогнанной таким образом женщины ужасно: ей предстоит или умереть с голода, или погибнуть от холода и диких зверей, и она счастлива, если какая-нибудь кочующая семья возьмет ее в рабство. Даже в родовом быте, когда люди начинают уже жить не одиночными семействами, а более или менее многочисленными родами, и когда прогнанной мужем жене не грозит погибель в безлюдной пустыне, ее участь бывает часто не менее плачевной, чем и в первом случае. Даром кормить ее никто не будет, и ей все-таки придется идти в рабство; на второе замужество ей рассчитывать трудно, если в стране много женщин, потому что она считается товаром забракованным, и женихи, естественно, смотрят на нее подозрительно; к тому же она не девушка. Правда, что во многих полудиких странах, особенно в странах, ведущих деятельные сношения с другими землями, такие женщины вместе со вдовами и сиротами находят себе занятие: делаются торговками, проститутками, поступают в услужение к путешественникам, уезжают с ними и т. д. Но в большинстве случаев прогнанная мужем жена идет к своим родителям, которые всегда будут тяготиться ее прокормлением, если только не видят возможности выгодно продать ее в брак во второй раз. Родителям неприятен развод их дочери, и естественно, что они более всего претендуют на мужа ее, который мало того, что повергает их таким образом в экономическое затруднение, но еще и оскорбляет их чувство семейной чести. Поэтому изгнание жены мужем всегда ведет к ссорам и нередко к войнам между родом прогнанной жены и родом ее мужа. Борьба эта в результате приводит к тому, что власть мужа изгонять жену ограничивается известными условиями и употребляется только в случае непокорности, неверности, бесплодия жены и т. д., хотя отсутствие государственных порядков, как во всех других отношениях, так и в этом, дает возможность часто нарушать упомянутые ограничения, выработавшиеся в борьбе мужниных и жениных интересов. Вместе с усилиями родителей жен сделать брачные узы более прочными, тому же содействуют и усилия мужей, желающих водвориться единодержавцами в своих жилищах и привести в безусловную покорность всех своих домочадцев. Утверждение мужниного единовластия и признание его авторитета является только результатом продолжительной и ожесточенной борьбы между ним и женой. Женщина борется с мужчиной за свободу своей личности, и эта борьба сопровождается ссорами, драками, резней, убийствами -- казусами, которые в дикой жизни случаются гораздо чаще, чем в цивилизованной, где семейство приобретает уже характер священной институции и в нем с покорностью стушевываются личности его членов. У некоторых африканских народов, например у крусов и конго, супруги ведут такую враждебную жизнь между собой, что смерть одного из них непременно заставляет оставшегося живым оправдываться и очищаться посредством Божьего суда от подозрений в умерщвлении! Из 60 жен одного умершего королевича 31 умерла от яда, выпитого при такой очистительной присяге на ордалии. В Древнем Индустане жены сплошь и рядом умерщвляли своих мужей, выведенные из терпения их деспотизмом. После неуспешных попыток остановить эти мужеубийства посредством жестоких наказаний, брамины ввели, наконец, вдовосожжение. У галлов мужеубийства, в особенности тайные, были обыкновенны. По словам Цезаря, когда умирал какой-нибудь известный глава семейства, то его родственники исследовали причину смерти и при малейших подозрениях в ее насильственности подвергали допросам и пытке как рабов, так и жен покойного. Об австралиянках путешественники рассказывают, что они сопротивляются произволу и распоряжениям своих мужей с большим упорством и делают им сцены более шумные и злостные, чем женщины культурных стран. У бедуинов часто случается, что в ссоре родителей принимают участие и дети, причем сыновья в большинстве случаев стоят на стороне матери и нередко вытуривают своего батюшку из шатра. Эти раздоры бывают так часты, что входят в какую-то странную привычку у дикарей. "Представьте себе кружок пьяных остяков, -- говорит очевидец, -- сидящих за обедом вокруг котла. Вдруг один из мужчин вскакивает и начинает бить свою жену, таскает ее за волосы по земле, топчет ногами и т. д. Жена не издает никакого стона и только по временам вскрикивает: "Больно, больно!" Устав, остяк снова садится к котлу; жена поднимается и садится тут же. Немного погодя вскакивает жена и начинает ту же операцию над мужем?" Но борьба, на которую указывает множество подобных фактов, сообщаемых наблюдателями дикарской жизни, все более и более склоняется в пользу мужа, по мере того как развивается общество. В изолированной семье женщина может найти помощь в своих детях, и ее противник нередко бывает принужден в таком случае покориться превосходной силе. Но когда семьи соединяются в роды, когда появляется общественная власть, то муж или отец может действовать гораздо успешнее, потому что он имеет помощников не только в родоначальниках, но и во всех соединенных в одно с ним общество мужьях и отцах. Они заставят его взять власть над женой, если бы он даже и не хотел того; по местам эти патриархи даже наказывают мужей за слабое управление их супружницами. Здесь является на сцену такая же общность интересов, какую видим, например, в обществе рабовладельцев, которые враждебно относятся к каждому своему собрату, человеколюбиво управляющему рабами, дозволяющему им своевольничать и подающему этим дурной пример всем другим невольникам, на безусловной покорности и эксплуатации которых основано все плантаторское общество. У древних норманнов мужчина, подчинявшийся своей жене, подвергался общественному осмеянию; у некоторых немецких крестьян до XVI века сохранялся следующий древний обычай: если жена прибила своего мужа, то все мужчины деревни приходили к дому мужа, сбивали конек с его кровли, а жену садили на осла и возили по улицам, "дабы мужья помнили, что они, по заповеди Господа Бога, должны быть владыками и господами". У некоторых племен негров в каждом местечке существует особая полиция, которая тайно следит за поведением женщин и наказывает их за непокорность мужу, за неверность ему и тому подобные проступки; эта полиция носит инквизиционный характер, пуская в ход против женщин и шпионов и пытки, и ордалии, и ужасные наказания. Подобно тому, как для обуздания детей не только в дикой, но даже в цивилизованной жизни взрослые пугают их чертями и другими чудищами, негры-мужчины образуют тайные общества с целью держать женщин в покорности не только страхом наказаний, но и суеверным страхом правосудно-карающего преступниц бога, Мумбо-Юмбо, которым обыкновенно наряжается один из мужчин. Мистерии в честь этого божества совершаются ночью; за несколько дней до его появления в соседних лесах слышится сильный шум, признак, что бог шествует в селение. Все мужчины идут ему навстречу. Одетый в фантастическое платье из древесной коры, сопровождаемый музыкантами, при звуках песен входит он в деревню и поет гимн, особо предназначенный для таких случаев. Здесь со страхом ждут его женщины, составляющие кружок. На несколько времени воцаряется глубокая тишина; Мумбо-Юмбо указывает на тех женщин, которые в течение года чем-нибудь провинились против своих мужей; их немедленно схватывают, и бог собственноручно наказывает их с большей или меньшей жестокостью, смотря по степени их виновности. Подобными-то общими усилиями мужчин и вводятся в жизнь те обычаи, которые лишают женщину всех ее прежних вольностей. У нее отнимается право иметь оружие, и это делается не вследствие только перехода ее к исключительно мирным хозяйственным занятиям, но и для безопасности мужчин. А так как в первобытной жизни жена сплошь и рядом убегает от своего мужа, то и против этого принимаются предупредительные, ограничительные меры. У некоторых индейцев, например, жена не имеет права не только ездить верхом на лошади, но даже надевать на нее узду -- ясно, что этот обычай ввелся в видах предупреждения женских побегов, равно как и обычай калмыков, в силу которого жена в первые два года после замужества не имеет права посещать своих родителей. Таким образом, с постепенным развитием общественной жизни крепнет власть мужа, его сила переходит в право. Мало-помалу жена делается законной собственностью мужа, который может продавать, дарить, убивать ее, а на островах Фиджи он имеет право зарезать ее как скотину и съесть. Австралиец отмечает свою жену выворачиванием суставов на ее пальцах и выколачиваньем передних зубов, словно клеймит скотину. Бедуин часто обращается с женой как с вьючным животным и колотит ее за каждую малость. Один бедуин забил жену свою до смерти за то только, что она без позволения взяла его ножик. И родовой суд решил, что муж всегда имеет право убить свою непокорную жену.
   Калмык на совершенно законном основании умерщвляет жену при малейшем подозрении в ее неверности, но у жены, убившей супруга, обрезывают нос и уши, и она продается как рабыня. Индейцы пользуются также абсолютной властью над жизнью и смертью своих жен. У австралийцев многие женщины постоянно ходят в синяках и ранах от мужниных побоев, а девушки, из страха мужа, нередко предпочитают здесь самоубийство браку. Притом же муж имеет право отдавать свою жену в кортом, продавать ее для разврата каждому встречному, и, случается, что дикий пьяница уступает ее навсегда за стакан водки. У большинства диких народов жена считается даже вечной рабыней мужа, обязанной служить ему, как в сей жизни, так и в будущей. На этом основано встречаемое у многих диких племен погребение или сожжение вдов с трупами их мужей, чтобы они вступили вместе в загробные обители. Этот обычай мы видим у африканцев, американцев, древних нормандцев, славян и т. д. Нужно заметить, что такое обыкновение убивать овдовевших женщин нередко находило в последних полное сочувствие. Положение вдовы у первичных народов так невыносимо, что смерть кажется ей лучшим исходом, чем жизнь без защитника и кормильца мужа; и где вдов не сжигают, там они нередко сами убивают себя, подкрепляясь верой, что соединившись за гробом с супругами, они получают награду за свое самопожертвование. Вместе с развитием мужниных прав и половой противоположности, усиливается и чувство ревности -- один из главнейших источников семейных страданий женщины. У полудиких народов ревность нередко бывает сильнее и нелепее, чем даже в цивилизованных странах Востока. В Кацембе, например, жены, которых выбирает себе государь, под пыткой допрашиваются, не любились ли они до этого брака с мужчинами, и с какими именно; открытые таким образом любовники предаются смерти. Каждый мужчина, увидавший жену своего государя, подлежит жестокому увечному наказанию. Северные индейцы нередко бывают также чрезвычайно ревнивы; сильно подозреваемую или уличенную в прелюбодеянии жену индеец наказывает палками, откусывает ей нос и прогоняет. Соблазн замужней женщины у индейцев, как и у других дикарей, иногда порождает ожесточенную племенную вражду и войны. У бечуанов и конго, новозеландцев и многих других народов прелюбодеяние наказывается смертью; черкес имеет полное право убить свою неверную жену или, отрезав ей нос и уши, обрив голову, отослать ее к ее родителям. Если араб убеждает отца или брата своей жены в неверности ее, то последние, не задумываясь, перерезывают ей горло. Прелюбодеи, соблазняющие жен, отделываются большей частью штрафом, а у некоторые, кроме того, обязываются жениться на соблазненной или перемениться с оскорбленным мужем женами. На Алеутских островах муж, поймавший любовника у своей жены, принуждает его к поединку с собой, и победитель берет себе женщину, бывшую предметом раздора. При введении наказаний за супружескую неверность жены у некоторых народов стараются удержать и за собой то же карательное право над мужьями, какое последние имеют над ними. На Ладронских островах, где, как мы видели выше, царили некогда полиандрия и гинейкократия, муж хотя и имеет право убить любовника своей жены, но ей самой не должен причинять никакого зла. Если же мужчина сблудит, то узнавшая о том жена собирает всех женщин соседства, которые с яростью разоряют его сад, разрушают его хижину, и если находят самого виновника, то подвергают его жестоким побоям. Такие права женщина сохраняет в патриархальной жизни недолго, и почти у всех нецивилизованных народов за прелюбодеяние отвечают только жены и их любовники, а отнюдь не мужья, имеющее право сколько угодно изменять своим брачным обязанностям и подвергать своих супружниц за такую измену каким угодно наказаниям. Но даже при такой строгости диких законов ей подлежат сплошь и рядом одни только замужние женщины, между тем как девушки пользуются полной половой свободой. По мере же того, как мужчины желают иметь женами невинных девушек, строгость ревнивых обычаев распространяется и на девушек, родители которых принуждены бывают стеречь их невинность, чтобы скорее и выгоднее найти им женихов-покупателей. Эта бдительность о невинности женщин принимает иногда чудовищный, варварский характер. У горцев Кавказа на девушку надевается кожаный пояс целомудрия, и его снимает, разрезая своим кинжалом, только жених ее, в первую брачную ночь. В восточной Африке, задней Индии и на Малайских островах девушек подвергают еще большим пыткам. У многих племен Африки женские члены режутся, перекраиваются, перешиваются сообразно со вкусами и физическими свойствами ее мужа. В Сеннааре, например, membrum девочки зашивается и проход сращивается так, что остается только небольшое отверстие для естественных выделений. Перед свадьбой срощенную часть разрезают. В Кордофане поступают точно так же, разрезаемое отверстие делается больше или меньше, смотря по потребностям мужа. При родинах делается большой разрез, а после них края отверстия снова сращиваются, и родильницы таким образом переходят в состояние, равнозначительное девственности!..
   Чем более мужчина утверждает и расширяет свою власть над женщиной, тем более последняя падает в его мнении и делается существом отверженным, как чужестранка и непослушная рабыня. Известные физиологические выделения заставляют считать женщину существом нечистым, поганым. У большинства народов родины считаются осквернительными, и родильницу переводят в особое помещение. Некоторые дикари даже не спят с женами на одной постели, чтобы не опоганиться. При таком презрении к слабому полу муж делается прототипом восточного деспота, а жена -- прототипом отверженной касты париев. В Фету, в Африке, каждое утро все жены являются к постели своего мужа, приветствуют, церемониально одевают и моют его как какого-нибудь короля, а затем расходятся. У некоторых народов при заключении брака муж, в знак подчиненности жены, дает ей плюху, бьет ее плетью или заставляет, на коленях стоя, разувать его; последний обычай в ходу между финскими инородцами и, вероятно, от них перенят русскими. У некоторых народов жена не смеет даже сидеть в присутствии мужа без его позволения; а у диких арабов женщина должна унижаться не только перед своим мужем, но и перед каждым чужим мужчиной, при встрече с которым, например, она обязана сходить с верблюда и кланяться. В Видаге негритянки должны преклонять колена и целовать прах -- жены перед мужьями, а дочери перед отцами или старшими братьями. Низведенная таким образом на степень животного, принадлежащего мужу, женщина может быть не только убиваема, дарима, продаваема им, но подобно всякой собственности она делается предметом наследования его родственников. Левиратный брак, столь распространенный между нецивилизованными племенами и служащий остатком древней полиандрии, служит одной из наименее возмутительных форм этого наследования, которое доходит до того, что у мпонго, например, сын обязан жениться на вдовах своего отца. Но даже у тех народов, которые успели, по-видимому, совершенно поработить женщин, последние никогда не примиряются окончательно со своим рабским положением. Их реакция проявляется главным образом в болезненной сварливости характера, в семейных сценах, руготне и драках с мужьями, главным же оружием для защиты и нападения ей служит язык. Клаппертон замечает, что никакая власть в мире, даже африканский деспотизм, не в состоянии принудить к молчанию дикарку, особенно разозленную. И не одним языком действует угнетенная женщина, а нередко также ядом и ножом. Бегство от мужа служит ей также одним из главных средств в освобождении из семейной неволи. У негров, индейцев, калмыков, полинезиян, финских племен жена бежит, большей частью, к родителям и почти всегда муж возвращает ее или сам посредством силы, или ее выдают ему родители во избежание раздоров. Иногда, впрочем, такие беглянки успевают освободиться от своих супругов, отдаваясь под покровительство каких-нибудь посторонних людей, например европейских моряков. Случается даже, что женщины вооружаются против своих мужей и действуют заодно с их врагами. Наконец, у многих народов женщина так живо чувствует невыносимую тяжесть своего положения, что прибегает к самоубийству гораздо чаще, чем мужчина, между тем как в цивилизованной жизни -- несравненно реже последнего. Австралийские девушки нередко убиваются из одного только страха замужней жизни. У индейцев мужчины очень редко накладывают на себя руки, а девушки, боясь брака, часто вешаются на деревьях, убиваются, бросаясь со скал, топятся в реке или море. Замужние женщины индейцев убивают себя так же гораздо чаще мужчин и истребляют во множестве своих малолетних дочерей, желая, из любви к ним, избавить их от той ужасной судьбы, которая выпадает на долю замужней женщины. Оправдывая сильную распространенность такого детоубийства, индианка на Ориноко говорила одному миссионеру: "Ах, как я жалею, что моя мать не убила меня и тем не избавила от множества страданий, которым я подвергаюсь в жизни. Посмотри, отец, на наше плачевное положение -- наши мужья уходят на охоту, и мы тащимся за ними, держа одного ребенка у груди, а другого в корзине. Вернувшись крайне истомленными, мы не можем уснуть в течение целой ночи и приготовляем ужин для мужей; они напиваются, бьют нас, таскают за волосы, топчут ногами... Проведя лет двадцать в таком рабстве, что же мы получаем в награду? Муж берет молодую жену, которая начинает угнетать нас и наших детей..."
   Оскорбляемая и угнетаемая, жена находит только некоторую поддержку в своих кровных родственниках; нередко они упрашивают мужа или, при своей авторитетности, строго внушают ему относиться к их дочери человеколюбивее; неправильно прогнанная мужем жена может найти у своих родителей и защиту, и мстителей за ее бесчестие, может, при их помощи, заставить мужа снова принять ее. У черкесов, если муж убьет или продаст свою жену, то подвергается мщению со стороны ее родственников, равно как и в том случае, если он прогонит ее от себя без основательной причины и даст ей развод. Обычай приданого также много облегчает положение женщины; с тем вместе развивается у некоторых народов другой обычай, в силу которого прежняя плата за невесту переходит в так называемый утренний подарок (morgengabe) и поступает в исключительную собственность новобрачной, а не ее родителей. При подобных столкновениях деспотических притязаний мужа, с одной стороны, а с другой, стремлений жены к самостоятельности при помощи ее рода, в некоторых странах удерживается навсегда свободная форма брачного союза, которая существовала везде в период материнского права и которая, упрочившись в юриспруденции Рима, служила здесь одним из главных способов женской эмансипации. У негров наряду с браком, заключаемым посредством купли-продажи невесты, есть другая форма брака, при которой жена, вместе со своими детьми, принадлежит не мужу, а семейству своих родителей. Жених платит родителям невесты утренний дар, возвращаемый ему в случае развода или смерти жены. Если же умирает наперед муж, то жена переходит к его наследникам, а не к своему семейству. Часто родители задалживаются у мужа своей дочери, и она поэтому делается такой же рабыней его, как и жена, приобретенная путем купли. У малайцев, даже при покупной форме брака, родители невесты вынуждают жениха не доплачивать за нее известной части условленной цены, чтобы он не мог считать жены своею полной собственностью. В так называемом малайском браке семандо жених делает невесте подарок, а она устраивает на свой счет брачный пир; супруги вследствие этого совершенно равноправны, как относительно детей своих, так и движимого имущества; в случае развода дом остается жене, а дети поступают к тому из родителей, к которому пожелают сами. Иногда эта брачная независимость жены доходит до полного преобладания над мужем. У негров конго, например, принцессы сами выбирают себе мужей из людей богатых, эксплуатируют их и прогоняют, когда вздумается. Эти мужья состоят обыкновенно под стражей и много терпят от своих ревнивых жен. Случается даже, что их хоронят живыми вместе с их умершими супружницами.
   Эти формы свободного брака развились, конечно, благодаря стремлениям жены к самостоятельности, но, как показывает самое содержание их, они могли возникнуть и утвердиться в народной жизни только при деятельной помощи, оказанной в этом деле жене ее кровными родственниками. Другая важная реформа семейного быта -- развитие моногамии, должна быть приписана почти исключительно усилиям женщины. При всем том, что полигамия облегчает тяжесть трудов, лежащих на жене, при всем отсутствии у дикарок любви и ревности к своему мужу, они открыто выказывают свое недовольство многоженством или, взвешивая благоприятные для женщины шансы полигамии и моногамии, сильно сомневаются в достоинстве первой, или же с восторгом хвалят последнюю. Путешественники свидетельствуют, что в глуши первобытных лесов, в шалашах самых зверообразных дикарей их жены волнуются этими вопросами, на которые они наталкиваются своей несчастной жизнью. Несколько жен в одном доме редко уживаются мирно; каждая хочет командовать другими и быть первой женой. Во избежание этого, многие полигамисты помещают каждую жену в отдельном здании, и эти хижины располагаются иногда как можно дальше одна от другой, во избежание женских стычек. По мере развития в народе половой любви и ревности, междоусобие жен принимает более и более ожесточенный характер. В конце концов, эта борьба везде кончается тем, что более сильная, более хитрая или больше любимая супругом жена берет перевес над другими, делается главной женой, а остальные нередко становятся к ней в отношение рабынь и по местам называются даже не женами, а только наложницами. Такой переход к моногамии мы видим почти у всех многоженцев -- у негров, индейцев, татар и т. д. Разнообразны способы, которыми женщина постепенно возвышала мужчин до моногамии и тем производила один из радикальнейших и полезнейших переворотов в человеческом обществе. В упомянутом нами переходе к единоженству мы замечаем две ступени: на первой, главная жена берет перевес над другими как хозяйка, и муж облекает ее правом главенства, ради водворения в доме хозяйственного порядка и мира. Но еще в дикой жизни женщина начинает развивать в себе свои половые отличия от мужчины: обзаводится разными украшениями, заботится о красоте своего тела, и в то же время особенности ее житейской обстановки вместе с особенностями ее организма порождают в ней большую чувствительность и большую способность к сердечной привязанности, чем какими обладает мужчина. С помощью этих средств женщина, даже в дикой жизни, возбуждает иногда в мужчине такую страстную, романтическую любовь к себе, что он, обладая избранницей сердца, не хочет и думать о других женах. Такая моногамия встречается у дикарей, хотя и редко.
   Выше мы уже говорили об услугах женщины, оказанных ею развитию культуры в эпоху гинейкократии. После своего порабощения патриархальному семейству, в качестве хозяйки и работницы, она продолжает действовать в том же направлении, поддерживая и развивая разные отрасли патриархального хозяйства и первоначальных искусств. Она создала или развила не только ремесла: гончарное, портняжное, кухонное, выделку и окраску материй, разные нарядные украшения, приготовление кож и обуви и т. д., но также вынесла на своих многострадательных плечах и воспитала искусства строить жилища и обрабатывать землю. Она была матерью и кормилицей всей материальной культуры человечества, и натурные народы, сознавая эти заслуги ее, чтили ее в лице своих великих богинь, дарующих плодородие и счастье, изобретших земледелие, покровительствующих всем отраслям материальной цивилизации, изобретательницами которой были они сами. Впрочем, эти патриархальные верования в богинь устроительниц человеческого счастья являются в патриархальном быте только остатками первичного религиозного миросозерцания, в котором, как мы видели, женский элемент играл такую важную роль. И по мере развития патриархального общества значение упомянутых богинь постепенно слабеет соразмерно тому, как и женщина, облегчаясь от своего ига работы и передавая значительную часть ее рабам, теряет даже значение работящей машины, запирается в гарем, обрекается на отупляющую, скучную праздность и содержится только для половой забавы своего властелина.
   Мы уже говорили выше об участии женщины в делах войны. Мы видели и увидим еще не раз, что женщины часто принимали в войнах самое деятельное и влиятельное участие. Но оттесненная мужчиной от общественной жизни, лишенная, как рабыня, прав на употребление оружия, женщина начинает служить делу мира и противодействовать насилиям войны. Посредством мирных браков она водворяет согласие и даже дружбу между родами, до тех пор постоянно воевавшими друг с другом. Ее вмешательство как в частные распри ее родичей, так и в неприязненные столкновения разных племен в большинстве случаев бывает так миротворно и благодетельно для людей, что древние германцы с уважением называли ее "ткущей мир". Эта деятельность женщины, как примирительницы, очень разнообразна. У диких народов примирение рассорившихся и даже разодравшихся мужчин совершается сплошь и рядом не иначе, как при помощи женщин. На пирушках индейцев их жены обыкновенно не пьют водки, для того чтобы быть в состоянии примирить мужчин, попойка которых обыкновенно кончается дракою. У черкесов, если женщина бросается между двумя сражающимися врагами, то битва тотчас прекращается. Такую же роль часто играют женщины и при международных столкновениях. У жителей Феццана дипломатия служит даже женской специальностью, мир между враждующими сторонами заключается здесь женами вождей, и женский голос всегда может остановить руку феццана, готового поразить своего врага. Женщины примиряют даже победителей и побежденных, по возможности сливая их в один народ. "Мы видим, -- говорит Клемм, -- что женщина примиряет расу завоевателей с расой побежденных", в Западной Африке, например, на островах Южного океана, в Древнем Египте и т. д. Наконец, у многих народов женщина милует преступника и примиряет с ним общество. У древних славян присужденный к смерти преступник избавлялся от нее, если его прикрывала своим подолом женщина. Если виноватый в чем-нибудь черкес успевает пробраться в жилье женщины и прикоснуться ее руки или груди, то он становится неприкосновенным на все время пребывания у этой женщины. В присутствии черкешенки не может быть совершаемо никакое наказание и должно умолкать всякое чувство родовой мести. Вообще дикарки отличаются сострадательностью ко всем несчастным, часто даже к врагам своих мужей. "Во всех моих путешествиях и несчастиях, -- говорит Мунго-Парк, -- я находил в женщинах нежность и сострадательность, каких нет в мужчинах". Таким образом, не одним только материальным трудом своим, а также водворением мира, развитием в людях чувств любви, дружбы, сострадательности женщина содействовала возникновению и развитию культуры.
   Сострадательность женщины нашла себе хороший исход в медицинской помощи больным. Отыскивание растительной пищи, наблюдения над питанием животных и занятие земледелием очень рано знакомит женщину со свойствами растений, и она не замедляет прилагать свои ботанические знания к делу. У многих натурных народов медициной и хирургией занимаются исключительно одни женщины, у других -- женщины вместе с мужчинами, пока последние, по своим корыстным расчетам, не оттесняют первых от этой почтенной профессии. У древних норманнов богиней медицины была Эйр и искусство лечения находилось в руках женщин, которые, кроме средств знахарских или волшебных, употребляли также и много лекарственных растений. Лучше всего излечивались этими женщинами раны; хирургия была возведена ими на довольно высокую степень совершенства; они употребляли немало инструментов, отлично зондировали, перевязывали, зашивали и заживляли раны, извлекали из них инородные тела и т. д. В родовспомогательном искусстве они были также довольно опытны и употребляли цесарское сечение. У туземцев Америки женщины также во множестве занимаются медициной и хирургией, лечат весьма успешно раны, переломы костей, отравления ядами, лихорадки, горячки, запоры, общее слабосилие и т. д. Такие лекарки у индейцев, как и у гренландцев и некоторых других народов, получают со своей практики гонорарий, достаточный для их прожития. Черкешенки знали искусство оспопрививания раньше европейцев; они не только хорошие лекарки и хирурги, но и превосходные сиделки, понимающие огромное значение гигиены для человеческого здоровья. У эскимосов, негров, древних египтян, мексиканцев -- всюду видим мы медицину в руках женщины и под покровительством богинь. Да покроются же позором те из современных жрецов Эскулапа, которые хотят всеми возможными способами изгнать женщину из области медицинской профессии, которая так много обязана ей своим развитием и право на которую насильно отнято у ней мужчиной, как увидим ниже!
   Медицинское, как и всякое, знание в первобытной жизни одето в религиозную оболочку и тесно соединено с волшебством. Организация женщины и особенности ее жизненной обстановки делают ее нервы более впечатлительными, а ее фантазию более деятельной, чем нервы и фантазия мужчины. Поэтому у многих народов волшебство и сношения с богами становятся преимущественным занятием женщин. Древние германцы, по словам Тацита, предполагали в женщине нечто священное и сверхъестественное, то есть считали ее способнее мужчины к сношению с духовным миром. Волшебство, предсказания, ворожба, жречество были у германцев занятиями женщин, доставляли им всеобщее уважение и огромное влияние на общество. У негров, поклоняющихся живым людям, признанным за богов, в числе последних бывают и женщины. У негров, камчадалов, монголов, остяков, самоедов, индейцев Южного океана -- всюду женщины являются жрицами, посредницами между людьми и богами, ворожеями, толковательницами снов, хранительницами религиозных верований, легенд и обрядов. Такая профессия, вместе с занятием медициной, не только заставляет их знакомиться с явлениями природы, но иногда даже дает им возможность разбивать грубые суеверия народа. На одном из остовов Южного океана, например, есть вулкан; жители долго считали его местопребыванием бога огня Пеле, которого ублажали жертвами и боялись приближаться к кратеру до тех пор, пока одна женщина не рискнула спуститься в кратер и, возвратившись оттуда, не показала найденной ею там лавы, убедив таким образом своих родичей в естественности вулкана и разрушив их веру в кровожадного Пеле. Но, с другой стороны, вера в особенную способность женщины к волшебству и знахарству в некоторых случаях причиняет ей много зла. У многих дикарей происхождение общественных и частных бедствий нередко приписывается ведовству жриц и знахарок, и они расплачиваются за это жизнью. Процессы ведьм, встречаемые у дикарей, состоят в божьем суде, от которого погибает большинство подсудимых.
   Женщины всегда служат лучшими хранительницами народных обычаев, верований, сказаний, песен, костюмов и т. д. Они гораздо консервативнее мужчин -- явление, причины которого будут выяснены нами в своем месте. Мы не будем здесь распространяться о значение женщин для развития народной поэзии и скажем только несколько слов об их влиянии на историю языка. У большинства первичных народов жена -- чужестранка, говорящая на чужом языке; у караибов до сих пор язык женщин особый от наречия мужчин. Но в семейной жизни языки мужа и жены должны непременно сталкиваться и стремиться к взаимному слитию, которое однако ж не оканчивается абсолютным воцарением в доме одного языка, и женщина продолжает говорить на наречии, хотя и понятном мужу и близком к его языку, но все-таки отличном от последнего. Таким образом, язык женщин и детей, по мнению лучших филологов -- Боппа, Гумбольта, Макса Мюллера, развивается в наречие более звучное, мягкое и поэтическое, чем наречие мужчин. В этом-то упомянутые филологи и видят причину распадения всех главных языков на два наречия, например, языка греческого на наречия ионийское и дорийское, немецкого -- на наречия верхне- и нижненемецкое и т. д.

Глава IV.
Патриархальное семейство. Женщина -- орудие для продолжения рода. Семейные принципы общественной жизни

   Первобытное семейство, как мы видели выше, основано на кровном родстве по матери. Мало-помалу преобладание материнского принципа падало, женщина подчинялась мужчине и основанием семейства делалась власть отца, а не кровное родство. Наступил период патриархальный, в начале которого семейный союз еще весьма слаб и семейство еще не в силах обратить женщину на исключительное служение себе. Прочность семьи, как и прочность брака, является только впоследствии, а на первых ступенях развития власть отца сплошь и рядом отвергается детьми и члены семейства нередко разрывают узы, прикрепляющие их к родному очагу. Выражаясь юридически, лицо физическое борется за свою свободу с развивающейся юридической личностью семьи, и разные случайности борьбы долго не дают семейству поглотить всех индивидуумов, входящих в его состав. Случается, например, что в патриархальной семье дряхлый отец семейства лишается своей власти, и она переходит к более сильному и мудрому, чем он, сыну. У некоторых европейских варваров человек мог свободно свергать с себя ярмо семейной власти; по салическому закону он должен был только, явившись в национальное собрание, объявить, что "отказывается от своих родителей и что с этих пор не имеет с ними ничего общего". У эскимосов до сих пор взрослые дети без всяких затруднений бросают родительское семейство и начинают совершенно самостоятельную жизнь. У некоторых индейских племен дети растут на полной своей воле и, как у большинства совершенно диких народов, легко расторгают стесняющие их свободу семейные узы. О воспитании детей, об их почтении к старшим здесь нет и речи: всеми семейными отношениями управляют случай и право силы; отец может властвовать над сыном лишь до тех пор, пока последний не сделается способным для сопротивления. В одной превосходной поэме минусинских татар ярко характеризуется эта анархия первично-патриархальной семьи в следующем рассказе. На берегу моря живет людоед Талай-Хан с сыном своим Тазе-Меке. Приезжают к ним три богатыря, их встречает Тазе-Меке и говорит: "вот уже девять лет, как мой отец пытается сварить и съесть меня. Помогите мне сварить и съесть его самого!" И с помощью богатырей сын связал батюшку, сварил его и сожрал. При слабости семейного союза также не прочен и составленный по его модели союз общественный. Эскимосы не знают никакой иерархии, никакого подчинения. Власть индейских вождей, говорит Скулькрафт, более номинальная, чем действительная, более власть совета, чем власть принуждения. По мере развития общества, по мере его выхода из первобытного состояния изолированных семей, семейная институция приобретает больше и больше прочности. Союз семей образует род, союз родов -- племя, союз племен -- государство. На всех ступенях развития древнего общества оно является ничем иным, как собранием семейств, или, выражаясь словами Мэна, "единицею древнего общества была семья, единицу же новейшего общества составляет лицо". Каждое семейство имеет характер небольшого государства, самодержец которого -- отец совмещает в себе права и обязанности всех членов подвластного ему союза: гражданами общества поэтому служат только отцы, и общественный союз семейств имеет близкое сходство с международным союзом государств. Фундаментом семейства служат отеческая власть и безусловная покорность ей всех живущих у одного домашнего очага. Отцовство для своего утверждения на месте вытесненного им материнства необходимо должно было изменить и самый характер семейного родства. Если бы при водворении отеческой власти люди продолжали считать родней родственников своей матери, то вышло бы, что одно лицо должно подчиняться двум отеческим властям, а за этим неизбежно следовало бы столкновение на домашнем форуме двух семейных законов, истекающих от отцов двух разных семей. Поэтому в патриархальном семействе родственниками считаются только лица, которые состоят или состояли, или могли состоять под одной и той же отеческой властью. Полное развитие этого начала, как и всех вообще главных принципов архаического права, совершено, как мы увидим ниже, римской юриспруденцией. Но и кроме римлян, все патриархальные народы держатся того же самого агнатного начала, по которому отец -- монарх семьи, а все его подданные -- родственники между собой и с ним. Частной собственности нет, а есть только общее семейное имущество, которым распоряжается отец. Он верховный жрец своего дома; слово его -- закон для всех домочадцев; его власть простирается на жизнь и на смерть их; он женит сына, выдает замуж дочь, продает, наказывает, убивает детей по своему произволу. Все заработанное детьми отдается отцу; он распределяет труды между членами семейства, отдает и в наемные работы, как настоящих невольников, и т. д. Воспитание состоит в формировке из детей рабов семейного главы; их учат ремеслам отца или матери и безусловной покорности, подвергая их при этом жестоким истязаниям и запугивая чертями, которые похищают и мучат непослушных детей. Словом, в каждой такой семье мы видим тот же деспотизм и то же рабство, как и в любом восточном султанстве. Такие отношения, существующие сначала на фундаменте силы, с развитием государства получают санкцию права и религии. Раболепность делается непременно обязанностью домочадцев. У негров видага семья обязана преклонять колена перед своим владыкой и лобзать прах его пяты. В Египте, говорит Сэвари, каждое семейство есть маленькое государство, царем которого служит отец. Домочадцы обязаны рабски слушаться его. Когда он обедает, вся семья, стоя на ногах, прислуживает ему и при всяком случае заявляет перед ним свою самую раболепную покорность и уважение. Китай и Япония довели эти семейные отношения до nec plus ultra. В Китае вся общественная жизнь основана на семейном начале, и полицейские чиновники, расхаживая по улицам, постоянно напоминают обывателям об этом фундаменте китаизма, вскрикивая: "повинуйтесь вашим отцам и матерям, уважайте старших и начальников, живите мирно в своих семействах, наставляйте своих детей, не делайте несправедливости!" "Мир, -- говорит Конфуций, -- может достигнуть благополучия только с водворением общественного порядка. Порядок достигается при хорошем управлении. Чтобы уметь хорошо управлять государством, государь должен сперва уметь хорошо управлять собственным семейством. По примеру его каждый китаец будет достойным правителем своей семьи... Общее благоденствие водворится само собой: охотно подчинятся воле императора сперва все члены его семейства, а потом водворятся во всей вселенной мир и согласие". Превосходно организованная система воспитания имеет главной своей целью приучить всех к безусловному послушанию старшим и утвердить раболепную покорность родительской власти как фундаментальное правило морали. Отец -- безусловный владыка души, тела и имущества своих детей; он может продавать и казнить их смертью, женить, выдавать замуж, разводить женатого сына с его женой, отдавать в кабалу, бить и сечь сколько ему угодно и т. д. Стоит ему только пожаловаться на сына в суде, и в чем бы ни обвинил он сына, суд без всяких околичностей подвергает его жестоким наказаниям, даже самой варварской смертной казни, не требуя никаких доказательств от обвинителя, не слушая никаких оправданий от обвиняемого. За отцеубийство не только казнится виновный со своим семейством, но еще наказываются и все чиновники той области, в которой совершено убийство. От крупных оскорблений со стороны сына отцы ограждаются смертной казнью оскорбителей, за малейшее невнимание, за самое ничтожное непослушание детей ожидают сотни бамбуковых ударов в полиции, которая неустанно вбивает в китайцев любовь и уважение к родителям. Детям вменяется даже в преступление говорить в присутствии своих родителей о слабости старческого возраста. И у всех сколько-нибудь культурных народов: у индусов, турок, мексиканцев, древних норманнов и т. д., -- у всех у них власть отца имеет характер подобный китайскому. Для домочадцев нет никого выше их главы, он их первосвященник, законодатель, верховный судья, земной бог. Эти понятия сыновнего долга и отеческих прав прививаются с детства жителям патриархальных стран религией, правом, воспитанием, общественным мнением.
   Хотя основой такого семейства и служит, главным образом, родительская власть, а не родство крови, хотя раб является здесь таким же домочадцем, как и сын, хотя при неимении детей отец может купить их у кого-нибудь, усыновить чужих, поручить своему родственнику или приятелю осеменить жену его и, таким образом, дать ему желанного наследника, но ко всему этому прибегают только в случае неизбежной необходимости, и рождение своих кровных детей считается верхом благополучия и главной целью брака. Бесплодный брак, по воззрении всех ориенталов, вовсе не брак, так как цель его не достигнута. Вместе с такими идеями о браке религиозные системы и законы Востока развивают теории об исключительном назначении женщины быть матерью; они смотрят на нее, как на пашню, предназначенную для произведения плодов. Бездетную жену муж презирает, бьет, продает, гонит от себя. Напротив, женщина чадородная приобретает хорошую славу и уважение, которые соразмеряются с количеством рожденных ею детей; она ценится так же, как и всякая самка животного. По верованию древних мексиканцев, герои, павшие в битве, и женщины, умершие в муках рождения, получают вечное блаженство в райских чертогах Солнца. Таким образом, право, религия и общественное мнение, проникнутые исключительными началами, ограничивают деятельность женщины материнскими обязанностями. В архаическом обществе все существует в семействе и для семейства; каждый индивидуум есть не лицо, а член семейной корпорации, с которой связаны все права его и обязанности; так и женщина: ход исторического развития принуждает мужчину обратить ее на исключительное служение семье, которая нуждается в ее труде и в ее половой производительной силе.
   Но говоря о мании патриархальных народов к чадородию, мы выражаемся не совсем точно; все они, от нагого зверообразного дикаря до цивилизованного китайца или индуса, желают иметь не детей вообще, а сыновей. Дочери или избиваются вскоре после рождения, или воспитываются в полном пренебрежении и то только как товар, на выгодную продажу которого впоследствии можно рассчитывать. У арабов дочь называется "дрянным ребенком". Спрашивать китайца, есть ли у него дочери, значит оскорблять его. Сын же другое дело; его рождение -- всеобщий праздник для семейства, а особенно для отца, так как последний возрождается в сыне и еще при своей жизни выходит вторым изданием, если можно так выразиться. Сын тотчас по рождении делается совладельцем отца по семейному имуществу, и все признают в нем будущего главу дома; у габунцев, в Африке, сын может даже начать против своего отца судебный процесс за растрату их семейного имения и принудить его к уплате за промотанное. Как работник семьи, как защитник ее, как преемник отца -- во всех отношениях сын должен цениться более дочери. В дикой жизни семья часто вовсе погибает после смерти отца, не оставившего ни одного сына; чужие люди растаскивают все имущество покойного, овладевают шалашом, изгоняют из него вдову и дочерей покойного. Сын нужен для семейства как наследник, не в современном, а в архаическом значении этого слова. Первобытная семья считается бессмертной; входящие в состав ее лица меняются, она же, корпорация, никогда не умирает, и средством для этого бессмертия служит институция наследства. Наследник принимает на себя все права и обязанности, или, по римскому техническому выражению, universitas juris умершего главы семейства, и поэтому смерть домовладыки не производит никаких существенных изменений ни в самом семействе, ни в его отношениях к обществу. Каждый член древнего общества желает прежде всего иметь наследника, "да не погибнет имя его в родном народе", как выражались евреи. Но первостепенная важность наследства, как у диких, так и у культурных народов, заключается в его назначении не для семейства вообще, а для умершего отца; главная обязанность наследника состоит в принесении жертв за умершего, в поддержании домашнего богослужения. Мыслью об этом проникнута вся семейная жизнь ориентала; он женится для того, чтобы иметь сына, который мог бы приносить жертвы после его смерти; если у него нет детей, то он должен усыновить чужих, "имея в виду похоронные пироги, воду и торжественное жертвоприношение", как выражается один индустанский ученый. Мы остановимся на объяснении этой чрезвычайно важной связи первобытного наследства с семейными жертвами.
   Для дикаря смерть есть не что иное, как продолжение прежней жизни, только при другой обстановке; покойники также нуждаются в пище, одежде, оружии, как и живые, поэтому у всех первобытных народов в могилу кладут вместе с трупом и все необходимые хозяйственные принадлежности; у некоторых дикарей покойнику отдается даже все его имущество, а самое жилье, брошенное семейством, сжигается, и, по всей вероятности, это самый первобытный обычай, предшествующий возникновению наследства, при котором семья дает покойнику только часть общего семейного имущества. Сношения между домочадцем и их покойным родственником не прекращаются, тем более что в первобытной жизни умершие хоронятся большей частью в самом жилище или, по крайней мере, поблизости его, как это делается до сих пор, например, на Филиппинских островах; обычай превращать трупы в удобосохраняемые мумии, например, у тех же филиппинцев и многих других дикарей, еще более придает прочности упомянутым сношениям, сообщая им характер осязательности. Это первобытное миросозерцание, смешанное с верованием в метемпсихозис [Учение о переселении душ, реинкарнация. - Примеч. ред.], особенно рельефно выразилось в Египте. Пирамида -- это вечный дом умершего, которого посещают в известные дни его родственники. Он живет тут окруженный своим семейством, своими невольниками, птицами, собаками, обезьянами, изображенными в настенных барельефах. В Перу по смерти каждого государя все принадлежавшие ему сокровища оставлялись в том же виде, как были при его жизни, и никто не смел прикоснуться к ним. Многочисленные дворцы его запирались навеки. Трупы умерших государей, бальзамированные, выставлялись в главном храме Солнца. Они сидели там в два ряда, мужчины по правую, а женщины по левую сторону от золотого Солнца, одетые в царские платья, с наклоненными головами и с скрещенными на груди руками. Покойников все дикари очень боятся; мучимые жаждой и голодом, они постоянно посещают жилища своей семьи, отыскивая пищу и наказывая родственников, не радеющих об их пропитании; в разных видах являются они живым, нагоняют на них тревожные сны, беспокоят и мучат их; некоторые дикари приписывают своим умершим родственникам всякое приключившееся с ними зло. Покойник имеет прежние притязания на имущество и уважение к себе семейства, поэтому, чтобы мирно жить с ним, новый представитель семьи, наследник, должен кормить, поить и всячески ублажать умершего. В Египте феллах до сих пор ходит на могилы своих умерших родственников и угощает их; а завещатель, отказывая наследнику свое имение, часть его предназначает на свое продовольствие в будущей жизни. У чуваш и черемис наследники до сих пор устрояют по временам обеды, на которых угощают будто бы являющихся к ним невидимых родственников и, кроме того, ходят кормить их на их могилы. У всех жителей Африки, индейцев, малайцев, инородцев Сибири, киргизов, китайцев, норманнов, у русских крестьян, в старинной Силезии, Польше, Верхнем и Нижнем Лаузице -- везде мы видим это кормление покойников их наследниками. В Белоруссии до сих пор в родительский день устраивается на могилах угощение мертвых, как и во многих местах России, и белорусы делают при этом такое воззвание: "святые родители, пожалуйте хлеба соли откушать!" У некоторых народов в честь каждого умершего делается идол, которому суют в рот пищу и поклоняются. Вообще же благополучие семейства требует не только кормить предков, но и уважать их, как они уважались живыми. Домашнее богослужение им мы видим у многих народов, и оно совершается наследником. В Китае, например, каждое семейство имеет особые "комнаты предков"; в известное время здесь собираются все члены фамилии и поклоняются им. Забвение и пренебрежение к памяти умерших возбуждает гнев и мстительность их. Однажды калмыцкий князь Тогон с пренебрежением отозвался о покойном Чингисе, могиле которого поклонялись все его преемники, и не хотел, по совету бывших тут монголов, просить у тени Чингиса прощения. Тотчас пошла у него горлом кровь, и он пал мертвым. Все бывшие при этом приписали такое несчастье гневу оскорбленной тени Чингиса.
   При дальнейшем развитии мифологии эти верования изменяются. На сцену является ад со своими злыми, кровожадными божествами; покойник мучается уже не голодом и жаждой, а духами ада, чтобы освободить его от этих тиранов, наследник должен приносить искупительные жертвы его мучителям. Без очистительных жертв сына индус, например, не может войти в сург или рай, почему сын и называется по-санскритски putra (от put -- "очистительный огонь" и tragata -- "освобождать"), откуда происходят равнозначащие этому слову персидское "пузер" и "пур" и латинское puer. Жертвы, приносимые наследником, необходимы покойнику для того, чтобы он мог перейти через мост чиневад, ведущий в рай. Превосходно выражается это архаическое верование в древнерусской легенде о новгородском посаднике Щиле. Он был ростовщиком и живым взят на дно адово. Архиерей, в поучение православным, велел изобразить на иконе ад и горящего в нем Щилу, всего объятого пламенем; а наследнику его посоветовал служить по нему сорокоуст 40 дней у 40 церквей. После сорокоуста голова Щилы на упомянутой картине очутилась вне огня; после второго сорокоуста он поднялся из адского пламени до пояса, а после третьего -- совсем освободился.
   Естественно, что по смерти родителя его дети получают все его имущество, совладельцами которого они были еще при жизни отца. Но так как семейная жизнь остается на прежних условиях нераздельности, то управителем, защитником, судьей и жрецом осиротевшего семейства должен быть только один из наследников, более способный к этим обязанностям по своему возрасту и опытности. Естественно, развивается право первородства, и старший сын делается отцом семейства или, так сказать, наместником умершего отца. В Бассереле и Бенине, Дагомее, Видаге, на островах Гаити главой семьи, по смерти отца, делается всегда его старший сын, а если он умирает, то имущество и власть переходят к его следующему брату. Известно, какое значение приписывается первенцу сыну в мозаизме. У китайцев старший сын резко выдается из ряда других домочадцев, которые обязаны чтить его всего более после отца. То же и у других азиатских народов. Нужно заметить впрочем, что даже там, где наследование подчинено принципу первородства, последний часто нарушается или наследниками, или наследователями. Но даже и там, где действуют другие начала, правило первородства часто исключительно регулирует наследование царской и другой общественной власти. В Индии, например, хотя семейное имущество делимо между всеми наследникам мужского пола, однако ж общественные достоинства, обязанности и политическая власть -- от власти короля до власти деревенского старшины -- наследуются почти всегда по правилам первородства. Как на замечательное отступление от этого принципа, укажем на встречаемое у некоторых патриархальных народов наследование младшего брата. Причина такого обычая, по мнению Фольграфа и Монтескье, лежит в том, что младший сын при смерти отца живет еще с ним, между тем как старшие его братья обзавелись уже своим хозяйством. Но мы уже видели, что предпочтение младшего брата возникло в эпоху материнства и основано на особенной любви матери к своему последнему ребенку. Что же касается первородства, то нельзя не предположить, что в качестве исключительного принципа оно является лишь относительно поздно в народной истории и прежде, чем утвердиться в обычае, должно выдержать борьбу с другими, враждебными ему принципами. Если живой отец плохо сдерживает в семейном союзе своих домочадцев, то после его смерти они естественно стремятся разойтись для самостоятельной жизни, разделив между собой все общее семейное имущество. Только при необходимости держаться семье вместе, наследникам нужен предстоятель, глава; в конце концов, им почти всегда делается старший сын, но не всегда беспрепятственно. Прежде всего, ему приходится бороться с долго сохраняющимися в народной жизни остатками материнского права, и главным соперником его везде являются дядя и тетка, брат и сестра покойника. У многих народов -- у мавров, сераколетов, мандинго, конго, лоанго, ашантиев, в Иддаге, Бонду и во всей почти Южной Африке наследует или брат или сын сестры, а у гуронов, черокезов, в Северной Каролине и многих других местах Америки, Африки и Азии наследует сын сестры умершего и иногда, при неимении его, старший сын покойного. Мусульманское право хотя и придерживается, вероятно, обычая древнеарабского -- делить наследство поровну между всеми сыновьями, но и в нем видно влияние начал братнего наследования; если один из наследников умирает, то имущество переходит не к сыну его, а к дяде или тетке. Престолы Турции и Египта недавно еще наследовались дядей предпочтительно перед племянником, хотя бы то и сыном старшего брата, и поэтому-то чадолюбивые султаны так ревностно избивали всех своих братьев. Такой резней обеспечивалось право сыновей, но так как и между ними постоянно случаются распри за наследство, то во избежание этого, персидские падишахи большую часть их убивают или лишают глаз. Султанша-мать сама заправляет этой бесчеловечной экзекуцией. Такими-то мерами утверждаются в жизни народа семейные принципы; все главные отношения домочадцев, вследствие разнообразия их личных интересов и стремлений, прежде, чем подчиниться определенным и, по-видимому, неподвижным правилам, порождают борьбу, козни, хитрости; не один дядя очищает себе дорогу к наследству от племянника, не один Иаков завладевает первородством Исава посредством хитрости или открытой силы. В современной жизни нередко встречаются самые возмутительные сцены борьбы корыстолюбивых наследников за имущество покойного; в политической истории человечества мы сплошь и рядом видим ту же борьбу за престолонаследие; точно так же идет и вся история вообще. Понятно, что в этой наследственной, как и во всякой семейной борьбе, мужчина, лишив женщину ее привилегий, которыми она обладала прежде, долго имеет решительный перевес над ней. Дочь -- не наследница, вот принцип обычного патриархального права. У бедуинов, большинства народов Южной и Западной Африки, у гренландцев дочери и жены не наследуют вовсе, и случается, что по смерти родителей братья выгоняют своих сестер из дома. С дальнейшим развитием семейства женщина добывает себе это право. У евреев, например, до Моисея, дочери не могли наследовать, даже если у них не было братьев; в последнем случае имущество переходило к братьям покойного. Но вот умирает Целафедад, не оставив ни одного сына; дочери его, вопреки народному обычаю, начинают требовать наследства. Законодатель соглашается и постановляет, что, при неимении сыновей, наследство умирающих евреев должно переходить к их дочерям. Вообще наследование дочерей чрезвычайно редкое явление. Дочь держится лишь для того, чтобы быть проданной в чужое семейство, следовательно, ее наследование было бы переводом имущества из одной семьи в другую. У большинства сколько-нибудь развитых народов заменой наследственной доли дочери служит приданое, которым она наделяется при выходе замуж; точно так же иногда и по смерти отца братья наделяют сестру, чем могут. Наследственные права жены несколько обширнее. Хотя у многих народов, как мы уже говорили, жена умершего сама служит предметом наследования наряду со скотом и домашней утварью, но приданое, утренний дар и заботливость родителей жены дают последней возможность утвердить за собой известную долю в имуществе умершего мужа. У некоторых народов женщина завоевала даже себе право общего наследства после смерти своего супруга. У черкесов вдова управляет осиротевшим семейством, не разделяя собственности между детьми; точно то же и у сиамцев. Но в большинстве случаев вдова не имеет никакой власти; дети должны только уважать ее как мать, но наследник сын в то же время является главой семейства и опекуном своей родительницы, например, в Индустане. Иногда вдова возвращается под власть своих родителей. И в исторической борьбе за наследство вдова добилась только, да и то не везде, известной доли в имуществе. Пока закон относительно размеров этой доли еще не установился, величина ее зависит от случайностей, от величины приданого вдовы, от условий, заключенных с женихом ее родителями и т. д. У евреев жена имеет право только жить в доме умершего мужа и кормиться из оставленного им имущества; но и это право долго оспаривалось разными комментаторами моисеевских законов. По магометанскому праву жена и дочь всегда имеют долю в наследстве; кроме того, при известных, весьма разнообразных условиях, покойному наследуют его дочь, бабушка, дочь брата, сестра, госпожа (умершего раба). Доли этих наследниц разнообразятся по обстоятельствам, на исчисление которых потребовалось бы здесь немало места; они наследуют две трети, половину, треть, четверть имущества и т. д. У некоторых полудиких народов вдова также наследует известную долю. Но у большинства народов, в том числе даже у индусов, она имеет право только на житье в доме покойника и на прокормление из его имущества.
   В первобытной жизни особенно плачевно положение бессемейных вдов и сирот; они подвержены произволу каждого сильного. Но расчет иметь в них даровых работников, а иногда и человеколюбие заставляют людей принимать их в свои семейства. У индейцев заботятся о сиротах иногда родственники или друзья их родителей. У черкесов вдова поступает под покровительство друзей и родственников своего мужа; они обязаны пропитывать детей покойного и его вдову, если только по своему возрасту она не способна еще выйти замуж. С распространением какой-нибудь культурной религии положение бессемейных людей начинает более обращать на себя внимания, чем прежде. Буддизм, мозаизм, магометанство, разные виды христианства -- все они особенно настойчиво проповедуют о сострадании беспомощным людям и особенно о призрении вдовиц и сирот. Возникают кой-какие богоугодные заведения, но большинство вдов и сирот все-таки остается без пристанища; они или просят милостыню, или идут к кому-нибудь в кабальную работу, или проститутничают за кусок хлеба.
   Мы сказали выше, что семья есть единица архаического общества, и что, будучи корпорацией, она никогда не умирает. Эти положения тесно связаны с первобытной теорией о корпоративном характере человеческих поступков. Личность здесь -- ничто, семья и род -- все. Если человек добродетелен, то в заслугах его здесь участвует вся семья, все его потомство. Преступление здесь также считается корпоративным актом, и виновность в нем падает на гораздо большее число лиц, чем сколько участвовало в его действительном совершении. За вину человека отвечает не только он сам, но и его дети, его род, его племя, его сограждане, и эта виновность переходит в потомство. Неизменная наследственность во всем -- в пороках и добродетелях семей, каст и народов, наследственность в занятиях, верованиях, знаниях и обычаях, передаваемых от одного поколения другому, -- вот идеальные основы древней жизни. Власть царей и жрецов основана на их божественном происхождении, высшие касты владычествуют над низшими в силу почиющего на них благословенья, передаваемого по наследству из рода в род; низшие касты осуждены на вечное рабство также в силу лежащих на них отверженности и божественного проклятия; женский пол по тому же должен быть в постоянной зависимости от мужского; как рыба не может сделаться лошадью, заяц -- львом, так не могут измениться и взаимные общественные отношения людей. Принципы наследственности и кровности лежат в основании всего государственного права и тех народных теорий, на которых оно построено. Все древние общества можно разделить на два рода: одни представляются единой великой семьей, другие -- союзом нескольких таких семей, из которых одни состоят в рабском подчинении у других.
   Типом первых могут служить сельские общины арабов, индусов, государство еврейское, этот "дом Израиля", и Китай, эта громадная единокровная семья, имеющая в Богдыхане своего общего отца. Все эти общества основаны на принципе единокровности, иногда действительной, а в большинстве случаев фиктивной, а в их конституциях нет других принципов, кроме семейных. Почему индус или еврей должны жить вместе? Потому что они -- дети одной семьи. Почему должно повиноваться китайскому императору? Потому, что он -- отец своего народа.
   Типом вторых обществ может служить Индустан со своими кастами. Каждая каста есть семья, вечно обладающая своими наследственными свойствами, в силу которых одна из них владычествует над другой. Царь в таком государстве не может уже считаться кровным отцом низших каст, он только господин их, а самое государство есть союз семей, подчиненных одна другой и имеющих одного общего владыку, отца государства, но отца агнатного, а не когнатного.
   Если мы взглянем на уголовное право, то и оно окажется основанным на тех же семейных принципах. Народные юридические обычаи и древнейшие законы считают преступлением только зло, причиняемое членам своей семьи, рода или нации. У черкесов, например, к преступлениям относятся только следующие поступки: измена народу, отцеубийство, кровосмешение, прелюбодеяние жены, поступки трусости, нарушение семейного гостеприимства, воровство у своей семьи или у ближних соседей, восстание, неповиновение или бегство раба. У бедуинов воровство в среде своего племени наказывается очень строго, но обмануть или обворовать чужеплеменника считается делом похвальным. У цыган только в среде семейства или племени есть мораль, право, закон, честь. Брата своей великой семьи цыган не должен ни обманывать, ни обворовывать, ни оставаться у него в долгу. Для его же отношений к не цыганам нет никаких моральных правил.
   Как в религиозно-нравственном отношении грехи отцов переходят на детей и обратно, так и в праве. В Китае за крупные преступления против царского величества подвергаются казни не только виновные, но и вся семья. В Японии за убийство, если виновный не отыскан, предаются смерти жители улицы, в которой совершилось оно. Уголовное право выполняет здесь ту же кровавую месть, которая заменяет его у народов диких. Мстят не лицу, а семейству, роду, даже целой нации. В Конго и Лоанго вместо родоначальника, виновного в крупном преступлении, казнятся его рабы. Так как весь народ считается здесь одним семейством, то кредиторы, не получая с должника, задерживают и принуждают к уплате его долга не только его родственников, но и первого встречного земляка его. Каждая капля крови, каждая голова, потерянная семейством, каждая рана или обида, полученная одним из его членов, налагает на последних священную обязанность мстить виновному, и не только ему одному, но и всем ближним его, даже всем животным его. Месть за кровь родственника есть священный долг дикаря; пока он не выполнит его, над ним смеются все посторонние, иногда даже его бросает жена, а если он не женат, то за него не пойдет никакая девушка, мать постоянно плачет об его несчастии, а отец относится к нему с презрением. У индейцев мстит жена убитого мужа, хотя и не собственноручно, а передавая эту обязанность своему второму мужу. Родовая месть, как уголовная, так и имущественная, порождает везде непрерывные анархические раздоры, которые, впрочем, у некоторых народов довольно рано начинают оканчиваться примирением и взысканием с виновного виры.
   Религия проникнута теми же семейными элементами; боги -- отцы людей, и отцы не в фигуральном, а в буквальном значении этого слова: от них происходят или целые народы, или, по крайней мере, царствующие над ними династии. Когда общество разделено еще на самостоятельные семьи, тогда существуют только божества семейные, в родовом быте появляются божества родовые, и только после соединения родов в один народ -- божества национальные. Внутренние отношения божественного мира составлены также по семейному образцу; сначала главные боги -- отцы семей, потом родоначальники, наконец, патриархальные цари.
   Так, семейные принципы проникают собой всю нравственную и социальную жизнь народа. С развитием государства, права, религиозной системы и особенно жреческой касты архаическое семейство получает норму, с которой должны сообразоваться все отношения его членов; а положение женщины ухудшается во многих отношениях, особенно в том, что за ней начинают следить и держать ее на крепкой узде не только родители или муж, но и государство, и право, и религия, которые проникнуты началами архаического семейства и всесильно стараются поддерживать его, как главную основу общества.

Глава V.
Окончательное порабощение женщины с развитием восточных государств

   Есть исторические данные, несомненно, утверждающие, что на заре восточной цивилизации положение женщин было несравненно лучше, чем впоследствии. В Древнем Индустане женщина пользовалась большим общественным уважением; она не подлежала смертной казни, никто не имел права ударить ее даже цветком, муж называл ее госпожой; она пользовалась полной общественной свободой, ходила без покрывала, посещала храмы, участвовала в публичных увеселениях; чужие мужчины посещали женские покои, короли давали свои аудиенции в присутствии королев и их женского двора; знатные барыни предпринимали путешествия, дочери участвовали в разговоре родительских гостей; женщины не только бывали в театре, но даже исполняли на сцене женские роли. Они допускались тогда и в суды для свидетельства, и если обвинялась женщина, то женское свидетельство предпочиталось мужскому. Религия поддерживала это высокое значение женщины. "Кто презирает женщину, тот презирает свою мать", говорят Веды. "Кто проклят женщиной, тот проклят Богом". "Женские слезы низводят небесный огонь на голову тех, которые заставляют женщин проливать их". Также высоко стоит женщина и в древних индусских легендах о первых людях, Адаме и Еве. Индусская Ева не соблазняет мужа, но отклоняет его от греха, и когда он все-таки согрешил, то она следует его примеру, побуждаемая любовью. После падения она делается утешительницей Адама и получает прощение от Брамы. Прошли столетия, и женщина очутилась полной рабыней мужчины. Этим превращением она обязана развитию восточных государств и духовенства с его доктринами.
   Все деспотии Востока основаны на поголовном рабстве подданных; страна считается частной собственностью правительства, все живут и работают только для него. Богатство, роскошь и праздность высшего класса порождают полигамию, во многих местах доходящую до ужасных размеров. В Индустане у влиятельных богатых, особенно у владетельных, лиц часто по нескольку сот жен. У персидских шахов из династии сассанидов бывало в разных резиденциях по 3 тысячи жен и 12 тысяч наложниц. Ахмед I имел 3 тысячи жен, а вельможи его империи по нескольку сот каждый. Забирая такую кучу женщин, высший класс ставит бедняков в необходимость жить в моногамии, к которой принуждает их еще и недостаточность средств для содержания многих жен. Полигамия поэтому институция чисто аристократическая. В Китае только 1/10 всего населении живет в полигамии, а 9/10, по бедности, могут жить не иначе, как в единоженстве. В Бомбее из 28 тысяч жителей в полигамии живут 100 и только пять из них имеют не менее трех жен. В Турции на 100 единоженцев приходится пять двуженцев и только один многоженец. В Египте и Аравии один двоеженец приходится на 100 моногамистов, а из 500 многоженцев не найдется и одного мужа, имеющего более двух жен. О других странах хотя и нет таких численных данных, но все путешественники единогласно говорят об этом, бросающемся каждому в глаза, громадном численном перевесе моногамистов над многоженцами. Такой характер полигамии, как привилегии сильных мира сего, так неизменен во все времена и у всех народов, что эта привилегия часто превращается сначала в юридический обычай, а потом в закон, повелевающий подданным держать только по одной жене, а властителям дозволяющий сколько угодно. Так, например, у императоров Китая, у раджей Индустана, так было в Древних Перу и Мексике.
   Полигамия ведет за собой специальное воспитание женщины для половых наслаждений; праздность, роскошь стола, жилища, одежды, украшений, множество слуг все это переделывает ее организм и сообщает ему ту нежность и красоту, которые так пленяют мужчину. У многих народов женщину воспитывают для брака, словно скотину на убой или каплуна на жаркое. У старинных канарцев, например, которые любили жирных женщин, невесту запирали и лишали всякого движения, обильно кормя ее ячменной кашей, салом, молоком и медом. Будучи рабыней, содержимой для удовольствия своего господина, женщина отрешается от всех других стремлений жизни и поставляет себе единственной задачей понравиться мужу более других жен. Соперничество порождает среди гаремных затворниц ревность; та же страсть развивается и в мужчинах как результат прав собственности на свою жену и как следствие другой страсти, любви, постепенно возрастающей в истории по мере развития половых противоположностей. Женщину поэтому удаляют от общества, заключают в гаремы и приставляют к ней особую стражу евнухов -- одно из самых варварских учреждений, выдуманных человеческой развращенностью. Число этих несчастных иногда равняется числу гаремных затворниц, даже превосходит его. Древне-персидские шахи ежегодно получали в виде натуральной дани с Ассирии и Вавилона по 500 оскопленных мальчиков. На аудиенции, данной византийским послам калифом Моктадиром, присутствовало 4000 белых и 3000 черных евнухов. В гаремах современных персидских вельмож находится их обыкновенно по шесть-восемь. В Верхнем Египте приготовление мальчиков к этому гнусному состоянию монополизировано монахами. Ревность ориенталов доходит до того, что они не доверяют даже евнухам. У персидских шахов все должности внутри гарема: услуги, чтение молитв, лечение больных, погребение умерших, содержание караулов, исполняются особо предназначенными для того женщинами, евнухи не входят в гарем, а только сторожат его снаружи. Управитель гарема всегда выбирается из самых безобразных стариков. Гарем -- темница женщины, и знатные дамы никогда не покидают его; снабженные всем необходимым, они проводят целую жизнь в гаремных стенах, занимаясь болтовней, вышиваньем, нарядами, иногда музыкой, а больше -- ничегонеделаньем. Все они крайне невежественны, безграмотны, тупы; они лишены даже утешений общественного культа, а ревнивый Магомет освободил их от обязанности, то есть, говоря проще, запретил им посещать храмы. Магомет много виноват в гаремной неволе женщин; он освятил ее религией и посредством своей веры водворил ее у таких народов, у которых до него ее вовсе не было. Но не Магомет основал гаремы; исключенность женщин из общественной жизни мы видим уже у многих патриархальных народов, хотя окончательное водворение ее в жизни и удается мужчинам только тогда, когда в народе разовьется богатая аристократия, могущая содержать гаремы и не нуждающаяся в труде своих жен. Еще в эпоху патриархов жены евреев со своими дочерями и рабынями жили отдельно от мужчин, в особом отделении шатра, иногда даже в отдельных палатках, как это и по ныне делается у многих африканцев. Когда евреи перешли к городской жизни, положение женщин ухудшилось, потому что их удаляли уже не за занавеску только и не в отдельный шатер, а начали запирать в гаремы с каменными или деревянными стенами, с крепкими дверьми, замыкавшимися хорошими замками; у царей гаремы сторожили евнухи. Женщины в этих темницах шили, вязали, стряпали, болтали -- и только. В Китае, еще задолго до Конфуция, женщины были сделаны затворницами; но они вновь успели завоевать себе свою прежнюю свободу, которую снова отняли у них в эпоху Конфуция, много содействовавшего своим учением этой победе своекорыстной ревности мужчин. "Никакой мужчина не должен входить в покой чужой женщины", -- говорит философ-законодатель. С тех пор жилье женщин отделено от покоев мужчин стеной и охраняется караулом. Даже братья совершенно разобщаются с сестрами с девятилетнего возраста. В XVIII веке множество женщин пытались разорвать наложенные на них оковы рабства, как увидим ниже, и возбудили против себя сильнейшую реакцию. До 1787 года женщины могли посещать храмы, но в этом году, вследствие упомянутых волнений, правительство своим указом запретило "всем женщинам бывать в храмах и выходить из дома без самой крайней нужды. Отцам, братьям, мужьям, сыновьям и родственникам повелевается держать их дома, под страхом наказания за слабый надзор за ними. После этого указа каждая женщина, вошедшая в храм, должна быть арестована и заключена в тюрьму, пока за ней не придет кто-нибудь из родственников, которого тотчас же и наказать за слабость надзора". Чего же доброго может ожидать женщина, если мужчину, и без того желающего совершенно поработить ее, поощряет правительство и даже палочными ударами заставляет его лишать женщину всякой возможности сделать хоть один свободный шаг?.. И нельзя удивляться, что китаянку успели превратить в совершенную рабыню. Затворничество ее доходит до того, что если мужу случится ехать куда-нибудь по необходимости с женой, то он везет ее в экипаже с решетками, имеющем вид клетки или арестантской повозки. Даже восточные христиане не отстают в этом отношении от язычников и магометан. Затворничество женщин -- одна из главнейших язв древней России, до сих пор удерживается христианами Турции. Армяне, хотя и христианские моногамисты, но держат своих жен и дочерей в таком же заточении, как и турки, и жених до самого брака не видит лица своей невесты. Вместе с таким затворничеством окончательно утверждается обычай закрывания женского лица от всех посторонних взоров. Мужчина, таким образом, приобретает полное право исключительной собственности на свою жену. При полигамии, гаремном затворничестве, специальном воспитании для половых наслаждений она делается предметом роскоши и совершенной рабыней. Богачи покупают себе красавиц не только в своей стране, но и за границей, девушки Кавказа, например, служат самым ценным и лучшим украшением гаремов Турции. Хорошая плата, даваемая за девушек, всегда гибельно действует на положение женщин, заставляя корыстолюбивых родителей продавать своих дочерей богатым многоженцам. Вследствие этого, даже там, где девушка пользовалась до того свободой в выборе жениха, она лишается ее и продается в гарем как невольница. Гарем поглощает громадные суммы, бросаемые своими обитательницами на наряды и роскошную обстановку; женщина делается в этой обстановке "нежной душистой розой", которую так любят воспевать восточные поэты; страстная женственность и возможность так часто менять своих любовниц доводят мужчин до положительного истощения. Турки и арабы уже в 30 лет обыкновенно делаются импотентными. При этом ослабевает способность чадородия, дети родятся сплошь и рядом такими же слабыми, как и их истаскавшиеся батюшки. Характер мужчин также меняется, они делаются изнеженными, слабыми, женственными. Это видим мы в истории всех восточных династий. Возьмите линию ассирийских царей; в начале ее стоит мощный образ Семирамиды, этой героини, бывшей "великим мужем" Востока; мало в ней женственности, но сколько ума и энергии! В хвосте этой линии стоит Сарданапал -- мужчина, превратившийся в слабую, изнеженную, распутную бабенку; у него женский голос, женские манеры, он даже наклонен к женским занятиям и, подобно гоголевскому вице-губернатору, вышивавшему по тюлю, занимается пряжей. В роде же его были в Ассирии и Вавилоне и все высших классов мужчины в эпоху падения этих государств. Таковы всегда результаты чрезмерно развившейся женственности.
   В полигамии цивилизованного Востока, как у народов полудиких, жены не перестают соперничать и бороться между собой за исключительное обладание мужем, не перестают стремиться к моногамии. Главным орудием служит им кокетство, и, желая сделать свою дочь царицей гарема, мать с детства обучает ее всем тонкостям этого сладострастного искусства. В Турции при заключении брака жених по требованию невесты дает часто торжественное обещание, что при жизни ее он не возьмет себе другой жены; и такое требование заявляется большинством невест. Вообще, на Востоке жены редко уживаются в одном доме и постоянно принуждают мужа разбирать их нескончаемые ссоры; для водворения мира он часто становится в необходимость отводить каждой из них отдельное жилище. И многие ориенталы давно уже убедились, что с несколькими женами супруг не может быть так счастлив, как с одной. В арабских пословицах часто выражается эта мысль, и в среднем классе арабов полигамии почти вовсе нет, не вследствие бедности, а единственно вследствие того, что женщина заставляет предпочитать единоженство. Даже некоторые богатые турки довольствуются одной женой и держат гарем единственно для шику, для доказательства зажиточности. Под влиянием описанных обстоятельств все почти древние законодатели-мыслители выставляют моногамический союз идеалом брака. В Мексике, хотя императоры и богачи имели гаремы, но из многих жен законной считалась только одна, и все признавали учение мудрых моралистов: "Бог хочет, чтобы у женщины был один муж, а у мужчины одна жена". Ману предсказывает особенное счастье тому дому, в котором царствует моногамия; в Рамайане единоженцам обещается вечное блаженство на небе; и в Индустане есть религиозные секты, например делийские садсы, с особенной строгостью охраняющие признанную ими святость единоженства. Законы Зороастра также предписывают моногамию, и только в случае бесплодия жены, этого величайшего несчастия для ориентала, дозволяют ему жениться на другой, и то не иначе, как через девять лет после заключения брака, с согласия старой жены и с сохранением за ней всех ее прав. В Китае моногамия также рекомендуется законом, который и при многоженстве ревниво охраняет права главной жены. Муж, низведший ее на степень второй или жены наложницы, получает 100 палок; за возвышение второстепенной жены на место главной -- 90 палок и т. д.; а главная жена с тем вместе восстановляется в своих правах и привилегиях. В Японии и Сиаме полигамия запрещена. В Моисеевом законодательстве моногамия хотя и не предписана, но все-таки предпочитается многоженству; последнее начало падать у евреев после возвращения их из плена вавилонского, а в XI веке раввин Герсон с другими духовными авторитетами окончательно уничтожил его, изрекши проклятие против всякого, кто решится иметь двух жен.
   Таким образом, женщины, бедные классы, проповедники нравственности составляли всегда оппозицию против полигамии; но последняя, созданная сладострастием мужчин, властью и капиталом высших классов, находит в них достаточно силы для своей поддержки. У одних народов сильные мира сего, повинуясь напору упомянутой оппозиции, предписывают моногамию всем поданным, а за собой оставляют привилегию многоженства; так было, например, в Мексике и Перу. В Китае закон предписывает моногамию, но императору дозволяется кроме неопределенного числа наложниц иметь одну главную жену, две второстепенных и шесть третьестепенных. В Индустане количество жен соразмеряется с сословным положением мужчины; брамин может иметь четырех жен, воин -- трех, земледелец -- двух, судра -- только одну. При этом из жен мужчины, принадлежащего к первым трем классам, одна непременно должна быть главной. В большинстве же случаев сторонники полигамии стараются обойти направленные против нее законы посредством фикции наложничества или конкубината. Наложница -- не жена, а рабыня, в буквальном смысле подчиненная жене и содержимая как самка для деторождения или же для половых услуг мужчины. Конкубинат для мужчины еще выгоднее многоженства: закон не налагает на него таких обязанностей относительно рабыни-наложницы, какие он предписывает ему относительно жены. В Персии, Египте, Иудее, Японии -- везде, где полигамия не одобряется религией или запрещается законом, она заменена конкубинатом. Но и с наложничеством не совсем примиряется женщина, и не одна Сарра изгоняет Агар из дома своего мужа. В Китае конкубинат хотя и в обычае, но он не считается законным браком; если китаец, имея детей от законной жены, берет еще наложницу, то это не одобряется общественным мнением; конкубинат считается извинительным только при бездетности законной жены. Востоку не суждено было окончательно утвердить в жизни моногамию, это сделали христианство, римское право и под его влиянием еврейское законодательство. Но в религии Магомета полигамические тенденции Востока снова одержали победу. Нет сомнения, что личные расчеты Магомета имели значительное влияние на характер его учения; это обстоятельство вместе с известным женолюбием пророка и его наклонностью по возможности избегать враждебных столкновений с народными обычаями и страстями, послужило основанием мусульманской полигамии. В XXXIII суре Корана Аллах дозволяет Магомету -- "и только исключительно ему и кроме его никому из верных" -- иметь столько жен, сколько он захочет, вступать с ними в законный брак, держать их в качестве наложниц, прогонять, снова брать к себе, словом, поступать с ними как его душеньке угодно! Впрочем, в другом месте Аллах противоречит приведенному дозволению, запрещая Магомету, кроме имеющихся у него жен, брать других, но не отказывая ему в наложницах. Каждый магометанин может иметь только четыре законных жены, а наложниц -- сколько угодно, хоть целый табун. Все жены равны между собой.
   Купля-продажа невесты, столь распространенная в патриархальном быту, сохраняется и после перехода людей к государственной жизни. Общество превращается в громадную семью, управляемую деспотическим владыкой, который силится распространить свое право собственности на всю землю, обитаемую его подданными, на все их имущество, даже на них самих. На его лицо переносятся все права и привилегии отеческой власти. Первичным типом такого царства служит Дагомея. Как отец своей семьи дагомейский король выдает замуж всех женщин и женит всех мужчин своей страны. Жених приносит ему установленную плату и получает себе в жены дагомейку или пленную чужестранку. Все дети принадлежат королю, равно как и все взрослые, которых он часто продает иностранцам. По свидетельству Спика, также устраиваются браки у некоторых негритянских племен. В Древнем Вавилоне существовал подобный же обычай. В каждом округе избирались три уважаемых мужчины, которые собирали всех достигших брачного возраста девушек и продавали их с аукциона желающим. Прежде всего продавались самые красивые, и из вырученной за них платы составлялось приданое для самой неприглядной девушки. В Китае до сих пор правительство раздает беднякам в жены воспитанниц домов для найденышей. И в летописях деспотических государств можно найти немало примеров того, как общественная власть заменяет собой в брачных делах власть родительскую. Но такое вторжение правительства в семейную сферу редко, только в виде исключения, превращается в такой законный обычай, как в Дагомее и Вавилоне, в большинстве же случаев оно является простым выражением произвола деспота. Семья или ее владыка сохраняют по-прежнему свои права на дочь, и брак по-прежнему остается торговой сделкой между двумя семействами. Такой характер брака лучше всего выражается в самой церемониальной стране мира, в Японии. Самые ничтожные мелочи брачной церемонии здесь регулированы, и описание их, которое в виде руководства раздается всем участвующим на свадьбе, составляет довольно объемистую книжку. Договаривающиеся стороны делают, между прочим, точные списки обоюдных подарков; последние принимаются с большой торжественностью и в получении их выдаются формальные квитанции. В индейском покупном браке жених делает визит отцу невесты и уплачивает ему калым; отец отдает визит с большой торжественностью и дарит жениха; после этих формальностей девушка считается проданной, но такой договор может быть уничтожен по воле касты или же общего собрания всех родственников невесты, если они признают, что отец заключил его неправильно. У большинства ориенталов брак заключается в форме настоящего торгового договора; оба семейства обозначают в контракте цену невесты, количество приданого и т. д. В Китае и других странах для устройства брачных дел существуют многочисленные классы свах, которые нанимаются у родителей жениха отыскивать для него приличный и выгодный товар, то есть невесту, разузнавать об ее качествах, цене и т. д. При заключении покупного брака редко спрашивают согласия невесты, да в большинстве случаев это и невозможно, так как множество девушек обручается трех-четырех лет от рода; часто даже при самом рождении их, а нарушить обручального договора нельзя, и в Китае за это полагается отцу семейства 50 палочных ударов. Замуж выдают тоже рано -- лет в десять, двенадцать, пятнадцать. Большей частью такие ранние обручения и браки зависят от корыстных расчетов невестиных родителей и от развращенного вкуса мужчин, падких на молоденькую невинность, но иногда они вынуждаются и другими обстоятельствами. Талмудическое законодательство, например, уже давно запретило обручать девушку ранее двенадцати лет, а выдавать замуж ранее семнадцати; но общественные бедствия евреев заставляли их уклоняться от этого правила; "гонимые с одного места на другое, -- говорят раввины, -- нигде не находя пристанища, живя в мучительной неизвестности, что принесет нам завтрашний день, мы должны обеспечивать наших дочерей при первой возможности и заблаговременно приискивать им защиту". Цена девушек разнообразится по обстоятельствам, регулирующим и колеблющим цену всякого товара вообще; но законодательства стараются определить ее нормальный минимум, размеры которого вполне гармонируют с невыгодным воззрением ориенталов на женщину. По закону Моисея за невесту платилось столько же, сколько за невольника [Unger, 33. Франкель опровергает это мнение Унгера, так как в цитуемом последнем месте (Второзаконие, XXII, 29) "говорится не о цене супруги, а о возмездии, которое должен платить соблазнитель необрученной девицы ее отцу за ее обесчещение". Соблазнитель должен жениться на ней, и в упомянутом месте Второзакония определяется сумма калыма, необходимая для заключения брака. Евреефильствующий Франкель не хочет понять того]. По Корану, жених должен платить за девушку не менее 10 дирм (около 1 р. 50 к.). В индустанском праве покупной брак имеет две степени -- во-первых, брак арса, если жених платит отцу невесты двух коров, и брак асура, при котором жених дает за невесту столько ценностей, сколько позволяют ему собрать его обстоятельства. Но оба эти брака не одобряются ни общественным мнением, ни даже законодательством, как это видим и у других цивилизованных народов Востока. Постыдность этой продажи невесты заключается, по воззрению ориенталов, не в унижении ее человеческой личности, а в том, что такая продажа компрометирует честь родителей; "порядочный человек" Востока, как и всех малоразвитых стран, считает позорным заниматься какой бы то ни было торговлей, каким бы то ни было промышленным трудом, -- единственно почетными занятиями для него служат воинский грабеж, эксплуатация народа поборами и работами и т. п. Поэтому даже там, где продажа дочерей не одобряется, как, например, в Индустане, там родители могут дарить их, нисколько не пятная тем своей репутации порядочных людей. В той же Индии, где продажа невесты считается делом позорным, особенно священными формами брака считаются так называемые церемонии Брамы, когда отец, по собственному побуждению, дарит брамину свою дочь, одетую только в одно простое платье, и церемония Даветас, при которой даримая девушка является к жениху разодетой в пух и прах. Таким образом, ложное чувство приличия выводит из употребления продажу невесты, и хотя это нисколько не ослабляет родительского произвола, но все-таки приносит пользу женщине. Заботы невесты о своей будущности, заботы о том же ее семейства, самолюбие жениха, не дозволяющее ему брать товар даром, -- все это содействует переходу калыма в утренний дар. Этот переход совершается не вдруг и имеет несколько ступеней. В мусульманском праве и в узаконенных им народных обычаях часть утреннего дара, и часть самая большая, берется родителями невесты как плата за нее, а другую часть жених отдает невесте, как бы покупая у нее самой ее девственность; эта последняя сумма, делаясь собственностью жены, обеспечивает ее положение в том случае, если она овдовеет или разведется с мужем, без нарушения с ее стороны обязанностей брака. При дальнейшем развитии права уплата калыма становится пустой обрядовой формальностью, а утренний дар возвышается в своей ценности и передается невесте в ее исключительную собственность. По талмудическому законодательству нормой упомянутого обрядного калыма служит ничтожный динарий; минимум же суммы, долженствующей обеспечить жену в случае ее вдовства или развода, определяется в 200 гульденов для девушки и во 100 для вдовы; со II века до P. X. этот дар обеспечивается всем имуществом мужа.
   Исчезновение калыма и развитие обычая давать невесте утренний дар или обязательство обеспечить ее на случай вдовства или развода, конечно, улучшают положение женщины и улучшают не только этим обеспечением, но и тем, что тут мужу внушается чувство известного долга, известной обязанности относительно своей жены. А эта обязанность необходимо содействует прочности брачного союза, затрудняя развод по капризу одного мужа. Обычай приданого, окончательно входящий в силу при развитии права и государства, также немало содействует прочности брака и не только улучшает отношения жены к мужу, но в известных случаях ставит первую главой дома. На мусульманском Востоке богатые отцы часто выдают своих дочерей за бедняков, и такие мужья необходимо становятся в полную зависимость от своих богатых жен. "Такая жена, -- говорит один наблюдатель турецких нравов, -- мало имеет поводов жаловаться на свою участь. Она вовсе не пленница; она свободно разъезжает в своем позолоченном экипаже; она гуляет в изящном каике по воде, вдоль очаровательных берегов Босфора; она владычествует над гаремом и над сердцем своего мужа". Недаром же на Востоке замечается реакция против значительного приданого: ориентал хочет быть лучше господином бедной жены, чем рабом богатой.
   На всем Востоке сплошь и рядом девушки обручаются, даже выдаются замуж несовершеннолетними; родители, конечно, не спрашивают их согласия и, в случае их сопротивления, могут принудить их к замужеству силой. Вдовы же совершенно свободно располагают своей рукой. Но и власть родителей женить сына и выдавать дочь, вполне признаваемая юридическими обычаями и законами первичных государств, впоследствии значительно ограничивается законодательством в интересах женщины. Без согласия невесты брак делается невозможным, и у мусульман взрослая дочь сама выбирает себе мужа; но в действительности родители всегда могут вынудить у дочери упомянутое согласие и тем отнять у закона всю его силу; и у нас de jure брак заключается по свободному согласию невесты и жениха, но свадьбы наших купцов и крестьян свидетельствуют, как призрачно в грубом обществе согласие невесты. Давши девушке такую льготу, законы Востока требуют также для заключения брака и согласия родителей жениха и невесты, даже при неимении такого закона его заменяют обычай и общественное мнение, карающее ослушников. Безусловная покорность родительской воле предписывается здесь не только законодательством, но и служит основным правилом морали, нарушение которого пятнает репутацию человека. У евреев совершеннолетний сын по закону вполне самостоятелен, но обычная мораль требует, чтобы он не вступал в брак без согласия своих родителей. Если он отступал от этого правила, то в старину родители его выносили на публичное место бочку с фруктами и разламывали ее, говоря: "наш родственник женился на недостойной женщине; мы не хотим, чтоб его дети смешивались с нашими, и да будет это знаком в будущем" (т. е. как разъединились фрукты, так разъединяемся и мы с ним).
   В первобытной государственной жизни, как мы уже видели, женщина стремилась к свободному заключению брака, к превращению его в личный договор между ней и женихом. Это стремление перешло и в государственную эпоху, проникло даже в первобытные кодексы и народные обычаи. В Индустане до сих пор существует "брак небесной гармонии", заключаемый единственно по взаимной склонности влюбленных жениха и невесты. В древнеиндийских стихотворениях часто упоминается еще об обычае, по которому родители невесты приглашали к себе на пир юношей, намеревающихся жениться, и невеста сама выбирала из них жениха себе, кладя на его голову цветочный венок. Этот обычай сохранился до сих пор в Таньоре. Но да не увлечется читательница наружной прелестью этого брака; привилегия, добытая себе женщиной, состоит здесь почти всегда только в свободном выборе своего господина; все отличие формы свободного брачного союза от брака, заключаемого по воле родителей, состоит в том, что в одном случае девушку отдают, а в другом -- она сама поступает в рабство.
   На Востоке право не отделено от религии и все древние кодексы ориенталов были в то же время сводами религиозных заповедей. Эти кодексы не только узаконяли развившиеся в народной жизни юридические обычаи, но вместе с тем предписывали новые правила, пытались реформировать общества. Все они, кроме Зендавесты, вооружаются против браков между ближними родственниками. Коран запрещает передавать жену по наследству. Законы евреев, японцев строго воспрещают женитьбу на иностранках, а Коран -- на иноверках. В Китае нельзя жениться на всех женщинах, носящих с женихом одну фамилию, что чрезвычайно затруднительно для брачных дел, так как у 400 миллионов китайцев число фамилий крайне незначительно, менее 500. В странах, в которых браки с иностранками вошли уже в употребление, запрещение их часто долго еще тяготеет на членах царских фамилий, как, например, в Китае, где жених-богдыхан собирает всех красивейших девушек империи и выбирает себе из них жен. Таким же способом женились цари Древней Руси, ханы Джунгарии и до сегодня -- владетели разных среднеазиатских и африканских государств. Затем, освящая существование каст и их полную изолированность друг от друга, восточные законодательства всеми мерами стараются основать брак на принципе равнородности обоих супругов; касты и сословия не должны смешиваться между собой, и аристократ не должен портить своего потомства примесью к его благородной крови нечистой крови плебейки матери. Более всего старается об этом индийское законодательство, которое члену низшей касты запрещает даже глядеть на женщину высшей. В сущности, эти запрещения кастовых браков есть тоже, что и запрещение браков международных, -- каждая каста состоит, по теории, из людей особой породы, и член высшей касты относится к ним с таким же пренебрежением, как и к иностранцам. Но все-таки нужно заметить, что требование равнородности супругов было шагом вперед в деле уравнения жены с мужем. В равнородном браке муж не может уже презирать жену, как он презирает ее в том случае, если она иностранка или происходит из низшей касты, хотя это уважение и это презрение относятся к ней не как к женщине, а только как к члену рода или касты.
   Религиозные системы и проповеди моралистов Востока рисуют нам идеал брачной жизни и счастливый брак считают одним из величайших благ земной жизни. Для достижения этого блага они считают необходимым мир в семейной жизни и любовь супруга к жене. Немало авторитетных голосов убеждало деспотических ориенталов к гуманному обхождению с такими добродетельными женами. Законы Ману говорят, что жен должны уважать и украшать нарядами не только мужья их, но и все другие их родственники; супругам советуется жить в полной любви и мире; но все это необходимо не ради самой женщины, а ради благоденствия семьи; например, упомянутое украшение нарядами жены нужно только для того, чтобы она любила мужа, ибо без любви не будет детей. Даже варварское законодательство Китая дает женщине некоторые привилегии из уважения к ее материнству. Китаянку нельзя посадить в общественную тюрьму, если она не виновата в прелюбодеянии или уголовном преступлении; чиновник, нарушивший этот закон, получает 40 палок; беременная женщина, присужденная к телесному наказанию, наказывается не раньше, как через 100 дней после родов. Магомет увещевает верных быть справедливыми и милосердыми к женам, за что Бог наградит мужей на небе. И вследствие влияния магометанства, положение женщин у дикарей, принявших Коран, делается лучше, чем до их обращения к исламу. Вместе с обязанностью любить и уважать жену, религиозные системы и кодексы Востока предписывают мужу прилично одевать и пропитывать ее, а также иметь с ней половое совокупление в определенные сроки; у евреев, кроме того, он обязан лечить жену (но только от непродолжительной болезни, ибо за постоянную хворость он может дать ей развод), выкупать из плена (на этом основании он пользуется доходами с имущества жены), прилично хоронить умершую жену, за что он наследует ее приданое. К исполнению этих обязанностей жена может принуждать мужа посредством суда. Конечно, подобные ограничения мужнего произвола улучшают семейный быт женщины, по возможности гарантируя ее от самодурческих капризов супруга; но все упомянутые заботы законодательств относятся не к женщине, даже не к жене вообще, а только к жене, как к матери семейства и ревностной помощнице своего мужа. Убеждая владык быть человеколюбивее со своими рабынями, законодательства имеют в виду интересы семейства и самих мужей, так как опыт всегда показывает, что человека гораздо успешнее можно превратить в раба посредством кроткого управления им, чем посредством жестокостей и самодурского произвола. "Счастлив человек, имеющий добродетельную жену, потому что долгота дней его удвоится через то", -- говорит сын Сирахов, высказывая общее желание всех ориенталов иметь добродетельную жену. Идеал ее состоит в том, чтобы она поступила к мужу невинной, была верна ему и чадородна, хорошо вела бы хозяйство, была бы покорной и всегда готовой слугой своего супруга. Все заботы восточных законодательств и моралистов устремлены на выработку этого идеала и средств к его осуществлению в жизни. Власть мужа получает религиозную санкцию; жена обязана покоряться ему в силу лежащего на ней небесного проклятия за грехопадение; права мужа, основанные на чисто гражданском договоре его с невестой и родителями ее, освящаются обрядом венчания и утверждаются государственной властью. Все стремится к тому, чтобы сделать из женщины добродетельную рабыню. Женщина, по законам Ману, никогда не должна стремиться к независимости, она не должна даже мечтать о жизни отдельно от своего отца, своего мужа или своих сыновей; если она разойдется с мужчиной, то оба подвергаются общественному презрению. Единственное средство угодить богам и достичь небесного блаженства жена имеет только в беспрекословной покорности и верности своему супругу; в рай она может войти только вместе с ним и с помощью искупительных жертв своего сына. От нее не требуется даже исполнения религиозных обязанностей. "Ей не нужны никакие жертвоприношения, ни молитвы, ни посты, -- говорит Ману, -- лишь бы она любила и почитала своего мужа и не делала ничего такого, что могло бы не нравиться ему, -- она наверно будет угодна небу". Отцы, братья, мужья, сыновья ради благоденствия своего семейства и собственных интересов должны держать женщин в постоянной от себя зависимости и следить за каждым их шагом.
   С опытностью развитого рабовладельца Ману не рекомендует действовать на женщин мерами жестокости, а чтобы предохранить их от заразы свободолюбия, советует непрерывно занимать их хозяйственными работами. Во избежание домашних безурядиц и возмущений женщинам запрещается употреблять крепкие напитки, -- как это запрещается и рабам, например, в южных штатах Северной Америки, -- иметь сношения с дурными людьми, выходить без дозволения мужа из дома, спать не вовремя, говорить с чужим мужчиной, смотреть из окон на улицу, чуждаться своего мужа -- это шесть пороков, из коих каждый покрывает женщину позором и бесчестием. Женщине, как и рабу, как и судре, запрещено чтение священных книг, ее необходимо держать в полном невежестве, и в Индустане, покорном заповедям своего божественного законодателя, до сих пор не дозволяется женщинам ни читать, ни писать, так как подобные занятия "отрывают их от хозяйственных работ и навлекают несчастье на семью". Даже женщинам, пользующимся их доверенностью, брамины не сообщают никаких важных сведений о своем учении, "дабы они, по своей глупости, не разбалтывались перед непосвященным народом и не бросили бы своих мужей; ибо "кто научается презирать сладострастие и страдания, жизнь и смерть, тот не захочет быть рабом другого". Очень основательно и откровенно!.. Так как жена существует только для мужа, то священная книга Шастер, в его отсутствие, запрещает ей смотреть на танцы, слушать музыку, сидеть у окна, красить брови, смотреться в зеркало. "Женщина, сын и раб ничем не владеют самостоятельно, а приобретают все для того, от кого они зависят". Жена обязана оказывать своему супругу такие же знаки уважения, как раб господину. "Несмотря на предосудительное поведение мужа, на его супружескую неверность и на отсутствие в нем всех хороших качеств, жена должна постоянно чтить его, как Бога".
   Вся китайская жизнь основана на семейном начале, и поэтому подчиненность жены мужу служит фундаментом китайского общества. Законодатели и философы, моралисты и полиция, мужья, отцы, братья -- все проповедуют в продолжение тысячелетий о рабстве женщины и об его спасительной необходимости для благоденствия народа. "Женщина, -- говорит китайское правило, -- существо втройне зависимое, как дочь -- от отца, как жена -- от мужа, как вдова -- от сына". От нее требуются четыре главных достоинства: добродетель в сердце, скромность на челе, кротость на устах и руки, постоянно занятые работой". Жена никогда не должна есть с мужем, никуда выходить без его позволения. Только унизившись до состояния безличной рабыни, женщина может устроить себе немного спокойную жизнь в китайском семействе, иначе ее ждут брань, побои, изгнание из дома. Вот почему знаменитая писательница Пан-Хои-Пан в своих "Семи книгах о женских обязанностях" увещевает женщин "ради их собственного счастья, безгранично уважать мужей и постоянно наблюдать за собой, не давая мужьям возможности заметить своих недостатков... Муж -- небо жены, говорит сентенция, против которой никогда не возражали.
   А есть ли на земле место, где бы не было неба? Поэтому жена навсегда остается на земле, то есть всю жизнь находится под небом своего мужа. Жена, любящая мужа и им любимая, повинуется ему без труда. Но это только половина долга. Безусловное повиновение мужу, теще и тестю -- только это может предохранить женщину от упреков, если она даже исполняет все другие обязанности. Женщина, говорит Нию-Хин-Шу, должна быть в доме настоящей тенью и простым эхом. А тень не имеет другой формы, кроме той, какую ей дает предмет; эхо не говорит ничего другого, кроме того, что заставляют его сказать"... Далее Пан-Хои-Пан дает совет, как возбуждать любовь мужа; для этого женщина должна быть скромной, молчаливой, говорить лишь тогда, когда ее спрашивают, и если она образована, то "не обнаруживать этого в разговоре, потому что не любят, чтобы женщина цитировала беспрестанно истории священной книги и поэтов"; наконец, она должна заботиться о своей внешности. Руки женщины постоянно должны быть заняты работой, и относительно причин этого требования Китай совершенно сходится как с Индустаном, так и с остальным Востоком. "Работа, -- говорит одна китайская баллада, -- есть хранительница женской добродетели; не дозволяйте женщинам быть праздными, пусть лучше они круглый год наряжаются и раздеваются. Им нужно доставлять наряды, чтобы, забавляясь ими, они не думали о своеволии!" Учение Пан-Хои-Пан считается в Китае одним из лучших изложений правил закона и морали об обязанностях жены; оно с такой последовательностью выведено из доктрины Конфуция, что было чрезвычайно благосклонно принято двором и всеми мандаринами. Ученый Ма-Юнг, начальник ученых и литераторов, приказал своей жене выучить его наизусть, чтобы совершенствовать женщин. Заключенных в четырех стенах, подавленных домашним деспотизмом, китаянок с молодых лет стараются пропитать такими доктринами, преподавая им исключительно только правила и уроки семейного чинопочитания и чисто азиатского раболепия, а мужчин заставляют построже присматривать за ними и за слабый надзор бьют бамбуковыми палками; женщина за свои отступления от упомянутых правил терпит столь же бесчеловечное наказание. Напротив, женам, отличившимся семейными добродетелями и покорностью, воздвигаются после их смерти публичные памятники. В каждом городе Китая есть официальные храмы, построенные для поощрения женских добродетелей, в честь женщин, замечательных покорностью мужу и целомудрием, и в честь девушек, отличившихся дочерней преданностью и невинностью. Семейные добродетели женщин, засвидетельствованные местным начальством, подтвержденные императорскими указами и объявленные во всеобщее по государству сведение, награждаются деньгами, рисом, материями и правом выкупа от телесного наказания.
   Мусульманин, совершенно в духе своего вероучения, третирует жену, как невольницу; она прислуживает за столом мужа, на коленях подает ему трубку. Коран уполномочивает супруга не только подвергать ее телесным наказаниям, но и употреблять какие угодно средства для приведения ее в покорность. В Египте муж часто ведет свою непокорную жену к кади и, записав ее у него в штрафную книгу, тем избавляется от обязанностей заботиться об ее жилище, одежде и содержании. Даже крепостной, забитый феллах относится к своей супружнице с явным пренебрежением, заставляет ее ходить за собой, как рабыню, и носить его трость, трубку и всякую тяжесть.
   Вместе с усилиями изолировать женщину в семействе и обратить ее в домашнее рабство тесным образом связаны ее религиозные отверженность и общественное бесправие. Мнение о нечистоте женского организма, существующее, как мы уже говорили, у дикарей, переходит в религиозные системы культурной эпохи, развивается и комментируется здесь жрецами, которые пользуются им для своих личных целей, для устранения женщин от жреческой должности, для запрещения им ходить в храмы, читать священные книги и т. д. Эта религиозная бесправность имела еще своим последствием то, что женщина должна была сама сознавать необходимость для себя рабской зависимости от мужчины. Самостоятельно она не может приносить жертвы: только жертвы сына или мужа могут открыть ей райские двери, да и то, если она покорная жена! Разврат и излишество половых удовольствий, столь обыкновенные на Востоке, достигая известных пределов, производят аскетическую реакцию, отвергающую половую любовь и позорящую женщину, как источник всякого зла. Таковы, например, аскеты индейские, безбрачное буддийское духовенство, распространенное почти по всему Востоку, ессеяне и т. д. Разочаровавшись в своих любовных безобразиях, истощенный, разоренный ими, пораженный любострастными болезнями, возненавидевший всякое половое удовольствие, мир мужчин создает свою аскетическую доктрину и практику и указывает на женщину как на источник всех нравственных зол, как на орудие и вместилище злого духа. У евреев во время менструации жена не может ни есть, ни пить с мужем, ни сидеть, ни лежать рядом с ним; даже еврейскому лекарю запрещается в это время щупать пульс своей жены. У парсов на все время месячного очищения женщину запирают в отдельное помещение, и все избегают ее, как прокаженную. С этими предрассудками о физической нечистоте женщины тесным образом соединены мнения об ее нравственной низости. Эти мнения высказывались и высказываются даже самыми передовыми людьми Востока, например, Аверроэсом. Но нужно отдать ему справедливость, что эту нравственную несостоятельность женщины он приписывает не ее природе, а рабству, в котором она находится. "Так как состояние рабства, -- говорит он, -- лишило женщин всякой способности к великим делам, то у нас вовсе нет женщин, одаренных моральными добродетелями. Они прозябают подобно растениям и служат бременем даже для своих мужей". Подобное же мнение высказывает и китаянка Пан-Хои-Пан: "кажется, все в заговоре, чтобы поддерживать несовершенство пола, который по самой природе своей слишком несовершенен". Большинство же ориенталов относят все действительные и воображаемые недостатки и пороки женщин к прирожденным и неизменным свойствам их природы. Законы Ману, например, приписывают женской природе, в виде отличительных свойств ее, леность, похотливость, "дурные наклонности", желание делать зло и развращать мужчин. Борьба женщин против насилия, те порочные средства, к которым она прибегает как к орудиям защиты или нападения, наконец, нравственные недостатки, развитые в ней непосредственно ее рабским положением и необходимостью прибегать к коварству или хитрости, -- все это служит главным источником тех ругательств, издевательств и нападок на женщину, которыми мужчины осыпают ее в продолжении тысячелетий. Система обязанностей, составленная для женщины мужчиной Востока, никогда в точности не исполнялась ей, и женщина никогда не допускала сделать себя безусловной рабыней мужа -- вот в этом-то, а ни в чем другом, по нашему мнению, и заключается главная причина упомянутых ругательств. Чтобы убедиться в этом, стоит припомнить их содержание. Все ориенталы бранят женщин за их сварливость, болтливость и наклонность к домашним сценам, -- и понятно, как смеет говорить, а тем более ругаться, баба, которая по закону должна быть безмолвной, покорной рабыней. А главное, пылкость чувства всегда дает женщине перевес над мужчиной, если дело дошло до перебранки. Китайская мудрость говорит: "язык женщины -- меч ее, который никогда не ржавеет"; "не немая женщина всегда может отомстить за себя!.." "Кто верит своей жене, тот обманывает сам себя, кто не верит ей, того обманывает она", -- говорит восточная пословица. Но чему же удивляться, если задавленная рабыня обманывает своего жестокого владыку? Рабство всегда делает людей лжецами и лицемерами. Мотовство женщин, их страсть к нарядам и кокетство, развиваемые в них, как мы видели, мужчинами также ставятся совершенно несправедливо в число обвинительных пунктов. Несправедливость большей части нападок видна также и из того, что сплошь и рядом они выражаются в самых общих злостных фразах и обо всех женщинах. "Где найти добродетельную женщину", -- с отчаянием восклицает добродетельный мужчина, царь Соломон, имевший 700 жен и 300 наложниц. Наконец, развитию теоретического пренебрежения к женщине много содействовал и сам факт ее унизительного рабства. Как цивилизованный рабовладелец презирает даже своего любимого раба, так и аристократ-мужчина свою невольницу-женщину. На основании этой отверженности и с намерением содействовать закабалению ее законы и религиозные системы налагают на нее печать еще большей отверженности. Магометане сомневаются, есть ли у женщины душа и войдет ли она в рай; более благосклонные из них допускают ее в рай, но в особое от мужчин отделение. Ей недоступна мечеть, как и всем нечистым животным; как всем сумасшедшим, пьяным и больным, ей запрещено возвещать о молитвенном часе. Индуски не имеют права быть свидетельницами в суде; бирманки хотя и могут свидетельствовать, но не впускаются в судный дом, дабы своим присутствием не осквернить этого святилища; в Персии свидетельство одного мужчины равняется свидетельству двух женщин и т. д. Воспитание женщин в такой отверженности убеждает часто даже их самих в своем естественном ничтожестве перед мужчинами и в необходимости быть рабынями последних. "Мы, -- говорит китаянка Пан-Хои-Пан, -- занимаем последнее место в роде человеческом, мы слабая часть его; это истина, которой мы должны быть проникнуты и которая должна влиять на все наше поведение. Женщина должна со смирением держать себя на месте, указанном ей самой природой и знать, что она ничего не может сделать без посторонней помощи".
   Прелюбодеяние -- величайшее преступление женщины; будучи собственностью мужчины, она не имеет никакого права отдаваться постороннему любовнику; муж всегда может наказать ее за такое нарушение своих прав. Вместе с тем прелюбодеяние служит дурным примером для общества и вводит в одно семейство кровь другого семейства, а такое смешение семей подрывает основы восточного общества и не может быть терпимо государством. В некоторых древнеамериканских государствах муж, продолжавший сожительство с неверной женой, наказывался смертью. В Мексике прелюбодейная жена наказывалась смертью, даже если ей прощал муж; в Перу мужу самому дозволялось убить ее. Если согрешила с мужчиной одна из дев, посвященных солнцу, виновных казнили, а их дома, в некоторых случаях даже целые села и города, в которых они родились, истребляли вместе со всем населением. Брамин имеет право собственноручно казнить свою неверную жену. Законы Ману предписывают прелюбодея изжарить на железной плите, а неверную жену растерзать собаками. В настоящее время употребляются более мягкие наказания; преступная женщина жестоко истязается палками и изгоняется из своей касты. Но за то ревнивые мужья нередко расправляются с женами собственноручно и убивают их при малейшем, часто совершенно неосновательном подозрении в неверности. Китаец имеет право убить и свою жену, и ее соблазнителя; если он продолжает жить с преступной женой, то подлежит наказанию. Он может также продать ее в рабство. У древних египтян женщине отрезали нос, а ее соблазнитель получал 1000 палок. У евреев побивали камнями не только прелюбодея и его соучастницу, но и девушку, вышедшую замуж не невинной. У древних персов прелюбодеяние также влекло за собой смертную казнь. Магомет несколько смягчил варварскую жестокость таких законов. По Корану, обвинитель женщины должен доказать свой донос четырьмя свидетелями, в противном случае он получает 80 плетей; если же обвиняет муж, то он должен пятикратно присягнуть в верности. Уличенная жена, по Корану, подвергается вечному тюремному заключению, незамужняя женщина наказывается ста ударами розог и подвергается годичному изгнанию. Но мягкие, сравнительно, законы Магомета не везде сохраняют свою силу; сунниты считают необходимым побивать прелюбодейную жену каменьями, а в Египте до сих пор ее топят в реке. Часто мужья собственноручно расправляются как с подозреваемыми, так и с уличенными в неверности женщинами. В Константинополе, например, часто жен и их действительных или предполагаемых любовников оскорбленные мужья топят в море или вешают на внешней стене гарема. Штраус рассказывает об одном персиянине, как он в припадке ревности содрал кожу со своей жены и повесил ее в гареме на поучение другим женам, а труп несчастной выбросил на улицу. Подобное варварство на Востоке очень обыкновенно.

Глава VI.
Продолжение. Оппозиция восточных женщин порабощению и их борьба за независимость

   Мы знаем из предыдущей главы, до какого безусловного порабощения доводится женщина на Востоке, под влиянием полигамии и варварского взгляда законодательной восточной власти. Но это порабощение никогда не было безусловным, женщина боролась против него и постепенно улучшала свою судьбу. В брачных и семейных законах не раз совершались важные перемены. Так, например, монголы до XVII века были многоженцами, но в этом столетии манджуры ввели к ним моногамию. В Японии прежде невеста умершего жениха, а в Китае вдова не могли выйти за другого, а ныне могут. Особенно же значительным шагом вперед была мусульманская реформа брака и семейства. Вообще, с развитием государств деспотическая власть мужа несколько ограничивается; жена, например, получает возможность владеть своим имуществом; право мужа казнить жену ограничивается только случаем прелюбодеяния, а в некоторых законодательствах уничтожается вовсе. Государство, поддерживая семейный деспотизм владыки, дает ему известную норму и наказывает за отступление от нее. Так, китаец может убить прелюбодейную жену, но только в присутствии ее родственников, чтобы они могли поверить в справедливость его подозрений. Муж, убивший жену за то, что она обидела или прибила его родителей, получает сто палок, а если убитая оказывается невинной, то казнится смертью. Вместе с этим религия и право стремятся регулировать расторжение брака и дозволяют его только в известных случаях, причем муж хотя и пользуется огромными преимуществами перед женой, но все-таки его произвол поставлен в некоторые границы. У китайцев муж имеет право развестись с женой за бесплодие, неверность, бесстыдство, оскорбление его родителей, болтливость, наклонность к воровству, ревность и неизлечимую болезнь; но без утверждения власти развод недействителен и не может состояться, если жена в это время носит трехлетний траур по отцу или матери, если она сирота, или родители, бывшие богатыми при выходе ее замуж, теперь разорились. По обоюдному согласию муж и жена могут разойтись совершенно беспрепятственно, и Европа в этом отношении может поучиться у презираемого ею Китая. Жена, убежавшая от мужа, подвергается телесному наказанию и может быть продана каждому, желающему взять ее; если же во время бегства она вступит во второй брак, то подлежит смертной казни через повешение. Через три года после безызвестного отсутствия мужа она имеет право выйти за другого.
   В Индустане супруг может дать развод своей жене, если, без предуведомления его родителями невесты, последняя поступила к нему не девственницей, если жена в течение всего первого года чувствует отвращение к мужу, если она употребляет хмельные напитки, ненавидит мужа, неприлично ведет себя, проматывает состояние, если она неизлечимо больна или в течение восьми лет бесплодна. Если муж долго живет где-нибудь в отдаленных местах розно от жены, то последняя, смотря по причине его отсутствия, имеет право выйти за другого через три, шесть или восемь лет. Жена также может развестись с мужем, если он окажется отверженным грешником, еретиком, импотентом, лишенным прав преступником или больным чахоткой.
   Магометанин может дважды разводиться с женой и снова брать ее к себе без ее согласия; только после третьего развода она делается свободной от мужа; срок, в течение которого муж имеет право снова жениться на разведенной им жене, для беременной -- до дня ее разрешения, для небеременной -- три месяца. Жена имеет право требовать развода, если муж не может содержать ее или не дал ей утреннего дара. Брак расторгается еще в том случае, если жена, обвиненная мужем в прелюбодеянии, установленной для того четырехкратной клятвой, не докажет своей невинности.
   Таким образом, восточные законы хотя и ограничивают несколько власть мужа, но самые эти ограничения так неопределенны, что мало стесняют произвол мужа; ведь какую угодно жену можно выгнать за болтливость, нескромность, бесстыдство -- свойства чисто относительные. Этого мало; предоставляя женщине право развода гораздо в меньших размерах, чем мужчине, все упомянутые законодательства ставят даже идеалом нерасторжимость брака и вечность мужниной власти. Китайская "Книга законов для женщин" говорит: "если женщина имеет мужа по сердцу, она имеет его на всю жизнь; если она имеет мужа не по сердцу, она имеет его на всю жизнь; в первом случае женщина счастлива навсегда, во втором случае она несчастна вплоть до своей смерти". Нерасторжимость брака основывается на правах мужа, приобретшего жену в вечную свою собственность, и на религиозном освящении брачного союза, и на вере в будущую жизнь, где жена необходима мужу, и доступе к блаженству, который возможен женщине только посредством мужчины. Немаловажную роль играет здесь и вера в предопределение богов, в судьбу. Даже у нас, в России, жених до сих пор называется суженым, а невеста судьбой. Ориенталы также верят, что боги предназначают известных мужчин к браку с известными женщинами; расторгать такой союз значит противиться воле небес. "Бог соединил, человек да не разлучает!" Еврейское законодательство считает нерасторжимость брака, кроме случая прелюбодеяния, его идеалом, хотя многие иудейские юристы и доказывают, что поводом к разводу должно служить все, что разрушает семейный мир. Поэтому у некоторых народов вдова не должна выходить за второго мужа, а обязана ждать смерти, после которой она соединится навеки с первым своим супругом в обителях горних. В Китае до сих пор вдовая императрица не может вступать во вторичное замужество и вплоть до своей смерти обязана жить в отдельном дворце. В Индии вдова должна вести уединенную жизнь и ей строжайше запрещено даже думать о втором замужестве. Но долго ждать вдове посмертное соединение со своим мужем. Лучше ускорить его и вместе с супругом вступить в небесные обители! Сожжение и погребение вдов и рабов с трупами мужей мы видим у многих диких и патриархальных народов. С развитием касты жрецов они всеми зависящими от них мерами начинают поддерживать и развивать этот обычай, потому что сожжение вдов также выгодно для них, как прибыльно было для католических попов сожжение еретиков и ведьм; жрецы многим пользуются из имущества сожигающихся вдов. В древнейших индийских книгах ничего не говорится об этом обычае, и народное предание справедливо приписывает браминам его введение и распространение в Индустане. Для придания этому варварству религиозной санкции брамины совершили подлог в Ригведе, поступив в этом случае с наглостью, достойной средневекового католического духовенства. В защиту вдовосожжения они приводят следующий текст Ригведы: "пусть жены, которые не овдовели, у которых есть добрые мужья, приступят, неся елей; пусть те из них, которые уже сделались матерями, первыми приступят, неся елей к алтарю". Но в последнем слове текста брамины изменили одну букву, и алтарь превратился в огонь или костер. На этом фальшивом основании они развили следующее учение: "если жена умирает со своим мужем, то она делает святыми своих предков и будет наслаждаться вместе с супругом всеми блаженствами небес. Своей смертью она искупит даже такие грехи мужа, как убийство брамина или своего друга". Если муж умер где-нибудь далеко и вдова не в состоянии достать его труп, то она "может сгореть, прижав к груди его сандалии", так советуют Пураны. Множество вдов, воодушевленных внушенным браминами фанатизмом, сжигается с радостным и геройским самоотвержением, тем более что брамины своими предписаниями сделали положение вдовы крайне невыносимым; многим женщинам кажется легче умереть, чем жить вдовами. Энергические старания англичан истребить этот обычай долго были безуспешны, вызывали бунты, и еще не так давно ежегодно сжигалось в Индустане около 30 000 вдов. Ныне, вследствие преследования англичан, вдовы бегут с трупами своих мужей куда-нибудь в глушь или в независимые от Британии владения и сжигаются, но все-таки несравненно реже, чем прежде. В Мексике и Перу с королями и вельможами также погребались или сжигались их жены и рабы.
   Развитие религиозных систем и жреческих сословий Востока нанесло, таким образом, женщине роковой удар. Дуалистическое миросозерцание, разделяющее вселенную на две половины, добрую и злую, отнесло женщину ко второй, и во избежание осквернения святыни лишило ее возможности деятельного участия в религиозной жизни народа. Запертая в четырех стенах гарема, чуждая всех общественных движений и вопросов, женщина горячо привязывается к тем верованиям, убеждениям, традициям, которые она приняла от отцов и которые она, в свою очередь, передает дочерям своим. В качестве служительницы этой религии она вторгается даже в общественную жизнь, в которой уже самовластно царят жрецы новой религии. Происходит столкновение, жрецы побеждают, провозглашая женщину вредной волшебницей, а ее богов злыми духами. Из жрицы женщина делается ведьмой. Все ориенталы верят, что демоны, намереваясь поселиться в человеке, почти всегда избирают для того женщину. Это убеждение, проповеди жрецов, нервные болезни женщин убеждают часто даже их самих, что мнение мужчин вполне справедливо. Женщина становится действительной волшебницей, жрицей духовного мира, противоположного и враждебного божествам мужчин. Силой своих чар и заклинаний она может причинить много зла. Чья-нибудь внезапная смерть, засуха, эпидемия -- все подобные бедствия сваливаются на ведьму. В этом отношении все ориенталы похожи на того араба, который, при вести о пожаре, убийстве, опустошительной буре, наводнении и всех других бедствиях, всегда спрашивал: "кто она?", то есть кто та женщина, которая устроила такую беду! Индусы во время необыкновенных общественных несчастий пишут имена всех женщин своей деревни, каждое на отдельной древесной ветке, и ставят эти ветки в воду на четыре с половиной часа; если ветка поблекнет или завянет, значит, женщина, имя которой написано на ней, ведьма и достойна смерти. "Не оставляй в живых ведьмы", -- говорит грозный голос Моисея, как бы выражая общую мысль всего греческокультурного Востока. Но ведьма осталась живой и живет до сих пор, к ее искусству прибегают нередко даже сами ее гонители, а для женщины эта профессия служит одним из средств к самостоятельной жизни.
   Женщина может участвовать в делах религии и получать вечное спасение только посредством мужчины -- это общий тезис всех греческих вероучений Востока. Женщина не мирится с этим и выступает на общественную арену не только колдуньей, но также пророчицей, жрицей, святой подвижницей. Сестра Аарона, Мириам, имела пророческий дар и немаловажное влияние на евреев. Деборра, жена Лапидота, была не только пророчицей, но и в течение нескольких лет судьей израильской земли. В более позднюю эпоху мы видим Анну-пророчицу, живущую в храме день и ночь и подвизающуюся в посте и молитвах. В Индустане у огнепоклонников есть жрицы, ведущие строгую подвижническую жизнь и почитаемые за святых. В Древнем Перу были весталки, девы солнца, обязанность которых состояла в поддержании священного огня, в тканье из вигоньей шерсти священных покровов, облачений и одежд для инки и его родственников. Девы эти выбирались из красивейших дочерей дворян, и только необыкновенная красота простолюдинки могла открыть ей доступ сюда. Жили они под начальством старых дев в обширных зданиях, обнесенных высокой стеной, внутри же украшенных и меблированных с необыкновенной роскошью. Кроме необходимой прислуги только государь с женой могли входить сюда и видеть их. В случае небрежности сохранения священного огня или нарушения обета целомудрия они погребались заживо. Родители иногда отдавали сюда дочерей на время, во исполнение своих обетов и чтобы заслугами посвященных преклонить богов на милость к семейству, на избавление кого-нибудь из его членов от болезни, на дарование этим девушкам хороших женихов. Таким образом, женщина восстановляла свое право на признание за ней самостоятельных заслуг в деле спасения. Подобное женское монашество существует и в Индустане; девушки, посвященные богам, служат при храме, брамины учат их грамоте, музыке, танцам, истории богов, хотя и запрещают им читать Веды. Они участвуют в богослужении. Когда они выходят из храма почему-нибудь и снова вступают в общественную жизнь, все относятся к ним с большим уважением и любой мужчина поставляет себе за особенную честь, если такая девушка согласится выйти за него. Другой класс таких девушек, баядерки, или храмовые танцовщицы, получают одинаковое с первыми воспитание, не живут запертыми в своих монастырях, участвуют в общественной жизни и играют в ней роль, вроде новейших балетных танцорок или оперных певиц. Профессия этих двух классов женщин не только снимает с них проклятие, лежащее вообще на женском поле, но и дает им некоторую возможность хоть сколько-нибудь эмансипироваться от того возмутительного деспотизма, который давит женщину Востока. Не вдаваясь в подробности, заметим, что вообще на Востоке профессия танцорок и певиц очень распространена и занятые ею женщины составляют класс, неподлежащий строгим законам семейства, хотя при этом многие из них и принадлежат рабовладельцам и почти все они ведут распущенную жизнь [В Японии женщины этого сорта "имеют поэтическую и религиозную миссию, которая вытекает из древних основ социальной организации и позволяет им пользоваться общественным уважением. Их образование служит предметом самых тщательных забот. Их учат всему, что может содействовать улучшению их физических достоинств и развитию ума. Бросая свою профессию, многие из них находят себе женихов, и никто не думает укорять их за прошлую жизнь. Число чайных домов, в которых живут эти женщины, изумляет европейца. В Нагасаки на 75 тысяч жителей их считается более 750" (Univers Pittoresque. T. 23. P. 45)]. Несчастно общество, в котором женская свобода добывается только путем порока!
   Религия Будды, сравнявшая судру с брамином, плебея с аристократом, относительно женщин явилась очень мало радикальной, хотя и очень прогрессивной, сравнительно с системой брамизма. Открывая женщине доступ к духовной жизни, Будда не совсем охотно соглашается на допущение ее в монашество. "Каждая женщина будет грешить при всяком удобном случае", -- говорит он. Потому-то, дозволив женское монашество, основатели буддизма поставили всех монахинь в безусловное, даже унизительное подчинение каждому духовному лицу, как бы незначительно оно ни было, и запретили им занятие религиозным обучением других. Женское монашество особенно развилось в Китае, и монахини успели здесь преодолеть разные ограничения, наложенные на них первоначальным буддизмом. В Китае, Тибете и Гималаях множество женских монастырей, и женщинам открыт здесь доступ к занятию не только мест аббатисс, но даже епископов и архиепископов. В рядах буддийских святых также немало женщин. В Китае, где бедные родственники умершего мужа могут продать его вдову, чтобы вернуть себе потраченные на покупку ее деньги, хотя вдове и предоставлена возможность избавиться от такого насильственного брака, заявляя суду о своем нежелании вступать во второе супружество, -- в Китае были когда-то основаны вдовами два женских монашеских ордена. До конца XVIII века они пользовались большим уважением. Но в 1787 году они начали сильное женское движение, стремившееся к основанию самостоятельной женско-буддийской церкви. Одна из монахинь начала творить чудеса, предсказывать будущее и приобрела такое влияние на умы всех женщин, что мужья не знали, как и справляться с ними, дерзнувшими рассуждать о религии и рвавшимися хоть однажды поклониться упомянутой пророчице, восседавшей на троне в платье желтого цвета, присвоенного только членам императорской фамилии. Волнение было подавлено и издан приведенный уже нами богдыханский указ, запрещавший женщинам, под страхом жестоких наказаний, посещать храмы. В настоящее время, по словам Гюка, в Китае есть множество женщин, до того недовольных своей отверженностью и рабским положением, что они составили секту, основанную на вере в метемпсихозис и имеющую целью путем добродетелей и пилигримства содействовать переселению женских душ в тела мужчин. Все упомянутые женские ордена имеют более или менее аскетический характер, -- в теории конечно, -- на практике перуанские девы солнца поступали в гаремы императора, баядерки и другие девушки индийских храмов живут с браминами и проститутничают, буддийские женские монастыри сплошь и рядом превращаются в непотребные дома. Разврат является реакцией аскетическим доктринам. В противоположность аскетическому культу возникает культ сладострастия, столь распространенный в цивилизованных странах Древнего Востока. Принципы первобытной свободы, гетеризма и материнства воскресают. В храмах богинь любви царит женщина и возбуждает неистовые восторги мужчин своими физическими прелестями; здесь находят верное пристанище девушки, жены и вдовы, недовольные тем, что их телом владеют монополисты; они стремятся к свободной страсти и находят ее в оргиях храмового разврата. Это -- отрицание полового рабства, мужниного права ревновать, законов о прелюбодеянии, -- отрицание, прикрываемое завесой религии и стоящее в тесной связи с падением общественных нравов. Независимо от столь распространенной на Востоке храмовой проституции, реакция браку и семейству, доходившая до полного отрицания, нередко выражалась в форме религиозных учений. Таковы были, например, многие секты первых веков христианства, проповедовавшие безусловное удовлетворение инстинктов природы и общность женщин. Нисколько не преувеличивая дела, можно сказать, что если в какой стране и удавалось водворить брак такого характера, какой силятся придать ему законы Востока, то господство его не было долговременным. Редкая ориенталка считает за собой обязанность верности мужу и готова, при всяком удобном случае, броситься в объятия чужого мужчины. В гаремах совершается едва ли не больше любовных интриг, чем в открытых домах цивилизованной Европы. Возьмите любого восточного моралиста или философа, и все они скажут с Соломоном: "нигде нельзя найти добродетельной женщины!" Сами вожди общественного строя, которые обязаны быть цензорами нравов, первые разрушают брачные узы и фактически отвергают власть мужа, отнимая жен и дочерей граждан. История Востока полна такими происшествиями, ведущими за собою ослабление брачных уз. Страсть к нарядам и кокетство, развивать которые в женщинах законодатели и моралисты Востока советуют мужьям ради интереса последних, употребляются женщинами для прельщения чужих мужчин, когда есть возможность показаться последним. И женщины крепко держатся за эти средства. В 1755 году турецкий султан Осман III, в видах поддержания общественных нравов, строго запретил женщинам выходить на улицу в роскошных и нарядных костюмах; но женщины, посредством разнообразных хитростей, сумели сделать этот указ бессильным, удержав за собой возможность наряжаться и кокетничать. В Испанском халифате семейство постепенно теряло свой строго-мусульманский характер; утонченное общество Кордовы гордилось изяществом своего обращения, женщина вышла на свободу из стен гарема, и любовные песни в честь ее огласили собою сады и улицы Испании. Турниры, карусели, псовая и соколиная охота, музыка и поэзия, пение и танцы -- все это увлекало арабское общество в вихрь наслаждений. Старинное семейство и верования ислама пали, а женщина, содействовавшая этому падению, приобрела значительную свободу. У современных мусульман, особенно в Турции, падение семейных и брачных добродетелей дошло в настоящее время, по свидетельству путешественников, до весьма значительных размеров. И вместе с тем против мусульманских воззрений на женщину выступают некоторые религиозные учения, поднимающие знамя женской эмансипации. Такова, например, секта, основанная Бабом в настоящем столетии в Персии и увлекшая своим учением большую часть жителей этой страны. Бабизм напоминает собой систему Сен-Симона, -- те же принципы экономического равенства, то же значение труда, то же освобождение женщины от стеснительных ограничений семейства, от религиозной отверженности и дарование ей доступа к участию в делах общины, церкви и религии. В числе первых по времени, по энергии и по уму апостолов бабизма была девушка Тагирэ. Эмансипированная от традиций ислама, она стояла во главе целой бабидской партии и ходила с проповедью новой доктрины из города в город, из деревни в деревню. Ее тайно казнили в 1852 году. Баб и Тагирэ проповедовали о равенстве полов, об уничтожении основанных на произволе мужа разводах, об общественной свободе женщины. Баб учил даже, что женщина перед Богом более возвеличена и любезна, чем мужчина, и на этом основании его последователи, лишив мужа права давать развод, предоставили это право жене и, наконец, совершенно отвергли всякий обязательно-формальный брак, провозгласив принцип полной половой свободы. Бабизм сильно распространяется в Персии, и можно надеяться, что, под влиянием Европы, он освободит со временем ориенталку из рабства.
   Восточная женщина при жизни мужа не имеет никакой экономической самостоятельности; ее приданое поступает в собственность мужа, доходами с ее отдельного имущества пользуется муж; только после смерти его она получает свою вдовью пенсию и отдельное свое имущество, но и тут в большинстве случаев она поступает под опеку мужниного наследника или своих родителей. Однако ей удается иногда добиться права на совершенно самостоятельную жизнь; у евреев женщины иногда вели свое независимое ни от кого хозяйство; например, они арендовали поля, разводили виноградники, торговали полотном и фруктами, -- все это на свой счет и для своих выгод. Экономическая самостоятельность и промышленная деятельность были основами той свободы египтянок, которая так бросалась в глаза всему древнему миру. Египтянки занимались торговлей, земледелием, управляли хозяйством семейным, самое пропитыванье престарелых и больных родителей закон возлагал не на сына, а на дочь. Жены пользовались полной общественной свободой, и в то время как они уходили на рынок торговать, "мужчины, -- говорит правдивый Геродот, -- сидели дома и ткали". В одном из древнеегипетских мавзолеев открыто барельефное изображение мужчин, которые занимаются самыми разнообразными работами, а немного в стороне от них веселятся и танцуют женщины. Леность, праздность, гаремная заключенность делают женщину постельной игрушкой и лишают ее всякой свободы. Но число таких женщин на Востоке весьма незначительно в сравнении с громадным числом простонародных женщин, мужья которых не имеют возможности ни существовать без их труда, ни держать их постоянно под замком. В Китае, Индустане, Японии, Турции, -- везде на Востоке простолюдинок почти вовсе не коснулись те влияния восточной цивилизации, которые из ориенталки высшего и среднего кругов сделали положительную рабыню. В массах народа женщина не только пользуется известной общественной свободой, но и нередко своими трудами кормит целое семейство и поэтому управляет им.
   В дикой и патриархальной жизни медициной занимались преимущественно женщины; в государствах Востока мужчины совершенно оттеснили их от этой профессии, и только одна их ревность заставила оставить за женщинами родовспомогательное искусство. Из лекаря и хирурга женщина превратилась в повивальную бабку, которая в то же время занимается и плодоизгнанием, нередко наживая этим большие деньги.
   В идеально-восточном браке от женщины требуется одно знание -- знание хозяйства; но страстная любознательность женщин, над которой так нагло издеваются их господа и повелители, дает им, наконец, доступ к знаниям. Китаянки обучаются чтению, письму, риторике, морали, рисованию, музыке, они читают книги и пишут стихи. Есть в Китае и писательницы, моралистки и поэтессы. В Древней Индии женщины имели доступ и к литературе, и к искусству; даже божеством последних считается богиня Сарасвади. Малабар гордится, что на нем родилось семь мудрых философов, и четверо из них были женщины. Древнейшая и знаменитейшая из этих философов, Авиар, жила не ранее, как за 1000 лет назад, но некоторые из ее сочинений сохранились до сих пор и пользуются большим уважением. "Книги, это лучшие друзья наши", -- восклицает восторженная философка. "Цель науки состоит в отлучения добра от зла", -- говорит она в другом месте и этими изречениями как бы протестует против жестокости мужчин, благодаря которой женщины лишены лучшего утешения в своей одинокой жизни, образования, лишены возможности исследовать истину, эту разрушительницу всякого рабства. В Мексике девушки получали свое образование в публичных школах, начальницами которых были женщины. Ислам ввел женские школы даже к татарским племенам. В халифате испанских арабов женщины нередко получали даже высшее образование. Арабки изучали медицину и практически занимались акушерством. В литературной истории Востока немаловажную роль играют арабские поэтессы. Вольная жизнь некоторых из них указывает, как неизбежно должна отказываться от подчиненности семейным идеалам каждая ориенталка, желающая посвятить себя какой бы то ни было общественной деятельности. На Востоке, как и везде в Европе, эмансипация семейных женщин всегда предшествовала эмансипации гетер, не стесненных узами семейства. Как в Греции, Риме, Франции, так и у арабов, у которых женщины успели эмансипироваться гораздо более чем в какой-нибудь другой восточной стране, доступ к общественной деятельности получали, прежде всего, гетеры. В Багдадском халифате, например, при Джафаре II, гетеры играли при дворе очень значительную роль. Между ними особенно отличалась Ямек; она была сведуща в праве более всех юристов, так что судьи и учители закона постоянно прибегали к ее советам. И только одна убийственность восточной цивилизации не дозволяет ориенталке выступить на поприще литературы и науки, подобно женщинам Европы. Способности на это найдутся не только у турчанки или китаянки, но и у дикой негритянки. В пример можно привести Филлис Уитли, негритянку, привезенную в Бостон из Африки и впоследствии обратившую на себя общее внимание Америки своими поэтическими произведениями.
   Дольше всего не удавалось мужчине лишить женщину возможности участвовать в общественном управлении и царствовать над народами. Причина этого понятна: царица или военачальница и более развита, и более средств имеет к борьбе, чем простая обывательница.
   Мы уже говорили, что женщины некогда правили судьбами Израиля -- в эпоху судей. В истории царства еврейского мы встречаем двух женщин, имевших верховную власть. Аталия, дочь царя Осира, истребив почти всю царскую фамилию, захватила трон и шесть лет управляла царством. В позднейший период Александр Янней оставил Иудейскую корону своей жене, Александре, с тем, чтобы после ее смерти престол перешел к избранному ею наследнику. Египетские царевны также могли наследовать престол фараонов. Первобытная полумифическая история Азии выставляет образ Семирамиды, которая своей жаждой деятельности и своими завоеваниями напоминает Александра Великого. Ассирийский царь Нин безуспешно осаждал Бактрию и мог взять ее только с помощью Семирамиды, жены одного ассирийского военачальника. Нин женился на Семирамиде, и после его смерти последняя вступила на трон. Она построила Вавилон с его чудовищными стенами, дворцами, храмами, плотинами, обелисками. Поход ее в Мидию также ознаменовался устройством по всему пути дорог, водопроводов, разведением садов, постройкой новых городов, воздвижению статуй. Она покорила всю почти Азию, не удался только поход ее в Индию, и на старости, передав корону своему сыну, она "перед глазами народа исчезла из виду в образе голубя", говорит сага. Другая подобная царица была Никотриса. Ее управление называется справедливым и мудрым; долговечным памятником своей деятельности она оставила вавилонские мосты и каналы. Упомянувши о карийской царице Артемизии, союзнице Ксеркса в его войне с Грецией, о знаменитой Клеопатре египетской, игравшей важную роль не только в политике Древнего мира, но и в цивилизации, знавшей по-латыни, по-гречески, по-еврейски, по-арабски, по-персидски, покровительствовавшей ученым и основавшей в Александрии большую библиотеку, мы остановимся на Зеновии, царице Пальмиры и Востока. Пальмира (в Финикии) была зависима от римлян, но муж Зеновии отложился от них; после его смерти Зеновия приняла управление государством и не только обеспечила его независимость, одержав несколько блистательных побед над римлянами, но еще завоевала Египет, Сирию, Месопотамию. Она была красавица, но в то же время несла в походах трудную службу наравне с простым солдатом, верхом на лошади водила в битву свое войско, вела скромную и умеренную жизнь, хотя и принимала послов с восточной пышностью, искусно руководила политическими делами, окружала себя учеными; брала уроки у известного философа Лонгина, говорила по-гречески, по-латыни, по-сирийски, по-египетски, составила очерк истории Востока; ее военные таланты были признаваемы даже всеми врагами ее. Император Аврелиан (270--275) начал с ней войну в больших размерах; Зеновия боролась с римской армией до последней крайности; наконец, она была взята в плен, и Аврелиан триумфально ввел ее в Рим закованной в золотые цепи. Император подарил ей в окрестностях Рима прекрасную виллу, и она сошла с общественной сцены. В истории монгольских и турецких государств женщины также являются самостоятельными правительницами. Такой была, например, Туркан-Хатун, королева Каразма, во времена Чингиса. Нося титул защитницы веры и мира, она защищала слабых от сильных, была сострадательна к бедным, разбирала судейские дела и постановляла приговоры с такою справедливостью, что считалась самым умным и беспристрастным судьей. Ее царство разрушено монголами. В истории Персии, Китая и Арабского халифата мы видим примеры, как женщины, не довольствуясь закулисным влиянием на государственные дела, стремятся к самостоятельному управлению царствами. Зейда, жена персидского шаха Абу-Талеб-Ростажа, назначенная после его смерти регентшей, во время малолетства своего сына успела упрочиться на персидском престоле. Выросши, сын захотел лишить ее власти, но Зейда не покорилась, начала междоусобную войну с сыном, победила его, взяла в плен и продолжала царствовать, приобретая мудрым управлением любовь народа. В истории арабов женщины также стремились, и часто с успехом, к управлению государством. Любимая жена Магомета, даровитая поэтесса Аеша, получившая после смерти мужа титул матери верных и немало содействовавшая развитию учения ислама, пользовалась таким влиянием на общественные дела, что даже отец всегда слушался ее советов. Она более всех содействовала избранию в калифы Абу-Бекра и к устранению Али, против которого сама водила войско и взяла приступом Бафру. Не менее замечательной личностью была Зеттальмалюк, сестра Али-Гакема, калифа сирийского и египетского, известного своими злодействами. Особенно жесток был он относительно женщин, запретил им вовсе появляться на улице, выходить на крыши своих домов, носить башмаки, предавая смертной казни всех ослушниц этих повелений. Однажды Али-Гакем жестоко оскорбил свою сестру; она убила его через двух невольников; сын его сделался халифом, но государством в его имени стала править Зеттальмалюк.
   В Китае мы видим те же стремления женщин, и летописи Поднебесной империи говорят, что в древности женщины составили однажды многочисленное тайное общество, имевшее целью ниспровергнуть правительство и захватить в свои руки управление государством. Покушение не удалось; но женщины нередко имели громадное влияние на государственные дела и под именем своих сыновей или мужей богдыханов управляли Китаем; одни из этих императриц достойны стать наряду с самыми лучшими государями поднебесного царства, другие -- нисколько не уступают по силе характера самым непреклонным в своей жестокости тиранам мужчинам. Так, жена развратного императора Шеу-Сина, честолюбивая и жестокая до крайности, заставила покориться своей воле и муженька, и всю империю. Желая упрочить власть императора и сделать ее вполне неограниченной, она начала действовать посредством террора, казня и изгоняя всех порядочных людей и выдумывая новые мучительные виды смертной казни. Около 818 года по P. X. Китаем правил Киа, Нерон своего времени, жена которого Вигия разоряла империю своим мотовством и кутежами. В ней выразился в безобразных формах протест китайской женщины против половой опеки и стремление к свободе любви. В своем дворце она устроила постыдные оргии, вела себя как Мессалина и, попирая все строгие обычаи семейной жизни, преследовала и казнила чиновников, осмеливавшихся убеждать императора к прекращению таких безобразий его венчанной супружницы. В эпоху пятой династии (206--220 г. по P. X.) Лию-Хи, мать слабого и преданного исключительно разврату императора, управляла государством от его имени и после его смерти успела оставить за собой совершенно неограниченную власть, посадив на престол крестьянского мальчика, выданного ею за своего сына. Наконец, она убила этого мальчика и продолжала царствовать уже под своим именем вплоть до своей скоропостижной смерти. Знаменитейшими из китайских императриц были две жены Тай-Тсонга, в VII веке по P. X. Первая из них считалась добрым гением страны; она водворила в Китае мир и благоденствие, приняв меры к ослаблению столь обычных на Востоке неправд и жестокостей. После ее смерти император женился на Тзе-Тьян, которая, когда муж умер, вступила на престол как самостоятельная государыня. В истории всемирных монгольских завоеваний мы видим прекрасный женский образ Толиконы, шестой жены Октай-Хана (1241), которая ревностнее самых лучших монгольских государей старалась водворить в царстве правду и благоденствие народа. Узнав, что у императора дурные советники, что должности продаются за деньги, что темницы наполнены честными людьми, восстававшими против взяточничества и несправедливостей лиц, которые занимали высшие должности государства, Толикона, даже по смерти мужа, пользуясь большим влиянием на общественные дела, боролась против упомянутых злоупотреблений с благородством, достойным самого просвещенного мужчины. В Турции султанши также иногда правили: например, русская по происхождению, Роксолана (1558), жена Солимана Великого, и Коссем, жена Ахмеда I (1617); последняя царствовала под именем сыновей своих, Османа и Ибрагима, а рассорившись с последним и низложивши его, под именем своего внука Магомета. Историки превозносят до небес ее государственные способности. Жена Ахмеда III, почему-то горячо принявшая к сердцу дела Карла XII, употребляла все усилия к вооружению Турции против России и даже, вопреки всем правилам гарема, писала собственноручно политические письма шведскому королю и графу Понятовскому. В прежнем Индустане, как и на всем Востоке, обитательницы царских и княжеских гаремов имели всегда большое влияние на управление и внешнюю политику государств, на дела войны и мира. Случалось, что из придворных дам одна управляла делами первого министра, другая -- государственного секретаря; некоторые правили из столицы провинциями через губернаторов, с которыми они имели постоянное сообщение посредством курьеров. Лейб-конвой императора состоял из сотни женщин, вооруженных саблями, кинжалами и стрелами; начальница их имела чин и содержание эмира. В истории индейских государств мы видим также немало знаменитых цариц, из которых одни правили делами, другие покровительствовали искусствам и литературе, строили больницы и богадельни, третьи предводительствовали армии с искусством пальмирской Зеновии. В позднейшее время, в 1840 году, на престол сейков взошла Чонд-Конвур, жена умершего государя, которая хотя и шокировала народ своим неприличным, по-восточному, образом жизни, но так ловко обрабатывала дела, что ей первым присягнул ее сын, законный наследник умершего государя. Но вскоре противники Чонд-Конвур восстали, осадили ее в Лагоре и, взяв город, изрубили королеву в куски. По словам Милля, женское управление гораздо благотворнее для индустанских государств, чем управление мужчин. Отчеты свидетельствуют, что где финансы в хорошем состоянии, где наименее деспотизма и злоупотреблений, где больше условий, необходимых для народного благосостояния, -- там правит женщина.
   Таким образом, ни законы, ни жестокие наказания, ни гаремная стража, ни священный авторитет жрецов, -- ничто не могло окончательно подавить самодеятельности восточной женщины и ее стремлений выйти на ту же арену, по которой так свободно расхаживают мужчины. Но восточные порядки так крепки относительно слабых усилий женщины, что нечего и ждать их падения без усиленного влияния европейской цивилизации. Европе предстоит славная задача просветить Восток, задушить царящий там деспотизм, освободить рабов, реформировать восточное семейство и эмансипировать женщину.

Глава VII.
Борьба мужчины и женщины в первичную эпоху греческой истории. Порабощение женщины. Спартанки и их борьба за свои интересы

   Насколько можно верить легендарной литературе, первобытная, пеласгическая эпоха Греции была ознаменована владычеством женщин и материнского права. Следы этих порядков ясно видны и в начале эллинского периода. До развития государственного строя во всех отправлениях общественной жизни женский элемент равносилен мужскому или даже преобладает над ним. Красотой и любовью женщина покоряет все. "В золотом поясе, на влажных крыльях Зефира мчится Венера по снежной пене волн многошумного моря и является на Олимп. Боги, пораженные ее красотой, простирают к ней руки, и каждый желает приобрести ее любовь. Внушив сладкое вожделение богам, она смиряет племена людские, и летающих по воздуху птиц, и всех животных, питаемых морем и обширной землей. Волки, свирепые львы, быстрые леопарды мирно следуют за ней. Она успевает обольстить и самого Зевса, заставляя его увлекаться страстью к смертным женщинам". При таком могуществе красоты половая свобода женщины не могла быть стеснена.
   У Гомера девушки появляются всюду в общественной жизни и совершенно свободно обращаются с мужчинами. Боги, богини и герои ведут жизнь, полную свободной любви. Легенды о Пираме и Тисбее, Геро и Леандре, Тезее и Ариадне -- не выдумки, а верное изображение действительной жизни. Замужние женщины были также свободны. "У Гомера, -- говорит Атеней, -- женщины участвуют во всех пиршествах и собраниях и возлежат за трапезами с юношами и старцами, вместе с Нестором и Фениксом". И гомерические мужчины относятся к женщинам с ласковостью и вежливостью. Когда беззащитная Пенелопа входит в залу, в которой шумно пируют 40 пьяных женихов ее, все смолкает -- и песни, и взаимные насмешки, и брань. Пенелопа начинает говорить о своей верности памяти Улисса, о своей безутешной скорби по нему, и гости мгновенно поддаются обаянию ее речей, в зале воцаряется мертвое молчание, певец Фемий роняет слезу на свою пятиструнную арфу. Между тем все эти гости недовольны Пенелопой, но только по уходе ее они осмеливаются наносить ей оскорбления. Уважения к женщине и увлечения ею не разрушали даже самые ее проступки. Как ни виновна была Елена, но старцы Гомера восклицают: "Не обвиняйте изящно обутых троянцев и ахеян, что они за подобную женщину претерпели столько несчастий! Женщина эта похожа на бессмертных богинь!" Женщинам были доступны все роды общественной деятельности. В олимпийском совете богов они являются деятельными участницами. Они могут постоять за себя, потому что, кроме красоты, владеют и оружием, как, например, Артемида. Афина, искусная копьеметательница, принимает живое участие в военных делах. В "Илиаде" Андромаха и Елена постоянно участвуют во всех совещаниях вождей, их уважают и слушаются. В первобытную эпоху Афин женщины считались самостоятельными гражданками, имели голос в общественных собраниях наравне с мужчинами, а в семейной жизни даже преобладали над последними в известной степени; семейство было основано на началах материнского права, и дети носили имя матери. Ниже мы увидим, что следы этой женской самостоятельности сохранились в Спарте до позднейшего времени. И между тем как в героическую эпоху Греции мужчина является фактором насилия, разрушения, войны, женщина действует во имя мира и цивилизации. Марс -- разрушитель городов, а Минерва -- покровительница городов. Она останавливает войны; в то время когда Улисс хочет преследовать своих врагов, она угрожает ему гневом Юпитера и заставляет его заключить мир. Она наказывает воинов за жестокость. В материальной и умственной культуре народа женщина изобретает и развивает ремесла и искусства. Она научала людей земледелию и другим отраслям сельского хозяйства (Деметра). Она изобрела пряжу, тканье, шитье и другие женские ремесла; развела маслины, была творцом музыки, изобретательницей весов, строительницей кораблей (Паллада). Она -- богиня правосудия (Фемида) и неумолимая мстительница за преступления (Немезида). Она принесла людям огонь, это основное средство материальной культуры (Гестия), и поддерживает его священное пламя в храмах, которые, между прочим, служат верным убежищем для преследуемых преступников. Минерва -- богиня мудрости, музы -- представительницы наук и искусств. Не Эскулап был первым по времени лекарем, а его мать Имута со своими шестью дочерями, а до них богинями целительного искусства считались Геката и Диана. В области религии женщина не только пользовалась большим уважением, но и владычествовала над умами, как вдохновенная пророчица.
   Но все эти права и преимущества были только остатками древней свободы, и чем далее развивались греческие общества, тем более выдвигался на первый план мужской элемент и во всех сферах жизни стал преобладать над женщиной. Владычество мужчин в Греции, как и на Востоке, окончательно было упрочено только с возникновением государств и развитием законодательных систем. Но еще в предшествующую этим событиям эпоху греческое семейство начинает складываться в прочный союз, безусловно, подвластный отцу и чрезвычайно похожий на архаическую семью Востока. Между мужчиной и женщиной идет борьба; отцы стараются держать под замком своих дочерей, мужья -- жен, чтобы лишить их свободы в распоряжении своей красотой и сердцем; Гекуба жалуется, что она, как собака, прикована на цепи к воротам Агамемнона; но стены и запоры долго еще остаются бессильными против любви и хитрости. Умыкание, бывшее прежде исключительно разбойничьим захватом теперь часто служит средством для заключения союза свободной любви, и не одна Елена бежит с Александром из своей семейной темницы. Но, с другой стороны, умыканием же добываются жены и наложницы, и мужчины относятся к ним, как к рабыням. Особенно сильны были захваты иностранок для проституции, наложничества и работы. Геродот говорит, что умыкание женщин было первой причиной войны. Греки воровали женщин у финикийцев, колхидян, троянцев; во время междоусобных войн эллинских племен победители зверски избивали мужчин, а их детей и жен уводили в неволю. Отец семейства стремится к абсолютной власти над всеми его женами; он произвольно распоряжается рабом, приговаривает к смерти новорожденных детей, которые почему-нибудь не нравятся ему; жену он хочет сделать своей наложницей и рабыней, необходимой для его половых наслаждений, деторождения и хозяйственных трудов. Организация первичного общественного союза, брака и семьи требовала для своей прочности солидной собственности и женского рабства. "Прежде всего, дом, -- говорит Гесиод, -- потом приобретенная (то есть наложница, рабыня, а по объяснению Аристотеля, жена) и рабочий вол". Половую сторону женщины семья также стремится обратить в исключительное служение себе; женщина должна быть чадородной матерью и хозяйкой, -- вот тот отдаленный идеал, который старается осуществить мужчина. Женщина, конечно, не сразу поддается подобным стремлениям его, она борется, хитрит, изменяет, обращается в бегство, водворяет в семье домашний ад. Как же не бранить, не презирать, не колотить такую дерзкую рабыню! Муж и бранит, и колотит, и убивает ее, и продает в рабство или выменивает ее на какую-нибудь другую женщину. Но такой деспотизм возможен не всегда и не каждому мужу, и много должно утечь воды, прежде чем супруг успел, да и то не вполне, реализовать идеал своего самовластия. Из тех же времен, когда дочерей старались держать под замком, а жен обратить в невольниц, мы имеем свидетельство Гесиода о борьбе женщины против семейных поработителей, даже о победах ее над ними. Гесиод нападает на женщин за их капризы, вспыльчивость, увлечения, за кокетство и хитрость, посредством которых им удавалось всецело подчинять себе мужчин. Конечно, все подобные успехи женщины только отсрочивали победу мужчины. К тому же сила была тогда единственным правом, которое признавалось людьми, и, как всегда в подобных обстоятельствах, слабые были принуждены ценою своей свободы покупать покровительство сильных. Особенно несчастно было положение сирот и вдов. Естественно, что такие обстоятельства сильно парализовали стремление женщин к свободе и независимости. Есть данные, что в эпоху патриархальных царей, наряду со свободными и самостоятельными женщинами, было уже немало таких, которые могли удовлетворять вкусам самого Солона или Гесиода. С развитием богатства, житейского комфорта и международных сношений в Элладе начало усиливаться многоженство то в форме полигамии, то в форме конкубината. Но греческая женщина упорно боролась против многоженства. Большая часть мифологов объясняют преступления Клитемнестры единственно ревностью и негодованием, которые внушали ей полигамические наклонности ее мужа. Из Гомера видно, что жена считала себя "обесчещенной", если муж ее брал, кроме нее, другую жену или наложницу. Медея такое бесчестие доводит до страшного желания отомстить мужу смертью своей соперницы и кровью собственных детей. Образцом этой брачной борьбы могут служить отношения Геры к Зевсу. Гера -- настоящая греческая жена, которая желает одна обладать своим мужем, за неверность преследует и его самого, и его детей, и его любовниц. Даже когда мужья заводили себе наложниц, которые большей частью были рабынями, а дети их считались незаконными, то и тут старались скрывать от жен свои отношения к этим любовницам. Таким образом, еще до развития государств, женщине удалось поставить моногамию идеалом брака.
   С переходом семей и родов в государственный быт женщина проигрывает свое дело почти во всех отношениях. В период патриархальных царей, когда не было не только писаных законов, но и прочных юридических обычаев, когда судебный приговор царя, внушенный ему свыше (фемист), один только регулировал взаимные отношения людей, борьба мужа или жены, нерешенная хитростью или силой одного из них, решалась царским приговором. А царь был мужчина, отец и муж, тоже стремившийся к покорению женщины; понятно, чью сторону должны были поддерживать его вдохновенные решения. Серии одинаковых случаев, подлежащих разбирательству, естественно ведут за собой серии одинаковых судебных приговоров, порождающих юридический обычай, или обычный закон. Все первичные кодексы Европы были только изложением этих обычаев, более или менее измененных законодательством.
   С возникновением государств законодательства подчиняют женщину тому же деспотизму, к утверждению которого в семействе стремился мужчина. Античное государство, основанное на эксплуатации невольников, превратило женщину в свою рабыню, обязанную производить ему здоровых, способных и красивых граждан. При этом у воинственных и грубых дорян порядки архаического семейства расшатались несравненно более, а женщины были закрепощены и стеснены гораздо менее, чем то было у цивилизованных ионийцев.
   В Спарте государство захватило в свои руки управление всем: и распределением народного имущества, и отношениями полов, и делами семейными, и воспитанием детей. Главной целью государства было расположение здоровых людей, охранение простых, даже грубых нравов, воспитание в гражданах храбрости и других доблестей воина. Плутарх, защищая спартанскую конституцию от нареканий, говорит, что если разумно стараться об усовершенствовании породы собак и лошадей, то нелепо и глупо порицать подобной же заботы о людской породе. Таким образом, целью спартанского государства было усовершенствование и воспитание человеческой породы для военных дел. Как у всех воинственных наций, так и в Спарте, в этой общине суровых коммунистов-воинов, женщины являются довольно свободными и с большими правами, чем в государствах ионических, например в Афинах, где их деятельность ограничена семейной сферой и где они подчинены общественной власти несравненно менее, чем семейной. Спартанец вовсе не жил домашней жизнью, весь день он проводил в публичных местах, ел за общественным столом, спал в общественном здании и только по временам посещал свою жену, почти всегда ночью украдкой ото всех и ненадолго. Не любовницей, не хозяйкой предписывалось быть спартанке, а родильницей хороших детей и матерью героев. Поэтому девушки получали одинаковое воспитание с мальчиками. "Другие греки, -- говорит Ксенофонт, -- хотят, чтобы девушки в домашнем уединении занимались обработкой шерсти. Может ли таким образом воспитанная девица произвесть на свет что-нибудь путное! Ликург же думал, что для приготовления одежды годятся и рабыни, а важнейшей задачей свободных женщин он считал деторождение, и постановил, чтобы женский пол занимался телесными упражнениями наравне с мужскими, так как сильные дети могут быть рождены только сильными родителями". "Ликург, -- говорит Плутарх, -- старался о том, чтобы плод, зачатый в здоровом теле матери, развивался и созревал, как следует, а мать имела бы достаточно сил, необходимых для легкого и безопасного перенесения родильных мук. Разнообразные гимнастические упражнения наших юношей и девиц, совершавшиеся публично, имели еще целью возбуждать в молодых людях половые инстинкты и охоту к браку". Безбрачие или поздний брак навлекали на виноватых в них мужчин некоторые наказания, они лишались права присутствовать на гимнастических упражнениях девушек, а зимой их заставляли танцевать нагишом вокруг всей большой площади, причем зрители осыпали их насмешками и пели нарочно для этого случая составленные саркастические стихотворения. Государство определяло как место и время для брака, так и возраст жениха и невесты, запрещало жениться на слишком молодых девушках, а мужчинам предписывало вступать в брак около 30 лет. Занимаясь общественными делами, служа государству, спартанец ночью, ненадолго, да и то украдкой от всех, мог ходить к своей жене; только после рождения сына ему дозволялось посещать ее днем и оставаться у нее подольше. За известное число произведенных гражданином детей государство награждало его, -- за трех ребят он освобождался от караульной службы, за четырех -- от всех общественных повинностей. "Пожилой супруг молодой жены, -- рассказывает Плутарх, -- мог свести ее с молодым и храбрым мужчиной и присвоить себе ребенка, рожденного от столь благородной крови. Доблестный мужчина, которому приглянулась какая-нибудь чадородная и добродетельная женщина, мог просить у мужа ее позволения на сожительство с нею". Таким образом, утвержденная законом моногамия нередко превращалась в полиандрию. Последний вид брака существовал у спартанцев еще и в другой форме, сохранившейся вероятно от первичной эпохи их истории. Земельный участок спартанца не мог быть делимым и от отца переходил к его старшему сыну, который делался собственником; остальные братья только пользовались доходами с семейного имущества и, по свидетельству Полибия, у всех их была общая жена и общие дети. В подобном семействе, у главы его, старшего брата, не было сыновей, и наследство, поэтому, переходило к старшей дочери, на которой должен был жениться кто-нибудь из родственников, не имевший земельного участка. Таким образом, в Спарте были перемешаны между собою моногамия, полиандрия, даже общность жен и, в виде исключения, встречалась даже полигамия. Дети с самого своего рождения принадлежали государству, и отец не имел права убивать или выбрасывать их, как это было во всей остальной Греции, кроме Фив; комиссия из чиновников свидетельствовала новорожденных и оставляла годных для государства, забракованных же предавала смерти.
   По мысли Ликургова законодательства, женщина должна быть государственной самкой; до замужества она приготовляется к этой роли, ведет общественную жизнь, получает воспитание наравне с мужчинами; по выходе же замуж она удаляется от общественной жизни и даже, по восточному обычаю, должна ходить с покрытым лицом. Ей строго предписывается быть верной мужу. Но спартанская конституция недолго могла устоять против стремлений женщины к свободе. Аристотель и Плутарх рассказывают, что даже при самом введении своей конституции, Ликург встретил самое энергическое сопротивление со стороны женщин и лишился при этом глаза. Законы были все-таки введены, но уже Ксенофонт говорит: "если бы кто-нибудь спросил меня, сохранились ли законы Ликурга до сих пор во всей их чистоте, то, клянусь Зевсом, я не осмелился бы отвечать утвердительно". Более древние греческие писатели изображают спартанок женщинами добродетельными, со строгими нравами, словом, хорошими воспитанницами Ликурга, между тем как Аристотель сообщает, что они "ведут жизнь, распущенную во всех отношениях и роскошную". Грет справедливо, кажется, объясняет такое противоречие тем, что во время Аристотеля богатым спартанкам удалось освободиться от общей дисциплины и что этих-то эмансипированных женщин Аристотель имеет в виду. И нужно заметить при этом, что, вероятно, вследствие упомянутой оппозиции женщин при введении ликурговых законов, последние плохо определяли их обязанности и права. Эти законы давали правила, как воспитывать женщину и как пользоваться ею для деторождения; почти во всех других отношениях положение женщин оставалось неопределенным, "каким-то незаконным", по выражению Аристотеля. Равные мужчинам по своему воспитанию, храбрости, патриотизму спартанки скоро успели приобрести громадное влияние на общественные дела, появляясь в публичных собраниях, воодушевляя воинов, внушая героизм своим детям. Они были виновницами падения тех экономических начал, которые лежали в основе спартанской конституции и о восстановлении которых напрасно старались последние патриоты, Агис и Клеомен. В Спарте было запрещено давать за дочерями большое приданое, как ради охранения экономических порядков этого государства, так и во избежание владычества богатой жены над бедным мужем. Но интересы женщин взяли вверх над этими расчетами законодателя; приданое приобретало все большие и большие размеры, и вот, вследствие большого числа наследниц и вследствие обычая давать за дочерями большое приданое, больше половины всей земли очутились в руках спартанских женщин. Вследствие этих обстоятельств влияние женщин в Спарте сделалось столь громадным, что Аристотель называет его гинейкократией; "правители государства находились под властью женщин, и во время гегемонии спартанцев многие дела совершались по распоряжению женщин. Рабыни государства сделались владычицами его и, подточив основы конституции, навсегда лишили Спарту возможности третировать себя, как заводских кобыл".

Глава VIII.
Постепенное порабощение афинской женщины. Ее положение

   Развитие ионических государств вообще и, в частности, главного из них -- Афинской республики, сопровождалось постепенным отдалением женщин от общественной деятельности, постепенным закрепощением их семейству. В правление Кекропса, которому приписывается введение в Грецию брачного института, вдруг на одном месте выросла маслина, а на другом выступила вода. Царь послал в Дельфы просить у оракула объяснения такого феномена. Оракул отвечал, что маслина означает Минерву, а вода -- Нептуна. Между гражданами родилось сомнение, именем какого божества назвать город? Царь собрал народное собрание, как мужчин, так и женщин. Мужчины стояли за Нептуна, женщины -- за Минерву; а так как на стороне последних было голосов больше, то женщины одержали верх и город назван в честь Минервы, или Афины Афинами. Нептун разгневался и залил морем всю афинскую землю. Чтобы умилостивить бога, женщины должны были отказаться от права голоса в народных собраниях; дети их не должны были называться именем матери, как это было до той поры, а сами они перестали именоваться афинянками и из полноправных гражданок обратились в жен граждан. Сказочный элемент этого сказания, конечно, нисколько не роняет исторической достоверности того факта, что при развитии афинского государства женщины лишены были политических прав, которыми они пользовались прежде. Вместе с тем женщин постарались удалить почти от всякой общественной деятельности. Им и рабам запретили, например, заниматься медицинской практикой; даже родовспомогательное искусство было отнято у них мужчинами. С упорной настойчивостью женщины отстаивали свое право на занятие врачебной наукой. Одна из них, Агнодика, обрезав волосы, одевшись в мужское платье, поступила к известному в то время медику в ученье, по окончании которого она приобрела обширную практику, преимущественно в кругу своего пола. Своей славой она возбудила зависть во всех лекарях; на нее донесли, что она развращает честных женщин. Агнодика явилась перед судом ареопага и в опровержение доноса открыла свой пол. Но ареопаг все-таки не хотел дозволить ей практики и уступил только настойчивым требованиям всех знатных афинянок, явившихся ходатайствовать за Агнодику и за право женщин заниматься акушерством. В области религии женщина была также ограничена сословием жрецов. В древнейшую эпоху Греции жрицами могли быть и замужние женщины; но в более поздние времена от желающих быть жрицами, безусловно, требовался тягостный обет безбрачия. Греческие прорицательницы, пифониссы, имели громадное влияние на все важные дела мира и войны. Посягнуть открыто на права этих священных жриц мужчины не осмелились, но все-таки успели отнять у них всякое самостоятельное влияние. Верховные жрецы старались выбирать в пифониссы молоденьких, необразованных и глупеньких девушек или же старух, имевших не менее пятидесяти лет от роду. Вследствие этого жрицы скоро сделались совершенно пассивными орудиями в руках жрецов. Число верховных жриц и пифонисс было крайне ограничено; в Додоне, Дельфах, Иосе, Аргосе, Аиихлае, при капище двух дочерей Аполлона, при храме Диониса никогда не бывало более двух или трех жриц. Стесняя и ограничивая пифонисс, жрецы равнодушно относились к существованию второстепенных жриц и покровительствовали гиеродулам, священным девам, которые жили при разных храмах и часто превращали последние в дома разврата. Религиозная проституция была довольно сильна в Греции и, принося денежные выгоды жрецам, находилась под их мощным покровительством.
   Лишив женщину всех политических прав, постарались вовсе удалить ее из общества; она не посещала театров, не могла присутствовать на олимпийских играх, участвовать в общественных и домашних праздниках, обедать в одной комнате с мужчинами, являться до шестидесятилетнего возраста на чьих бы то ни было похоронах и т. д. За исключением некоторых случаев, ей было запрещено быть на улице днем, а ночью дозволялось не иначе, как в экипаже и с факелом. Женщины были заключены в гинекеи и гаремы, которые у высших классов охранялись часто караулом, им запрещали даже смотреть из окон на улицу. Словом, женщину хотели держать так, чтобы все посторонние люди забыли даже о самом ее существовании. "Имя честной женщины, -- говорит Плутарх, -- вместе с ее личностью должно быть заключено в стенах дома".
   Все это закрепощение производилось с тою целью, чтобы специализировать женщину для материнства, чтобы муж мог иметь от нее хороших детей, семья -- хорошую мать и хозяйку, а государство -- хороших граждан. Из личности она была превращена в орудие семейных и общественных целей. Все воспитание девушек -- этот самый могучий рычаг изменения социальных порядков -- клонилось к тому, чтобы сделать из них здоровых матерей, трудолюбивых и покорных работниц. Глава семьи, имевший над детьми право жизни и смерти, совершенно произвольно распоряжался рукой своей дочери и отдавал ее за кого хотел; он имел право продавать своих детей и, не стесняясь, торговал дочерьми, сбывая этот товар выгодным женихам. Но гречанки не всегда безропотно сносили такое третирование себя, как скотин. "Когда мы вырастаем и приходим в разум, -- жалуется софокловская Прокна, -- нас сбывают с рук и продают вдаль от отеческих богов и от родителей". Солон запретил продажу невест, но он же ограничил сумму вошедшего уже тогда в обычай приданого, размеры которого бывали так велики, что греческие царевны получали часто в приданое целые царства. И хотя Медея у Еврипида говорит, что женщины самые жалкие существа, ибо покупают слишком дорого своих господ, но приданое все-таки доставляло жене известную самостоятельность в семействе, а при значительности суммы даже власть над мужем, почему Солон и запретил давать его в больших размерах. Сироты знаменитых граждан получали казенное приданое, а сиротам вообще предписывалось давать его их родственникам, если последние не хотели брать их замуж. Супруг мог только пользоваться доходами приданого, оно было неприкосновенно даже при конфискации мужниного имущества, и жена получала его в случае развода вместе с данным ей при заключении брака утренним даром жениха. Девушка могла быть также наследницей, но в таком случае, ради нераздробления семейного имущества, она обязана была выйти замуж за одного из своих близких родственников; если же она, по старости, безобразию или болезни не годилась для брака, то родственник поступал к ней в дом, считался ее номинальным мужем, хотя в качестве последнего и не имел права наследовать ее имущества. Таким образом, даже богатые сироты не могли свободно располагать своей рукой и должны были отдавать ее тому, кому предписывал закон. К немаловажным стеснениям женщины принадлежало и запрещение брака с иностранцами. Каждый иностранец, женившийся на афинянке, продавался вместе со своим имуществом, и треть вырученной за него суммы отдавалась доносчику; афинянку, вышедшую за иностранца, тоже продавали в рабство, а отца ее подвергали штрафу в 1000 драхм. При Перикле было продано таким образом пять тысяч афинских гражданок. Целью подобных карательных мер было поддержание чистоты семейной крови и нераздельности семейного имущества, почему допускались браки даже между братом и сестрой. Моногамия была единственной законной формой брака, но столь ревнивое, относительно поведения женщин, государство часто смотрело сквозь пальцы на противозаконные действия мужчин, державших не только множество наложниц, но и нередко вступавших в брак с несколькими женами. Запирая женщину в гинекей, требуя от нее безусловной верности мужу и других семейных добродетелей, государство в то же время поблажает развращенности мужчин, открывает для них казенные непотребные дома, чтобы они могли и безумствовать в оргиях публичного разврата, и отдыхать от них в тиши чистой семейной жизни. Муж делается абсолютным повелителем жены; он мог прогнать ее от себя по малейшему неудовольствию; мужья в первую эпоху нередко продавали своих жен, а потом -- менялись ими или, лежа на смертном одре, обручали их со своими приятелями. Впрочем, при этом мы видим и совершенно другие по характеру явления. Нередко супруги расходились по взаимному соглашению; недовольная мужем жена могла жаловаться на него суду и просить развода; но уже одна заключенность женщин в гинекеях делала этот закон недействительным. К тому же закон требовал, чтобы жена являлась лично в суд в сопровождении своего опекуна, то есть мужа! Когда Гиппарета, жена Алкивиада, выведенная из терпения его развратом, явилась перед архонтами с жалобой, то Алкивиад схватил ее, силой утащил из суда домой, и никто не счел нужным вступиться за несчастную жену и за закон, поруганный поступком ее мужа. Супруг был владыкой жены, и последняя называла его не по имени, а господином. Аристотель, правда, смягчает несколько характер их отношений, говоря, что глава семьи властвует над женой, как государственный человек или как правитель республики, а над детьми -- как царь. Особенно доставалось бесприданным женам, мужья третировали их, как рабынь. Но нужно заметить, что власть мужа была не единственная, тяготевшая над женщиной в течение ее жизни; муж получал эту власть от отца жены и, умирая, передавал ее наследнику, как это бывает во всех архаических обществах. Такая вечная опека над женщиной стоит в тесной связи с принципами патриархального семейства. Единицей древнего общества служит семья или лучше отец ее, совмещающий в себе права и обязанности своих домочадцев; после его смерти его сын или внук делаются самостоятельными потому только, что могут сделаться главами семейств. Женщина же не может получить семейного главенства и поэтому не может приобрести и сопряженной с ним самостоятельности. Бессмертие семьи было главной заботой грека и для него не было ничего ужаснее вымирания семейства, вследствие которого исчезает в потомстве имя умерших предков, они лишаются религиозных почестей, родовые боги остаются без жертв, домашний очаг без огня. От такой беды семейство избавлялось посредством женщины, которая, не имея никакого самостоятельного значения в брачной жизни, служила только орудием рождения детей, этих "якорей жизни", а в особенности сыновей, -- "столпов дома, спасителей имени умирающего отца", "новых граждан государству и новых служителей богам". Только для этого и держалась жена, а вовсе не для любви, для которой существовали гетеры. Плутарх пишет, что "с честной женщиной вовсе нельзя жить в одно и то же время, как с супругой и как с гетерой"; а Демосфен говорит: "мы имеем гетер для душевных наслаждений, прелестниц -- для грубых ласк, и законных жен -- для поддержания нашего рода и имени и для охранения наших жилищ". При этом от женщины требовалось, чтобы она была, по выражению Софокла, "верна, как собака". Прелюбодейную жену муж мог продать, а ее соблазнителя убить на месте; отец также имел право продать свою павшую дочь, а до издания солоновских законов даже казнить ее смертью. Кроме того, жена должна быть хозяйкой или экономкой мужа. "Женщина, -- говорит Ксенофонт, -- должна походить на пчелиную матку -- не уходить из дому, иметь неусыпный надзор за невольницами, давать каждой из них приличное занятие, принимать домашние запасы и приводить их в порядок, припрятывать в надежное место то, что может быть не употребляемо в хозяйстве до времени, надсматривать за выделкой полотна и одежд, равно как и за печением хлеба, заботиться о больных служанках, содержать в порядке и чистоте все кухонные принадлежности, кормить и воспитывать детей и, наконец, заботиться о собственном своем приличном украшении". С течением времени даже та хозяйственная деятельность женщины была крайне ограничена и вовсе лишена самостоятельности. В одной из комедий Аристофана женщины жалуются, что "даже мука, масло и вино, бывшие прежде в полном их распоряжении, теперь от них уже не зависят, а ключи от домашнего хозяйства, очень надежные и сделанные с большим искусством, находятся у их мужей". Ни в делах хозяйства, ни в делах воспитания детей женщина не имела никакого права на самостоятельный голос. На гробницах хозяек изваялись узда, веник и сова, эмблемы бдительности, экономии и молчаливости. Целомудренная Венера, -- Венера законного брака, -- изображалась опирающейся пятой на черепаху, в знак того, что женщина не должна обнаруживать никаких порывов ума и сердца. Когда Пенелопа делает сыну совершенно разумное замечание, то Телемак отвечает ей: "отправляйся-ка в свои бабьи комнаты да займись своим делом, смотри за прялкой и веретеном, распоряжайся прислужницами, задавай им работу; говорить имеют право только мужчины, все они, и я прежде всех, потому что я в своем доме хозяин". Пенелопа тотчас повинуется и находит слова сына "разумными".
   Мы увидим ниже, что гречанка, подобно женщине всех веков и народов, не подчинялась вполне, да и не могла подчиняться тем нелепым постановлениям, которые предписывал ей мужчина. И она сделалась в глазах последнего презренной тварью, Еврипид восклицает, что "природа сотворила женщин не способными к благородным искусствам, но изобретательными и искусными во всяком злом деле". "Женщина -- это большое несчастие", -- говорит он в другом месте. Женщина была первой виновницей зла на земле, и женское потомство греческой Евы постепенно совершенствовалось в искусстве злотворения. Нет порока, нет гадости, которых греческие писатели не приписывали бы женщинам в виде прирожденных свойств их натуры. Сатиру на женщин некоторые писатели делали даже своей специальностью, и она доставляла им славу. Таков был Симонид Аморгосский, который, подражая старинным сагам о создании человека, изображает разные качества женщин, созданных из свиньи, лисицы, собаки, из земли, моря, из осла, мошки, коня, обезьяны. Вот характеристика пятой, морской женщины: "сегодня она весела, смеется; гость, видящей ее в доме, не знает, как похвалить ее; лучше и прекраснее нет на свете женщины! Завтра она невыносима; видеть ее, приблизиться к ней нет силы; она неистовствует также неукротимо, как собака около своих щенков. Друг ли, враг ли, на всех она ворчит и злится, подобно морю, которое в летнее время так прекрасно, спокойно и ровно, так радует мореходцев, и вдруг забушует, вспенит свои волны!.." Идеал -- это десятая женщина, происходящая от пчелы; она обходительна, ласкова, лучшее украшенье дома; "счастлив мужчина, получивший на свою долю такую, но счастливее всех тот, кто никогда не имел близких сношений с женщинами!" Удачные эпиграммы на женщин быстро входили во всеобщее употребление между греками, как, например, изречение Гиппонакса: "два дня в жизни жена более всего счастливит мужа: в день свадьбы и в день ее похорон". Подобные воззрения влияли и на философию, и мыслители старались подвести рациональные основания под то, что было создано грубым эгоизмом мужчин и выдумано пошлой фантазией толпы. Самые гуманные воззрения на женщину и брак были выработаны Аристотелем, учившим, что "сожительство других животных имеет целью только расположение породы; напротив, люди живут вместе не только для произведения детей, но и для других отношений; задачи мужчины и женщины различны, но они помогают друг другу тем, что каждый из них делает свою особенность общим достоянием, и поэтому в таком союзе приятное соединяется с полезным". Но если вникнуть в сущность подобных, относительно гуманных изречений Стагирита, то выйдет, что они немногим выше других эллинских измышлений о женщине. По учению Аристотеля, женская душа ниже мужской, хотя немного выше рабской, муж -- повелительный элемент в семье и обществе, женщина -- служебный, "раб вовсе не имеет способности обдумывать; женщина хотя и имеет эту способность, но в слабой степени. Рассудительность мужчины не одно и то же, что рассудительность женщины, равно мужество и справедливость; в одном случае мужество имеет характер властительный, а в другом -- служебный. Подобным же образом должно рассуждать и о других нравственных качествах". Даже в загробной жизни женщинам отведен мрачный ад, где владычествует Прозерпина и где они присуждены "блуждать между мрачными тенями", по выражению Сафо. Презрение к несчастному полу доходило часто до того, что даже лучшие люди выражали его в таких формах, которые только под стать какому-нибудь Титу Титычу Брускову. Фемистокл в первые годы своей юности забавлялся тем, что запрягал четырех совершенно нагих женщин в свою колесницу и при одобрительных криках толпы проезжал на них через всю Агору. В Сибири самодуры-золотопромышленники и приисковые рабочие нередко подражают этому великому герою Эллады.

Глава IX.
Эмансипация афинянки

   Одни вышеприведенные нападки на женщин и руготня их свидетельствуют, что женщины не выполнили предначертанных им правил жизни, хотя за их поведением следили не только мужья и другие родственники, но и особые общественные инспекторы. Учреждение такой полиции ясно указывает, что надзирать было за чем. О том же свидетельствует и закон, налагавший на женщину штраф в тысячу драхм за публичное появление ее нагишом. И это было в самые первые времена после того, как мужчины, с помощью государственной власти, начали стараться об осуществлении строгих семейных идеалов. Чем более жило греческое общество, тем более стремилась женщина к противной строгому браку эмансипации плоти. Мужья сами развивали в своих супругах страсть к нарядам и делали их кокетками. Женщина чернила брови, румянилась, белилась, пудрила волосы золотым песком, украшала голову цветами, умащалась благовониями, заботилась о гибкости стана и т. д., делая все это для возбуждения любви в муже или других мужчинах, смотря по обстоятельствам. Удаленная от всех интересов общественных, лишенная всякой самостоятельности в семействе, женщина специально занялась своими половыми инстинктами, и они повлекли ее за стены дома. "Афинянки, -- говорит автор путешествия Анахарсиса, -- удаленные от общественных дел постановлениями правительства, часто не имеют иного честолюбия, как быть любимыми, иной добродетели, кроме одного страха бесчестия. Впрочем, употребляя все старание, чтобы покрыться мраком спасительной тайны, немногие из них делаются известны своими любовными похождениями". Нарушение женой брачной верности происходило все чаще и чаще, оставалось ненаказанным или же только давало мужу повод для поживы посредством взыскания штрафа с любовника жены. Женщины не мирились со своим семейным положением, и, в некоторых областях Греции, не находя удовлетворения своему инстинкту свободы, они во множестве прибегали к самоубийству. Нередко женщины добивались полного главенства в семье, жена управляла мужем, мать сыном, сестра братом. Стремлениям женщины к семейной самостоятельности много содействовала и защита ее родственников; в истории Греции мы видим немало примеров того, как род женщины, оскорбленный в лице последней ее женихом или мужем, вооружался против оскорбителя и доводил дело даже до войны. Власть мужа, сохраняя de jure свой прежний характер, de facto значительно ослабела, а во многих случаях даже уступила свое место власти жены. Греческие писатели горько оплакивают такое падение архаического семейства и основанного на нем общества; они говорят, что результатами разложения семьи были падение всех древних добродетелей, развитие своекорыстия, хитрости, клятвопреступничества и безобразного сладострастия. Это отчасти справедливо, но все это было только простым и самым естественным следствием неестественных учреждений. Рабство, чье бы то ни было, всегда портит и губит основанное на нем рабовладельческое общество.
   Разложению семейства и эмансипации гречанок более всего содействовали служительницы красоты и любви -- гетеры. Стараясь о поддержании в семействе строгих порядков, об обращении женщины на исключительное занятие материнством и хозяйством, грек искал в то же время жгучих наслаждений красоты и страсти; признавая законность его желаний, государство открывало для него казенные дома терпимости, а толпы стекавшихся в Грецию иностранных красавиц доставляли ему подруг, или гетер, любовь которых до того увлекала эллинов, что они всегда предпочитали ее браку, и государство принуждено было подавлять строгими законами постепенно возраставшее между мужчинами стремление к безбрачию. Женская красота была в Греции всемогущей. "Природа, -- говорит Анакреон, -- дала быкам рога, лошадям копыта, быстроту ног зайцу, зубастый зев львам, плавательные перья рыбам, птицам полет, а мужчине разум. Для женщины ничего у него не осталось. Как же тут быть? Вместо щитов и всяких мечей, она дала ей красоту: прекрасная победит и огонь и железо". Большинство гетер было сначала из невольниц или отпущенниц. Красота освобождала их из рабства и доставляла им богатства, равнявшиеся царским; государственные люди, полководцы, философы, поэты ухаживали за гетерами и не щадили ничего, чтобы только наслаждаться их красотой, беседой и дружбой. Не раз гетера служила для художника моделью для изображения богини; не раз суровый ареопаг прощал виновную гетеру, пораженный блеском ее красоты; не раз Эллада воздвигала пышные мавзолеи в память этих красавиц, именем которых гордились и хвастались места их родины. Имя знаменитой гетеры раздавалось всюду, в лавках продавцов благовоний, под сводами театров, в публичных собраниях, в судилищах, в сенате. Не одна, впрочем, естественная красота давала гетере такое значение, а также и достоинства, приобретенные воспитанием. В Греции гетер "дрессировали", по тогдашнему техническому выражению, и разные любители красоты, и специальные преподавательницы кокетства. Гетеры пели, танцевали, играли на разных инструментах, были знакомы с литературой, славились своим остроумием и каламбурами, с ними охотно беседовали и государственные люди, и философы, а дома их были такими же центрами ума и талантов, как салоны парижских дам XVIII века. В лице гетеры женщина разбила стеснявшие ее оковы архаических порядков, получила доступ к общественной жизни, к занятиям наукой и искусством, к влиянию на дела правления. Семейные женщины шли вслед за гетерами, и дело не обходилось без ожесточенной борьбы с эгоизмом мужчин. Моды, кокетство, образ жизни гетер проникали в домашние гинекеи и увлекали их обитательниц. Мало-помалу женщины протеснялись в общественную жизнь. Им запрещено было, например, являться на олимпийских играх, но этот закон не оставался ненарушенным, и спартанская царевна была первой женщиной, выигравшей приз на олимпийских гонках колесниц. Закон Солона, запрещавший женщинам появляться на чьих бы то ни было похоронах, также был выведен гречанками из употребления, и они нередко пользовались этими выходами из дому для прельщения молодых людей своей красотой. После проникновения в Грецию римской цивилизации начал выходить из употребления обычай, в силу которого женщинам не дозволялось принимать участия в домашних праздниках и пировать вместе со своими мужьями. Ареопаг своим декретом запрещал гетерам отправлять религиозные торжества вместе с семейными женщинами, но на праздниках в честь Венеры мы видим этих куртизанок, пирующих за одним столом с женами и дочерями граждан. Не одной половой свободы добивались женщины, а также и политических прав. В истории Македонии и греческих династий Востока мы видим женщин, которые борются с мужчинами за царскую власть. В религиозной сфере, недовольные разными ограничениями своих прав, женщины стали присваивать самовольно не принадлежащие им религиозные преимущества, и некоторые гиерофантиды были наказаны смертью за присвоение себе прав жрицы Цереры. Из многих мест греческих писателей видно, что гречанки мечтали о приобретении всех гражданских прав, о полной равноправности с мужчинами, о необходимости радикальных реформ в семье и в основанном на ней обществе. Они, -- как высказывает Аристофан в своей комедии "Женщины в народном собрании", -- помышляли о присвоении себе политической власти. "Я требую, -- восклицает аристофановская Проксагора, -- чтобы все было общее, чтобы все принадлежало всем, чтобы не было больше ни богатых, ни бедных, чтобы одни не владели громадными полями в то время, как другие имеют только клочок земли, едва достаточный для их погребения. Женщины также должны быть общим достоянием, и пусть каждый производит детей, с кем хочет". Очень вероятно, что Аристофан, заклятый враг женского освобождения, преувеличивает и искажает стремления женщин, но что они упорно хлопотали о выходе из своего рабского положения и о приобретении себе разных прав, -- это несомненно. И им удавалось принимать участие в общественной деятельности, причем они нередко вели себя так доблестно, что могли служить примером для любого мужчины. Так, например, в 514 году до Р. Х. гетера Леена, известная философка, играла немаловажную роль в заговоре, составленном против тиранов Пизистрата и Гиппия. Арестованная правительством и подвергнутая ужасной пытке, она с твердостью великих героев перенесла все, но не выдала ни тайн заговора, ни имен своих соучастников, и из боязни, чтобы муки не заставили ее проговориться против своего желания, она откусила свой язык и выплюнула его в лицо судьям. Леена умерла под пыткой, и афиняне воздвигли ей памятник. Правитель афинской республики в самый цветущий период ее жизни, Перикл, находился под сильным и благотворным влиянием своей жены Аспазии, обладавшей и образованием, и такими талантами, что вокруг ее постоянно собиралось все лучшее афинское общество и рассуждало с ней о предметах политики, науки, художеств и красноречия. Одна из речей Перикла, составленная для него Аспазией, считается образцом греческого красноречия. Аспазию справедливо считают не только другом, но даже учительницей Сократа и Алкивиада; афиняне говорили, что в теле ее обитает душа Пифагора.
   В области искусств и литературы женщины приобрели еще более обширную арену деятельности и влияния, чем в политике. Кроме множества музыкантш, Греция имела немало поэтесс, как, например, известную Сафо и фивянку Коринну, пять раз выигрывавшую на поэтических состязаниях призы от Пиндара. Занятие искусствами, особенно музыкой и танцами, доставляло многим женщинам и самостоятельное экономическое положение, и даже известное влияние на общество. Трудно, конечно, было женщинам добиться доступа к серьезным занятиям наукой, но они с успехом преодолели эту трудность. Между гетерами было немало ученых женщин. Неера и Никарета серьезно занимались математикой, Филенида составила ученый трактат о физике и об атомах и т. д. Теодора, дочь Диогена и Корины, отличалась в арифметике и геометрии; Аганика была так сведуща в астрономии, что предсказывала лунные затмения, и суеверная чернь говорила, что она может снять луну с неба; Клеопатра Амагаллида, корцирская граматикесса, имела обширные филологические познания. Более всего гречанки занимались философией, например, три дочери Пифагора, из которых одна, Айзара, составила книгу о природе людей и долгое время управляла пифагорейской школой. Мать их, Теана, по смерти Пифагора заняла в школе его место и оставила недошедшие до нас: книгу о добродетели, биографию Пифагора и стихотворения, кроме нескольких уцелевших до сих пор отрывков, писем о воспитании детей и о ревности. К пифагорейскому союзу принадлежали еще 24 других женщины, имена которых дошли до потомства. На основателя киренайской школы, Аристиппа, имела немаловажное влияние подруга его Лаиса. Дочь Аристиппа, Арета, о которой современники говорили, что в нее перешла душа Сократа, 25 лет преподавала в Афинах философию и другие науки, образовала 110 учеников, написала биографию Сократа, книги о воспитании детей, о войнах афинян, о несчастном положении женщин, о чудесах Олимпа, о пчеловодстве и др. В эпитафии, которой почтили афиняне ее могилу, она названа светом всей Эллады, Еленой по красоте, Аристиппом -- по слогу, Сократом -- по уму, Гомером -- по красноречию. У Платона было также несколько непосредственных учениц. Мегарская школа имела даровитую философку Никарету, циническая школа -- Гиппархию, оставившую несколько трагедий и других поэтических и философских сочинений; в эпикурейской школе известны Батида и Фемисто Лампсакская.
   В начале христианской эры в Александрии действовала Гипатия (род. 370), дочь первого математика и астронома своего времени, получившая блестящее образование и ездившая в Афины для изучения системы неоплатонизма. Когда же вернулась в Александрию, то дом ее сделался центром всех образованных людей этого передового города. Она увлекала умы и своей красотой, и ораторским талантом, и обширными познаниями в математике, астрономии и философии. Ставши во главе неоплатонической школы, Гипатия возбуждала во всех своих слушателях самый пламенный энтузиазм и сильную зависть в епископе Кирилле, видевшем в ней не только опасную соперницу в ораторстве, но и врага веры, отвлекавшего умы от церкви к неоплатонической школе. Влияние Гипатии на ее друга Ореста, александрийского губернатора, с которым Кирилл имел несколько столкновений, еще более вооружало епископа против знаменитой философки. Он начал ажитировать против нее чернь. И вот, в начале 415 года, на колесницу Гипатии напала разъяренная толпа, стащила ее с экипажа, разорвала одежды и, убив ее каменьями, стала растерзывать ее труп, таская его по улицам Александрии, и, наконец, сожгла на костре оставшиеся куски тела знаменитой учительницы и мученицы за женское дело.
   Слегка очерченная нами свобода, которой успели добиться гречанки, была несовместима с патриархальными семейными порядками, а общественное значение, приобретенное женщиной в лице гетеры, шло в разрез с господствовавшими до тех пор унизительными воззрениями на женский пол. Борьба, веденная женщиной, имела такие осязательные результаты, которые ясно указывали на необходимость семейных и социальных реформ, и величайший из греческих мыслителей, Платон, в своем проекте о рациональном устройстве республики, является отцом великой идеи женской эмансипации. Хотя он и не мог освободиться от античной теории, всецело подчинявшей отдельную личность государству, но в то же время он учит, что женская природа одинакова с мужской, что женщины поэтому способны к умственной и гражданской деятельности наравне с мужчинами, и поэтому их не следует устранять ни от занятий науками, ни от участия в государственных делах. Идея Платона осталась только мечтой благородного мыслителя, и Элладе не суждено было видеть ее полного осуществления. Но последние эпохи греческой истории, ознаменованные проникновением женщины в разные сферы умственной и общественной деятельности, все-таки значительно подняли ее в глазах передовых людей тех времен. Прежде женщина ценилась только за покорность, домовитость и красоту, а греческая любовь, по справедливому замечанию Клемма, имела исключительно чувственный характер; с успехами же нравственного развития и относительной эмансипации гречанок, воззрения на любовь радикально изменяются. От женщины требуются не только красота и искусство услаждать ею мужчину, но и нравственные совершенства и развитость ума. Еще Ксенофонт поставил себе целью защищать превосходство красоты нравственной перед телесной, и, восставая против роскоши, изнеженности, расточительности, он порицает греческий обычай, по которому развитие физических сил предпочиталось умственному, игры атлетов -- философии. Вместе с этим развивалось и уважение к женщинам. Александр Македонский обращался даже с женами побежденных персов с такой рыцарской деликатностью и так увлекал собой персиянок, что мать Дария, пережившая смерть своего сына, с горя об умершем Александре лишила себя жизни.

Глава X.
Римское семейство. Патриции, плебеи, иностранцы. Постепенное реформирование семейства

   Как во всякой первичной цивилизации, так и в римской семья была социальной единицей, а представитель и неограниченный владыка ее, отец, единственным из всех домочадцев полноправным гражданином. Подчиненный член семейства был не лицом, а вещью, и судьба его всецело зависела от произвола домовладыки. Та же частная власть римского гражданина, которой подчинялись все вещи, составлявшие его имущество в собственном смысле, господствовала в лице его над подчиненными ему членами семейства и эксплуатировала их в денежном отношении в свою пользу. Он распоряжался своим семейством так же, как и своим имуществом. Такое приравнение домочадцев к имуществу особенно резко выразилось "в завещании с медью и весами"; здесь наследник назывался "покупателем семейства" и в обыкновенной форме купли приобретал от наследодателя семейство с его имуществом. Отец женил сына, выдавал замуж дочь; бесконтрольно распоряжался работами и имуществом домочадцев, мог заключать их в тюрьму, заковывать в кандалы, наказывать плетьми и розгами, продавать и казнить смертью. Этим правом жизни и смерти отцы пользовались как над малолетними, так и над взрослыми детьми. Впрочем, уже в самые первые времена римской истории мы видим некоторое ограничение родительского деспотизма в институте семейного совета, который составлялся из родственников и созвание которого было обязательно для отца при обсуждении важнейших семейных дел, хотя этот совет и не имел никакого другого значения, кроме совещательного. Правда, что при столь громадных правах отец семейства отвечал за преступления своего сына и своего раба, но он мог и отделаться от ответственности, выдав преступника с головой. На совершенную бесправность семейства относительно домовладыки указывает и то обстоятельство, что связью, соединявшей древнеримское, как и всякое другое, патриархальное семейство, было не когнатное родство, не единство происхождения от одной брачной пары, но родство агнатное, основанием которого служит не брак отца или матери, а власть отца. Агнатическими узами связаны между собой все те лица, которые или состоят или состояли или могли состоять под одной и той же отеческой властью. Где начинается эта власть, там начинается и родство, где прекращается она, там прекращается и родство. Чужой усыновленник -- родственник семьи, а эмансипированный сын теряет все права агнатства. Дети замужней женщины, подчиненные власти не отца ее, а мужа, не суть родственники ее родителей. Сама же женщина вступала в агнатное родство со своим мужем только потому, что он приобретал власть над ней не как супруг, а как отец, и она становилась его дочерью (filiФ loco) и фиктивной сестрой своих собственных детей. На основании той же отеческой власти и раб был членом семейства, подобным сыну; в известных случаях он мог быть даже наследником своего господина. После падения материнского права и для утверждения отеческой власти такая организация семейства была настоятельной необходимостью. "Если бы, -- говорит Мэн, -- люди считались родственниками родни своей матери, -- как это было в эпоху материнства, -- то вышло бы, что одно лицо должно подчиняться двум разным отеческим властям. И пока семейство было государством в государстве, пока оно управлялось своими собственными институциями, источником которых был отец, до тех пор ограничение родства пределами агнатства было необходимо во избежание столкновений законов на домашнем форуме". В объединенной посредством отеческой власти семье царило полное тождество индивидуумов, все домочадцы составляли одно юридическое лицо, полным представителем которого служил отец. Семейная корпорация считалась бессмертной, и путем наследства отец передавал своему преемнику не только всю совокупность своих прав и обязанностей (universitas juris), но даже поручал ему быть выразителем и продолжателем своих нравственных принципов. Как у всех народов, так и у римлян наследство было тесным образом связано с домашним культом. Во времена глубокой древности, в так называемый пеласгический период, греки хоронили покойников в своих жилищах. То же было и в Риме, где погребение умерших в домах запрещено было только законодательством XII таблиц. Таким образом, умерший домовладыка, сокрытый в доме, продолжал жить в семействе и влиять на него. Из домовладыки-человека он превращался в домовладыку-бога, становился ларом [Лары - по верованиям древних римлян божества, покровительствующие дому, семье и общине в целом. - Примеч. ред.]. И после, когда грубые понятия народа о загробной жизни изменились, превратились в более одухотворенные, когда покойников стали погребать вне дома или сжигать, их тени все-таки продолжали жить в своем прежнем доме, где им устраивалась особая капелла или ларариум. Лары оставались такими же абсолютными владыками семьи, какими они были при своей жизни. Как в доисторический период отцы становились иногда людоедами и пожирали своих детей, как впоследствии отец имел право жизни и смерти над сыном или дочерью, так в древности гнев или голод покойного предка, лара, для своего утоления и для безопасности семьи, требовал человеческой жизни, и кровь детей часто обагряла домашние алтари римлян. Это происходило чаще всего в тех случаях, когда известное семейство переходило в новое жилище, вторгалось во владения не своего родного, а чужого лара; у последнего и у главы переселившегося семейства возникало столкновение прав и интересов, лар требовал отступного, и отец семьи приносил ему в жертву своего ребенка. С течением времени, когда значительно смягчилась и действительная отеческая власть, культ лар принял более кроткий характер и человеческие жертвы заменились обыкновенными. Весь смысл этого культа состоял в том, что в деле владения домом и семейством сталкивались интересы двух субъектов: прежнего господина, лара и нового господина, наследника [Как lar значит "господин", так и heres - "господин", "повелитель"]; примирение этих интересов совершалось посредством жертвоприношений лару от его преемника; здесь происходило в сущности одно и то же с тем, что мы видим в одной из первобытных форм римского наследства, в "завещании с медью и весами", при котором наследник платил наследователю за получаемое им семейство и имущество. Понятия, соединявшиеся у римлян с семейным наследством и с культом лар, распространялись и на всю нацию, получившую в наследство от своих предков занимаемую ею землю. По преданию, публичная женщина Акка Ларенция завещала римскому народу все свои земли, послужившие основой его территории. Как каждый наследник поклонялся своим ларам, так и весь римский народ воздавал божеские почести Акке Ларенции, посвящая этой публичной женщине один день из своих праздников и принося ей жертвы. Таким образом, и частное наследство каждой семьи, и общее наследие всего народа соединялось с культом и жертвоприношениями в честь предков. Этот культ принимал иногда кровавый характер, как в семействах, так и в общественной жизни. Как домашние лары требовали для своего умилостивления человеческой жизни от семьи, так лары всего народа иногда заставляли его приносить им в жертву граждан.
   Была еще другая, не менее важная связь, соединявшая наследство с домашним культом, -- это обеты, vota, выполнением которых служили домашние жертвы, sacra privata. Обеты отца переходили на его преемников, и главная забота о sacra состояло в том, чтобы они существовали постоянно, не прекращаясь. Выполнение этой религиозной обязанности лежало на наследнике, был ли то сын или другое лицо. Основываясь на одном, известном месте Цицерона (de leg., II, 19--22). Лассаль весьма остроумно и убедительно показал, что в древности sacra не были связаны с наследственным имуществом, следовательно, было такое время, что в гражданском праве наследство и получение имущества наследодателя были двумя различными, независимыми одно от другого понятиями. Древнеримское наследство, сущность которого особенно рельефно выразилась в завещании, было не "простым только дополнением имущественного права", как думают многие вместе с Пухтой. Наследство осуществляло собой идею бессмертия семейства: наследодатель продолжал жить в лице своего наследника, а завещание было римским бессмертием [Завещание, - доказывает Мэн, - создано Римом и всюду, где оно есть, возникло под влиянием римского права; слабые зачатки завещания мы видим в Афинах и Бенгале, но они приписываются римскому влиянию, в Афинах непосредственному, а в Бенгале - посредством английских законоведов. Но это несправедливо; у джурджурских кабилов, например, мы видим очень развитую форму завещания. См. ст. Бибеско о кабилах в Revue des deux mondes, 1865, 1 avril]. "Нет другого утешения в смерти, кроме воли, переживающей смерть", -- восклицает Квинтилиан, открывая тем сущность римского завещательного права. Этим и только этим одним можно объяснить то религиозное уважение, ту чрезвычайную приверженность к завещанию, которыми так отличались римляне и которые можно сравнить только с заботливостью древнего египтянина об устройстве себе посмертного жилища. В связи только с таким пониманием завещания и становится ясным тот характеристический обычай, в силу которого римляне делали из завещания памятник позора для своих врагов и преподавали в нем наследнику свое политическое profession de foi. Так, по свидетельству Тацита, Фульциниус Трио "много и жестоко" поносит в своем завещании императора Тиберия и его фаворитов; Фабрициус Веенто позорит в завещании сенат и жрецов, Петроний -- Нерона и т. д. Свобода завещания была безгранична, и в ее религиозную сферу не смели вторгаться самые капризные цезари, подобно тому, как величайшие из христианских деспотов признают равенство всех людей на небе. Однажды раболепный сенат хотел запретить делать из завещания пасквиль на врагов, но этому воспрепятствовал Август. В другой раз трусливые наследники Фульциниуса Трио хотели скрыть его завещание, наполненное жестокими нападками на Тиберия, но последний велел прочесть это завещание по обычаю публично. Будучи орудием позора для врагов, завещание доставляло честь наследнику, честь быть продолжателем воли завещателя. Что завещание не было только распоряжением об имуществе, это можно видеть из одного уже того, что иногда богатейшие и знаменитейшие люди государства назначались наследниками людей незначительных и бедных, конечно, не ради получения ничтожного имущества, в котором они вовсе не нуждались.
   Римское патрицианское общество было основано на изложенных нами семейных началах. Союз семей образовал род, союз родов -- племя, союз племен -- государство. Отеческая власть над государством принадлежала царю, а место семейного совета занимал сенат, составленный из 300 представителей родов. Гражданами были одни домовладыки. Основой общественного союза была гипотеза о единокровном происхождении всех семей, входивших в состав его. Как на Востоке, в Греции, в позднейшей Европе, так и в Риме история политических идей начинается предположением, что все члены общества, кроме рабов, имеют единокровное происхождение и что последнее только и может служить основой общественного союза. При этом в истории всех подобных государств мы видим ясные следы таких событий, благодаря которым в состав их принимались люди совершенно чуждого происхождения. Но такой факт, подрывавший теорию единокровности, замаскировывался посредством фикции усыновления, и принятых обществом чужеплеменников оно начинало считать потомками одного корня с собой. Такое поглощение обществом чуждых ему элементов продолжается только до известного времени, начиная с которого общество превращается в замкнутый аристократический круг, недоступный другим элементам чуждой ему крови, которые почему-нибудь теснятся около него и желают войти в состав его. Эти народные элементы, состоящие, большей частью, из осколков разных национальностей, не имеющие между собой ни действительного, ни фиктивного родства, образуют особый общественный союз на новом политическом принципе местной смежности. Таковы были римские плебеи, и их борьба с патрициями, кончившаяся победой, была борьбой демократически-политических начал с аристократической теорией единокровности, на которой было основано государство патрициев. Кроме плебеев около патрицианского государства постоянно теснились многочисленные толпы иностранцев и натурализированных чужеземцев. Патриции относились к ним с полным презрением; иностранец и враг были синонимами; рабы были иностранцами, обращенными в неволю, а все иностранцы считались рабами по принципу. Так как патрицианское общество было союзом единокровных или считавших себя единокровными семей, так как домовладыки были царями своих семейств и единственными полноправными гражданами государства, то естественно, что плебеи и особенно иностранцы хотя по необходимости и принимались в состав государства, но патриции не давали им никаких значительных прав. Основой древнеримской правоспособности была отеческая власть; поэтому плебеи и иностранцы не имели права вступать в патрицианский брак, делать завещание, участвовать в управлении и в общественном культе; иностранцы не могли пользоваться ни выгодами римского суда, ни заключать контрактов, ни вступать в важные гражданские обязательства. Борьба патрицианского элемента с плебейским имела результатом преобразование государства из патрицианского в политическое и реформу семейства, о которой мы будем говорить ниже. Борьба с иностранным элементом была еще плодотворнее. Хотя древнейшая римская конституция держалась принципа абсолютного исключения и полнейшей бесправности иностранцев, но торговые интересы и безопасность государства, ввиду постоянно толпившихся на его территории чужеземных полчищ, заставляли постепенно ослаблять действие упомянутого принципа. Давая иностранцам суд и известные права, Рим в то же время постепенно создавал для них jus gentium, "право общее всем нациям", систему, составленную из законов и юридических обычаев, общих разным народам, в особенности племенам Италии. Когда же в Италию проникла греческая философия, когда она распространила здесь теорию естественного права или закона, которому всех людей научает природа, когда основным правилом морали лучшего общественного слоя сделалась "жизнь согласная с природой", когда на римских юристов начали сильно влиять гуманные доктрины стоиков, тогда право народов, jus gentium, подвергавшееся влиянию упомянутых греческих теорий, было возведено на степень кодекса естественного права, на степень идеала, к осуществлению которого должна была стремиться строгая римская юриспруденция.
   Под влиянием этого нового направления институция семейства постепенно изменялась к лучшему и власть общественного форума постепенно ограничивала права деспотов, восседавших у каждого домашнего очага. Еще в то время, когда отеческая власть была в полной силе, государство не допускало ее преследовать сына в отношениях публичного права. Отец и сын могли вместе вотировать, служить наравне в армии, сын в качестве генерала мог даже командовать отцом, а в качестве судьи решать его дела и наказывать его за преступления. Во всех же отношениях частного права отец был бесконтрольным владыкой детей. Когда известный трибун Спурий Кассий, державшийся интересов народа и установивший аграрные законы, сложил с себя свою должность, то отец его, мстя за патрициат демократу сыну, казнил его у подножия домашнего алтаря. Государство, конечно, не могло терпеть подобного произвола и, наконец, признало отца, пользующегося над своими детьми древним правом жизни и смерти, одним из самых страшных уголовных преступников. Вместе с этим отцы были лишены права продавать своих детей, бесконтрольно подвергать их телесному наказанию, даже усыновлять чужих детей без согласия последних. Но эти перемены совершались уже в эпоху разложения римской общественной жизни, под влиянием смягчающей греческой цивилизации. Постоянные войны римлян, торговые путешествия, управление провинциями, требовавшее множества чиновников, колонизация покоренных земель солдатами -- все это сильно влияло на разложение семейства и умножало число лиц, достигавших таким путем фактической эмансипации от отеческой власти. Вскоре после этого уничтожена абсолютная власть отца над собственностью детей, полученной ими в наследство от матери, и, наконец, за отцом было оставлено только право пожизненного пользования всеми другими видами собственности его детей. Наследственное право также подверглось значительным переменам; отец лишен власти обезнаследовать своих законных наследников; претор, на основании своих принципов справедливости, допускал к наследству многих лиц, которые не допускались к нему прежним агнатическим правом; если завещатель обходил или обделял известных близких родственников, то государство, в интересе последних, признавало недействительным и само завещание и т. д. В древнейшую эпоху отец женил сына, отдавал замуж дочь, расторгал браки своих детей, но позднее его права в этом отношении были ограничены только согласием или несогласием на женитьбу сына и замужество дочери. Правда, что этим отеческая власть мало была стеснена в своем произволе, а дети не очень много выигрывали от такого ее ограничения, потому что необходимость родительского согласия как у других народов, так и в Риме имела почти такое же стеснительное влияние на развитие свободных браков, как и бесконтрольное распоряжение ими домовладык. Но хотя римляне и не успели вычеркнуть этого правила из своего кодекса, все-таки его сила постепенно ослабевала по мере смягчения общественных нравов, по мере того как дух личной свободы изменял разные отделы брачного права и потрясал ветхое здание архаического семейства.
   Таким образом, человеческая личность при помощи государства разбивала стеснявшие ее семейные оковы, и римское общество мало-помалу шло к тому, чтобы из союза семей превратиться в союз индивидуумов. Женщина немало содействовала этому социальному движению и в то же время находила в нем важную опору для своей эмансипации.

Глава XI.
Развитие римского брака. Положение римлянки. Ее борьба за свободу и за права своей личности

   Брак дозволялся римлянам только в форме моногамии; наложничество было запрещено вплоть до императорской эпохи; близкие родственники не могли брачиться между собой; в большинстве случаев брак был чисто гражданским договором и только у патрициев он носил характер религиозного таинства. Патрицианский брак, или confarreatio, ставил жену в совершенную зависимость от мужа, она поступала под отеческую власть супруга в качестве его дочери (filiae loco); ее имущество со всеми правами на него переходило к мужу, а если он был не эмансипированным сыном, то к его отцу. Жена не могла ни приобретать в свою собственность чего бы то ни было, ни делать завещания, ни принимать подарков от мужа. Она подлежала юрисдикции супруга, который вместе с семейным советом судил ее и даже приговаривал к смертной казни. Игнатий Метелл убил свою жену за то, что она напилась пьяной, и, по словам Валерия Максима, не нашлось никого, кто бы порицал это убийство; все, напротив, смотрели на него как на спасительный пример. В одном только отношении закон ограничивал произвол мужа; именно, запрещал развод, кроме случаев прелюбодеяния жены, небрежения ее о хозяйстве или совершенного ею плодоизгнания. Такой брак уничтожался чрезвычайно трудно, и первый случай его расторжения совершился только в 232 году до P. X.
   Патрицианский брак был основан на идее единокровности общества и самостоятельности семейства; в основе патрициата лежал аристократически-патриархальный принцип отцовства (патриций от pater "отец"); женщина в такой семье могла быть только приплодной самкой и рабыней семьи или, по позднейшему облагороженному выражению, матерью и хозяйкой. В разнохарактерном же и не имевшем никаких общих традиций обществе плебеев [Плебеи состояли главным образом из переселенных в Рим жителей разных покоренных стран; к ним присоединялось много эмигрантов и даже много аристократических фамилий, имевших важное значение и громкую родословную в покинутых ими общинах. Плебеи были лично свободны, но политически бесправны] семейство не могло иметь такого характера, как у патрициев, и плебейский брак вполне справедливо называется свободным браком. Для совершения его не требовалось даже контрактов, и было совершенно достаточно одного согласия жениха и невесты, а для расторжения довольно было одного желания супругов, основанного на простом несходстве характеров. Жена в таком браке подчинялась не мужу, а домовладыке воспитавшего или усыновившего ее семейства.
   Упорная и продолжительная борьба плебеев и патрициев, изменившая основы римского общества, не осталась без влияния и на историю брака. Плебеи стремились к равноправности с патрициями, к возможности заключать с ними брачные союзы и к утверждению в своих семействах более прочных порядков (последнее стремление мужского элемента, как мы уже говорили, всегда усиливается в эпоху первоначального развития государств). Патриции, не желавшие утверждать за отцами плебейских семей строгой родительской власти, служащей в архаическом обществе основой социальной силы и гражданских прав, недолго могли отстаивать свои исключительные принципы, и законодательство XII таблиц нанесло значительный удар интересам плебеянок, гарантировав мужьям их почти такие же права, какие давались институтом патрицианского брака. Жена поступала в полное подчинение мужа, не имела отдельной собственности, а право на развод предоставлялось одному только мужу. Но этот брак мог установиться не тотчас по заключению его, а через год, и то лишь в случае согласия жены, выраженного ей тем, что она в продолжение года не проводила вне мужниного дома более двух ночей; если же она не ночевала дома три ночи, то оставалась относительно своего супруга лицом самостоятельным.
   В 311 году от основания города плебеи вынудили патрициев выйти из своей семейной изолированности и согласиться на заключение патрицианско-плебейских браков. Брак этот хотя и был гражданским, но имел такой же строгий характер и ставил жену в такое же бесправное положение, как и confarreatio. Патриции вступали в такой брак между собой и с плебеями, а плебеи держались свободной формы брака, которая благодаря усилиям женщин все более и более стремилась к полному перевесу над формами более строгими.
   Совместное и единовременное существование свободного и строгого браков указывает на то, что борьба женщины за свою свободу и самостоятельность началась с древнейших времен, даже раньше борьбы патрициата с плебсом. Древнеримским идеалом женщины было: покорная жена, хорошая мать, трудолюбивая хозяйка, и вместо других похвал на гробнице добродетельной матроны делалась надпись, что она "смотрела за домом и пряла шерсть". В древнейшие времена женщина не могла даже выходить на улицу, не закрыв своего лица по-восточному. Но все подобные обычаи скоро вышли из употребления, и римлянки, даже в строгие времена господства древних нравов, пользовались общественной свободой в гораздо больших размерах, чем гречанки. "Мы, -- говорит Корнелий Непот, -- не стыдимся вводить наших жен на пиршества, на которых сами присутствуем; наши матери семейств видят людей и общество; у нас жена занимает первое после мужа место в доме". На общественных гуляньях и процессиях, в театрах и храмах женщины также являлись вместе со своими отцами, мужьями, братьями, сыновьями. Ликтор, хотя бы он для самого консула очищал дорогу от людей, не имел права отстранить идущую по ней матрону. Этим уважением женщина была обязана своему материнству; закон покровительствовал ей только "procreandorum liberorum causa", как орудию, служащему для произведения на свет граждан и, следовательно, для поддержания жизни государства. Но при всем этом женщина имела здесь возможность достигать и самостоятельного значения. Девушкам давали образование. Учили их, во-первых, рукоделиям, прясть и ткать; это считалось необходимым условием хорошего воспитания в духе старины, и в домах, строго державшихся отеческих преданий, вся одежда для семейства приготовлялась если не самой хозяйкой, то, во всяком разе, под ее непосредственным руководством. Научное образование девочки высшего круга получали дома, а среднего и низшего -- в школах и даже вместе с мальчиками. Предметами обучения были, главным образом, литературы Греции и Рима. С особенным старанием также обучали девушек музыке, танцам и пению; иногда даже их подвергали публичному испытанию в этих искусствах. Религия не отвергала женщин и в лице хранительниц священного огня, весталок, выставляла их образцами чистоты и целомудрия. В театре весталки имели места наряду с высшими сановниками государства; если ведомый на казнь преступник встречался им, то получал свободу. Римские сивиллы, подобно пифониссам Эллады, имели влияние не только на отдельные лица, но и на дела общественные. Посредством мужчин римлянки всегда принимали участие в социальной жизни своего отечества. Женщина возвела на трон Анка Марция; женщина спасла Рим от Кориолана; женщина воспитала и подарила отечеству великих друзей народа, Гракхов; женщины не раз самым деятельным образом участвовали в защите Рима от чужеземных врагов; благодаря их заботам о воспитании детей великая республика так прославилась гражданскими добродетелями; женщины не раз управляли посредством своих мужей делами государства. Но такая посредственная деятельность женщин ограничивалась известными пределами, и главным назначением их все-таки чтилась семья и хозяйство. Женщина могла воспитывать из своих детей хороших граждан, могла быть советницей и помощницей мужа в его занятиях, и только; самостоятельной роли в обществе она не играла. И закон, и общественное мнение употребляли все силы для удержания ее в сфере семейства, для охранения последнего от ее эмансипационных покушений, для поддержания древних патриархальных нравов. Прелюбодеяние наказывалось одинаково строго с самыми крупными государственными преступлениями, не сохранившую обета целомудрия весталку погребали заживо, а ее соблазнителя засекали до смерти. В древнейшую эпоху прелюбодейную женщину имел право казнить ее муж, а девушку отец; они также могли лишить жизни и пойманного ими любовника. Идее патриархальной половой добродетели древний римлянин, не задумываясь, приносил в жертву даже вовсе невиноватую, но только насильно обесчещенную женщину, как показывает пример Лукреции, убитой своим отцом. Впоследствии государство ограничило карательную власть отца и мужа и смягчило самые наказания за блуд, кровосмешение и сводничество, определив подвергать виновных конфискации части имущества и ссылке на острова. Но по мере возраставшего в Риме развращения нравов, снова начали вводиться жестокие наказания за половые преступления, и христианские императоры положили: виновную в прелюбодеянии женщину, конфисковав ее имущество, заключать навсегда в монастырь, а ее соблазнителя казнить смертью. Такими кровавыми мерами хотели задержать неминуемое при тогдашних социальных порядках разложение семейства. И еще задолго до христианства ревнители патриархальной добродетели зорко следили за каждым шагом женщины, и, дозволяя мужчине наслаждения проституцией, наказывая его за прелюбодеяние только в том случае, если его любовница была замужем, они преследовали в женщине всякое поползновение к свободе чувства, всякое проявление кокетства. Даже брачному союзу они старались придать какой-то официальный характер, стараясь изгнать из него всякое обнаружение страсти. Катон Старший, например, исключил из сената сенатора Манилия за то только, что последний в присутствии взрослой дочери поцеловал свою жену. Если отец семьи делал послабления членам ее, если муж не поддерживал своей власти над женой во всей строгости, если, например, он не разводился с ней после нарушения ею супружеской верности, то строгий цензор нравов всегда мог понудить таких нерадивых к надлежащему управлению их семействами. При этом холостая жизнь не только не одобрялась с нравственной точки зрения, но и преследовалась юридически. Еще в период республики цензоры постоянно убеждали молодежь к вступлению в брак и налагали штраф на бездетных. Императоры, как увидим ниже, еще строже преследовали безбрачие и поощряли чадородие. Таким образом, поддерживая архаическое семейство, государство хотя и делало некоторые уступки стремлениям женской личности, хотя и устраняло женщину от общественной жизни, но все-таки ограничивало ее деятельность сферой семейства и, "по причине ее легкомысленности", держало ее под постоянной опекой мужчин-родственников. Как существо опекаемое, зависимое, женщина не могла ни иметь родительской власти над своими детьми, ни опекать их, ни совершать, в качестве самостоятельного лица, какого бы ни было гражданского договора, ни вести процесса без своего опекуна.
   Если бы брак и семейство в Риме были устроены более разумно и справедливо, чем это было на самом деле, то женщине оставалось бы только стремиться к полной равноправности с мужчиной. Но путь к этой цели заграждался прежде всего крепкими стенами патриархального семейства. Достичь какой бы то ни было свободы женщина могла не иначе, как сделав пролом в этих стенах или вовсе разрушив их. Прежде всего, ей нужно было освободиться от семейной неволи и добыть себе свободу полового чувства, которое в ней развивали в ущерб всем другим психическим функциям и в то же время монополизировали и делали его обязательным. Рабство всегда было, есть и будет противно природе человека вообще и женщины в частности; обязательность чувства -- логическая нелепость, невозможность; поэтому-то в истории всех народов мы видим, что рабство женщины и семейства, обязательность любви, даже при отсутствии ее, и монополизирование половой функции всегда вели за собой падение семейства и стремление женщины к полной свободе половой страсти. Одним из лучших доказательств этой мысли служит история Рима. Монотонный, официальный, обязательно-неизменный характер брака не удовлетворял ни женщин, ни мужчин; естественное стремление к свободной любви, не находя себе надлежащего выхода, обратилось к проституции. Человек хотел страсти и наслаждения; его женили и предписывали ему производить детей; но он все-таки хотел страсти и находил ее в объятиях гетеры. Брачные обязанности делались чем-то вроде общественной повинности, а внебрачная любовная связь заменяла собой то, чем собственно должен бы быть брак. Гетера разрушала семейство и своей свободой прельщала семейную женщину, которая на ее примере видела, что порок освобождает, а официальная добродетель порабощает. Римлянка стала подражать гетере во всем, и толпы матрон, являясь в полицейскую префектуру, требовали помещений своих имен в проституционные списки. Гетеризм доставлял женщинам, хотя бы на время, экономическую самостоятельность и личную независимость. То же освободительное значение имело и занятие искусством. Танцорки, музыкантши, певицы не обременяли себя вовсе семейными узами, могли жить своим трудом и наслаждаться независимостью, неизвестной семейной женщине. Экономическая самостоятельность -- это необходимое условие женской свободы, рано сделалась целью самых настойчивых стремлений семейной римлянки. И она скоро достигла своей цели. В плебейском браке имущество жены составляло ее полную, независимую от мужа собственность, которая давала жене возможность не только не делаться рабыней или содержанкой своего супруга, но даже управлять им. Муж богатой женщины становился обыкновенно ее кабальником, и, сделавшиеся экономически независимыми, римлянки начали эксплуатировать супругов силой своего капитала с таким же бессердечием, с каким мужья угнетали зависимых жен силой своей власти. Жена обыкновенно давала мужу взаймы на короткие сроки и под большие проценты; муж обыкновенно не мог расплатиться в срок, входил в новые долги, принимал на себя новые обязательства и, наконец, делался полным рабом своей дражайшей половины. Она могла и в конец разорить его и погубить его репутацию, подвергнув его столь тяжкой для римского гражданина infamia. Все подобные стремления римлянки к самостоятельности стоили ей упорной борьбы и напряженных усилий, направленных к ниспровержению власти мужа и половой опеки. Жена часто покорялась мужу и жила с ним только в силу необходимости, как рабыня и пленница. Когда началась война между Римом и латинами, то жены римлян тотчас побросали своих мужей и бежали к родичам-латинам. Стремление к независимости доводило римлянок не только до мужеубийства и других одиночных преступлений, но даже организовало между ними тайные общества и заговоры с целью ниспровержения патриархально-семейных порядков. Так, в 326 году до Р. X. Рим был поражен ужасной вестью о заговоре женщин с целью отравления мужей, о том, что матроны приготовляют для этого яд и уже многие мужчины пали жертвой их умыслов. Число заговорщиц исторические известия определяют неодинаково, одни считают 170, другие 360. Уличенных женщин судьи заставили выпить яд, приготовленный ими для мужей. Иногда римлянки доходили даже до открытых столкновений с правительством и силой принуждали его отменять законы, стеснявшие их свободу. Во время пунической войны консул Оппий провел закон, запрещавший женщинам иметь в своих украшениях более 1/2 унции золота, носить пестрое платье и ездить на паре. Когда финансовые дела Рима поправились, закон этот, все еще продолжавший существовать, сделался невыносимым для женщин, и римлянки, подав через двух трибунов петицию об его уничтожении, пустили в ход все средства, чтобы заставить правительство уступить их желаниям. Громадные толпы женщин, несмотря на запрещение своих мужей, стекались в продолжение нескольких дней в Капитолий, где обсуждался вопрос об Оппиевом законе; к римлянкам присоединились здесь женщины из окрестных поселений и городов; консулы и преторы были оглушаемы женскими криками и требованиями об отмене закона. В пользу женщин держал речь трибун Люций Валерий. При настоящем развитии общественного благосостояния, -- говорил он, -- закон Оппия является неуместным и несправедливым. "Мужчины и дети могут теперь носить роскошные платья, мужчина имеет право покрывать свою лошадь попоной из пурпура, но женщине не делается никакого снисхождения и лошадь одевается роскошнее, чем жена! Женщины наших латинских союзников могут щеголять золотом и пурпуром, ездить по городу, а римлянке это запрещено, римлянке, которая лишена доступа к важным должностям, к жреческому сану, не имеет участия в триумфах, не может получать никаких почетных наград. Оставьте же ей, по крайней мере, наряды и приличную обстановку!" Против Валерия поднялся знаменитый Катон, речь которого хорошо выражает и взгляд строго-патриархальных римлян на женщину и их страх перед ее эмансипационными стремлениями. "Если бы каждый из нас, -- говорил оратор, умел поддерживать перед своей женой права и величество мужа, то мы справились бы мигом с бабами. Но мы допустили мужчину подчиниться женскому своеволию в семействе и вот теперь на форуме не можем устоять в борьбе с женщинами и боимся их. Опасность сделалась особенно сильной потому, что мы допустили сходки и тайные совещания женщин... Наши предки не дозволяли им без надзора мужчины заниматься даже частными делами; они хотели, чтобы женщины были под постоянной опекой своих отцов, или братьев, или мужей. Мы же дойдем, наконец, до того, что охотно допустим баб в управление государством, в дела форума, в национальные и избирательные собрания. Да и теперь разве они уже не достигли этого? Разве они не толкуют на улицах и перекрестках о принятии предложения трибунов, разве они не поднимаются за отмену закона! Предоставьте только свободно действовать этому роду, этим тварям необузданного характера, и вы увидите, могут ли они держаться меры, могут ли полагать для себя известные ограничения, если последних не определяет для них кто-нибудь другой. На все смотрят они с неудовольствием, для них невыносимы правила, предписываемые законом и обычаем. Они хотят свободы во всем или, правильнее говоря, необузданности, и что будет, если они достигнут ее? Они, наконец, сделаются совершенно равными вам, а сравнявшись с вами, они немедленно сделаются вашими повелителями!..". Но, не смотря даже на противодействие таких людей, как Катон, женщины взяли верх, и закон Оппия был отменен. -- Во время второго триумвирата произошло другое замечательное столкновение римлянок с правительством. Триумвиры до того истощили народ сборами на военные издержки, что были вынуждены забрать наконец даже суммы, хранившиеся у весталок; но денег все-таки недоставало, и триумвиры вздумали сделать огромный сбор с 1400 богатых римлянок, которых они считали беззащитными, так как все это были жены, дочери, сестры и другие родственницы граждан казненных, изгнанных или преследуемых правительством. Но триумвиры ошиблись, -- женщины сумели защитить сами себя. Густая толпа римлянок энергично двинулась на форум, пролагая себе дорогу через массы народа и стражу. Триумвиры распорядились силой разогнать женщин, но народ не допустил этого, и женщинам было дано право слова, которым превосходно воспользовалась Гортензия, дочь известного оратора того же имени. "Несчастные женщины, которых вы видите перед собой, -- между прочим говорила она, -- просят справедливости. Власть, достоинства, почести -- все это не для нас, женщин; почему же мы должны участвовать в издержках войны, которая не может принести нам решительно никакой пользы? Правда, наши матери помогали республике в годину ее крайней нужды, но для этого их не заставляли продавать домов и земель, и их пожертвования были добровольными. Если бы теперь галлы или парфы раскинули свой лагерь на берегах Тибра, то вы нашли бы нас не менее ревностными к защите родины, чем были прежде наши матери; но мы решились не принимать никакого участия в войне междоусобной. Ни Марий, ни Цезарь, ни Помпей, ни даже сам Силла, первый водворивший в Риме тиранию, никто из них и не думал принуждать нас к участию в междоусобных смутах. Вы присваиваете себе громкое титло реформаторов государства, но это титло обратится вам в вечный позор, если вы, несмотря на законы справедливости, будете продолжать отнятие жизни и имущества у тех, которые не подали к тому никакого законного повода". Речь Гортензии привела триумвиров в бешенство, и только грозный голос народа удержал их от насилия над смелыми гражданками. Налог был сложен с 1000, но 400 женщин все-таки были принуждены уплатить его. В этих двух женских движениях, имевших целью отмену законов и административных декретов, мы видим, что эмансипационные стремления римлянок не ограничивались реформой семейного права. Особенно в борьбе с триумвирами женщины являются истыми гражданками, благородными врагами тирании, а в речах Валерия и Гортензии сильно заметно недовольство теми общественными порядками, при котором "власть, достоинства, почести -- все это не для женщины". Но так как о доступе к общественной деятельности нечего было и думать при сохранении строго-патриархальных порядков, которые прежде всего и более всего давили женскую личность, так как большинство римлянок по своему воспитанию вовсе не годилось для какого-нибудь серьезного занятия, так как все население Рима, пренебрегая трудом, жило бессовестной эксплуатацией рабов и побежденных народов, так как господство плутократии, чудовищный деспотизм цезарей, постоянные организованные разбои за границей, систематическое разграбление мира и другие подобные условия делали из римлянина праздного барина, живущего кровью подвластных ему людей, то понятно, что первые и самые сильные удары женской эмансипации были направлены против семейства, понятно, что римлянка, зараженная всеми недостатками окружавшего ее общества, прежде всего должна была стремиться к тому, чтобы, сделавшись независимой от мужчины барыней, наслаждаться всеми благами жизни на своей воле. Конечно, такой порыв женской эмансипации достоин всякого сожаления, но это был порыв естественный, обусловленный всей предыдущей историей Рима. Большинство авторов, касающихся последней эпохи Рима и толкующих о крайней развращенности тогдашних женщин, не видят или не хотят видеть истинной причины такого положения дел. Рим жил не производительным трудом своих граждан, а грабежом мира и рабством. Поколения же людей, преемственно и неустанно занимающиеся этими позорными делами, всегда естественно вырождаются в отвратительную породу физических и нравственных чудовищ; из героев они делаются разбойниками, из людей прямых и независимых -- раболепными угодниками и двоедушными мерзавцами, из ревнителей строгой жизни -- отчаянными развратниками, из сильных и здоровых -- физически искаженными и расслабленными. По этому закону шла и история Рима. Утверждение свободного брака, уничтожение половой опеки, облегчение развода, приобретение женщиной права личной собственности, реформирующее влияние государственной власти, ограничивавшей произвол домовладыки и гарантировавшей личность домочадцев, войны, колонизация покоренных земель, торговля и другие международные сношения -- все это неизбежно расшатывало основы старинного семейства. Вместе с тем, под влиянием развившихся с цивилизацией половых противоположностей и под растлевающим действием рабства и богатств, хищнически отнимаемых Римом у покоренной им земли, половая страсть чувствовала себя неудовлетворенной даже в свободной форме брака. Сытый и думавший только о наслаждениях римлянин хотел превратить свою жизнь в непрерывное наслаждение страсти с переменными любовницами. Заботясь о половой нравственности жен, государство покровительствовало разврату с невольницами и отпущенницами, специально воспитанными для утонченного гетеризма. Большая часть несметных богатств, награбленных римлянами, пошла на проституток и сладострастные оргии. Женщину брак удовлетворял еще менее, чем мужчину. Мужья пренебрегали своими скучными, старомодными женами для прекрасных, остроумных и блестящих камелий; жены подражали мужьям, приискивали себе любовников по сердцу и старались поравняться в светскости, манерах и роскоши с гетерами, так увлекавшими и разорявшими мужчин. Главной заботой воспитания женщины сделалось то, чтобы развить из нее светскую львицу и обольстительную кокетку. Долго боролась женщина за право роскошничать наравне с мужем и его любовницами, долго завоевывала она себе экономическую самостоятельность. Ревнители старины употребляли все усилия, чтобы удержать ее от роскоши и с большим еще рвением старались об ограничении ее имущественных прав, так часто дававших ей полный перевес над мужчиной, что Катон говорил: "всем людям повинуются жены их, нам повинуются все люди, а мы повинуемся женам". Хорошо понимая эту эмансипирующую силу женского имущества, консервативное правительство старалось по возможности давить его своими репрессивными мерами, вроде вышеупомянутого закона Оппия и декрета триумвиров. Таков же был и закон Вокония, запрещавший назначать женщин наследницами или завещать им более, чем доставалось наследнику или наследникам. Целью закона было отчасти предупреждение раздробки семейных имуществ, а главным образом, обуздание "незаконно" присвоенной женщинами независимости, возраставшей все более и более. В своей речи в защиту этого Катон указывает главным образом на то, как женщины употребляют независимое состояние и богатство для унижения своих мужей, и напоминает, что у древних римлян муж был господином и судьей жены, мог подвергать ее наказаниям и казни. "Обличив ее в неверности, ты можешь убить ее, а она, обличив тебя в том же, и пальцем не смеет тронуть; так оно и должно быть!" Закон Вокония хотя был принят, но мало стеснял римлянок: в завещаниях назначали подставных наследников, а от них имущество переходило все-таки к женщинам. Утвердив свою имущественную самостоятельность, женщина начала пользоваться ей для преобладания над мужчиной и путем экономическим, и путем роскошного кокетства. Рабство и другие социальные порядки не дозволяли ей пока сделаться эмансипированным человеком, и она, сделавшись эмансипированной барыней-рабовладелицей, не отставала в роскоши от мужчины. Даже самые скромные и добродетельные римлянки, по словам Плиния, начали считать неприличным выходить из дома не в модном платье и без алмазов. Знатные матроны даже для простых визитов нанизывали на себя алмазов иногда на 200 миллионов сестерций и держали стада ослиц специально для того, чтобы ежедневно купаться в их молоке. Туалетное искусство было очень развито, туалетная прислуга дамы многочисленна, туалетные занятия богатой римлянки отнимали у нее все утро. Власть цензора сделалась бессильной для того, чтобы удерживать женщину в пределах семьи и старинных нравов. Не патриархальная традиция, а мода стала управлять внешней жизнью гражданок, законодательницами же моды и новых общественных обычаев были женщины. В царствование Гелиогабала, по настоянию его матери, матроны составляют из себя "малый сенат", который держит свои заседания на квиринальской горе, постановляя законы моды и светских приличий, решая разные вопросы о жизни женщин. Это был предшественник средневековых "судов любви". Роскошь, наряды, кокетничанье были только простыми средствами к удовлетворению половой страсти, привлекавшими к нарядной кокетке толпы поклонников. Поэтому вместе с борьбой женщины за право роскошничать и кокетничать идет борьба за свободу половой страсти. Выведенная из терпения рабыня сначала мстить мужу секретной изменой, а потом разбивает свои тайные цели и с одурением пускается в оргии публичного разврата. Через десять лет после отмены Оппиева закона учреждаются вакханалии, на которые сначала сходятся одни женщины, а потом они привлекают и мужчин, убивая для сохранения тайны тех из них, которые не соглашались любиться с ними. Преследование и запрещение этих сладострастных сборищ нисколько не задерживает быстро усиливающегося разврата и своеволия женщин. Сами цезари, эти венчанные артисты порока, предаваясь ему до отвала, нередко пытались в видах государственной пользы ограничить его между своими подданными, преследуя безбрачие и бездетность. Lex Julia запрещает безбрачную жизнь мужчинам от 20 до 60, а женщинам -- до 50 лет. Для того чтобы пользоваться всеми гражданскими правами, мужчины с 25 лет, а женщины с 20 лет обязывались иметь детей. Имение нескольких детей доставляло мужчинам земельные наделы и освобождало их от известных повинностей, а женщин от половой опеки. Безбрачие и бездетность наказывались штрафом; безбрачный не имел права ни получать наследства, ни делить завещания; бездетный получал только половину следующего ему наследства. Подобные меры еще более разрушали брак, делая его ненавистной официальностью, необходимой только для приобретения известных прав. "Люди женились не для рождения наследников, а для получения наследства", -- говорит Плутарх. Мужья меняли жен, а жены мужей иногда ежегодно; случалось, что женщина имела преемственно до 20 мужей и больше. Нарушение супружеской верности сделалось всеобщим, и Дион Кассий, при своем вступлении в должность консула, нашел в Риме 3000 жалоб на прелюбодеяние. Скоро настало еще худшее время, когда на неверность жены или мужа не только не жаловались, но даже не обращали внимания. Брак заменился конкубинатом. Мужчина обзаводится содержанками; матрона, при неимении добровольного любовника, держит для этой роли гистриона или раба и нередко, бросая мужа и детей, убегает на чужбину со своим фаворитом. От строгих мужей, от детей, от соискателей наследства женщина отделывается часто посредством кинжала или яда. А где можно защитить себя или удовлетворить свои желания посредством закона, там римлянки начинают процесс и ведут его с такой настойчивостью, что дают основание тогдашней сатире нападать на них, как на самых отчаянных сутяг. Главной обязанностью древней римлянки была материнская, но, скажем словами Россбаха, "матери древних времен лежали в могилах, а матери нового времени не имели более любви к своим детям, предоставляя воспитание их рабам. Раб же знал, что питомец будет со временем его господином, и чтобы приобрести его благосклонность в будущем, поблажал его страстям и открывал источники еще неизвестных ему наслаждений. Плод, семена которого были насажены рабом, окончательно созревал под влиянием театра и цирка". Воспитание дочери если и велось матерью, то, во всяком разе, стремилось к тому, чтобы приготовить из девушки не семейную женщину, а свободную кокетку. Воспитание, таким образом, значительно содействовало разложению семьи и падению древних нравов; то же самое делали и религия, и искусства, и литература, и торговые сношения, и войны, и одуревшие от деспотизма правители, и обессмысленные тиранией народные массы. Это был радикальный переворот, который долго совершался незаметно для глаз наблюдателей и только в эпоху императоров созрел до окончательного взрыва. Основанное на рабстве и силе, аристократическое военное общество губило само себя; порабощенная государству, человеческая личность стремилась к освобождению; рабы, с яростью Самсона, потрясали основы общественного здания, дети отбивались от родительского деспотизма и гарантировали от него свою личность с помощью закона, женщины разбивали стены своей семейной темницы. Взгляните на эту эпоху анархий и всеобщего разврата не с моральной, а с социально-физиологической точки зрения, и вы увидите, что это только кризис долговременной болезни, порожденной рабством народов Риму, рабством граждан государству, рабством невольников господам, рабством женщины мужчине. Во всех этих отношениях человеческая личность стремилась к свободе, и с каждым ее шагом вперед по этому пути разрушались и погружались в анархию семья, государство и другие юридические институции, всецело поглощавшие до тех пор индивидуумов, входивших в состав их и бывших не активными личностями, а пассивными частями юридических лиц. Это был не только закат античной цивилизации, но и заря новой. Стоики учат жить согласно с природой, умирать за истину и твердо переносить несчастия. На место разоблаченного суеверия философия ставит разум, на место прежних юридических понятий являются идеи справедливости, равенства, верховной власти народа; справедливость и любовь к ближнему ставятся идеальными основами общества; литература вооружается против войны и просит мира; римляне уравниваются с иностранцами; императоры делают в одной из варварских областей попытку ввести представительное правление; Лукан поет о святой любви к вселенной; Сенека проповедует космополитизм, вооружается против гладиаторских побоищ, отрицает рабство. Вместе с этими новыми общественными принципами рождаются и проникают сначала в римскую жизнь, а потом, с дарованием прав римского гражданства, и ко всем жителям империи новые семейные начала. Борьба женской личности за свою самостоятельность в семействе кончилась в пользу женщины. Брак окончательно принял форму моногамии. Выходя замуж, женщина оставалась под опекой отца или другого родственника, но когда эта форма брака вполне утвердилась, то половая опека была уже уничтожена, власть отца значительно ослабла, а относительно замужней дочери сделалась чисто номинальной и действительной лишь в одном том, что она устраняла собой власть мужа над женой и делала последнюю лицом вполне самостоятельным. Жена имела свою отдельную собственность, которой она управляла и пользовалась независимо от мужа. Наследственные права женщины, расширенные и окончательно утвержденные, сделались сильной опорой ее экономической независимости. Приданое жены составляло общее достояние супругов; но без согласия жены муж не мог сделать из него никакого употребления, ни продать, ни заложить его; по закону Юстиниана, он не имел на это права даже и при согласии жены. Закон требовал, чтобы супруг гарантировал жене ее приданое равною ему суммой своего приданого (dos propter nuptias). Имущество жены после ее смерти переходило к ее наследникам. Между мужем и женой, как между лицами совершенно самостоятельными, совершались договоры, денежные займы и т. п. Вместе с развитием свободного брака падала и половая опека над женщиной. Под влиянием эмансипационных стремлений женщины и идей естественного права позднейшая римская юриспруденция отступает от своей прежней теории, по которой женщина подлежала пожизненной опеке "по причине ее легкомысленности". Юрисконсульты признали, наконец, равенство полов принципом своего кодекса справедливости. Гай опровергает защитников половой опеки, доводы которых основаны на предполагаемой низкости женской природы, и сообщает много средств и уловок, употреблявшихся юристами для того, чтобы дать женщинам возможность обходить стеснительные для них постановления старинного права. Императоры вовсе уничтожили институт половой опеки, и таким образом в предсмертную эпоху Рима личность женщины явилась совершенно свободной от юридических оков патриархального семейства. Римлянка позднейших времен равноправна мужу, она уже не стоит под опекой, а сама приобретает права опеки над своими детьми и внуками. Она может иметь самостоятельное хозяйство, заключать контракты, вести процессы и т. д. Вместе с положением гражданок улучшалось также положение рабынь, отпущенниц и иностранок. "Иностранка, отпущенница, рабыня, -- говорит Гриндон, -- имеют каждая свою роль в истории римской женщины и кладут каждая свой камень в здание ее свободы. Рабыня служит орудием того блеска, благодаря которому женщина подчиняет себе гражданина. Отпущенница, сближая и смешивая расы, пробивает брешь в гражданском праве, враждебном женщине, и содействует победе естественного права, в котором она занимает надлежащее положение... Благодаря иностранке слово "hostis", обозначавшее в эпоху XII таблиц и врага, и чужестранца, начинает прилагаться только к вооруженному неприятелю, а для иностранца создается новое выражение, "peregrinus". Иностранец получил такое важное значение, что для него учрежден особый претор, который начинает постепенно гуманизировать и улучшать римское право во имя принципов равенства и справедливости. Женщине принадлежит значительная доля участия в деле этого социального прогресса, потому что она-то сильнее всего и содействует тесному союзу разных элементов общества, посредством смешения крови и слития интересов".
   Добившись семейной свободы и экономической самостоятельности, римлянка начала проникать во все сферы общественной деятельности. Еще во времена полного господства древних нравов римлянки, как мы уже говорили, принимали участие в делах отечества, посредством мужчин влияли на ход событий, воспитывали целые поколения доблестных республиканцев. С усилением женских стремлений к свободе, с постепенным расширением прав женское влияние на общество делалось все значительнее и значительнее, так что, по замечанию Катона, обладавшие целым миром римляне очутились, наконец, под властью своих жен. Повелители государства в последнюю эпоху его существования не только находились под сильным влиянием женщин, но и нередко были вынуждаемы отстаивать свою власть от окончательного захвата ее честолюбивыми и ловкими матронами. Таковы были, например, Фульвия, жена Антония, Ливия, жена Августа, которой сенат предложил титул "матери отечества"; Агриппина, являвшаяся везде наряду с цезарем, принимавшая деятельное участие в управлении и сделавшаяся, наконец, соправительницей своего сына Нерона. Мать Гелиогабала, Семиамира, заседала в сенате наряду с консулами. Во дворце цезарей идет ожесточенная борьба за власть. Женщины отравляют и убивают своих бывших повелителей, ведут против них коварные интриги, составляют заговоры, но в то же время и сами ежеминутно подвергаются опасности насильственной смерти или ссылки на острова. В разврате и жестокости они не уступают мужчинам, а умом, хитростью, энергией далеко превосходят их и не имеют между собой ни таких идиотов, ни таких сумасшедших, как многие из цезарей. В то же время делают заметные успехи в образовании. Не говоря уже о сильном распространении между ними знания греческой литературы, римлянки знакомились также с науками и правом, нередко получали высшее образование, кое-что писали и по умственному своему развитию достигали одного уровня с образованными мужчинами того времени. Таковы были, например, Юлия, жена Септимия Севера, Юлия-Маммея, мать Александра Севера, Семпрония, жена Брута, Теренция, жена Цицерона, и Туллия, дочь его, Кальпурния, жена Плиния Младшего, Кремуция, дочь историка Кремуция, Корда и др. Многие из этих женщин участвовали в научных и литературных занятиях близких им мужчин, имея на них немаловажное влияние. Более деятельную и самостоятельную роль играли римлянки в медицине. Лекарки (medicae) были довольно многочисленны. В Риме и, вероятно, в главных городах империи были "присяжные лекарки" (medicae juratae), о которых Анниан в своих примечаниях к кодексу Феодосия говорит: "каждый раз, как только возникает сомнение о беременности женщины, пять присяжных, занимающихся медициной женщин, получают приказание освидетельствовать эту беременную". Эти лекарки были сведущи и в медицине вообще, а не в одном только родовспомогательном искусстве, которое было специальностью акушерок, obsestrices, и их помощниц, adsestrices. Акушерки же приготовляли разные косметики, любовные напитки и конфертативы [Конфертативы - от латинского "confertus" (плотный). Врачебные средства, возбуждающие похоть. - Примеч. ред.], совершали плодоизгнание, кастрировали мужчин, инфибулировали женщин и другими способами служили тому разврату и тому разложению семьи, которыми ознаменована последняя эпоха Рима.

Глава XII.
Христианство и женщина

   Так разваливалось древнеримское семейство, так римлянка из рабыни делалась свободной личностью. Но радикальные реформы, семена которых уже были в римском обществе, не успели совершиться вполне; расшатавшееся здание государства пало под напором варваров. Навстречу варварам с берегов Иордана шло христианство, благодаря которому семья и женщина приняли направление, среднее между архаическим состоянием и идеалами, бывшими заветной мечтой последней эпохи язычества.
   Большинство церковных писателей ставит женщину ниже мужчины. На Маконском соборе (585) один епископ доказывал даже, что женщина не человек, что она не принадлежит роду человеческому. Признав в женщине человека, стали заботиться о том, в каком виде предстанет она при воскресении и не преобразится ли в мужчину для того, "чтобы не смущать своим присутствием мужчин, воскреснувших для святой, бесстрастной жизни?" Грех Евы вменялся всем дочерям ее. "Женщина -- источник всех зол, потому что через нее смерть вошла в мир". Но при этом учители христианства проповедовали и полное религиозное равенство полов. Язычество предписывало каждому полу особые обязанности. "Оно, -- говорит Иероним, -- разнуздывало страсти мужчин, дозволяя им разврат, и в то же время наказывало за последнее женщин. У христиан же, что предписывается женщинам, то предписывается и мужчинам; обязанности равны". "Мужчина и женщина, -- пишет Климент Александрийский, -- совершенно равны между собой как существа человеческие; у них одна и та же природа, и поэтому одни и те же свойства. Значит ли это, что предназначение женщины одинаково с мужским? Физическая организация их доказывает противное. Но различие призваний нисколько не мешает равенству".
   Христианство сняло с женщины древнее иго проклятия и рабства, сделав ее подругой мужа и участницей вместе с ним загробного блаженства, составляющего конечную цель христианской жизни. Брак получил характер таинства. Образцом для него поставлен союз Христа с церковью; этот союз вечен, и брак нерасторжим; Христос -- глава церкви, и муж -- глава жены; как "Христос возлюбил церковь и пожертвовал собой за нее", так и муж должен любить жену, как себя самого, а жена должна повиноваться ему, как Христу церковь; "жена да боится своего мужа", -- говорит апостол. Супруги должны составлять одно лицо -- "да будут два одной плотью", т. е., принимая во внимание главенство мужа, личность жены должна во всем сливаться с его личностью, а женщина вообще должна подчиняться мужчине. Апостол запрещает ей учить мужчин, "потому что Адам сотворен прежде Евы". Четвертый карфагенский собор запрещает женщине наставлять мужчин, если бы она была даже ученой и святой. Цель брака -- христианское рождение и воспитание детей; половой инстинкт признается нечистым, удовлетворение его ради одного удовольствия -- смертный грех; поэтому-то целью брака религия ставит рождение и воспитание добрых христиан, освящая плотский и сам по себе греховный союз благодатью таинства. Считая своих последователей странниками и пришельцами на земле, людьми не от мира сего, гражданами небесного царства, христианство хотя и защищало брак от крайних аскетических доктрин, но все-таки не ставило его идеальной нормой христианской жизни. Апостол ясно говорит, что кто может прожить девственно, тот не должен вступать в брак, а кто не надеется провести свою жизнь ангелоподобно, тот должен прибегнуть к "честному и не скверному ложу брака". Высшим идеалом жизни служит девственность, божественные примеры которой даны Христом и его Матерью. Плоть, мир и дьявол -- вот три главных врага христианина, преграждающих ему путь в небесное царство. В борьбе с ними должна проходить вечная жизнь, из которой нужно изгнать все, что поблажает чувствам и плоти. "Только тот совершен, -- говорит Августин, -- кто и духом, и плотью отрешился от мира". Девственность и отречение от удовольствий брака дают мужчинам и женщинам доступ в райские обители; девственницы называются христовыми невестами, девственники -- земными ангелами. И с первых же веков христианства идея безбрачия осуществляется в монашестве и отчасти в мирском духовенстве, а в рядах святых появляется особый класс девственников и девственниц. При таком настроении умов некоторые церковные писатели, особенно причастные гностицизму, вовсе отвергали брак как безнравственную институцию. Иустин-мученик считает его несправедливым учреждением и сознается, что он не понимает, каким образом греховная чувственность может сделаться в браке чем-то нравственным. Тертуллиан учит пренебрегать браком, хотя бы из-за этого пренебрежения суждено было вымереть всему роду человеческому. Григорий Нисский пишет, что если бы Адам в раю не отступал от Бога, то брака никогда бы не было и размножение людей совершалось бы другим, более достойным образом. Иероним допускает брак "только потому, что от него рождаются девственники". "Цель святого, -- говорит он, -- порубать лес брака топором девственности". Не только в монашеском, но и в мирском быте первых веков христианства этот идеал был всемогущим. В противоположность античному поясу Венеры люди благочестивые носили пояс целомудрия. Святой Аммон встретил в первую ночь свою невесту проповедью о греховности брака, и они тотчас же разлучились. Святая Мелания употребила все усилия, чтобы заставить своего мужа не жить с ней, как с женой. Святой Авраам и Алексей убежали от своих невест в первую брачную ночь. Во всяком случае, даже у учителей, признающих святость его, брак считается милосердною уступкой религии слабости человеческой, а безбрачие -- жизнью ангелов, по выражению Дамаскина. Допуская брак, учителя и законодатели церкви старались по возможности ослабить его чувственный характер, составляли скрупулезные правила о физических сношениях между супругами, увещевали последних предаваться половым наслаждениям с возможной умеренностью и т. п. Санкционировав моногамию и желая утвердить самую строгую форму ее, церковь не одобрила вторичного и третичного брака, дозволяя их только ради избежания греха и положительно запрещая жениться и выходить замуж более трех раз. Преследуя конкубинат и всякую внебрачную связь, христианское законодательство установило резкое, неизвестное Древнему миру различие между законными и незаконными детьми. Считая брак союзом нерасторжимым, христианские законодатели, в особенности же Константин и Юстиниан, начали строго преследовать самовольные разводы супругов, налагая за них не только денежные штрафы, но и тяжкие уголовные наказания. Словом, под влиянием реакций римское семейное право, хотя и освободившееся от многих архаических постановлений и обычаев, получило новую силу для поддержания своих прежних принципов. Хотя свобода женщины от половой опеки и самостоятельность ее личности, признанные позднейшей римской юриспруденцией, и были утверждены церковью, но, с другой стороны, главенство мужа и нерасторжимость брака показывали, до какой степени вера, пришедшая с берегов Иордана, радикально противоположна последним стремлениям язычества. К тому же самая главная основа архаического семейства -- отеческая власть, после всех ограничений, наложенных на нее общественным прогрессом, оставалась de jure более строгой, чем даже отеческая власть многих полудиких европейских варваров. Принципы христианства не реформировали по-своему римского семейства, и Рим умер язычником.
   Но при всем этом женщины были так подняты новой религией, что играли в ней важную роль с самого начала. Они были орудиями распространения и поддержания христианства; они постоянно окружали Христа, занимали видное место в первенствующей церкви, осуществляли, по-видимому, невозможные идеалы аскетизма, служили страждущему человечеству, геройски шли за свою веру и на костер, и под топор палача; женщины же, как увидим ниже, были первыми насадительницами христианства почти у всех европейских варваров. Но все-таки новая религия, которой суждено было утвердить в Европе строгую систему патриархального семейства и в то же время несколько улучшить положение европеянки, мало влияла на изменение восточной семьи. Большая часть Востока приняла не христианство, а измененный и смешанный с другими верованиями особый вид его -- магометанство. Да и у настоящих восточных христиан, например у армян и грузин, семейство представляется чистейшей деспотией, а женщина находится в рабстве.
   Впрочем, в первое время христианства оно под влиянием разных греческих и восточных идей принимало в своих сектах часто самое крайнее направление, стремившееся возродить гетеризм и материнство первобытного мира. Николаиты, фибиониты, стратиотики и многие другие сектанты проповедуют общность жен и законность всех плотских инстинктов, хотя мерзости, в которых они обличаются своими противниками и были, по всей вероятности, выдуманы или сильно преувеличены последними. Все подобные секты были реакцией аскетическим и патриархальным идеалам христианства, и в деле этой реакции женщина играла весьма важную роль. Развитию и распространению карпократианизма, например, много содействовали Марцеллина, Стимула и Агапа. И вообще, в истории гностицизма женщины стоят на переднем плане. Елена имела безграничное влияние на Симона волхва; жена Николая произвела раскол николаитов; Филомена сообщала Апеллесу откровения, приходившиеся по вкусу женщинам высшего класса; Флора пропагандирует свое учение перед Птоломеем; женщины монтанистов, особенно пророчицы Присцилла и Максимилла, предсказывали будущее и проповедовали и т. д. По объяснениям Баховена, сущность учения упомянутых сект состоит в реставрации гинейкократического материнства, и в этом религиозном движении принимали главное участие те племена, которые прежде особенно славились своей гинейкократией, как, например, ликияне. Снова пелись гимны богине гетеризма, снова женские принципы в религии брали верх над мужскими, снова в таинствах мистерий прославлялось материнство, снова отдавались свободной любви, -- но Галилеянин победил, и новые народы приняли новую веру, говорившую больше о небесном, чем о земном, и заставлявшую забыть о той разнузданности страстей, которая так истощила Древний мир.

Глава XIII.
Феодализм и семейство. Порабощение феодальной женщины

   Когда после неудачных попыток построить из варваров новую римскую империю наступил период феодализма или кулачного права, то вся Европа распалась на множество мелких землиц, сделавшихся достоянием сильных тогдашнего мира. В неприступных и безопасных местах порабощенный народ выстроил крепкие замки для своих тиранов, а перед воротами их поставили виселицы на те случаи, когда господам благоугодно будет казнить его. Зависимые народные массы окончательно низведены на степень вьючных скотов, обязанных работать на своих благородных владык. Гордый своей силой и безнаказанностью, господин не чувствовал ничего общего между собой и жителями убогих хижин, стоявших около его грозного замка. "Народонаселение, окружавшее средневекового собственника, и по роду своих занятий, и по степени богатства, и по происхождению не имело с ним ни одной из тех связей, которые соединяют, например, патриархального родоначальника с его родом, или предводителя клана с другими членами последнего. Феодальное семейство живет совершенным особняком от остального народонаселения, в совершенно особенном положении" (Гизо). Все обстоятельства клонились к тому, чтобы феодальное право приняло чисто семейный характер. Сила и значение владельца зависели от количества его земель и рабов, от прочной и единой власти, заправляющей абсолютно и членами феодальной семьи, и вассалами, и крестьянами. Нераздробляемость семейного имущества и строгая отеческая власть сделались необходимостью. Вместе с тем вошла в полную силу и кастовая теория о благородстве аристократической крови. Феодальное общество считало себя избранной расой, и каждая фамилия строго должна была остерегаться порчи вследствие смешения своей породы с породами низшими по происхождению. Эта теория находила себе поддержку даже в католической религии. Подобно браминам, наложившим религиозно-мифологическую санкцию на существование каст, католические сочинители, попирая евангельские заповеди братства и равенства и угождая баронам, оправдывали именем Бога кастовые порядки феодализма.
   Каждый феодал был или стремился быть независимым деспотом в своих владениях и абсолютным повелителем своего семейства. Отеческая власть, как все тогдашние права и привилегии, не составляла одного стройного, систематически-развитого института, общего всей стране, а бесконечно разнообразилась, смотря по различным местным обстоятельствам. У германцев дофеодального периода семейные узы и власть родителя не успели еще достаточно окрепнуть и обратиться в непреложные юридические обычаи, так как для утверждения их они не имели ни содействия сильной государственной власти, ни влияния жреческой касты, которая, путем религиозной проповеди и школьного воспитания, всюду помогала государству и отцам семей пропагандировать и строго поддерживать патриархальные порядки. Однако ж нельзя соглашаться с мнением германофилов, что семейные отношения европейских варваров отличались особенной мягкостью, бывшей будто бы характерной чертой германской расы. В первых главах наших этюдов мы уже говорили, что слабость семейных уз и отеческой власти, замечаемая у германцев, как и у других полудиких народов, были результатом не народного характера, а борьбы домочадцев с произволом домовладыки, борьбы, некончившейся еще решительной победой последнего. Эта относительная мягкость семейных отношений благодаря энергической борьбе индивидуума против поработительных стремлений домовладыки упрочилась в жизни и отразилась на средневековом семейном праве тех стран, которые не были вполне подчинены римской юриспруденции. В особенности франки представляются народом, резко отличающимся от римлян своими родительскими правами, и старинные французские законоведы энергично противились признанию строгого института римской patria potestas, упорно удерживая свое правило, что "отеческой власти нет места во Франции".
   По германским обычаям, отец, а по смерти его мать имели право опеки (mundium) над личностью и имуществом своих детей. Брак эмансипировал сына, а опеку над дочерью передавал ее мужу. Даже холостой сын освобождался от родительской власти, коль скоро он становился способным носить оружие или достигал совершеннолетия. Напротив, в странах, подчиненных римскому праву, отцам предоставлено было пользоваться такой же неограниченной властью над детьми, а последние ставились в такую же рабскую зависимость, как это было и в Риме. Впрочем, нужно заметить, что историки юриспруденции придают слишком уж много значения упомянутому различию родительской власти в странах обычно-германского и писанного римского права. Средние века были эпохой произвола, и ход жизни зависел не от уложений или юридических обычаев, а от произвола и кулачного права. Отеческая германская власть была гораздо слабее и легче римской, но при всем том феодал так мог деспотствовать в своем семействе, как не деспотствовали даже самые жестокие домовладыки Рима. Феодал старался держать свое семейство в таких же ежовых рукавицах, как и подвластных ему крестьян, с тем только различием, что последних он презирал, как скотов, и высасывал из них все жизненные соки в пользу своей фамилии. История Средних веков представляет немало примеров того, как феодальные самодуры зверски мучат своих домочадцев, режут, топят их, морят их голодной смертью, выкалывают им глаза и т. п. Во Франции, даже в XIV веке, отец мог безнаказанно убить сына, поклявшись только, что он совершил это в припадке гнева и без предварительного размышления. Продажа детей в этой стране продолжалась почти до эпохи Возрождения, равно как и отдача их в залог или на удовлетворение обязательств, сделанных родителями. В Германии было не лучше, и даже в XV веке Церковь, в лице знаменитого проповедника того времени, Гейлера, учила, что, "в случае голода, отец может продать своего сына; мать же не имеет права продавать сына, терпит ли она голод, или нет". Семейный совет из родственников, создававшийся отцом в важных случаях в средневековой Европе, как и в Риме, имел только совещательное значение; не ограничивая самодурства домовладыки, он поддерживал его авторитет во всех делах, касавшихся чести и интересов фамилии. И если, не обращая внимания на многочисленные проявления самого дикого и бессмысленного произвола средневековых домовладык, рассмотреть сущность их власти и притязаний, то окажется, что она, подобно другим семейным институциям тех времен, была необходима для поддержания феодального строя, основанного исключительно на семейных принципах. Среди всеобщей анархии и насилия феодальное семейство со своими вассалами, слугами и рабами нуждалось в прочной власти, чтобы отстаивать свои богатства, свою жизнь и свою свободу, основанную на тяжкой неволе народных масс. Вместе с тем интересы фамилии требовали, чтобы она, несмотря на перемены в личном составе ее членов вследствие смерти, продолжала нераздельное свое существование как можно дольше и сохраняла бы как можно строже чистоту своей благородной крови, богатство и величие, завещанные ей предками. Для достижения этой цели необходимы были реформы в германском наследственном праве, по которому имущество умершего без завещания переходило к его законным наследникам, в том числе и к женщинам, и делилось ими поровну. Когда при помощи Церкви введено было римское право завещания, то этот порядок значительно нарушился и родители имели полную возможность лишать своих детей наследства и предпочитать одного или некоторых из них прочим. Но здесь отцовскому произволу скоро были положены границы в интересах фамилии; он мог распоряжаться только благоприобретенным и движимым имуществом, а отнюдь не фамильным, недвижимым. Далее, те же фамильные интересы старались удалить от наследства женщин и создали институцию первородства. Дочери лишались наследства чаще всего посредством завещаний; были, правда, и положительные законы, исключавшие их из числа наследников, но это были законы местные и притом нередко нарушаемые. Если же дочь имела право наследовать, то ее старались выдать замуж. Полученное ею приданое, несмотря на его сумму, считалось заменой ее наследственной доли. В брачных контрактах невест обыкновенно заставляли отрекаться от наследства; потом, когда такие отречения сделались юридически недействительными, при распространении римского права, то их стали заменять присягой. Стремление к обезнаследованию женщин касалось даже наследственных прав матери. Так, во Франции Карл IX "в интересах дворянства и короны" запретил матерям быть наследницами собственных своих детей; но большинство парламентов юга отказалось принять такой эдикт. Введение института первородства нанесло еще более сильный удар наследственным правам женщины. Посредством этого института, введенного в юридическую жизнь семейными законами и договорами (Hausgesetze и pactes de famille), старший сын делался отцом семейства и главным наследником, пользуясь этими привилегиями не только при наследовании от отца, но и от матери. Младшие братья и особенно сестры были осуждены на полную подчиненность первенцу, уважать и бояться которого их учил еще при своей жизни отец, указывавший всем на него, как на своего будущего представителя. Авторитет первенца был так велик, что нередко ему подчинялись не только братья и сестры, но даже родители. Старшие сыновья не только обирали и грабили своих братьев и сестер, но и торговали последними; иногда ни отец, ни мать не могли избавить своих дочерей от этой гнусной продажи их братьями. Установив первородство, феодальное право должно было позаботиться о том, чтобы фамильное имущество не могло распадаться не только при настоящих, но и при будущих поколениях. Римская юриспруденция оказала ему в этом случае большую услугу своими субституциями. Фамильные интересы и забота о будущем процветании рода доходили до того, как рассказывает Озанам в "Les Germaines avant le Christianisme", что в некоторых кантонах Германии в Средние века сохранялся еще древний обычай, "в силу которого муж, состарившийся бездетным, приглашал к своей жене соседа, с тем, чтобы он родил ему сына".
   При таком произволе, среди таких семейных порядков положение средневековой женщины не могло быть очень завидным. Всех авторов, трактующих об этом предмете, можно разделить на три класса. Одни просто сводят в кучу разные исторические данные и, сообщая им только внешнее литературное единство, не делают никаких выводов о том, хорошо или худо жилось тогда женщинам сравнительно с другими историческими эпохами, в чем состояли и отчего зависели выгоды или невыгоды их положения и т. д. Другие восторгаются Средними веками как периодом женской свободы и рыцарского поклонения прекрасному полу. Третьи не хотят видеть в Средних веках ничего, кроме возмутительного разврата, бессовестной эксплуатации женщин и зверской тирании над ними. Оба последние сорта авторов, увлекаясь духом партий, грешат односторонностью и более или менее сильным преувеличением характера изображаемых ими социальных отношений. Но те и другие из них имеют на своей стороне известную долю правды. При беспристрастном взгляде и на средневековую жизнь оказывается, что, с одной стороны, женщина сильно страдала тогда от семейного деспотизма, от аристократическо-фамильных порядков, от общественной безурядицы, от постановлений и козней католицизма; но в то же время, с другой стороны, мы видим множество фактов и замечательной свободы женщин, и сильного их влияния, и безграничного уважения к ним, даже следы их политической, военной и научной деятельности. Эти две серии противоположных явлений связываются между собой тем важным фактом, что Средние века были периодом упорной борьбы женщины за свою свободу. Постараемся теперь очертить главные элементы этой борьбы и ход ее.
   Частые войны и разбойничества феодалов нередко сопровождались умыканием девушек, на которых потом похитители и женились. Церковь и законодательство сильно противодействовали этому первобытному способу заключения брака. Вестготский закон, например, грозил смертной казнью не только похитителю, но и похищенной, если она соглашалась выйти за него замуж. По фризскому праву, умыкателя и увезенную им девушку не охраняло даже церковное убежище; судья должен был сжечь все жилища, в которых останавливались они по дороге в церковь, разрушить церковь и, захватив их, вести на жестокое наказание. Но умыкания долго не прекращались, тем более что сплошь и рядом они совершались с ведома и согласия невест, которые были рады случаю избавиться от своего домашнего ада. А рисковать таким образом девушке было из-за чего. Не говоря уже о том, что часто она терпела невыносимое угнетение со стороны домовладыки, что отец или его наместник-первенец нередко продавали ее не только для брака, но даже просто для наложничества, самое феодальное брачное право было для нее источником жестоких страданий. Феодализм уничтожил свободный брак полудиких германцев, превратив его в такое же орудие политики и фамильных интересов, каким всегда были браки царственных домов. В феодальной касте брак был договором, упрочивавшим мир, дружбу или союз между двумя сеньорами. Невеста тут была не причем, ей оставалось только стать на колени пред отцом и принять назначенного им жениха. Ценой дочери барон и его потомство увеличивали свое фамильное имущество и покупали себе союз сильного и влиятельного зятя. Над дочерью вассала, кроме произвола родительского, висел еще произвол сюзерена, без согласия которого наследница лена не могла выходить замуж, а наследник жениться. Сюзерен назначал девушке супруга, устроял браки с целью соединения двух ленов в один, словом, делал все, что обыкновенно делается при таких союзах в домах князей и в семействах крестьян. В огромном большинстве таких браков не могло быть и помина о любви, и если жених и невеста нередко были довольны союзом, устроенным для них родителями или сюзереном, то смотрели на него только глазами практического расчета. Свободного выбора, взаимной склонности здесь не могло быть по одному уже тому, что жених и невеста сплошь и рядом были не только малолетними, но обручались даже в колыбели, а иногда родители сговаривали их еще до рождения. Повенчав физически не способных еще к сожитию детей, родители преждевременно будили их половые инстинкты, развращали и истощали их.
   Фамильные интересы устраняли свободу жениха и особенно невесты не одним тем, что делали из брака договор не жениха и невесты, а их семей, но еще и тем, что для действительности такого союза считалось необходимым равенство состояний или равнофамильность вступающих в него лиц. Брак не с дворянином, а тем более с человеком зависимым, был не только позором для семейства, но и тяжким преступлением. Такие неравные браки (Misheirath, mesalllance) строго преследовались еще во времена дофеодальные, когда, по-видимому, не должны были иметь места подобные аристократические предрассудки. В особенности был преступен брак между членом высшего сословия и рабом; например, по вестготскому закону первый обращался в рабство, а последний казнился смертью. Другие законодательства хотя и не угрожали смертью, однако очень строго относились к таким союзам свободных с несвободными. Но, несмотря на все строгости, любовь часто устраивала такие браки, и Бонмер справедливо замечает по этому поводу, что "женщины, которые часто равняются с мужчинами по уму, всегда превосходят их по сердцу". В "Polyptique d'Irminon" упоминается 248 таких смешанных браков, из них в 190 жены были высшего и только в 58 низшего звания, чем их мужья. Впоследствии, при развитии многочисленных и резких подразделений, в рядах самой феодальной аристократии брак между членами высших и низших классов ее считался также неравным и позорным для могущественной фамилии, хотя он не вел за собой таких варварских последствий, как брак с людьми не дворянского происхождения. В таких союзах, если звание жены было выше мужниного, она теряла свои права и нисходила к званию супруга; если же, наоборот, то жена оставалась в своем состоянии и сословные права мужа не переходили на нее. Дети, по тогдашнему выражению, "следовали худшей руке", то есть принимали звание низшего из своих родителей. Католико-каноническое право, угождая сильным тогдашнего мира, санкционировало эти постановления и не признавало детей неравного брака законными наследниками. По статутам императора Генриха I, виновные и их потомки до третьего поколения под страхом наказания кнутом лишались права участвовать на турнирах. Во Франции такие господа не могли получать высоких званий, исключались из разряда des gentilshommes de nom et d'armes, удалялись из всех рыцарских собраний. Независимо от юридических последствий неравного брака, вступившие в него лица терпели со стороны гордого семейства не только всевозможные оскорбления, лишения наследства и т. п., но даже нередко надменный феодал, сын которого самовольно женился на недворянке, расторгал такой союз, даже смывал позор, нанесенный его гербу, кровью своей презренной невестки. В 1436 году Альбрехт, сын герцога Баваро-мюнхенского, влюбившись в красавицу Агнессу Бернауер, дочь банщика, женился на ней. Герцог не признал этого брака; по его приказанию в отсутствии Альбрехта Агнесса была схвачена и брошена в реку. Она начала выплывать к берегу, но палачи закрутили длинный багор в ее прекрасных волосах и погрузили несчастную красавицу на дно реки. В таких случаях не щадили и дочерей, бывших виновницами упомянутого позора. Считая делом позорным и вредным -- брачиться с обыкновенными смертными, феодалы часто женились на родственницах и, продолжая такое смешение одной и той же крови в течение долгого времени, производили тем вырождение своей породы. Случалось даже, что брачились члены одной семьи; так, например, в 1454 году один арманьякский граф открыто женился на своей родной сестре.
   Не понимая другой любви, кроме физической, феодальный жених и не требовал от невесты большей частью ничего, кроме девственности. У наших крестьян гнусный обряд свидетельствования невесты совершается, по крайней мере, после свадьбы, когда увлечение женщины уже прикрыто браком; у феодалов это делалось до свадьбы: жених не хотел быть обманутым. Дамы раздевали невесту донага, исследовали ее невинность и способность к чадородию; только в случае благоприятных результатов такого осмотра ее начинали одевать к венцу. Известный обычай свидетельствования рубашки был также в ходу и у феодалов, и у королей. Кроме того, в среде высших классов нередко подражали простонародью, у которого по всей Северной Европе держался обычай пробных ночей. По словам одного немецкого писателя XVIII века, во всей Германии крестьяне, желавшие жениться, посещали по ночам своих невест, любились с ними и сватались за них, если находили их по своему вкусу. Репутация девушки от того страдала только в том случае, если ее бросали несколько женихов-любовников один вслед за другим, что свидетельствовало об ее негодности к браку. Такие же пробные ночи были в употреблении и у высших классов; они предшествовали, например, свадьбам императора Фридриха III, Альберта IV Баварского, баварского герцога Людвига I и других. Свадебный пир сопровождался обыкновенно самыми грязными остротами и песнями, самым циническим разгулом. Это было повальное развратничанье, пьянство и обжорство. Десятки, сотни тысяч крестьян положительно разорялись по случаю брака между какими-нибудь двумя сильными фамилиями.
   Вступив в дом мужа, жена принимала на себя множество обязанностей, не существовавших вовсе для ее супруга. Вся жизнь феодала была непрерывным распутством, и многие бароны не только часто меняли своих жен, но имели их по нескольку разом, содержа в то же время формальные гаремы и пользуясь невинностью каждой выходящей замуж крестьянской девушки. От женщины же требовали, чтобы она, поступив к мужу невинной, оставалась ему верной всю жизнь. Такое требование основывалось не столько на ревности, сколько на самолюбии мужа и репутации его фамилии. Любовная связь девушки или женщины считалась позором для ее семейства, особенно, если любовник был низкого происхождения. Женщину карали даже за то, что она была изнасилована. Так, во время крестовых походов дочь графа Жана де Понтье, бывшая замужем за одним дворянином, была изнасилована неизвестными лицами. Отец утешал ее в несчастии, но однажды, гуляя с ней на берегу моря, сказал: "смерть должна смыть позор, нанесенный твоим несчастием всей нашей фамилии". Приготовлена была пустая бочка, граф закупорил в нее свою дочь и бросил в море. Сильные феодалы чаще всего старались не предавать гласности своих семейных скандалезных историй, и такие дела порешались одним домовладыкой или вместе с семейным советом. Тени подозрения, клеветы, ложного доноса отвергнутого поклонника было достаточно, чтобы семейный совет, собравшийся с такой же таинственностью, с какой испанская инквизиция собиралась на допросы, произнес над обвиненной тот приговор, который один, по тогдашнему мнению, мог возвратить прежний блеск обесславленному гербу. Замужнюю женщину душили или заваливали кинжалом в собственной ее постели, девушку осуждали на гражданскую смерть в монастыре или лишали жизни посредством яда. Вооруженная предательским стилетом рука наемного убийцы настигала всюду того, на кого падали подозрения домашней инквизиции. И этот предрассудок был до того силен, особенно в Италии, что не один кардинал сам вооружал кинжалом руку убийце, не один папа помогал в мести своим родственникам. Самое мягкое наказание, какого только мог ожидать виновный от родственников своей любовницы, состояло в том, что его или безсрочно запирали в тюрьму замка, или, оскопив, заставляли произнести монашеский обет в какой-нибудь обители. Горожане Средних веков преследовали любовников с такой же строгостью. По городским законам, соблазнителю бюргерской дочери отрезывали язык, а изнасилователю вбивали кол в сердце. Не легче доставалось и провинившейся женщине. Католическая церковь не только не смягчала, но еще поддерживала и усиливала строгость наказаний. Сикст V объявил смертную казнь мужу, который не жалуется на неверность жены. Церковь поддерживала обычай суда Божия; в продолжение всех Средних веков судебный поединок и испытание огнем и водой были главными способами для окончательного оправдания или обвинения женщины, подозреваемой в неверности. Впрочем, даже в Средние века уже многие не верили в действительность такого суда, и заведовавшее им духовенство, подкупленное подсудимыми, устраивало так, что женщину не обваривал кипяток, в который она погружала свою руку, и нисколько не вредило ей раскаленное железо.
   Несмотря на сильную распущенность нравов, семейные принципы в Средние века служили основой всего социального строя, и все тогдашние ревнители общественного блага -- законодатели, моралисты, поэты, церковные учителя, -- одни от чистого сердца, а другие ex officio и лицемерно, -- старались пропагандировать, развивать и поддерживать эти принципы. Разработке и изображению идеала жены и семейной жизни в тогдашней Европе посвящались даже отдельные сочинения, как это несколько позднее было и в России, получившей такое руководство в "Домострое" попа Сильверста. На Западе таким "домостроем" была книга "Menagier de Paris", кроме множества других сочинений прозаических и стихотворных, посвященных регулированию женского поведения, которая, как мы увидим дальше, было далеко не безупречной. Женщина должна быть распорядительной хозяйкой. Тканье, пряденье, шитье, изготовление платья для всего семейства, заготовка и сохранение провизии, приготовление пищи, надзор за поведением и работами прислуги -- вот были обязанности жены как короля или графа, так и последнего крестьянина. И в Средние века этот отдел домостройных предписаний исполнялся женщинами весьма рачительно. Далее от женщины требовалось рождение возможно большего количества детей. Чадородная мать чрезвычайно ценилась в старинной Европе, и тогда бывали до того поразительные примеры замечательного чадородия, что даже подавали повод к чудовищным мифам. Так, например, по словам хроник, в 1276 году супруга графа Германа фон Геннеберг родила разом 364 ребенка; епископ утрехтский Гвидо окрестил их, назвав всех мальчиков Иоганнами, а девочек Елизаветами; все они скоро умерли вместе с матерью. Родив детей, женщина должна была воспитывать их физически и нравственно, и своей покорностью домовладыке подавать им пример повиновения родителям и благоговейного уважения к их воле. В особенности на ее руках лежало образование дочери, обучение ее рукоделиям, хозяйству, светским приличиям, чтению, письму. Впрочем, обязанность воспитания мало стесняла тогдашних женщин. Девочек отдавали учиться в монастыри или вместе с их братьями на воспитание в знатные дома. Последний обычай выродился из средневековой анархии, среди которой покровительство сильного человека или дружба с ним были необходимы для благоденствия каждого. Поэтому отец, заботившийся о будущей судьбе детей, отдавал мальчиков в почетное служение и обучение сильному сеньору, а дочерей -- к знатной госпоже. Этот обычай, существовавший еще у норманнов в дофеодальное время, в Средние века был в большом ходу по всей Европе. Наконец, женщине предписывалось быть достойной женой своего мужа, любить, беспрекословно повиноваться ему и не ронять своим поведением его чести. Средневековые моралисты постоянно убеждают женщин не лениться, не пьянствовать, не быть жестокими, грязными и неряшливыми. Все это были действительные пороки тогдашнего прекрасного пола. В бесчеловечной тирании, например, многие из средневековых европеянок не уступали мужчинам. Госпожи нередко запарывали и замучивали до смерти и своих крестьян, и своих служанок. Известная германская монахиня, многоученая Гедвига, за пустое и невольное оскорбление, сделанное ее учителю слугой, выщипала у последнего все волосы с головы и спустила с несчастного кожу посредством розог. В другой раз, разгневавшись за что-то на своего учителя-монаха, она вздула его плетьми. Проповедь моралистов о чистоплотности имела также основание. Женщины были крайне неряшливы, и даже знатные дамы до того изобиловали вшами и блохами, что не один рыцарь объяснял свою холостую жизнь желанием сохранить чистыми своих собак, которые неминуемо заразились бы от жены разными насекомыми. Женщины плохо мылись, даже не считали нужным очищаться после менструаций и других физиологических отправлений. По словам одного тогдашнего писателя, их "caleçons etaient ordinairement remplis de souillure et sentaient plus fort qu'un retrait!". Только с XVI века телесная чистота начинает считаться необходимым условием женской красоты. Но, рекомендуя чистоплотность, заботу о нарядах, приветливость и любезность с гостями, средневековые моралисты не поощрили кокетства, требовали целомудренности, скромности и в платье, и в речах, и во всем. Так, например, в популярном тогда в Англии и Франции стихотворном кодексе женских приличий, "Chastiment des Dames", женщине "не позволяется много говорить и смеяться, допускать мужчин целовать себя или класть руки к ней за пазуху; по улице она должна ходить не быстро, с взором, устремленным вперед, а не оглядываясь и не смотря по сторонам; одеваться ей следует скромно, не оставляя голыми ни рук, ни ног, ни грудей" и т. д. Жизнь девушки была обставлена еще большими стеснениями. В одном из своих стихотворений Гоффмансвалдау говорит, что ей запрещено "свободно смотреть на мужчину; уши ее должны быть глухи, и она обязана краснеть при каждой шутке..." Мы увидим дальше, что в большинстве случаев все эти требования оставались гласом вопиющего в пустыне. Впрочем, нарушая правила семейной морали на каждом шагу, средневековая женщина сплошь и рядом носила маску лицемерия, казалась добродетельной женой и верной поданной своего мужа. Домостройные начала здесь, как и везде, почти вовсе не достигали своей цели и порождали в семействе только массу хитростей, наружного раболепства и вражды, скрытой под личиной покорности и уважения. Чтобы убеждать и обуздывать своего тирана, хозяйка замка должна была льстить ему и повиноваться его капризам безропотно, с видом самого глубокого уважения. Некоторые средневековые легенды изображают жен, являющихся пред своими супругами не иначе, как на коленях. Такая рабская униженность жены вполне равнялась громадной власти мужа. Произвол его часто не знал границ. Случалось, что муж убивал, проигрывал, продавал свою дражайшую половину; в Исландии жен отдавали даже в кортом. Многие меняли жен беспрестанно; прогоняли старых и вместо них брали новых. В Англии закон дозволял выводить их на веревке на базар и продавать там. В галантной Франции закон давал мужу волю бить и истязать жену сколько угодно, только не переламывать ей членов и не наносить смертельных ран. Мужья имели право наказывать жену телесно, и средневековые моралисты, подобно нашему "Домострою", увещевали их пользоваться этим правом почаще. "Возьми, -- говорит миннезингер Реймар фон Цветер, -- дубинку и вытягивай жену по спине, да получше, изо всей силы, чтобы она знала в тебе господина и забыла бы свою злобу". Случалось, что муж колотит жену по нескольку раз в неделю, даже каждый день, и она не выходила из шрамов и синяков. Вильгельм Завоеватель бил свою жену даже в то время, когда она была еще невестой. Образцом таких семейных тиранов может служить шрофшайрский граф Роберт Белезм. Он предпочитал избиение пленников получению выкупа за них; он выколол глаза своим детям и превратил жизнь жены в одно непрерывное мучение. Заключенную в оковы и запертую в тюрьму графиню он истязал днем, вымогая от нее деньги, а ночью заставлял спать с собой. Каждое утро слуги вели ее в тюрьму, и каждый вечер силой волокли ее, избитую и покрытую ранами, на постель графа.
   Все эти жестокости и самодурства, какими бы произвольными и случайными ни казались они, сводятся к одному преобладающему стремлению тех веков, стремлению водворить прочную отеческую власть в семействе и тем укрепить семейное начало. Семейный принцип должен был восторжествовать, и женщина, несмотря на свою постоянную подверженность произволу домовладыки, должна была возвыситься при этом как мать и хозяйка. "Феодальное семейство, -- говорит Гизо, -- живет совершенно особняком от остального народонаселения. Внутренняя жизнь, домашнее общество должны были взять перевес. Правда, что грубость и зверские страсти домовладыки, его обыкновение проводить свое время в войне и охоте, должны были мешать образованию семейных привычек; но это препятствие исчезнет. Глава должен, естественно, возвращаться в свой дом; здесь он всегда находит свою жену, своих детей и только их одних или почти одних; они и никто другой составляют его постоянное общество; они одни всегда участвуют в его интересах и намерениях. Невозможно, чтобы семейная жизнь не развилась при таких условиях". Главной основой и связью такого семейства служили чувство фамильной гордости и желание передать поколениям потомков и свою власть, и свое богатство, и свою славу. Все это сообщало семейству энергию и силу. Мать и хозяйка такой семьи также должна была получить известное значение. В отсутствие мужа она одна оставалась его представительницей и госпожой лена, обязанной защищать его и поддерживать честь своего герба. В обычном французском праве родительская власть по смерти отца переходила к матери, которая становилась опекуншей и представительницей фамилии. Таким образом, семейное начало феодализма, принижая личность женщины, в то же время давало ей некоторое значение, как члену знатной фамилии, хотя, как увидим ниже, и невозможно согласиться с мнением Гизо, что "женщины приобрели в Европе высокое положение, благодаря развитию семейных начал феодализма". Заметим, однако ж, что это мнение было в свое время огромным шагом вперед, так как им заменялась нелепая выдумка германофилов об уважении к женщине и нравственной чистоте половых отношений у германцев, как об отличительных чертах германской расы.
   В среде большей части народных масс, на труде и несчастиях которых развивался феодализм семейства, под властью баронов, выбора, можно сказать, не существовало. Владелец для расположения своих рабов случал по произволу мужчин и женщин и по малейшему капризу расторгал такие союзы. Отец не мог выдать замуж своей дочери или женить сына, вдова не имела права вступить добровольно во второй брак или отказаться от мужа, навязанного ей сеньором. Все зависело от воли последнего. Следы этого владыческого права сохранялись вплоть до XVI века. Подобно тому, как в древней России браки заключались
   
   По Божьему повеленью,
   По царскому уложенью,
   По господскому приказанью,
   По мирскому приговору,
   
   в Западной Европе сильный барон или король устрояли браки своих придворных и слуг. Если какому-нибудь из окружавших его мужчин понравилась девушка или девушке юноша, владелец посылал к дому предмета такой страсти своего маршала, и последний кричал: "слушайте, что повелевает вам государь ваш; что повелевает он, то должно исполниться; я сватаю NN за NN..." Такое сватовство не допускало ни возражений, ни отказов.
   Сеньор не только безусловно заведывал браками своих подданных, но и имел право первой ночи. Девственность каждой зависимой невесты нарушал он, а не муж. Это гнусное право существовало во всей Европе -- в Шотландии, Франции, Германии, Италии, Нидерландах, Испании; в России оно продолжало действовать, хотя и в виде злоупотребления, вплоть до отмены крепостничества, как в том можно убедиться из фактов, сообщенных в "Русских уголовных процессах" Любавского. Наравне со светскими, этим правом пользовались и духовные феодалы, епископы, аббаты, даже приходские священники и монахи. И они делали это не только гласно, но даже защищали свои притязания в судах. Так, в начале XVI века в Бурже, один приходский священник отстаивал свое "право пользоваться, по обычаю, первой ночью каждой обвенчанной новобрачной женщины". Право первой ночи было так невыносимо, что причиняло нередкие бунты крестьян против развратных сеньоров. Оно начало падать еще в Средние века, и в некоторых странах его уничтожение приписывается влиянию женщин. Так, в Шотландии, где оно в особенности свирепствовало, его отменил Малькольм III, по просьбе и настоянию своей жены. Городские общины и освобожденные крестьяне откупались от обязанности приводить сеньорам своих жен на поругание. Наконец, в большинстве европейских стран эта натуральная дань была заменена денежной, носившей разные названия. Зависимый от сеньора жених покупал у последнего позволение вступить на свое брачное ложе; без этого позволения и платы за него он подвергался большому штрафу за каждую ночь, проведенную им с женой. Но и после взноса этой платы крестьянин не вовсе избавлялся от притязаний сеньора на его семейство и жену.
   Мы не будем говорить о том, как все сильные и значительные люди старинной Европы, потентаты, солдаты, духовные, развращали массы народа, овладевая женщинами силой или увлекая их соблазном, плодя нищих и отверженных детей, умножая контингент проституции. Мы не будем говорить, как феодалы отнимали жен у мужей, дочерей у отцов, как они портили и развращали поголовно все женское население, продавали женщин, дарили их, проигрывали, ставили в приз победителям на турнирах и т. п. Они положительно не допускали развития крестьянской семьи и смотрели на брак простонародья как на случку лошадей или собак, полезную для них, феодалов, произведением на свет потомства. Как только семья образовалась, сеньор сплошь и рядом разбивал ее, распродавая в разные руки или женя отца на другой женщине, а мать отдавая замуж за другого мужчину и т. п. Особенно возмутительно было положение семейства, принадлежавшего нескольким господам, как это зачастую бывало тогда. "Мужчины, женщины, дети, -- говорит Бонмер в своей Histoire des Paysans, -- все это делилось и переделялось владельцами и совладельцами, которые спорили между собой о половине женщины, о трети или четверти ребенка; и часто, для скорейшего окончания спора, буквально приводился в исполнение судебный приговор Соломона". В Испании, например, в случае раздела между сеньорами феодальной земли, прикрепленного к ней раба закон дозволял разделить на несколько кусков, по числу владельцев. Словом, крестьянская семья под владычеством феодалов была крайне непрочна, власть отца и мужа, взаимная верность супругов, семейное единство и имущество -- все это фактически отрицалось безграничной властью сеньора. Беспрестанные войны, грабежи баронов, разбойников, солдат и патеров, голодовки и опустошительные эпидемии, громадные массы кочевого пролетариата -- все это содействовало развитию той же бессемейности в среде простонародья. Только по мере падения феодализма, освобождения городских общин и крестьян, уменьшения войн и грабежей -- древнепатриархальные принципы воскресают ко времени Реформации и в крестьянстве. Но об этом ниже.

Глава XIV.
Влияние католицизма на порабощение женщины. Женское монашество. Процессы ведьм

   Гораций Вальполь заметил, что ни одна религия не была основана женщиной, но в то же время ни одна религия не распространялась иначе как посредством женщин. Относительно христианства это вполне справедливо; почти во все европейские страны оно введено впервые женщинами, преимущественно женами, дочерями и матерями тогдашних владетелей. Христианство, при всем своем искажении в форме средневекового католицизма и при всех злоупотреблениях служителей последнего, содействовало смягчению нравов и законов, водворению общественного мира, оно учило людей любви и равенству, соединяло всю Европу духовными узами и среди анархий феодализма вводило солидарность людей и народов. "В этом перевороте громадной важности женщины принимали значительное участие", говорит Шерр. "Они обвивали крест розами, смягчали строгость догмата, под их заботливыми руками развивались лежавшие в христианстве семена гуманности". Не говоря уже об их услугах, оказанных делу христианской филантропии, они много содействовали развитию семейства, победе моногамии над многоженством, уничтожению права первой ночи, водворению женского образования. Но, допустив женщин до такой важной роли в деле своего распространения, католицизм должен был во многом ограничить их. Не только во времена глубокого варварства, но и во все продолжение Средних веков европейцы считали брак чисто гражданским договором, и высшие классы наравне с простонародьем вплоть до половины XVI века избегали церковного венчанья или, по необходимости, заключая его по совершении брака, не придавали ему никакого значения. Много пришлось бороться духовенству против такого нечестия; оно проклинало гражданский брак как прелюбодеяние, анафематствовало виновных, клало на рожденных в нем детей печать отверженности, но, несмотря на все эти старания, только в XIV, XV и XVI веках разные страны Европы постепенно признают церковное венчанье необходимым условием действительности брака. Далее, Церкви приходилось бороться против многоженства и постоянных разводов между супругами, постоянной перемены жен, чем особенно отличались короли и другие аристократы. Провозгласив единство и нерасторжимость брака, духовенство старинной Европы твердо стояло на их осуществлении в жизни, действуя против нарушителей этих правил и увещаниями, и проклятиями, и постановлениями соборов, и отлучением от церкви. Это была борьба ожесточенная, и не один духовный пал жертвой своей католической ревности. Претекстат, епископ Руанский, был убит агентом Фредегонды, Дидье, епископ Вьеннский, побит каменьями по распоряжению Брунгильды, св. Ламберт зарезан за отторжение Пепина от его наложницы и т. д. Долго эти старания духовенства были безуспешны, потому что церковь имела мало власти, да и сами учителя большей частью вели крайне распутную жизнь, и пример церкви освящал разврат вельмож. Только по мере развития церковного могущества и проникновения светских законодательств каноническими принципами брак и положение женщины начали постепенно принимать тот характер, какого от них требовало католичество. Страхом денежного штрафа и даже телесного наказания оно заставляло брачующихся прибегать к церковному благословению. С XII века Церковь начала ревностно проводить учение о сакраментальном свойстве брака и его нерасторжимости даже в случае прелюбодеяния. Каноническо-брачное право получило свое окончательное утверждение на Тридентском соборе, изрекшем проклятие на всех отрицающих, что "брак есть одно из семи евангельских таинств, установленных Христом". Расторжение брака, столь частое в средневековой Европе, встретило самое сильное противодействие Церкви, утверждавшей начало абсолютной его нерасторжимости. Принцип нерасторжимой моногамии так ревниво поддерживался католицизмом, что он запрещал или, по крайней мере, ясно не одобрял вступление во второй брак овдовевших или разведшихся супругов. Его воззрение на брак вполне гармонировало с укоренившимся в патриархальных обычаях древности общественным мнением европейцев. Во Франции, например, вступившей в брак вдове в день ее свадьбы обыватели давали кошачий концерт. С XII века Церковь поставила необходимым условием брачного союза согласие на него родителей жениха и невесты. Кровное родство до седьмого колена и свойство сделаны препятствием к вступлению в брак; со времен Латеранского собора это постановление обращено в общий закон для всей Европы. Духовное родство по крещению также не допускало брака между родственником и родственницей, между крестными и крестниками и т. д. Все эти ограничения в малонаселенных местностях, почти все жители которых обыкновенно состоят между собой в родстве или в свойстве, или в кумовстве, развивали только разврат и поддерживали гражданские браки. Иннокентий III смягчил эти ограничения, запретив брак для родственников до 4-го, а для свойственников до 3-го колена. Кроме общих, так называемых естественных препятствий к вступлению в брак, например идиотизма, несовершеннолетия, временного умственного расстройства, католицизм с своей обычной нетерпимостью запретил браки с язычниками, евреями, магометанами и еретиками, хотя, с другой стороны, приводя начало сакраментальности, он признавал браки еретиков действительными. Однако ж последнее запрещение никогда не входило в свою полную силу, и в старинной Европе мы встречаем браки между арианами и католиками, между христианами, язычниками, иудеями и магометанами, позднее между католиками и протестантами. Церковь должна была отступить от своего первоначального намерения, и, не одобряя "смешанных браков", она все-таки признавала их действительность, только обязывала родителей воспитывать детей в католической вере. Развивая с последовательностью семейные принципы христианства, католицизм относился с особенной строгостью к внебрачным связям и к незаконнорожденным детям, хотя крайне распутная жизнь самого духовенства и заставляла его сплошь и рядом уклоняться от приложения к делу своих строгих постановлений. По смыслу канонического права прелюбодеяние должно подлежать только церковным наказаниям, отлучению на известное время от причастия, публичному покаянию и т. п., но Церковь скоро соединилась в этом деле с гражданской властью, и ее эпитемии были поглощены уголовными законами. Швабское и саксонское "Зерцала" полагают за прелюбодеяние отсечение головы. Часто и простую смертную казнь считали недостаточной; прелюбодеев клали одного на другого в яму, дно которой было устлано терновником, и затем, прогнав чрез них обоих кол, засыпали их землей. Незаконные дети были лишены прав отцовского состояния и отвержены Церковью как плод греха, и хотя в Средние века бастарды королей и феодалов нередко приобретали разными способами все права законных детей, но их победы никогда не были победами принципа.
   Юридическое положение средневековых женщин развивалось под влиянием борьбы римско-германского и канонического права. В течение смутного времени, которым начинается история новой Европы, женщины, по патриархальным обычаям варваров, подлежали разным формам половой опеки, право на которую жених покупал у отца невесты. В средневековых кодексах положение женщины определяется смесью принципов римских и варварских; незамужние женщины, за известными местными исключениями, пользовались под влиянием идей римской юриспруденции значительной свободой, а замужние женщины, по обычаю варваров, состояли под властью мужа и были почти бесправны. Каноническое законодательство увеличивало эту бесправность и поддерживало ее до такой степени, что положение женщин было хуже всего в тех европейских странах, в которых брачное законодательство наиболее развивалось под влиянием канонического права, например в Англии. Каноническое законодательство всеми силами помогало осуществлению тиранических притязаний феодального мужа, о которых мы говорили выше, приводило их в систему и облекало авторитетом священности. По воззрениям католицизма, жены должны не только подчиняться мужьям, но и быть их служанками. "Католическая женщина, -- говорит Лоран, -- существо безличное и бесправное. На ней тяготеет проклятие, наложенное на Еву. Под влиянием этого верования христианские средние века и были менее благоприятны для женщины, чем законодательства варварской эпохи". По законам варваров, например, вира за женщину была больше виры за мужчину; а по средневековому христианскому праву женская вира равнялась только половине мужской. Католицизм благоприятствовал только вдовам и сиротам, забота о которых была первой обязанностью христианской филантропии в те смутные времена. Целых три или четыре столетия Церковь заботилась об участи жен, переживавших своих мужей, и, наконец, ей удалось водворить принцип вдовьей пенсии в обычном праве всей Западной Европы. Но заботы патеров о сиротах и вдовицах объясняются столько же требованиями евангельской филантропии, сколько и тем рядом фактов, что имущества вдовиц и сирот путем завещаний и пожертвований несравненно чаще переходили в руки духовенства, чем имущества семейных женщин, связанных интересами фамилии. Вдовы были полезны католицизму, и он стоял за них, как всегда он стоял за тех женщин, которые ревностно служили его делу. История католицизма есть история религиозных афер и спекуляций. Духовное воинство папы пользовалось всеми средствами для собирания в свои карманы народных богатств. "И духовные, -- говорит Лоран, -- имея плохой успех у мужчин, обращались к женщинам. Множество дарственных записей, данных Церкви, начинаются таким предисловием: ""Наша возлюбленная супруга умоляла нас сделать дар такому-то монастырю, и мы, признав ее просьбу справедливой"" и т. д. Необразованные, неразвитые женщины были совершенно в руках духовенства. Ужас, внушаемый им распущенной жизнью их супругов и сыновей, заставлял их, ради душевного спасения любимых ими лиц, жертвовать своими земными интересами. Такие женщины превозносились, конечно, духовенством, и оно радо было сделать для них все что угодно, смотрело сквозь пальцы на их поведение и величало их благочестивейшими ревнительницами святой веры. Но католицизм в этом случае, как и в деле защиты вдов, руководился только тенденциями, противными семейному началу, нарушал целость фамильного имущества и, проповедуя нищенство, отрицал накопление богатств, бывшее одной из главных задач феодального семейного права. И за все услуги, оказанные ему женщинами, католицизм нисколько не улучшал их семейного положения. Он старался освободить женщину от семейства, но только для того, чтобы обратить ее на служение церкви. Проповедуя крайний дуализм и презирая плоть, он естественно нападал и на соблазнительнейшую представительницу плоти -- женщину. В его истории первое совращение в грех совершено дьяволом, второе Евой, и с тех пор женщина неизменно шла по стопам своей прародительницы. Сочинения отцов и учителей католицизма наполнены точно такими же нападками на слабую половину рода человеческого, какими изобилует наша древнерусская письменность, заимствовавшая их из Византии. По словам святого Антонина, женщина -- "глава преступления, рука дьявола. Когда ты видишь женщину, то знай, что перед тобой не человек, не дикий зверь, а дьявол самолично. Голос ее -- шипение змеи". -- "Женщина, -- говорит святой Иероним, -- это врата дьявола, путь нечестия, укушение скорпионово". По словам Гуго Сен-Викторского, она -- "виновница зла, причина падения, гнездилище греха, она соблазнила мужчину в раю, она соблазняет его на земле, она увлечет его в бездну ада". И так думали не одни только мистики; по мнению схоластиков, "женщина есть приятный яд, причиняющий вечную смерть, факел Сатаны, дверь, через которую входит дьявол". По авторитетным словам средневекового специалиста в демонологии, Вильгельма д'Овернского, черти всегда являются под видом женщины, между тем как добрые ангелы принимают образ мужчины. К этим ориентальным понятиям католические писатели присоединили еще разные изменения, основанные большей частью на Аристотеле, по которому женская натура ниже мужской. Святой Томас, например, учит, что мужчина есть тип совершенства, а женщина -- тип несовершенства. Это неравенство полов существовало с самого начала, ибо Ева сотворена из ребра Адамова. "Даже без грехопадения, -- говорит святой Томас, -- женщина была бы подчинена мужчине, потому что у последнего больше разума". Августин, комментируя выражение Книги Бытия, что жена должна быть помощницей мужа, учит, что она необходима мужчине только как орудие деторождения, "подобно тому, как необходима ему земля, чтобы брошенное в нее семя произвело растение". "Женщина, -- говорит он, -- не может ни учить, ни свидетельствовать, ни судить, тем менее -- повелевать". Католические филиппики против женщин находили себе поддержку в народной мудрости или, правильнее, глупости, которая никогда не переставала обливать их помоями своего остроумия. Вот, например, несколько немецких пословиц: "У бабы платье длинно, а ум короток"; "где женщина управляет домом, там прислуживает черт"; "женщины и деньги -- виновники всех зол в мире", "нельзя верить женщине даже мертвой" и т. д. Впрочем, развитие таких воззрений в народе нужно приписать главным образом тому же католицизму; хотя и до него и без него грубые патриархалы всегда свысока смотрели на бабу, но католицизм значительно увеличил их презрение и дал ему догматическую санкцию. Эта отверженность женщины выражалась не в одних только словах, но также в церковных обрядах и постановлениях. При таких воззрениях брак, понимаемый католицизмом исключительно с точки зрения плотского союза и считаемый действительным и состоявшимся не иначе, как по совершении полового акта, -- брак, даже самыми благосклонными к нему католическими мыслителями средних веков, считался только "предохранительным средством от большего еще зла". Но самые строгие и самые логические последователи католицизма думали вместе с святым Томасом, что "брак есть зло". "Любовь женщины есть пропасть смерти; брак не узаконяет ее, он едва только извиняет ее". Презирая плоть, католицизм не мог даже помирить святость Богоматери с ее обыкновенным происхождением от родителей и составил догмат о беспорочном зачатии ее. Конечно, и самые рьяные поборники средневекового аскетизма видели, что их идеалы осуществимы только для немногих избранных, но никогда не могут быть приняты большинством общества. Поэтому католицизм ограничился только введением в семейную жизнь известных правил аскетизма и, вопреки основному своему закону о действительности брака только после коитуса, устроил и старался распространить аскетический брак без половых сношений между супругами [В таком браке жили, например, император Генрих II, Эдуард Исповедник, Альфонс II Испанский. Григорий Турский рассказывает, как один галльский дворянин женился на девушке, которая в первую ночь призналась ему, что дала обет вечной девственности и сожалеет о вступлении в брак, на который она согласилась единственно из повиновения родителям. Муж согласился хранить ее девственность, и когда она через несколько лет умерла, то, опуская ее в могилу, он сказал: "благодарю тебя, Боже, за то, что я могу возвратить твоей любви это сокровище таким же неприкосновенным, каким получил его"]. В старинной Европе такие браки заключались нередко, и в них обет брачной девственности хранился большей частью только женами, пропитанными католическим духом и выданными замуж из-за династических или фамильных расчетов, между тем как мужья их вели распутную жизнь. Даже тем людям, которые наслаждались всеми брачными удовольствиями, католицизм успел внушать мысль об известной греховности и скверне супружеского плотского союза. Часто удавалось духовенству превращать семейный дом в какое-то странное жилище, в котором, несмотря на беспорядочную и буйную жизнь хозяина, его жена устраивала у себя покаянную келью, превращалась из жены и хозяйки в монахиню, замаливающую грехи мужа и свои, состоящие, между прочим, в вольных и невольных супружеских излишествах и нарушениях правил, которыми Церковь старалась регулировать жизнь брачного ложа. Но все это, вместе с аскетическими браками, были исключения, хотя и нередкие. Свой идеал Католическая церковь думала осуществить вполне только в монашестве, в этой институции, водворявшей на земле "небесный рай и равно-ангельскую жизнь". Потом начали стремиться к безбрачию белого духовенства, и при этом обнаружилось, до какой степени масса народа, настаивавшая на безбрачии, успела проникнуться аскетическими идеями об известной доле греховности даже в освященном церковью браке [Супругам запрещалось присутствовать при церковных торжествах и богослужении, если накануне они делили свое ложе, и Григорий Великий рассказывает, как за нарушение этого правила в одну женщину вселился бес. В известном видении Альберика грешные в этом люди мучаются в особом отделении ада, составляющем море кипящего свинца и смолы. В народных рассказах Запада это верование было распространено так же сильно, как в среде нашего простонародья]. Хотя в первоначальной церкви были женатые епископы, но были и безбрачные, и верующие отдавали последним предпочтение перед женатыми. Церковные соборы Запада и Востока, равно как и некоторые из пап, рекомендовали духовенству безбрачие, хотя и не делали его законом. Агитация в пользу безбрачия усилилась особенно после того, как в пустынях Фиваиды и в лесах Европы возникло монашество и сразу понизило значение белого духовенства своим подвижничеством и своей девственностью, которой тогда еще верили. Во многих местах народ начал просто презирать женатое духовенство, и Гангрский собор принужден был анафематствовать тех, которые отвергали обедню, совершаемую женатым священником. Требовали, выражаясь грубым тогдашним языком, чтобы "поп, ежедневно творящий Бога", -- der täglich Gott schaffe, -- т. e. совершающий евхаристию, был совершенно чист и девствен. Наконец, когда жалобы на развращенность духовенства загремели по всей Европе, когда Церковь была в опасности от своих врагов, когда она нуждалась в хорошо дисциплинированном, совершенно преданном ей и отрешенном от мирских интересов войске, -- безбрачие было сделано законом и для белого духовенства. Папа Григорий VII ввел его в конце XII века, поступив в этом случае совершенно последовательно как истинный католик и расчетливый политик. Женатые духовные должны были расторгнуть брак, а холостые не вступать в него. Отлучение от церкви угрожало не только каждому духовному, осмелившемуся после этого держать жену или наложницу, но и всем мирянам, слушающим совершаемую им обедню или принимающим от него причастие. Безбрачие духовенства, водворенное, несмотря на противодействие последнего, хотя и вело за собой сильное развращение нравов, но в то же время воспрепятствовало духовенству обратиться в наследственную касту, оно спасло Европу от ужаснейшего вида тирании, от тирании всемогущей, наследственной левитской аристократии. Безбрачие принесло и другую важную пользу, доказав неосуществимость идеала, с такой ревностью поддерживаемого католицизмом.
   Своим аскетическим миросозерцанием католицизм, как мы уже говорили, увлекал множество женщин и вносил через них монастырские обычаи даже в среду семейств. Вот, например, какую жизнь вела в своем семействе мать Эдуарда IV. Встав в семь часов, она тотчас слушала в своей комнате малую обедню, затем, позавтракав, шла в капеллу и оставалась там вплоть до обеда, после обеда она посвящала один час на семейные дела, спала четверть часа, и потом вплоть до вечера проводила время в молитве, посетив снова капеллу, она возвращалась к ужину, после которого проводила час в беседе с домашними, час в молитве и ложилась спать. Такие примеры женского благочестия были далеко не редкостью, и женщины в Средние века были несравненно больше преданы католицизму, чем мужчины. Они первые обогащали духовенство пожертвованиями, первые увлекались его проповедью, первые стекались к вновь открытым мощам, первые принимали составленные патерами легенды и изобретенные ими чудеса, они далеко превосходили мужчин своей ревностью в делах христианской филантропии, в помощи бедным, несчастным, больным, в смягчении участи осужденных преступников, в выкупе пленных; благодаря им-то главным образом зажиточные дома старинной Европы и грозные замки феодалов всегда давали приют и пищу странникам и неимущим. Такова была, например, в XIII веке тюрингенская ландграфиня Елизавета, которая, терпя в своей семейной жизни притеснения и оскорбления, всецело посвятила себя служению несчастным; она не только основывала и содержала больницы, но и собственноручно лечила брошенных всеми зараженных прилипчивыми болезнями. Католицизм, не довольствуясь одиночной благотворительностью, соединил ее с женским монашеством и некоторые ордена обратил на исключительное служение бедным, уход за больными, выкуп пленников и т. д. Так, орден Марии в Сиенне еще в IX веке был основан для ухода за больными; два таких же ордена в XIII веке были посвящены выкупу пленников; орден, основанный в XIII же веке тюрингенской ландграфиней Елизаветой, имел своими целями уход за больными, воспитание юношества, покровительство раскаявшимся грешницам, воспитание найденышей, нравственное исправление преступников. Орден бегинок имел еще более разнообразные цели. Эти и множество других подобных им женских союзов имели для средневековой женщины известное освободительное значение. Сама религия учила, что, и отказываясь от семейных обязанностей, женщина не только не роняет, но даже увеличивает свое достоинство, что семейная деятельность не есть единственное предназначение женщины, которая может и должна посвящать себя еще и другой, более широкой и более почетной деятельности, служению обществу, человечеству. Другое важное значение женских орденов в Средние века состояло в том, что отдельная беспомощная личность была предоставлена тогда силе и произволу каждого разбойника, -- имел ли он на голове графскую корону или же был пролетарием-висельником, -- естественно должна была искать опоры в других. Отсюда весь феодальный строй, основанный на договоре, в котором одна сторона покупала у другой сильнейшей защиту себе ценой своей свободы. Городские общины пошли дальше и, купив себе свободу, организовали из себя крепкие оборонительные братства. Женские ордена имели кое-что подобное этим общинам. Женщины, девушки, вдовы не могли не чувствовать потребности общего союза для приобретения себе жилья и пищи, приюта во время болезни, для избежания всевозможных насилий, для поддержки своей нравственной самостоятельности, для выполнения своих обетов и религиозных идеалов жизни. Женское монашество выродилось из потребностей женского мира, но так как католицизм много содействовал его возникновению и с первого же раза ввел его в общий строй своей церкви, то оно и потеряло всякое самостоятельное значение, всецело подчинившись общему течению католической жизни. В короткий период первоначальной чистоты монашества, когда оно могло славиться еще своей филантропической деятельностью, над последней все-таки брали перевес себялюбивые и мрачные тенденции аскетизма. Немало сил и дарований гибло в изобретении разных самоистязаний и в разрушении ими своего организма. Аскетические идеи католицизма увлекали женщин больше, чем мужчин, и распространялись по Европе преимущественно посредством женской пропаганды. Тысячи, десятки тысяч женщин и девушек стремились удостоиться величайшей чести быть названными невестами Христа, вели суровую жизнь, терзали свое тело бичами и плетьми, морили себя голодом и холодом, нарочно распложали на себе вшей и вдобавок ко всему этому нередко подвергались еще более суровым истязаниям от своих строгих аббатисс. Сначала в большинстве монастырей обеты, произнесенные набожными женщинами, были только временные и возобновлялись ежегодно, предоставляя монахиням возможность снова перейти в мир. Но скоро Церковь уничтожила эту льготу. Слагать с себя обета монахине не дозволяли, а в случае самовольного сложения подвергали ее наказанию. Капитулярии Карла Великого, запретившие монахиням даже переписываться с мирянами и подвергшие их многим другим подобным ограничениям, положили отлучать от Церкви как монахиню, вступившую в брак, так и ее мужа. В Англии нарушившая свой обет монахиня наказывалась голодной смертью. Из свободных религиозных общин, соединявших, подобно каноникатам Германии, приятности общественной жизни с преимуществами жизни благочестивой и назидательной, женские монастыри сделались чем-то в роде церковных каторжных работ, на которых женщины искупали не только свои грехи, но часто и свои поступки, считавшиеся тогда преступными или наносившие позор их фамилии. Известно, как часто семейные тираны старинной Европы пользовались угодливостью духовенства для того, чтобы упекать в монастырь своих жен, дочерей и других родственниц, удаление которых из семейства они считали почему-нибудь необходимым. Принудительная система благочестия держалась недолго; как всегда бывает с противоестественными стремлениями людей, так и в настоящем случае католический аскетизм неминуемо вел за собой вторжение в монастыри совершенно противоположных ему нравов. Женские монастыри скоро сделались гаремами епископов, аббатов и других церковников и пристанищами разгула для дворян и солдат, которые при своих походах делали остановки, между прочим, и в женских монастырях, и по уходе которых значительная часть населения монастыря часто оказывалась в интересном положении. Детоубийство и плодоизгнание были развиты в женских обителях в сильной степени [Подробности о развращении монастырей и мирских нравов см. в этой книге в разделе "Проституция"]. Таким образом, аскетизм не только приходил к самоотрицанию, не только отвлекал женщин от практической деятельности на пользу людям, не только вырождался в разнузданность страстей, но, при своем противоречии идеала с действительностью, неминуемо вел за собой и нравственную развращенность, приучая женщин к тому отвратительному лицемерию, которое каждый читатель может видеть на наших странницах и других подобных женщинах. Несмотря на то что аскетические идеалы никем не восполнялись, несмотря на то что природа, которую хотели подчинить им, возмущала и увлекала людей по совершенно противоположному направлению, аскетическая проповедь не прекращалась и не переставала увлекать наивные женские души, не находившие никакой отрады среди окружавшей их безобразной жизни. Аскетическая пропаганда духовенства была с особенной силой направлена на женщин аристократии; увлекая их в монастырь, духовенство приобретало щедрых дателей, сильных защитников и верных слуг в них и их родственниках. Часто целые фамильные имения переходили, при помощи подобных средств, в руки монахов. Женские монастыри, в свою очередь, были также в руках духовенства важными орудиями для покорения его власти умов и сердец. Монастыри были центрами женского образования, которое, будучи проникнуто монашеским духом, разносилось из них по лицу всей Европы. Выше мы уже видели, до какой степени тогдашняя семейная жизнь принимала часто совершенно монастырский характер, и женщины, забывая все земное, жили только для духовенства, употребляя все свои силы на подвиги аскетического благочестия.
   Таким образом, и своим аскетизмом и порожденной последним реакцией католицизм отрывал женщину от семейства и делал ее орудием своих выгод, власти, пропаганды. Рабыня мужа или семейства превращалась в рабыню корпорации, а последняя не переставала внушать людям презрение к этому исчадию Евы. Независимо от того, что такие воззрения на женщину много ухудшали ей семейное и общественное положение, они были еще источником ужаснейших преследований ее, обливавших Европу женской кровью в продолжение нескольких столетий. Мы говорим о ведовских процессах. По дуалистическому учению католицизма, вселенная разделяется на две половины -- на одной стороне Бог, ангелы, святые и верные сыны Католической церкви; на другой -- Сатана, черти, еретики, язычники и нераскаянные грешники; первая половина образует церковь Божию, а вторая -- сатанинскую; обе церкви постоянно борются между собой, стараясь как можно больше истребить или привлечь в свое лоно своих врагов. Одним из главнейших орудий дьявола и самой ревностной пропагандисткой сатанинского культа служит женщина, ведьма. Верование в ведовство, распространенное у всех грубых народов, в Европе, под влиянием католического дуализма, получило особенно сильное развитие. Женщины гораздо упорнее мужчин сохраняли верования и обряды язычества, соединяя с ними лечение больных травами и заклинаниями [Ведьма была единственным медиком народа в продолжение тысячи лет. Императоры, короли, папы, более богатые из баронов имели докторов салернских, мавров, евреев, но масса всех состояний прибегала за помощью только к знахарке (saga) или sage-femme. Ее называли ведьмой. Но из уважения, смешанного со страхом, ее обыкновенно величали, как фею, bonne dame, или belle dame, bella donna. Своей профессией ведьма вооружала против себя медиков, а Церковь, ненавидевшая последних, однако взяла их сторону в видах истребления ведьм. "Она искусно разделила царство Сатаны. Против его дочери, его супруги, ведьмы, она вооружила его сына, медика... В XIV веке она объявила, что если женщина осмеливается лечить без предварительного изучения медицины, то она - ведьма и должна умереть" (Michelet)]. Но так как католичество превратило языческих богов в духов ада, то остававшиеся верными им женщины естественно делались в глазах католика служительницами Сатаны. Жрицы Фреи, совершавшие службу этой богине на горах ночным временем, сделались волшебницами, имеющими связь с Сатаной, а их ночные религиозные собрания превратились в шабаши ведьм на Брокене и других горах. Языческая вера женщин в действительность заклинаний и знахарских обрядов еще более утверждала за ними эту печальную славу. Но до XIII века ведьмы не подвергались особенно жестоким наказаниям, да и самая вера в них не была еще формулирована церковью и не возведена ей на степень догмата. В упомянутом же веке неверование в ведьм было провозглашено еретичеством, а самое понятие ведовства значительно расширилось в сравнении с предыдущим временем. Вред, наносимый людям, животным и растениям, любовное привораживание, летание по воздуху, таинственные исцеления, возбуждение бурь перестают считаться отдельными искусствами и сводятся к одному главному пункту, к культу в честь Сатаны. Явный или тайный союз с дьяволом, скверное поклонение и присяга ему, плотское совокупление с ним и с его демонами, поругание над крестом и таинствами, отречение от Бога, формальное отрицание христианской веры, истребление людей, животных и растений, лишение женщин чадородия, причинение мужчинам полового бессилия и множество других преступлений -- все это сделано существенными атрибутами ведовства. Папы Иннокентий VIII, Юлий II, Адриан VI формулировали эти верования в своих буллах и побуждали всех католиков к истреблению ведьм. Германский инквизитор Шпренгер составил "Молот ведьм", который сделался и систематическим изложением догмата веры, и руководством для судей. Когда же начались ведовские процессы, то вынужденные пыткой ложные показания обвиняемых в разные галлюцинации несчастных суеверов присоединялись к изобретенным церковью сведениям о ведовстве, а террор и отчаяние, нагоняемые упомянутыми процессами на массы народа, вели за собой усиление суеверия и все более и более развивали веру в ведьм и страх, внушаемый их мнимыми кознями.
   По учению Церкви, женщина, желающая обладать волшебной силой, вступает в словесный или письменный договор с Сатаной, отрекается от Бога и блудодействует с дьяволом. Возможность и существование совокупления женщин с Сатаной подтверждались часто самими мнимыми любовницами чёрта и доказывались теологами и юристами. Это верование поддерживалось в среде народа главным образом суеверными галлюцинациями, в соединенных с которыми сновидениях чёрт играл важную роль, как idée fixe того времени. От такого совокупления, по мнению одних, между прочим и Лютера, рождаются даже дети, а по мнению других только всякого рода гнусь, -- жабы, змеи, черви и т. д. После отречения от Бога и совокупления с Сатаной новая ведьма в ночь ближайшего шабаша летит на метле или козле в собрание сатанинской церкви, бывающее еженедельно, кроме главного собрания ночью, 1 мая. Сатана является здесь под разными видами, чаще же в образе получеловека-полукозла, восседающего на эбеновом позолоченном троне. На его голове расположены в форме короны маленькие рожки; из длинного рога, сидящего во лбу его, льется свет сильнее лунного, его глаза сияют страшным блеском. Шабаш, служащий пародией католической мессы, начинается поклонением Сатане демонов, волшебников и ведьм, которые при этом отрекаются от Христа и Марии, целуя у дьявола левую руку, левую ногу, левый бок и пр. Затем следует исповедь, -- демоны, волшебники и ведьмы каются Сатане в разных упущениях при исполнении своей обязанности чинить, как велено, больше зла. Сатана разрешает, налагает эпитемии и начинает дьявольскую обедню, причем говорит проповедь и причащает всех своих поклонников под обоими видами, раздавая им черную и гнилую гостью и какой-то отвратительный напиток. На банкете, следующем за мессой, все кушанья и напиток состоят из всего, что только могла выдумать гнусного средневековая фантазия. После обеда и танцев начинается повальный блуд, причем Сатана заменяет мужчинам женщину, а женщинам мужчину. Насладившись таким образом, Сатана увещевает присутствующих делать по возможности больше зла, сжигает свой чувственный образ, в котором присутствовал на собрании, ведьмы собирают оставшуюся от этого козла золу, имеющую чудотворную силу, и разлетаются по домам.
   Задача ведьм, как слуг Сатаны, состоит в том, чтобы вредить людям, губить и соблазнять их. Кроме упомянутых выше злодеяний, ведьмам приписывались всевозможные преступления, какие только могла изобрести безумная средневековая фантазия. Шпренгер говорит, например, что самые опасные из ведьм -- это повивальные бабки; они производят плодоизгнание и приносят детей в жертву демонам. Некоторые ведьмы едят даже собственных своих детей. В 1484 году сожгли 41 ведьму за то, что они ели новорожденных малюток. "Я знал, -- говорит Шпренгер, -- одну старуху, которая околдовала трех аббатов и довела их до смерти; она попалась в руки правосудия в то время, когда хотела сделать то же самое с четвертым аббатом". Упомянутые святые мужи были соблазнены ею при помощи очень оригинального ведовского средства: ведьма заставляла их есть свои испражнения! Каждое подозрение, как бы оно нелепо ни было, каждый донос, каждое обвинение с радостью принимались инквизиторами, и подсудимые сжигались на кострах или погибали под топорами палачей. И не один суеверный фанатизм руководил судьями и следователями, -- главную роль в этом деле играла жажда обогащения имуществом казненных, которое конфисковалось, и Корнелиус Лоос вполне справедливо замечает, что ведовская инквизиция была "вновь изобретенным алхимическим средством превращать в золото человеческую кровь". Для попов, графов, герцогов ведовские процессы были просто источником дохода, особенно во время разорительных погромов Тридцатилетней войны. В Англии и Шотландии во время смут революций отличался по части этой гнусной промышленности Гопкинс, получивший титул "генерал-открывателя ведьм". О подобной же охоте за ведьмами рассказывает Зольдан. Один шотландец перед смертной казнью признался, что он своими ложными обвинениями в ведовстве погубил более 220 женщин, получая от судей в награду по 20 шиллингов за каждую голову. Независимо от этого, предание суду и почти неизбежно следовавшей за ним смертной казни было великолепным средством отделаться от какого-нибудь либерала, от опасного соперника, от личного врага, обвинив их в колдовстве. Инквизиция и усиленное ею суеверие страшно развили шпионство, муж доносил на жену, дети на родителей, родители на детей, попы на мирян, миряне на попов. Ни пол, ни возраст, ни звание, -- ничто не гарантировало от железных лап инквизиции. Она проникала даже во дворцы государей и там находила себе жертвы. До чего дошел этот террор в Баварии, например, можно судить по тому, что здесь обвинялись, как волшебники и ведьмы, лица княжеского и герцогского звания. В 1572 году судилась принцесса Сидония Брауншвейгская, обвиненная в связи с дьяволом и в намерении умертвить своего супруга. Немало погибло в этом погроме и людей науки, -- этих опасных врагов католического поповства, -- случалось, например, что ученых казнили за физические опыты, а лекарей за исцеление больных, болезни которых считались тогда неизлечимыми, и инквизиторы выставляли поэтому таких медиков волшебниками. Так, в 1521 году в Гамбурге был сожжен на костре доктор Фейтес за то, что при его искусной помощи совершенно благополучно родила очень трудно беременная женщина. Добыча жертв инквизиторами была незатруднительна: если ужасные пытки не заставляли подсудимого сознаться во взводимом на него преступлении, то инквизиторы пускали в дело улики (indicia), делавшие собственное сознание арестантки излишним для того, чтобы отправить ее на костер. А эти улики были бесчисленны. "Серьезное и смешное, -- говорит Шерр, -- возвышенное и комическое, преимущества и преступления, добродетели и пороки, красота и безобразие, богатство и бедность, благочестие и индиферентизм, здоровье и болезнь, ум и глупость, хорошая и дурная репутация, слова и телодвижения -- все, решительно все, при известных обстоятельствах, могло возбудить подозрение в ведовстве. А обвинение в девяносто девяти случаях из ста было и приговором". Прежде всего, подсудимую старались поймать на каком-нибудь ответе, который бы можно было сделать фундаментом для дальнейшего следствия, -- обыкновенная уловка инквизиционного процесса в тех случаях, когда судьи и следователи даже не имеют сколько-нибудь определенного подозрения на счет рода и степени вины подсудимого. Арестантку спрашивали, например, верит ли она в ведьм? Если она говорила: верит, то оказывалась еретичкой, достойной смерти, если говорила: да, то это было уликой, что она знает кое-что о ведовстве и ведьмах, а знание и недонесение, тем более -- знакомство с ведьмами, было уже преступлением. Если подсудимая не признавалась, то ее заключали в тюрьму на известное время и она подвергалась мучению голодом, жаждой, лишением сна, телесными истязаниями; тюремные сторожа и сами судьи часто насиловали заключенных, а оставшиеся от этого насилия признаки на теле девушки были выставляемы потом как явные улики ее связи с Сатаной: она ведьма! Сжечь ее! Немудрено, что множество подозреваемых признавалось во взводимой на них небывальщине единственно с той целью, чтобы костер избавил их от ужасов тюремного мучения. Если же темница не вынуждала признания, то подсудимую подвергали суду Божию; бросали ее в воду, и если она, побуждаемая инстинктом самосохранения, начинала плавать и не шла ко дну, то признавалась виновной, если же начинала тонуть, то невинной; но в последнем случае ее освобождали только тогда, когда против нее не было никаких свидетельских показаний, при имении которых ее снова вели в тюрьму и мучили до тех пор, пока она не признавалась или не умирала от ужасных пыток. Последнее случалось нередко, и судьи объясняли такую смерть тем, что Сатана, желая спасти ведьму от позора и костра, заблаговременно отнял у нее жизнь. Пыткам предшествовало так называемое испытание иглой. Обвиняемую раздевали донага, обрывали все волосы с ее тела и начинали искать на ней ведовской знак; если находили желчное пятно, родинку, бородавку, то вонзали в них иголку; если кровь не шла, -- ясная улика, что обвиняемая ведьма, если кровь показывалась, то это признавалось делом дьявола, желавшим спасти свою подругу; если упомянутого знака вовсе не было, то заключали из этого, что его уничтожил Сатана. Отыскание ведовского знака поручалось "пытальщику", или "сыщику"; людей, занимавшихся этой профессией, было множество. В Шотландии особенно прославились по этой части Кинкэйд и Кэти. Последний был постоянно завален работой, состоя "главным сыщиком" при Court of justiciary [Высший уголовный суд Шотландии. - Примеч. ред.]. Вознаграждение его возрастало по мере распространения его репутации. Кинкэйд был так искусен в своей профессии, что всегда находил ведовский знак. Обнажив подсудимую и связав ее, он втыкал ей в тело множество иголок и затем объявлял, что нашел знак. Одного этого уверения эксперта для судей было достаточно, чтобы объявить подсудимую ведьмой. Пытка начиналась официальной формулой: "ты будешь пытана до тех пор, пока сквозь тебя не будет просвечивать солнце!" И это не было пустой угрозой. По законам пытка не могла продолжаться дольше четверти часа, и не признавшийся на первой пытке не мог быть подвергаем второй, -- но этот закон оставался мертвой буквой, и судьи продолжали пытку до тех пор, пока не достигали желаемой цели. Несчастных били кнутами, жгли раскаленным железом; кости рук и ног раздроблялись, и из них тек наружу мозг; их терзали раскаленными клещами, вырезывали кусками мясо с таким же равнодушием, как у мертвой скотины и т. д. Немногие имели силу, несмотря на все эти ужасы, не признаваться, да и эти немногие большей частью умирали от пыток, которые были так ужасны, что арестованные из страха их убивали себя, если только находили к тому возможность. Реми, знаменитый лотарингский судья, сожегший 800 человек, хвастался: "я так правосуден, что 16 арестованных на другой же день все удавились, не дождавшись суда". Признание вело за собой смертную казнь через сожжение, вошедшую во все европейские кодексы благодаря католицизму, который, установив этот, по истине адский, род казни, со всегдашней своей изворотливостью старался отклонить от себя заслуженный упрек в жестокости тем соображением, что служители Бога мира не имеют права проливать человеческой крови! Только для раскаявшихся ведьм казнь облегчалась тем, что их сначала топили или обезглавливали, а сожигали на костре только их трупы. Постановления же кодексов о наказании за ведовство были так сбивчивы и неопределенны, что на основании их судья мог приговорить к смерти кого угодно. Вот что говорит, например, об этом Каролина: "Если кто причиняет людям вред посредством волшебства, то его должно лишить жизни чрез сожжение. Если же кто занимается волшебством, но вреда никому не причиняет, то должно наказывать его, смотря по обстоятельствам дела". "Если кто-нибудь предлагает научить других людей волшебству или грозится околдовать кого-нибудь, или имеет общение с волшебниками или волшебницами, или имеет такие подозрительные вещи, телодвижения, слова, которые носят в себе волшебство, -- то это служит ясной уликой в колдовстве и достаточным поводом к уголовному следствию". Виртембергский закон полагал сожжение всем "волшебникам, сатанинским заклинателям, предсказателям и тем, кто обращается к ним за советом или помощью". По австрийскому закону "адское преступление волшебства наказывается огненной смертью, которой подлежат и все участвующие по ночам в дьявольских пиршествах и танцах, устрояемых под виселицей, равно как и люди, производящие грозы, гром, град, червей и других чудовищ".
   Несколько веков дымились в Европе ведовские костры, зажженные церковью, и старинные хроники полны рассказов об этих ужасных зрелищах. Некоторые казни замечательны по количеству жертв, другие по нелепости самих обвинений. В Швейцарии однажды обвинялась в ведовстве сумасшедшая семнадцатилетняя девушка. На основании ее показаний были привлечены к делу и подвергнуты всем степеням пытки восемь женщин и один мужчина; доносчицу обезглавили, шесть обвиняемых ею женщин сожгли, а остальных освободили. В Севилье была сожжена одна девушка, обвиненная в том, что будто бы несла яйца, как птица! В Наварре в 1527 году обвинено 150 женщин за участие в сатанинской обедне или ведовском шабаше. Многие казнились вследствие своего, вынужденного пыткой, сознания, что они не люди, а волки и оборотни. Один духовный, Урбан Грандье, быль обвинен в том, что околдовывал и отдавал черту урсулинских монахинь в Лаудуне. Он не выдержал пыток и признался во всем, что взводила на него инквизиция. Голод, болезни, общественный и семейный деспотизм, войны -- все это доводило людей, и в особенности женщин, до такого суеверного сумасшествия, до такого отчаяния, что они нередко сами лезли на костер. Часто итальянки превращались в кошек и, по их словам, сосали кровь из детей. Их сожигали. В лесистых областях Лотарингии и Юры женщины делались волчицами и пожирали прохожих. Их сожигали. Девушки уверяли, что они отдавались дьяволу. Их свидетельствовали и находили девственницами, но все-таки сожигали. Одна англичанка, взведенная на костер, сказала народу: "не обвиняйте моих судей. Я сама захотела погубить себя. Мои родители прогнали бы меня с ужасом. Мой муж отвергнул бы меня. Я могла бы вернуться в жизнь только обесчещенной. Я захотела умереть и налгала на себя!" Даже при очевидно нелепом признании ведьмы ее отсылали на костер. Одна призналась, что украла с кладбища труп недавно умершего ребенка для своих магических операций. По настоянию ее мужа раскопали могилу, и труп нашли лежащим в ней; но судья решил, что это обман чувств, произведенный дьяволом, что труп украден -- и арестованную сожгли... Количество казненных жертв в Европе было громадно. Сплошь и рядом сожигали разом целые толпы несчастных, так что, по словам одного летописца, столбы, к которым привязывали сожигаемых, имели вид густого леса. В Брауншвейге в конце XVI века в один день было сожжено 133 ведьм. В первые годы XVII века в крошечном графстве Геннеберг сожжено 144; в епископстве Вюрцсбурге в течение трех лет -- 200 человек, между которыми были даже дети 8--12 лет; в Фульде некто Фосс хвалился, что он сжег 700 ведьм и надеялся довести это число до 1000; в небольшом городке Бюдингене в 1633 году предано смерти за волшебство 64 человека, а в следующем году -- 50; в 1627 году в городе Дибурге казнено 36; в городке Нейссе в 1651 году сожжено 42 женщины; в Зальцбурге в 1678 году -- 97 человек: в маленьком швейцарском кантоне Цуг в два месяца 1660 года сожжено 27 женщин; в Италии, в округе Комо, сожигалось ежегодно около 100 ведьм; в Каркасоне, во Франции, в 1520--1550 годах казнено более 200, а в 1557 году -- 31 и т. д. В одной только Германии казнено за ведовство никак не менее 100 тысяч человек, а в Англии не менее 30 тысяч человек. Поповская ревность к истреблению простиралась до того, что королям приходилось опасаться, как бы отцы инквизиторы не сожгли всех их подданных. Легкость обвинения и суеверность народных масс были таковы, что иногда в ведовстве заподозривались целые страны. "Франция, это -- ведьма", -- говорил некто при Карле IX. В начале XVII века начался ведовский процесс в земле басков, где тогда свирепствовало что-то в роде психической эпидемии, где люди всех званий занимались волшебством, где страх, внушаемый ведьмами, терроризировал все умы, где тысячи несчастных считались бесноватыми, лаяли по собачьи и т. д. Женщины доносили одна на другую, дети доносили на матерей: инквизиторам приходилось судить и сожечь весь народ!.. Но, по решению папы, только самые виновные и упорные были присуждены к костру. Трудно описать в немногих словах ужас этого дьявольского терроризма и принесенный им вред Европе. Папы и государи, попы и юристы, монахи и палачи как будто превратились в это время в тех самых злых духов, за мнимое поклонение которым они сожигали людей и грабили их имущества. Подобно полчищам какого-нибудь Тамерлана, духовное воинство Католической церкви разносило по миру смерть и самые варварские истязания, плодя шпионов, подкупая ложных доносчиков, внося раздоры и подозрительность в семействе, сочиняя возмутительные сказки о чертях и ведьмах, насилуя арестованных за волшебство женщин и наживаясь имуществом своих жертв. С водворением во многих европейских странах реформаций вера в ведовство не исчезла, и лютеране продолжали истреблять ведьм почти с таким же рвением, как и католики. Ведовские костры потухли только в конце XVIII века, а в Испании последняя ведьма была осуждена в 1807 году.
   Так душил, отвергал и порабощал женщину католицизм. Но она все-таки нашла в себе достаточно силы, чтобы не только не пасть под его всеподавляющим деспотизмом, но и чтобы по возможности внести в его систему некоторые облагораживающие элементы. Мы говорим о культе Святой Марии, развитие которого принадлежало, главным образом, женщине. Культ Девы был культом самой безграничной любви и красоты, прекрасным выражением светлых сторон женской души, окончательно помрачить которую не могли все ужасы средневекового католицизма. Хотя этим культом многие старались прикрыть свою распущенность и испорченность, но божественное сияние любвеобильной Марии так животворно действовало на людей среди потемок католичества, что упомянутые печальные результаты теряли значительную долю своей силы. Этот культ немало поддерживал и возвышавшуюся из феодального унижения женщину. Ее не так легко было уже преследовать за вину Евы, когда за нее стояла непорочная Дева. Дева -- царила на небе, а женщина, как увидим ниже, воцарилась на земле.

Глава XV.
Эмансипация женщины в Средние века и в эпоху Возрождения

   Средние века и эпоха Возрождения, ознаменованные стараниями феодализма и католичества поработить женщину, были также периодом усиленной борьбы ее за свою свободу, за самостоятельность своей личности, и современная женщина найдет немало поучительного в истории упомянутых столетий.
   В браке, который в большинстве случаев был делом фамильных расчетов и родительского произвола, в семействе, которое старались превратить в неограниченную деспотию, женщина была пассивной рабыней только в редких случаях; большей же частью она, своими постоянными протестами и сопротивлением деспотическим притязаниям домовладыки и его сторонников, превращала домашнюю жизнь в тот семейный ад, изображением которого так часто занималась и занимается европейская литература. В старинном немецком сочинении "О злых женщинах" представляется следующая картина супружеской войны. Муж и жена постоянно ссорятся и ежеминутно готовы начать битву; один вооружен кулаками, дубиной, сапогами, другая -- связкой ключей, швабрами, ухватом. Жена во всем противоречит мужу, все делает назло ему; начинается перебранка и немедленно переходит в обоюдную потасовку. Эти битвы перемежаются часто примирениями, но нередко они доводятся до окончательного разрыва между супругами, до жено- и мужеубийства. Такой характер семейная жизнь носила во всей старинной Европе. В средневековой Англии, например, говорит Райт, женщины были крайне строптивы, буйны, семейная жизнь была полна ссор, раздоров, возней, и вскоре после брака наступало полное разъединение между супругами. Женщины, будучи не в силах ни освободиться от мужниной власти, ни ограничить ее, нередко предпочитали своей судьбе смерть и заканчивали свои страдания самоубийством. Но чаще всего они избавлялись от своих тиранов посредством мужеубийства, прибегая для совершения его большей частью к яду. Постоянная оппозиция жены часто заставляла мужа не только отступаться от многих своих притязаний, не только смягчать свою супружескую власть, но даже в некоторых случаях женщины являлись судьями и наказательницами своих владык. Так, в Шотландии вплоть до XIX века господствовал обычай, в силу которого женщины, предварительно сговорившись между собой, нападали на мужчин, злоупотреблявших своей властью над женами, привязывали их за руки и за ноги к длинной жерди и обносили их с позором по улицам. Подобные карательные наклонности женщин можно заметить во всех странах и классах старинной Европы, но они редко могли быть осуществляемы без посторонней помощи. В средних и низших сословиях эта помощь носила охранительный и патриархальный характер, стремилась к водворению семейных добродетелей и более или менее человечных отношений между супругами. В некоторых городах Германии мужей, неверных своим женам или жестоко обходившихся с ними, схватывали, с позором обводили по улицам и наказывали обливаньем их холодной водой из помп. В Швабии крестьяне выбирали честного человека, который, нося название батьки (Datte), с двумя своими помощниками секретно наблюдал за семейной жизнью обывателей. Если они узнавали, что такие-то супруги ссорятся между собой или что один из них обижает другого, то ночью врывались в дом к ним и наказывали виновного. Женщины высших классов имели сильную помощь и защиту в рыцарстве, обязанность которого состояла в покровительстве "женщинам, вдовам, сиротам, людям угнетенным". "Вооруженный деревом, железом и сталью, -- поет один трубадур, -- я поддерживаю слабых против сильных". Рыцарство возникло по голосу женщины, которую угнетали в семействе, которую продавали в брак и которая собирала все свои силы для сопротивления притеснителям. Многие знаменитые рыцари отважно пускались на самые отважные подвиги с единственной целью освобождения женщин от упомянутой тирании. Например, в послании одного трубадура к известному маркизу де Монферра поэт воспевает подвиг такого рыцаря, освободившего девушку, которую тиран отец хотел выдать замуж против ее воли. Фориель в своей Histoire de la poésie provençale приводит много подобных фактов. При этом нужно заметить, что все рыцари действовали под непосредственным влиянием женщин, по их просьбам, советам и приказаниям, повиноваться которым они были обязаны и неисполнение которых навлекало на них неудовольствие дам; а дама могла предать рыцаря суду, и суд навсегда исключит виновного из ордена. "Ни даме, ни девушке, -- говорит одна рыцарская поэма, -- никогда нельзя отказывать в совете и помощи; должно уважать женщин и всеми силами бороться за их права". Те же принципы выражались и в законодательстве. По некоторым французским "Assises", например, "если член суда отказывается дать совет вдове или сироте, то он исключается из общества рыцарей, изгоняется из города, не может выходить на дуэль, теряет свой лен и все, что имеет от короля"! Даже в период полного падения рыцарства голос угнетаемой женщины мог поднимать целые ватаги на службу ей. Рыцарь Лебедя возвратил одной даме ее владения, отнятые у нее саксонским герцогом. Во Франции, при Карле VI, многие дамы жаловались королю на свои страдания и лишения, причиняемые хищными баронами, и на то, что выродившееся рыцарство вовсе не помогает им. На голос этих женщин поспешил храбрый Бодико, собрал банду рыцарей и организовал из них братство с целью покровительства дамам, возвращения им похищенных у них имений и мести благородным разбойникам. Самое воспитание в рыцарях идеи служения дамам и защиты их от насилий семейных тиранов и посторонних разбойников принадлежало женщинам. Красотой, фантазией, чувствительностью женщина приобретала себе поклонников, делалась царицей, в придворном штате которой состояли мужчины всех возрастов, начиная с малолетнего пажа и оканчивая седовласым вздыхателем. Все эти люди жили под ее влиянием. Мальчику уже внушали тогда, что "он должен выбрать себе благородную госпожу, которая могла бы руководить его своими советами и помогать ему, а он обязан верно служить ей и неизменно любить ее". Целые поколения мужчин воспитывались женщинами для служения дамам, в награду за которое они получали их любовь. Отношения рыцаря к даме образовались по образцу отношений вассала к сюзерену. Рыцарь обязывался служить даме, быть ее вассалом и защитником, а она за это награждала его любовью. Сюзерену вассал служил ради его силы, а даме -- ради ее любви. Угнетаемая в семействе, отверженная церковью женщина нашла в рыцарстве вознаграждение за свою униженность. Рабыня своего мужа, она была царицею для всех посторонних. Она председательствовала на турнирах, она пользовалась всеми съездами и праздниками, охотами и свадьбами, рейхстагами и церковными процессиями, чтобы увлечь мужчин своей красотой и кокетством, пением и музыкой, танцами и остроумием. Внушаемая ею страсть обуздывала и покоряла грубую натуру феодала. В Испании встретившийся с дамой рыцарь обязан был сойти с коня и предложить ей свои услуги, беспрекословно исполнить все ее приказания. При всех безобразных жестокостях средневековой войны было принято, однако ж, за правило, чтобы победители не только не трогали дам, но даже обходились с ними с полным уважением. Когда англичане взяли замок Дю-Геслен, то навлекли на себя упреки в том, что нарушили правила войны, начав штурм ночью и потревожив сон жительниц замка. Во время гвельфо-гибелинских войн император Конрад осаждал Виннисберг и отказал гарнизону его во всех предложенных последним условиях капитуляции; но, как истинный рыцарь, он не мог не согласиться на просьбу женщин о дозволении выйти им из города, забрав с собой все, наиболее драгоценное для них. Когда ворота отворились, то осаждающие увидели большую вереницу женщин и девушек, и каждая из них несла на себе отца, мужа, брата или сына. Войска Конрада были поражены подвигом женщин и разразились в честь них рукоплесканьями и выстрелами. Имя дамы сердца служило тогда воинственным криком рыцаря, оно воодушевляло его и на турнирах и в действительных битвах, а самые войны, сопровождавшиеся обыкновенно грабежами, приносили дамам существенные выгоды. Знаменитый трубадур времен Генриха II, Бертран де Борк, говорит, что "законы чести прежде всего предписывают воевать и обогащать женщин военной добычей". Это служение дамам доходило часто до комического и породило особый тип рыцаря, который пускался на самые нелепые предприятия, на самые сумасбродные подвиги, чтобы только угодить царице своей души и заслужить поцелуй или более существенные знаки ее любви. Дамы часто сами требовали таких услуг от своих поклонников, что последние из любовников превращались в мучеников, но все-таки выполняли свой обет служения прекрасному полу. Таков был, например, Ульрих фон Лихтенштейн (род. 1200), этот действительный, а не вымышленный, подобно сервантесовскому, Дон Кихот Германии. Ульрих еще мальчиком посвятил себя служению женщинам и, выбрав своей "госпожой" одну замужнюю аристократку, начал подвиги в ее честь. Он пьет с удовольствием воду, в которой мылась его дама; он отрезывает свою уродливо-толстую нижнюю губу, так как, по его мнению, возлюбленной она могла бы мешать поцелуям, когда Ульрих заслужит их. Отрубив себе палец, он посылает его своей даме в доказательство, что он без меры любит ее и может перенести для нее всякое страдание. Одетый и замаскированный Венерой, шатается он по всей стране и на турнирах, ломает копья в честь своей владычицы. По ее приказанию он поселяется даже вне общества, среди прокаженных отверженников, и ест с ними из одной чашки. Все эти сумасбродства имеют одну цель -- заслужить ночь возлюбленной. Наконец, она соглашается; Ульрих приезжает к ней; постель уже готова; но бедный волокита снова получает жесточайший афронт и отказ и снова с неизменной покорностью пускается на подвиги. Другим примером такого любовника может служить Петр Видаль: влюбившись в одну даму, имя которой означало волчицу, он облекся в волчью шкуру, начал ходить на четвереньках около замка своей возлюбленной, выть волком и продолжал такую жизнь до тех пор, пока его чуть не до смерти затрепали собаки. Такие мученики были далеко не редкостью. За неимением действительных подвигов и страданий в честь дам, рыцари выдумывали их. Особенно был распространен обычай бичевания. В Испании молодежь каждую неделю ходила по городским улицам, разряженная в любимые цвета своих дам. При встрече с красивыми женщинами, эти кавалеры начинали изо всей силы хлестать себя плетьми, так что кровь ручьями текла с их спин; дамы кланялись и благодарили. Любовники также имели обыкновение полосовать себя перед окнами или балконами своих возлюбленных, которые любовались на истерзанные спины обожателей, жалели их и награждали улыбками. Измена рыцаря даме, даже простое невыполнение ее желаний, часто нелепых и капризных, подвергали виновного не только женской мести и пренебрежением рыцарства, но и мучениям собственной совести. Ричард де Барбесье, нарушив обет верности, данный им одной принцессе, удалился в лес, выстроил там хижину и поклялся не возвращаться в общество до тех пор, пока не получит прощения своей возлюбленной. Рыцари и дамы, терявшие в нем любимого друга и менестреля, напрасно умоляли его вернуться. Сто рыцарей и столько же дам обратились к оскорбленной принцессе и на коленях перед ней просили прощения Ричарду; наконец, он был помилован и вышел из своего пустыножительства.
   Рыцарская любовь, любовь свободная и честная, была прямой реакцией феодальному браку, основанному на расчетах фамилии и произволе домовладыки, порабощавшему и унижавшему женщину. Женщины порешили, что в браке нет и не может быть любви, что муж не имеет права любить свою жену, а жена свободно может любить постороннего мужчину. Эта эмансипация чувства началась в страстной Италии и на благословенном юге Франции, среди нив, виноградников, богатых городов и великолепных замков Лангедока, куда рано проникли от арабов комфорт, образованность, турниры и сладостное искусство любви. Здесь впервые возникли новые антибрачные идеи, развитию которых много содействовали трубадуры, устраивавшие даже поэтичные состязания, на которых противники спорили о разных вопросах, относящихся к женщине и страсти. Трубадуры и романисты действовали под тем же женским влиянием, благодаря которому и возникли во Франции формальные суды любви, состоявшие из дам и рыцарей, под председательством князя любви, и вырабатывавшие новые правила жизни, благоприятных для эмансипации чувства. Такие суды в XII веке были в Авиньоне, Лилле, Турнэ, Париже, а в XIII веке появились и в Германии. Главным их занятием было обсуждение встречавшихся в жизни любовных отношений, ссор, измен, неудовольствий. Приговор не наказывал виновных, а только решал дело в отвлеченной форме. Иногда, впрочем, налагались и наказания. Так, один секретарь, посланный своим господином к даме по интимному делу, осмелился просить ее любви для самого себя и получил ее. Суд, состоявший из 60 дам под председательством графини Фландрской, приговорил виновных к исключению из общества рыцарей и дам. Один любовник, изменив своей даме, полюбил другую; первая донесла на него виконтессе Нарбонской. Суд любви постановил, чтобы ни одна честная женщина не отдавала своего сердца такому изменнику. Путем подобных приговоров, а главным образом, посредством решения отвлеченных вопросов, вырабатывалась целая система свободной любви, которая разносилась по Европе в романах и в звучных песнях трубадуров. Подавляемые произволом феодализма и моралью католичества, женские сердца быстро усваивали новые идеи, ведшие за собой жизнь, полную страсти, удовольствий и приключений. Брак отрицается; мужа любить невозможно, но следует любить кого-нибудь, без любви нет жизни, говорит та философия, радикально противореча на каждом пункте догмату и морали католичества. Любовь выше всех других радостей; все поклонники ее, даже набожные миннезингеры открыто признаются, что они скорее готовы отказаться от райского блаженства, чем от удовольствий любви. Предмет этой страсти, женщина, которую католицизм считал источником греха, является теперь у трубадуров "образцовым произведением Божьим"; для достойного прославления ее поэты не находят слов. Католичество клеймило женщин за Еву, певцы любви опровергают его обвинения, говоря, что людей погубил Адам, а Ева спасла их, так как она была родоначальницей Христа. По католицизму, любовь -- корень погибели, по словам же партизанов средневековой эмансипации, она -- "высший источник всякой добродетели, всякой нравственной заслуги, всякой славы. Она улучшает самых хороших людей и облагораживает самых дурных". "Любовь свободна; она получает законы только от самой себя; поэтому ее и не может быть в браке, где она становится обязанностью". Многие считают эту философию любви системою распущенности, между тем как она требовала, чтобы каждый мужчина выбирал себе одну возлюбленную и оставался верным ей до гроба; она требовала также, чтобы дама не принимала подарков от своего возлюбленного и не унижалась таким образом до степени куртизанки; она требовала любви чистой, бескорыстной и свободной, даже рутинно противоречила себе, предписывая пожизненную обязательность этого чувства. Другое противоречие излагаемой системы состояло в том, что женщина, отрицая возможность любви в феодальном браке и чувствуя себя не в силах избавиться от этого союза, хотела примирить права мужа с правами любовника, оставляя на долю первого чисто физические удовольствия и награждая второго всей полнотой любви и дружбы. Грубые феодалы понимали страсть только в последнем акте ее и видели верность жены только в материальной целомудренности ее. За нарушение последней они расплачивались жестоко и с женой и с ее любовником, между тем как платоническое ухаживанье чужих мужчин за дамой не только не возбуждало ревности мужа, но даже щекотало его самолюбие. В самых ревнивых странах Европы, в Италии и Испании, независимо от рыцарей, женщины открыто имели при себе постоянных друзей, чичисбеев, которые всюду сопровождали их и стояли с ними на короткой ноге. Мужья не вооружались против этого обычая, если только не видели полной связи своих жен с их чичисбеями. Многие женщины также мало думали о другой любви, кроме платонической; половые брачные отношения, не освященные никаким нравственным чувством, возбуждали, наконец, в них отвращение, и они, мечтая о любви чистой и свободной, воображали ее себе без этих опротивевших им отправлений. Все эти обстоятельства вели к тому, что любовь многими понималась сначала чисто в платоническом смысле. "Любовь перестает быть любовью, коль скоро она обратится к реальному", -- говорит один поэт. "Чистая любовь, -- говорит Андре, автор "Principalia Amoris Praecepta", -- соединяет сердца двух любовников узами взаимной нежности. Эта любовь состоит в духовном созерцании и в пламенной страсти; она может доходить до поцелуя, до объятия, даже до взаимного прикосновения двух обнаженных тел, но отнюдь не далее". И в Средние века нередко практиковались в этой трудной любви, целовались, спали на одной постели, обнимались, но все-таки удерживались от окончательных удовольствий. Понятно, что такое воздерживание могло продолжаться недолго, и раздражаемая постоянно страсть вырывалась все-таки на полную свободу. Даже у людей, которые более других могли бы ограничиваться платонизмом, даже у Абеляра и Элоизы под покровом духовной любви скрывалась самая жгучая чувственная страсть, как это можно видеть из их переписки. То же самое отношение можно заметить и в любви рыцарей вообще; все они и трудятся, и сражаются, и служат своим дамам с единственной целью заслужить удовольствие их ложа. Отступая от своих первых постановлений, запрещавших финальное удовольствие, новая система скоро провозгласила принципом, что "любовь ни в чем не может отказывать любви". Если же обожателям не всегда удавалось достигнуть цели, если дамы, как об этом постоянно рассказывают средневековые хроники и романы, часто ограничивали свои ласки поцелуем и многих поклонников, как упомянутого уже Ульриха фон Лихтенштейна, не награждали вовсе своими милостями, а только забавлялись их любовной угодливостью, то это свидетельствует лишь о сдержанности подобных женщин. Они не могли удовлетворять страстным поползновениям всех своих многочисленных поклонников, потому что хотели не разврата, а только свободной любви, хотя самолюбие и заставляло их, не ограничиваясь одним любовником, привлекать побольше обожателей и держать их около себя, питая их надежду на сладостную награду. Любовь и наслажденье жизнью сделались девизом конца Средних веков и особенно эпохи Возрождения, когда католицизм со своими идеалами почти вовсе потерял кредит в среде образованного общества, когда вследствие возрождения древних наук, влияния арабов, умственной самодеятельности европейцев и развития материальной культуры общество более и более предавалось рационализму и эпикурейской философии, когда разум и природа были вознесены выше всех других авторитетов, которым до тех пор поклонялись люди. В этом антикатолическом движении главную роль играла женщина; она своей красотой и любовью отвлекала умы от мрачных идеалов католицизма, заставила их жить и наслаждаться, научила их думать не об отвлеченных фантасмагориях, а о природе и действительности. Поэты, философы, странствующие трубадуры, рыцари и дамы -- все говорят и поют, пишут и мечтают о наслаждениях свободной любви, об эмансипации чувства. Любовь делается главным предметом литературы; известия о замечательных любовных историях обходят всю Европу; страдальцы за любовь занимают место мучеников в новом культе; даже сам суровый Данте стоит за свободу чувства и увековечивает память двух таких мучеников в пятой песне своего "Ада", рассказывая историю Франчески ди Римини, очаровательной девушки, выданной за безобразного и злого хромца, полюбившей брата его и убитой мужем вместе со своим любовником. Когда через двести лет после их трагической смерти открыли их тела, то они оказались совершенно целыми и в объятиях друг друга. По словам Данте, их пламенная любовь перешла и в загробную жизнь... И культ любви, кроме многих подобных мучеников за свободу чувства, имел также, подобно католицизму, своих апостолов, учителей, подвижников, свои кодексы, свою мораль, свои обряды и мистерии. Женщина царила над жизнью и превращала ее в ежедневное празднество, в непрерывный ряд балов, турниров, охот, увеселительных поездок и т. д. "Не только поэты, но и все образованные люди, -- говорит Лоран, -- считали тогда любовь самым серьезным занятием жизни. Это подтверждается свидетельствами лучших средневековых историков. В 1284 году, рассказывает, например, Виллани, во Флоренции составилась богатая и благородная компания, которая, с князем любви во главе, не думала ни о чем другом, как об играх, танцах и увеселениях". Через пять лет хроники опять прославляют другие подобные же общества, состоявшие из дам и кавалеров, которые постоянно пировали в шелковых шатрах и расхаживали, под предводительством князя любви, по улицам города, увенчанные гирляндами, с песнями, танцами и музыкой. Так жила Флоренция, так жила и остальная Европа. Искусительница Ева побеждала своих гонителей. Домостройные принципы падали, женщина делалась главой общественной жизни; не только семейные праздники, балы и турниры, но даже охоты и дуэли не обходились без нее. Будуар и гостиная сделались главными комнатами дома. В королевских дворцах, замках феодалов, домах цивилизованных буржуа -- везде на переднем плане стали дамы. Отношения полов между собой, мало стесняемые с самого начала средних веков, под конец их получили полную свободу. Все это неизбежно вело за собой крайнюю развращенность. Аристократический эпикуреизм всегда губит общество. Женщины достигли свободы чувства, но воспитанные, как и мужчины, в тех понятиях, что единственная цель жизни благородного человека -- любовь и наслаждение, что труд есть удел презренной массы народа, не занятые никакой серьезной работой, беззаботно жившие на чужой счет, они отдавались без всякого удержу страсти и естественно доходили до всех ее излишеств. Дамы и девушки модничают своей полураздетостью, своим костюмом, оставляющим на виду все тайные прелести; полунагими или даже вовсе нагими принимают они мужчин в своих будуарах; провожают гостей в их спальни, раздевают их и нередко сами ложатся с ними в постель; придворные дамы и принцессы стараются превзойти друг друга в необузданности, дочери графов проникают ночью в комнаты чужих мужчин и принуждают их удовлетворять своим желаниям. Угощение путешественника женским телом сделалось как бы обязанностью феодального гостеприимства. В одном французском стихотворении рассказывается, как рыцарь приехал в графский замок и как графиня, обрадовавшись его посещению, велела изжарить ему огромного гуся и приготовить роскошную постель. "Когда же графиня пошла спать, то, позвав красивейшую из своих девушек, она сказала ей потихоньку: "поди, ляг в постель к этому рыцарю и угоди ему как следует. Я охотно бы сделала это сама, если бы не моя стыдливость и не граф, мой муж, который еще не уснул"". Все общественные увеселения были направлены к раздражению полового инстинкта, на балах танцы перемежались интимными rande-vous в отдельных комнатах, в театрах цинические до крайности пьесы приправлялись еще непристойными жестами актеров, а иногда и наготой актрис; маскарады часто оканчивались сплошным спальным грехом; в балах и купаньях оба пола зачастую мылись вместе; при этом на баденских водах над купальнями устраивались галереи, на которых мужчины собирались болтать с купающимися дамами и бросали им деньги и другие подарки, а красавицы старались взапуски подхватить их подолами своих рубашек; сводничество сделалось самым прибыльным и распространенным ремеслом; ни одна почти девушка из высших классов не выходила замуж невинной, по свидетельству тогдашних компетентных писателей; женские монастыри приняли вид домов терпимости, а королевские дворцы, наполненные благородными проститутками, содомитами, вельможными сводниками, были даже развращеннее любого публичного дома. История превратилась в скандальную хронику дворов; живопись, скульптура, поэзия занялись исключительно изображением любви на все манеры, отрицанием семейной жизни, осмеянием мужей и патриархальных добродетелей. В низших и средних классах отражались те же влияния и вместе с войнами, разбойничеством, забиранием мужчин в солдаты, страшными злоупотреблениями власти совершенно уничтожали здесь и брак и семью. Сотни тысяч разного народа вели бродячую жизнь без семейства, без собственности, и среди них царил полный гетеризм, дети не знали не только своих отцов, но часто даже и матерей. У странствующих актеров, фигляров, нищих и мошенников жены сплошь и рядом были общие. Разложение семейства происходило даже в среде патриархальных крестьян и бюргеров. Таверны в средние века были местом, в котором протекала большая часть жизни людей низшего и среднего классов. Даже женщины постоянно пили, играли и вели любовные интриги в этих увеселительных заведениях, иногда с ведома мужей, а большей частью тайком от них. Мужья же, в свою очередь, пировали в других тавернах и наслаждались с другими женщинами. Дом и семейство, оставшись на произвол судьбы, брак, не удовлетворявший чувству, был в пренебрежении. Сильное развитие проституции шло параллельно с падением семейства; сифилис свободно разгуливал по Европе, губя сотни тысяч народа; целые ряды итальянских кардиналов и французских королей сведены в могилу этой болезнью. Между тем окончательное падение семейства возбудило умы к изысканию средств для реформы никого уже не удовлетворявших брачных отношений. Влияние классицизма, в особенности Платона и эпикурейской философии, наталкивало рассуждавших об этом людей на идею о безусловной свободе половых отношений. Автор самого распространенного из произведений средневековой литературы, "Roman de la Rose", говорит, что женщины должны быть общими:
   
   Toutes pour tous et tous pour toutes,
   Chacune pour chacun commune
   Et chacun commun pour chacune!
   
   Остальная беллетристика, хотя и не выражалась так ясно, но проводила в сущности ту же мысль, которая в подробности была развита утопистом-реформатором Кампанеллой в его "Республике Солнца". Верховный глава этого государства, Гог, имеет трех помощников -- Силу, Мудрость и Любовь. Последняя заботится главным образом о том, чтобы браки устроились целесообразно с рождением хороших детей. "До супружества каждый мужчина может жить с каждой бесплодной женщиной". Старцы-начальники и матроны-начальницы, досконально узнающие молодых людей обоего пола, когда они, совершенно обнаженные, занимаются гимнастикой в палестре, "сводят тех, которые более сладострастны и более возбуждаются. Если вступившая в брак женщина не зачнет от одного мужчины, ее отдают другим, если она и после этого остается бесплодной, то делается общей..." По окончании кормлений материнской грудью дети поступают в общественное заведение, где они получают образование, одинаковое для девочек и мальчиков. Мужчины и женщины носят одинаковую одежду и одинаково участвуют во всех занятиях войны и мира. В многочисленных социально-демократических сектах, реакцией которым была реформа Лютера, Кальвина и Цвингли, мы видим то же стремление к радикальным переменам в области семейства и брака, к эмансипации женщины. "Свободный мистицизм, -- по выражению Мишле, -- решился поднять женщину, которую священническая суровость волочила в грязи". Наступила великая религиозная революция. Во многих сектах женщины были допущены к проповеднической и жреческой деятельности наравне с мужчинами; проклятие Евы было снято с них; любовь объявлена свободной. Во многих других сектах женщины являются главными их учительницами и проповедницами эмансипации. Таковы были, например, девица Шурман, принцесса Палатинская Елизавета, Гиллермина Миланская, девицы Броган и Шере, Антуанета Буриньон, Маргарита Поррет; все они, более или менее, примешивали к своим мистическим учениям идеи эмансипации. Во многих других сектах мы также видим отрицание брака и семьи. Анабаптисты, например, вместе с общностью имущества проповедовали и общность жен, доказывая благодетельность ее местами из Библии. Женщины и девушки играли в этой секте первенствующую роль, как вдохновенные свыше пророчицы и учительницы. Но подобно многим другим мистикам, у которых чувство и страсть всегда преобладают над разумом, анабаптисты в своей реакции тогдашнему браку ударились совершенно в сторону и объявили, что многоженство не противно ни закону Божескому, ни закону природы. Когда же они овладели Мюнстером и во главе основанной там Сионской республики стал страстный, фанатический Иван Лейденский, когда при криках неистовавших еретиков "перекрещивание или смерть", в занятом ими городе рухнули все основы прежнего общественного и религиозного порядка, тогда были установлены общность имуществ и многоженство. Иван Лейденский первый подал тому пример, заведя у себя 17 жен, блиставших красотой и богатыми нарядами. Другие анабаптисты следовали своему главе и обзаводились несколькими женами. Но полигамия вводилась в обществе анабаптистов только силой мужчин и встречала энергическое противодействие со стороны женщин. В католичестве также немало было подобных проявлений. В начале XIV века возник "орден братьев и сестер свободного духа", проповедовавших полную свободу половых инстинктов. В том же роде были братства "бичующихся", "плясунов" и т. д.
   Читатель видит, что и суды любви, и песни трубадуров, и скандальные новеллы Боккаччо, и средневековый разврат, и идеи Кампанеллы, и учения еретиков -- все это стремилось к отрицанию брака, к реформе семейства. Как бы ни были уродливы проявления этого нравственного переворота, в них беспристрастный исследователь найдет известное число совершенно справедливых мыслей, подобно тому, как в бреднях средневековых мистиков мы находим начатки общепринятых теперь идей прогресса и личной свободы, а в алхимии -- зародыши истин химических. Дело в том, что женщина и партизаны ее чувствовали и сознавали нерациональности женской бесправности и отверженности, а как устроить дело лучше, они не понимали и поэтому вдавались в нелепости. Республика Кампанеллы, например, есть не что иное, как плод больной фантазии, действовавшей под влиянием платоновской утопии, но тот же Кампанелла высказывает и совершенно справедливую мысль, -- впрочем, не свою, а тоже платоновскую, -- что женщины должны быть допущены ко всем занятиям мужчин. Такая смесь истинного с ложным, здравых идей с утопией, смесь, характеризующая собою почти все проявления молодой мысли Средних веков и Возрождения, проявляется и в других тогдашних сочинениях по женскому вопросу. Многие сознавали тогда нерациональность рабского, отверженного положения женщин, но почти никто не понимал вполне, в чем должно состоять ее освобождение и какие реформы должны совершиться вместе с ним в обществе. Многие итальянские и французские женщины в естественном порыве своего эмансипационного энтузиазма писали книги и доказывали в них, что природа мужчины ниже женской, что женщина во всем стоит гораздо выше своего владыки. Такую мысль пропагандировали, например, Маргарита Наваррская, первая жена Генриха IV, и Христина Пизанская. Один из величайших средневековых ученых, Агриппа Нетерсгеймский, написал также книгу, доказывавшую превосходство женского пола перед мужским. Из этой мысли естественно вытекала другая, о том, что роли полов должны перемениться и женщины должны сделаться владычицами своих бывших господ. Во всей этой пестрой серии идей и стремлений мы, однако, видим несколько ясно сознанных мыслей, именно, что женщина не должна быть рабыней мужа и семьи; что брак должен быть договором двух свободных личностей; что любовь есть чувство свободное и нельзя превращать его в обязанность. Что же касается требования Кампанеллы, чтобы мужчины и женщины одинаково участвовали во всех делах мира и войны, то мы, хотя и не находим у тогдашних авторов не только более подробного его развития, но даже подтверждения, однако ж в действительной жизни Средних веков и эпохи Возрождения мы видим, что женщина, наравне с мужчиной, принимает участие и в делах мира и в делах войны.
   Слегка очерченные нами эмансипационные стремления во многом изменяли к лучшему положение женщины и спасали ее от разных пагубных притязаний мужа и феодального семейства. Чем дальше подвигаемся к концу Средних веков, тем более встречаем браков, заключаемых не по фамильным расчетам, а по свободному чувству жениха и невесты. Много девушек, принадлежащих к дворянству и буржуазии, выходит замуж даже против воли родителей и убегает из их дома с любимым человеком. Законы сильно вооружаются против этого и дозволяют родителям лишать таких своевольных детей наследства. Старинный народный обычай валентинства все более и более распространяется в высших и в средних классах. По этому обычаю, особенно распространенному в Англии и Франции, в день Валентина, 14 февраля, молодые люди выбирали себе любовника или любовницу, ухаживали за ними и часто кончали браком [Следы этого обычая сохранились в Англии до сих пор, и ежегодно 14 февраля английская почта развозит по всему государству целые тысячи любовных посланий от девушек к юношам и наоборот]. Многие обстоятельства, особенно гибель целых тысяч дворян в крестовых походах и возвышение богатой буржуазии, ослабляли феодальное отвращение от неравных браков (Misheirath) и тем еще более давали свободы брачному союзу. Наследственные права женщины также постепенно расширялись. Ее бесправность в этом отношении возбуждала иногда негодование даже в тех, которые поддерживали эту бесправность. "Из среды этих воинственных народов, -- говорит Легуве, -- поднимается голос против обезнаследования дочерей и возбуждает переворот". В завещаниях отцы, руководимые чувством любви и справедливости, пишут: "милая моя дочь! между нами господствует древний, но нечестивый обычай, запрещающий братьям делить с сестрами родительское наследство. Сознавая эту несправедливость и любя равно всех вас, моих детей, я желаю, чтобы по сему акту, после моей смерти, ты разделила с братьями поровну и родовое и благоприобретенное имущество, и рабов, и движимость". Это правило сделалось законом для Северной Франции, а с постепенным падением феодализма оно начало утверждаться и в других землях. Уже в половине XII века женщины были допущены к феодальному наследству в Англии, Кастилии, Аррагонии, Иерусалиме, Бургундии, Фландрии, Аквитании, Провансе, Нижнем Лангедоке. Быстрое уменьшение числа мужчин, вследствие крестовых походов, смягчение нравов, успехи женского влияния возвратили им эти права, отнятые у них феодальным варварством. "Они вместе со своей рукой передавали владения в иностранные дома, ускорили слияние государств и приготовили консолидацию великих монархий", -- говорит Мишле. Но это было уже новым подчинением женщины фамильным и политическим расчетам, между тем как признание за ней наследственных прав давало ей возможность не только семейной, но и гражданской самостоятельности. Вместе с наследственным имуществом, с землей, на женщин переходили все права феодального владельца, и средневековые хроники часто рассыпаются в похвалах умному и человеколюбивому управлению многих самостоятельных синьорин. Трогательными красками описывает один современник скорбь аквитанцев об их правительнице Элеоноре, вышедшей замуж за Людовика VII. Она была чрезвычайно милостива к своим подданным, дала законы городским общинам, первая освободила торговлю от стеснявших ее пошлин и привилегий. С таким же искусством управляли своими владениями многие другие королевы и синьорины, например Анна Бретанская. Женщины, наследовавшие пэрство, участвовали в юрисдикции пэров наравне с мужчинами; они заседали в судах, в парламентах и занимали пэрские места во время разных торжественных церемоний. Так Моган, графиня Артуа и Бургоня, при коронации Филиппа V держала над ним корону вместе с пэрами-мужчинами; она участвовала во многих знаменитых процессах своего времени, например, она была судьей в процессе графа Артуа. Правом суда пользовались не только феодалки, но даже и настоятельницы монастырей, которые вместе с деканиссами творили суд в своем округе и выбирали депутатов в парламент. Летописи свидетельствуют, что судебная власть часто переходила по наследству даже к молодым девушкам, которые, таким образом, и заседали в судах наравне с мужчинами, одетые в судейские шляпы. Недавно известный английский юрист Анстей доказал, что в средневековой Англии женщины, владевшие поземельной собственностью в графствах и домами в бургах, постоянно вотировали при избрании членов в парламент и что это право утрачено ими только в эпоху гражданских войн XVII века. Короли и папы всегда защищали феодальные права упомянутых владелиц от притязаний и насилий хищных баронов. Иннокентий III признавал даже, что их власть и привилегии основаны на древнем обычном французском праве. Но женщины тогда и сами могли постоять за себя. Участвуя в охотах, верховой езде, военных упражнениях, они развивали в себе не только дух храбрости, но нередко и замечательную физическую силу, обладая которыми, они не только могли обуздывать семейных тиранов и самодуров, но и вести войну не хуже мужчин. Жены рыцарей назывались часто всадницами (equitissa) или воинками (militissa) и были вполне достойны таких названий. В книге Траншона "Les femmes militaires de la Françe" помещено около 200 биографий одних только француженок, отличившихся военными доблестями со времен галлов до Первой империи. В других странах женщины были не менее воинственны; они отличались и в качестве простых солдат и в качестве полководцев; святая Женевьева дважды защищала Париж -- от Аттилы и франков. Гаэта прославилась в битвах с византийским императором Комнином (1081). Жанна д'Арк спасла Францию от английских полчищ. Филиппа, жена Эдуарда III, одержала победу при Невиль-Кроссе. Жанна, графиня Монфортская, когда ее муж был засажен в тюрьму, с оружием в руках и во главе войск защищала его права на Бретань против Карла Блуа; о ней говорили, что она стоит храбрейшего рыцаря и имеет львиное сердце. И трудно перечесть всех подобных героинь. Во время крестовых походов множество женщин ходило в Палестину вместе с мужьями и билось там наравне с ними против неверных. Организовались даже целые женские эскадроны. Во главе некоторых крестоносных отрядов стояли женщины. Один арабский историк, например, рассказывает о даме, которая, снарядив за свой счет военный корабль и собрав 500 своих вассалов, повела их в Палестину.
   Средневековые женщины не только равнялись своим образованием с мужчинами, но даже превосходили их. Большинство феодалов состояло из круглых невежд, между тем как их жены и дочери читали, писали, рисовали и любили книги. Многие произведения средневековых поэтов, например Вольфрама Эшенбаха, по безграмотству авторов, писаны под их диктовку женщинами. Женщины воспитывались не только дома и в монастырях, но уже в XIII веке мы видим школы для девочек, содержимые преимущественно женщинами. В монастырях они серьезно занимались науками и немало содействовали развитию европейской мысли. "Среди варваров, разделивших между собой остатки Римской империи, -- говорит г-жа Добие, -- женщины сберегли и сохранили в монастырях традиции науки первых веков христианской эры, и в полудикой Франции, у грубых Меровингов были открыты для них знаменитые школы в Арле и Пуатье". Эти ученые женщины имели обыкновенно свои школы, в которые толпами стекалось юношество обоих полов. Таковы были Гертруда в Нивелле, Бертилла в Шелле, Элоиза в Параклете, Альдегонда в Мобеже. Во всех других европейских странах женщины также имели доступ ко всякому образованию, к занятию высшими и самыми серьезными вопросами науки. В XIII веке одна молодая девушка, получив степень доктора прав, заняла в Болонском университете кафедру юриспруденции и привлекала своими чтениями толпу слушателей. В XIV веке одними из ученых юристов были две дочери болонского профессора Д'Андреа, Новелла и Беттина, образованием которых руководила их мать вместе со своим мужем. Новелла часто читала вместо отца с университетской кафедры лекции права, а Беттина, не менее ее знакомая с юриспруденцией и философией и вышедшая замуж за профессора Сан-Грегорио, всегда преподавала вместо него, когда что-нибудь мешало ему читать лекции. Около того же времени славилась Маддалена Бусиньори, которая с 1380 по 1396 год читала публичные лекции права и оставила трактат о брачных законах. Теодора Данти и Елеонора Санвитали в XIV веке были одними из лучших знатоков математики и физики. Историческими трудами, составлением летописей и мемуаров занимались многие итальянки. История филологии и красноречия также имеет на своих страницах немало имен женщин, которые успешно подвизались на этих поприщах. Таковы были, например, Олимпия Мората, занимавшая кафедру греческой литературы в Гейдельбергском университете и состоявшая в серьезной переписке со многими учеными своего времени. Лаура Борромеа, современница предыдущей, была профессором классической литературы в Падуанском университете. В числе древнейших авторов немецкой литературы считается монахиня Гротсвита (940--1002), ревностно изучавшая классическую литературу, написавшая много драм и эпических произведений. В 1179 году умерла в монастыре Рупертсберг его ученая настоятельница Гильдегард. "Исследуя загадку бытия, она возвысилась умом своим до того пантеизма, который видит во вселенной одну только воплотившуюся божественную сущность. По всей Германии, даже Европе вела она свою переписку с папами, прелатами и князьями" (Scherr). Современница ее, Геррад, аббатиса монастыря Святой Одилии, составила книгу "Сад наслаждений", род энциклопедии, в которой собраны тогдашние достойные внимания сведения из теологии, философии, астрономии, географии, истории, искусств. Все это было изложено на латинском языке, знание которого было так распространено между женщинами, что в некоторых монастырях монахини говорили между собой по-латыни, немецкие императрицы и княгини вели свою переписку по-латыни, дамы вшивали на поясах и лентах разные изречения, чаще всего на латинском же языке. После упомянутых ученых женщин, немки долгое время занимались усердно церковной литературой, держались в стороне от светской. Но с XV века, с этой эпохи пробуждения разума, немецкие женщины, как увидим в следующих главах, внесли в литературу и науку такую же значительную долю участия, как и итальянки. Во Франции наряду с первыми по времени ее мыслителями стоит несчастная любовница Абеляра, Элоиза, знавшая латинскую литературу, теологию, философию, математику и принимавшая вместе со своим возлюбленным самое деятельное участие в умственном движении XIII века. Француженки, подобно своим сестрам в других странах Европы, вовсе в продолжение Средних веков сплошь и рядом получали очень хорошее образование, но их учено-литературная деятельность после Элоизы и вплоть до XVI века была крайне незначительной, как и деятельность женщин Англии, Германии, Скандинавии.
   У скандинавов и других германских племен, как мы уже говорили, медицина была женской специальностью, у римлян женщины также занимались ей. В период феодальный, как в Италии, так и в Северной Европе, уход за больными, составление лекарств, собирание целебных материалов, хранение устных медицинских традиций и изучение имевшихся тогда медицинских сочинений -- все это лежало на женщинах. Мать семейства или другая женщина была и лекарем и аптекарем для своих домочадцев и подданных. В средневековых рассказах идеальная женщина рисуется обыкновенно медиком. Хотя медицинские знания тогдашних женщин были чисто эмпирическими, традиционными и не имели вовсе научного характера, но ведь и вся медицина была такой. Парацельсий, отвергавший медицинские трактаты древних и арабских докторов, говорит даже, что ему не нужно никаких других учителей, кроме женщин с их опытной медициной. Когда же медицину стали преподавать в университетах, то женщины ревностно принялись изучать ее здесь, и многие из них упоминаются наряду с известнейшими тогда докторами-мужчинами. В самый блестящий период Салернской академии толпы слушателей стекались в нее на лекции женщины, читавшей медицинский курс. Доротея Букка, родившаяся в 1400 году, основательно знакомая с классической литературой, математикой и философией, занимала в Болониьекафедру медицины. В 1250 году Людовик IX дал грамоту одной женщине, служившей при нем домашним лекарем во время крестового похода. В грамоте этой восхваляются способности и неподражаемое искусство женщины-доктора и назначается ей пожизненный пенсион. Немало и других женщин славилось своими познаниями и учеными трудами по части медицины, хирургии, фармацевтики и ботаники. Акушерство было специальностью женщины, и получить звание акушерки могли только те, которые слушали несколько лет курсы теоретической и практической анатомии, присутствовали при рассечении трупов женщин и детей и выдерживали довольно трудный экзамен. "При общественных церемониях, при официальных празднествах акушерки пользовались правами, равными с правами врачей, и в собраниях медицинских корпораций они сидели рядом с ними, в своих форменных костюмах и со своими значками. Почетные отличия, которыми их удостаивали общество и правительство, основательность и обширность их сведений, огромное влияние, которым они по праву пользовались, все это вело к тому, что во Франции, до самой революции, было множество в высшей степени способных акушерок. При Генрихе IV акушерка королевы Марии Медичи оставила после себя целые фолианты рукописей, свидетельствующих об ее основательном знании профессии и об ее необыкновенной эрудиции. С ее легкой руки и другие акушерки стали печатать и издавать свои сочинения; теперь они уже устарели, но если вспомнить, в каком положении находилась тогда медицина, то, как бы строго мы не смотрели на эти работы женщин-докторов, мы все-таки должны сознаться, что их знания стояли на одном уровне с познаниями мужчин, с той только разницей, что ни одна из них никогда не разражалась комическими проклятиями по поводу кровообращения, оспопрививания и других открытий науки" (Dodie).
   В рассматриваемый период истории женщины приняли деятельное участие в развитии музыки и пения. Не перечисляя имен этих певиц, музыкантш и компонисток, скажем только, что они произвели значительный переворот в упомянутых искусствах. Когда, например, женщины получили доступ к церковной музыке, то весь католический культ совершенно преобразился. Церковная музыка потеряла свой монашеский характер, свой аскетический букет, приняла в себя много народных элементов, сделалась драматической и более земной, чем прежде. Появление женщины на театральной сцене в конце Средних веков дало также новую жизнь сценическому искусству, доставив ему возможность полного развития и естественности. Кроме того, добытое женщиной с большим трудом и ценой больших страданий право быть актрисой послужило для известного числа женских личностей средством освобождения от семейной неволи, средством для самостоятельной жизни, независимой ни от мужа, ни от родителей. Мы не будем говорить об участии женщин в ваянии, живописи, архитектуре, поэзии. Способность их к искусствам никем не отрицается, и особенно поэзия всегда имела в них усердных деятельниц. Заметим, что в Средние века и в эпоху Возрождения как непосредственная деятельность женщины в поэтическом искусстве, так и ее посредственное влияние на него имели тот результат, что главной задачей этой литературной отрасли сделалась тогда пропаганда эмансипации чувства, и поэзия много содействовала падению архаического семейства, падению, к которому сводились тогда все другие проявления женской деятельности.
   Таким образом, Средние века и эпоха Возрождения приходили к полному отрицанию многих основ прежнего европейского общества. Авторитет католицизма заменялся авторитетом разума, теология уступала место науке, аскетизм изгонялся эпикурейством, строгие законодательства подтачивались гуманными идеями естественного права, женщина значительно эмансипировалась, научные, географические и промышленные открытия следовали одно за другим, свобода мысли сделалась принципом гуманистов -- начиналась, по-видимому, новая эпоха быстрого прогрессивного развития человечества, и многие с увлечением восклицали, что "возвращается Золотой век". Но это была иллюзия. Сытое, довольное, тунеядное образованное общество забывало, что под ним волнуются миллионные массы народа, которые тоже стремятся к жизни и развитию и для которых идеи и формы аристократической цивилизации недоступны, невозможны, неудовлетворительны; а эмансипированная дама и ее партизаны вовсе не думали о женщине средних и низших классов, об этой многострадательной матери, об этой рабыне, подверженной и деспотизму мужа, и деспотизму феодала, и еще более ужасному деспотизму бедности. Народ стремился не к рационализму и скептицизму, а к вере, более дешевой и человечной, чем католицизм, -- явилась Реформация, которая, вместе с возрожденным католичеством, ниспровергла господство рационализма и неверия. Буржуазия и крестьянство, постепенно освобождаясь от феодальной тирании, от постоянных погромов войск, разбойников, духовенства, получая возможность жизни более мирной и самостоятельной, чем прежде, осуществляли свои давнишние стремления к патриархально-семейной жизни, развитию которой мешала до тех пор средневековая анархия. Семейные домостройные начала воскресали с новой силой не только в средних и низших классах, но и в высших. Разложение феодального семейства и эмансипация женщины наносили роковой удар аристократическому обществу, и оно употребило все усилия, чтобы отвратить от себя этот удар. Таким образом, XVI, XVII, XVIII столетия были эпохой реставрации семейства и реакции женскому освобождению; но так как в европейском обществе не исчезли идеи, выработанные великим периодом возрождения разума, так как женщина не могла покориться снова тому режиму, которого она не выносит даже на Востоке, то в упомянутые столетия, несмотря на силу реакций, она сумела удержать за собой многие из добытых ей прежде прав, успешно защищала справедливость своих притязаний вплоть до XIX века и всеми способами противодействовала прочному водворению в Европе тех идей, учреждений и чувствований, которые превращают ее в служанку семьи и в подневольную самку мужа.

Глава XVI.
Реформация и восстановление патриархального семейства. Рабское положение женщины в XVI и XVII веках

   Реформация была реакцией той нравственной революции, которая, с одной стороны, проповедовала рационализм и верховные законы природы, с другой стороны заявляла требования социально-демократических перемен в общественном строе. Реформа была компромиссом между католицизмом и стремлениями новой жизни. Она также относится к католицизму, как монархия конституционная к абсолютной. Лютер вовсе не был поборником свободы мысли, он ставил эту свободу в очень тесные границы, и Шерр совершенно справедливо называет его изобретателем ограниченного верноподданнического разума, а Сен-Симон -- новым папой. Очищая католицизм от вопиющих злоупотреблений и вредных нелепостей, лютеранство сохраняло и его нетерпимость, и его вражду во всякой существенной свободе. Будучи поставлено с первого же раза в зависимость от светской власти, оно начало проповедовать самое безнравственное раболепие перед сильными мира. Лютер защищал крепостное право и говорил, что простой народ следует давить, иначе он будет "своеволен"; он поощрял феодалов и королей к истреблению восставших крестьян, последователей Мюнцера и всех вообще партизанов тогдашней демократии. Сущность христианства, по его мнению, заключается в пассивной покорности. "2 и 5 = 7, -- это ты понимаешь своим разумом, -- говорит он, -- но если начальство говорит, что 2 и 5 = 8, то ты обязан верить ему вопреки своему сознанию и чувству". Лютер, таким образом, был предтечей, приготовлявшим пути народившемуся уже тогда абсолютизму.
   Обновив потрясенную католицизмом веру, лютеранство вооружилось против аскетических доктрин и учреждений, уничтожило монастыри, дозволило брак духовенству, отвергло посты, смеялось над самоистязаниями и в лице своего основателя говорило, что "кто не любит вина, женщин и песен, тот останется дураком всю свою жизнь". Но в то же время Реформация была прямо противоположна свободе чувства и санкционировала тот патриархальный ригоризм, который развивался в постепенно усиливавшейся буржуазии и крестьянстве, начинавшем после средневековой анархии слагаться в общины, пропитанные архаическим духом. Фундаментом реформы была Библия, и, опираясь на нее, реформаторы всеми силами старались восстановить в Европе патриархальное семейство в чисто библейском духе. Вместе с аристократико-католической поэзией церковных обрядов, процессий, легенд, фантастических представлений лютеранство изгоняло из жизни всю веселость и живость предыдущих веков, заменяя их трудом, умеренностью, порядком, патриархальными радостями и стараясь изо всех сил о развитии патриархальных добродетелей. Протестантское духовенство Франции строго запрещало всем посещать театры, считало танцы богопротивным занятием; предписывало, чтобы никто не носил яркой одежды и волосы у всех были бы причесаны с надлежащей скромностью; объявляло, что женщины, прибегающие к румянам, будут лишаемы причастия, что они "должны избегать новых мод нынешнего света", не увлекать мужчин "роскошью сладострастных кудрей", не иметь на платье кистей, а на перчатках лент и шелковых украшений, не носить пышных юбок и широких рукавов. Протестанты, кальвинисты, квакеры, пуритане, даже последователи возрожденного католичества -- все с большей или меньшей ревностью восстали в XVII веке против кокетства, роскоши, вольности нравов. У пуритан, например, нравы и обычаи были подчинены кодексу, похожему на кодекс синагоги, когда она была в наихудшем своем состоянии, говорит Маколей. "Украшать гирляндами майскую березку, пить за здоровье друг друга, помыкать сокола, охотиться на оленя, играть в шахматы, носить локоны, крахмалить брыжи, играть на клавикордах, читать произведения поэзии -- все это считалось грехом. Ученость и красноречие они презирали, изящные искусства ожесточенно преследовали, театры были закрыты, актеры выдраны розгами, печать подчинена надзору строгих цензоров, музы изгнаны из Кембриджа и Оксфорда". В протестантских и даже в католических странах в эпоху Реформации светская власть вместе с духовенством начинает преследовать фривольные нравы, соблазнительные моды, женскую расточительность, "бесстыдные танцы", соблазнительные сборища, непристойные женские платья, "ничего не прикрывающие ни спереди, ни сзади". Проступки против половой нравственности наказываются с особенной строгостью. Лютер ненавидел проституток более, чем черта; "если бы я был судьей, то колесовал бы этих каналий, жилы бы вытягивать стал из них", -- говорил он. При таких воззрениях, строгие законы против половых преступлений и проступков начали приводиться в исполнение гораздо чаще прежнего. В немецких городах падшие девушки с позором изгонялись из мест своего жительства. С барабанным боем обводили их вокруг городской площади, наказывали публично розгами и потом выгоняли за городские ворота. Против проституток часто предпринимались чуть-чуть не крестовые походы. Мужья жестоко наказывали своих провинившихся жен, а государи выдумывали строгие законы против половой безнравственности. Чистоту брачного ложа и невинность девушки хотели охранять страхом плетей, тюрьмы, позора. Вместе с тем возрождение патриархальности и старинных доктрин о браке вело за собой отнятие у незаконнорожденных детей не только материального обеспечения и семейного приюта, но даже и чести. Европа в этом отношении стала ниже и бесчеловечнее презираемого ею Востока.
   Реформация не проклинала и не отвергала женщины, подобно католицизму. Лютер, жена которого имела на него большое влияние и в деле которого женщины играли значительную роль, смотрел на женщину довольно благосклонно. "Если женщины принимают евангельское учение, -- говорил он, -- то они гораздо крепче и пламеннее в вере, чем мужчины". Но при этом он смотрит на семейное и общественное положение женщины с той же точки зрения, как и наш поп Сильвестр, автор "Домостроя". Женщина, по его воззрению, должна служить мужу, неустанно работать для него, во всем повиноваться его воле и не причинять ему никакого горя во всю свою жизнь. "Она уподобляется купеческому судну, которое везет из дальних стран много добра и товаров... Она открывает уста свои с мудростью; на языке ее приятное поучение; она воспитывает детей своих словом Божьим". Любовь к такой жене, проникнутая "страхом Божьим", вполне законна; безбрачие противно законам природы и Бога. Отвергнув церковное венчанье, лютеранство признало брак священным в собственной его сущности. Но, противодействуя аскетическим понятиям о браке, эпоха Реформации еще сильнее вооружалась против средневековых доктрин, отрицавших брак и пропагандировавших свободу чувства. Лучшим выразителем этой реакции может служить Альбрехт фон Эйб, который свою книгу о браке представил нюрнбергскому городскому совету, как бы предугадывая ту роль, которую должна была играть буржуазия в деле восстановления семейства. Бог создал сначала мужчину по своему божественному подобию, а потом женщину по образу мужчины, чтобы они рождали детей и населяли землю. Для этого он сам учредил и освятил брак. Брак священен и полезен, потому что он создает и содержит в мире дома, города и страны, посредством его обрабатываются поля, прекращаются многие распри и войны, между людьми чужими установляются родство и дружба, увековечивается род человеческий. Брак также дает радости и наслаждения, которые заключаются в привязанности детей к родителям и "в праведной любви супругов". Любовь же эта не должна быть целью для самой себя, она законна только "в страхе Божьем", и целью ее должны быть, во-первых, нравственное преуспевание самих супругов, а во-вторых, христианское рождение и воспитание детей. При водворении в умах таких понятий от женщины начали требовать, чтобы она была хорошей христианкой, доброй матерью, верной женой, распорядительной хозяйкой и послушной помощницей мужа, которому должна во всем повиноваться. Пасторы, буржуа, крестьяне, аристократы, государи, мужчины, женщины -- все проникались идеалом этой доброй жены. Даже философы и публицисты трактовали о том же лютеранско-патриархальном идеале, вводя его в свои доктрины естественного права. По Гуго Гроту, Цуффендорфу, Альберти, Томазиусу и другим подобным мыслителям, цель брака -- произведение потомства. Почти все они учат, что, по естественному праву, жена подчинена власти мужа во всех отношениях и что на такую подчиненность она осуждена и природой, и самой целью брачного союза. Даже лучшие представители гуманизма XVI века и те, стремясь к жирной семейной жизни, невольно увлекались идеалом "доброй жены", и хотя и не смотрели на брак так патриархально, как лютеране, но все-таки желали видеть в жене служанку мужа, которую он держит для своего удовольствия. "Теперь, -- пишет одному своему другу Ульрих фон Гуттен, -- мной овладело страстное желание покоя. Для этого мне необходима жена, которая бы заботилась обо мне. Мой характер ты знаешь. Я не люблю быть один, особенно ночью. Мне нужно существо, подле которого я мог бы отдыхать от забот и серьезных занятий и с которым я мог бы играть, шутить и вести приятную, легкую беседу. Дай мне жену, мой Фридрих, прекрасную, молодую, воспитанную, веселую, целомудренную, терпеливую!" Вот чего требовали от брака даже лучшие мужчины реформационной эпохи. Развившись на греческих и латинских авторах, они старались осуществить классические идеалы брака, подобно тому, как лютеране -- библейские.
   Стремление реформаторов и законодателей к восстановлению патриархальных добродетелей вполне гармонировало с духом масс, увлеченных религиозным движением. Как лютеране, так и все предшествовавшие им многочисленные секты еретиков, руководимые религиозным энтузиазмом, отличались примерной жизнью. Еретика можно было узнать даже по наружности, по его скромности, серьезности, по следам воздержанности, отпечатанным на его физиономии, по благочестивости его разговора. В 1170 году один католический поп в Реймсе, встретив молодую девушку, хотел соблазнить ее; она отвергла его предложение, сказав, что если потеряет девственность, то будет осуждена на вечные муки. Поп тотчас понял, что это еретичка, донес на нее, и ее сожгли на костре. В этом религиозном движении женщины играли весьма важную роль. Еще задолго до Лютера и Кальвина, в тиши семейной жизни женщины воспитывали те мысли и чувствования, которые вполне обнаружились при появлении реформаторов. Из биографий замечательных реформаток видно, что свое религиозное направление они получали от матерей, хотя некоторые из последних никогда не имели смелости формально перейти в новую веру. Но их дочери явно вставали под знамя реформы и посвящали всю свою жизнь служению ей. Женщины Реформации играют ту же самую роль и в тех же широких размерах, как и женщины первых веков христианства. Во дворцах государей XVI и XVII веков, как и при дворах варварских вождей VII, VIII и IX веков, женщины держат в тайне проповедников новой веры, отправляют реформатское богослужение, ведут пропаганду и своей искренней ревностью к реформе поддерживают ее гораздо деятельнее, чем государи, зараженные индифферентизмом и приставшие к Реформации большей частью по расчету. Королевы останавливают или ослабляют религиозные гонения, облегчают участь осужденных еретиков, покровительствуют проповедникам, воспитывают в своих детях будящих героев и защитников новой веры. Вообще же, женщины реформы строят храмы, проповедуют, распространяют Библию на живых языках, поддерживают колеблющихся в вере, изучают Писание, ведут беседы с учеными и проповедниками, пишут книги против католицизма и за Реформацию, с героизмом древних мучениц переносят пытки инквизиции, безбоязненно идут на смерть и своим примером, сплошь и рядом, поддерживают дух мужчин, обреченных смерти за свои верования. Среди ужасных гонений на последователей новой религии, среди религиозных войн и междоусобиц, потрясавших Европу и подвергавших ее жителей всевозможным бедствиям, женщины, лишенные детей, мужей, родителей, имущества, пристанища, заключаемые в тюрьмы, подвергаемые возможным жестокостям палачей-судей, сжигаемые на кострах, изумляли даже гонителей своей стойкостью и непреклонностью своих стремлений. Их религиозная ревность с изумительной силою противодействовала духу Средних веков и эпохи Возрождения. Женщины удаляются от забав и радостей светской жизни, чтобы вести одинокую жизнь, посвященную религии. Физическая красота, кокетство, поэзия, музыка, танцы -- все это теряет в их глазах свою прелесть. Ученые женщины отрицают науку во имя веры, как, например, знаменитая Олимпия Мората, променявшая учено-литературную деятельность на роль девочки, жены и хозяйки во вкусе Лютера. При таком энтузиазме, овладевшем сердцами как мужчин, так и женщин, легко было на время осуществиться идеалу патриархального брака в духе Библии. Мужчина и женщина служили одному делу, и брачный союз их был также одним из проявлений этого служения. Во всех тогдашних браках, жених и невеста, сплошь и рядом, очень пожилые, увлекаются друг в друге не красотой, а христианскими добродетелями. Жены Кальвина, Цвингли, Лютера и других реформаторов были их ревностными ученицами, их созданием, их добровольными рабынями. Личность жены совершенно сливалась с личностью мужа. Они вместе молились, вместе воспитывали детей, вместе читали, вместе помогали бедным, и не раз случалось, что даже вместе умирали -- один из них не мог пережить другого и, узнав об его смерти, испускал дух свой в надежде соединиться с умершим другом в Царстве Небесном (См. М. Child, Biografies of good wives, р. 41). Овдовевшая женщина считала преступлением нарушить вторичным браком обет, данный покойному мужу; она жила только воспоминанием о нем, и эта упорная любовь нередко доходила до того, что вдова чувствовала, как около нее витает любящий ее дух покойного. Так, например, овдовевшая мистрис Флетчер говорит, что муж "теперь ближе к ней, чем прежде; что он хранит и бережет ее, знает все ее мысли". "Вчера ночью, -- пишет она в дневнике, -- во время сна я совершенно ясно чувствовала присутствие моего дорогого мужа и ощущала сладостное блаженство, соединяясь с его духом". Для таких преданных жен мужья были высшими авторитетами, полными господами их умов и сердец. Упомянутая уже нами жена известного пастора Флетчера говорит о себе: "Господь вразумил меня в том, что будет объявлять мне волю свою посредством моего дорогого мужа, распоряжения которого я принимала, как повеление Божье, и повиновалась ему, как Христу церковь. Я отдалась, как ребенок, его руководительству и повиновалась его воле, отрекаясь от своих собственных желаний". И такие жены встречались не в одной только среде пасторов, проповедников и религиозных энтузиастов, а во всех классах общества. Таковы были, например, жены живописцев Флаксмана и Блэка. Биограф последней говорит: "она считала своего мужа величайшим гением на земле; она благоговела перед его стихами и картинами; она преклоняла колена перед самыми дикими порывами его фантазии. Она отлично вела его хозяйство, училась думать, как он думал и, поблажая его нелепым капризам, сделалась вполне костью от костей его и плотью от плоти его".
   Вместе с восстановлением строгого брака, эпоха Реформации, как в протестантских, так и в католических землях, стремилась к реставрации патриархального семейства и строгой отеческой власти. Библейская семья снова выставляется образцом, и рациональность ее доказывается аргументами, заимствованными из новой системы естественного права. Даже один из величайших мыслителей тех времен, Гоббс, поет в унисон с протестантской церковью, признавая отца неограниченным государем дома, который третирует детей, как ему угодно, а в случае нужды может даже продавать их и отдавать в залог. Другой знаменитый ученый, Боден, ревностно пропагандируя восстановление патриархальной родительской власти, доказывает, что необходимо ввести снова самые строгие законы против семейных проступков и преступлений, а отцам предоставить право над жизнью и смертью своих детей. Для семейства, по его мнению, есть только одна естественная власть -- власть домовладыки, который служит "истинным подобием отца всех вещей вышнего Бога". Боден чуть-чуть не доказывает всемогущество родителя, выставляя на вид действительность его проклятий и благословений... Отец обязан только кормить детей и наставлять их нравственности; дети же должны "любить, уважать, кормить отца; безусловно повиноваться и служить ему, скрывать и маскировать все его недостатки и пороки, не щадить ни своих интересов, ни своей крови для спасения и поддержания его жизни". Дети не имеют права не только пренебрегать своими обязанностями, если родитель не исполняет своих, но даже и защищаться от нападений отца, хотя бы он в припадке безумного раздражения намеревался убить их. Мысли и желания Гоббса, Бодена и других, писавших о реставрации родительской власти, были только эхом голосов, всюду раздававшихся в европейском обществе. Насколько были успешные все эти реставрационные старания, можно судить по Франции, в которой отеческая власть была наименее слаба, а попытки к ее укреплению наименее удачны, вследствие противодействий государственной власти. В конце XVI века один французский судья писал, что в землях обычного права "несчастные отцы не имеют и тени власти над своими детьми". Между тем отцы продавали детей, имели право заключать их в тюрьмы, лишать наследства; большинство обычных законов считало сына совершенно неспособным к самостоятельной деятельности; все, что приобретал он, принадлежало отцу. Правом подвергать детей дисциплинарным наказаниям родители пользовались с особенным рвением. Парижский парламент писал в 1697 году, что "этот остаток древней родительской власти приводит ко многим злоупотреблениям, что в тюрьмах сидят заключенные по воле отцов даже взрослые люди, имеющие от роду лет 30 и более, что брошенные в среду всякого рода преступников подобные заключенники только портятся нравственно" и т. д. Еще ужаснее была отеческая власть в странах, управлявшихся римским правом. Здесь отец был всеправным деспотом и мог даже лишить детей всех прав, ссылать их на галеры. Особенно беззащитны были дочери и младшие сыновья. Институция первородства от аристократии мало-помалу переходила к низшим классам, принимавшим ее вследствие бедности, ради сохранения в семействах тех клочков земли, которые кормили их. Младшие сыновья принуждены были жить в безбрачии и делались работниками семейства. В Пиренеях до сих пор можно видеть образец таких порядков. Здесь младшие сыновья живут и работают для своих племянников. "Дурно одетые, лишенные всего необходимого, -- говорит очевидец, -- они могут завидовать собаке, которая содержится лучше их... Они -- бесплатные работники своей сестры, своего брата, своих племянников или племянниц, с ними обращаются, как со скотинами" [В Средние века в этих местностях, "на уединенных фермах, удаленных от всякого соседства и всякой женщины, братья жили со своими сестрами, которые были их служанками и всем, чем угодно" (Michelet)]. Богатая буржуазия в XVI и XVII веках также начинает устраивать свои семейства по аристократическому образцу, вводя право первородства и устраняя от наследства дочерей. Необходимость заставляла младших сыновей в бедных семействах покоряться первенцам; в богатых же домах первородство поддерживалось властью отца, который мог всегда удалить и обуздать строптивого сына, заключить его в монастырь или в тюрьму, отослав его на флот, в армию или даже на галеры. Что могла значить в старинной Европе родительская власть, показывает биография Мирабо, отец которого ненавидел его, когда тот еще был ребенком, приискивал для него самых взыскательных и жестоких учителей, а потом отдал его в военную службу. За долг в 40 луидоров Мирабо был посажен отцом в крепость и освободился только потому, что полк его приготовлялся в корсиканскую экспедицию. Мирабо женился и снова вошел в долги, отец за это подвергает его ссылке и заключает, как опасного человека, в Маноске. Мирабо, побуждаемый одним важным семейным делом, бежит из Маноска; его арестовывают, отрывая от умирающего сына, и сажают в мрачный замок д'Иф, поступая с ним, как с государственным преступником, и запрещая ему всякую корреспонденцию. Друзья хлопочут у властей об его освобождении; но ни просьбы, ни жалобы, ни голос общественного мнения, ни вмешательство королевского прокурора не в силах не только освободить Мирабо, но даже избавить его от тех жестокостей и притеснений, которым он подвергался в тюрьме. Мирабо со своей возлюбленной бежал в Амстердам; его приговорили заочно к отсечению головы. Отец послал в Голландию своего агента, приказав ему привести Мирабо живого или мертвого. Его арестовали, привезли в кандалах во Францию и заключили в Венсен. Только смерть старшего сына заставила отца, в интересах фамилии, освободить Мирабо, когда ему было уже тридцать два года. Так деспотствовали отцы, и так правительство содействовало их произволу.
   Реставрация отеческой власти и патриархального семейства, возрождение семейных чувствований и добродетелей совершились в буржуазии и крестьянстве гораздо полнее, чем в высших классах общества. Свобода городов и ослабление феодального произвола дали городским и сельским жителям возможность устроить свою частную жизнь так, как она всегда существовала у людей их положения и развития. В XVI, XVII, XVIII веках семья бюргера или крестьянина была таким же патриархальным, изолированным, традиционным, состоявшим под абсолютной властью отца союзом, как и семьи наших крестьян и купцов. В семействах дворян, государей, пасторов, профессоров, ученых произошла такая же перемена, хотя и в гораздо меньшей степени. Народные обычаи и воззрения на семейство и женщину вместе с библейскими и церковными идеями о них распространились в обществе гораздо больше, чем когда-либо прежде. Семейные праздники, семейные молитвы, семейные работы, хроники семейной жизни, книги, проповеди, стихотворения, изречения и пословицы, написанные на стенах и дверях домов и внушавшие их обитателям правила патриархальной нравственности, образование и воспитание юношества, общественное мнение и отеческая власть -- все это поддерживало и развивало возрожденную семью, набрасывая на всю общественную жизнь оттенок патриархальности. Образование и воспитание женщины были направлены к приготовлению из нее патриархальной жены и хозяйки. Отцы, мужья, братья имели над женщиной огромную власть и старались держать ее в ежовых рукавицах. Даже в конце XVIII века в Германии отцы управляли семейством, говорит Льюис, посредством палки и плети. "Даже братья имели почти родительскую власть над сестрами. Женщина находилась не только под игом родителей, мужей и братьев, но и общество сильно ограничивало ее своими предрассудками. Ни одна, например, горожанка высшего класса не могла выходить из дому одна; служанка следовала за ней и в церковь, и в лавку, и на прогулку". Женское образование у немцев вплоть до XIX века было самое жалкое. В высшем кругу общества оно не шло далее французской болтовни, пения и музыки. В буржуазии чтение романов женщиной считалось грехом и преступлением. Девушек с малолетства, иногда с пяти лет, заставляли долбить протестантский катехизис и Библию, читать проповеди и разные благоговейные размышления. В них таким образом убивали все живое. В девичьих немецких школах XVI века учили читать и писать, петь псалмы, зубрить наизусть катехизис и некоторые места из Библии. Учительницами выбирались старые девы, набожные, знавшие Библию, отличавшиеся добродетелями. После школы девушка поступала под руководство матери, которая приучала ее к хозяйству, внушала ей страх Божий и своим примером наставляла ее пассивной покорности домовладыке и рутинной приверженности к патриархальным обычаям. В Англии, по словам Маколея, литературные запасы жен и дочерей помещиков обыкновенно состояли из молитвенников и рецептурных книг. Если девица имела малейшие литературные сведения, на нее смотрели, как на чудо. Благорожденные, благовоспитанные и весьма понятливые дамы не могли написать одной строчки на своем родном языке без таких солецизмов и орфографических ошибок, каких теперь постыдилась бы даже ученица школы для бедных. Уровень женского образования был низок, и опаснее было стоять выше, чем ниже этого уровня. Крайнее невежество и легкомыслие считалось в даме менее неприличными, нежели легчайший оттенок педантства и учености. Только во Франции, да частью в Италии в это время, как увидим ниже, образование женщин стояло довольно высоко, и они гораздо менее, чем в других странах, были подавлены семейством и устранены от общественной деятельности. Но и здесь, как и в Германии, религиозное движение эпохи много противодействовало умственному развитию женщины, погружая ее в хаос крайнего мистицизма. Друг Декарта, Елизавета Палатинская, принадлежавшая к самым передовым людям своего времени, кончила тем, что сделалась настоятельницею монастыря, не заразившись, впрочем, ни мистицизмом, ни фанатизмом. Современница ее, знаменитая писательница и ученая Анна Шурман, кончила гораздо хуже, всецело предавшись мистицизму. Та же участь постигла и Жаккелину Паскаль -- сестру известного писателя, которая не уступала последнему своими талантами; но эти таланты она убила в себе, предавшись аскетическому мистицизму и заживо похоронив себя в монастырской келье.
   В юридическом отношении в этот период интересы женщин пострадали значительно. Их феодальные права были ограничены Людовиком XIV; в Англии женщины-собственницы лишились избирательного права; в крестьянстве, буржуазии и аристократии начала развиваться общность имущества супругов, которая почти равнозначительна полному отрицанию прав собственности жены.
   Протестантские законодательства признали согласие родителей необходимым условием для заключения брака их детей. Не только в лютеранских землях, но и в католических, даже во Франции в XVI веке юристы и попы употребляли все усилия, чтобы сделать браки невозможными без согласия на них родителей. В общинах гернгутеров и многих других сектантов для заключения брака не достаточно было даже родительского дозволения, а требовалось еще согласие общины или ее предстоятеля. Личные наклонности и чувства брачующихся были окончательно принесены в жертву отцовскому произволу и фамильным расчетам. В царственных семействах, в домах феодалов, буржуа, крестьян брак был в большинстве случаев средством для заключения выгодного союза, для избежания какого-нибудь семейного несчастия, для поправления финансовых обстоятельств, для получения хорошей должности, для приобретения в лице жены работницы и хозяйки. С малолетства девушке, нередко с того времени, как она еще лежала в колыбели, ей старались найти выгодный сбыт и, обручив с женихом, откладывали свадьбу до совершеннолетия. Часто венчали даже ребенка с ребенком и еще чаще отдавали ребенка замуж за старого, истасканного старика. Повенчав неспособных еще к супружескому сожительству детей, родители преждевременно будили их половые инстинкты, развращали их и поселяли между ними взаимное отвращение. Людовика XIII мать женила в четырнадцать лет. Он был совершенно равнодушен к этому браку и вечером после роскошной свадьбы завалился спать. В продолжение целых четырех лет мать и жена Людовика, придворные, иностранные посланники безуспешно старались пробудить в нем половой инстинкт. Прошло четыре года. 25 января 1617 года Людовик, проведший часть вечера у королевы, пошел спать на свою половину. Но в 11 часов его разбудил Люин: "пойдемте, государь, пора уже; вас ожидает королева". Людовик упирается. Люин схватывает его в охапку и уносит в спальню королевы. Тогда только его величество познал ее величество. В высших слоях общества брак превратился, таким образом, в чисто торговую сделку, и невестой распоряжались, как хотели. С развитием королевского абсолютизма и с превращением феодалов в придворных и чиновников, короли начали также вмешиваться в брачные дела своих подданных, устрояя союзы по своим капризам или расчетам. Во Франции королевская власть в этом отношении давила равным образом и отца, и сына, и дочь. Из фамилии Монморанси, например, никто никогда не женился по своей воле. Короли здесь приказывали жениться, приказывали и выходить замуж; иногда они силой захватывали невесту и силой выдавали ее за того, за кого не хотела ни она сама, ни ее семья; браки, состоявшиеся вопреки видам и желаниям короля, расторгались ими и т. д. Расчет до того овладел брачными союзами, что даже в тех случаях, когда девушки имели возможность свободно выбирать себе мужа, они руководились вовсе не любовью и вкусом, а только практическими соображениями. Падающий феодализм, оставляя свою гордость и не дорожа своими сгнившими пергаментами, искал союзов с богатой буржуазией, а последняя ценой золота покупала себе родство со знатными родами. Особенно во Франции XVII и XVIII веков любовь к деньгам и страсть легкой наживы окончательно опошлили собой институцию семейства. Девушки и сами торговали собой, и еще чаще эту торговлю вели отцы и получали деньги за своих дочерей во время их малолетства. Граф Буильон, например, проигравшись в пух, женился на двенадцатилетней девице Кроза. Получив в приданое два миллиона, он промотал их, в то время как его малолетняя жена училась читать и петь в монастыре, куда ее отдали тотчас после венчанья. Маркиз д'Оаз заключил договор с Андре де Мисисипьян, который обязался выдать за него свою двухлетнюю дочь и, уплачивая ему ежегодно по 20 тысяч ливров даже в случае, если бы брак не состоялся, дать в приданное 2 миллионов ливров. Такая торговля женским телом, такая проституция в форме брака продолжает существовать даже до сегодня, как в высших, так и в средних слоях европейского общества. Брак дает и карьеру и деньги. То же самое и у крестьян. Один из самых глубоких знатоков народного быта, Риль, говорит, что "в странах, в которых еще сохраняются старинные крестьянские обычаи, браки, заключаемые по расчету, также часты между крестьянами, как и между аристократами. Сначала думают о соединении имуществ, а о союзе сердец уже потом". Духовенство не только не противодействовало таким порядкам, но даже поддерживало их своим учением, а протестантское -- и своей жизнью. В Англии, например, говорит Маколей, после Реформации духовное звание утратило привлекательность для высших классов. В поместье церковнослужитель стоял наряду с дворней. С духовной паствой он нередко получал и жену, которая обыкновенно была в услужении у патрона, если только не состояла в более интимных отношениях с ним. Горничная вообще считалась самой подходящей сожительницей для приходского священника.
   Положение женщины в подобных браках, особенно в патриархальных семействах, всегда было невыносимым. В Англии законы, существующие до сих пор, не только не признавали за женой никаких решительно прав, не только подвергали ее вечной и всесторонней опеки мужа, но даже дозволяли ему отвести жену на веревке на базар и продать там. Европейские газеты даже конца тридцатых и начала сороковых годов настоящего столетия часто сообщают известия о ходе этой женоторговли. Так, например, в 1837 году в Бирмингаме один англичанин вывел на веревке свою жену на базар и тотчас же продал ее за 55 су. В Лондоне 20 марта 1838 года одна жена была продана мужем за 3 шиллинга. Нередко жен продавали с аукциона. И англичане долго удерживали за собой это гнусное право даже на свободной почве Америки. Так, в 1837 году один нетойский фермер продал свою жену, заключив с покупателем формальный контракт, по которому он получал 4000 франков за жену и 1100 франков ежегодно за детей. В некоторых штатах велась даже организованная торговля женщинами, как замужними, так и незамужними. В одной нью-йоркской газете 1837 года напечатано: "несколько дней назад, фургон, нагруженный молодыми девушками, прошел из Чикаго, на запад, где на этот товар весьма большой запрос..." В том же году корреспондент New-York Evening Post писал из Иллинойса: "здесь большой запрос на дам; сбыт их верен, по причине чрезвычайного наплыва сюда богатых холостяков". Можно судить по этому, каково было положение женщины в семействах старинной Европы, в семействах или строго державшихся патриархальных обычаев или управлявшихся деспотическими домовладыками. Возрождение патриархальности, естественно, отняло у женщины то уважение, которым она, до известной степени, пользовалась в средние века. "С XIII столетия, -- говорит Клемм, -- начинается сильная насмешка над женским полом, которая, не щадя священной личности жены, издавалась в особенности над девушкой". Немцы соперничали в этом деле с французами. Ларемберг, Логау и другие поэты сочиняли множество сатир на женщин; также много издавалось и прозаических сочинений, из которых одно было до такой степени неприлично, что сожжено в Лейпциге в 1670 году рукой палача... В Англии Поп, Свифт, Юнг, Шекспир и целая толпа второстепенных писателей сделали также из женщин мишень для своих насмешек и ругательств. Свифт доказывает даже, что женский пол занимает среднее место между человеком и обезьяной. В это же время женщины, любившие книги и занимавшиеся серьезными вопросами, были впервые заклеймены прозвищем синих чулков. Преступление Евы снова вменялось женщине, а ее происхождение из ребра Адамова снова клалось в основание теории, указывавшей низкость ее природы и ее служебное предназначение. Народные воззрения на бабу проникали и в образованное общество. В то же время публицисты отстаивали права мужа бить и наказывать жену. Так, Фредер издал в Данциге латинскую книгу об этом, переведенную потом на немецкий два раза, в 1652 и 1736 годах. В Париже в конце XVI века издано было сочинение "о мужниной власти, то есть о том, имеет ли муж право бить и наказывать свою жену?" В немецкой книге "О злых женщинах" проповедуется, что осел, женщина и орех нуждаются в ударах. Английские законы дозволяли мужу наказывать жену "плетьми и палками". При таких воззрениях на женщину, положение ее в семействе не могло быть сносным. Стесненная множеством приличий и общественным мнением, принужденная заниматься исключительно мужем и семейством, женщина была подвержена и ревности и самодурству своего владыки, защитить от которого ее никто не мог -- рыцарство исчезло, а власть и закон были против нее. Даже в царственных семействах "мужья обходились с женами с такой грубостью, которая могла бы ужаснуть и турка", говорит Шерр. "История государей, -- замечает он в другом месте, -- есть история страданий государынь", а история мужчин того времени -- мартирология женщин. Герцог фон Лигниц в присутствии пажа принуждает свою жену к исполнению супружеской обязанности. Карл II Испанский приписывал свою импотентность и бесплодие жены колдовству; монахи поддерживали в нем эту мысль и решили избавить супругов от чар. Король и королева были раздеты донага, монах в полном облачении прочитал над ними заклинание, и Карл в его же присутствии силой хотел заставить жену испытать действительность монашеского искусства; но королева отбилась от своего бесстыдного мужа. Обычай свидетельствования невесты и ее рубашки после первой ночи брака показывает, что случаи, подобные двум сейчас упомянутым, естественно вытекали из тогдашних воззрений на женщину. Не говоря уже о простых смертных, даже королевы часто не пользовались никаким уважением. Когда, например, жена испанского Филиппа II, Елизавета, приехала на свидание с матерью в Байону, то ее продержали трое сутки в поле перед городскими воротами, ожидая мнения короля о том, должна ли она ехать через город или мимо его. Женщину по возможности старались удалить от общества, и это стремление резче всего выразилось в Испании. Знатные испанки XVI, XVII, XVIII веков жили совершенно изолированно; только в течение первого года брачной жизни они могли выезжать с мужем в открытой коляске, а после принуждены были ездить не иначе, как в глухой карете. В Германии вплоть до XIX века в почтенных семействах считалось неприличным и опасным выпускать из дому женщину одну, без конвоя родственников или, по крайней мере, прислуги. В высших классах общества мужья, дозволяя себе все излишества разврата, карали жен не только за действительную связь их с чужими мужчинами, но часто по одному только неосновательному подозрению в ней. Жен заключали навеки в монастыри, в какой-нибудь замок, тюрьму, убивали их, разводились с ними и покрывали вечным позором их репутацию. Семейная жизнь женщин была одним непрерывным мучением, как, например, жизнь сестры Георга III, Каролины-Матильды, выданной в 1766 году за датского короля Христиана VII, циника и тупоумного развратника. С первого же дня брака Каролина начала страдать от безнравственности всех окружавших ее, особенно своего мужа и его мачехи, Юлианы, желавшей посадить на престол своего сына Фридриха. Намереваясь окончательно рассорить Каролину с ее мужем, Юлиана постоянно передавала ей о всех грязных похождениях его. Когда же Христиана взял в руки знаменитый доктор Струэнзе, столь много сделавший и еще более хотевший сделать хорошего для несчастной Дании, когда этот умный министр сблизился с Каролиной, нашедши в ней и полное сочувствие, и деятельную помощь своим предприятиям, тогда Юлиана употребила все средства, чтобы оклеветать Каролину и погубить ее вместе с Струэнзе. Христиан в то время от пьянства и разврата окончательно потерял и рассудок и память. Однажды, например, при помощи своих любимцев, он вдруг начал выбрасывать с балкона дрова, щипцы, мебель, государственные бумаги и, наконец, захотел выбросить своего любимца Гурмана и одного маленького негра, но ему помешали. В другой раз он выбил все стекла в своих и королевских покоях, разломал зеркала, стулья, столы, дорогие китайские вазы, а обломки побросал на двор. У него нетрудно было выхлопотать позволение об аресте королевы и Струэнзе. При помощи пытки и угроз последнего заставили дать ложное показание об его преступной связи с королевой. Его казнили. Королева не хотела покориться указу об аресте, но ее взяли силой и осыпали при этом самыми грубыми оскорблениями. Ее уверили, что она спасет жизнь Струэнзе, если только подтвердит его ложное показание, и благородная женщина взяла на себя небывалую вину. Только вмешательство посланника и двора Англии спасло ей жизнь. Подобных примеров множество в истории Европы XVII--XIX веков. Вспомните, например, несчастных жен Генриха VIII, Марию Стюарт или судьбу принцесс из несчастной фамилии Тюдоров. Леди Джен Грей выходит замуж против своей воли, побуждаемая настоянием матери, насилиями и побоями отца. Сестра ее, Катерина, за то, что вышла замуж без позволения королевы Елизаветы, была разлучена с мужем и умерла в неволе с разбитым сердцем. Третья сестра, Мария, виновная в том же поступке, как и Катерина, окончила свою жизнь, полную лишений, страданий и притеснений, на тридцать третьем году жизни. Маргарита Клиффорд, вогнанная в болезни своим негодным мужем, начала лечиться у какого-то знахаря, но ее обвинили по этому поводу в ведовском умысле против королевы, посадили в тюрьму и преследовали до смерти. Арабелла Стюарт, виновная в самовольном выходе замуж, была заключена в Тауэр, где и умерла, предварительно сошедши с ума. Столько женских жертв в одной фамилии! А сколько было их во всей Европе! Миллионы женщин выдавались и выдаются замуж насильно, насильно держатся в браке, подвергаясь ревности, брани, побоям, унижению перед глазами собственных своих детей, невыносимой скуке и тяжкому, скрытому отвращению к мужу, страданиям любви, за обнаружение которой их покарает и закон, и общественное мнение; сколько слез, сколько преждевременных и нередко насильственных смертей, сколько отчаяний и, что всего хуже, сколько рабского, бессмысленного отупения вынесла европейская женщина на своих многострадальных плечах. Мало того, что она подвергалась в семействе стеснениям, лишениям и страданиям, от которых мужчина оставался свободным, но и общество угнетало ее несравненно больше, чем последнего. Законы, обычаи, общественное мнение требовали от нее гораздо больших добродетелей, чем от мужчины, и несравненно строже карали ее за нарушение правил, составленных ее эгоистическими и жестокими повелителями. До конца XVIII века и протестанты, и католики преследовали и сожигали женщин как ведьм, и число мужчин, погибших по тому же обвинению, в тысячи раз меньше числа женских жертв. Епископ Вюрцбургский, например, в два года (1627--1629) сжег 900 ведьм; архиепископ Зальцбургский в 1678 году сжег в один день 97 ведьм; в графстве Нейссе с 1640 по 1651 год сожжено их около 1000 и т. д. Ни одна женщина, ни одна девочка не были безопасны от преследования за ведовство. Самое пустое обвинение вело к невыносимым пыткам и на костер. В 1749 году, например, в Вюрцбурге сожгли семидесятилетнюю монахиню Марию Ренату, обвиненную в колдовстве. Мария девятнадцати лет была силой отдана в монастырь, вела здесь примерную жизнь, пользовалась всеобщим уважением и была сделана помощницей игуменьи. Но какая-то монахиня, вероятно по злобе на Марию, сказала перед смертью, что она ведьма. Пытка вынудила у Марии сознание, что она еще на седьмом году от роду отдалась дьяволу, сделалась ведьмой и вгоняла чертей в утробы монахинь. У смертного костра этой мученицы патер говорил слово и называл атеистами всех, неверующих в ведьм. Преследуя женщину за ведовство, ее угнетали, мучили и казнили за религиозные мнения, несогласные с верой церкви или правительства. В религиозных движениях XVI и XVII веков женщины принимали самое деятельное участие, и непреклонная честность их убеждений нередко вела их под мученический венец, который они принимали с мужеством истинных героев. В Шотландии, например, угнетенной религиозными преследованиями Иакова II, между прочими потерпели смерть пожилая вдова Мария Маклачлан и молоденькая девушка Маргарита Вильсон. Они отказались отречься от своих верований и были приговорены к утоплению. "Их повели на то место, -- рассказывает Маколей, -- которое Солвей заливает ежедневно два раза, и привязали к столбам, врытым в песок, между знаками высокой и низкой воды. Старшая страдалица была помещена ближе к прибывающей воде, в надежде, что ее последние мучения ужаснут младшую и заставят ее покориться. Но последняя сохранила мужество до самой смерти. Она видела море подходящим все ближе и ближе, но не обнаруживала никакого признака тревоги. Она молилась и пела псаломные стихи, пока волны не прервали ее голоса. Когда она вкусила горечь смерти, ее из жестокой пощады отвязали, возвратили к жизни и предлагали отречься. "Никогда! я христианка, топите меня", -- воскликнула она, и воды слились над ней в последний раз". Немало женщин судилось и преследовалось за то, что они по чувству нежного сострадания спасали и укрывали гонимых правительством лиц, особенно политических преступников. Даже в Англии, где большинство правительств не поступало сурово с укрывателями побежденных инсургентов и где женщинам, выражаясь словами Маколея, было предоставлено, как бы по какому-то молчаливому преданию, право выражать посреди разорения и мести сострадание к побежденным. Даже в Англии, при Иакове II, с такими женщинами нередко поступали самым бесчеловечным образом. В 1685 году, например, после казни Монмута, Алиса Лайл за укрывательство двух мятежников была приговорена к сожжению; это возмутило даже негодяев. Друзья Алисы, многие сильные аристократы и приверженцы Иакова, ходатайствовали у него о помиловании; он помиловал ее обезглавлением, и Алиса с кротким мужеством легла под топор палача на эшафоте, воздвигнутом посреди торговой винчестерской площади. В то же время, в Тибурне, Елизавета Гонт за укрывательство бежавшего мятежника Баторна была сожжена. До самой смерти она сохраняла мужество, напоминавшее самые героические кончины, и когда на костре она начала укладывать солому таким образом, чтобы сократить свои мучения, вся площадь зарыдала. Если женщины шли так бесстрашно навстречу смерти за совершенно посторонних им людей, спасаемых ими только по чувству человеколюбия, которого так мало оказывалось у мужчин, то любовь и привязанность к своим братьям, родителям, детям, любовникам побуждала их еще на большие подвиги и вела за собой еще большее количество женских жертв. В истории Европы, например, сплошь и рядом рассказывается, как женщины жертвовали и своей жизнью и своей честью за спасение любимых ими людей и как мужчины с истинно дьявольской подлостью пользовалась этими жертвами для удовлетворения своих скотских наклонностей. Ринсо, любимец Карла Смелого Бургундского, Оливье ле Дэн, фаворит Людовика XI, Кэрк, военный авантюрист и слуга Иакова II, Жозеф Лебон, полицейский агент, действовавший во время реакций после якобинского террора, и многие другие обвиняются в том, что побеждали добродетели красавиц обещанием пощадить жизнь любимых ими людей, но, удовлетворив свою страсть, они показывали этим женщинам висящие на виселице безжизненные останки тех, за кого они жертвовали своей честью. Случалось, с таким же зверством издевались над чувствами любящей женщины из одного только желания вымучить у нее побольше денег, а потом все-таки казнили человека, которого она хотела выкупить. Во время старинных войн женщины также страдали больше мужчин, не говоря уже о том, что потеря родственников и семейств потрясала гораздо сильнее чувствительные организмы женщин, чем мужчин, -- насилование женщин и бесчеловечные издевательства над ними были общим обычаем у европейской солдатчины. Во Франции, например, в 1685 году преследователи протестантов мучили последних с таким зверством, которого никогда не проявлялось даже в полчищах Тимура или Чингиса. В некоторых местах они привязывали отцов и мужей к кровати и перед глазами их позорили жен и дочерей. Нередко посредством мехов они надували женщин до того, что те чуть не лопались. Клали им во влагалище порох и зажигали его; раздевали их донага и заставляли плясать с собой среди улицы или же нагих и связанных растягивали их на мостовой и каждый прохожий мог делать с ними, что ему угодно; кроме всего этого женщины подвергались еще всем тем мучениям, которые падали на мужчин; их обкалывали булавками с головы до ног, резали перочинными ножами, водили за нос раскаленными щипцами, вырывали ногти рук и ног, что производило невыносимую боль; лили им в рот кипяток, обжигали всю кожу их тела, прикладывали к подошвам раскаленные лопаты, кипятили в сале их ноги, набивали уши порохом и воспламеняли его, поливали раны уксусом и посыпали солью. И народам, в среде которых могли совершаться такие злодеяния, германофилы приписывают какое-то врожденное уважение к женщинам! Бывали, правда, эпохи, когда женщина умела заставлять мужчину в известных случаях пресмыкаться у своих ног и повелевала им, но и тут мужчина, собственно говоря, не уважал свою подругу и владычицу, а только ценил ее, ухаживал за ней, как за источником высочайших наслаждений, и благоговел перед ее красотой. Уважать можно только человека, а не даму, не женщину, если ее ставят ниже мужчины, и уважение к женщине может развиться лишь тогда, когда она сделается свободной и равной мужчине.

Глава XVII.
Судьбы семейства в Новой истории. Эмансипация плоти и разврат

   Реставрация семейства и порабощение женщины, совершенные в эпоху Реформации, даже в самом разгаре патриархальных стремлений не могли водвориться в жизни совершенно спокойно. Весь социальный строй Европы, вопреки даже воле и сознанию его основателей и партизанов, действовал разрушительно на патриархальные порядки, а женщина, со своей стороны, продолжала ту же борьбу за свою свободу, которую вела она и в лесах полудикой Германии и в средневековых феодальных замках. Мы укажем здесь главные причины разложения семейства с XVI века и до нашего времени.
   Развитие королевского абсолютизма стремилось к возможной нивелировке общества, значительно ограничивало отеческую власть, отнимало у семейства его членов для государственной службы, для армии, для двора и для многих других целей. Военные вербовщики, например, постоянно заманивали в свои сети тысячи сыновей; поступив в армию путем вербовки или рекрутства, молодые люди вовсе отвыкали от семейства и начинали вести образ жизни, мало согласный с патриархальными обычаями. Через солдата, по справедливому замечанию Риля, городские нравы и антипатриархальные понятия всегда сильно распространялись и распространяются между сельским населением. Войска -- это главные факторы женского развращения, а семейства военных людей, особенно солдат, редко имеют такой патриархальный характер, как семейства крестьян или бюргеров. Стягивание людей ко дворам имело результатом ослабление семейных чувствований в высших классах и распространение между ними антисемейного духа. В некоторых странах даже религиозное изуверство доводило королевский абсолютизм до полного отрицания семейной власти. Во Франции после отмены Нантского эдикта еретикам было запрещено воспитывать своих детей в какой-нибудь другой религии, кроме католической, а в январе 1686 года издан декрет, в силу которого полиция начала отнимать у протестантов детей и помещать их в католические семейства. Борьба государства против отеческой власти не всегда, однако, носила такой характер, а часто велась и в интересах детей, и результатом ее было превращение этой власти в опекунство. Борьба королевского абсолютизма с феодалами также сильно подорвала патриархальность высших классов общества, а распространение публичного, да еще обязательного образования воспитывало целые поколения в новых социальных понятиях, вовсе не родственных патриархальному быту. Новое общество слагалось не из семейных единиц, как патриархальное, а из личностей, и социальные мыслители новой Европы, держась выработанных ими идей о свободе и правах индивидуума, начали объяснять происхождение общественного быта путем договора. Теория договора с государства переносилась на брак и семейство и тем участвовала в разложении последнего. Развитие умственной и политической жизни еще более подтачивало семейные чувствования и обычаи, расширяя духовный кругозор людей, увлекая их за тесные границы семейной жизни, водворяя в мирных дотоле жилищах разномыслие и раздоры. Христос говорил о себе, что он пришел на землю "разлучить детей с родителями, мужей с женами", и все умственные и политические перевороты, которыми так обильна Новая история, непременно сопровождались семейными несогласиями и разрушением множества семей. Реформация и порожденные ею бесчисленные секты, революции, борьба абсолютизма с феодалами, войны, умственные движения XVIII века, развитие и взаимная борьба научных доктрин и философских теорий, -- все это вместе с постоянно присущими семейству элементами раздора, между входящими в состав его лицами, вооружало братьев на братьев, детей на родителей, мужей на жен. Во время религиозных войн XVI века, например, отцы сражались против своих детей, братья против братьев. Случалось даже при таких смутах, что жены бывали противницами своих мужей. Так, например, в английской истории известна "полковник Анна", командовавшая отрядом в стюартской армии, между тем как ее муж, Мак'Интош, был капитаном в войске неприятеля. В битве при Фелькоре Анна взяла его в плен и, приподняв свою шляпу, сделала ему официальное приветствие -- "к вашим услугам, капитан"; Мак'Интош поклонился жене и отвечал -- "к вашим услугам, полковник". В Риме покорение большей части мира, требовавшее много войск для завоеваний и колонизации и много чиновников для управления покоренными странами, отторгало от семейств сотни тысяч детей, de facto эмансипировало их от родительской власти, воспитывало в них характер и понятия, мало согласные с патриархальной и семейной жизнью, и тем быстро изгоняло из голов патриархальное миросозерцание, ослабляло семейные чувствования, разрушало архаическое семейство. Тот же самый процесс, но гораздо в обширнейших размерах, совершается в Новой истории. Служба, школы, занятия на фабриках, отдаленные и частые путешествия по делам, удобство и дешевизна путей сообщения, чрезвычайное развитие разнообразных сторон общественной жизни, клубов, трактиров, вод, театров и других чисто публичных удовольствий и занятий, -- все это так мало оставляет времени для семейной жизни и так сильно подрывает семейные чувствования, как не бывало в Риме, который, однако, при относительной слабости своих антисемейных факторов, все-таки покончил окончательным разрушением патриархальной семьи и основанного на ней общества. Современная цивилизация, конечно, не погибнет таким же образом. Крайнее развитие индивидуализма со времени Французской революции, социальная анархия, чисто животная борьба личностей за кусок хлеба и за право жизни приходят уже к самоотрицанию; падение патриархальных понятий и чувствований расширило умственный кругозор новых людей, нетерпеливо ожидающих восхода солнца братства и общественной солидарности, под лучами которого семейные чувствования должны возродиться к новой облагороженной жизни.
   Одну из главных ролей в упомянутом процессе разложения семейства играла женщина. Подневольный брак и архаическое семейство нигде и никогда подолгу не сохранялись в своей первоначальной чистоте. Половая страсть, как и все другие страсти, не может быть скована ни юридическими постановлениями, ни религией, ни обычаями. Где чувство находится в неволе, где в одних случаях заставляют людей чувствовать то, что не чувствуется, а в другом -- притесняют и гонят их на обнаружение чувства, там невозможны ни мир, ни добродетели. Чувство выходит наружу путем порока и преступления. Рабство никогда не будет вечным, пока рабами будут люди, то есть существа с умом, с чувством, с жаждой свободы и возможно большего счастья в своей жизни. То же самое нужно сказать и о порабощении женщины.
   Дворы и высшие классы общества недолго могли подчиняться патриархальному ригоризму, совершенно несовместному ни с их обстановкой, ни с их характером. Любовь и наслаждения остались по-прежнему главной целью их жизни. Любовь потеряла уже последние остатки средневекового романтизма, она превратилась в чисто животное опьянение, хотя в XVII и XVIII веках и было еще в моде романическое ухаживание за женщинами. "Но, -- говорит Теккерей, -- это не страсть, не любовь, -- это волокитство, смесь серьезности и притворства, напыщенных комплиментов, низких поклонов, обетов, вздохов, нежных взглядов. Тогда были в ходу церемонии и этикет, установленная форма коленопреклонений и ухаживания". Брак не удовлетворял ни мужчин, ни женщин, -- в него вступали из расчетов и тотчас же заводили любовные связи. Патриархальный ригоризм даже в период полной своей силы нисколько не изменял характера высших классов, он только заставлял их лицемерить, и Европа в этом случае походила на того придворного Антуана Арно, о котором рассказывает французская скандальная хроника. Арно, святоша и развратник, каждую ночь толкал обыкновенно свою уснувшую жену. "Катинька! Катинька!" Жена пробуждалась. Арно, прежде чем идти дальше, творил молитву ради освящения плотского дела... И так он будил жену раз по пяти или по шести в ночь. Периоды такого лицемерия никогда не бывали продолжительны, и после них разврат обыкновенно усиливался. В XVII веке развращенность высших классов доходила до того, что люди доказывали даже рациональность и законность полигамии. В 1671 году Иоанн Лейзер издал в Лондоне книгу, в которой проповедовал, что "многоженство есть единственное истинное основание счастья и свободы, а моногамия -- рабство". "Полигамия не противна ни закону природы, ни естественному праву, она есть вполне законное средство для выполнения той первой заповеди Божьей, которая повелевает людям плодиться и множиться". В подобном же направлении написана и книга Лоренца Бегера (1679). Все подобные защитники многоженства являются наемными креатурами развратных потентатов, желавших иметь теоретическое оправдание своей дурной жизни. Лейзер писал по найму одного графа, наскучившего своей женой, а Бегер -- по поручению курфюрста Пфальцского, двоеженца. Подобные полигамисты не могли иметь больших успехов, встречая сильное противодействие и в защитниках половой нравственности, и в женщинах, для которых полигамия всегда ненавистна. Гораздо развратительнее этих проповедников многоженства действовали иезуиты. Католицизм вообще не благоприятен развитию семейства; он всегда стремится освобождать от семейства личность и всецело подчинять ее своей корпорации. Для достижения этой цели иезуиты пустили в ход все средства. Санхец, Филлиуций, Лейман, Эскобар Риччи оправдывают всевозможные половые пороки и преступления, совершаемые в интересах католичества. Риччи, например, пишет, что молодых и старых вдов иезуит должен отклонять от второго замужества, если же они чувствуют в нем физическую потребность, то ее должен удовлетворить "благоразумный отец-иезуит". Иезуиты оправдывали даже педерастию и детоубийство, в которых они постоянно упражнялись. В качестве духовников, они пропагандировали эту свободу разврата во всех классах общества. Аристократия, развращенная до мозга костей, встречала их доктрины с распростертыми объятиями. Иезуиты создавали религию порока, и главными адептами этой религии были высшие классы. За дворами и аристократией обыкновенно тянулась буржуазия, и современная эпоха ее владычества, эпоха XIX века, не менее развратна, чем века предыдущие. Франция всегда стояла в этом отношении во главе остальной Европы, а ее властители стояли во главе Франции. Венчанный, богатый, властительный порок не только разрушал множество браков и семейств, но и делал из внебрачных связей какую-то родовую традицию для своих последователей. Эти развращенность и развратительность высших классов особенно сильны были в XVII и XVIII веках. Французский двор наполнялся сотнями проституток, содомитов, вельможных и невельможных сводников; каждый король, каждый принц, каждый придворный имели по несколько любовниц из семейств аристократии и буржуазии, которых они увлекали соблазном или овладевали ими силой. Женская добродетель не была от них безопасна ни в Париже, ни в провинциях. Средневековые идеи о несовместности с любовью брачной жизни были догматом высшего французского общества, думавшего, что "как только супруги вступают на брачное ложе, любовь покидает их сердце". Мужья не только терпели, но даже сами поддерживали и развивали эту теорию. Муж говорит своей жене: "вам нужны развлечения; выезжайте в свет, заводите связи, живите, как все женщины вашего возраста. Это единственное средство понравиться мне, мой друг!" (Goncourt). При Франциске I прелюбодеяние было терпимо, при Людовике XIV оно сделалось всеобщим, при Людовике XV любовь и верность сохранились только в предании; мужчины и женщины были "верны друг другу только в своей неверности". Развращение дошло до того, что над чистотой нравов открыто и едко издевались, а стыдливость презирали. Свободная, порочная любовь разрушила и брак, и семейство, оставив только одни их безжизненные формы, основанные на расчете или честолюбии. Французская литература была и верным зеркалом такой жизни и пропагандисткой ее не только во Франции, но и во всей Европе. Осмеяние брака и семейных добродетелей, проповедь полной свободы любви, изображение разврата в таких цинических формах, которые теперь невозможны положительно ни в одной литературе, -- вот чем занимались французские писатели XVI, XVII, XVIII веков. Вслед за Францией шла остальная Европа. В Англии, после падения власти пуритан, с началом Реставрации высшие классы общества пустились в самую необузданную оргию порока. Пуританство начало подвергаться самым ожесточенным нападкам. "Война между остроумием и пуританством скоро сделалась войной между остроумием и нравственностью. Неприязнь, возбужденная карикатурой добродетели, не пощадила и самой добродетели. Все, что пуританин уважал, было оскорбляемо; все, что он преследовал, было поощряемо. Противники его поднимали на смех все проявления нравственной щекотливости, выставляли с циническим бесстыдством на всенародные очи все свои самые предосудительные пороки; девическая простота и супружеская верность сделались предметом шуток. Подобно тому, как пуританин не открывал рта без библейских выражений, новая порода остроумцев и изящных джентльменов никогда не раскрывала рта без сквернословия, какого теперь постыдился бы даже носильщик. Театры сделались рассадниками порока; от них с каждым днем требовалось все более и более пряностей; актеры развращали зрителей, а зрители актеров. Самые беспутные стихи поэты влагали в уста женщин". Даже все, что английские писатели заимствовали тогда от иностранцев, они продушали своим букетом. "В их подражаниях дома знатных и гордых дворян Кальдерона являлись вертепами порока, Виола Шекспира -- сводней, Мизантроп Мольера -- растлителем, мольеровская Агнесса -- блудницей" (Маколей). Монтень, путешествовавший по Италии в первой половине XVI века, был изумлен, что знатные люди держали своих жен чуть-чуть не на заперти. И они имели основание не доверять их добродетели. Италия, земля страсти, средоточие тогдашней Европы, была для последней непотребным домом, в котором владычествовали и наслаждались разные иностранцы и особенно безбрачное католическое духовенство, бывшее в старину одним из главных факторов разложения семьи. Когда папа Иннокентий IV, живший шесть лет в Лионе, уезжал из этого города, то один из кардиналов в своей прощальной речи горожанам говорил им: "друзья, вы должны быть очень благодарны нам. Мы принесли вам пользу, ибо при нашем сюда прибытии здесь было три или четыре непотребных дома; теперь же, при своем отъезде, мы оставляем вам только один такой дом, который простирается от западных ворот города до восточных". Правдивая шутка кардинала была вполне приложима и ко всей Италии. В новеллах Боккаччо, в комедиях Макиавелли, в стихотворениях Пульчи, Боярдо и Ариосто, в грязнейших и развратнейших сочинениях Пиетро Арентино и других подобных поэтов, вроде нашего Баркова, наконец, в рассказах путешественников и тогдашних хрониках -- везде мы видим проявление самого необузданного разврата. "Италия, -- говорит Шерр, -- была отечеством утонченного искусства любви, а в самой Италии высшей школой порока была Венеция. Царица Адриатики была столицей сладострастия вплоть до половины XVIII века, когда она принуждена была уступить свой скипетр Парижу". Германия в XVII и XVIII веках была сильно офранцужена, она подражала во всем Франции, и французский разврат был идеалом, к достижению которого стремились высшие немецкие классы. Когда в 1728 году Фридрих Август Саксонский получил известие о смерти регента Франции, пораженного ударом в объятиях любовницы, то воскликнул: "ах, если бы и мне умереть смертью этого праведника!" Жизнь немецких дворов и аристократии была непрерывной оргией пьянства, балов, маскарадов, драк, убийств, самого грязного волокитства. Хозяева угощали гостей хорошенькими женщинами, а хозяйки предлагали им свое тело. Метрессы были всевластны; женские моды дошли до крайнего бесстыдства; спальня дамы сделалась ее гостиной, в которой она принимала по утрам своих поклонников, вставала и одевалась при них. В 1772 году английский посланник писал о берлинском обществе: "полное падение нравов царит между обоими полами всех классов. Женщины здесь отдаются тому, кто больше платит, нежные чувства и истинная любовь неизвестны им". В конце XVIII -- начале XIX века развращенность берлинского общества еще увеличилась. "Женщины так испорчены, -- пишет один очевидец, -- что даже самые знатные дворянки унижаются до роли сводниц и плодоизгнательниц". В Австрии, Саксонии, Баварии и других германских странах нравы были не только не лучше, но по местам даже хуже берлинских. Немецкая литература была так же фривольна, так же груба и цинична, как и те люди, которые давали ей жизнь и для которых она существовала. Переводы древних и новых приапических произведений под перьями немецких переводчиков выходили площадной похабщиной, лишаясь художественности подлинников. Поэты не умели восторгаться в женщине ничем, кроме ее физических достоинств, и как какие-нибудь статисты описывали до мелочей ее тело. В романах, стихотворениях, драматических пьесах -- везде смеялись над браком и супружеской верностью; литература формулировала правила общественной жизни, проповедуя, что "своего ближнего должно любить, как самого себя, то есть жену своего ближнего следует любить, как свою собственную" и т. д. Даже серьезные ученые Германии увлекались подобными идеями, даже сам Лейбниц читывал дамам приапические стихотворения и рассуждал по поводу их любви. Ученые, литераторы часто вели тогда такую же жизнь, как и университетская молодежь. Студенты были одними из первых развратников и развратителей женщин. От них не отставали не только профессора, но даже их жены и дочери. Что всего потешнее, так это то, что ученые немцы не могли даже и похабничать без педантизма и схоластических приемов. Так, один профессор делил любовь: 1) на христианскую любовь, 2) на супружескую любовь, 3) на любовь друга, 4) на любовь общественности или доверия, 5) на любовь галантную и 6) на любовь проституционную (Hurenliebe). Он учил, что "в любовном деле нужно и должно добиваться от возлюбленной доказательств ее любви".
   Таким образом, в течение XVI, XVII, XVIII веков разрушался брак и заменялся свободой половых отношений, свободой, водворению которой содействовали дворы, аристократия, театр, литература, войско, безбрачное духовенство, женские монастыри со своей развратительной жизнью и т. д. Женщина и воспитывалась, и жила для страсти; все силы ума, чувства и денег были употреблены ею на кокетство. "Все, -- говорит Гонкур, -- смотрели на женщину, освобожденную от брачного рабства и от хозяйственных забот, как на существо, обязанное приносить удовольствие". Роскошь и изнеженное воспитание усилили в женщине до крайности ее половые отличия, ее искусственную женственность. Выше мы уже говорили, что половые противоположности развиваются только по мере того, как женщину, оттесняя от мужской деятельности, начинают держать и воспитывать специально для половых удовольствий. В Европе такое развитие женственности началось в Средние века, но результаты его долго не обнаруживались вполне. Даже в XVI веке красота, физиономия, размеры тела, голос, чувствительность и другие свойства женщины не приобрели еще той резкой разницы от мужских, какую они получили в XVIII и XIX веках. В наше и в предыдущие столетия женщины являются уже вполне женственными, по малому своему росту, слабосилию мускулов, по крохотности своих рук и ног. Подражая китайцам, европейцы давно уже стараются уменьшить объемы женского тела посредством корсета, тесной обуви, ничегонеделанья, и это доходит до такого комизма, какого нет даже и в Китае. Когда, например, жене Филиппа IV, проездом ее через один город, жители его хотели предложить в подарок партию великолепных шелковых чулок, то майордом отказался принять их, говоря, что "у королевы Испании нет ног". Тонкость костей, слабость мускулов и нервов, нежность голоса -- все эти качества, резвившиеся в женщинах в течение столетия, сделали из них беспомощный, "слабый" пол, который должен подчиняться "сильному" полу. Половая противоположность, едва заметная в дикой и патриархальной жизни, достигает вершины своего развития в высших классах европейского общества. Полы радикально отличаются здесь один от другого и по органическим свойствам, и по платью, и по манерам; есть красота мужская и особая от нее красота женская; есть мужские манеры и манеры женские; мужские доблести и нравственность и отличные от них, женские; походка, голос, верховая езда, перчатки, воспитание, -- все это разделяется на мужское и женское. В умственном отношении мужчина оставляет за собой все серьезное и продолжал развивать рассудок, а женщину воспитывали и развивали так, что сделали ее крайне сентиментальной, впечатлительной, легкомысленной. Подобно тому, как корсеты и тесная обувь, действуя на сотни женских поколений, сделали тоньше стан и маленькую ножку природными свойствами дамы, вековая умственная гигиена женщины умалила и ослабила ее ум, развив не в меру чувствительность. В болезнях мы видим то же различие. У крестьян и натурных народов женские болезни чрезвычайно малочисленны, даже, можно сказать, что их вовсе нет, потому что роды и менструация относятся здесь более к нормальным физиологическим отправлениям, чем к болезням. В высших же классах европейского общества женские болезни так многочисленны, что требуют для своего изучения и лечения особых специалистов; дамский лекарь здесь так же необходим, как дамский проповедник, дамский духовник, дамский учитель, дамский писатель, дамский портной, дамский журналист и т. д.
   Романтическая любовь, неизвестная почти вовсе людям нецивилизованным, росла в Европе по мере развития половых отличий. В ней женщина имела орудие не только для своей защиты от мужчины, но также для покорения его себе и для своей свободы. Поэтому в Средние века, бывшие первой эпохой упомянутой любви в Европе, женщина впервые потребовала свободы чувства. В XVIII веке половые отличия развились еще более, и, несмотря на грубый разврат общества, романтическая любовь все-таки существовала тогда и постепенно усиливалась, а женщина еще сильнее, чем в средние века, начала заявлять требование на свободу чувства и свое недовольство тогдашним браком. Хотя Реформация превратила брак в гражданский договор и дозволила при известных условиях развод, но власть мужей оставалась все-таки прежней, а разводом они пользовались гораздо чаще жен и нередко прогоняли их от себя, вопреки их желанию. Развод без экономической и общественной самостоятельности женщин для большинства их всегда служит только к вреду. Но главное стеснение для женщины, против которого она прежде всего и сильнее всего вооружалась, состояло в том, что большей частью она не сама выходила, а ее выдавали замуж родители, родственники или опекуны. Любовь возмущалась такими подневольными союзами и устрояла тайные свободные браки. В XVII и XVIII веках они были очень распространены по всей Европе. В Англии тайные браки, совершавшиеся без всяких формальностей, начали быстро умножаться после 1644 года, и число "беззаконных церквей" (lawless churches), в которых они совершались, постепенно возрастало. В одной из них с 1664 по 1691 год было заключено 40 тысяч тайных браков! В то же время был в огромном ходу так называемый Флитский брак. Флит -- это часть Лондона, в которой стояла тогда долговая тюрьма. Но так как она была недостаточна для помещения всех неисправных должников, то множество их было поселяемо около нее, во Флитских кварталах. В числе жителей Флита было много духовных, оказавшихся несостоятельными должниками. А так как стремление к свободным тайным бракам было сильно в обществе, то из совершения таких браков разорившиеся попы и сделали для себя выгодную профессию. Один пастор, проживший во Флите 36 лет, благословил в это время 36 тысяч флитских браков, несмотря на то, что он конкурировал в этом деле со множеством других попов. Браки эти совершались не в одних церквях, но почти у каждого пастора было предназначено особое помещение для венчанья. Трактирщики, у которых обыкновенно происходили свадебные пиры, имели у себя на жаловании попов, для венчания тайных свадеб. Эти браки не ограничивались пределами Флита и быстро распространялись во всех классах общества; даже один лорд-канцлер и один лорд верховный судья Англии были обвенчаны тайно. В 1758 году законодательство постановило, что каждому браку должно предшествовать трехкратное оглашение, что венчание должно совершаться только в определенных церквах, а за тайное венчанье пастор подвергался четырнадцатилетней ссылке. Народ был крайне недоволен этим законом, вошедшим в силу 25 марта 1754 года. Однако ж, вследствие оппозиции нижней палаты, сила этого закона не распространялась на острова, Ирландию и Шотландию, и почти вплоть до наших дней тайный брак можно было заключить в шотландской деревне Гретна-Грин, лежащей на английской границе. Сюда постоянно приезжали целые толпы англичан обоего пола и здесь соединяли их брачными узами без законных формальностей за десять гиней каждую пару; при этом не было даже попа, а венчал сначала кузнец, по смерти его трактирщик и т. д. Во всех других странах тайные браки были также в очень большом ходу, хотя и не достигали таких размеров, как в Великобритании.
   Не одно подневольное вступление в брак было противно женщине, она возмущалась своим рабским положением в семье, своей подчиненностью множеству нелепых обычаев, своей зависимостью от педантизма общественного мнения. И нередко разрывая опутывавшие ее узы, она предавалась неистовствам Мессалины. Представительницей женщины XVII и XVIII веков, жаждущей свободы, стесненной со всех сторон, недовольной, ищущей выхода из своего положения, раздраженной на все окружающее, намеренно пренебрегающей традиционными обычаями и правилами женского поведения, может служить Христина, королева Шведская (1626--1689). Еще в детстве она обнаружила сильную любовь к наукам и искусствам и твердо решилась никогда не принадлежать мужчине. Рано развилось в ней решительное отвращение ко всему, что говорят и делают женщины, которых она презирала за их пассивность. Время свое она делила между делами государства и науками. Декарт и Сальмазий жили при ее дворе и находились в самых дружеских отношениях с ней. Она переписывалась со всеми знаменитыми учеными Европы, которые часто посылали ей свои сочинения и одобрительный отзыв ее называли печатью славы. Она поддерживала шведские университеты, основывала новые, заводила музеи, награждала многих ученых пенсиями, некоторых из них избавила от рук инквизиции. Положение королевы было для нее стеснительно, и в 1654 году она сложила с себя управление Швецией, оделась в мужское платье и отправилась путешествовать по Европе. Протестантство было невыносимо для ее свободной души своим ригоризмом, и она кинулась в католицизм. Иезуиты возрадовались и замечали ей, что она будет стоять в ряду святых, вместе с святой Бригиттой Шведской; "мне бы гораздо более хотелось быть причисленной к лику умных людей", -- отвечала им весело Христина. Перешедши в католицизм, она даже по наружности не подчинялась всем его правилам и открыто вела себя, как совершенно свободная философка. Долго ездила она по всей Европе, посещая знаменитых ученых, художников, музеи, библиотеки, театры и всюду возбуждая глубокое уважение к своей учености и талантам, и в то же время, возмущая лицемеров своих поведением. Вплоть до своей смерти она вела беспокойную, деятельную жизнь, посвященную преимущественно науке. Жизнь этой замечательной женщины объясняет многое в характере тех Мессалин, которыми так богата и древняя и новая история Европы. Стесненная со всех сторон женщина, не находя свободного выхода из своей темницы, разрушает стены ее, и с неистовством сумасшедшей предается всем излишествам свободы, попирая ногами все, что прежде стесняло ее, и издеваясь над тем, что при более благоприятных условиях общественного развития было бы для нее святыней. Недовольство женщин своим положением резко выражалось и в литературе XVII и XVIII веков. В бесчисленных тогдашних сатирах, стихотворениях, повестях и водевилях адвокаты женщины выставляли мужей пьяницами, тиранами, драчунами и потешались над искусством, с которым жены приставляли им рога. Строгая отеческая власть подвергалась такому же сомнению, и в тогдашних комедиях дети не только постоянно ссорятся с отцами, но и составляют против них заговоры вместе с адвокатами и нотариусами. Литература издевалась над патриархальным семейством и под влиянием женщины вырабатывала доктрину об эмансипации чувства и о превращении семейства в союз равных друг другу свободных индивидуумов. Фактически, как мы уже видели, чувство не только эмансипировалось, но вырвавшись на свободу, дошло до самых безобразных излишеств. Свободная любовь уже не скрывалась ни перед кем и открыто выставлялась на всенародные очи. Этот протест разврата нуждался только в теоретических оправданиях, и они явились. Реакция католическому дуализму и феодальному праву, основанная на учении об естественном состоянии людей, пришла к отрицанию всего противоестественного и к безусловному утверждению всех естественных наклонностей и стремлений человека. Возвращение к природе сделалось девизом эпохи. Половые отношения людей также подводили под эту теорию естественной свободы. Резче всего доктрина половой свободы выражена была в XVIII веке в книге Бриссо де Варвиля "Recherches Philosophiques sur le droit de la proprietè et le vol". "Естественные потребности человека, -- говорит автор, -- суть питание, употребление членов, половое совокупление... Человек природы, следуй ее голосу, повинуйся ее желанию, -- это твой единственный владыка, твой руководитель! Чувствуешь ли в своих жилах тайный огонь, запылавший при виде прекрасного, -- знай, что это говорит природа; наслаждайся; твои ласки будут невинны, твои поцелуи чисты..." Далее Бриссо де Варвиль, доказывая естественную законность своих правил, приводит в пример дикарей, на которых тогда смотрели как на представителей воображаемого естественного состояния человечества. "Природа зажигает в сердце дикаря огонь любви. Если он видит прекрасную женщину и если одно и то же пламя охватывает их обоих, то они делаются супругами; они не дают друг другу никакой клятвы и любятся потому, что чувствуют потребность любви. Коль скоро эта потребность удовлетворена, они перестают быть супругами". Общество XVIII века близко подходило к этому идеалу; женщина свободно вступала тогда в союз без намерения и без обещаний любить до гроба. Общественная мораль требовала от нее не вечной верности, не патриархальных женских добродетелей, а только свойств честного человека. Несмотря на то, XVII век представляет примеры самой возвышенной, самой благородной, самой постоянной любви, как, например, любовь мадам Роланд к Бюзо или любовь графини де Станвиль к Клервалю, доведшая ее до смерти. Стремление к эмансипации чувства выразилось между прочим и в религии. Мистические секты XVIII и XIX веков, как все подобные секты, обыкновенно доходили до половых безобразий. Пиетизм XVIII века был реакцией религиозного чувства сухому, формальному догматизму протестантства. Он отнимал у последнего многих чувствительных женщин, преимущественно из высшего класса, скучавших в своей праздной жизни и не находивших никакой отрады в браке. Громы революции и войны Наполеона еще более усилили мистическое настроение высших сословий. Явились целые толпы пророков, духовидцев, толкователей Апокалипсиса, и даже такие пустые бабенки, как мадам Крюднер, пользуясь общим настроением, могли играть важную роль и при дворах, и в обществе. Под прикрытием религии действовали шарлатанство и разврат. Многие колонии и общества пиетистов вели самую безобразную жизнь. Религиозные сборища их сплошь и рядом начинались "серафимскими лобзаньями братьев и сестер", а оканчивались свальным грехом. Болезненная чувственность развивалась в этих сектах до ужасных размеров. Мы не будем останавливаться на этих многочисленных и разнообразных обществах, а упомянем только о двух сектах XIX века -- о кенигсбергских пиетистах и прайнсеистах. Учителем или "утешителем" кенигсбергских пиетистов был Шенгерр, родившийся в 1711 году. Он доказывал, что вода и свет составляют основные начала всего существующего; вода -- женский принцип, свет -- мужской; время плотской любви прошло, и в обществе, обновленном верой в Утешителя, возможна только любовь духовная. Шенгерр приобрел многих последователей, особенно из аристократии. Три блестящих красавицы, -- Ида фон дер Гребен, Минна фон Дершау и Эмилия фон Шретер, -- составили из себя правительственный совет этой церкви, в которой никто не должен был ни рождаться, ни умирать и которой заправляли женщины аристократки. "Серафимские лобзания" и их последствия были в большом ходу на религиозных собраниях "мукеров", как названы эти пиетисты за их шарлатанство, разврат и лицемерие. В настоящее время мукерство сильно распространено в самых богатых и просвещенных городах Германии, -- в Галле, Гейдельберге, Берлине, Кёнигсберге, Дрездене, Штутгардте, Бремене, Альберфельде. Лет тридцать назад мукерство появилось и в Англии, под именем прайнсеизма. Прайнс, родившийся в Бате в 1811 году, явился выразителем реакции против чувственной развращенности, противником брака и проповедником безбрачной платонической любви. В своих проповедях он громил равнодушных, маловерных и слабых, называя их негодными плевелами и говоря, что их нужно отделить от пшеницы. Большая часть мужей и отцов оказались плевелами, а пшеница, состоявшая из фанатизированных жен и дочерей, стала сомневаться в законности семейной дисциплины и обнаруживать постоянно возрастающие наклонности к самоуправлению. Многие отцы семей запретили своим женам, детям и слугам ходить на молитвенные собрания прайнсеистов. Ссоры и раздоры ознаменовали собой рождение секты. Наконец, было основано общее для мужчин и женщин жилище любви, в котором братья и сестры вели целомудренную жизнь, чувственная любовь была запрещена даже между супругами, деторождение объявлено злом. Случалось, впрочем, что женщины беременели, и даже сам Прайнс почувствовал, наконец, жажду чувственной любви, предметом которой сделалась молоденькая мисс Патерсон. Прайнс объявил братьям и сестрам, что приблизилось время великих событий, что он скоро, по воле Бога, сделает деву своей женой, вместо своей старой супруги, и сделает это не в страхе, стыде и тайне, а в присутствии всех святых мужчин и женщин. Все собрались в торжественный зал, служивший церковью; Прайнс подошел к мисс Патерсон, поцеловал ее и объявил, что связь их будет знамением любви Бога к телу. Затем он тут же сделал мисс Патерсон своей женой, среди белого дня, в присутствии нескольких десятков мужчин и женщин, продолжавших умиляться и благоговеть. Но когда новая Мадонна, как назвали Патерсон, родила, то ребенок был все-таки объявлен делом дьявола, и это было первой и последней попыткой прайнсеистов возвратиться явно к чувственной любви.
   XVIII век, век крайней развращенности и необузданности страстей, разрушавших патриархальное семейство, вызвал к жизни не только вопрос об эмансипации чувства, но и вообще о свободе и правах женского пола. Вопрос этот был возбужден самими женщинами, отнесшимися критически к своему подневольному положению. Первые, по времени, из этих писательниц не заходили далеко в своих требованиях, но все-таки они оказали своему полу большую услугу тем, что критически отнеслись к его положению. В 1752 году девица Аршамбо де Лаваль в изданной ей книге разбирала вопрос, в ком больше постоянства, в мужчине или женщине? В 1786 году мадам Жанлис пошла уже далее и в своей брошюре требовала уничтожения женских монастырей и публичного образования женщин. В Германии знаменитая ученая писательница XVII века Анна Шурман в одном из своих сочинений доказывала, что женщины имеют такие же способности и такое же призвание к наукам, как и мужчины. В Италии и Франции многие писательницы пропагандировали ту же идею, которой сочувствовало и немало мужчин. В 1765 году в одной газете, издававшейся во Франкфурте-на-Майне была помещена статья "О владычестве мужчин над женщинами". В ней говорится, что "хотя мужчины поклоняются женщинам, как ангелам и земным богиням, но, с другой стороны, они так мало уважают их, что считают их какими-то выродками человечества и едва признают за людей, или же, по крайней мере, стараются унизить их до степени своей старой обуви. Есть между ними такие дураки, которые оправдывают это не только из Библии, но даже из Corpus Juris, и следуют тому древнему пустомеле, который на вопрос: почему женщины достигают зрелости раньше мужчин? отвечал: потому что дурная трава растет скорее хорошей". Мнение Аристотеля, что "женщина есть ошибка природы", автор называет смешным и глупым. В той же газете за 1767 год был напечатан "Проект женской академии", в котором доказывается необходимость для женщин высшего университетского образования. В Англии, вслед за борковской "защитой человеческих прав" (1792), появилось сочинение известной писательницы Мэри Уольстонкрафт Годвин "Защита прав женщины". В этом страстном памфлете Мэри Годвин доказывает, что во всех положениях жизни женщина полная рабыня мужчины, что она предоставлена произволу отца, брата, мужа, опекуна, лишена возможности самостоятельно добывать себе кусок хлеба и вести независимую жизнь. В XVIII веке многие высказывали подобные эмансипационные идеи и желания, но полнее и яснее всех выразил их Кондорсе. "Люди, -- говорит он, -- до такой степени могут свыкнуться с нарушением своих естественных прав, что даже в среде тех, чьи права нарушены, никто и не думает требовать восстановления их, даже никто не сознает учиненной над ним несправедливости. Например, не нарушен ли всеми нами принцип равноправности, когда мы преспокойно лишили целую половину человечества права участвовать в составлении законов, отстранив женщин от пользования правом гражданства?.. Права человеческой личности истекают из ее разумности, из того факта, что человек способен усваивать нравственные идеи и вырабатывать их своим мышлением. А так как женщинам присущи эти свойства, то по природе они должны быть равноправны. Или ни одна человеческая личность не имеет своих прав, или все должны быть равноправны".
   Во время Французской революции женщины, как мы увидим ниже, основывали много своих клубов; некоторые энергичные и красноречивые француженки требовали женской равноправности. Но идеи радикальной эмансипации мало находили сочувствия среди великих политических переворотов XVIII века. Деятели Французской революции не увлекались идеями женской эмансипации; свобода, равенство и братство требовались ими только для мужчин; но при всем этом многие из них, проникнутые понятиями эпохи, немало содействовали реформации семейства и успеху женских стремлений к семейной свободе. Теория общественного договора, лежавшего тогда в основании государственных наук, и учение об естественных правах человека распространялись не только на государство, но и на семейную институцию; идея договора, внесенная в семейство, влекла за собой идеи личной свободы его членов. Пуффендорф доказывает, что брак возникает не из власти, а из любви и договора, что супруги совершенно равны один другому; Фихте горячо вооружается против патриархальной отеческой власти; знаменитая французская "Энциклопедия" говорит, что "рождение детей не дает их родителям никаких прав над ними... Родители не имеют права давать своим детям приказаний, тем менее употреблять против них угрозы или наказания... Но что же делать, если ребенок хочет себе зла? Так как он может желать зла себе вследствие заблуждения, то родители обязаны только растолковать ему суть дела..." Взрослые дети должны быть совершенно свободны во всех своих действиях и ни в чем не зависеть от родителей. "Словом, отец не может иметь никаких прав на своих детей, кроме тех, которые существуют для пользы последних, и общественная власть не должна содействовать наказанию детей за их домашние проступки или за неповиновение родителям". В то же время в заговоре Бабефа выразилось стремление уничтожить институцию наследства и таким образом отнять у семейства главную его основу. Законодательная практика не осуществила этих утопических требований. Уничтожив первородство и субституцию, установив равенство детей в наследовании, предоставив право исправительных наказаний не отцу, а семейному совету, объявив совершеннолетних детей вполне свободными от отеческой власти, уравняв незаконных детей с законнорожденными, революция внесла такой же дух свободы и в брачную жизнь, предоставив супругам свободу развода.
   Но, несмотря на то, что ни законодатели, ни революционеры, ни мыслители, кроме Кондорсе, не думали о полной женской эмансипации, женщины XVI, XVII и XVIII веков принимали деятельное участие во всех сферах общественной жизни, и хотя такие личности были исключением из общего правила, но их всегда было много, и никто не думал гнать их с общественной арены. Женщины были одним из главных орудий возрождения католицизма, который, захватив в свои руки вместе с их образованием и их совесть, сделал их своими рабынями, развращаемыми им и физически и нравственно. Иезуитская мораль, проповеди, монастырское воспитание -- все было устремлено к тому, чтобы притупить ум женщины и посредством ее утвердить католическое влияние в семействах. В Реформации женщины были с самого начала ревностными пропагандистками нового учения, а потом, в разных сектах, на которые распалось протестантство, они начали играть еще более деятельную роль. Религиозная филантропия сделалась женской специальностью, и протестантство, по свойственным всем подобным системам внутреннему противоречию и невыдержанности, поощряло филантропическую деятельность женщины, опровергая этим справедливость своего положения, что женщина должна существовать для одного своего семейства. Начиная с XVII века, кроме католических благотворительных орденов, возникает множество протестантских женских союзов, с самыми разнообразными филантропическими целями, и женская филантропия принимает изумительно-громадные размеры. Помощь бедным, распространение грамотности и христианства, уход за больными и ранеными, заботы об их проститутках, о доставлении бедным девушкам работы или приданого, погребение бедных покойников, помощь вдовам и сиротам, нравственное образование преступников, распространение христианства между дикарями -- вот главные цели женской филантропии.
   Образование всегда было могущественнейшим орудием социальных реформ. С утверждением в Европе королевского абсолютизма воспитание юношества начало постепенно делаться не только публичным, но и обязательным. Обязательное обучение является впервые во Франции в 1560 году, вследствие местного распоряжения орлеанского парламента. Людовики XIV и XV издали общие законы о посещении школ детьми, подтвержденные в 1793 году конвентом. В Пруссии Фридрих II в 1763 году ввел обязательное обучение для всех мальчиков и девочек от 7 до 13 лет, и в начале шестидесятых годов настоящего столетия из 3 090 294 детей обоего пола не посещало школ только 130 437. В Австрии обязательное обучение введено в 1774 году. В большинстве государств родители подвергаются штрафу за уклонение от общественного обязательного обучения своих детей. Эта система, между прочим, вела и ведет к ослаблению патриархального семейного духа, так как она с детства приучает людей к общественности и к мысли, что родительская власть должна зависеть от власти общества и государства, что семейные интересы должны подчиняться общественным. Кроме школ для общего образования, с XVII века во множестве возникают женские школы, монастырские и мирские. Даже некоторые ревнители патриархальных начал доказывают необходимость женского образования. "Женщину, -- говорит Фенелон, -- следует обучать тому, что составляет задачу ее жизни; ей придется наблюдать за воспитанием детей, -- сыновей до известного возраста, дочерей до их замужества, -- наблюдать за образом жизни, за нравственностью и за службой домочадцев, за всем хозяйством, за расходами и т. д. В этом заключается ее обязанность, и по этим предметам она должна обладать сведениями". В Германии с самого начала XVIII века возникает идея женской академии и выходит много книг, преимущественно женского сочинения, о необходимости расширить и улучшить образование женщин. Во Франции женское образование поднялось прежде, чем в других странах. Во всех биографиях XVII века мы видим, что и отцы и матери неутомимо заботятся об умственном развитии своих детей. Женщины получают самое блестящее по тому времени образование, как это можно видеть из мемуаров господ Кейлю, Лафайет, Скюдери, Сабле, Монтозье и многих других. Они были образованы не менее мужчин. Особенно сильное влияние на женщин того времени имел Декарт. "Философия Декарта, отвергнутая школой, была отлично принята салонами", -- говорит Фуше де Карель. "Женщины, пользовавшиеся тогда верховной властью, были первыми последовательницами ее, и Мальбранш, -- который есть не что иное, как тот же Декарт, только более христианский и более нежный, -- говаривал, что женщины более свободны от предрассудков и лучше понимают его уроки, чем ученые". Лучшим другом и самой ревностной последовательницей Декарта была Елизавета, принцесса Палатинская, которая распространила картезианизм в Германии и, сделавшись при конце жизни настоятельницей Герфордского аббатства, превратила его чуть-чуть не в картезианскую академию. В XVIII веке женщины даже нередко превосходили мужчин своей просвещенностью. В них развилась лихорадочная универсальная любознательность, удовлетворяемая публичными чтениями, беседами с учеными и писателями, книгами и журналами. Романы вышли из моды и заменились учеными трактатами и популярными сочинениями по философии, естественным наукам, физике, химии, праву, истории, астрономии. Даже переписка дам потеряла свой прежний характер светской болтовни и наполнилась серьезными размышлениями, серьезными вопросами и серьезным разрешением их. Парижские музеи и лицеи наполнились женщинами, стекавшимися сюда на публичные курсы и опыты. В 1786 году даже Королевская коллегия была осаждаема толпами любознательных женщин. Высшее университетское образование было доступно женщинам и во Франции, и в Германии, и в Италии. В Сорбонне они слушали курсы вместе с мужчинами и обыкновенно присутствовали на ученых докторских диспутах. В итальянских университетах, даже во времена известного ученого Росси, были женщины, изучавшие право и медицину. "Я имел счастье, -- говорит Росси, -- знать таких женщин, одаренных обширными талантами и даже замечательным гением; в университете я сидел на одной скамье с женщинами, изучавшими право и медицину; вместе со мной степень доктора прав получила одна прехорошенькая дама". Женщины бывали членами академии и других ученых обществ. Гаетана Агнести и Лаура Басси, например, были членами Болонского института; последняя, кроме того, принадлежала к обществу аркадцев.
   Образованность женщин имела громадное влияние на развитие европейского общества. Это влияние совершалось прежде всего посредством семейства и домашнего воспитания. Женщины передавали детям и свои знания и свои нравственные достоинства. Время ученых женщин XV и XVI веков было вместе и временем ученых детей, подобно тому, как впоследствии время женского художественного образования совпадало с периодом детей-дилетантов в разных искусствах. Женское влияние в этих случаях было так сильно и неотразимо, что вполне обнаруживалось на детях еще в их малолетстве. Меланхтон на пятнадцатом году написал свою греческую грамматику, а на шестнадцатом в качестве магистра начал читать лекции об Аристотеле. Андреас Кантер из Гренингена, не имея еще десяти лет от роду, публично толковал Святое Писание, а на десятом году был уже доктором обоих прав и держал диспут перед императором Конрадом III, вызвавшим его в Вену.
   В деле воспитания поколения, действовавшего в эпоху Великой французской революции, женщинам принадлежит чуть ли не главная роль. В жизни Шиллера, Гёте и многих других писателей их матери и другие женщины имели также громадное значение. Вообще, умственное влияние женского пола в знаменательнейшую эпоху европейской истории, в XVIII веке, было неизмеримо. Женщина была воспитательницей целых поколений патриотов и героев. Она была музой, помощницей и советницей писателей, верховным судьей их и защитницей от гонений правительств. Французские салоны еще в первой четверти XVIII века сделались центрами умственной и политической жизни. Дамы аристократии и буржуазии, собирая у себя ученых, художников, поэтов, государственных деятелей, увлекались модой образованности, а многие стояли даже во главе умственного движения, охватывавшего тогда общество, серьезно занимались наукой, давали ход известным книгам, теориям, музыкальным пьесам и т. д. Конечно, немало было между этими барынями пустых фразерок, которые, полиберальничав в молодые годы, делались на старости святошами и отвратительными суеверками, но немало было между ними и женщин, вполне достойных уважения. В Англии, Италии, Швеции, Германии в XVIII веке было также немало дамских салонов и серьезно образованных женщин, покровительствовавших наукам и искусствам или имевших умственное влияние на ученых и художников. В Германии в этом отношении первое место принадлежало Рахели Варнгаген фон Энзе (1771--1833), которая была в личных или письменных сношениях с лучшими представителями немецкой литературы и имела на них большое влияние. "Ее салон в Берлине был умственной мастерской", по выражению Шерра. Не менее влияния имела и знаменитая Шарлотта Кальб.
   Влияние женщин на европейскую литературу было особенно важным для популяризации знаний. С тех пор как женщины приняли самое деятельное участие в умственном движении, наука стала отбрасывать свои схоластические приемы и заговорила понятным для всех языком. Вероятно, вследствие того же женского влияния, французские писатели удержали за собой навсегда одно из своих главных достоинств -- популярность и ясность изложения.
   Женщины имели не одно только посредственное влияние на умственное движение Европы -- они участвовали в нем непосредственно. Медицина и естествознание по-прежнему оставались их любимой профессией вплоть до реакции XVIII века. Анна Меццолини Моранди (1717--1774), бывшая членом многих ученых обществ, отличавшаяся в скульптуре и живописи, занимала в Болонье кафедру анатомии. Мария Магдалина Петраччини (1759--1791) славилась в Италии своими медицинскими знаниями, имела большую практику и оставила сочинение "О физическом воспитании детей". В 1799 году в Болонье получила степень доктора хирургии Мария Мастеллари. В конце прошлого и в начале настоящего столетия многие итальянки приобрели известность своими знаниями и трудами в области естественных наук, физики, математики и филологии, так, например, Клелия Гримальди Дураццо, Елизавета Фиорини, Лаура Босси и многие другие. Росси упоминает об одной женщине, читавшей в его время университетские лекции о греческой литературе. Он слушал у нее курс и был очарован ее ученостью, ее блестящим умом и грацией. Во Франции ученых женщин было множество. Одним перечислением их имен и сочинений можно занять несколько страниц. Между ними более замечательны девица Гурне, друг и усыновленная дочь Монтеня; мадам Дасье, знаменитая переводчица произведений классической древности, оказавшая своими трудами весьма важное влияние на французскую литературу; Эмиля де Бретейль (1706--1749), переведшая на французский язык сочинения Лейбница и Ньютона с такими введениями и замечаниями, которые Вольтер называет образцовым произведением ума и красноречия. Астроному Лаланду помогали в его трудах жена его, оставившая сочинение "Tables horaires", и мадам Дюпьери, делавшая самостоятельные астрономические исследования и написавшая для Лаланда несколько рассуждений, которые он поместил в своей астрономии для дам. Жена знаменитого химика Лавуазье принимала деятельное участие в его трудах и исследованиях. Сестра Паскаля, помогавшая ему во всех его работах, по своей разносторонней учености и по уму мало чем уступала этому всеобъемлющему и талантливому мыслителю. Не менее француженок известно своими мемуарами, историческими и педагогическими сочинениями. Начиная с XVIII века француженки взяли в свои руки воспитание детей не только в своем отечестве, но и за границей. Французские гувернантки и учительницы вскоре распространились по всему образованному миру. В эпоху революции француженки выступили и на поприще публицистики. Так, в 1761 году девица Берман представила Нантской академии замечательное исследование о сравнительных заслугах беллетристов и моралистов. В 1789 году мадам Леруа издала "Проект гражданки об исцелении зол, угнетающих Францию, о восстановлении порядка в судах и администрации". В 1792 году девица Лезардьер издала в четырех томах "Теории политических законов французской монархии", которой Варнкениг в своей Истории французского права приписывает весьма важное значение. Литературная деятельность мадам Сталь известна каждому. В области медицины француженки славились не одной только практикой, но могли соперничать с мужчинами и в теории. Такова была, например, актриса Глапион, приобретшая себе громкую известность своими обширными познаниями в медицине, хирургии, фармацевтике и ботанике. Г-жи Ролан и Жанлис занимались медициной и лечили больных. Мадам Бастанье, получившая докторский диплом в 1794 году, была последней женщиной медиком во Франции. В Англии замечательные своей ученостью женщины являются еще в XVI веке, как, например, Елизавета Бартон, леди Грей, две дочери знаменитого канцлера Томаса Моруса, Катарина Маколей (1738--1791), написавшая между прочим замечательную Историю Англии, книгу о непреложности нравственной истины и многие другие. В Германии с XVII века также пробуждается ученая деятельность женщин, которой предшествовало издание многих женских сочинений, доказывавших способность и право женского пола на занятие науками. Знаменитейшей ученой того времени была Анна Мария Шурман (1607--1675). Искусная в скульптуре и живописи, она основательно знала 14 языков, философию, астрономию, географию и возбуждала такое уважение к себе во всех образованных людях Европы, что никто из них не бывал в Утрехте, не посетив ее дома. Дочь известного историка и публициста Шлецера, Теодора (1770--1825), изучившая несколько языков, историю, математику, физику, горнозаводство и написавшая историю русских монет, получила в Геттингене степень доктора философии. Еще большей известностью пользуется Тереза Якоб, родившаяся в Галле в 1797 году. Ее переводы сербских народных песен, ее исследования о славянских языках, о германской народной поэзии, о подлинности оссиановских поэм, наконец, ее история колонизации Новой Англии до сих пор не потеряли значения в немецкой литературе. В естественных науках известны своими трудами дочь лекаря Кунициуса, сделавшая много исследований в астрономии и оставившая несколько сочинений по этой науке; Мария Кирх (1670--1720) и Каролина Гершель, открывшая в 1791 году пять планет, также известны в истории астрономии. Несколько немок в XVII и XVIII веках имели дипломы медиков, и многие акушерки приобрели известность в родовспомогательном искусстве. Вслед за француженками и англичанками, немки начали делать отдаленные путешествия по Европе и другим частям света, и много сочинений этих путешественниц занимают почетное место в этнографической литературе.
   В беллетристике и поэзии женщины давно уже упрочили свое положение во всех странах Европы. Имена Скюдери, Севинье, Жанлис, Сталь, Фелиции Гименс и множества других писательниц известны всем, знакомым с историей литературы. Женщина приобрела себе полное право на эту деятельность, но такое приобретение стоило ей немалых усилий, как это хорошо видно из истории немецких писательниц. Не смея выйти за границу патриархальных обычаев, первые немецкие поэтессы писали только о таких предметах, занятие которыми никто не мог поставить в упрек женщине; они перелагали в стихи житие святых, псалмы, молитвы; затем начали брать сюжеты для своих произведений из сферы семейства, воспевали колыбель ребенка, родину, брак и другие случаи семейной жизни. Вот, например, заглавия некоторых стихотворений поэтессы XVIII века Анны Барбары Кнаккрюген: "Псалмы Давида", "Песнь Иеремии", "Притчи", "Мысли при работе", "О терпении", "О громе", "Размышления при мытье белья", "Размышления при кровопускании", "При найме прислуги" и т. д. Все почти подобные писательницы доказывали, при всяком удобном случае, что они в своих стихотворениях говорят о материях вполне приличных и нисколько не выходят из сферы, предназначенной женщине. Затем немки сделали шаг еще далее, начав воспевать разные предметы и явления природы; наконец они добрались и до любви, после чего вскоре деятельность германских беллетристок, как и беллетристок всей остальной Европы, устремилась, главным образом, на пропагандирование свободы чувства и много содействовала развитию и распространению идей женской эмансипации.
   Мы не будем здесь перечислять множества женщин, прославившихся своими произведениями и талантами в области живописи, музыки, скульптуры, пения, в драматическом искусстве. Заметим только, что искусства в Европе, как и во всех других странах древнего и нового мира, были сильными средствами для освобождения множества женщин от семейной неволи и экономической зависимости. Драматическое искусство получило свою настоящую силу и значение только со времени появления на сцене женщин. Патриархальные нравы долго не дозволяли женщине быть актрисой; в Италии и Франции женщины завоевали себе это право в XVI веке, а в Португалии женщина появилась в первый раз на лиссабонской сцене только в 1755 году. Сколько церковных проклятий, полицейского насилия, общественного презрения, сколько нападок, брани, скандалов выносили, а частью даже до сих пор выносят женщины за свое звание актрисы, за свое служение возвышеннейшему из искусств! А между тем драматическое искусство получило свою настоящую силу и значение лишь со времени появления на сцене женщин, которые не только оживили драму и комедию, но и содействовали возникновению и развитию оперы.
   Начиная с XVI века женщины приобретают сильное влияние на государственные дела. Королевы-супруги, королевы-матери, метрессы королей и принцев, придворные дамы играют чрезвычайно важную роль в делах внешних и внутренних, в жизни двора и общества, в искусстве и литературе. Дамы решают дела управления, назначают важнейших чиновников, устанавливают налоги, возбуждают войны, заключают мир. Старинная Франция употребляла женщин в качестве посланников; г-жа Delahaye-Vantelay была посланницей в Венеции, мадам Гебриан -- в Польше; Катерине Клермонт было поручено отвечать польским посланникам, прибывавшим с известием об избрании герцога Анжуйского в короли Польши. В Англии, Италии, Германии -- всюду видим мы это владычество женщин. Особенно сильно и продолжительно было оно во Франции. "Достаточно самого поверхностного знакомства с историей Франции, -- говорит Шлоссер, -- чтобы знать, что во Франции женщины всегда вмешиваются в государственные дела, и притом совершенно открыто, а не втихомолку, как в других странах. При Франциске I и последующих королях до Генриха III мы видим открытое и гласное правление женщин. При Генрихе III оно прекращается, но об этом едва ли не приходится сожалеть -- миньоны (содомиты) этого короля вредили гораздо более, чем матери, жены и любовницы предшествовавших правителей. При Генрихе IV влияние женщин на общественные дела не так заметно, потому что государством управлял не король, а Сюльи; слабость же к женщинам самого Генриха слишком хорошо известна. Он постоянно был под башмаком женщин и часто за волокитством забывал государственные дела. На него пало даже обвинение, что будто он из-за любви к женщине незадолго до своей смерти замышлял новую войну с Испанией и вмешался в споры за Юлих-Клевское наследство. По смерти Генриха IV государством стали управлять Мария Медичи и наперсница ее Галигай. Люин склонил своего товарища, Людовика XIII, убийством отделаться от опеки, т. е., собственно говоря, передать правление фавориту. Все это делалось под предлогом освобождения народа от тяжкого владычества женщин и их креатуры, маршала д'Анкра. Народ с восторгом принял весть об убийстве маршала и издевался над его трупом, ожидая освобождения от ига; но смерть маршала не принесла ему никаких выгод и даже не освободила от женских интриг. При Ришелье не могло быть и речи о господстве женщин. Но в смутах, происходивших во время малолетства Людовика XIV, женщины были центром движения, а дома их служили для сборищ партий. При Людовике XIV государством управляла не только Мэнтенон, но и другие женщины. В начале войны за Испанское наследство и даже еще со времени уничтожения нантскаго эдикта, истинные причины и пружины всех событий в политике и литературе следует искать в отношениях женщин между собой и к обществу. Всем известно, что при герцоге регенте до вступления в управление делами кардинала Флери самые наглые и развратные женщины знали все государственные тайны, продавали должности, почести, милости и даже вели переговоры о браке молодого короля. При кардинале Флери влияние женщин ограничивалось литературой, совершенно подчинившеюся влиянию парижских дам. Посредством литературы женщины управляли общественным мнением, которое, как известно, безгранично владычествует над людьми. По смерти Флери Людовик XV, безусловно, подчинился влиянию женщин, удовлетворявших сладострастью, и чем он более старел, тем сильнее становились злоупотребления женской власти. Взбалмошная и ветреная жена Людовика XVI управляла им также неограниченно, как любовницы Людовиком XV". При Людовиках XV и XVI женщины управляли из Версаля всеми государственными делами. По словам Монтескье, не было ни одного человека, занимавшего "какое-нибудь место при дворе, в Париже или в провинциях, который не был бы в руках женщин". Эти женщины были в постоянных сношениях между собой и "составляли род республики, все члены которой всегда помогали и содействовали друг другу; это было государство в государстве". Владычествуя над государством и над королем, все эти дамы были повелительницами своих семейств и мужей. Они приобретали свободу и власть большей частью посредством проституции, и, принадлежа по духу своей общественной среды и по воспитанию к эксплуататорскому сословию феодалов, они, достигая власти, не думали ни о чем другом, кроме удовлетворения своего честолюбия, составления себе сильной партии, роскоши и удовольствия, угнетения и эксплуатации народа. Это были рабыни, освободившиеся от своих господ и покорившие их посредством интриг, преступлений и пороков. Поэтому-то эмансипация и владычество женщин в XVII и XVIII веках принесли Европе более вреда, чем пользы. Старые порядки были такого сорта, что при них могла эмансипироваться только досужая, богатая, кокетливая, изнеженная барыня, которая, достигнув свободы путем интриги, лжи и порока, становилась разорительницей и тиранкой, как мужчин, так и женщин, стоявших ниже ее. Кроме этого зла, эмансипация барынь вела за собой во Франции, как и в других странах, еще не меньшее и гораздо более прочное зло. Аристократизм, комфорт, роскошь и кокетство развили в женщинах ту слабость, раздражительность, излишнюю чувствительность, легкомыслие и вялость характера, которые Риль справедливо называет чрезмерной женственностью, Ueberweiblichkeit, и на основании которых Мишле заключает, что "женщина -- это болезнь, существо больное". Влияние таких женщин на литературу заразило последнюю сентиментальностью, болтливостью, фельетонной пустотой. Мужчины обабились и потеряли силу характера. "Не подлежит сомнению, -- справедливо замечает Шлоссер, -- что от женского влияния жизнь французской нации потеряла серьезный характер, и французы приручились относиться ко всему как-то слегка и поверхностно". Несчастны времена, когда можно достигать свободы только женщинам высших классов и достигать не путем честного труда, а путем интриги и порока! Между тем этот путь до сих пор был самым надежным и самым употребительным. Пора бы понять людям, что не только задерживать, но даже пассивно относиться к делу женского освобождения значит губить и развращать нравственность народа, разрушать семейство, совращать женщин на путь лжи, порока и преступления. Неравенство есть рабство, а рабство портит и господ, и невольников.
   "Из семи королей, -- говорит Фурье, -- пять являются посредственными личностями; из семи же королев -- все семь замечательны". Действительно, в истории Европы замечательных государынь было гораздо больше сравнительно с общим числом царствовавших женщин, чем самостоятельных государей. Елизавета Английская, Мария Терезия, Мария Португальская, Анна Амалия Веймарская, Екатерина Русская, Маргарита Датская, Изабелла Испанская -- вот имена, славу которых напрасно старались бы приобрести сотни европейских государей. Примеры этих царственных женщин, несомненно, убеждают нас, что даже при современной неусовершенности женской породы посредством солидного образования и серьезной практики женщины вполне способны к самым трудным отраслям общественной деятельности.
   Вплоть до XIX века женщина удерживала за собой возможность самостоятельной жизни и экономической независимости. В немецких городах множество женщин вело торговлю и содержало ремесленные мастерские. Во Франции цветочницы и другие ремесленницы составляли многочисленные, богатые цехи, места почтмейстеров, контролеров, их помощников, сборщиков косвенных податей, архивариусов, библиотекарей, смотрителей тюрем, домов для найденышей, богаделен, разных исправительных заведений и так далее -- сплошь и рядом занимались женщинами на равных правах с мужчинами. Даже во время Первой империи и Реставрации можно было встретить сотни женщин, занимавших эти должности во французских городах. Кроме того, женщины отправляли тогда обязанности адвокатов и посланников, как, например, девица Д'Еон де Бомон, которая сначала была адвокатом, потом служила королевским сборщиком податей, затем поступила в военную службу и, наконец, прославилась на дипломатическом поприще в качестве посланника при разных иностранных дворах. В 1775 году вышли ее сочинения, обнаружившие в ней и обширность сведений и литературный талант, -- "История пап"; "Политическая история Польши"; "Записки о России и об ее торговле с Англией" и многие другие.

Глава XVIII.
Женщины Французской революции. Участие в политических делах женщин других стран. Американки

   Здесь мы позволяем себе распространиться несколько подробнее о женщинах французской революции, об их участии в этом великом перевороте, об оказанной ими способности к ведению общественных дел и о тех их недостатках, благодаря которым они вредили общественному делу и которые нужно приписать не низкости их породы, не слабости их ума, а единственно их воспитанию и ненормальному положению в обществе.
   Падение половой нравственности и семейных добродетелей достигло в XVIII века высшей степени. Брак превратился в чисто торговую сделку, над супружеской верностью открыто издевались, женщина, которую в продолжение веков воспитывали исключительно для половых наслаждений мужчины и для служения семейству, успела, наконец, окончательно разорвать оковы, стеснявшие ее чувство, и провозгласила свободу любви. Она приобрела себе то право, которым издревле пользовался мужчина, насильно обязывавшей ее подчиниться исключительно составленным для нее правилам половой нравственности. Женщина уже не клялась более в верности по гроб ни своему мужу, ни своему любовнику; в этом отношении она была свободна, повиновалась только голосу своего сердца, и от нее требовали лишь одних добродетелей честного человека. Конечно, эта свобода чувства приводила ко многим безобразным излишествам, и, кроме того, она была уделом только высших классов, кутивших и наслаждавшихся на трудовые деньги народных масс, но при всем том она имела важное значение в деле освобождения женщины. Последняя по-прежнему оставалась одалиской, но одалиской свободной, личностью, а не постельной куклой, составляющей собственность мужчины. С тем вместе женщина высших и средних классов значительно освободилась от пагубных влияний католицизма, который столько веков губил француженок и кастрировал немало замечательных женских талантов, погибших без следа в душных стенах монастырей. В XVIII веке монастырское воспитание женщин значительно подрывалось тем потоком умственной жизни, который разрушил основы старого общества и обновил страждущую землю. Женщины добились доступа в литературу, начали посещать публичные лекции, музеумы, пустые романы заменились у них популярными научными трактатами и журналами, дамские салоны Франции сделались центрами умственной европейской жизни. Плутарх и другие классические авторы воспитывали в целых женских поколениях республиканские добродетели, мощное слово Вольтера развивало в них благородную ненависть ко злу, приучая в то же время к гуманности и терпимости; благородная проповедь Руссо в особенности увлекала женские сердца своей пламенной любовью к человечеству, своими идеями свободы и равенства, своими советами обратиться к материнским обязанностям и воспитывать детей для счастливой жизни, чуждой ложной искусственности и общественных зол, подлежащих истреблению. Благодаря своему умственному развитию женщина во многом сравнялась с мужчиной, и при всей вольности тогдашних нравов, мы видим немало примеров таких счастливых браков, каких никогда не бывало, да и не может быть при полном господстве строго патриархальной морали. Мы видим, например, брачную жизнь Кондорсе и Роланов; жены стоят на одном уровне со своими мужьями, они служат одной и той же великой идее, они работают вместе, и их брак представляется совершенно свободным союзом равных личностей, заключенным не для одних только семейных целей и наслаждений, но и для целей общественных.
   Давно уже замечено наблюдателями, что браки, заключенные по расчету, при явном отвращении или полном равнодушии супругов друг к другу никогда не дают такого даровитого потомства, как браки или внебрачные связи по любви, по страсти. Поэтому эпохи, отмеченные особой свободой чувства, как, например, эпоха Возрождения и XVIII век, отличаются особенной плодовитостью на талантливых и гениальных детей. Конечно, здесь много значат социальные условия, особенно содействующие в подобные периоды умственному развитию подрастающих поколений, но самый факт обилия природных дарований должен быть приписан упомянутому нами условию. В подобные эпохи добившаяся половой свободы женщина обыкновенно старается и в умственном отношении поравняться с мужчиной, и в качестве воспитательницы своих детей успевает положить первые прочные основы их дальнейшему развитию вне семейства. В XVIII веке французская женщина любила свободно, была довольно развита умственно и дала миру множество гениев, воспитав целые поколения героев. В особенности много даровитых детей рождено было во второй половине XVIII века, -- Бонапарт, Фурье, Сен-Симон, Шатобриан, Кювье, Жоффруа Сент-Илер, Биша, Ампер, Ролан, Робеспьер, Дантон, Камиль Демулен, -- столько изобретателей в разных отраслях умственной деятельности, множество деятелей Горы и Жиронды, целые армии отважных бойцов, сокрушивших царство векового зла и спасших молодую республику от коалиционных армий, грозивших удушить новорожденную свободу в ее колыбели.
   При всем своем хорошем влиянии на общество женское образование XVIII века имело, однако ж, такие крупные недостатки, которые ставят его гораздо ниже порядочного образования современной женщины, например американки. В большинстве случаев француженка того времени училась урывками, без системы, читая все, что попадалось под руку, увлекаясь новыми идеями, как модой, легко изменяя свои мнения и повинуясь каждому ветру учения, волновавшему общество. Не одна атеистка или деистка во вкусе Вольтера кончала свои дни в упражнениях католического ханжества, не одна жирондистка и монтаньярка делалась поклонницей Наполеона, а потом украшала своей отцветшей особой салоны Реставрации. Даже в лучших представительницах женщин тогдашней Франции мы видим те крупные недостатки, которые искони веков не только поддерживались в женщинах, но даже развивались их ложным образованием, -- это преобладание фантазии и чувства над рассудком. Шарлотта Корде и другие подобные героини революции, пропитанные республиканскими идеалами древности и проповедью Руссо, представляются нам поэтому такими же личностями, как христианские мученицы или средневековые подвижницы, с тем только различием, что они молятся иным божествам, имеют свой символ веры и их сердце повинуется другим вдохновениям, а не тем, которые вели на муки Варвар и Катерин, посылали Жанну д'Арк на спасение отечества и заставили Жаккелину Паскаль погубить свои таланты в упражнениях и мечтаниях монастырской жизни. Это свойство женского развития имело результатом то, что большинство женщин, не сохраняя верности своему направлению, которое основывалось у них не на рациональных началах, а на чувстве, увлекались самыми противоположными влияниями, а другие, как Шарлотта Корде, исключительно руководимая тем же чувством, делали радикальные промахи, которые хотя и служат вечным памятником благородства их души, но все-таки принесли более вреда, чем пользы тому делу, во имя которого подобные героини шли на явную гибель. Далее, самым крупным недостатком женского образования было преобладание в нем идеи долга над понятием о праве. Все великие воспитатели тогдашней француженки -- Плутарх, Тацит, Руссо, Монтескье и другие учили ее только обязанностям жены и матери, поставляя ее гражданский долг в одном воспитании детей, внушая ей патриархально-классические понятия об исключительном назначении женщины для семейной жизни. О семейной и политической равноправности женщины большинство даже и не думало, хотя немало женщин действовало самостоятельно на разных поприщах общественной жизни, и во время революции многие из них принимали в ней самое живое участие, не только в качестве матерей или жен, но и в качестве гражданок. Влияние классических идей и Руссо во многих женских натурах уживалось вместе с их самостоятельными общественными стремлениями и производило какую-то странную смесь понятий и поступков. Даже те женщины, которые принимали самое деятельное участие в общественных делах, старались по возможности казаться только добродетельными матронами во вкусе древних и были так придавлены господствующими теориями о подчиненности женщины, что только немногие из них имели смелость притязать на семейную и политическую равноправность.
   Наконец, умственное состояние женщины низших классов ко времени революции оставалось почти тем же, каким было и в предыдущие века. Не только крестьянки, работницы, но даже большинство буржуазии и множество аристократок по-прежнему воспитывалось в вековечных понятиях рабства и слепо верило каждому слову католического пола.
   Посмотрим же теперь, как достоинства и недостатки французской женщины отразились на делах революции.
   Еще до революции дамские салоны были центрами идей, приведших вскоре к общественному перевороту. Во время самого переворота, выражаясь словами Мишле, "богини вдохновительницы находятся в каждом салоне. Они диктуют, исправляют, переделывают речи, которые завтра будут произноситься в клубах, в национальном собрании. Они следят за этими речами, отправляются слушать произнесение их с трибун, они поддерживают своим присутствием слабого или робкого оратора". Мало этого, они делаются душой партии и виновницами самых крупных событий. Мы остановимся здесь только на двух таких женщинах -- Сталь и Ролан.
   При всех своих талантах госпожа Сталь имела множество крупных недостатков, которые неизбежно прививались и прививаются к женщинам их рутинным воспитанием и той средой, в которой выросла дочь Неккера. Богатое семейство буржуа Неккера тянуло к аристократии, заводило связи с лицами высшего круга, и, по обычаю таких домов, собирало в своем салоне знаменитых деятелей политики, науки и литературы. Мать Сталь, женщина хорошо образованная, руководила воспитанием своей дочери. Чрезвычайная восприимчивость и живость этой девочки поражали всех знавших ее. Не удивительно, что ее воспитывали напоказ, как воспитывается большинство женщин. С самого детства она сидит уже в гостиной своей матери и трактует о политике, о литературе, о науке. "Она училась болтать, не умея еще думать", -- говорит Шлоссер. Родители умиляются, гости засыпают ее комплиментами, и такая система салонного образования развивает в этой девушке крайнее честолюбие, поверхностность, любовь к блеску и внешности. На 12-м году она уже пишет такие пьесы, которые друзья дома находят превосходными. Четырнадцати лет она делает комментарии на "Дух законов" Монтескье, переписывается с отцом о финансовых и других делах государства, Рейналь заказывает ей статью об уничтожении Нантского эдикта. Вошедши в лета, она делается аристократкой с головы до ног и во всю свою жизнь сохраняет слабость к большим господам. Поклонница Руссо вдруг превращается в ревностную прозелитку Монтескье и английской аристократии, а потом делается усердной роялисткой. Проповедуя свободу чувства, она выходит замуж по расчету за жениха, призванного для нее королевой; Сталя назначают шведским посланником в Париже, и его жена чрезвычайно довольна своим положением, дозволяющим ей блистать в столице и очаровывать своих многочисленных поклонников, благоговеющих перед ней, как перед оракулом. Настает бурная эпоха революции. Сталь, всю жизнь преклонявшаяся перед мнимыми государственными дарованиями своего отца, оказалась положительно неспособной понять сущности и важности начавшегося переворота. "Ее, -- говорит Шлоссер, -- трогали проповеди Неккера; она, по Монтескье, восхищалась английской конституцией как идеалом гражданства и полагала, что конституцию можно давать как лекарство. Она не имела понятия о надеждах среднего сословия, с которым никогда не сталкивалась, а тем менее о нуждах крестьян; она знала народ только по романам. Великие общественные события, совершающиеся перед ее глазами, не возбуждают в ней никакого энтузиазма, -- для нее это не более, как интересная драма, в которой она желает отличаться в одной из первых ролей. Пустая болтовня забавляет ее даже тогда, когда речь идет о благосостоянии миллионов людей и о судьбах грядущих поколений". Правда, что она стояла целой головой выше тех людей, которые окружали ее во время революции, и во многих отношениях была гораздо лучше всех своих сторонников, ничтожных бар, превратившихся в либералов, и подслуживавших им политических говорунов. Но все-таки она не понимала ни революции, ни ее деятелей. Она, например, пыталась примирять враждебные политические партии посредством обедов, как будто это была борьба каких-нибудь наших уездных обывателей, которую можно превратить, приглашая врагов на пирог и водку и восстанавливая тут их прежнюю дружбу, нарушенную какими-нибудь сплетнями. Лучших из деятелей того времени она всячески унижает или вследствие непонимания их, или по зависти и мести. Она доходит даже до такой нелепости, что приписывает крайние демократические движения зависти демократов к изящным манерам дворянства. Не менее ошибалась она и при оценке людей своей партии. Когда в декабре 1791 года министерство составилось из друзей Сталь, при ее помощи военным министром был сделан Нарбон, которого Шлоссер называет просто-напросто "дураком" и который, без сомнения, увлек г-жу Сталь тем, что, по характеристике хорошо знавшего его человека, был "придворным, интриганом, весельчаком, обладал остроумием, живостью, грацией, превосходным тоном и большой долей фатства". Сталь действовала со своей партией так нелепо, что, погубив ее и свое министерство, потеряла всякое влияние на ход общественных дел. При Наполеоне ее парижский салон, по-прежнему наполненный либеральными болтунами, показался подозрительным. Шпионы Бонапарта доносили ему, что Сталь вооружает против него всех своих друзей. Надо отдать справедливость этой писательнице, что в то время как французские литераторы превратились в лакеев венчанного солдата, она не только не слагала в честь его хвалебных гимнов, но даже положительно игнорировала его во всех своих сочинениях. Для Наполеона это было уже преступлением. Кроме того, вскоре после первого знакомства между ним и Сталь возникли личности. С обычной наглостью светской женщины, навязываясь на комплимент, Сталь однажды спросила у Бонапарта: "кого он считает величайшей женщиной в мире", -- "ту, сударыня, которая наиболее родила детей", -- отвечал грубый солдат, презиравший всех женщин. Вражда Наполеона к знаменитой писательнице обнаружилась, прежде всего, ее высылкой из Парижа. В Коппете, где она поселилась, императорские шпионы следили за всеми ее движениями; лица, посещавшие ее, подвергались гонению, сочинения конфисковались в Париже; Бонапарт запретил даже вовсе писать ей что бы то ни было; креатуры правительства не раз предлагали ей положить конец своим страданиям, напечатав несколько страниц, даже строк в похвалу императора, но Сталь оставалась непреклонной и, наконец, принуждена была бежать в Россию и Швецию. Эти вместе и забавные и возмутительные преследования даровитой женщины еще более увеличили ее европейскую славу, которой она справедливо пользовалась за свои сочинения, в особенности за роман "Коринна" и знаменитую книгу о Германии, имевшую большое значение во французской литературе и пробудившую во Франции и Англии живейшее внимание к немцам. Изгнание было для нее мукой, потому что удаляло ее от общества, в котором она привыкла блистать и которое преклонялось перед ее талантами. Под старость, подобно многим другим либералам высшего общества, довольно нашалившим в молодости, она ударяется в мистицизм; Фома Кемпийский делается любимейшим ее авторитетом, и г-жа Сталь начинает даже верить разным суеверным приметам. Прожив свою молодость с нелюбимым мужем, за которого вышла по расчету, она под старость влюбляется в одного молодого человека, Рокка, и вступает с ним в тайный брак. Словом, возвышаясь над окружавшими ее людьми своей поэтической силой, мадам Сталь носила в своем характере все недостатки, какими отличались французские бары, превращенные силой обстоятельств в либералов, а потом, под конец своей жизни, сделавшиеся слугами реставрации и героями реакции. Сталь служит еще лучшей представительницей людей этого сорта во время революции.
   Представительницей француженок совершенно противоположного разряда является мадам Ролан. Дочь небогатого гравера, выросшая при нежных попечениях матери, Ролан так же рано, как и дочь Неккера, обнаружила замечательные способности и страстную любознательность. Но она не была окружена изящным салонным обществом, и ее развитие не пошло по тому пути, на котором образование г-жи Сталь приняло такой ложный характер. Девочка Флипон, как называлась Ролан по отцу, училась не для салона, а единственно для себя, и рано привыкла увлекаться новыми сведениями и новыми чувствами, черпаемыми ей из самых разнообразных книг, которые она пожирала без всякого разбора. Кроме учебников, проходимых с наставником, маленькая Флипон читала и мемуары Монпасье, и библии, и романы, и путешествия, и Тассо, и жития святых -- все, что попадалось под руку. "Страсть учиться, -- пишет она в своих мемуарах, -- была так сильна во мне, что раз откопав где-то трактат о геральдическом искусстве, я принялась изучать его". Особенное влияние имел на нее Плутарх. "Со времени знакомства с ним, -- говорит она, -- начинаются те мои впечатления и идеи, которые, помимо моего желания, сделали меня страстной поклонницей свободы". При всем этом Флипон не избегала влияния католицизма; богослужения, увлекавшее ее, уединенная домашняя жизнь, развившая в ней склонность к меланхолической мечтательности, набожность матери и книги духовного содержания, особенно же биографии подвижников и мучеников, -- все это вкоренило в ребенка желание отречься от треволнений и радостей жизни. Однажды вечером девочка падает к ногам родителей и, обливаясь слезами, просит отдать ее в монастырь. Ее отдали на одиннадцатом году от рождения. "Я воображала, -- говорит она, -- что чувствую присутствие божества, благосклонно взирающего на мою жертву, и слезы радости текли по моим щекам". Но ей суждено было принести себя в жертву не тому божеству. Если бы она поступила в монастырь лет сто или двести назад, то, конечно, из нее вышла бы фанатическая монахиня. Но теперь время было уже не то; в воздухе носились новые идеи, и еще до монастыря в душу этой девушки залегли семена уже другого, вовсе не католического миросозерцания. По выходе из монастыря, через год, Флипон начала мало-помалу разочаровываться в католицизме, под влиянием собственных размышлений и философских сочинений того времени. Но развившиеся в детстве религиозность, мечтательность и влияние Плутарха, действующие своими идеализированными характерами только на чувство и фантазию, оставили глубокие следы на характере Ролан, как и вообще на людях того времени.
   Все это развивало восторженность, благородство, энтузиазм к свободе, самоотверженность, -- но при этом рассудок играл второстепенную роль, и воспитанные так люди делались героями, доблестными мучениками за свои верования, но были плохими политиками. Все они в особенности увлекались, по Плутарху и другим подобным риторам, добродетелями и республиканской свободой Древнего мира, совершенно так же, как легковерные католики увлекались своими идеалами, изображенными в разных мартирологиях и легендах. Пороки и недостатки античной цивилизации исчезали перед верой их новейших поклонников, точно так же, как легковерие истинных сынов папы не дозволяло им видеть в духовенстве ничего, кроме христианских добродетелей. Но это влияние христианства и древности имело и свою хорошую сторону. Христианское самоотвержение превращалось в гражданский героизм. "В детстве, -- говорит г-жа Ролан, -- я должна была принять ту веру, какую мне дали, но и после все мои действия были строгими ее последствиями. Я удивлялась легкомысленности тех, которые, заявляя свою веру, поступали вопреки ей; точно так и теперь возбуждает во мне негодование низость людей, желающих иметь отечество, и в то же время придающих своей жизни какую-нибудь цену, когда приходится рискнуть ей за отечество". "В полученном мной воспитании и в идеях, приобретенных посредством изучения и наблюдений над людьми, все как нарочно комбинировалось так, чтобы воодушевлять меня республиканским энтузиазмом. При чтении я всегда брала сторону поборников равенства. Я была Агисом и Клеоменом в Спарте, Гракхами в Риме; вместе с плебеями я уходила на Авентинскую гору и вотировала за трибунов". Деспотизм и безнравственность аристократии, вид французской нации, которая с детским легкомыслием смеялась и пела среди угнетавших ее бедствий; азиатская роскошь двора и "крайняя бедность народных масс, падавших ниц перед своими идолами и рукоплескавших тому мишурному блеску, за который платили они же сами, лишая себя первых жизненных необходимостей", -- все это порождало в душе Ролан ненависть, отчаяние, желание радикальных перемен в обществе. Еще за семнадцать лет до революции Ролан уже предусматривала неизбежность или "сильного кризиса, который разрушит старый порядок и даст новую форму правления, или же -- летаргического сна, похожего на смерть". Но Ролан не была из тех ограниченных людей, которые поставляют всю суть социальных реформ в перемене образа правления; ее благородной душе были одинаково противны и деспотизм и нравственная испорченность, и вся искусственная мишура жизни, которая так увлекала собой людей, подобных г-же Сталь. Ролан верила в нравственное возрождение своего народа, в осуществление тех идеалов добродетели, которые с детства сроднились с ее прекрасной душой. Роль светской образованной барыни была совершенно противна Ролан; она глубоко презирала светскую жизнь со всем ее надменным великолепием и блеском, с ее приличиями и удовольствиями, с ее равнодушием к нравственным правилам. В этом отношении ее можно назвать нигилисткой. Но при всем своем гражданском мужестве, при всех своих общественных стремлениях Ролан не была поборницей женской эмансипации. Уроки католицизма, классических писателей и Руссо, равно как и воспитание в буржуазном семействе, -- все это вооружало Ролан против эмансипированных женщин, особенно аристократок, с их нравственной распущенностью; все это заставило ее остановиться на классических идеалах женщины, как подруги, помощницы и воспитательницы хороших граждан. В своих мемуарах она рассказывает, как ее осаждало множество женихов и она отказывала всем им, не находя сочувствия в своем сердце никому из них. "Для супружеского счастья необходим теснейший союз сердец", -- говорила она. "Мой муж должен быть выше меня; я стыдилась бы его, если бы он не заслуживал действительно того преобладания, какое дается ему природой и законодательством". В письме к одному своему другу она говорит, что "уважение, оказываемое мужчинами женскому полу, есть не что иное, как снисхождение силы и великодушия к слабости... Законы ставят нас в положение почти постоянной подчиненности, между тем как обычаи доставляют нам почти все общественные почести. В сущности, мы -- ничто, а по видимому -- все. Вы (то есть мужчины) обладаете силой со всеми доставляемыми ей преимуществами. Вам суждено составлять политические законы и совершать научные открытия, управлять миром, изменять поверхность земного шара, быть великодушными, ужасными, искусными и учеными. Вы достигаете всего этого без нашей помощи, и это делает вас нашими господами. Но без нас вы никогда не были бы ни добродетельными, ни кроткими, ни любезными, ни счастливыми. Оставьте же за собой славу и власть всякого рода; мы не желаем другой власти, кроме власти над нравами, другого трона, кроме вашего сердца. Мне грустно видеть некоторых женщин, имеющих притязания на преимущества, которые так плохо идут к ним. Каждое из этих преимуществ, даже авторство, кажется мне смешным в руках женщины". Однако ж Ролан на практике не выдерживала этих принципов, хотя по возможности старалась быть верной им. Еще до своего замужества она выступила на литературное поприще с диссертацией на тему, предложенную безансонской академией: "каким образом воспитание женщин может вести к улучшению мужчин?" Ролан старалась доказать, что для достижения упомянутой цели необходим совершенно новый порядок вещей, что усовершенствования одного пола посредством другого невозможно ожидать до тех пор, пока не улучшится положение всех людей с помощью справедливого законодательства. Далее, она вышла за Ролана, человека порядочного, и их союз был не только союзом сердец, но и умов; оба они соединенными усилиями служили одной и той же идее; но Ролан во многом был ниже своей жены, и она все-таки уважала его, несмотря на приведенное нами выше обещание ее презирать подобного мужа. До революции она помогала своему мужу в его служебных и литературных занятиях, была секретарем его, как выражается сама она. Но вот наступает революция. "Она воспламенила меня и мужа", -- пишет Ролан. "Будучи друзьями человечества и поклонниками свободы, мы думали, что она возродит человечество и навеки прекратит бедствия, гнетущие тот класс, положение которого так часто глубоко трогало нас; мы с восторгом приветствовали ее". Ролан и жена его принадлежали к Жиронде, состоявшей из фанатических поклонников свободы и республиканских добродетелей. В этой партии женское влияние было гораздо сильнее, чем в какой-нибудь другой; ею "управляло чувство и, следовательно, женщина", -- говорит Мишле. Это преобладание чувства над холодным рассудком и погубило жирондистов вообще и г-жу Ролан в частности. Со своей пламенной верой в нравственное возрождение человечества, со своими принципами стоической добродетели г-жа Ролан начинает разочаровываться в своих надеждах уже с первых же дней Учредительного собрания. Она усердно посещала все его заседания, а потом еще ближе познакомилась с Робеспьером, Петионом и другими его членами, когда они стали собираться у ее мужа по четыре раза в неделю. "Больше всего поражали и огорчали меня в этих собраниях болтовня и легкость, с какой эти люди со здравым смыслом могут говорить по три, по четыре часа, не приходя ни к какому решению. Нетерпение мое не раз доходило до того, что мне хотелось надавать пощечин этим мудрецам, которых с каждым днем я все более и более уважала за честность и благородство их намерения. Я видела, что они превосходно могут наследовать известный вопрос, что все они философы и на словах мудрые политики: но что никто из них не умеет управлять людьми, а, следовательно, не может действовать на массу; они совершенно бесплодно тратили свой ум и знания". Впрочем, в это время Ролан еще надеялась на осуществление своих надежд. "Заря новой жизни, -- писала она в то время, -- занялась в моем отечестве, она не потухнет больше. Свет разума соединился с инстинктом чувства для поддержания этого ясного дня". Когда двор вынужден был призвать в министерство республиканцев, Ролан сделался министром внутренних дел, и с этого времени начинается общественная деятельность г-жи Ролан, хотя она всячески старается скрыть ее и уверяет, что никогда "не переступала границ, назначенных ей ее полом", что была только секретарем своего мужа; но история показывает, что скорее, наоборот, она была министром, а муж ее -- секретарем. Все современники понимали действительную роль ее, которую она старалась не только скрыть от других, но даже и смягчить в собственных своих глазах такое отступление от своих понятий об обязанностях женщины. Первым крупным делом г-жи Ролан было ее содействие окончательному разрыву жирондистов с королем. Ее муж и другие республиканцы-министры были так наивны, что верили в искренность Людовика XVI и в возможность соглашения с ним. Но г-жа Ролан очень хорошо понимала, что это человек дюжинный, боязливый, развращенный придворным воспитанием и испорченный иезуитскими предрассудками. "Вступив на престол среди развращенного двора и при расстроенных финансах, -- пишет Ролан, -- окруженный испорченными людьми, он был увлечен ветреной женщиной, которая с австрийской надменностью соединяла самонадеянность молодости и величия, упоение чувственности и полную беспечность". Он своим управлением только ускорил падение королевской власти. Неспособный разумно управлять государством, он был мастер интриговать и притворяться; Ролан и Клавьер были в восторге от него. Г-жа Ролан убеждала мужа в фальшивости короля, который водил своих республиканских министров за нос и отказал принять два предложенные ими закона. Тогда она написала королю резкое письмо, которое Ролан должен был представить ему за подписью всех министров. Последние отказались подписывать. Тогда г-жа Ролан составила новое письмо, которое ее муж подал королю от своего имени. Назавтра же последовал окончательный разрыв Людовика с демократическими министрами; они были уволены. После низвержения короля Ролан снова стал министром, а его жена -- душой жирондистской партии; ее имя сделалось известным целой Франции; враги жирондистов, крайние демагоги, повели против нее ожесточенную борьбу, в которой г-жа Ролан проявила такое благородство и мужество, которые ставят ее наряду с самыми великими героями истории, но вместе с тем и политическую бестактность, которая свидетельствует об ее неприготовленности к принятой ею на себя роли. Впрочем, нужно заметить, что все подобные недостатки ее были недостатками не женщины, а той партии, к которой она принадлежала. Она требовала от людей тех идеальных добродетелей, в существование которых верила благодаря Плутарху и другим подобным учителям. Она думала, что с помощью добродетельных героев свобода может быть водворена во Франции без жестокостей, без увлечений, без несправедливостей, без угнетения, без террора. Вся ее деятельность в качестве министра внутренних дел была направлена к этой цели. Она в это время прекращает почти все знакомства с другими женщинами, не делает и не принимает визитов, но постоянно работает с мужем, пишет политические брошюры, руководит делами своей партии и глубоко страдает при виде недостатков своих политических сотрудников. "О, если бы у них было мужество, -- говорит она, -- у этих трусов, недостойных имени мужчины, слабость которых, прикрытая маской осторожности, погубила всю достойную уважения партию двадцати двух; если бы у них было это мужество, они искупили бы свои первые ошибки; а если бы они погибли, то, по крайней мере, со славой для себя и с пользой для отечества. Но они вступили в переговоры с преступлением, жалкие трусы!" Этим преступлением для г-жи Ролан был революционный террор. Она была слишком фанатизирована своими понятиями о добродетели и справедливости, чтобы усвоить себе правила политической морали, освящавшей все средства хорошей целью; она не могла и не хотела ни в чем уступить крайним демагогам и не уступила, между тем как другие члены ее партии, имея одинаковые с ней убеждения, не обладали ее героизмом и пошли на сделку. Ролан же предпочла смерть. Во время самого разгара террора она продолжала вести себя по-прежнему неустрашимо и неуступчиво, хотя ясно видела как слабость своей партии, так и могущество врагов, питавших к ней заклятую ненависть. Так, например, она настояла, чтобы конвент велел произвести следствие о сентябрьских убийствах. "Это решение, -- говорит Бальель, -- навело ужас не только на людей прикосновенных к делу, но и на всех принимавших участие в июньских и августовских событиях". Желая служить делу справедливости, г-жа Ролан этой безрассудной мерой повредила только своей партии, вооружив против жирондистов всех республиканцев, разрушивших старый порядок. Когда комитет общественной безопасности потребовал от Ролана, чтобы он велел запереть парижские ворота для удержания в городе всех лиц, приготовившихся к побегу, г-жа Ролан послала 10 ноября 1792 года в комитет от имени своего мужа резкое письмо, наполненное жестоких нападок на комитет, перед которым тогда все трепетали. "Вы извещаете меня, что из Парижа бегут многие жители и что необходимо запереть городские ворота для прекращения этих побегов, нарушающих общественное спокойствие. Правда, в последний месяц много лиц, независимых по своим средствам и отношениям, покидает город, где ежедневно говорится о повторении преследований, воспоминание которых наводит страх, а ожидание -- ужас. Уже давно намекали им о господствующем волнении, о планах новой резни, о готовящихся убийствах. Неправильные действия многих чиновников, зажигательные прокламации, кровожадное учение, публично проповедуемое в клубах, появление пушек, стоявших в Сен-Дени и привезенных вчера для раздачи всем отделениям, -- все это, конечно, устрашило людей, которые не могут забыть, что в позорные сентябрьские дни Париж дозволил небольшой шайке разбойников, посредством убийств, очистить тюрьмы и запятнать Францию стыдом и позором. Можно ли при таких обстоятельствах удивляться эмиграции. Не высшая ли степень наглости и ослепления называть побеги из города восстанием против общественного порядка и спокойствия и предписывать запирать городские ворота, чтобы восстановить спокойствие. Господа, ужели убийцы дошли до того, что осмеливаются пользоваться результатами своего первого преступления для обеспечения себе возможности совершать дальнейшие? Я не сомневаюсь в этом и считаю преступным предложение людей, выдумавших эти возмутительные меры". Независимо от подобных протестов, г-жа Ролан убеждала своих друзей положить конец анархии, "уничтожить городское управление, избрать другой муниципалитет по законным правилам, организовать военную силу, на которую можно было бы опереться в случае нужды, и назначить ее начальника, который заведовал бы городской полицией. Без этих мер всякие законы были бесполезны, а при отсутствии войска, не зависимого от городского совета, национальный конвент неизбежно подчинялся необузданному городскому управлению". Но другие жирондисты даже боялись и говорить о планах мужественной женщины, -- так были слабы они. Между тем якобинцы готовили окончательное падение Жиронды, и их ненависть к партии сосредоточивалась, главным образом, на г-же Ролан. Они осыпали ее самой возмутительной бранью, пятнали ее честь самыми гнусными обвинениями. Революционная газета Рère Duchesne обличала ее в куртизанстве, а ее мужа в воровстве. "Мы, -- говорит эта газета, -- уничтожили феодализм, но дозволяем существовать власти более ненавистной. Нежная половина добродетельного Ролана водит теперь Францию на помочах точно так же, как прежде -- Помпадур и Дюбарри. Бриссо -- главный конюх этой новой королевы, Луве -- ее камергер, Бюзо -- главный канцлер, Фоше -- духовник, Барбару, которого Мара называет шпионом, капитан ее гвардии, Верньо -- церемониймейстер, Гюаде -- обер-шенк. Таков новый двор, заправляющий всеми делами в конвенте и департаментах. Заседания этого двора происходят каждый вечер в том самом месте, где Антуанетта подготовляла с австрийским комитетом новую Варфоломеевскую ночь. Подобно этой бывшей королеве, г-жа Ролан лежит на кушетке, окруженная этими beaux-esprits, и толкует о войне, о политике, о народном продовольствии". Мара не переставал вооружать своих приверженцев, говоря, что в "будуаре г-жи Ролан фабрикуются заговоры для разрушения республики". Между прочим, одним из главных обвинений против нее было то, что вступив на арену политической деятельности, она нарушила обязанности своего пола. "Имея дочь, она пожертвовала долгом и чувством матери, чтобы возвыситься, а желание быть ученой заставило ее забыть добродетели своего пола; эта забывчивость, всегда опасная, довела ее до смерти от руки палача", -- писала после казни Ролан якобинская газета. Ненависть против этой женщины была так велика, что она ежеминутно должна была ожидать вторжения убийц и спала не иначе как с заряженными пистолетами под подушкой. 31 мая 1793 года жирондисты окончательно пали, Ролан был арестован, но бежал благодаря энергии и неустрашимости своей жены, которая осталась в Париже и старалась одушевить своих совершенно павших духом друзей. Наконец, ее арестовали и повезли в тюрьму в карете, окруженной конвоем. Чернь бежала за экипажем, и женщины кричали "на гильотину!". В своем письме конвенту и министрам, в своих ответах на следственные вопросы, при освобождении из-под первого ареста и при следовавшем тотчас же втором аресте, всегда и во всем она обнаруживала свои всегдашние стойкость и мужество. В тюрьме она совершенно спокойно ожидала смерти. "Только бедствия моего отечества, -- писала она, -- заставляют меня страдать; невольная печаль овладевает моими чувствами, подавляет мое воображение и сушит сердце. Франция теперь не что иное, как широкая сцена резни, кровавая арена, на которой собственные дети ее терзают друг друга". В тюрьме она пишет свои знаменитые мемуары и ведет переписку со своим арестованным другом Бюзо, с которым ее соединяла самая чистая платоническая любовь. "Мой милый Бюзо, -- пишет она, -- останемся верными своему долгу. Отечество наша мать, да падет посрамление на того, кто дерзнет поразить грудь матери! Ободрись, любезный Бюзо, я терпеливо буду ждать дня правосудия или же умру так, что смерть моя не будет бесполезным примером... Я чувствую наслаждение, неизвестное тиранам. Понимаешь ли ты, мой друг, наслаждение господства над своим бедствием, над предстоящей смертью находит в моем сердце возможность наслаждения жизнью и украшает ее до последнего издыхания?! Я горжусь, что я гонима в то время, когда преследуются твердость характера и честность". Она старается помочь своему гонимому мужу, к которому не чувствовала никакой страстной любви, и, обратив на себя весь гнев врагов Ролана, заплатит ему вознаграждением, которого он достоин за все свои огорчения. "Я готова бы пожертвовать ему своей жизнью, чтобы приобрести право отдать тебе одному (то есть Бюзо) мой последний вздох". Она не хочет бежать, чтобы враги не сказали "гражданка Ролан трусит". Она отвергает мысль о самоубийстве, чтобы сделать из своей казни поучительный пример для других. Вот, после процесса, ведшегося только ради формальности, она узнает свой смертный приговор; на улице раздаются неистовые крики толпы, требующей ее казни. Она готова и пишет Бюзо в последний раз: "Прощай, мой милый, прощай! Я пишу тебе при громком звоне набатного колокола, при грохоте пушек и при ужасных криках мятежа. О, если б я, по крайней мере, знала, что ты в безопасности, между храбрыми республиканцами Соединенных Штатов". 9 ноября в пятом часу вечера Ролан повезли на эшафот. "Она стояла, -- говорит очевидец, -- непоколебимо спокойная в своей телеге; на ней было белое платье с букетами розового цвета. Никакого уныния не было заметно на ее лице. Глаза ее сверкали живым огнем, лицо сияло свежестью, очаровательная улыбка играла на губах. Подле нее сидел несчастный Ламарк, окончательно убитый страхом. Героиня ободряла этого бедняка, который уже не был похож на человека. Она находила слова, полные умной веселости, и вызывала ими улыбку у своего подавленного страхом товарища". Ролан не приняла священника, но, проезжая, преклонилась перед статуей Свободы. Чтобы избавить Ламарка от ужасного зрелища своей казни, она упросила казнить наперед его. Затем и ее привязали; последний взгляд ее обратился к той же статуе Свободы. "О, Свобода, сколько преступлений совершено в твое имя", -- проговорила она. Гильотина отрубила ее голову.
   Незадолго перед Ролан казнили другую героиню, Шарлотту Корде. Она выросла в провинции. Сначала она так же, как и Ролан, увлеклась католицизмом, но потом Рейнал, Руссо, Плутарх и другие авторы свели ее с этого пути; во всю свою остальную жизнь она не была в сношениях ни с одним патером и никогда не исповедовалась. Постоянное чтение всевозможных книг, уединенная мечтательность, слухи о совершившихся во Франции великих событиях -- все это сделало из Шарлотты такую же страстную поклонницу свободы и такую же героиню, как Ролан. Террор и анархия внушали ей глубокую печаль о родине. Тетка однажды заметила слезы на ее глазах. "Я плачу, -- отвечала ей Шарлотта, -- о Франции, о моих родственниках, о вас... Пока Марат жив, разве кто-нибудь безопасен в своей жизни!" Ради водворения мира в отечестве она решилась принести себя в жертву, убив этого страшного террориста и не подозревая того, что Марат был только орудием, что его смерть не даст мира. Она покидает родных, одна добирается до Парижа, покупает здесь кинжал и просит свидания с Маратом, обещаясь открыть ему государственную тайну. Почти силой пробивается она в квартиру Марата, где он больной сидит в ванне. Он спросил у Шарлотты имена депутатов, бежавших в Каен. Шарлотта назвала их, Марат записал, говоря: "Хорошо, через восемь дней они пойдут на гильотину". Эти слова придали девушке новые силы, и она вонзила кинжал в грудь Марата. Он умер. Арест, процесс и казнь не замедлили. "Когда голова Шарлотты упала, один плотник маратист, помогавший палачу, поднял ее и дал ей плюху. Дрожь ужаса и ропота пробежали по площади. Показалось, что голова покраснела, потому что в то время в глаза взволнованной толпы падали красные лучи вечернего солнца, проникавшие сквозь деревья Елисейских полей" (Michelet). Мстители Марата имели наглость свидетельствовать труп Шарлотты, исследуя ее невинность (Lamartine), и хотя они убедились в последней, но все-таки не переставали и после клеймить ее память самой возмутительной бранью; даже Прудон называет ее таким словом (archicatin), которое по-русски можно слышать только в непотребном доме низшего разбора. Ролан, казненная после Корде, с увлечением отзывается о последней. "Эта удивительная женщина достойна уважения мира. Но плохо знакомая с положением дел, она дурно выбрала время и свою жертву: смерть принесла пользу только проверенным сторонникам Марата". Между тем современница этих героинь-мучениц, г-жа Сталь вовсе не сочла их достойными даже простого упоминовения в своих многовещательных сочинениях. "Мы, -- замечает по этому поводу Шлоссер, -- не хотим особенно восхвалять ни Ролан, ни Корде. Они ошибались в людях, но это заблуждение было достойнее для человечества, чем напыщенная и риторическая истина Сталь; они совершили большую политическую ошибку, но происхождение этой ошибки было чище и прекраснее источника той мудрости, которая привела многих противников их к почестям во время Империи и сохранила за ними высокие места при Реставрации".
   Упомянем здесь еще об одной республиканке, о мадам Робер. Отец ее, Кералио, дал ей солидное образование, и она, не имея еще семнадцати лет от рода, уже переводила и компилировала статьи для "Mercure" и "Journal des Savants", в которых сотрудничал ее отец. Восемнадцати лет она написала роман, а затем посвятила целых десять лет на составление ученой и серьезной "Истории Елизаветы", оконченной в 1739 году. В это время политические события окончательно овладели душой мадемуазель Кералио, она сделалась редактором "Journal de l'Etat et du Citoyen", а затем, вышедши замуж за кордельера Робера, очутилась в самом центре революционных движений и сделалась деятельным членом кордельерской партии. Мадам Робер составила петицию о том, что не нужно ни Людовика XVI и никакого другого короля; 17 июля 1791 года эта петиция была положена на Марсовом поле, на Алтаре отечества, и сделалась первым актом новорожденной республики. Тысячи народа стремились подписать ее, в том числе множество женщин и девушек. После революции мадам Робер жила литературным трудом. "Все ее сочинения, -- говорит Мишле, -- даже "История Елизаветы" -- забыты, но никогда не забудется великий почин ее, сделанный ей во имя республики 17 июля 1791 года".
   Спускаясь от подобных деятельниц в более низкие слои общества, мы видим здесь целые толпы женщин, доведенных до революционного исступления и играющих немаловажную роль в общественном погроме. "Женщины были авангардом нашей революции", -- говорит Мишле. Когда в октябре 1789 года голод начал волновать столицу, одна женщина начала проповедовать поход на Версаль. Над ней смеялись, она дала плюху одному из этих насмешников. Назавтра, она, с обнаженной шпагой, верхом на лошади, агитировала народ, призывая его к походу на Версаль. В разных местах города волновались женщины, голодные, безработные, озлобленные. Говорились возбуждающие речи. Какая-то молоденькая девочка достала барабан и ударила тревогу. Торговки бросили лавки, и толпы женщин пошли искать булочников и вместе "послушать маменьку Мирабо". Толпы их постоянно увеличивались. Многие из них кричали: "Хлеба и оружия!" Эта голодная, постоянно увеличивавшаяся толпа подвигалась с разными препятствиями и неистовствами к Версалю, помешала бежать королевскому семейству, привела короля в Париж, окружая его карету, и таким образом совершился знаменитый переворот 6 октября, исполнение которого принадлежит, главным образом, женщинам. "Мужчины взяли Бастилию, а женщины взяли короля", -- говорит Мишле. Во все продолжение революции женщины действовали по возможности наравне с мужчинами, обнаруживая такую же смелость, такое же увлечение и совершали такие же неистовства, какими отличались и революционеры. Из толпы этих революционерок, между прочим, выдается Теруан де Мерикур, которую обожал народ за ее красоту и храбрость. Эта красавица предводительствовала толпами верхом на лошади в шляпе à la Henri IV. Она принимала самое деятельное участие в событиях 10 августа, когда марсельцы возложили на нее победный венок. После сентябрьских убийств она окончательно разошлась с партией Робеспьера. Враги ужасно отомстили ей. Они схватили ее во время прогулки, обнажили ее тело и публично высекли плетью. Она помешалась от этого варварства и прожила в сумасшествии 24 года. Действуя в салонах и на улицах, женщины в то же время составляли свои клубы, о которых, впрочем, мало сохранилось известий. В 1790 и 1791 годах в этих женских клубах играла особенно выдающуюся роль Олимпия де Гуж, вовсе необразованная, но очень даровитая поэтесса; она могла импровизировать целую трагедию. Крайне впечатлительная, зараженная недостатками, которые обыкновенно прививаются к женщине ложной цивилизацией, Олимпия жила исключительно сердцем. Из революционерки она делается роялисткой, тронутая несчастьями короля; в июне 1791 года -- она республиканка, но во время процесса Людовика XVI снова превращается в его сторонницу. Над ней смеялись за такое непостоянство, но она вызывала насмешников на дуэль на пистолетах. Революционная инквизиция не замедлила захватить ее. Потрясенная неизбежностью предстоящей казни и услышав, что для беременных казнь отсрочивается, Олимпия постаралась прибегнуть к этому средству. "Один друг, -- говорит Мишле, -- со слезами оказал ей эту печальную услугу, предвидя ее бесполезность". Олимпию все-таки казнили. Из женских обществ особенным значением пользовалось "общество революционерок"; президентом его была одна крайне смелая и красноречивая девушка, которая руководила собранием 31 мая, решившим погибель жирондистов. Она была гражданской женой Леклерка и другом Ру, издававшим журнал "Тень Марата", находивший особенное сочувствие в женских обществах. Робеспьер и якобинцы, заклятые враги этих редакторов и их направления, сделались и врагами женских обществ, тем более что в последних уже начинали проявляться эмансипационные стремления. В 1792 году конвент решительно отклонил заявленные женщинами требования равноправности. Женщины, под предводительством Розы Ланомб, составили революционный клуб и потом проникли в залу заседаний парижского правительственного совета, желая принять участие в общественных делах. Против этих притязаний восстал генеральный прокурор Шомет. "С которых это пор, -- воскликнул он, -- дозволено женщинам отрицать свой пол и превращаться в мужчин? С которых пор вошло у вас в обновление жертвовать смиренными заботами о домашнем благе, покидать колыбели ваших детей? Все это вы делаете для того только, чтобы захватить государственные должности, взбегать на трибуны, проникать в ряды армии и принимать на себя такие обязанности, которые природа возложила исключительно на мужчин. Что же, разве природа даровала нам груди, чтобы кормить наших детей? Нет; она сказала мужчине: будь мужчиной; труд, политика и забота всякого рода -- вот твои права. Она сказала женщине: будь женщиной; забота о детях, о хозяйстве, приятные тревоги матери, -- вот твои права. Неразумные женщины, к чему стремитесь вы сделаться мужчинами? Во имя природы умоляю вас, останьтесь тем, что вы есть!.." Адвокатом женского дела в это время был Кондорсе, выдержки из сочинения которого "О даровании женщинам гражданских прав" приведены уже нами выше. Сийес требовал также признания женской равноправности. Знаменитый аббат Фоше и мадам Пальм Эльдер публично проповедовали эмансипацию, окруженные толпами женщин. Олимпия де Гуж вела ту же пропаганду. "Женщины, -- говорила она между прочим, -- имеют полное право вступать на трибуну, потому что они имеют право всходить на эшафот!" Но все эти голоса погибали бесследно среди шума и анархии великого переворота. Наконец, были запрещены и самые женские общества. Женщинам прекращена всякая возможность к самостоятельной деятельности. Но они все-таки не переставали распространять и поддерживать тот энтузиазм, который воодушевлял тогда всю Францию. В празднествах свободы они являются ее вдохновенными жрицами. "Здесь женщина произносит благородную, прекрасную речь, которая завтра же рождает героев; так прекрасная девушка несет пальмовую ветвь с надписью: "лучшему из граждан". В Дофине батальон вооруженных детей, батальон вооруженных женщин, батальон вооруженных девушек! В Мобеке они, со знаменем и с обнаженными шпагами в руках, маршируют в отличном порядке, с той грандиозной живостью, которая свойственна только женщинам Франции. Женщины и девушки Анжера хотят идти в поход, следовать за молодой армией, принять участие в первом крестовом походе свободы, кормить воинов, ухаживать за ранеными. Они клянутся не выходить замуж ни за кого, кроме хороших граждан, любить только мужественных и соединять свою жизнь только с теми, которые готовы жертвовать Франции своей жизнью... Женщины оказывали, как свидетельствуют о том все письменные памятники, более чем мужчины, энергии, энтузиазма, страстного рвения в деле принесения гражданской присяги" (Michelet). Это был не простой энтузиазм, это было религиозное увлечение свободой. Женщина представляла собой богиню Разума, и хоры молодых девушек пели перед ней гимн свободе. Основатели нового культа предписывали выбирать для этой роли "женщин строгой нравственности, способных внушать честные и благородные чувства. Этими "богинями" были вообще девушки из уважаемых семейств страны. Неудивительно, что женщины с сердцем и фантазией, чрезмерно развитыми на счет разума, впадали в революционный мистицизм. Многие из них буквально обожали Робеспьера и благоговейно преклонялись перед всеми его действиями. Он получал немало писем, в которых его признавали за Мессию; его портреты служили иконами нового культа; многие женщины постоянно носили их на себе, целовали их, молились перед ними, называли его Богом! Чрезвычайно распространенная тогда секта иллюминатов приняла имя Робеспьера в число своих святых имен. Старуха Катерина Тео, слывшая под именем Богоматери, пророчествовала и проповедовала поклонение "грядущему Спасителю", "первому пророку", "Сыну Высочайшего Существа", "Искупителю", "Мессии" -- Робеспьеру! Этот культ сильно содействовал падению Робеспьера. Такой мистицизм был естественным последствием тогдашних войн, бедствий, междоусобиц, террора, голода. Такие эпохи всегда ознаменовывались подобными припадками народного умопомешательства. Кроме того, во время этих бедственных периодов обыкновенно развивается равнодушие к жизни и страстное необузданное желание наслаждений. Пушкин превосходно изобразил эту черту народной жизни в своей пьесе "Пир во время чумы", где крестьяне, в виду страшной и неизбежной смерти от заразы, кутят напропалую и поют:
   
   Зажжем огни, нальем бокалы,
   Утопим весело умы,
   И заварив пиры да балы,
   Восславим царствие чумы!
   
   Революция со своим террором, со своими казнями производила такое же действие, особенно на более впечатлительный женский пол. Ежеминутно ожидая арестов, смерти, бедствий, они спешили насладиться жизнью и любовью. Даже в тюрьмах, битком набитых арестованными обоих полов, шли пиры и забавы; одни репетировали церемонию предстоявшей им казни, другие -- заводили мимолетные предсмертные связи. Сегодня любовь, завтра смерть; а если случится забеременеть, то казнь отсрочена, -- итак, да здравствует любовь!.. В больших городах, особенно в Париже, оргии разврата дошли в это время до высшей степени. Этому, без сомнения, много способствовала усилившаяся бедность и беспомощность женской массы. Нужно заметить, что всю эту разнузданность нравов многие совершенно несправедливо приписывают исключительно революционерам. Главная роль в этих подвигах принадлежала консерваторам и роялистам. "Экс-лакеи, дворники, парикмахеры, -- в особенности же парикмахеры, разоренные революцией, были ревностными роялистами. Любовные агенты и посланники при старом порядке, неизбежные свидетели пробуждений от сна и самых вольных сцен алькова, они и сами были вообще развратниками". Один из них вздумал забраться 17 июля 1791 года под помост около Алтаря отечества, чтобы смотреть сквозь щели под женские платья... При дворе, где царствовала полная распущенность нравов, и в роялистских салонах эта штука встретила полное одобрение. Однако ж соглядатай-парикмахер со своим товарищем солдатом были открыты; им тут же отрубили головы. Республика чрезвычайно строго следила за нравами, и только с ослаблением этой цензуры французы, и во главе их люди реакции, пустились во все тяжкие.
   В то время как образованные женщины средних классов служили делу революции, женщины низших слоев населения, невежественные, неразвитые, суеверные, начинали уже реакцию великому перевороту. Вандейские крестьяне поголовно восстали против своих освободителей; инициатива же вандейской войны принадлежит попам и женщинам. Вандея была тогда самой невежественной, самой католической провинцией Франции, а известно, что своим влиянием и своей властью католическое духовенство всегда было обязано, главным образом, фанатизированным им женщинам. Вандейские попы, таким образом, производили контрреволюцию в каждом семействе, в каждом доме, в каждом замке. Женщины всюду были ревностными апостолами их идей и орудиями их гнусных замыслов. "Все это темное дело, -- говорит Мишле, -- совершилось по внутреннему и глубокому согласию женщины и попа. Сорок тысяч кафедр, сто тысяч исповедников работали в этом направлении. Громадная машина неизмеримой силы без труда боролась против революционной машины прессы и клубов, заставляя революционеров, если они хотели победить, организовать террор. Но еще в 1789, 1790 в 1791 годах уже свирепствовал церковный террор, действуя посредством проповедей и исповеди. Женщина приходила из церкви домой не иначе, как с поникшей головой, с сокрушенным сердцем, объятая ужасом. Ей грезились только ад и вечный огонь гиены. Так шли дела во всей Франции. Но мужчина сопротивлялся реакционным стремлениям женщины и остался верным революции. В Вандее же, значительной части Анжу, Мэна и Бретани, женщина взяла верх, -- женщина и поп, соединенные тесными узами". Один из тогдашних республиканских военачальников, бывший до революции попом, вполне понижал эту роль женщины. "Женщины, -- говорит он, -- причина всех наших несчастий; без них республика давно уже установилась бы, и мы наслаждались бы миром". Фанатизированная попом женщина не переставала убеждать мужа в том, что все новые порядки от дьявола. "Муж спит, утомленный. Но жена не спит; она ворочается с боку на бок и будит его. Глубокие вздохи, по временам рыдания. "Что с тобой делается эту ночь?" -- "Увы, бедный король в Тампле!.. Увы, они били его, как Господа нашего Иисуса Христа!.." Муж на минуту засыпает. Жена снова: "Говорят, что будут продавать церковь, -- церковь и священнический дом! Беда, беда тому, кто купит их!" Продажа церковных имуществ особенно волновала попов и их пенитенток. Всюду ходили рассказы, как Бог явно наказывал покупателей. "Жан, купивший что-то из церковного, тотчас разорен градобитием, Жак -- наводнением; с Пьером еще хуже -- он упал с кровли; у Пола умер ребенок. Правду говорит священник: "Так погибнут все первенцы египетские!"" Духовные, присягнувшие новому правительству, подвергались страшным гонениям. Наложницы, экономки, стряпки, пенитентки патеров всюду разжигали ненависть к конституционному духовенству. В одной местности поповская экономка первая ударила в набат, призывая жителей к нападению на присягнувших патеров; бретонки, вооруженные метлами, врывались в церкви и били таких священников; урсулинские монахини принимали самое деятельное участие в шуанской войне, и женские монастыри были центрами роялистских интриг и вождей. Всюду ходили слухи о мнимых чудесах. Мария являлась будто бы во многих местах и призывала верных к истреблению республиканцев, и в особенности конституционных священников. Так началась несчастная вандейская война.
   Кроме суеверия и католического фанатизма, женщин толкали на путь реакции их сострадательность и отвращение от ужасов, насилий и несправедливостей революционного террора. Грустная участь короля и королевы, резня, ежедневные казни, потеря дорогих людей, -- все это заставляло их желать мира и действовать против революции. Революционное управление, кроме того, оскорбляло женщину во многих ее вкусах и наклонностях, привитых к ней воспитанием; в некоторых отношениях оно угнетало женщин еще более, чем правительство абсолютных королей. Республиканцы старались ввести в жизнь грубую простоту нравов и тем оскорбляли вкус к изящным манерам и светскому обращению, вкус, прививавшийся до тех пор к женщинам с молодых ногтей. Поклонники римских идеалов, республиканцы восстановили и классическую цензуру нравов, зорко следя за половой нравственностью граждан и гражданок. За прелюбодеяние нередко преследовали, как будто за государственное преступление; человек вольного поведения или же человек, не сообразовавшийся в делах любви с общепринятыми взглядами и законами, был уже подозрителен для коммуны и якобинцев. До чего доходило это цензорское безумие, можно видеть из того, что одним из важных поводов к падению Максимилиана Робеспьера была мнимая связь его с некоторыми женщинами двусмысленного поведения, связь, в которой был виновен его брат, но которая по ошибке была приписана Максимилиану. Вместе с этим ни одно правительство так жестоко не преследовало публичных женщин, как республиканское. Естественно, что проститутки и все француженки, завоевавшие уже право на свободу чувства, должны были сделаться врагами нового порядка, благодаря которому они лишались дорогих их сердцу людей, подвергались ожесточенным преследованиям, разорялись, страдали от вмешательства администрации в их частную жизнь. К тому же революционеры задушили все стремления женщин к полноправности и лишили большинство их тех удовольствий и того комфорта, привычка к которым была привита к ним их нелепым воспитанием. Роскошь изгонялась и навлекала на человека подозрение. Бальные и игорные вечера почти вовсе прекратились. До революции женщины царили в салонах, но к 1793 году закрылись и салоны. Все упомянутые обстоятельства неизбежно вели за собой реакцию, влияние которой мы видим как на отдельных деятелях, так и на общем ходе дел той эпохи. Друг Джефферсона, поклонник Америки, бескорыстный республиканец Лафайет, под влиянием своей жены, воспитанной в правилах католического фанатизма и старого порядка, постепенно превращается в сторонника роялизма. Жирондист Верньо, убаюканный ласками мадемуазель Кандейл, теряет всякую энергию. Падение Робеспьера женщины приветствовали как начало их освобождения от строгой цензуры нравов. Страсти, до тех пор сдерживаемые силой, вырвались на свободу. Когда Робеспьера везли на эшафот, балконы и окна домов были набиты женщинами в роскошных и фривольных нарядах; воздух оглашался их злорадостными криками -- "на гильотину!". Актрисы плясали вокруг позорной колесницы. С этого же дня начались пиршества, вакханки бегали по улицам, Париж ликовал, и дамы вели себя с таким цинизмом, что далеко превосходили самых отпетых проституток. Начались балы жертв, на роскошные оргии которых съезжались лица, потерявшие во время революции кого-нибудь из своих родных или друзей, в знак чего у каждого посетителя шея была обвязана красным шнурком. Маркизы, графини, роялистские актрисы, аристократические проститутки возвращались во Францию из бегства или изгнания, выходили из своих темниц и убежищ и употребляли все силы своего ума и женского обаяния для реставрации, для погибели и роялизированья революционных деятелей. Одни восстанавливали старую роскошь, возвращались к прежней жизни, полной блеска и удовольствий; другие хотели мира и облегчения для своего сердца, разбитого страданиями; зло, причиненное революцией женщинам и семейству, наполняло их душу ненавистью к этим смутам и желанием мира во что бы то ни стало. "Женщины, -- говорит Мишле, -- самым деятельным образом содействовали погибели всех партий революции". Однако ж необходимо заметить при этом, что Мишле слишком уж увлекается, говоря о пагубном влиянии женщины на ход революции. Несомненно, что француженка того времени, вследствие неизвестных исторических обстоятельств, стояла ниже мужчины по своему развитию; но не она одна портила дело, не она одна создавала реакцию, -- вместе с ней и во многих случаях независимо от нее точно так же действовал и мужчина. Ошибки и недостатки Сталь, Ролан, Корде были не только результатами несостоятельного женского воспитания; но вместе с тем и ошибками партии. И Сталь, и Ролан во многом были лучше мужчин своих партий.
   Французская женщина была гораздо развитее и эмансипированнее, чем женщина других стран. Но если уже и развитие француженки оказалось недостаточным, коль скоро она взялась за общественно-политическую деятельность, то тем менее способны были действовать на этом поприще массы женщин других стран. Несмотря, однако ж, на это, они нередко появлялись на общественной арене и пытались оказать свое влияние на ход событий. История Италии насчитывает несколько благородных и замечательных патриоток.
   В Англии, во время междоусобных войн, некоторые женщины даже сражались в войсках, подобно "полковнику Анне", о которой мы уже упоминали. Во время войн 1643 года к партии, требовавшей мира, принадлежало множество женщин, рассказывает Гизо. 9 августа около Вестминстера собралось их до 3 тысяч, и они подали в палату петицию о мире. "Ваши бедные просительницы, -- писали они, -- хотя и принадлежат к слабому полу, но тем не менее слишком ясно предвидят, какое бедствие готово разразиться над этим королевством и над страной, покрытой кровью и находящейся почти при последнем издыхании, Ирландией, если только не будут употреблены все средства для достижения скорого мира". Женщинам ответили, что палата также желает мира, и просили их разойтись. Но они остались, толпа их возросла до 5 тысяч и с криками -- "мира, мира!", "подайте сюда изменников, не желающих мира, -- в клочки их", -- бросились к дверям нижней палаты; на женщин двинулось войско, произошла схватка, и они бежали, оставив 2 убитых и 8 раненых. В 1649 году был наряжен суд над памфлетистом и республиканцем Лильберном. Со всех сторон посыпались петиции об его помиловании, и одна между ними была от 1000 женщин, которые, ходатайствуя за подсудимого, протестовали против действий парламента, говоря, что он "хочет подавить всякую свободу слова, -- а это самое унизительное рабство". Палата велела прогнать этих женщин домой "мыть тарелки". Немки принимали самое деятельное участие в войне за независимость. "Поведение женщин заслуживает похвалы, -- писал в 1813 году Нибур из Берлина, -- сотни их отказываются не только от удовольствий, но даже и от излишних забот о своем хозяйстве, чтобы служить в лазаретах, стряпать там, ходить за больными, починять белье, снабжать раненых деньгами и всем нужным, присматривать за наемной прислугой. Многие стали уже жертвами нервной горячки". Богатые женщины отдавали отечеству свое имущество, и некоторые девушки храбро дрались и погибали в рядах войск.
   В то время как Европа переживала бурный период XVII и XVIII веков, в Америке развивалось новое государство, сильное своей свободой, богатое семенами быстрого и пышного развития.
   С самого начала своей истории Америка уже обладала множеством условий, чтобы стать во главе человеческого прогресса и сделаться передовой страной в деле освобождения женщины. Принципы братства и равенства, служившие догматами во многих американских сектах, распространялись и на женщин, которые учили, проповедовали, становились во главе религиозных общин и целым рядом героических подвигов упрочивали свою фактическую равноправность с мужчинами на поприще общественной деятельности. Анна Гетчинсон за свою проповедь была изгнана из Массачусетса и основала колонию Род-Айланд. Когда квакеры подвергались гонению в Массачусетсе, две квакерши, Мэри Фестер и Анна Аустин, проехали всю Европу, проповедуя свое учение. Мэри писала против смертной казни. Ее изгнали из Бостона под страхом смерти в случае возвращения. Она вернулась, считая бесчестным подчинение законам, стесняющим свободу совести. Товарищей ее повесили, но ей объявили прощение, когда у нее была уже петля на шее. Она отказалась от помилования, громко закричав народу: "Дайте мне погибнуть с братьями или уничтожьте ваш злодейский закон!" Ее снова изгнали, но она снова вернулась, и была повешена. В такой суровой школе американка имела много благоприятных условий для развития в себе чувства самостоятельности и энергии характера. Малочисленность женщин в Америке с самого начала хорошо отозвалась на их судьбе, послужив основанием для того уважения к "даме", которым так отличается американец. Еще более возвысило американку то образование, которое она получала с самого начала английской колонизации Америки. В первое время этой колонизации немногие местности имели достаточно средств для содержания двух отдельных школ, для девочек и мальчиков. Оба пола поэтому учились в одной школе, воспитываясь в понятиях равенства и взаимного уважения. Девочки не только не отставали от мальчиков, но даже превосходили их. Молодые люди оставляли школу раньше девиц, отдаваясь практической деятельности, а последние, продолжая учение, приобретали и более обширные и более высокие знания. Так как недоставало учителей, то приглашали к преподаванию женщин, и последние оказали до того блестящие успехи в деле педагогики, что большинство учительских мест очутилось наконец в их руках. Поставленная в такие благоприятные условия, американка начала играть важную роль в семействе и обществе. Токвиль справедливо замечает, что быстрым своим развитием и своими гражданскими доблестями Америка обязана воспитанию, получаемому американцами от своих матерей и от женщин, заправляющих большей частью школ. "Матери-патриотки, -- говорит мистрис Эллет, -- вскормили детство свободы. Они дали отечеству граждан, которые отстояли его независимость своей кровью". Но не посредством одного только воспитания влияла американка на общество, -- она всегда принимала участие в политических, научных и промышленных вопросах, волновавших страну. В войну за независимость женщины жертвовали и собой и своими детьми для блага родины. Многие из них поступали в войско, храбро перенося все опасности и труды войны. Женщины Виргинии писали прокламации к народу, которые читались в церквях и возбуждали восстание. Женщины Филадельфии сформировали на свой счет целый полк. Женщины Пенсильвании послали в армию обозы провизии и тем устранили бедствия голода и угрожавшего войску падения духа. В Новом Мекленбурге, в графствах гоуенских и Северной Каролине молодые девушки самых известных фамилий дали обещание не отдавать своей руки тем обожателям, которые не послушают призыва отечества к оружию. Вдохновляя храбрых, поддерживая слабых, помогая раненым, снабжая войско бельем и провизией, обрабатывая в отсутствие своих воевавших мужей землю, женщины возбуждали своими подвигами восторг всей страны. В ряду этих патриоток первое место принадлежит молодой жене плимутского купца, Мерси Уаррен, которую можно назвать г-жей Ролан Америки. Друг обоих Адамсов, Джефферсона, Джерри, Нокса и других деятелей революции, талантливая поэтесса и хорошо образованная политическая писательница, Мерси Уаррен имела большое влияние как на руководителей революции, так и на массу. Ей принадлежат лучшие гимны свободе, которые пел народ в эти бурные дни, ей же принадлежат и много этих творений, внушавших народу твердую уверенность в будущем величии Америки, в которой "никогда деспот не будет управлять своей властью, республика утвердится на широком основании, корона и скипетр сделаются ненужными игрушками и низшие преторианцы не будут более грабить нас для королей".

Глава XIX.
Реакция XIX в. Современное положение женщины. Семейства встарь и ныне

   При грохоте наполеоновских пушек и барабанов Европа схоронила много вольностей, добытых революцией. Наступило празднование тризны свободы и разума, век Меттернихов, конгрессов, гнета и деспотизма, век реакции и восстановления старины, сокрушенной революционным погромом. Вместе с реставраций королевской власти и абсолютного государства восстановлялись власть отца и мужа, а семейство снова принимало прежний патриархальный характер. Войны и смуты конца XVIII и начала XIX веков разрушили множество европейских семейств, раскидав членов их по всей Европе и истребив громадное количество людей; в одних только наполеоновских войнах погибло до 8 миллионов человек. С умиротворением Европы феодалы, буржуа, крестьяне, лишенные имущества и многих родственников, собирали свои уцелевшие семейства и старались о восстановлении старинных обычаев, о возрождении дореволюционных идей и чувствований. Даже во Франции, где патриархальное семейство было расшатано более чем в других странах, различные писатели и юристы старались восстановить строгую отеческую власть и уничтожить расторжение брака. Бональд, возводивший всякую общественную власть к одному источнику к Богу, старается внушить законодателям, что отец есть представитель Бога в семействе и поэтому должен иметь абсолютную власть над всеми домочадцами. По мнению Реаля, дети должны не только уважать своих родителей, но и воздавать им поклонение (culte) в течение всей своей жизни. Наполеон хотел определить законом все мельчайшие отношения детей к родителям, как их должно воспитывать, как приготовлять к известной профессии, при каких условиях они могут жениться, отправляться в путешествия, избирать себе занятие и т. д. К счастью, судьба избавила Францию от таких законов, хотя наполеоновский кодекс все-таки успел восстановить и некоторые патриархальные права отца и многие патриархальные обязанности детей. Дети в продолжение всей своей жизни обязаны уважать и почитать своих родителей. Они остаются под родительской властью до своего совершеннолетия или эмансипации. До восемнадцатилетнего возраста или до эмансипации детей их имущество находится в пользовании родителей. Родители руководят воспитанием детей и предназначают их к известной профессии. До шестнадцатилетнего возраста отец может без суда подвергать своих детей тюремному одномесячному аресту. Если же детям более шестнадцати лет, то родительская жалоба на них разбирается властью, и в случае признания ее справедливой, виновные подвергаются заключению не более как на шесть месяцев. В настоящее время государство содержит множество исправительных заведений, в которых заключаются дети по воле их родителей. В 1830 году было заключено таким образом 215 человек, в 1850 году -- 1607 человек, в 1857-м -- 9493 человек. В этом отношении французское законодательство хуже почти всех других европейских. Только в Сардинии отец имеет право подвергать своих детей до двадцатилетнего их возраста дисциплинарному тюремному заключению, да еще в Пруссии, с согласия короля и министра юстиции. Впрочем, в других отношениях отеческая власть строже всего в Англии. Здесь она почти также абсолютна, как в Древнем Риме. По английскому праву, даже содержание и воспитание детей обязательно для отца только в том случае, если они решительно не способны сами добывать себе пропитания. Отец не обязан оставлять детям никакой доли в наследство. По прусскому праву, дети обязаны не только повиноваться родителям и уважать их, но и работать в их пользу по своим силам и уменью. Отеческая власть прекращается не с совершеннолетием, а с основанием детьми отдельного хозяйства. Согласие родителей на брак неэмансипированных детей требуется всеми европейскими законодательствами, признающими также право родителей пользоваться доходами с имущества детей.
   Реакция XIX века коснулась и брачных отношений. Кодекс Наполеона значительно ограничил возможность расторжения брака, дозволив его, во-первых, вследствие прелюбодеяния жены; во-вторых, вследствие прелюбодеяния мужа, но в том только случае, если держит наложницу в одной квартире с женой; в-третьих, по причине жестокого обхождения одного из супругов; в-четвертых, вследствие присуждения одного из них к позорному наказанию. В 1816 году расторжение брака было вовсе запрещено, но после Июльской революции снова дозволено по наполеоновскому кодексу. Английское законодательство до сих пор еще враждебно относится к расторжимости брака. И вообще брачные законы всей цивилизованной Европы до сих пор сохраняют еще древний варварский характер, хотя смягчение нравов и дает возможность оставлять такие законы в бездействии. Англичанин имеет право вывести свою жену на базар и продать ее. Жена, по английским законам, невольница мужа, она не имеет собственности, не может заключать договоров, все, что ни приобретает она в браке, принадлежит мужу вместе с ее приданым. Несколько лет назад лордом Бругамом был внесен в парламент билль об отмене этого закона и представлена о том же петиция от множества графов, лордов, писателей и известных женщин. Билль отвергнут. Впрочем, нужно заметить, что английская практика выработала известные фикционные уловки, посредством которых жены могут сохранять за собой свое отдельное имущество, полученное ими в приданое. Возмутительнее всего положение женщины по французскому законодательству. Относительно налогов, штрафов, тюремного заключения, смертной казни она равна мужчине; уголовный кодекс признает ее совершеннолетней, а гражданство -- несовершеннолетней, опекаемой личностью. Муж -- полный владыка семейства, опекун жены и собственник ее имущества. Жена не может ни покупать, ни продавать, ни дарить, ни принимать подарков, ни входить в обязательства, ни приниматься за какое бы то ни было занятие, ни приносить жалобы без дозволения мужа. При его жизни она не имеет власти над своими детьми. "Опекунами и членами семейного совета не могут быть малолетние, лишенные прав, осужденные на позорное наказание и женщины". Смерть мужа делает его вдову главой семейства и правоспособной личностью. Прусское законодательство считает незамужних женщин относительно заключения договоров равными мужчинам. Они могут быть поручительницами, а матери и бабки -- опекуншами. Австрийское право признает оба пола равными в частно-юридических отношениях, только не допускает женщин до опекунства и до свидетельства при завещаниях. Вообще же, в европейских законодательствах о браке и семейном положении женщины беспорядочно перемешаны между собой постановления совершенно варварские с новыми, явившимися результатом стремлений к уравнению полов.
   Муж -- владыка жены, говорят европейские законодательства, и большинство мужей действительно ведут себя, как подобает деспотам. В низших классах мужчины до сих пор третируют женщину, как животное; сколько оскорблений, брани, побоев, увечья выносит на своих многострадальных плечах эта рабыня рабов, обессмысленных бедностью! В высших и средних классах гораздо меньше подобных жестокостей, но за то и здесь сколько произвола, унижения, самодурства, деспотизма! В самых высокообразованных странах, в Англии и Франции, муж может совершенно безнаказанно промотать все имение жены, истрачивать на свои прихоти все ее доходы, держать ее при себе как невольницу; здесь до сих пор мужья сохранили за собой возможность отделываться от жены, заключая ее, только не в монастырь, как бывало в старину, а в сумасшедший дом! Брак, в большинстве случаев, есть не что иное, как коммерческая сделка. Мужчина берет собственно деньги, а жену в придачу. "Во Франции около 3 миллионов женщин живет трудами или доходами своих мужей; гораздо большее число мужчин живет приданым или наследством своих жен" (Daubié). Разорение жен мужьями сделалось самым обыкновенным явлением [Когда г-жа Одуар недавно высказала это в своей публичной лекции, читанной в Париже, слушатели мужчины запротестовали, крича, что, напротив, все они разорены женщинами (femmes). "Да, господа, - отвечала им Одуар, - известного сорта мужья действительно разоряются женщинами, но только не своими женами" (sont ruinés par des femmes, mais pas par leurs femmes)]. Кроме богатства, брак сплошь и рядом доставляет мужчине карьеру, протекцию, положение в обществе. Наконец, большинство невест доживает до свадьбы, не зная мужчин, а из последних, можно сказать, ни один не удерживает своих инстинктов до брака, в который он вступает нередко только ради наслаждения чистотой и свежестью жены. Во Франции -- да не в одной Франции -- браки сплошь и рядом заключаются мужчинами по одному лишь этому побуждению.
   Женщины, лишенные образования и прав, оттесненные от производительного труда, испорченные воспитанием, не могут вести самостоятельной жизни, -- брак для них неизбежная необходимость, подчиняться которой их заставляет весь строй общественной жизни. И вот, весь смысл, все чувство женщины устремляется на ловлю женихов, на брачную карьеру, на поиски выгодного жениха. Со стороны невесты здесь тот же коммерческий расчет, как и со стороны жениха. Такие браки по расчету естественно водворяют в доме ад, -- отвратительную жизнь, переполненную ссорами, взаимным отвращением супругов, развратничаем и лицемерием одного из них или обоих, интригами, угнетением, преступлениями... Впрочем, все это хорошо известно читательнице, и мы перейдем теперь к общественному положению женщины.
   Падение феодализма с его привилегиями и развитие различных отраслей труда вели за собой то обстоятельство, что множество мужчин, прежде праздных, живших на счет народа, вынуждено было теперь обратиться к государственной службе, к занятиям промышленным, научным и литературным. Женщины были устранены от всех этих отраслей деятельности. "Прогресс нашего времени, -- писала несколько лет назад лионская академия, -- вместо того чтобы улучшить печальное положение женщин, старался, по-видимому, только ухудшить его, ежедневно отнимая у женщин те знания и труды, которые прежде были их неотъемлемым достоянием. Это постепенное отнятие у женщины ее прав, это постоянно возрастающее угнетение, столь противное справедливости и человеческому достоинству, породило множество физических и нравственных зол, которые с каждым днем обнаруживаются теперь все яснее и яснее". Еще в 1817 году Моршанжи горько жаловался, что "в наш неблагодарный и эгоистический век за женщинами не хотят признавать никаких прав. Согнанным с трона, отстраненным от всякого участия в общественных делах, признанным не способными к общественным должностям, им дозволяют только продавать лотерейные билеты да торговать гербовой бумагой и табаком. Вот все, что считают возможным поручить им; вот мера их способностей; вот до чего умалились их права!" Им нет места ни на студенческой скамье, ни на профессорской кафедре; правительства употребили все усилия, чтобы удалить их даже от самых незначительных должностей. При Людовике Филиппе было постановлено, что "женщины не должны быть назначаемы на места почтмейстеров в главные города округов, а также в те города и селения, где восседает суд первой инстанции или коммерческий суд". Подтвердив это постановление, правительство Наполеона III запретило давать женщинам места с окладом выше 1000 франков; большинство почтмейстерш получает теперь от 250 до 350 франков, то есть 62,5--87,5 руб. в год. Чтобы еще более затруднить женщинам доступ к службе, закон постановил принимать в почтовое ведомство только женщин не моложе 25 лет и не старше 35 лет, а их мужья не должны заниматься при этом ни государственной службой, ни торговлей, ни каким бы то ни было ремеслом! В XVIII веке множество женщин служило сборщицами косвенных налогов; но в 1815 году на 350 сборщиков приходилось уже 30 женщин, а в 1840 году -- только 3. Места хранителей и продавцов гербовой бумаги также почти все отняты у женщин и занимаются отставными военными; за женщинами оставлены лишь места с окладом в 30 или 40 франков в год. При складах гербовой бумаги на одних и тех же должностях мужчина получает от 1000 до 1700 франков, а женщина никак не более 1000. В императорской типографии мужчина зарабатывает в день 4--6 франков, а женщина -- 2--2,5 франка. Заболевший рабочий получает в день пособия 11,5 франка, а работница только 80 сантимов. Чтобы отстранить женщин от должностей библиотекарей, архивариусов и их помощников, постановлено определять на эти должности только лиц, прослуживших трехгодичный курс в École des Chartes, доступ в которую запрещен женщинам, или получившим степень бакалавра словесных наук, степень, в приобретении которой женщины также не допускаются. Остальная Европа относится к общественной деятельности женщин не менее враждебно, чем и французское общество. В германской общине женщина несет все обязанности и не имеет права участвовать в выборах и собраниях. В некоторых государствах, например в Баварии, ей запрещено принадлежать к политическим обществам, а законодательство Германского союза не дозволяет ей даже писать в политических газетах! В Саксонии, Баварии, Дармштадте, Виртемберге, Бадене, Великом Герцогстве Гессене, в Ганновере, в Кургессене, Нассау до 1848 года женщинам запрещают присутствие на парламентских, земских и других публичных политических собраниях.
   Еще во время революции начала подниматься реакция, стремившаяся подавить или ограничить женское образование. В начале XIX века эта реакция вошла в полную свою силу. До чего доходило безумие реакционеров -- можно видеть из книги пламенного сторонника принципов революции, Пьера Сильвена Марешаля (1803), -- книги, носящей заглавие: "Женщины не должны быть грамотными, или проект закона, воспрещающего женщинам учиться читать". Все семейные добродетели женщины, говорит автор, могут процветать и без образования; женскому полу природой назначено быть пассивным и жить исключительно для семейства; к чему же тут образование? Грамотная девушка будет развращаться чтением романов и войдет в любовную переписку! "Обыкновенно, чем женщина становится образованнее, тем более лишается она своей грации и тем более падает нравственно". "Женщина имеет слишком много занятий по хозяйству, и у нее нет лишнего времени, которое она могла бы тратить на чтение и письмо!" "В семействе, в котором жена знает столько же, сколько муж, или даже более, происходят постоянные скандалы и раздоры". Приведши множество подобных оснований, Марешаль делает выводы, вроде следующих: "° 1. Разум требует, чтобы женщины никогда не совали носа в книгу (ne mettent jamais le nez dans un livre), никогда не брали пера в руки". "° 7. Разум требует запрещения женщинам учиться читать, писать, печатать, гравировать, литографировать и т. д. Когда они хоть немного умеют делать что-нибудь подобное, то от этого терпит ущерб их хозяйство". "° 12. Мужья должны быть единственными книгами для своих жен". Подобная ерунда высказывалась не одним Марешалем, а почти всеми реакционерами, хотя требования их не всегда доходили до такой крайности. Ученую женщину стали звать не иначе, как бранным названием синего чулка. Женщину снова старались превратить в постельную куклу: "она должна учиться только, как угождать своему мужу, и исполнять нежные обязанности, налагаемые на нее природой", говорит книга "L'art de rendre les femmes fideles". Никакого характера, никакой самодеятельности реакционеры не допускают в женщине. "Застенчивость должна быть отличительным свойством женщин, она гарантирует их добродетели" (M-me de Lambert). Не только образование, даже природный ум излишен для женщины. "Умному человеку в жене необходимо только одно чувство -- двух умов слишком уж много для одного дома!" (Bonald). "Женщина тем выше, чем больше народила она ребят", -- по мнению Наполеона. Самые либеральные из реакционеров соглашались только на то мишурное образование, какое ныне получает большинство европейских барынь, употребляя его в виде приправы к своим половым прелестям. Против солидного женского образования приняты были строгие меры. Женщины изгнаны из университетов. Им поставлены были всевозможные препятствия, чтобы устранить их от учительской профессии. В 1820 году, например, парижские университеты установили строжайшие испытания для начальниц и учительниц пансионов, исследуя не только степень их знаний, не только их частную жизнь, но даже "нрав, поведение и принципы их мужей". Школы для взрослых во Франции долго были общими для обоих полов, но женщинам, наконец, запретили посещать их, не заменив их другими. С заключением конкордатов, с восстановлением монастырей женское образование в католических странах снова перешло в руки духовенства, и большинство женщин, фанатизированное и развращенное патерами, снова превратилось в клику служительниц суеверия и тупоумного консерватизма. Успешнее всего это отупение женщины, о котором так стараются все темные силы цивилизованных обществ, совершилось и поддерживается в Южной Америке, в этой стране патеров, рабовладельцев и грубой солдатчины. Женщину здесь учат почти только одному чтению и письму. Домашняя жизнь ее крайне однообразна, каждый шаг обстановлен ревнивым надзором. Многие бразилианцы, отправляясь в путешествие, запирают своих жен и дочерей в монастырь для сохранения их половой чистоты. Если бразилианец хочет взять наложницу и жена мешает ему в этом, то он отправляет ее с полицейским чиновником в монастырь, внося плату за ее содержание. Немудрено, что женщины здесь тупы и невежественны до крайности; они ничем не выше гаремных затворниц Востока. "Домашняя жизнь женщины так же бесцветна, как и жизнь монахини. Она проводит день за днем, не выходя из своих четырех стен, даже не смотря на улицу в окно или двери и оставаясь постоянно в небрежном дезабилье. Мир книг совершенно закрыт для нее, и она находится в полном невежестве относительно всего, что выходит за пределы ее тесного домашнего круга" (Agassiz). Отупленная до последней степени, женщина здесь не только беспрекословно носит цепи своего рабства, но готова даже защищать права своих тиранов. Чуди был свидетелем следующей сцены. Один боливиец немилосердно бил свою жену на площади Лимы; стоявший поблизости мулат вступился за нее; но она бросилась на своего освободителя и исцарапала ему лицо, восклицая: "Незачем тебе мешаться в мои дела, я принадлежу своему мужу, он делает со мной, что хочет!"
   В Испании, Португалии, Италии образование и воспитание женщин до последнего времени стояли на той же низкой ступени, как и в Южной Америке. Даже во Франции, в передовой Франции, эпоха реакций действовала так успешно посредством попов и монастырей, что миллионы женщин, получив монастырское воспитание, всецело поработившее их католицизму, сделались положительно вредными и для общественного развития вообще и для дела женского освобождения в частности. Реакция женскому образованию принесла немалую пользу всем ее творцам и поборникам. Невежество служит самыми крепкими основами для удержания женщины в рабстве. "Скифы, -- пишет Даниель Стерн, -- вырывали глаза своим рабам, чтобы они ничем не развлекались при работе. Есть также люди, которые выкалывают глаза соловью, чтобы он лучше пел. Не подобная ли идея лежит и в основе того образования, которое дается женщинам? Боятся того, что если не ослепят их разума, то они не будут хорошими хозяйками или приятными болтуньями".
   Реакция женскому образованию вместе с развитием промышленности и машинного производства нанесла роковой удар женщине народных масс и трудящегося среднего класса. Понижение задельной платы мужчины до минимума, достаточная только для поддержания его жизни, разрушило семейство работника, заставив его жену и детей идти на фабрики и зарабатывать там кусок хлеба. Улучшив и ускорив производство, машины произвели уменьшение спроса на женские рабочие руки и вместе с тем понижение задельной платы женщин, между тем как предложение женского труда не только не осталось в прежних размерах, но даже увеличилось. Мужчины, машины, мастерские тюрем и монастырей отняли у женщин множество таких ремесел, благодаря которым они жили прежде, если не в довольстве, то, во всяком разе, не подвергаясь опасности голодной смерти. Мастерства швейное, портняжное, парикмахерское и множество других постепенно захватывались мужчинами, и задельная плата женщины, вследствие убийственной для нее конкуренции с мужчинами, упала, наконец, до 1/2, и даже до 1/3 мужской задельной платы. Причина этого явления лежит, главным образом, в невежестве женщин, в недостаточной подготовке их к промышленному труду. "Мужчины, -- говорит Виргиния Пении, -- начинают учиться тому или другому занятию очень рано. Женщины же большей частью прибегают к нему уже вследствие необходимости и не имеют времени в достаточной подготовке". В Париже, на фабриках химических зажигательных спичек, нет ни одной грамотной работницы. На перчаточных фабриках работник получает от 3 до 10 франков, а работница -- от 1 до 4. Низость платы работниц зависит от их неприготовленности к делу, благодаря которой они неспособны ни кроить перчаток, ни скоблить их, и ограничиваются только ролью швей. В типографиях и литографиях мужчины получают от 2,5 до 12 франков, а женщины -- благодаря низкой степени своих знаний, необходимых для выполнения различных специальностей этой профессии, только от 1,5 до 6 франков. Недоступность для женщин школ рисования ведет за собой тот результат, что вся важная отрасль промышленного рисования монополизирована мужчинами. Тот же недостаток образования мешает женщинам заниматься фотографией наравне с мужчинами; во Франции, в громадном большинстве фотографий, работают одни мужчины. Акушерки, не имея права изучать медицину, убиваются конкуренцией акушеров-медиков. Еще более страдают учительницы, конкурирующие с более образованными, чем они, учителями. "Словом, достаточно одного взгляда на наше экономическое положение, чтобы убедиться, что малоценность женского труда есть естественный результат низкого уровня женского образования... Анализ различных родов промышленности достаточно доказывает, что женщина не имеет специальных сведений, необходимых для надлежащего отправления своей профессии, сплошь и рядом она даже не умеет ни читать, ни писать... На наших провинциальных мануфактурах превращенная в машину работница не умеет ни заштопать чулка, ни починить платья, ни рассчитать своего бюджета, ни приготовить пищи, -- она не знакома с тысячью этих полезных и производительных затей, которые некогда были принадлежностью каждой хозяйки и матери семейства" (Daubié). Таким образом, женская задельная плата упала до самой ничтожной суммы. В Англии, например, швея получает в день за 16--18 часов работы около 20 копеек; за шитье рубашки -- 7 копеек; во Франции -- 1 франк; в Германии чулочная вязальщица зарабатывает в день от 5 до 7,5 копеек, а кружевница -- 11,5 копеек; на французских шелковых, льняных и шерстяных фабриках женщина получает в день от 15 до 40 копеек; в Диеппе кружевница за 15 часов работы -- не более 61,5 копеек и т. д. На фабриках плата женщинам вдвое меньше, чем мужчинам; ей дают работу, которая даже тяжелее мужской. "Когда мужчины и женщины работают вместе в одном заведении, то женщинам никогда не дают самой легкой, наименее вредной для здоровья и наиболее приятной работы. Нам стоит только указать на фабрики хлопчатобумажных, шерстяных и шелковых изделий, на металлические заводы, на каменноугольные копи; нет, женщинам достается самая тяжелая, скаредно-оплачиваемая и нездоровая работа. Ломовой труд и нищенская подачка -- вот на что обречены работницы" (Virginia Penny). Низкость задельной платы женщины во всех отраслях промышленности и множество женщин, остающихся без работы, идут к тому, что женская плата гораздо ниже мужской даже в тех занятиях, в которых труд мужчины и женщины совершенно равносильны и равнозначительны. Так, в американских кухмистерских и трактирах прислужницы получают от 6 до 10 долларов в месяц, а мужчины за ту же самую работу, которую они выполняют ничем не лучше женщин, от 10 до 20 долларов [Почти все экономисты говорят, что рабочая плата определяется отношением между спросом и предложением. Но в очень многих случаях это отношение вовсе не влияет на плату, и она определяется, по выражению Торнтона, "молчаливой" (taciturn) стачкой нанимателей, как, например, в приведенных случаях или в следующем, о котором рассказывает "Петербургский листок". В одной петербургской редакции сменился корректор, получавший в месяц 50 руб. На его место просится дама, которую сам редактор при надлежащем испытании признает более способной к этому занятию, чем прежний корректор, но 50 рублей ей все-таки не дает на том основании, что она женщина. Редактор хорошо знал, что женщине, будь она хотя семи пядей во лбу, никто из нанимателей не даст столько же, сколько мужчине, и, пользуясь выгодами этой молчаливой стачки, рад был случаю приобрести превосходного корректора по цене ниже обыкновенной]. Женская прислуга, которой везде больше, во Франции, например, втрое больше, чем мужской, находится, сравнительно с последней, также в самом плачевном положении. Во многих отношениях участь современной служанки гораздо хуже, чем древней рабыни. В Афинах, например, рабы носили то же платье, как и господа, закон запрещал бить их, от жестоких господ они могли бежать и находили убежище в Тезеевом храме; в Риме наложницы-рабыни и их дети всегда содержались господами, жившими с ними в связи; по словам Цицерона, трудолюбивый и искусный раб в продолжение шести лет мог скопить сумму, достаточную для выкупа на свободу, и завести самостоятельное хозяйство; римляне даже заботились об образовании своих рабов. Взгляните теперь на современную служанку. Целую жизнь, пока хватает сил, она работает на господ, отказываясь совершенно от собственной воли, ее обязанность -- угождать; она несет на себе все физические и нравственные тяжести лакейской службы, и кроме того подвергается еще таким ударам судьбы, от которых вовсе избавлен слуга-мужчина. Вспомните, что самая значительная часть проституток и детоубийц принадлежит к служанкам, которые соблазнены и затем прогнаны своими господами. В Париже более половины женщин, поступающих в родильные дома, тоже из служанок, большинство которых соблазнено хозяевами. Большая часть подкинутых детей принадлежит тому же классу женщин. Служанка, это та же поденщица, которая ежедневно может лишиться места и подвергнуться опасности голодной смерти.
   Женщина, таким образом, сделалась нищей и паразитом, живущим на излишек задельной платы своего отца, мужа, любовника, сына. При этом женщины гораздо менее мужчин пользуются общественной благотворительностью. Во Франции, при Июльской монархии, женщины были исключены из обществ взаимного вспоможения. Из монтионовских пожертвований для выздоравливающих бедняков мужчины получали в год 253 франков, а женщины -- 195 франков. В заведении для глухонемых мальчиков принимается втрое больше, чем девочек; в школы для слепых -- также вдвое больше первых, чем последних, между тем как бедные слепые девушки берутся за проституцию, чтобы не умереть с голода. Женщина вынуждена добывать посредством разврата и воровства то, в чем отказывает ее труд. Усиление нищеты ведет за собой усиление проституции, детоубийства и преступлений против собственности. Пролетариат разрушает все слои общества. Между рабочими браков заключается всего менее. Они чувствуют даже отвращение к продолжительным связям с любовницами и стараются менять их как можно чаще. Водворяется общность женщин в буквальном смысле слова. Семейства и семейной жизни вовсе нет. Дети, едва начавшие ходить и лепетать, уже работают на фабриках, и если сходятся со своими родителями, то только на ночь. Поколения вырастают, не зная вовсе ни родственной любви, ни других семейных чувствований. И такое воспитание народных масс в антисемейном духе началось давно. В Англии в XVII веке обычай преждевременного употребления детей в работу господствовал уже в громадных размерах. В Нориче, главном месте суконного производства, шестилетние малютки считались уже годными к работе. В одном этом городе мальчики и девочки самого нежного возраста создавали ежегодно богатство, превышавшее на 12 тысяч фунтов стерлингов сумму, необходимую для собственного их пропитания. В настоящее время все дети пролетариев в первой же молодости принимаются за тяжкий труд, истощаясь и развращаясь прежде, чем достигнут зрелого возраста. "Телосложение рабочих, -- говорит доктор Мичел, -- становится слабее и слабее; поколения постоянно приближаются к росту лилипутов, старики их гораздо сильнее, чем молодые люди". И это вырождение человеческой породы, это разрушение семьи современной промышленностью неизбежно при существующем социально-экономическом строе. Без труда женщин и детей семья рабочего не может существовать, она умрет с голода; труд же, при настоящих отношениях его к капиталу, окончательно разрушает семейство и вырывает с корнем семейные идеи и чувства. Это отрицание семейства, как известно, возведено даже в доктрину многими экономистами, доказывающими, что беднякам необходимо воспретить брак и рождение детей. В некоторых государствах, например, в Виртемберге и Бадене, для вступления в брак был в 1630-х годах установлен ценз. В то же время Вейнгольд представил подробный проект, чтобы каждого юношу, достигшего 14 лет, инфибулировать известным образом и снимать инфибуляцию не прежде, чем он приобретет достаточные средства для содержания жены или любовницы и детей!
   Это разложение семейства и патриархального быта не ограничивается одним рабочим классом, оно совершается и в главном седалище патриархальности -- в крестьянстве. Здесь развивается пролетариат земледельческий, который, вместе с влиянием городов, фабрик, солдат более и более искореняет в деревнях патриархальные нравы и обычаи, отрывает у семейства его домочадцев, разбрасывает их далеко от родительского очага, уменьшает брак до безобразия и увеличивает разврат. В высших и средних классах общества разнообразные факторы, о которых мы уже говорили выше, также постепенно изменяют старинное семейство. Современное семейство -- вовсе уже не то, каким оно было у европейских варваров, даже не то, каким оно было двести лет назад.
   Объем семьи постепенно суживается. В древнем обществе к семейству принадлежали не только все кровные родственники, но и все лица, состоявшие под властью домовладык; рабы и слуги были также домочадцами; часто не имея сами семейства, они были связаны тесными узами с той семьей, которой служили; а если они сами были семьянинами, то подчинялись хозяину-домовладыке тем же порядком, какой существует в этом случае в чисто патриархальных обществах. В изолированных крестьянских общинах Германии работники до сих пор называют хозяина "батюшкой", а хозяйку "матушкой". В старинном сельском и городском быте прислуга очень редко переменялась, сплошь и рядом она служила пожизненно, привыкая к хозяевам как к родным, обедая с ними за одним столом, участвуя в общих семейных молитвах, устраивая себе общие семейные интересы и наклонности. Образцы такой прислуги можно видеть до сих пор в разных российских захолустьях, не сильно еще тронутых современной цивилизацией, а в недавние времена крепостные права ее можно было встретить на каждом шагу. Одинаковое положение с прислугой занимали в старинном ремесленном семействе ученики и подмастерья; мастер был отцом, а они домочадцами. В настоящее время характер этих отношений совершенно изменился; слуги и служанки превратились во временных наемников и из домочадцев сделались лакеями. В Америке прислугу обыкновенно нанимают не более, как на месяц, по истечении которого заключается снова наемный договор. С семейством хозяев у современной прислуги нет ничего общего, и постоянно возрастающие жалобы на ее испорченность свидетельствуют о повсеместном антагонизме между ней и хозяевами.
   В древнем обществе семейство обнимало всех кровных родственников, на каких бы отдаленных ступенях родства они ни стояли. До папы Иннокентия III во всей Западной Европе седьмая степень родства считалась до того близкой, что служила даже препятствием к браку. Нетронутый цивилизацией крестьянин до сих пор уважает такие отдаленные степени родства, даже названия которых сплошь и рядом неизвестны цивилизованному горожанину. Независимо от этого, в архаическом семействе считаются ближайшими родственниками не только кумовья, но даже иногда однофамильцы; соседи всегда стоят также в чисто родственных отношениях между собой. К такому семейству принадлежат еще люди одинокие, неимущие, из родни и из чужих, -- разные паразиты и приживалки, которых так много, например, у наших богачей старинного покроя. В новейшем семействе этих приживалок уже вовсе нет, они удержались только в одних аристократических семействах под облагороженным названием компаньонов. Соседи и кумовья не принимают уже никакого участия в чужой семейной жизни. Отдаленные родственники не имеют уже никакой взаимности между собой и большей частью даже теряют друг друга из вида, позабывая о тех своих отношениях, которые прежде постоянно сводили людей у одного и того же очага. Даже братья и сестры, родители и их дети составляют одно семейство только до совершеннолетия последних, с наступлением которого родительский дом пустеет, одни из детей обзаводятся собственной семьей, а другие начинают холостую самостоятельную жизнь. Чрезвычайное развитие разных видов частной деятельности, постепенное усиление и улучшение средств сообщения, постоянное передвижение людей по всему земному шару, лихорадочная, непоседливая деятельность, развитие индивидуализма -- все это делает более и более невозможными семейства, которыми так увлекаются археофилы и в которых за одним столом обедают родители со своими детьми, внуками, правнуками, дядями и племянниками. В настоящее время более и более исчезает даже тот обычай, в силу которого в старину престарелые родители поселялись обыкновенно до смерти в семействе детей своих.
   Старинное семейство жило общей патриархальной жизнью под деспотической властью домовладыки, который был единственным повелителем домочадцев и их представителем перед законом. В настоящее время государство сильно ограничило власть отца, сделав его только опекуном детей. Теория договора и свободы личности прилагается теперь и к семейным отношениям. Ребенок принадлежит уже не семейству и не отцу, а обществу, взрослый сын такой же самостоятельный гражданин, как и его отец. Единицей древнего общества была семья, единицей же современного общества служит лицо. Институт семейного имущества более и более падает, и состояние делится между домочадцами. Ответственность родственников друг за друга теперь уже немыслима. Древнее право отца проклинать и изгонять детей, жестоко наказывать их, силой женить и выдавать замуж, лишать наследства, -- это право необузданного деспота имеет ныне врагов и в законе, и в общественном мнении. Окончательное образование детей, формирующее их убеждения и характер мысли, не принадлежит уже более семейству, как в старинном обществе, в котором ребенок с колыбели до зрелого возраста пропитывался патриархальной рутиной и в свою очередь передавал ее собственным детям. В старину детей воспитывали в семействе, в своем или чужом; принцы и дворяне проводили свое детство в чужих благородных семействах; искусству, ремеслу, торговле, наукам дети и взрослые учились у наставников, в семействах которых они большей частью и жили; теперь образование получается в общественных заведениях, люди достаточные стараются как можно скорее сдать своих детей на руки гувернерам и учителям. Цивилизованные женщины не занимаются не только воспитанием, но даже первоначальным питанием своего семейства, и ребенок часто имеет большую привязанность к кормилице, чем к матери. Древний идеал чадородия и хозяйственности отрицается современной женщиной, которая в большинстве случаев думает только о наслаждениях, играя роль содержанки мужа и его постельной куклы. При таком характере матери, при отсутствии влияний отца, дела которого совершенно отдаляют его от семейства, при общественном воспитании, современные поколения вырастают совершенно чуждыми старинной семейной морали и патриархальных чувствований. Они являются прежде всего индивидуумами, потом членами общества, а с семейством уже не имеют никакой неразрывной связи, ни моральной, ни юридической.
   Старинное семейство имело свои фамильные традиции, свое богатое служение, свои семейные праздники, на которые собирались в известное время все родственники. Современный индивидуализм погубил все эти проявления патриархальных чувств, служившие для поддержания последних. Обычай ведения семейных хроник уже не существует. Предметы, напоминающие собой о жизни предков, их мебель, книги, работы и т. п., уже не сохраняются потомками с такой рачительностью и с таким благоговением, как прежде. Теперь, например, дедовская или прадедовская мебель считается уже никуда не годной; а лет сто назад в Германии невеста обыкновенно приносила с собой в приданое несколько штук старинной фамильной мебели. Богослуженья, общего для всех домочадцев и прислуги и совершаемого отцом семейства по наследственному старому молитвеннику или по фамильной Библии, вы теперь не встретите ни в одном цивилизованном доме: отец совершенно потерял свое древнее жреческое достоинство. В старинном семействе все фамильные события, брак, родины, крестины, дни рождения и именин, годовщины свадьбы давали повод к семейным праздникам, на которые сходились все родственники, соседи и друзья. Многие из религиозных праздников, например Рождество, Новый год, Пасха, у германских народов были также семейными. В современном обществе семейные праздники исчезают все более и более, американцы смеются над европейским празднованием дней рождения и именин. Праздники же религиозные из семейных превратились в чисто общественные, их проводят не дома, а где-нибудь на публичном гулянье, в опере, на балу. О старинном патриархальном гостеприимстве и хлебосольстве нет и помина. Вместо того чтобы посадить гостя за свой семейный стол, теперь сплошь и рядом ведут угощать его в трактир или кафе-ресторан. В старину гостей принимали в жилых семейных покоях, и они могли видеть всю жизнь семейства, его обстановку, его обычаи; теперь гостеприимство вовсе лишилось своего семейного характера, для гостей предназначается парадный салон, в котором хозяева являются такими же гостями, как и те люди, которых они принимают. Салон посвящен не семейству и его друзьям, а обществу и посторонним людям. Словом, семейная жизнь поглотилась общественной. Театры, концерты, гулянья, публичные лекции, выставки, скачки, пикники, путешествия, чрезвычайное развитие клубной и трактирной жизни -- отнимают у современного человека все его свободное время, которое в старину проводилось в семейном кругу.
   Патриархальная жизнь старинного общества много поддерживалась прочным фамильным поземельным владением, нераздельность которого заставляла жить вместе с отцом его детей и внуков. В настоящее время, когда массы народа лишены поземельной собственности, когда изменившиеся экономические условия и владычество денег не требуют уже от зажиточных семейств той прочности, какая прежде необходима была для их благосостояния -- домочадцы ведут большей частью самостоятельную и совершенно отдельную друг от друга жизнь. На вымирание семейных обычаев и чувствований имеет влияние еще и то обстоятельство, что в старину большинство семей владело собственными домами, между тем как в современных городах, при постоянно усиливающемся передвижении народонаселения, люди более и более отказываются от собственных жилищ и живут на квартирах. Фамильный дом, в котором живут попеременно целые чередующиеся поколения, имеет свои традиции, свой дух, которые неизбежно влияют на поддержание семейных чувствований. Фамильный дом также сплачивает семейство, как замок феодала или наследственный земельный участок крестьянина. Современная культура, заменяя фамильные жилища переменными квартирами, тем самым прерывает между сменяющимися поколениями их традиционную связь и дает домочадцам возможность отрываться и от общего семейного очага. Сама архитектура дома радикально изменилась, свидетельствуя тем о разложении архаического семейства и в свою очередь содействуя этому разложению. В старинном доме большая часть помещения предназначалась для всех домочадцев, обширные залы, галереи, внутренние дворы, общие спальни постоянно держали вместе всех членов семейства. В доме богатого немецкого бюргера обширная и чистая кухня служила местом собрания для семейства и его друзей. В новейшем же доме все приравнивается к индивидуальной жизни; помещения, служащие для собрания всего семейства, уничтожены или сокращены до крайности, на счет их увеличены отдельные комнаты для каждого домочадца, -- кабинеты, спальни, приемные. Общие супружеские спальни и кровати исчезли почти изо всей Западной Европы. Муж, жена, дети, прислуга, гувернантка -- все имеют свой уголок, свои занятия, часто даже свои отдельные знакомства и своих гостей.
   Таким образом, в течение каких-нибудь двухсот лет характер европейского семейства совершенно изменился. От той семьи, о которой мечтают славянофилы, германофилы и другие поклонники старины, остались только одни развалины, и все убеждает нас, что при современной цивилизации восстановление архаического семейства невозможно. История Востока, Греции, Рима, Средних веков, несомненно, доказывает, что чем далее развивается цивилизация, тем более она разлагает патриархальное семейство, прочное существование которого возможно только в чисто патриархальном быте и более ни в каком. Радикальная реформа семейной жизни настоятельно необходима для современного человечества, которое без этой реформы угрожает дойти до самого грубого бессемейного состояния.
   Разложение патриархального семейства необходимо ведет за собой разрушение сословий. Аристократы, буржуазия, крестьянство давно уже начали терять характер родовых каст. Они постепенно разрушаются, более и более отдавая своих членов тому бессословному, вполне демократическому классу, который Риль называет четвертым сословием и который постепенно поглощает все остальные сословия.
   Разложение семейства, как мы уже говорили, совершается во всех классах общества, и вследствие этого, вместе с пролетариатом фабричным, земледельческим, чиновническим, литературным и другими, постепенно возрастает пролетариат женский. Старинное семейство покоило в своих недрах всех одиноких родственниц -- теток, сестер, племянниц и т. д. При господстве патриархальных понятий все такие личности мирились со своим зависимым положением и нисколько не возмущались тем, что они -- содержанки, приживалки, паразиты. Современное семейство отказалось содержать и кормить родственниц, не успевших поступить на содержание мужа. В современном обществе женщина, чтобы иметь кусок хлеба, должна вступить в брак; без мужа она становится пролетариаткой, и таких пролетариаток множество во всех сословиях. "Число их, -- говорит Риль, -- угрожает увеличиваться в геометрической прогрессии, между тем как число семейных женщин возрастает только в арифметической". Этот женский пролетариат увеличивается вследствие уменьшения браков, умножения разводов, вследствие усиления в женщинах сознания своей личности и отвращения от жизни в подневольном браке и архаическом семействе. Старые девы, вдовы, девушки, прогнанные родителями или бежавшие от них, жены, брошенные мужьями или сами бросившие их, составляют главный контингент женского пролетариата, который вместе с миллионами пролетариата фабричного и земледельческого все громче и громче оглашает землю своими отчаянными воплями. Развитие промышленности умножает постепенно рабочий пролетариат, а разложение семейства и стремление женщины к самостоятельности быстро увеличивают размеры женского пролетариата. Гувернантки, учительницы, писательницы, компаньонки, ремесленницы, торговки, служанки быстро умножаются; их предложение в несколько раз превышает спрос на них, и эта дисгармония между спросом и предложением постоянно возрастает. Цивилизованный мир находится в том же положении, в каком был Рим в последнюю эпоху своей истории. Та же роскошь, тот же разврат, то же разложение семейства, та же эксплуатация труда... Но при всем этом мы видим зачатки новой жизни, каких не было в Риме, и современные женщины, требующие эмансипации, несравненно выше эмансипированных матрон Вечного города. Римлянки сделались свободными барынями и вместе с барами своим мотовством и развратом, своей бесчеловечной эксплуатацией народных масс погубили нацию и были покорены варварами. Новейшая женская эмансипация не имеет в себе ничего барского, дело современной женщины тесно связано с делом народных масс, и в этом заключается несомненный залог успеха.

Глава XX.
Эмансипация женщин в XIX веке

   Конец XVIII и начало XIX веков были ознаменованы развитием слезливой чувствительности, болезненной мечтательности, увлечения идеалами средних веков. Пораженный тем, что "кончившийся век ознаменован грозой, а новый родился в крови", что на земле до сих пор нет еще ни одной страны свободной и счастливой, Шиллер восклицал:
   
   Заключись в святом уединении,
   В мире сердца, чуждом суеты,
   Красота живет лишь в песнопеньи,
   А свобода -- в области мечты!
   
   И действительно, подавленное грубой реакцией, европейское общество старалось вознаградить свои лишения хоть той свободой, которая оставалась ему в области чувства и фантазии. Слезливые романы, мечтания об идеалах возлюбленной, клятвы в вечной верности, таинственная симпатия душ, платоническое ухаживанье, увлечение идиллией, страдания отвергнутой любви, сентиментальная болтливость овладели тогда и публикой, и литературой. К этому присоединилось стремление к свободе чувства и к преобразованию общественных отношений. "В сердце мира, писал в 1799 году Жан-Поль, -- совершается духовная революция, большая, чем революция политическая и столь же смертоносная". Главной представительницей этого переворота в Германии была Шарлотта Кальб, титанида, как называл ее Жан-Поль. "Все наши законы, -- говорила она, -- следствие самого жалкого бессилия, редко благоразумия; любовь не нуждается ни в каких законах". Но действительность слишком уж резко расходилась с идеалами романтиков, и поэтому период романтизма так богат самоубийствами, совершенными из-за неудовлетворенной любви. Лучший из романтических поэтов, Генрих Клейст, влюбившись в замужнюю женщину, не находит другого выхода, как застрелиться с ней вместе. В 1808 году романтическая красавица Каролина Гюнтероде зарезалась от неудовлетворенной любви. История несчастного гетевского Вертера повторялась в жизни сплошь и рядом. Вместе с тем любовь вызывала людей на такие жертвы, которые ясно указывают на чрезвычайную силу этого чувства в эпоху романтизма. Так, например, в 1834 году Шарлотта Штиглиц убила себя с той единственной целью, чтобы, поразив любимого мужа своей смертью, пробудить в нем поэтический гений, который, думала она, дремал в нем и требовал для своего обнаружения какого-нибудь сильного потрясения.
   Чувство, таким образом, искало свободы, искало идеальной жизни и не находило их. Оно изнывало по своим туманным идеалам, жило в мистицизме или, полное недовольства всем окружающим, переходило в байронизм и в злейшую иронию Гейне.
   Но вот снова поднимается во Франции никогда неумолкавший окончательно вопрос о женском освобождении.
   В самый разгар европейской реакции раздается проповедь Сен-Симона о том, что "все социальные учреждения должны иметь своей целью нравственное, умственное и физическое улучшение самого многочисленного и самого бедного класса". Сен-симонизм касался всех основных принципов современной цивилизации и хотел совершить радикальные реформы в семействе. Отвергая общность имущества, он ставил "первым из нравственных законов то положение, чтобы каждый человек занимал место по своим способностям и вознаграждался по своим делам". На основании этого закона, сен-симонисты требовали отмены всех привилегий рождения и уничтожения самой важной из этих привилегий -- наследства. Имущества, оставшиеся после смерти гражданина, должны поступать в ведение общественной власти, обязанной заботиться о воспитании осиротевших детей.
   Отрицая католический дуализм, борьбу плоти с духом, веры с разумом, сен-симонисты снимали с женщины древнее проклятие, коренящееся в этом дуализме. В своей брошюре, адресованной в 1830 году палате депутатов, они писали: "христианство освободило женщин от рабства, но они, однако ж, остались осужденными на подчиненность, и повсюду в Европе на них лежат религиозная, политическая и гражданская отверженность".
   "Сен-симонисты требуют их окончательного освобождения, их полной эмансипации, не желая, однако, уничтожать провозглашенного христианством священного закона брака; они стремятся, напротив, к тому, чтобы выполнять этот закон, чтобы дать ему новую санкцию, чтобы поддержать силу и нерушимость освященного им союза".
   "Они, как христиане, требуют, чтобы один мужчина соединялся с одной женщиной; но они учат, что жена должна быть равна мужу и, по особенной благодати Божией, дарованной ее полу, должна соединяться с ним в исполнении троякой обязанности -- религии, государства и семейства, так чтобы общественный индивидуум, которым был до сих пор один мужчина, были отныне мужчина вместе с женщиной".
   "Религия Сен-Симона стремится только положить конец этому поносному торгу, этой легальной проституции, которые в настоящее время часто освящают чудовищный союз любви и эгоизма, образования и невежества, юности и дряхлой старости".
   Таким образом, сен-симонисты стремились только к искоренению несвободных браков, служащих к порабощению женщины. Они хотели только реформировать этот союз, превратить его в свободный союз двух равноправных лиц, действующих соединенными силами в сфере семейства, религии и государства. Но это было только сначала, и женский вопрос разделил сен-симонистов на две партии, из которых одна, с Базаром во главе, осталась при вышеизложенных понятиях о женской эмансипации, а другая, под руководительством Анфантена, пошла гораздо далее. 19 и 21 марта 1831 года были последние общие собрания сен-симонистов, посвященных женскому вопросу. Анфантен излагал на них доктрину, отделившую от него Базара. Сен-симонизм, -- говорил он, -- вооружаясь против эксплуатации человека человеком, не может ни допускать, ни терпеть эксплуатации женщины мужчиной. Христианство, освободив женщину от рабства, оставило ее в зависимости; сен-симонизм должен окончательно эмансипировать ее и сделать вполне равноправной с мужчиной. "Новый нравственный порядок призывает женщину к новой жизни, пусть она откроет нам все, что чувствует, все, чего желает она в будущем. Мужчина, претендующий представить женщине закон, не может быть сен-симонистом, истинный сен-симонист может только объявить себя некомпетентным в суде над ней". Вместе с тем Анфантен провозглашал полную свободу чувства и реабилитацию плоти. Многих членов сен-симонисткого семейства эти идеи заставили отделиться от него. Оставшиеся с особенным рвением начали заниматься своим новым культом, освящать труд, освящать пищу, освящать плотские страсти. Зимой 1832 года весь почти Париж съезжался на их религиозные балы в улице Монсиньи; но молодые, грациозные, увенчанные цветами женщины танцевали и наслаждались здесь, не обращая даже внимания на религиозное значение этих праздников. А сен-симонисты, более и более погружавшиеся в нелепый мистицизм, все ждали появления нового Мессии женского пола, которому суждено возродить человечество. Они ездили даже на Восток отыскивать этого Мессию.
   Современник первых сен-симонистов, Фурье, пораженный не менее их мрачными сторонами современной цивилизации, горестным положением народных масс, роковой связью, соединяющей выгоды одних с несчастием и гибелью других, положил все силы ума своего на создание планов нового общественного порядка, который, в противоположность современной цивилизации, называется у него гармонией. Считая современный брак несостоятельным, Фурье объявляет себя против всякого "нерасторжимого и исключительного брака" и кладет полную свободу страсти в основу половых отношений в гармонии. Наблюдения над жизнью и нравами дикарей вполне убеждают его, что "счастье мужчины в любви пропорционально той свободе, которой пользуется женщина". Желая искоренить пороки лицемерия, обмана, ревности, порождаемые нерасторжимостью брака, и признавая вполне законными желания страсти, Фурье допускает три рода половых союзов -- союз любовников и любовниц, союз родителей и родительниц, союз супругов. Эта безграничная свобода страсти была в школе Фурье таким же яблоком раздора, как и в сен-симонизме. Принимая образы и фантазии Фурье буквально, многие с отвращением отворачивались от его доктрины о половом союзе. Представительницей этого раскола в фурьеризме была мадам Гатти де Гамон. В своих сочинениях "Fourier et son système" и "Realisation d'une commune sociétaire" она признает идеи Фурье, но водворяет в фаланстере строгую чистоту нравов и изгоняет вовсе из нее свободу половых отношений.
   Роберт Оуэн также сказал свое слово против рабства женщины и за ее освобождение.
   Дело, начатое социальной школой, стали продолжать поэты и беллетристы. Романы многочисленных писателей, и в особенности Авроры Дюдеван (Ж. Санд), изображая разные степени и формы угнетения женщины в современной жизни, служили главными и самыми сильными средствами для пропаганды идей о свободном браке и свободе чувства. Благодаря романистам эти идеи вошли во всеобщее сознание образованного мира. Начиная с 1830 года, со времени окончательного развития сен-симонизма, женщины Франции и других стран, не ограничивая своего дела реформой семейных отношений, начинают требовать полного равенства с мужчиной и одинакового участия с ним в общественных делах. Лабулэ издает свою книгу о праве наследования женщины с древности до наших дней, и, несмотря на тесные рамки этого сочинения, оно имело громадное влияние на женщин, так как автор коснулся всех существенных сторон их положения и вводил в обоюдные отношения полов принцип равенства и справедливости. В 1848 году вышла другая книга, которая, при всех своих недостатках, имела однако ж значительный успех, это "История женщин" Легуве. Автор требовал для женского пола высшего образования, публичных курсов, допущения ко всем занятиям, не превышающим его сил. В 1834 году возникает специально посвященный женскому делу журнал "Женская трибуна"; в 1848 году известная Жанна Деруан начинает издавать другой -- "Женское мнение". Около того же времени Маццини в своем сочинении "Об обязанностях человека" писал, что эмансипация женщин есть самая настоятельная потребность века. "До сих пор, -- говорит он, -- целая половина человеческой семьи -- именно та, которая вдохновляет нас и утешает в горькие минуты, которой вверено воспитание детей -- по старинному противоречию лишена всяких прав в гражданском, политическом и социальном отношении; вы, ищущие свободы, должны всеми силами стремиться к эмансипации женщины!" После 1830 года женщина проникла и в литературу, и в политику. Под градом насмешек, брани и преследования она проводила в жизнь свои эмансипационные идеи. Настал 1848 год. Начали организоваться женские клубы с целью агитации в пользу дарования женскому полу гражданских и политических прав. В парижский клуб женской эмансипации принимались без права голоса только те мужчины, которые отказывались от всякой власти над своими женами. Во Франции и Германии многие женщины и девушки начали носить мужское платье, вести мужской образ жизни, драться на баррикадах. Появилось много журналов по женскому вопросу. Полина Ролан заставила внести свое имя в избирательный список, а Жанна Деруан заявила свой кандидатуру в члены законодательного собрания. "Но, -- говорит г-жа д'Эрикур, -- республиканцы не только закрыли наши клубы, но даже запретили нам вход в клубы мужчин. Жанна Деруан, Полина Ролан и многие другие женщины были заключены в тюрьмы; ассоциации лишились своих предводительниц. Тогда негодующие женщины оставили республику и не позволили больше ни своим мужьям, ни своим сыновьям защищать ее. Так как не хотели равенства в праве, то и сделались равными в бесправии!" На Францию сел Наполеон. Тяжелая всеобщая реакция наложила молчание на женский вопрос вплоть до 1857 года, когда появились "La Justice" Прудона, наполненная грубой бранью на женщину, и "L'Amour" Мишле, третирующая женщину с точки зрения волокитства. Но под гнетом реакции женский вопрос продолжал вырабатываться в частных кружках, из которых, по свидетельству Женни д'Эрикур, имел наиболее значения кружок редакции Revue Philosophique. К этому кружку принадлежала основательница профессионных школ для девушек, умная и добрая Елиза Лемонье. К этому же кружку принадлежала и другая женщина, которая своими четырнадцатью статьями, напечатанными в туринском журнале Ragione, пробудила женщин северной Италии и начала полемику с Прудоном. "Антипрудоновские идеи" Жюльетты Ламбер и "Освобожденная женщина" Женни д'Эрикур, бывшие серьезными ответами Конту, Прудону, Мишле и всем другим отрицателям женской полноправности, имели большое влияние и во Франции, и за границей. "Работница" Жюль-Симона и "Бедная женщина в XIX веке" девицы Добие обрисовали самыми мрачными красками нищету, умственное убожество и другие ужасные результаты порабощения женщин. Упомянутая уже нами писательница, много послужившая успехам женского дела, доктор медицины Женни д'Эрикур, в своих сочинениях "Библия и женский вопрос" и "Христианство и женский вопрос" выяснила влияние католицизма на порабощение женщин и на держание их в неволе; патеры назвали ее за это "чертовой дочерью". В последнее время на пропаганду и развитие идей эмансипации принялась молодая даровитая писательница, известная под псевдонимом Андре Лео, немало и других женских талантов служит тому же делу своими публичными лекциями, журнальными статьями, книгами, устройством школ и т. д. Таковы, например, Мария Дерем, Амелия Боске, Олимпия Одуар. С апреля 1869 года в Париже начала выходить еженедельная газета "Le Droit des Femmes", специально посвященная женскому вопросу и, при своей фельетонной популярности, проникающая во все классы женского населения, к общему ужасу мужчин, отмачивающих разные штуки, чтобы избавить своих жен и дочерей от заражения этим газетным ядом. "Многие женщины из провинций извещают нас, -- пишет редакция, -- что их мужья сопротивляются выписке нашего журнала... В Париже то же самое. Одна из наших приятельниц, покупая вечером в киоске последний номер "Les Droit des Femmes", спросила у торговки: многие ли покупают журнал? "Женщины покупают много, когда они одни, -- отвечала торговка, -- но когда с ними вместе бывают мужчины, то непременно рекомендуют дамам другой журнал, а этот, говорят, глупость!"". "Вопрос о праве женщин, -- пишет г-жа Андре Лео, -- так сильно занимает у нас умы, так современен, что правом общественных сходок воспользовались здесь, прежде всего, для прений о нем". Эти сходки народны; в них участвуют преимущественно рабочие, большинство которых под гибельным влиянием вековых предрассудков и прудоновской книги о семействе обыкновенно горячо спорят против равноправности полов, но женщины находят себе защитников и из мужчин, защищают свои притязания и сами. Перенесенный, таким образом, в чисто народную сферу, вопрос о женской эмансипации получает ныне особенное значение и становится уже не аристократическим только вопросом дамы, но вполне вопросом женщины, к какому бы классу общества ни принадлежала она. Приверженцы женской эмансипации недавно составили в Париже лигу, которая хочет поставить женщину во главе народного образования, и, прежде всего, основать образцовую школу для такого первоначального образования женщин, в котором не было бы места ни суевериям, ни предрассудкам. Лига эта напечатала в разных журналах несколько манифестов, критикующих современное законодательство о женщинах и требующих полного их освобождения. Такие манифесты, покрытые громадным числом женских подписей, часто появляются на столбцах французских газет. Требуя себе гражданской равноправности и реформы своего семейного положения, французские женщины употребляют все усилия к повышению уровня женского образования и к проложению себе торного пути в высшие учебные заведения. Сочувствующий женскому делу, бывший министр народного просвещения Дюрюи отнял женское образование из рук духовенства. Публичные курсы для женщин распространяются все более и более, число женщин, получающих высшее образование, увеличивается. В 1860 году Добие получила степень магистра словесности, вслед за ней г-жа Шенио -- степень магистра словесности и кандидата математических наук, в 1868 году наша соотечественница, г-жа Гончарова, получила в Париже диплом на магистра математики; такие примеры не редки. В настоящее время слушают медицинский курс в Париже француженки, американки и русские. Парижский университет открылся для женщин. Духовенство возмущено, и старый поп, сидящий в Риме, писал епископу Монпелье, что он осуждает все эти хлопоты о женском образовании, потому что оно будет производить "не добрых матерей, а женщин надменных тщеславным и пустым знанием". В среде самого общества находится немало негодяев, которые, по своим корыстным расчетам, употребляют все средства для отстранения женщин от образования. Так, например, недавно общество парижских фармацевтов письменно ходатайствовало перед министром земледелия, торговли и публичных работ о том, чтобы медицина, гигиена, ботаника, химия и фармацея не были преподаваемы в профессиональных школах для девушек, так как преподавание этих предметов создает "конкуренцию, убийственную для фармацевтов и медиков". Читатель видит, что парижские фармацевты и медики ужасно глупы в сравнении с теми из отечественных врачей, которые, опасаясь соперничества женщин-медиков, употребляют против них не просьбы к начальству с откровенным признанием страха перед женской конкуренцией, а пользуются более действительным орудием литературных доносов. Война 1870 года и следовавшие за ней смуты и бедствия временно отодвинули женский вопрос на задний план; но в эту страшную годину женщины Франции проявили столько героического патриотизма, что далеко превзошли императорские армии деморализированных трусов, сдававшихся без боя. Женщины Парижской коммуны трудились, страдали и сражались наравне с храбрейшими из мужчин, и одним из самых деятельных революционных отрядов был женский легион, во главе которого стояла наша соотечественница Ольга Дмитриева...
   В Соединенных Штатах, где женщины всегда пользовалась гораздо лучшим положением, чем в Старом Свете, и где семейство не имеет той патриархальности, какую оно так долго сохраняло в Европе, -- в Соединенных Штатах женское движение имеет наиболее благоприятную для себя почву. Прежде всего, оно проявилось здесь в различных религиозных сектах. Спиритисты, например, веруя в двойственность божества, приписывая ему мужское и женское естество, выводят из этой двойственности равноправность обоих полов. Мужчины и женщины у них одинаково могут быть избираемы на церковнослужебные должности. Но в то же время они сильно заражены аскетизмом и допускают брак только ради немощи человеческой. Шекеры идут еще далее и, допуская равенство полов, не дозволяют в своих общинах никаких половых отношений. Совершенную противоположность им составляют в этом "перфекционисты" или "библейские коммунисты", не допускающие никаких ограничений в семейной жизни. У них господствует "многосложный брак" или полная свобода половых отношений, законность и нравственность которой они стараются доказывать разными местами Библии и потребностью человеческой природы, так как, по их мнению, "сердце способно любить бесконечное число раз и неограниченное число лиц". С некоторого времени в Американском союзе начала распространяться с поразительной быстротой выродившаяся из спиритизма "Школа бунтования женщин" (of rewolt of women). Основательницей ее была бедная, необразованная, но одаренная живым умом и красноречием, девушка Элиза Фарнгем. В 1842 году на нее низошло "откровение женской истины", и она убедилась в превосходстве женского пола над мужским. Свои мысли об этом она делила сначала только с немногими друзьями. "Но женщины, -- говорит она, -- быстро понимают друг друга, и мое ученье распространялось как бы невидимой силой". Чтобы испытать все радости и горести женской доли и проверить истинность своих мнений, Элиза вышла замуж; она сделалась матерью, схоронила сначала мужа, а потом детей; стала жить работой, странствовать из города в город, и, только убедившись сединой и чувствуя приближение старости, она выступила на подвиг "бунтования женщин". По учению Элизы и ее последовательниц, у мужчины ткани грубее, нервы менее чувствительны, дух тупее, чем у женщины, которая во всем на столько же выше его, на сколько он выше орангутанга, на сколько всякая животная самка выше самца. Мужчина пользуется разумом и, создавая им разные системы, теории, науки, обращает их к порабощению своей подруги. Но разум, это грубый невежа, который относится к природе тупо и поверхностно, собирает жалкие, скудные данные и ощупью отыскивает какие-то законы. Женская способность, чутье, гораздо выше этого мужского разума. Женщина постигает факт, лишь только увидит его, и сразу познает истину даже тогда, когда она остается невидимой. "Бунтующие женщины" допускают, что люди были некогда обезьянами, но и тогда, дескать, женщина была совершеннее мужчины, что можно видеть из одного уже того, что самки были покрыты менее густым мехом и держали себя прямее самцов. Элиза Фарнгем доказывает далее, что превосходство женщины обнаружилось еще в раю. Мудрость в образе змия обратилась к женщине, а не к мужчине, понимая очень хорошо, что "его ум уж слишком слаб для понимания. Съеденное яблоко было знанием, открытым несчастному Адаму его женой!" На основании своей доктрины, "бунтующие женщины" стремятся к преобладанию над мужским полом. "Мы требуем, -- говорит Элиза, -- не равенства, не власти, не эмансипации, а владычества. Мы лучше, умнее, сильнее мужчин; вот евангелие, долженствующее спасти мир!" Мужчину, по их мнению, убеждать не стоит, а следует покорить его и заставить служить посланнице небес, пророчице, духовной царице-женщине. Это учение, изложенное Элизой Фарнгем в книге: "Woman and Her Era", 2 vol., находит себе множество партизанок и служит ясным указанием на чрезвычайную силу недовольства женщины современным ее положением и на ее страстное желание свободы.
   Малочисленность женщин в Северной Америке, свободный характер ее учреждений, религиозно-эмансипационное движение американок, агитация против рабства негров -- все это давно уже приготовило пути к широкому и быстрому развитию здесь женского вопроса. Общественная свобода американок, распространенность между ними образования и в особенности столь обыкновенные в Америке учебные заведения, общие для обоих полов, вели к тому же. Мальчики и девочки здесь вместе воспитываются дома, вместе посещают первоначальные школы, церкви и воскресные школы. Американцы уже сознали, что глупо разделять их на каких-нибудь пять лет, на время обучения в средних и высших заведениях. В Соединенных Штатах в 1868 году было уже 29 коллегий и университетов, в которых вместе обучается юношество обоих полов, а профессорами служат мужчины и женщины. Число таких смешанных заведений постоянно возрастает. Идея равенства полов под влиянием этого факта твердо укореняется в молодых умах. Число высших и средних заведений для женщин также постоянно увеличивается. Из них особенно замечательны Черная Академия в Филадельфии, в которой слушают лекции негры и негритянки, Паккеров коллегиальный институт в Бруклене, Рутжерова женская коллегия в Нью-Йорке и Вассарова коллегия в Паукипсе; во втором из этих заведений в 1869 году было 756 студенток, а в последнем 400. В программу преподавания входят тригонометрия, аналитическая геометрия, высшая алгебра, физика, химия, геология, ботаника, зоология, анатомия, физиология, риторика, логика, политическая экономия и т. д. Кроме общеобразовательных заведений, в Америке много специально-медицинских; прежде всего, открылся для женщин медицинский институт в Филадельфии, затем в Бостоне и в других местах Союза; некоторые из медицинских факультетов посещаются вместе студентами обоих полов. В настоящее время в Америке более 300 женщин-докторов. Все компетентные педагоги Америки, на основании многолетних наблюдений, единогласно утверждают, что и в средних и в высших учебных заведениях оба пола абсолютно равны между собой, как по способностям, так и по успехам во всех отраслях знания. Солидное образование давно уже дало американке возможность взять в свои руки народное просвещение. Женщины преподают совершенно наравне с мужчинами во всех учебных заведениях, в низших, средних и высших, в мужских, женских и смешанных. В Филадельфии на 82 учителя приходится 1112 учительниц; в Массачусетсе 1580 учителей и 4000 учительниц; в Нью-Йорке 176 учителей и 2806 учительниц; в нью-йоркском штате 26 тысяч учителей и 21 тысяча учительниц; в огайском штате 8348 учителей и 13 тысяч 220 учительниц -- вообще в Союзе на 100 учителей приходится 70 учительниц.
   Образованность и развитость американки давно уже дали ей возможность играть самую видную роль в семействе и обществе. "Самостоятельность, любовь к отечеству и к конституции, твердость характера и гордое сознание себя республиканкой -- вот отличительные свойства американской женщины", -- говорит А. Циглер. Уважение к женщине в Америке не имеет ничего общего с той пошлостью, которая известна под этим именем в Европе; в Америке это действительное уважение к достоинствам, в Европе же -- снисхождение к слабостям и недостаткам. Американка, свободно и не подвергаясь никаким оскорблениям, может разъезжать по всему Союзу, посещать мужчин, иметь какие ей угодно знакомства. Многие девушки совершенно одни проводят целые сезоны на водах, живут в номерах гостиниц, путешествуют вдоль и поперек страны, не возбуждая в своих родителях никакого беспокойства. "Здесь нелегко соблазнить даже пятнадцатилетнюю девушку, если только она сама не захочет поддаться; она очень хорошо знакома со всеми сетями, которые вы думали бы расставлять ей", -- говорит Ейма. Соблазн девушки, нарушенное обещание жениться на ней, малейшее оскорбление, нанесенное женщине, редко остаются безнаказанными, между тем как в Европе они редко наказываются. Судебные приговоры, например, в роде следующих, невозможны пока ни в одной европейской стране. Г-н и г-жа Д. жили вместе шестнадцать лет; г-жа Д. поехала во Францию, и в ее отсутствие г-н Д. постарался не только разрушить этот союз, но и очернить ее репутацию. Оскорбленная обратилась к суду, который и постановил: "хотя над ними и не было совершено никакого формального обряда, ни церковного, ни гражданского, но так как брачное обязательство освящено уже одним шестнадцатилетним сожительством их в качестве мужа и жены, то одного этого уже достаточно, чтобы считать это сожительство состоянием законного брака". Другой случай. Джон Биссель, принадлежащий к высшему обществу, ухаживал за бедной девушкой и обещал жениться на ней, но, в сущности, никогда не хотел выполнить этого обещания. Девушка настаивала. Наконец, однажды Джон и его возлюбленная "перед лицом неба" дали друг другу слово считать себя мужем и женой. Через пять недель он бросил девушку. Суд признал эту связь законным браком, дал Беатрисе Бессель формальный развод и обязал ее мужа доставлять ей следуемое содержание. Вот это -- действительное уважение к женщине! От европейского это уважение отличается в особенности тем, что американка сумеет, в случае необходимости, заставить уважать себя. Она, пожалуй, убьет из револьвера наглого обидчика; она, не стесняясь, явится в суд с жалобой на соблазнителя, она не упадет в обморок при сделанном ей скандале и всегда постоит за себя. В своем семействе американка также самостоятельна, как и в обществе. Во многих штатах жена имеет полные права над своим имуществом, а в штатах, которые удерживают еще английские законы о неправоспособности и опекаемости женщин, вступающие в брак нередко дают друг другу торжественное обязательство -- муж не командовать женой, а жена -- не повиноваться мужу. Экономическая независимость женщины самым благоприятным образом действует на семейную жизнь. Г-жа Брэддон статистическими данными, собранными в ее книге "Очерки женского пролетариата", доказывает, что на десять семей, где женщина обеспечена независимо от мужа, приходится не более одного, в котором жизнь супругов отравлена разными дрязгами; напротив, в семействах, в которых женщина экономически вполне зависит от своего мужа, одна счастливая жизнь приходится на девять несчастных. В этом отношении семейная жизнь также гораздо лучше, чем где бы то ни было. Здесь много женщин, живущих своим трудом. Кроме женщин-медиков и громадного контингента учительниц, женщины занимают здесь многие административные должности, работают на телеграфах и в почтамтах, они уже пробились и на скамьи присяжных и адвокатов, они служат архивариусами, мировыми судьями, библиотекарями, нотариусами, даже пасторами и т. д. В американских газетах постоянно встречаются теперь известия вроде следующих: "Мисс Ева Мильс, дочь судьи Мильса, выбрана ректором Лаврентьевского университета в Висконсине", "Мисс Елиза Джениннг выбрана директором банка в Кемфильде, в Огайо" и т. п. В 1869 году на гражданской службе Соединенных Штатов состояло около 1400 женщин. Государство начинает уже третировать их наравне с мужчинами. Сооружение статуи Линкольну конгресс поручил одной девушке-художнице. В последнее время американки начинают даже проникать в земледельческую жизнь в качестве совершенно самостоятельных предпринимательниц. Одна корреспонденция нью-йоркского женского журнала "Revolution" сообщает, что "в Винланде, около Филадельфии, многие женщины обзаводятся фермами и живут самостоятельно. Между ними вовсе нет грубых и невоспитанных, а некоторые получили даже хорошее образование. Одна из них, например, была 16 лет учительницей в Массачусетсе, потом, переселившись в Винланд, купила здесь 10 акров земли. Все работы, кроме рубки леса, она совершает сама с помощью тринадцатилетнего мальчика". В той же местности многие одинокие женщины разводят большие фруктовые сады. В 60 милях от St. Paul, рассказывает "Minnesota Monthly", находится большая ферма со 160 акрами земли, принадлежащая семи девушкам, которые переселились сюда три года назад со своими неспособными к работе родителями. Эта ферма состоит из обширного блокгауза, устроенного с прилежанием и вкусом, из помещений для лошадей, коров, птиц, свиней и из 45 возделанных акров земли. Все без исключения работы производятся упомянутыми образованными девушками, из которых младшей 15, а старшей 25 лет. За удовлетворением потребностей своего семейства, они продали в год на 200 долларов садовых растений, 900 бушелей картофеля, 500 бушелей маиса, 200 бушелей пшеницы, 250 бушелей репы и 1100 кочанов капусты. Американок мы видим и в другой, не менее трудной профессии, в морской службе. Вот, например, состав экипажа одного американского брига: капитан Анагност Андреас, комиссар -- его жена; рулевой -- сын его Александр; остальная прислуга -- две дочери его и четыре сына. Три упомянутых женщины управляют парусами и стоят в экстренных случаях на вахте днем и ночью. Образованность и развитость женщины чрезвычайно благотворно действуют и на положение фабричных работниц. В лоуэльских мастерских, например, в Массачусетсе, живет 9 тысяч работниц, сошедшихся сюда из разных мест Союза. Они построили здесь церковь, академию, устроили публичные курсы, читать которые пригласили известных профессоров, основали журнал. Все они образованы и многие из них занимаются литературой. Незаконных рождений вовсе нет. Работница, откладывая половину своей выручки, через четыре года скопляет себе достаточное приданое.
   При такой распространенности женского образования и при большем числе женщин, ведущих самостоятельную жизнь, женское движение с 1848 года получило в Америке особенную силу. Прежде всего, было основано общество равноправности, на первом собрании которого в штате Огайо, под председательством Бетси Коульз, было принято 22 основных резолюции, составленных по образцу декларации о независимости Соединенных Штатов. В этих резолюциях, между прочим, заявлялось, что -- "все законы, устраняющие женщин от права подачи голоса, объявляются недействительными. Все общественные, литературные, денежные, религиозные различия между мужчиной и женщиной противны природе. -- Несправедливо и противоестественно иметь различные нравственные мерила для мужчин и для женщин". В штате Массачусетс составился "первый национальный конвент для заявления прав женщины", открытый речью Полины Дэвис, в которой она заявляла, между прочим, о тесной связи женского вопроса с преобразованием всех социальных, политических и экономических интересов и учреждений. "Век наш, -- говорила она, -- век мира, а женщина есть знамение мира". Конвент, между прочим, принял следующие резолюции. Каждое совершеннолетнее человеческое существо, обязанное повиноваться закону и платить налоги для поддержания правительства, должно, по справедливости, пользоваться правом подачи голоса. Политические права не имеют ничего общего с полом, и слово "мужчина" (male) должно быть исключено из конституций всех американских штатов. "Законы о собственности, насколько они относятся к лицам, соединенным браком, следует пересмотреть, чтобы вполне уравнять и в этом отношении мужчину с женщиной". Женское движение приняло здесь самые громадные размеры; постоянные митинги, лекции, сотни тысяч книг и брошюр, денежные сборы, разные постоянно возникающие общества, женский конгресс в Нью-Йорке, большая часть прессы, поддерживающая женское дело, полное сочувствие к нему президента Гранта и верховного судьи Чеза, -- все это доказывает, что женский вопрос должен разрешиться в этой великой стране в самом непродолжительном времени. О размерах женского движения можно судить по следующему обстоятельству. Самым талантливым и красноречивым оратором и адвокатом женского дела из мужчин служит Фрэнсис Трэн. В конце 1869 года он получил следующую телеграмму из Нью-Йорка от г-ж Стэнни, Броун, Стэнтон и других членов общества женской равноправности: "Не угодно ли вам говорить речи в Омаге 19 ноября, в Демуане -- 21, в Чикаго -- 22, в Мильууки -- 23, в Сен-Луи -- 26, в Луивилле -- 27, в Цинцинатти -- 28, в Клевеланде -- 29, в Буффало -- 30, в Рочестере 2 декабря, в Сиракузах -- 3, в Альбани -- 4, в Спрингфильде -- 6, в Уорчестере -- 7, в Бостоне -- 9, в Гартфорде -- 10, в Филадельфии -- 12, в Нью-Йорке -- 14? Скажите да, и женщины будут с вами. Да здравствует право!" На всех этих женских митингах Трэн был и говорил речи! Деятельная пропаганда эмансипационных идей посредством подобных собраний, прений, публичных лекций, книг и брошюр в последнее время особенно усилилась несколькими женскими журналами. В Нью-Йорке выходит "Переворот" под редакцией г-ж Стэнтон и Энтони, в Чикаго мисс Уокер издает "Агитатор", Елисавета Бернс -- "Женский адвокат", известная Бичер-Стоу -- "Домашний очаг", мистрис Уорд Бичер -- "Мать и семья" и какой-то аноним редактирует "Нью-Йоркский женский адвокат". Между немецким населением Союза женское движение начинает обнаруживаться также с большой силой; немки основали свой орган эмансипации под названием "Новое Время" и устраивают также митинги, как и американки. Вместе с пропагандой равноправности американские сторонники эмансипации начинают предусматривать те перемены, которые необходимо должны совершиться в обществе с полным освобождением женщины. Выше мы уже упоминали, что еще на "первом конвенте женской равноправности" Полина Дэвис развивала мысль о том, что освобождение женщин должно повлиять на общественную реформу и на водворение мира. Эта мысль начинает теперь приобретать популярность и в Америке и в Европе. На женском конгрессе в Нью-Йорке, летом 1869 года, известная французская писательница Женни д'Эрикур предложила основать "всеобщую лигу для водворения женских прав и мира". "Эти два вопроса, -- пишет она редактору "Le Droit des femmes", -- так тесно соединены между собой, что мир может воцариться только посредством женского влияния. Пусть все женщины и мужчины, желающие для всех мира и права, составят священный союз, и человечество из семейства животных превратится в разумное семейство, управляемое справедливостью". В Швейцарии, на конгрессе друзей мира и свободы в 1868 году вопрос о равноправности женщин был единогласно решен в утвердительном смысле, и решен не только во имя свободы, но также и во имя мира. Экономический вопрос в этом движении стоит на первом плане. Еще в 1852 году в Америке было основано "Общество женского труда". В сентябре 1869 году оно имело громадный и блестящий митинг в Балтиморе. "Мы давно не видели, -- говорит балтиморский "Democrat", -- такого блистательного соединения в одном пункте ума, честности, литературных и ученых отличий, такого братского согласия между самыми разнообразными общественными деятелями и социальными положениями. Все это ясно показывает, что женский вопрос стоит на очереди своего разрешения". 21 октября, того же года, был другой не менее замечательный митинг работниц в Бостоне, под руководительством г-ж Даниэльс, Ланд, Дженни Коллинс и полковника Грина. Приняты резолюции: 1) против скопления капитала и основанной на нем силы, мешающей развитию народа; 2) за равномерное вознаграждение женского и мужского труда при его качественном и количественном равенстве; 3) за движения, стремящиеся к реформе быта рабочих; 4) против чрезмерного труда детей. Вопрос о полной политической равноправности полов разрешен уже путем законодательным в территории Иоминг; все женщины, имеющие 21 год от роду, получили здесь избирательные права наравне с мужчинами. Даже у мормонов женщины получили избирательное право. Стремление женщин к этим правам так сильно, что, по всей вероятности, они очень скоро получат их. Как во Франции, в Англии, так и в Америке женское движение становится особенно сильным вследствие того обстоятельства, что пристающие к нему женщины бросают на время все разногласия политических партий, к которым они принадлежат, и устремляют все свои усилия на решение одного женского вопроса. Между американками идет уже агитация, чтобы отказать правительству в платеже налогов, если конгресс не признает "равными всех граждан союза без различия полов". Множество женщин уже уплачивают налоги не иначе, как с сильной протестацией. Они утверждают, что "кто не имеет прав гражданина, тот не имеет и его обязанностей; что взимание налогов с лиц, не имеющих своих представителей, незаконно; что, наконец, женщины имеют полное право не повиноваться тому правительству, в выборах которого они не участвуют, так как законность правительственной власти основывается на согласии управляемых".
   Независимо от этого движения, во многих колониях Соединенных Штатов женский вопрос уже разрешен самым радикальным образом в смысле тех доктрин, которые обыкновенно называются утопическими. Свобода и многоземельность Америки дают полную возможность для таких социальных опытов. Таковы, например, колонии "Берлинские высоты" и "Новые времена", перенесенные недавно в Южную Америку. Такова колония Насгоба, основанная в первой четверти настоящего века талантливой и предприимчивой мисс Райт (Wright).
   В "Новых временах" при совершенно рациональных экономических отношениях и при полном равенстве полов брак совершенно свободен. Мужчина и женщина могут вступать в формальный брак или в неформальную связь, делать свои отношения гласными или неизвестными для остальных граждан, жить в одном или в разных домах, расходиться без всяких формальностей и т. д. Из этого отсутствия законов о браке произошли известные обычные правила. Тайна сохраняется очень строго и считается невежливым спрашивать об отце новорожденного ребенка или кто муж или жена известного лица.
   "Воздух затемнен разными проектами женского образования, -- говорит "Quarterly Review" 1869 года в апрельской книге. -- Права и несправедливости, достоинства и недостатки, настоящее и будущее женщины совершенно овладели сценой. Ими занимаются наши синие книги, наши литературные магазины, наши газеты. В ученых собраниях, в адвокатских корпорациях, в стенах парламента раздается эхо вопросов, поднимаемых женщинами". Действительно, английские журналы и газеты переполнены статьями по женскому вопросу; многие книги и брошюры посвящены тому же; издается особый эмансипационный журнал; на многочисленных митингах и публичных лекциях тоже постоянно толкуют о женском деле. Главными целями этой агитации служат распространение и улучшение женского образования, равноправность семейная и равноправность политическая.
   Для распространения образования основано несколько обществ, и в 1869 году университетские профессоры читали уже публичные курсы для женщин в Манчестере, Баудоне, Йорке, Шеффильде, Ньюкэстле, Ливерпуле, Лидсе, Брэдфорде, Клифтоне, Чельтенгэме, Эдинбурге, Гласгове и Бельфэсте. Предметом чтений были история, английская литература, логика, физика, астрономия, химия, биология, математика и т. д. Об успехах женщин все профессора дают самые лестные отзывы. Лекции в Соут-Кенсингтонском музее читались смешанной аудитории слушателей обоего пола, которые под конец были подвергнуты общему экзамену. На этих испытаниях положительный перевес остался за девицами. Такие же экзамены были произведены слушательницам и других курсов в различных городах, и везде, по общему отзыву, успехи их превзошли все ожидания профессоров и общий уровень успехов университетских студентов. Вот что говорит, например, в журнале "Nature", 1870, No 33, профессор Фразер, преподающий женщинам логику и философию: "У меня было 65 слушательниц. 48 из них принимали участие в окончательных экзаменах и всякого рода испытаниях. По мере развития моего курса я все более и более убеждался, что ученицы мои, по своим способностям и прилежанию, могли равняться только с наиболее даровитыми и трудолюбивыми студентами, каким я когда-либо имел счастье преподавать". Университеты лондонский, дублинский и кэмбриджский открыли уже женщинам доступ к своим ученым степеням, и экзаменами Эдинбургский университет уже принимает женщин в качестве студентов. В 1864 году основано женское медицинское общество для образования специалисток-акушерок, и с этой целью открыта с довольно обширной программой женская медицинская коллегия. Идет самая сильная агитация в пользу высшего образования женщин. Образовательная деятельность усиленно распространяется и на женщин низших классов. В Геддерсфельде, например, в 1867 году было уже 22 класса и 16 учителей обоего пола для обучения девочек и взрослых женщин грамотности, арифметике, английской истории, астрономии; для них же читается ежемесячно по одной публичной лекции. В Брэдфорде следуют той же системе образования. В 1857 году учениц было здесь 100, а в 1864 году число их возросло до 858, они имели отроду от 13 до 31 года; в 1868 году их было 959. Даже в английские колонии посылаются миссии для распространения там женского образования. Так, мисс Карпентер отправилась в Индустан с намерением основать нормальные школы для девушек в Калькутте, Мадрасе и Бомбее. Некоторые индусские аристократы поддерживают ее дело своими пожертвованиями и готовностью обучать своих родственниц.
   Реформа брачных законов служит второй целью английского женского движения. Муж, по английскому праву, полновластный повелитель жены и собственник всего ее имущества. Все приданое жены и все заработки ее до последнего гроша принадлежат супругу. Жизнь замужних женщин, особенно в низших классах, сплошь и рядом исполнена величайших страданий, и английская пресса нередко рассказывает такие семейные трагедии, от которых просто волосы становятся дыбом. После этого понятно, что в журналах и на митингах, в публичных речах и в петициях к правительству англичанки требуют себе имущественных прав и ограничения мужниной власти. Даже принципы русского законодательства в этом отношении кажутся достойными зависти, и "Englishwoman's Review" в июльской книге 1869 года в поучение своим читательницам говорит, что они, вероятно, "изумятся, узнав, что по законам о праве голоса и собственности замужних женщин Россия стоит впереди Англии". Но нет сомнения, что еще на наших глазах Англия далеко перегонит Россию даже и в этом отношении. Движение в пользу имущественных прав женщины так сильно, а общественное мнение так благосклонно к нему, что не сегодня-завтра права жены будут признаны, тем более что число женщин, заинтересованных в этом, довольно велико; из 11 миллионов 900 тысяч женщин Англии и Шотландии 3 миллиона 800 тысяч живут своих трудом. В 1870 году закон, дозволяющий женщинам владеть собственностью независимо от мужей, в палате общин, при вторичном чтении, принят без голосования.
   Этим требования женщин не ограничиваются; по всему Соединенному королевству они устраивают митинги, говорят речи, подают петиции о признании за ними избирательного права наравне с мужчинами. В этом желании роскошные леди сходятся с простыми бедными горничными и в разных местах Британии составляют "Общества женского избирательного права (Society for Women's Suffrage)". Женские петиции об избирательном праве заваливают собой парламент; от одного Лондона подана была петиция с 21 783 подписями; в 1869 году в парламенте было принято 260 женских петиций от разных мест и обществ, с 61 548 подписями, но и эта почтенная цифра далеко еще не полна. В 1870 году эта агитация шла с прежней силой, и Брайт представил от женщин новую петицию, вполне благосклонно принятую многими членами парламента. Женские притязания на политические права далеко уже не встречают в английском обществе того противодействия, как несколько лет назад; в палате общин 73 члена подали голос в пользу предложения Милля о признании за женщинами избирательных прав. Женщина делается сильной, и все начинают льстить ей. И в 1870 году англичанки уже получили право на участие в муниципальных выборах. 3 мая 1871 года было снова представлено в палату общин 420 петиций об избирательных правах женщин со 150 тысяч подписей. Билль, внесенный по этому поводу Брайтом, отвергнут большинством 220 голосов против 161.
   В Италии вопрос о женской эмансипации доходил уже до парламента. Заботы о женском образовании, особенно высшем, занимают здесь множество лиц. В Венеции открывается женский лицей. Органом женского дела служит газета "La Donna", редактируемая г-жами Беккари, Мадзони и др. Немало выходит книг и брошюр, посвященных этому вопросу. В одном из этих изданий г-жа Франк, выражая желание всей эмансипационной партии, требует для женщин солидного образования, научного и профессионального, выражая надежду, что итальянки получат и избирательные права. Они давно уже достойны их. "Когда итальянское юношество, -- говорит г-жа Франк, -- было призвано на битву за независимость отечества, тогда обратились также к патриотизму и могучему влиянию женщины. Она со страстью принялась за дело и содействовала всеми своими силами возрождению Италии. Она участвовала в общественных демонстрациях, возбуждавших и поддерживавших дух народа, она собирала пожертвования в пользу раненых; она помогала изгнанникам; возбуждала людей нерешительных, награждала храбрых и наказывала трусов своим презрением; она безбоязненно шла и под суд, и в тюрьму, и в ссылку. Будучи призвана к делу, она явилась благородной и храброй".
   В Германии женский вопрос находится в гораздо лучшем положении, чем в Италии; здесь для него давно уже приготовлена хорошая почва чрезвычайной распространенностью народного образования. Северная Германия, особенно Пруссия и Саксония, славятся своими школами, из которых низшие почти всегда общие для обоего пола. Пруссия в последнее время имела 31 тысячу первоначальных и 46 тысяч второстепенных школ для девочек. В Берлине одно только заведение Фридриха Вильгельма имеет 2200 учеников обоего пола. Недавно составилось общество для основания в Берлине высшего коммерческого училища для женщин. В 1869 году открыты женский лицей в Бреславле и женская академия Виктория в Берлине, в которую тотчас же поступило около 200 девушек. В Лейпциге с 1804 года существует высшая городская школа для 1200 учеников обоего пола. Университеты венский и кенигсбергский открылись для женщин. И хотя медицинский диплом, о приобретении которого хлопочет большинство студентов, не дает еще права на лечение, но, по новому закону, медицинская практика объявлена совершенно свободной, и заниматься ей теперь могут не только женщины-медики, но и все, кто хочет. В последнее время по всей Германии начали основываться реальные школы для женщин, целью которых служит обучение их разным ремеслам. Не только простолюдинки, но и множество девушек из среднего сословия стремятся в эти школы и по выходе из них начинают жить своим честным трудом. Так как женщинам должно открыть доступ ко всем профессиям, то германские сторонники женского дела посредством школ и обществ хотят подготовить их ко всем профессиям, эмансипировать женский труд и тем положить прочные основы экономической независимости женщины [В некоторых местностях Германии женский труд развит очень сильно. В Берлине, например, занимающихся чем-нибудь мужчин и женщин приходится относительно не занимающихся, как 1:1,45 для мужчин и 1:3,40 для женщин; мужской прислуги 5596 человек, а женской - 42 639; портных приходится женщин по 1 на 31 жительницу, а мужчин по 1 на 37 жителей; занимающихся прачечным ремеслом и пятновыводчеством - женщин 1:108, мужчин 1:7473; торговлей - женщин 1:115, мужчин 1:12; воспитанием и обучением детей - женщин 1:206, мужчин 1:148 и т. д. Из 30 636 вдов живет собственным трудом 20 124. Благодаря такому развитию женского труда в Германии теперь нередко можно встретить примеры чисто американской независимости женщины, подобные тому, о котором рассказывает Фанни Левальд. "Дочь одного богатого башмачника, работая на швейной машине, наживает до 300 талеров в год. Я спросила его, работает ли она у него в мастерской? - Нет, - отвечал он, - я не хочу иметь денежные расчеты с моими детьми. Она работает для большого магазина пальто и мантильи, и я никогда не спрашиваю, на что она держит заработанные деньги. Ей теперь 22 года; с пятнадцатилетнего возраста она начала зарабатывать для себя и теперь имеет около 1200 талеров. Но года три назад она познакомилась с молодым студентом медицины очень бедного происхождения, который сам проложил себе дорогу в школу и в университет. Она мне ничего не поверяла, и он также, но он часто ходит к нам, и я знаю, что она уже два года помогает ему деньгами, чтобы он мог давать менее частных уроков и имел время скорее приготовиться к выпускному экзамену, для которого она тоже, вероятно, снабдит его нужными средствами. Когда дойдет до свадьбы, я дам приданое" и т. д. "Таких примеров я могла бы привести множество", - говорит Ф. Левальд]. Постоянное стремление женщин к расширению их образования должно принести хорошие плоды в близком будущем. Женское дело в Германии уже несколько лет имеет свои специальные органы, как, например, "Allgemeine Frauenzeitung", "Neuen Bahnen", издаваемые Луизой-Отто Петерс и др. [Эти органы возбуждают во многих такую сильную оппозицию, что редактор "Allg. Frauenzeitung" получил однажды из Граца письмо, в котором ему грозят смертью, если он не перестанет агитировать в пользу допуска женщин в университеты!] Книги, брошюры, лекции, митинги, общества по женскому делу здесь так же многочисленны и часты, как в Англии. Эта агитация имеет самые обширные цели: 1) основание стипендий для женщин в гимназиях и университетах; 2) даровое образование бедных девушек в низших и высших учебных заведениях; 3) допущение женщин к занятию государственных должностей; 4) учреждение вспомогательных и пенсионных касс для заслуженных учительниц, гувернанток, нянек и всех вообще женщин, с пользой трудящихся на поприще воспитания, науки или освобождения женщины и т. д. Женские ассоциации, или ферейны, возникают во всех местах Союза и, приготовляя женщин к разнообразным профессиям, значительно улучшают условия женского труда, освобождая его от эксплуатации хозяев. Не отличаясь радикализмом, масса немецких женщин и их сторонников имеет преимущественно практическое направление и устремляет все свои усилия на расширение сферы женского труда и на его более рациональную организацию.
   В Швеции женская эмансипация также сильно волнует общество; здесь также хлопочут о расширении гражданских прав женщины и о доставлении ей новых производительных занятий в области народного образования и медицины. Еще в 1866 году шведскому сейму был представлен билль о допущении женщин "ко всем занятиям и должностям" и об открытии для них доступа в университеты. В настоящее время женщинам открыт здесь Каролинский институт, в котором они вместе со студентами изучают медицину, а также университеты упсальский и лундский и вновь открываемая медицинская коллегия в Готенбурге. Медицинская практика дозволена женщинам на одинаковых правах с мужчинами. Журнал, давно уже основанный известной писательницей Фредерикой Бремер, пропагандирует в этой стране в пользу женского дела.
   Даже в Испании, в этой изуверной стране попов, ревнивцев и женщин, запертых в терема, -- даже в Испании святое дело женского освобождения нашло себе немало горячих поборников. В мадридском университете уже открылись публичные лекции для женщин, имеющих целью дать им возможность "подняться до уровня современного знания и обязательств, налагаемых настоящим временем", как выразился в своей вступительной лекции ректор университета Фернандо де Кастро. Испанские эмансипаторы издают свой журнал "Прогресс", который печатается в Лиссабоне и заменил собой существовавшую в этом городе газету "Женский голос".
   В Богемии, Бельгии, Голландии, Греции, Финляндии -- всюду женское движение находит отголоски. В Швейцарии основана "женская международная ассоциация", в члены которой приглашаются "все дамы, воодушевленные благородным желанием содействовать улучшению судьбы женщины, ее умственному развитию и равноправности". Цюрихский университет давно уже доступен женщинам, в 1870 году в нем изучало медицину 14 женщин, в том числе 9 русских. В 1871 году в него поступило вновь 3 англичанки и 6 русских, всего слушало лекции 30 женщин.
   Даже в Турции основана женская эмансипационная газета, которая издается женщинами в Константинополе, на греческом языке.
   Таким образом, женское движение Европы и Америки имеет целью: 1) повышение женского образования до одного уровня с мужским; 2) семейную и политическую равноправность полов. Женский вопрос так настоятельно требует ответа, что от него нельзя отделываться словами, это вопрос жизни или смерти. Женщины "не просят уже более милости, а требуют справедливости", восклицает Женни д'Эрикур. И не только восторженные эмансипированные американки говорят, что "песня мужчины уже спета, и очередь теперь за женщиной", но даже серьезнейшие из современных мужчин проникаются глубоким убеждением того, что эмансипация женщины, безусловно, необходима для дальнейшего общественного прогресса. Мы не говорим уже о Маццини и подобных личностях, -- самый сдержанный, самый серьезный, по крайней мере у нас, самый популярный европейский мыслитель Д. С. Милль в своем письме к петербургским дамам высказывает свое "глубокое убеждение в том, что нравственный и умственный прогресс мужчин сильно рискует остановиться или даже пойти обратным ходом, если развитие женщин останется далеко позади от мужского; и это не потому только, что при воспитании детей ничто не может заменить матери, но и потому, что на самого мужчину в значительной степени влияют характер и идеи его подруги; женщина если не толкает его вперед, то необходимо увлекает назад".

Глава XXI.
Враги эмансипации. Разбор некоторых их измышлений и возражений

   По общему закону исторической жизни изображенные нами выше стремления женщин должны были вызвать сильную реакцию против их дела. И реакция не заставила ждать себя, она настала, она явилась во всеоружии под формой религии, науки, полиции, общественного мнения.
   Самым резким и откровенным из реакционных явлений, враждебных женскому делу, служит мормонство -- эта грубая смесь суеверий и варварских обычаев самых разнообразных религий, начиная с правил магометанства и кончая обычаями американского дикаря. Мормонство более всего выдается из уровня других сект восстановлением полигамии. Понятно, что такая вера должна была сделать быстрые успехи среди тех подонков новейшего общества, для которых клубничка и любовь на все манеры служат высшей целью жизни, а рабское положение женщины является священным законом природы, но для которых в то же время необходима какая-нибудь внешняя санкция такого их поведения, чтобы успокоить их совесть, привыкшую основываться не на софизмах, а на религиозных предписаниях. И действительно, в рядах мормонов вовсе нет образованных индифферентистов, для которых в делах половой любви не существует никаких правил, никаких нравственных ограничений, для которых вовсе не требуется ни религии, ни философской системы, освящающей их порок, и которые поэтому безнравственнее мормонов в тысячу раз. Мормоны все почти принадлежат к низшим в умственном отношении слоям общества. В рядах их не являлось до сих пор сколько-нибудь замечательных личностей. По уму пророк их Джозеф был ниже всякой посредственности, а из других учителей и "апостолов" некоторые были даже безграмотны, что редкость в Америке. На подобных людей столь грубое учение должно было действовать увлекательно. В 1830 году в Америке было только 6 мормонов, а в 1866 году 160 тысяч в Америке и 45 тысяч в других частях света. По учению мормонов, "Бог есть лицо с видом и плотью человека". "Мужчина принадлежит к роду богов, получает посредством женитьбы право на небесный престол; его жены и дети составляют царство его не только на земле, но и на небе". "Брак обязателен, потому что порознь ни мужчина, ни женщина не могут исполнить воли Бога, ибо каждое человеческое существо обязано приготовить обиталище из плоти для ожидающих рождения на свет бессмертных духов". Многоженство, возвещенное откровением свыше и вошедшее в законную силу с 17 августа 1852 года, основывается на примере Авраама и других святых Ветхого Завета. Не иметь много жен, значит не быть хорошим человеком, значит никогда не достичь видного места в мормонской иерархии. У нынешнего главы мормонов, Юнга, 12 жен, разделяющих его ложе, кроме множества женщин, носящих только одно почетное название супруги пророка.
   У апостолов от 3 до 7 жен у каждого. Брак разделяется на временный, заключаемый только на время земной жизни супругов, и вечный, имеющий продолжаться и за гробом. Кроме того, существует еще особенный, фиктивный брак живых с мертвыми. Чем святее муж, тем более шансов для его жен насладиться величайшими удовольствиями загробного блаженства. И вот, фанатичных женщин сластолюбивые мормоны соблазняют выйти за какого-нибудь умершего святого их церкви, а сами вступают в роль земных представителей покойного. Отвергнув моногамию, мормоны отвергли и существующие при ней запретительные правила относительно брака между ближайшими родственниками, и здесь можно видеть у одного мужа трех жен -- мать, дочь и внучку. Многоженство отразилось здесь на женщинах, как и везде, они во всех своих приемах и движениях необыкновенно тихи, застенчивы, вялы, утомлены. В семейной жизни ни одна женщина не властвует, ни одна не является полной хозяйкой. Когда вы сидите у мужа, -- рассказывает Диксон, -- то жен приводят в гостиную точь-в-точь, как у нас детей; они появятся на минуту, подадут руку и затем исчезнут, как будто чувствуя себя не на своем месте между людьми. Большинство их тяготится своим рабским положением.
   Мы советовали бы вам, господа противники эмансипации, распространять мормонство и хлопотать о восстановлении в Европе полигамии, -- для ваших рабовладельческих замыслов и наклонностей это было бы несравненно полезнее всех ваших подвигов и инсинуаций, посредством которых вы думаете остановить развитие женского вопроса!
   Множество сект, новых по происхождению, но старых по своим дуалистическим верованиям, отвергают брак и вообще удовлетворение половых потребностей, хотя некоторые из этих сектантов и признают полное равенство обоих полов. Сюда же нужно отнести и те реформатские секты, которые хотя и не придерживаются аскетизма, но ведут такую ригористическую жизнь, так проникнуты чистейшими патриархальными началами, что их общины надолго еще останутся вне эмансипационных влияний современной жизни. Таковы, например, многие колонии гернгутеров.
   Но упомянутые нами явления составляют лишь незначительную часть реакционных движений против женской эмансипации. Женское дело связано теснейшими узами со всеми важнейшими социальными вопросами, и из этого ты можешь понять, читательница, сколько у тебя противников; из каких самых разнородных элементов состоит их лагерь. Взгляни на диспозицию этой армии и измерь ее силы.
   Вот авангард... Бритые макушки голов, оригинальные костюмы католического духовенства, кардинальские шапки и роскошная тиара святейшего отца, заклятия и увещания, кадильный дым, "ребро Адамово", неодобрительное поведение Евы, хвалы безбрачию, анафемы всем составляющим, исполняющим и уважающим законы о разводе и гражданском браке. В хвосте колонны идет некий старец из пределов российских и велегласно воспевает: "что есть жена? святым облажница, покоище змиино, диавол увет, без увета болезнь, спасаемым соблазн, безъисцельная злоба, купница бесовская, гостиница жидовская!"
   Важно и медленно движется вторая колонна -- тяжелая артиллерия статутов, уложений, сводов и кодексов. Стражи ветхих законов, жрецы престарелой Фемиды шествуют с бесстрастной серьезностью, и только в конце колонны какой-то россиянин горячится и кричит зычным голосом: "Ну, бабье ли это дело? Розгачами их!"
   Без фрунта, без порядка, в допотопных фраках и с огромными фолиантами выступают люди древние, беззубые, плешивые, кривые и глухие -- то старая гвардия европейской науки. Что они шамкают друг другу своими старческими губами -- разобрать невозможно. Идущая за ними молодая гвардия живее и разнообразнее; юристы, естественники, политикоэкономы, историки -- все готовы задушить или одурманить новую женщину искусными софизмами и цитатами на всех языках земного шара. В хвосте идет несколько ученых россиян, которые открыли способ отделываться от жаждущих знания женщин, способ, состоящий в литературной инсинуации и в том, чтобы елико возможно более усыпать свои лекции непристойными шутками и сальными рассказами.
   Далее волнуется пестрая толпа обывателей всех стран -- английские лорды, русские целовальники, французские банкиры, немецкие колбасники, ханжествующие барыни, Фамусовы и Скалозубы, Чичиковы и Ноздревы, Афанасии Ивановичи и Пульхерии Ивановны, Кирсановы и герои Островского. Тит Титыч Брусков замыкает шествие, угрожает всем бабам превратить их физиономии в чертовы перечницы.
   Колонна жрецов любви и сладкой неги -- поэтов, новеллистов, живописцев, музыкантов, воспевавших любовь, пожалуй, даже допускающих свободу чувства, но отвергающих свободу женщины. Хор песенников под дирекцией Всеволода Крестовского поет -- "для любви одной природа нас на свет произвела"... Позади едут коляски с камелиями, содержанками и гулящими барынями; в одной из них Авдотья Никитишна Кукшина с компанией пьет шампанское и кричит во все горло: vive l'amour! vive l'emancipation de la femme! И в ее пустой головенке нет даже и мысли о том, что при "emancipation" она должна будет трудиться, а в ее бумажном сердце не найдется и капли сочувствия к труженицам женского дела и к унылой, задавленной, многострадальной матери народа, положение которой требует гораздо больших и скорейших забот, чем положение барынь в роде Кукшиной...
   Как же действует эта армия? В нашем любезном отечестве она действует преимущественно страхом и сплетней. Наши консерваторы видят в женском деле, прежде всего, попытку разорвать все узы, налагаемые законом, религией и обычаем на половую страсть, и водворить в современном обществе нравы Содома и Гоморры.
   Во всех выходящих из обыденной рамки действиях женщины эти господа чуют клубничный букетец и вопиют о страшном распространении разврата. Таких людей немало на Западе, но особенно много у нас в России, где в крестовом походе против женщин нового направления соединились все отжившие литературные силы с Аскоченским в хвосте. Писемский, Стебницкий, Авенариус стяжали себе неувядаемую славу, изобразив мнимую развращенность эмансипированных женщин такими красками, что при чтении их романов у любителей клубники начинается нервная дрожь удовольствия и сладострастное слюноистечение. Возможность этих бессовестных пасквилей объясняется, прежде всего, запросом известной публики на скабрезные книжонки, нашим общественным скудомыслием, суеверной боязнью каких-то призраков и еще следующими двумя обстоятельствами. И в Европе и в России всегда много было людей, вся жизнь которых проходила в служении Венере. До распространения идей о женской эмансипации они развратничали втихомолку, прикидываясь перед обществом Лукрециями и Иосифами. Нравственные, общественные и религиозные понятия, в которых они воспитывались, расходились совершенно с их жизнью. Но вот появились признаки эмансипации; упомянутые шалопаи ухватились за эти новые идеи; не поняв и исказив их, они начали прикрывать модной формой их свои грешки. Авдотья Никитишна Кукшина со своей мужской компанией развернулась во всю ивановскую, и пошел пир горой. "Разврат, разврат один эта эмансипация", -- затвердили доморощенные философы. И в доказательство своей мысли приводили женщин кукшинского типа, приплетая тут же женщин, не имеющих с Авдотьей Никитишной ничего общего, кроме некоторых чисто наружных признаков, -- девушек, посещающих лекции и анатомический театр, не носящих длинных волос и кринолина или осмелившихся полюбить чистой любовью, презирающей все нелепые предрассудки; к этой же куче причислялись и жены, разошедшиеся со своими негодными мужьями, и вообще все женщины, чем-нибудь резко возвышавшиеся над уровнем тех жалких, забитых рабынь, которые одни только и могут удовлетворять рабовладельческие, глуповские вкусы сикофантов и подьячих нашей литературы. Под влиянием упомянутых пасквилей на женщин нового направления общественное мнение до того вооружилось против них, что их чуть-чуть не таскали в чижовку за неношение кринолина, а некоторые не прочь были наделить их желтыми билетами... Но и на этом не остановились. Противники женского дела, воспользовавшись некоторыми довольно сомнительными случаями, обвинили всех новых женщин в нигилизме, а открыв связь женского вопроса с коммунизмом и социализмом, провозгласили, что русские толки об эмансипации клонятся к общности жен и имуществ и к уничтожению семейства. Мы видели, что на Западе, особенно в средние века и в эпоху классической цивилизации, революционные мыслители доходили иногда до этих утопий; но то были крайние увлечения, неизбежные во всяком, как социальном, так и нравственном перевороте. Не за Платоном или Кампанеллой, не за Бриссо де Варвиль или "библейскими коммунистами" Америки идут современные эмансипаторы, и, как мы уже видели, разрушение семейства и водворение общности жен производят не они, а совершенно враждебные им начала. Утопических стремлений, столь мало ходячих на Западе, вовсе не проявлялось у нас. Самые крайние тенденции, заявленные в нашей литературе относительно женского дела, принадлежат покойной г-же Милль. Сочинение Милль, и вслед за ней и лучшие из русских сочинений по этому предмету, требовали, во имя справедливости, ради блага общества, семьи и брачного союза семейной и общественной равноправности полов, открытия женщинам доступа к солидному образованию и ко всем профессиям мужчин. Они толковали не об уничтожении брака и семьи, а о внесении в них большей гармонии и лучших условий развития. Той части публики, которая не далеко еще ушла от гоголевского Петрушки, извинительно, конечно, видеть в тенденциях эмансипаторов à la Милль поползновения к коммунизму и к нелепой общности жен, но чем могут быть извинены учителя упомянутых Петрушек, эти рыцари литературной ночи, ударившие ложную тревогу и науськивавшие недалеких обывателей на последовательниц г-жи Милль? Понятно, что эти надзиратели литературного благоустройства действовали не без задней мысли и сами не верили в опасность, по поводу которой били в набат. Честно служа своему делу, они должны были вести против враждебного им лагеря литературно-научную борьбу, действуя критикой, а не инсинуацией. Если же это не их ума дело, то обратились бы к иностранным литературам, в которых нашли бы серьезные сочинения авторов, вполне солидарных с ними по своим воззрениям. Книга Мишле "О любви", отдел о семействе прудоновского сочинения "De la Justice", "Die Familie" Риля доставили бы им значительные пособия. Но они не хотели пользоваться ими потому, что все их теории и аргументы тотчас были бы разбиты -- так шатки они, а между тем выбранное упомянутыми сочинителями орудие действовало успешнее всякой критики, потому что само оно вовсе не подлежит критике...
   Упомянутые сочинения Мишле, Прудона и Риля свидетельствуют, как сильна европейская реакция женскому делу и как мало приготовлены мужчины к неминуемому освобождению женщин, если уж гениальнейший и честнейший из современных мыслителей Прудон и даровитейший из этнографов Риль братски лобзаются с Тит Титычем Брусковым, пропагандируя идеи "Домостроя", а талантливейший и благороднейший историк Мишле городит такую ерунду, которая подстать только волоките-юнкеру, посвящающему все свободное от казарменной науки время ухаживанью за прекрасным полом.
   Все эти глубокомысленные творения так солидарны с реакционными взглядами толпы, что мы избавлены от необходимости рассматривать их отдельно от последних. Они дети одного отца -- эгоизма мужчины, они пополняют и объясняют друг друга. Необходимо заметить при этом, что все новейшие противники эмансипации не говорят ничего нового сравнительно с древнейшими врагами женщины. В то время как женский вопрос постепенно и прогрессивно развивался, а стремления женщины к свободе усиливались, рационализировались, изменялись к лучшему, консервативно-рабовладельческие тенденции мужчин в течение долгих тысячелетий оставались одни и те же, будучи неспособными к прогрессивному развитию вследствие своей радикальной фальшивости. Убеждения и стремления эмансипированной женщины современной Европы и Америки совершенно другие, чем убеждения и стремления китаянки, желающей тоже своего рода эмансипации; между тем убеждения и тенденции врагов женского дела совершенно одинаковы, принадлежат ли эти враги Древнему Востоку или новейшей Европе. Сколько найдется мужчин, которые думают о женщине не только одинаково с Конфуцием, Ману, Иеронимом, но даже хуже их! Сколько знаменитых ученных совершенно согласны с ними! Потье, например, изложив рабовладельческое учение Конфуция о женщине, восклицает: "Эти слова великого китайского философа достаточно опровергают обвинение его в том, что будто бы он увековечил унизительное положение женщины, и в то же время доказывают неосновательность новейшего учения об эмансипации женщины, несвойственной истинной природе ее". Древняя китайская писательница Пан-Хоэ-Пан советует женщинам: "Если бы вы были действительно учены, то притворяйтесь невеждами и говорите только о предметах самых обыкновенных, потому что ученость в женщине не нравится, да и тщеславие человеческое не может выносить чужого тщеславия, оскорбляющего его". Один из талантливейших современных писателей, Мишле, говорит женщине то же самое: "если вы действительно обладаете высоким умом, то притворяйтесь глуповатой и неразвитой, потому что самолюбие мужчины не может выносить здравого и солидного суждения в женщине". Тот же Мишле, принижаясь еще до более грубых и первобытных понятий, предлагает, чтобы "мужья (в случае своей смерти) завещали своих жен кому-либо из друзей своих"; это, дескать, будет "иллюзией продолжения первого брака в интересах самой женщины"!.. Подобных параллелей можно привести множество. И хотя противники женского дела постепенно отступают от прежних своих рабовладельческих мнений, но их уступки вынужденные; а за этими уступками таится все та же рабовладельческая тенденция, которой одержимы были противники эмансипации в продолжение всей истории и которую наиболее искренние из них поддерживают и в настоящее время совершенно в том же виде, в каком она является во времена глубокой древности.
   "Социальное неравенство, -- пишет Риль, -- есть закон природы. Если бы человек был существом бесполым, если бы не было мужчины и женщины, то можно было бы мечтать, что люди призваны к свободе и равенству. Но сотворив мужчину и женщину, Господь Бог положил основным условием всякого человеческого развития неравенство и зависимость... Это основное и в буквальном смысле органическое разделение рода человеческого на два различных пола не только сохраняется, но даже постепенно и непрерывно развивается с ходом цивилизации. На низших ступенях общественной жизни характеристические черты мужчины и женщины еще не обнаруживаются в своих полных и определенных очертаниях; но чем дальше развивается народ, тем больше обрисовываются половые отличия, тем более женщина удаляется от мужчины по чертам физиономии, по размерам тела, по силе мускулов и здоровости нервов, по тону голоса, платью, роду занятий, по степени умственного развития". Мы уже видели, что все это совершенно справедливо и что причиной этого явления служит особенное положение женщины во все продолжение истории, а вовсе не ее прирожденные недостатки или естественные качества. Подавленная рабством и деспотизмом, правом и суеверием, женщина воспитывалась и содержалась так, что половая функция развилась в ней за счет всех других. В связи с половой противоположностью Риль ставит и социальное неравенство как закон природы. Но история доказывает, что общественное неравенство не есть категория природы, а только историческая категория; к такого же рода категориям относятся и все отличия мужчины от женщины, кроме пола. В истории каждого народа есть периоды, в продолжение которых однородная и целостная сначала народная масса постепенно разлагается на разные сословия, взаимные отличия и противоположности которых постепенно усиливаются. В диком или патриархальном племени родоначальник, его приближенные и остальные родичи ничем резко не отличаются друг от друга; у них все одинаково -- и тип, и размеры тела, и платье, и род занятий, и физическая сила, и умственные способности. Но следите дальше за историей этого народа, и после возникновения каст или сословий, после того, как это разделение народной массы окончательно совершится и выяснится, вы увидите картину совершенно противоположную первой. Типическими чертами физиономии, средним размером и формами тела, цветом волос и кожи, характером мыслей и чувств, родом занятий и платьем, нравами и обычаями -- всем эти два класса отличаются друг от друга и часто с такой же резкостью, как два разных народа. Но ведь этим дело не оканчивается, и у одного народа очень рано в его истории, у другого позже начинается движение совершенно противоположного характера. Рабство падает; народная жизнь подтачивает и разрушает перегородки кастальных разграничений, разнообразные монополии высших классов уничтожаются, и история идет твердыми, хотя медленными шагами к водворению первобытной формы, только с измененным цивилизацией содержанием. В этом, а не в кастальности, заключается естественный закон общественного развития вообще и взаимных отношений полов в частности. Этот поворот давно уже начался, как мы видели, и в истории женщин, которые начинают понимать, что упомянутая противоположность есть основание их рабства, а постепенное развитие ее было результатом постепенного порабощения женщины.
   До сих пор единственным назначением женщины считались обязанности жены и матери; все дороги к иной деятельности, кроме супружеской и семейной, были заперты для нее; красота и половые отправления остались у нее единственными орудиями к социальной борьбе за существование; продажей своего тела проститутка добывает себе кусок хлеба и спасается от голодной смерти; огромное большинство женщин, лишенных всякой возможности жить самостоятельно, вынуждено ловить женихов и отдаваться им на всю жизнь ради того же куска хлеба; все социальные отношения устроены так, что превращают любовь женщины в средство для ее существования. В продолжение тысячелетий женщину воспитывали на утеху мужчины и, подавляя в ней всякую умственную самодеятельность, улучшали ее породу только в одном половом отношении. На усовершенствование красоты и любовного искусства был обращен до сих пор почти весь ум женщины. Этими средствами она удерживалась от окончательного общественного унижения, ими поднималась она по временам, и, будучи рабыней, все-таки владычествовала над мужчиной. Обобщая в своем уме эти факты, обращая особенное внимание на кокетство и другие пороки, порожденные таким положением, и в то же время чувствуя всю выгодность этих условий для себя, противники женского дела говорят, что "женщина создана для любви". Всех откровеннее и резче высказался в этом отношении Прудон. "У женщины, -- пишет он, -- нет иной наклонности, иной способности, кроме любви... У зверей самка ищет самца и подает ему знак; надо сознаться, что то же самое мы видим и в женщине в ее естественном состоянии, в котором застает ее общество. Вся разница между ней и другими самками состоит в том, что время любви у нее не прерывается, а иногда продолжается всю жизнь. Она кокетка, -- не все ли сказано этим словом? И не лучшее ли средство понравиться ей, снять с нее труд объяснения, -- так глубоко сознает она свою похотливость!.. Посмотрите на женщин Востока и всех стран полуцивилизованных или варварских; вспомните историю Сары, Ревекки, Руфи, Вирсавии и всех этих пригожих самок (gentes femelles), которые ложатся, только что взглянет на них мужчина; перечитайте, наконец, учителей первых веков нашей эры, и вы поймете побудительную причину отвержения, так долго тяготевшего над женским полом... А отчего, независимо от причин экономических и политических, проституция несравненно значительнее у женщин, чем у мужчин; отчего в общей жизни народов многоженство встречается так часто, а многомужество так редко? Оттого, что естественное назначение женщины, прежде всего, деторождение, и она всеми силами существа своего стремится к этой единственной цели". Мало того, что женщина всецело предана грубой, чувственной любви, она и в самой-то этой любви ведет себя, по мнению Прудона, как нельзя хуже. "Распущенность характера яснее всего видна в любви женщин. Говорят, что по какому-то инстинкту самки животных преимущественно выбирают старых самцов, самых злых и безобразных; женщина, следуя своему влечению, ведет себя также. Мы уже не говорим о внешних качествах, в выборе которых женщины обнаруживают самую странную причудливость, посмотрим, что предпочитается ими в качествах нравственных. Женщина всегда предпочтет хорошенького манкена, сладенького любезника человеку честному. Женщина -- это сокрушение человека справедливого. Какой-нибудь волокита, негодяй может всего добиться от нее. Преступление, совершенное для нее, трогает ее в высшей степени; и, наоборот, у нее не найдется ничего, кроме презрения, к человеку, способному любовь свою принести в жертву совести. Это Венера, из всех богов избирающая Вулкана, хромоногого, заплывшего жиром, покрытого грязью, а потом утешающаяся с Марсом или с Адонисом.
   Мы уверены, что опровержение этих нелепостей совершенно излишне, и читательница может сама обнаружить всю их внутреннюю пустоту, основываясь на данных, изложенных в наших предыдущих статьях; она уже знает, что многоженство коренится в скотской похотливости мужчин и отчасти в экономических условиях, а вовсе не в чувственности женщин. Проституция свирепствует между женщинами в силу той же нищеты, необеспеченности, отверженности и нравственной неразвитости, которые порождают столько пороков и преступлений в среде пролетариев. Проститутки ненавидят свою жизнь -- где же тут удовлетворение чувственности и кто из двух развратнее, мужчина ли, покупающий женщину, или женщина, отдающаяся ему с отвращением? А кто соблазняет, кто насилует -- женщины мужчин или наоборот? А кто разбойнически захватывает себе дражайшую половину, кто умыкает, кто продает "товар" для брака -- не мужчины ли? В своем рвении доказать грубую развращенность женщин Прудон совершенно зарапортовывается и приписывает женской чувственности то обстоятельство, что "многоженство встречается так часто, а многомужество так редко". Нетрудно понять, кто чувственнее, мужчина ли, имеющий много жен, или женщина, делящая ложе своего мужа с десятками, с сотнями других жен! Если бы перевес одной из этих брачных форм зависел от степени похотливости которого-нибудь из полов (что несправедливо), и если бы при этом, как уверяет Прудон, женщина была бы чувственнее мужчины, то многомужество всюду преобладало бы над многоженством. Нельзя не согласиться, конечно, что громадное большинство женщин кокетки, что главную цель своей жизни они видят на постели... Но кто же виноват в этом? Не сами ли мужчины твердят постоянно, что женщина создана для любви; не заставляют ли ее впитывать в себя это чувство с молоком матери; что такое женское образование, как не кокетство на разные манеры; не осуждена ли на неудовольствия со стороны родных, на насмешки, отверженность, часто на совершенную беспомощность та девушка, которая не сумела поймать себе жениха? Но и при всем том, что женщину развращают систематически, число развратных женщин всегда было несравненно менее развратных мужчин. Мужчины даже оградили свой разврат законами; в древности и в средние века государство строило публичные дома, чтобы дать им возможность, кроме наслаждения жениным ложем, позабавиться и другими женщинами. В продолжение всей известной нам истории человечества редкий мужчина женился, что называется, невинным, и редкий не требовал невинности от своей невесты; Мишле хвалит современных матерей за то, что они "желают, чтобы дочь их вошла под кровлю мужа чистой и девственной, даже ничего не знающей, если можно, и чтобы муж был счастлив, встречая в ней такую девочку. И это удивляет его, -- он знал только павших женщин, -- удивляет до того, что он подозревает ее в лицемерии". Не окажись невеста невинной, -- ее ожидают упреки, брань, презрение, нередко побои и истязания, а в прежние века ее побивали даже каменьями. Между тем требующий невинности муж не только сам давно потерял ее, но нередко похитил несколько девичьих невинностей, пожалуй, даже близок к импотенции, вследствие истощения развратом, -- все знают это и никто не укорит его. Во имя чего же он требует невинности от невесты, ведь не во имя же добродетели! Такой развратник требует этой невинности в силу той же наклонности к наслаждению девственностью, которая так часто заставляет подобных людей покупать себе девственность... Кто тут развратнее, жених или невеста? Далее, блуд и прелюбодеяние, совершаемое мужчиной, считаются вполне извинительными шалостями, даже подвигами или, во всяком разе, удовлетворением "естественной потребности"; но те же акты, совершенные женщиной, считаются преступлениями, пороками, покрывают ее бесчестием и позором. Не развратнее ли тот пол, который узаконил разврат за собой, сделал его своим правом! Защитники status quo доказывают обыкновенно рациональность упомянутой несправедливости тем соображением, что жена, неверная мужу, рискует ввести в его семейство своего незаконного ребенка и поэтому, дескать, должна быть наказана за свой проступок строже неверного мужа. Сколько скудоумия и низости в этом, столь ходячем измышлении! И здесь, как и везде, берутся во внимание только интересы семьи мужа, а не интересы женщины, любовницы неверного мужа. Ведь он тоже вводит своего ребенка в чужое семейство, наказывайте же его за это; мало того, он сплошь и рядом любится с одинокой, беспомощной девушкой и, сделав ее матерью, подвергает ужасным несчастьям не только ее, но и своего незаконного ребенка. Таким образом, приведенное выше воззрение есть не что иное, как софизм, созданный эгоизмом мужчины.
   Ужели же, спросите вы, читательница, такой даровитый и честный мыслитель, как Прудон, не видит в истории женщин ничего, кроме "самок", ужели он не знает многочисленных примеров того, как женщины отрекались от своих половых инстинктов, как они старались выбраться на поле общественной деятельности, действуя в качестве жриц, филантропок, государынь, писательниц, художниц и т. д. Конечно, Прудон и ему подобные враги женщины знают все это, но они видят в упомянутых примерах только доказательство умственной женской слабости, только доказательство того, что вне своей природной сферы -- любви женщина не годится никуда.
   "Женщина от природы дура", -- говорит Жорж Санд, выражая этой фразой одно из главных правил того катехизиса, по которому учились все противники женского дела. Женщина, изволите ли видеть, ни в науке, ни в искусстве, ни в общественно-политических делах не создавала никогда и не может создать ничего нового, самостоятельного, гениального; она может во всех этих делах только помогать и подражать мужчине. Но мы уже видели, что в разные периоды истории и во всех сферах жизни женщины действовали не только наравне с мужчинами, но сплошь и рядом превосходили их в искусстве государственного управления, в делах филантропии, в науке, в литературе. Способность их ко всем родам общественной деятельности давно уже доказана историей. Что же касается гениальности, то если бы женская природа и вовсе была лишена ее, и в таком случае глупо было бы устранять женщину на этом основании от какой-нибудь почтмейстерской или адвокатской должности. Но дело еще в том, что отсутствие гениальной самостоятельности и подражательный характер женской деятельности в науке и в искусствах кладут вину не на тупость женской природы, а на дурацкое воспитание женщины в продолжение долгих тысячелетий. В ней развивали только чувствительность да физическую красоту и обессиливали ее ум, удаляя его от всякой серьезной деятельности; ей не дают никакого солидного образования, связывают ее по рукам и по ногам, и потом недостатками, развившимися вследствие такой системы, доказывают ее умственную низость. "Скифы, -- говорит Даниель Стерн, -- вырывали глаза своим рабам, чтобы они не развлекались, сбивая масло; есть люди, которые выкалывают глаза соловью, чтобы он лучше пел. Не подобный ли умысел лежит в основе женского воспитания? По-видимому, боятся, что, если не ослеплять их ума, то они будут менее хорошими хозяйками и менее приятными болтуньями". Риль справедливо замечает, что женщины-литераторы своей подражательностью очень походят на русских писателей, которые, не создавая ничего самобытного, следуют литературным образцам и научным идеям Запада. В том и в другом случае виноваты не природные недостатки, а отсутствие солидного образования, младенческая неразвитость ума, разные преграды, положенные веками и препятствующие свободному развитию способностей. Какой-нибудь русский литератор, вроде Белинского или Добролюбова, принужден истощать все свои силы не на открытие новых истин, а на усвоение и распространение идей, уже выработанных опередившей нас Европой. Да и это ему не удается. Так и женщина. Уже не говоря о том, что на приобретение одних и тех же знаний, одинаковой степени навыка в делах известной профессии женщина, вследствие разных, независящих от нее обстоятельств, должна потратить гораздо больше, чем мужчина, и сил и времени. Она должна, прежде всего, силой своего ума и характера проложить себе дорогу к желанной профессии, преодолевая злоумышленно устраиваемые ей препятствия, подвергаясь глумлению умственной черни, семейным неприятностям, проискам мужчин, напуганных женской конкуренцией и т. д. Нужно удивляться не тому, что на арене наук и искусств вовсе нет гениальных женщин, а тому, как успевают продраться на нее целыми те даровитые и достойные всякого уважения женщины, первыми представительницами которых в России служат г-жи Суслова и Кашеварова.
   Упорство мужчин, с которым они стараются доказать умственную низкость женского пола, напоминает собой то презрение, какое питали римляне к своим рабам из европейских варваров; ведь весь цивилизованный мир считал тогда аксиомой, что природа лишила варваров всех качеств ума, необходимых для самостоятельной жизни, и осудила их на вечное рабство. Эта теория держалась долго, несмотря на то, что постоянно опровергалась фактами, несмотря на многочисленных рабов, не только равнявшихся с римлянами своим умственным развитием, но даже воспитывавших и учивших целые поколения барченков, которые с молодых ногтей начинали уже презирать отверженную породу своих наставников. Прошли сотни лет, и презренная раса дала миру Шекспиров, Ньютонов, Гегелей, Дарвинов. И мы уверены, что такая же эпоха настанет и для отверженной ныне женской породы.
   Но, говорят противники женского дела, вся история доказывает, что женщина служит воплощением охранительного начала; она сохраняет и народные верования, и древние обычаи, и старинные костюмы, и национальные песни. Большинство женщин не стремятся к эмансипации и вполне довольствуются своей судьбой; самые лучшие женщины, вроде Сталь, Рахели Фарнгаген фон Энзе, Авроры Дюдеван (Ж. Санд), вовсе не считают нужной и рациональной ту эмансипацию, о которой хлопочут адвокаты женского дела. "Когда в 1848 году г-же Дюдеван была предложена кандидатура во французском национальном собрании, то с естественным тактом женщины знаменитая поэтесса отвергла эту бессмысленную выдумку мужчин" (Riehl). А теперь в Англии, в Америке, во Франции за эту "выдумку мужчин" стоят целые толпы женщин, трактуя о ней на бурных митингах и осаждая петициями правительство! Что же касается большинства женщин, не заинтересованных вовсе этими вопросами, то справедливое мнение об этом мы можем составить лишь тогда, когда, познакомив обстоятельно этих женщин с упомянутыми вопросами, мы спросим их мнения о них. Настоящее положение женщин очень схоже в этом отношении с моральным состоянием восточных народов, изнывающих под игом безобразной тирании, и в то же время не только не заявляющих самостоятельных притязаний на лучшую участь, но даже готовых в яростном припадке своего рабского ослепления растерзать каждого, желающего им добра, реформатора. Чуди рассказывает случай, как один солдат бил свою жену на площади Лимы; стоявший поблизости мулат вступился за нее; но она кинулась на своего освободителя и исцарапала ему лицо, восклицая: "незачем тебе мешаться в мои дела, я принадлежу своему мужу, и он делает со мной, что хочет!" Подобных женщин можно встретить нередко. Большинство их не сознает всей тяжести своего рабства, всей глубины своего унижения, потому что все они воспитаны в тех понятиях, что сама природа осудила их на подчинение мужчинам. Мальчики, которые растут вместе с ними, с молоком всасывают убеждение, что без всяких заслуг со своей стороны, по одному только тому, что родились мужчинами, они выше каждого существа женского пола; доктрина подчинения, таким образом, начинает вбиваться в голову девушки еще в детской, и ее проповедуют не только взрослые, но даже и мальчуганы, только что надевшие свои первые штанишки. При своей неразвитости, нравственной испорченности, нелепом воспитании многие женщины, особенно из высших классов, даже дорожат своей золотой неволей и готовы загнать до смерти каждую эмансипированную сестру свою, потому что эмансипация нарушает покой этих откормленных и отупевших барынь, потому что она призывает их к труду и налагает на них обязанности. Ведь освобождение женщины есть не только дело ее интереса, но и дело ее чести, совести; она стремится к свободе и самостоятельности не потому только, что они необходимы для улучшения ее судьбы, но и потому, что рабство унизительно, а житье на чужой счет постыдно для нее. Когда солидное образование и нравственное развитие проникнут в массу женщин, тогда, конечно, мало найдется между ними таких уродов, которые бы стали лобзать свои цепи и проклинать своих освободителей. Нужно также заметить, что мнение о пассивной покорности женщин и их всегдашней консервативности должно быть принимаемо с большими ограничениями. Несмотря на то что большинство женщин не требует освобождения, потому что ничего не знает о нем или же считает его утопией, женщины все-таки во все времена и у всех народов хорошо чувствовали тяжесть своего положения и никогда вполне не мирились с ним. В первобытных лесах, в хижинах самых грубых дикарей, в шатрах патриархалов, в гаремах Востока, в гинекеях Эллады и Рима, в замках феодалов, в домах бюргеров и крестьян, во дворцах и в землянках -- всегда и везде, через всю историю идет борьба женщины с мужчиной; эти семейные раздоры, этот домашний ад, эти измены, отравы, мужеубийства, бегства с любовниками, разводы и супружеские процессы, поджоги родительского или мужниного дома, наконец, эти самоубийства показывают на исконную древность и нескончаемость упомянутой борьбы. В те периоды истории, когда эта борьба озарялась светом знания и делалась борьбой за сознанное право, женщины совершенно теряли свой характер узкой консервативности и делались ревностными служительницами прогресса, как, например, в XVIII веке или в настоящее время, после 1848 года. Консервативность женщины есть такой же результат ее порабощения, как слабость ее ума, нервов и мускулов. Консервативны не одни женщины, но и целые народы, изолированные от всех влияний мирового прогресса и живущие только одними традициями своих предков. Удаленная от разнообразных влияний, действующих на мужчину и постепенно изменяющих его характер и убеждения, проникнутая исключительной атмосферой семейства, женщина всем сердцем привязывается к своим богам, своим традиционным верованиям, своим праотеческим обычаям. Какой-нибудь переворот в общественной жизни совершается мужчиной, помимо ее воли, без ее участия; она не понимает этого переворота, не привыкла к его новизнам и потому не сразу подчиняется ему, поклоняясь своим старым божествам, распевая старинные песни, следуя прадедовским обычаям.
   Физическая слабость женщины служит одним из главных аргументов противников женского дела. По расчету Прудона, физическая сила мужчины относится к женской силе как 3 к 2; следовательно, производительность и воля мужчины должны превышать производительность и волю женщины как 3:2; то есть при равном числе мужчины должны управлять женщинами, как это мы видим в акционерных обществах, где дела решаются большинством акций, а не большинством голосов; таков закон политический. "При всех возможных условиях воспитания, развития, инициативы, мужчина должен господствовать, а женщина повиноваться. Dura lex, sed lex!" [Суров закон, но это закон! (лат.)]
   Сколько можно сказать против этого!
   Во-первых, приведенное вычисление Прудона чисто гипотетическое, и более точное вычисление об относительной силе мужчины и женщины пока невозможно. При этом нужно заметить, что упомянутое исчисление должно основываться на данных, взятых из жизни низших классов общества и нецивилизованных народов, так как здесь женщина работает наравне с мужчиной и посредством труда развивает свои силы до их естественных размеров. И есть данные, дозволяющие предполагать, что при одинаковости труда физическая сила мужчин и женщин почти одинакова. Сколько этнография и история представляют примеров того, как отдельные женщины и целые женские отряды несли наравне с мужчинами все труды и лишения войны, бились и умирали наряду с лучшими солдатами. У дикарей, принявшихся за земледелие, оно ведется исключительно женщинами. В Англии, по исследованиям комиссии, назначенной в 1868 году для изучения женского и детского труда, оказалось, что физическая сила женщин почти одинакова с мужской, по крайней мере, крестьянки работают нисколько не меньше, не медленнее и не безуспешнее крестьян. Женщины, например, постоянно таскают здесь по лестницам в житницы мешки весом от 112 до 126 фунтов. "По общему мнению и сознанию их труды благодетельно действуют на здоровье". Во многих крестьянских обществах Германии женщина, по-видимому, также равняется мужчине и по росту, и по силе; между крестьянками здесь можно встретить настоящих гренадеров, замечает Риль. Наша крестьянка работает нисколько не меньше, а во многих местах даже больше мужчины; никто не укорит ее в физическом бессилии:
   
   В игре ее конный не словит,
   В беде не сробеет, -- спасет,
   Коня на скаку остановит.
   В горящую избу войдет!
   
   По нашим цивилизованным барыням, получившим от своих родительниц все слабости и недостатки женской породы, "прирученной и возделанной" эгоизмом мужчин, по ним вовсе нельзя судить о силе женщины. Барыня искалечена убийственным воспитанием, корсетами, ничегонеделанием; ей трудно даже поднять уроненный на пол платок, и требуется для этого услуга лакействующего любезника, и если бы ее бросить в крестьянскую жизнь, то она не в силах была бы даже бить тех вшей, которыми награждается баба за ее труды и лишения. Цивилизованную женщину необходимо перевоспитать не только умственно, но и физически, и гимнастика в самых обширных размерах должна быть введена во все женские учебные заведения. Только уравняв воспитание и жизнь полов, мы можем судить об их относительной силе.
   Но предположим, что женская организация действительно менее сильна, чем мужская, следует ли отсюда, что мужчина должен владычествовать над своей подругой и владычествовать на основании права сильного? "Таков закон политический", -- говорит Прудон; он таков, это известно каждому, но таков ли он должен быть, не свидетельствует ли история об его постепенном вытеснении другими, совершенно противоположными ему началами! Ведь сила мускулов все более и более заменяется силой машины, усовершенствование орудий и оружия быстро уравновешивают силы разных индивидуумов и недалеко то время, когда слабосильный человек будет в состоянии производить столько же, сколько и богатырь. За мужчиной тогда останется одно только право кулака! Да и теперь, если женщина производит меньше мужчины в промышленности, то она вознаграждает свой дефицит воспитанием детей и святыми муками рождения, отнимающими у нее немало силы. Она терпит больше мужчины и имеет полное право пользоваться наравне с ним всеми выгодами общественной жизни. Обыкновенно возражают, что требуя себе всех прав мужчины, женщины должны принять на себя и все обязанности его, а в числе их находится обязанность солдата (и палача, прибавим мы от себя), которой женщина исполнять не может, а следовательно, не может и требовать себе всех прав. Допускаем, что женщина не может быть солдатом, особенно при существовавших у нас шпицрутенах или при линьках, не уничтоженных до сих пор даже на английском флоте, -- не может не только по трудности военной службы, которую нередко несла она и несет до сих пор, в Дагомее, например, сколько по своей натуре, менее испорченной в этом отношении и менее привыкшей к резне, чем натура мужчины. Миссия женщины есть миссия мира, а не войны и разрушения, и нужно желать, чтобы, по своем освобождении, она оставалась в стороне от всех влияний войны и при своей полноправности содействовала бы умиротворению земли, которую мужчины упитывали и упитывают человеческой кровью. Но и при существовании войн, избавление женщин от военной службы, при их совершенной полноправности, вовсе не будет несправедливой привилегией; ведь мужчин, оказавшихся по своим физическим недостаткам не способными к военной службе, не лишают же за это прав и никто не считает этого несправедливостью.
   "Женщина -- существо больное", -- говорят вместе с Мишле противники женского дела. Причисляя физиологическое отправление менструации к периодически болезненным припадкам, возвышая продолжительность их до 8 суток в месяц, утверждая, что в это время женщина находится в таком положении, что ей положительно невозможно заниматься какой-нибудь работой, они насчитывают таким образом 96 суток в году, в которые сама природа будто бы удерживает ее от труда. Относя за тем к таким же временам необходимого безделья для женщины 9 месяцев ее беременности, 40 дней для восстановления сил после родов, 12 месяцев на кормление ребенка грудью, -- эти господа хотят убедить своими расчетами, что женщину сама природа удерживает от всякой другой деятельности, кроме чисто половой". Устраивайте, как хотите, -- говорит Прудон, -- отношения полов, вы все-таки придете к убеждению, что женщина, своей органической слабостью и своим интересным положением, в которое она не замедлит попасть, лишь было бы на то желание мужчины, неизбежно и справедливо должна быть исключена из всякого управления политического, административного, ученого и промышленного". Если же она не может трудиться сама, то несправедливо было бы поручать ей управление трудом других; "если мужчина остается единственным производителем, то как может он подчиниться контролю и управлению женщины; каким образом, существо не работающее, живущее трудом другого, будет управлять трудом в течение своих постоянных родов и беременностей?" А каким образом крестьянка, поденщица, фабричная работница "в течение своих постоянных трудов и беременностей" трудится до кровавого пота нисколько не в ущерб для своего здоровья, трудится не только не меньше, но часто даже больше мужчины? Если роды, беременности и менструации очень недолго мешают женщине жать, косить, ходить за скотом и т. д., то еще менее они могут помешать ей быть адвокатом, профессором, членом парламента, учителем. И в настоящее время в Европе и Америке десятки тысяч женщин служат медиками, профессорами, наставницами, телеграфистками, все они исполняют свою работу не хуже мужчин, и в прессе, насколько нам известно, не было даже попыток доказать, что их общественные занятия вредно влияют на их семейные дела. Далее, есть множество женщин бесплодных в замужестве, бессемейных вдов, жен, разошедшихся с мужьями, одиноких девушек, к ним разбираемые доводы не шли бы и в том случае, если бы они были справедливы. Кроме того, много женщин выходит замуж и делается матерями единственно потому, что им закрыт доступ ко всякой общественной деятельности, и они могут обеспечить себя только браком. "Ни необходимость, ни справедливость, -- говорит г-жа Милль, -- не оправдывают требования, чтобы женщина была или матерью, или ничем; или, если она однажды была матерью, то не должна быть ничем другим во все остальное время своей жизни. Ни для женщин, ни для мужчин не нужно закона, который бы отстранял от какого-либо занятия, если они взялись в то же время за другое занятие, несовместное с первым. Никто еще не предлагал устранить мужчин из парламента потому, что мужчина может быть солдатом или моряком в действительной службе, или купцом, дела которого требуют всего его времени и всей его энергии. Девять десятых из числа всех мужских занятий устраняют мужчин de facto из публичной жизни столь же действительно, как если бы их устранял закон; но из этого еще не следует, что нужно составить закон, который исключал бы даже эти 9/10, не говоря уже об остальной 1/10. Это применяется равным образом и к женщинам, и к мужчинам. Не для чего предписывать законом, чтобы женщина, занимаясь ведением домашнего хозяйства или воспитанием детей, не смела в то же время заниматься никакой профессией или не могла быть выбрана в парламент. Если занятия действительно несовместны, она и без того выберет одно из них, но не большая ли несправедливость, ради несовместности каких-нибудь занятий отстранять от них тех, для которых она не существует!" Да, современная бесправность женского пола в высшей степени несправедлива относительно громадного и постепенно возрастающего множества женщин бессемейных, одиноких и тех матерей, на руках которых лежит содержание их семейств. Но предполагают, что дарование женщинам всех политических и гражданских прав должно подействовать на многих из них так увлекательно, что они, ради новых своих занятий, будут пренебрегать своими материнскими обязанностями, подобно тому, как аристократки, предаваясь светской жизни, и знать не хотят о своих семействах. Конечно, такое увлечение возможно, но лишь для некоторых, а не для всех, предполагать последнее крайне глупо -- и что же, разве без эмансипации женщин множество их не пренебрегает своими семейными обязанностями, принося их в жертву свету, разгулу или свинской лени. Между тем при равноправности и хорошем воспитании эти же самые женщины должны были бы трудиться если не для семейства, то для общества. Нужно еще заметить, что современное понятие о родительских обязанностях крайне несовершенно. Все предписывают женщине исполнение ее материнских обязанностей и проходят молчанием отцовские обязанности мужчины; по справедливости он также должен воспитывать детей, ухаживать за ними, наблюдать за их развитием, как и мать. И нередко можно встретить таких образцовых отцов, которые при всех своих общественных занятиях находят немало времени и для воспитания своих детей, хотя большинство мужчин всегда уклоняется от этого отцовского долга. В развитом семействе будущего мужчина, конечно, лишится такой привилегии и будет разделять с матерью труды воспитания детей. Наконец, трактуя об эмансипации женщин, никогда не должно забывать, что полное, окончательное решение этого вопроса принадлежит будущему, хотя женская равноправность может утвердиться в жизни и при современных условиях. Воспитание же детей все более и более начинает получать характер общественный. Будучи одной из самых трудных профессий, оно требует от воспитателей специальных знаний и специальной опытности; оно требует таких средств и издержек, которые для большинства семейств даже и немыслимы. Поэтому образование юношества давно уже перенесено из семьи в публичную школу, а воспитание детей в достаточных классах передано гувернерам и гувернанткам. Никто не спорит, что современные гувернеры и гувернантки в большинстве случаев никуда не годны, но настанет время, что их заменят вполне годные воспитатели-специалисты и гувернерство организуется так, что будет доступно каждому семейству, подобно школе. Уже и в настоящее время значительная доля первоначального воспитания детей начинает поручаться так называемым детским садам... Что же касается мнения о невозможности и вредности общественных занятий для женщины во время ее менструаций, беременности и после родов, то очень компетентные в этих делах люди доказывают, что труд и разнообразие занятий очень благотворно действуют на женщину и при их беременности и помогают ей надлежащим образом выполнять ее материнское назначение -- производить здоровых и хороших детей. Порода горожан постепенно мельчает, страдает слабостью нервов и мускулов и другими недостатками, из которых очень многие унаследованы от больных и чахлых родительниц, болезнь и чахлость которых считаются обыкновенно естественными свойствами женщины, но, в сущности, развиты в них их праздной, бездельной жизнью в узкой сфере, определенной для них вековыми традициями. Известный авторитет в этом деле Андрю Комб, в своей "Physiologie applied to Health and Education" говорит, что "не деятельность ума и чувства весьма часто служит причиной разных форм нервных болезней. Чтобы убедиться в этом с очевидностью, стоит только посмотреть на многочисленные жертвы этих болезней в средних и высших классах, -- на женщин, которые вовсе не занимаются приобретением средств для своего существования и не имеют никаких предметов, которые бы интересовали их и на которых они могли бы упражнять свои умственные способности; вследствие этого они впадают в состояние умственной лености и нервной слабости, не только лишающих их многих наслаждений, но и подвергающих их при малейшей причине и духовным и телесным страданиям... Они тратят буквально ни на что половину той нервной силы, которой природа одарила их для лучших целей... Подверженность их меланхолии, истерике, ипохондрии и разным другим душевным болезням зависит от того состояния бездеятельности, в каком находится их мозг". В частности о влиянии труда на беременность говорит французский врач Руссель в своем известном сочинении "Systeme physique et morale de la femme". "Самки животных и женщины, неискаженные негой, обыкновенно не больны во время плодоношения. Беременность служит болезнью лишь для тех женщин, обессиленным органам которых тягостно каждое отправление, лишь для тех хрупких и нежных созданий, для которых и каждое пищеварение есть краткая болезнь. Все прочие достигают обыкновенно предела беременности не чувствуя никакой хворости, кроме тягости, неизбежной при этом состоянии". Женщины простонародья во время своей беременности "извлекают для себя большую пользу из труда, к которому обязывает их общественное положение; они находят в них потребное и необходимое упражнение, отстраняемое от себя по ложным соображениям женщинами богатыми, ибо осторожность запрещает во время беременности одни только чрезмерные усилия. Одно из великих благ труда состоит в том, что он спасает нас от господства страстей, которые зреют и кипят в спокойствии и праздности. Смущая жизненные отправления вообще, они не менее пагубны и для того отправления, которое служит для сохранения рода. В них причина большей части случающихся выкидышей: оттого-то эти случаи более обыкновенны там, где окружающее общество или положение в нем женщины способствуют сильной игре страстей. Выкидыши в сельском населении происходят почти всегда от чрезмерных усилий или падений и редко вследствие нравственных причин. Животные, будучи еще более охраняемы от этого влияния, выкидывают лишь вследствие насилий человека".
   "Положим, -- говорят противники женского дела, -- что беременность и материнская обязанность не могут быть основанием политической бесправности женщин; но допущение их до всех родов общественной деятельности неминуемо должно огрубить их натуру и лишить их благотворно действующей на мужчин женственности". "Счастье женщин, -- говорит Кабани, -- всегда будет зависеть от впечатления, производимого ими на мужчин, и едва ли тот, кто их действительно любит, будет особенно доволен при виде их марширующими с ружьем в руках, или поучающими с высоты кафедры, а тем более с трибуны, на которой обсуживаются интересы целого народа". Даже теперь люди, смотрящие на женщину как на сладостный сосуд любви, из которого мужчина может упиваться наслаждением, как на утеху жизни человеческой, как на какую-то реторту, предназначенную исключительно для приготовления людей, сторонятся от женщин, занятых сколько-нибудь серьезными предметами, позоря их названием синих чулков и восклицая с поэтом:
   
   Избави Бог сойтись на бале,
   Иль при разъезде на крыльце
   С семинаристом в желтой шали,
   Иль с академиком в чепце!
   
   И не ужасно ли в самом деле будет, если женщина потеряет грациозную шаловливость кокетки, наивность и сентиментальность институтки, если занятая серьезно каким-нибудь делом, она не будет искать развлечения в том, чтобы находиться в положении крепости, обложенной войском поклонников и обстреливаемой их любезностями, в том, чтобы с честью выдержать эту осаду или, если осаждающие милы для ее тряпичного сердца, сдаться им и потом, смотря по обстоятельствам, или верно служить своему победителю и владыке, или ловить новых обожателей и затем самой попадаться в новые сети. Что будет тогда с вами, маленькие рыцари светской жизни, с вами, двадцатилетие импотенты, с вами, мышиные жеребчики! Ведь приятная штука иметь в жене или любовнице существо ангельски-незлобное, скромное и покорное, детски-наивное, не понимающее жизни, не сознающее своих человеческих достоинств и обязанностей, слитое с существом мужчины и исчезающее в нем. Слабый ум в слабом теле, -- вот существенный смысл женственности, о которой мы говорим. Да погибнет такая женственность! Она искусственно развита в женщинах рабством их, да погибнет же она вместе с этим рабством! Ум, чувство, воля женщины разнятся от ума, чувства и воли мужчины только вследствие исторических и социальных влияний; эмансипация женщин должна уравнять их с мужскими и превратить в единые для обоих полов; женщина будет добрым, честным, умным, сильным волей человеком, все существующие половые отличия превратятся в общечеловеческое единство и ограничатся только полом в тесном значении этого слова, что есть теперь хорошего у каждого пола в отдельности, то сделается тогда общим их достоянием. Вместе с тем любовь и брачные отношения неминуемо перейдут в новую, высшую форму своего развития. Любовь до сих пор почти исключительно основывалась на сочетании противоположностей -- мужественности и женственности, силы и слабости, властительности и преданности, мужского ума и женского чувства; она пополняет недостатки мужчины достоинствами женщины и наоборот. Такие отношения могут существовать только при порабощении женщины, по освобождении которой и по достижении ею равенства с мужчиной любовь будет уже не взаимным пополнением недостатков, а союзом достоинств, не сочетанием противоположностей, не допускающих равенства, а единением равной красоты, равного ума, равного чувства, по возможности одинаковых достоинств и убеждений. Тогда, и только тогда любовь соединится со взаимным уважением свободных и равных супругов и не будет уже страстью чисто животной.
   Но, пожалуй, некоторые поборники женственности укорят нас в извращении смысла этого слова и скажут, что они опасаются не исчезновения женских слабостей, а огрубения женского чувства, доброты, сострадательности, бескорыстия, заражения женщин теми страстями и пороками, которые так часто обезображивают нравственный характер деловых мужчин; эмансипация, скажут они, ослабив семейные узы, ограничив семейную деятельность женщины, должна отнять значительную долю силы из ее любви к мужу и к детям, а соперничество, интриги, деловые столкновения, исполнение каких-нибудь грубых обязанностей, например, полицейских, превратят женщину в честолюбку, в существо, преследующее только свои личные цели, сделают ее равнодушной к горю и к счастью людей, и она будет относиться к явлениям жизни:
   
   Как дьяк, в приказе поседелый,
   Добру и злу внимая равнодушно,
   Не ведая ни радости, ни гнева.
   
   Действительно, всеобщая конкуренция сил и способностей, ожесточенная борьба за существование, интриги и попирание ногами человеческой личности идут через весь строй социальной жизни и действуют пагубно на человека. Но ведь дело в том, что, с другой стороны, и люди действуют на смягчение упомянутых отношений, а женщины, допущенные во все сферы общественной жизни, непременно во многом облагородят ее. Далее, борьба индивидуальных интересов и пожирание людьми друг друга постепенно ведут к миру, к уравновешению эгоизмов, к водворению солидарности; допущение же к общественной деятельности, устраненной теперь от нее целой половины человеческого рода, необходимо должно ускорить те социальные реформы, которые будут основами мира. С другой стороны, женщины и теперь нисколько не избавлены от влияния на них грязи жизни не только семейной, но и общественной. Они за кулисами публичной арены являются помощницами своих мужей, отцов, братьев, любовников; сплошь и рядом общественные деятели, как высшего, так и самого низшего разбора, являются только орудиями женщин, подстрекающих их на дело, участвующих в их подвиге, наслаждающихся их успехами и страдающими от их неудач. Разве все это не очерствляет сердца женщины, не превращает ее в эгоистку, интриганку и т. д. Того же самого результата достигает ее семейная обстановка, столкновения и борьба с мужьями и родственниками, ловля женихов и любовников, споры и ссоры за имущественные интересы, наконец, эти глуповские междоусобицы семей и личностей, эта бесконечная цепь сплетен и ссор, лжи и наушничества, эта остервенелая вражда обывателей между собой за свои грошовые интересы, которая наполняет собой всю жизнь неразвитых обществ и особенно русских городов, -- разве все это менее огрубляет натуру женщины, чем любая из общественных профессий!.. Да и какое противоречие самим себе вы обнаруживаете, милые защитники женственности. От погибели, вследствие занятий, вы даже и не думаете предохранять крестьянок, изнывающих под тяжестью труда, фабричных работниц, поденщиц, торговок, шатающихся по улицам городов с утра до глубокой ночи, и вопиете о погибели женственности, коль скоро дело коснется дарования прав вашим женам и дочерям. Очевидно, что в ваших измышлениях говорит не теплое участие к женскому полу, а рабовладельческий расчет. Да и чему, какой это женственности грозит опасность огрубления в современном обществе, особенно французском, где брак превратился в чисто коммерческую сделку, где все силы женского ума уходят на бездушное кокетство, где супружеская измена -- подвиг, а любовь -- удовлетворение чувственности или дело расчета, где проституция заражает собой все. Да покажите же эту, прославляемую вами, женственность в высших слоях европейского общества; мы не видим ее, если только она состоит в чем-нибудь другом, а не в слабости тела и ума, не в нежности кожи, не в болезненной раздражительности нервов, не в кокетстве и салонной сентиментальности. Покажите эту женственность и в низших классах, где брак является скорее делом хозяйственного расчета, чем любви, где женщина сплошь и рядом унижена и забита до такой степени, что становится совершенно бесчувственной к своему положению, где вы часто встретите разврат в самых цинических проявлениях, где семейная жизнь порождает столько убийств, отравлений, поджогов, где матери убивают детей, чтобы поживиться суммой, на которую была застрахована жизнь малюток и т. д. Конечно, имеют полное право возразить нам, что мы указываем только на мрачную сторону народной жизни, оставляя без внимания светлые черты ее; что в аристократии очень естественно женственность развилась до крайности, до такой Ueberweiblichkeit, по выражению Риля, что пришла к отрицанию самой себя, а в низших классах, подавленных бедностью, не пользующихся плодами цивилизации, женственность находится еще в зародыше, в той едва заметной форме, в которой она сливается еще с формами свойств мужской натуры. "Не здесь, -- скажут нам, -- а в средних классах вы найдете ту женственность, за которую мы стоим и которая дорога для мужчины как животворный дождь и небесная роса для производительности земли". Мы совершенно согласны, что в средних классах более всего достойных уважения женщин, что здесь брак и семья более свободны, а любовь более чиста и разумна, чем в высшем сословии. Но ведь здесь и более образованных женщин, ведь отсюда-то и выходят почти все притязания женщин на солидное образование и на равноправность с мужчинами; крестьянки и пролетариатки не занимаются женским вопросом, большинство их не знают даже и о самом существовании его, а в аристократической сфере эмансипацией если и увлекаются, то увлекаются большей частью в духе Жорж Санд. Следовательно, женственность сама протягивает руку эмансипации, нисколько не опасаясь мнимо-пагубных влияний ее. Да и чего опасаться? Столкновение с действительной жизнью может не столько огрубить, сколько укрепить, возвысить и наполнить новыми чувствами впечатлительную натуру женщины, чувствования и мысли которой редко теперь выходят за пределы своего дома и семейства. И отстаиваемое нами расширение сферы женской деятельности представляется необходимым не только для дальнейшего прогресса человечества, но и для спасения семьи, следовательно, и для спасения общества, если только оно не желает дойти до состояния во сто крат худшего, чем то, которое положило конец существованию Древнего Рима. В высших классах, как мы уже говорили, от семьи и брака остались только одни пустые, бессодержательные формы; в низших классах семейство и брак также постепенно разрушаются, проституция усиливается, детоубийства увеличиваются. Вспомните при этом, что как обычаи и жизнь высшего круга все больше и больше распространяются в средних классах, так жизнь и обычаи европейского пролетария, вместе со многими другими факторами, постепенно разрушают патриархальную жизнь крестьянства и губят то, что, по-видимому, так дорого для общества. А в среднем классе между тем идет дело женской эмансипации, увлекая все более и более женщин как высшего, так и низшего сословий.
   И поклонники старины, и защитники существующего status quo сознают всю критичность такого положения вещей, всю важность совершающегося переворота, но сваливают всю вину на тех именно деятелей, программа которых наиболее полезна и тенденции которых наименее разрушительны. Вместо стараний приготовить потоку народной жизни надлежащее русло, мы видим усилия вовсе остановить его и принудить к обратному течению. Растерявшиеся консерваторы хотят искусственно внушить людям те чувствования, которые или вымерли в них, или совершенно видоизменились. Такие попытки мы видим во всех отраслях умственной деятельности. Знаменитый дрезденский живописец Лудвиг Рихтер во множестве своих картин старается выразить прелесть семейной жизни и воплотить тот старинный семейный дух, которого уже нет более в обществе. Беллетрист Иеремия Готтхельф, подобно соименному ему еврейскому пророку, горько плакавшему на развалинах Иерусалима, оплакивает разрушенное святилище древненемецкого семейства, самыми радужными красками рисует его прелести и громит все, что содействует его падению. Даже знаменитый этнограф, Риль, не довольствуясь книжной пропагандой, взялся для воспитания семейного чувства за музыку и, переложив на ноты много песен немецких поэтов, издал их под заглавием Hausmusik -- "Домашняя музыка". И не в одной Германии, -- в других странах есть также свои Рихтеры, свои Готтхельфы, свои Рили. Чтобы понять их растерянность ввиду совершающихся явлений и комичность их затей, мы приведем здесь планы и стремления Риля, имеющие целью реставрацию старинной семьи, воспламенение погасающих семейных чувствований и охранение женщины от окончательной потери женственности. Кроме чисто литературной и музыкальной пропаганды, он не прочь прибегнуть к мерам уголовным и полицейским; он не прочь, например, эмансипированных и неспокойных дам посылать для "социально-политического лечения" куда-нибудь вроде Сибири. Он говорит, что женщина, действующая по своему естественному призванию в семействе и для семейства, должна требовать не своего допущения ко всем отраслям общественной деятельности, а "государственного признания семьи", того, чтобы "государство в делах народного представительства и управления обращало большее внимание, чем ныне, на громадную политическую силу семейства". Отвергая недавно предлагавшийся в некоторых германских парламентах закон о налоге на безбрачие, Риль советует, чтобы "при выборах обращали внимание не только на сословие, имущество, занятия избирателей и избираемых, но также и на то, холостяки ли они или отцы семейств. Только отец семьи может быть избирателем, а выбираемыми могут быть и холостяки, но только в небольшом числе, так, чтобы в палате на двух отцов семейств приходилось не более одного холостяка". Ценз он предлагает вовсе уничтожить, так как при существовании теории, доказывающей его рациональность, каждая женщина, живущая своим доходом, имеет полное основание требовать права голоса наравне с мужчиной. Впрочем, он сознает, что одних государственных мер тут недостаточно, а что нужна прежде всего апостольская ревность и деятельная пропаганда реставрации семейства. Государство может только помогать разгореться ярким пламенем тем искрам народного духа, которые тлеют еще под развалинами семейства. Он убеждает распространять по возможности круг семейства, включая в него, по-патриархальному, не только дальних родственников, но даже и прислугу; он проповедует реставрацию всех старинных семейных обычаев, старинной архитектуры домов и горько оплакивает исчезновение старинных домашних предрассудков и суеверий. "Высшая задача в перестройке наполовину уже разрушенного общества заключается в возобновлении семейных обычаев. Даже женщинам открывается здесь поле политической деятельности. Вместо того чтобы фантазировать о новых конституциях, постараемся лучше водворить в своих семействах дисциплину и порядок, а потом уже будем политиками. Кто хочет изгнать чертей, тот должен очиститься сам. Прежде всего, мы должны очиститься в собственном доме"... "Каждое семейство должно иметь свою аристократическую гордость быть своеобразным. Поэтому, оно должно заботливо собирать и сохранять все, чем обрисовывается его особенный характер... Семейная хроника должна быть в каждом доме, в котором умеют читать и писать". И подобными-то проповедническими разглагольствованиями думают остановить ход социальной жизни, сознавая в то же время если не непобедимую, то, во всяком случае, громадную силу и многочисленность враждебных им факторов, начиная с теории индивидуальной свободы и оканчивая трактиром. Как остановить действие этих факторов, разрушающих архаическую семью и патриархальные отношения, никто не говорит, а забавник Риль, во имя спасения общества посредством реставрации семейства, советует только "послать к черту всю новейшую политическую экономию". И нагородив в своей пропагандирующей книжке ("Die Familie") такой ерунды, он предсказывает полное осуществление своих принципов в XX веке. Дома, изволите ли видеть, будут строиться тогда вполне по-старинному: в доме будет жить все семейство: дедушка, бабушка, отец, мать, сыновья, внуки и т. д.; прислуга снова войдет в семейный круг; молиться будут все вместе и дома, и в церкви; восстановятся во всей своей патриархальности семейные праздники, и общественность примет совершенно семейный характер. "В долгие зимние вечера будут заниматься домашней музыкой, старой домашней музыкой Гайдна, а в особенно торжественные и священные дни -- Себастьяна Баха"... "Сидя у теплой печки", родственники и друзья их будут забавляться над нашим веком, над нашими стремлениями и теориями, либералами и консерваторами, политической экономией, педагогией и т. д. "Авторитет и уважение к нему" водворятся вполне. "Законы о браке будут гораздо строже, чем в настоящее время".
   Нет, господа; не вашим ртом ловить мышей, не вашего ума дело рассуждать о реформе семейных институций, о развитии семейных чувствований! Поймите, что без истинной любви ни брак, ни семейство непрочны; а эта любовь убивается экономической зависимостью, денежными расчетами, стеснением свободы, неравенством сторон, состоящих, по-видимому, в договорном союзе. Ужели вы не знаете, что чем свободнее и независимее чувство, тем оно глубже и сильнее. Любовь собаки к хозяину или раба к господину вовсе не то, что любовь развитой и свободной женщины к избраннику ее сердца, но почти одно и то же с любовью какой-нибудь китаянки или турчанки к своему повелителю мужу. Рабская преданность и женственная покорность, абсолютность власти патриарха, восседающего у домашнего очага, нераздельность интересов всех членов семейства, поглощение семьей и в особенности отцом ее всех подвластных личностей, -- все эти pia desideria консерваторов возможны только на заре народной истории, а где они остаются в окаменелом состоянии долее, там вся народная жизнь останавливается в своем течении и люди делаются ходячими машинами, как, например, в Китае. Совместное существование развитой, прогрессивной общественной жизни и патриархальных порядков положительно невозможно, равным образом невозможно и восстановление последних там, где они уже разрушены. Это доказывает история. После падения Рима и Греции патриархальное семейство могло быть восстановлено на европейской почве только полудикими германцами и турками, да и то ненадолго; после Реформации оно было, но также лишь на короткое время, реставрировано под влиянием буржуазии, крестьянства и религии; но буржуазия и крестьянство теперь сами выходят уже из сферы патриархального миросозерцания, а религия, -- это замечают даже все теологи и указывают как на исполнение евангельских пророчеств, -- религия более и более теряет власть над умами. Поэтому реставрация патриархальной жизни возможна только в том случае, если Европу покорят какие-нибудь монголы или киргизы, подобно германцам, покорившим Римскую империю. Да, социальный прогресс существовавших до сих пор обществ состоял главным образом в том, что патриархальное общество, единицей которого служит семья, всюду, где только жизнь идет прогрессивно, превращается в новое общество, единицей которого служит лицо. Сообразно с этим переворотом изменяются мысли и чувствования. Раб семьи превращается в гражданина. Круг социальных предметов, занимающих собой сердце и ум, постепенно расширяется; наряду с семейством, сердце и ум заняты общиной, нацией, человечеством; узкий эгоизм патриархальности облагораживается. Чувство, отданное в первобытной цивилизации исключительно семейству, необходимо должно разделиться теперь между несколькими объектами и потерять значительную долю силы, присущей ему в его прежнем состоянии. Положим, что в современном человеке ослабевают многие семейные чувства, но ведь он не остается же бездушным истуканом, ведь они заменяются другими чувствами, более прочными и более просветленными разумным сознанием. "Да оставит человек отца своего и мать свою и идет за мной", говорил Иисус, так как его учение не дозволяло верующему отдаваться исключительно семейству. В новейшей жизни происходит подобное же движение. Семейство должно быть первоначальным воспитательным заведением человека для него самого и для общества. Любовь к женщине и другие семейные чувствования необходимо должны разделить свое монопольное владычество над сердцем с более обширными чувствами общественными. Этот переворот еще не совершился, но окончательный исход его уже виден, и понятно, на чьей стороне будет победа в этой борьбе домашнего очага с общественным форумом. Исход этой борьбы должна ускорить женская эмансипация, потому что изолированность женщины от общества служит одной из главных преград воспитанию в народах гражданских чувств. Занятая исключительно мелкими интересами дома, не заинтересованная в ходе общественной жизни, лишенная всякого солидного образования, женщина, при своем громадном влиянии на мужа и детей, задерживает ход общественного развития и в своем отупении воспитывает детей в чувствах покорности злу и равнодушия к пороку. Даже в тех случаях, где, как, например, в рабстве или крепостном быте, по словам поэта, для женщины:
   
   Три тяжкие доли имела судьба,
   И первая доля -- с рабом повенчаться,
   Вторая -- быть матерью сына раба,
   А третья -- до гроба рабу покоряться,
   
   даже во всех подобных положениях женщина оказывает немаловажное влияние на сохранение status quo. Она постоянно вовлекает мужчину в сферу своих ограниченных и суетных интересов, ослабляя, даже вовсе истребляя в нем любовь к деятельности более возвышенной и разумной, чем та, которой посвящает себя женщина. При своей жалкой неразвитости и семейной исключительности она необходимо делает мужчину семейным эгоистом. Пресловутое самооправдание взяточников -- "жена... дети"... имеет глубокое и обширное значение. "Как редко, -- говорит г-жа Милль, -- влияние жены клонится к поддержке гражданских добродетелей, как редко возбуждает в ней что-нибудь, кроме неодобрения, каждый решительный шаг, от которого может пострадать частный интерес или суетное значение семьи". И сколько общественных пороков и недостатков зарождается и воспитывается у домашнего очага; сколько пороков рабской изворотливости развивается в женщине и пороков власти в мужчине; сколько гибнет сил и дарований в тесной и душной атмосфере деспотического патриархального семейства. Как часто те формы семейных отношений, поддержку которых консерваторы считают необходимостью, приводят людей к полному отрицанию семейства, вырывая из их сердца все семейные чувства и привязанности и заставляя их отрясать прах от ног своих при бегстве из домашнего ада. Кроме того, бесправное, исключительное положение женщины, воспитывая в ней те слабости и недостатки, которые входят в понятие женственности, сильно влияют и на мужчину. Он, по мере развития упомянутой женственности, все более и более впадает в ту слабость, которую так долго воспитывал в своей подруге. На глазах современных поколений совершается эпидемическое заражение мужчин болезненной чувствительностью, кокетством, дамским легкомыслием, упадком энергии и самостоятельности и другими недостатками, которые столько столетий считались в ряду достоинств женщины и которые усвоялись всегда мужчинами в мрачные периоды падения государств и народов.
   Оставляя в стороне все другие возражения против женской эмансипации, мы в заключение приведем еще одно, которое отличается не заметной в других серьезностью. По вычислению Вильерме, до пятнадцатилетнего возраста рабочая плата мужчин и женщин почти одинакова, затем женская плата становится постепенно не значительнее мужской и, начиная с двадцатилетнего возраста, равняется только половине мужской рабочей платы. Объявление женщин самостоятельными тотчас усилит на промышленном рынке предложение рабочих рук, увеличит число конкурентов и, следовательно, понизит и без того крайне скудную задельную плату.
   Это возражение относится собственно не к женскому, а к рабочему вопросу; оно нисколько не извиняет устранения женщин от семейной равноправности с мужем, от высшего образования, от профессии медицинской, адвокатской и ученой, от участия в суде, законодательстве, администрации, народном представительстве. В промышленном же отношении освобождение женщин, если только оно совершится раньше разрешения рабочего вопроса, действительно должно произвести падение задельной платы. Но что же из этого? Ведь вопрос о труде, об его справедливом вознаграждении, об освобождении труда от влияния фальшивых понятий о капитале имеет все шансы на рациональное решение. А женщины могут только ускорить это решение, хотя бы и ценой временного ухудшения рабочего быта, вследствие понижения задельной платы.
   Все приведенные нами и многие другие возражения противников женского дела, равно как и их враждебные этому делу поступки, не в силах побороть великую идею, увлекающую все более и более честных сердец и проникающую в самые отдаленные уголки цивилизованного мира. Что значат анафемы католического духовенства, доводы беззубой науки, инсинуации Стебницких, вонючие романы Писемского? "Их громкий лай свидетельствует лишь о том, что мы едем", дорогая читательница. За успех твоего дела ручается одно то, что сила женского движения уже принудила противников его к значительным уступкам. Конституционный компромисс совершился не только между политическими партиями, но и между обоими полами или, вернее, между адвокатами обоих полов. Самая консервативная фракция этой конституционной партии требует такой организации женского воспитания, чтобы женщина была достойной, развитой подругой и помощницей мужчины, не рабой, а подругой, не невежественной, а образованной. Она может принимать участие в умственной и политической жизни окружающего ее общества, но не иначе, как при посредстве мужа. Даже сам патриархолюбивый Риль готов на такие уступки. "Я далеко не такой варвар, -- пишет он, -- чтобы желать устранения женщин от всякого высшего образования и ограничения сферы их деятельности одним только хозяйством. Женщина может полнейшим образом развивать свой ум изучением наук и искусств; но это образование должно быть для нее самостоятельной целью только в редких, исключительных случаях; только в виде исключения женщина может делать из него свою профессию. Ужели же поэтому такое образование должно быть только праздным украшением ума? Вовсе нет. Муж, семейство, друзья, все окружающие женщину будут пожинать роскошные плоды благородной, просвещенной женственности. Женщина должна владычествовать услуживая; должна исторгать мужа из его ограниченности, ограничивая себя; должна влиять там, где, по-видимому, она только подвергается влияниям. Самый блистательный пример такой вполне женской деятельности в высших сферах умственной жизни дает нам новейшая культурная история в отношениях к Гёте его подруги Шарлотты фон Штейн, воспламенявшей для друга и с другом светочи своих мыслей и вдыхавшей в душу поэта тот примирительный, кроткий, гармонический дух благородной женственности, который поставил его так высоко над всеми". В другом месте Риль приводит в пример жену живописца Пармиджиано, которая участвовала в экскурсиях мужа и помогала ему, и еще Доротею Шлецер, дочь знаменитого историка. Сия благонравная девица, имевшая степень доктора, хотя и могла бы самостоятельно трудиться над наукой, но все делала лишь для отца и только для того, чтобы порадовать его родительское сердце, обработала и написала свою историю русских монет. "Когда же она надела чепчик замужней женщины, то вовсе оставила свою докторскую шляпу и начала жить для одного семейства". Немногим дальше Риля идет знаменитый ученый и прусский конституционист Рудольф Вирхов, с брошюрой которого читательница, конечно, знакома по ее русскому переводу. Если формулировать все идеи о реформе женского быта, принадлежащие к наиболее прогрессивному отделу упомянутой конституционной партии, то их можно выразить в следующих положениях:
   Необходимо радикально реформировать женское воспитание, как домашнее, так и общественное, уравняв его с мужским и доставив желающим женщинам полный доступ к высшему образованию.
   Не ограничиваясь допущением женщин к литературной деятельности, чего они давно уже добились, открыть всем желающим свободный путь к профессиям ученой, педагогической, медицинской, адвокатской, чиновничьей.
   Вполне признать брак договором двух свободных и равных между собой лиц, со всеми последствиями, вытекающими из такого понятия.
   Узаконить имущественную независимость женщины и ее самостоятельные занятия всеми видами промышленной и торговой деятельности.
   Вы, русская читательница, конечно, вполне удовольствовались бы такими скромными уступками. Мы с вами так малотребовательны, что готовы радоваться как манне небесной тому, что на Западе недостаточно не только для таких образованных женщин, как г-жа Милль, но и для простых горничных, подающих петиции в английский парламент о даровании им избирательного права. Но ведь нас это пока не касается, и поэтому у нас легче, чем на Западе, сравняться женщине с мужчиной во всех правах: различие между ними не так велико, как там. Но и при всей умеренности твоих желаний, ты не воображай, что успеешь удовлетворить им без бессмысленного издевательства над тобой умственной черни, без настойчивой борьбы с общественными предрассудками и растлением. Ты уже успела испытать все это: ученые намеренно говорили тебе на лекциях сальные мерзости; эскулапы, боясь твоей конкуренции, инсинуировали на тебя в газетах; случалось нередко, что при твоей работе на телеграфе, со всех станций телеграфисты посылали тебе похабные телеграммы; беллетристы обливали тебя вонючими помоями своей фантазии; над тобой издевались за твое пренебрежение китайскими приличиями, тебя преследовали за неношение кринолина. Ты не отступила перед этими пошлостями, и честь тебе. Не отступай же никогда и при каждой своей удаче, как бы значительна она ни была, не забывай опасностей, от которых твое дело может погибнуть так же, как погибло дело женской эмансипации при падении Греции, Рима, в эпоху Реформации, в начале XIX века. Бойся тех элементов, которые в упомянутые периоды губили женское дело, а главное, бойся основывать свою свободу на какой бы то ни было неволе других. Вспомни о том первичном периоде женской истории, когда не было еще ни патриархальной иерархии, ни привилегий рождения, ни каст, ни подчинения женщины; когда в жизни царили принципы материнства и равенства. Мужчина своей физической силой поработил женщину, а созданная им патриархальная система осудила ее на вечное рабство, ознаменовав период своего господства развитием привилегий рождения, каст, семейного деспотизма и общественной тирании. В Греции, в Риме, в новой Европе женщина вела почти непрерывную борьбу за свое освобождение и, достигая нередко значительных успехов, не могла однако ж долго пользоваться ими и снова падала под напором реакции. Главная причина этого заключалась в аристократическом характере тогдашней эмансипации. Эмансипированные барыни заражались всеми пороками и недостатками тунеядной и выродившейся аристократии; они пользовались свободой только для того, чтобы кутить напропалую и проматывать богатства, созданные трудом рабов их. Когда же низшие классы, вовсе не причастные ни к цивилизации аристократии, ни к освобождению барынь, принуждали аристократию к уступкам и делались общественной силой, то при восстановленных ими патриархальных порядках женщина снова и надолго лишалась уже достигнутой ею свободы. Таковы были результаты развития в Европе буржуазии и крестьянства, а Рим, если бы его не покорили варвары, восстановившие патриархальное семейство, по всей вероятности, перешел бы в руки своих рабов и разоренных масс народа, а тогда реставрация патриархальности и новое порабощение женщины были бы также неизбежны. Эмансипация женщины будет успешна вполне лишь тогда, когда она распространится на всех женщин. Но разве возможно эмансипировать невольницу от мужа, оставив ее в рабстве у господина или кулака эксплуататора; разве возможно, освободив женщину от мужа, оставить последнего в нищенской неволе или кабале!.. Да, женское дело связано теснейшими узами со всем социальным прогрессом человечества. Это обстоятельство, увеличивая число врагов женщины, в то же время дает ей многих и сильных союзников, под общим напором которых должны постепенно исчезать разные виды общественных зол и напастей. Много тормозов, препятствующих нашему развитию, много преград на пути к нашему благоденствию; но эти тормозы сокрушимы, эти преграды уже ветхи. Перед умом, просвещенным наукой, перед знанием, разумным трудом и любовью они должны пасть, и падут одна за другой, и уже падают!..

Детоубийство

   С тех пор как статистика, вооруженная цифрами и строго логическими выводами, основанными на цифрах, бросила свет на явления общественной жизни, детоубийство в различных своих формах и проявлениях сделалось предметом величайшего интереса для современной литературы. Экономическое значение этого вопроса имеет громадную важность для общества; оно не может оставаться равнодушным к детоистреблению, если хоть сколько-нибудь заботится о своем благосостоянии. Мы увидим ниже, что бедность служит главным источником детоубийства и прямо влияет на его развитие. Чем беднее общество, чем ниже уровень его материального существования, тем слабее любовь родителей к детям и тем выше цифра детоубийств, совершаемых под влиянием гнетущей нужды. Дети -- первая жертва такого ненормального порядка вещей. Кроме того, детоубийство имеет непосредственное отношение к организации брака, семейства, к воспитанию и, вообще, к тем основным принципам, на которых установлена политическая и общественная форма народной жизни. История поясняет этот вопрос во многих отношениях, и потому мы обратимся прямо к ней, говоря о детоубийстве.

Глава I.
Детоубийство, плодоизгнание и детовыбрасывание у диких народов и в государствах Востока

   Основная форма общественной жизни брачный союз, у народов диких и полудиких вовсе не имеет того значения, какое придается ей новейшим правом; это не свободный союз мужчины и женщины, а безусловное подчинение жены мужу. Жена относится здесь к своему супругу, как вещь к владельцу, как раба к господину.
   Сообразно с такими отношениями мужа к жене устроены на первых ступенях человеческой культуры и отношения детей к родителям. Дети, как существа слабые, представляют собой рабов, собственность их сильного отца. Они стоят к нему точно в таких же отношениях, в каких находится дикий человек к своим грозным божествам. Как боги сотворили мир, так и отец сотворил своих детей. Как боги -- властители вселенной, так и отец властитель своих детей. Как личность человека совершенно отрицается грозными своим необузданным всемогуществом божествами, так и личность детей совершенно исчезает перед их отцом, перед их земным, домашним, видимым божеством. Он полный их господин; он может продать, бросить, убить их; у некоторых народов, например у китайцев, характер такого отношения отца к детям, как к собственности, выясняется еще тем обычаем, по которому не имеющий своих детей отец может купить чужих и усыновить их. У дикого народа положение детей самое несчастное: отец делает с ними что хочет, и никто не может да и не думает вмешиваться в его домашние дела, в его распоряжения своей собственностью. Любовь к матери также не может служить детям защитой и охраной от отцовского деспотизма и самодурства: мать такая же раба, как и дети, она также, безусловно, зависит от того человека, которого они называют своим отцом. Отец иногда убивает здесь ребенка так же, не стесняясь, как человек цивилизованный разбивает иногда в гневе чашку. Дарвин в своем путешествии, например, рассказывает: "Байрон был свидетелем в Огненной Земле, как несчастная мать поднимала своего окровавленного и умирающего ребенка, которого отец швырнул о камень за то, что он уронил корзину с морскими яйцами". С переходом дикого народа к общественной жизни, такой порядок вещей не только не прекращается, но даже санкционируется писаным правом. Отец по-прежнему остается верховным владельцем и судьей своего дитяти; он может наказывать его и казнить смертью, то есть убивать. И даже в довольно развитых государствах, например в Китае, законы вполне утверждают за отцом такое право жизни и смерти над своим ребенком. Детоубийство здесь не преступление закона, а только его выполнение. У других же народов, более развитых социально, закон предписывает отцу передавать совершение этого юридического детоубийства судебной власти. Так, у древних евреев отец передавал своего провинившегося сына судьям, которые и назначали ему наказание, часто весьма жестокое, например смертную казнь через побиение камнями. Убийство ребенка, совершенное самим отцом при господстве такого закона, считается, однако ж, не столько уголовным преступлением, сколько нравственным проступком. При этом отцовские права собственности на ребенка нисколько не отвергаются законом, и последний налагает на детоубийцу-отца самое легкое наказание, в роде христианских церковных покаяний. В Древнем Египте, например, отец, убивший своего ребенка, был обязан в наказание продержать на своих руках его труп три дня и три ночи, под надзором стражи.
   При таком покровительстве преступлениям, совершаемым родителями против личности своих детей, право варварских народов строго, жестоко наказывает каждый проступок детей по отношению к родителям. Так, например, по китайскому праву дети подвергаются смертной казни "за недостаток уважения к своим родителям" и за самые незначительные их оскорбления. Если же сын обругает отца, замахнется или ударит его, то он осуждается на ужасную смерть, на так называемое рассечение на 10 тысяч частей; его жилище сравнивается с землей, все чиновники той области, в которой совершено столь ужасное преступление, лишаются своих мест; об этом злодеянии немедленно докладывается самому Сыну Неба, и скоро по всему Китаю разносится о преступлении весть и раздаются народные проклятия против ужасного злодея. И что всего хуже, суд, во всех подобных делах, не требует от отца никаких доказательств, а казнит обвиняемого по одному голословному доносу родителя.
   При таком отсутствии нравственных и юридических обязанностей родителей к детям, при такой бесконтрольности отцовского произвола не может быть вовсе или может быть, но чрезвычайно мало, причин, которые задерживали бы преступные стремления к детоубийству, вызываемые разнообразными побудительными обстоятельствами.
   Самым сильным из этих обстоятельств является исконный и заклятый враг человека -- бедность. В дикой жизни люди не делают, да и не могут делать больших сбережений, значительных запасов; живя охотой или рыболовством, они добывают себе только насущное пропитание. Малейшая неудача в промыслах подвергает их голоду, со всеми ужасными его последствиями. Значительная прибыль непроизводительных лиц в семье или племени -- детей, стариков и больных -- ведет за собой те же результаты. И в том и другом случае является потребность уравновесить число потребляющих пищу лиц с количеством самой пищи. Средством для такого уравновешивания служит истребление лишних, непроизводительных членов семьи. Если голод достигает высшей степени, то эти непроизводительные члены истребляются производительно, то есть съедаются теми, кто их убивает. Голод служит самой сильной и у большинства антропофагов единственной причиной людоедства. Одна древняя северная легенда, приводимая Клеммом в его "Allgemeine Culturwissenschaft", говорит, что какое-то семейство в своих отдаленных странствованиях встретилось с дикими людьми, которые, в случае голода, пожирали своих престарелых родственников, убивая охотнее этих бесполезных людей, чем своих полезных собак. Таким же расчетом руководятся в случае голода и другие дикари. Почти все дикие жители островов Южного океана в случае крайности убивают и едят своих жен, детей и родителей. То же самое говорит Дарвин в своем путешествии о дикарях Южной Америки, а многие другие путешественники о варварах Австралии, Африки и Азии. Между инородцами Сибири также не раз проявлялось людоедство, до которого их доводил голод -- родители пожирали своих детей, дети родителей, как было, например, в Туруханском Kpae в 1816 году [Подробности об этом см. в моей статье: Шашков С. С. Сибирские инородцы в XIX столетии // Дело. 1867].
   Мы сказали выше, что бедность и вообще плохие условия варварской и полуварварской жизни принуждают часто людей, посредством убийства непроизводительных членов семьи, восстановлять равновесие между скудным количеством пищи и числом ее потребителей. Горестный опыт жизни скоро научает людей предупреждать нарушения такого равновесия посредством детоубийства и плодоизгнания. Все народы употребляют эти ужасные средства, чтобы избавиться от чрезмерного увеличения народонаселения. Само собой понятно, что при этом должен делаться выбор между убиваемыми; расчет заставляет истреблять только тех, которые или уродливы или больны, и поэтому всегда будут непроизводительными потребителями и тягостью своих семейств, обязанных их пропитывать. Далее, тот же расчет заставляет истреблять преимущественно девушек, а мальчиков оставлять и воспитывать. Мальчик будет помощником отца, работником семьи, ее защитником и мстителем в смутах варварской жизни. Он с лихвой вознаградит за свое воспитание. Девушку же нужно воспитывать, тратиться на нее, а потом отдать ее замуж и, у многих народов, непременно с приданным. Следовательно, ее жизнь -- чистый убыток для ее родителей. Кроме того, это предпочтение сыновей дочерям имеет еще и религиозное основание, тесно связанное с институтом первобытного наследства. Умирает отец патриархального семейства, и его власть, его имущество, все его прерогативы и семейные обязанности переходят к сыну. Сын становится главой осиротевшего семейства и обязан кормить душу своего умершего родителя -- обычай, превращающийся, с дальнейшим развитием народа, в принесение жертв с целью искупления души покойника от мучений ада. Яснее всего это первобытное воззрение выражается в индийском наследственном праве, которое Ганс справедливо называет наследственным правом жертв по усопшему. Женщина же, по воззрению диких народов, недостойна такой роли; это существо отверженное, хотя и прекрасное, источник зла и осквернения, хотя в то же время и источник высочайших чувственных наслаждений. Поэтому у всех диких и культурных народов, стоящих вне европейской цивилизации, рождение сына считается благословением неба и наполняет весь дом радостью; рождение же дочери, напротив, считается бедствием и повергает всех в уныние. Так было, например, у старинных арабов. Магомет, описывая впечатление, производимое на араба рождением его дочери, говорит в своем Коране: "когда его извещают о рождении девушки, его лицо делается мрачным, и он впадает в глубокую печаль; он скрывается от людей, размышляя про себя -- должен ли он держать рожденную с бесчестием или погребсти ее во прахе". И до сих пор у арабов рождение мальчика сопровождается шумными празднествами, а рождение девушки, "ничтожного ребенка", по их выражению, повергает всех в печаль. То же самое мы видим у индейцев, индусов, персов, негров, японцев и у других древних и новых народов, в особенности же у китайцев. "Спрашивать китайского мандарина, -- говорит Гюцлаф, -- есть ли у него дочери, значит наносить ему жестокую обиду". Неимение сыновей и постоянное рождение дочерей считается величайшим бедствием для отца китайского семейства. В книге Гюка "L'Empire Chinois" рассказывается, что такие отцы иногда перерезывают горло своим дочерям, хладнокровно наблюдая за стремительностью и направлением кровавой струи, так как по этим признакам, верят они, можно узнать, скоро ли у них родится сын.
   Всю силу и роковое значение приведенных выше причин показывают страшные размеры и сильная распространенность производимого ими детоубийства.
   По словам Диодора, в Табропане (вероятно, на о. Цейлоне) все безобразные дети предавались смерти. То же самое было, по свидетельству Кв. Курция, в Сапитском царстве. В настоящее время на Цейлоне и Мадагаскаре убиваются все дети, рождение которых астрологи объявляют несчастливым. Ребенок, обыкновенно, выбрасывается на съедение зверям и муравьям или же умирает от холода и голода. Все мальчики оставляются в живых и, кроме того, первая девочка; все следующие истребляются, и в тех местностях, где господствует детоубийство, редко можно встретить в семействе больше одной дочери.
   Гагасы, жившие до 1540 года в Сьерра-Леоне, убивали своих детей при самом их рождении, погребая их живыми. Они не воспитывали ни одного своего ребенка, но захватывали у враждебных народов в плен взрослых мальчиков и девочек и присоединяли их к своим семействам.
   У некоторых племен языческих арабов дочерям позволяется жить только до шестилетнего возраста. Когда наступает этот возраст и когда отец решается убить свою дочь, он приказывает нарядить ее и умастить благоуханиями; затем он ведет ее к глубокому колодцу и, поставив ее перед собой, приказывает наклониться и посмотреть в колодезь. Сильным ударом в затылок он сталкивает ее вниз головой; затем колодезь забрасывается и сравнивается с землей. По другим известиям, лишь только женщина почувствует приближение родов, тотчас выкапывается глубокая яма, и если родится дочь, ее немедленно погребают живой в этой яме.
   В Новой Голландии матери, обыкновенно, убивают больных и уродливых детей. Если мать умирает вскоре после родов, ребенок живым погребается вместе с ней, так как его некому кормить грудью. Из новорожденных близнецов один также убивается, в особенности, если это девочка.
   В Новой Зеландии детоубийство распространено. Матери, всовывая свои пальцы в слабые швы черепа новорожденных, разворачивают им голову.
   На Таити, по словам Тернбулля, до введения христианства истреблялось около двух третей новорожденных, и этому ужасному обычаю путешественники приписывают главным образом быструю убыль отаитского народа, которого в 1746 году считалось около 20 тысяч, а в начале нынешнего века только 5 тысяч. Детоубийство здесь не считалось ни преступлением, ни безнравственным делом, и племенные начальники не имели никакого права вмешиваться в то, как отец семьи "распоряжается своей собственностью". Если муж прогонял от себя жену, то мог убить и рожденного от нее ребенка. Если вождь имел сожительство с женщиной низшего сословия, то все дети, бывшие результатом такой связи, предавались смерти; равным образом истреблялись все незаконнорожденные дети женщин высшего сословия. Могила для ребенка была готова еще до его рождения, и сплошь и рядом из утробы матери он переходил прямо в эту могилу. Дочерей своих тайцы отдавали в кортом для разврата; в случае выбора себе новой любовницы муж мог бросить прежнюю и убить рожденных от нее детей. Сильное распространение между жителями разврата вело за собой и усиление детоубийства.
   На Сандвичевых островах детоубийство было также всеобщим. Но с недавнего времени оно значительно уменьшилось, по крайней мере, не совершается открыто, так как закон объявил его уголовным преступлением. Зато усилилось плодоизгнание, как это всегда бывает в варварских странах, лишь только закон и религия начинают преследовать детоубийство; дети вытравляются на четвертом или пятом месяце беременности, с большим вредом для здоровья и жизни их матерей.
   На острове Формоза женщинам не дозволяется родить до 35-летнего возраста; в случае беременности до этого срока жрецы производят вытравление плода.
   На Парагое, одном из Филиппин, дети несовершенного телосложения, которые не могли бы впоследствии сами добывать себе пропитание, закапываются живыми в землю.
   На Камчатке, после завоевания и разорения ее казаками, детоубийство приняло громадные размеры. Из двух близнецов одного непременно убивали. Часто отцы семейств взбунтовавшегося рода избивали своих жен и детей и шли на смертельную битву с русскими. По словам Крашенинникова, камчадалки часто стараются сделаться бесплодными или вытравить плод посредством приема трав и кореньев.
   На Курильских островах детоубийство также в ходу, и из двух близнецов в живых оставляется обыкновенно один. Этому, между прочим, следует приписать то, что с многочисленного некогда племени курильцев в 1860 году осталось в живых только 66 человек обоего пола.
   В Гренландии, если умершая мать оставляет младенца и если у отца некому воспитывать его, то он завертывает его живого вместе с трупом матери в звериные шкуры и, отнесши их на высший холм, заваливает их тяжелыми каменьями.
   Эскимосы, кочующие по берегам Гудсонова залива, часто заставляют своих жен производить плодоизгнание посредством принятия годных для того трав.
   Хотя, по свидетельству многих путешественников, некоторые племена североамериканских индейцев имеют благородное отвращение от детоубийства; хотя индейцы Кри верят в загробное наказание за это преступление, думая, что детоубийца никогда не будет в состоянии взобраться на гору, -- как они называют свой рай, -- а будет вечно блуждать около места совершения преступления, с множеством древесных ветвей, опутавших его ноги, тем не менее детоубийство распространено и между северными индейцами. О старинных индейцах автор "Истории Америки" Робертсон говорит, что бедность и постоянные лишения заставляли их жен избавляться от детей еще до их рождения посредством плодоизгнания. Женщины обыкновенно кормили ребенка грудью в продолжение нескольких лет, а так как трудно кормить зараз нескольких детей, то все зачатые в этот период или вытравлялись, или убивались после рождения. Один из родившихся близнецов убивался. Вместе с умершей матерью погребался и оставленный ей младенец. У некоторых индейских племен эти обычаи сохранились до позднейшего времени. Так, чоктавы иногда погребают своих детей живыми, удавляют или удушают их. По свидетельству Дениза, плодоизгнание также до сих пор в большом употреблении у индейцев, а Шарльвуа говорит, что малютки, потерявшие свою мать, погребаются вместе с ней, если только, по другому известию, их не берут себе на воспитание ближайшие родственники. Положение женщин у многих племен так несчастно, что матери избивают дочерей из любви к ним, считая благодеянием избавить их таким образом от угрожающей им участи. По тем же самым побуждениям жены южных индейцев на Ориноко убивают своих дочерей при самом их рождении. Детоубийство очень распространено и между другими племенами Южной Америки; оно господствует у абипоньянов, ароканов и т. д. Женщины Гвианы, не желая подвергать своих дочерей той же судьбе, какую терпят сами, убивают их тотчас после рождения. Одного из близнецов убивают, чтобы избавить семейство от позора, так как, по их убеждению, общему многим дикарям, два близнеца имеют не одного, а двух отцов; только крысы, опоссумы и тому подобные животные, говорят они, рождают разом от одного отца несколько детей, а не человек. Безобразные и больные дети также истребляются.
   Те же самые причины -- бедность, непропорциональность народонаселения материальным средствам и несчастное положение женщины, делают детоубийство необходимой принадлежностью жизни не одних диких, но и культурных народов. У народов Востока, достигших известной степени цивилизации, упомянутые причины действуют даже сильнее, чем в дикой жизни. С оседлостью, с развитием промышленности и с образованием немногочисленного класса богачей и многочисленных нищенствующих масс, с чрезмерным увеличением народонаселения, как, например, в Китае, дето убийство необходимо усиливается. Но, с другой стороны, в культурной жизни является реакция этому преступлению, хотя довольно слабая. Мы видели выше, что даже некоторые дикари чувствуют отвращение от детоубийства, облекаемого ими в форму религиозного верования. С развитием же народа постепенно усиливается и сознание преступности детоубийства. Так, китайское право запрещает детоубийство, считает его преступлением, и Гюк говорит, что китайские администраторы часто издают указы, подтверждающие упомянутый закон и грозящие за его нарушение. Индейское право в Брема-Виванта-Пурана запрещает даже плодоизгнание; оно говорит, что это -- великое преступление, равнозначительное убийству брамина, и что преступник будет мучиться за него на дне ада Нарака столько лет, сколько необходимо для того, чтобы на теле ребенка выросли волосы. Магомет в Коране также вооружается против детоубийства: "не убивайте своих детей, ибо убийство их есть великий грех!" После принятия магометанства арабами господствовавшее между ними детоубийство уменьшилось, а у некоторых племен даже вовсе прекратилось. То же было замечено и в других странах, где магометане вводили свою религию. Но магометанство, как и всякая другая религия, ослабляло детоубийство только на первых порах, в тот короткий период религиозного увлечения новообращенных, типом которого может служить первое время христианства, с его мучениками, братскими общинами, аскетами и подвижниками. Обыкновенно этот период продолжается недолго. Религиозное увлечение остывает, на религию ложится печать обыденности и сдержанные ею на время инстинкты проявляются с прежней силой, хотя иногда и в отличной от прежнего форме. Во многих странах, где, под влиянием новой религии, закон начал вооружаться против детоубийства, усилилось плодоизгнание или потому, что закон данной страны не считал его преступлением, или потому, что его легче скрывать, чем детоубийство. Кроме того, с переходом народа к оседлой жизни у него является еще другой суррогат детоубийства -- подкидывание или выбрасыванье детей. В дикой, кочевой жизни выбросить ребенка значит, наверное, подвергнуть его смерти или от холода и голода, или от животных; выбрасывая же его в оседлой, населенной стране, можно надеяться, что его подберет какой-нибудь сострадательный человек и сохранит ему жизнь. А для большинства родителей, конечно, легче, выбрасывая ребенка, утешаться этой надеждой, чем прямо своими руками душить или резать его. Выбрасыванье и продажа детей особенно свирепствовали всегда в Китае. Родители здесь с древности продают мальчиков в рабство, а дочерей -- содержателям проституционных домов; Марко Поло говорит, что при нем в одном каком-то городе таких проституток было 25 тысяч. Стаунтон, Дюгальд, Гюк и другие свидетельствуют, что дети выбрасываются по всему Китаю, ежегодно десятками тысяч, и выбрасываются не только на улицы городов, но и на большие дороги, где они погибают или от животных, или под колесами экипажей. "В Кантонской провинции, -- говорит губернаторский приказ 1848 года, -- существует гнусный обычай бросать маленьких девочек, в некоторых случаях потому, что семья бедна и не в состоянии пропитывать многих детей; в других же случаях потому, что родители желают мальчика". В Пекине и других больших городах детей бросают в общие могилы, устраиваемые правительством для бедных покойников, родственники которых не имеют средств на их погребение. Кроме того, ребят бросают в реки, привязывая их часто к тыкве, чтобы они не утонули и чтобы сострадательные люди могли спасти их. Баррау, основываясь на лучших авторитетах, говорит, что в одном только Пекине ежегодно выбрасывается родителями 9 тысяч девочек. Такое громадное выбрасыванье детей вело за собой в Китае, как и во всех культурных странах, учреждение домов для найденышей. Один вельможа в провинции Манги ежегодно спасал от смерти до 20 тысяч найденышей, выброшенных их бедными родителями. Он обучал мальчиков ремеслам и потом женил их на девочках-найденышах, воспитанных им же. Около 1720 года дом для найденышей был основан в Пекине. Еще есть такой же дом в Макао, основанный португальцами.
   Но ни угрозы закона, ни обычай выбрасыванья детей, ни дома для найденышей -- ничто не уменьшает размеров детоубийства. По словам аббата Бержье, в Китае ежегодно около 30 тысяч детей предается смерти; Баррау считает их от 10 тысяч до 20 тысяч в год. Их топят, душат, закапывают живыми в землю, режут. Кроме того, весьма распространен обычай плодоизгнания. В Тонкине, например, существует целый класс женщин, занимающихся исключительно этой выгодной профессией.
   В Японии, которая, подобно Китаю, страдает чрезвычайной густотой населения, детоубийство, по словам Неймана, также в большом ходу, особенно у бедного класса.
   То же самое видим и в странах магометанских, несмотря на запрещение Корана и основанного на нем закона. В этих странах в особенности свирепствует плодоизгнание. Блакьер говорит, что триполиские паши заставляли делать это своих беременных жен. Доктор Брайс пишет, что турчанки очень склонны к этому преступлению, частью по своему отвращению к частой беременности, частью побуждаемые своими мужьями, которые боятся чрезмерного увеличения гаремного населения, сидящего на их содержании. Вытравлением плода и лишением женщин способности производить в Турции занимаются повивальные бабки, некоторые из них наживают этим искусством и богатство и славу. В Египте детоубийство и плодоизгнание также распространены, особенно последнее; им занимаются арабские медики. Детоубийство здесь редко наказывается, так как виновным легко избежать уличения. Девушка, вытравившая плод, должна в наказание освободить одного невольника. Замужняя женщина, убившая своего новорожденного ребенка, может быть наказана только в том случае, если при самом убийстве присутствовали два свидетеля. Если она уличена, то муж должен или оштрафовать ее деньгами или посадить в тюрьму. Поклявшись в своей невинности, она тотчас освобождается от дела.
   В Индустане детоубийство существовало еще до завоевания его индусами и удержалось между туземцами до сих пор. Гонды, по словам Неймана, истребляют своих дочерей в огромном числе. "Этот обычай основывается частью на их религиозных воззрениях, частью на их общественных отношениях. Женщины, подобно богине земли, считаются виновницами всякого зла. За каждый проступок своей замужней дочери отец должен отвечать ее мужу, семейству или роду. Распутная женщина считается позором и проклятием для всех ее родственников, для всей общины. Поэтому девушки убиваются массами, обыкновенно в седьмой день после их рождения. В трех общинах гондов и шериев, следовательно, только на одном небольшом клочке великой индийской земли, их убивается ежегодно до 1300". На полуострове Гуджерате число ежегодно истребляемых детей полагается в 5 тысяч, а в Куч-Галлар и Матсин-Канта до 30 тысяч ежегодно. Истребляются везде преимущественно девочки. Мотивы этого истребления различны. У племен радж-кумар, рагуванса, раджпут, джам, миазе и других девушки убиваются главным образом по невозможности составить им приличную партию и дать им приданое; недача приданого дочери считается несмываемым позором для отца семейства. Поэтому все почти девушки у этих племен истребляются, а жены берутся из других племен. В некоторых семействах, впрочем, одна оставляется в живых, если нет сыновей. Кроме того, незаконнорожденные дочери большей частью избавляются от избиения, так как народный обычай не обязывает их отцов давать им такое же приличное приданое, как законным. Кастовая гордость раджей заставляет их также убивать своих дочерей, так как они считают неприличным своему званию выдавать их за кого бы то ни было из жителей своей страны. Кроме того, были еще сильные исторические причины, содействовавшие усилению детоубийства. По словам Кармака и полковника Уокера, обычай детоубийства между джареджами особенно усилился после магометанского завоевания Сцинде, когда большая часть жителей были принуждены переменить свою веру и джареджи были поставлены в невозможность отдавать своих дочерей за окружавших их иноверцев. Они переселились в Куч, где и сохранили свою прежнюю религию. Между тем отдавать дочерей все-таки было не за кого из их единоверцев и в новом месте их жительства. Тогда жрецы, раджгуры, предложили убивать девочек и взяли на себя религиозную ответственность за этот грех. И с тех пор в течение более чем ста лет в их семействах вовсе не было дочерей, все они убивались. Этот обычай крепко утвердился в народе и упорно продолжал держаться даже тогда, когда джареджи нашли возможность отдавать замуж своих дочерей в родственные и единоверные им племена. Даже индианки, вышедшие замуж за магометан, вопреки религии и желаниям своих супругов, продолжают совершать это преступление. Способы детоубийства в Индии разнообразны; детей топят в вазе, наполненной молоком, задушают их тотчас после рождения, заткнув им рот плацентой, отравляют опием и т. д. Кроме того, сильно распространено плодоизгнание и на базарах британской Индии открыто продаются средства и даются советы для совершения этого преступления.
   Мы уже говорили выше, что религия и право индусов вооружаются против рассматриваемого преступления, и поэтому мера, принимаемая против него англичанами, не могли не найти себе партизанов в среде самих индусов. И благодаря этим мерам размеры индийского детоубийства уменьшаются; конечно, этому содействует не закон, кары которого были всегда бессильны против этого зла, а просветительное влияние английского управления, разрушающего постепенно те предрассудки, в силу которых избиваются новорожденные девушки и вообще дети. Детоубийство же, производимое вследствие бедности, продолжает существовать под английским владычеством, как и прежде. Еще в декабре 1789 года, вследствие мер и настояний губернатора Дункана, племя радж-кумар составило и передало губернатору следующий замечательный акт. "Так как дошло до сведения достопочтенной английской Ост-Индской компании, что мы не терпим у себя своих детей женского пола; так как: это великое преступление, по словам Брема-Виванта-Пурана, в которой даже вытравление плода считается так же преступным, как убийство брамина; так как за убийство девушки или женщины преступник должен страдать в наказание в Нараке, или аде, называемом Шутала, столько лет, сколько необходимо для того, чтобы на теле женщины выросли волосы, так как после того он должен родиться снова и преемственно подвергнуться проказе и джакхиме; так как британское управление Индии, подданными которого мы состоим, ненавидит этот убийственный обычай, и если мы сами, несмотря на господство этого обычая между нами, сознаем всю его греховность, то мы решаемся не совершать впредь столь постыдных деяний, и кто из нас окажется виновным в этом или не будет воспитывать и выдавать своих дочерей замуж за членов своей касты, тот будет изгнан из нашего племени, не будет ни есть, ни иметь общения с нами, кроме перенесения того наказания, которое определено в "Пурана и Шастре". К подобной же цели и не без некоторого успеха стремился полковник Уокер (Walker). Принятые им меры действительно уменьшили число избиваемых девочек; "естественная привязанность и родительские чувства начали брать такой перевес над предрассудками и суеверием, что нет никакого сомнения в искоренении этого бесчеловечного обычая". Так же успешно действовал в Ауде вице-король Индии лорд Каннинг. Под его влиянием британско-индийская ассоциация объявила детоубийство важным и гнусным преступлением. Виновный в нем лишается своей касты и изгоняется из общества равных. Точно так же общественное мнение туземцев Лагора было возбуждено против детоубийства Джоном Лауренсом. Племена, у которых оно господствовало, были приглашены на совещание по этому поводу, и здесь англичане довели их до сознания великой греховности детоистребления. Здесь, с общего согласия их, было положено, что размеры приданого дочерям не должны быть велики, и девушка, вышедшая за члена низшей касты, не теряет привилегий своей касты; таким образом были устранены две самые сильные причины убийства дочерей.
   До сих пор мы выставляли только те факты детоубийства, которые проистекают или из бедности, или из уродливых общественных отношений. Но есть еще фактор, производящий это преступление, фактор, если не более, то, по крайней мере, столь же сильный, как и бедность. Религиозные верования и суеверия сплошь и рядом оказывают столь сильное влияние на всю жизнь, на все действия народа, что заставляют людей идти против законов своей природы и извращают самые лучшие чувствования человеческого сердца. Timor fecit deos, говорит Цицерон, и это изречение древнего мыслителя вполне подтверждается исследованиями новейших ученых о первобытных религиях, особенно восточных. Сущность отношений людей к этим жестоким божествам состоит в жертвоприношениях. Боги эти требуют жертв за исполнение просьб верующих в них, и чем ценнее жертвы, тем божества благосклоннее к людям. Следовательно, во время великих общественных бедствий или пред началом важных предприятий, словом, при обращении к богам с молитвой о какой-нибудь милости, человек должен приносить в жертву не телят или баранов, а самую ценную свою собственность, то есть своих детей или, по крайней мере, своих рабов. Кроме того, суеверия часто заставляют истреблять детей в силу каких-нибудь примет, показывающих, что или смерть детей принесет пользу, или их жизнь повлечет за собой бедствие.
   По свидетельству историков, древние египтяне приносили в жертву своих детей. "У древних, -- говорит Санхониатон, -- был обычай, в силу которого правители города или народа, во время великих бедствий и чтобы отвратить погибель всех, приносили в жертву мстительным божествам самых любимых своих детей, как цену искупления". Далее историк говорит, что этот обычай был введен Кроном, которого финикияне называют Иль и который после своей смерти был обоготворен и помещен на планете, носящей его имя. Будучи царем, он прижил с нимфой Анобрет одного сына. Во время великой опасности от войны, объявшей страну, он украсил алтарь и, облекши своего сына эмблемами царства, принес его в жертву. Диодор рассказывает, что "старинные египетские цари на могиле Озириса приносили в жертву людей, имевших один цвет кожи с Тифоном". Манетон подтверждает это известие, говоря, что "египтяне людей тифонеян сжигали живыми в городе Идифиа и развевали их прах по ветру; это они делали публично и в определенное время, в дни собаки". Ювенал, в одной из своих сатир, удивляется тому, что египтяне, считая даже лук божеством, едят человеческое мясо. По словам Уистона, еще задолго до Авраама, человеческие жертвоприношения существовали и в Египте, и в Финикии, и во многих местах, хотя и не в Египте, они продолжались до III, если не до V века по P. X.
   История Авраама содержит в себе всем известное свидетельство о существовании у евреев жертвоприношения детей и, как кажется, об уничтожении этого обычая. Иегова останавливает нож Авраама, велит ему пощадить Исаака и заколоть вместо него овна. В последующие периоды еврейской истории мы вовсе не встречаем фактов жертвенного детоубийства. Иегова постоянно предостерегает свой народ от этого преступления и сильно осуждает за него язычников. "Кто из сынов Израиля или из иностранцев, живущих во Израиле, принесет в жертву Молоху свое семя (детей), будет наказан смертью, народ страны побьет его камнями" (Левит XX, 2). Подобные строгие предписания были направлены не против действительных, а только против возможных фактов; они шли не против стремлений народа, а совершенно согласовались с ними, по крайней мере, в известный период еврейской истории. Израиль чувствовал отвращение от этой религиозной резни детей. Когда царь моавитский был разбит, то он принес в жертву всесожжения своего старшего сына, наследника престола; узнав об этом, евреи пришли в сильное негодование и покинули страну. Особенное благоговейное уважение к чадородию и вера в пришествие Мессии объясняют такое отвращение их от детоубийства. Но лишь только они отступали от своей веры, тотчас воздвигали алтари жестоким божествам и обагряли их кровью своих детей. Об Ахазе рассказывается, что он делал истуканов Ваала, сожигал благоухания в долине Беннемонской и приносил в жертву детей, по обычаю соседних язычников. Пророки часто вооружаются против этих языческих обычаев и говорят, что израильтяне проливали невинную кровь, кровь своих сыновей и своих дочерей, приносимых в жертву идолам Ханаана, что "они сожигатели огнем" своих детей, "чего Иегова не повелел и не помыслил в сердце своем". Обычай был несколько времени сильно распространен по Палестине. Долина сынов Гинномовых, вблизи Иерусалима, названа так от криков жертвоприносимых тут детей; название Тафет также заимствовано от шума, которым старались заглушить вопли малюток, убиваемых на этой горе. Царь Иосия положить конец идолопоклонству и соединенному с ним детоубийству, и "осквернил Тафет, чтобы никто не мог приносить там своих сыновей и дочерей в жертву Молоху". В последующее время жертвоприношения детей вовсе не было у евреев; в этом их не обвиняют даже их жестокие враги.
   В древней Мексике этот варварский обычай был в большом употреблении. В конце каждого месяца приносилось в жертву несколько пленников. Когда начинал созревать хлеб, мексиканцы резали в честь бога вод трехлетних мальчика и девочку. Когда хлеба поднимались на корне выше двух футов, приносилось в жертву четыре шести- или семилетних ребенка. Кроме того, детей топили еще в озерах, жертвуя их озерным божествам. В 1338 году по P. X. один царь пожертвовал свою дочь в жены какому-то богу, и она была зарезана. По словам Торквемады и первого мексиканского епископа Зумурраги, в одной столице Мексики приносилось в жертву ежегодно 20 тысяч человек. Акоста говорит, что в один день по всему царству должно было приноситься в жертву 50 тысяч, а в другой день 20 тысяч человек. При освящении главного храма в Мексике в 1486 году зарезано жрецами на жертвенных алтарях 72 тысяч 344 человек! От мексиканцев не отставали и подвластные им народы. Самое жертвоприношение сопровождалось ужасными жестокостями. Приносимому в жертву человеку разрезывали грудь, вырывали трепещущее сердце и ложкой клали его в пасть идола. Мясо съедалось людьми. Отомисы даже на базарах продавали человеческое мясо. В жертву приносились пленники и преступники; в случае оскудения этого запаса делался поход и налавливались новые пленники.
   Хотя Робертсон в своей истории и прославляет кротость перуанских нравов, однако ж говорит, что "перуанцы в праздники приносили в жертву хлебные лепешки, намоченные кровью, добытой из рук, бровей и носов своих детей. По другим известиям, больной отец, чтобы избавиться от болезни, приносил в жертву солнцу своего сына. В случае болезни инки или какого-нибудь общественного бедствия также резали детей. При коронации одного инки было принесено в жертву 200 ребят.
   В Китае рассматриваемый обычай, существующий там с глубокой древности, не вывелся до сих пор. В надежде получить хороший урожай, китайские простолюдины рассекают надвое или отравляют своих детей; часто их бросают в воду, как жертву водным божествам. По словам Гюка, религиозное детоубийство особенно сильно между китайцами, верующими в переселение душ. Каждый человек, верят они, имеет трех гуанов, особого рода духов. После смерти человека, один из этих духов избирает себе для жительства труп, другой остается в семье, а третий поселяется на могиле умершего. Для умилостивления последнего ему приносятся жертвы. Но эти жертвы могут быть приносимы только гуану взрослого человека, а не ребенка. Гуан последнего не совершенно еще развит и поэтому не достоин жертвы. Но он так же зол, как и взрослый гуан, и заблаговременно нужно принимать меры, чтобы он не мог вредить семейству. "Поэтому от больных детей отделываются таким образом, чтобы гуаны, при своем выходе из тела, не знали семейства умершего. Малютку бросают в воду или выбрасывают подальше или закапывают в каком-нибудь захолустье. В таком случае гуаны, негодующие на то, что им не воздается поклонения, привязываются к рыбам или к лесным зверям, и семейство спасено от них. Обыкновенно человек, уносящий больного малютку, нейдет по прямой линии, но зигзагами, то возвращаясь назад, то завертывая в сторону, описывая множество треугольников, чтобы в этом лабиринте ломаных линий гуаны никогда не могли узнать дороги, если бы они захотели вернуться на прежнее местожительство своего хозяина. Таково основание, по которому истребляется столько детей; и те, которые только выбрасываются -- еще самые счастливые". Далее Гюк рассказывает такой случай: "у одного китайца по соседству заболел ребенок, и он зарубил его, так как, по его мнению, гуан этого ребенка мог броситься на других и таким образом умертвить всех его детей". При совершении этого вида детоубийства у некоторых китайцев требуется исполнение двух правил: "1) должно рассечь ребенка на три части и 2) разрубить его должны или отец или мать".
   "До самого последнего времени, -- говорит Борк Рэйан, -- в Индии совершаются секретно (от европейцев) человеческие жертвоприношения. Мой покойный друг Коль, служивший в Ост-Индской компании, рассказывал мне, что вплоть до его времени (до 1855 г.) женщины, находящиеся вне европейского влияния, убивали своих детей. Слиман говорит то же в своем последнем сочинении об Ауде, где детей травят декоктом datura stramonium... В Ганго-Сагоре женщины имеют обыкновение бросать своих детей в воду, во исполнение какого-нибудь торжественного обета; они считают это жертвоприношение удачным только в том случае, если акула или другое морское животное пожрет детей перед их глазами". У туземцев Индустана, гондов, ежегодно сотни взрослых детей приносятся в жертву богине земли. "Богиня земли! -- поют при этом гонды, -- ты источник всякого зла, твоя праведная месть угнетает нас! Мы недостаточно почитаем тебя! О, прости нас, великая богиня, наш запас так мал! Богиня, научившая человека смерти посредством растений, смерти посредством железа и стали, прости, прости нас, и мы впредь никогда не замедлим обагрять человеческой кровью алтари твои! Вот принесенная тебе жизнь, это искупительная жертва тебе!"
   Подобно этим гондам, того же обычая держатся и многие другие расы дикарей.
   В Аравии душаты ежегодно жертвоприносили ребенка. Африканское племя гиланов ежегодно приносит в жертву истокам Нила своих детей, или детей, похищенных у соседних народов. Гагасы, предпринимая какое-нибудь важное дело, режут для богов мальчика. Африканское же племя кваква добывает себе посредством войн взрослых и детей для жертв; если этих пленников недостаточно, то режут своих единоплеменников; эта резня принимает особенно огромные размеры при смерти князя. Отаитяне до введения христианства приносили такие жертвы своему богу Эту. Бельтрами говорит, что у индейцев Северной Америки вплоть до его путешествия (1827) были в обычае человеческие жертвы, в особенности богу войны Маниту. Такой же обычай был у дикарей Флориды; жертвовали обыкновенно мальчиков.
   Кроме этих жертвоприношений, дети у дикарей погибают еще вследствие суеверного страха, внушаемого ими родителям. Убиваются уроды или дети, родившиеся под неблагоприятными предзнаменованиями. В Камчатке, например, убивают или, по крайней мере, убивали прежде детей, родившихся во время грозы.
   В государствах первоначальной культуры очень силен еще особый, политический, так сказать, вид детоубийства. В постоянных династических раздорах правителей Востока победитель сплошь и рядом истребляет все племя побежденного. Так, царица Аталия перебила своих внуков, чтобы царствовать самой. Так, в Турции, по словам Торнтона, дети принцев королевской крови умерщвляются при самом их рождении. Иногда политический расчет заставляет истреблять не одних только детей знатных фамилий. Египетский фараон, желая положить пределы быстрому и опасному для него размножению евреев, велел повивальным бабкам убивать всех новорожденных еврейских мальчиков. К этому библейскому сказанию Иосиф Флавий прибавляет еще, что родителей, спасших, вопреки этому повелению, своих сыновей, фараон велел убивать вместе с их дочерями. Другой подобный пример представляет та же история евреев -- это избиение младенцев во время Ирода, когда "он смутился и весь Иерусалим с ним" вестью о рождении Мессии. Ирод "велел тогда избить в Вифлееме и на его территории всех детей мужеского пола, начиная с двухлетних и ниже". Подобные детоубийства en grand совершаются особенно во время тех кровопролитных войн, которыми наполнена тысячелетняя история внеевропейских стран. Осаждающие, например, берут город, избивают всех мужчин, насилуют женщин, "а младенцев их разбивают о камни", как выражается один еврейский псалом. Или вот идет грозная армия восточного владыки; зарево и дым пожаров всюду сопровождают ее; поля вытоптаны, скот истреблен, селения сожжены и между грудами трупов хищные птицы находят молодые, вкусные тела умерщвленных детей. Иногда такая резня производится с расчетом: завоеватели хотят обессилить побежденную страну и истребляют ее будущих граждан, питающихся еще материнским молоком. Но в большинстве случаев здесь действует зверская вражда к побежденным и варварский инстинкт разрушения. "Счастливее всех на земле тот, -- говорил Чингисхан, -- кто гонит разбитых им неприятелей, грабит их добро, скачет на конях их, любуется слезами людей им близких и ласкает их жен и дочерей!" Удивительно ли, что при таких инстинктах, варварские и полуварварские народы находят наслаждение в истреблении вражеских детей, особенно в том случае, если они хотят тем отомстить их родителям. "Однажды жители города, навлекшего на себя гнев Тимура, выслали для умилостивления его детей своих. При виде этих малюток, шедших с песнями из Корана ему навстречу, в Тимуре разыгрался дух истребления. Он помчался на них на коне своем и приказал своей коннице следовать за ним. Несчастные родители, стоявшие на городских стенах, были свидетелями гибели детей своих, потоптанных татарскими конями. Случай этот, вероятно, повторился несколько раз. Шильдпергер рассказывает его об Испагани, магометанские историки об одном из городов Малой Азии". Обобщая все сказанное нами о детоубийстве у народов, стоящих вне европейской цивилизации, мы находим, во-первых, что причины его -- абсолютизм отцовской власти, бедность, теснота народонаселения и подобные общественные бедствия, религиозные суеверия, общественные предрассудки, политические расчеты и жестокость нравов. Во-вторых, влияние магометанства, христианства и европейской цивилизации уменьшает детоубийство лишь настолько, насколько оно содействует устранению моральных причин его, насколько оно смягчает нравы, ограничивает отцовский абсолютизм, разбивает вредные предрассудки. И, как мы видели из примеров успешного действия англичан против индусского детоубийства, Европа в этом отношении может оказать действительные услуги варварским нациям и полуварварским государствам Востока. Но детоубийства, проистекающего из бедности, современная Европа все-таки уничтожить не в состоянии. Кроме того, с постепенным усилением на Востоке христианско-цивилизованных элементов, будет усиливаться там новый для Востока, но старый для Европы вид детоубийства: убийство незаконнорожденных детей из стыда или страха стыда.

Глава II.
В Греции и Риме

   Как бы ни прославляли классическую Элладу поклонники ее, как бы действительно ни были привлекательны ее мифы и поэзия, архитектура и скульптура, глубокомысленная философия и развитая общественная жизнь, доблесть ее государственных мужей и патриотизм ее граждан, но при беспристрастном и всестороннем взгляде на древнеэллинскую жизнь, рядом с этими светлыми чертами, пред нами встанет много теней, помрачающих блеск родины Периклов, Аристидов, Софоклов, Аристотелей. К числу таких мрачных черт относится и сильное развитие детоубийства, в особенности характер тех причин, которыми оно вызывалось.
   Отец, особенно в начале греческой жизни, был абсолютным владельцем и верховным судьей своих детей. До Солона отец имел право продавать своих детей и отдавать их в залог, а нецеломудренную дочь казнить смертью; последнее Солон заменил продажей ее. Жизнь или смерть новорожденного ребенка также была в руках отца. Едва только дитя показалось на свет, его клали к ногам родителя. Если он брал ребенка на руки, значит, позволял ему жить; но если он не имел средств воспитывать его или находил в нем телесные недостатки, то отвертывался от него, и малютку тотчас убивали или выбрасывали. В Спарте, где более чем в остальной Элладе человек служил только орудием для достижения целей государства и всецело принадлежал ему, дети были собственностью государства, и детоубийство новорожденных совершалось его чиновниками. Тотчас после рождения ребенка родители были обязаны нести его на известную площадь (Дёбхг)), где его свидетельствовали назначенные для того старцы; если ребенок оказывался здоровым и хорошо сложенным, то власть дозволяла ему жить, в противном случае его бросали в пропасть с Тайгетской горы, так как его жизнь не могла принести пользы отечеству, которому нужны были только сильные мышцы и здоровые тела. Этот обычай был распространен по всей Греции, за исключением одних Фив. Столь же распространено было выбрасыванье новорожденных, особенно девочек, что не только дозволялось, но даже поощрялось законодателями. В Афинах местом для выбрасыванья детей служила одна из гимназий -- киносарг. Иногда дети выбрасывались отцами с надеждой, что кто-нибудь подберет и воспитает их; иногда же при выбрасывании прямо рассчитывали на их смерть, причем старались совершить над ребенком такое истязание, после которого не могла бы спасти его никакая случайность. Плодоизгнание в Греции было так же всеобщее, так же терпимо, как детоубийство и детовыбрасывание. Даже об Иппократе рассказывают, что он доставлял желающим средства для плодоизгнания, хотя, по другим известиям, он дал клятву никогда не содействовать столь преступному делу. Одни только фиванцы, как мы уже заметили, были против детоистребления. Запрещая плодоизгнание, фиванский закон наказывал за детоубийство как за уголовное преступление. Это было единственное исключение. Даже самые лучшие умы Эллады защищали истребление детей и старались доказать его рациональность. Этому отчасти содействовало и состояние тогдашней науки о человеке и обществе. Плодоизгнание в большинстве случаев не могло быть преступлением, как действие, объектом которого, по тогдашним воззрениям, было неживое лицо. Плутарх говорит, что, по мнению стоиков, ребенок начинает жить и принимает душу в момент рождения, в момент первого вдыхания воздуха. Иппократ утверждал, что foetus мальчика одухотворяется в 30-й, а девочки в 40-й день после зачатия. По Аристотелю, зародыш мальчика получает душу в 40-й, а девочки в 80-й день по зачатии. Понятно, что истребление зародыша до той поры, которая считалась эпохой начала его жизни, не могло считаться преступлением. Даже Аристотель считал плодоизгнание вполне законным, если оно совершалось до времени одухотворения зародыша и не подвергало опасности жизни или здоровья матери, детоубийство также оправдывалось лучшими философами как одно из средств к сохранению и преуспеянию государства. В Элладе государство значило все, а личность ценилась только как государственная единица. Даже высокие и ничем не запятнанные личности, коль скоро они стояли выше окружавших их, подвергались изгнанию посредством остракизма, с целью предупредить нарушение государственного равновесия и равенства. Поэтому, коль скоро государству грозила опасность от чрезмерного увеличения народа или от появления в среде его уродливых, безобразных, больных или бесполезных личностей, то философы указывали на детоубийство, как на противоядие этому злу. Платон, например, допуская плодоизгнание в своей Республике, говорит, что мужчины низшего класса должны жениться на женщинах того же класса, и рожденных от них детей, в случае государственной надобности, он велит закапывать живыми в одном месте с детьми уродливыми или больными. Поставляя половые отношения под строгий полицейский надзор, он дозволяет большую свободу их только с того времени, когда совокупляющаяся пара достигла возраста, в котором трудно ожидать от нее способности к деторождению. Но если, сверх ожидания, у такой пары родится ребенок, то философ-законодатель предписывает выбросить его.
   Если философия и право покровительствовали и допускали детоубийство, то греческая религия прямо вызывала его. Эта религия, при всех своих достоинствах, не была избавлена и от тех мрачных начал, которые так отталкивают нас от религии мексиканцев или индусов. В прекрасной Элладе алтари ее человечных божеств так же обагрялись кровью человеческих жертв, как и алтари Востока. Пеласги, во времена общественных бедствий, приносили своим богам человеческие жертвы. Спартанцы убивали своих детей в честь Дианы. Виргилий, в своей "Энеиде", говорит о принесении в жертву Ифигении, дочери Агамемнона и Поликсены, и дочери Приама; а Овидий о жертвоприношении Поликсены на могиле Ахиллеса. Геродот рассказывает, что когда греки не нашли Елены во взятой ими Трое, то с Менелаем отправились преследовать ее в Египет. Менелай был хорошо принят фараоном и получил Елену со всеми ее сокровищами. Но он долго не мог выехать из Египта по причине противных ветров; чтобы вымолить у богов устранение этого препятствия, он принес им в жертву двух туземных детей, по обычаю, распространенному тогда в Греции. Впрочем, необходимо заметить, что принесение в жертву детей омрачало собой только рассвет греческой жизни и постепенно исчезало с ее развитием. Но зато постепенно увеличивалось детоубийство, совершаемое вследствие других причин, -- густоты народонаселения, бедности низших классов, распущенности нравов.
   Переходя к истории Рима, мы на первых же шагах в легенде о Ромуле встречаемся с фактом, доказывающим если не детоубийство, то, во всяком случае, детовыбрасывание в самую раннюю эпоху римской истории.
   Абсолютизм отцовской власти у римлян получил вполне легальный характер и был доведен до высшей степени. Как полный и неограниченный владелец ребенка, отец мог убить его при самом рождении. XII таблиц позволяли убивать и уродливых новорожденных детей, как это было в Греции, под влиянием которой составлен этот кодекс. Новорожденного клали к ногам родителя, и если он поднимал его, то это служило знаком, что он дарует ему жизнь, в противном случае его убивали или выбрасывали. Отец был также верховным судьей своих детей и совершенно бесконтрольно мог осуждать их на смерть. Он не имел этой власти только в то время, когда его сын исправлял какую-нибудь общественную должность. Но коль скоро он сменялся с этой должности, отец снова приобретал над ним право жизни и смерти. Так, Спурий Кассий, по словам Т. Ливия, по сложении с себя должности консула, был приговорен своим отцом к смерти и казнен им. Так был казнен отцом один из участвовавших в заговоре Катилины, А. Фульвий. В то время как законы так покровительствовали детоубийству, они были варварски жестоки к отцеубийцам. Отцеубийцу римляне сажали в мешок вместе с собакой, обезьяной и петухом; зашивали этот мешок и бросали его в воду. По их мнению, вода была бы осквернена, если бы отцеубийцу бросить в нее незашитым в мешок; они боялись его и отдать на съедение диким зверям, чтобы последние, напитавшись его мясом, не сделались еще более хищными. Отцеубийцы должны были умирать так, чтобы их кости не осквернили земли своим прикосновением.
   Постепенно усилившиеся в Риме бедность народных масс и крайняя развращенность нравов постоянно поддерживали и увеличивали размеры детоубийства, плодоизгнания и детовыбрасывания. Все эти преступления были самыми обыкновенными явлениями в Риме. Они совершались иногда из побуждений самых варварских. По словам Ювенала, очень нередко дети убивались из каких-нибудь денежных расчетов. Сатирик советует детям беречь свою жизнь и не садиться с доверчивостью за обеденные столы, блюда которых отравлены матерями. Чтобы не навлечь на себя подозрения в выдумке, Ювенал указывает на жену Веттия Болана, Понцию, которая отравила за ужином двух своих детей и была осуждена Нероном на смертную казнь. "Ужели ты, лютая эхидна, отравила двух за одним ужином? двух?", -- спрашивает сатирик, и потом, оправившись от своего изумления, восклицает: "ты отравила бы семерых, если бы у тебя их было семь!" К этому Ювенал прибавляет, что такие дела совершались и прежде, но не из-за денег. На могиле Понции было написано: "здесь положена я, Понция, дочь Тита Понция, которая отравила двух своих сыновей". Минуций Феликс говорит, что римляне выбрасывают своих детей зверям и птицам, а иногда удавляют их. Другой обличитель римского общества, Тертуллиан, защищая христиан от нелепого обвинения в детоубийстве во время их ночных религиозных собраний, говорит своим обвинителям, что они сами секретно и публично совершают страшное дело детоубийства, в котором обвиняют христиан. Тертуллиан говорит, что в римской Африке при одном из проконсулов Тиверия дети публично приносились в жертву Сатурну и что это продолжалось секретно до сего времени. Способы детоубийства, по Тертуллиану, были очень разнообразны: детей задушали, топили в воде, выбрасывали собакам или на холод; смерть от меча была для них самой лучшей.
   Плодоизгнание было также чрезвычайно распространено в Риме и находило себе защитника даже в старшем Плинии, который говорит, что есть такие плодовитые женщины, что они непременно погибали бы от множества своих детей, если бы не прибегали к помощи упомянутого средства. Закон не обращал внимания на этот обычай. Только дважды женщины были наказаны за плодоизгнание, и то не за самое плодоизгнание, а за злостную цель его; одна римлянка из ненависти к отцу своего ребенка хотела лишить его тех выгод, которые он получил бы с рождением сына; она была присуждена к изгнанию. Цицерон в одной из своих речей говорит о другой женщине, приговоренной к смерти за то, что, будучи подкуплена отдаленными родственниками своего мужа, она вытравила свой плод, чтобы доставить этим родственникам то наследство мужа, которое иначе перешло бы к ребенку. Минуций Феликс свидетельствует о сильной распространенности плодоизгнания, говоря, что римляне убивают тех, которых они еще не родили. По словам Ювенала, даже девушки, едва только достигшие половой зрелости, знают уже средства для плодоизгнания. А другие, будучи беременными и лежа на раззолоченном ложе, посылают за наемниками, умеющими истреблять то, что находится в их чреве. Детовыбрасывание совершалось также постоянно. Для этого выбирались обыкновенно торговые площади, храмы, перекрестки дорог, места около фонтанов и морских купален, словом, большей частью места, часто посещаемые людьми; большинство родителей, по-видимому, желало спасения жизни выбрасываемых детей. Когда их бросали в воду, то привязывали их к чему-нибудь, чтобы они не утонули. Часто навешивались на них драгоценные украшения, чтобы привлечь людей взять их. Но тем не менее их бросали иногда и в такие места, где их могла спасти только баснословная волчица Ромула, да, пожалуй, еще римские барыни. Ювенал говорит, что матроны иногда приобретали себе этих выброшенных детей и обманывали ими своих супругов, выдавая их за своих новорожденных. У грязных озер, говорит он, куда выбрасываются эти несчастные, нагие малютки, по временам появляется Фортуна; прижав малюток с улыбкой к своей груди, она уносит их в знаменитые семейства.
   Столь сильное и распространенное зло не могло не возбудить против себя реакции и в законодательстве, и в народном сознании. Императоры и общественное мнение в эпоху упадка начали сильно оппонировать против абсолютизма отцовской власти. При Августе один отец, засекший до смерти своего сына, только благодаря заступничеству императора был избавлен от разъяренного народа. Александр Север ограничил судебную власть отца, предоставив ему только маловажные исправительные наказания своих детей. Известный юрист Павел считал убийцей отца, умерщвлявшего, морившего голодом или выбрасывавшего своего ребенка. "Но уроки юриспруденции и христианства, -- говорит Гиббон, -- оказались недостаточными для искоренения бесчеловечного обычая, и их кроткое влияние было усилено ужасами уголовного наказания". Законы Константина, Валентиниана и другие старались мучениями и кровью родителей остановить пролитие крови детей. Так, Константин смертную казнь через утопление в мешке, налагавшуюся прежде только на отцеубийц, распространил и на детоубийц. Но детоубийство все-таки усилилось и не только вследствие возраставшей бедности, но и вследствие столкновения народной развращенности с новыми идеями христианства. Само уже рождение незаконных детей навлекало на родителей позор и отлучение от церкви за блудодеяние. А между тем развращенности нравов и внебрачного сожития христианство не могло изгнать даже из среды тех лиц, которые выставляли себя его лучшими поборниками. Благодаря таким нравам количество незаконнорожденных детей было очень велико, а так как родители одним уже рождением их навлекали и на себя, и на детей позор и преследования, то из этого затруднения представлялся один выход -- плодоизгнание, детоубийство и детовыбрасывание. Увеличению детоубийства содействовало также и окончательное разорение народных масс перед нашествием варваров. Скопление земель в руках немногих, варварская эксплуатация низших классов общества высшими, бессовестность властей и продажность судов, бесчеловечные налоги и междоусобицы -- все это разорило и Восточную, и Западную империи. "Все упали духом, -- говорит Мишле, -- мертвящая недеятельность распространилась во всем обществе. Народ распростерся по земле от усталости и отчаяния, как вьючная скотина ложится под ударами и отказывается подняться. Поля не обработаны, всюду бедность, голод; ужасные болезни ходят по лицу умирающего мира, усевая трупами людей путь свой. И люди были рады смерти. Ничто не возбуждало народа, отупевшего под тяжестью бедствий, он более не беспокоился об императорах, он умолял только о смерти". И в это-то несчастное время множество матерей рождало детей только для того, чтобы убивать или выбрасывать их; иначе рано или поздно они умерли бы с голода. Но этим число жертв не ограничивалось, и рядом с убитыми малютками закон клал обезглавленные трупы их убийц. Печальное заблуждение: желали уменьшить число убитых, а вместо того только прибавляли новых!..
   Но древнее общество доживало свои последние дни; на него двигались уже легионы варваров; последние вакханалии умирающей древности заглушались дикими, воинственными кликами пришельцев; для Римской империи настал день смерти, и вместе со взрослыми, под ударами варваров погибали массы детей. "Одни, -- пишет Сальвиан, -- покрытые ранами, влачили жалкую жизнь; другие, полуобгорелые, долго чувствовали на себе жестокие последствия обжога; одни погибали от голода, другие от наготы; огромное число людей погибло от болезней или от суровости холода. Везде валялись перемешанные трупы мужчин и женщин, нагие, истерзанные и брошенные на съедение собакам и птицам". Варвары воевали вполне по-варварски. Туринги, например, по словам Григория Турского, "обрушившись на отцов, похитили у них все. Затем они вешали их детей по деревьям за ноги. Они умертвили ужасной смертью более 200 молодых девушек: одних привязывали за руку к шее лошадей и потом гнали животных рожном и разрывали жертву на куски; других растягивали на дороге и прибивали кольями к земле; потом проезжали по ним с нагруженными телегами, раздробляли им кости и, наконец, бросали их на съедение воронам и собакам".
   В Метце гунны умертвили всех жителей, даже всех детей, которых епископ поспешил окрестить. В Африке, по словам Августина, при нашествии варваров вместе со взрослыми часто погибали и дети. В Италии -- то же опустошение, и уцелевшие жители с голоду делались людоедами. "Женщины, -- говорит Иероним, -- не щадили даже детей, которые лежали на их груди, и возвращали назад в утробу свой плод, который только что вышел оттуда". Варвары -- сарацины, скифы, будины, гелоны и другие -- также часто ели побежденных ими взрослых и детей и пили иногда кровь из ран, нанесенных ими в бою неприятелю. "Если я, -- восклицает Сальвиан, -- не могу сожалеть об истреблении без разбора целых народов или людей, которые, быть может, получили справедливое возмездие за свои преступления, то, по крайней мере, мне будет позволено спросить, что сделали дурного дети, подвергшиеся той же участи, дети, которые по возрасту своему неспособны были совершить преступление!"
   Древний мир погиб, завещав новому только два средства против детоубийства -- кару закона и дома найденышей. Ему понадобились целые тысячелетия, чтобы додуматься до этих средств. Новому миру также предстояло прожить долгий период, -- и он еще не совсем пережил его, -- чтобы убедиться в ничтожности и недействительности этих мер, выдуманных в первый раз умирающей древностью.

Глава III.
Детоубийство в Европе до XIX века

   Варвары, пришедшие в Европу и разрушившие древний мир, далеко не были так непорочны и благодушны, как их стараются изобразить многие археофилы. Выше мы уже видели, какую зверскую жестокость они проявляли над побежденными народами. Не менее жестоки бывали они и со своими единоплеменниками, даже со своими домочадцами. Их междоусобицы были также кровавы и разрушительны, часто истреблялись вместе со взрослыми и дети, как и в их войнах против римлян. "В случае же поражения, -- говорят римские писатели, -- они обращали ярость против самих себя! Их жены, вооружившись мечами и копьями, воя, скрежеща зубами от бешенства и отчаяния, окровавленные, с распущенными волосами, входили в повозки затем, чтобы избить своих мужей, братьев, отцов, сыновей, задушить новорожденных, бросить их под ноги лошадей и, наконец, заколоть себя. Одна из них повесилась на дышле телеги, предварительно привязав к каждой из своих ног по ребенку". И это было результатом германских понятий об отцовской власти. У германских племен отец был полным собственником своих детей; он мог принять новорожденного в свое семейство, убить или бросить его; новорожденное дитя лежало на полу у ног отца до тех пор, пока он решал -- бросить его или принять в семейство. В последнем случае его поднимали с земли, подавали отцу, который обливал его водой и нарекал ему имя [Поэтому повивальные бабки называются у шведов Jordegumma (Erdmutterchen), у немцев Hebamme, от heben; шведское boren и немецкое geboren означают собственно не рожденного, но принесенного к отцу]. Но если отец почему-нибудь не хотел принять новорожденного, то приказывал выбросить его или умертвить. Главным побуждением к этому была бедность, особенно, если детей в семье было очень много. Но бедность была не единственной причиной: самые богатые люди убивали или выбрасывали детей или за их уродливость, или потому, что мать их была нелюбима, или же потому, что ребенок был рожден незаконно, и поэтому его жизнь делалась постоянным позором для семейства. Детоубийство большей частью поручалось рабам. Нельзя сказать, чтобы столь варварский обычай не возмущал добрых чувств народа: они высказывались против него и в легендах, и в поступках людей. Об одном из первых поселенцев Исландии легенда говорит, что при рождении он был обречен на смерть своим богатым и жестоким отцом. "Раб уже точил заступ для копанья могилы; дитя лежало на полу; вдруг все услышали, что оно заговорило: "пустите меня к матери, мне холодно на полу; где безопаснее для ребенка, как не в объятиях матери! Зачем же точить железо, зачем резать дерновую землю! Оставьте ваше жестокое дело, я могу жить с храбрыми людьми!"" Тогда полили на ребенка воду и назвали его Торстейн. "Он вырос и сделался великим человеком". "Часто, -- говорит Стрингольм, -- человеколюбивые рабы, из сожаления к невинным покинутым детям, относили их в лес и, выбрав близкое к какому-нибудь жилью место или на большой дороге, клали их между каменьями или в древесных дуплах, тщательно ограждая это убежище от птиц и зверей, и там оставляли малюток с куском мяса во рту, чтобы они не умерли с голода. Нередко такие дети, оставшись в живых, были заботливо воспитаны теми, кто находил их". Право также вооружалось против убийства не только признанных уже отцом детей, но у некоторых племен и вообще против детоубийства и плодоизгнания. Вильде в своем "Strafrecht der Germanen" говорит, что "вытравление плода у древних германцев считалось деянием наказуемым". Тацит также свидетельствует, что детоубийство у германцев было одним из сильно наказуемых преступлений, разумея, вероятно, под детоубийством убийство уже принятых отцом детей. Против распространенных у визиготов детоубийства и плодоизгнания король их Киндасвинт издал строгие карательные законы. Всякого, кто давал женщине плодоизгоняющий напиток, закон присуждал к смерти, а беременную женщину, принявшую такое питье, -- рабу к бичеванью, а свободную -- к рабству. Несмотря на эти законы, детоубийство было сильно развито и так укоренено в народных нравах, что в некоторых местах препятствовало распространению христианства, требовавшего его всецелого уничтожения. В Исландии, по словам Стрингольма, введение христианства встретило сильное противодействие со стороны тех, которые никак не могли понять, как можно, и почему должно, и богатым, и бедным воспитывать всех рождающихся у них детей. Они приняли христианство только под условием сохранения этого обычая. Когда же совет вождей, с общего согласия народа, запретил выбрасывать малюток, то в то же время постановил, чтобы, под страхом изгнания с острова, не смел жениться ни один бедняк, не имевший средств воспитывать детей. Проповедники христианства принуждены были также щадить на первых порах религиозное чувство ужаса, внушаемое варварам новорожденными уродами. Уродов тогда рождалось гораздо больше, чем теперь, вероятно, вследствие условий варварской жизни, неблагоприятных для развития плода в чреве матери. Рождение урода считалось предзнаменованием беды; суеверному взгляду урод представлялся неестественным чудовищем, а молва еще более увеличивала его безобразие. Так, например, русский летописец под 1065 годом пишет: "в Киеве рыболове ловяше рыбы, выволокша в неводе детищ, его же сходящеся позоровахом до вечера, дивящеся, и паки ввергоша его в воду: бяше бо у него на лице срамнии удове, иного же нельзе сказати срама ради". Далее летописец упоминает о нескольких подобных чудищах, появлявшихся у иностранцев, -- о ребенке без глаз, без рук и с рыбьим хвостом, о детях с четырьмя ногами, двумя головами и т. п. Уродов, которых так разрисовывала фантазия и молва, европейские варвары убивали даже после принятия христианства, но только в присутствии священника. Как бы то ни было, но христианство взяло перевес, ограничило абсолютизм отцовской власти и объявило детоубийство сильным преступлением. Постановления пап и соборов, правила отцов церкви и римские законы -- все это одинаково побуждало варварских законодателей наказывать детоубийц. Но в начале, при господствовавшей у европейских народов системе композиций, эти наказания большей частью были легки и ограничивались денежным штрафом.
   Религии варваров также доводили их до детоубийства с целью умилостивления богов кровью малюток. Кроме прямых свидетельств о жертвоприношении детей, на это указывают и известия о приношении в жертву взрослых людей, с которым почти всегда неразлучны и жертвенные детоубийства.
   Тацит говорит, что германцы приносили человеческие жертвы своему главному богу, которого он называет Меркурием. Хотя этому известию и противоречит свидетельство Юлия Цезаря, однако ж известно, что человеческие жертвоприношения были очень обыкновенны на германском севере. "Обычай приносить в жертву людей, -- говорит Рейно в своей "La Religion d'Odin", -- постоянно возрастая, сделался решительным, так что храмы превратились наконец в человеческие бойни. В них закалаемо было до 99 жертв разом. Кровью обмывались и храмы, и идолы, и окроплялся народ. Для того чтобы умилостивить своих богов, они не отступали перед самыми ужасными преступлениями. Случалось, что или короли приносили в жертву своих подданных, или подданные своих королей". Приносились и дети; по свидетельству летописцев, короли, желая одержать победу, нередко приносили в жертву и собственных детей. У древних германцев, кроме того, существовал обычай сожигать вдов вместе с трупами их мужей и убивать рабов на могилах их господ.
   У литовцев следы человеческих жертвоприношений сохранялись до XV века. Шайноха в своей "Jadwiga i Jagello" рассказывает, что в августе 1382 года умер Кейстут, брат великого князя Литовского. Труп его повезли в Вильно, где на Святогорской горе, над глубокой могилой, был сложен костер. На него положили одетый по-княжески труп Кейстута, с оружием, охотничьим рогом, когтями медведя и рыси; затем взвели на костер любимого слугу покойного и четыре пары собак. После молитвы и погребальной песни, в которой прославлялись все великие деяния усопшего, костер был зажжен, и все, что было на нем, превратилось в прах.
   В V веке часть жителей Верхнего Норика отреклась от христианства, восстановила язычество и человеческая кровь снова начала обагрять алтари богов.
   Русские, по словам Ибн Фоцлана и других древних географов, приносили в жертву и людей вообще, и детей в частности. Этот обычай существовал вплоть до принятия христианства Владимиром.
   С развитием европейской цивилизации две упомянутые причины детоубийства -- юридический абсолютизм отцовской власти и религиозное суеверие -- постепенно исчезали. С ними вместе исчезали и принесение детей в жертву, и смертные казни детей, совершаемые отцами. Но так как это были не единственные причины детоубийства, то оно и не прекращалось.
   Массы европейского народа во все продолжение Средних веков и начала Новой истории находились, как известно, в бедности, разоряемые феодалами, духовенством, королями, беспрерывными войнами, чрезмерными налогами, всевозможными грабительствами, частыми голодовками и ужасными эпидемиями. Бедность сплошь и рядом заставляла европейцев бросать и убивать своих малюток. Хотя мы не имеем из тех времен даже самых скудных статистических данных, но многие свидетельства убеждают нас, что детоубийство в те времена было не слабее современного. До каких крайностей европейцев доводили тогда общественные бедствия, мы можем видеть из следующего рассказа монаха Радульфа Глабера (ум. 1050). "В 1027 году землю начал опустошать голод и роду человеческому грозила близкая погибель. Вся земля была залита постоянными дождями до того, что в течение трех лет невозможно было иметь ни одной удобной для посева пяди земли. Этот мстительный бич начался на Востоке, опустошил Грецию, потом Италию, всю Галлию и, наконец, Англию. Сильные земли, люди средние и бедняки равно испытывали голод, и чело у всех покрылось бледностью; насилия и жестокости баронов смолкли перед всеобщим голодом... Но свирепство голода породило примеры жестокости, столь редкой в истории, и люди ели мясо людей! Путник, подвергшись нападению на дороге, падал под ударами убийц, они разрывали его члены на части, жарили их и пожирали. Другие, убегая из своей страны, чтобы избавиться от голода, были принимаемы в дома, и хозяева душили их ночью, чтобы после съесть. Некоторые показывали детям яйца или фрукты, заманивали их в сторону и пожирали... Один злодей в городе Турнюсе выставил на рынке для продажи вареное человеческое мясо, как это обыкновенно делается с мясом животных. Его арестовали, судили и сожгли. Близь Макона, в лесу Шатене, какой-то злодей построил хижину, где он резал всех, которые искали у него убежища на ночь. Один путник, зайдя к нему со своей женой, увидел в углу комнаты головы мужчин, женщин и детей... По его доносу в хижине сделан обыск и найдено 48 голов зарезанных и пожранных жертв. Злодея привезли в город и сожгли". Крестовый поход на альбигойцев, усмирение крестьянских восстаний в разных странах, кулачное право, грабежи феодалов и попов, Тридцатилетняя война, -- все это вело за собой голод, нищету, эпидемии, детоубийства. Матери очень часто отнимали у своих детей жизнь, желая этим только прекратить муки голода, терзавшего малюток, и предварить их голодную смерть. Во время голода, сопровождавшего обыкновенно войны, убийство родителями своих детей было даже благодеянием для последних: если бы которые дети и не умерли голодной смертью, то они могли погибнуть от оружия рассвирепевших солдат. В тогдашних войнах солдаты были не только жестокими врагами взрослых, но и отвратительными детоубийцами. Так, например, во время междоусобиц в Византии, враждующие партии, по словам Шлоссера, "не щадили ни женщин, ни детей, ни стариков, ни больных". То же самое мы видим в походе на альбигойцев, в войне католиков с гугенотами во Франции и т. п. Солдаты поступали равно жестоко и с детьми своих единоплеменников, и с детьми дикарей вне Европы. Русские даже во второй половине XVIII века в своих войнах с инородцами южной Сибири "у баб обрезывали титьки, а малых ребят на огне жгли". Подобным же образом воевали в XVII веке англичане с северо-американскими индейцами, как рассказывает Вашингтон Ирвинг в своей "Sketch-Book". Чтобы дать понятие об этой варварской резне, мы укажем на три примера из русской истории. Из "Ливонской войны" г-на Костомарова мы видим, что "у немцев русские сожигали до тла все поселения, истребляли хлеб и скот; малых детей моложе десяти лет прикалывали копьями и втыкали на плетни; беременным женщинам вырезывали утробы и вытаскивали из них младенцев; у детей вырывали сердца, вешали их на деревьях и стреляли из лука". Автор еврейской книги "Бедствия времен (1648--1649) в Украйне, Подолии и Белоруссии от бунтовщиков под начальством Богдана Хмельницкого" говорит, что казаки при взятии крепостей кололи живых младенцев, варили и жарили на копьях и преспокойно съедали в присутствии отчаянно плачущих матерей-евреек. Убивая еврейских младенцев, они предварительно ощупывали их, чтобы убедиться, жирны они или нет, а потом уже насмешливо осматривали внутренности их, разрезывали на куски и продавали как говядину... В Томашеве еврейские мальчики сидели за учебным столом; враги, прибыв туда, придавили их к стене так, что ни один из них не остался в живых... В других местах детей топили в грязи. Даже начало XIX века не свободно от позора таких детоубийств. Рассказ некрасовского мужика о своих подвигах против французов в 1812 году имеет историческую верность.
   Внутренние смуты европейских государств и царивший в них деспотизм производили также немало детоубийств. На первом плане выходят здесь детоубийства из-за наследства. Наследники королей, герцогов, баронов и других потентатов; наследники вельмож, богачей и даже обыкновенных смертных постоянно враждуют друг с другом и, часто убивая своих соперников еще в колыбели, тем стараются избавиться от тревог и опасностей, которым они непременно подверглись бы от убитых впоследствии. Иногда, с этой целью, истреблялись целые семейства, и судьба малютки-наследника, жизнь которого подвергается опасности от преследующих соперников, сделалась одной из любимых тем европейских романистов. Иногда короли самолично совершали детоубийство. Григорий Турский рассказывает, например, что короли Гильдеберт и Лотарь, опасаясь малолетних детей Клодомира, живших в Париже с королевой Кротекильдой, решились умертвить их. Они послали к Кротекильде своих агентов и просили ее отправить к ним этих детей для возведения их на престол. "Она, исполненная радости и не подозревая коварства, напоила, накормила внучат и отправила их. Но дети были немедленно схвачены, разлучены со своими служителями и воспитателями и отданы под стражу. Тогда Гильдеберт и Лотарь послали к королеве Аркадия с ножницами и с обнаженным мечом. Аркадий показал Кротекильде ножницы и меч, говоря: "что ты предпочитаешь, преславная королева, -- твои сыновья, наши властители, спрашивают тебя, как ты думаешь относительно тех детей -- прикажешь ли им жить с остриженными волосами, или предать смерти?" Королева, пораженная таким вопросом, не одумавшись же отвечала, что хотела бы видеть детей лучше мертвыми, чем остриженными. Аркадий передал этот ответ королям. Тотчас Лотарь схватывает старшего ребенка за руку, с лютостью бросает его на пол и убивает, вонзая ему нож под мышки. При крике дитяти, брат его падает к ногам Гильдеберта и, обнимая его колени, умоляет о спасении. Гильдеберт стал просить за него Лотаря, но Лотарь отвечал ему с яростью: "или оттолкни его от себя, или ты сам умрешь за него". Гильдеберт оттолкнул ребенка к Лотарю, который, схватив его, поразил ножом в то же место, как его брата, и убил. Королевство Клодомира, принадлежавшее этим детям, Лотарь и Гильдеберт разделили между собой". Но такая расправа была только в начале европейской цивилизации. Позднее вельможные детоубийцы, оставаясь сами за ширмами, действовали обыкновенно посредством наемных злодеев, как, например, поступил наш царь Борис с царевичем Дмитрием, или как в трагедии Шекспира маленькому Глочестеру выжигают глаза и убивают его.
   Ссоры между собой сильных фамилий и деспотизм королей часто вели также к детоубийству. Сильный или богатый человек, желая поразить своего врага, истребляет вместе с ним и его детей; так погибли, например, вместе со своим отцом в башне Голода дети графа Уголино. Или король, гневаясь на своих подданных, убивает вместе с ними и их детей. Самые разительные примеры детоубийства последнего рода мы находим в русской истории. Корб, например, рассказывает много подобных случаев об Иоанне IV. В 1568 году, вернувшись в Москву из Польского похода и подозревая в измене одного боярина, которого Корб называет Иваном Петровичем, царь призвал его во дворец и собственноручно поразил его в сердце несколько раз длинным ножом. Дворяне и стрельцы вытащили труп на площадь и изрубили в куски. Они, по приказанию царя, истребили всех домашних боярина, даже всех его животных. 3 тысячи его служителей с друзьями и родными погибли горькой смертью. Все его деревни были выжжены, а крестьяне с их женами и детьми или перебиты или рассеяны. Его беременная жена и дочери сначала опозорены палачами, а потом изрублены в куски. Князю Афанасию Вяземскому царь выломал руки и затем посадил на кол. Его жена, дети и вся челядь, в числе 60 человек, были казнены. 150 дворян, испуганных казнями, задумали бежать в Польшу; их поймали и растоптали лошадьми; их служители и дети были также казнены. Однажды Иоанн заподозрил в измене нескольких бояр и послал целый на них военный отряд, приказав ему истребить этих бояр со всем их родом, с женами, с детьми, прислугой, крестьянами, рогатым скотом, собаками, кошками, даже с рыбой в прудах. Приказ был исполнен в точности, и все истреблено без всякого сожаления. Только эти палачи были тронуты в одном доме красотой и улыбками одного ребенка. Они пощадили его и спрятали. Но Иоанн узнал об этом; притворясь сострадательным и не желающим зла этому ребенку, он велел принести его к себе. Принесли. Иоанн взял его на руки и осыпал нежными ласками. Между тем он потихоньку достал нож и, пронзив им сердце ребенка, выбросил труп в окно на съедение собакам.
   Народная фантазия в Средние века сильно преувеличивала число суеверных детоубийств, хотя такие и существовали действительно. Сюда относятся, прежде всего, убийства детей ведьмами и колдунами, как, например, убийство малютки пани Катерины колдуном, отцом последней, в повести Гоголя "Страшная месть". Папа Иннокентий VIII, в своей знаменитой булле, служившей инструкцией для следователей и судей по ведовским делам, говорит, между прочим, что ведьмы, "посредством призываний, песен, заклинаний и других средств, портят, удушают и губят плод женщин и животных". Убийство детей также входило иногда в число обвинений против колдунов и ведьм. Нет спора, что в огромном большинстве случаев эти обвинения были гнусными выдумками судей или нелепыми фантазиями народа, но все-таки в основании их лежали действительные факты. Женщины, которых обвиняли как ведьм и волшебниц, занимались иногда и практикой плодоизгнания, обставляя его разными суеверными обрядами, как это делают наши знахари.
   В средневековой Европе было сильно распространено пришедшее с Востока верование о целебности в сильных болезнях детской крови. У евреев есть предание, что фараон, не отпускавший евреев из Египта, страдал проказой и велел приносить к себе еврейских мальчиков с тем, чтобы выпускать из них кровь и обмываться ею. В одной еврейской книге XVI века, Чин Пасхи, есть рисунок, изображающий царя, который с короной на голове стоит в ванне; кругом его дети, из отворенных жил которых кровь брызжет фонтанами на покрытое язвами тело царя; вдали изображены плачущие матери. В числе обвинений на орден тамплиеров было и то, что его члены в своих тайных собраниях закалывали детей. То же обвинение часто взводилось и на евреев, причем говорили, что они убивают детей с целью лечиться их кровью. Действительно, бывали случаи, что потерянные дети были находимы с выпущенной из них кровью. И достаточно было нескольких подобных случаев, чтобы болезненная фантазия народа распространила это обвинение на всех евреев и поддерживала его в течение столетий. Этот обычай существовал даже между французами. Коллет говорит, что при жизни святого Винцента де Поля (1576--1660) в Париже дети были убиваемы для магических операций и для получения детской крови для ванн, принимавшихся с целью получения долголетия. Кажется, что тот же обычай существовал и в России. Игнатий, митрополит Тобольский, говорит, что он встречался у раскольников. В одной русской легенде XVI века рассказывается, что некий разорившийся купец был поражен "язвой злой от ног и до головы". Все средства были безуспешны против его болезни, хотя об излечении его сильно старался один богач, нажившийся прежде благодаря этому больному купцу. Но вот приходит к упомянутому богачу некий врач и говорит ему: "ничем нельзя болезни той исцелить, кроме как кровью зарезанного младенца-первенца". У богача был младенец-первенец и он решился зарезать его "здравия ради недужного". "Обрете же час, егда жена его в баню идет мытися, виде младенца своего на ложе спяща покровенна, и с тщанием притече закла его и источи кровь в лохань, и паки вложи мертвого младенца и покры его"; затем, взяв больного в сокровенное место, раздел его донага и помазал все тело его кровью своего убитого сына. "И абие здрав бысть больной, якоже исперва".
   Далее существует еще довольно легенд о существовании в старинной Европе цивилизованного людоедства из гастрономических побуждений. Было несколько случаев, что люди убивались для того, чтобы полакомиться их мясом. Это случалось и со взрослыми, и с детьми. Один трактирщик в старинном Париже прославился своими необыкновенно вкусными пирожками, которые с жадностью пожирались парижанами, пока не открылось, что они приготовляются из человеческого мяса [Подобную же легенду я слышал в Казани об одном тамошнем трактирщике, который жил уже в настоящем столетии и которого мне называли, если не ошибаюсь, Щербаковым]. 26 октября 1553 года в Бреттенбурге одна беременная женщина зарезала ночью своего мужа и, съев его грудь и левую руку, остальное посолила. Во время этого пира она родила трех сыновей. В 1562 году одна беременная женщина в Драйссиге убила своего мужа, отрубила ему голову, руки и ноги, сварила их и съела, а остатки посолила и прокоптила. В Шотландии один мужчина со своей женой и ребенком был осужден на смертную казнь через сожжение за то, что он заманивал в свой дом молодых людей и детей, убивал их, варил и съедал со своей семьей ради лакомства. От казни избавили только одну маленькую девочку. Но едва она достигла двенадцатилетнего возраста, как начала обнаруживать страстное желание полакомиться человечиной. Приведенная в суд, она вскричала: "зачем вы так гнушаетесь мной? Нужно только однажды испытать, как вкусно человеческое мясо, и после этого никто не удержался бы, чтобы не съесть даже своих детей!"
   Все упомянутые виды детоубийств, совершаемых разъяренными солдатами, знахарями и колдунами, жестокими тиранами и людьми, верующими в целебность детской крови, постепенно исчезали в Европе с развитием ее цивилизации. И эти виды детоубийства составляют везде принадлежность не разврата, как думают, а суеверного варварства. Особенный же, развитый в Европе более чем где-нибудь вид детоубийства, -- есть убийство незаконных детей, совершаемое большей частью вследствие позора и отверженности, навлекаемых на мать ее незаконной связью, а на ребенка -- его незаконным рождением. Развитию этого вида детоубийства в старинной Европе, как и в современной нам, содействовали, во-первых, бедность и гнет брачной жизни, а во-вторых, преследование церковью, законодательством и общественным мнением незаконных половых связей.
   Развращенность всех классов старинного европейского общества всегда находила себе жестоких оппонентов. Законодатели и администраторы принимали против нее строгие меры. Уже Карл Великий запрещал женатому человеку держать наложницу, под страхом наказания за нарушение брака. Церковное законодательство со времен Латеранского собора также вооружалось против конкубината, считая его греховным делом и для мирян, и для духовных. Имперский полицейский устав 1530 года и один из полицейских эдиктов Карла V 1548 года рекомендовали духовным и светским властям неусыпно следить за людьми, живущими в конкубинате, и наказывать их. Сильное распространение проституции также не раз вооружало правительства и против проституток и против их посетителей. Даже половые отношения, происходившие тайно, часто раскрывались полицейским надзором и навлекали на виновных наказания, которые состояли иногда в публичном церковном покаянии, а чаще в варварском истязании и бесчещении прелюбодеев. Вот что рассказывает, например, об этих наказаниях кобургская летопись. "2 апреля 1658 года тюрингенский извозчик Ганс Вирт за то, что соблазнил двух девок и обещал на них жениться, после церковного благовеста был поставлен у колокольни, с цепным кольцом на шее, и тут с обеими девками, на головах которых были венки из соломы, он был обязан простоять всю обедню". Но чаще соблазненные девушки с позором изгонялись из места их жительства; с барабанным боем водили их по улицам и вокруг базарной площади, затем наказывали их розгами и выгоняли за городские ворота. Даже в конце XVIII века Мария Терезия учредила особые Комиссии о целомудрии, Keuschheits-Komissarien, закрытые потом, как решительно не достигавшие своей цели. В России блудники и прелюбодеи подвергались и денежному штрафу, и телесному наказанию. Прелюбодейные дела до Петра Великого были в ведении духовной власти, и архиереи, разъезжая для обозрения своих эпархий, иногда публично наказывали прелюбодеек кнутами. Не менее каралась падшая женщина и в семействе. Патриархальный деспотизм царил в европейском семействе во всей своей грубости вплоть до XIX века. Понятно, что при таком устройстве семьи незаконная любовная связь, а тем более незаконная беременность дочери или жены должны были вести к страшным семейным трагедиям, карам, физическим и нравственным истязаниям виновной, должны были навлекать позор и возбуждать негодование общества не только против нее, но и против всей семьи, к которой она принадлежала. Участь незаконного ребенка, в большинстве случаев, была также печальна; ему грозили в жизни отверженность, бедность, скитальчество. Результат ясен: мать незаконного ребенка избавлялась и сама, избавляла и ребенка от позора, умертвив его, и таким образом скрыв следы своих преступных связей. Нередко, впрочем, замужние женщины имели возможность выдавать своих незаконнорожденных детей за законных. Но достаточно было малейшего подозрения со стороны ревнивого мужа -- и ребенок и мать подвергались его гневу, часто даже находилась в опасности самая жизнь их. Даже при дворах крупных и мелких потентатов, где царил самый необузданный разврат, отцы, мужья и любовники, покровительствуя этому разврату, однако ж карали его последствия. Сами они могли распутничать, сколько хотели, но женщин обязывали быть верными себе, а иногда позволяли и им развратничать, только не беременеть. Так, например, распутный ландграф Кассельский Мориц узнал от своего гофмаршала, что жена его Юлиана поцеловалась с одним придворным. Ландграф сделал сцену. Придворный отомстил гофмаршалу тем, что застрелил его. Преступника осудили на смертную казнь. Сначала ему отрубили правую руку, потом живому распороли грудь и вырвали сердце, которое было показано палачом присутствовавшему при казни ландграфу. Мать и невеста казненного сошли с ума от страха. Вскоре вдова убитого гофмаршала забеременела от одного офицера. Ландграф и тут вмешался. Он предложил ей на выбор, или, что он живую заложит ее вместе с ребенком в каменную стену, или, чтобы она выехала из его владений. Она уехала.
   При такой развращенности и вместе при такой фарисейской строгости закона и нравов множество незаконнорожденных детей было убиваемо. О громадном числе убиваемых свидетельствуют и некоторые исторические известия, и строгие законы, которыми думали остановить это преступление, и частые описания казней детоубийц. А сколько детоубийств оставалось вовсе неоткрытыми. В женских монастырях были даже особые могильные склепы, в которых хоронились умершие и убитые дети монахинь, и о существовании которых узнавали только в позднейшее время. В старинной России, так же как в Европе, много незаконных детей истреблялось матерями, и их трупы бросались или в воду, или в отхожие места. Особенно развито было детоубийство в некоторых раскольничьих монастырях, по свидетельству раскольничьих же писателей. Количество выброшенных и подкинутых было еще громаднее числа убиваемых; об этом свидетельствуют и прямые известия, и дома для найденышей, возникавшие во многих концах Европы. В Париже, например, во время жизни Винцента Поля, церкви и публичные места были усеяны выброшенными детьми, а в Сене плавали трупы убитых. При Людовике XIV участь этих детей была особенно несчастна, вследствие разорений народа и голода. И во второй половине XVIII века, как мы увидим ниже, детоубийство и детовыбрасывание достигли такой степени, что возбудили и в законодателях, и в публицистах серьезную тревогу и деятельное старание об отыскании средств для прекращения этого зла.

Глава IV.
Бедность народных масс как главная причина детоубийства. Развращение нравов и убийство незаконных детей

   Мы видели, что главнейшая причина детоубийства у всех народов, стоявших и стоящих вне европейской цивилизации, заключается в бедности, суеверии, деспотизме отцовской власти, жестокости войн, самодурстве тиранов и в страхе стыда от незаконного рождения. При этом мы видели, что с постепенным развитием цивилизации исчезают мало-помалу некоторые из этих причин и производимые ими виды детоубийства, -- принесение детей в жертву, казнь детей отцами и т. д. Но несмотря на то что современная Европа достигла небывалой еще высоты цивилизации, несмотря на то что в ней уже не существует более некоторых видов детоистребления, свойственных только варварству, детоубийство в ней не только существует, но даже во многих странах заметно усиливается.
   Причины распространения и усиления детоубийства в современной Европе заключаются главным образом в постепенном обеднении народных масс.
   Известно, что с конца XVIII века в Европе и преимущественно в Англии начинается великий общественный переворот. Быстрое развитие промышленности и введение машин увеличило суммы богатства европейских наций и подняло их на вершину материального прогресса. Но с тем вместе явились на сцену массы неизвестных старинной Европе пролетариев, людей без собственности, полунагих, голодных, истощенных, тупых и испорченных нравственно. Их вопиющая бедность и беспомощность тотчас дали себя почувствовать и классам, пользующимся всеми благами цивилизации, так что от несчастного положения, в которое ввергнуты пролетарии, должны страдать и выше их лежащие общественные слои, -- страдать не только от страха грозящих в будущем событий, но и от преступлений, порождаемых отчаянной судьбой пролетариев. Некоторые преступления, и преступления очень крупные, начали усиливаться именно с того времени, как пролетариат стал возрастать и обхватывать Европу. В числе этих постоянно усиливающихся преступлений мы видим детоубийство и детовыбрасывание.
   Первая причина громадной распространенности двух последних преступлений -- нищенство народных масс. В то время как совершалось быстрое индустриальное развитие Европы, массы рабочего народа стягивались из сел в центры городской промышленности, лишались своих хозяйственных обзаведений, бросали земледелие и поступали в работу к буржуазии из-за куска хлеба. Вонючие, сырые и темные квартиры, битком набитые голодными и изнуренными рабочими, ничтожная задельная плата, совершенная неуверенность в том, что завтра можно иметь кусок хлеба, произвол и стачки фабрикантов, болезни, быстро разрушающие организм, -- вот в самых общих чертах современное положение рабочего класса. И вспомните, что в этом омуте живут не одни мужчины, но и женщины и беспомощные дети. Промышленный прогресс, в настоящей его форме, не довольствуется пожиранием взрослых и сильных мужчин, -- бурный поток его увлекает и губит всех людей, не различая ни пола, ни возраста. Но мы считаем излишним и неудобным входить здесь в подробности о современном положении рабочего класса; мы представим здесь только те данные, которые ближе других относятся к нашему предмету.
   Поразительно число неимущих, содержимых на общественный счет. В Англии, по данным, сообщаемым Цезарем Контини, содержалось на общественные суммы:

0x01 graphic

   Во Франции на счет "благотворительных бюро", bureaux de bienfaisance, получали содержание или помощь в 1833--1837 годах средним числом 731 311 человек ежегодно, в 1848 году -- 982 516 человек, а в 1853 году -- 1 022 996 человек.
   В Пруссии, по вычислению Бокка, в 1849 году на общественный счет получали вспоможения 567 659 человек и содержалось в благотворительных учреждениях 219 277 человек. Затем получало содержание на общественный счет отцов семейств:

0x01 graphic

   По замечанию Бокка, ни в Швеции, ни в Дании, ни даже в Англии нет такого громадного числа лиц, содержащихся на общественный счет, как в Пруссии. В округе Бромберге один такой нищий, содержимый общественной благотворительностью, приходится на 116 жителей, в Мариенвердере -- один на 73 жителя, в Познани -- один на 52, в округе Кельне -- один на девять, в округах Потстдамском, Берлинском, Штральзундском и Бреславльском -- один на 12--13 жителей; в городе Берлине -- один на шесть, в городе Бреславле -- один на два, в Грейфсвальде и Пренцлау -- один на три, в Магдебурге, Кёльне, Трире, Мюльгаузене -- один на четыре!
   В Бельгии, по указаниям Аренса, в 1839 году состояло на общественном содержании 587 095 человек; один такой неимущий приходился на семь жителей. В 1853 году число это возросло до 1 489 488 человек; то есть около 1/4 всего населения, а во Фландрии около 1/3 состояло на общественном пропитании и вспомоществовании.
   Приведенные цифры красноречивее всяких описаний говорят о горестном положении европейских народных масс. И нужно заметить, что призреваются на счет общественной благотворительности еще не самые несчастные: хотя бедность и лишения сокращают на несколько лет их жизнь, хотя им и приходится умирать очень рано, но все-таки они имеют шансы не умереть вдруг голодной смертью, не погибнуть в течение нескольких дней от недостатка пищи. Они счастливее поэтому тех своих собратьев по несчастью, извещая о смерти которых полиция цивилизованной Европы бесстрастно отмечает -- умерли голодной смертью! И это случается чаще и более всего в самой богатой и развитой стране, с ее громадной столицей. В Лондоне умирало голодной смертью:

0x01 graphic

   В Англии, кроме Лондона, умерло с голода:

0x01 graphic

   Само собой понятно, что там, где обстоятельства так давят человека, где бедность доводит его до голодной смерти, где нет для него никакой надежды на улучшение своей участи, там жизнь не очень привязывает человека и является сильная наклонность к самоубийству из-за бедности и экономических лишений. Приводим цифры из уголовной статистики Бельгии за 1840--1849 и Франции за 1856--1861 годы.

0x01 graphic

   Люди, находящиеся в столь безотрадном состоянии, люди, которые умирают сами с голода, видят муки своих детей, тоже умирающих голодной смертью, и не ожидают для своего потомства ничего, кроме тех же страданий, той же мучительной жизни, бремя которой влачат они сами, -- такие люди, естественно, делаются детоубийцами и детовыбрасывателями. Если в них осталось еще чувство сострадания к своим малюткам, если их сердце болезненно сжимается при каждом стоне голодного ребенка, при каждом взгляде на его увядающую, мертвенно-бледную фигуру, при каждой мысли об ожидающих его в жизни страданиях, то они легко доходят до решения убить ребенка или, по крайней мере, выбросить его, с надеждой, что какой-нибудь сострадательный человек или дом для найденышей приютят его. Если же обстоятельства убили в родителях все чувства, кроме холодного расчета, если, размышляя о судьбе своего ребенка, они находят, что держать его для них невыгодно, а отделаться от него, напротив, выгодно, то что может остановить их от осуществления этого справедливого расчета? Законные дети выбрасываются почти исключительно по бедности или расчету. А выбрасывается их очень много; это покажет, например, следующая таблица, в которой числа найденышей больше чисел внебрачных рождений, и при этом цифра избытка должна быть ниже цифры выброшенных законных детей, так как довольно незаконных детей остается невыброшенными.

0x01 graphic

   Что степень бедности, степень дороговизны предметов первой необходимости имеют сильное влияние на усиление рассматриваемых явлений, показывают, между прочим, и цифры найденышей в разные года. Так 1816 и 1817 года были годами больших бедствий в Европе, годами голода и дороговизны, и число найденышей в них значительно возросло, сравнительно с предыдущими годами. Найденышей было [Госпиталь для детей-найденышей (фр). -- Примеч. ред.]:

0x01 graphic

   В парижском доме для найденышей мы видим и за другие года сильное возрастание подкидываемых, особенно в бедственные и следующие за ними года. Цифры эти мы приведем ниже, а теперь посмотрим на причины этого явления. Знаток французских дел, Бенуастон де Шатонеф, говорит, что "истинными причинами увеличения числа выбрасываний и с тем вместе числа найденышей служат, без сомнения, бедность, безнравственность и злоупотребления. За это говорит и то обстоятельство, что в течение десяти лет, за исключением двух несчастных годов 1831 и 1832, число подкидываний мало изменялось. Недостаток, голод, общественные смуты, промышленные кризисы, конечно, увеличивают число выбрасываний, но их влияние преходящее; пока они существуют, они содействуют только усилению причины, которую создали не они, которая уже существовала раньше, которая будет существовать даже и тогда, когда они прекратятся; это бедность, ужаснейшее из всех зол, так как она источник всех их... И когда видишь, с одной стороны, постепенное увеличение дел милосердия, обществ благотворительности, раздавателей милостыни, сборы и налоги в пользу бедных, помощь, оказываемую 2 миллионам нищих, а с другой стороны, видишь постепенное умножение банкротов, воров и найденышей, то невозможно сомневаться в сильном значении всюду царящей бедности, невозможно, по крайней мере, не приписать ей существенного влияния на увеличение числа детовыбрасываний". К этому нужно прибавить, что бедность имеет еще и посредственное влияние на увеличение детоубийств и детовыбрасываний. Известно, что чем изобильнее и дешевле год, тем больше заключается браков, и наоборот. В последнем случае, когда в дурной год меньше заключается браков, увеличивается число внебрачных совокуплений и, следовательно, число незаконных рождений. А чем больше незаконных детей, тем больше детоубийств и детовыбрасываний. Поэтому в годы усиленной бедности усиливается и детовыбрасывание. И вообще, этих преступлений больше в бедном классе, чем в богатом -- в последнем дети убиваются и выбрасываются не по неимению средств для их пропитания, а по другим причинам.
   Что же касается детоубийства в особенности, то изыскание причин его почти всегда показывает, что или убитые дети были незаконнорожденными, или их родители находились в крайней бедности. Почти все законные дети убиваются и почти все законные зародыши истребляются из-за бедности. А законных детей истребляется очень много. По данным криминальной статистики Англии за 1863 год в ней обследовано найденных мертвыми детей:

0x01 graphic

   Хотя коронерами и признано из этого количества только 28 % насильственных смертей, но, как мы увидим ниже, на приговоры коронеров полагаться нельзя, число детоубийств, выставляемое ими, всегда ниже действительного. И все убийства законных детей, как мы уже заметили, имеют свои причины в бедности родителей. "В Англии, -- говорит Контини, -- детоубийство совершается не одними только матерями-девушками, старающимися спасти тем свою честь, но и замужними женщинами, которых гнусный расчет или бедность заставляют истреблять плод своего чрева. В последнем случае детоубийство (в большинстве случаев) не бывает смертоубийством (l'assasinat), то есть действием быстрым и насильственным, оставляющим после себя внешние и очевидные признаки: оно совершается иначе. Родители дают своим детям постепенными дозами питье с опием, которое оказывает на их организм действие медленное, но верное, или постепенно уменьшают пищу, необходимую для поддержания жизни детей... Дитя медленно погибает. И хотя эти ужасные комбинации не избегают внимания соседей, но терпимость касательно этого пункта здесь всеобщая". Тот же автор говорит, что в низших классах английского общества та мать считается счастливой, которой удастся или изгнать свой плод, или убить ребенка, и тем избавиться от больших хлопот и лишений, которые соединяются с его воспитанием.
   Разительные примеры, до чего доводит бедность родителей, как она делает их положительно помешанными и заставляет их в этом состоянии убивать своих детей, представляют следующие два случая из английской жизни.
   В январскую полночь 1862 года в Лондоне к одному констеблю подходит на улице какая-то женщина и спрашивает: "Где полицейский дом?" -- "Что вам там нужно?", -- спросил ее констебль. -- "Мне нужно отдать себя под стражу, потому что я умертвила своего ребенка". -- "Когда, где и как?" -- "Сегодня вечером в Ребека-Коурт я задавила его черной тесемкой". -- "Почему же вы это сделали?" -- "Из нужды -- я не могла долее видеть, как он мучился от голода!" -- Констебль отвел ее в полицейский дом, а сам пошел к ней на квартиру. В комнате он нашел всего только один матрац, на котором лежали двое детей -- девочка лет двух, живая, и мальчик месяцев десяти, удавленный тесьмой. Констебль отвез обоих в рабочий дом, и когда вернулся к подсудимой в полицию, она снова подтвердила свой рассказ, прибавив, что не убила девочки потому, что она была в параличе. Виновной было 37 лет, имя ее -- Мэри Гамильтон. Из свидетелей главнейшим была свекровь Мэри, показавшая, что ее муж ремеслом портной, человек очень трудолюбивый; но последние два года, за неимением работы и за болезнью старшего их ребенка, они жили в крайней нищете. Мэри всегда была тихая и смирная женщина, но в последнее время вела себя довольно странно, впадала в меланхолию и отчаяние, так что от нее нельзя было добиться ответа. Раз она отправилась с умершим малюткой в Сиденгэм и бродила всю ночь неизвестно зачем. В последнее время часто она по целым дням ничего не ела, и это усиливало ее отчаяние и меланхолию. Адвокат подсудимой, Слей, обращал внимание присяжных на отчаянную нищету, которая была причиной совершения преступления, и говорил, что, нет никакого сомнения, рассудок Мэри был поврежден, вследствие ужасного ее положения, и что поэтому нельзя вменить ей совершенного ею преступления. Присяжные оправдали ее, а судья объявил, что подсудимая будет задержана некоторое время (during Her Majesty's pleasure) и что о будущности ее позаботятся.
   Другой случай еще трагичнее. В Дублине, на Южной кемберландской улице, на четвертом этаже жил некто Джон Моллей с женой, двумя детьми и невесткой. Прежде он был сторожем в гостинице в Брейе, но несколько времени тому назад лишился этой должности и остался без места. Следствием этого была крайняя бедность, так что им приходилось закладывать белье и другие вещи, чтобы не умереть с голода. В числе прочего были заложены и воротнички от рубашек. Одеваясь однажды, Моллей не находил воротничка, который, по его соображениям, должен был быть у него. Вследствие нищеты и несчастных обстоятельств Моллей сделался до такой степени раздражительным, что когда невестка сделала ему какое-то замечание на счет воротничков, то он мгновенно пришел в ярость, схватил кочергу и нанес ею невестке глубокую рану в левый висок. Она бросилась от него вниз по лестнице. Жена старалась успокоить его, но он и ее стал бить кочергой и нанес ей раны в голову и в другие части тела. После отчаянного сопротивления она вырвалась на улицу с криком: "режут!" Этим не ограничилось бешенство Моллея. Двое его детей, из которых младшему было два года, попались ему под руку. Он схватил младшего и перерезал ему горло, так что голова совсем отделилась от туловища. Потом бросился на старшего, и, хотя нанес ему смертельную рану, но смерть последовала не в ту же минуту. Вслед за тем несчастный стал на пороге комнаты, звал кого-нибудь на помощь, громко плакал, умолял помочь ребенку и, ломая свои руки, восклицал: "ах, несчастный, несчастный!" Полиция скоро явилась и взяла его под стражу без всякого с его стороны сопротивления. Находясь в полиции, Моллей был очень бледен, но в совершенно нормальном состоянии духа, записывал показания свидетелей и сам спрашивал некоторых из них. Присяжные освободили его от суда как подверженного по временам помешательству. Миттермайер в своем сочинении о судебной психиатрии (перевод в Журнале Министерства юстиции, 1867, No 4, 5) приводит несколько подобных случаев. Так, он говорит, что совершение детоубийства стоит нередко в связи со стремлением к самоубийству. Один индивид, например, был мучим влечением лишить себя жизни, но вместе с тем и убить своих детей, так как он представлял себе, что они после его смерти были бы принуждены вести несчастную жизнь. Покушение на самоубийство не удалось, но детей он лишил жизни.
   Другой случай: женщина Соммер убила нескольких детей. Она умерла в заведении умалишенных, и при вскрытии ее трупа оказалось, что мозг ее находился в весьма болезненном состоянии. Один почтенный отец семейства впал в глубокую меланхолию, вызванную тяжелой потерей имущества, так что он ничего не мог оставить после себя своим детям. Болезнь усилила его тоску, и он решился убить и детей, и себя.
   В Австрии был такой же случай: одной женщине было отказано от той фабрики, где она работала, и она это до того приняла к сердцу, что вознамерилась сама лишить себя жизни и о своем решении сообщила своей матери и детям. После того как они ее отговаривали от самоубийства, она решилась убить мать и детей. Она исполнила умысел, но все были спасены. Основательное мнение врача-эксперта доказывает, что эта женщина ко времени совершения преступления страдала душевным расстройством и помешательством. В одном обсуждавшемся в Кальмаре случае стояла перед судом женщина Лекомт, обвиняемая в утоплении своего ребенка. По совершении преступления она призналась в том своей матери, потом снова возвратилась на место деяния и, увидев, что ребенок еще жив, еще раз погрузила его в воду и затем сама сообщила полиции о совершенном ею убийстве. По показанию всех свидетелей, подсудимая, трудолюбивая и честная женщина, постоянно терпела дурное обращение от своего распутного и расточительного мужа, который за дурное с ней обращение содержался в тюрьме. Предвидя, что по выходе мужа из тюрьмы, она подвергнется еще более жестокому от него обращению, Лекомт решилась убить любимого ею ребенка, чтобы таким образом самой попасть в тюрьму. Присяжные оправдали ее. В другом случае одна женщина была предана суду за убийство своих трех детей. Подсудимая оказалась весьма честного поведения. Взволнованная рядом несчастных случаев, мучимая мрачными мыслями, она в отчаянии решилась было на самоубийство, но затем убила своих детей. Врач объявил ее действовавшей в душевном расстройстве. В суде она не обнаружила никакого раскаяния, а, напротив, радовалась, что ее дети теперь ангелы. Она оправдана. Но бедность не всегда делает людей такими полупомешанными преступниками. Очень часто, заглушая в них все человеческие чувства, кроме расчетливости и корысти, она заставляет их совершать преступления не в припадке бешеного отчаяния, а с хладнокровным сознанием выгод, которые могут быть извлечены из преступления. Много детоубийств совершается благодаря таким расчетам.
   В 1850-х годах в деревне Швебде, в великом герцогстве Гессен-Кассельском, жило семейство Миллер, состоявшее из престарелых супругов, их дочери Христины и незаконнорожденного ее четырехлетнего сына Фридриха, прижитого ей с жителем той же деревни Бютемейстером, человеком женатым и небедным. В 1846 году Бютемейстер соблазнил Христину обещанием жениться на ней, коль скоро он успеет выхлопотать развод со своей женой. Когда родился Фридрих, то Бютемейстер убедил Христину не объявлять его отцом ребенка, хотя обещался содержать его и, действительно, издержал на него 200 талеров. Но ему было очень жаль этих денег, тратимых им на маленького Фридриха, жаль тем более, что в то время дела его начали расстраиваться.
   Он решился отделаться от ребенка, и с упорной настойчивостью старался об этом в продолжение четырех лет. Через восемь недель после рождения Фридриха Бютемейстер посетил Христину. Она была в комнате одна с ребенком, который спокойно спал в своей колыбели. Бютемейстер послал ее затворить дверь, как вдруг она услышала крик ребенка. Прибежав назад, она увидела, что ребенок высунул язык, и на языке и на губах у него было что-то белое и сухое, как будто толченый сахар. Христина поспешила стереть этот порошок как можно лучше. Через несколько времени ребенок имел сильную рвоту, и Христина начала бранить Бютемейстера, говоря ему, "видишь: ты дал ему чего-то нехорошего!" На другой день на губах ребенка видны были пузыри, какие бывают от мышьяка. За неудачею этой попытки Бютемейстер повторил ее в 1850 году. Фридрих заходил к отцу, который дал ему выпить пива; вернувшись домой, ребенок заболел, и Христина была убеждена, что отец пытался снова отравить его. Через год 2 октября 1851 года Фридрих прибежал очень веселый к своей бабушке, которая в то время была занята работой, и закричал ей: "бабушка, я был у отца, и он мне что-то дал!" -- "Что такое, дитя, пирожок или сахару?" -- спросила старуха. -- "Нет". -- "Так он дал тебе выпить чего-нибудь из завернутой бумажки?" Затем мальчик побежал к деду, чтобы и ему сообщить о счастливом событии, после чего он ушел играть на улицу со своими товарищами. Но очень скоро он вернулся к бабушке, жалуясь на боль в желудке. Ей не было времени с ним заняться, и она отослала его к деду. Вследствие расспросов ребенка и вспомнив прежние поступки с ним Бютемейстера, дед наведен был на подозрение, что ребенок отравлен своим отцом. Он дал Фридриху молока как противоядие. Но боль усиливалась, началась сильная рвота, дыхание ребенка сделалось тяжелым, голос слабым, страшная жажда мучила его. Через два часа он умер. Медицинское свидетельство заключило, что он умер от отравы мышьяком, которого открыто в желудке посредством химического разложения его внутренностей около 8 гранов. Бютемейстер был тотчас же арестован, но не сознавался в детоубийстве почти до своей казни, последовавшей 22 октября 1852 года.
   Детоубийства, подобные сейчас рассказанному, очень часто встречаются в европейской судебной практике. И, по-видимому, они совершаются отцами более, чем матерями; это и понятно: холодный расчет гораздо легче овладевает всецело душой мужчины, чем женщины; кроме того, обязанность пропитания ребенка лежит не столько на матери, сколько на отце, следовательно, последний гораздо больше первой чувствует на себе тяжесть этого воспитания. Часто в этих делах преступники проявляют поразительное хладнокровие, отсутствие всякого сожаления о своей жертве, и руководятся одним только сознанием невыгоды кормить ребенка и выгоды убить. Так, например, стаффордский городской клерк рассказывает о следствии, произведенном над трупом девушки 16 лет, отравленной отцом потому, что по причине своего слабого сложения она не могла принесть ему никакой пользы. Расследовавший дело коронер признал ее умершей естественной смертью; но через три месяца труп был вырыт из земли и в желудке нашли значительное количество мышьяку. Судья Кольридж был за осуждение преступника, но присяжные, по своему отвращению от смертной казни, объявили его невиновным. Подобные мужья часто заставляют жен производить изгнание своего плода. Так, в 1811 году в Стаффорде один мужчина был казнен за убийство своей законной жены. Она была беременна, а преступник хотел произвести выкидыш разными насильственными мерами, -- он колотил ее в живот локтями, катался через нее и т. д. Несчастная умерла, не выкинув ребенка. -- В октябре 1861 года производилось судебное следствие над трупом Елизаветы Гэррет, 34 лет, которая погибла от средств, испытанных над ней, с целью плодоизгнания, медиком Вэлем. Законный муж Елизаветы был соучастником преступления и приговорен к тюремному заключению за предумышленное убийство. Такие процессы, часто встречаемые в европейской судебной практике, указывают на многочисленность детоубийств и плодоизгнаний, совершаемых родителями по бедности и по расчету. На влиятельность этих причин указывает и то обстоятельство, что чем местность населеннее пролетариями, тем в ней сильнее детоубийство. Во всей же ужасной наготе влияние бедности на детоубийство обнаружила история английских burial clubs, погребальных клубов. В этих обществах, которые очень распространены в Англии, застраховывается жизнь взрослых и детей. После шестнадцати незначительных взносов, застрахованное лицо после своей смерти погребается на счет клуба. Небогатые похороны в Англии стоят 1 фунт стерлингов; погребальные же клубы выдают на похороны от 3 до 5 фунтов стерлингов. Следовательно, родственники умершего, получив из клуба похоронную премию и издержав 1 фунт на похороны, имеют в барышах от 2 до 4 фунтов стерлингов. Результат этого: родители застраховывают своих детей в погребальных клубах, затем умерщвляют их и берут погребальную премию, чтобы сколько-нибудь поправить свое состоянье. "Никто не может сказать, -- пишет Клей, -- сколько детей падает жертвой желания получить погребальную премию" (из клуба). Автор утверждает, что в сотнях или тысячи случаев перспектива погребальной премии делает родителей незаботливыми о здоровье своих застрахованных детей и доводит их до преступления. Если дети делаются больными, то они оставляются в добычу смерти. Доказано, например, что в Престоне застрахованные дети подвергаются от родителей серьезной и предумышленной небрежности, доводящей их до смерти. Один из агентов погребального клуба в Манчестере говорит: "я имею сильные основания думать, что такая небрежность предумышленна и что единственным побуждением к ней служит для родителей надежда получения страховых премий. Джозеф Кей, в "Social Coudition and Education of the people" говорит, что существование погребальных клубов служит одним из обильнейших источников смертности детей". Кей объясняет далее, что детей предумышленно подвергают небрежности ради получения из клуба похоронных денег; что родители обещают уплатить свои долги после смерти кого-нибудь из их семьи, обыкновенно ребенка, и т. д. "Одна служанка, ребенок которой был не здоров, отказалась подать ему медицинскую помощь, говоря: "нечего об этом и думать, он застрахован в двух погребальных клубах!"" Даже кормилицы спекулируют таким образом жизнями детей, вверенных их попечению. По статистическим данным, собранным Кейем, смертность детей, застрахованных в погребальных клубах, на 8 % больше смертности детей не застрахованных... Детоубийство застрахованных так распространено, что в умах родителей уже один факт застрахования ребенка вызывает мысль о необходимости или неизбежности его смерти. По свидетельству Эдвина Чодвикка, в Манчестере и Стаффорде пасторы нередко слышат от женщин низшего класса подобные выражения о застрахованном в клубе дитяти: этот ребенок не будет жить, он застрахован в погребальном клубе! И чем больше таких клубов в городе, тем родителям выгоднее убивать своих детей, потому что они могут записывать их не в одном, а в нескольких клубах, и, убив застрахованного, брать с каждого клуба похоронную премию. Ребенка обыкновенно записывают в четырех или пяти клубах, а некто застраховал ребенка в 19 различных похоронных клубах Манчестера, следовательно, этот некто должен был получить премию от 57 до 95 фунтов стерлингов, то есть до 598 рублей серебром! Осенью 1848 года одна женщина из графства Эссекс была обвиняема в отравлении одного из своих детей; присяжные оправдали ее. За год перед тем она была подозреваема в отравлении двух других детей, но освобождена от дела по недостатку улик. В 1851 году умер ее муж, она была признана виновной в его отравлении. Расследования, произведенные по этому делу, открыли, что между женщинами округа Торн существует что-то в роде тайного общества с целью отравления мужей и детей и получения за последних страховых премий из погребальных клубов! Борк Рэйан приводит много подобных случаев. Так один отец был обвиняем в умерщвлении своего ребенка посредством голода. Этот ребенок был застрахован в десяти погребальных клубах. Присяжные не нашли возможным обвинить отца, и тотчас же по освобождении от дела, он получил из клубов 34 фунтов стерлингов премии. Раньше он имел еще шестерых детей, из которых каждый был застраховано; за одного из этих детей родители получили погребальной премии 20 фунтов стерлингов. Упомянутый нами выше отец, отравивший мышьяком свою шестнадцатилетнюю дочь, бывшую "совершенно бесполезной для него" по слабости своего здоровья, получил за нее из разных клубов 8 фунтов стерлингов. В то же время Роберт и Джордж Сандисы были обвиняемы в убийстве своих детей, также застрахованных в погребальных клубах. В Ливерпуле одна женщина обвинялась в убийстве одного и в отравлении двух других своих детей; тотчас после смерти их, она отправилась по клубам собирать похоронные премии и т. д.
   Что может быть ужаснее этих фактов и что может лучше их указать на вредность филантропии; филантропы желают доставить беднякам приличное погребение и вместо того только содействуют усилению детоубийства!..
   Рядом с обеднением народных масс идет постепенное огрубение общественных нравов, как необходимый результат беспомощной жизни. В этом страшном круговороте постоянной человеческой борьбы за насущный кусок хлеба и теплый угол семейные связи делаются гнетущим бременем, и деспотизм мужа в отношении жены и детей достигает размеров чистого варварства. Вместе с тем проституция в семействе и вне его развивается очень быстро.
   Необходимым результатом и хорошей меркой такого явления служит большое число внебрачных детей. По данным, сообщаемым в одном из отчетов английского генерал-регистратора, на 100 тысяч родившихся детей оказывается [По данным "Статистического временника", 1866]:

0x01 graphic

   Эти соотношения законных рождений к незаконным, само собой, изменяются, если брать не целые страны, а только города и округа. Во многих местах число незаконных детей гораздо больше, а во многих меньше приведенных средних цифр. Во Франции, по сообщению "Journal de Société de Statistique de Paris" 1865 года, No 8, было:

0x01 graphic

   Приведенные цифры показывают, что незаконных рождений гораздо более в мануфактурных, чем в земледельческих местностях. Кольб в своей статье "Fabrikwesen" вполне подтверждает это, говоря, что внебрачных рождений особенно много в фабричных местностях. Например, во Франции, в сенском департаменте незаконных рождений 27,21, в ронском -- 14,18, нижнесенском -- 11,10, верхнерейнском -- 8,91. Департаменты же с наименьшим числом незаконных рождений те, которые ближе всего к земледельческому быту и при этом не имеют ни больших городов, ни сильных гарнизонов. Последние даже более фабрик влияют на число внебрачных рождений.
   Теперь посмотрим, как то же самое общество, которое порождает и поддерживает это печальное явление социальной жизни, давит своими законами незаконнорожденных детей и покрывает позором и их самих, и их матерей.
   По римскому праву -- pater est, quem nuptiae demonstrant, т. е. отец рожденного в законном браке ребенка есть муж его матери. Поэтому только в законном браке рожденные дети считались законно или справедливо рожденными jure, или legitime quaesiti, или legitimi liberi. Незаконными же детьми были дети, родители которых находились в не дозволявшей брака степени родства, или прижитые отцом с женой другого, или с публичной женщиной; равным образом -- незаконны те дети, которые "не могут указать своего отца". Незаконный ребенок не имел права требовать от своего отца содержания. Только при императорах, когда конкубинат был дозволен и сделался некоторым образом равносилен браку, незаконные дети получили значительные права и даже участие в наследстве.
   Когда римское право начало переходить на почву новых варварских государств, то у некоторых народов долго не могли привиться упомянутые постановления римского императорского права и незаконные дети не имели прав ни на почетные места, ни прав обыкновенного и ленного наследования. В других же странах постановления римского права одержали верх над туземными законами. Долго шла борьба двух элементов -- варварского принципа отверженности незаконных детей и римского принципа. Римские воззрения путем судебной практики и путем законодательным постепенно облагораживали законы европейцев. Наконец, европейские законодательства пришли, относительно незаконных детей, к следующим основным положениям:
   1) Законный отец тот, кто в период времени от 182 до 300 дней до рождения ребенка имел с его матерью совокупление; но ребенок будет незаконным, если доказано, что в упомянутый период с его матерью имел совокупление не муж ее, а другой мужчина, или что муж не имел с ней совокупления. Незаконны также все дети девушек и вдов, родивших более чем через 300 дней после смерти своего мужа.
   2) Отец незаконного ребенка обязан давать ему до известного возраста содержание, сумма которого равняется стоимости содержания детей низшего класса. При этом отец не обязан держать его в своем доме или семье, а средства содержания он передает лицу, под опекой которого состоит его незаконный ребенок. При несостоятельности отца, обязанность содержания переходить на мать; при несостоятельности последней -- на родителей матери или отца, затем на общину или на местную кассу бедных. Во многих странах родители отца не обязываются содержать незаконного ребенка своего сына. Все незаконные дети состоят под покровительством государства, которое назначает им опекуна, дает вспомоществования, наблюдает, чтобы их отец выполнял в отношении к ним свои обязанности и т. п.
   3) Незаконный ребенок принадлежит только матери, носит ее фамилию, состоит под ее властью, а под властью отца не состоит, не может получать от последнего наследственной части без завещания; он наследник своих кровных родственников -- матери и ее родни.
   Таким образом, отец немногим обязывается относительно своего незаконного ребенка. Но к исполнению этих немногих обязанностей ребенок или его мать могут принуждать отца только с большим трудом. В этом случае законы более потворствуют отцам, чем помогают их несчастным детям.
   Прусский закон 24 апреля 1854 года в ° 13 говорит, что притязания незаконного ребенка на исполнение отцом его родительских обязанностей состоятельны только в двух случаях: 1) когда, по °° 1, 2, 6, 8 и 9, притязания на этого мужчину его матери основательны и 2) если ребенок может представить ясное признание того мужчины, которого он называет своим отцом, что он действительно отец этого ребенка. Притязания же матери несостоятельны, и незаконные дети не имеют права на получение содержания от своих отцов, действительных или предполагаемых, в следующих случаях: 1) если мать ребенка в период его зачатия совокуплялась не с одним мужчиной; 2) если она личность позорная в половом отношении, особенно если она: а) за половую связь брала деньги или подарки, b) или известна своей развратной жизнью, или с) раньше была беременна вне брака от мужчины, считаемого родителем ребенка, или d) раньше была виновна в нарушении брачных обязанностей, в прелюбодеянии, или е) если предполагаемый отец ребенка не имеет еще 20 лет отроду и ею соблазнен к совокуплению.
   Баденское законодательство до 1851 года, в подражание французскому, допускало состоятельность притязаний матери на пропитание своего незаконного ребенка его отцом только в следующих случаях: 1) если истица обольщена этим мужчиной, или 2) он совокуплялся с ней, доведя ее предварительно до временной невозможности обладать своими чувствами, посредством вина, например, или 3) держал ее, как наложницу. В остальных случаях мать незаконного ребенка не могла требовать ему содержания от мужчины, которого она называла отцом его. Но баденский кодекс 21 февраля 1851 года предоставил несколько более возможности незаконным детям доказывать родительство (Vaterschaft, paternité) своих отцов, и обязал последних выдавать им на содержание от 10 крейцеров до 1 флорина в неделю.
   По цюрихскому кодексу 1862 года отец незаконнорожденного ребенка не обязан содержать его, если во время совокупления с его матерью ему не было еще 16 лет; если забеременевшая от него знала, что он женат; если в течение двух последних лет она была проституткой, и т. д. Если отец или мать ребенка не в состоянии воспитывать его, то эта обязанность возлагается на их родителей, затем на общину.
   Подобным же образом распоряжается судьбой незаконнорожденных и граубюнденский кодекс 1862 года. "Большинство же швейцарских законодательств, -- говорит Зириг, -- примыкают к принципу материнства", то есть предоставляют заботы о незаконном ребенке одной его матери.
   Английский парламентский акт 14 августа 1838 года возлагает обязанность воспитания незаконного ребенка только на его мать, а в случае ее несостоятельности -- на местное благотворительное учреждение, причем она вместе со своим ребенком поступает во владение рабочего дома, workhouse. Управление благотворительного учреждения может отыскивать и доказывать родительство незаконному ребенку, требуя от отца ему пропитание, размер которого -- 17 1/3 шиллинга в неделю и которое отец обязан выдавать до семилетнего возраста ребенка. Положение незаконных детей в Англии особенно ухудшилось со времени акта 1844 года, которым опекуну ребенка запрещено преследовать его отца, доказывая его родительство.
   Жестче всех в этом отношении французское законодательство. Code Civil, art. 340, возлагает все заботы о незаконном ребенке на его мать и защищает его отца от всех притязаний на получение от него содержания, даже на признание его родительства; la recherche de la paternité est interdite (отыскание родительства запрещается), кроме случаев соблазнения или изнасилования, ведущих за собой рождение незаконного ребенка. Того же принципа держатся кодексы бельгийский, гессен-дармштадтский, саксен-веймар-эйзенахский, сардинский 1837 года [Введение этого принципа в законодательства произошло вследствие следующих соображений: 1) Притязания незаконного ребенка на получение содержания от своего отца основаны на простой фикции, именно: отцом ребенка и поэтому лицом, обязанным содержать его, считается человек, имевший с его матерью совокупления за несколько времени, определенного законом, до рождения ребенка. 2) Соображают, будто бы дозволение отыскивать родительство и получать незаконным детям содержание от их отцов необходимо содействует усилению народной развращенности, так как женщины, вступая в недозволенные половые связи, надеются, что рожденные ими незаконные дети не останутся беспомощными. 3) Дозволение отыскивать родительство ведет ко многим ошибкам и обманам. 4) Оно ведет также к умножению ложных присяг. 5) Это дозволение не приводит к существенным результатам, так как в большинстве случаев отцы не могут давать на содержание ребенка требуемой суммы. Наконец, 6) статистические данные показывают, что запрещение отыскивать родительство и требовать незаконным детям содержание от их отцов "не увеличивает детоубийства". Читатель видит, как пошлы и неосновательны все эти соображения юристов]. Само собой понятно, что все эти кодексы не устраняют добровольного признания отцом своего родительства и добровольного принятия им на себя обязанности воспитывать своего незаконного ребенка.
   Таким образом, европейские законодательства или вовсе отказывают незаконному ребенку в отыскании его отца и в принуждении его воспитывать ребенка, или затрудняют это и назначают самую незначительную цифру отцовского содержания, или возлагают все заботы о ребенке на его мать, женщину, в большинстве случаев, бедную или развратную, или, наконец, поручают незаконных детей благотворительным учреждениям, средства которых ограничены и не могут удовлетворять потребностям всех незаконных. Плохи эти законы!
   По русскому праву незаконные дети суть: 1) рожденные вне брака, хотя бы их родители и вступили впоследствии в законный брак; 2) происшедшие от прелюбодеяния; 3) рожденные более чем через 360 дней после смерти отца или по расторжении брака разводом; 4) все прижитые в браке, который на основании законов будет, по формальному приговору духовного суда, признан незаконным и недействительным; 5) рожденные в браке, который расторгнут по совершенной, надлежащим образом доказанной импотенции мужа [Свод законов Российской империи. СПб., 1857. Т. 10, Ч. 1. С. 132--134]. Хотя отец незаконного ребенка обязан доставлять ему содержание, но такой ребенок не может ни носить фамилии своего отца, ни получать наследство не только от отца, но и от матери своей. Только по особой "монаршей милости" такому ребенку может быть предоставлен удел в родительском имении, но через это он "не приобретает прав на наследство после других своих родственников" (ст. 136, 137).
   Постановления об общественном положении незаконных детей в России заключаются в следующих статьях: "Незаконнорожденный от жен, вдов и девок городского или сельского свободного состояния, также от солдатских жен, вдов и девок и их дочерей, равно и подкидыши, воспитываемые состоящими в службе нижними воинскими чинами, -- по достижении совершеннолетия причисляются в городское или сельское состояние, в которое сами поступить пожелают" (ст. 138). "Воспитанников воспитательного дома из незаконнорожденных или неизвестного происхождения детей запрещается определять в гражданскую службу с присвоением права на получение классных чинов, хотя бы они были воспитаны Приказами общественного призрения в разных учебных заведениях, как-то: в уездных училищах, гимназиях, в Санкт-петербургском коммерческом училище и других им подобных. По достижении ими 21 года, они причисляются к городским или сельским податным обществам, по их избранию". (Свод Законов, т. XIII, ст. 557). Такой незаконнорожденный может избавиться от податного состояния только приобретя ученую степень и неразлучные с ней права. Таким образом, если мать незаконного ребенка принадлежит к одному из свободных сословий, то ребенок, не наследуя ее звания, поступает в податное состояние. Но относительно незаконных детей, матери которых принадлежат к несвободным сословиям, закон держится совершенно противоположного принципа: такие дети непременно наследуют звание своей матери. Прежде незаконные дети крепостных жен и девок признавались "по матерям крепкими владельцу сих последних". "Незаконнорожденные дети казачьих вдов, жен и девок зачисляются в казачье сословие. Незаконнорожденные сыновья жен и дочерей башкирцев, мещеряков, тептерей и бобылей Оренбургской губернии и казаков войска оренбургского и уральского, отдаваемых за проступки в военную службу, оставляются навсегда в сих сословиях по принадлежности. Незаконнорожденные от жен и дочерей нижних почтовых служителей, равно и младенцы, подкидываемые почтальонам, причисляются к почтовому ведомству. А таковые же дети, рожденные от жен, вдов и дочерей военных и заводских нижних чинов, мастеровых, состоящих или состоявших в горном ведомстве... и вообще всех придворных ведений, причисляются к тем ведомствам, к которым матери принадлежали. Незаконнорожденный от жен, вдов и дочерей крестьян удельных причисляются к удельному ведомству" (Т. 10. Ч. 1. Ст. 139--143).
   Из обозрения европейских законов о внебрачных детях мы видим, что они уже при самом рождении осуждены на горькую участь. Большинству их предстоит жизнь, полная изнурительного труда, голода, мучений, отверженности, жизнь, нагоняющая на них болезни и сводящая их в преждевременную могилу. Как ни велика смертность законных детей в Европе, но смертность незаконных еще больше. Кетле (Sur l'homme, I, p. 240) говорит, что по вычислениям Бауманна и Зюсмильха смертность детей представляет следующие отношения:

0x01 graphic

   По дальнейшим вычислениям Бауманна, только 1/10 незаконнорожденных детей достигает зрелого возраста.
   Такая смертность незаконных объясняется, главным образом, беспомощностью большинства их. Закон не столько принуждает отцов заботиться об их содержании и воспитании, сколько предоставляет это совести и добровольному согласию отцов. А совесть не только отцов, но даже и матерей оказывается слишком растяжимой в этом отношении. Множество незаконных детей отвергаются не только отцами, но и матерями. Во Франции, например, по словам журнала парижского статистического общества 1865 года, "незаконнорожденные разделяются на два различных класса: 1) те, которые признаны или отцом, или матерью, или тем и другим вместе. 2) те, которые не признаны". Численное отношение между этими двумя классами представляется в следующем виде:

0x01 graphic

   Таким образом, около 2/3 незаконнорожденных детей (62,82) остаются непризнанными своими родителями, и, следовательно, брошенными на произвол судьбы.
   В Англии, по словам Б. Рэйана, незаконным детям "часто очень трудно найти своих отцов, и они поступают на содержание приходов". По свидетельству Тьюбса, несколько лет тому назад 85 человек получали ежедневно по шиллингу каждый от мэрильбонского прихода (st. Marylebone), потому что они были не в состоянии открыть своих отцов. По той же причине к 1 января 1858 года в Англии состояло на содержании приходов 14 427 незаконных детей.
   Ниже, когда мы будем говорить о детовыбрасывании и найденышах, мы приведем еще другие цифры, которые яснее вышеприведенных покажут, что огромное большинство незаконных детей отвергается и бросается на произвол судьбы их родителями.
   Куда же идут эти дети? Они закабаляются на фабрики, они плутуют в городах, входят в общества воров и других преступников и, не достигши еще зрелого возраста, сами попадаются за свои преступления в руки полиции и суда. Следующая таблица отлично выясняет, что огромное большинство малолетних преступников состоит из незаконнорожденных детей, а остальная часть из детей, участь которых одна и та же с незаконнорожденными. Цифры этой таблицы относятся к Франции.

0x01 graphic

0x01 graphic

   Следовательно, почти 7/10 малолетних преступников были незаконными детьми, родители которых бросили их на произвол судьбы; 2/10 были детьми публичных женщин, бродяг и нищих; 1/10 были детьми преступников.
   Относительно Англии мы приведем другую таблицу, которая также разъясняет судьбу множества детей, родители которых принадлежат к низшим классам общества. В Англии было:

0x01 graphic

0x01 graphic

   Большинство английских малолетних преступников, как и французских, были или незаконнорожденными, или происходили из тех поддонков общества, в которых участь и законных и незаконных детей одинаково несчастна.
   Таких образом, незаконнорожденного ребенка, при самом его появлении на свет, поражают бедность, болезни, смерть, а если он переживет первый период своего детства, если ему удастся достигнуть того возраста, когда он будет в состоянии ходить на своих ногах, действовать своими руками, соображать своей головой, -- то бурный поток жизни несет его прямо в тюрьму, на каторгу или на виселицу. Его мать, хотя и незнакома со статистикой, но по горькому опыту жизни знает, какая судьба предстоит ее детищу. Не лучше ли убить его и тем спасти его от ужасной жизни, а себя от хлопот и мучений, причиняемых его воспитанием и видом постоянных страданий его? И мать убивает ребенка.
   Но вот другая, еще более сильная причина убийства незаконнорожденных -- это позор, которым общество покрывает и незаконнорожденного ребенка, и его мать. Оно отвергает падших женщин, платит за грех матерей ни в чем не виноватым детям и в то же время считает совершенно безразличными поступками не только разврат мужчин, за который оно жестоко карает женщин, но и похождения мужчин, соблазняющих невинных девушек. И то, что женщине вменяется в позор и в преступление, ее соблазнителю или любовнику поставляется нередко в честь. Часто развратник приобретает себе репутацию "ловкого человека" по числу соблазненных им женщин. И при этом общество карает падшую женщину с каким-то чисто восточным тупоумием -- оно карает самое преступление, не обращая внимания на род и степень силы его мотивов, вовсе упуская из виду принцип индивидуальной вменяемости. Для него падшая женщина -- существо отверженное, пала ли она вследствие вопиющей бедности, соблазнена ли гнусным развратником, хотевшим на ней жениться, или отдалась разврату вследствие нравственной испорченности и корысти. Но взгляните на те общественные слои, из которых летят эти перуны на падших женщин; посмотрите на этих замужних женщин, головы супругов которых украшены десятками рогов, на этих вдов, нанимающих себе постельных франтов, на этих содержанов и великосветских львиц, у которых
   
   Бриллианты, цветы, кружева,
   Доводящие ум до восторга,
   И на лбу роковые слова:
   "Продается с публичного торга!"
   
   Нет слов, чтобы достаточно обрисовать это лицемерие, эту бездну противоречий и бессмыслицы! И не ищи, падшая женщина, участия, сострадания, терпимости в том нравственном мраке, который, как бы в насмешку, называется светом.
   Но верх непоследовательности -- это отверженность незаконных детей за то, что согрешила их мать. И это делает общество, которое смеется над китайцами, что они казнят детей за преступления их родителей! И эти люди считают себя христианами. Они без всякого зазрения совести называют себя последователями Того, Кто защитил от судей и благословил блудницу, Кто так любил детей и так милостиво относился к падшим женщинам!
   Такие нравы нередко доводят падшую женщину до самоубийства. Так, по данным криминальной статистики Франции 1856--1861 годов, всех женских самоубийств в этой стране было 5749, из этого числа причиной 97 самоубийств была внебрачная беременность и 18 -- стыд и страх стыда... И вообще, по статистическим данным, стыд внебрачной беременности и незаконнорожденного рождения -- одна из самых сильных причин женского самоубийства, наклонность к которому вообще у женщин в 3--4,5 раза слабее, чем у мужчин.
   Но не у всех, даже не у большинства падших женщин достает духу предпочесть свою смерть жизни ребенка. Такая женщина часто еще живет надеждой на лучшие дни, или имеет сильную привязанность к жизни, или не обладает достаточной храбростью, "чтобы наложить на себя руки. Между тем ее проклинает отец, мать постоянно плачет и разбивает сердце виновной своими стонами" об ее бесчестии; ее бранят братья, чуждаются сестры; иногда ее выгоняют из дома, а за дверьми своего дома она встречает только презрение и насмешки. Ее страшит несчастная будущность ребенка и тот отчет, который он может потребовать в ее поведении, когда он вырастет. Прибавьте к этому ненормальное состояние женщины при беременности и в первое время после родов. У беременной являются тошнота, рвота, головная боль, прекращение менструации. Даже просто неправильная менструация может подвергнуть женщину ипохондрии, меланхолии, сумасшествию, пляске святого Вита, каталепсическому экстазу и другим нервным болезням. У беременной появляются капризы, прихоти, неестественные желания, суеверие, меланхолия, жестокость. Часто характер женщины изменяется во время беременности в самых существенных чертах своих. После родов женщина не менее подвержена болезням -- разлитие молока может вогнать ее в лихорадку, даже в сумасшествие... При этом нужно еще вспомнить, что сплошь и рядом внебрачно-беременные женщины принуждены скрывать свою беременность и родить где-нибудь в уединенном месте, в сортире, хлеве, на улице, на ветру или на морозе, без всякой посторонней помощи. Это еще более усиливает те патологические припадки, которым подвержена родильница. Страх, стыд, борьба эгоизма и материнской любви, постоянные заботы о скрытии своего положения, бессонные ночи, муки рождения, физическая слабость и нервное расстройство после того, -- все это делает психическое состояние незаконнородившей детоубийцы исключительным, патологическим. Она действует в умоисступлении, в истерике, часто решается на детоубийство моментально, вследствие сильного и скоропреходящего аффекта, как девушка Уланда в его стихотворении "Des Pfarrers Tochter", она держит на руках своего незаконного ребенка, размышляя о своей горестной участи: "о, горе! ты сделал меня матерью, не сделав сначала женой! и вырвав из волос серебряную булавку, она воткнула ее в сердце мальчика" [О, weh mir, dass du mich zur Mutter gemacht,du mich machteat zum Weibe!..riss sie die silberne Nadel vom Haar,atiess sie dem Knaben in' Herze...]. Мы уже видели выше, что детоубийцы из бедности часто действуют в полном умственном расстройстве; то же нужно сказать и о незаконнородивших или незаконнобеременных женщинах, решающихся на плодоизгнание и детоубийство.
   Так, в Ипсвиче одна девушка судилась за детоубийство. Она все скрывала свою беременность и, наконец, родила ребенка, которого ее сестра нашла в их общей спальне с горлом, перерезанным от уха до уха. Сестра тотчас сказала об этом отцу, который, увидя виновную, обратился к ней со словами: "Боже мой! Джэн, что ты наделала!" Девушка была так расстроена, что от одних этих слов она упала на пол, словно подстреленная и оставалась без языка и без сознания в течение нескольких недель". Лорд Кэмпел направлял присяжных "оправдать подсудимую, как действовавшую без сознания". Присяжные оправдали ее.
   В подобном же психическом расстройстве находилась Мэри Ньюелль, 20 лет. Она была зверски прогнана своим обольстителем, лишена всякой материальной помощи; пораженная горем и отчаянием, она положила своего ребенка в мешок, наполненный камнями, и ночью бросила его в реку. Мэри осуждена на вечную каторгу... Вечный позор европейскому обществу и правосудию за такие жертвы!..
   На нравственное расстройство и умоисступленность указывают и частые факты совершенно излишней и неразумной жестокости, учиняемой над ребенком. Так, например, Ханна Кук убила своего незаконного ребенка, и убила его с чистобезумной жестокостью: изломала ему руку, проломила череп, переломила челюсть и разодрала рот!.. Чем возможно объяснить такое глупое зверство, как не состоянием, близким к сумасшествию? А такие случаи встречаются постоянно и ведут к верному заключению, что большинство незаконнородивших детоубийц действуют в истерике, умоисступлении, словом, в состоянии невменяемости. Близорукое же правосудие часто принимает эти факты "жестокости", как обстоятельства, отягчающие вину подсудимой!.. Часто преступница является существом крайне тупым, глупым и совершает детоубийство в состоянии полной невменяемости. Такова была, например, Мария Шне, судившаяся в 1819 году в Веймаре. С шестилетнего возраста способности ее отупели вследствие жестокого обращения с ней родителей. В школе она положительно ничему не научилась; ее тупоумие было столь велико, что пастор не мог научить ее даже основным началам веры. Эту идиотку соблазнил один молодой развратник. Она забеременела, родила и убила ребенка. В суде Мария обнаружила совершенное равнодушие, и на вопрос, зачем она убила дитя, отвечала: "я этого не знаю". Ее приговорили к десятилетнему заключению в рабочем доме! Впрочем, такое решение судей за полвека назад не должно удивлять нас, когда оно возможно и в наше время. В 1857 году во Франции Мария Фор была осуждена в каторжную работу на 20 лет. Она родила ребенка, бывши одна в комнате, хотела звать на помощь, но ей сделалось дурно и слабость не позволила ей кричать. Дитя родилось живым, и Фор, в припадке горячечного бреда, схватила его за ноги и разбила ему голову о подоконник. Даже мужчины, убивающие незаконных детей своих жен, совершают иногда это преступление в полном умопомешательстве. Так, в бытность мою в Красноярске я видел в тамошнем сумасшедшем доме помешанного Калачова, поселенца Частоостровской волости, Енисейской губернии. Живя в деревне, он зарезал ночью двух незаконных детей своей жены, пробрался с трупами в церковь, положил обоих их на престол, отворил царские двери, зажег все свечи и паникадило и, отправившись на колокольню, ударил в набат. Его арестовали, и с тех пор он уже несколько лет сидит в упомянутом сумасшедшем доме. Бывает даже особая мания детоубийства. "Droit des Femmes", 1869, No 21, рассказывает следующий случай. К полицейскому комиссару является учитель Л. и просит поместить его в убежище Святой Анны. "Я не сумасшедший, -- говорит он, -- но мономан, одержимый непреклонным желанием убить ребенка. В дортуаре коллегии X. я уже делал несколько покушений на убийство воспитанников, вверенных моему попечению, но успевал перебороть свою манию. Теперь я не могу более бороться"... В это время к комиссару привели пятнадцатилетнего мальчика, пойманного на воровстве. Учитель пришел в ажитацию и сделал движение, чтобы броситься на него, но был удержан.
   Само собой понятно, что рассматриваемый нами вид детоубийства чаще всего встречается в среднем и в высшем классе общества. В низших же классах, где семейная жизнь обставлена самыми грустными картинами бедности и гнета, детоубийство из стыда, ради сохранения половой чести, случается гораздо реже. Между русскими крестьянами такое детоубийство также не очень распространено. "Взгляните на наши сельские общества, -- пишет г. Филиппов в статье о специфических преступлениях женщин, -- молодой парень уходит в солдаты или на оброк в дальнюю сторону; жена его каждый год рожает без него; а он всякий раз, получая от нее цидулку о рождении и крещении ребенка, напивается пьян с радости, что ему Бог послал работника". В двух деревнях Самарской губернии я встретил в 1861 году несколько солдаток и крестьянок, имевших детей, в рождении которых их мужья не принимали никакого участия. И эти матери нисколько не беспокоились за свое поведение, нисколько не боялись ни ревности мужей, ни общественного мнения крестьян, совершенно равнодушных к этому. В Западной Сибири и в Енисейской губернии я старался расспрашивать об этом крестьян и солдат из сибирских уроженцев; все мне говорили, что, несмотря на сильный разврат, царящий в деревнях, на большое количество незаконнорожденных детей, детоубийство случается чрезвычайно редко. Крестьянин при рождении незаконного ребенка его дочерью, часто даже женой, радуется ему точно так же, как и законному. Напротив, в той же Сибири, в городском населении, детоубийство и плодоизгнание случаются довольно часто и почти всегда из страха, стыда и ради охранения половой чести. Мы видели, что много незаконнородивших детоубийц действуют в истерике, в умопомешательстве и т. п. состояниях невменяемости. Но если даже такая женщина и может управлять своими действиями, если она не до такой степени больна, чтобы не могла удержаться от преступления, то ее окружает иногда такое сцепление побудительных обстоятельств в совершении детоубийства, что она необходимо делается если не виновницей, то, по крайней мере, соучастницей преступления. Такие обстоятельства мы находим, например, в убийстве детей, являющихся плодом кровосмешения. Этот вид разврата довольно распространен в низших слоях европейского общества, где жилища так тесны, развращенность так сильна, что брат легко соблазняет сестру, свекор невестку, отчим падчерицу, отец дочь. Представьте себе, что от такой связи рождается ребенок и связь, следовательно, открывается. Это вносит в семейство несравненно больше раздора, чем обыкновенная преступная связь, на которую часто родные смотрят даже благосклонно. Сами виновные стыдятся своего поступка несравненно сильнее, чем простого прелюбодеяния. При этом в одном семействе не один, а два виновных, не одна, а две воли, наклонные и стремящиеся к преступлению. Наконец, множество детей, являющихся плодом кровосмесительной связи, бывает идиотами, уродами, больными, -- следовательно, мало возбуждают к себе любви и сострадания: если бы они и остались жить, то жили бы только на муку и себе, и другим. Приводим здесь один такой случай из французской юридической практики.
   Дело было в 1866 году, в департаменте Верхних Пиренеев. Обвинительный акт содержал в себе следующее: Пьер Порталь живет в Либаросе с женой своей Марисю Анти, пятнадцатилетним сыном и незаконной дочерью Анти, Магдалиной. Эта последняя уже несколько лет живет в услужении у землевладельца соседних приходов и часто посещает свою мать и ее мужа, с которым, как говорили, она была в преступной связи. -- Прошлым летом пронесся в Бетпокре, где она тогда находилась, слух об ее беременности. Хозяева ее, взволнованные этим, просили 23 июня младшего лекаря освидетельствовать ее. Лекарь нашел несомненные признаки четырехмесячной беременности. На другой день ей было отказано, и она вернулась в Либарос, где все заметили ее болезненный вид. Предшествовавшая молва об ее беременности стала более достоверной. К концу августа уже никто не сомневался в ее положении. Через несколько дней стали говорить, что она родила, и с первой же минуты общественное мнение подозревало преступление. Порталь и Магдалина долго запирались: сначала они говорили о большой потере крови, потом о мертворожденном ребенке, которого Порталь унес и спрятал сперва в хлев, а потом в дупло каштанового дерева. Когда Порталь указал в роще это дерево и его рассекли топором, то между обломками нашли три маленькие косточки, которые, по исследованию эксперта, признаны косточками ребенка, давно умершего и давно уже находившегося в дупле. Следовательно, эти останки относятся к необъясненному случаю, который остался тайной. 17 сентября Магдалина показала, что она родила на своей кровати; на ее крики прибежал Порталь и, взяв ребенка из-под одеяла, задушил его. Она приказала его похоронить. 18 сентября и Порталь, и Магдалина признались, что они давно уже согласились во что бы то ни стало скрыть последствия беременности Магдалины и что делали много попыток произвести выкидыш, которые остались тщетными. Когда попытки обоих обвиненных не произвели желанного результата, то Порталь обратился к женщине, давно известной своим искусством производить выкидыши. Встретясь с ней однажды на рынке в Три, они уговорились на счет этого дела. Эта женщина, Мария Маулус, получившая от Порталя за свои услуги 40 франков, привела беременную Магдалину в деревню Антин, где старая женщина, с которой свели эту девушку, сделала ей операцию, вследствие которой последняя должна была выкинуть. Эта старуха -- акушерка Дешун, уже давно известная тем, что занималась преступной практикой плодоизгнания. Так как ее операция не удалась, то Магдалина Анти пришла к ней снова в сопровождении Марии Маулус, и повивальная бабка снова сделала ту же операцию. После этого было решено, что Порталь убьет ребенка, если только он родится. Что ребенок родился живым, доказывается тем, что он кричал после рождения и через полчаса был жив, после чего Порталь лишил его жизни, задушив его, по собственному его показанию, руками, а по словам Магдалины -- растоптал его ногами. После того тело ребенка было снесено Порталем в хлев, и ночью он отдал его на съедение свиньям. Как при совершении самого преступления, так и во время следствия и суда Магдалина действовала под влиянием того ужаса, который всегда внушал ей жестокий Порталь. Он имел над ней безграничную власть. Присяжные оправдали ее. Порталь присужден к галерам навсегда, а Жанна Дешун и Мария Маулус к трехлетнему тюремному заключению.
   Но и кроме подобных случаев, падшая родильница может найти в своем семействе не только укрывателей и пособников, но даже подстрекателей к детоубийству и плодоизгнанию. Мать или сестра несчастной, часто сами совершавшие такое преступление над своими детьми, берут на себя скрыть ее проступок от остальной семьи, особенно от отца, и совершают детоубийство или побуждают к тому родившую или, наконец, скрывают уже содеянное ею преступление. В конце 1864 года одна английская девушка, в отсутствие своего отца, почувствовала приближение родов и родила при своей матери и сестре, которые помогали ей при этом. "Как нам скрыть это рождение от нашего отца?" -- в испуге говорит несчастная. -- "А вот как!" -- отвечает мать родильницы, и при этом садится на новорожденного, который и умирает под тяжестью ее тела.
   Борк Рэйан рассказывает, что в Иоркшайре одна старуха 82 лет со своей внучкой 22 лет обожгли и потом удавили ребенка последней.
   Часто любовник, не имея возможности или не желая ни жениться на беременной от него девушке, ни воспитывать ребенка, или помогает детоубийству, или сам совершает его. Чаще же всего любовники являются подстрекателями, пособниками или совершителями плодоизгнания, и иногда действуют с ужасающей жестокостью.
   8 сентября 1856 года девушка Иоанна Пейрерюк, 18 лет, нанялась в горничные к богатым землевладельцам общины Турнер, супругам Ге. Семейство Ге, состоявшее из отца (80 лет), матери и двух сыновей, пользовалось репутацией крайней безнравственности. Иоанна завела любовную связь с соседним лакеем Доннсом и Ге-отцом.
   В начале 1857 года она забеременела и открыла свою тайну соседке и родственнице семейства Ге, Марии Руде, которая давала ей микстуру для плодоизгнания, но последнего не совершилось. Беременность Иоанны сделалась между тем заметной, и мэр общины призвал ее к себе и начал допрашивать, но Иоанна отпиралась. Эти допросы, сделанные бестактным мэром, конечно, еще более утвердили в несчастной девушке страх стыда и тем послужили отдаленной причиной детоубийства. Заметим при этом, что французские мэры довольно часто выказывают свою рачительность о нравственности общины в такой вредной форме. Иоанна согласилась со стариком Ге и Марией Руде убить ребенка, когда он родится, и сжечь в печи; Ге обещал дать ей 2000 франков, если она это скроет. Она задушила ребенка; приговорена в каторгу на 20 лет, Ге в тюрьму на 20 лет, а Руде объявлена невинной.
   Д-р Бекк, со слов вермонтского судьи Гутчинсона, рассказывает о деле Нормана Клевеланда, сужденного за убийство Ханны Роз. Ханна была беременна от Клевеланда, и он употреблял разные средства, чтобы произвести выкидыш, но тщетно. Тогда он ввел в матку острый инструмент, и беременная умерла почти мгновенно. На шейке матки было сделано им шесть ран. Подвздошная вена была ранена и желудок наполнен кровью. Клевеланд приговорен к повешению, но помилован пятью годами каторжной работы в тюрьме.
   Берлинский профессор Вагнер рассказывает другой случай, замечательный, между прочим, тем, что, несмотря на жестокие средства, женщина, подвергнутая этим операциям, осталась не только живой, но и здоровой. На седьмом месяце своей беременности она решилась произвести выкидыш посредством некоторых медикаментов, но не успела. Тогда она стянула свой живот широким ремнем, но и это не помогло. Тогда ее любовник встает коленами на ее живот и давит его изо всей силы. Но выкидыша все нет. Любовник начинает топтать живот беременной; наконец, он берет острые ножницы и старается проткнуть uterus через вагину. Кровь льется ключом, но выкидыша не было долго и после этого. Наконец родился мальчик, умерший через четыре дня, мать же осталась жива и здорова.
   Выше мы говорили, что в Англии между женщинами низшего класса открыта была несколько лет тому назад тайная ассоциация, основанная с целью помогать друг другу в отравлении своих мужей и детей. Это делалось с корыстной целью. Но и падшие женщины, желая скрыть свой позор, нередко обращаются к своим знакомым и подругам за советами и пособиями для совершения детоубийства, в особенности же плодоизгнания; если эти последние женщины опытны в таких делах, то они помогают первым или даже сами совершают то, о чем у них просят совета. Случается, что девушка, поверяя подруге тайну своей беременности, узнает, что и эта подруга также беременна. Ввиду угрожающей им будущности, ввиду ожидающего их позора, обе подруги решаются общими силами совершить детоубийство или плодоизгнание. Иногда в таком заговоре участвует даже несколько девушек. Так, в 1860 году в Дудле забеременели четыре девушки -- Ньюелль, Уилер, Гюнт и Бонт, -- все дочери уважаемых родителей. Они, с общего согласия, решились произвести плодоизгнание. Разъяснения этого дела Сарой Гюнт, шестнадцатилетней девушкой из числа заговорщиц, полны возмутительных, неудобных для печати подробностей, хотя все виновные отличались прежде благонравием и приличным поведением. Всем этим девушкам удалось произвести выкидыш.
   Из приведенных фактов делается ясным, что частое вытравление зародышей порождает необходимость в приискании искусных к тому пособников, порождает особый класс специалистов -- плодоизгнателей. Гэллард, со слов "Morning Chronicle", говорит, что "плодоизгнание -- вещь обыкновенная в Англии и употребляемые для него средства всем известны". Но так как эти средства подвергают опасности здоровье, даже самую жизнь беременной женщины; так как девушки, выросшие в порядочных семействах и потом забеременевшие, не имели раньше случая узнать этих средств, то и является необходимость обращаться для произведения выкидыша к специалистам. Деверджи говорит, что английские акушерки занимаются этим искусством. В Манчестере несколько лет тому назад существовал особый дом, в котором плодоизгнание производилось по всем правилам искусства и в который почти открыто обращались желавшие того беременные женщины. Некоторые плодоизгнатели пользуются особенной славой и приглашаются даже на практику в другие города. "Одна из моих пациенток, -- пишет доктор Борк Рэйан, -- уверяла меня, что известными медицинскими средствами она может произвести плодоизгнание в пять дней. Она также говорила мне, что есть очень известные люди, которые производят выкидыш фунтов за 5 стерлингов, и она сама ездила из Лондона в Манчестер советоваться с одним из них. По возвращении, она начала принимать привезенные ею медикаменты; в одну ночь меня позвали к ней, и я нашел ее в страшных муках. Ночью она выкинула".
   На винчестерских ассизах 1861 года некто Гукер и две женщины, его соучастницы, судились за изгнание плода одной молодой женщины. За работу Гукер получил 20 шиллингов, половину вперед, другую после выкидыша. Он производит плодоизгнание посредством инструментов и в суде признался, что живет этой практикой уже шестнадцать лет. Он был приговорен к каторжной работе на 7 лет, а обе соучастницы -- к шестимесячному заключению.
   В Лейчестере, в марте 1853 года, Чарльз Ашер был судим за произведение выкидыша замужней женщине, Елизавете Флетчер, муж которой жил в Америке; она отправлялась к нему и хотела предварительно истребить свой плод, приобретенный от любовника. Ашер обещался произвести выкидыш за 2 соверена. Флетчер ходила к нему три раза, но его средства были безуспешны. Соседи хотели отговорить Елизавету от ее намерения, но она отвечала: "Если Ашер не успеет, то есть один человек в Ноттингэме, пойду к нему". После одной из операций Ашера Флетчер сильно заболела. Послали за Ашером. При этом известии он задрожал, сказав, что это первый случай его неудачи. Он сослан на 14 лет; Флетчер умерла.
   В Страуде, в 1860 году, был осужден некто Гайдн, выдававший себя за медика и произведший посредством инструмента выкидыш одной беременной девушке, которая и умерла от этой операции. Ей посоветовали знакомые идти к Гайдну, и она говорила, что к нему часто приезжают разные леди в каретах и что он плодоизгнанием добывает себе хлеб.
   Эти примеры, особенно последний, хорошо выясняют, что плодоизгнание сильно распространено и что в самом обществе есть люди, которые за деньги всегда готовы произвести то, чего некоторые из беременных женщин никогда бы не решились сделать сами собой. В среде плодоизгнателей, как в Англии, так и в других странах, находятся акушерки, даже медики. Кроме упомянутых пособий, которые задумавшая плодоизгнание личность находит в окружающем ее обществе, это преступление поддерживается существующими воззрениями на него в том же обществе. На него смотрят или безразлично или, по крайней мере, не так строго, как на убийство детей и взрослых, отравление и т. п. Объектом преступления, по общераспространенному убеждению, здесь является не действительная человеческая личность, а только человеческая личность в возможности. И эта недействительность личности объекта преступления увеличивается соразмерно со степенью ранней беременности. Изгоняемый плод вовсе не человек, а только зародыш человека; в ранний период своего развития он не почувствует никаких насильственных мер против него, как бы жестоки они ни были. Такое течение идей можно сравнить с тем, например, что человек, который не только сам не решится зарезать курицу, но не может вынести и одного вида этой операции, без малейшего смущения разбивает и уничтожает куриное яйцо -- эту курицу в возможности, как foetus -- человек в возможности. До какой степени распространены в цивилизованных обществах такие понятия, можно видеть, например, из декларации медицинского общества в Айове (в Соединенных Штатах), выдержки из которой мы сообщаем здесь.
   "Так как известно, что преступление криминального плодоизгнания страшно распространено и увеличивается во всех классах общества; так как прогресс цивилизации и религиозная пропаганда, по-видимому, не содействуют уменьшению этого преступления, то решено:
   1) "Что члены этого общества вместе с Американским медицинским обществом и другими подобными организациями будут употреблять все усилия для распространения понятий о криминальном характере обычаев, которые очень часто считаются безвредными и часто употребляются многими из таких людей, которые содрогаются даже при одной мысли о разрушении человеческой жизни".
   2) "Члены этого общества, согласно с мнениями лучших и умнейших людей медицинской профессии во всех странах, думают, что foetus есть живое существо с самого первого времени своего существования; что преднамеренное уничтожение его -- кроме случаев, в которых это необходимо для сохранения жизни, -- есть преступление, столь же чудовищное, как и детоубийство, и его совершители должны считаться уголовными преступниками (felons), по законам человеческим, как и по всем заповедям нравственности".
   3) "Каждый член этого общества, подавший совет для совершения упомянутого поступка, будет изгнан из членов и будет считаться недостойным быть товарищем всякого почтенного медика".
   4) "Мы объявляем, что распространенный между собственниками газет обычай делать публикации, поддерживающие криминальное плодоизгнание, служит важной причиной распространения этого преступления и безнравственности, за что такие издатели и собственники газет в высшей степени ответственны".
   5) "Столь же вредным мы объявляем обыкновение многих дроггистов, которые держат для продажи и распространяют препараты, обыкновенно употребляемые для плодоизгнания".
   Кроме исчисленных обстоятельств, содействующих совершению рассматриваемых преступлений, детоубийству, как незаконных, так и законных детей, много содействуют притупленность чувствительности и жестокость нравов, замечаемые в низших классах народонаселения многих европейских стран. По свидетельству компетентных людей, в низшем слое населения больших городов нравы чрезвычайно грубы и чувствительность притуплена бедностью, жизнью, в которой люди принуждены часто относиться друг к другу, как голодные собаки, дерущиеся за брошенную им кость. К этому нужно прибавить еще впечатления, получаемые от таких варварских зрелищ, как бой быков в Испании, бокс в Англии, смертная казнь и т. п. Последнее зрелище почти всюду привлекает к себе густые толпы народа; зрители глазеют, пьют, курят, закусывают, хохочут, шутят над палачом и преступником, держат пари -- струсит или нет преступник перед лицом смерти и т. д. Люди, так хорошо чувствующие себя при виде казни своего ближнего, легко решаются на детоубийство и часто на жестокое. Эта жестокость проявляется иногда в самой возмутительной форме: мать, например, убивает ребенка не из бедности, не ради сохранения своей репутации, а чтобы навлечь на своего врага подозрение в убийстве. Такой случай был в 1867 году, во Франции, в деле Августы Марке, 23 лет. Она утопила своего ребенка в колодце и затем, явясь к мэру, объявила, что заклятый враг ее, соседка, воспользовавшись ее отсутствием из дому, взяла ночью ее дитя и бросила его в колодезь. Обвиняемая соседка кое-как оправдалась от этой лжи. Если так действует чувство мести, то удивительно ли, что гораздо сильнее должны действовать разнообразные чувства и душевные волнения, обуревающие душу матери незаконного ребенка!
   Пьянство, распространенное особенно в массах городского населения, пьянство, которому в среде пролетариев предаются и мужчины, и женщины, и дети, часто также доводит людей до детоубийства. "Оно, -- говорит Цезарь Контини, -- играет важную роль в печальной драме детоубийства, во-первых, по тем несчастным случайностям, которые оно ведет за собой, как, например, заспание ребенка в постели; потом по нравственному и умственному падению, в которое оно повергает родителей". Напившийся до бешенства отец нередко убивает в этом исступлении своего ребенка, а пропившийся до нитки бросает его на произвол судьбы.
   Наконец, невежество, царящее в низших классах европейского общества, сильно благоприятствует этому, как и всякому другому преступлению. Во Франции из 810 человек, подвергнутых следствию за детоубийство, 697 не умели ни читать, ни писать. Это показывает, что во Франции, как и в Англии, детоубийство господствует преимущественно в самом низшем классе народа. Безграмотность же и неимение ни малейшего понятия ни о требованиях гуманности, ни о правилах человеческой нравственности, как это часто замечается между пролетариями, составляют условия, сильно благоприятствующие развитию усматриваемых преступлений.
   К числу причин убийства незаконных детей принадлежит еще ревность. Жена имеет незаконную связь; рождает от нее ребенка; муж, знающий или подозревающий эту связь, из бешенства ревности, из мести своей неверной жене и ее любовнику, убивает этого ребенка.
   Наконец, известное количество детоубийств совершается в тех случаях, когда разбойники или воры убивают вместе со взрослыми и детей, или когда семейные расчеты заставляют истреблять детей из каких-нибудь корыстных видов, например, в надежде получить через их смерть наследство. Так, например, в 1831 году казнили женщину Геше Маргариту Готфрид из Бремена, которая в разное время отравила 15 человек, в том числе своих детей, мать, отца и двух мужей, да 15 других попыток ей не удались. Так, в 1866 году был арестован проживавший в деревне Фулью собственник Мартен Рео. В продолжение тринадцати лет он отравил своего шурина Пьера Рео, первую свою жену Марию и вторую жену Жюли. Все это он делал с целью завладеть их наследствами. А чтобы имение жен не могло ускользнуть от него, перейдя к их детям, он старался сделать жен бесплодными, пичкая их какими-то зельями. Несмотря на это у него родился от второй жены сын Абель. В начале 1866 года он отравил и сына, смерть которого, таким образом, передавала ему долю из материнского наследства, следовавшую отравленному.

Глава V.
Распространенность детоубийств и постепенное увеличение их численности

   Выяснив причины современного детоубийства в Европе, перейдем к статистическим данным, которые могут нам дать понятие о движении этого преступления, его распространенности и т. д.
   По общему голосу компетентных в этом вопросе лиц, количество детоубийств постепенно увеличивается. Судьи, особенно английские, высказывают постоянно то же мнение, равно как и журнальная пресса. Так, при обсуждении одного дела о детоубийстве в январе 1860 года, судья Котинг говорил: "этот класс преступлений постоянно увеличивается". "Daily News" 27 февраля 1864 года пишет: "Не перестают повторять, что мы живем во времена прогресса, и, в доказательство нашего шествия вперед по пути цивилизации, показывают храмы, учебные заведения, музеи, ученые учреждения, возникающие вокруг нас со всех сторон. Но если мы взглянем на статистику преступлений, то увидим страшное возрастание числа детоубийств. Значит, вопреки уверениям наших реформаторов, нравственность страны не идет вперед наравне с другими улучшениями, и в низших и в средних классах нравы остаются тем же, чем они были пятьдесят лет назад".
   В Англии в 1810--1833 годах было 337 обвинений в детоубийстве, то есть средним числом по 14 в год. А так как население Англии и Уэльза по трем счислениям 1810, 1828 и 1830 годов средним числом было 12 миллионов, то, следовательно, одно детоубийство приходилось на 850 тысяч жителей. В последнее же время ежегодное число детоубийств далеко превышает прежнюю цифру 14. Даже количество убиваемых детей моложе 1 года в десять-двадцать раз больше прежнего числа 14, под которым подразумеваются дети и моложе, и старше одного года. В Англии убивалось детей моложе одного года:

0x01 graphic

   Даже по этим цифрам, за пять лет можно видеть постепенное увеличение детоубийств. Но если мы возьмем из этих цифр цифру 1861 года, когда детоубийств сравнительно с ближайшими предыдущими годами было мало, и потом вышеприведенную цифру за начало столетия, то получим:

0x01 graphic

   Во Франции обвинений в детоубийстве было: в 1816--1825 годах -- 983, то есть средним числом в год 98; в 1836--1840 годах -- 157 обвинений, т. е. около 31 в год; в 1841 году -- 180 обвинений, в 1846-м -- 167, в 1850-м -- 164, в 1851-м -- 198, в 1855-м -- 173, в 1856-м -- 190, в 1857-м -- 208, в 1858-м -- 224. Что замечаемого из этих цифр увеличения числа детоубийств нельзя приписывать увеличению народонаселения, это видно, во-первых, из того, что народонаселение во Франции прибывает весьма медленно, по Кольбу всего около 40 000 в год; во-вторых, это видно из следующего исчисления:

0x01 graphic

   В Швеции в 1749--1778 году было 342 детоубийства, средним числом по 12 в год; в 1847--1850 году 168 детоубийств, средним числом 28 в год. Народонаселения же в Швеции было в 1751 году 1 785 726 человек, а в 1850 году -- 3 482 541 человек: следовательно, в течение столетия народонаселение почти на 100 000 человек не доросло до цифры удвоения, а число детоубийств более чем удвоилось. Доктор Вебстер, путешествовавший по Швеции несколько лет тому назад, нашел заключенных по суду в тюрьмы 1183 человека, из них 106 за детоубийство и 26 за плодоизгнание. Обвинений в плодоизгнании было в 1845 году -- 8, в 1846-м -- 7, в 1847-м -- 7, в 1848-м -- 5, в 1849-м -- 4, в 1850-м -- 4.
   Относительно других стран, к сожалению, нет цифр за большие периоды времени. Рассматривая же цифры за небольшие периоды, мы видим чрезвычайно сильные колебания ежегодной цифры детоубийств. Впрочем, при этом нельзя не заметить постепенного, хотя и с уклонениями, увеличения числа детоубийств, по крайней мере, в последнее время.
   В Пруссии обвинений в детоубийстве было в 1853 году -- 134, в 1834-м -- 145, в 1835-м -- 154, в 1836-м -- 57, в 1838-м -- 51, в 1839-м -- 38, в 1840-м -- 36, в 1841-м -- 50, в 1855-м -- 38, в 1856-м -- 61, в 1857-м -- 70. Таким образом, возрастая сильно до 1835 года, в этом году детоубийство разом сильно уменьшилось, и затем, постепенно уменьшаясь до 1840 года, с этого года начало увеличиваться и к 1857 году почти удвоилось. Пропорциональное отношение детоубийств к жителям было такое в упомянутый период уменьшения:

0x01 graphic

   В плодоизгнании в Пруссии обвинялось в 1854 году 0, в 1855-м -- 7, в 1856-м -- 24, в 1857-м -- 13.
   В Великом герцогстве Гессен было обвинений в детоубийстве в 1847 году 3, в 1848-м -- 1, в 1850-м -- 5, в 1851-м -- 4, в 1852-м -- 1, в 1853-м -- 6, в 1854-м -- 3, в 1855-м -- 4, в 1856-м -- 5, в 1857-м -- 7, в 1858-м -- 2, в 1859-м -- 3. Пропорциональное отношение к жителям:

0x01 graphic

   В плодоизгнании обвинялось в 1847, 1848 и 1851 годах 0, в 1849-м -- 2, в 1850-м -- 3, в 1852 и 1853 годах -- 7, в 1854-м -- 1, в 1856-м -- 3, в 1858-м -- 5.
   В Баварии в судебный год 1850--1851 было 18 обвинений в детоубийстве, в 1854--1855 годах -- 12, в 1855--1856 годах -- 13, в 1856--1857 годах -- 24. Пропорциональное отношение к жителям:
   1850--1851 -- 4 520 751 жит. [1849 г.] 18 детоуб. 1 детоуб. на 251 152 ж.
   1856--1857 -- 4 541 556 жит. [1855 г.] 24 детоуб. 1 детоуб. на 189 282 ж.
   В Виртемберге обвинений в детоубийстве было в 1829--1830 годах 31, с июля 1832 по январь 1834 года таких обвинений было 20, в 1834--1836 -- 4, в 1852--1853 -- 8. Жителей в этом королевстве считалось в 1832 году 1 578 147, а в 1858 году 1 690 898. Следовательно, в 1832--1834 годах 1 детоубийство приходилось на 78 557 жителей.
   В Австрийской империи в 1856 году было 222 обвинения в детоубийстве, а жителей по переписи 1857 года было 37 939 000, следовательно, 1 детоубийство приходилось на 170 896 жителей; обвинений в плодоизгнании было в том же году 46.
   В герцогстве Брауншвейг обвинений в детоубийстве было в 1853--1854 годах -- 4, 1860 год -- 3; а жителей было в 1852 году 271 208, в 1857-м -- 269 915, следовательно, 1 детоубийство приходилось тысяч на 90 жителей.
   В Ирландии в 1826--1832 годах было 176 детоубийств, при населении средним числом в 7 500 000 душ, то есть 1 детоубийство приходилось на 300 тысяч жителей.
   В Испании в 1843 году было 116 обвинений в детоубийстве.
   В кантоне Берн с 1 июля 1851 по 31 декабря 1852 год было 8 обвинений, а жителей было около 460 тысяч, следовательно, 1 детоубийство приходилось почти на 57 тысяч человек.
   В Сардинии в 1853 году было 5 детоубийств, из них 2 "для спасения чести и 3 по неразумению".
   Вышеприведенными цифрами мы только хотели показать, что детоубийство очень распространено в Европе, а в некоторых странах, например в Англии, Франции, Швеции, оно, несомненно, усиливается все более и более. Относительно других стран мы не можем привести столь же несомненные доказательства его постепенного усиления, как относительно трех поименованных. Из приведенных цифр статистики некоторых стран можно даже сделать совершенно противоположный вывод именно о постепенном ослаблении в этих странах детоубийства. Но такое заключение было бы чересчур поспешным и поверхностным. Приведенные цифры относятся только к небольшим периодам времени, а даже в тех странах, в которых постепенное возрастание детоубийства несомненно, в некоторые из небольших периодов времени замечается его уменьшение, наверстываемое с излишком в последующее затем время. При этом нужно еще принять во внимание несовершенство статистических сведений о детоубийстве, несовершенство, которое все сознают даже относительно французских и английских статистических данных. И вышеприведенных цифр никто не считает цифрами действительного количества детоубийств: это только цифры детоубийств, открытых полицией и признанных такими судом. На самом же деле количество этих преступлений несравненно больше. Много убитых детей заносится в ведомости по другим статьям, а не по детоубийству, и значится, например, мертворожденными, заспанными, найденными мертвыми, умершими от неизвестной причины и так далее.
   Что в числе детей, считаемых мертворожденными, находится довольно убитых, в этом свидетельствуют многие знатоки дела. Мидлсекский коронер говорил в 1859 году: "удивляюсь, что такое множество мертворожденных детей доставляется в разные рабочие дома столицы и погребается без всякого расследования! Должно ли удивляться при этом множеству детоубийств, о которых извещается от времени до времени!" От 1 января до конца ноября, говорит "Medical Times and Gazette", -- 93 мертворожденных ребенка были представлены для погребения в мэрилбанский рабочий дом; некоторые из них возбуждали столь сильное сомнение в своей мертворожденности, что их отказались принять. 15 сентября 1859 года в Лондоне, в приходе Святого Панкратия, производилось следствие над трупом одного ребенка. Медик рабочего дома объявил при этом, что в мертвецкой лежат 7 детских трупов, записанных мертворожденными, но 2 из них, по его исследованию, были живорожденными и подверглись смерти уже впоследствии.
   Во Франции мы видим то же самое. По словам "Journal de la Société de statistique de Paris" 1865 года, "под именем мертворожденных разумеются не только умершие до или во время акта рождения, но еще и есть те дети, которые представляются мертвыми гражданскому чиновнику и без свидетельства о рождении. В число же мертворожденных вписывается и небольшое количество детей, найденных мертвыми на улице и о происхождении которых поэтому узнать нельзя".
   На прикрытие мертворождением детоубийства указывает также постепенное возрастание количества мертворожденных и численный перевес мертворожденных незаконных над законными. Во Франции с 1841 по 1860 год число мертворожденных возросло от 3,27 до 4,40 % на 100 рождений, по исчислению вышеупомянутого статистического журнала. И при этом нужно заметить, что возрастает преимущественно количество мертворожденных незаконных. Между ними и законными были следующие отношения:

0x01 graphic

   В Пруссии, по Кетле, в 1827 году один мертворожденный приходился на 29 рождений; в последнее время, по Бекку, средним числом за десять лет, мертворожденные составляли 3,90 на 100 рождений. В Берлине, по Касперу, в последнюю половину предыдущего столетия, мертворожденных на 100 незаконных рождений было втрое больше, чем мертворожденных на 100 законных рождений. В 1819--1822 году считалось:

0x01 graphic

   В Геттингене Каспер считал на 100 рождений 3 мертворожденных законных и 15 незаконных.
   В Бельгии в 1856 году на 123 653 законных рождений приходилось мертворожденных 5495, то есть 4,44, а на 10 524 незаконных рождений приходилось мертворожденных 641, то есть 6,08.
   Рассматривая далее отношение смертности законных или незаконных, мы видим, что последних умирает больше, чем первых. В Австрии, например, по данным пятидесятых годов, на 1000 родившихся живыми умирало на 1 году:

0x01 graphic

   Каспер свидетельствует, что из 28 705 детей, умерших в Берлине до пятнадцатилетнего возраста в 1813--1822 годах было 5508 незаконных; следовательно, ежегодно умирало 2311 законных и 160 незаконных; рождалось же первых 5663, вторых 1080; и так законных умирало 1 на 2,5, незаконных 1 на 1,9.
   Конечно, этот перевес смертности незаконных над законными должен быть приписан не одному, неоткрытому полицией детоубийству, а и другим причинам, например болезням, наследованным от развратных и истощенных родителей; но все-таки встречающиеся в европейской юридической практике случаи показывают, что в числе предполагаемых умерших естественной смертью детей, в особенности незаконных, находится известное число предумышленно лишенных жизни.
   То же нужно сказать и о детях, смерть которых приписывается разным случайностям, например нечаянному заспанию. Говоря о громадной смертности детей, в своей "Sudden Death" [Внезапная смерть (англ.). -- Примеч. ред.], д-р Грэнвилль замечает: "как не ужасно это преждевременное разрушение человеческой жизни, но я, к сожалению, должен прибавить, что по мере нашего приближения к настоящему времени, не только сумма этих потерь, несомых обществом, заметно возрастает, но, кроме того, это возрастание сопровождается обстоятельствами, очень заставляющими верить в его неестественность. Так, смертность детей больше в дистриктах мануфактурных, чем в местностях чисто земледельческих". Далее Грэнвилль говорит, что почти во всех случаях, где, по приговорам, дети "найдены мертвыми", "заспаны случайно в постели", "задохлись от большого приема молока матери, спавшей в то время, как дитя сосало грудь", -- "почти во всех подобных случаях, или дети были незаконные, или их родители находились в бедности".
   Во всех подобных случаях чрезвычайно трудно узнать причину смерти данного ребенка. Как доказать, умышленно или не умышленно он задавлен матерью в постели; обжегся ли ребенок сам или его обожгла мать с целью умерщвления; отчего умер ребенок, найденный мертвым на улице и т. д. Поэтому следователи и не в состоянии во множестве случаев решить -- убит ли исследуемый ребенок или умер от других причин. Между тем умерших от этих и других причин так много, что, припомнив прочие, наводящие подозрение обстоятельства, необходимо приходишь к убеждению, что детей убивается несравненно больше, чем признается убитыми. Доктор Ланкастер в "The Economist" 12 августа 1865 года утверждает, что в Англии есть от 12 тысяч до 13 тысяч матерей, ежегодно совершающих детоубийства, большая часть которых относится или к насильственным видам смерти, или остается вовсе неизвестной, так как много детских трупов пропадает без всякого следа в реках, клоаках, закопанными в землю и т. д. Относительно Мидлсекса, в частности, Ланкастер говорит, что число детоубийц, избегающих таким образом следствия и суда, по крайней мере равно числу подвергающихся следствию детоубийц.
   Численность же находимых мертвыми детей, из числа которых многие остаются без определения истинной причины смерти их, громадна. В 1861 году в восточной части Мидлсекса подвергся исследованию 421 труп детей, моложе 2 лет, и только относительно 17 трупов присяжные объявили предумышленное убийство. В западном отделении Мидлсекса подверглось исследованию 316 трупов, и в большинстве случаев приговор гласил -- "найден мертвым", "найден мертвым в ящике" и т. д. В Уэстминстере с его областью было 91 следствие; в Лондоне и Бурге Саутверке -- 84. Всех же следствий в упомянутых дистриктах столицы было 1104. В "Lancet" приводится следующая классификация этих случаев, по приговорам о причинах смерти:

0x01 graphic

   "Трудно, -- говорит "Daily News" 26 апреля 1864 года, -- анализировать эти цифры так, чтобы показать, сколько из этих детей было умерщвлено; вероятно, что по крайней мере целая половина их и даже гораздо больше были секретно преданы смерти при обстоятельствах, не оставивших на них никаких признаков для доказательства причины их смерти. Большая часть этих детей была незаконнорожденными".
   Число детей, найденных мертвыми и подвергнутых следствию во всей Англии, было:

0x01 graphic

   Уэлей (Whaley), коронер столичного мидлсекского дистрикта, и его преемник доктор Ланкастер производили следствие над трупами детей, найденными мертвыми в числе [В Лондоне, как и в остальной Англии, детоубийство постепенно возрастает; между тем эти цифры показывают, что несмотря на то в течение некоторых небольших периодов оно временно уменьшается так же быстро и сильно, как было, например, в Пруссии в 1836--1840 гг. (см. выше). Вот еще основание не доверять кажущемуся уменьшению детоубийства в некоторых странах, цифры которых мы приводили выше]:

0x01 graphic

   Из следующих таблиц читатель может познакомиться как с приблизительным количеством умерщвленных детей в Англии, так и с самыми средствами умерщвления. Цифры эти относятся к 1862 году.

0x01 graphic

0x01 graphic

   Две следующих таблицы дополняют вышеприведенную и дают возможность точнее определить некоторые обстоятельства детоубийства.
   В течение пяти лет, 1852--1856, в Англии было:

0x01 graphic

0x01 graphic

   Следующая таблица, как и таблица, предшествующая последней, относится к 1862 году.

0x01 graphic

   Из этих таблиц мы видим:
   1) Больше чем половина детских смертей (3235) остается без точного определения их причины, кроме того, 1047 внезапных смертей отнесено к "неизвестным причинам".
   2) Из общего числа выясненных следствиями причин смерти детей более всего погибает: а) от обжогов, затем b) от удушения, c) переломов и ушибов, d) асфиксии вследствие погружения, е) неклассифированных случаев и небрежности, f) убийства, g) яда, е) удавления, i) повешения; наконец от не упоминаемых в этих таблицах, но иногда случающихся к) обезглавления и 1) погребения заживо.
   3) Из общего числа детских смертей огромное большинство относится к возрасту ниже 1 года, затем следуют дети 1 года, 2 лет, 3 лет, 4 лет.
   4) Из детей же, насильственная смерть которых доказана, более всего погибает 1 года, затем 2 лет, 3 лет, ниже 1 года, 4 лет.
   5) В некоторых цифрах, относящихся к неизвестным или точно неопределенным причинам смерти, мы видим численный перевес девочек над мальчиками; это заставляет нас предполагать, что тут есть несколько случаев насильственной смерти девочек, так как естественной смертью девочек вообще умирает меньше, чем мальчиков.
   К этому мы должны прибавить еще несколько слов о средствах плодоизгнания, которые разделяются на два главных класса: а) средства механические и b) медикаменты. Средства механические состоят в стягивании живота беременной ремнями, в давлении его локтями, топтании ногами и т. п. Также употребляют некоторые инструменты, вводимые в uterus для совершения операции, а иногда для той же цели пользуются просто деревянными спицами или лучинами. Медикаменты же состоят большей частью из микстур или декоктов некоторых общеизвестных медицинских средств, перечислять которые мы не будем, так как распространение подобных сведений может быть вредным.
   Детоубийство и плодоизгнание суть преступления, почти исключительно совершаемые женщинами. Женщина гораздо ближе к ребенку, чем мужчина, и поэтому имеет и более возможности, и более побуждений убить его. Незаконный ребенок причиняет страдания почти только одной матери; законный ребенок бедной матери более всего наносит беспокойства и страданий ей же. По данным французской криминальной статистики за несколько лет количество детоубийц-мужчин относится к числу детоубийц-женщин как 4/14: 13/14, а число плодоизгнателей к числу плодоизгнательниц как 1/2: 3/4.
   По французским же данным составлена и следующая таблица о влиянии на совершение детоубийства и плодоизгнания возрастов человеческой жизни:

0x01 graphic

0x01 graphic

   Таким образом, maximum детоубийства и плодоизгнаний относится к 21--30 годам жизни, то есть к периоду полного развития физических сил, половых страстей и способности деторождения; к периоду, когда в человеке над чувством и фантазией начинает преобладать холодная расчетливость, когда поэтому выгодность детоубийства более чем в предыдущий возраст способна подвигнуть его на преступление.
   Следующий за тем возраст по количеству детоубийц есть 16--21 год -- период наибольшего числа обольщений женщин, которые, впрочем, по своей физической недоразвитости менее способны к деторождению, чем женщины последующего возраста. В этом возрасте женщина хотя и гораздо впечатлительнее, гораздо подверженнее страху стыда, чем в последующее время, зато в этом возрасте много благородного самоотвержения в человеке и слабее те корыстные расчеты, которые часто заставляют совершать детоубийство.
   Следующие за тем возрасты от 30 лет и далее представляют собой период постепенного ослабления и половых страстей, и способности деторождения; соразмерно с этим уменьшается число детоубийств и плодоизгнаний.
   Таким образом, европейское общество носит в своих недрах сильные причины, производящие одно из самых ужасных преступлений. Причины эти и обстоятельства, усиливающие рассматриваемое зло -- бедность, развращенность и грубость нравов, невежество, несчастное положение незаконных детей и их матерей. Преступление это громадно по своим размерам, как громадны и производящие его причины; оно постепенно возрастает по мере того, как усиливаются эти причины, например половой разврат. Хотя многие из причин, производившие особые виды детоубийства в средние века и производящие их до сих пор у народов нецивилизованных, давно уже не существуют в Европе, хотя в ней нет ни Молохов, ни Одинов, в честь которых закололось, а в некоторых странах еще до сих пор закалывается столько детей, -- хотя европейские женщины уже не питаются мясом своих детищ, а европейские солдаты не разбивают о камни неприятельских младенцев, -- но все-таки детоистребление существует, постепенно усиливается и, может быть, скоро поставит Европу в этом отношении наряду с Китаем и Индустаном!
   Какие же меры принимала и принимает Европа для искоренения этого зла?
   Меры эти -- кара закона и дома для найденышей.

Глава VI.
Безуспешная борьба против детоубийств посредством законов

   Выше мы видели, что у некоторых варваров Европы, еще до введения христианства, существовали наказания за детоубийство и плодоизгнание. В начале европейской истории, при существовании так называемой системы композиций, эти наказания ограничивались большей частью вирой. Но вследствие постепенно увеличивавшегося влияния христианства и последних законов об этом преступлении римских императоров, законы европейцев становятся все строже и строже. Законодатели и судьи употребляли эту строгость, с одной стороны, как результат их личного негодования против детоубийства, а с другой стороны, с целью напугать народ и удержать его от преступления. А так как под влиянием христианства и римского права в понятия и нравы европейцев вошла идея о различии законного рождения от незаконного, то убийство детей, как мы уже говорили в начале этой статьи, распалось на две категории: убийство законных детей и убийство незаконных, или в тесном смысле детоубийство. За каждый из этих видов преступления полагалось и полагается особое наказание. Интересно, что постепенное изменение соотношения между наказаниями за эти преступления идет рука об руку с постепенным умственным и нравственным развитием Европы. В эпоху варварства в народном представлении власть родительская над законным ребенком, как освященная правом, простирается до всецелого, абсолютного господства над таким ребенком. Между тем власть родителя над внебрачным дитятей не освящена, не утверждена законом, и поэтому родитель не может поступать с ним так же произвольно, как он мог бы поступать с законным ребенком. Поэтому убийство ребенка в первом случае признается более грехом, чем уголовным преступлением; детоубийство во втором случае признается страшным преступлением, тяжесть которого увеличивается еще предшествовавшим рождению убитого блудодеянием. Поэтому на низшей степени общественного развитая первое преступление наказывается гораздо легче, чем второе, на которое обрушиваются все кары, изобретенные варварским уголовным искусством. Дольше всех европейских народов на этой степени юридического развития стояли русские. По Уложению Алексея [Имеется в виду Соборное уложение 1649 года. -- Примеч. ред.], гл. XXII, п. 53 -- "буде отец или мать (законные) сына или дочь убиет до смерти, и их за то посадити в тюрьму на год а отсидев в тюрьме год, приходити им к церкви Божии, у церкви Божии объявлять тот свой грех всем людям вслух, а смертию отца или матери за сына и за дочь не казнити". Таким образом, убийство законных детей считается здесь просто грехом. Между тем убийство незаконных, по уложению, одно из самых ужасных преступлений... XXII глава, п. 26: "а буде которая жена учнет жити блудно и скверно и в блуде приживет с кем детей, и тех детей сама или иной кто по ее повелению погубит, и сыщется про то допряма, и таких беззаконных жен и кто по ее веленью детей ее погубит казнити смертью без всякия пощады".
   В Германии до XVII века убийство законных детей также наказывалось легче убийства незаконных, -- самое большое за первое -- отсечение головы или колесование. Между тем убийцу незаконного ребенка ожидало погребение заживо, усиленное еще терзанием раскаленными щипцами, вогнанием кола в тело и т. д. Один люцернский летописец так описывает эту казнь: "Была вырыта глубокая могила, дно которой усыпали терновником, положили туда убийцу, снова насыпали на нее терновнику и набросали земли так, однако ж, что был оставлен проход для трубки, вставленной в рот, через которую она дышала и ей давали по временам молока, чтобы продлить ее жизнь и мучения на много часов или дней". Даже после издания Каролины эта ужасная смерть не выходила еще некоторое время из употребления. Так, в 1570 году в Энзигхейме, в Альзасе, одна женщина была приговорена за детоубийство к погребению заживо: "дно могилы велено было устлать терновником, а другой слой терновника набросать на обнаженное тело преступницы; лицо ее покрыть платком, с отверстием для вставления ей в рот трубки для дыхания, чтобы она дольше прожила и могла раскаяться в совершенном ей гнусном злодеянии". Но это были уже последние отголоски отживающей старины, и преступница была помилована утоплением. В Тургау в 1596 году одна детоубийца была также приговорена к погребению заживо и помилована отсечением головы. Впрочем, и после издания Каролины судьи в некоторых местах не отменяли несколько времени этого наказания. В Лаузице, например, детоубийцы погребались заживо в 1537, 1540, 1559 годах. Кроме того, было еще обыкновение сожигать детоубийц живыми.
   Constitutio criminalis Carolina (1532), несмотря на всю свою жестокость, все-таки была менее жестока, чем предыдущие законы. Кроме того, в ней уже заметны следы готовности положить более тяжелое наказание за убийство законных и менее тяжелое за убийство незаконных детей. В последнем случае были приняты во внимание те побудительные причины, которые делают убийство незаконного ребенка гораздо извинительные, чем убийство законного. Следовательно, приняты во внимание побуждения к преступлению, а не законность или незаконность родительской власти, с точки зрения которых прежде определялась степень жестокости наказания. По 130-й статье Каролины за убийство законных детей следует смертная казнь через колесование, квалифицированная предварительным терзанием тела раскаленными клещами. Между тем по 133-й статье, за вытравление плода следовало мужчине отсечение головы, а женщине утопление. По 131-й статье за убийство незаконного ребенка положено заменять погребение преступницы заживо и вогнание кола в ее тело утоплением ее в воде. "Но где такие злодеяния случаются часто, пусть там употребляют обычное погребение заживо и вогнание кола в тело, чтобы больше было страха; или же перед утоплением терзать тело раскаленными клещами". После издания Каролины не только это жестокое наказание постепенно исчезало, но практика заменяла даже утопление простым отсечением головы. Впрочем, все здесь зависело от степени судейского сострадания, и сообразно с ней назначалась казнь. В 1635 году в Цейтце одна детоубийца была "утоплена под мостом". В 1648 году другая приговоренная к утоплению в мешке была помилована отсечением головы. В 1573 году в Наумбурге "девушка, погубившая своего ребенка, была казнена мечом". В Лейпциге, в 1570, 1576, 1591, 1610, 1650 годах употреблялась казнь утопления. К началу XVIII века входит почти во всеобщее употребление квалифицированное отсечение головы и колесование. Терезиана (1764) повелевает детоубийцу "казнить мечом и, по обезглавлении тела, положить его в могилу, вколотить кол в сердце и потом зарыть". Если преступница причинила смерть ребенку только тем, что бросила его на произвол судьбы, то кола в сердце не вгонять. Но если преступница, в извинение покинутия ребенка, будет представлять, что она не знала, как обходиться с новорожденными детьми, или будет делать другие подобные увертки, в особенности, если скрытие беременности навлекает на нее сильное подозрение в злостном намерении, то подвергнуть ее пытке; если она и на пытке будет говорить то же, то, смотря по обстоятельствам дела, "наказывать ее сильнее или легче". Если виновная совершила несколько детоубийств, или если убитое дитя умерло некрещеным, то преступнице отсечь руку и ногу и положить их на колесо; если она совершила детоубийство "с особенной жестокостью", то ее должно терзать раскаленными клещами или иначе усилить казнь. За плодоизгнание, по этому кодексу, предписывалось отсечение головы, равно как и за выбрасыванье ребенка, подвергающее опасности его жизнь. Прусское Земское право (1791--1794), в ° 874, предписывает за убийство законных детей колесование, начиная с нижних членов, а за убийство незаконных, ° 965, казнь мечом, как главной виновнице, так и пособникам. По Земскому праву смертная казнь следует в крайних случаях и за детовыбрасывание.
   Ход развития уголовных законов о детоубийстве и в остальной Европе был тот же самый, что и в Германии.
   Во Франции в Средние века судьи были до того жестоки, что уголовные комиссии Франца II получили название chambres ardentes, так как подсудимого они отсылали большей частью на костер. Перед революцией смертная казнь следовала за 115 различных преступлений! Понятно, что с детоубийцами здесь не церемонились -- им предстояло "искуплять свои злодеяния" погребением заживо, сожжением на костре, колесованием и т. д. Эдиктом Генриха II в 1556 году даже женщина, скрывшая свою беременность, если после этого ребенок умер, осуждалась на смертную казнь, хотя смерть дитяти могла последовать без всякой вины со стороны матери. По этому милому образчику был составлен и английский 21-й Акт Иакова I, по которому мать ребенка, найденного мертвым, должна была доказать, что он родился мертвым, в противном случае, она подлежала смертной казни. Это скрытие беременности долго было несамостоятельным преступлением, а только поступком, навлекающим подозрение в детоубийстве. Но юридическая практика наложила на него штемпель самостоятельного преступления, каким оно признано, даже очень недавно, и теми законодательствами, которые раньше не шли по схемам упомянутых эдикта Генриха II и акта Иакова I. Так, изданный уже в половине XVIII века баварский кодекс, повелевавший перед казнью терзать детоубийцу раскаленными щипцами, постановил: мать должна непременно доказать, что ее ребенок, найденный мертвым, родился "без всяких признаков жизни", в противном случае, она судится за детоубийство и подлежит обезглавлению. Сколько невинных жертв должно было падать под ударами таких тупоумных законов!..
   Несмотря на столь строгие законы и жестокие казни, детоубийство сильно возрастало и особенно в конце XVIII века так усилилось, что обратило на себя особенное внимание и государственных людей, и всех друзей человечества. Ослабить его, прежде всего, старались с помощью законодательства и находилось много голов, которые стояли не только за удержание существовавших тогда жестоких казней, но даже за их усиление. Когда в Германии в конце XVIII века начали предлагаться премии за лучшие сочинения о мерах против детоубийства, то множество из этих сочинений говорило, что единственно верное средство искоренить его состоит в усилении наказаний. Один ученый муж предлагал квалифицировать смертную казнь колесованием и терзанием тела раскаленными клещами. Сервин, в 1786 году, рекомендовал "обрезывать преступнице верхнюю губу или нос и выжигать раскаленным железом знак на лбу, обозначающий преступление".
   Но все это были отголоски старых понятий. Новые люди XVIII века стояли за смягчение наказаний. Беккариа в своей знаменитой книге говорит: "если кто находится в таком положении, что ему необходимо сделать выбор между своим позором и смертью существа, которое не может еще чувствовать потери жизни, то как может такое лицо не предпочесть смерть тому жалкому положению, которое предстоят и ему, и его несчастному плоду"? Много других писателей во всех странах говорили в один голос с Беккариа. Даже в России князь Щербатов писал об отмене за детоубийство смертной казни: "дева, погубившая свое дитя, прикрывая тем стыд свой, хотя, конечно, достойна смертного наказания, но, взирая на обстоятельства ее, и что стыд и страх в ней превозмог и материнскую любовь, и человечество, кажется, требует пощады, а единственно да осудится на несколько лет в работу и приносит покаяние Господу, коего она поступком своим сугубо прогневала". Общественное мнение Европы возбуждалось еще против казни детоубийц многими возмутительными процессами и трагическими зрелищами самих казней. Так, например, огромное впечатление на публику произвела судьба одной детоубийцы, изображенная Гиппелем в его "Beiträge über Verbrechen und Strafen" (2-е издание, 1797). Кажется, эта история дала Шиллеру сюжет для его знаменитой и имевшей большое влияние баллады "Детоубийца". Стихи великого поэта, проникнутые таким сочувствием к несчастной преступнице, находили себе множество партизанов. Другие поэты и беллетристы также много содействовали возбуждению сочувствия к женщинам, убивающим или бросающим своих детей. Таково, например, стихотворение Уланда "Des Pfarrers Tochter von Taubenhain", отрывок из которого приведен нами выше. Таково и популярное в России до пошлости стихотворение Пушкина:
   
   Под вечер осени ненастной
   В пустынных дева шла местах,
   И тайный плод любви несчастной
   Держала в трепетных руках.
   
   В то же время агитация против смертной казни вообще поддерживала общественное мнение против казни детоубийц. А во многих тогдашних сочинениях о детоубийстве не только требуется смягчения наказаний за него, но и выясняется, что никакие наказания -- ни жестокие, ни кроткие, -- не в силах задержать гибельного потока преступления, уносящего ежегодно тысячи детских жизней; выясняется, что причины детоубийства -- не в степени жестокости наказаний, а в недостатках общественного устройства и нравов. Учредители домов для найденышей, возникавших в Европе, руководились в сущности верной идеей, что причины детоубийства в бедности и в тех нравственных муках, которым общество подвергает мать незаконного ребенка; они ясно понимали, что против этого зла можно бороться только уничтожая его причины, но средства они выбрали фальшивые. Как мы уже говорили выше, в конце XVIII века в Германии выходило множество книг и брошюр о средствах против детоубийства. В 1780-х годах, например, в Мангейме один филантроп задал на премию тему: "в чем состоит лучшее, выполнимое средство остановить детоубийство"? В ответ на это вскоре появилось 400 сочинений! Хотя во многих из них проводилась мысль, что искомое средство состоит в усилении наказаний, но все-таки большинство высказалось против наказаний, указывая такие причины преступления, которые нельзя уничтожить самыми ужасными карами закона. Таково, например, сочинение Фелькерзама (1779): "Политический опыт о прекращении детоубийства без всяких наказаний и без обременения государства заведением домов для найденышей", некоторые предлагали с той же целью "учреждение нравственных судов и высшего Трибунала Совести". Многие стояли, как за самое лучшее средство, за дома для найденышей. В шлецеровской "Briefwechsel" один сочинитель предлагал принуждать всех соблазнителей жениться на соблазненных девушках, а при неравенстве общественного положения обеспечивать последних; кроме того, составить особые фонды для воспитания незаконнорожденных детей. В том же издании другой писатель советовал уничтожать посредством образования то понятие о позоре, от которого так страдают незаконные дети и их матери, и воспитывать этих детей на общественный счет. Ратлев в своем сочинении "О духе уголовного права" (1790) считает лучшим средством открытие больниц с предоставлением в них родильницам полной возможности скрывать свой позор. Знаменитый доктор Франк в своей "Системе медицинской полиции" (1791) советует уничтожить церковные покаяния, и вместо того, чтобы карать несчастных женщин, -- подавать им сострадательную помощь и всеми мерами удалять от них тот позор, который так гибелен и для их детей; Франк требует поэтому домов для найденышей и родильных больниц для беременных женщин. -- Таким образом, в конце XVIII и начале XIX веков в Европе поняли безуспешность карательных мер для прекращения или ослабления детоубийства; поняли и в чем заключаются главные причины этого преступления. Но указывая на эти причины, люди не видели еще, или не хотели видеть, действительных средств для устранения этих причин, все дело хотели поправить только путем благотворительности -- домами для найденышей и родильными больницами. Против этого направления выступил Мальтус. Доказывая не только бесполезность, но и положительную вредность благотворительности, он запрещал большинству людей брак, который при страшной дисгармонии между количеством народонаселения и количеством пищи необходимо ведет за собой вымирание всех лишних членов человечества и громадное детоубийство. "Человек, который родится в занятом уже мире, -- говорит Мальтус, -- если ни его семейство не имеет средств для его пропитания, ни общество не имеет надобности в его труде, -- такой человек не имеет ни малейшего права на какую бы то ни было долю пищи, он совершенно лишний на земле. На великом банкете природы для него не поставлено прибора. Природа высылает его вон, и она не замедлит сама исполнить это свое приказание". Мальтус, наблюдавший детоубийство не только в Европе, но и в других частях света, вывел из этих наблюдений заключение о совершенной неизбежности этого зла, коль скоро допущена дисгармония между количеством пищи и числом ее потребителей. И конечно, ни Мальтус, ни его последователи не могли быть защитниками уголовных кар против этого преступления. Они, напротив, старались скорее содействовать детоубийству, чем противодействовать ему. Мальтус, рекомендуя запретить неимущим людям вступление в брак, в то же время предлагал следующий закон: "Никакое дитя, родившееся от брака, заключенного через год после издания этого закона, ни одно незаконнорожденное дитя, родившееся через два года с того же времени, не имеют никакого права на приходскую помощь". Хотя ложная в своей сущности теория Мальтуса, однако ж, имеет в отношении к нашему предмету ту долю справедливости, что указывает на неизбежность детоубийства, долженствующую существовать до тех пор, пока будут существовать бедность и другие, производящие его причины. Понятно, что такой вывод подрывал в самом корне теорию устрашения.
   Под такими влияниями законы, карающие детоубийство, начали понемногу смягчаться, хотя не во всех странах разом и хотя в некоторых государствах такого смягчения не последовало до сих пор.
   "Немецкие уголовные кодексы, -- говорит Бопп, -- выходя из психологических оснований, принимая во внимание достойное само по себе желание охранить половую честь, бедность и беспомощность, доводящие до этого преступления, равно как и сопряженное с совершением последнего нервное возбуждение, ослабляющее вменяемость, -- отступают от угроз смертной казни и предписывают временное лишение, сообразно со степенью виновности и с количеством смягчающих обстоятельств". То же нужно сказать и о большинстве других европейских кодексов. При этом нужно заметить, что большинство европейских присяжных оказывается крайне нерасположенным подвергать детоубийц не только смертной казни, но даже и другим менее жестоким наказаниям. Поэтому много детоубийц совершенно оправдывается присяжными, согласными лучше вовсе отпустить виновных, чем жестоко наказать их.
   Первый уголовный кодекс XIX века, австрийский, отменил за детоубийство смертную казнь и заменил ее тюремным заключением на время от 5 до 20 лет. В 1856 году в Австрии обвинялось за детоубийство 222 человека, из них наказано только 142. За плодоизгнание -- также временное тюремное заключение, которому в 1856 году подвергнуто 27 человек из 46 обвинявшихся. В том же году посажено в тюрьму за детовыбрасыванье 55 человек из 65 обвинявшихся.
   Уголовный кодекс Виртемберга в статье 249 говорит: "мать, отнимающая жизнь у своего незаконного новорожденного ребенка, если она это делает с намерением, обдуманным еще до родов, подвергается тюремному заключению на 15--20 лет; в противном случае на 10--15 лет; если же ребенок вследствие преждевременного рождения неспособен продолжать жизнь вне чрева матери, то преступница наказывается, как за покушение".
   Кодекс в городе Гессен (1841) за детоубийство в тесном смысле и детовыбрасывание, совершаемое с целью погубить ребенка, полагает тяжкое заключение в смирительном доме (Zuchthaus) на время до 16 лет.
   По прусскому кодексу, мать, умышленно убившая при рождении или вскоре после него своего незаконного ребенка, подлежит цухтгаузу на время от 5 до 20 лет; за плодоизгнание -- на первый раз временное, а за рецидив -- пожизненное тюремное заключение. За выбрасывание ребенка моложе 7 лет виновный подлежит не менее, как трехмесячному тюремному заключению. Если же ребенок выбрасывается с целью лишить его жизни, то выбрасыватель судится, как детоубийца. Впрочем, смертная казнь за детоубийство в Пруссии оставлена для особенно крайних случаев, но она почти никогда не налагается. В 1818--1854 годах за детоубийство осуждено на смерть 124 человека, из них казнено только 2, и то за убийство законных детей. И вообще, из обвиняемых за детоубийство очень много совершенно оправдывается. Так, в 1857 и 1859 годах за детоубийство осуждено только 70 человек, между тем как в один только 1857 год обвинялось за него 70 человек. В Пруссии несчастная судьба детоубийц возбуждает большое сочувствие и в присяжных. "В последние годы, -- пишет Б. Рэйан, -- было несколько случаев детоубийства в штральзундском округе. В восьми случаях беременность и роды были скрыты и дети умерщвлены. В одном случае мать умерла; в двух случаях процесс был остановлен; в трех детоубийцы объявлены невиновными, в одном случае был произнесен приговор, равнозначительный невиновности, и только в одном случае преступник найден виновным. Как бы парадоксальна ни казалась мысль, что детоубийство дозволяется прусскими законами, но тем не менее она справедлива". Далее Рэйан ораторствует все в том же тоне, возмущаясь гуманным чувством прусских присяжных, очень часто объявляющих невиновными действительных детоубийц.
   Баденский кодекс 1841 году за детоубийство, на которое преступница решилась еще до разрешения от бремени, определяет заключение в цухтгаузе на время от 6 до 15 лет, в противном случае -- не свыше 8 лет. И здесь, как и в Пруссии, очень много подсудимых освобождается от дела. В 1829 году было 10 обвинений с 6 освобождениями от дела и 3 смертными приговорами; в том же году обвинялось в плодоизгнании 12 человек, из них 10 освобождено от дела.
   Другие германские кодексы также не полагают за детоубийство смертной казни, кроме ганноверского, который, следуя старому баварскому закону 1813 года, назначает смертную казнь за рецидив.
   В Нидерландах и Португалии за рецидивное детоубийство также полагалась до последнего времени смертная казнь, и в 1847--1857 годах казнено за это 3 человека.
   На Скандинавском полуострове смертная казнь назначена за повторение детоубийства, вытравление плода из чрева матери, произведенное кем-нибудь против ее воли и подвергшее опасности ее жизнь, а также за выбрасыванье детей, ведущее за собой смерть их. Смертные приговоры редко утверждаются королем.
   Во Франции за детоубийство -- смертная казнь, за вытравление плода -- временное тюремное заключение. Почти во всех случаях, суды, приискав смягчающие обстоятельства, отменяют детоубийцам смертную казнь, и смертные приговоры почти исключительно следуют за убийство законных детей. Следующие таблички покажут, как благородное чувство французских судей и присяжных борется с варварским законом, осуждающим на смерть несчастных детоубийц.

0x01 graphic

   Следовательно, из 682 детоубийц, подлежавших по закону смертной казни, приговорено к ней только 8 человек. Интересно, что в случае всех других преступлений смертная казнь назначается гораздо чаще, как видно из следующей таблицы:

0x01 graphic

0x01 graphic

   Таким образом, преступников, подлежавших по закону смертной казни, приговорено к смерти в следующем процентном отношении:

0x01 graphic

   В тюремном заключении в 1857 году содержалось за детоубийство, плодоизгнание, покушение на них и пособничество мужчин -- 39, женщин -- 688, всего 727.
   В Бельгии, где за детоубийство полагается смертная казнь, в 1833--1844 годах последовало за это преступление 7 смертных приговоров. Из 184 смертных приговоров за разные преступления в 1850--1855 годах на долю детоубийства выпало 24.
   В Англии детоубийство отнесено к разряду преступлений felony и подлежит смертной казни. Но, по словам Борка Рэйана, сострадание к детоубийцам и отвращение от смертной казни ведут к тому, что детоубийцы или вовсе освобождаются от дела или осуждаются не за детоубийство, а за скрытие беременности, ведущее за собой только два года тюремного заключения. Для обвинения в дето убийстве закон требует доказательства, что ребенок рожден вполне, wholly born, и имел существование, независимое от тела матери. Между тем доказать, что ребенок вполне рожден, чрезвычайно трудно. В доказательство не может идти даже присутствие воздуха в его легких, ибо ребенок может дышать во время самого акта рождения. "Недостаточно медицинского свидетельства, -- говорит Рэйан, -- что дитя дышало во время совершения над ним злодеяния, что оно было живо действительно и было убито. Это доказательство должно быть, по-видимому, окончательным, но не так на деле; здесь-то и начинаются главные трудности. Безусловно, необходимо, при настоящих законах, доказать, что во время совершения злодеяния дитя было вполне рождено, что оно существовало независимо от своей матери. Отсюда следует, что убийство ребенка во время самого акта рождения не есть убийство по закону". Действительно, при отсутствии или недостаточности этого доказательства, английские присяжные объявляют обвиняемых в детоубийстве лиц невиновными. Часто даже при имении такого доказательства, присяжные дают тот же приговор, руководимые чувством сожаления к несчастной преступнице и по особым обстоятельствам дела. Так, по словам Б. Рэйана, одна женщина, по недоказанности полного рождения, была объявлена невиновной, хотя она перерезала у ребенка дыхательное горло. В Глочестере в 1855 году женщина по фамилии Пэрри была обвиняема в убийстве своего ребенка. При входе в ее комнату полицейского медика она лежала в постели, головой на подушке, под которой найден труп ребенка с перерезанным горлом. Медик не мог положительно сказать, было ли дитя рождено живым, а присяжные объявили, что не имеют оснований признать Пэрри виновной в детоубийстве, и нашли ее, как сплошь и рядом бывает в подобных случаях, виновной в скрытии беременности. Подобный же случай мы видим в деле Шарлотты Гюббль (в январе 1860 г.). Доктор Кинг и его помощник присягнули, что ребенок был рожден живым; тело этого мальчика было найдено в ящике подсудимой еще теплым с тесьмой, несколько раз обвитой вокруг его шеи и сильно затянутой; присяжные объявили Шарлотту невиновной в убийстве. В Ливерпуле, в августе 1860 года, Анна Бидлингтон судилась за предумышленное убийство своего новорожденного ребенка. Она скрывала свою беременность. Родив же, она спрятала ребенка под ступеньками лестницы. Медик нашел его с перерезанным горлом, но не мог сказать: "был ли он вполне рожден и имел ли независимое от матери существование во время нанесения ему этой раны". Подсудимая поэтому осуждена за скрытие беременности на 18 месяцев тюремного заключения без работы. И так бывает во множестве случаев, -- присяжные берут на себя облегчение участи тех, которых не хочет щадить закон. Иногда подобные приговоры присяжных публика встречает громкими аплодисментами. Даже состоявшиеся уже приговоры над детоубийцами значительно смягчаются органами власти, облеченными этим правом. Так, в 1853 году Анна Парр приговорена к смертной казни, а наказана пожизненной ссылкой. В Линкольне в 1855 году Елизавета Лаунд за предумышленное детоубийство сослана на 15 лет. В Дерби Елиза Бесталль за то же преступление заключена на 2 года в тюрьму с тяжкой работой. Джанна Джили приговорена к смерти, а наказана пожизненной ссылкой и т. д. Поборники карательных мер, как целебного средства против преступлений, сильно негодуют на "такие насмешки над правосудием", как выражается Рэйан. Одни из них проповедуют, что нужно отменить за детоубийство смертную казнь, неприязнь к которой так часто заставляет присяжных, вопреки очевидности, изрекать -- невиновен и заменить ее не столь ужасным наказанием; идеал этих господ в том, чтобы ни один детоубийца не мог избегнуть кары правосудия и чтобы "вопли несчастных детей не призывали на великую нацию бездны зол от праведного Судьи!"
   По прежним законам о плодоизгнании (43 George, III), преступник подлежал смертной казни в том случае, если женщина, из которой вытравлялся плод, была уже "quick with child", т. е. чувствовала уже движение ребенка в матке. В противном случае, преступник избавлялся от смертной казни и подлежал одному из следующих высших наказаний. Последний же закон о плодоизгнании (1 Victoria с. LXXXV, p. 5, 6) гласит, что всякий, кто будет стараться произвести выкидыш посредством ли ядовитых и вредных снадобий, или инструментами, или другими средствами, "виновен в фелонии, и, будучи уличен в этом, подлежит ссылке за море на срок его, или ее жизни, или на другой срок, не менее, впрочем, пятнадцатилетнего, или же тюремному заключению не свыше трех лет".
   Влияние Европы хотя и смягчило немного русские законы о детоубийстве, но все-таки они далеки еще даже от того состояния, в каком находятся европейские кодексы относительно этого предмета. Мы приведем следующие законы в том виде, как они действовали до издания указа 17 апреля 1863 года, отменившего телесное наказание. По статьям 21, 1999 и 2000, т. 15 Свода законов издания 1857 года, виновный в убийстве родного сына или дочери, внука или внучки, как и всех родственников восходящей и нисходящей линии в какой бы то ни было степени, подвергается лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу в рудниках без срока, а до указа 17 апреля еще и наказанию 100 ударами плетей. Тому же наказанию, по статье 2000, подлежит и убийца незаконнорожденного ребенка, если только нет облегчающих вину обстоятельств. Если убийство незаконнорожденного сына или дочери совершено матерью от стыда или страха "при самом рождении младенца", то упомянутый срок каторжной работы сокращается на три степени. "Когда же детоубийство оного рода было непредумышленное, то виновная в оном женщина, особенно если она незамужняя и разрешилась от бремени в первый раз, подвергается только лишению всех прав состояния и ссылке на поселение в отдаленнейших или менее отдаленных местах Сибири", а до указа 17 апреля еще от 30 до 10 ударам плетей! Вспомните, что это за непредумышленное детоубийство!.. За изгнание плода женщины, без ее ведома и согласия, -- каторжная работа на заводах от 4 до 6 лет, а прежде еще 30--40 ударов плетьми. Если при этом беременная женщина умерла, то срок работ увеличивается до 8 лет, а количество плетей до 50--60 ударов. Если же кто совершает плодоизгнание с согласия самой беременной, то подлежит ссылке в отдаленнейшие места Сибири, а прежде еще 20 до 30 ударам плетей. Если же беременная сама, по собственному произволу или по согласию с другими, употребляет какое-либо средство для изгнания плода, то лишается всех прав состояния и ссылается в Сибирь, а прежде еще получала от 10 до 20 ударов плетей (т. 15, ст. 2011 и 22). Таким образом, и за совершенное плодоизгнание и за простое принятие средств по буквальному смыслу закона и плодоизгнательнице замужней, и плодоизгнательнице незамужней, совершающей это преступление в первый, во второй или в третий раз, в первый период зачатия или перед самым рождением, и действовавшей в состоянии болезненном или здоровом, -- все равно, всем одно наказание!..
   По русскому праву даже скрытие рождения незаконнорожденного ребенка есть самостоятельное преступление, предусматриваемое 2009-й статьей 15 тома. "Если будет доказано, что младенец родился мертвым, и мать, волнуемая стыдом или страхом, только скрыла его тело, вместо того, чтобы объявить о том кому следует, подлежит заключению в тюрьме от 6 месяцев до 1 года". За что же?
   Таким образом, в настоящее время почти все европейские народы смягчили наказания за детоубийство и отменили законом или практикой смертную казнь за это преступление. Присяжные и судьи часто желают лучше вовсе освободить преступника, чем подвергнуть его заслуженному наказанию. Некоторые господа, даже из тех, которые требуют наказаний за другие преступления, желают вовсе оставить без наказания если не все, то, по крайней мере, некоторые детоубийства. Так, по мнению лорда Джона Росселя, закон не должен подвергать уголовному наказанию убийцу ребенка, которому не исполнилось еще 6 месяцев, а за убийство ребенка свыше 6 месяцев должно налагать уголовное наказание.
   Но, несмотря на то, что общественное мнение, присяжные, судьи и голоса благородных ученых высказываются за уничтожение жестоких наказаний детоубийц, все-таки еще немало есть во всех странах Европы голов, которые не могут придумать против детоубийства ничего лучшего, кроме виселицы и каторги.
   Детоубийство не только не прекращается, но даже увеличивается. "Для всякого, -- говорит Журнал Министерства юстиции, 1862, No IV, -- кто следит за количеством совершаемых ежегодно преступлений и за уголовной статистикой, несомненным делается тот факт, что преступление детоубийства сделалось явлением постоянным и повсеместным. Преступления этого рода не только не уменьшаются, а напротив, год от году увеличиваются, и никакие угрозы закона, никакие полицейские меры не в состоянии воспрепятствовать их совершению!" Детоубийство увеличивалось и тогда, когда судьи и присяжные, не задумываясь много, отправляли преступников на виселицу и под топор палача; оно увеличивается и теперь, когда смертная казнь за него почти всюду отменена или законом или практикой. Не ясно ли, что тут закон ни при чем! Да и что может сделать закон там, где множество лиц совершают преступление в таком патологическом состоянии, что, опомнившись, сами не рады бывают своей жизни, навсегда отравленной воспоминаниями о совершенном детоубийстве? Что может сделать закон там, где те же самые причины, которые доводят до детоубийства, заставляют людей налагать руки даже на самих себя, или подвергают их голодной смерти? Большинство таких людей не побоится не только тюрьмы и ссылки, но даже и виселицы. Кроме того, огромное большинство детоубийц имеют всегда верные шансы избежать наказания. В Англии, как мы видели, полагается около 12 000 женщин, ежегодно совершающих детоубийство, между тем уличается в этом преступлении ежегодно только около 200 человек, следовательно, более 11 500 детоубийц ежегодно совершают это преступление совершенно безнаказанно! Для чего же, и справедливо ли наказывать ту ничтожную часть преступников, которые менее осторожны в своих действиях и которых слепой случай бросает в руки полиции? Но представим себе, что лучшую теперь в Европе английскую полицию удается довести до идеального совершенства, и все 12 000 детоубийц будут непременно схвачены ею. На сколько миллионов фунтов стерлингов это увеличит расходы государственного казначейства?.. И что же получится за эти деньги? 12 000 лиц, виновных в детоубийстве, Англия будет терять ежегодно, заключая их в тюрьмы и отправляя их в ссылку. А так как полиция должна преследовать все преступления, то в сильной степени должно увеличиться и количество людей, ежегодно изгоняемых обществом за другие преступления, из которых многие теперь остаются без наказания. Расходы, потраченные на это, обеднят страну, и притом она лишится огромного числа производительных людей. И при этом нет основания ожидать ни совершенного искоренения детоубийства, ни его значительного ослабления. Детоубийцы, действующие в истерике исступления, умопомешательстве, отчаянии, не удержатся от преступления неизбежной перспективой суда и каторги. Для многих детоубийц, для которых каторга и тюрьма вовсе не страшны в сравнении с их жизнью, неизбежность наказания также не может быть помехой. Они всегда будут извлекать выгоды из преступления. Ведь большинство разбойников не уходит от рук суда, но это разве прекращает разбой? Есть и другие роды преступников, из которых почти ни один не избегает наказания, и при этом, такие преступления не только существуют, но даже иногда увеличиваются. Но, может быть, наказание приносит огромную пользу как средство исправительное? Положим, что даже все, посаженные в тюрьмы и сосланные на каторгу преступники, исправляются, что совершенно невероятно, так как большинство их остается такими же, какими были и до своего вступления в эту острожную академию. Но представим себе, что все они исправляются. Выйдет вот что: в известный период времени вы исправили всех захваченных преступников, но та же самая жизнь, которая создала и приготовила преступника, вырабатывает новых и снова отдает их в вашу острожную школу и т. д. до бесконечности. В отношении же к большинству детоубийц в особенности, теория исправления оказывается еще более несостоятельной, чем в отношении вообще к преступникам. В чем состоит по этой теории исправление преступника?
   В том, чтобы уничтожить в его душе те наклонности, инстинкты и желания, которые доводят его до преступления. А множество детоубийц доводится до преступления стыдом и чувством чести, следовательно, чтобы исправить их, необходимо уничтожить в них стыд и чувство чести!.. Некоторые матери, как мы видели, убивают своих детей единственно по любви к ним, чтобы избавить их от неизбежных и ужасных страданий бедности; следовательно, чтобы исправить этих детоубийц, необходимо подавить в них чувства материнской любви! Следовательно, и стыд, и чувство чести, и материнская любовь суть порочные, преступные наклонности, которые необходимо искоренять в человеке, чтобы они не довели его до преступления! Как много детоубийц действует в состоянии сильного нервного расстройства, в бешенстве отчаяния, в истерике, умопомешательстве. Ужели и их наказывать для исправления? Но это окончательно нелепость, их нужно лечить, а не наказывать! Возьмите еще тех детоубийц, которые осуждаются на пожизненное тюремное заключение или которые, совершив два-три рецидивных детоубийства, должны за них сидеть в тюрьме до самой смерти. Ужели и их наказывают с целью исправления? Но кому нужно, кому полезно исправление этих заживо похороненных людей? Оно не приносит никакой пользы обществу, так как заживо зарытый в тюрьме преступник вовсе не участвует в общественной жизни; правда, он лишен возможности совершить преступление, но его совершает кто-нибудь другой, и количество преступлений нисколько не уменьшается от того, что некоторых преступников на всю жизнь сажают в каменный мешок. Если же в рассматриваемом случае имеется в виду только личное исправление преступника, то и это оказывается несостоятельным. Исправление преступника имеет только практическую цену; его исправляют для того, чтобы сделать его полезным и честным гражданином, чтобы научить его, как должно противостоять тем обстоятельствам, которые вовлекают человека в преступление. Но если преступник должен просидеть в тюрьме всю жизнь, то к чему его исправление, где он может приложить привитые к нему тюремной жизнью правила? А пока он не покажет себя исправившимся на деле, в жизни, на свободе, до тех пор никто не может сказать, что он, действительно, исправился. Он может обманывать на счет своего нравственного исправления, обманываться и сам, считая себя способным прожить честно. Так и в деле детоубийства корни социального зла лежат гораздо глубже, чем думают юристы. А чтобы уничтожить известное явление, надо уничтожить самую причину, порождающую его. Тут никакие полумеры не помогут исправлению зла. Если мать убивает свое дитя в большинстве случаев из страха, голода и холода, то надо всех матерей накормить и одеть и т. д.

Глава VII.
Дома для найденышей и их смертность

   Мы уже видели, что Древний мир передал в наследство новому, кроме кар закона, еще дома для найденышей, как средство, предваряющее детоубийство и плодоизгнание. Мы рассмотрим здесь в общих чертах истории этой меры и степень ее целесообразности.
   Колыбелью домов для найденышей была Италия. В 787 году такой дом был основан в Милане, а в 1096 году основан сиротский дом в Константинополе. В 1198 году папа Иннокентий III обратил в дом для найденышей часть госпиталя Святого Духа, основанного в 728 году одним саксонским королем.
   В средневековой Европе, вскоре после введения христианства, является обычай, в силу которого дети подкидывались на земли церквей и поступали на их попечение. Этот обычай в одних странах превратился после в общинное и приходское попечение о найденышах, а в других странах содействовал появлению воспитательных домов в очень раннее время. Кроме того, в период крестовых походов основалось несколько орденов госпитальеров, главной обязанностью которых было посещение бедных, уход за больными, заботы о сиротах и найденышах. Один из этих орденов, именно Святого Духа, состоявший преимущественно из мирян, существовал со специальной целью призревать и воспитывать сирот и найденышей. Это братство было утверждено папой в 1204 году, и знаменитый своей благотворительностью Guy de Montpellier был назначен магистром госпиталя Святого Духа. Богатые приношения из всех христианских стран стекались в Рим для поддержания этого госпиталя и воспитания помещавшихся в нем найденышей. Основав первые воспитательные дома, Италия с тем вместе первая изобрела и развила систему безразличного принятия детей, не обращая внимания на законность или незаконность их рождения. Здесь было сочтено необходимым также доставлять беременным женщинам такое место для разрешения, где бы они могли скрыть свой стыд и сохранить свое инкогнито. Для принятия детей изобретены особого рода пустые деревянные цилиндры, одним концом выходящие на улицу, а другим -- внутрь убежища. Принесшее ребенка лицо может положить его в этот тур и незаметно удалиться; звонок дает знать в убежище, что в тур положен ребенок. В настоящее время в госпиталь Святого Духа дети доставляются не только из Рима и его окрестностей, но и из отдаленных провинций, даже из соседних государств. Ежегодно поступает около 900 детей, из которых две трети незаконнорожденные, а остальная треть состоит из законных детей бедных родителей. Найденышей почти всегда отсылают из госпиталя в деревни к кормилицам. Госпиталь Сан-Рокка служит вместе и домом для найденышей, и родильной больницей, в которой несчастные женщины могут разрешаться от бремени с сохранением своего полного инкогнито; они не только не расспрашиваются об их имени, фамилии и звании, но даже во все время своего пребывания в госпитале они могут никому не показывать своего лица. По выздоровлении они оставляют госпиталь, а дети отдаются на попечение кормилиц, состоящих под надзором сестер милосердия. Оставляющее в госпитале ребенка лицо дает запечатанное в конверте письменное сведение об его имени и происхождении; конверт распечатывается в том случае, если ребенка потребуют обратно из госпиталя.
   Во Франции при Людовике XIII огромное количество выбрасываемых детей и сильное развитие детоубийства побудили одну набожную женщину, мадам Легуа, основать дом для найденышей. Но этого дома было далеко недостаточно для всех выбрасываемых малюток, сотни которых постоянно виднелись на площадях и улицах Парижа! В начала XVII века эти дети подбирались полицией и помещались в улице Saint Laudri на воспитание к одной вдове, которая не имела средств для прокормления их и у которой они умирали часто с голода. Две служанки, ходившие за ними, чтобы не слышать их криков и держать их в состоянии сна, давали им обычные снотворные средства, от которых дети также часто умирали. Детей из этого убежища даже продавали по 2 су за штуку!.. В таком положении были дела до святого Винцента Поля (ум. 1660). Этот филантроп сначала подбирал найденышей на улицах Парижа и спасал их, но скоро понял непригодность такой благотворительности. Он постарался составить из некоторых дам филантропическое общество и посоветовал им посетить убежище найденышей в улице S. Laudri. Дамы ужаснулись и большого количества помещавшихся там детей, и их несчастного положения. Но средств на содержание всех детей они не имели; поэтому было выбрано по жребию только 12 малюток, которые и помещены в особом доме под надзором мадам Легуа. Участь оставшихся в прежнем убежище детей побудила Винцента обратиться с просьбой о помощи к Анне Австрийской; она выхлопотала от короля в пользу найденышей ежегодный доход с пяти больших ферм, до 12 тысяч ливров. Но эта сумма была далеко не достаточна, и требовалось на содержание найденышей до 40 тысяч ливров в год. В 1640 году король пожертвовал в их пользу Бисетр, затем были куплены еще два дома. Смерть Винцента не остановила этого дела. Это было время деятельности Кольберта, а благотворительные учреждения составляли один из главных предметов его забот. Эдикт 1662 года предписывал основать в каждом городе и местечке королевства госпиталь для бедных больных, нищих и сирот, которые в этих убежищах должны были учиться ремеслам, к каким они окажутся способными. Мужчинам, желавшим жениться на сиротках из госпиталя Милосердия, были назначены денежные вспоможения. "В то же время, -- говорит Бланки в своей "Histoire de L'économie politique", -- были основаны первые дома для найденышей, сделавшиеся с тех пор убежищами, более убийственными для детей, чем само детовыбрасывание". В 1670 году Hospice des enfants trouves был сделан одним из парижских госпиталей. Дети тысячами посыпались сюда со всех концов Франции, и их число постоянно возрастало. С 1540 года, когда основано в Париже первое убежище, и до 1793 года принято было 405 744 ребенка; в 1540--1561 годах -- 7668; в 1662--1663-х -- 14 101; в 1684--1705-х -- 38 382; в 1706--1727-х -- 40 437; в 1728--1749-х -- 64 143; в 1750--1771-х -- 114 729; в 1772--1793 годах -- 129 143 ребенка. Национальный конвент распорядился соединить дом для найденышей с родильным отделением и назначил для помещения их два пустых монастыря, куда и поступало ежегодно около 4000 детей. Другим своим декретом конвент обязал все госпитали принимать найденышей или детей, брошенных своими родителями. Наполеон еще более конвента благоволил к этим убежищам, так как он рассчитывал комплектовать найденышами свою армию. В этих видах он ввел итальянскую систему туров и безразличного принятия детей. Эта система, впрочем, сочтена необходимой и по большому количеству детей, бросаемых своими законными родителями; на 10 бросаемых детей считается в Париже один, а в некоторых частях Франции даже два законных. Терм и Монтфалькон считают до 3400 законных детей, ежегодно бросаемых родителями во Франции. В Лионе, в HТtel Dieu, матери также часто приносят своих законных детей и оставляют их тут навсегда. И нужно заметить, что причиной покидания законных детей бывает не одна только бедность, а также и некоторые дурные наклонности родителей, выработанные в них грубой жизнью в разврате, преступлениях и невежестве. Монтфалькон и Терм показали, что общественные бедствия и дороговизна в Лионе в 1836 году нисколько не имели влияния на количество выбрасываемых детей, между тем те же самые причины, как мы уже видели, в других местах производят совершенно обратное действие. Следовательно, бедность не всегда служит причиной детовыбрасывания и, следовательно, есть дети, выбрасываемые не по необходимости, не из бедности. При такой расположенности некоторых родителей отделываться от своих детей, дома для найденышей необходимо должны не столько предварить детоубийство, сколько усиливать детовыбрасывание. Родители, которые хотели бы отделаться от ребенка, часто не выбрасывают его на улицу только потому, что боятся подвергнуть опасности его жизнь, если его не подберет какой-нибудь сострадательный человек. Но коль скоро они видят, что само общество готово помочь им в их намерении, то, не задумываясь, относят ребенка в дом для найденышей. Этим только и можно объяснить постоянное и быстрое возрастание числа найденышей, подкидываемых в воспитательные дома, как во Франции, так и во всех других странах. Выше мы видели, как быстро увеличивалось это число в Париже до революции. В первые годы Реставрации оно достигало 80 тысяч, с ежегодным расходом в 14 миллионов франков; в 1824 году принятых детей было уже 116 тысяч, а в 1833 году -- 127 тысяч. Быстрое увеличение найденышей подняло шум и в обществе, и в среде ученых. Начали трактовать, как бы пресечь продолжение этого явления. Одни предлагали строго наказывать девушек-матерей; другие предлагали наказывать и штрафовать холостых мужчин, ведущих развратную жизнь и т. д. Бенуастон де Шатонеф указывал, как на главную причину этого явления, на увеличение бедности, развращенности и на самые дома для найденышей, в особенности на их систему туров и безразличного принятия. Дома для найденышей при своем учреждении были назначены для принятия брошенных незаконнорожденных детей. Но вскоре стали приниматься и законные дети. По невозможности держать в самых домах огромное число детей, начали приискивать для них кормилиц вне этих убежищ. Деревенские девушки и женщины, подкидывающие своих детей, начали их брать к себе в качестве кормилиц, и через эту спекуляцию нашли возможность получать плату за воспитание собственных своих малюток. Карус говорит, что в парижский госпиталь для бедных больных детей часто доставляются дети с обозначением фамилий и адресов их родителей; но когда ребенок выздоравливает и когда начинают отыскивать его родителей, то и фамилии, и адресы оказываются ложными: родители сделали это, чтобы избавиться от своего ребенка. В виду таких обстоятельств и ужаснувшись постоянного возрастания расходов на найденышей, правительство решилось употребить репрессивные меры. Туры и система безразличного принятия в большей части госпиталей были уничтожены. Для принятия же женщин в родильные отделения Парижа было постановлено непременным условием брать с поступающей обязательство не бросать ребенка и взять его с собой при выписке из госпиталя. Но при этом были приняты меры для того, чтобы помогать бедным женщинам воспитывать их детей дома. В течение первых восьми месяцев после принятия этих мер, матери 458 детей взяли их к себе вследствие убеждений начальства госпиталя и выдачи им денежного вспоможения, между тем как раньше они были расположены отделаться от этих детей.
   Пример Франции и Англии и вместе серьезные беспокойства, причиненные детоубийством и детовыбрасыванием, возбудили и в Великобритании мысль о необходимости домов для найденышей. Еще в 1713 году поэт Аддисон агитировал в пользу этих учреждений, но только в 1738 году основан в Лондоне капитаном Карамом Foundling Hospital, поддерживаемый сначала богатыми благотворителями, в особенности знаменитым немецким композитором Генделем. Правительство также давало на этот дом значительные суммы; парламент ассигновал для него ежегодно по 10 тысяч фунтов стерлингов, но с тем, чтобы принимать всех детей, возраст которых был сначала определен не свыше 2, потом 6 и, наконец, 12 месяцев. Число приносимых детей и здесь постоянно возрастало; в первый год их было 3296, во второй -- 4085, в 1756 году -- 5510, в 1760-м -- 6000, а ежегодного расхода на них было уже 45 тысяч фунтов стерлингов. Дети свозились со всех концов государства, и скоро для них не стало места в госпитале. Так же, как и во Франции, сюда доставлялись не одни незаконнорожденные, но и законные дети, от которых родители желали почему-нибудь отделаться; сюда приносили и больных детей для излечения, и умирающих для погребения. Кроме родителей, незаконных детей сбывали сюда еще общины, желавшие свалить со своих плеч заботы об их воспитании. Поэтому уже в 1759 году парламент издал более строгие правила для принятия детей, и с тех пор лондонский воспитательный дом предназначен только для незаконных детей; для определения же их незаконнорожденности существует особая комиссия. После крещения ребенок, как это делается и во Франции, отсылается в деревню к кормилице, по достижении же им пятилетнего возраста он возвращается в воспитательный дом для учения. Если мать пожелает взять его обратно, то должна, во-первых, усыновить его, а во-вторых, доказать, что она имеет средства для его содержания. Этот дом получает ежегодно доходов 11 тысяч фунтов стерлингов и, кроме того, 40 тысяч фунтов стерлингов благотворительных сумм. Воспитание каждого ребенка стоит 360 фунтов стерлингов, кроме экстраординарных расходов, например, на лечение. Ежедневно принимается только 37 детей, а приносится больше 200. Детей, воспитываемых здесь с детства до пятнадцатилетнего возраста, в настоящее время 460.
   Кроме лондонского, дом для найденышей существовал еще в Дублине; здесь в самом доме содержалось около 2000 детей да около 7000 в деревнях у кормилиц. Кроме благотворительных сумм, он потреблял ежегодно казенных до 40 тысяч фунтов стерлингов. Этот дом, как убыточный для казны и не достигающий своей цели, закрыт в 1835 году. Вообще, в Великобритании очень неблагосклонно относятся к домам для найденышей, находя, что они приносят только один денежный ущерб и вовсе "не согласны с гением нации". Незаконные дети состоят на попечении приходских общин и помещаются в рабочих домах.
   В Германии воспитательные дома возникают с начала XVIII века. В 1709 году такой дом основан в Гамбурге, с целью предупреждения детоубийства. "Но вскоре, -- говорит Бопп, -- число приносимых новорожденных и даже взрослых детей оказалось столь громадным, что это заведение принуждены были сначала ограничить, а потом и вовсе закрыть. Для него было недостаточно даже дохода в 100 тысяч марок ежегодно. Вместо этого заведения открыт сиротский дом, в который принимаются дети, найденные брошенными внутри города". Подобный же сиротский дом основан в Бадене маркграфом Карлом Фридрихом. Во время французского владычества в Майнце там основан дом для найденышей. В 1829--1833 годах здесь было 1106 детей, воспитание которых до 14 лет обходилось вообще до 47 490 флоринов. В Австрии Иосиф II основал благотворительные заведения для принятия не только незаконных, но и законных детей, брошенных своими родителями. Эти дома содержатся казной; в 1849 году их было в империи 33, в том числе 12 в Ломбардии. В этом году в них было 25 420 детей, да вне их, на воспитании у кормилиц, 81 465 детей. В остальных государствах Германии домов для найденышей нет и попечение о них возлагается на общины. В городе Гессен, например, "найденыши, пока они не будут в состоянии пропитываться сами, полицией или попечительством о бедных того места, где они найдены, отдаются за определенное вознаграждение на воспитание частным людям". Вообще же, Германия, как и Англия, не благоприятствует учреждению домов для найденышей.
   В России первый воспитательный дом основан в Петербурге Петром Великим. Здесь держатся системы безразличного принятия, и есть родильное отделение для беременных женщин. Здоровых детей обыкновенно отдают в деревни кормилицам. В этот дом в настоящее время поступает ежегодно около 3000 детей. В московском воспитательном доме в 1831 году было 22 028 ребят, содержание которых стоило больше 17 миллионов рублевых ассигнаций в год. Кроме этих двух, других домов для найденышей в России нет. В сиротские дома принимаются только сироты, оставшиеся после родителей в положении, требующем призрения (Свод Законов, т. XIII, ст. 373). "Воспитательные же дома для призрения незаконнорожденных младенцев, по дознанным крайним неудобствам существования их в губерниях", в 1834 году основывать под ведением приказов общественного призрения запрещено. Еще заранее, в 1828 году, постановлено, -- "в тех местах, где сии дома уже существуют, свободный прием в оные младенцев прекратить, а допускать только в уважительных и неизбежных случаях, как, например, в случае поднятия полицией младенца, не имеющего родственников, могущих и обязанных воспитывать его". Доставленные в приказы общественного призрения младенцы отдаются или на воспитание благотворителям без платы, "или же с платой, сколь можно умеренной" [Полное собрание законов Российской империи. СПб, 1830--1885. No 2125, 6759; Свод законов Российской империи. СПб., 1857. Т. 13. Ст. 542--545].
   После этих исторических заметок о домах для найденышей мы должны рассмотреть степень их полезности.
   Прежде всего, нас поражает во всех этих заведениях такая громадная смертность детей, что можно заподозрить прислугу и надзирателей -- не стряпают ли они из детского мяса пирожков, подобно одному старинному трактирщику в Париже! -- В дублинском доме для найденышей в течение 1791--1797 годов было:
   принято детей -- 12 786;
   из них умерло -- 12,561;
   осталось на следующие года -- 225!..
   В петербургском воспитательном доме в пять месяцев 1770 года принято детей 181, из них умерло в течение первых трех месяцев 39; в 1771 году из 472 детей умерло 395; "с 1772 по 1784 год, -- говорит де Гурон, -- было всего принято 7709 детей. Правительство не решилось привести во всеобщую известность значительную смертность, опасаясь тем повредить самому заведению". В 1785--1798 годах принято 15 843 ребенка, из них умерло 13 069; в 1811 году принято 2699, умерло 1348, или около 50 %; в последующие года из 3650 принимаемых умирало до 1200. В московском воспитательном доме в 1770--1798 годах принято 37 607 детей, из них умерло 30 507. В Архангельске в 1812 году из 417 принятых умерло 377. В домах для найденышей других государств смертность также велика. В венском доме в конце XVIII века умирало детей, даже в самые благоприятные года, 70 из 100. И несмотря на то, что правительство принимало все возможные заботы об этом доме, а Иосиф II сам часто посещал его, все-таки в 1822 году, по совершении всех улучшений, смертность детей составляла 22 1/4 на 100. В настоящее время также, несмотря на все заботы и пособия, едва один ребенок из двенадцати остается в живых. В Палермо в 1823 году из 597 принятых детей умерло 429. В Метце умирает их 7/8. Относительно Франции мы находим следующие официальные данные в "Annuaire de l'économie politique et de la statistique" Гильомена. "Я имел случай, говорит автор, показать в своем отчете 1851 года по серьезным исследованиям и положительным вычислениям, что половина, или 50 %, подкидываемых детей погибает в первый год по рождении... Из 3507 детей, рожденных и принятых в 1844 году, в течение двенадцати лет умерло 2659, то есть 75,81 на 100. Из 3563 детей, рожденных и принятых в 1845 году, в течение двадцати лет умерло 2700, то есть 75,77 на 100. Средняя же смертность в общем населении Франции до двенадцатилетнего возраста только 42 на 100, по таблицам Дювиллярда". В Гренобле из 100 принятых умирает в первый год 25, в Лионе 36, а ранее, в 1820 году, 50: в Монпеллье 60; в Руане достигает совершеннолетия 1 из 27, и большая часть "из оставшихся живыми так несчастны, что только 2 из 108 могут быть полезными людьми!". В Партенэ, по Б. Рэйану, умирает в первый год из 100 детей 35, а в X [Мы не понимаем, почему Б. Рэйан, словно российский сочинитель-обличитель, обозначает какой-то город таким алгебраическим знаком!] -- 80, в Мюнхене -- 57, в Касселе только 10 из 741 достигали четырнадцатилетнего возраста! В Лондоне умирающих до десятилетнего возраста около 17 %; но такого благоприятного отношения вовсе не встречается между детьми, состоящими на попечении приходских общин. В Мэрильбоне в пять лет до 1 января 1850 года было записано 1109 незаконных детей, и из них умерло 516 или около 46 %. В дистрикте Всех Усопших (All-Souls) из 145 родившихся умерло 87 или около 53 %. В дистрикте Христовой Церкви из 233 родившихся умерло 209 или 93,7 %! В дистрикте Святого Иоанна из 148 родившихся умерло 129 или 81 %. В дистрикте Кавендишского сквера из 40 родившихся умерло 36 или 90 % и т. д.
   Само собой понятно, что если такая громадная смертность составляет неизбежное зло домов для найденышей, если эти дома губят в некоторых местностях гораздо больше детей, чем их избивается, то они приносят не пользу, а положительный вред, machen Kindermord, как выражается д-р Гуфеланд. Для разъяснения этого важного вопроса необходимо познакомиться с причинами такой громадной смертности и узнать -- устранимы они или нет.
   Мы уже говорили выше, что дети часто доставляются в воспитательные дома не только больными, но даже умирающими. Эти заболевшие еще дома дети в спертой атмосфере госпиталя, под небрежным надзором наемных надзирателей, умирают вскоре же после их принятия в дом. Для этих детей дом для найденышей служит только погребальным клубом, и его существование приносит только одну пользу упомянутому разряду детей -- приличное погребение. Следовательно, в этом отношении дома для найденышей совершенно излишни, так как приличное погребение можно доставлять и другими путями, а упомянутая причина смертности найденышей в воспитательных домах будет неустранимым и неизбежным злом до тех пор, пока будет существовать бедность и все связанные с ней невзгоды.
   Вторая причина смертности найденышей сходна с первой. Дети сплошь и рядом приносятся в воспитательные дома издалека; в лионском, например, доме можно встретить детей не только из Франции, но и из Фрейбурга, Женевы, Савойи. А так как занятия их бедных родителей не позволяют им отлучаться надолго из их местожительства, то малютки большей частью отправляются в воспитательные дома с оказией, и есть люди, которые обращают в промысел эту доставку детей. Наемные доставщики обращаются с ними очень небрежно и, подвергая их голоду, холоду, жару, кладут в организм их зерно болезней, которые мешают их жизни в госпитале. Случается даже, что доставщики избавляются от хлопот доставления своей ноши тем, что или бросают ребенка, или убивают. Так. Б. Рэйан рассказывает, что одна женщина с двумя своими дочерями промышляла доставкой детей из своего местожительства, за 300 миль от Лондона, в лондонский воспитательный дом. Дети доставлялись крайне небрежно и чрезвычайно страдали от дурного обращения с ними доставщицы. Другой доставщик, странствующий медник, был осужден за убийство ребенка, который был поручен ему своим отцом за известную плату, для доставки в лондонский воспитательный дом; медник дорогой убил его. Понятно, что и эта вторая причина смертности детей в домах для найденышей неустранима до тех пор, пока будут существовать в общественной жизни элементы, поддерживающие ее, или пока такие дома не будут основаны не только в каждом городе, но и в каждой деревне, чтобы устранить упомянутую доставку детей и занимающихся ею людей.
   Третья причина -- это эпидемии, необходимо появляющиеся во всех местах, где скучены в большом количестве дети, и особенно в домах для найденышей. Первая из этих эпидемий -- отвердение клетчатой ткани -- встречается исключительно только в этих заведениях. "Muguet, -- говорит Рэйан, -- или афтиозное (молочничное) изъязвление рта есть другая форма болезни, поражающей и быстро разрушающей этих бедных найденышей". Кроме того, они "сильно страдают от воспаления легких поистине рокового характера". Следовательно, содержание найденышей в домах необходимо влечет за собой эпидемии до того смертоносные, что даже самые рьяные защитники этих домов давно уже постарались выдумать особую систему воспитания найденышей, по которой их, при первой возможности, удаляют из воспитательного дома и отдают в частные дома кормилицам, большей частью деревенским бабам. Следовательно, в этом отношении несостоятельность и смертоносность домов для найденышей признаны самыми пламенными их апологистами!
   Четвертая причина несчастного положения найденышей в воспитательном доме и их громадной смертности есть необходимо связанная с такими учреждениями небрежность ухода за детьми. Уход за детьми требует большой внимательности, заботливости, искусства, а что может побудить наемных нянек и кормилиц к постоянной заботливости, к постоянным хлопотам о детях! Они делают лишь настолько, насколько их обязывает незначительное жалованье и насколько необходимо, чтобы их не лишили места. Естественной привязанности к этим ребятам, материнской любви в них нет, следовательно, не может быть и материнской заботливости о них. Помещать же не только всех, но даже большую часть матерей в воспитательный дом невозможно, как невозможно довести наемных прислужниц до необходимой степени заботливости и исправности. Контроль над ними будет тоже наемный и поэтому более или менее равнодушный к интересам ребенка. Да и каков должен быть по числу этот контроль над целой ордой прислуги, какую видим, например, в московском воспитательном доме, где служит 233 мужчины, 279 женщин и 539 кормилиц, всего 1051 человек!
   Наконец, самой главной причиной смертности найденышей, по свидетельству всех знакомых с этим делом медиков, служит отсутствие материнского молока и в особенности кормление детей из рук, тюрей, коровьим молоком и т. п. Последнее гораздо смертоноснее даже кормления грудью деревенской, небрежной, бедной и истощенной кормилицы. Виллерме приводит следующие данные, хорошо объясняющие различие результатов разных систем кормления. В Лионе, где дети все кормятся грудью, смертность их составляет 33,7; в Париже, где не все кормятся грудью, смертность 50,3; в Реймсе, где все дети кормятся не грудью, а из рук, смертность их 60,9. В лондонском доме в 1741 году кормившихся грудью умирало 20 %, кормившихся из рук -- 54 %.
   В силу этого во всех домах для найденышей, где только позволяют средства, давно уже принята система кормления детей грудью наемных кормилиц. А так как достать потребное число кормилиц, которые согласились бы жить в самом доме, невозможно и так как одно уже пребывание в стенах воспитательного дома смертоносно для детей, то найденышей обыкновенно отдают на прокормление деревенским бабам. Хотя сельский воздух летом и благотворно действует на детский организм, но это действие совершенно парализуется той небрежностью, с какой ходит за ребенком наемная кормилица, почти всегда обремененная собственными детьми. Часто одна кормилица ухитряется, вопреки правилам, кормить двух, трех, четырех найденышей и кормить их не грудью, а чем попало -- жеваным хлебом, кашей, картофелем и т. д. Прибавьте к этому еще неудобства и лишения, необходимо связанные с бедной крестьянской обстановкой, неудобства и опасности для здоровья детей, сопряженные с переносом их в деревню и обратно, -- и окажется, что прокормление найденышей деревенскими бабами, не имеющими возможности надлежащим образом заботиться даже о своих детях, очень немногим лучше кормления их из рук в госпитале. В XXII книжке "Отечественных записок" 1865 года мы находим следующие сведения о прокормлении деревенскими бабами найденышей из петербургского воспитательного дома. Крестьянки берут себе воспитанников за 2--3 рубля в год. У крестьянок такой уговор положен: которая баба родит, та берет воспитанников для себя и для других; ныне берет одна, на будущий год другая и т. д. Баба, отправляющаяся за воспитанниками, берет, кроме своего, еще несколько паспортов от других баб. Сначала получит одного ребенка по одному паспорту, потом другого по другому и т. д. У кого есть коровы, те кормят молоком, а если нет, то калиной, зверобоем, хлебом жеваным и т. д. Таким образом, если воспитываемые в деревне умирают несколькими процентами менее воспитываемых в доме для найденышей, то это нужно отнести почти исключительно к действию сельского чистого воздуха.
   Апологисты воспитательных домов, признавая существование всех упомянутых, смертоносных для найденышей обстоятельств, относят их к злоупотреблениям, к явлениям, которые можно устранить. Но ни один из этих апологистов не указал еще до сих пор никаких действительных средств для устранения этих обстоятельств.
   Как мы видели, система безразличного принятия законных и незаконных детей усиливает детовыбрасывание, развращает родителей и обременяет государство огромными расходами на содержание найденышей, большинство которых в первые годы жизни погибает. Поэтому и в Англии, и во Франции, и в некоторых других странах бросили, наконец, эту вредную и крайне убыточную систему и стали принимать только незаконных детей. Но что принесенный ребенок -- незаконнорожденный, это нужно доказать; следовательно, все поведение его матери, которое она так ревностно старается скрыть, что выбрасывает или даже убивает своего любимого ребенка, -- все поведение его матери, в таком случае, обнаруживается перед совершенно посторонними людьми, в лондонском воспитательном доме, например, перед целой комиссией. Глупо предполагать, что в дом, устроенный по такой системе, понесут своих незаконных детей те матери, которые убивают или выбрасывают их по единственному побуждении скрыть свой стыд. А между тем, заводя такие дома, устроители их имеют целью прекратить или, по крайней мере, уменьшить детоубийство! Следовательно, и первая, и вторая системы несостоятельны, а третьей нет и быть не может.
   Далее, даже защитниками воспитательных домов признаны смертоносными как самое пребывание детей в этих домах, так и кормление их из рук; поэтому их не держат в самом доме, а отдают в деревню, где положение почти нисколько не улучшается. Следовательно, и та и другая система смертоносны. И никто не скажет, что есть средства, не подвергая ребенка явной опасности смерти, кормить его из рук или держать в госпитале; равным образом, никто не скажет действительных средств, могущих заставить деревенских кормилиц кормить ребенка как следует; этого невозможно сделать уже по одному тому, что в окрестных с домом деревнях кормилиц недостаточно, и крестьянки берут найденышей только потому, что надеются не следовать обязательному для них правилу кормить их своей грудью. Следовательно, и пребывание в деревне смертоносно для найденышей. Равным образом смертоносны переносы найденышей в воспитательный дом от родителей и из воспитательного дома в деревню. Конечно, мы согласны с апологистами домов для найденышей, что если принять деятельные меры, то можно значительно уменьшить вредность упомянутых обстоятельств. Но для этого, прежде всего, необходимо, так сказать, усеять страну домами для найденышей и употреблять на них почти все государственные доходы. В Англии, например, существует только один воспитательный дом в Лондоне; в него ежегодно принимается 37 детей и на них расходуется 51 тысяча фунтов стерлингов; приносится же детей ежегодно 200; если принимать всех их, то расходы возвысятся до 275 тысяч 675 фунтов стерлингов; это -- на 2 миллиона 800 тысяч лондонских жителей; если же дома для найденышей учредить равномерно по всей Великобритании, имевшей в 1861 году более 29 миллионов жителей, то расходы увеличатся до 28 миллионов 562 тысяч 658 фунтов стерлингов, между тем как ежегодный доход Англии только 64 миллионов 340 тысяч фунтов стерлингов [Петербургский дом стоит в год до 900 тысяч рублей серебром]. Московский воспитательный дом тратит больше 17 миллионов рублевых ассигнаций, существуя главным образом для Московской губернии, в которой в 1858 году жителей было 1 миллион 599 тысяч 808 человек; в Российской же империи в том же году было жителей 66 миллионов 510 тысяч 226 человек; следовательно, если бы дома для найденышей, подобные московскому и с таким же отношением к числу жителей, распространить по всей империи, то расходов на них было бы около 250 миллионов рублей серебром, между тем Россия имеет ежегодных доходов только около 400 миллионов рублей! Конечно, представленное нами исчисление не совсем правильно, так как, во-первых, не по всей Англии и России так же много найденышей, как в Лондоне и Москве, во-вторых, в лондонский и в московский дома поступают найденыши не из одних только Лондона и Московской губернии, -- но мы все-таки считаем выше приведенные цифры расходов по устройству и содержанию воспитательных домов во всей Великобритании и России не только не превышающими их возможной действительности, но даже стоящими ниже ее. Нужно вспомнить, что в приведенные нами цифры не вошли суммы, потребные на первоначальное устройство домов; суммы на их необходимое улучшение, например на увеличение жалованья деревенским кормилицам, которые, например, из петербургского воспитательного дома получают за каждого ребенка только по 2--3 рубля в год; суммы, необходимые для устройства контроля над кормилицами и няньками и т. д. Следовательно, если бы и возможно было сделать требуемые улучшения в институте домов для найденышей, то это стоило бы таких громадных денег, каких европейские государства дать решительно не в состоянии.
   В силу всех этих соображений, мы имеем полное право сказать словами Гуфеланда -- "keine Findelhäuser, denn Findelhäuser machen Kindermord!" [Никаких подкидышей, ибо подкидыши ведут к детоубийству! (нем.) -- Примеч. ред.] Ибо какое слово приличнее детоубийства для того истребления детей, какому они подвергаются в домах для найденышей! И почему же предпочитать этот мор детей в воспитательном доме их смерти на улице?.. Да к тому же, как ни много принимается найденышей в воспитательные дома, количество выбрасываемых и погибающих на улице не убывает заметным образом.
   Главная цель воспитательных домов -- уменьшение размеров детоубийства. Но эта цель или совершенно не достигается, или достигается в степени, почти равной нулю. Когда во Франции были уничтожены дома в 23 департаментах, то детоубийство немного увеличилось в 9 департаментах, в 13 уменьшилось, а в двух осталось на прежней степени. "Опыт этот, -- говорит Б. Рэйан, -- был повторен в других департаментах и в результате не оказалось увеличения детоубийства". Точно тот же результат получился и при закрытии туров в некоторых провинциях Бельгии. Во Франции в три года, предшествовавшие введению туров, было 82 следствия о детоубийстве, а в три года, следовавшие за их введением, 117 следствий. Теперь, если взять страны с турами, как Ирландию, Францию и некоторые провинции Бельгии, и затем страны без туров, как Англию, Баден, Пруссию, некоторые провинции Бельгии, то в первых оказывается больше детоубийств, чем в последних; одно детоубийство приходится на 351 321 жителя, а в последних -- одно на 426 861 жителя. Эти цифры взяты нами из книги Б. Рэйана, ярого защитника воспитательных домов и в то же время противника туров и системы безразличного принятия. Этими цифрами он хочет доказать, что туры влияют на увеличение детоубийства, и в то же время из кожи лезет, стараясь убедить читателя, что воспитательные дома без туров -- лучшее средство для уменьшения детоубийств! Уж если кто признает целесообразность воспитательных домов, тот необходимо должен стоять за туры и за систему безразличного принятия, как за единственное средство, доставляющее незаконнородившей матери возможность скрыть свой позор, из страха открытия которого она убивает или бросает на улицу своего незаконного ребенка. Но, по моему мнению, из вышеприведенных цифр нельзя сделать никакого вывода ни за, ни против туров. Что в странах с турами больше детоубийства, чем в странах без туров, это, во-первых, зависит, по всей вероятности, не от туров, а от большей или меньшей силы элементов и отношений, порождающих детоубийство: ведь и в разных странах, вовсе не имеющих туров, количество детоубийств различно: в одной -- больше, в другой -- меньше; во-вторых, приведенное положение не совсем верно, как основанное не на цифре действительных детоубийств; в различных же странах необходимо существуют и различные численные отношения между количеством действительных преступлений и количеством преступлений, подвергнутых суду и следствию, -- различие этих отношений зависит от степени развития общественной жизни и, в особенности, от степени совершенства полиции; следовательно, сравнение упомянутых цифр не может привести к верному результату. Итак, этот статистический прием не годится в настоящем случае ни для доказательства pro, ни для доказательства contra. По-видимому, мы можем получать более достоверные результаты из статистических данных одной и той же страны за время, когда в ней не было туров. Такие сведения представлены выше относительно Франции; но из них также нельзя ничего вывести -- в одном случае увеличение детоубийств совпадает со временем открытия туров, в другом -- со временем их закрытия, в третьем случае, со временем закрытия туров совпадает уменьшение детоубийств. Из этих данных можно сделать только один логический вывод, что увеличение или уменьшение детоубийства вовсе не зависит от существования или несуществования туров. Что же касается вообще домов для найденышей и их влияния на движение детоубийства, то современное состояние статистики и здесь не позволяет нам сделать сколько-нибудь верного вывода. Если читатель взглянет еще раз на приведенные за несколько страниц пред сим цифры детоубийств в разных странах, то увидит, что, например, во Франции и в Австрии, в странах, имеющих дома для найденышей, детоубийств больше, чем в Пруссии и герцогстве Гессен, в странах, не имеющих упомянутых домов. Но заключать отсюда, что дома для найденышей увеличивают детоубийства, невозможно уже по одному тому, что в Англии, обходящейся без воспитательных домов, гораздо более детоубийств, чем в странах, снабженных такими учреждениями. И ни один защитник этих домов не доказал еще цифрами, что они уменьшают размеры детоубийства. Мы же думаем, что существование воспитательных домов не уменьшает количества детоубийц и плодоизгнателей, как богадельни не уменьшают количества нищих. И без всяких цифр, совершенно à priori, можно доказать, что существование таких домов нисколько не уменьшает детоубийства, по крайней мере, некоторых его видов. Люди, убивающие своих детей с целью получить за них премию из погребального клуба, не имеют никаких оснований не совершать детоубийства потому, что в их городе или дистрикте есть дом для найденышей, -- в этом согласится с нами всякий. Далее, существование такого дома не может нисколько помешать совершению детоубийства такими лицами, которые действуют под влиянием разнообразных болезненных припадков, как, например, все незаконно родившие женщины и девушки, люди, доведенные бедностью до отчаяния; детоубийцы-отцы, совершающие преступление под влиянием ревности; люди, убивающие детей в пьяном виде, и т. д. Далее, незаконно родившие матери, убивающих своих детей при самом их появлении на свет или вскоре после того, стараются только о том, чтобы никто не знал об этом факте, поэтому в огромном большинстве случаев такие детоубийцы скрывают и беременность, и роды. Если же мать захочет отдать своего незаконного новорожденного ребенка в воспитательный дом, то она почти всегда не в состоянии сделать этого тотчас после рождения; ребенок должен пробыть у нее несколько времени, и поэтому факт его рождения сделается известным не только семейству родильницы, но и посторонним людям. После этого мать хоть не отдавай его в дом для найденышей, -- все равно ее жизнь уже опозорена, ее честь отнята у нее нахальной толпой фарисеев-обывателей! Следовательно, если бы и удалось довести дома для найденышей до желанной степени совершенства, то и тогда они не могли бы не только искоренить детоубийства, но даже уменьшить его в сколько-нибудь значительной степени.

Глава VIII.
Заключение

   Обобщая все сказанное нами о детоубийстве в современной Европе, мы видим, что главная и основная причина широкой распространенности и постепенного возрастания этого ужасного преступления заключается в бедности. Мы видим, что эта основная причина действует весьма разнообразно, дает непосредственные и посредственные результаты. Люди убивают детей потому, что ни им самим, ни этим детям есть нечего, и родителям невыносимо смотреть на страдания малюток, -- страдания, быстро приближающие их к смерти. И родители сокращают эти мучения ребенка, предупреждают его смерть от голода или болезней, неразлучных с их нищенским образом жизни. Далее -- бедная мать, вечно занятая работой, не имеет времени много ходить за ребенком, и чтобы избавить его от беспомощных криков и мучений, она дает ему разные снотворные средства, которые погружают его в вечный сон. Такая мать совершает непредумышленное убийство и совершает его по бедности. Другой чрезвычайно распространенный вид непредумышленного детоубийства -- заспание детей в постели, имеет свою причину также в бедности, в тесноте квартир, в истомленности матерей от работы, истомленности, нагоняющей на них мертвецкий сон и т. д. Детоубийцы, совершающие преступление из корысти, например, те, которые, убивая своих детей, желают разжиться премией из погребальных клубов, -- отцы незаконных детей, убивающие их, чтобы не тратиться на их прокормление, отцы и матери, изгоняющие свой плод потому, что содержание многочисленной семьи им не под силу, -- все такие и им подобные детоистребители доводятся до своих злодеяний ничем иным, как бедностью. Кроме такого непосредственного влияния на распространение и усиление детоубийства, бедность имеет еще громадное влияние в том же направлении. Она усиливает и доводит до безобразных размеров пьянство, притупленность нравственных и физических чувств, производит болезненную раздражительность, жестокость характера, даже повергает людей в сумасшествие, -- а все это сильно содействует совершению рассматриваемых злодеяний. Далее, бедность усиливает половой разврат, разрушает семейную жизнь, производит громадное число незаконных рождений, -- а все это ведет за собой детоубийство, и ведет широкими путями. Во-первых, чем более нищенское состояние народа производит незаконных детей, тем более их убивается по недостаточности, особенно в чрезвычайно многочисленных случаях, когда незаконные дети отвергнуты своими отцами и их воспитание лежит на заботе их неимущих матерей. Во-вторых, много незаконных детей, явившихся на свет результатом бедности, умерщвляется их матерями из страха стыда и ради спасения своей половой чести. Детоубийство последнего рода совершается, правда, и достаточными людьми, но все-таки таких детоубийств больше в бедных, чем в зажиточных классах. Имущему человеку менее представляется необходимости заменять браки внебрачными связями, у имущих людей поэтому и менее незаконных детей. При этом, впрочем, нужно заметить, что убийств незаконнорожденных детей потому только больше в низших, чем в высших классах, что в первых гораздо больше этих детей, чем в последних. Если же бы незаконных детей было равное число и в высшем, и в низшем классе, и при этом во всех других отношениях эти классы сохранили бы нынешнее status quo, то в высшем классе убийств незаконных детей было бы гораздо больше, чем в низшем. В высших слоях европейского общества несравненно сильнее развиты чувство стыда, зависимости от общественного мнения, чем в тех подонках общества, которые у наших предков назывались подлым народом.
   Таким образом, бедность и отверженность, позорность внебрачного рождения исчерпывают собой все причины современного детоубийства, которое так пугает Европу своим постепенным возрастанием. Велик этот ужас, это смущение, нагоняемое детоубийством. О нем рассуждают на конгрессах социальных наук, ежегодно пишут сотни статей, брошюр и книг; в Англии начали даже основывать особые общества для противодействия ему. Но во всем этом мало толку. Люди не видят, по своему тупоумию, или не хотят показать другим, по своим расчетам, истинной причины зла. Одни указывают, как на причину -- на ослабление кар закона, например, доктор Борк Рэйан; другие указывают на отсутствие домов для найденышей; третьи -- на существование этих домов и т. д. Все эти господа, представляя такие причины усиления детоубийства, конечно, не задумываются в изобретении ему противоядий... Мы же не хотим быть такими изобретателями, не хотим, подобно шарлатанам-медикам, прописывать пластырь для заживления ран, являющихся результатом патологических страданий всего общественного организма. Пока не изменятся социальные отношения, пока народные массы не поднимутся из бедности и не разовьются нравственно, пока не освободится женщина, пока современная цивилизация не вступит на более высокую ступень своего развития, -- до тех пор ужасная болезнь детоистребления неизбежна, неизлечима, неискоренима, какие бы пожертвования ни делала филантропия для ее предварения и каких бы мер ни выдумывали юристы для борьбы с ней.

Проституция

Глава I.
Общие причины запроса на разврат. Проституция у нецивилизованных народов. Влияние на проституцию развития государств. Проституция на Востоке

   Промысел разврата, или проституция, есть одно из ужаснейших зол, разъедающих общество. Эта торговля живым человеческим мясом возмущает душу и своим характером, и своими причинами, и своими губительными результатами. Ненормальные условия жизни порождают в известных общественных слоях и отдельных личностях неестественное, чрезмерное раздражение полового инстинкта, страсть разврата, постепенно возрастающую и требующую постоянного разнообразия удовольствий. Этим одержимы преимущественно богатые, хорошо обстановленные, мало занятые классы. Рядом с ними стоит в этом отношении масса неимущих бедняков и пролетариев, забитых нищетой, сплошь и рядом лишенных возможности наслаждаться радостями брачной жизни и стремящихся утопить свое вопиющее горе в вине или заглушить его в оргиях копеечного разврата. Кроме того, во всех почти культурных обществах есть целые, часто чрезвычайно многочисленные классы лиц, на которых религия или государственный закон налагают обязанность постоянного или временного безбрачия, таковы, например, духовенство буддийское и католическое, таковы многие армии. Природа, да вдобавок еще развращенная природа, берет свое, и эти классы становятся одним из самых главных возбудителей и покупателей разврата. Сюда же следует отнести и тех людей, которых разные обстоятельства и самый род их занятий лишают на долгий и, во всяком случае, на непривычный для них срок возможности удовлетворять половой потребности, а затем, поставив их на время в благоприятную для этого обстановку, снова до удобного случая принуждают их к воздержанию. Это матросы, странствующие купцы, путешественники, выпущенные на свободу после долговременного заключения арестанты и т. д. По той же дороге идет и большинство лиц, которые почему-нибудь не могут или не хотят устроить себе брачную жизнь, а также те, кого брак не удовлетворяет. Наконец -- и это относится преимущественно к женщинам -- разврат и незаконная половая связь являются болезненной реакцией природы некоторым условиям общественной и семейной жизни. Закон и обычай всегда строже к поведению женщин, чем к поведению мужчин. У грубых, неразвитых народов женщина -- вещь, которую, без всякого зазрения совести, продают, отдают на подержание, выбрасывают на улицу, как негодную собаку, принуждают во всем повиноваться чужой воле, нисколько не соображаясь ни с ее чувствами, ни с ее желаниями. Как дочь -- она рабыня отца, как жена -- рабыня мужа, как наложница -- рабыня своего содержателя, как женщина -- рабыня всех мужчин, составляющих государство, издающих законы, заправляющих делами религии. Жених или захватывает ее силой, или покупает у ее родителей, и она обязана жить с ним, как бы невыносим он ни был для нее. Родительская власть в таком архаическом семействе заправляет брачными делами детей, удерживает их от браков по любви, часто соединяет с лицами, ненавистными для них, или же, по каким-нибудь соображениям, а нередко по одному глупому самодурству, ставит их в невозможность удовлетворять развившейся уже половой склонности посредством какого бы то ни было брака. У женщины, естественно, возникает реакция против таких правил; она стремится к свободе чувства, хочет во что бы то ни стало быть любящим лицом, а не любимой только вещью. Не любящая мужа жена увлекается преступной любовью посторонних, нравящихся ей мужчин, нередко поступая так по одному только желанию отомстить мужу или за его неосновательную ревность, или за свою унизительную неволю. Дочь, желающая выйти замуж и не допускаемая до этого родителями или обстоятельствами, будучи не в силах удерживать порывы своей страстной натуры, отдается секретно любовнику. Конечно, связь по любви с одним мужчиной не разврат еще; но громадное большинство подобных женщин с детства поставлено в такие условия, которые или прямо развивают в них одни только наклонности к грубым половым удовольствиям, не соединенным ни с какой нравственной симпатией к любовнику, или же вынуждают их изливать неудовлетворенную надлежащим образом страсть на каждого мужчину, сколько-нибудь подходящего к их вкусу. Во всяком случае, если при развитии таких стремлений между женщинами, упомянутые стеснительные для них условия архаических порядков не изменяются к лучшему, то увеличивается женский разврат, подает руку безнравственности мужчин, и вместе, соединенными усилиями, они потрясают основы архаического семейства и проникнутой его принципами общественной жизни. Точно так же ведь и в других социальных сферах известное зло производит другое, разрушительное для него зло, которое и заставляет людей исправить прежние порядки. Прогресс не всегда состоит в создании нового, а часто ограничивается пока одной только порчей отжившей старины, и зло часто служит неизбежным спутником являющегося на свете блага. История представляет нам несколько эпох, отличающихся особенными успехами женской эмансипации. Но большая часть этих эпох отмечена в то же время сильной развращенностью нравов и крайней шаткостью семейных начал. Никогда в древности разврат не достигал таких отвратительных размеров, как в последнюю эпоху Рима, и вместе с тем никогда в древности женщина не пользовалась такими правами и такой свободой. В Средние века и в период Возрождения разврат был развит в высшей степени, а женщины имели значительную долю самостоятельности. В XVII и XVIII веках Европа была развращена до мозга костей, и в то же время женщины управляли государствами, влияли на политику и литературу, дамские салоны были центрами разума и прогресса. Да не подумает проницательный россиянин, что все это говорится нами в защиту разврата, ради разрушения семейства и тому подобных нелепостей, или что мы считаем разврат неразлучным спутником женской эмансипации. Мы только указываем на несомненные исторические факты, свидетельствующие, что если естественные и законные стремления человека вообще лишены возможности выйти на свободу путем мира и чести, то они вырываются путем порока и преступления.
   Так возникает и развивается спрос на половой разврат. Какие же причины порождают предложение, производят проституцию? За решением этого вопроса мы обратимся сначала к истории.
   Проституция есть результат известных социальных порядков; у народов, стоящих на низшей степени общественного развития, нет и проституции, по крайней мере, в той форме, в какой она появляется с началом цивилизации. Представьте себе племя, разбитое на отдельные семейства, постоянно переходящие с места на место, отделенные пустынями от других людей, круглый год занятые заботами о своем пропитании. Кто и с кем будет тут проститутничать? У каждого мужчины есть жена, которая постоянно при нем и которой он вполне удовлетворяется. У таких изолированных диких племен, которых, нужно заметить, очень немного, заметна и первобытная чистота нравов и слабость половых возбуждений, как результат постоянных физических трудов и некоторых особенностей первобытной женщины, которая ни по физиономии, ни по голосу, ни по размерам тела, ни по платью почти вовсе не отличается от мужчины; а известно, что в истории развитие половой любви идет параллельно с развитием половых отличий. Когда же семьи соединяются в роды и племена, когда усовершенствования материальной культуры окружают людей известным довольством, когда мужчина получает возможность добывать и содержать много жен и, наслаждаясь ленью, сваливать все труды на их спину, когда начинаются войны, торговля и другие сношения с чуждыми племенами и народами, когда развивается рабство и господам выпадают на долю праздность, довольство и одна забота о наслаждениях, -- тогда являются разврат и проституция, замечаемые в настоящее время у большинства диких народов. "Пьянство и половой разврат развиты вообще у них в высшей степени", -- говорит Вайц. У множества дикарей незамужняя женщина не только может распутничать сколько ей угодно, но даже чем больше у нее любовников, тем больше чести ей. В языке бушменов и бечуанов нет даже отдельных слов для выражения отдельных понятий женщины и девушки. У многих племен очень распространены скандалезные танцы, и европейский канкан, как известно, заимствован от полинезийцев. Онанизм, педерастия и скотоложство также не редкость. Такое развитие полового разврата стоит в непосредственной связи с развитием международных сношений. Так, педерастия и другие пороки этого рода, неизвестные прежде у негров, только недавно введены к ним турками. У индейцев Северной Америки развращенность и проституция появились с особенной силой только после нашествия европейцев. И в Америке, чем ближе к морю живут индейские племена, тем они развращеннее, чем дальше от него, тем целомудреннее. Грубый разврат, в котором обвиняют южноамериканцев, развит между ними главным образом испанцами. В Африке, чем удаленнее негры от влияния белых, тем менее между ними половых излишеств и всякой развращенности. Такое влияние производит на дикарей не одно только столкновение с каким-нибудь более цивилизованным народом, например с европейцами или турками, но и со всяким чужим племенем. Военная шайка, охотник, купец, бездомный странник, удалившиеся надолго из своего семейства и попавшие к чуждому народу, нуждаются в женщинах. Патриархальное гостеприимство известно: хозяин радушно принимает каждого прохожего, каждого чужестранца, даже своего кровного врага, предлагая ему все лучшее, что есть у него. Поступая таким образом, он надеется, что если и сам будет когда-нибудь находиться в подобном положении, то и ему будут оказаны точно такие же услуги. Кроме того, у многих племен путешественник дарит хозяев за свое угощение. И мне кажется, что одним из главнейших оснований пресловутого патриархального гостеприимства служит то обстоятельство, что большинство путешественников отправляется в чужую землю с торговыми целями, или, во всяком случае, не прочь поторговать с жителями местностей, в которых им приходится останавливаться. В первичные эпохи цивилизации купец является благодетелем народа, к которому он приезжает издалека с товарами. При всей тогдашней ненависти к иностранцам и подозрительной боязни их, купца всюду принимают с распростертыми объятиями, стараясь доставить ему всевозможные удобства и тем побудить его к торговым поездкам на будущее время. Одним из главнейших удобств служит тогда возможность половых удовольствий, особенно для тех, которые подолгу принуждены жить на чужбине, как, например, торговцы, приезжавшие к норманнам и остававшиеся у них целую зиму, пользуясь гостеприимством хозяев. Таким образом, с одной стороны, обычай гостеприимства, а с другой, нужда и расчет заставляют дикаря отдавать свою жену, дочь и сестру путешественнику. Такой обычай мы видим у большинства диких народов, например у гренландцев, сибирских тунгусов и т. д.
   У жителей Африки угощение женами своих гостей и приятелей в очень большом ходу, и эта проституция развита особенно в странах, много посещаемых европейцами. Сильнее всего она в Конго и на Золотом берегу. Существовала она также у европейских варваров и часто носила характер настоящего промысла, так как развратом дочери или жены кормились ее родители или муж. В большинстве случаев побуждением к такому торгу является бедность, но часто также и желание родителя или мужа добыть от гостя водки, табаку или какую-нибудь безделушку. Сами женщины не всегда остаются безучастными в этом промысле; известна страсть дикарок к разным блестящим украшениям, вроде зеркальцев, бус, мишуры и т. д. Приученные семейной властью к промыслу развратом, они скоро начинают заниматься им и самостоятельно и секретно от семьи, или с ее ведома и для ее пользы. Так, например, на островах Южного океана и у мальгашских племен "женщины в высшей степени нецеломудрены и продажны", что, однако, не восстановляет против них семейств, пользующихся выгодами такого промысла. Так, у американских индейцев проституция замужних женщин и девушек, под влиянием белых и из-за денег, достигла больших размеров. У некоторых бразильцев странника, тотчас после его прихода, окружают женщины и поют: "Ты взял на себя так много труда, чтобы прийти к нам! Ты добрый, храбрый человек, и ты принес с собой такие прекрасные вещицы!" Эти прекрасные вещицы всегда производят свое действие на женщин, если только того пожелает гость. Возникшая таким образом домашняя проституция постепенно расширяет круг своих действий, и родители или мужья начинают предлагать своих жен не одним только гостям и иностранцам и не из-за одних только денег. Какой-нибудь завоеватель или могущественный родовой князек нуждается в женщинах; отцы и мужья предлагают ему своих супруг и дочерей, желая или приобрести тем его милость, или оградить себя от его произвола. В Библии рассказывается несколько фактов, как родители избавляются от врагов, откупаясь невинностью своих дочерей. Так, когда два чужестранца остановились переночевать у жившего в Содоме Лота и когда жители города, окружив его дом, начали с враждебным намерением требовать, чтобы гости вышли и показались им, то Лот отвечал обывателям: "Умоляю вас, не делайте зла этим чужестранцам! У меня есть две невинные дочери; я приведу вам их, делайте с ними что угодно, только оставьте в покое моих гостей!" (Бытия, XIX, 7). В другом подобном случае отданная таким образом на жертву, для избавления гостя от опасности, девушка, подвергшись половым злоупотреблениям в течение целой ночи, к утру умерла. У многих народов проституция связана с браком еще тем обстоятельством, что за прелюбодеяние жены муж имеет право взыскивать денежную виру с ее любовника. И нередко мужья превращают этот обычай в промысел, поощряют жен к разврату, ловят любовников и на основании закона обирают их. Многие негры сильно спекулируют своими женами. Негр посылает жену в такую местность, где ее не знают. Она окружает себя любовниками. Через несколько времени приходит муж, ловит этих любовников и берет с них штраф. Нередко голый бедняк делается благодаря такой спекуляции богачом. Если любовнику нечем откупиться от мужа, то он поступает к нему в рабство. Наконец, одной из причин домашней проституции служит суеверие. У всех народов в период их младенчества боги и полубоги разгуливают по земле в образах человеческих и нередко ухаживают за земнородными женщинами. От таких связей происходит часто потомство, превосходящее других людей необычайной силой и тому подобными достоинствами, составляющими идеал человека в первобытном обществе. А так как всякий муж и всякая жена желают иметь по возможности хороших детей, то хозяйки с согласия своих владык, а иногда самовольно стараются завести интрижку с чужестранцем, который на время приютился в их жилище и в котором они почему-нибудь подозревают бога, героя или богатыря. У всех народов есть сказания о подобных связях и хороших результатах их для тех семейств и племен, женщины которых приходились по вкусу упомянутым божественным странникам. У норманнов была легенда, свидетельствующая о сильной распространенности этой проституции между варварами и приписывавшая такой связи высших существ с женщинами происхождение общественного строя. Гримдалль, странствуя по земле, приходит к старым супругам Ай и Эдде; через девять месяцев после его посещения Эдда родила мальчика Треля (раба), с черной и грубой кожей, горбатого и безобразного, сделавшегося родоначальником рабов. Приходит Гримдалль в другой дом, и хозяйка его Амма рождает через девять месяцев сына, здорового и веселого, который быстро растет, обуздывает быков, делает плуги, телеги, дома, амбары, обрабатывает землю и становится родоначальником крестьян. Идет Гримдалль дальше и приходит к третьим супругам. Хозяйка через девять месяцев рождает сына Ярла, который благополучно растет, учится употреблению оружия, объезжает лошадей, охотится, завоевывает страну и делается родоначальником дворян.
   Таким образом, прежде всего, возникает семейная проституция; антрепренерами ее вместе с родителями и мужьями являются рабовладельцы. С рабыней, приобретенной путем войны или купли, церемонятся не больше, чем с дочерью или женой. Коль скоро сношения с иностранцами и запрос на разврат достигают значительных размеров, рабовладельцы тотчас пускают в ход своих рабынь, угощая ими гостей и предлагая их за известную плату всем желающим. В Дагомее даже сам король содержит такие непотребные дома, выручая с них значительные суммы. Таким же промыслом занимаются и повелители уаксавов в Южной Каролине, а в древности за него брались иногда даже блистательные фараоны Египта. Рамзес торговал своей дочерью; царь Хеопс, совершенно промотавшись на постройку пирамиды, не мог найти другого средства для поправления финансов, кроме красоты своей дочери. Она принуждена была проститутничать и выручкой обогащать своего папашу. Когда таким образом сильные мира забирают в свои руки промысел разврата, то проституция семейная начинает переходить в публичную, существуя, однако ж, все-таки для иностранцев главным образом, а не для туземцев, достаточно снабженных женщинами. С развитием государственной власти, она берет на себя главное попечение о чужеземцах и старается доставить им возможность половых удовольствий, подобно тому, как в первичную эпоху народной жизни главы семей угощают путешественников своими женами, дочерями или рабынями. Гостеприимная проституция обращается в общественный обычай, даже в государственный закон.
   В торговых городах Африки, в Средней Азии купцу или путешественнику дают женщин на все время его пребывания в этих местностях. В Персии эта чисто проституционная форма брака получила даже религиозный характер; здесь можно жениться не только на несколько месяцев или дней, но даже на несколько минут, и муллы, благословляющие подобные браки, как настоящие сводни, имеют у себя особые комнаты, отдаваемые новобрачным за известную плату. Даже у персидских несториян родители сплошь и рядом предлагают иностранцам на известное время своих дочерей, и такие проституционные браки заключаются в присутствии священников. У кафров, готентотов, индийцев, у жителей Мекки, словом у большинства нецивилизованных народов мы видим то же самое явление. У дикарей женщины доставляются родителями, в обществах же, обладающих какой-нибудь государственной организацией, о проституционном продовольствии иностранцев часто заботится само правительство. Таким образом, возникает проституция публичная, которая у многих народов появляется очень рано в их истории и которой занимаются вдовы, рабыни, отпущенницы, сироты, подкидыши и тому подобные подневольные или совершенно беспомощные личности, вынуждаемые нищетой продавать свое тело. Так, на европейском севере публичные женщины появляются еще в древности, сначала они были из рабынь и отпущенниц, а потом и из свободных. В Алжирии, где проституция развита с древности в высшей степени, этим промыслом занимаются преимущественно замужние женщины, прогнанные своими мужьями или торгующие собой с их согласия, вдовы, сироты, отпущенницы и т. д. Каждое племя имеет известное число проституток, обложенных данью. В большинстве случаев, причиной продажного разврата служит здесь, как и везде, бедность; некоторые проститутничают для того, чтобы составить себе приданое, и затем выходят замуж. У большинства же культурных народов Востока, на шее которых сидят сильные жреческие касты, публичная проституция превращается в религиозную и эксплуатируется духовенством. Непотребный дом от семейного очага переносится в храм божества. Выше мы уже указали одну точку соприкосновения проституции с верованиями первобытных народов. Вера в возможность половой любви между богами и прельстившими их женщинами не умирает с возникновением цивилизации; подобные мифы лежат даже в основании некоторых религий. Половая любовь не только служит одним из главных предметов мифических сказаний, но и имеет свои специальные божества, очень сильные и влиятельные, богослужение которым состоит в известных обрядах, изображающих любовную страсть, и в принесении величайших женских сокровищ, -- детей и девственности, в жертву этим божествам. В Перу, Индустане, Тибете и других странах, независимо от вышеупомянутой жертвы, но на том же основании, возникает институция весталок -- девушек, посвященных на служение богам и связанных обетом вечного целомудрия. Но в большинстве случаев это целомудрие существует только в легендах. Перуанские весталки, например, выбирались из красивейших дочерей дворян для поддержания вечного огня на алтарях солнца и давали обет пожизненного целомудрия; но из их же числа инка выбирал для своего гарема наложниц, число которых простиралось до нескольких тысяч. В Индустане тысячи невинных девушек, часто из лучших фамилий страны, посвящаются богам, растлеваются браминами и затем остаются при храмах, сколько для религиозных услуг, столько же и для утехи жрецов. Толпы этих баядерок с музыкой, песнями и танцами шатаются по стране, возбуждая сладострастие и удовлетворяя его за деньги; некоторые из них выручают большие суммы. В Древнем Вавилоне жрецы действовали еще лучше, захватив здесь всю проституцию в свои руки; по закону, сочиненному, конечно, ими, каждая вавилонянка была обязана однажды в своей жизни проводить известное время в храме Милиты, или Венеры, отдаваясь за деньги каждому желающему из иностранцев, толпы которых постоянно теснились на этом религиозном базаре порока. Деньги, вырученные этими временными проститутками, поступали на алтарь богини, а оттуда в карманы жрецов. Такой же проституционный культ существовал еще в Египте, Финикии, Карфагене, Армении, Персии, по временам в Палестине, словом во всех странах, где международные сношения были развиты, а духовенство достаточно сильно для того, чтобы захватить в свои руки выгодный промысел разврата. На всем обширном пространстве Востока, на разных наречиях пелись гимны божествам половых наслаждений, и каждое такое богослужение сопровождалось или телесным самоистязанием молящихся, или свальным грехом [Относительно упомянутого самоистязания и его связи с развратом может дать ответ только человек, обладающий специальными сведениями в физиологии. Я же укажу только на тот общеизвестный факт, что розги возбудительно действуют на некоторые личности, производя даже сладострастное семяистечение. Люди компетентные, в роде популярного у нас пошляка д-ра Дебэ, рекомендуют сечение, как одно из самых сильных возбудительных средств, особенно, если оно производится женщинами или в присутствии женщин]. Жреческие касты сильнее всего содействовали развращению народа и развитию проституции. Они умели пользоваться половыми инстинктами людей ради своих интересов. В качестве лекарей, они давали средства против полового бессилия, помогали женщинам в родах, устрояли возбудительные, сладострастные мистерии и т. д. Суеверные поклонники доставляли им беспрекословно своих дочерей и своих жен. На малабарских островах невеста раджи до сих пор отдается сначала на три дня верховному жрецу, а потом уже поступает к своему мужу. Магометанин с радостью открывает дервишу двери своего гарема и крайне доволен, если святой муж обесчестит его жену. Особенно развратительное влияние имеет безбрачное буддийское духовенство.
   У дикарей, стоящих на низшей степени общественного развития и занятых постоянно тяжелыми трудами, половая возбудительность слаба; нет у них, с одной стороны, богатых, мало занятых или вовсе ничего не делающих людей, покупающих разврат, а с другой стороны, нет и такой сплошной бедности, которая в культурных обществах заставляет женщину или ее собственника торговать пороком. Но лишь только среди дикого племена возникает какая-нибудь аристократия, как тотчас же ход дела совершенно изменяется. Распространяется многоженство, заводятся гаремы, которые, в сущности, не что иное, как непотребные дома, содержимые исключительно для их владельцев, -- разврат усиливается и скоро делается промыслом. Богатство, праздность и власть, несоединенные ни с каким нравственным развитием, развращают высшие классы. Полудикие аристократы и корольки не спускают ни одной смазливенькой женщине, захватывая всех красавиц в свои гаремы и растлевая народные нравы. В известной речи Самуила, желавшего отвратить евреев от избрания царя, выяснена эта черта, общая всем государям нецивилизованных народов: "Царь отберет у вас и дочерей ваших и рабынь ваших" (I, Сам., VIII, II). Последующие события вполне оправдали это пророчество. И не на одном пламенном Востоке происходит такое развращение высших классов. Взгляните на холодный туманный север с его грубыми воинами-норманнами, жизнь которых проходит в кровавых сечах и постоянном плавании по морям. Короли и аделунги этих железных людей вовсе не изнежены и не так праздны, как восточные государи и аристократы, но и они постоянно бросаются на подвластных и неподвластных им женщин, "как голодные волки на стада овец и захватывают все, что им нравится". Эти насилования и соблазны, это разрушение семейства, это искусственное размножение публичных женщин, посредством вывоза их из-за границы, это превращение дворцов в дома порока -- все это растлевает и массы народа. Иногда развращение совершается так быстро, что не успеет еще двор выйти из полудикого состояния, а аристократия не совсем бросить еще первобытную моду ходить нагишом, как вся страна уже давно превратилась в сплошной непотребный дом, общество разрушено, а население быстро вымирает от излишеств разврата и детоубийств. Такую картину представляют собой Сандвичевы острова.
   Развитие деспотического управления, через горнила которого проходили все народы, успевшие сложиться в государства, сопровождается обеднением масс. Деспоты душат народ поборами, налогами, повинностями; тысячи, сотни тысяч людей отрываются от своих хозяйств и под ударами палок принуждаются строить для своих уже немного цивилизованных повелителей дворцы и крепости, водопроводы и мосты, храмы и пирамиды. Первобытные эпохи истории все ознаменованы такими громадными постройками, что ум современного наблюдателя теряется в исчислении количества человеческих сил, употребленных на эти гигантские сооружения. Даже рождение такого ничтожного государства, как, например, Сандвичевы острова, так дорого обходится массам народа, что они с трудом переживают его. Задавленные чрезмерными налогами и повинностями, сандвичане принуждены были бросать земледелие и дошли до такой нищеты, что толпы способных работников не могли найти другого выхода, кроме эмиграции в Калифорнию, Колумбию и Южную Америку. Голод, проституция и детоубийство достигли высшей степени. Во что же обходится народу создание более блестящей цивилизации, чем сандвичанская, создание, например, Вавилона, пирамид Египта, храмов и дворцов Индустана, содержание утопающих в роскоши султанских дворов, жреческих каст! Вся первичная цивилизация, с ее государственными порядками, искусствами, науками создавалась до сих пор не иначе, как на миллионах трупов людей, погибавших в битвах, от голода, от истощения чрезмерными работами. И если, например, постройка пирамид доводила даже самих фараонов до такой бедности, что их дочери принуждены были проститутничать, то что же удивительного, если массы голодного народа начинали гуртами выводить своих жен и дочерей на рынки разврата. Для целых рядов поколений проституция делается наследственным промыслом (Езекииль, XVI, 45, XXIII, 10) и принимает характер кастальности.
   Первобытная цивилизация создается и развивается при несмолкаемом шуме битв. Сотни тысяч, миллионы народа забираются в войско, и это отрыванье их от производительного труда убивает промышленность, поддерживая в стране постоянную нищету, доводимую до крайних пределов войнами, во время которых самые цветущие страны превращаются в бесплодные, безлюдные пустыни, усеянные грудами развалин и пепла от пожарищ, да человеческими трупами. А за каждым усилием народной нищеты неминуемо следует и усиление проституции, которую, кроме того, войны и армии развивают еще другим, непосредственным способом. Сборища солдат, оторванных от своих семейств, всегда крайне развратительно действуют на массу народа, даже во время мирных стоянок. А во время походов и войн эти полчища опустошителей насилуют одних женщин и уводят домой толпы других для проституции. Жены же и дочери солдат, предоставленные надолго, если не навсегда, на волю судьбы, лишенные опоры мужей и отцов, ушедших на войну и часто погибающих там, по необходимости принимаются за тот же промысел разврата.
   Восток -- классическая страна всевластных и роскошных деспотов, опустошительных войн, всесильного духовенства и самой отчаянной бедности народных масс; все это, при помощи жаркого климата и возбудительной пищи, во все времена производило там такой разврат и столь обширную проституцию, каких Европа никогда не видывала у себя, разве только в предсмертную эпоху Рима. Менее других ориенталов были развращены евреи, так заботливо изолированные от чужестранцев и долго не имевшие на своей шее деспотов. Публичная проституция была у них еще во время патриархов. Онанизм, скотоложство, мужеложство (Исх. XXII, Левит XVIII), кровосмешение даже детей с родителями, не говоря уже об обыкновенном разврате, пятнают собой множество страниц еврейской истории. Часто сталкиваясь с сирийскими племенами, евреи заводили у себя сладострастные культы Молоха и Ваала, состоявшие в жертвоприношении детей и в разных постыдных церемониях, кончавшихся обыкновенно свальным грехом. Жрецы Ваала-Вильфегора были все юноши, безбородые, красивые, умащенные благовониями, в храмах же своего бога они продавали себя на содомию всем желающим. При тех же храмах состояло и промышляло развратом множество женщин. На вершинах гор, в тени лесов, окружавших храмы Ваала, на перекрестках дорог, на улицах городов, даже в самом храме Иеговы, всюду были рассыпаны публичные женщины -- сириянки, египтянки, вавилонянки, аравитянки. Палестина, по выражению пророков, была величайшей блудницей и "прелюбодействовала на каждом холме, под каждым деревом в поле". При всем этом, Палестина была развращена менее чем другие восточные государства, менее чем Вавилон, этот громадный публичный дом, в котором отцы продавали для разврата своих дочерей, а мужья жен, чтобы на выручку купить себе духов и помады; она была не так развращена, как Египет, с его густым народонаселением, предававшимся разврату в публичных процессиях, любодействовавшим вповалку у многочисленных алтарей Изиды и нередко удовлетворявшим свое сладострастие трупами девушек вскоре или через несколько дней после их смерти; Палестина была менее развращена, чем Финикия, это царство богатых купцов, сладострастной Астарты, центр роскоши и морской торговли, из которого во все страны древнего мира мореплаватели привозили вместе с товарами и религию порока. Нужно заметить, что как на древнем, так и на новом Востоке чрезвычайно мало аристократических проституток, живущих исключительно для высшего класса, богатых и влиятельных. Только в Египте были три таких, из которых одна даже управляла всем царством, но это было не при египетской, а при греческой династии Птоломеев, да и сами-то куртизанки происходили из Европы. Это отсутствие аристократической проституции объясняется тем, что у всех знатных и богатых людей есть домашние непотребные заведения, гаремы; промысел разврата поэтому существует здесь почти исключительно для народной массы и для иностранцев. Поэтому все проститутки находятся в крайней бедности, по временам только успевая пожить в некотором довольстве. Выручают они со своего промысла очень мало; в Крымскую войну европейские солдаты в Турции обыкновенно добывали себе женщин не дороже, как за кусок хлеба! И до такого положения в конце своей деятельности доходит каждая проститутка. Бедность родила ее, бедность продала ее, бедность же сведет ее и в могилу. В государствах Востока проституция имеет ужасающие размеры, благодаря крайней нищете народных масс. Большинство домов терпимости содержатся рабовладельцами, а большинство проституток состоят из невольниц. В Китае сотни тысяч девушек продаются родителями содержателям публичных домов; девушки, брошенные своими родственниками на произвол судьбы, также подбираются торговцами женского тела и воспитываются ими для проституции. В Японии родители тоже сплошь и рядом продают своих малюток женского пола в непотребные дома, где их воспитывают и потом, по достижении ими двенадцатилетнего возраста, пускают в оборот. "Бедные армянские матери, -- говорит Портер, -- живущие в предместьях персидских городов, воспитывают своих дочерей для разврата и лет двенадцати продают их тому, кто больше заплатит". Проституция служит здесь наследственным промыслом. Проданная таким образом девушка почти всегда родилась от проститутки и, в свою очередь, также продает впоследствии дочерей, рожденных ею в разврате. "В Абиссинии, -- говорят путешественники Комб и Тамизье, -- все готовы доставлять вам женщин, мать приводит свою дочь, брат сестру, цари и царицы нисколько не стесняются предлагать вам своих служанок или придворных дам, даже священники не лучше мирян в этом отношении".

Глава II.
Проституция в Греции и Риме

   Средиземное море, эту колыбель древней цивилизации, можно вполне справедливо назвать и колыбелью европейской проституции. Вся торговля, все сношения Европы с другими странами шли по водам этого моря, на греческих, итальянских и малоазиатских берегах которого раньше всего возникли густонаселенные города и колонии, служившие центрами торговли и промышленности, принимавшие в своих стенах тысячи заезжих иностранцев и посылавшие свои торговые флоты в отдаленные страны. В этих-то центрах прежде всего возникала и сильнее, чем в более континентальных местностях, развилась проституция, которая в первую эпоху своего существования была предназначена исключительно для заезжих чужеземцев. В Коринфе, например, этом приморском центре древней торговли, проституток было гораздо больше, чем в Афинах; путешественник мог найти в этом городе публичных женщин всех стран и состояний; закон и администрация здесь вовсе не контролировали разврата, почти все коринфянки занимались проституцией, почти в каждом доме торговали любовью, а в храмах Венеры были заведены школы для обучения девушек всем тайнам порока. Греки ездили и посылали назначенных для проституции девушек учиться разврату в Коринф и в египетский город Навкратис. На коринфских возвышенностях проститутки, глядя на море, сторожили прибытие иностранных кораблей; и лишь только судно входило в гавань, лишь только пассажиры высаживались на берег, как тотчас окружали их толпы прелестниц, до того очаровательных и вместе разорительных, что в Греции составилась пословица: в Коринф безнаказанно не съездишь! Из приморских же городов и, главным образом, из Малой Азии, Финикии, Либоса, Кипра, Тенедоса, Милета, Абиноса и других островов Средиземного моря, Греция и Италия получали самое большое количество проституток. Из волн того же моря вышла и сама Венера, которая была не только богиней любви и красоты, а также богиней проституции, даже, можно сказать, проституткой. Приплывшая в Элладу по морю, как все куртизанки, она в двадцати местностях Греции называлась именами, в переводе означающими "гетера" или "камелия". Главными поклонниками ее были публичные женщины со своими любовниками, и не один из ее храмов был выстроен и украшен проститутками на деньги, выработанные развратом. Соблазнительные мифы, статуи и песнопения, фаллосы и цинические церемонии, бешеные оргии сладострастия и растление невинностей -- вот в чем состоял так долго державшийся в Греции культ Венеры, этой родной сестры восточных Милит, Астарт, Изид и т. д. Некоторые из ее храмов буквально были непотребными домами, в которых жили посвященные богине девушки, в коринфском, например, их было более тысячи. Сначала эта храмовая проституция существовала исключительно для иностранцев, а доходы ее шли в пользу духовенства. Девушки, посвященные богине родителями, клали на алтарь ее всю выручку, а посторонние женщины только часть; Венера была покровительницей половой любви, а с тем вместе и продажного разврата; поэтому проститутки, отправляясь на свой промысел, испрашивали у нее помощи и благословения, а в случае успеха обыкновенно приносили на алтарь ее благодарственную жертву, что делали, кроме того, и любовники, когда им удавалась какая-нибудь трудная интрига. Некоторые бедные девушки, особенно жительницы Кипра и Лидии, проститутничали в храмах Венеры до тех пор, пока из платы за разврат не составляли себе достаточного приданого и затем преспокойно выходили замуж. Подобный же характер носили культы Адониса и Вакха, которые вместе с Венериным культом продолжали существовать даже тогда, когда в народе оскудела самая вера в своих богов, когда религиозная проституция перестала эксплуатироваться духовенством и осталась только в культовых обрядах, придавая разврату колорит религиозной приличности и своими празднествами доставляя удобные случаи для ярмарок порока. Но хотя эта проституция и была только созданием народной жизни, все-таки каждому понятно, что вместе с тем она была и школой разврата. Не менее сильна и вредоносна была она у римлян, даже в период полного падения их веры. История римского народа начинается в непотребном доме и его родоначальницей была, по преданию, публичная женщина Акка Лауренция, которая занималась своим ремеслом в храме с таким успехом, что приобрела обширные земли, которые были ей завещаны римскому народу и на которых он построил свой вечный город [По другим легендам, эта волчица, Ипря -- так называлась в Риме проститутка низшего сорта -- воспитала Ромула и Рема]. В честь ее ежегодно совершались вплоть до V века по P. X. особые празднества, душой которых был религиозный разврат и которые обыкновенно сопровождались самыми циническими зрелищами в цирке. При звуках труб стекались в него многочисленные толпы проституток, раздевались здесь донага и с наглым бесстыдством показывались зрителям. Подобными же результатами сопровождалось и введение в Рим культа Венеры. Ее храмы служили центрами разврата, ее алтари заваливались жертвоприношениями проституток и их покупателей, ее празднества сопровождались оргиями и мистериями, в которых актеры разыгрывали разные мифологические сцены с таким возмутительным цинизмом, что, по выражению Арнобия, Венера превращалась в пьяную вакханку, которая предается всем бесстыдствам и всем гнусностям разврата. В том же роде были культы Купидона, Приапа, Бахуса. Но безобразнее всех был культ Озириса и Изиды. Храмы и часовни в честь последней богини были всюду и служили вместе с тем домами непотребства, достойными настоятелями которых были жрецы, преданные всевозможным порокам и способные на всякое преступление, первые пьяницы, первые развратники, первостепенные сводники и самые наглые обольстители девушек.
   И в Греции, и в Риме жрецы, конечно, были не последними насадителями разврата, хотя религиозную проституцию и невозможно считать исключительно их созданием. В античном мире, как и на Востоке, разврат развивался всем, что было богато, праздно и самовластно. Дворы греческих тиранов, македонских царей, преемников Александра, действовали на подвластные им нации так же развратительно, как и дворы Дариев, Сарданапалов, Соломонов. Двор же римских императоров был в полном смысле исходной точкой того ужасного разврата, в оргиях которого погибла империя Вечного города. Нужно много бумаги, чтобы описать все подвиги этих владык вселенной. Посмотрите на лучшего из них, на Юлия Цезаря, и вы с негодованием отвернетесь от такого безнравственного человека, который, пользуясь своей властью, не спускает ни одной смазливенькой женщине, то и дело растлевает невинных девушек, проматывает на разврат громадные суммы трудовых народных денег, платит Сервилии за один только визит 1 миллион 500 тысяч франков, предлагает сенату проект закона о введении многоженства, и получает от Светония вполне заслуженное им прозвище мужа всех женщин. Посмотрите теперь на юношу Октавия, который не перестает развращать женщин, попирая изданные им же самим строгие законы против прелюбодеяния. Августу его друзья доставляют со всех сторон женщин и невинных девушек, раздевают их донага и сама жена его ведет их на смотр к своему повелителю, который оставляет у себя одних и отправляете назад других, забракованных. Его развратные оргии, сопровождаемые разыгрыванием соблазнительных сцен из греческой мифологии, так дорого стоили бедному народу, что в Риме начался голод, и жители с горькой иронией говорили, что боги съели весь хлеб, намекая на упомянутые мистерии, раздражавшие похоть старика Августа во время его празднеств. Пьяница Тиверий, так жестоко наказывавший других за каждый проступок против половой нравственности, казнил смертью мужчин и женщин, несоглашавшихся быть жертвами его скотского сладострастия, и часто наполнял покой своего дворца толпами женщин, чтобы видом наготы их возбуждать свои упавшие силы. Калигула был еще хуже. Он держал целую стаю содомитов, насиловал и растлевал самых знатных римлянок, приглашаемых на его банкеты, силой власти из своих сладострастных видов расторгал браки, и наконец, открыл в своем дворце непотребный дом, в буквальном значении слова. Посетители этого заведения принуждены были, чтобы не прогневить тирана, платить гораздо дороже, чем в других проституционных домах, и тем пополнять промотанную на разврат казну его. Гелиогабал впоследствии явился в этом отношении достойным подражателем Калигулы. Нерон дошел до той степени разврата, на которой красота и изящная обстановка уже не удовлетворяют человека, испытавшего все разнообразие порока, и могут раздражать его только безобразие и грязь. Нерон обыкновенно шатался инкогнито по улицам Рима, по кабакам, харчевням и другим местам самого отвратительного разврата, предаваясь всевозможным безобразиям, вступая в драки и часто унося во дворец следы сильных побоев на своем царственном теле. Он составил что-то вроде министерства из разных сводников и содомитов, рачительно доставлявших ему живое мясо. Коммод сделал из своего дворца кабак и проституционный дом, в который привлекались женщины лучших фамилий целыми сотнями. Любезнейшими друзьями и сподвижниками развратных деяний Гелиогабала были три кучера, Протоген, Гордий и Гиерокл. Иногда он приглашал на свои вечера всех до одной проституток Рима, катался по городу в колеснице, запряженной нагими женщинами, а в его путешествиях за ним следовали шестьсот колесниц, наполненных своднями, содомитами и проститутками. Царственные женщины Рима немногим лучше мужчин, матери развращают своих детей, дети насилуют матерей; одна императрица шатается ночью по улицам города и самым грязным домам, продаваясь каждому встречному мужчине, другая из проституток делается женой цезаря и ужасом народа. Повелители Греции не доходили до таких безобразий, как владыки Рима, но не доходили единственно потому, что не имели такой власти и таких громадных средств, какие сосредоточивались в руках цезарей, как львиная часть добычи римского народа, ограбившего весь мир. Власть над жизнью и имуществом миллионов людей, не смягчаемая никаким контролирующим влиянием, праздная жизнь среди скоро наскучающих удовольствий, рабская угодливость окружающих, -- все это делало дворы Эллады такими же центрами народного развращения, какими были дворы Востока и Рима. Когда Греция покорила Азию, когда республику покорил деспотизм, когда побежденные народы грабились своими повелителями, не удовлетворявшимися трудами их кормителей-рабов, когда ленивое и сытое барство потеряло вкус ко всему, кроме неги и разврата, когда Демосфен, напрасно вызывавший для спасения отечества хоть одного доблестного эллина, пропел свою лебединую песнь на развалинах греческой свободы, уступившей место тирании и нищете народных масс, тогда развращенность высших греческих классов достигла высшей своей степени. А так как дворы и аристократия обращали на служение своей роскоши и своему разврату преимущественно массы простого народа, который, кроме того, принимался за промысел порока от голода и бедности, то, в конце концов, развращались и массы. Впрочем, и в Греции, и в Риме народ иногда глубоко возмущался безнравственным развратом своих повелителей-эксплуататоров и тем, что эти господа отнимали у него так много женщин, действуя в этом случае или силой власти, или силой капитала. Возьмем хоть высшие классы того же римского общества в эпоху основания вселенской монархии, и мы увидим, что каждая страница из истории запятнана развратом; непотребные дома -- любимейшее место пребывания аристократов, жены которых в то же время толпами стекаются требовать от полиции своей записи в проституционные книги на свободное занятие промыслом разврата и зарабатывают себе последним деньги на роскошные платья, на экипажи и лошадей, на лакомства и благовония, на пиры и содержание наемных любовников; разврат в домах, разврат в храмах, разврат в театре, самый цинический разврат в цирке и на улицах. "Порок дошел до своего зенита", -- восклицает Ювенал. Римская аристократия, со своими полководцами и цезарями во главе, разоряет мир, воздвигает храм Юпитеру-Грабителю, захватывает силой или покупает женщин всех стран для проституции, вводит в Рим сладострастные культы Востока и на свой разврат высасывает из народа последние жизненные соки, доводя его до такой бедности, до такого остервенения, что принуждена постоянно давать "хлеба и зрелищ", чтобы он в припадке голодной ярости, подобно Самсону, не разрушил здания ее несмолкающих празднеств разврата. Все, у кого только были власть и золото, кончали тем, что вместо закона ставили анархический произвол, а вместо прежней строгой, чересчур уже патриархальной нравственности создавали религии порока. Конечно, упомянутые отношения класса повелителей к массам подданных не единственная, хотя, в сущности, главная причина разврата и проституции, но это единственная причина того, что разврат и проституция доходят до таких громадных размеров, как в Риме. Чем разнообразнее, изысканнее, распространеннее разврат, тем дороже он стоит, тем богаче должны быть его потребители, тем беднее народ; а чем больше бедности, тем более развращенности в народных массах, тем более продается на рынках порока женщин, которые или сами, или по воле их родителей доходят до этого промысла путем голода, наготы и бесприютности. Нужно еще заметить, что римская и греческая аристократии редко подвергались необходимости дожидаться, пока голодные пролетарии приведут им своих дочерей на продажу за кусок хлеба, -- они могли всегда накупить сколько угодно рабынь и тешить ими свою откормленную плоть. Рабство было матерью древней проституции. Государства античной древности были основаны на рабстве, были обществами существенно аристократическими и строго национальными; для свободного и цивилизованного гражданина Эллады и Рима раб, иностранец, плебей были не людьми, а животными, обязанными пропитывать, обогащать и увеселять своих повелителей. Семейство у таких народов носит тот же самый характер, служит прототипом рабовладельческого государства; жена и дети -- рабы отца, он их собственник, повелитель, первосвященник и верховный судья, имеющий над ними право жизни и смерти. Вследствие этого, когда античные правительства брались за проституцию с целью обратить ее в статью дохода и организовать так, чтобы по возможности предохранить общественные нравы от губительных влияний разврата, то они действовали вполне согласно с растленными нравами и грубо-эгоистическими тенденциями мужского аристократического населения страны. Мужчины, даже развращенные до мозга костей и невидящие в этом ничего дурного, всегда чрезвычайно строги к поведению своих жен, запертых в гинекеи, не имеющих доступа ни к общественным занятиям, ни ко многим из публичных увеселений, которые совершенно монополизированы мужчинами. В подобных обществах, где нравственность обязательна только для женщины, где развращенное мужское население зорко следит за каждым шагом своих рабынь, заключенных в гаремы, незаконные связи любовные чрезвычайно трудны и опасны. Религия, правительство, каждый мужчина ревниво охраняют и поддерживают в своей стране институцию архаического семейства, этот фундамент первобытного общества. Прелюбодеяние всегда жестоко наказывается не только государством, но и самовольной властью мужа провинившейся жены. У Горация и других римских поэтов часто упоминаются случаи, как любовники замужних женщин, застигнутые мужьями, умирают под розгами, сбрасываются с высокой кровли, подвергаются увечьям и ограблению догола, мужья обрезывают им нос, уши, половые части и т. д. "Подвергаясь ярости мужа, -- говорит Гораций такому любовнику, -- ты рискуешь всем своим благополучием, своей жизнью, своей честью". "Не нужно трогать матрон, а лучше иметь дело с проституткой", -- продолжает поэт. -- "Когда я творю любовь с ней, то не боюсь, что вот-вот вернется ее муж; заскрипят ворота, залает собака и мне придется тотчас ж бежать нагишом и босиком, -- ибо горе тому, кого поймает муж матроны"! Таким образом, и чувство собственной безопасности и желание сохранить выгодный для них характер национальной семьи заставляли мужчин держать гражданок -- пока последние не разбили своих цепей и не предались такому же разврату, как их достойные супруги, -- держать этих самок в рабской подчиненности и строгой нравственности, а свои разнузданные страсти удовлетворять исключительно иностранными рабынями и отпущенницами, а если и туземными женщинами, то, во всяком случае, плебейками. Они хотели наслаждаться вместе и скромным целомудрием своих жен, и развратом проституток, и предаваться шумным оргиям непотребных домов, и отдыхать в тиши своего жилища, среди рабски-покорного их воле семейства. Принимаясь регулировать проституцию, государство, с одной стороны, преследовало свои финансовые цели, а с другой, имело в виду сейчас изложенные интересы мужчин высших классов. Известнейшим учредителем государственной проституции в древности был Солон. Желая обратить в казну республики доходы духовенства, получаемые последним с промысла разврата, и в то же время, предохранив семейную жизнь от влияний порока, дать удовлетворение развратным наклонностям мужчин, Солон основал казенный непотребный дом, населявшие который женщины были рабынями, купленными и содержимыми на счет государства, а доходы с их промысла поступали в казну республики. В тех же интересах и соображениях была развита римлянами доктрина о необходимости проституции. "Очень жестоко, -- говорит Цицерон, -- было бы запретить юношам всякое сношение с проститутками. Кто осуждает за это наш век в развращенности, тот осуждает также обычаи наших предков и их уступчивость. Когда же люди воздерживались от этого, когда осуждали это, когда не позволяли этого?" Даже Катон, сам строго-нравственный Катон, проповедовал, что "молодые люди вместо того, чтобы волочиться за чужими женами, должны ходить к проституткам". После наших вышеизложенных объяснений читатель поймет смысл этой доктрины о необходимости проституции.
   Так влияла развращенность общества на мыслителей и законодателей; не менее пагубное влияние имела она и на литературу. Мы не будем говорить о греческих писателях; об этих Сафо, певицах лесбийской любви, об этих импотентных, отвратительных старикашках Анакреонах, -- ради краткости, мы упомянем только о золотом веке римской литературы. Гораций, Овидий, Тибулл, Катулл, Проперций, Ювенал, Петроний, Марциал, -- словом все гении и таланты римской поэзии были разве только немногим лучше той сгнившей в разврате аристократии, для которой они писали и которую хлестали бичами своих сатир. Один служит при дворе обер-сводником, другой умирает от полового истощения, третий пишет для одних только пламенных любителей непотребных домов, четвертый на старости лет всецело отдается пороку содомии и т. д., и все это каждый из них без всякого зазрения совести рассказывает публике в превосходных стихах! Цари римской поэзии были тем же в своей жизни и сфере, чем были в своей владыки империи. Театр имел то же направление. Например, в пьесах Плавта и Теренция почти нет других действующих лиц, кроме сводней и проституток. Соблазнительность содержания увеличивалась еще жестами актеров и актрис, а в самых театрах и около них были места, где зритель мог всегда удовлетворить возбужденную спектаклем страсть. Понятна после этого ненависть к театрам первых христиан и их учителей. Да и не только отцы церкви, даже Овидий не советует "посещать театров, где нельзя видеть ничего, кроме любовников". Наряду с актерами в этом отношении и в Греции и в Риме стояли певицы, танцорки и музыкантши, толпы которых привлекали взоры и услаждали слух на общественных гуляньях, при религиозных церемониях, на свадьбах и национальных торжествах. Какое влияние имели эти артистки, показывает следующий случай. Царь Антигон давал блестящий праздник аркадским посланникам, серьезным, скромным и почтенным старикам. Пришли в зал полунагие танцорки и начали танец, который так расшевелил суровых аркадских стариков, что они не могли усидеть на месте и, забыв о присутствии царя, бросились на танцовщиц... "Молодая девушка, -- говорит Гораций, -- которая забавляется сладострастными танцами Ионии, уже с самого нежного возраста мечтает о преступной любви". Ко всем этим возбуждениям прибавьте еще бани, роскошные и многочисленные, в которых моются вместе мужчины и женщины, сводни соблазняют девушек, любовники устрояют rendez-vous, цезари и патриции высматривают новые жертвы для своего сладострастия, между тем как их жены развратничают с банщиками или кучерами. Порок доходит до того, что, не удовлетворяясь обыкновенными способами удовлетворения, выражается в самых противоестественных формах педерастии и лесбийской любви, которые в античном мире пользовались полными правами гражданства [Педерастия санкционировалась даже греческой религией; сам Зевс жил с Ганимедом. Моралисты и поэты прославляли эту страсть как крепкий союз дружбы. Ей приписывали то святое воодушевление, с которым 300 фиванских героев с Эпаминондом во главе умерли геройской смертью при Херонее. Эта страсть считалась чем-то до того сильным, что в плутарховой биографии Агезилая некто за обуздание своей любви к одному мальчику восхваляется как великий герой и ставится наряду с Леонидом. Диоген Лаерций прославляет Зенона за то, что он умеренно предавался педерастии].
   Небывалое в истории Европы развитие разврата в Риме стоит в самой тесной связи с развитием основанной на силе войск вселенской власти Вечного города. Армии, по обыкновению, развращали население покоренных стран, военные и другие колонии римлян пропагандировали разврат между пришельцами-варварами; Рим, разорявший вселенную, получал отовсюду не только громадные суммы на свой разврат, но и наполнял свои непотребные дома толпами прекрасных пленниц, приведенных из разных земель, захваченных железными когтями римских орлов. Идеалом римского воина долго считалась совершенно воздержная, целомудренная жизнь в лагере, особенно во время войны. "Я иду под знамена, прости Венера, прости любовь!" -- поет Тибулл. Военачальники, обладавшие древнеримскими доблестями, всегда строго следили за поведением солдат. Сципион, например, принявшись за дисциплинирование армии, выгнал из лагеря 2000 публичных женщин. Но, наконец, развращенность взяла свое, и римская армия всюду возила за собой походные дома непотребства. Нравы, развившиеся в армиях во время походов и завоеваний, сохранялись ими и во время мирных стоянок в Италии, быстро прививаясь к жизни ее обитателей. Возвращение армии из похода было всегда праздником разврата. Когда Цезарь триумфально входил в Рим после завоевания Галлии, то его солдаты пели: "Граждане, берегите жен, мы ведем к вам плешивого развратника! Цезарь, в Галлии ты промотал на любовь все золото, взятое тобой в Риме"! В этом совете гражданам заключается самая грубая солдафонская ирония: кто мог уберечь тогда женщину от цезарей, солдат и золота?
   Рабство поило, кормило, одевало, нянчило древнюю цивилизацию, рабство же главным образом доставляло и проституток. Большинство публичных женщин Эллады и Рима были рабынями, которые или покупались, или силой захватывались в неприятельских странах во время войн и походов. Особенно силен был этот промысел в Риме, куда, после каждого завоевания римских войск, приводились многочисленные толпы рабынь, назначенных для проституции, и рабов-мальчиков, которых скопили и делали евнухами. "Девушки, взятые в плен морскими пиратами, также подвергались продаже и покупались для проституции" (Seneca). В Риме, при храме Венеры, существовал даже рынок, специально предназначенный для продажи и покупки рабынь-проституток. Кроме того, в Италии, особенно в самом Риме, было немало антрепренеров разврата, которые воровали римских девушек и мальчиков, затем продавали их для проституции сводням, или же сами, развратив этих детей, начинали эксплуатировать их порочность (Plaut у Jeannel, 12--15). Продажа детей родителями на проституцию была также в ходу, и большей частью отцы и матери делали это, как говорит Плавт, "не по жестокосердию, а для того, чтобы не умереть с голода". Часто, впрочем, родители сами развращали своих детей и продавали их единственно для того, чтобы получить денег на пьянство и другие удовольствия. "Возможно ли было желать, -- скажем словами Ювенала, -- чтобы не была блудницей молодая девушка, которая никогда не могла, не переводя дыхания, пересчитать любовников своей матери"! Такие мамаши, не задумываясь, развращали и продавали своих дочерей. То же делало немало мужей со своими женами, как об этом свидетельствует Светоний, Ювенал, Гораций и др. Случалось даже так, что "муж выручал развратом деньги от любовника жены, а жена от любовницы мужа"! Беспомощные, одинокие сироты и найденыши, которых было такое множество и в Греции, и в Италии, захватывались своднями и другими эксплуататорами разврата, обращались в рабство и отдавались на публичную проституцию. Кроме того, в Риме государственная власть сама бросала многих женщин в безвыходный омут продажного порока. Прелюбодейные жены сначала отдавались на публичное половое поругание всем желающим мужчинам и с тем вместе осуждались на пожизненную проституцию. Во время же гонений на христиан множество мучениц и исповедниц, приговоренных к смертной казни, до совершения последней, отводились в публичный дом и там отдавались на поругание всем желающим их развратникам, которых находилось всегда множество, так как государственная власть предлагала им это подлое удовольствие бесплатно. Рабовладельцы, сводни, пираты, государство, богатые родители продавали девушек и мальчиков развратникам, конечно, не по бедности; но мы уже приводили свидетельство, что многие родители отдавали на разврат дочерей своих лишь потому, чтобы не умереть с голода. Марциал то же говорит о нищих матерях. И женщины, пускавшиеся в проституцию самовольно, в огромном большинстве случаев вынуждались к тому той же бедностью. Так, греческие диктериады, если только они были не рабынями, купленными спекулятором, а женщинами свободными, доходили до своего промысла путем бедности и нищеты, и только кое-как поддерживали свою жизнь скудной платой, получаемой со своих столь же бедных, как они сами, любовников: матросов, отпущенников, безработных бродяг. Многие из них почти вовсе не имели даже платья, а с тела никогда не могли смыть и соскрести покрывавших его вшей. В Риме одни проститутки развратничают потому, что "без визитов мужчин в их доме должен водвориться голод" (Plaut); другие потому, что "для них нет другого дела" (Hor); третьи -- для того, чтобы "содержать себя и свое семейство" (Plaut); большинство их страдает в такой ужасной нищете, что продает себя, чтобы иметь "кусок черного сухаря, размоченного в бульоне" (Terent) или "фунт муки в день" (Horat). Впрочем, римские авторы, как подобает аристократическим проповедникам морали, а вслед за ними и собравший их мнения многоученый доктор Жанель, хотя и говорят, что большинство проституток происходило в Риме из нищих, крестьянок, работниц, отпущенниц и сирот, но их разврат приписывают не бедности, а лености! А сущность дела между тем так осязательна, что в приведенных нами выше местах, из тех же авторов, они сами забываются и указывают причину разврата в вопиющей бедности народных масс, разоренных войнами, налогами, взятками, умиравших голодной смертью, забитых и униженных, и только по временам оглашавших столицу мира дикими, отчаянными криками -- "крови или хлеба"! Однако ж, в упомянутых замечаниях римских писателей о лености и отвращении от труда, как о причинах проституции, есть известная доля правды. Деспотизм и бессовестная эксплуатация народных масс, разоряя их, вместе с тем убивают в них всякую энергию, всякое желание трудиться в пользу других, а самим оставаться все в той же нищете. Но так как труд для других при усердии работника дает ему кусок негодного хлеба, то при уменьшении этого рабского усердия, естественно, уменьшается и самый кусок, увеличивается нищета и смертность, усиливаются преступления и проституция. Что же касается причин, заставляющих проститутничать женщин высших и средних классов, то историческая критика ничего не может сказать против мнений об этом римских писателей. Плавт с обычным своим цинизмом говорит: "кобыла ничего не требует от жеребца, корова от быка и баран соблазняет овцу не подарками. Одна только женщина обирает мужчину; одна только она отдает в кортом свое тело и свои ночи, продавая удовольствие, разделяемое с другим". Причинами, заставлявшими достаточных женщин торговать собой, были искусственные наклонности к блеску, роскоши и комфорту, немогшие быть удовлетворенными другими средствами, кроме промысла развратом. Подобными же соблазнами увлекалось и немало бедных девушек. Соблазнители были на каждом шагу. Девушек совращали даже их собственные матери. "Небольшая беда, -- говорит своей дочери гречанка Кробила, -- отдаться богатому человеку; небольшая беда перестать быть девушкой и получить за один только раз мину (около 25 руб. серебром), на которую я куплю тебе ожерелье". Дочь послушалась и мать радуется, что она своим ремеслом избавит и ее и себя от угнетающей их бедности. Сводни и им подобные соблазнители, "эта язва общества, эти губители юности", по выражению Теренция, всюду сторожили девушку и, посредством самых разнообразных уловок, вовлекали ее в западню порока. Особенно легко доставались им дети, которых они с 5--6 лет начинали воспитывать специально для проституции, а между тем малолетние были самым ходким и самым прибыльным товаром. В Греции, особенно в Афинах, были даже особые школы, в которых открыто обучали девушек всем тайнам порока, и после такого воспитания завлеченная в сети малютка переставала, конечно, и думать о порядочной жизни. Наконец, причиной продажного разврата было также положение женщины в семье и обществе. Много женщин, даже мужчин проститутничали для того, чтобы, скопив известную сумму, выкупиться от своего рабовладельца на свободу; "они освобождались продажным развратом и при помощи его делались гражданами". Мало того, проституция была тогда для женщины единственным средством освободиться от стесняющих ее архаических порядков и принять деятельное участие в общественной жизни. И в Греции, и в Риме жена долго была безусловной рабыней мужа, удаленной не только от общественных занятий, но даже и от общественных удовольствий и лишенной всякой возможности образования; мужчины даже старались лишить ее последней утехи -- забавы модами, и оставляя себе все излишества комфорта, издавали строгие законы против женской роскоши и женских мод. И в то время как свободная гражданка была невольницей, рабыня-проститутка, избавленная от власти семейства, пользовалась полной общественной свободой. Проститутки были законодательницами мод, они занимались науками и искусствами, блестели остроумием, вокруг них собирались дружеские кружки Сократов, Платонов, Апеллесов, Горациев, Плиниев; через государственных людей они нередко двигали судьбами народов; в римском сенате заседала в течение всей его истории только одна женщина, проститутка императрица Семиамира. Такая свобода и соединенные с ней достоинства, благодаря которым гетеры так успешно привязывали мужчин, не могли не увлечь и невольниц-гражданок. И вот, в последнюю эпоху Рима, перед эдилами являются густые толпы матрон, жен и дочерей самых знатных патрициев, записываются в проституционные книги, сливают семейную женщину с публичной и путем порока добывают себе такую свободу, о которой не могли даже и грезить во времена строгих семейных добродетелей.
   Само собой понятно, что не все проститутки были в состоянии достигать богатства и видного общественного положения, освобождаться от рабовладельцев и нищеты. Для этого нужны были красота, ум, даже образование; обладавшие ими в значительной степени получали кучу денег и приобретали самых влиятельных поклонников, служили украшением общества, принимали у себя царей и посланников, поэтов и художников, генералов и философов, комфортабельно жили в аристократических кварталах, несмотря на частые репрессивные меры администрации, блистали нарядами и модами, соблазняя матрон на общественных гуляньях, в театрах, на домашних праздниках. Это были Помпадур и Ментенон своего времени, и, подобно им, также разоряли богачей и народ. В Греции они возвели даже свое ремесло на степень науки и создали философию проституции, распадавшуюся на школы лесбийскую, сократическую, циническую и эпикурейскую, в чем им помогали их друзья философы. Некоторые из них получали всемирную известность, и люди всех стран стекались, чтобы только взглянуть на них. Фрина была так богата, что предлагала фивянам выстроить на свой счет весь их город, разрушенный врагами; Лаиса своими богатствами равнялась с царями; некоторые из гетер брали за раз с любовников не менее таланта, т. е. около 2 тысяч рублей серебром. Веспасиан однажды заплатил такой куртизанке 400 тысяч сестерций, Матон 100 тысяч и т. д. Множество аристократов совершенно проматывались на них, а цари и правители выжимали из народа последние соки на подарки этим женщинам. Так, любовница македонского царя Дмитрия Полиоркета (за 300 л. до P. X.) Ламия пользовалась безграничным влиянием на своего любовника. Однажды, во время своей власти над Афинами, Дмитрий обложил афинян налогом, с безжалостной строгостью содрал с них 250 талантов, около 500 тысяч рублей серебром, и отдал это своей Ламии "на мыло" Но куртизанки, нажившие состояние и потом бросившие свое ремесло, были исключением, и почти все этого сорта женщины были богаты лишь до тех пор, пока могли получать большие доходы за свои прелести, доходы, которые проживались ими тотчас же по получении. Общая участь этих куртизанок состояла в том, что сначала они поднимались на высшую ступень счастья и репутации гетеры, видели у своих ног поэтов, генералов, царей, потом, быстро опускаясь по лестнице проституции, в старости они делались презираемыми, забытыми, оставленными. Один только публичный дом низшего сорта принимал тогда эти развалины красоты. Нищета и соединенная с ней отверженность были общей долей публичных женщин древнего мира, как и нового. Большинство их, обитая в самых бедных кварталах, проводя жизнь в грязных кабаках и харчевнях, под портиками храмов или просто на улице, не имея ни платья, ни определенной квартиры, получая самую ничтожную плату, кое-как перебивалось со дня на день на счет матросов, пролетариев, рабов, отпущенников. Эти массы несчастных женщин делятся древними писателями на многие категории, из которых мы упомянем только о нескольких. Римские булочницы (alicariae) были уличные проститутки, сидевшие обыкновенно у дверей булочных и продававшие особые хлебы разнообразных соблазнительных форм: они были рабынями и служанками хлебопродавцев и в их пользу проститутничали в булочных день и ночь. Могильщицами назывались публичные женщины, жившие на кладбищах и ночевавшие всегда под открытым небом, имевшие любовниками только таких же бедняков, как и они сами, нанимавшиеся в похоронные плакальщицы и этим пополнявшие свою скудную проституционную выручку. Третья категория, так называемые blitidae, имели самый безобразный, дикий, идиотический вид и были так презираемы всеми, что не смели показываться на улицах города, а бродили по окрестным полям и в ночной темноте успевали иногда прельщать прохожих, да и то преимущественно пьяных. Лачужницы были аристократки сравнительно с ними, потому что имели квартиры в лачугах (casae), бывших не лучше сабачьих конур. Кабачницы (copal) проститутничали по дешевым ценам в кабаках и тавернах низшего сорта. Двухобольные получали за визит не более двух оболов. Площадные были девушки, пришедшие из деревень и блуждавшие по городским улицам без пристанища, без обуви, голодом, в грязных лохмотьях. В том же роде были и волчицы. Из таких-то несчастных созданий состояла самая большая часть проституционного контингента. Они имели связи только с подобными же им бедняками, которые часто не могли платить даже и двух оболов и брали их силой, застигнув где-нибудь на пустыре; таких бедняков было много, и в Риме они носили техническое название semitrarii. Толпы этих женщин подвергались крайнему презрению со стороны всех. Богатая и красивая гетера, пока была молода, управляла царями, народами, служила украшением избранного общества; но то же самое общество, выжав из нее все жизненные соки, выбрасывало ее в помойную яму нищеты и с омерзением отворачивалось от своей бывшей богини.
   Мы уже говорили, что большей частью древние проститутки были рабынями, развратничали по воле своих господ и обогащали их своим промыслом; случалось даже, что освобождая такую невольницу, господин давал ей свободу только под условием содержать его доходами своего разврата. В том и другом случае промысел проститутки был для нее неизбежной необходимостью, от которой она не могла избавиться. Из свободных проституток большинство, как и ныне, жило у содержателей и содержательниц публичных домов, в такой же зависимости от своих хозяев, как и проститутки-невольницы. В Греции и Риме содержание публичных женщин было одним из распространеннейших занятий; содержатель, leno, встречался во всех общественных состояниях и под всеми масками; содержательницами же были преимущественно экс-проститутки, успевшие сколотить своим промыслом копейку, или нажившиеся благодаря какому-нибудь случаю. Иногда публичный дом приносил такие огромные доходы, что даже почтенные граждане, в Афинах, например, давали свой капитал на основание такого заведения, открытого на чужое имя, и обогащались доходами с него. Рабыни или кабальные должницы своих содержателей, проститутки подвергались со стороны последних самой возмутительной, безжалостной эксплуатации; их заставляли развратничать без отдыху, то побуждая ложными обещаниями освобождения, то за недостаточную выручку подвергая их столь жестокому бичеванию, что спина их обливалась кровью. Когда же содержатель видел, что женщина так истощена своим ремеслом, что от нее нельзя уже ожидать выгоды, то он продавал ее или выгонял от себя навсегда.
   Порок эксплуатировали не одни только содержатели формальных публичных домов, а также и тысячи сводней. У трактирщиков, банщиков, цирюльников, кабачников, булочников, парфюмеров и т. д. всегда были рабы и рабыни, слуги и служанки, развратом которых они торговали. Эти же господа доставляли желающим силой захваченных или хитростью соблазненных невинностей. Развращенное общество равнодушно смотрело на эти мерзости, и администрация вовсе не думала ни ограничивать этих пропагандистов разврата, ни контролировать деспотического тиранства содержателей над женщинами и мальчиками. Хотя содержатели проституток и презирались, хотя закон и подвергал их многим ограничениям, но это было лишь по временам, и, в конце концов, они всегда брали верх над репрессивными мерами правительства. Так, например, сначала во всех городах для публичных домов были отведены только самые отдаленные и самые грязные кварталы; но мало-помалу эти дома подвигаются все к центру города и, наконец, прочно водворяются в лучших частях его. В Риме эти заведения гнездились около цирков, театров, рынков. Вокруг большого цирка стояли ряды конур (cellae et fornices), служивших для проституции черного народа до и после игр. Большинство подобных заведений было грязно и бедно. Многочисленные толпы проституток наполняли не только города, но даже их окрестности; многие из них были независимы от содержательниц и составляли, так сказать, летучие отряды, рыскавшие всюду, чтобы найти покупателя и добыть себе кусок хлеба. Из этих независимых проституток одни никогда не бывали в кабале у содержателей, другие выкупались от них, третьи были выкуплены их любовниками, четвертые, -- и кажется, составлявшие большинство, -- были старухи и больные, сделавшиеся невыгодными для содержателей и поэтому прогнанные ими. Общее число проституток было громадное. В Афинах гетер высшего класса бывало около 150, а публичных женщин других сортов, по словам Атенея, "такое множество, что ни один город, равно населенный, никогда не имел их столько". В Риме впоследствии их было больше, чем в Афинах, и даже самом проституционном городе Греции -- Коринфе. По траяновской переписи их оказалось 32 тысячи, но многие уклонились от этой ревизии, производившейся с фискальной целью. Существование проституционного налога заставляло всегда женщин избегать записи в полицейские книги, и поэтому сейчас приведенная цифра далеко не обнимает всего числа проституток Рима, этого непотребного дома вселенной.
   По некоторым поверхностным заметкам древних писателей и более точным сведениям о современной проституции, мы совершенно вправе заключить, что для древних публичных женщин их ремесло и их жизнь были невыносимым, сплошным страданием. Подобно новейшим, древние проститутки постоянно предавались пьянству, чтобы забываться и не чувствовать такого отвращения к разврату, которое обыкновенно убивает трезвую публичную женщину. На то же отвращение к своему ремеслу указывает и то обстоятельство, что почти все они имели постоянных любовников; значение этого факта читатель совершенно поймет, когда мы будем говорить о новейшей проституции. У древних, как у современных продавщиц порока, одна и та же лживость, перемена имен, скрытие своего звания, места родины, -- результаты стыдливости и общественной отверженности. Презираемые, гонимые, угнетаемые, они отличались, подобно современным, солидарностью между собой и чувством братской дружбы. Горька была участь их. Не говоря уже о тяжелых налогах, которые часто взыскивались с жестокостью и лишали их последнего куска хлеба, они страдали много от разных происков, интриг и распоряжений партии, стоявшей за чистоту общественных нравов, а иногда действовавшей под влиянием семейных женщин, покидаемых их мужьями, так увлекавшимися красотою публичных. В Греции на них нередко взводились ложные обвинения вследствие мести, корысти или ревности, и без особенно счастливого случая обвиненная проститутка погибала, ее могли осудить, не выслушав даже оправданий. По временам им запрещалось носить известные одежды, жить в известных кварталах, ездить в экипажах и т. д. В Греции дети не только проституток, но даже наложниц оставались навсегда также бесправными и отверженными, как и их матери; они не имели права ни наследовать, ни говорить перед народом, ни сделаться гражданами; а матери не могли требовать от них исполнения сыновних обязанностей. В римской республике гражданину запрещен брак с проституткой, и последняя оставалась отверженной даже и в том случае, когда бросала свое ремесло. Все агенты проституции подвергались здесь как бы гражданской смерти, подобно рабам, гладиаторам и гистрионам; они не имели права ни наследовать, ни завещевать, ни опекать своих детей, ни занимать общественных должностей, ни быть свидетелями в суде, ни присутствовать на торжественных религиозных праздниках, ни жаловаться на личные обиды; они были предоставлены полному произволу администрации, которая, впрочем, делала им много незаконных послаблений, столь частых, что они, на основании своей давности, нередко входили в обычай. Поэты, обыватели, развратные матроны, даже доктора всех пороков -- цезари презирали и ругали их. Как же помирить эту общественную отверженность проституток с античной терпимостью, даже любовью к проституции, с доктриной об ее необходимости и спасительности, с развращенностью общества, с громадным влиянием гетер? Во-первых, такое разногласие древних мнений зависит в известной степени от личностей и партий, имевших эти мнения. Во-вторых, презиралась и гонилась только масса проституток, этих бедных, грязных, истощенных рабынь, оскорблявших и зрение, и обоняние патриция, и его понятия о мнимом благородстве крови. Но даже и после этого упомянутое противоречие все-таки остается очень резким. Древняя проститутка, при всей терпимости к ней, даже иногда протекции государства, при всем увлечении ею лучшими и всякими людьми общества, была, однако ж, презираемой, нечистой тварью и передавала свой позор всему своему потомству. В древнем мире женщина была не лицом, а орудием -- орудием сладострастия, труда и продолжения рода; проститутка, в частности, была орудием разврата и, как всякое орудие, ценилась до тех пор, пока исполняла свое назначение, не ею самой определенное. Прибавьте к этому, что она была или рабыней, или происходила не от благородной крови, почти всегда от иностранцев; а по античному воззрению и праву, раб не был человеком, каждый раб был иностранцем в действительности, а каждый иностранец считался рабом в возможности. Матроны, не только развратничавшие секретно с какими-нибудь кучерами или гладиаторами, но даже продававшие себя публично, вовсе не были так отвержены, как проститутки. И параллельно с этим последние не награждались презрением, не были отверженицами в среде низших классов народа, ненавидевших и разврат, и проституцию патрициев... Высшие классы, таким образом, силой своей власти или своего богатства, захватывали бедных красавиц, наслаждались ими, пожирали их жизнь, и затем с презрением выбрасывали в мрачную, зловонную яму пролетариата, из которой был один выход -- смерть, смерть от холода, смерть от голода, смерть от руки исполнителя патрицианского правосудия, палача, смерть от болезней, имеющих в упомянутой яме главное свое обиталище. Такова была общая участь проституток, за весьма немногими исключениями.
   В то время как древнее общество справляет свои предсмертные пиры, любуется гибелью тысяч народа в цирках и упивается запахом человеческой крови, грабит вселенную, заводит непотребные дома во дворцах цезарей, убивает своим деспотизмом массы народа и с обычной наглостью тупого деспота топчет ногами и презирает всех им ограбленных, избитых, развращенных, сведенных с ума, превращенных в бессмысленных животных, -- с берегов Иордана раздается кроткий, любвеобильный голос: "Идите ко мне все трудящиеся и обремененные, и я успокою вас!" Все отверженные и задавленные древней цивилизацией идут на голос Учителя, унижающего гордых, возвышающего смиренных, проповедывающего равенство и братство. Нищие, рыбаки, рабы, отпущенники, римские могильщики, проводящие в катакомбах всю свою жизнь и никогда не видящие солнца, нагие поденщики, самая грязная чернь, все отверженники стекаются к реформатору и водой крещения смывают печать своей отверженности. Проститутки были самыми горячими прозелитками Евангелия и усердными спутницами целомудренного Иисуса, проповедовавшего такую терпимость к ним и так человечно прощавшего все их прежние грехи. Но отцы первых веков церкви, считая брак священным только потому, что целью его было "христианское рождение и воспитание детей", всякое половое удовольствие, несопровождаемое такой целью и не освященное церковью, считали смертным грехом; проститутки были для них отверженными грешницами и подвергались строгим церковным покаяниям. Христианские законодатели Византии собирают в свои сундуки значительные налоги "со всех нищих, со всех проституток, рабов, отпущенников", запрещают патрициям жениться на публичных женщинах, предписывают последним носить платье с известными условными признаками их отверженности, кладут печать позора на детей их, жестоко наказывают как растлителя девушки, так и последнюю, не обращая внимания, соглашалась она или нет отдаться своему соблазнителю, и т. д. Но ухудшая таким образом положение несчастных публичных женщин, христианские законодатели нисколько не достигали своей главной цели -- искоренения разврата. "Разврат не был промыслом, приносящим выгоды народу, напротив, он возбуждался и поддерживался страстями вельмож и богачей", -- говорит Дюфур, и поэтому все усилия ослабить его оставались тщетными: наказывая с примерной жестокостью простой народ, императоры не смели так же бесцеремонно поступать с главной опорой разврата -- высшими классами, и, несмотря на все их репрессивные меры, Византийская империя была и умерла такой же развратной, как и Рим. Сам Феодосий в одной из своих новелл (Nov. 14, authent. col. 2, tit. 1, De lenon) признается, что разврат и проституция пожирают империи, несмотря на все законы и жестокие наказания. "Известные люди употребляют для своего обогащения жестокие и гнусные средства; разъезжая по провинциям и отдаленным странам, они обманывают несчастных девушек разными обещаниями, привозят их в этот великолепный город (Византию), помещают в своих домах, дают им платье и дурную пищу, потом предают их на публичный разврат и берут себе их выручку. Они заставляют эти несчастные жертвы подписывать обязательства, по которым те, в течение определенного срока, принуждены заниматься своим преступным и нечестивым промыслом; и преступления этого рода умножаются в такой степени, что совершаются всюду, и в нашем императорском городе, и в странах забосфорских, и, что всего ужаснее, эти обиталища порока открываются подле церквей и самых почтенных домов... Есть злодеи, лишающие невинности девочек, не достигших еще десятилетнего возраста, и человеколюбивые люди едва могут выкупать этих несчастных детей на вес золота"... Новелла заключается угрозами жестоких наказаний, бывших совершенно недействительными в стране, разоряемой деспотами и развращаемой той аристократией, которая, не краснея, слушала громовые речи Златоуста, смело обличавшего ее во всевозможных пороках и злодеяниях. Провинции погибали от анархии, опустошались администраторами, вымирали от голода, и удивительно ли, что они вели на рынки Византии своих жен и дочерей продавать богатым развратникам! Такой же жалкой попыткой, как кары закона, оказались и магдалинские убежища, впервые заведенные в Константинополе кс-проституткой, императрицей Феодорой. Основав убежище, она велела силой забрать в него с улиц 500 публичных женщин, которым было так хорошо в этом благотворительном заведении, что большинство их утопилось в море в первую же ночь!..

Глава III.
Проституция в старинной Европе

   Роскошь и утонченный разврат вот что прежде всего заимствовала от римлян аристократия европейских варваров. Грубая, необузданная, страстная, она продолжала предсмертные оргии Рима, сопровождая их всевозможными злодеяниями и беспорядками, столь обыкновенными в не сложившемся еще обществе. Сила дала ей власть, а власть дала возможность выжимать из народа последние жизненные соки и, в частности, формировать для своей утехи гаремы из девушек низших классов. Захватывание и насилование женщин были так обыкновенны, что создали юридический обычай: право первой ночи, узаконенное, впрочем, впервые императором Максимином, постановившим, что раб не может жениться без согласия господина, который должен быть "предвкусителем на всех свадьбах" (ut ipse in omnibus nuptiis praegustator esset). И в течение веков этим гнусным правом пользовались феодалы Европы, пока, наконец, оно не было уничтожено под влиянием женщин, преимущественно порядочных королев. Но право первой ночи, как оно ни отвратительно, все-таки не составляло главного зла того анархического произвола, которому долго подвергались все женщины, подвластные и даже неподвластные феодалам, постоянно растлевавшим их, забиравшим их для своего наложничества, составлявшим из них целые гаремы. В начале Средних веков, когда публичные дома не были еще распространены в Европе и существовали лишь в немногих местностях, их заменяла домашняя проституция. Короли, аббаты, епископы, бароны имели в своих домах род сералей или непотребных заведений, содержимых на счет вассалов; по выражению одного писателя XI века, каждый ленный владелец кормил в своем гинекее столько же проституток, сколько было собак в его псарне. Иногда этих наложниц набиралось так много под одной кровлей, что хозяин не имел средств содержать их и был принуждаем освобождать некоторых, чтобы не умерли с голода все. Хотя эти гинекеи и имели характер промышленных заведений, так как запертые в них женщины занимались в пользу своих господ, но уже с X века их название делается синонимом публичного дома, чем они и были в сущности. У сильных владельцев их было даже по нескольку у каждого. У Меровингов и Каролингов они были рассеяны по разным местам их владений, занимались приготовлением льна, мыла, посуды, масла и т. п., и в то же время поставляли наложниц для своих господ. Феодалы даже заманивали в них посторонних мужчин и брали деньги за их визиты. Феодальные же гаремы для собственной утехи их владельцев продолжали существовать по местам вплоть до времен новой истории. Крепостные женщины в Средние века также продавались и выменивались своими господами, и желающие могли покупать их для наложничества. Независимо от наложниц, рабынь, служанок, делу домашней проституции служили также собственные жены и дочери владельцев; многие родители и мужья или угощали ими своих гостей, или предлагали их даже за деньги; многие жены и дочери делали то же, независимо от своих семейных владык. Ничем не ограниченный произвол, огромные богатства, приобретаемые посредством грабежа, разбоя, войны и поборов с народа, праздная жизнь, влияние развращенной Италии и Востока, -- все это растлило до корня феодальное общество, заразившееся вскоре после своего возникновения самыми грубыми пороками. Мы не будем говорить уже о том, как феодал развратничал в своем замке, как, разъезжая по деревням, он соблазнял и насиловал крестьянок, как портил женщин своего класса, как он, подобно Ченчи, лишал невинности своих дочерей или, подобно Жану де Тройе (ум. 1468), прижитых со своей дочерью детей убивал всех с ее согласия; как он, подобно меровингским королям, не отступал ни перед убийствами, ни перед войной, чтобы только завладеть приглянувшейся женщиной, как он делал отдаленные путешествия и спал в женских объятиях в замках баронов, в хижинах крестьян, в кельях монахинь, в непотребных домах сладострастной Италии. Размеры этой развращенности могут быть определены распространением противоестественных пороков, являющихся лишь результатом полного пресыщения женщинами. Мужеложство, соединенное иногда с кровосмешением, доходило до ужасных размеров, так что, по словам де Витри (Histoire occidentale, ch. VII), "человек, содержащий несколько наложниц, отличался сравнительно примерной нравственностью"! Один из первых вельмож Франции, Жиль де Рец (Retz), сожженный на костре в 1440 году, проводил все свое время в растлении детей, которых доставляли ему со всех сторон его слуги и камердинеры; насладившись ими раз или два, он душил их, и в подземельях его замков было найдено множество остовов этих несчастных жертв; ему было даже приятнее перерезывать горло малюткам, чем удовлетворять на них свою животную страсть; часто оба эти наслаждения он соединял вместе и злоупотреблял ими до тех пор, пока они не умирали. За каждого доставленного ему ребенка он платил от 2 до 3 экю. Уголовные летописи тех времен показывают, как часто совершались тогда насилования малолетних девочек, не говоря уже о взрослых, насилования мальчиков и т. д. Количество преступлений скотоложства было особенно значительно во Франции, где оно постепенно увеличивалось до конца XVI века и где казнили смертью не только скотоложцев, но даже и животных. Так, в 1546 году был сожжен Гюго Вид за сожительство с коровой, которая прежде сожжения была убита; в 1556 году Жан де Лагсель сожжен с ослицей за сожительство с ней; в 1601 году был повешен и потом сожжен Клоден де Кюлан за связь с собакой и т. д. Этот гнусный порок доходил до ужасающих размеров. Итальянцы, участвовавшие в осаде Лиона в 1562 году, привели с собой из Италии разряженных и богато украшенных коз, но не удовольствовались ими; все почти дети и козы в деревнях Дельфината подверглись их скотскому злоупотреблению, и крестьяне нашлись вынужденными сожечь своих опоганенных животных... Сытое, сильное, тунеядное феодальное дворянство, развращаясь само, развращало до мозга костей и всю народную массу. Средневековая безнравственность представляет ужасную картину. Матери растлевают своих сыновей, отцы дочерей, братья сестер, самые ближние родственники содомитствуют друг с другом, рыцари угощают посетителей, если не своими женами и дочерями, то, во всяком случае, служанками, феодальные дамы поощряют друг друга к разврату, дочери графов проникают в спальни чужих мужчин и принуждают последних к любви с собой, дамы одевают и раздевают гостя, даже провожают его в баню и помогают ему мыться, в церквах, на турнирах, на балах женщины являются полунагими: в некоторых местностях распространяется даже обычай гулять совершенно нагишом по улицам, в банях и купальнях мужчины и женщины купаются вместе без всяких костюмов, актеры и актрисы иногда являются на сцену в одежде Адама и Евы, трубадуры, воспевая любовь, так же мало стесняются в выражениях и в выборе сюжетов, как и поэты золотого века римской литературы.
   Вместе с дворянством действовало и католическое духовенство. Безбрачие монахов и белого духовенства, при власти и богатствах, которыми обладали они, принесло такие развратительные плоды, которые портили народ едва ли не больше, чем дворянство. Патеры заводят целые гаремы, монахи, как голодные волки, бросаются на женщин и, часто силой увлекая их в свои монастыри, держат здесь в заключении; духовники соблазняюсь своих исповедниц; иезуиты проповедуют, что женщина не грешит, если говорит своему любовнику: "Я отдаюсь тебе во имя Иисуса Христа". Разврат приходского духовенства простирался до того, что ради охранения своих жен и дочерей от сластолюбия попа, прихожане сплошь и рядом формально обязывали его содержать наложницу. Громадная власть духовенства над народом давала ему возможность наживать огромные богатства и наполнять свои гаремы лучшими женщинами. Как развратительно действовало духовенство на народ, может показать следующая история, рассказанная по подлинным актам Дюлором в его "Histoire de Paris". "Шарль де Сенектер, сеньор города д'Орильяка и аббат монастыря, два его племянника, в том числе один бывший аббатом в монастыре Святого Иоанна, его племянница Мария, настоятельница женского д'орильякского монастыря, монахи и монахини обоих монастырей предавались всем крайностям разврата (и это было в первой половине XVI века). Каждый монах жил в монастыре с одной или несколькими наложницами -- девушками, соблазненными им и уведенными из родительского дома, или женщинами, похищенными от мужей. В саду у аббата было особое здание, специально предназначенное для разврата и украшенное соблазнительными картинами; патеры были обыкновенными поставщиками женщин в это убежище, на племянниках аббата лежала та же постыдная обязанность. Они облагали этой натуральной данью не только город, но и все окрестные деревни; они вырывали девушек из объятий их матерей, при полном дневном свете, в виду жителей, они презирали общественное мнение, крики и плач своих жертв, которых пинками и ударами гнали в монастырь, где они и предавались растлению аббата, его племянников и других монахов". Мало того, что духовенство предавалось всевозможном оргиям, посещало публичные дома, развращало своих духовных дочерей, пользовалось правом первой ночи, занималось нередко сводничеством, -- оно, кроме всего этого, водворяло в Европе многоженство и педерастию, которая известна также под именем кардинальской любви. Во Франции в 1581 году была составлена статистическая таблица о духовенстве, в которой всего духовенства с церковными служителями показано 1 018 782, наложниц духовенства 1 151 754, содомитов 39 583. Еще святой Бонифаций писал, что "некоторые из попов и монахов имеют по пяти и более наложниц". Монастыри были постоянными притонами пьянства и разврата. От мужских не отстали и женские. Сюда съезжались кутить и развратничать окрестные дворяне и монахи. Стены монастырей сплошь и рядом оглашались криками детей, прижитых монахинями со своими любовниками. Для солдат во время их походов женские обители были публичными домами. Этот поповский разврат, разъедавший всю Европу, сосредоточивался, главным образом, при дворе тех, которые претендовали быть божественными повелителями неба и земли. Дворцы пап сплошь и рядом превращались в настоящие непотребные дома, а под именем непогрешимых первосвященников правили их любовницы. Здесь, как и при всех тогдашних дворах, разврат не ограничивался одним конкубинатом, -- здесь развратничали во все тяжкие, соблазняли, насиловали... По словам Луитпранда, в Риме женщины и девушки иногда "вовсе не ходили молиться над гробом святых апостолов", потому что попы насиловали их даже в церкви!.. Доходило до того, что папа жил с собственной дочерью... Такой ужасный разврат сопровождался всегда интригами и злодействами. Папы и другие духовные особы были не просто развратниками, но развратными тиранами. В Авиньоне, например, в 1509 году незаконный сын папского легата обесчестил жену одного дворянина и был за это убит ее мужем. Легат задумал дьявольскую месть. Он пригласил к себе все высшее общество Авиньона, и в то время, как гости спокойно сидели за столом, все выходы из залы были заперты, легат поджег дом, и вся авиньонская аристократия сгорела заживо, в том числе погиб, конечно, и убийца легатского сына.
   Вся история Европы вплоть до новейшего времени проходит в непрерывных войнах, а каждая старинная война сопровождалась почти поголовным растлением женщин, попадавшихся солдатам. Холостые или оторванные от семей, они действовали развратительно и во время своих мирных стоянок, насилуя одних, соблазняя других, уводя с собой третьих. В лагерях всех европейских войск всегда были толпы публичных женщин, без которых солдаты не ходили в кампании и число которых часто равнялось численности армии. От них не могли и не хотели избавиться ни короли, ни военачальники. Когда Генрих и принял свои репрессивные меры против всякой проституции, то осмелился только ограничить число лагерных женщин, постановив, чтобы их было не более 1 на 3 солдат. Иногда эти проститутки зазнавались и возвышали свою плату. Во Франции походные непотребные дома существовали до XVIII века. Иногда их содержали сами военачальники, эксплуатировавшие, таким образом, и проституток, и офицеров, и солдат. Развращенность войск, особенно нерегулярных, была так велика, что во время крестовых походов ей изумлялись даже магометане. Возвращаясь из походов, крестоносцы заводили у себя формальные гаремы.
   Три упомянутых фактора -- феодальное дворянство, католическое духовенство и солдатство, сходились в одном общем центре, при королевском гинекее, который поэтому и шел в течение стольких столетий во главе европейского разврата. Мы не будем говорить о полудиких Меровингах, о Каролингах и их великом родоначальнике, в глазах которого его дочери превратили королевский дворец в непотребный дом, мы подвинемся дальше и взглянем на дворы более новые, в особенности на французский. "Если взглянуть на старинную Европу, -- говорит Теккерей в своих Four Georges, -- ландшафт ужасен: пустыни, несчастные и ограбленные, полусожженные хижины и дрожащие крестьяне, собирающие ничтожную жатву. Поодаль от крика и шума стоит Вильгельмслуст, или Лудвигсруэ, или Монбижу, или Версаль, возле города, скрытый лесом от обнищалой деревни, -- огромный позолоченный чудовищный дворец. Может ли двор быть великолепнее, вельможи и кавалеры храбрее и величавее, дамы прелестнее? Но в самом этом центре власти, какие ужасные пятна, низость, преступления, позор! Цену несчастной провинции король повязывает на белую шею своей любовницы... Каждый князь подражает французскому королю и имеет свой версаль, свой двор и свое великолепие, свои сады со статуями, свои фонтаны и своих тритонов, своих актеров, своих певцов, свой гарем, свои бриллианты и разные титулы для обитательниц гарема, свои празднества, картежные столы, турниры, маскарады и банкеты, которые продолжаются по целым неделям и за которые народ платит своими деньгами, если они есть у несчастных бедняков, а когда нет, то своим телом, своей кровью и их тысячами продают их господа и повелители, которые весело ставят на карту целые полки, выменивают батальоны солдат на бриллиантовые ожерелья для танцовщиц, словом, забирают в карман свой народ!" Разврат при германских дворах доходил до невообразимого скотства. Август Саксонский, например, имел любовницей свою дочь Оржельскую, которая сначала была в связи со своим братом, графом Рутовским, одним из 354 побочных детей их общего отца. "С каким цинизмом, -- говорит Шерр в своей "Истории цивилизации Германии", -- он попирал всякий стыд и всякую нравственность, можно видеть из того, что в 1767 году он держал пари с тогдашней своей любовницей Козель, что может выпустить монеты с изображением ее детородных частей, и выиграл это пари, велев вычеканить гульдены, известные нумизматикам под именем гульденов Козель". При дворе курфюрста -- архиепископа Майнцского Эрталя бесстыдство доходило до того, что священники носили ленты своих крестов в виде женских секретных членов! Император Леопольд II (1790--1792) превратил дворец в непотребный дом и умер от постоянного возбуждения своих истощенных сил химическими средствами. Кабинет императора, разобранный после его кончины, представлял настоящий арсенал сладострастия.
   При дворах королей с самого начала европейской истории были десятки, сотни проституток, содержавшихся из королевской казны и не отстававших от двора даже во время его путешествий. Для управления ими во Франции был назначен roi des ribauds, род министра, должность которого при Франциске I была передана даме и существовала до конца XVI века. С развитием придворной утонченности изменился и характер дворцовой проституции. Публичные женщины исчезают со сцены и снова являются на нее в качестве дам, утонченных, образованных, изящных. Одни из них и живут при дворе, другие только временно украшают его своим присутствием, соединяя в одну компанию и двор и высшее общество, к которому они принадлежат. Главным совершителем этой перемены был Франциск I, говоривший, что "двор без дам -- это сад без цветов и скорее похож на двор турка или сатрапа, чем на двор всехристианнейшего короля". И украшен был двор прелестными дамами, которыми, по словам Брантома, Франциск хотел заменить прежних проституток. Набор этих дам и королевских метресс производился разными способами. При многих дворах были, например, вельможные и невельможные сводни. При Карле VI эту должность исполняли два августинских монаха, жившие во дворце, при Франциске I кардинал де Лоррен не только промышлял женщин, но и "собственноручно дрессировал их для короля"; при Генрихе IV все придворные наперерыв старались угодить по этой части не только королю, но и принцам и вельможам. Итальянец Замет за это искусство из простого кардонщика сделан бароном, королевским советником, фонтенблоским губернатором и богачом. Помощниками его были герцог де Бельгард и маркиз Варрен. Самые знатные дамы не пренебрегали этим выгодным промыслом, как это бывало и при других дворах, например при берлинском, где даже "знатные дворянки делались сводницами, соблазняли девушек и обучали их, как нужно избавляться от беременности". Милости королей, богатства и титулы, расточаемые ими и вельможами на любовниц, действовали так развратительно, что родители вели во дворец на поругание своих дочерей, а мужья покупали себе чины и должности за своих жен. Феодалы, превратившись в придворных вельмож и чиновников, считали за счастье видеть своих жен и дочерей наложницами государей. В старинной Европе толпы дворянок постоянно переезжали от двора ко двору, отыскивая занятия; и если они обращали на себя милостивое внимание государей, то оставались при дворе, делались фаворитками его величества или его высочества, получали огромные суммы, делались герцогинями, маркизами и т. п., не теряя общественного уважения за тот способ, каким они достигли своего повышения. Эти-то блудницы нередко и посылались королями к другим дворам, "с особыми поручениями". Катерина Медичи организовала при французском дворе из знатных проституток так называемый летучий эскадрон королевы; входившие в состав его женщины, разъезжая по Франции и за границей, соблазняли государей и знатных людей, выведывали от них политические тайны, отклоняли их от действий, несогласных с планами королевы и т. д. Та же королева с политической целью развратила, говорят, своих четырех сыновей и трех дочерей.
   Читателю, может быть, покажется странным, что разврат старинных дворов Европы мы называем проституцией; но в этом нет решительно никакого преувеличения, -- это был не разврат, а промысел развратом. Все придворные любовницы получали деньги, содержание, титулы, награды своим родственникам и т. д. Даже не получая денег, они могли наживаться, благодаря своему положению. Так, когда в Англии, после казни мятежников 1685 года, было приступлено к конфискации их имуществ, двор имел в этих конфискациях свою долю; более всего отличались здесь хищностью и жестокостью дамы. Королева упросила, чтобы ей отдали сто мятежников, и выручила за продажу их 1000 гиней. Дамы содрали 1000 фунтов стерлингов с купца, сделавшего взнос в кассу мятежной армии. Но главная добыча получена ими не с него. В Тонтоне несколько девиц поднесли Монмуту знамя. Две из них умерли в тюрьме, одна от эпидемии, другая от страха жестокого суда; но большая часть были живы; некоторым из них не было еще и десяти лет от роду. Фрейлины выпросили позволение вынудить и отдать им, фрейлинам, выкуп с родственников этих девочек; они просили 7000 фунтов, но им могли уплатить менее чем треть этой суммы. Нередко даже придворные проститутки брали за отдельный визит. Главный смотритель Версаля ухаживал за одной принцессой, но сначала встречал от нее только отказы и презрение; наконец, она согласилась продать ему свою ночь за прельстившую ее вышивную работу по канве! Это ли не проституция!.. Старинные дворы, особенно французский, мало чем уступали в этом отношении двору римских цезарей. Та же безобразная жизнь, всецело посвященная оргиям и сладострастию; те же сцены грязного цинизма, те же насилия, то же содержание мальчиков, этих прелестных миньонов Генриха III, которыми так восхищается Капефиг; то же развращение всех классов общества, и наконец -- чего не было в Риме -- множество могил, в которые безвременно ложились жертвы сифилиса. Сколько одних французских королей погибло от этой ужасной болезни!..
   Искусства, состоявшие в старину под милостивым покровительством потентатов, заражались последними и следовали общему настроению. Как у древних римлян, дворцы и сады их были наполнены самыми соблазнительными барельефами, статуями, группами, картинами, преимущественно мифологического содержания. Искусно осквернял, таким образом, более всего французский двор, угождая вкусам которого, самые великие артисты Возрождения -- Леонардо Винчи, Бенвенуто Челлини и другие, творили похабщину, изображая и резцом и кистью сцены самого грязного разврата, мужеложства, скотоложства и т. п., и такие-то произведения не таились под спудом, как делается ныне развратниками, а украшали собою залы, салоны, кабинеты и сады дворцов. Литература и театр носили тот же характер. В Англии, например, вся толпа драматургов, следующих за реставрацией, изображает исключительно прелюбодеяние, и изображает его как главное достоинство и призвание благовоспитанного джентльмена. "Это мир, в котором женщины подобны самым развратным, бесстыдным и бесчувственным мужчинам, а мужчины слишком скверны для какого-нибудь другого места, кроме Пандемониума или острова Норфолька" (Маколей, IV, 135--189). В Германии с половины XVII века царит "самая безнравственная литература", а оперные певицы и актрисы, играя бесстыдные пьесы, сопровождают их похабными жестами и являются на сцену не только в соблазнительных костюмах, но иногда даже и нагишом. О Франции уж и говорить нечего. Если бы пересчитать сочинения исключительно сального, и притом самого сального содержания, услаждавшие собой двор и высшие классы Франции в XIV--XVIII веках, то для одних заглавий их не хватило бы целой нашей статьи. Даже мистерии священного содержания состояли здесь почти из одних площадных выражений и сцен самого цинического разврата. Самая жизнь художников, натур страстных и впечатлительных, была фривольна до безобразия. Прочтите, например, записки знаменитого Бенвенуто Челлини, и чуть не на каждой странице вы найдете рассказы о том, как "завелась у него интрижка с прехорошенькой девочкой". Заговорив о какой-нибудь натурщице, Челлини обыкновенно ведет речь в таком тоне: "Она служила мне моделью, и я разделял с ней чувственные удовольствия". Особенным развратом отличались актеры и актрисы. Актрисы не только развратничали, но были нередко еще общими женами для всех мужчин своей труппы.
   Торговля, как это бывает везде, была одним из главных возбудителей проституции в старинной Европе. Во Франции даже во времена гонений на всякую проституцию итальянским купцам дозволялся не только обыкновенный разврат, но даже мужеложство или "кардинальская любовь". Столь же сильным фактором были университеты: в средние века и в период Возрождения в них бывало по десяти, по пятнадцати тысяч студентов разом; понятно, что такие сборища холостой молодежи должны были развратительно действовать на женское население. В средневековом Париже школьный квартал был населен исключительно профессорами, учителями и студентами всех наций, число которых простиралось до 15 тысяч и которые состояли в тесной дружбе со множеством проституток, не только содержали их, но даже защищали от разных репрессивных мер правительства. Нравы старинного студенчества, его оргии и волокитства, необузданность и корпоративная сила, -- все это вело за собой то, что университеты были одними из главных факторов женского развращения и центрами, около которых собирались проститутки.
   Наконец, немаловажными проявлениями разврата служили и многие религиозные секты, хотя развращенность некоторых из них и положительно сочинена их бесчестными врагами, католическими патерами. Тамплиеры обвиняются в самом грубом мужеложстве; булгары, беггарды, анабаптисты и множество других еретиков отличались повальным развратом; адамиты ходили нагишом и творили блуд публично; мистики XVIII века доходили часто до скотства и т. д. Католицизм тоже принес свою дань общему настроению нравов. Монашеский орден "братцев", например, рассеянный по всей Европе, считая грехом всякую постоянную связь, и в теории и в практике держался полной общности женщин. Во многих местах вплоть до революции существовала католическо-религиозная проституция. Языческие божества половых отношений превращены были в несуществовавших никогда католических святых, капеллы и неприличные языческие статуи которых исчезли только во время революционного погрома. В некоторых местах проститутки имели даже свои церкви, построенные во имя Марии Магдалины.
   Мы уже говорили выше, что в Средние века, как это было и в древности, господа формировали из своих рабынь публичные дома или заставляли их проститутничать в одиночку. То же делали и родители, власть которых в Средние века была громадна. Уже первые европейские кодексы, так называемые leges barbarorum, сильно нападают на эту гнусную торговлю детьми, которые, будучи проданы для проституции родителями, содержали их доходами своего промысла. И в продолжение долгих столетий непрестанно раздаются голоса законодателей, проповедников, путешественников, свидетельствующие о громадных размерах этого злоупотребления семейной властью. "Множество матерей, -- восклицает Мэллярд, французский средневековый проповедник, -- множество матерей продают и сводничают своих дочерей, заставляя их развратом наживать себе приданое". Мужья, как и в древности, торговали иногда своими женами. Государственная власть, под влиянием римских традиций, некоторое время осуждала женщин на публичную проституцию. Так, в некоторых областях средневековой Франции, девушку, изобличенную в незаконной любви, отводили в публичный дом и отдавали в полное распоряжение его содержателей.
   Разбои феодалов, кулачное право, крестовые походы, постоянные войны, опустошительные эпидемии и голодовки, разорительный деспотизм, постоянные поборы и взяточничество, религиозные гонения, бароны и короли, рыцари и солдаты, патеры и приказные -- все это разоряло, угнетало, убивало народы старинной Европы и постоянно повергало ее во все ужасы неисходной бедности. Бедность сплошь и рядом заставляла родителей убивать и продавать своих детей и жен; такая продажа не считалась преступлением, и Гейлер, знаменитый немецкий проповедник XV века, говорит, что "отцу дозволительно, в случае голода, продавать своих детей". Лишившиеся семейства или мужей, погибших на войне, бежавшие от домашнего деспотизма, прогнанные или проданные супругами, сироты, найденыши -- словом, все бедные, беспомощные женщины не имели часто никакого другого средства пропитания, кроме разврата. Служанки, работницы, крестьянки, принужденные бросить деревни, любовницы, покинутые своими соблазнителями, разные ремесленницы, как то: перчаточницы, золотошвейки, шляпочницы, базарные торговки, колбасницы, вот кто принимался преимущественно за промысел разврата. Рутебеф, рассказывая об учреждении Людовиком IX магдалинского убежища, говорит, что в него поступило "множество женщин, доведенных до разврата бедностью". Проституция всегда усиливалась во время голода, после войн и эпидемий, когда целые цветущие провинции превращались в пустыни, от городов и деревень оставались только груды пепла, сотни тысяч народа оставались без пищи, крова и, разбредясь в разные стороны, одни погибали с голода, другие шли в разбой, третьи отдавались проституции. Не развращенность, не желание богатства, а только неимение куска хлеба доводило до этого промысла, о чем свидетельствует уже низкость платы, за которую продавалась женщина. В 1357 году герцог Карл Блуа, увидев сидящую около его замка на дороге бедную женщину, спросил ее, что она тут делает? "Добываю себе хлеб продажей своего тела", -- отвечала незнакомка. Герцог начал расспрашивать об ее жизни и узнал, что она занимается пороком лишь для того, чтобы не умереть с голода. "Воздержись от греха, по крайней мере, в течение святой недели", -- посоветовал ей герцог. "Я воздержалась бы месяц, если бы у меня было 20 су", -- отвечала несчастная. Герцог дал ей 40 су, и с помощью их только она вовсе бросила разврат и, вышедши замуж, повела правильную жизнь. В Австразии в половине XV века, говорят летописцы, "можно было иметь четырех женщин за одно куриное яйцо, яйцо стоило грош (gros), а женщина только 4 денье (deniers), даже дешевле". Во Франции 3 су была самая обычная плата проститутке в средние века. В XVIII веке женский труд во Франции стоил не более 10 или 12 су в день; женскую работу сильно начали отбивать мужчины, отчаянная бедность начала сильнее, чем прежде, толкать женщину в порок. В Париже считали тогда от 40 до 60 тысяч проституток (Goncourt, La femme au XVIII siecle, p. 249). Самая жизнь большей части проституток, жизнь, исполненная лишений, страданий, гонений, также свидетельствует о том, что женщины брались за промысел разврата вовсе не для наживы или удовольствий. А такая жизнь была уделом почти всех проституток. Мы не можем определить даже приблизительно их численности в старину, но имеем совершенно достаточные основания утверждать, что в больших городах тогда их было больше в несколько раз, чем теперь, и больше не относительно только, а даже абсолютно. В Париже, например, в XV веке их было записных 13 тысяч, между тем как гораздо лучше устроенной полиции современного Парижа известно их никак не более 6,5 тысяч. В нынешнем Страсбурге публичных домов 27, проституток записанных около 300, а в конце XV и начале XVI веков домов для легальной проституции было 100, проституток же такое множество, что им недоставало жилищ. В Риме в 1542 году было 45 тысяч публичных женщин, плативших проституционный налог (Avé-Lallement, Das deutsche Gaunerthum, I, p. 47). Из этой громады несчастных женщин нужно, конечно, исключить проституток аристократии, знавшихся с магнатами, кардиналами, богачами и ведших зажиточную, часто даже роскошную жизнь. Но почти все они, подобно гетерам древности и камелиям наших дней, что наживали, то и проживали немедленно и, по мере изнашивания своего тела, постепенно падали в цене, пока не принуждены были вступать в грязный омут плебейской проституции, с ее бесприютностью, наготой и голодом. Поэт XVI века, Дюбеллуа, довольно удачно изобразил превратности жизни аристократической куртизанки. Шестнадцати лет, "по примеру бесстыдной матери", она лишается невинности, потом продается преемственно трем дворянам и кардиналу, в качестве девственницы; кардинал полюбил и обогатил ее; наконец выдал замуж за одного джентльмена, который ограбил ее донага и заставил снова заняться промыслом разврата. Она приобрела трех любовников и, получая с них ежемесячно девяносто экю, зажила припеваючи. Проходят годы, красота увяла, молодость пролетела, -- и вместо кардиналов и дворян куртизанка принимает, за самую низкую цену, палача, который через несколько дней, по распоряжению начальства публично наказывает ее на площади. Нищие, пролетарии, бродяги, наполнившие собой старинную Европу, воры и мошенники -- вот в каком обществе жило большинство проституток, отверженное, презираемое, гонимое всеми сытыми и чистыми людьми, коль скоро последние находили, что соблазненные, купленные, изнасилованные ими женщины уже поизносились или надоели и их нужно заменить другими жертвами. В низших же слоях народа, среди бездомных бродяг и мошенников, проститутки находили хоть какое-нибудь покровительство. Воры, пролетарии, бродяги всегда были родными братьями публичных женщин по их общей матери -- бедности; из них же проститутки выбирали себе постоянных любовников и защитников и награждали их такой привязанностью, ради которой любовнику прощалось решительно все. В Париже в XVII веке публичные дома были главными пристанищами воров, бродяг и разбойников. Многие из них, как и ныне, будучи любовниками проституток, жили совершенно на их счет. Самые грязные кварталы и захолустья городов служили центрами для нищих, бродяг, проституток, цыган, мошенников. Среди этих пристанищ первое место принадлежит, без сомнения, парижскому "Двору чудес", так хорошо изображенному у Виктора Гюго в его "Notre Dame de Paris". Занимая в городе обширное пространство с множеством закоулков, лачуг, старых брошенных домов, заваленный всевозможными нечистотами, "Двор чудес" служил для всех отверженников общества верным убежищем, в которое боялись проникать не только граждане, но даже полиция. Женщины здесь все были проститутки, грязные, покрытые лохмотьями, продававшие себя за 3 су, а многие еще дешевле и участвовавшие во всех мошеннических подвигах мужского населения "Двора чудес". Дети развращались здесь уже в самом нежном возрасте и продавались для проституции родителями или самовольно, будучи брошены всеми на произвол судьбы. Дороговизна припасов, плохая выручка, войны и голод, старость и болезни, полицейские гонения -- все это порождало множество бесприютных женщин, не имеющих пристанища даже и в таких вертепах, как "Двор чудес".
   В проституционной армии была тьма бедных женщин, не имевших даже самой дрянной квартиры и живших при дорогах, на полях, виноградниках. В Страсбург в XV и XVI веках стекались многочисленные толпы женщин, не имеющих других средств к жизни, кроме разврата, и других жилищ, кроме улицы и церковных колоколен. По всей Европе шатались банды таких женщин, голодных, оборванных, больных, во множестве умиравших; их не пускали в города, дозволяя останавливаться только за их стенами, и то не долее суток; голод заставлял их хитростью обходить подобные распоряжения, проникать в город и оставаться в нем; но если такую несчастную ловили, то после жестоких наказаний рукой палача, иногда с отрезанным носом и ушами, ее выпроваживали за городские ворота. Никакие жестокости не могли остановить этих, порожденных бедностью и разливавшихся по всей Европе, потоков нищенской проституции. Вместе с нищими рыскали всюду и толпы более зажиточных женщин, посещая ярмарки, коронации, рейхстаги, турниры, церковные праздники, соборы и другие общественные собрания; на Константском соборе, например, их было до 1500. Постоянными же центрами, привлекавшими этих странниц, были столичные, военные, торговые, университетские и с многочисленным духовенством города, большинство жителей которых принадлежало, однако ж, обыкновенно к бедным классам.
   К странствующим самостоятельным проституткам, к этим несчастным созданиям, не имевшим и крова и жившим по городам вместе с собаками, принадлежали, главным образом, те, которые почему-нибудь ходили по очень уж низкой цене и не могли давать никаких барышей содержателям публичных домов. Все же ценные женщины забирались последними и держались в кабале до тех пор, пока были выгодны. Эти содержатели, вместе с многочисленными своднями, вербовали женщин для своих заведений и исполняли особые поручения, очень выгодные, разных богачей, магнатов, принцев, кардиналов, аббатов и т. п. Агенты проституционных эксплуататоров разъезжали по разным странам набирать проституток, соблазняя неопытных девушек хитростью, предлагая умирающим с голода кусок хлеба и задаток, закабалявший их навсегда, покупая дочерей у родителей, рабынь у господ, силой овладевая беззащитными женщинами, особенно одинокими сиротами, и доставляя этот товар своим антрепренерам. Весьма значительное число проституток добывалось из женских монастырей, этих гаремов епископов и монахов. Многие непотребные дома приносили громадные доходы их хозяевам. В Париже, например, в XVI веке славилась своим огромным богатством "матушка Кардин", имевшая несколько больших домов терпимости в разных частях столицы; некоторые содержатели наживались до того, что делались банкирами. Соблазн такой фортуной и бедность порождали тьму сводней, несмотря на варварские наказания, которым они часто подвергались в Европе в течение нескольких столетий. Иногда их предавали смертной казни, чаще всего их публично и жестоко секли, конфисковали имущество, обрезывали нос и уши, выгоняли за город, заключали навечно в тюрьму и т. д. Но сводни все-таки существовали, и нуждавшееся в них развращенное общество доставляло им защиту и оборону от строгости закона. То же самое было и с проституцией вообще; под влиянием христианских ригористов многие законодатели, государи и парламенты запрещали проституцию вовсе, под страхом жесточайших наказаний, но она все-таки продолжала существовать и развиваться. Вместе с гонениями на евреев, еретиков, мыслителей, Средние века опозорены еще и жестокими преследованиями проституток. В Германии девушку, обличенную в разврате, секли публично розгами, с барабанным боем проводили по улицам города и изгоняли из него навсегда, не понимая, что, лишив ее куска хлеба и пристанища, вынуждают ее навсегда отдаться промыслу развратом. Во Франции таких женщин штрафовали деньгами, сажали в тюрьму, бичевали, изгоняли, и администрация действовала при этом с самым возмутительным произволом. Проституток сажали здесь на деревянную лошадь, нещадно дули кнутом и затем при колокольном звоне изгоняли из города; если они возвращались, то, отрубив им одну руку, их изгоняли снова. Иногда их клеймили раскаленным железом или, привязав к хвосту дикой лошади, угоняли ее в поле. Сплошь и рядом все эти варварские жестокости творились ради забавы или из желания ограбить публичные дома и поживиться от проституток зажиточных. Иногда публичные женщины гибли целыми сотнями за раз; так, при Генрихе III маршал Строцци "распорядился бросить в реку Луару 800 публичных девушек, следовавших за его лагерем". Так, в 1560 году под влиянием протестантского ригоризма в Париже был предпринят крестовый поход на проституцию, полиция вместе с чернью разрушала публичные дома, конфисковала найденные в них имущества, изгоняла проституток из города, бичевала их, клеймила, словом, употребляла всевозможные жестокости, чтобы стереть их с лица парижской земли. Но все напрасно; прошло каких-нибудь сто лет, и проститутки отомстили за себя, севши на шеи королей Франции и забрав ее в свои руки в лице Ментенон, Помпадур и других царственных метресс. Точно так же, в течение нескольких столетий проституткам запрещали носить дорогие украшения и платья, носимые богатыми и знатными обывательницами; много притесняли и наказывали их за постоянное ослушание подобных постановлений; но и тут проститутки взяли верх и сделались первыми модницами Европы. Наконец, их постоянно старались держать вдали от городских центров и аристократических кварталов, изгоняя в кварталы, назначенные для всех отверженников общества. Упорно боролась против этого проституция и кончила тем, что расползлась и крепко уселась на всех запрещенных для нее до тех пор местах. Не рассказывая о подробностях этой вековой борьбы проституции с правительством, заметим только, что она сопровождалась часто насилиями, обыкновенными при всякой средневековой борьбе; проститутки большей частью упорствовали и добровольно не оставляли, хотя и занятых ими, но все-таки запрещенных кварталов, и поэтому изгонялись из них силой; иногда они находили защитников и противопоставляли силу силе; так, например, парижские студенты не раз защищали их от солдат и полиции. В глазах большинства они были всегда существами отверженными, погибшими навеки. Буржуазия, дворянство и духовенство лицемерно презирали их, а народ ненавидел и часто осыпал их не только бранью, но даже каменьями. Женитьба честного человека на экс-проститутке считалась безнравственностью со стороны жениха и достойным жестокого наказания преступлением со стороны невесты.
   Если городские общины покупали себе за деньги у королей и феодалов свою муниципальную свободу, то тем легче короли и феодалы давали за деньги свободу разврата. Во всей Шампани, например, проститутки всегда имели право заниматься своим ремеслом, уплатив налоги феодальным владельцам. В Монтлюсоне каждая публичная женщина платила единовременно 4 денье. В Нормандии налог тоже не превышал 4 денье; в Париже он был различен, смотря по сорту проституток: от нескольких денье он возвышался здесь до 40 соль. Хотя денежная выгода, получаемая от проституции государством, феодалами и городами, была одной из главных причин терпимости публичного разврата, но дело не ограничивалось этим финансовым расчетом. Развращенность мужчин и боязнь за сохранение в чистоте нравов семейства -- вот что заставляло терпеть проституцию и поддерживало учение о ней, как о "спасительном средстве, охраняющем девическую и женскую честь". Силой заставляя женщину следовать правилам половой нравственности, мужчина оставлял за собой и наслаждение ее целомудрием, и утеху порочностью проститутки. Спасительность проституции доказывали даже текстами католические патеры, например испанский монах Хуан Дель Ольмо, издавший в 1680 году особое об этом сочинение. И за это-то выгодное и спасительное ремесло брались феодалы и городские общины. В Германии публичные дома считались собственностью городов и отдавались ими в аренду содержательницам. В некоторых местах главный надзор за проститутками поручался палачу, и они погребались на живодерне; в других же местностях, публичным женщинам, "за их служение общественному благу", давались права гражданства. Ремесло их было регулировано до мелочей, и как все ремесленники, они составляли особый цех, обладавший некоторыми привилегиями. В 1462 году в Нюрнберге проститутки подали в городской совет жалобу на нарушение их цеховой привилегии обывательницами, которые, сформировав публичный дом, завлекали в него многих мужчин. Резолюция совета на эту просьбу неизвестна; но по другому такому же заявлению проституток в 1508 году совет предоставил им разрушить отбивавший у них доходы публичный дом. Во Франции городские общины протежировали проституции из-за тех же интересов. Жители Систерона завели в 1424 году на городской счет публичный дом; вступавшая в него женщина платила 4 соль в пользу женского монастыря, монахини которого должны были отмаливать грехи проституток. Вильгельм IX, герцог Аквитании и Пуатье, построил в Ниорте публичный дом по образцу женских монастырей. В Тулузе с незапамятных времен существовал публичный дом, открытый на счет города и приносивший ему большие доходы. Главными посетителями и защитниками этого "аббатства" были студенты университета, который, вместе с городом, эксплуатировал проституцию, получая свою долю из ее доходов. Когда женщины "аббатства" упросили Карла VI дозволить им ношение всех нарядов, запрещавшихся тогда проституткам, то большинство городских жителей, возмущенное таким уравнением публичных женщин с семейными, начало целый ряд гонений на первых, забрасывая их на улицах грязью и каменьями, выживая их из "честных" улиц, нападая толпами на "аббатство", подвергая его жительниц побоям и оскорблениям, и, наконец, довели их до того, что они все до одной бежали из "аббатства". Город, лишившийся таким образом важной статьи доходов и будучи не в силах обуздать своеволие черни, обратился с просьбой о помощи к королю. Карл VI завернул во время своего путешествия в Тулузу, лично исследовал все дело, восстановил "аббатство" и взял проституток под свое особенное покровительство. В 1525 году университет отнял у них занимаемые ими здания; они снова были изгнаны за город, но граждане снова построили им дом еще лучше прежнего. В Монпелье промысел разврата был отдаваем городом в аренду, в начале XV века им занимался Клар Панэ, плативший городу большие суммы. После его смерти публичные дома перешли по наследству к двум его сыновьям, которые, даже сделавшись банкирами, не переставали эксплуатировать проституцию и приняли к себе в долю дворянина Делакруа. Город дал этой честной компании вечную привилегию на промысел разврата, подтвержденную за известную ежегодную дань королем, и Карл VIII в своей грамоте даже назвал упомянутых эксплуататоров разврата "служителями общественных интересов и блага". Во множестве других французских городов были подобные же привилегированные дома непотребства, обогащавшие своих содержателей и приносившие значительные доходы городам и феодальным владельцам, как духовным, так и светским. И летописи старинной Европы наполнены проституционными тяжбами между разными эксплуататорами разврата, между арендаторами домов, например, и городом, между привилегированными проститутками и женщинами, отбившими у них доходы своим секретным ремеслом, между лицами и сословиями, присвоившими себе исключительное право проституционной юрисдикции и т. д. Так, в 1273 году жители Шарлье жаловались на аббата, завладевшего их привилегией суда любодейных дел; аббат не уступал и ссылался на старинные преимущества своего монастыря, началась продолжительная тяжба. В 1304 году возникли спор и процесс между жителями Сен-Кентена и монахами; последние хотели выгнать из городских предместий проституток, но горожане отстаивали их; королевский совет решил в пользу монахов. Один из подобных процессов в Париже продолжался более ста лет, и его никак не могли покончить ни короли, ни парламент. Людовик Святой сделал улицу Baillehoé привилегированным местом проституции, как одну из самых худших улиц. Но со временем она обстроилась и многие буржуа, жившие в ней, получали огромные доходы от отдачи в кортом проституткам своих домов. Но духовенство Сен-Мери вздумало изгнать проституток из Baillehoé. Началась более чем столетняя тяжба. Проститутки и буржуа указывали на данные им грамоты Людовика Святого; хотя они были юридически совершенно правы, но в 1388 году духовенство взяло верх и префект приказал всем проституткам немедленно очистить Baillehoé. Поддерживаемые домохозяевами, проститутки не повиновались; высланная против них команда изгнала их силой. Но они вскоре опять поселились в той же улице, и тяжба духовенства с буржуа кончилась не ранее царствования Генриха IV, короля Английского и Французского.
   Так порождался и эксплуатировался разврат в старинной Европе. Деспотизм, праздность и богатство порождали его, а рабство и нищета доставляли ему средства удовлетворения. Покормившись недолго, пожалуй, даже покутив с богатыми развратниками, бедная женщина снова впадала в ту же бездну нищеты и преступлений, из которой ее на время вытащила рука сводни или прельстившегося ей мужчины. В награду же за свою вынужденную жертву она получала общее презрение. Отношения к ней государства, общества и духовенства были полны варварства и лицемерия. Патеры, забывая учение Христа, патеры, бывшие благодаря своей праздной роскоши и безбрачию одним из главных факторов проституции, эксплуатировали публичных женщин, бичевали и вешали одних, ведя крайне безобразную жизнь с другими. Некоторые из самых развращенных государей являлись самыми ревностными проповедниками нравственности и самыми яростными гонителями проституции. Буржуа, предписывая правила нравственности для женщин своего класса, считали делом дозволенным не только развращать женщин простонародья, но даже торговать ими. И в течение столетий ни одного гуманного слова за жертв порока! Заводили, правда, по местам Магдалининские убежища, да что в них! В одних убежищах проститутки заваливались работой, кормились плохо и мерли как мухи, в других они вели прежнюю жизнь со своими наставниками нравственности. Так, французское аббатство Фонтевро, основанное с целью принятия раскаявшихся публичных женщин, было превращено его настоятелем и основателем в непотребный дом, и большинство монахинь забеременело от благочестивого аббата.

Глава IV.
Развращенность современной Европы и бедность как главный фактор проституции

   В то время как некоторые опасения задерживают совершение разумных, вовсе не коммунистических, социальных реформ, разрушение семейств и общность женщин развиваются в Европе с ужасающей быстротой. Взгляните на жизнь европейского пролетариата, и вы увидите, что в ней остались от брака и семьи только одни развалины, увидите здесь самую возмутительную общность женщин, от которой с омерзением отвернулись бы и Платон, и Кампанелла, и все другие мыслители, мечтавшие введением ее облагодетельствовать человечество. В высших, зажиточных классах замечается подобное же явление, хотя и в меньших размерах. Европейская семья не имеет уже ныне того характера, каким она отличалась лет двести назад. Почти везде в Европе количество браков постепенно уменьшается, а количество разводов и холостяков постепенно увеличивается. Так идут дела в Риме, например, как свидетельствует доктор Жако. В Англии на 100 тысяч женщин:
   С 1796 по 1805 год ежегодно заключалось 1716 браков

0x01 graphic

   Во Франции заметно такое же уменьшение, хотя и с сильными колебаниями, которые объясняются или экономическими кризисами, или особенно хорошим сравнительно положением промышленных дел в данное время. В этой стране было заключено браков:
   
   В 1848 году -- 293 552
   1851-- 286 884
   1852-- 281 460
   1853 -- 280 609
   1854 -- 270 906
   1855 -- 283 846
   
   Количество разводов и реакций против строгих правил о нерасторжимости брака также постепенно возрастает, даже в таких окаменелых обществах, как австрийское. В Париже, например, законно доказанных нарушений супружеской верности было:
   
   в 1854 году -- 501
   в 1866 году -- 685
   
   Разводов:
   в 1854 году -- 1682
   в 1866 году -- 2570
   
   Незаконных детей на 38 775 законных:
   в 1864 году -- 14 868
   в 1866 году -- 15 510
   
   В Петербурге из 79 388 замужних женщин живет с мужьями только 52 274, следовательно, 27 114 или 1/3 живет розно. Число женщин, не выходящих замуж, гораздо больше, чем обыкновенно думают. В 1864 году на 1000 женщин старше 40 лет приходилось в Вене 459 незамужних и 408 замужних; в Париже 264 незамужних и 592 замужних; в Лондоне 303 незамужних и 551 замужних; в Берлине 373 незамужних и 503 замужних.
   Безбрачие усиливается, а вместе с тем неизбежно усиливается и запрос на разврат. Пролетарий, которому не на что содержать семью и который часто теряет даже всякий вкус к семейной жизни, солдат, которому не дозволяют жениться или которого необходимость заставляет жить розно со своей семьей, католический духовный, которому не приказано и думать о женщине, матрос, принуждаемый своими путешествиями к долгому и непривычному для него воздержанию, горожанин, не вступающий в брак по недостаточности средств для так называемой приличной семейной обстановки, праздный, беззаботный, ничем не занятый, кроме удовольствий своего тела, светский шалопай, все это родители и возбудители разврата, пожирающего Европу и угрожающего довести ее до того же состояния, в каком находился Древний Рим в последнюю эпоху своей истории. Излагаемые мной ниже подробности покажут читателю, что, по своей развращенности, Европа и теперь немногим отстала от Рима. Несмотря на покров лицемерия, на сдерживающую силу обычаев, законов и полиции, на светскую позолоту, прикрывающую разврат, он развивается и с упорной настойчивостью подтачивает основы современного общества. На всей жизни разных классов общества, на театре, литературе, даже на известного сорта науке, -- на всем лежат следы его глубокого влияния. Это неустанное волокитство и ухаживанье за прекрасным полом, эти возбудительные для большинства балеты, эта беллетристика, воспевающая на все манеры одну только половую любовь, эти канканы, это распространение соблазнительных картин и фотографий, эти квази-ученые книги о женщине, в роде "Физиологии брака" Дебэ, с таким остервенением читаемой в наших провинциях, наконец, это сочинение о любви одного из гениальнейших людей Франции, Мишле -- что такое все это, как не подкрашенное проявление самого глубокого разврата. Законодательство, суд и администрация Франции покровительствуют всему этому, не обязывая мужчин содержать своих законных детей, запрещая даже ходатайство матерей об этом, освобождая развратников от обещаний жениться на соблазненных ими девушках. Недавно в числе присяжных, судивших девицу, убившую своего ребенка, был отец этого ребенка и наряду с другими признал подсудимую виновной!.. Случается, что мужчина, растливший девушку, сам же представляет ее в полицию для записи в проституционную книгу!.. Мало этого, -- реакционные политики давно уже пользуются систематическим развращением нравов, как средством для успокоения тревожных умов, покровительствуя шпиц-балам, канкану, приапической живописи, клубничной литературе, заводя даже на казенный счет образцовые дома разврата, как это делали, например, в Париже Наполеон III и Гаусман. К этим факторам развращения принадлежит не только балет, но и опера. "Из итальянских донесений кавалера Менца Меттерниху, -- говорит Гервинус, -- видно, что развитие сенсуализма намеренно поддерживалось в Австрии, как существеннейшее средство для развлечения неспокойных умов. Для осуществления этого плана нельзя было придумать ничего лучше (оперы), этой музыкальной шумихи, которой древние придавали, наряду с танцами, сном и пиршествами, значение забавы, располагающей людей к замене серьезных жизненных интересов игрой и удовольствиями; это для взрослых детей что-то вроде хлопушки Архотаса, которую в древности давали маленьким детям для того, "чтобы они ничего не ломали в доме"". Благодаря этой системе развращения погибало всегда немало опасных личностей, как преждевременно погиб, например, сын Наполеона I. Благодаря этой системе Вена сделалась самым привольным городом Европы. Наложничество, покровительствуемое законами, не налагающее на мужчину никаких обязательств, более и более заменяет собой брак, стоящий гораздо дороже наложничества. Многочисленные армии солдат, для которых брак затрудняется или запрещается, и безбрачное католическое духовенство более всего содействуют этому коренному развращению Европы. Давно ли, например, во Франции судилось несколько попов за насилие и растление, и два монаха за педерастированье в своей школе 42 мальчиков. Духовенство даже и не скрывает своей развращенности. В Перу, например, в 1854 году один приходский священник хвастался известному ученому Бастиану, что он "имеет 28 детей и в скорости надеется окончить третью дюжину" [Для развращения женщин духовенство пользуется исповедью и проповедью. Вот что, например, в 1850-х годах в Марсели проповедовал женщинам один иезуит. Похвалив их ревностную деятельность на пользу общества Иисусова, он продолжал: "употребляйте всевозможные средства, чтобы убеждать ваших отцов, ваших братьев, ваших мужей и тех, которые милы вам в других отношениях (à d'autres titres). Работайте в вертограде господнем во все мгновения своей жизни; работайте днем, работайте вечером, работайте ночью, и в особенности ночью, ведь ночь -- ваша сила, возлюбленные сестры!" Во французском молитвеннике, одобренном архиепископом Руанским, много молитв и кант, которые в монастырских воспитанницах неизбежно пробуждают половую страсть. Вот выдержки. "Ах, возлюбленный моего сердца, радость моя, наслаждение мое, любовь моя, бог мой, все мое!.. Наконец-то я счастлива, обладая тобой! Обнимай меня, сожигай, поглощай мое сердце своей любовью. Возлюбленный мой со мною! Иисус отдался мне! Я люблю тебя всей душой, я люблю тебя за любовь твою!" В набожной книге "Палата Божественной любви" любовь описывается под образом мужчины, что по-французски не бросается в глаза, так как слово l'amour мужеского рода. "Его стан благороден и роскошен, губы румяны, волосы русы, откинуты назад" и т. д. Известный аббат, автор романа "Монахиня", свидетельствует, что все подобные средства вполне успешно действуют на монахинь и монастырских воспитанниц]. Но где же эти классы принуждены искать удовлетворения своим постоянно возбуждаемым и развивающимся страстям? Ведь женщины этих общественных слоев, если не гораздо нравственнее, то, во всяком случае, гораздо сдержаннее мужчин, и последним нельзя развернуться как следует в среде своего прекрасного пола. То же самое было и у древних народов, которые поэтому и покупали для проституции рабынь с иностранных рынков. В современной Европе совершить такую операцию несравненно легче, чем в древнем мире. Для подобных закупок вовсе не нужно ездить ни в Азию, ни в Африку, а стоит только выйти на улицу многолюдного цивилизованного города и спросить живого человеческого мяса. Предложите только деньги, и вам тотчас доставит его умирающая с голоду бедность.
   Мы не будем повторять тех подробных статистических данных о бедности, которые приведены уже нами в "Детоубийстве", не будем говорить, как в Европе люди умирают голодной смертью, как они избавляются от своей адской жизни посредством самоубийства, как в самых богатых и цветущих странах целая четверть, даже целая треть всего народонаселения живет только на средства общественной помощи и не может существовать без них. Здесь мы будем только доказывать, что главная, почти единственная причина европейской проституции заключается в ужасной бедности народных масс. Перед нами более двадцати ученых монографий о промысле разврата, и почти все их авторы в один голос утверждают, что законная мать проституции -- бедность. Одно уже такое единство мнений, которого вовсе не замечается при решении других социальных вопросов, свидетельствует о самой несомненной достоверности факта.
   Известно, в каком жалком, несчастном состоянии находятся массы фабричных рабочих и большей части крестьян Западной Европы. Тяжкий труд нисколько не обеспечивает их, и у сколько-нибудь зажиточного хозяина скот живет, пожалуй, лучше и пользуется большим комфортом, чем эти бедняки, втоптанные в грязь и раздавленные колесами колесницы гордой европейской цивилизации.
   Но положение женщины здесь еще вдвое хуже, чем положение мужчины. По известным исследованиям Вильерме, до пятнадцатилетнего возраста рабочая плата мужчин и женщин почти одинакова. Затем женская плата все постепенно уменьшается и, начиная с двадцатилетнего возраста, равняется только половине мужской платы. Во Франции, в земледельческом быту женщина получает лишь несколько сантимов в день; в фабричной работе женщина добывает 1 франк, многие швеи не более 75 сантимов, а заработок кружевниц часто не превышает 30 сантимов в день, за 16 часов работы. В Англии еще хуже. "Работа иглой так мало обеспечивает, что занимающиеся ей молодые девушки с трудом могут получать от 3 до 5 франков в неделю, работая ежедневно по 16 и 18 часов. Нет ничего ужаснее жизни этих бедняжек! Они должны вставать в 4 или 5 часов утра и тотчас садиться за работу или бежать к купцам за заказами. Работают они вплоть до полночи без отдыха, в тесных комнатах, в которых собираются они по 5 и по 6, ради экономии в огне и свете. Эта сидячая и непрерывно трудовая жизнь до времени старит их, если только еще раньше не пожрет их чахотка (Rayan)". Вдобавок ко всему, в Англии множество женщин лишены возможности, вследствие конкуренции мужчин, добыть себе даже самую утомительную и самую дешевую работу. Мужчины не только на фабриках захватывают в свои руки те отрасли труда, которые в других странах исполняются женщинами, они овладели даже работами иглы, а также местами в разных конторах и публичных учреждениях. И немало найдется местностей, в которых женщина не может иметь решительно никакого промысла, кроме разврата. Так, в приморских городах, например в Ливерпуле, самый характер местного простонародного труда устраняет от него женщин и детей. Разными морскими, весьма тяжелыми работами занимаются здесь исключительно мужчины, а женщинам и детям остается только проститутничать и воровать.
   Статистические данные, несомненно, доказывают, что все почти без исключения публичные женщины происходят из класса рабочих или бедных крестьян. Мы могли бы завалить читателя десятками подобных статистических таблиц, доказывающих этот в высшей степени поучительный факт. Вот, например, 3332 парижских публичных женщины, представивших в полицейскую префектуру полные копии со своих метрических свидетельств. Почти все они происходят от отцов, принадлежащих к рабочему классу, в том числе 454 -- от поденщиков, занимающихся самыми тяжкими работами, 325 -- от земледельцев, 100 -- от бывших в домашней прислуге, 65 -- от портных и т. д. Замечательно, что у 3 из этих женщин, родившихся в Париже, и у 31, родившейся в департаментах, отцы были учителями. Для объяснения этого странного, по-видимому, факта, нужно знать, в каком положении находятся во Франции школьные учителя, особенно отставные. В одном из номеров газеты "Siécle" напечатано: "во Франции оказывают почет и уважение только военачальникам и бесполезным администраторам, между тем как в бюллетенях читаем известия в роде следующих: годичная пенсия г-ну Ф. Р., отставному учителю, родившемуся в 1794 году, за 48 лет службы -- 100 франков", или: "годичная пенсия г-ну Д., отставному учителю, за 60 лет службы -- 61 франк"! Это хуже положения самого последнего рабочего.
   Занятия родителей почти всегда бывают и занятиями самих женщин, пока они не отдадутся проституции. Требюше и Пуара Дюваль сделали следующие выводы из своих исследований о профессии парижских проституток:

0x01 graphic

   Остальные -- тоже разные ремесленницы, за немногими исключениями, например, две повивальные бабки и т. п. У Паран-Дюшатле в числе 3120 проституток помещено три повивальных бабки, семь лавочниц, довольно зажиточных, шесть музыкантш, 16 актрис, наконец, три -- редкое, чрезвычайное исключение -- получающих ренту в 200, 500 и 1000 франков. Ниже мы объясним, из-за чего проститутничают небедные женщины, а теперь обратимся к рассмотрению профессий этих несчастных созданий в других городах, кроме Парижа. В Бресте, по исследованиям д-ра Рошара, многие из проституток, до впадения в этот промысел, вовсе не имеют определенных занятий, а остальные происходят из служанок, швей, прачек, гладильщиц и т. д. В Лионе из 3884 публичных женщин 1554 жили шитьем разного рода, 775 занимались разными работами на фабриках, стиркой белья, деланием игрушек, шапок и т. д.; 732 не имели определенных занятий, а были то поденщицами, то служанками, то сидельщицами в кабаках и т. д.; 410 занимались шелковыми работами, 228 -- торговлей разного рода, 161 -- обработкой полей, 54 -- из актрис, певиц, учительниц, дочерей родителей, бывших когда-то зажиточными, но потом разорившихся. В Нанте из 264 проституток 127 были из крестьянок, принужденных бросить обработку полей, остальные -- разного рода ремесленницы. В Эдинбурге на 1160 публичных женщин приходилось 660 работниц, 300 служанок, 200 вдов или жен, оставленных мужьями. В Алжире из 319 европейских проституток было 278 швей, 11 прачек и т. д. В Берне, по исследованию д-ра д'Эрлаха, почти все проститутки принадлежат к классу поденщиц и служанок, и только немногие -- из швей или женщин, ведущих за свой счет какое-нибудь маленькое дело. Но для полного освещения предмета -- цифр недостаточно; нужно взглянуть на положение этих женщин в своих семействах и вне их.
   В "Детоубийстве" мы уже рассказывали, как бедность нередко доводит этих несчастных до того, что они убивают своих детей, отравляют мужей и родственников, чтобы немного поправиться на деньги, выдаваемые на их похороны из так называемых погребальных обществ. После этого что же удивительного в том, если они, ради куска хлеба, продают свое тело сначала богатым людям, людям с эстетическими требованиями, а потом, когда оно поизносится и одряхлеет, -- своему же брату, пролетарию. У Некрасова такая женщина вынуждена выйти на Невский, чтобы заработать на "гробик ребенку и ужин отцу". А сколько есть матерей, промышляющих развратом ради избавления своего семейства от голодной смерти, сколько дочерей торгует своим телом для пропитания больной, престарелой матери! Подобные факты можно встретить очень часто, особенно в больших городах. "Нередко, -- говорит Паран, -- можно встретить замужних женщин, лишившихся мужей или брошенных ими, которые отдаются проституции единственно для того, чтобы не допустить свое многочисленное семейство до голодной смерти; еще чаще можно видеть молодых девушек, которые, будучи не в состоянии заработать трудом сумму, необходимую для своих престарелых и дряхлых родителей, начинают по вечерам промышлять развратом, чтобы пополнить свой дефицит, не покрываемый трудом. Этот класс проституток многочисленнее, чем обыкновенно думают". В Англии -- то же самое, по сведениям, сообщаемым в превосходной книге "The great sin of great cities". Одна английская проститутка, которую положительно нельзя было заподозрить в лживости, рассказывает о себе: "пока муж мой был жив, я оставалась верна ему. Он умер, и я с ребенком находилась в такой крайней нищете, что вынуждена была, во избежание нашей голодной смерти, зарабатывать хлеб развратом. Если бы я могла жить трудом, то никогда не пошла бы промышлять на улицу. К сожалению, я должна сказать, что очень много женщин находится в таком же положении, как я; сотни замужних и незамужних женщин делают то же самое и по тому же побуждению". Очень часто матери промышляют развратом, хотя могли бы жить трудом, по любви к своему ребенку, по нежеланию расстаться со своим милым детищем, которое между тем не дает им работать.
   Положение жен и дочерей в семействах еще хуже. Семья пролетария -- это не только седалище самой возмутительной бедности, сцена постоянных ссор, драк, пьянства, но и школа половых пороков. Да здесь, собственно говоря, и нет семьи, а царит сплошной разврат всех со всеми. Например, в общине Кросвилль чрезвычайная раздробленность поземельной собственности произвела нищенство, к которому сначала прибегали только как к крайнему средству более несчастные, обедневшие жители и которое теперь обратилось в общий промысел. Эта деревня представляет какую-то республику нищих, живущих, подобно цыганам. Браков в ней вовсе нет. Жители предаются кровосмешению и всем случайностям совокупления. Отсюда произошел целый рассадник детей, которые с малолетства приучаются своими родителями к нищенству. Нарушивший общий обычай и вступивший в брак подвергается палочным ударам в возмездие за неверность. Семьи также нет в среде того многочисленного класса, который, ведя полукочевую жизнь и занимаясь всевозможными темными делами, составляется из всевозможных отверженников общества и называется у немцев "Gaunerthum". Здесь случается, что отцы живут с дочерями, братья с сестрами; здесь девушки начинают лет с 12; здесь есть не только многоженцы, содержащие по 10 и 12 наложниц, но и женщины, содержимые целой компанией мужчин. У фабричных рабочих, особенно у французских, тоже постепенно усиливаются отвращение к прочной, не только брачной, но даже любовной связи (connubium) и стремление к возможно частой перемене любовниц. Девушки 12--14 лет уже начинают. "Эти достойные сожаления нравы, -- говорит г-жа Добие, -- изгоняют брак из среды рабочих классов. Развращенность Парижа проникла во все наши города и теперь губит деревни. Развратные и грубые работники Альзаса выдумали даже немецкое слово для обозначения распущенности, освобождающей их от всех обязанностей. Пьянствовать, менять женщин чаще, чем платье, бросать на улицу своих детей, все эти действия, возбуждающие один только хохот, обозначаются словом parisieren, то есть жить по-парижски. У многих фабрикантов вошло в обычай не давать девушке работы, не лишив предварительно ее невинности. Закон и администрация смотрят на все это сквозь пальцы. "Достаточно сказать, -- говорит г-жа Добие, -- что один смотритель дома слепых мог растлевать молодых девушек, вверенных его попечению, -- его только сменили за это!" Понятно, какие уроки дает девушкам подобная жизнь. Даже там, где сохранились еще остатки семейства, они постоянно должны подвергаться половым соблазнам и искушениям. В темных, сырых и чрезвычайно тесных помещениях, на пучках гнилой соломы спят здесь истомленным трудом, а подчас и отуманенные винными парами семейства: родители, взрослые, дети, полунагие братья и сестры, девушки и посторонние мужчины -- все это растянулось вповалку и проводит ночи друг подле друга и развратничает. Во Франции это бывает сплошь и рядом, как свидетельствует Паран-Дюшатле и др. Но это общий неизбежный обычай всех стран, обладающих блестящей цивилизацией и при современных условиях труда неразлучным с ней пролетариатом. В низших классах английского народа, например, давно уже господствует в семейной жизни ужасное смешение полов. Дети и родители, братья и сестры, родственники и родственницы, свои женщины и чужие мужчины -- набивающиеся для ночлега в тесную конуру как сельди в бочку естественно должны терять всякое чувство деликатности и целомудрия. Не старый еще отец спит на одной постели со своей взрослой дочерью, муж, жена и свояченица лежат на одной узкой соломенной постилке, мать принимает любовника в присутствии своих дочерей, -- вот сцены, которые постоянно можно встретить в кварталах пролетариев. Вот что рассказывает, например, о себе одна четырехлетняя парижская девочка, приведенная в тюрьму вместе со своей матерью. "Дома по вечерам я постоянно одна в комнате, мама спозаранку укладывает меня в постель и идет искать папу. Папы я никогда не видела, но каждый вечер я слышу, как он разговаривает, хохочет и пляшет с мамой". И эта еще не из самых возмутительных сцен -- не такие бывают! Паран весьма справедливо говорит, что молодые девушки, подвергнутые на более или менее продолжительное время тюремному заключению, со всей его развратительной обстановкой, развращаются гораздо менее, чем в домах своих родителей, ведущих нищенскую и скотскую жизнь. Нередко родители просто торгуют своими дочерями, силой отдавая их в руки богатым развратникам или хозяйкам публичных домов. Так, в Лондоне Давид Роснен (27 лет) вместе с женой жил на проституционную выручку своих трех дочерей, имевших около 15 лет. Вечером он обыкновенно посылал одну из дочерей на улицу, она приглашала трех мужчин, достойный родитель брал с них деньги и в своей же квартире отдавал им дочерей. В Италии, и особенно в Риме, по свидетельству д-ра Жако, простолюдинка продает свою дочь, только бы дали за нее подороже, хотя, "подобно хлебу, девушки гораздо дороже в Париже, чем в Риме". И не в одной Италии, а положительно во всей Европе власть и сила родителей нередко употребляются ими на такую гнусную торговлю телом и душой своих детей. Уж если промотавшийся аристократ, некрасовский "Папаша", выводит на продажу свою молоденькую дочь, чтобы на выработанные ей развратом деньги задавать блестящие пирушки гусарам и рисоваться перед камелиями, то чего же ждать от обессмысленных нищетой и пороком пролетариев!.. Еще чаще можно найти мужей или отдающих своих жен в кортом, с их, конечно, согласий, или силой и побоями заставляющих их рыскать ночью по улицам и добывать деньги посредством самой грубой проституции. И если в английском законодательстве до сих пор еще не уничтожена статья, дозволяющая мужу отвести жену на веревке на базар и продать ее там, то почему же такому автократноту супругу и не отдавать своей жены другим за деньги во временное пользование!.. Доктор Жако говорит, что он "долго отказывался верить в существование столь постыдной отвратительной и унизительной торговли мужей своими женами, но теперь окончательно убедился в ней". При таком характере семейной жизни, при этой постоянной нищете и даже голодной смерти, так часто угрожающей семейству пролетария, понятно, почему нередко целые семьи не знают другого промысла, кроме проституции. Паран-Дюшатле говорит, что в бывших у него списках публичных женщин он встречал 16 раз мать и дочь, вместе промышлявших развратом, 4 раза -- тетку и племянницу, 22 раза двоюродных сестер; кроме того, в числе 5183 проституток фигурировали 164 раза по две сестры, 4 раза три сестры и 3 раза четыре сестры. Доктор Тэт сообщает следующую таблицу об эдинбургских проститутках:

0x01 graphic

   Кроме того, в Эдинбурге же в течение одного года было записано вместе 1 раз 6 сестер, 1 раз 5 сестер, 3 раза 4 сестры, 10 раз 3 сестры, 18 раз 2 сестры. "Случается, -- говорит Тэт, -- что в Эдинбург прибывают целые семейства и все члены их вместе предаются проституции".
   Хотя защита, доставляемая девушке или женщине семейством, слаба, хотя влияние семьи сплошь и рядом развратительное, но положение женщины одинокой, бессемейной, вообще гораздо хуже ее жизни в семействе. Тысячи превратностей, несчастий, болезней, соблазнов ждут ее на каждом шагу и отдают в руки разврата. А промышленная современная жизнь самыми разнообразными путями разбивает семью и разбрасывает в разные стороны ее членов. Особенно печально положение несовершеннолетних, слабых и неопытных сирот из рабочего класса. Они доставляют проституции самый значительный контингент. В Лионе, например, по исследованиям Поттона, из 3884 публичных женщин 3484 или были круглыми сиротами, или по разным обстоятельствам не могли жить вместе со своими родителями, или же имели только больных, дряхлых родителей и принуждены были пропитывать их. Вместе с сиротством на голову девушек часто падает еще нравственная обязанность пропитывать своих малолетних братьев и сестер или одного из своих овдовевших родителей, больного и негодного ни для какой работы. И такая сирота просит у разврата хлеба, которого ей не дает труд. Мы приведем здесь глубоко-трагический, потрясающий рассказ о себе одной лондонской шестнадцатилетней девушки. "Я сирота. Десяти лет я поступила служанкой к одному мелкому торговцу. Это была ужасная служба! Хозяйка обходилась со мной жестоко и часто била. Через три недели, проведенных мной в этом месте, я потеряла свою мать. Отец же мой умер еще за несколько лет перед тем. Я терпела ужасное обхождение хозяйки целых шесть месяцев. Она била меня и руками и палкой. Я была вся покрыта синяками. Наконец, я убежала. Имея три шиллинга, я поступила на дешевую квартиру к одной мистрис". Это была квартира самого грязного разврата. Сирота насмотрелась здесь всякой гадости. Когда три шиллинга были издержаны ей, ее выгнали на улицу. Здесь ее встретил понравившийся ей юноша лет пятнадцати и, уговорив ее жить с собой, привел ее обратно на прежнюю квартиру. Через три месяца этого любовника посадили в тюрьму. "Я была огорчена, хотя он и заразил меня". Сирота нарочно сделала покражу, чтобы, попав на тюремное содержание, не умереть с голода. Ее посадили на месяц. "И жила я, таким образом, три года, то с деньгами, то без гроша. Все это время я жила на Kent Street, в доме, наполненном ворами и погибшими женщинами. В одной комнате здесь спало около пятидесяти взрослых мальчиков и девушек. Постели -- ужасно грязные и наполненные вшами. Целую ночь здесь горела свеча. Многие мужчины и женщины спали совершенно нагими или плясали тоже нагишом. Некоторые из них были еще дети". Разврат здесь был нараспашку. Каждую ночь драка. "После трех лет такой жизни я украла у мясника кусок говядины, чтобы попасть в тюрьму. Такая жизнь опротивела мне, и я не знала, как из нее выйти. После моего освобождения я провела на улице два дня и одну ночь. Затем новое преступление с той же целью. Я думала о своей постыдной жизни, о разрушении своего здоровья, и мне казалось лучше постоянно оставаться в тюрьме, чем снова начинать прежнюю жизнь. Меня продержали в заключении шесть месяцев. При освобождении я нарочно, с прежней целью, разбила лампу, и меня продержали еще пятнадцать дней. Это было мое последнее заключение". Сирота вернулась к прежней жизни, отвращение от которой, хотя и не искорененное вовсе, было на время побеждено в ней страхом голодной смерти и невозможностью найти другой выход.
   Рядом с этим многочисленным классом сирот нужно поставить и тех детей, которых почему-нибудь родители прогоняют от себя, предоставляя им жить как и чем угодно. Бесконтрольность родительской власти и силы, не смягчаемая в низших, загрубелых классах народа никакими нравственными правилами, сплошь и рядом приводит к самым печальным результатам. Полуголодные, пьяные, обессмысленные дикой злобой на свою судьбу, бедняки изливают свою злость на собственных детей и деспотствуют в семействах так же, как восточные деспоты в своих владениях. Прочтите роман Гринвуда "История маленького оборвыша", и вы познакомитесь с ужасной жизнью этих семейств, из которых дети так часто эмигрируют и с малолетства начинают жизнь уличного бродяги, умирающего с голода, принужденного жить воровством, преследуемого полицией, проводящего дни в беготне и работе, когда она навернется, а ночи где-нибудь в сырой и вонючей канаве. И нужно заметить, что огромная часть детей бедного класса богатых городов подвержена подобной участи, которая прямо ведет к преступлению и пороку. Если ребенка не прогоняют от себя родители, если он не эмигрирует из семьи сам, то родители продадут его на базаре. В Лондоне, например, есть детский рынок, на который по утрам родители выводят своих детей обоего пола, начиная с семилетнего возраста, и отдают их в наймы каждому встречному на неделю, на месяц и т. д. Понятно, к чему может вести такая продажа. Вместе с сиротами, вместе с бежавшими от родителей или брошенными ими несовершеннолетними девушками, проданные таким образом родителями захватываются разными агентами проституции и продаются ими в качестве невинностей. Если для достижения этой подлой цели ласки и соблазны оказываются недействительными, то прибегают к силе или наркотическим средствам, парализующим в девушке всякое сопротивление. Это вполне организованный промысел, с многочисленными агентами, с большим сбытом, установившимися ценами; главным рынком его служит Лондон, получающий этот живой товар чуть не в целой Европе и дающий за каждую невинность от 500 до 2500 франков; второй громадный рынок -- Париж. Содержательницы публичных домов часто вступают в договор с разными извозщиками, которые и привозят им обманом молоденьких девушек, получая известную плату за каждую доставляемую голову. То же самое делают разные агенты, рыскающие не только по улицам своего города, но разъезжающие по всей Европе за добычей невинностей и доставляющие их на главные рынки разврата.
   Рядом с одинокими, беспомощными детьми и несовершеннолетними девушками увлекаются на арену проституции вдовы и женщины, брошенные своими мужьями или любовниками. О вдовах мы уже говорили, и проституток делается из них гораздо меньше, чем из брошенных любовниц. Множество разного сорта мужчин, -- студентов, солдат, приказчиков и т. д., соблазняют в провинциях неопытных девушек, привязывают их к себе, обещают жениться, увлекают их с собой в большие города и здесь скоро бросают. Не имея ни знакомых, ни хлеба, ни квартиры, окруженная на каждом шагу обольстителями, такая девушка скоро увлекается потоком разврата. Кроме того, многие, потерявшие невинность на родине, гонимые позором или нуждой, идут в большие города искать работу и, не находя ее, выходят на публичную продажу. Очень много служанок подвергаются той же участи. Так часто обольщают их хозяева, так часто теряют они места за свое "беспутство" и остаются без хлеба и крова, что в списках проституции они составляют одно из самых больших чисел. Мы приведем здесь интересную таблицу парижских проституток, отлично выясняющую громадную важность упомянутых причин.

0x01 graphic

0x01 graphic

   К этому нужно еще прибавить, что в числе одиноких, беспомощных женщин находится довольно значительное количество незаконных дочерей, не признанных отцами или вовсе не знающих своих родителей. Так, на 1183 публичных девушки, рожденных в Париже и о происхождении которых в руках полиции находились подробные, точные сведения, приходилось:

0x01 graphic

   Французские департаменты представляют относительно этого следующие данные: на 3667 публичных женщин 2997 законных, 385 незаконных, следовательно, одна незаконная на 7,78 законных. В числе проституток немало также девушек, воспитанных в домах для найденышей и потом выпущенных на вольный свет работать, а больше голодать и бедствовать.
   Трудно представить себе положение всех этих женщин, лишенных труда или занимающихся крайне плохо вознаграждаемой работой, -- положение, которое так часто доходит до крайних пределов страдания во время голода, закрытия фабрик, промышленных кризисов и подобных общественных бедствий. Все это увеличивает число беспомощных, безработных женщин и усиливает проституцию; это замечено всеми основательными наблюдателями. Так, например, в 1816 и 1817 года Европу угнетал сильный голод, и в Париж, этот всемирный рынок проституции, приезжало из-за границы вдвое, втрое, даже вчетверо больше проституток, чем в предыдущие и последующие годы. То же самое явление замечается во время революций, имеющих вообще такое гибельное влияние на ход промышленной жизни. Но жизнь бедных классов ужасна и без этих кризисов. В Лондоне около 70 тысяч людей не имеют даже самой дрянной квартиры и ночуют в канавах, водосточных трубах, под лодками, арками мостов и т. д. "В Париже есть тысячи индивидуумов, не имеющих никакого жилища и проводящих ночи, где придется" (Parent). В Страсбурге много женщин, пришедших в город за работой и не находящих ее, "спит под воротами, в дилижансах, в бочках" (Strohl). Да и где иначе в больших городах! Чтобы дать читателю какое-нибудь понятие о такой жизни, мы сообщим следующий рассказ, извлеченный Леонон Фоше из английской газеты "Examiner". "Сторожа парка и полисмены приводят в последние дни в полицейское бюро много молодых девушек, находимых спящими под деревьями Гайд-Парка и Кенсингстонских садов. Эти несчастные, все без исключения, находятся в такой ужасной бедности и так заражены болезнями, что власть делает им благодеяние, отсылая их в тюрьму, где они найдут и убежище, и медицинскую помощь. По сообщению сторожей, вот уже несколько месяцев, как около пятидесяти человек обоего пола и всех возрастов не имеют ночью другого пристанища, кроме деревьев парка и отверстий в откосах. Большинство из них -- молодые девушки, от 14 до 17 лет, приведенные солдатами из провинции, развращенные ими и потом предоставленные своей ужасной судьбе. Эти несчастные создания ведут такую жизнь с самого детства, не имея по ночам другого пристанища, кроме парков, где они буквально сгнивают в нищете, грязи и болезнях". Но и общие квартиры в больших городах для ночлега бедняков не менее грязны и развратительны, чем ночлеги в канавах, под мостами или открытым небом. В Лондоне, например, как и во всех других подобных городах, эти квартиры каждую ночь набиты сотнями человек обоего пола и всех возрастов. "Невозможно описать сцен разврата, происходящих в этих логовищах; они так ужасны, что публика не поверит описанию", -- говорит Фоше.
   Такими-то путями бедность ведет к промыслу пороком, к промыслу, от которого с негодованием, большей частью лицемерным, отвертываются моралисты. Мы видели, что женщинам часто приходится выбирать между своей смертью или смертью своего семейства и нравственностью. Находятся и такие, которые предпочитают смерть, но только положительный глупец или человек с сердцем дикого зверя может требовать от всех этих женщин такой нравственности самоубийства. Что же делать и чем помочь? Жизнь поставила их так, что инстинкт самосохранения неизбежно ведет их к пороку; а помочь... но о помощи им нечего и думать.
   Выше мы уже говорили, что в рядах проституток есть весьма незначительный процент женщин, принадлежащих к более или менее зажиточным состояниям, -- актрис, повивальных бабок, учительниц и т. д. Сплошь и рядом, они далеко не составляют даже и 1 % общего числа проституток в данной местности. Большинство их состоит или из дочерей совершенно разорившихся родителей, или из женщин, лишившихся своих занятий и, следовательно, подверженных всем страданиям нищенской жизни. Одни из них увлечены и обмануты любовниками, обещавшими жениться, другие увлеклись подарками волочащейся молодежи и перспективой комфорта, который доставит им любовная связь. Обманувшись в своих надеждах, большинство этих девушек и желало бы вернуться к прежней жизни, но уже поздно!.. Не только общественное мнение, но даже семья и знакомые считают их обесчещенными, безнравственными и бегут от них, как от чумы. Для женщин у нас составлен особый нравственный кодекс, другой, чем для мужчин. И за то, что в мужчине считается поступком безразличным и естественным, безжалостное и несправедливое общественное мнение казнит павшую женщину, силой толкая ее в преступление и ставя в невозможность вернуться к порядочной жизни. Павшая, но раскаявшаяся Магдалина с тяжкими рыданиями валяется в ногах наших; но мы не хотим слышать ее воплей, и вместо того, чтобы подать ей руку помощи и освободить ее от порока, в котором все мы столько же виноваты, сколько и она, мы в припадке бесчеловечно-морального негодования пинками сталкиваем ее в бездну, из которой нет возврата. "Если такая женщина принадлежит к низшим классам, -- говорит один английский автор, -- то какой другой промысел открыт перед ней кроме проституции? Если она работница, то какая хозяйка пустит ее в свою мастерскую? Если она служанка, то какая женщина даст ей у себя место? Если она принадлежит к более высокому состоянию, то может ли она найти убежище в своем семействе? Чего ей ожидать? Оттолкнут ли ее с гневом и презрением или примут со слезами радости? Увы, кто не знает, что на сотню отцов, приветствующих возвращение блудного сына и охотно прощающих его, едва ли найдется один, который, поднявшись над варварской моралью света, открыл бы свои объятия павшей, но раскаявшейся дочери!" (The great sin of gr. cit, p. 19)
   
   Нет, тебе состраданья не встретить,
   Нищеты и несчастия дочь!
   Свет тебя предает поруганью
   И охотно прощает другой,
   Что торгует собой по призванью,
   Без нужды, без борьбы роковой!
   
   А таких торговок не мало, но они имеют честь принадлежать к зажиточным классам, торговлю ведут контрабандой, в полицейских книгах не записаны, -- и свет смотрит на их шалости сквозь пальцы. Мы не говорим об этих упитанных кобылицах, увешанных шелками и украшенных золотом, роскошные будуары которых посещаются десятками любовников, наслаждающихся не за деньги, a pour amour; мы не говорим об этих полуразвалившихся богатых старушонках, обезьянья похотливость которых заставляет их содержать разных постельных гайдуков и франтов, -- мы хотим сказать несколько слов о женщинах высшего и среднего классов, промышляющих развратом, по примеру дочери царя Хеопса, которая торговала собой в пользу своего папаши, промотавшегося в пух на постройку пирамиды. Такие женщины есть во всех больших городах Европы, и случается, что они торгуют собой даже с ведома и согласия своих мужей. Бедная девушка продает себя часто лишь для того, чтобы получить кусок хлеба и не умереть с голода, а зажиточная красавица покупает себе на свои ласки и прелести роскошные дома и виллы, кружева и бриллианты, блестящие экипажи и тысячных рысаков. Но не будем говорить об этих придворных фаворитках, о любовницах потентатов; спустимся немного пониже и приведем несколько фактов. "В Эдинбурге светские женщины, по хладнокровному расчету, для покрытия своих безалаберных расходов или по изысканному вкусу в роскоши, принимаются за проституцию. То же самое заметно и в других городах Шотландии. Дамы, пользующиеся в своих постоянных местопребываниях незапятнанной репутацией и отлично принятые в лучшем обществе, под разными ложными предлогами посещают Эдинбург и секретно торгуют здесь своими прелестями. Чрезвычайные суммы, выманиваемые у увлеченных ими мужчин, доказывают, что цель такого их постыдного поведения состоит в поправлении расстроенных финансов" (Tait и Richelot). В Италии и особенно в Риме также довольно подобных барынь, зарабатывающих развратом кареты и наряды. "Люди, хорошо знакомые с римскими нравами, уверяют, что вместе с таким развратом, эти женщины имеют сильную привязанность, даже любовь, к своим мужьям" (Jacquot). О французском обществе и говорить нечего, -- здесь много подобной сволочи. Кроме того, встречаются еще в высших европейских классах разные Мессалины, то есть женщины, предающиеся публичному, часто очень грязному разврату, ради наслаждения; но их мало и почти все они ведут такую жизнь вследствие нимфомании.
   Мы видели, что доводит женщин до решимости торговать своим телом. Но к чести благородной женской природы необходимо сказать, что весьма многие из этих несчастных созданий, убиваемых бедностью и развращаемых окружающей их обстановкой, предаются пороку только тогда, когда мужчина, воспользовавшись их безвыходным и беззащитным положением, увлечет их силой, хитростью или обманом. По всей Европе раскинута обширная и хорошо организованная система коммерции разврата, с многочисленными агентами, со множеством интриг, хитростей, уловок, даже с газетными объявлениями о покупке и продаже женского тела [Одно подобное объявление из Гамбурга, кажется, я встретил однажды в "Петербургских ведомостях"; женщины названы в нем "ходким товаром"]. Многочисленные сводни обоего пола распространены повсюду, существуют в тысяче форм, то в грязных лохмотьях нищеты, то окруженные всем блеском роскоши. Многие из них принадлежат даже к высшим классам или, по крайней мере, приняты в них за свое богатство или за свои нечистые услуги. Одни из них рыскают по всей Европе и разными обманами увозят на главные рынки разврата девушек, под предлогом работы, соблазняя их высокой платой и выдавая вперед значительные суммы. Другие агенты, преимущественно женщины, сторожат добычу на известных улицах, в конторах общественных дилижансов, на станциях железных дорог и т. д.
   Здесь они ловят молодых женщин и девушек, стекающихся в большие города из провинций искать какой-нибудь работы. Под предлогом руководительства этих провинциалок в незнакомом городе, доставления квартир и работы, упомянутые сводни втираются к ним в доверие, а затем силой или хитростью отдают их в руки развратникам или же доставляют содержательницам публичных домов, получая с них во Франции от 10 до 25 франков за штуку. Ришло говорит, что в Лондоне часто попадаются в подобную западню даже молодые, неопытные и не знакомые со столицей дамы. И много подобных козней. Легче всего достается сводням самый ценный в их ремесле товар -- несовершеннолетние, невинные девочки, соблазняемые угощениями и подарками, завлекаемые в места разврата и здесь растлеваемые. В благочестивом Лондоне охота сводней за этими малютками производится в особенно обширных размерах по воскресеньям, так как в эти дни по улицам проходят огромные толпы детей в общественные школы и обратно. Заманенную в публичный дом девочку иногда удерживают в нем силой, а если она особенно молода и наивна, то после растления ее отпускают домой. Одна десятилетняя девочка, ходившая каждое воскресенье в школу, была сманена таким образом сводней и продана какому-то развратнику. Каждое воскресенье приходила она в место своего падения, ее продавали и затем отпускали к родителям. Конфетки и другие подарки заставляли ее продолжать свои воскресные визиты к сводне. Еще не выросши, она уже развратилась. Другая, пятнадцатилетняя девушка поступила швеей к какой-то жилетнице. Недели через две хозяйка завлекла ее в дом терпимости, который содержала сама, и сделала ее публичной женщиной (Rayan). Здесь, кстати, расскажу еще один известный мне случай из петербургской жизни. Одна бедная девушка, по выходе из Смольного института, долго жила на квартире своего брата, студента, терпя всевозможные лишения. Несколько раз объявляла она в "Полицейских ведомостях" о своем желании заняться швейной работой. В один прекрасный день к ней является какая-то очень приличная пожилая дама и, говоря, что ей нужно готовить приданое своим двум дочерям, предлагает ей у себя квартиру и шитье за выгодную плату. Институтка переехала. Хозяйка взяла у нее для прописки в полиции институтский аттестат, а вместе с ним и все другие документы, сказав, что это необходимо. Когда швея-квартирантка пришла вечером в великолепное помещение хозяйки, то была познакомлена с несколькими ее "дочерями" и несколькими "племянницами". В гостях было несколько мужчин. Институтка скоро поняла, куда попала она. К ней навязался один из посетителей, и ее взяли бы силой, если бы вовремя не приехала в этот публичный дом компания студентов и офицеров. Институтка обратилась к ним за защитой. Содержательница начала уверять посетителей, что эта девушка продалась ей и, задолжав много денег, отдала ей в залог свои документы. Но посетители нагнали на содержательницу такого страха, что она принуждена была тотчас же освободить свою пленницу. В большинстве подобных случаев европейские сводни употребляют для овладения обманутой девушкой или силу, или известные одуряющие и усыпляющие средства, приготовление и торговля которыми, вместе с разными конфертативами, составляют одну из не последних статей проституционной промышленности. В Англии и во многих других странах есть еще два особенных способа увлекать женщин в разврат. Это предсказания и торговля соблазнительными картинами и книгами. Множество молодых женщин, особенно служанок и работниц, сильно верят в предсказателей и часто ходят к ним, отдавая за их пророчества последние пенни. Во время этих женских сборищ разные мужчины, скрытые где-нибудь за перегородкой или драпировкой, смотрят, не придется ли им по вкусу какая-нибудь из посетительниц. О своем выборе они сообщают предсказателю, который своим суеверным влиянием заставляет бедную женщину отдаться развратнику, так как она, безусловно, верит его советам и предсказаниям. Подобное же влияние имеет и продажа соблазнительных картин, фотографий и книг, продажа столь прибыльная в Англии, что ей занимаются большие торговые дома. До учреждения в Лондоне Общества для обуздания разврата эта промышленность приняла, наконец, чрезвычайные размеры. Многочисленные разносчики наводняли все Соединенные королевства упомянутыми картинами и книгами. Учебные заведения, мужские и женские, были завалены ими. Даже в настоящее время, после враждебных и успешных действий упомянутого антипроституционного общества против этой промышленности, ей занимаются в Англии до 4 тысяч человек. Во Франции, Германии и других странах эти произведения грязного искусства также очень распространены и служат не только для возбуждения стариков, но соблазняют и молодежь, которая, заразившись их влиянием и смотря по своей житейской обстановке, при существовании еще многих других подобных факторов, тем легче решается или покупать разврат, или продавать себя для разврата.
   При объяснении причин, заставляющих публичных женщин приниматься за свое ремесло, необходимо обратить внимание на возраст и степень умственного развития проституток.
   Относительно возраста мы заметили следующее, чрезвычайно замечательное совпадение статистических данных. По исследованиям Вильерме, как мы уже говорили, до пятнадцатилетнего возраста рабочая плата мужчин и женщин почти одинакова; затем женская плата постепенно понижается и, начиная с двадцатилетнего возраста, равняется половине мужской. Таким образом, в первые двадцатые годы вполне развившаяся уже женщина чувствует и гораздо больше потребностей, и гораздо большую нужду, чем когда-нибудь раньше. Заметьте же теперь, что в рядах проституток и детоубийц значительно больше женщин, только что начавших второе десятилетие своей жизни, чем женщин всякого другого возраста. За справкой о детоубийцах советую обратиться к "Детоубийству", довольно щедро снабженному цифрами, а здесь приведу только данные о возрасте проституток. В числе 3248 парижских публичных женщин было, по одной из таблиц Паран-Дюшатле, имевших при записке в проституционные реестры:

0x01 graphic

   Для сокращения некоторые возрасты мы выбросили, как сделано и в следующей таблице о других проститутках, на общее число которых, 3235, приходилось:

0x01 graphic

   Вообще же, на 1000 французских проституток приходится женщин:

0x01 graphic

0x01 graphic

   В Лионе из 3884 публичных женщин 942 имели менее 21 года, 2476 имели от 21 до 31 года, 386 от 31 до 41 года, 80 -- более 41 года. В Лондоне из 2196 проституток 3 имели менее 15 лет, 414 -- от 15 до 20 лет, 872 -- от 20 до 25 лет, 525 -- от 25 до 30, 273 -- от 30 до 40 лет, 88 -- от 40 до 50 лет, 19 -- от 50 до 60 лет. В Петербурге из 493 проституток целая половина, 246, принадлежит к 20--26-летним.
   Таким образом, проституток более в возрасте 20, 21, 22, 23 лет, в следующие возрасты число их постепенно уменьшается, особенно начиная с 30 лет. Почему же это? Ведь у женщины 27,30, 32 и т. д. лет решительно те же потребности, страсти, та же половина мужской платы, как и у двадцатилетней. Это зависит от того, что большинство женщин, принявшись за промысел развратом с 20--23 лет, может выносить это пагубное занятие, как увидим, лишь в течение нескольких лет и затем исчезает с этого рынка порока. Редкие исключения из этого правила так втягиваются в свое занятие, что продолжают его даже до 50--65 лет, продавая изредка свои сгнившие и увядшие прелести какому-нибудь пьяному матросу, рабочему или совершенно одуревшему от своего беспутства богатому развратнику, который находит иногда высшее наслаждение в уродливой, грязной и старой женщине. Контингент слабых, неопытных детей, моложе 20 лет, весьма значителен, особенно в Англии, где особенно падки на молоденькую невинность [В Лондоне есть даже публичные дома, в которых не держат девочек старше 14 лет]. В Москве из 957 проституток начали промышлять развратом: 1 -- с 11 лет (0,10 %), 5 -- с 12 лет (0,52), 26 -- с 13 лет (2,71), 93 -- с 14 лет (9,71), 150 -- с 15 лет (15,75), 180 -- с 16 лет (18,80). Д-р Тэт рассказывает, что в Эдинбурге один джентльмен заключил с содержательницей публичного дома условие доставлять ему регулярно каждую неделю по две несовершеннолетних невинности. Выше мы видели, что в проституционных списках значатся даже десятилетние дети, но эти дети попали в инрегистрацию уже после того, как они несколько времени занимались своим ремеслом тайком от полицейского контроля. В скрытной проституции живут развратом девочки не только 10, но даже 9, 8 и 7 лет! Доктор Рэйан и другие медики рассказывают, что им нередко даже приходится лечить подобных малюток от сифилиса. Многие из этих девочек имеют даже, как большинство проституток, любовников-мальчуганов [Чадвик и Майн говорят, что в числе посетителей лондонских публичных домов ежегодно бывает до 100 тысяч мальчиков!]. Многие из малолетних проституток обращаются сами к полиции с просьбой о записке их, "они оказываются уже знакомыми со всей отвратительной практикой разврата и весьма часто не имеют ни жилища, ни родителей", -- говорит Паран-Дюшатле. Полиция чаще всего отказывает им в инрегистрации, они уходят, но затем полицейские агенты ловят их снова на их скрытном промысле и это продолжается до тех пор, пока полиция не вынуждена будет дать им дозволение на занятие легальной проституцией.
   Умственное и нравственное развитие вступающих в проституцию женщин крайне плохо, несмотря на такую распространенность в Западной Европе народного образования. Большинство проституток даже безграмотно. Например, из 4470 публичных женщин, родившихся в Париже, 2332 не умели подписать своей фамилии, 1780 подписывались, но плохо, 110 подписывались хорошо, о 248 нет сведений. В то же время из парижских проституток, рожденных в северной полосе Франции, 3497 не умели писать, 2212 подписывались, но худо, 75 подписывались хорошо. То же самое относительно женщин средней и южной полосы.
   В Лионе, из 3884 проституток, 2577 были совершенно невежественны и безграмотны, 1307 умели только читать, 792 могли читать и писать, в том числе 62 получили порядочное образование.
   В Манчестере в 1840--1855 годах приходилось на 10 тысяч проституток:

0x01 graphic

   В Лондоне из арестованных публичных женщин было на 10 тысяч:

0x01 graphic

   Как видите, все это народ невежественный, потому что даже и уменье читать и писать не соединено у проституток с образованием, и Паран говорит, что почти все они находятся в самом глубоком невежестве не только относительно научных сведений, но даже относительно религии и нравственных правил. Бедность морит их голодом, лишает образования и возможности освободиться от грубых влияний своей среды, бедность принуждает их к пороку и многие из них, при своем круглом невежестве, при своей грубой развращенности с колыбели, отдаются ему без угрызений совести, хотя жизнь проститутки скоро поселяет в них полное отвращение, как увидим ниже. О множестве проституток можно сказать, что они никогда не падали, что они родились проститутками и были специально воспитаны для промысла развратом.
   Мы избавим читателя от излишнего утомления и не будем утруждать его внимания цифрами, доказывающими, что проститутки доставляются более всего теми городами и округами, в которых сильно развита промышленная жизнь или крестьяне находятся в жалком положении. После нашей предыдущей трактации это понятно само собой. Более подробное внимание мы обратим здесь на то влияние, какое имеет на усиление и сосредоточение проституции на известном пункте сильная скученность в нем известных классов народонаселения, солдат, моряков, разных рабочих, католического духовенства, купцов, богатой и праздной светской молодежи и т. д. Все это люди или холостые, или разлученные со своими семействами и непривыкшие к долговременному воздержанию, притом люди, для которых кутежи и волокитство -- первейшие и часто единственные удовольствия. Благодаря им, во-первых, развращается сильнее, чем в других малонаселенных местах, женское население тех местностей, в которых они живут. Первыми из таких сеятелей разврата и неразлучного с ним сифилиса служат армии. Где квартирует войско, там всегда очень много портится женщин и очень много рождается незаконных детей. Эти соблазненные солдатами женщины, как мы уже говорили, весьма часто уводятся ими с мест родины и, будучи брошены своими любовниками на чужбине, принимаются за проституцию. Подобное же влияние имеют и другие, упомянутые нами классы. Во-вторых, в местах густого народонаселения сплошь и рядом существует такой сильный запрос на проституток, что местное предложение не может удовлетворять его, и сюда стекаются женщины с разных других пунктов, в которых сильно предложение, но почти вовсе нет сбыта. Так, например, из таблиц о французских публичных женщинах видно, что в некоторых департаментах туземных проституток очень мало, а между тем в Париж те же самые департаменты доставляют их очень много. Таким образом, возникают и поддерживаются главные рынки разврата: столицы, города промышленные, приморские и военные. И не только вся известная страна, но и вся Европа, часто даже другие части света высылают сюда дочерей своих на продажу и поругание. Иногда здесь бывают ярмарки разврата; в известное время и по известным нуждам скопляется здесь больше народонаселения, чем его бывает обыкновенно; вместе с этим приезжают сюда и проститутки для временного промысла. Так бывает при всех торговых ярмарках, при всемирных выставках, при скоплениях войск, даже при собраниях дипломатов; на Венский конгресс, например, съехалось проституток чуть ли не больше, чем было тут придворных посланников, министров, государей и войск.

Глава V.
Численность проституток. Их горестная судьба

   Численности публичных женщин не знает никто, даже самые лучшие статистические бюро. Известно только количество проституток, записанных в полицейские реестры; но это весьма незначительная доля женщин, занимающихся промыслом разврата; везде есть проституция скрытная, избегающая контроля самой усердной полиции и наблюдений самого зоркого исследователя. Впрочем, на основании некоторых, довольно достоверных данных, можно сказать, что, смотря по местности и обстоятельствам проституток скрытных впятеро, вдесятеро больше, чем проституток явных; если такое исчисление и неверно, то, во всяком случае, количество скрытных проституток в нем не преувеличено.
   В Лондоне, по вычислениям Рэйана и Тальбота, до 80 тысяч проституток.
   Но это еще не все. Проституцией живут не одни публичные женщины, а и множество других лиц, -- содержательниц публичных домов, их семей, сводней и т. п. агентов и прислужников порока. "Вычислено, -- говорит д-р Рэйан, что в Лондоне живет проституцией посредственно или непосредственно 400 тысяч человек и ежегодно расходуется на нее 200 миллионов франков".
   О проституции других городов нет даже и таких гипотетических исчислений, а есть только цифры публичных женщин, записанных в полицейские книги. Из этих цифр нельзя сделать решительно никаких выводов. Как много в Европе публичных женщин, усиливается проституция или уменьшается, как велики доходы ее, -- эти и подобные вопросы исследователь, боящийся впасть в серьезную ошибку, должен оставить без всякого ответа. Приведем пример невозможности каких бы то ни было прочных выводов на основании упомянутых цифр. Положим, что в известном городе число записных проституток уменьшилось; из этого отнюдь нельзя заключить, что в нем ослаб промысел разврата, -- известно, что многие публичные женщины, выписавшись из полицейских книг, продолжают заниматься проституцией тайно. Даже если бы достоверно известно было, что выписанные из проституционных книг женщины обратились к другим промыслам, а не к разврату, то и отсюда еще нельзя заключить об уменьшении в этом городе проституток, -- может быть, на место выбывших явилось столько же, даже более тайных промышленниц. Если же, напротив, в полицейских книгах число проституток увеличилось, то с равной справедливостью можно предполагать, что увеличилось или количество публичных женщин вообще, или же только количество записных; может быть, полиция рачительнее занялась открытием тайных проституток, или многие из них почему-нибудь нашли нужным явиться самим для записи -- они ведь часто делают это.
   Вот цифры записных проституток в разных городах в 1858 году:

0x01 graphic

   Ни одной из этих цифр доверять нельзя; в Лондоне, например, показано проституток 30 015, а по другой таблице за тот же 1858 год их считается 40 000; по официальным же сведениям лондонской полиции за 1867 год в столице Великобритании показано публичных женщин около 10 000. В Берлине показано 840, а по официальным сведениям 1867 года -- 10 860. Разбирайте, где тут правда. Можно только вообще принять за совершенно достоверное, что число проституток, сосчитанных официальными или частными статистиками, всегда гораздо ниже действительного числа их. Возможно ли, например, чтобы в таком большом, развратном и постоянно наполненном приезжающими городе, как Рим, их было только 56.
   Попытаемся теперь взглянуть на тайную проституцию, насколько доступно наблюдению это мрачное, ужасное море порока, глухо ревущее под ногами цивилизованного общества, разрушающее семью и увлекающее в свои бездны тысячи жертв. В этом темном царстве -- главная фабрика сифилиса, главное седалище разврата, который гораздо обширнее и ужаснее какой угодно записной проституции. Все почти без исключения женщины, предающиеся потом проституции, теряют свою невинность в этом омуте и промышляют пороком сначала все тайно, а потом уже часть их записывается в проституционные книги. В числе являющихся добровольно к полицейской записи или приводимых содержательницами публичных домов и полисменами не бывает почти никогда невинных девушек.
   Контингент тайных проституток чрезвычайно разнообразен по своему составу. В него входят служанки семейных и холостых людей, модистки, повивальные бабки, женская прислуга трактиров, гостиниц, кабаков, одинокие и беспомощные вдовы, оставленные мужьями жены и дочери, преимущественно солдатские, наконец, даже целые семейства.
   Причины, заставляющие этих женщин скрывать свое ремесло, также очень различны. Многие из них промышляют скрытно лишь для того, чтобы избавиться от стыда, неразлучного для них с явкой в полицию и с церемонией периодического медицинского освидетельствования их. В тех странах, где государство взимает с них пошлины за право заниматься развратом, проститутки скрываются часто из желания избавиться от этих сборов, уплата которых обременительна для их нищенского кармана. Многие не отдаются ведению полиции потому, что не решаются потерять реноме у своих родственников и знакомых, боятся подвергнуть себя общественному позору и отверженности, от которых так страдает несчастная записная проститутка; и вот они принимают всевозможные меры, чтобы окончательно скрыть ото всех свой промысел. Замужние женщины, дочери строгих отцов, служанки щекотливых и взыскательных хозяев необходимо должны проститутничать тайком, если только не хотят подвергнуться гневу и взысканиям людей, имеющих власть над ними. Наконец, -- и это одна из самых главных причин, -- тайная проституция не выходит на свет потому, что главный ее промысел состоит в добыче и продаже девической невинности, за которые закон наказывает виновных очень строго. Равным образом, мужья, торгующие своими женами, и родители, промышляющие телом своих детей, ради собственной безопасности от уголовной кары, должны скрывать от власти как свой собственный, так и промысел своих жен и детей. Закон наказывает за это строго.
   В тайной проституции, как и в явной, как и во всякой промышленности, дело не обходится без эксплуатации слабого сильным. По всей вероятности, как и в промысле записного разврата, большинство тайных проституток получает из своей выручки только самую незначительную часть, а всем остальным наживаются их эксплуатантки содержательницы. Небезынтересно познакомиться несколько с теми хитростями и уловками, которые употребляют эти торговки женщины для скрытия своего промысла от полиции. В Париже две таких женщины, назвавшись акушерками, имеющими учениц, поселились в самых богатых кварталах столицы и начали торговлю невинностями; известно, что за одну из них было заплачено 500 франков. Одна старуха, которую по костюму и характеру ее речи обыкновенно принимали за благотворительную даму, водила часто с собой по улицам двух или трех девочек, хотя и скромно одетых, но всегда таких миленьких, что прохожие невольно засматривались на них. Под предлогом доставления помощи этим детям, она водила их в разные отели, особенно же к богатым англичанам, вкусы которых были хорошо знакомы ей. Эта старушонка так ловко скрывала свое ремесло, что пользовалась общим уважением знавших ее. Многие из этих сводней торгуют девушками под предлогом доставления им разных занятий или просто держат их в каком-нибудь своем заведении, нарочно для этого открытом, например в швейной, под видом работниц. Одна из таких артисток считалась хорошей дергальщицей зубов, и под видом пациенток к ней приводили молодых девушек и сходились лакомые до них мужчины. Некоторые открывают у себя мастерскую живописи и набирают несколько "учениц". Другие заводят с той же целью рестораны, в которых сходятся обедать мужчины и девушки и т. д.
   Этот род проституции особенно вреден в тех странах, где промысел разврата хотя и освящен обычаем, но запрещается законом, как в Испании и Папской области. Усиленное распространение развращенности и сифилиса, сводничество, достигающее безобразных размеров, тирания содержательниц над девушками, сосредоточение проституции в семействах, вместо гласных публичных домов -- вот результаты запрещения явной проституции. Фарисействующая власть, желая избавиться от упрека в поблажке пороку и в то же время не решаясь признаться в своем положительном бессилии искоренить его, старается удалить его с глаз и занавесить покровом запретительных законов.
   Проституция разделяется везде на два главных вида -- аристократическую и плебейскую; лучший сорт женщин захватывается всемогущим капиталом, низшие сорта остаются на долю бедным классам. Само собой понятно, что число проституток того и другого сорта соразмерно с числом мужчин, принадлежащих к каждому из этих двух главных подразделений современного общества, то есть проституток плебейских гораздо больше, чем аристократических. В Бресте, например, 20 явных домов терпимости; из них 19 посещаются солдатами, матросами, ремесленниками и вообще людьми низшего класса, и только один служит исключительно для мужчин высшего полета. В Нанте из 31 дома 6 существуют для высших и средних сословий, а 25 -- для низших. В Страсбурге 27 домов: 7 аристократических и 20 плебейских. Подобное же отношение и в других местах. Всюду лучшие женщины покупаются богачами, проводят несколько времени в комфортабельной обстановке, затем они быстро спускаются в ряды плебейского разврата, а вместо них богачи закупают свежий товар. Нищенское, пролетарное состояние можно назвать поэтому нормальной жизнью публичных женщин.
   Этот громадный контингент проституток разделяется, в свою очередь, на несколько сословий. Одно из первых мест занимают в нем солдатские женщины, которые в больших городах, особенно в Париже, не имеют даже квартир, а таскаются всю свою жизнь по кабакам, отдаленным бульварам, преимущественно же наводняют собой городские окрестности и пригородные деревни, где большинство их ночует или просто под открытым небом, или много-много где-нибудь в темном подвале, или в углу сарая. Паран видел один погреб, расположенный на пять метров ниже земной поверхности и снабженный только одной отдушиной; в нем квартировали до тридцати этих несчастных женщин. Некоторые спекуляторы устраивают для них дощатые бараки, имеющие метр длины и полметра ширины, и отдают их в кортом; в каждой из этих сырых, грязных, холодных конур проводят ночь не менее двух девушек, на гнилой, вонючей, усеянной вшами и блохами соломе. Некоторые спят под мостами, в канавах, в строящихся домах и т. д. Многие проводят большую часть своего времени где-нибудь около казарм в кабаках, харчевнях и других местах, часто посещаемых солдатами. Большинство этих женщин приходит в Париж и подобные города вместе с солдатами, в качестве их любовниц, а здесь нужда заставляет их делаться публичными проститутками и часто продавать себя буквально за ломоть хлеба или кусок мяса. Почти все они больны, безобразны, постоянно голодны, одеты в отвратительные лохмотья, едва прикрывающие их истощенное, грязное, усыпанное насекомыми тело; их не берут даже в самые бедные публичные дома. Их очень много, в некоторых городах не менее одной на трех солдат. В своем поведении они не стесняются ничем, и, по словам Парана, не обращая никакого внимания на прохожих, при полном дневном свете публично амурничают с солдатами и совершают самые грязные акты. В приморских городах подобную же роль играют проститутки, специально существующие для военных и купеческих матросов. Впрочем, они не так многочисленны, по крайней мере, в приморских городах Англии их недостаточно для удовлетворения всех моряков. Когда в порте ожидаются какие-нибудь торговые и военные суда, то содержательницы публичных домов выписывают на время женщин из Лондона, которые тотчас и высылаются им по железной дороге на определенный срок и за известную плату. Лишь только корабль входит в гавань, как она покрывается лодками, наполненными публичными девушками и вместе с ними содержательницами или их агентами. Каждая лодка наперерыв предлагает свой товар. Матросы просят у офицеров дозволения принять на корабле "своих жен". Дозволяется. Корабль наполняется женщинами, и пошла безобразная оргия!..
   Для фабричных рабочих, поденщиков, извозчиков, разных воров и мошенников, простолюдинов без определенных занятий также есть особый, весьма многочисленный класс проституток. Большинство их так отвратительно, что они принимаются только в дома терпимости, посещаемые ворами и мошенниками всякого рода. Большинство этих женщин не могут уже зарабатывать себе пропитание одним развратом -- так они истаскались, одряхлели -- и они принимаются за воровство, не оставляя, впрочем, и проституции. Цинизм их, нищета, одежда, самая наружность -- ужасны. В Мадриде "каждый вечер бродят эти бедные, дурно одетые женщины по улицам, площадям и отдаленным закоулкам столицы. Большинство их доведено до такого унизительного состояния бедностью, отверженностью или последствиями первоначального падения. Это служанки, не имеющие места, часто обольщенные и потом прогнанные своими хозяевами, сироты, женщины без занятий, словом, все несчастные, не имеющие ни источников, ни средств существования. Они занимаются своим промыслом или в публичных садах, или в отдаленных аллеях гульбищ и разных закоулках, смотря по степени отверженности, до которой доводит бедность" (D-r Guardia). В Брюсселе этот класс женщин помещается преимущественно в городских предместьях, где проституция, соединяемая часто с мошенничеством, "развертывается вполне свободно и действует с возмутительным цинизмом" (Marinus). В Эдинбурге для этих, вполне отверженных обществом созданий проституция служит большей частью только пособием для совершения воровства. Они живут в ужасных захолустьях High Street и Grassmarket, и внушаемый ими страх так велик, что никто не решается квартировать в соседстве. Они почти никогда не моются и носят свою одежду до тех пор, пока она не развалилась от гнилости. Часто они в течение нескольких дней не съедают ни одного куска хлеба и нередко, получив деньги, пропивают их, а потом голодают опять до новой получки. Квартиры их отвратительны. Доктора Тэта пригласили однажды к такой больной, умиравшей женщине. Он вошел в комнату, наполненную почти нагими женщинами и двумя мужчинами в лохмотьях. Три из этих женщин лежали на полу недвижимо-пьяные. Другие дрались, и кровь текла ручьями по их щекам. В квартире не было ни постелей, ни стульев. В углу лежала груда соломы. Единственной утварью оказались стакан и бутылка водки. Съестного не было ни у кого ни крошки, и больная лежала голодная в одном углу, на грязном обрывке ковра, без одеяла, без белья и платья, в одной только старой юбке. В Англии, особенно в ее столице, этот класс женщин не имеет большей частью квартир, как мы уже говорили раньше, и живут они то в кабаках и тавернах, то в разных местах разврата, куда они уводятся купившими их мужчинами, то под открытым небом, на ветру и холоде, под дождем и снегом. Почти все английские проститутки низших сортов или сами воровки или имеют связь с ворами и мошенниками. В Лондоне, по официальным сведениям, почти 2/3 преступников, ведущих открытую войну с обществом и законами, имеют свази с содержательницами публичных домов, служащих любимым местопребыванием разных бродяг; стекающихся в столицу со всех сторон. Здесь собираются сходки воров, отсюда они расходятся на промысел во все части города, сюда же возвращаются и с добычей, из которой содержательницы получают известную долю. Проститутки нередко принимают сами участие в этих экспедициях и, заманивая мужчин в засады, предают их в руки воров. Даже мужчины, посещающие публичные дома этого сорта, нередко подвергаются не только грабежу и увечьям, но даже смерти. В квартале Fleet-ditch, наполненном такими домами, есть громадный водопровод, который сообщается с Темзой. "Содержатели и сподвижники публичных женщин бросают в него трупы своих жертв, которые далеко уносятся рекой, и полиция, таким образом, лишается возможности открыть место преступления". В 1843--1854 годах в Лондоне на 10 тысяч человек обоего пола, арестованных за воровство, приходилось 3605 проституток. "В Манчестере, Ливерпуле, Глазго также нет ни одного публичного дома низшего сорта, который в то же время не был бы вертепом разбойников" (Leon Faucher). В Париже есть особенный разряд публичных женщин, называемых на административном языке perreuses и femmes de terrain. Это все пожилые бабы, иногда 40, 50, 60 лет, состарившиеся в занятиях своим ремеслом и так сроднившиеся с ним, что им трудно бросить его, даже если представится случай получить честный труд и за него кусок хлеба, чтобы не умереть с голода. Живут они большей частью на пустырях, где-нибудь среди камней и бревен, наложенных для построек, на отдаленных рынках под колоннадами старинных зданий, на берегу реки, на лестницах набережной. Они так невыносимы, что самый грязный пролетарий увлекается ими только с пьяных глаз, да и то ночью. Их цинизм не может быть описываем. Большей частью они в союзе с ворами или служат агентами и поставщиками педерастов. Из других, низших разрядов проституток также многие имеют связи с ворами и мошенниками, а для некоторых проституция служит только покровом их воровских действий. Нередко они толпами нападают на какого-нибудь прохожего, заводят с ним скандал и во время суматохи обирают его. Особенно страдают от них одиноко ходящие пьяницы.
   Описанные нами отношения проституток к низшим классам народа имеют в себе следующую поучительную черту.
   Цивилизованное общество, для утехи которого, между прочим, и существуют проститутки, награждает их презрением и полной отверженностью. Этому подвергаются особенно женщины, потерявшие цену между развратниками высшего класса и поэтому перешедшие на базары пролетарного разврата. Одинокие, беспомощные, презираемые, они находят здесь и помощников, и любовников, и защитников. Грубый солдат, развращенный бедностью пролетарий относятся к ним гораздо гуманнее, чем какой-нибудь высокообразованный английский лорд, чувствующий дрожь омерзения при одном взгляде на такую женщину. Общество довело ее до порока, позабавилось ей и потом выбросило вон, как негодную тряпку, и она, естественно, ищет себе защиты в той грязи, в какую упала, хотя бы это была защита разных злодеев, воров и тому подобных врагов отринувшего ее общества. В рядах преступников, солдат, пролетариев публичная женщина не только получает иногда в кредит, даже даром, временный приют, какое-нибудь платье, кусок хлеба, но мужчины здесь сплошь и рядом покровительствуют ей, спасая ее от разных преследований и нападений. В особенности этим отличаются солдаты. В Париже несколько раз случалось, что солдаты силой противились выполнению административных мер, клонившихся к искоренению или ограничению промысла разврата между низшим классом проституток. Эти сопротивления были всеобщи в 1815--1825 годах, и в армейских и в гвардейских полках. Особенно замечательно сопротивление, оказанное королевской гвардией в 1818 году, когда администрация хотела изгнать упомянутых женщин с некоторых площадей и других мест, на которых они обыкновенно сходились с солдатами.
   Между читателями, несомненно, найдется такой добродетельный человек, который, узнав от меня о тесной свази проституции низшего сорта с воровством и мошенничеством, окончательно проникнется благородным негодованием против этих "скверных мерзавок", которых он всегда презирал уж за одно их специальное ремесло. Я негодую вместе с тобой, о добродетельный россиянин! В самом деле, не возмутительно ли видеть, как сотни тысяч женщин, молодых, неопытных, умирающих с голода, иногда развращенных родителями и воспитанных на принципах порока и преступления, -- продаются, покупаются, лишаются, наконец, своих ценных прелестей, выбрасываются в самую среду преступлений и голодной смерти, и здесь еще по физической или нравственной, но, во всяком случае, неизбежной необходимости, продают себя сплошь и рядом за 2 су или кусок солдатского хлеба, и при своей наготе, при постоянной перспективе голодной смерти решаются на воровство. Я негодую, читатель, но знаешь ли на кого и на что? Не на этих созданий, физическая и нравственная отвратительность которых достойна одного только сожаления, а на те обстоятельства, которые довели их до этого, на то социальное колесо, которое разбило их и вдавило в грязь.
   Но оставим эти ужасные трущобы и отправимся туда, где разврат ходит не нагим или в лохмотьях, а в шелках, бархате, золоте и бриллиантах. Мы, впрочем, недолго пробудем здесь, среди этих femmes galantes, femmes à parties и других проституток высших сортов; поделом разоряющих богатых развратников, иногда сколачивающих деньги и выгодно выходящих замуж, даже за важных персон. Они блестят богатством и красотой, украшают собой общественные гулянья, театры, пикники самой отборной аристократической молодежи, их не презирают, не гоняют на медицинское освидетельствование, не оскорбляют на улицах. Но не прельщайтесь, читатель, таким, по-видимому, сносным положением их. Каждая из этих красавиц или продана родителями, или кинулась в разврат по бедности, или вовлечена в него негодяем, которого любила, или, получив пошлое, бессмысленное воспитание, не имея других идеалов, кроме внешнего комфорта, купила его ценой своего тела. Все это крайне грустные социальные явления. Еще грустнее судьба этих женщин. Весьма немногие из них, накопив известную сумму, бросают свой промысел или посредством своего ума, особенной энергии, хитростей, интриг пробивают себе дорогу в брачной карьере. Большинство же их, бросаемых любовниками, спускаются по лестнице проституции все ниже и ниже, пока не упадут на самое дно общественного ада, где женщина стоит лишь 2 су!

Глава VI.
Эксплуататоры проституции

   В экономическом отношении публичные женщины разделяются на два главных класса; одни из них живут самостоятельно и сами пользуются всей выручкой своего промысла, другие же находятся в зависимости от своих эксплуататоров, относящихся к ним, как ко всякому другому товару.
   Само собой понятно, что положение самостоятельных проституток лучше положения зависящих от содержательниц публичных домов. Многие из них, кроме проституции, занимаются еще каким-нибудь ремеслом, подспорьем которому служит выручка за разврат. Днем они работают, шьют, вяжут, моют белье и т. д., а вечером стараются пополнить свою скудную задельную плату посредством проституции. Они гораздо порядочнее и трудолюбивее, чем женщины, живущие у содержательниц в их "аббатствах". Иногда случается, что они делают кое-какое денежное сбережение и, порядочно устроившись при помощи его, бросают свое порочное ремесло. Но для женщины нужно очень много благоприятных условий и обстоятельств, чтобы она могла при своем промысле быть самостоятельной. Основная причина проституции -- бедность, слабая, униженная, голодная бедность. После того что мы уже рассказывали о жалком положении женщин, вынужденных продавать себя, и о раскинутой для погибели их системе интриг и козней, понятно, что большинство проституток должно попадать в экономическое рабство эксплуататоров порока, и только меньшинство в состоянии избегнуть этой экономической кабалы. Статистические данные вполне подтверждают это. В Нанте, например, в 1856 году было записано 234 проститутки, живущих в домах терпимости, и только 30 самостоятельных. В Эдинбурге на 600 зависимых публичных женщин приходится около 200 самостоятельных. В Берлине было в 1844 году 287 женщин в публичных домах и 18 самостоятельных. В Копенгагене в 1852 году было в домах 139 проституток, а самостоятельных 56. В Гамбурге 334 в домах и 178 самостоятельных. В Брюсселе в 1846--1856 годах самостоятельных было почти столько же, сколько и в публичных домах. Замечательно, что статистические данные обнаруживают борьбу, которая должна идти между содержательницами-эксплуатантками и независимыми от них проститутками. В Берлине в такой борьбе перевес на стороне содержательниц, потому что здесь в 1796 году было 54 проститутки в публичных домах и 67 самостоятельных.
   В 1808 году -- 230 в домах и 233 самостоятельных.
   В 1809 году -- 198 в домах и 113 самостоятельных.
   В 1844 году -- 287 в домах и 18 самостоятельных.
   В Берлине, следовательно, победили содержательницы. Но бывает иногда и наоборот. В Страсбурге, например, ежемесячно записывалось средним числом:

0x01 graphic

   Таким образом, в течение четырех лет число зависимых проституток почти одно и то же, между тем как число самостоятельных увеличилось более, чем вчетверо, хотя самостоятельные и не достигли еще численного перевеса над зависимыми, как это видим, например, в Бресте, где в публичных домах живет 131 женщина, а самостоятельных 213. Но такой перевес самостоятельности -- только счастливое исключение. В большинстве же местностей и случаев проститутки не в состоянии сохранить свою независимость и попадают в когти тем торговкам женской плотью, для которых в нашей целомудренной литературе нет даже приличного названия, так что постоянно затрудняетесь, как титуловать этих женщин и содержимые ими дома.
   Содержательницы публичных домов, по своему происхождению, разделяются на несколько классов. Большинство их состоит из пожилых проституток, сделавших с молодости сбережение или получивших от какого-нибудь благодетеля сумму, необходимую для открытия публичного дома. В Англии такими благодетелями нередко являются богатые развратники, ревнующие о лучшем устройстве и развитии проституции. Во-вторых, между этими эксплуатантками немало женщин, принадлежащих к порядочным фамилиям и принявшимся за такое гнусное ремесло ради барышей; иногда содержательницы служат только официальными хозяйками заведения, а в сущности, они приказчицы настоящих собственников, остающихся за ширмами и пользующихся хорошей репутацией в обществе.
   В Эдинбурге, например, одна из этих женщин -- вдова секретаря печати, получающая ежегодную пенсию; три других -- жены или вдовы людей также почтенной профессии. Один публичный дом содержался здесь несколько времени протестантским пастором с женой; два -- женами финансовых чиновников; один -- супругой полицейского сержанта... "Почтенные дамы, даже священники шотландской церкви принимают участие в этой постыдной торговле. Один из этих пасторов, хозяин дома, занятого публичными женщинами, отвечал соседям, недовольным таким его промыслом: "я получаю хороший доход с дома, и мне все равно, кто бы ни жил в нем" (Richelot и Tait). Подобные содержатели, обладая значительными средствами, ведут иногда свое дело на очень большую ногу; нередко устраиваются для этого промышленные компании из бандорш, домовладельцев, виноторговцев, продавцов мебели и т. д. Случается, что одна бандорша содержит несколько домов, в Париже -- иногда до восьми, один на свое имя, остальные же на имя других женщин, состоящих у нее управительницами, в полиции записанными как самостоятельные содержательницы. Бандоршами часто делаются служанки содержательниц, или успевшие сколотить деньгу, или заводящие публичный дом на средства своей хозяйки, или получившие от нее такое заведение по наследству, после ее смерти. Наследственные дома терпимости существуют даже в семействах. "В Париже есть несколько семей, которые в течение многих поколений не имеют другого занятия, кроме управления домами проституции; мать занимается своим промыслом в одном квартале, а дочь -- в другом; дома переходят по наследству от матери к дочерям, от теток к племянницам и т. д." (Parent-DuchБtelet).
   Несмотря на разнообразие общественных положений, достатков, образованности этих содержательниц, они имеют очень много черт, общих всем их классам. Все это женщины энергические, с властительным характером, предприимчивые спекуляторши с черствым сердцем, которому нет дела ни до чести, ни до страданий человека, были бы только хорошие барыши. От проституток своих они требуют не только безответной покорности, но и уважения, считая их своими рабочими скотинами, обязанными "вырабатывать" (термин) для них по стольку-то в день. Дома бандорша привыкает быть госпожой и барыней; очень естественно, что она старается держать ту же роль и в общественной жизни. В Англии и Франции, в Бордо, например, бандорши высшего сорта задают тон в модах своим изысканным и богатым туалетом. Они блестят на гуляньях, в театрах, концертах, дают у себя балы, большие обеды, музыкальные вечера и т. д. В Эдинбурге -- то же самое, и на общественных гуляньях бандорши, нисколько не стесняясь, смешиваются с лицами высшей аристократии. Они имеют хорошие связи и знакомства, часто пользуются полным уважением родовитых джентльменов и начиненных золотом буржуа. Им делаются даже общественные овации, с подарками, хвалебными спичами и благодарственными адресами! Однажды, например, богатые обычные посетители первоклассного дома терпимости в Эдинбурге, принадлежащие к лучшим фамилиям Шотландии, поднесли содержательнице великолепный подарок "в знак своей признательности за ее образцовое управление заведением и за рачительность, с которой она удовлетворяла требования посетителей". И нечего удивляться этому, пустые и развратные шалопаи -- родные братья бандоршам; не естественно ли им чувствовать к последним самое дружеское расположение! Другое дело -- люди низших классов, люди, хотя грубые и невежественные, но своим горьким опытом знающие тяжесть всякой экономической эксплуатации, -- они презирают и глубоко ненавидят содержательниц, этих тварей, занятых превращением в золото высасываемой ими женской крови... Но многие бандорши богаты, приличны, полированы, угождают вкусам высшей публики, и почему же ей не уважать их!.. Такое уважение делает их часто до того надменными, что они даже при сношениях с властями принимают тон, приличный разве какой-нибудь действительно солидной даме, а уж никак не содержательнице публичного дома. У Парана приведено много образцов их прошений к префектам. Одна, например, пишет: "дожив до 82 лет и будучи матерью многочисленного семейства, я умоляю вас, г. префект, о помощи и покровительстве. Вы -- отец бедных, опора вдовиц и сирот, поддержка скорбящих, прибежище несчастных не откажете, вероятно, в моей просьбе. Будучи в столь престарелом возрасте и чувствуя приближение часа, когда, предав дух мой Господу Богу, я должна буду предстать перед моим Создателем, я обязана позаботиться об обеспечении детей своих" и т. д. Она просит префекта дозволить ее дочери и внучке промысел развратом. Другая, ходатайствуя о разрешении ей содержать публичный дом, пишет: "желая сохранить незапятнанной свою репутацию честности и изящности, приобретенную мной в нашем квартале, я вынуждена, для исполнения моих священных обязанностей и долга чести, открыть дом терпимости"... Третья просит о том же, уверяя префекта, что она останется "всегда достойной его протекции, уважения и почтения". Многие говорят в своих просьбах, что они "всегда пользовались уважением всех добрых людей". Одна пишет, что она "уже 14 лет добывает себе таким образом (содержанием дома терпимости) средства для честного существования"... и т. д. Для составления подобных просьб и вообще для своей деловой переписки богатые бандорши содержат особых секретарей, которыми нередко бывают их мужья и любовники, между тем как отцы и матери, своей неотесанностью могущие компрометировать подобную барыню, держатся где-нибудь на кухне или в людской, исполняя самые черные и тяжелые работы. В Париже около 1/4 всех содержательниц замужние. Мужья их большей частью содержат где-нибудь по соседству с заведениями своих супруг кофейни, гостиницы, рестораны, в которые они, посредством зависящих от жен их девушек, привлекают много посетителей. Большая часть этих мужей пьяницы, воры и живут с наложницами. Супруги их, в свою очередь, обзаводятся любовниками нередко несколькими за раз. Многие из любовников состоят на содержании у этих почтенных дам, хотя и занимают иногда "прекрасное положение в свете или в армии", как говорит Паран-Дюшатле. Дети содержательниц в странах, где закон запрещает матерям держать их при себе, часто воспитываются в хороших школах и пансионах и с помощью образования да капитала своих маменек нередко составляют хорошую карьеру, в особенности дочери, приданое которых доходит иногда до 50 и 100 тысяч франков. Женская прислуга публичных домов по преимуществу набирается из бывших проституток -- на старости это их специальное занятие. Неиспорченные женщины, само собой разумеется, недолго могут сохраниться в этих притонах разврата. Мужская прислуга -- кучера, лакеи, музыканты, -- не имеют особенностей.
   В проституционной, как и во всякой промышленности, судьба далеко не одинаково благоприятна к предпринимателям -- некоторые из них обогащаются, большинство перебивается кое-как, а многие разоряются в конец. Выручка публичных домов крайне разнообразится не только по их достоинству, но и по времени, более или менее благоприятному для этого промысла. Некоторые из парижских публичных домов выручают в день 500--600 франков, а в простонародных публичных домах каждая проститутка обязывается иногда "зарабатывать" для хозяйки от 10 до 15 франков в день. Многие аристократические содержательницы наживают в Париже в течение нескольких лет сумму, которая дает им от 5 до 30 тысяч франков годового дохода. В Лондоне они сплошь и рядом могут платить за одну только квартиру от 500 до 12 тысяч франков. В Петербурге один дом платит только за помещение 6 тысяч рублей в год, а устройство в нем так называемой зеркальной спальни стоило содержательнице до 7 тысяч рублей. В Эдинбурге некоторые дома терпимости выручают каждую ночь до 500 франков. Кроме упомянутых выше условий, степень выручки зависит также от искусства и распорядительности содержательницы. Главная задача состоит в том, чтобы заманить как можно более мужчин. И, несмотря на строгие преследования полиции, для этого употребляются сплошь и рядом запрещенные средства, например, зазывание прохожих прислугой, ходящей по улицам или стоящей у парадных дверей дома. В Англии содержательницы часто распространяют в публике адресы и рекламы о своих заведениях, как это делают обыкновенно магазины и торговые дома. В Париже то же самое. Проститутки, высылаемые содержательницами промышлять на улицу, нередко обязаны непременно приводить каждый вечер известное число мужчин, иначе их ждут жестокие побои и истязания. Есть содержательницы, которые часто, для возбуждения своих женщин к "работе", дают им разные конфертативы, столь сильные, что нередко происходит отравление. Иногда случается, что женщин в доме недостает для посетителей, в таких случаях их занимают у других содержательниц за известную плату и часто выписывают даже на время из других городов.
   Не менее возмутительны и все остальные отношения хозяек к проституткам. Мы уже говорили отчасти о тех кознях, которые всюду устраиваются для неопытных и бедных девушек бандоршами с их многочисленным штабом сводней. Много женщин вербуют они в больницах, в которых постоянно находятся их тайные агенты, соблазняющие легкомысленных и нищих девушек подарками, задатками и обещаниями. Для большинства их больница служит единственным прибежищем, за воротами которого их ожидает голод, нагота и постоянное пребывание под открытым небом; естественно, что они хватаются за проституцию как утопающий за соломинку. Содержательницы домов среднего и низшего сорта рекрутируют женщин даже в тюрьмах, часто поджидая у ворот выхода их, истомленных, босых, полунагих, и великодушно предлагая им содержание, платье и квартиру. Сироты, вдовы, неопытные малолетние девочки, брошенные любовницы, прогнанные служанки, голодающие без дела работницы -- все это дичь, которая легко попадает в сети этих достоуважаемых dames des maisons. Агенты их рыскают по всей Европе и посредством рассказанных уже нами обманов и хитростей привозят женщин, куда следует.
   Переступив однажды порог публичного дома, завербованная женщина попадает в жестокую неволю, освободиться от которой ей чрезвычайно трудно, часто даже невозможно. Огромное большинство этих женщин наги, босы, голодны; получая от содержательницы платье, часто дорогое, разные ценные украшения, хороший стол, денежный задаток, -- они так задалживают ей за все это, что при известных экономических условиях всякой кабалы не в состоянии никогда расплатиться с хозяйкой, которая между тем постоянно старается увеличивать сумму их фиктивного долга, покупая им разные безделушки, наряды, билеты в театры и концерты и т. д. или даже -- это верх благородства -- помогая немного их изнывающим в бедности семействам. Все деньги, выручаемые проститутками, идут в карман содержательнице, а сами они постоянно остаются ее вечными кабальными должницами. Посетители публичных домов очень хорошо знают о таком безвыходном положении их обитательниц, и некоторые, сверх определенной платы содержательнице, делают еще подарки принимающим их девушкам. Но и эти подарки, особенно если они значительны, часто отнимаются всемогущими в стенах своей квартиры бандоршами. Такие порядки, конечно, возмущают всех проституток; все они ненавидят содержательниц и мстят им; между закабаленными и кабалительницами постоянно идет борьба, и в последнее время в некоторых местах результатом этой борьбы, склонившейся на сторону проституток, явилось новое распределение дохода, пополам между содержательницей и выработавшей его девушкой. В деле управления женщинами все их "мамаши", как проститутки обыкновенно титулуют содержательниц, являются строгими до жестокости, самодурными до варварства. Побои, плеть, лишение пищи и тому подобные средства -- все пускается ими в ход для того, чтобы проститутки благоговейно дрожали перед ними и рабски выполняли все их приказания и капризы. Пикнуть никто не смей! Требования полиции, невыполнение которых может повлечь за собой закрытие дома, требования о поддержании в нем тишины и порядка заставляют содержательниц еще более усиливать свое поистине террорное управление.
   Проститутки, как мы уже сказали, ненавидят содержательниц и стараются мстить им всеми мерами, какие находят возможными. Большей частью они эмигрируют из дома терпимости, унося с собой платья и другие ценные предметы. Их обыкновенно ловят, и содержательница подвергает их наказаниям, а для предупреждения нового побега держит их полунагими в течение целого дня, выдавая им платье только по вечерам, когда они должны принимать посетителей.
   В больших городах, где тысячи, десятки тысяч народа не имеют определенных жилищ, существуют предназначенные для них квартиры, maisons garnies, или гостиницы, большей частью крайне грязные, с гнилой соломой вместо постелей, с кучами сора на полу, темные и дурно снабжаемые воздухом. Это пристанища всевозможных бродяг, мошенников, безквартирных рабочих, уличных комедиантов, разносчиков и т. д. Вместе с тем это квартиры проституток, хотя и сохранивших свою независимость от содержательниц публичных домов, но вырабатывающих такую ничтожную сумму, которая едва достаточна для их ежедневного пропитания, и поэтому не могущих занимать более порядочных помещений. Выше мы уже говорили о жизни в этих притонах нищеты и порока. Несмотря, однако ж, на всю ее невыносимую гадость, проститутки предпочитают их публичным домам. Хозяева этих квартир обыкновенно доставляют им у себя небольшой кредит и покровительство, желая удерживать их у себя и тем привлекать более квартирантов. Среди грязи и нищеты этих квартир проститутки пользуются независимостью, которой они должны окончательно лишиться, вступив в публичные дома, ненавистные для них, как тюрьмы.
   Кроме этих квартир проститутки имеют пристанища в кабаках, харчевнях, винных погребках, табачных лавках и т. п., хозяева которых, понимая прибыльность разврата, держат для него особые, сокровенные помещения.
   Существует еще другой род таких притонов: это maisons de passe -- квартиры, отдаваемые на короткое время, на несколько часов или минут, всем приходящим лицам обоего пола. Сюда приводят своих посетителей те проститутки, которые или вовсе не имеют своей квартиры, или почему-нибудь не могут принимать в ней. Сюда приходят с любовниками замужние и другие женщины, которым необходимо скрывать свое поведение. В Париже некоторые из этих домов существуют специально для актрис и вообще для женщин, служащих при театрах.
   Аристократическая проституция имеет подобные же притоны в так называемых maisons à parties. Высшего сорта бандорши дают в этих домах обеды и вечера, на которых собираются развратники всех классов общества, встречаясь здесь с лучшими проститутками и великосветскими Мессалинами.
   Наконец, сотни и тысячи проституток каждый вечер наполняют собой улицы, мосты, бульвары, площади больших городов, продаваясь встречным мужчинам.

Глава VII.
Нравы проституток. Смертность. Проститутки в тюрьмах, в убежищах и т. д.

   Христианские общества, отвергая пример и учение Христа, презирают публичных женщин с таким злобным негодованием, что невольно задаешь себе вопрос -- в чем же состоят их христианские чувства? И нужно заметить, что проститутки вообще, при всей своей неразвитости и порочности, обладают некоторыми очень рельефными нравственными достоинствами, которых в известных слоях отвергающего их "добродетельного" общества гораздо меньше, чем в рядах этих жертв бедности и порока.
   Отверженные всеми, проститутки относятся друг к другу обыкновенно с чувством братской, бескорыстной солидарности. Больная, голодная, несчастная женщина всегда может ожидать от своих порочных соремесленниц посильной помощи, ухода и утешения. "Множество публичных женщин в трудные времена каждую неделю, даже каждый день доставляют пропитание живущим по соседству с ними старикам, больным людям и многочисленным семействам" (Parent-DuchБtelet). Такой взаимной симпатией и сострадательностью отличаются не только крайне впечатлительные француженки, но и проститутки всех других народностей, даже холодные англичанки. В Лондоне, например, по свидетельству самых достоверных наблюдателей, они никогда не замедляют помогать одна другой в несчастьях и страданиях. "Одна молодая девушка, после нескольких лет развратной и нищенской жизни, дошла до крайне несчастного положения, вследствие расстройства своего здоровья, не имея в то же время для своего существования никаких других средств, кроме промысла развратом. Сострадательные проститутки, ее подруги, желая избавить ее от необходимости умереть от разврата, составили из своих скудных доходов сумму, необходимую для того, чтобы больная могла провести остаток своей жизни в покое и раскаянии (Richelot). При такой возвышенной сострадательности друг к другу, большинство проституток отличается взаимной солидарностью и во всех других отношениях. Хотя Требюше и замечает, что "в проститутках полиция имеет справедливейших доносчиков", но это относится только к тем исключительным случаям, когда ссоры и интриги поселяют в проститутке бешеную ненависть к своему врагу и жажду мести, удовлетворяемую доносом. Во всех других отношениях они никогда не шпионничают и не доносят. Это тоже одно не из последних нравственных достоинств во многих современных государствах.
   Общепризнанный факт, что все проститутки не только не находят решительно никакого удовольствия в разврате, но даже чувствуют всегда непобедимое отвращенье к нему -- новое доказательство, что их загоняет в проституцию и удерживает в ней только одна крайняя необходимость. Поэтому большинство их только в пьяном виде и может заниматься своим ремеслом. Вино спасает их от изнеможения и лишает сознания их действий. "Ни одна девушка, -- говорят они, -- не может вести такую жизнь, не пьянствуя" (The gr. sin of gr. cities, p. 5). "Все сведения, собранные об этом пороке, доказывают, что проститутки начинают пьянствовать ради одного только самозабвения; нечувствительно они так привыкают к вину, что для них делается уже невозможным возвращение к трезвости" (Parent-DuchБtelet). Некоторые даже и развратничают только для приобретения средств на пьянство. При таком отвращении от разврата с каждым встречным и поперечным все проститутки имеют сильное стремление к прочной и постоянной связи, основанной на любви. Характер и состояние таких любовников очень разнообразны, -- тут есть и генералы, и литераторы, и банкиры, и студенты, и приказчики торговых домов, а проститутки низшего сорта отдаются исключительно рабочим всякого рода: солдатам, бродягам и мошенникам. Эти женщины не только ничего не получают от своих любовников, но большей частью сами же и содержат их, вырабатывая им на пищу, платье и квартиру. "В Париже множество молодых людей, -- говорит Паран-Дюшатле, -- не имеют никаких других средств существования", кроме этого содержания, доставляемого им любовницами. Страсть проституток к этим господам неистова и беспредельна. У большей части из них любовники -- грубые, жестокие, пьяные мошенники и пролетарии, щедро награждавшие их за любовь бранью, побоями, увечьем; в госпитали часто приводят этих женщин, избитых до полусмерти своими возлюбленными, но только что успеют они вылечиться, как снова спешат соединиться с жестокими избранниками своего сердца. Единственная польза проституткам от любовников -- это доставляемая последними защита. Оскорбляет ли кто публичных женщин на улице, преследует ли и задерживает их полиция, бьет ли их содержательница публичного дома, любовники, если они случатся по близости, тотчас спешат на выручку своих подруг. Эта страсть к любовникам есть только одно из проявлений замечаемой в большинстве проституток сильнейшей наклонности к семейной жизни. Быть матерью -- это их заветный идеал, о котором они мечтают и говорят с замечательным воодушевлением. "Одна из них со слезами говорила мне, -- рассказывает Паран, -- что достоинство матери подняло бы ее в собственных ее глазах из того унижения, в какое она попала, и что она возбудила бы уважение к себе во всех, кто увидел бы, с какой заботой она выполняет обязанности, возложенные на женщин законами природы". Другая такая же девушка сошла с ума от печали, что из трех рожденных ей детей не было ни одного живого. Случается, что проститутки, которым не удается иметь собственных детей, воруют чужих, лишь бы найти только существо, на которое можно было бы изливать все чистейшие чувства своего сердца. Если проститутке случится забеременеть и родить, то нет пределов нежности и предупредительности, с которыми наперерыв услуживают ей ее подруги. Одни ходят за матерью, другие нянчат ребенка, третьи моют детское белье, -- они рады отдать родильнице свою последнюю рубашку. Большинство родивших всегда заботятся о воспитании своих детей, а небрежную, недобрую к детям мать публичные женщины презирают и доносят на нее. "Большинство этих матерей стараются воспитывать своих детей так, чтобы сохранить их от порока", -- говорит Паран. -- Здесь представляется любопытный, но плохо исследованный вопрос, насколько природа удовлетворяет этим страстным желаниям проститутки быть матерью? Многие думают, что публичные женщины не имеют детей, но это неправда; из имеющихся у нас под руками цифр и наблюдений разных исследователей видно, что проститутки способны к деторождению, хотя и в меньшей степени, чем женщины неразвратные. В большинстве случаев проститутки приписывают причину своей беременности не случайным своим посетителям, а любовникам. В Париже однажды 620 публичных женщин были спрашиваемы, имели ли они детей и любовников; из них:

0x01 graphic

0x01 graphic

   Следовательно, из 403 отвечавших проституток 159 имели детей. В парижских родильных больницах помещалось проституток-родильниц:

0x01 graphic

   Но так как не все беременные проститутки родят в больницах, то выставленные сейчас проценты нужно считать ниже действительных.
   В Лионе из 3884 проституток имели детей 1161, но в том числе 619 родили до своей записки в реституционные книги, что, конечно, еще не освобождает их от подозрения в том, что они занимались развратом и до своей беременности. В Страсбурге, по исследованиям Штроля, самостоятельных проституток, рождавших детей, приходится 33 на 100, а проституток публичных домов -- 22 на 100. Наблюдения же, сделанные в Брюсселе, далеко не соответствуют только что приведенным; по словам Маринуса, здесь одна беременная проститутка приходится на 40 небеременных. Во всяком случае, обо всех, сейчас приведенных нами цифрах должно сказать, что они далеко не обнимают количества проституток, оказавшихся способными к деторождению. Цифры, доставляемые больницами, не заключают в себе числа публичных женщин, рождающих вне больниц. Остальные данные основаны на показаниях самих проституток, из которых множество, как мы уже видели, отказывается отвечать на подобные вопросы, да и отвечающим нельзя доверять вполне: виновность в детоубийстве и плодоизгнании, а также некоторые другие причины часто заставляют их давать совершенно ложные показания.
   Неудовлетворяемая потребность любви, при постоянном возбуждении развратом, нередко принимает у этих женщин совершенно противоестественное направление.
   Так, страстная, впечатлительная натура отверженной и осужденной на адское существование женщины всюду ищет отрады или забвения, то в любви к детям, то в водке, то в помощи несчастным, то в противоестественных пороках, то в обжорстве и лакомстве, которые замечаются у всех проституток. Но нет ей отрады на земле, а для забвения при помощи вина часто нет денег или до него не допускает содержательница. Нищенство, рабство, необходимость промышлять развратом, отвратительным для всякой проститутки, побои любовников, преследования полиции все это делает жизнь публичной женщины ненавистной для нее. Она вполне сознает свою отверженность, она презирает себя, она употребляет часто все усилия, чтобы бросить свой постыдный образ жизни, но напрасно -- общественный поток уносит ее к неизбежной погибели. Одним из самых сильных доказательств того, что ум и сердце публичных женщин обезображены пороком вовсе не до такой степени, как можно бы думать, судя по их внешнему поведению во время их занятий своим промыслом, одним из сильных доказательств этого служит их деликатная приличность вне сферы разврата. При медицинских освидетельствованиях, при всех столкновениях с благосклонными к ним и непорочными людьми большинство их обнаруживает совестливость и держит себя в высшей степени прилично. "Все изучившие публичных женщин Парижа свидетельствуют, что вне своего промысла они отличаются приличием, скромностью и стыдливостью, -- говорит Паран, а между книгами, которые они читают, никогда не встречается соблазнительных и похабных". Та же совестливость, вместе с боязнью разных преследований, служит источником известной лживости проституток. Желание сохранить незапятнанной репутацию своего семейства, боязнь, как бы не узнали об их порочности родные и знакомые, часто просто ребяческое, шаловливое желание спутать администрацию и позабавиться над ней все это заставляет проституток изменять или вовсе переменять свои имена и фамилии. Это всюду делает целая половина их, если не больше, и таким образом, постоянно говоря ложно о своем происхождении, они естественно привыкают к лживости и относительно других предметов. Та же проклятая обстановка, та же безвыходность положения приучают их не только к пьянству и картежной игре, но также и к лени. Можно без всякого преувеличения и согласно с авторитетным свидетельством Парана сказать, что 9/10 публичных женщин решительно ничего не делают, особенно из живущих в публичных домах. Рядом с этим недостатком нужно поставить и их страшную неряшливость в своей квартире, в платье, их крайнюю нечистоплотность, вшивость, очень обыкновенную даже у самых элегантных проституток, небрежность в хозяйстве, беззаботное проматывание денег на пустяки и т. д. Конечно, у большинства эти недостатки зависят от крайней бедности, в которой они находятся или находились прежде, но тому же самому содействует и вся жизнь, убивающая всякую энергию, всякую любовь к работе, которая не в состоянии освободить их. Излишество половых отправлений и крепких напитков, истощая женщин, довершает это окончательное расслабление характера, которое впрочем, замечается только у проституток, долго занимавшихся своим убийственным ремеслом. В первое же время они отличаются крайней впечатлительностью, легкомыслием, подвижностью, непостоянством во всем, -- что составляет также неизбежные результаты их жизни, в которой нет ничего прочного, все постоянно изменяется, в которой каждый день и час женщина должна ожидать какой-нибудь беды, какой-нибудь перемены и перемены большей частью к худшему. Кроме того, легкомысленность, в которой упрекают проституток все наблюдатели их жизни, часто служит только последствием неумолкающего инстинкта самосохранения, который заставляет тонущую в социальном море несчастную проститутку хвататься за каждую встречную соломинку и ждать спасения от плывущей мимо щепки. Надежда, хотя и слабая, но все-таки увлекающая их впечатлительную натуру, заставляет их, например, постоянно переезжать из города в город, из одного квартала в другой или менять публичные дома, что дало происхождение французской поговорке: elles sont, sous ce rapport, des véritables filles publiques. Всюду ищут, бедные, выхода и погибают в этих поисках!
   Немногие натуры могут долго выдерживать такую жизнь, и говоря вообще, проститутка недолго занимается своим отвратительным и убийственным промыслом. Вот, например, лионские публичные женщины; из них:
   
   1 -- занималась развратом 27 лет;
   4 -- 15 лет;
   17 -- 10 лет;
   248 -- от 5 до 10 лет;
   915 -- от 3 до 5 лет;
   1672 -- от 1 до 3 лет;
   1027 -- более или менее года.
   
   В Страсбурге из 262 женщин

0x01 graphic

   Подобные же сроки и во всех других местах, то есть большая часть проституток занимается своим промыслом от 1 до 3 лет только.
   Куда же они исчезают?
   Во-первых, их пожирают болезни и истребляет смерть. Не говоря уже о сифилисе, -- о котором см. ниже, -- проституток губит множество всевозможных болезней, из которых одни являются специальным результатом их промысла, другие -- результатом нищенской жизни, с ее лишениями и невзгодами, наконец, третьи служат последствием непомерных трудов, угнетавших этих женщин до их вступления в проституцию.
   Глубокие нравственные страдания, которым так подвергаются проститутки, нередко производят у них истерические припадки и конвульсии. Многих поражает умопомешательство. В Париже с 1811 по 1815 год поступило в Сальпетриер 105 сошедших с ума проституток, -- процент значительный; из этого числа около 2/3 помешалось, имея от роду 25--40 лет (от 15 до 20 лет -- 4, от 20 до 25 -- 15, от 25 до 30 -- 26, от 30 до 35 -- 25, от 35 до 40 -- 18, от 40 до 45 -- 10, от 45 до 50 -- 5, от 50 до 55 -- 0, от 55 до 60 -- 1, от 60 до 65 -- 1); следовательно, и здесь двадцатые годы женской жизни гораздо убийственнее, чем другие возрасты. Из этих 105 сумасшедших помешалось от причин неизвестных -- 37, от страха -3, от излишества разврата -- 3, после родов -- 8, от крайней бедности -- 11, от меркуриального лечения -- 3, от пьянства -- 13, от сильных моральных страданий -- 27. В числе болезненных страданий, которым подвергаются публичные женщины, одно из главных мест занимают побои, увечья и раны, нередко смертельные, получаемые ими от содержательниц, любовников, уличных дебоширов и т. д. Вследствие этого многие остаются уродами и калеками на всю жизнь -- вместо выткнутого глаза, например, с искусственным, вместо сломанной и потом отнятой хирургом ноги -- с деревяшкой и т. д. Требюше замечает, что подобное безобразие и уродство часто не только не уменьшает дохода проститутки, но даже "доставляет ей большие барыши, чем красота!.." Следующая таблица больных парижских проституток познакомит нас с родом их болезней.

0x01 graphic

   Кюлерье и Расье в своем Dictionnaire de médecine говорят, что большинство проституток не в состоянии долго выносить своей жизни и скоро умирают от болезней сердца, чахотки, органических повреждений печени и других внутренностей. Чахотка чаще всего убивает проституток, равно как и болезненные результаты постоянного пьянства. О других болезнях мы распространяться не будем; мы уже видели, как бедна и несчастна жизнь этих женщин, и само собой понятно, что они из первых должны падать жертвами холер, тифов, лихорадок и тому подобных бичей человечества.
   Более всего поражает смерть проституток от 20 до 30 лет. "Эти женщины говорят сами, что в проституции низшего класса женщина совершенно изнашивается в три года" (Parent), а так как большинство принимается за промысел развратом с двадцатилетнего возраста, то понятно, что этот же возраст более всего должен страдать и от нападений смерти. К сожалению, мы почти вовсе не имеем цифр смертности публичных женщин и должны поэтому ограничиваться только безцифренными показаниями разных докторов. В Нанте "много проституток погибает от чахотки" (Ваге). В Лондоне средняя жизнь публичной женщины по одним 4, по другим 7 лет (Clarke и Rayan); многие из них сходят с ума, множество погибает от лихорадок (Rayan). В Эдинбурге ежегодно умирает 1/7, даже 1/6 проституток; немногие из них живут долее 25 лет (Richelot). Весьма крупная цифра из тех, которых не убивает болезнь, гибнет от собственных рук. Наклонность к самоубийству чрезвычайно развита между ними, и проститутка очень часто, подобно ее сестре, "Утопленнице" Томаса Гуда, до того доводится своей жизнью, что у нее остается одно только желание --
   Где бы то ни было, как бы то ни было,
   Только б из мира ей прочь!..
   В Эдинбурге, например, ежегодно четверть, даже треть проституток покушаются на самоубийство и около 1/12 успевают предать себя смерти! (Tait). В Лондоне также "многие" кончают самоубийством (Rayan). В Париже "самоубийство гораздо чаще между проститутками, чем между другими женщинами. Это зависит, без сомнения, от занятия их своим ремеслом и отвращения, возбуждаемого им в них" (Trebuchet и Poirat-Duval). Нужно вспомнить при этом, что, по статистическим данным, женщины весьма редко решаются на самоубийство, и только одна невыносимость проституционной жизни порождает большое количество самоубийц-женщин.
   Итак, значительная часть проституток безвременно сходит в могилу. Другие во множестве выбывают постоянно с проституционного рынка, или выписываясь из полицейских книг, или исчезая бесследно. В Париже, в котором в разные годы настоящего столетия считалось от 2 до 5 тысяч записных проституток,

0x01 graphic

0x01 graphic

   Относительно более чем половины выписанных вследствие их бесследного исчезновения, Паран-Дюшатле говорит, что "крайне трудно получить точные сведения о том, что сделалось с ними". Но, во всяком случае, можно сказать, что одни из них принялись за новые занятия или продолжают где-нибудь скрытно старое ремесло, а другие -- сошли в могилу.
   Много проституток бросает свой промысел, поступая на содержание; часто они привязываются к старым холостякам, преимущественно из рабочих, поселяются у них, хозяйничают, работают и живут с ними, как законные жены. Когда же эти друзья их умирают, то они, лишенные приюта, помощи и всех средств к жизни, сплошь и рядом снова должны приниматься за свое прежнее ремесло. В Париже большинство тряпичников и чистильщиков улиц живет с такими женщинами. Лучших часто берут разные аристократы, в списках которых, помещенных у Парана, фигурируют между прочим 16 богатых французов, 8 англичан, 7 богатых американцев, 3 полковника, один русский адмирал и "три персоны, занимающие столь видные места, и с такими известными именами, что их нельзя обозначить здесь!!." Вероятно, что-нибудь вроде министров или лиц королевской крови. Понятно, что такая завидная сравнительно доля достается немногим; для достижения ее нужны как физические, так и известные умственные достоинства; этот выход из проституции такое же исключение, как и счастливый брак. На проститутках женятся большей частью фигляры, кабачные сидельцы, слуги гостиниц и публичных домов, иногда рабочие. В Париже бывает ежегодно от 20 до 25 таких браков. Немало проституток, как увидим из нижеследующих таблиц, возвращается в свои семейства по воле родственников или родителей. Другие принимаются за работу, если могут добыть ее. Третьи поступают в прислуги, преимущественно к трактирщикам, виноторговцам, содержательницам публичных домов и подобным личностям, которые не пренебрегают ими за их прежнее поведение. Некоторые, как уже сказано, делаются "аббатисами", как во Франции называют содержательниц публичных домов. Есть и такие, которые, скопив малую толику деньжонок, берутся за какой-нибудь самостоятельный промысел, но их очень немного, и ни одна из них не принадлежит к женщинам, освобождающимся от содержательниц. Упомянутую экономию, освобождающую проституток от необходимости продолжать свой промысел, одни из них делают обыкновенно посредством труда, а некоторые при помощи подарков от привязанных к ним или сострадательных людей. Большинство же проституток идет в шайки воров, мошенников, бродяг, попадая затем в тюрьму или ссылку. Тюрьма для многих остается единственным прибежищем, и выпущенные на свободу, они делают новые преступления, чтобы опять поступить на острожное содержание. Большинство этих заштатных проституток почти совершенно наги, постоянно голодны, спят на площадях, под мостами, в канавах, и заключение в тюрьму -- настоящее благодеяние для них. Для удержания их в остроге не нужно ни замков, ни караула. В революцию 1830 года в Париже толпа любовников подобных женщин овладела тюрьмой, в которой они сидели, и возвратила им свободу; одни из них наотрез отказались покинуть свое обычное пристанище, другие ушли, но через два же дня явились обратно! Выше мы уже говорили о воровстве проституток, а теперь приведем несколько цифр о других совершаемых ими преступлениях. В Париже в 1821--1827 годах обвинялись перед судом 603 проститутки, в том числе за воровство 477, за самоуправство и насилие -- 43, за нанесение ран -- 26, за публичную неблагопристойность -- 19, за сопротивление властям -- 19, за пособничество развращению малолетних -- 7, за возмутительные (séditieux) крики и продажу соблазнительных сочинений -- 7, за подделку монеты и ассигнаций -- 2, за поджог -- 1, за прелюбодеяние -- 1, за содержание азартной игры -- 1, за убийство -- 1. Из них осуждено на тюремное заключение 323, в том числе 3 навечно, 1 -- на 8 лет, 1 -- на 7 лет, 8 -- на 6 лет, 27 -- на 5 лет, 2 -- на 4 года, 5 -- на 3 года, 18 -- на 2 года, 10 -- на 1,5 года, 11 -- на 15 месяцев, 1 -- на 14 месяцев, 14 -- на 13 месяцев, 84 -- на 12 месяцев, 7 -- на 8 месяцев, 38 -- на 6 месяцев, 2 -- на 5 месяцев, 8 -- на 4 месяца, 38 -- на 3 месяца, 10 -- на 2 месяца, 35 -- на 1 месяц. Число арестованных в Париже проституток гораздо больше числа записанных проституток вообще, то есть каждая ежегодно арестуется более одного раза. В 1853 году было арестовано их 5094, а в 1854 году -- 5756. В тюрьме Святого Лазаря постоянно сидит их от 450 до 600. В тюрьму или тюремную богадельню Святого Дионисия ежегодно присылается на житье от 8 до 10 публичных женщин, арестованных за нищенство. Тюрьма действует на них не только убийственно, но и развратительно. "По единодушному мнению всех, они выходят из тюрем и больниц более развращенными и порочными, чем какими поступают в них" (Parent-DuchБtelet). "Здесь, -- говорит в своем рапорте 1854 года ревизор парижских тюрем, -- проститутки самого низшего сорта развращают окончательно заключенных с ними молодых девушек 12--18 лет". Из многочисленных наказаний, которым подвергаются проститутки независимо от тюремного заключения, мы упомянем о двух следующих. Устав о проституции в швейцарском кантоне Берне полагает, если проститутка, отдавшись мужчине при условии помощи, будет требовать от него денег -- должных или недолжных, все равно, -- осуждать ее к заключению в рабочий дом или к наказанию кнутом через палача! В Англии долго употреблялось наказание проституток посредством tread mill; это огромный барабан на утвержденной оси, внутрь которого засаживаются осужденные, обязанные ходить там непрерывно по одному направлению и своим движением вертеть этот барабан -- убийственное для здоровья занятие, выдуманное "просвещенными мореплавателями"! И при всех-то подобных мучениях и лишениях множество проституток стремится в тюрьму, как в лучшее свое пристанище!
   Известная часть проституток поступает в разные заведения, специально устроенные для исправившихся публичных женщин. Но таких "магдалинских убежищ" мало, да и проститутки охотнее идут в тюрьмы, чем в эти дома покаяния, с их полу монастырскими уставами, работами, добродетельными дамами, наставляющими нравственности и т. д. В парижский дом "Доброго пастыря" в 1821--1833 годах поступило всего только 245 проституток, из которых 50 умерло, 87 выпущено по их просьбе, 40 выслано за неповиновение, 26 поступило в больницы и т. д. По свидетельству компетентных наблюдателей у множества поступивших в эти дома проституток зарождаются серьезные болезни, часто влекущие за собой смерть. В четырех лондонских домах -- Magdalen Hospital, Lock Asylum, London female Penitentiary и Guadrian Society -- с 1758 no 1843 год было принято проституток 12 601, из них 7529 возвратились в свои семьи или приходы или поступили к разным занятиям, 176 умерло, 2024 выслано за неповиновение, 49 бежало и т. д.; в Magdalen Hospital 107 были поражены сумасшествием и другими неизлечимыми болезнями. Нравственная, полумонастырская атмосфера убежищ невыносима для большинства проституток, привыкших совершенно к другой жизни. "Я многих из них расспрашивал об этом, -- пишет Паран, -- и вот что они отвечали мне: "нам говорят там только об аде да об умерщвлении плоти; нам постоянно напоминают нашу прежнюю жизнь; нас третируют и наказывают, как детей!.."" Читатель, конечно, понимает, как бестактна такая метода; он понимает, вероятно, и то, что все подобные убежища приносят пользу только в тех случаях, когда они доставляют экс-проституткам возможность существовать посредством труда; но и эта польза личная, а не общая, и мерами благотворительности невозможно ни искоренить, ни уничтожить проституцию, социальные факторы которой на место раскаявшихся и пристроившихся к честным занятиям проституток будут постоянно высылать на базары порока новые и новые жертвы. Когда поражен весь организм, когда все условия жизни содействуют развитию болезни, покрывающей его отвратительными язвами, тогда не помогут никакие пластыри, налепляемые сострадательными руками на эти вонючие язвы. Нужно общее, радикальное лекарство, которое могло бы уничтожить внутренние причины болезни.
   Чтобы читатель мог судить о том, как много проституток выписывается по каждой из сейчас упомянутых причин, мы приведем несколько статистических данных. В Лионе, из 3884 проституток:

0x01 graphic

   В Париже с 1845 по 1854 год выписано:

0x01 graphic

   Над этими цифрами стоит только немного поразмыслить, и мы поймем, что громадное большинство выписанных, если только не помешает смерть, скоро должны возвращаться к тому же промыслу разврата и даже падать на более низкую ступень проституции, чем прежде.
   Начнем хотя с поступивших в тюрьмы и исправительные дома. Пройдет срок их заключения, и выйдут они на свободу еще более развращенными, чем прежде, как мы уже говорили, полунагими, голодающими, бесприютными. У самых ворот тюрьмы их ожидают агенты проституции, дают им обувь и платье и уводят в публичные дома. Избегнувшие этой сети, назавтра же, а во всяком случае через несколько дней, вынуждены будут голодом или убить себя или совершить новое преступление, чтобы попасть в тюрьму или начать прежний промысел... Исправили!
   Число выписанных проституток, занявшихся трудом, довольно значительно в одних списках и гораздо меньше в других. Такая разность указывает на известные колебания, постоянно происходящие в промышленной жизни. Разные кризисы, остановка и закрытие фабрик и т. п., оставляя без дела множество рабочих, всегда увеличивают число проституток; "но все эти девушки бросают разврат и возвращаются к труду, коль скоро труд возобновляется" (Richelot). Но каждый день с ними может повториться та же история, и, лишившись работы, они снова вынуждены будут приняться за продажу единственной собственности -- своего тела. Та же бедность, которая заставила их продаться в первый раз, заставит и во второй, и в третий и т. д.
   Самая большая цифра приходится на долю исчезнувших из виду полиции и высланных ею на родину. Огромное большинство их продолжает заниматься проституцией, -- одни явной, другие тайной; остальные же топятся, отравляются, вешаются или поступают на какую-нибудь работу до тех пор, пока безработность и голод снова не обратят их к проституции.
   Взятые приходами, родственниками и родителями, в некоторых случаях, конечно, получают возможность жить безразвратно. Но характер и положение их семей, о которых мы уже говорили, заставляют предположить, что такие случаи исключительны и что взятая в семейство проститутка должна продолжать свой промысел; иногда даже родители только затем и берут ее, чтобы пользоваться ее выручкой.
   Множество мужей, женившихся на проститутках, торгуют своими женами; другие жены проститутничают сами собой, для пополнения своих скудных семейных расходов.
   Поступившие в магдалинские убежища также выходят из них к родителям, пристраиваются к месту, множество вскоре же после поступления выгоняются за неповиновение дисциплине и т. д. Всех их ожидает та же участь, как и тех, которые выписываются, не поступая в убежища. Мораль магдалинских приютов, как бы она ни была влиятельна, остается бессильной там, где возвышает свой голос убийственная нищета.
   И без магдалинской морали, как мы видели, большинство проституток чувствуют такое отвращение к своему промыслу, какого, наверно, не имеют все эти нравственные учителя убежищ, не испытавшие, что значит торговать пороком...
   Наконец известный процент выписанных из проституционных книг женщин поступает в ряды содержательниц публичных домов.
   Итак, выписка проституток, как бы она ни была значительна, отнюдь не говорит об оставлении разврата не только всеми выписанными, но даже значительной их частью. Изложенные нами сейчас априорные рассуждения вполне подтверждаются статистическими данными, свидетельствующими, что выписанные публичные женщины вскоре же после своей выписки находятся вынужденными снова приняться за проституцию. Пусть читатель взглянет на приведенную нами выше таблицу о парижских проститутках, выписанных в 1845--1854 годах; всех их выписано 9983; исключим из этого числа умерших и приобретших средства к жизни, то есть лиц, от которых нельзя уже ждать возвращения к проституции, останется 8889. Из них в течение того же периода уличены в проституции полицией и снова записаны в проституционные книги -- 4507, т. е. более половины! А зная, как бессильна самая лучшая полиция в деле выслеживания тайной проституции, мы имеем полное право предполагать, что и из остальной половины если не все, то, во всяком случае, большая часть обращаются к тайной проституции. В особенности это нужно сказать о той, самой многочисленной категории выписанных, которые значатся исчезнувшими из виду полиции. Они рыскают по разным местностям, и на родине и за границей, промышляя по-прежнему развратом. Около половины их скоро попадает снова под контроль полиции. Из 5433 женщин, исчезнувших таким образом из виду парижской полиции, уличено в продажном разврате и поэтому снова внесено в проституционные книги:
   
   В первый же год по исчезновении -- 1415
   Во второй -- 526
   В третий -- 125
   В четвертый -- 48
   В пятый -- 3
   В шестой -- 4
   В седьмой -- 3
   В восьмой -- 2
   
   И самое большое число их (260) поймано на разврате в первые же четыре месяца.
   Некоторые выписываются очень часто, но так оплошны, что попадаются снова каждый почти раз после их выписки. Это нужно сказать в особенности о тех проститутках, которые выписываются вследствие их высылки администрацией на родину. Многие из них возвращаются тотчас же в город, только другой дорогой и снова попадаются полиции на своем промысле; в Париже, таким образом,

0x01 graphic

   Следовательно, из выписанных проституток перестают заниматься своим промыслом одни только умершие, да разве еще крайне незначительное число из выписанных по всем другим причинам, кроме смерти. Для громадного же большинства проституция служит каким-то заколдованным кругом, в котором должна век свой вращаться женщина, по временам и только на короткие сроки вырываясь из него, затем снова возвращаясь в него же и продолжая таким образом вплоть до окончания своей многострадальной жизни.

Глава VIII.
Законы о проституции. Сифилис, пожирающий Европу

   Все современные и прежние законы, изданные с целью искоренения или ограничения проституции, вся энергическая деятельность европейской администрации, клонящаяся к тому же, все это в большинстве случаев бессильно против зла, порождаемого глубокими социальными причинами. Многочисленные законы и распоряжения, специально посвященные проституции, стремятся по возможности противодействовать распространению порока и сифилиса. Но их попытки большей частью не удаются, да и не могут удаваться. Например, во всех почти государствах признается безнравственным выдавать проституционные билеты на право промысла развратом малолетним девушкам и замужним женщинам. И не выдают: но из этого выходит только вот что. Малолетней отказали в записи, через несколько дней ее ловят на продажном разврате, подвергают аресту, увещевают исправиться; она снова просит проституционный билет, ей снова отказывают, снова ловят за тайную проституцию и т. д., до тех пор, пока полиция не выдаст ей билета. Это случается постоянно. Другие меры -- уже чисто репрессивные -- имеют целью затруднить как самое вступление в проституцию, так и занятие ей. Таковы налоги на проституток, этот остаток старины, когда государство обращало порок в статью дохода. В Гамбурге, например, проститутка ежемесячно должна платить, смотря по своему классу, от 5 франков и 70 сантимов до 1 франка 90 сантимов; общий доход Гамбурга от проституции 22 560--26 320 франков в год. В Брюсселе содержательницы публичных домов ежемесячно вносят в казну от 5 до 78 франков и т. д. При бедности большинства публичных женщин подобные налоги бесчеловечны, столь же бесчеловечны, как и поступок французской администрации, которая, ревнуя о нравственности, запретила в Париже устроенную некоторыми филантропами вспомогательную кассу, которая могла бы поддерживать проституток во время их болезни и старости. Помогать больной и бессильной старухе, изволите ли видеть, безнравственно, и такую мысль высказывает правительство, называющее себя христианским!.. Чтобы можно было судить о стеснениях, которым большей частью напрасно подвергаются проститутки, мы приведем здесь несколько выдержек из французского устава о проступках и преступлениях публичных женщин, влекущих за собой наказание виновных. Преступления: 1) находиться в запрещенных для проституции местах; 2) показываться на улице в недозволенные часы; 3) лежать в пьяном виде на улицах и вообще публичных местах; 4) просить пристанища в военных постах; 5) прогуливаться по улицам днем тихими шагами и пристально смотреть на мужчин; 6) не быть в публичном доме в часы, для визитов назначенные; 7) просить милостыню; 8) ходить с открытой головой и шеей и т. д. При не существовании большей части подобных правил общественная нравственность нисколько не страдала бы, а между тем они гнетут проституток и, возбуждая в них постоянные сопротивления и нарушения, плодят только число наказуемых проступков и нисколько не уменьшают разврата. Эти меры так же действительны, как и меры, принимавшиеся прежде и еще недавно против сифилиса. В Лионе, например, до начала нынешнего столетия, женщины, заболевшие сифилисом, подвергались вместе с лечением в больнице и жестоким наказаниям, бритью головы и т. п. То же самое было и в других городах, а у нас в России до настоящего царствования зараженных сифилисом солдат сначала пороли, а потом начинали лечить! Даже в современной Европе до сих пор сохранилось какое-то нелепое предубеждение против сифилиса; например, во Франции администрации часто представляются проекты частных людей о мерах для предупреждения венерической заразы; но давать ход таким проектам администрация считает "скандальным и безнравственным", и потому отвергает все их! (Parent, II, 340--356). А между тем эта болезнь трудноизлечимая, с каждым годом распространяется все больше и больше, и общество даже не подозревает, до какой степени проела его венера... В Великобритании, по всем достоверным вычислениям д-ра Голленда, ежегодно заражаются сифилисом 1 652 500 человек!.. Главное седалище сифилиса -- большие города, особенно приморские, посредством которых Европа постоянно меняется своей венерой с Азией и Америкой. Жаннель вычисляет, что на 28 395 иностранных кораблях, ежегодно приплывающих во Францию, находится не менее 15 тысяч сифилитиков, распространяющих заразу во французских гаванях. В 1862 и 1863 годах английская армия ежегодно имела на 1000 человек 318 сифилитиков, в 1864 году -- 390, а до 1851 года в ней было на 1000 только 181 сифилитик. В английском флоте, стоящем у берегов, на 1000 человек сифилитиков до 1851 года ежегодно было 134, а в 1862 году -- 143. Во французской армии в 1864 году на 1000 человек сифилитиков было 108. Рабочие страдают от сифилиса не менее солдат и матросов, а в нижних слоях проституции нередко случается, что одна зараженная приходится не более как на 3, даже на 2 публичных женщины. В Бордо в 1852 году на 100 проституток приходилось 24 сифилитки, а на 307 тайных проституток, уличенных полицией в 1863--1866 годах -- 241, то есть 78 на 100 еще до своей записи были больны венерой по одному или по нескольку раз. Тайных проституток заражается и болеет венерой гораздо больше, чем записных, а проституток непотребных домов гораздо больше, чем проституток самостоятельных. Вот таблица, относящаяся к Парижу:

0x01 graphic

   Следовательно, бедные проститутки окрестностей заражаются почти втрое больше, чем женщины более зажиточных кварталов. Деспотизм содержательниц, заставляющих своих девушек "работать" без устали, производит то, что последние заражаются почти вдвое больше, чем проститутки самостоятельные. Из таких же проституток, арестованных в Париже в 1816--1828 годах, на 3110 приходилось сифилиток 814, то есть 1 на 3,82, а в 1857--1866 годах на 19 560 арестованных было 4370 больных сифилисом. В Страсбурге (1853) на 100 тайных проституток было 83 сифилитки. В Бордо было:

0x01 graphic

   В Лондоне и других больших городах Британской империи, по Жаннелю, число зараженных проституток превосходит 50 на 100.
   Дети страдают от сифилиса в очень значительном количестве. В Париже в лурсинском госпитале в 1835--1844 годах лежало с венерой -- 644 мальчика и 1054 девочки, в 1845--1855 годах -- мальчиков 556, девочек 878.
   Сифилис, как доказывают, несомненно, статистические сведения, которых, однако ж, ради краткости, мы приводить не будем, заедает преимущественно бедные массы народа, которым лечиться от него и некогда, и не на что, среди которых иногда на три здоровых проститутки приходится одна больная, в которых мы видим детей, заразившихся от полового сношения с детьми же, и целые поколения, которые зачаты, рождены и, в свою очередь, зачинают и рождают детей в сифилисе... Если бы эта болезнь была смертоносна, то Европа скоро превратилась бы в безлюдную пустыню; но от сифилиса умирают мало. В лурсинском госпитале, в Париже, умирало сифилитиков:

0x01 graphic

   В Марселе в 1852--1856 годах из 3547 проституток, лечившихся от сифилиса, в больнице умерло 29. В Нанте в 1845--1855 годах из 2484 больных умерло 26.
   Но эта не смертоносная болезнь тем не менее распространяется с ужасающей быстротой и в сотнях своих видоизменений более и более разрушает и физическое и нравственное здоровье народов. И если современное течение дел не изменится, то что будет с Европой лет через пятьсот, не будет ли ее народонаселение поголовно заражено венерой, не будут ли женщины рождать детей, страдающих с первого же своего появления на свет разным худосочием, золотухой, слабостью всего организма, английской болезнью, наследственным сифилисом? Много пишется проектов и книг об искоренении сифилиса и ограничении порождающей его проституции, но все это остается бесплодным толчением воды [В No 7 "Отечественных записок" 1869 года в анонимной статье о проституции автор рекомендует вернуться к временам "мудрого Солона", уничтожить частные непотребные дома и, открыв казенные, под управлением специальных чиновников, сделать проституцию государственным учреждением!..]. И лучшие из писателей, исследовавших этот предмет, говорят, вместе с Паран-Дюшатле, что "проституция неизбежна, что она существовала и всегда будет существовать в больших городах, потому что, подобно нищенству, подобно игре, она служит промыслом и спасительным средством от голода".
   Все убеждает нас в том, что цивилизованный мир не может повторить истории Китая и остановиться на современной ступени своего социального прогресса. Бедность и невежество народных масс, рабство женщины, войны и другие подобные факторы народного разорения -- рано или поздно должны исчезнуть с лица цивилизованной земли; тогда, и только тогда проституция будет невозможной, а сифилис и другие бичи человечества сданы будут в архив истории. В Европе нет уже ни такого суеверия, ни такого всевластного духовенства, как в древности, поэтому в ней нет и религиозной проституции. Власть родителей и мужа значительно ослаблена, рабовладельцы уничтожены, -- и меньше проституции домашней. Вселенский деспотизм римлян, Клавдии и Нероны невозможны более почти ни в одной европейской стране, равно как невозможно, подобно Риму, ограбить весь мир; поэтому Европа и не видела никогда у себя ни разврата, ни проституции в тех размерах, в каких они были созданы всевластным деспотизмом Вечного города и нищетой умиравшего с голода, покоренного и ограбленного мира. Человечество, следовательно, мало-помалу поборает принципы, служащие врагами и разрушителями его счастья...

Приложение.
Равноправность женщин в Америке

   Речь, произнесенная Д. У. Куртисом в нью-йоркском конституционном собрании 19 июля 1867 года. (Куртис предложил следующую поправку к конституции штата: "исключить из первого отдела слово "мужчина", и везде, где стоит в этом отделе "он", прибавить: "или она"; где "его" -- прибавить: "или ее"".)

* * *

   Предлагая перемену, столь новую в нашей политической практике, но столь согласную с духом и принципами нашего управления, я должен только показать, что она не противна разуму и не опасна для государства. Однако ж я чувствую себя в несколько затруднительном положении, ибо, в то время как существенные основания предлагаемой перемены вполне ясны для меня, возражения на них представляются пустыми и неопределенными. С формального открытия дебатов по этому вопросу в нашей стране, на конвенте 1848 года, и вплоть до настоящего времени, оппозиция этому движению, насколько я знаком с ней, была только повторением известных традиционных предрассудков или протестом одной сентиментальности, а спорить с ними все равно, что сражаться с зараженным воздухом или состязаться с восточным ветром. Я, право, не понимаю, почему комитет изменил фразу: "жители мужского пола, или граждане", которая обыкновенно употребляется в конституционных оговорках, ограничивающих избирательные права. В настоящем случае слово "человек" темно; оно, без сомнения, относится и к женщинам, точно так же, как и слово "род человеческий". Но цель оговорки очевидна, и доклад комитета делает ее несомненной.
   Если бы члены комитета захотели сказать прямо то, что они выразили не прямо, то одиннадцатый параграф читался бы так: "идиоты, сумасшедшие, лица, состоящие под опекой, преступники, женщины и лица, уличенные в подкупности, не пользуются избирательными правами". В своем докладе комитет не объясняет нам, почему он женщин Нью-Йорка в политическом отношении ставит в один разряд с идиотами и преступниками. Он утверждает только, что общее освобождение женщины было бы нововведением, -- что справедливо относительно каждого шага политического прогресса и поэтому говорит в его пользу; далее комитет выражается так, что хочет сказать, будто бы такое освобождение несогласно с женственностью, -- это только предвзятое предположение и предрассудок. Я желаю знать, господа, и спрашиваю во имя политической справедливости и благосостояния этого штата, почему целая половина взрослых жителей, которая столь же жизненно заинтересована в хорошем управлении, как и другая половина, которая владеет собственностью, управляет своим имуществом, платит налоги, которая освобождена от всех обязанностей добрых граждан, хотя и обладает полным разумом и способностями, -- почему она безусловно лишена политических прав и поставлена в один разряд с сумасшедшими и преступниками? Мальчик сделается мужчиной и избирателем; сумасшедший может выздороветь и получить свои права; идиот, способный к развитию под благотворным влиянием новейшей науки, может образоваться в полноправного гражданина; преступник, руки которого обагрены кровью его страны и свободы, может быть прощен и восстановлен в правах; но ни возраст, ни мудрость, ни особенные способности, ни общественные заслуги, ни усилия, ни пламенное желание, -- ничто не может избавить женщину от этой ненормальной и чрезвычайной неправоспособности! На каких же разумных основаниях утверждается это? Да ни на каких! Это противно естественной справедливости, общепризнанным традиционным началам американского управления и рациональной политической философии. Абсолютное лишение женщины политических прав в этом штате есть просто узурпация. "В каждом веке, в каждой стране, -- говорил около ста лет назад историк Гиббон, -- мудрейший или, по крайней мере, сильнейший из двух полов, узурпировав себе государственные права, предоставлял другому полу одни только заботы и удовольствия домашней жизни".
   История показывает нам, что узурпирующий класс, как его называет Гиббон, всегда регулировал положение женщины на основании собственных своих теорий и интересов. Варвар-перс, например, наказывал смертью обиду, нанесенную его жене, но поступал так не ради ее самой. Она была частью его. И цивилизованный англичанин Блекстон только повторяет этого варвара-перса, когда говорит, что муж и жена составляют одно лицо -- супруга. Господа, было бы чрезвычайно забавно, если бы только не было грустно, проследить результаты, вытекающие из этой теории для человеческого общества и несчастное влияние на прогресс цивилизации этого болезненного предпочтения мужского пола. Гиббон приводит один интересный пример этого, а о другом примере до сих пор напоминает дух английских законов о разводе. В Риме был храм, посвященный богине -- покровительнице мира брачной жизни. "Но уже одно ее название Viriplaca -- умилостивительница мужей, показывает, -- говорит историк, -- что раскаяние и подчинение всегда требовалось от жены", как будто только она одна подавала повод к раздорам. В изданной в 1632 году книге "Law's Resolution of Women's Rights" анонимный и приятный автор говорит в несколько насмешливом тоне: "несомненно, что мужчина и женщина составляют одно лицо, но нужно знать, каким образом. Когда небольшой ручей или маленькая речка впадают в Родан, Гумбер или Темзу, то бедный поток теряет свое название: он вполне соединяется со своим новым товарищем, у него нет своей отдельной силы, он не имеет ничего своего, будучи покрыт рекой. Женщина, коль скоро она выйдет замуж, называется covert, по-латыни nupta, то есть покрытая, как будто она закрывается облаком и обволакивается тенью; она теряет свое собственное течение; ее господин делается ее новым я, ее спутник -- ее владыкой. Вот основание тому, что женщины не имеют голоса в парламенте, не участвуют в составлении законов, ничего не утверждают своим согласием, ничего не отвергают своим несогласием. Все они считаются или женами или кандидатками в жены, и все их желания принадлежат их мужьям".
   Из этой теории древнего общества, что женщина в социальном отношении составляет низшую и подчиненную часть мужчины, вытекает та система законов о женщинах, которая теперь так быстро изменяется в каждой цивилизованной стране; между тем, упомянутая теория, как традиционный предрассудок, упорно держится в наших политических обычаях. Но государство, которое, подобно нью-йоркскому штату, признает за всеми своими членами равенство индивидуальных прав, объявляя, что никто не может быть лишен их иначе, как законом страны или судом своих равных, -- которое признает женщин собственниками и плательщиками налогов, ответственными гражданами, -- такое государство уже совершенно отказалось от старой феодальной и языческой теории и поэтому не имеет ни малейшего права поддерживать основанного на ней вредоносного порядка вещей. Достопочтенный и красноречивый джентльмен от Онондаги сказал, что он согласен на всякое расширение свободы, если только оно безопасно для государства. Я совершенно согласен с ним, господа, и комитет, предполагая сохранить исключительное положение женщин, обязан был показать, что бесправность женского пола необходима для благосостояния и безопасности государства. Комитету нечего спрашивать у меня о тех основаниях, в силу которых я требую расширения свободы. Я указываю, господа, на тот фундамент, на котором основана эта свобода, и я требую освобождения женщин на том основании, что какие бы то ни было политические права, которыми владеют мужчины, должны равным образом принадлежать и женщинам.
   Я не желаю вдаваться в интересный вопрос о происхождении управления. Если некоторые утверждают, вместе с почтенным джентльменом от Брума, что естественных политических прав вовсе нет и что никто не родился избирателем, то я не буду останавливаться, чтобы спорить с ними; но так как достопочтенный джентльмен от Брума по своей профессии медик и хирург, то я напомню ему, что если никто не родится избирателем, то никто не рождается и взрослым человеком, ибо каждый человек родится ребенком. Но он рожден с правом беспрепятственно сделаться взрослым человеком, и я спрашиваю почтенного джентльмена, как американского гражданина и политического мыслителя, -- если никто не рождается избирателем, то ужели не рождается каждый человек с правом сделаться избирателем на одинаковых правах с другими людьми? Какой же другой смысл может иметь фраза, которую я нахожу в понедельничном номере нью-йоркской "Трибуны" и которая так часто раздается здесь: "главной основой управления служит равенство прав всех граждан".
   Я думаю, все мы согласны, что есть некоторые естественные права. Этот летний воздух, который так благорастворенно дышит на наше ежегодное национальное собрание, звучит еще тем красноречием, с каким упомянутые права были провозглашены нашими отцами. Из всех пламенных речей того времени я приведу слова Александра Гамильтона, сказанные им в ответ одному тори: "священных прав человеческого рода нечего искать в старых пергаменах или покрытых пылью грамотах. Они написаны рукой самого Божества во всей книге человеческой природы и не могут быть изглажены или затемнены никакой силой смертного". В следующем году Томас Джефферсон изложил политический символ веры наших отцов в Великой Декларации, слова которой звучат во всю историю тех дней. Как лира Амфиона воздвигала стены города, так под музыку этих слов американская цивилизация подвигается постепенно на свою настоящую арену. Наши отцы стояли на технической легальной почве, когда началось столкновение с Великобританией; но когда тирания завладела этой почвой, они естественно поднялись, как бы в более чистые слои воздуха, в сферу основных истин. Угнанный бурей из виду земли моряк правит по звездам; и наши отцы, будучи принуждены исследовать всю совокупность социальных прав и обязанностей, основали свое управление на том, что называлось у них очевидными истинами, и Декларация независимости была не страстным манифестом революционной войны, но спокойным и простым изложением новой политической философии и практики.
   Права, которые они объявили неотчуждаемыми, обыкновенно называются естественными, в отличие от политических прав, но они не ограничиваются полом. Женщина имеет такое же точно право на свою жизнь, свободу и собственность, как и мужчина, а следовательно, она имеет такое же право, как он, и на равное покровительство; в этом-то, по-моему, и заключается смысл слов "право голоса". Если я имею естественное право на эту руку, то я имею такое же естественное право на все, что содействует мне пользоваться ей; если я имею естественное право на свою жизнь и свободу, то я имею точно такое же право на все, что покровительствует этой жизни и свободе и чем пользуются другие люди. Я прошу моего уважаемого друга, докладчика комитета, указать на какое-нибудь право, которое Бог даровал и ему, и мне, и на гарантию этого права, которую бы Бог дал ему, но не дал мне. Тот же самый вопрос я предлагаю и за всех женщин нашего штата. Ужели они имеют менее естественных прав на жизнь, свободу и собственность, чем мой достопочтенный друг, докладчик комитета, и может ли он отказать последней из этих женщин в той гарантии этих прав, на которую он притязает сам? Нет, господа, естественное, или, как мы называем, гражданское право и его политическая гарантия неразрывно связаны между собой. Такова была строгая логика революции. Лорд Гоуер зубоскалил в парламенте над американскими колонистами: "пусть американцы болтают о своих естественных и божественных правах... Я стою за насильственное введение этих мер". Д-р Джонсон ревел нам через атлантический океан, что "обложение налогами еще не тирания". Джемс Отис говорил за Америку, за здравый смысл, за вечную справедливость: "нет никаких достаточных оснований, в силу которых бы каждый человек, обладающий здравым умом, не должен иметь голоса при выборе представителей. Если известное лицо имеет слишком собственности, чтобы нуждаться в особенном покровительстве и защите ее, однако ж его жизнь и его свобода что-нибудь да значат!.." И еще задолго до Джемса Отиса лорд Соммерс говорил в палате общин, что право голоса есть единственно верная гарантия, которая обеспечивает жизнь и собственность англичанина.
   Каждый человек, таким образом, рождается со справедливым притязанием на такую же гарантию своих естественных прав, какой пользуются другие люди. Практический вопрос тут заключается только в том, каким наилучшим способом может быть достигнута эта гарантия, и это вопрос управления, которое, согласно Декларации, установлено для ограждения упомянутых прав. По британской теории они могут быть гарантированы гораздо лучше развитым меньшинством, чем невежественной и страстной массой. Всякий, конечно, согласен, что управление лучших есть лучшее управление; вопрос только в том, как найти этих лучших? Наши отцы на вопрос о лучшем и вернейшем обеспечении естественных прав отвечали своей знаменитой фразой -- "согласие управляемых". То есть, коль скоро каждый человек рождается с одинаковыми естественными правами, то он имеет и право на обеспечение их, одинаковое со всеми другими людьми; и коль скоро это обеспечение заключается в правительстве, то здравый смысл и опыт требует, чтобы каждый человек имел свой голос в управлении на совершенно одинаковых и целесообразных условиях, которые бы не были необходимо и безусловно недостижимы для какой бы то ни было части народонаселения.
   По справедливости, эти условия не могут быть произвольными. Но аргумент достопочтенного джентльмена от Шенектади и аргументы других, которые отделяют правительство от общества, клонятся к тому, что государственные деятели могут принимать и исключать по своему произволу, что они могут установлять совершенно произвольные различия, основанные на цвете кожи, поле, росте, весе и т. д. Такова сущность теории мистера Дугласа о главенстве скуаттеров, утверждающей, что большинство белых поселенцев мужского пола на известной территории может лишать всех прав меньшинство цветных жителей и что оно имеет полное право так действовать... Грубая сила, господа, может кое-что сделать; но мы говорим здесь о правах, и притом о правах, гарантируемых нашим управлением, и я отрицаю, что народ нью-йоркского штата может по справедливости, то есть согласно со здравым разумом и вытекающими из него принципами нашего управления, -- что он может навсегда лишать голоса в управлении известный класс лиц или какое бы то ни было лицо, если только не будет ясно доказано, что их участие в политической власти опасно для государства. "В среде развитого и цивилизованного народа, -- говорит Джон Стюарт Милль, -- не должно быть никаких париев, никаких лиц, которые были бы лишены прав иначе, как по их собственной вине... Каждое лицо лишается прав, -- сознает оно это или нет, -- коль скоро другие люди присвояют себе неограниченную власть распоряжаться его судьбой. Поэтому не может быть достаточно удовлетворительным тот порядок народного голосования, который устраняет известное лицо или известный класс, и в котором избирательное право не предоставлено всем желающим совершеннолетним людям". Томас Гер, один из даровитейших политических мыслителей нашего времени, говорит, что во всех случаях, когда женщина удовлетворяет требованиям, налагаемым на мужчину, "нет никакого достаточного основания лишать ее прав народного представительства. Это лишение является остатком феодальных законов и не гармонирует с другими гражданскими учреждениями страны".
   Докладчик комитета спрашивает у мисс Энтони, если избирательное право есть право естественное, то можно ли отрицать его у детей? Ее ответ кажется мне вполне удовлетворительным. Она сказала только: "мы не просим ничего, кроме справедливого, а не произвольного регулирования. Если вы имеете право, то и мы имеем его". Уважаемый докладчик едва ли будет отвергать, что одно дело регулировать пользование известным правом, согласно с требованиями здравого разума и опыта, а другое дело отрицать это право безусловно и навсегда. Надежное практическое правило нашего управления, как оно выражено Джемсом Мадисоном, гласит, что это управление "происходит от всей массы народа, а не от какой-нибудь незначительной части его или привилегированного класса". Когда Гладстон в своей знаменитой речи, которая привела в смятение Англию, говорил, что никто не может быть по справедливости лишен прав иначе, как на основании его личной неспособности или ради общественной безопасности, то он только повторил мысль Джозефа Уаррена, принадлежащую к разряду мудрейших и самых практических истин политики: "я желал бы такого управления, которое предоставляло бы каждому человеку самую полную свободу делать, что ему угодно, но в то же время удерживало бы его от причинения зла другим людям". Не такого ли же управления, господа, мы желаем для этого штата? И если каждый человек в Нью-Йорке имеет естественное право на жизнь, свободу и собственность и вместе с тем на известное участие в охраняющем их управлении, то на каких же практических основаниях предполагается удерживать безусловную и безнадежную неправоспособность целой половины взрослого народонаселения?
   Утверждают, что женщины имеют уже своих представителей в мужчинах. Где же последние представительствуют за них? когда они избираются? Если мне скажут, что женщины имеют представителей по долгу чести (are virtually represented), то я, вместе с Отисом, отвечу, что "ни закон, ни конституция ничего не говорят о представительстве по долгу чести. Это и уловка, и иллюзия, совершенно неосновательные и нелепые". Если они имеют представителей, то когда же выбирают их, спрашиваю я снова. Никто не решится утверждать, чтобы они когда-нибудь совещались об этом. Утверждать, что интересы и привязанность мужчин заставляют их хлопотать о справедливом и мудром законодательстве для женщин так же ревностно, как бы они старались о самих себе, -- утверждать это значит только бить на один эффект. Это старая увертка, имеющая в виду политические привилегии известного класса. Британский парламент сто лет назад говорил то же самое нашим колониям: "мы все находимся под властью одного и того же правительства; наши интересы тожественны; мы все британцы; Боже храни короля! долой мятеж и сынов свободы!" Колонии возмутились этим и протестовали с негодованием, потому что притязание парламента на действительность изданных им законов было несправедливо, потому что они дошли до той истины, которая в настоящее время потрясает Англию и которая уже обагряла кровью нашу страну, до той истины, что никакой класс граждан и никакой отдельный гражданин не могут быть облекаемы постоянным и исключительным обладанием политической властью. "Нет примера в истории, -- говорит Бокль, -- чтобы какой-нибудь класс, обладая властью, не злоупотреблял ей". Это также справедливо по отношению к мужчинам, как к классу, как справедливо относительно наследственной аристократии или класса помещиков. Мужчины недостаточно мудры, недостаточно благородны, недостаточно честны для того, чтобы законодательствовать, как следует для женщин. Законы самых цивилизованных народов угнетают и унижают женщин. Законодательство имеет в виду интересы законодательного класса. В Англии, во время знаменитых прений по поводу перемен в законах о браке, Гладстон сказал, что "когда Евангелие пришло в мир, то женщина была поднята до одного уровня со своим сильнейшим спутником". Но в то самое время, как он говорил это, английское право развода, составленное мужчинами для регулирования их домашних отношений к женщинам, провозглашалось "омерзительным и деморализирующим", "варварским", "непристойным", "позором для страны", "оскорбительным для чувства справедливости". Если бы равенство, о котором говорил Гладстон, было настолько же политическим, насколько оно представляется сентиментальным, то мог ли бы он или другой какой государственный человек предположить, чтобы право развода было тем, что оно есть, или чтобы современное английское право могло отдавать мужу все заработки жены, или чтобы законы Франции запрещали женщине принимать какой бы то ни было подарок без позволения ее супруга?
   Мы просим женщин довериться нам, так как мы имеем одинаковые с ними интересы. Но разве какой угодно деспот не говорит то же самое? Они знают, и мы все знаем, и собственный наш опыт учит нас, что единственная гарантия естественных прав заключается в избирательном шаре. Они знают, и целая страна знает, что когда мы уничтожили рабство, то эмансипация могла быть окончена и гарантирована только посредством избирательных шаров в руках освобожденного класса. Гражданские права были только насмешливой фразой, пока политическая власть не дала им существования. Год тому назад губернатор Южной Каролины, Орр, говорил нам, что права освобожденных будут гораздо безопаснее в руках их прежних господ. "Не угодно ли вам прогуляться в моей гостиной, сказал паук мухе!.." Нью-Орлеан, Мемфис, бесчисленные и постоянные преступления показали, что значила эта безопасность. Тогда нация, не медля долее, вручила освобожденным избирательные шары и сказала: "защищайтесь сами!" И теперь губернатор Орр проповедует, что мудрость Южной Каролины заключается в отречении от всех партий и в сердечном союзе с цветными гражданами. Губернатор Орр знает, что человек с одними гражданскими правами есть не более и не менее как холостой заряд. Дайте ему избирательный шар, и вы вложите пулю и сделаете заряд действительным. В этой части страны, которая кипит старой ненавистью и оскорбленной гордостью и в которой ее социальная система сдвинута со своего основания, никакая другая мера во сто лет не привела бы к такому действительному умиротворению, какое достигнуто в один год одним только обещанием избирательного права. Единственная существенная опасность во всем деле этого преобразования заключалась только в том, если бы конгресс вздумал оставить в южных штатах политическую власть в руках одного класса, как это предлагает теперь для Нью-Йорка доклад комитета.
   Если меня спросят, зачем женщинам понадобилось избирательное право, то я отвечу в свою очередь вопросом -- а зачем оно нужно мужчинам? Почему в настоящее время британские рабочие так упорно требуют его? Взгляните на английские законы, регулирующие труд, и вы увидите, почему они нуждаются в избирательных шарах, потому что законы о труде и капитале составлены одним классом капиталистов, и поэтому несправедливы. Я не забываю о прогрессивных законах Нью-Йорка относительно женских прав. Билль о собственности 1860 года со своими дополнениями, по свидетельству "Нью-Йоркской трибуны", спас от пауперизма 5 тысяч женщин. В следующем году Иллинойс уравнял женщин с мужчинами относительно прав собственности. Я упоминаю об этих фактах с таким же удовольствием, с каким читаю, что Луи-Наполеон хочет, на известных условиях, дозволить французам говорить то, что они думают. Но если подобные реформы желательны, то они совершились бы гораздо скорее и разумнее в том случае, если бы у женщин были политические права.
   Неправда, г-н докладчик, что женщины имеют своих представителей в общепринятом и настоящем значении слова. Законы составляются для них другим классом на основании теорий, которые, не страшась никакой политической оппозиции, поддерживают этот класс, и в прямом нарушении тех самых принципов, которых он так упорно держится, коль скоро дело идет о собственных его интересах. Я живу, господа, в графстве Ричмонд. В нем 27 тысяч жителей. Они владеют собственностью и управляют ей. Они обложены налогами и платят их; вообще, они как следует исполняют обязанности граждан. Но представьте себе, что комитет вводит следующую оговорку в предлагаемое им постановление: "идиоты, сумасшедшие, лица, состоящие под опекой, преступники, жители графства Ричмонд и лица, изобличенные в подкупности, не должны иметь избирательных прав". Это была бы самая чудовищная несправедливость, величайшее нарушение всякого основного права и американского принципа. И как бы вы на меня посмотрели, господа, если бы в этом случае я обратился к своим друзьям и соседям и сказал им: "собрание думает, что вы по долгу чести (virtually) представляетесь избирателями Уэстчестера и Чотоки?"
   Я не имею, г-н докладчик, никаких суеверий относительно избирательного права. Я не думаю, чтобы оно тотчас же избавило женщин от всех несправедливостей, от которых оно не совсем избавляет и мужчин. Но какой политический фактор спасает столь многих? Мы видим вокруг себя тысячи бедных мужчин; но перед ними открыты все пути. У них есть свои защитники, свои голоса, они составляют законы и наконец, в крайнем случае, у них есть для защиты сильные руки. И здесь же мы видим тысячи бедных женщин, которые маленькой иголкой отбиваются от смерти и бесчестья; но вот, хитрая рука науки ворует у них эту маленькую иголку. Право голоса не делает упомянутых мужчин ни счастливыми, ни уважаемыми, ни богатыми, ни благородными; но они все-таки с неусыпной заботливостью охраняют его, очень хорошо зная, что это -- золотые ворота, ведущие ко всякому благу. Преимущество, даваемое этим правом одному полу, необходимо должно быть предоставлено и другому. Оно вооружило бы последний самым сильным оружием, какое только известно в политическом обществе; оно поддержало бы естественное равновесие полов в людских отношениях и доставило бы каждому возможность свободного действия в своей сфере.
   Но, господа, комитет говорит нам, что избирательное право женщины было бы опасным нововведением, что оно поколебало бы уважаемые традиции. Хорошо! В 1790 году женщины в первый раз были признаны школьными учителями в Массачусетсе, и это было революционным нововведением! С тех пор оно распространилось всюду и сделалось одним из великих цивилизующих факторов в этой стране. Нововведение! Из боязни его, господа, когда Самуэль Ромильи предложил отменить смертную казнь за кражу носового платка, коронные блюстители законов говорили, что это подвергнет опасности все уголовное право Англии. Когда билль об уничтожении торговли невольниками прошел через палату лордов, то лорд Сент-Винцент встал и выступил вперед, объявляя, что он умывает руки в разрушении Британской империи. Когда гринвичские пенсионеры увидели в первый раз пароход на Темзе, то они тоже протестовали, говоря, что они не признают пароходства, как дела противного природе. Когда в конце царствования Карла II Лондон имел уже полмиллиона жителей, то уличные фонари встретили в нем ожесточенную оппозицию, -- до такой степени уважаемые традиции враждебны усилению света! Пятьдесят лет назад канцлер Ливингстон писал, что предположение о железной дороге для передвижения тяжестей по четыре мили в час -- проект остроумный, может быть, даже "основательный теоритически", но что все-таки железная дорога не может быть столь дешевой и удобной, как канал. В нашей стране, господа, уважаемые традиции существуют для того, чтобы быть нарушаемыми. Америка уже, несомненно, решилась нарушать традиции и взамен их вводить более благоразумные учреждения. Так несколько месяцев назад, то, что комитет называет революционным нововведением, было предложено в дистрикте Колумбия -- именно дарование избирательных прав освобожденным невольникам. Ужасные результаты такого переворота были подробно предсказаны в одном из мириады посланий президента Соединенных Штатов, которым он объявлял свое veto. Но они все-таки вотировали. Если кто и покушался нарушать порядок выборов, то уже отнюдь не новые избиратели. Выборы совершились совершенно спокойно, и ни одно из опасений президента не оправдалось. Дарование прав, долго отрицаемых или задерживаемых, никогда не поведет к общественным смутам, которые порождаются только отказами в этих правах. Вест-индские рабы приняли свое освобождение с молитвой и на коленях; освобождение женщины совершится также мирно, как утро переходит в день.
   Ужели мне будут возражать еще, что если женщины и не участвуют в выборах, то все-таки оказывают громадное влияние на политику, и поэтому не нуждаются в избирательном праве? Если бы серьезно стали опираться на этот аргумент, то мне достаточно было бы пробежать глазами по этой зале, и я увидел бы многих достопочтенных джентльменов, политическое влияние которых признается всеми. Могут ли они, в силу этого основания, законным и справедливым образом, быть лишены прав? Ужели почтенный докладчик комитета думает, что известный гражданин не должен иметь права голоса потому, что он имеет влияние? А что дает это влияние? Его дают способности, ум, честность. Ужели и они должны быть устранены от выборов? Ужели политическая власть должна принадлежать только глупости, невежеству и подлости?
   Или, может быть, скажут, что женщины не нуждаются в праве голоса и их необходимо спросить об этом? А на каком основании их должно спрашивать?.. Необходимо предполагать, что и мужчины, и женщины так же желают пользоваться своими естественными правами, как глаза нуждаются в свете, а легкие в воздухе. Разве мы откладывали эмансипацию рабов в ожидании того времени, когда они сами станут просить об освобождении? Нет, господа, когда война дала нам легальное право разбить их оковы, мы не спрашивали их, не предпочитают ли они оставаться рабами. Мы знали, что они люди, что люди по природе своей должны ходить прямо, и, видя их согбенными и пресмыкающимися, мы нашли такое положение неестественным, не обращая внимания на то, признают ли они его таким или нет. Относительно женщин, мы признаем, что они имеют те же естественные права, как и мы. Мы видим, что они владеют собственностью и платят налоги, и мы необходимо должны предполагать, что они желают пользоваться и всякой гарантией этих прав, какой обладаем мы. Когда в этом штате каждый год тысячи юношей достигают совершеннолетия, то мы ведь не делаем же им торжественного вопроса о том, желают ли они вотировать. Мы естественно предполагаем, что они желают, и говорим им: "идите и на одинаковых условиях со всеми нами подавайте свои голоса". Но некоторые джентльмены говорят, что им известно множество женщин, которые не желают вотировать и которые считают это "не женственным" (not ladylike). Я, господа, тоже знаю многих мужчин, которые обыкновенно держатся в стороне от политики, как от дела "не джентльменского". И что достопочтенные джентльмены, которые знают множество женщин, не желающих вотировать, подумали бы о предложении лишить меня права голоса на том основании, что мои соседи не желают подавать своих голосов? Были рабы, предпочитавшие оставаться рабами, -- но разве это аргумент против освобождения? Если даже предположить, что большинство женщин этого штата не желают вотировать, то разве это может служить основанием тому, чтобы лишать прав представительства даже одну женщину, платящую налоги, отнимать даже у одного ни в чем не виновного лица гарантии его жизни и свободы?
   Мне говорят, что, выражаясь языком комитетского доклада, наше предложение явно противоречит распределению функций и обязанностей между полами. Если выразиться как следует по-английски, то это значит, г-н докладчик, что подача голоса дело не женственное. Я знаю, господа, что при одном только упоминании о политических правах женщины, во многих головах тотчас возникает ужасное видение того, как весь женский пол бросится из своих детских и кухонь к избирательным урнам. Думают, что если женщины примут деятельное участие в политической жизни, то в доме водворится хаос из незаштопанных чулков, непочиненных рубашек и покинутых в люльках ребят, раздирающих воздух своими дикими воплями. Но как же управляются мужчины? Ужели они бросают свои лавки, свои плуги, свои должности и проводят время у избирательных урн? Житейские занятия мужчин также чужды политической деятельности, как и занятия женщин. В приготовлении пищи и в уходе за детьми решительно нет ничего более несовместимого с политическими обязанностями, чем, например, в рытье каналов, шитье сапогов или другом каком необходимом занятии.
   В Англии женщина, имеющая акции в Ост-Индской компании, может вотировать. Она может также вотировать в качестве железнодорожного акционера. Но если она продаст свои акции и купит дом, то она не имеет права подать голоса при проведении мимо ее дверей дороги, на содержание которой взимается налог с ее дома. Скажите же, во имя здравого смысла, почему ответственная человеческая личность, подающая свой голос о специальных промышленных проектах, не может вотировать, когда дело идет о промышленном законодательстве? Точно с такой же основательностью, с какой мужчины признают не женственным участие женщин в политике, женщины могут решить, что участие в ней мужчин дело не мужское. Мы не можем знать, что женственно и что нет до тех пор, пока этот вопрос будет решаться по теориям, созданным мужчинами. Теперь мы знаем только, что считается женственным по понятиям и в интересах мужчин. Мы узнаем, что женственно на самом деле только тогда, когда женщины получат то же самое равенство развития и ту же самую свободу, какие имеют и мужчины. Предлагаемая мной поправка есть только просьба о том, чтобы вы избавили женщин от их неправоспособности и предоставили им такую же свободу выбора, какой пользуемся мы.
   Когда, поэтому, комитет объявляет, что вотирование несовместимо с распределением функций между полами, то какой смысл заключается в этом? Ужели женщины менее заинтересованы в хорошем управлении, чем мужчины? Мы видим неправду в законодательстве, злоупотребления в судах; у нас есть госпитали, смирительные дома, тюрьмы, игорные дома, биллиардные залы; у нас на каждом углу кабаки, и я не знаю, какое громадное число преступлений в штате порождается ими; у нас в штате 40 тысяч пьяниц и сотни тысяч детей их, -- все это предметы, которыми занимается законодательство; но при исключительно мужском законодательстве преступление, соединенное со всеми этими явлениями, становится громадным и сложным. Уже ли жены, матери и сестры нью-йоркских жителей имеют менее жизненных интересов в этом и менее практического знания, чем их мужья и отцы. Никто не дойдет до такого безумия, чтобы утверждать это. Или женщины от природы неспособны понимать политические дела? Но и этого никто не утверждает. Или у них не хватает необходимого для политики разума? Но коль скоро вы пользуетесь этим мерилом разума для исключения женщин, как пола, то вместе с ними на том же самом основании, должно лишить избирательных прав и большинство мужчин. Или может быть, им нельзя бывать на общественных политических митингах? Но мы сами же приглашаем их. Или им не следует ходить в места выборов? Конечно, некоторые из этих мест, в больших городах, грязны и опасны; но долг полиции устранить эти недостатки. Ведь никакой же порядочный мужчина не желает вотировать в кабаке или получить в это время пролом своей головы. Опускание избирательного шара в ящик -- акт самый простой, краткий и невинный, какой только можно себе представить. Прошедшей зимой сенатор Фрелинггейзен, повторяя обычные риторические фразы, говорил о возвышенной и святой миссии женщин. Но если люди, с возвышенной и святой миссией, могут без ущерба для своей нравственности, с обнаженными грудями сидеть до полночи в театрах, подвергаясь изучению каждого посредством бинокля, то каким образом их возвышенная и святая миссия может пострадать от опускания в ящик избирательного шара? В чем в другом состоит эта возвышенная и святая миссия женщины, как не в том, чтобы быть по возможности лучшим, деятельнейшим, человечным существом? Расширять сферу долга и степени ответственности, при соответствующих этому способностях и разуме, значит возвышать, а не ослаблять святость жизни.
   Но если женщины будут вотировать, то они должны заседать и на скамье присяжных. Почему же и нет? У нас обыкновенно каждый год тысячи женщин подвергаются следствию как преступники и не судятся судом своих равных. И если известная женщина достаточно дурна для того, чтобы совершить гнусное преступление, то не нелепо ли с нашей стороны предполагать, что женщины слишком хороши для того, чтобы знать, что есть на свете подобные преступления? Если они не могут быть присяжными, то, конечно, не должны быть и свидетелями. В одной старой книге сэра Джорджа Мэккензи говорится: "женщины устраняются от свидетельства или потому, что они слишком уже подвержены чувству сострадательности, и поэтому не должны быть принимаемы в уголовных делах более чем в гражданских; или же потому, что закон не хотел беспокоить их и ставить их в слишком уже фамильярные отношения с чужими мужчинами, что естественно случилось бы, если бы женщины постоянно появлялись в судах". По свидетельству Юма, этого правила держались вплоть до начала XVIII века. Но если слишком уже фамильярные отношения к мужчинам так пагубны, то уже ли эти мужчины столь чисты, что они одни могут составлять законы для женщин, уже ли они столь честны, что одни могут судить женщин за нарушение этих законов? Несколько лет на ливерпульских ассизах, при обсуждении дела, по которому давались особенно важные свидетельские показания, м-р Россель говорил, что "свидетельство женщин в некоторых отношениях выше мужского. Их способность к обсуждению мельчайших подробностей лучше, и когда на лицо более двух фактов и кое-чего недостает, они своими догадками дополняют этот недостаток". "Качества же, которые делают их способными давать свидетельское показание, делают их способными и разбирать или исследовать его", -- говорит мистрис Далль.
   Но -- продолжают оппоненты -- вы хотите, чтобы женщины поступали на государственную службу? Почему же и нет, если они способны к ней и желают этого? В моем соседстве есть почтмейстерша, которая вот уже семь лет известна за такого превосходного чиновника, что когда прошел слух об ее смене, то это затронуло за живое все общество. "Антикварий" Скотта показывает, что примеры подобной службы бывали в Шотландии. Александр Андрью говорит, что "не было делом необыкновенным, что женщины занимали должности смотрителей в сельских приходах". Графиня Ричмонд, мать Генриха VII, была мировым судьей. Леди Бартлет также была мировым судьей и в Глочестершейре обыкновенно заседала на скамьи вместе с судьями; она была назначена королевой Марией. Графиня Пемброк была наследственным шерифом в Уэстморленде и отправляла свои обязанности. Генрих VIII поручил одно судебное следствие леди Анне Беркелэ, которая открыла его в Глочестере и постановила приговор. Дочь Генриха VIII, Елизавета Тюдор, была королевой Англии, по имени и на самом деле в самый блестящий период английской истории. Была ли Елизавета неспособна? Поступала ли она не сообразно со своим полом? Или вы скажете, что это была исключительная женщина? Да, она была исключительная женщина, но не более чем Альфред, Марк Аврелий или Наполеон были исключительными мужчинами. Некоторые из старинных английских писателей держатся того мнения, что женщина может исполнять почти все важнейшие должности в королевстве. И действительно, если Виктория может рассуждать в совете со своими министрами, то почему же другая какая-нибудь способная англичанка не может рассуждать в парламенте или американская женщина в конгрессе?.. Если не женственно для женщины вотировать или занимать должность, то не женственно и для Виктории быть королевой Англии. Для составления законов не нужно никаких таких талантов и никакой премудрости, которые были бы исключительно свойственны мужскому полу. Тут нужны только ум да опытность.
   Способность составлять законы необходимо предполагается, коль скоро женщинам дозволяют владеть и управлять собственностью, и они подлежат обложению налогами. Как часто женщина, вдовая, замужняя или одинокая, является руководящим гением семейства -- воспитывает детей, управляет имением, дает инициативу, советует, решает. Разве есть какое-нибудь существенное различие между подобными обязанностями и способностью исполнять их и законодательной деятельностью? В Нью-Джерсе конституция 1776 года допускала к выборам всех жителей известного возраста, живущих в известной местности и имеющих известную собственность. В 1797 году, в акте, регулировавшем выборы, говорилось: "каждый избиратель должен явно и в виду всех класть его или ее билет с написанными на нем именами лиц, за которых он или она подает голос". Один нью-джерсейский старожил говорит, что "это право было вполне признанным, и о нем даже мало говорили и думали". Но в 1807 году право голоса было ограничено только белыми гражданами мужского пола известного возраста, состояния и местожительства, а в 1844 году был уничтожен имущественный ценз. Не показывает ли такое устранение женщин, что их вотирование найдено неудобным или нежелательным? Вовсе нет. Это показывает только, что мужчины-собственники забаллотировали женщин, что нисколько не касается права и способности женщины вотировать. М-р Дуглас, как я уже говорил, составил теорию, в силу которой белые совершеннолетние колонисты известной местности имеют право решать, должно или нет обращать в рабство цветных жителей. Они, конечно, могут решать так и даже, при имении необходимой для того силы, могут осуществлять свои решения. Но это нимало не будет говорить в пользу рабства на их территории. Мужчины, занимаясь практическим вопросом об избирательных правах женщин, имеют в виду только свои собственные цели. Двадцать пять лет назад канадское управление в ясных и строгих выражениях запретила женщинам вотировать. Но в 1850 году ради известной сектаторской цели им дозволили участвовать в выборах школьных попечителей. Мне совестно даже касаться столь пошлого пункта. Если в чем и нуждается политическая практика нашего штата, так это в совести, а женщина -- совесть расы. Если мы в этом собрании должны составить мудрую конституцию, если другие после нас в этой зале будут исправлять законы и наблюдать за должным их выполнением, то нам необходимо постепенно приучаться к той утонченной нравственной и умственной атмосфере, в которой обыкновенно вращается женщина. Это собрание обязано принимать меры к улучшению государственного управления. Но если законодательство и администрация унизились до оправдания политического мазурничества и к ним не может прикоснуться, не замаравшись, ни одна чистая рука, то, начиная дело своего очищения, не должны ли мы вспомнить, что политикой до сих пор всецело заправляли одни только мужчины. Как же очистить ее? Ужели нет для этого никакого радикального средства, никакой не испытанной еще силы, не одной только силы искусного надзора, но и силы контролирующего характера? Если бы мы сидели в этой зале с закрытыми окнами до тех пор, пока воздух сделался бы сгущённым и удушливым, то не были ли бы мы глупцами, если бы, забыв о великом очистителе, начали вспрыскивать залу раствором хлористой извести и жечь асафетиду? Для освежения комнаты нам стоило бы только открыть настежь окна, и благорастворенный летний воздух тотчас выгнал бы все нечистые газы и дал бы новую жизнь нашим легким. И если мы хотим очистить политику, то стоит только пустить на нее мощный поток чистейшего гуманного влияния, какое только известно нам.
   Некоторые говорят, что если женщины будут вотировать, то они должны также отбывать и военную службу. Нет сомнения, что когда нация идет на войну, то она имеет полное право требовать услуг ото всех своих граждан, мужчин и женщин. Но война не ограничивается одним только нанесением ударов. Важная задача ее заключается в том, чтобы сделать удары действительными. Ужели храбрый англичанин, бросавшийся в челюсти смерти под Балаклавой, вернее сослужил на поле битвы свою службу, чем Флоренсия Найтингаль? То, что поддерживает, сохраняет, возобновляет физическую силу, точно так же существенно важно, как и самая сила. Закон, в виду нравственных услуг, оказываемых духовными, избавляет их от военной повинности; да и на войне-то десять человек из ста не носят оружия и не сражаются, а только служат остальному войску. Женщины как граждане всегда участвовали и всегда желают участвовать, нисколько не менее мужчин, в этой общей защите отечества. Уход за воинами, безвестные и бесчисленные труды в госпиталях и дома точно также важны для национальной безопасности, как и участие в битвах. Но если физические услуги во время войны равно распределяются между полами, то моральные силы оказываются более значительными у женщин. Женщины Юга поддерживали мятеж, а без женщин Севера не могло бы спастись государство. С первого момента войны до последнего, во всех шумных городах, в отдаленных долинах, в дремучих лесах, на сельских холмах, в открытых лугах, всюду, где только были жены, матери, сестры, возлюбленные, там были и занятые руки, которые не переставали работать ночь и день, в продолжение четырех длинных лет. Мать бросала работу только для того, чтобы благословить своих сыновей, летевших на битву; жена -- чтобы поцеловать уходившего отца своих детей; сестра улыбалась брату и молилась за возлюбленного, которые отправлялись туда же. Сколько сот тысяч домов и сердец навеки лишились ушедших, но не возвратившихся! Но эти дамы и сердца были и воодушевлением и утешением людей, сражавшихся на поле битвы. Они укрепляли руку, которая билась за них. Когда сын или муж падали в ужасной свалке битвы, храброе сердце женщины разбивалось в тишине, но ее пальцы не переставали работать. Когда милый брат или возлюбленный страдали до сумасшествия, до отчаяния, любящее сердце женщины поддерживало их дух, а ее непрестанные заботы восстановляли его здоровье. Эта высшая моральная сила действовала посредством бесчисленных каналов, подобно солнечному свету, оживотворяющему природу, и без нее успешная война была бы невозможна. И вот, тысячи и тысячи этих женщин просят теперь права голоса в том управлении, которое они защищали. Можно ли отказать им?
   Я снова обращаюсь к моему достопочтенному другу, докладчику комитета. Он рыскал по стране с воплями о всеобщей подаче голосов и полной амнистии. Право голоса и амнистия кому же? Тем, которые старались утопить государство в крови его благороднейших граждан, тем, которые разрушили столько семейных счастий и разбили столько женских сердец. Господа, я не осуждаю его воплей. Я не противоречу его политике. Я не более, чем он, жажду мести и также сильно, как мой благородный друг, желаю видеть жатву мира на полях битв. Но, господа, в Нью-Йорке есть одна мать, воспитавшая своего сына в верности Богу и отечеству. Когда страна сделала воззвание, оба они отвечали на него. Мать и сын, по своему каждый, содействовали защите отечества. Злая судьба войны сразила юношу в страшный день при Андерсонвилле. Умирая от жажды, он пополз, чтобы напиться из тинистого пруда; но его застрелил часовой, убил за верность отечеству. "Я требую амнистии этому часовому, я требую, чтобы он вотировал", -- вопиет достоуважаемый докладчик комитета. И я не говорю, что его требование неразумно. Но я спрашиваю его, спрашиваю вас, спрашиваю каждого честного и патриотического гражданина в этом штате, на каком достаточном основании справедливости, опыта или здравого смысла мы дадим избирательный шар убийце нью-йоркского юноши и откажем в нем его матери?
   Я изложил все существенные основания предлагаемой мной поправки. Недобро человеку быть одному. Он соединяется с женщиной в создании человеческого общества; их право и интересы в управлении им тожественны; общество до тех пор не в состоянии достичь высшей ступени своего действительного развития, пока один пол не перестанет предписывать границы свободе и деятельности другого пола. Высота цивилизации измеряется положением женщин. Где они совершенные рабыни, там мужчина совершенный варвар; мерой перехода от варварства к цивилизации служит признание за женщиной равных с мужчиной прав на свободное развитие. Поэтому, когда м-р Милль вносит в парламент свою петицию о политической равноправности женщин, то мы видим под ней подписи тех английских мужчин и женщин, идеи которых служат предтечами дальнейших успехов цивилизации. Меру, которую доклад комитета объявляет совершенно революционной и опасной для истинных функций пола, мудрейший из современных политических мыслителей считает разумной, охранительной, необходимой и неизбежной. Рассвет в Англии скоро превратится в ясный день у нас. Перед американским принципом равноправности падают преграда за преградой на пути человеческого прогресса. И если мы еще далеки от его полного усвоения и от совершенного согласования с ним законов, то он в этом случае испытывает такую же судьбу, как и дух христианства, к полной славе которого медленно приближаются христиане. От шумной и хлопотливой политики мы обращаем свои взоры к вечному сиянию этого принципа и видим, что узурпация пола -- последняя форма касты, которая гнездится еще в нашем обществе.

* * *

   Из этой речи Куртиса читатель видит, что эмансипация женщины логически вытекает из всего строя американской конституции, которая без освобождения женщины является зданием неоконченным, лишенным тех частей, которые необходимо должны быть в нем, чтобы была выполнена идея строителей. В Европе противники женского дела имеют еще хоть какое-нибудь основание относиться к нему с пренебрежением, но в Америке политическая агитация женщин достигла уже такой силы и таких размеров, что даже враги относятся к ней вполне серьезно. В то время как печаталось (по обстоятельствам очень долго) второе издание этой книги, в Америке женское дело значительно двинулось вперед. После освобождения негров, как известно, к конституции Союза были сделаны XIV и XV дополнения, которые давали освобожденным все права гражданства, объявляя, что каждое лицо, рожденное или натурализованное в Соединенных Штатах, пользуется в них "гражданством" и что "никакой штат не может ограничивать привилегий или прав своих граждан". Главное из этих прав -- избирательное. Представители народа, утверждая эти дополнения, имели в виду только негров; но эмансипационная партия утверждает, что они, сознательно или бессознательно, даровали права всем лицам, то есть мужчинам и женщинам. Составитель XIV дополнения, Бингам, официально заявил, что под словом лицо он действительно разумел и мужчин и женщин. Вся эмансипаторская партия начала усиленно хлопотать о распространении на женщин упомянутых дополнений и о проведении через конгресс XVI дополнения к конституции, узаконяющего полную политическую равноправность женщины. В начале 1871 года Виктория Уудгелль, издательница одного журнала, составила в этом смысле записку и подала ее конгрессу, который поручил рассмотрение ее судебному комитету. Комитет большинством голосов признал ее неосновательной; но мнение меньшинства, составленное судьей Лонгриджем и подписанное генералом Бутлером, передано в палату представителей.
   Между тем подоспели выборы 1871 года, и многие женщины заявили решительное желание участвовать в них. В Мичигане две женщины вотировали, не встретив никакого препятствия со стороны властей. Если избрание кандидата, за которого они подавали голоса, будет признано законным, и он получит свое место в конгрессе, то вопрос о законности женского вота будет решен. В Титусвилле мистрис Бретт участвовала в выборах вместе со своим мужем. В Филадельфии мисс Бернгем явилась к выборам и в качестве гражданина Соединенных Штатов потребовала записать свое имя в списки избирателей. Ей было отказали; но она начала объяснять, что по духу конституции и по смыслу XIV и XV дополнений к ней, каждая женщина считается гражданином и поэтому имеет право представительства. Ее допустили к выборам. В той же Филадельфии была внесена в избирательные списки доктор медицины Елена Миллер, но на выборах ее голос был признан недействительным. В Нью-Йорке из многих женщин, желавших вотировать, только одна допущена к выборам инспектором гринвичской улицы; все же другие инспекторы отказали женщинам, являвшимся вотировать. В штате Иове несколько женщин было допущено к выборам и в других местностях, кроме территории Йоминг, женщины которой уже несколько лет пользуются политическими правами. В Колумбии Сара Спенсер и Сара Вебстер были устранены от выборов и, подобно женщинам, потерпевшим такую же неудачу в других местах, начали процесс против отказавших им бюро избирательной регистрации. Суд признал их жалобу неосновательной, и они апеллировали в Верховный суд Соединенных Штатов, решение которого еще неизвестно нам, когда мы пишем эти строки. Очень вероятно, что и Верховный суд откажет им; очень вероятно, что и конгресс отвергнет предложенный ему билль о XVI дополнении к конституции, но это только придаст новую энергию настояниям эмансипаторов, решившихся повторять свое предложение конгрессу в каждую сессию его до тех пор, пока в пользу реформы не получится законного большинства голосов. Содействовать успеху этого билля с особенной энергией взялся "Национальный Комитет о правах и воспитании женщин". Комитет этот собирает теперь со всего Союза подписи к следующей "Декларации и обязательству женщин Соединенных Штатов":
   "Мы, нижеподписавшиеся, будучи убеждены, что священные права и привилегии гражданства в нашей республике дарованы нам основной конституцией, подтверждены и выяснены XIV и XV дополнениями к ней, -- обязуемся принять на себя гражданские обязанности в своих штатах, коль скоро будут устранены все легальные препятствия к тому".
   "Будучи убеждены, что нравственные достоинства личности служат лучшей гарантией национальной свободы, мы обязуемся при выборах кандидатов на общественные должности, прежде всего, обращать внимание на их добросовестность и честность".
   "И наконец, будучи убеждены, что сам Бог был верховным автором американской Декларации независимости, мы обязуемся в духе этого приснопамятного акта действовать рука об руку с нашими отцами, супругами и сыновьями для поддержания той равноправности, на которой с самого начала была основана республика, чтобы согласие управляемых вполне сделалось первым условием справедливого управления".
   Едва только эта декларация была напечатана в журналах, как в комитет начали поступать во множестве изо всех концов страны сочувственные письма и подписи, из которых, по заявлению комитетского отчета, "к следующей сессии конгресса составится не один огромный том". Комитет рассылает всюду даровые экземпляры своей декларации и разных брошюр о женском и других политических вопросах, собирая пожертвования на эту даровую пропаганду. Но так как масса стремящихся к эмансипации женщин принадлежат к бедному, трудящемуся классу, и им трудно жертвовать комитету даже какой-нибудь доллар, то денежные сборы комитета в последнее время оказались не соответствующими его широким намерениям. "Мы убеждены, -- говорится в его отчете, -- что если бы могли вести свое дело как следуете в течение года, снабдить каждое семейство в республике эмансипационными трактатами и узнать имена всех женщин, желающих вотировать, то в ближайшую сессию конгресса вопрос был бы поставлен перед ним настоятельно и женщины признаны были бы избирателями ко времени наступающих выборов президента". В ответ на многочисленные письма, комитет рекомендует всем желающим прав женщинам следующую программу деятельности.
   "1. Каждая женщина должна подавать голос или добиваться подачи голоса на всех союзных, штатских и муниципальных выборах, на основании майского акта 1870 года.
   2. Женщины должны составлять клубы в каждом городе с целью приготовления друг друга к исполнению этой обязанности. На суммы этих клубов должно вести иски против лиц, устраняющих женщин от участия в выборах.
   3. Каждая женщина, желающая вотировать, должна доставить в комитет свое имя и адрес, с приложением посильного денежного пожертвования, предназначаемого для дарового распространения в народе политических трактатов.
   4. Женщины должны стараться защищать свое дело перед законодательной комиссией каждого штата; устроять школы и публичные лекции в каждом городе и в каждом селе; должны привлекать на свою сторону своих мужей, отцов и братьев".
   Таким образом, в Америке наступает последний акт борьбы за равноправность женщины. Во имя естественного права и конституции, ради увенчания величественного здания демократической республики, женщины требуют себе равноправной свободы, и недалек тот день, когда они торжественно заявят о себе в вашингтонском Капитолии. Успех женского дела в Америке не подлежит сомнению, потому что оно опирается здесь на школы, находящиеся в руках женщин, на конституции и даже на религию, которая в Европе, особенно в католической, не благоприятствует эмансипации. Большая часть американских сект признает и пропагандирует равенство полов. Летом 1871 года старейшина Ливанской Горы, поселения шекеров, был в Лондоне и в своей лекции о шекеризме говорил англичанам: "Когда я смотрю на христианские нации и их социальные системы, то вижу всюду громадное зло; не все люди благоденствуют, не все они достаточно снабжены пищей, платьем и жильем. Почему же это? Не объясняется ли это чем-нибудь из оснований вашего управления? Подумайте-ка. Это ведь управление мужчин; женский элемент не имеет в нем представителей. Правда, у вас есть королева; но она царствует более как король, чем как женщина. Ваш парламент, ваша палата лордов, ваша палата общин вовсе не имеют женских представителей нации. Наконец, целая половина вашего народонаселения состоит из женщин, которые обладают такими же способностями, такими же чувствами и имеют те же самые нужды, как и другая половина. Почему же они подчиняются законам, в составлении которых не участвуют, подлежат наказаниям за нарушение этих законов и налогам, а между тем вовсе не имеют представительства? Я только к слову упомянул об этом, как о предмете, способном занять ум простого шекера во время, свободное от труда. Вы, конечно, извините меня, так как я не принадлежу к миру. Мы же думаем, -- и считаем это своей основной идеей, -- что Божество двойственно, что миром управляют Небесный Отец и Небесная Мать и что поэтому всякое нормальное управление должно быть основано на таком же начале, должно признавать существование двух постоянных элементов в человечестве, мужского и женского. И я приписываю войну, и социальное зло, и много других вещей, которые можно указать в ваших социальных системах и организации, главным образом отсутствием такого нормального управления". Эта безыскусственная речь простого американского мужика показывает, до какой степени идея равенства полов начинает проникать даже в массу народа. И не одни только новые секты, но и большинство старых -- методисты, баптисты, анабаптисты, унитарии и т. д. -- признают в Америке равноправность женщины. В 1871 году в Соединенных Штатах считалось уже шестьдесят восемь женщин, официально утвержденных в должности пасторов при церквях разных вероисповеданий; многие женщины, кроме того, учили и проповедовали без официального назначения в известной церкви. Даже у мормонов началось сильное движение против многоженства и обусловленного им порабощения женщины. Летом 1871 года в столицу мормонов прибыла достопочтенная мать современного женского движения в Америке, седовласая мистрис Стэнтон, которая успевает и хлопотать о своем семействе, и присутствовать на всех замечательных женских митингах, вести дебаты, читать лекции, писать в газеты, руководить делами женских ассоциаций. Вместе со своей спутницей, не менее знаменитой мисс Энтони, она, окруженная толпами мормонок, читала им лекции о правах и обязанностях женщины, рассуждала о многоженстве, говорила о тирании мужчин и произвела на мормонок сильное и благоприятное впечатление. Эти две женщины в несколько месяцев проехали поперек весь Союз, побывали в сотнях городов и поселений, собирая митинги, читая лекции, агитируя женщин, собиравшихся всюду на голос их лучших и благороднейших друзей. "Журналы Запада, -- говорит "Revolution", -- относятся к мистрис Стэнтон и мисс Энтони с замечательным уважением. Их поездка походит почти на триумфальное шествие". И в больших городах, и в новых колониях, и у мормонов на Соленом Озере, и в рудниках Калифорнии, -- всюду женщины встречали их с восторгом и провожали благословениями. Эта поездка принесет большую пользу делу эмансипации, привлекши к нему тысячи новых сторонниц.

От автора

   Первое издание этой книги имело успех, превзошедший скромные надежды автора, -- оно разошлось в несколько месяцев.
   Для настоящего, второго, издания книга исправлена и значительно дополнена.
   Вот список источников и пособий, которыми пользовался автор:
   
   1. Maria Child. History of Women, 2 vol., 5 edition, 1854;
   2. Klemm. Die Frauen, 6 Bänd., 1859;
   3. Mac Lennan. Primitive Mariage, an inquiry into the origin of the form of capture in mariage ceremonies, 1865;
   4. Bachofen. Das Mutterrecht, eine Untersuchung tiber die Gynäikokratie der alten Welt, 1861;
   5. Reich. Geschichte, Natur und Gesundheitslehre des ehelichen Lebens, 1864;
   6. Unger. Die Ehe im welthistorischen Entwickelung, 1850;
   7. Rossbach. Geschichte der Familie, 1859;
   8. Riehl. Die Familie, 1862;
   9. Buddeus und Richter. Die Ehe, в энциклопедии Эрша и Грубера, том XXXL;
   10. Staatslexikon, oder allgemeine Encyclopädie der Staatswissen schaften, von Rottek und Welcker, 14 B., 1856--1866, монографии: Kolb und Warnkoenig, Ehe; Warnkoenig, Ehelosigkeit; Eherecht, Familie; Bopp, Findlinge, Findelhäuser, Frauen, Kin des mord, Abtreibung der Leibesfrucht, Kindesaussetzung; Kolb, jus primae noctis; Held. Misheirath; Iordan, Hausgesetze; Avè Lallement, Sittenpolizei и др.;
   11. Frankel. Mosaisch-talmudisches Eherecht, 1860;
   12. Scherr. Geschichte der deutschen Fraunwelt, 2 B., 1865;
   13. Bernard. Histoire de l'autorité paternelle en Françe, 1864;
   14. Grindon. Etude sur l'amelioration progressive de la condition dee femmes en droit romain et frangais, 1862;
   15. Scoutetten. Histoire dee femmes medicines depuis l'antiquité jusqu'à nos jours, 1868;
   16. Friedberg. Ehe im Mittelalter; Ehe in England und Schottland, zwei Vorträge, 1864;
   17. Wrigt. History of domestic manners and sentiments in England during the middle age, 1862;
   18. Maria Child. Biografies of good Wives, 1849;
   19. Proudhon. Amour et Mariage;
   20. Michelet. La Femme и L'Amour;
   21. Anderson. Les Femmes de la Reformation, 3 v., 1869;
   22. Capefigue. Les Heroines de la Ligue, 1864;
   23. Cousin. Jeacqueline Pascal, 1869;
   24. Griesinger. Das Damenregiment an d. HЖfen Europa's in zweiletztvergang. Jahrh., 1868;
   25. Bachet A. Le Roi chez la Reine, 1864;
   26. Lascelles Wraxall. Life and time of the queen Caroline Mathilde of Denmark, 1864;
   27. Goncourd. La femme au XVIII siècle, 1862;
   28. Michelet. Les Femmes de la revolution, 1863;
   29. Dauban. M-me Roland et son temps, 1864;
   30. Maria Child. Memoirs of m-me de Stael and m-me Roland, 1854;
   31. Daubié. La Femme pauvre au XIX siècle, 1866;
   32. Eyma. Les Femmes du Nouveau Monde, 1860;
   33. Dixon. New America, 2 vol, 1868;
   34. Dixon. Spiritual Wives, 2 v., 1868;
   35. Legouvé. Les Pères et les Enfants au XIX s., 2 vol.;
   36. Koenigswarter. Histoire de la famille en Françe, 1851;
   37. Jeannel. De la Prostitution au XIX siècle, 1868;
   38. Dufour. Histoire de la Prostitution, 6 vol., 1851;
   39. Burke Rayan. Prostitution in London, 1839;
   40. Parent-Duchatêlet. De la Prostitution dans la ville de Paris, 3 ed., completée par Trebuchet et Poirat-Duval, suivie d'un precis hygienique, statistique et administratif sur la prostitution dans les principales villes de i'Europe par Venot, Rochard, Potton, Baré, Strohl, Bertherand, Richelot, Behrend, d'Erlach, Marinus, Boeckh, Braestrup, Guardia, Lippert, Schneevogt, Jeacquot et Sperino, 2 gr. vol., 1857;
   41. Burke Rayan. Infanticide, its law, prevention and history, 1862;
   42. Clay. Infanticide and burial clubs, 1864;
   43. Contini C. l'enfanticides dans l'Angleterre, в Journal de la societé de la statistique de Paris, No 5, 1865;
   44. Foucher de Careil. Descartes et la Princesse Palatine, 1862;
   45. Droit des Femmes, journal politique, 1869 et 1870;
   46. Allgemeine Frauen-Zeitung, 1870 und 1871;
   47. The Englishwoman's Rewiev, 1869;
   48. Now-A-Days., 1869;
   49. Bastian. Der Mensch in der Geschichte, 3 B., 1860;
   50. Waitz. Anthropologie der NaturvЖlker, 5 B., 1859--1866;
   51. Weinhold. Altnordisches Leben, 1859;
   52. Maine. Ancient Law, its connection with the early history of mankind and its relation to modern ideas, 1866;
   53. Laurent. Etudes sur l'histoire de l'humanité, 18 volumes, 1861--1870;
   54. Sudre A. Histoire du Communisme, 1856;
   55. Reybaud L. Etudes sur les reformateurs ou socialistes modernes, 2 vol., 1864;
   56. Booth. Robert Owen, 1869;
   57. Bonnemere. Histoire des Paysans, 2 v., 1856;
   58. Riehl. Die bürgerliche Gesellschaft, 1858;
   59. Avè-Lallement. Das Deutsche Gaunerthum, 4 b., 1861;
   60. Lassale. Das System der erworbenen Rechte, 2 b., 1861;
   61. Vollgraff. Staats-und Rechtsphilosophie auf Grundlage einer wissenschaftlichen Menschen und VЖlkerkunde, 2 b., 1864.
   62. Drummond Hay. Marocco and the Moors, 1853;
   63. Hue. L'Empire Chinois, 2 vol., 1855;
   64. Koeppen. Die Religion des Buddha, 2 b., 1859;
   65. Kastren. Vorlesungen tiber die altaische VЖlker, 1857;
   66. Hinrichs. Geschichte der Rechts und Staatsprincipien seit der Reformation, 3 b., 1852;
   67. Greisinger. Mysterien des Vatican, oder die geheimen und offenen Sünden des Papstthums, 2 b., 1866;
   68. Милль Дж. О подчинении женщины. СПб., 1869;
   69. Библиоман М. Исторические этюды о женщине. СПб., 1867;
   70. Шлоссер Ф. Женщины Французской революции. СПб., 1865;
   71. Бокль Г. Т. О влиянии женщин на успехи знания. СПб., 1864;
   72. Ровинский Д. А. Из истории славянской женщины // Неделя. 1869;
   73. Ордынский и Знаменский. Статьи в разных журналах о женщинах и литературе классической древности;
   74. Добряков А. В. Русская женщина в домонгольский период. СПб., 1867;
   75. Писарев Д. И. Мысли Фирхова о воспитании женщин. СПб., 1865;
   76. Дауль А. Женский труд в применении к различным отраслям промышленной деятельности. СПб., 1869;
   77. Отто Л. Неотъемлемое право женщины // Дело. 1868;
   78. Караччоло Э. Тайны женских монастырей в Неаполе. СПб., 1867;
   79. Кэри Г. Ч. Руководство к социальной науке. СПб., 1869;
   80. Зедергольм К. А. Катон старший // Русский вестник. 1857;
   81. Маколей Т. Б. Полное собрание сочинений. СПб., 1866. В 16 т.;
   82. Гизо Ф. История цивилизации во Франции от падения западной Римской империи. СПб., 1861;
   83. Записки Бенвенуто Челлини, флорентийскаго золотых дел мастера и скульптора. СПб., 1848;
   84. Макушев В. В. Сказания иностранцев о быте славян. СПб., 1861;
   85. Кудрявцев П. Н. Юность Катерины Медичи // Русский вестник. Т. 11;
   86. Вокруг света, Природа и землеведение, журналы за разные годы.
   87. Гизо Ф. История английской революции. СПб., 1856. В 3 т.;
   88. Терещенко А. Быт русского народа. СПб., 1848;
   89. Макушев В. Задунайские и адриатические славяне. СПб., 1867;
   90. Тейлор Э. Доисторический быт человечества и начало цивилизации. М., 1868;
   91. Аристотель. Политика. М., 1865;
   92. Монтескье Ш. Дух законов. СПб., 1839;
   93. Марецолль Т. Учебник римского гражданского права. М., 1867;
   94. Милль Дж.-С. Об эмансипации женщин // Современник. Т. 84.
   95. Михайлов М. Л. О женщинах // Там же;
   96. Жуковский Ю. Г. Затруднения женского дела // Там же. Т. 99;
   97. Лео А. Вопрос о правах женщины // Вестник Европы, 1869. Т. 3;
   98. Б-ский Н. Очерк проституции в Санкт-Петербурге //Архив судебной медицины и общественной гигиены. 1868;
   99. Де Гурон. История императорских воспитательных домов // Чтения в Обществе истории и древностей. 1860;
   100. Уважение к женщинам // Современник. 1866;
   101. Двадцать лет на Филиппинских островах // Там же. Т. 51;
   102. Шерр И. Аспазия и Мессалина // Отечественные записки. 1869. Т. 182;
   103. Тэккерей У. Четыре Георга // Русский вестник. 1860. Т. 29;
   104. Карлгоф Н. И. О политическом устройстве черкесских племен, населяющих северо-восточный берег Черного моря // Там же. 1860. Т. 28;
   105. Cepefigue, Lee Déesses de la Iiberté, 1863;
   106. Tsghudi. Peru, 1846;
   107. Abbe. La Religieuse, rom., 1864;
   108. Roscher. Grundlagen der NationalЖkonomie, 2 B. 1865;
   109. Virginia Penny. Think and Act, a series of articles, pertaining to men and women, work and wages, 1869;
   110. Prescott. Histoire de la Conquete du Peru, 1861;
   111. A. Bastian. Zur Amazonen-Sage, Zeitschrift für Ethnologie, 1870, Heft III;
   112. Lubock. Origin of Civilisation and Primitive Condition of Man, 1870;
   113. Krause. Die Bysantiner des Mittelalters in ihrem Staats-Hofund Privatleden, 1869;
   114. И. Шерр. История цивилизации Германии. СПб., 1869;
   115. Ламартин А. Шарлотта Корде // Современник. 1836. Т. 3;
   116. Константинополь в IV веке // Там же. 1836. Т. 2;
   117. Стрингольм А. М. Походы викингов, государственное устройство, нравы и обычаи древних скандинавов. М., 1861;
   118. Казем-Бек М. Баб и бабиды. М., 1865;
   119. Зыбина А. Взгляд на значение женщины в исторической жизни народов. М., 1870;
   120. Организация рабочей силы женщины в Германии // Вестник Европы. 1870;
   121. Левальд Ф. За и против женщин, СПб., 1871;
   122. Цебрикова М. К. Американки XVIII века. СПб., 1871;
   123. Бокль Г. Т. История цивилизации в Англии. В 2 т. СПб., 1864;
   124. Новые времена // Современник. Т. 109; Simon J. L'Ouvrière. 1867;
   125. Michelet. La Sorcière, 1865;
   126. Способность женщины к изучению точных наук // Знание. 1870;
   127. Mamroth. Die Frau auf dem Gediete des modernen deutschen Roman, 1871;
   128. Lecky. Die Steilung der Frauen, deutsch von Jolowicz, 1871;
   129. Кузнецов М. Историко-статистический очерк развития проституции и сифилиса в Москве. Архив судебной медицины. СПб., 1870;
   130. Gervinus. Histoire du XIX Siècles, 22 vol.;
   131. Mathews. The Future of Women, в Essays of Birmingham Speculative Clud, 1870.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru