Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Убийца

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.

Приложеніе къ журналу "Нива" на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

УБІЙЦА.

I.

   Въ окружномъ судѣ слушалось дѣло объ убійствѣ. Подсудимой являлась падшая женщина, жертвой была честная дѣвушка; тотъ, изъ-за кого произошла драма, былъ простымъ работникомъ. Поводомъ къ убійству послужила ревность, какъ объясняли прокуроръ и адвокатъ.
   Ничто въ этомъ дѣлѣ не могло особенно заинтересовать кого бы то ни было. Драма была будничная, дѣйствующія лица самыя заурядныя, обстановка сѣренькая и даже нельзя было ждать блестящихъ рѣчей, такъ какъ обвинителю не приходилось пускаться въ какія-нибудь хитросплетенія для доказательствъ и безъ того несомнѣнныхъ и никѣмъ не отрицаемыхъ фактовъ, а защитникъ, защищавшій преступницу по назначенію, едва ли могъ воодушевиться чѣмъ бы то ни было въ этомъ заурядномъ дѣлѣ. Вслѣдствіе всего этого нечего было думать вообще о стеченіи публики въ судъ, къ тому же дѣло разбиралось весною, когда городъ уже начиналъ пустѣть, и когда перспектива просидѣть въ .знойный день въ душной залѣ не могла улыбаться никому. Чего нужно было ожидать, то и сдѣлалось: зала суда была почти пуста, когда я вошелъ въ нее и усѣлся у стѣнки въ мѣстахъ, отведенныхъ для публики. Самъ я пошелъ слушать это дѣло только потому, что всѣ дѣйствующія лица этой драмы были мнѣ довольно хорошо знакомы: я встрѣчалъ ихъ изо дня въ день, зналъ нѣсколько ихъ внутреннюю жизнь, даже чуть не сдѣлался свидѣтелемъ кровавой развязки этой жизни. Не будь этого обстоятельства, я тоже, конечно, не пошелъ бы въ судъ слушать, какъ и въ чемъ будутъ обвинять какую-то Марью Иванову, когда на дворѣ блещетъ солнце, когда въ воздухѣ чирикаютъ и поютъ птицы, когда окрестности столицы одѣваются первою зеленью, когда все манить и зоветъ туда, на лоно природы. Счастливъ тотъ, кто можетъ въ свѣтлые дни пробужденія природы уйти отъ душнаго города и вздохнуть полною грудью среди полей и лѣсовъ. Только тамъ можно набраться новыхъ силъ, поздоровѣть, укрѣпить нервы, расшатанные городской жизнью. Но сколькихъ людей лишаетъ этого блага горькая нужда, сколькимъ людямъ приходится изнывать среди губительной городской атмосферы, гдѣ бьются бѣдняки изъ-за куска насущнаго хлѣба! И въ какія трущобы забрасываетъ ихъ иногда судьба: подвальные углы, фабричныя зданія, ночлежные дома, жалкія мастерскія, все это иногда смотритъ хуже иного тюремнаго помѣщенія, а люди, пользующіеся всѣми гражданскими правами и не пользующіеся только матеріальнымъ достаткомъ, должны волей-неволей ютиться здѣсь, не смѣють выйти отсюда, когда тамъ, далеко, все живетъ и цвѣтетъ жизнью весны...
   Судъ идетъ!-- Гулко раздалось въ пустынной залѣ.
   Я вздрогнулъ отъ этого громкаго возгласа и очнулся отъ скорбныхъ думъ, навѣянныхъ воспоминаніями о природѣ, о веснѣ, о праздникѣ жизни.
  

II.

   Года три-четыре тому назадъ на заводъ, гдѣ я служилъ въ конторѣ, поступилъ новый рабочій Осипъ Ивановъ Петровъ. Это былъ молодой парень, коренастый, средняго роста, свѣтлорусый, голубоглазый, бѣлозубый, кровь съ молокомъ. Сразу было видно, что это дитя деревни, а не вскормленникъ города. Рабочіе, дающіе мѣткія прозвища другъ другу, сразу прозвали его въ шутку "увальнемъ". Дѣйствительно, это былъ увалень. Онъ не былъ лѣнивъ, работалъ хорошо, благодаря своей здоровой молодой силѣ, смѣтливости и трезвости, но во всемъ его существѣ, въ его развалистой походкѣ, въ равнодушномъ выраженіи его красиваго лица сказывались какая-то безпечность, распущенность, разгильдяйство. Если бы онъ былъ богачомъ, онъ навѣрное сдѣлался бы Обломовымъ. Окончивъ въ будни работу, онъ лѣнивой развалистой походкой шелъ домой отдыхать; въ праздники онъ, подобно другимъ рабочимъ, садился около своего дома, грѣлся на солнцѣ, лѣниво смотрѣлъ въ пространство безучастными голубыми, какъ безоблачное небо, глазами и перекидывался съ молодежью короткими фразами, точно въ полуснѣ. Взрослые не особенно льнули къ нему въ минуты этого праздничнаго бездѣлья, и только дѣти и собаки ластились къ нему, инстинктивно угадывая въ немъ простую, добрую душу. Ему лѣнь было даже кутить съ товарищами или ловеласничать, какъ кутила и ловеласничала остальная заводская молодежь. Можетъ-быть, именно ради этого рабочіе и работницы старались въ первое время послѣ его поступленія на заводъ втянуть его въ свою компанію. Онъ какъ бы мозолилъ имъ глаза, живя не такъ, какъ жили всѣ мѣстные заводскіе фабричные. Измученные тяжелою работою, подавленные вѣчными денежными затрудненіями, они или ставили ребромъ послѣднюю копейку, или пробавлялись дешевымъ развратцомъ. Когда живется невыносимо тяжело, является потребность забыться, одурѣть, уснуть. Рабочіе приставали къ Петрову:
   -- Да чего ты киснешь? Пойдемъ въ трактиръ, выпьемъ, сыграемъ на бильярдѣ.
   Онъ лѣниво отзывался;
   -- Чего пристали? Чего я не видалъ въ трактирѣ?
   Они тормошили его, надоѣдали ему, и онъ, наконецъ, чтобы отвязаться отъ нихъ, шелъ иногда съ ними въ разные притоны ихъ кутежей. Здѣсь его поили, старались расшевелить. Онъ неохотно пилъ и не оживлялся. И водка, и пиво дѣйствовали на него одинаково -- клонили ко сну. Выпивъ немного, онъ потягивался и зѣвалъ.
   -- Спать пора!-- говорилъ онъ и лѣниво уходилъ домой.
   -- Ахъ, ты, Илья Муромецъ -- подшучивали надъ нимъ.-- Сколько лѣтъ осталось тебѣ еще спать на печи?
   Работницы, бойкія, шустрыя, испытавшія всѣ сладости гульбы, въ теченіе нѣкотораго времени увивались около него. Красавцемъ онъ не былъ, но кудреватый, здоровый, сильный, онъ нравился не одной изъ нихъ. Онѣ старались обольстить его нехитрымъ кокетствомъ.
   -- Ты бы хоть на гармоникѣ поигралъ, насъ потѣшилъ,-- говорили онѣ ему, подталкивая его локтями въ бокъ.
   -- Ну васъ и съ гармоникой,-- отвѣчалъ онъ.
   -- Да ты дѣвокъ боишься, что ли?-- спрашивали онѣ насмѣшливо.
   -- Чего ихъ бояться,-- говорилъ онъ, зѣвая.
   Онѣ не отставали отъ него.
   -- Не боишься, такъ и води компанію съ нами?
   -- Мало у васъ, что ли, балясниковъ?
   -- Тебя недостаетъ!
   -- Ну, васъ отвяжетесь!
   -- Вотъ вѣдь какой! Только отъ него и слышишь что: "отвяжитесь!" -- смѣялась одна изъ нихъ, дочь машиниста, Дарья Павлова.-- Ему и горя мало, что по немъ дѣвки сохнуть.
   Она еще была почти ребенкомъ, но принимала видъ взрослой, какъ это часто бываетъ съ дѣвушками, выросшими безъ матери и рано начавшими играть въ домѣ роль хозяйки.
   -- Это кто же сохнетъ, не ты ли?-- спрашивалъ Петровъ у Дарьи, благодушно глядя на ея краснощекое, задорное полудѣтское личико.
   -- Такъ оно и есть!-- вызывающимъ тономъ говорила она, стараясь подражать взрослымъ дѣвкамъ.-- Я на тебя и вниманія-то не обращаю, а не то что сохнуть по тебѣ.
   -- Ну, и не приставай! отвѣчалъ онъ.-- Тебѣ еще съ дѣвочками въ горѣлки играть, а не къ парнямъ приставать!
   -- Увалень -- увалень и есть!
   И, вздернувъ курносенькое лицо, она отходила сердито прочь. Молодые работники смѣялись:
   -- Да брось ты его, Дарья Андреевна, наплюй на него.
   -- Чего мнѣ его бросать, коли я съ нимъ и не связывалась,-- отвѣчала она задорно.
   -- Не связывалась, такъ и не лѣзь къ нему, нѣшто другихъ парней нѣтъ?
   -- Да развѣ онъ парень? Онъ не то баба, не то старовѣръ,-- съ разбитнымъ смѣхомъ говорила она.
   За ней ухаживали всѣ молодые рабочіе, несмотря на то, что она была еще чуть не дѣвочкой: ей шелъ шестнадцатый годъ. Ея задорное личико казалось всѣмъ очень красивымъ; ея бойкость и шутливость привлекали всѣхъ. Впрочемъ, привлекало еще болѣе то обстоятельство, что она была вполнѣ нравственна, не позволяла вольностей и была небезвыгодною невѣстой. Однихъ нарядовъ у нея было столько, что на нѣсколько лѣтъ могло бы хватить. Ея вдовый отецъ изъ старыхъ солдатъ добрался до званія машиниста и получалъ хорошій окладъ. Онъ очень любилъ свою единственную дочь, сильно поблажалъ ей, хотя и слѣдилъ очень строго за тѣмъ, чтобы дѣвка не баловалась. Впрочемъ, онъ зналъ ея нравъ и не боялся за нее: языкомъ она болтать позволитъ, а рукамъ волю не позволитъ дать, сумѣетъ оборвать каждаго озорника.
   Ея приставанья къ Осипу Петрову продолжались не долго: пока онъ былъ вновѣ на заводѣ -- онъ заинтересовалъ ее, избалованную любезностями рабочихъ, своимъ равнодушіемъ къ ней и къ другимъ дѣвкамъ. Но мѣсяцевъ шесть спустя, она уже "позабыла о немъ и думать", оставила его въ покоѣ и только иногда, когда ей напоминали случайно о немъ; спрашивала про него съ презрѣніемъ и напускнымъ равнодушіемъ:
   -- Это старовѣръ-то?
   Или:
   -- Баба-то наша!
   Самъ Осипъ Петровъ не думалъ о ней вовсе, ни прежде, ни послѣ.
  

III.

   Жилъ Осипъ Петровъ одиноко. Онъ нанималъ отдѣльное помѣщеніе, состоявшее изъ одной небольшой кухни съ сѣнцами. Нанялъ онъ именно такое помѣщеніе, потому что не любилъ шума, безпокойства, общества. При поступленіи на заводъ, онъ прожилъ съ годъ съ товарищами, занимая уголъ въ общей комнатѣ. Этотъ годъ ему показался за десять лѣтъ, такъ какъ въ углу не было никогда покоя. Какъ только явилась у него возможность приплачивать два рубля лишнихъ въ мѣсяцъ за отдѣльное помѣщеніе, такъ тотчасъ же онъ и занялъ эту кухню.
   Въ его кухнѣ были двѣ скамьи, одинъ столъ, пара табуретовъ, кровать, немного посуды, самоваръ, нѣсколько засаленныхъ брошюръ, изданныхъ для народа. Все это содержалось въ безпорядкѣ, такъ какъ Петрову было лѣнь прибрать все это сколько-нибудь порядочно. Тѣмъ не менѣе, онъ чувствовалъ себя здѣсь хорошо, какъ никогда. Тишина, спокойствіе, свобода, возможность растянуться въ одной рубахѣ съ босыми ногами на кровати, въ сотый разъ перечитывать какую-нибудь сказку объ Иванѣ-царевичѣ или житіе преподобнаго Ѳеодосія, все это манило его сюда. Иногда, лежа здѣсь, онъ читалъ по цѣлымъ часамъ при свѣтѣ коптящей лампы или свѣчи, вставленной въ горлышко бутылки; иногда онъ садился у окна и, запустивъ въ курчавые густые волосы пальцы, смотрѣлъ задумчиво на Неву, по которой тянулись барки, сновали пароходы, мелькали ялики; иногда онъ начиналъ тихо напѣвать заунывную, однообразную, какъ завываніе вѣтра, пѣсню, и если бы въ эти минуты подстеречь его, то можно было бы вполнѣ убѣдиться, что онъ глубоко тоскуетъ.
   Тосковать было о чемъ.
   Онъ вспоминалъ, какъ онъ, круглый сирота, безродный ребенокъ, росъ въ деревнѣ, служа подпаскомъ; просторъ луговъ, ароматные лѣса, пѣніе птицъ, цѣлые дни, проведенные на свободѣ вдали отъ людей, привязанность къ ввѣреннымъ его надзору животнымъ,-- все это было такъ дорого ему, что онъ готовъ бы былъ жить вѣчно этою жизнью; но судьба распорядилась иначе, выбила его изъ колеи, толкнула юношею, чуть не ребенкомъ, на заработки -- сначала въ провинціальный городъ, потомъ въ столицу. Въ столицѣ онъ не мало погранилъ мостовую, ища занятій, находя ихъ на время и снова теряя, чуть не подохъ съ голоду и только случайно нашелъ болѣе постоянное мѣсто на заводѣ. Хуже ничего онъ не могъ бы найти для себя: заводская работа среди душной, вонючей, тяжелой атмосферы, вѣчная сутолока среди рабочихъ, неумолчный шумъ колесъ и паровиковъ, все это было какъ разъ именно тѣмъ, что трудно было вынести ему, къ чему онъ, по своей натурѣ, но своимъ вкусамъ, никакъ не могъ привыкнуть и приспособиться.
   -- Уйду, уйду, только бы денегъ раздобыть, а то уйду,-- говорилъ онъ про себя и среди товарищей.
   Товарищи смѣялись.
   -- Жди, когда раздобудешь денегъ: послѣ дождика, въ четвергъ.
   Они никогда не могли раздобыть денегъ и едва сводили концы съ концами.
   -- Да ужъ раздобуду,-- утверждалъ онъ, вѣря въ силу своего характера.
   -- Въ лавку-то долженъ?-- спрашивали товарищи.
   -- Долженъ, такъ что же? Въ субботу уплачу!-- отвѣчалъ онъ.
   -- А полушубокъ къ зимѣ нужно будетъ справить?-- соображали они.
   -- Ну?
   -- Ну, и влѣзешь опять въ долги. Наше дѣло извѣстное: есть одежонка на плечахъ, да сапоги на ногахъ -- сводишь концы съ концами; понадобилось купить одежду или caпоги -- залѣзъ опять въ долгъ по уши.
   Онъ смущался. Точно, безъ полушубка нельзя обойтись. А сдѣлаешь полушубокъ -- въ долгъ влѣзешь. Сапоги тоже не вѣчны.
   Онъ задумывался, начиналъ разсчитывать, соображать, можно ли какимъ-нибудь способомъ раздобыть денегъ? Конечно, сразу нельзя, но въ два, въ три года можно, если не кутить, не бросать денегъ на пустяки. Силы воздерживаться отъ искушеній у него хватитъ. Вонъ хватило же силы читать самоучкой выучиться. Онъ что захочетъ, то сдѣлаетъ. Стоитъ только отъ водки, отъ бабъ подальше держаться. Ему не много и денегъ надо: только хватило бы добраться до родной деревни, да имѣть хоть десятокъ рублей въ запасѣ, чтобы перебиться до пріисканія тамъ мѣста. Какого мѣста? Батракомъ быть, пастухомъ, косцомъ, возчикомъ, все равно, только бы не здѣсь на заводѣ жить. Тутъ отъ одного шума и визга съ ума сойдешь, не говоря ни о чемъ другомъ.
   Порой тоска доходила у него до того, что въ головѣ начинала созрѣвать отчаянная мысль.
   -- Брошу все вотъ и пойду побираться Христовымъ именемъ. Денегъ здѣсь, видно, и точно не раздобудешь. И съ чего не сбѣжать? Вонъ святые бѣжали, когда невмоготу приходилось. Преподобнаго Ѳеодосія въ цѣпи заковывали, а онъ -- возьметъ и сбѣжитъ...
   Онъ задумывался о преподобномъ Ѳеодосіи.
   -- Пещеру выкопалъ. Хорошо! Кругомъ лѣсъ, птицы поютъ, рѣка плещется, ни одной души нѣтъ около, а тутъ пещера.. Не захотѣлъ на одномъ мѣстѣ жить, пошелъ въ другое, Божій-то міръ великъ...
   И онъ начиналъ мечтать о долѣ нищаго-странника, о долѣ бродяги, какъ о какомъ-то великомъ счастіи. Вотъ онъ идетъ по дорогѣ одинъ-одинешенекъ, кругомъ ширь и просторъ, поля смѣняются лѣсами, гдѣ-то вдали, между крутыми песчаными берегами, сверкаетъ, какъ сталь, рѣка, змѣей извиваясь въ зеленыхъ тростникахъ, въ сторонѣ виднѣются деревни, церковь, монастырь, день клонится къ концу, и пора подумать о ночлегѣ. Что-жъ, если не хочется ночевать въ лѣсу, подъ его живымъ зеленымъ навѣсомъ, можно свернуть туда, въ деревню или монастырь, люди всегда дадутъ уголъ, предложатъ ломоть хлѣба. Для нищаго, для странника, для бездомнаго у нихъ всегда найдется и уголъ, и хлѣбъ. Много ли и нужно человѣку?
   Все сильнѣе и сильнѣе начинала манить его эта жизнь.
   Книга о разныхъ странахъ и похожденіяхъ по далекимъ землямъ, человѣкъ, побывавшій гдѣ-нибудь въ далекихъ краяхъ, сообщенія странниковъ о святыхъ земляхъ или розсказни отставного солдата о походахъ,-- все это такъ увлекало его, что онъ былъ готовъ забыть о снѣ, о своей кухнѣ, готовъ былъ идти въ трактиръ, въ гости, лишь бы узнать что-нибудь новое о томъ, какъ и гдѣ живутъ люди. Положивъ локти на столъ, опустивъ на ладони курчавую голову, онъ застывалъ въ, нѣмомъ восторгѣ, слушая бывалаго собесѣдника.
   Такимъ бывалымъ собесѣдникомъ оказался машинистъ Андрей Петровъ Павловъ, отецъ Дарьи. Павловъ былъ изъ солдатъ, помнилъ севастопольскую войну, бывалъ въ походахъ. Говорить о походахъ онъ очень любилъ. Съ молодымъ рабочимъ сѣдой, степенный старикъ сошелся не сразу, такъ какъ держался отъ простыхъ рабочихъ немного въ сторонѣ, какъ начальство. На Осипа Петрова онъ обратилъ вниманіе, какъ на хорошую рабочую силу: не пьющій, сильный, исполнительный, смышленый, Осинъ сразу выдвинулся впередъ въ глазахъ машиниста. Правда, Осипъ работалъ не спѣша, повидимому, даже съ лѣнцой, но зато былъ точенъ, какъ машина. Между нимъ и машинистомъ довольно долгое время были одни дѣловые разговоры, при чемъ машинистъ держалъ себя благосклонно и покровительственно съ молодымъ рабочимъ, какъ съ фаворитомъ. Потомъ, какъ-то случайно машинистъ узналъ, что Осипъ все думаетъ уйти въ деревню.
   -- Легко сказать: уйти!-- замѣтилъ онъ наставительно.-- А гдѣ деньги! Я вонъ сколько лѣтъ протрубилъ здѣсь, а все вырваться не могу. На хотѣнье нужно и умѣнье.
   -- А развѣ вы, Андрей Петровичъ, тоже въ деревню хотите ѣхать?-- съ удивленіемъ спросилъ Осипъ.
   Петрову всѣ рабочіе говорили "вы" -- фамильярностей онъ не терпѣлъ.
   -- Какъ не хотѣть! Рыба всегда въ воду смотритъ. Вотъ у меня дочь невѣстится; не здѣсь же ее выдавать замужъ за заводскихъ озорниковъ. Она при мнѣ и живетъ-то здѣсь только послѣ смерти матери. Пріѣхала та съ нею на побывку да и померла. Ну, и жаль было дѣвчонку отъ себя отпустить. А то ей здѣсь не мѣсто. Росла въ деревнѣ, тамъ и замужъ выдамъ. Да и самому пора на покой.
   Помолчавъ; онъ замѣтилъ:
   -- Тоже отломалъ на своемъ вѣку походовъ на царской службѣ.
   -- А вы и въ походахъ бывали?-- полюбопытствовалъ Осипъ?
   -- Вездѣ бывалъ!-- отвѣчалъ машинистъ.
   -- Страсть я люблю слушать о походахъ!-- сказалъ Осипъ, и даже глаза у него заблестѣли.
   Старикъ усмѣхнулся.
   -- Приходи вотъ когда-нибудь, потолкуемъ,-- снисходительно сказалъ онъ.-- Ты парень ничего!
   Это была большая честь, которой не удостоивался никто изъ простыхъ рабочихъ. Павловъ не долюбливалъ ихъ и называлъ "безпардонной командой". Въ немъ сидѣла солдатская закваска, видящая все спасеніе въ дисциплинѣ и чинопочитаніи.
   Осипъ, соблазненный приглашеніемъ его, не вдругъ рѣшился зайти къ нему и, рѣшившись на это, прифрантился, какъ могъ, даже смазалъ какимъ-то масломъ свои русыя кудри. Старикъ жилъ зажиточно, степенно, солидно, какъ имѣющій деньгу мѣщанинъ. На столахъ были положены цвѣтныя скатерти, въ переднихъ углахъ были кіоты съ образами и теплились лампады, на окнахъ стояли горшки съ бальзаминами и геранями, на полу лежали бѣлые половики. Дочь Павлова, увидавъ Осипа, немного удивилась его приходу и грубовато спросила его:
   -- Тятьку нужно?
   -- Къ нимъ,-- въ смущеніи отвѣтилъ Осипъ.
   -- За какимъ дѣломъ?
   -- Никакихъ дѣдовъ нѣтъ... а какъ они сказали: "заходи", такъ вотъ я и пришелъ...
   Встрѣчая Дашу на улицѣ въ кругу работницъ, Осипъ относился къ ней, какъ и къ другимъ дѣвушкамъ, просто и фамильярно, теперь онъ смутился передъ ней, точно передъ барышней. Она не успѣла ничего отвѣтить ему, какъ вышелъ изъ другой комнаты отецъ. Увидавъ Осипа, онъ кивнуть ему головой и видимо былъ польщенъ тѣмъ, что Осипъ смотрѣлъ робко и стѣснялся.
   -- Ну, здравствуй! Что скажешь?-- началъ хозяинъ.
   -- Я, Андрей Петровичъ, къ вамъ, потому... такъ какъ вы сказали: "заходи",-- началъ Осипъ, вертя въ рукахъ фуражку.
   -- Ничего, ничего, садись, гостемъ будешь,-- милостиво сказалъ старикъ.
   -- А я, тятька, къ подругами, пойду,-- проговорила Даша.-- Нечего мнѣ тутъ киснуть.
   -- Иди, не балуй только, смотри!-- наставительно замѣтилъ отецъ.-- Да не засиживайся!
   Часа три просидѣлъ Осипъ у Павлова, и что это были за часы! Чего-чего не услыхалъ онъ отъ старика! Походъ въ Крымъ, осада Севастополя, затопленный флотъ, Черное море, положеніе арміи во время войны, иноземные враги, все это ярко представилъ въ своемъ воображеніи Осипъ. Уходя отъ старика, онъ только могъ съ чувствомъ сказать:
   -- Ужъ такъ, такъ я вамъ, Андрей Петровичъ, благодаренъ, что, то-есть, вѣкъ не забуду...
  

IV.

   Прошло не болѣе полугода послѣ перваго посѣщенія Осипомъ Павлова, а они стали уже друзьями, что, впрочемъ, не мѣшало Павлову на заводѣ, во время работы смотрѣть на Осипа начальническимъ взглядомъ, а Осипу ощущать предъ нимъ извѣстную робость. Павловъ былъ радъ, что нашелъ слушателя, готоваго просиживать хоть ночь, лишь бы слушать разсказы о солдатскомъ житьѣ-бытьѣ въ походахъ и на войнѣ. Осипъ слушалъ разсказы старика, какъ слова оракула, допытываясь до мелочныхъ подробностей, не пропуская ни одного слова мимо ушей. Это подкупало въ его пользу машиниста, и при первомъ удобномъ случаѣ Осипъ сталь "исправляющимъ должность помощника машиниста", то-есть, въ сущности, настоящимъ помощникомъ машиниста; "исправляющимъ" его назвалъ Павловъ, потому что онъ любилъ создавать всякіе чины и дѣлать производства изъ одного званія въ другое; управляющій заводомъ сказалъ, что Осипа, если онъ точно такой смѣтливый и исполнительный рабочій, можно прямо назначить помощникомъ машиниста, но Павловъ упрямо запротестовалъ и объявилъ, что сперва нужно присмотрѣться къ человѣку, а потомъ утвердить въ его новомъ званіи.
   Въ разговорахъ этихъ двухъ людей съ этой поры появился новый мотивъ: старикъ все меньше и меньше разсказывалъ о походахъ и все чаще и чаще переходилъ къ вопросу о томъ, что пора ему поселиться въ родной деревнѣ.
   -- Братъ со своей женой тамъ у меня хозяйничаютъ, да стары они стали,-- сообщалъ Осипу машинистъ.-- Подзываютъ все къ себѣ. Тоже нужно и дѣвку замужъ выдать. Шестнадцать лѣтъ минуло ей, семнадцатый пошелъ годъ. Жениха надо присматривать. Хочется и отдохнуть на старости лѣтъ.
   -- Я тоже, Андрей Петровичъ, какъ вы уѣдете, уѣду, отсюду,-- говорилъ Осипъ.-- Безъ васъ мнѣ тутъ смерть!
   -- Что-жъ, пока не избаловался, лучше по добру, по здорову убраться отсюда,-- соглашался старикъ.-- Покуда ты не испортился, потуда ты и человѣкъ. Оно, конечно, разомъ нельзя: тяпъ-ляпъ и вышелъ корабль. Нѣтъ, десять разъ примѣрь, а одинъ отрѣжь.
   -- Это вы вѣрно,-- замѣчалъ Осипъ.
   -- Ну, а осмотрѣвшись да прицѣлившись -- пали! Безъ прицѣла нельзя. Вотъ поживемъ годикъ-другой здѣсь еще да поѣдемъ.
   Съ нѣкоторыхъ поръ старикъ всегда говорилъ такъ о своемъ отъѣздѣ, какъ будто онъ хотѣлъ непремѣнно взять съ собою и Осипа. Осипъ не находилъ въ этомъ ничего страннаго, но задумывался даже объ этомъ, точно теперь иначе и не могло быть: уѣдетъ Павловъ, долженъ уѣхать и онъ, Осипъ. Иногда, въ отсутствіе Осипа, старикъ хвалилъ его дочери.
   -- Славный парень,-- говорилъ онъ.
   -- Это кто? Баба-то?-- смѣясь, спрашивала дочь.
   -- Какая баба?
   -- Извѣстно, Осипъ. Не то старовѣръ, не то баба,-- пояснила она.
   -- Это ты съ чего выдумала?-- строго оборвалъ ее старикъ.--Али потому, что онъ степенный, обстоятельный парень? По тебѣ всѣмъ бы такимъ быть, какъ здѣшніе юбошники да пакостники.
   -- Въ монахи бы лучше шелъ, чѣмъ на заводѣ жить!-- сердито говорила она.
   -- Охъ, дѣвка, избаловалась ты здѣсь. Правду я говорю, что въ деревню надо ѣхать скорѣй, а то свертишься ты тутъ совсѣмъ.
   -- Не таковская!-- не безъ достоинства отвѣчала она.
   Похвалы Осипу со стороны отца вызывали въ ней какое-то непонятное ей злое чувство на Осипа, и она снова начала глумиться надъ нимъ при встрѣчахъ съ нимъ въ кругу парней и дѣвушекъ. Разъ она очень сильно пристала къ Осипу и вывела его изъ его обычной безпечности.
   -- И зла же ты, Дарья Андреевна,-- сказалъ онъ, качая головой.-- Что же подъ старость будетъ, если въ дѣвкахъ такая?
   -- Я, я злая,-- крикнула Даша, задѣтая на живое.
   -- Ты,-- отвѣчалъ онъ.-- Вотъ услышалъ бы твои слова Андрей Петровичъ, не похвалилъ бы!
   -- А ты поди, насплетничай!-- злымъ голосомъ проговорила она.
   -- Я не баба, чтобы сплетки переносить,-- сказалъ онъ, поднимаясь съ мѣста:-- да еще на тебя, на дите неразумное.
   Это окончательно вывело ее изъ терпѣнія. Она такъ разгорячилась, что бросилась за нимъ и крикнула:
   -- Ты это что выдумалъ лаяться?
   Онъ остановился и ласково, тихимъ голосомъ проговорилъ ей:
   -- Полно, народъ смотритъ, тебя же хаять будутъ; ко мнѣ-то ничего не пристанетъ, а твое дѣло дѣвичье...
   И совсѣмъ уже мягко, точно братъ сестрѣ, онъ добавилъ:
   -- И съ кѣмъ хороводишься? Здѣсь гулящія дѣвчонки все, а ты честнаго отца дочь и сама честная. Ей-ей, не хорошо, Дарья Андреевна. Теперь-то тебѣ весело, а послѣ за себя стыдно станетъ. Право, помяни мое слово.
   Она стояла съ полуоткрытымъ ртомъ, слушая его, и не могла вымолвить ни слова. Доброе, ласковое выраженіе его голубыхъ глазъ, мягкій, западающій въ душу голосъ, степенныя слова, все это ошеломило ее, точно за сердце хватало. По ея лицу катились слезы. Онъ не замѣтилъ этого и пошелъ, неторопливо, съ развальцемъ. Она не знала, что дѣлать: броситься за нимъ -- стыдно, вернуться къ молодежи -- замѣтятъ слезы. Пришлось все же рѣшиться на послѣднее. Она вернулась къ дѣвкамъ и парнямъ, отирая лицо, точно отъ пота.
   -- Что, задала ему баню?-- спрашивали окружающіе.
   Даша была серьезна и отрывисто отвѣтила:
   -- Ну его!
   Кругомъ нея продолжались говоръ и смѣхъ, кто-то наигрывалъ на гармоникѣ и подпѣвалъ. Даша сидѣла, какъ въ воду опущенная, и немного погодя ушла домой. Нѣчто странное происходило въ ея душѣ: Осипъ точно стоялъ передъ ея глазами, красивый, здоровый, съ добрымъ взглядомъ, съ мягкимъ голосомъ, со степенною рѣчью. Она злилась на него, на себя, а онъ все стоялъ передъ ея глазами. Весь этотъ вечеръ просидѣла она дома, угрюмая, неразговорчивая.
   На другой день къ ея отцу зашелъ Осипъ по дѣлу во время обѣда. Она искоса взглянула на него сердитыми глазами. Въ ея головѣ мелькнула мысль, что Осипъ пришелъ въ будень, не въ урочное время, только затѣмъ, чтобы пожаловаться на нее. Вспыльчивая и своенравная, она, не долго думая, въ упоръ спросила его:
   -- Что, ябедничать пришелъ, что ли?
   Онъ былъ удивленъ. Ему и въ голову не приходило этого.
   -- На что мнѣ ябедничать?-- произнесъ онъ.
   -- Да говори, что хочешь, я тебя не боюсь!-- почти крикнула она.
   Въ это время вышелъ старикъ изъ другой комнаты и, увидавъ разгорѣвшееся лицо дочери, сурово спросилъ:
   -- Что у васъ тутъ?
   -- Ничего,-- отвѣтилъ Осипъ и поторопился прибавить:-- По дѣлу я къ вамъ, Андрей Петровичъ...
   -- Нѣтъ, ты не виляй!-- строптиво перебила его Даша.-- При народѣ вышучиваешь, срамишь, а тутъ при тятѣ языкъ прикусилъ, хвостъ подобралъ.
   Осипъ обернулся къ ней лицомъ.
   -- Никогда я тебя, Дарья Андреевна, не вышучивалъ и не срамилъ, а при народѣ и подавно,-- мягко замѣтилъ онъ.-- Съ чего сердишься, съ чего выдумываешь, Богъ тебя знаетъ.
   Андрей Петровичъ нахмурился, сдвинувъ сѣдыя брови.
   -- Что у васъ вышло? спросилъ онъ сурово.
   -- Ничего не выходило,-- отвѣтилъ Осипъ.-- Говорить-то не о чемъ. Я по дѣлу къ вамъ, Андрей Петровичъ. Управляющій сейчасъ встрѣтился, послалъ за вами, насчетъ новой машины что-то надо поговорить.
   -- Хорошо, иду,-- отрывисто сказалъ Павловъ и взглянулъ на дочь недовѣрчивымъ взглядомъ.
   У нея уже прошелъ гнѣвъ, и опять ей было до боли стыдно передъ Осипомъ. Осипъ, не глядя на нее, вышелъ изъ комнаты. Едва закрылась за нимъ дверь, какъ Павловъ спросилъ у дочери:
   -- Что ты болтала, что онъ тебя срамилъ при народѣ?
   Она расплакалась.
   -- Не срамилъ, не при народѣ... а что-жъ онъ меня учитъ... Меня нечего учить, я не гулящая... я себя соблюдаю... а онъ... какой онъ мнѣ учитель выискался...
   Старикъ, нахмурился.
   -- Добѣгалась!-- проворчалъ онъ.-- Правду говорю, что въ деревню надо скорѣе ѣхать. Завертѣлась здѣсь въ омутѣ-то. Волю тоже взяла.
   Онъ сердился на дочь, но въ то же время надулся и на Осипа. Молодъ еще Осипъ, чтобы его дочери наставленія читать. Не женихъ еще тоже. На слѣдующій день онъ обошелся съ Осипомъ сухо и вскользь замѣтилъ ему, чтобы онъ языку не давалъ волю, гдѣ его не спрашиваютъ.
   -- Всякъ сверчокъ знай свой шестокъ,-- ворчливо сказалъ онъ.-- Въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ нечего соваться... Молодъ еще!..
   Осипъ сконфузился, пробормоталъ что-то въ свое оправданіе и смолкъ.
  

V.

   Въ воскресенье въ вечерніе часы Осипъ обыкновенно являлся дъ Павлову въ гости. Но послѣ этой маленькой размолвки онъ рѣшился не идти къ машинисту: тотъ былъ съ нимъ сухъ въ теченіе всей недѣли, и Осипъ счелъ неудобнымъ идти къ старику въ гости безъ зова. Но сидѣть дома въ эти вечерніе часы было ему теперь скучно, и онъ побрелъ въ трактиръ посмотрѣть, какъ играютъ на бильярдѣ. Трактиръ всегда былъ полонъ народомъ. Публика говорила, смѣялась, шумѣла. Въ одной комнатѣ хрипло гудѣлъ органъ, наигрывая русскія пѣсни. Въ другой слышенъ былъ стукъ шаровъ на бильярдѣ и выкрикивался счетъ шаровъ. Петровъ поговорилъ съ товарищами, послушалъ "машину", посмотрѣлъ на играющихъ на бильярдѣ, выпилъ пива и вдругъ почувствовалъ, что его опять охватила знакомая щемящая тоска, томившая его прежде, до сближенія съ Павловымъ. Опять явилось желаніе бѣжать и бѣжать безъ оглядки далеко отъ столицы, отъ завода, отъ всякихъ трактировъ, гдѣ не съ кѣмъ поговорить по душѣ...
   Съ головой, отуманенной отъ выпитаго пива и отъ пропитанной табачнымъ дымомъ атмосферы, съ сжатымъ точно въ тискахъ сердцемъ, въ угнетенномъ настроеніи духа онъ вышелъ на улицу. На дворѣ стояла поздняя гнилая петербургская осень не то со снѣгомъ, не то съ дождемъ. Вверху висѣлъ сплошной туманъ, и не было видно ни луны, ни звѣздъ. Внизу едва мерцали фонари, почти не освѣщая сѣрыхъ деревянныхъ домовъ и покрытой грязью и лужами улицы. Свѣтъ падалъ на мсстовую и на мостки только изъ разныхъ "заведеній": трактировъ, кабаковъ, портерныхъ, веселыхъ домовъ. На улицѣ было пусто и тихо, и только иногда вырывался смутный шумъ и гамъ музыки, пѣсенъ и ругани изъ отворявшихся дверей разныхъ притоновъ пьянства. Порой доносились откуда-то крикъ и брань пьяныхъ, тащившихся до грязи домой. Шагая по высокимъ шаткимъ мосткамъ, Осипъ бормоталъ:
   -- Уйду, уйду, какъ только придетъ весна, такъ и уйду!
   Давно не сказывалось въ немъ такъ сильно это желаніе. Правда, онъ часто говорилъ съ Павловымъ объ уходѣ съ завода въ деревню, но не спѣшилъ сдѣлать это непремѣнно нынче же, по веснѣ, онъ готовъ былъ ждать и годъ, и два, когда рѣшить Павловъ, теперь же онъ рѣшилъ непремѣнно уѣхать весною.
   Идя по слабо освѣщенной, грязной отъ оттепели улицѣ, онъ наткнулся на что-то или на кого-то и чуть не свалился. Онъ приглядѣлся къ предмету, о который стукнулся, и увидѣлъ женщину. Она сидѣла на высокихъ мосткахъ въ одномъ ситцевомъ платьѣ и большомъ платкѣ на головѣ и плакала:
   -- Что ты тутъ сидишь?-- спросилъ Осипъ, наклонившись къ ней.
   -- Оставь!-- отвѣтила она коротко.
   -- Чего оставь! Шла бы домой!-- сказалъ онъ, и въ его головѣ мелькнула мысль, что она пьяна.
   -- Некуда мнѣ идти,-- проговорила она отрывисто.
   -- Какъ некуда?-- съ удивленіемъ спросилъ онъ.
   -- Такъ, выгнали изъ дому,-- отвѣтила она.
   -- Гдѣ-жъ ночевать будешь?-- задалъ онъ вопросъ.
   -- Тутъ и ночевать буду. Сдохну, какъ собака, на улицѣ.
   Она заплакала снова и начала жаловаться на обидчиковъ.
   Безъ мѣста она давно, за уголъ нечѣмъ было платить, вотъ ее и выгнали. Съ утра она бродила, чтобы какъ-нибудь пристроиться, гдѣ-нибудь приклонить голову. Незадача. Хотѣла въ городъ идти -- силъ не стало. Ногъ она не чувствуетъ подъ собой, ну, вотъ и сѣла здѣсь.
   -- Съ головой бы въ воду -- одинъ конецъ!-- закончила она.-- Больше, видно, нечего дѣлать...
   Онъ былъ въ тяжеломъ, растроганномъ настроеніи, недовольный снова жизнью и чувствующій недостатокъ душевныхъ отношеній, потому понялъ сердцемъ чужое горе. Онъ, не вдаваясь ни въ какія соображенія, сказалъ ей:
   -- Переночуй у меня, завтра гдѣ-нибудь найдешь уголъ.
   -- Что-жь, мнѣ все равно,-- согласилась она.
   Она поднялась съ мостковъ и пошла за нимъ, какъ бродячая собака за позвавшимъ ее первымъ встрѣчнымъ. Ее, повидимому, не удивило его приглашеніе -- ей не впервые приходилось слышать такія приглашенія; оно, кажется, и не обрадовало се -- ее давно тяготила ея доля гулящей, не приносившая ей ничего кромѣ обидъ. Она пошла за нимъ, потому что это было легче для нея, чѣмъ броситься въ воду. Они молча добрались до его дома, поднялись по лѣстницѣ почти на чердакъ и остановились у сѣней нанимаемой имъ кухни. Онъ отомкнулъ дверь, вошелъ въ темное помѣщеніе сѣней, потомъ пробрался въ темную же кухню, зажегъ спичку и отыскалъ свѣчу, вставленную въ горлышко бутылки. Его спутница сбросила съ головы платокъ и осмотрѣлась.
   -- Здѣсь и живешь?-- спросила она.
   -- Здѣсь,-- отвѣтилъ онъ.
   Онъ, по привычкѣ насвистывая что-то, неторопливо снималъ верхнюю одежду и разматывалъ съ шеи красный вязаный шарфъ, потомъ сталъ вѣшать все это на гвоздь. На свою спутницу онъ почти не глядѣлъ, не интересуясь вовсе, молода или стара она.
   -- Одинъ живешь?-- спросила она.
   -- Одинъ,-- отвѣтилъ онъ.
   Она вздохнула, завидуя ему.
   -- Ничего нѣтъ лучше своего угла!-- сказала она.
   -- Ну, какой это свой уголъ!-- возразилъ онъ.-- Вотъ кабы въ деревнѣ.
   -- Ишь ты, свою избу имѣть, что ли? Много захотѣлъ. Иной радъ и такому-то углу. У меня вотъ и его нѣтъ, головы негдѣ теперь приклонить.
   Осипъ вспомнилъ, что надо ложиться спать. Онъ, продолжая насвистывать, снялъ со стѣны полушубокъ, положилъ его комкомъ на лавку.
   -- Я вотъ тутъ лягу! Можешь на постель лечь,-- сказалъ онъ.
   Она недоумѣвающимъ взглядомъ посмотрѣла на него.
   -- Дакъ же такъ на голой лавкѣ и ляжешь?-- спросила она.
   -- Ничего, я спать здоровъ, гдѣ хочешь усну,-- отвѣтилъ онъ.
   Онъ широко потянулся, выпятивъ впередъ могучую грудь и сладко зѣвая.
   -- Добрый ты, должно быть, парень!-- сказала она.
   -- Не изъ чего добрымъ-то быть,-- отвѣтилъ онъ и прибавилъ: я свѣчу-то задую, тебѣ не надо огня?
   Онъ подошелъ къ столу, чтобы задуть свѣчу, и только теперь вполнѣ разглядѣлъ лицо женщины, присѣвшей у стола на табуретѣ. Она была еще довольно молода и, вѣроятно, еще недавно была очень красива. Черты ея продолговатаго лица, стройный станъ, худенькія небольшія руки, все это было мягко и хрупко. Казалось, это была барышня, а не простая дѣвушка. Онъ задулъ свѣчу и стадъ укладываться на лавкѣ. Его посѣтительница легла на постель, тяжело вздыхая. Несмотря на усталость, она не могла сразу уснуть. Ей хотѣлось пожаловаться на свою судьбу, наплакаться въ волю, подѣлиться своимъ горемъ. Но ровное дыханіе съ легкимъ храпомъ, доносившееся до ея слуха, ясно говорило, что хозяинъ кухни уже спалъ крѣпкимъ, здоровымъ сномъ.
  

VI.

   Рано утромъ на фабрикахъ и заводахъ по обыкновенію зазвонили колокола, завыли свистки, сзывая рабочихъ.
   Петровъ проснулся и первое, что ему пришло въ голову, была мысль: "какъ быть съ ночлежницей?" Онъ ея не зналъ. У него уже было въ запасѣ нѣсколько бѣлья, одежды, денегъ. Что, если она возьметъ да и стащитъ все? Ищи потомъ вѣтра въ полѣ. Онъ посмотрѣлъ на нее, точно соображая, воровка она или нѣтъ, можно на нее положиться или нельзя. Она еще спала, худая, блѣдная, съ ввалившимися глазами, съ плотно стиснутыми губами, точно отъ внутренней боли. Теперь она показалась ему старше, чѣмъ вчера. Лицо было помятое, изношенное, болѣе жалкое, чѣмъ привлекательное. Ему стало жаль ея и было совѣстно будить ее за тѣмъ, чтобы выгнать на улицу. Онъ рѣшился замкнуть сѣнцы, ведущія къ кухнѣ, и оставить ее спать. Въ обѣденный часъ онъ завернетъ домой и выпуститъ ее. Онъ такъ и сдѣлалъ, выложивъ на столъ свертокъ съ чаемъ, картузъ съ сахаромъ и остатки хлѣба.
   -- Поди голодна,-- подумалъ онъ:-- хоть поѣстъ...
   Онъ вздохнулъ.
   Когда онъ вернулся домой въ обѣденные часы, онъ не узналъ своей кухни. Полъ былъ вымытъ, столъ, скамейки и табуреты тоже были чисты, все было прибрано и на столѣ стоялъ самоваръ, вычищенный, точно новенькій. Сама ночлежница причесалась, пріоправилась и смотрѣла недурненькой горничной. Онъ поздоровался съ нею.
   -- Передохнула?
   -- Да!
   -- Ну, и слава Богу.
   Онъ снялъ верхнюю одежду и бросилъ ее на лавку.
   -- Хорошо у тебя здѣсь, Нева видна,-- сказала ночлежница.-- Коли все прибрать да уставить понаряднѣе, какъ слѣдуетъ, лучше и не надо.
   -- Прибирать-то некому,-- проговорилъ онъ.
   -- Оно и видно, полъ едва отмыла,-- замѣтила она.-- Не люблю я грязи. Мнѣ все какъ бы понаряднѣй.
   -- Спасибо, что почистила.
   -- Тебѣ спасибо, что пріютилъ. Съ улицы подобралъ. Не знаешь даже, кто я. Меня Марьей Ивановной зовутъ. Вотъ и пачпортъ мой.
   Онъ не понялъ, зачѣмъ ему паспортъ.
   Она пояснила:
   -- Ты ужъ позволь мнѣ денекъ или два побыть у тебя; я сыщу мѣсто, а пока услужу тебѣ, постираю, починю, что надо. Я вѣдь прежде горничной служила, умѣю все дѣлать...
   Онъ не зналъ, какъ быть. Она стояла, смиренно потупивъ голову, будто ждала смертнаго приговора. Она была похожа на собачонку, поджавшую хвостъ въ ожиданіи побоевъ. Казалась совсѣмъ жалкою. Не выгнать же въ самомъ дѣлѣ ее на улицу. Неудобно ее держать тутъ у себя, стѣснитъ она его, ну, да два-три дня -- куда ни шло.
   -- Ты какого же мѣста думаешь искать?-- спросилъ онъ.
   -- Всякое возьму: въ горничныя, въ няньки, въ кухарки,-- отвѣтила она.-- Если бы меня тетка не выгнала въ одномъ платьѣ -- я бы въ городѣ сейчасъ нашла мѣсто черезъ контору...
   -- А у тебя тетка тутъ живетъ?-- спросилъ онъ.
   -- Да, по дорогѣ къ Мурзинкѣ живетъ, верстахъ въ трехъ отсюда. Я у ней и жила послѣ послѣдняго мѣста, задолжала ей, ну, она и выгнала. Я въ Петербургъ хотѣла вчера идти, да силъ не хватило и пробрало холодомъ, когда ты встрѣтилъ меня. Въ воду хотѣла броситься.
   Осипъ что-то сообразилъ и обрадовался мелькнувшей въ головѣ мысли:
   -- Много ли ты должна теткѣ?
   Она подняла на него зоркіе глаза, будто желая прочитать его мысли.
   -- А что?-- спросила она пытливо.
   -- Да заплатить бы ей, чтобъ вещи твои отдала,-- пояснилъ онъ простодушно.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, много задолжала. Не отдастъ она. Нечего и думать,-- торопливо проговорила она.-- Аспидъ она, проклятая!
   Онъ вздохнулъ. Онъ готовъ былъ дать ей денегъ на выкупъ вещей, лишь бы освободиться отъ нея, хотя съ деньгами было не легко разставаться: по грошамъ онѣ копились для извѣстныхъ цѣлей. Но не терпѣлъ онъ постороннихъ людей въ своемъ углу. Хорошо онъ помнилъ, какъ тошно ему было жить въ первый годъ службы на заводѣ въ углу среди разныхъ бабъ и рабочихъ. Чистый адъ! Точно угадывая его мысли, она сказала покорнымъ тономъ:
   -- Ты ужъ потерпи денекъ-два. Я мѣсто найду. Тутъ можно найти. Я бы въ городъ пошла сегодня же да притомилась я очень. Вздохнуть дай.
   Онъ промолчалъ, но она поняла, что онъ соглашается.
   -- А если ты сомнѣваешься, что говорить станутъ, такъ можно сказать, что родственница я,-- начала она.
   -- Кто это говорить-то станетъ?-- съ удивленіемъ спросилъ онъ и прибавилъ презрительно:-- заводскіе-то? Чихать я на людей хотѣлъ. Да и не господа мы. Гдѣ Богъ привелъ, тамъ и живемъ.
   Потомъ не удержался и повторилъ:
   -- Отдохнешь денекъ, съѣздишь въ городъ, можетъ, и найдешь мѣсто....
   Такъ она и осталась у него.
   Странное, существо была эта дочь дѣвицы-мѣщанки Матрены Ивановой, Марья Иванова, дитя столичныхъ подваловъ. Лицо и фигура барышни, унаслѣдованныя, вѣроятно, отъ того семнадцатилѣтняго барича, который былъ виновникомъ ея рожденія; манеры и ухватки разбитной петербургской горничной, пріобрѣтенныя, должно-быть, во время служенія на разныхъ мѣстахъ у господъ, лживость и притворство падшей женщины, скрывающей это всѣхъ свою тайную профессію, начиная съ возлюбленныхъ и господъ и кончая полиціей -- все это соединялось въ ней въ одно цѣлое, вошло въ, плоть и кровь. Разсказывая о теткѣ, выгнавшей ее въ одномъ платьѣ на улицу, она умолчала, что выгнала ее не тетка, а жившій съ нею, Марьей Ивановой, пьяница и буянъ возлюбленный. Говоря о своемъ прошломъ, она созналась, что ее, совсѣмъ еще дѣвочку, невзначай погубилъ, заигрывая съ нею, какой-то мальчишка-лакей, "чтобъ ему не было ни дна, ни покрышки", но она умолчала о томъ, что за лакеемъ, послѣдовалъ десятокъ другихъ соблазнителей, такихъ же случайныхъ, какъ первый. Передавая о своей жизни на мѣстахъ, она не обмолвилась ни словомъ о томъ, какъ жила она тогда, когда "мѣста" у нея не было, а это положеніе безъ мѣста всегда бывало чаще и продолжительнѣе положенія на мѣстѣ. Слушатель могъ изъ ея разсказовъ понять только одно то, что она была несчастной жертвой, покорной страдалицей. Говоря жалкія слова о себѣ, она, въ сущности, только "прикидывалась" несчастной и сама не сознавала, сколько горькой правды находится въ этихъ словахъ, не сознавала, что въ дѣйствительности ея судьба еще ужаснѣе, чѣмъ въ ея разсказахъ, что ниже пасть, тѣмъ пала она, уже нельзя. Петровъ ненавидѣлъ городъ, городскіе нравы, городскую сутолоку, самъ испыталъ, каково жить безъ мѣста, безъ средствъ, безъ родной души, и потому вполнѣ понималъ все, что разсказывали ему о своихъ несчастіяхъ она. Узнавъ все, что она сочла нужнымъ разсказать о пережитомъ это, онъ уже не думалъ вовсе выгонять ее, хотя и чувствовалъ, что она его стѣсняетъ, какъ стѣснилъ бы его каждый чужой по душѣ человѣкъ, мужчина или женщина, поселившись въ его кухнѣ. Ходить босикомъ въ одной рубахѣ въ своемъ помѣщеніи, посвистывая или напѣвая, читать медленно, по складамъ вслухъ въ полной тишинѣ, книги, безмолвно мечтать о деревнѣ, смотря на Неву, на тотъ берегъ, гдѣ еще уцѣлѣла зелень, что-то въ родѣ природы, молчать, когда не хотѣлось говорить, наконецъ, просто спать, раскинувшись на своей кровати,-- все это нарушалось присутствіемъ посторонняго человѣка. Правда, Марья Иванова дѣлала все возможное, чтобы не тяготить Осипа и даже доставить ему удобства, неизвѣстныя ему до той поры: она чинила его бѣлье, ставила самоваръ ко времени его возвращенія съ завода, держала чисто его кухню, молчала, когда онъ видимо не хотѣлъ говорить, даже никакъ не соглашалась спать на его кровати, говоря, что она можетъ спать и на голой скамьѣ или на полу.
   -- Какъ послѣдняя собачонка, въ глаза я готова смотрѣть тому, кто меня пригрѣетъ,-- говорила она.
   Это она не лгала. Съ перваго же дня пребыванія у Петрова она вздохнула легко и рѣшила: "точно въ рай изъ ада попала". Дѣйствительно, въ теченіе полу года она жила въ аду: углы, гдѣ она пріютилась со своимъ "тираномъ", были переполнены всякимъ сбродомъ; ея тиранъ пилъ безъ просыпу и билъ ее, пропивая ея вещи; въ то же время онъ ревновалъ ее ко всѣмъ жившимъ въ углахъ рабочимъ. Когда онъ выгналъ ее въ одномъ платьѣ на улицу, она готова была броситься въ воду, чувствуя, что дальше жить такъ, какъ она жила въ послѣднее время, она не можетъ, и мысленно проклинала всѣхъ обманщиковъ и тирановъ мужчинъ. Тѣмъ не менѣе, она не бросилась въ воду, такъ какъ на это у нея не хватило смѣлости, и пошла за незнакомымъ мужчиной, сказавшимъ ей: "переночуй у меня". Отношеніе къ ней Осипа и изумило, и обрадовало ее, утомленную предшествовавшими похожденіями. Она вздохнула свободно и дала себѣ слово пристроиться къ мѣсту,-- передохнуть немного и пристроиться. Но на слѣдующій же день, вымывъ и прибравъ кухню Петрова, она подсѣла къ окну и стала раздумывать: "вотъ бы поселиться здѣсь, зажить хозяйкой, по-семейному". Она стала размышлять о мѣстахъ: къ какимъ господамъ еще попадешь; вездѣ жизнь подневольная; да и какая ни будь тамъ жизнь, она. Марья Иванова, непремѣнно соскочитъ съ мѣста, какъ соскакивала десятки разъ,-- подвернется какой-нибудь подлецъ, не устоитъ она и сгонятъ съ мѣста; стойкости у нея нѣтъ, характера нѣтъ, вѣритъ всѣмъ негодяямъ; охъ, хорошо они поютъ, потомъ-то только не сладко. Нѣтъ, мѣсто только на время будетъ, а тамъ опять шляться придется. Вотъ здѣсь бы остаться,-- умирать бы не надо. И что это за человѣкъ, Осипъ этотъ самый? Либо ужъ очень добръ онъ, либо совсѣмъ дуракъ. Никогда она такихъ въ Петербургѣ не видала.
   -- Эхъ, если бы у меня теперь мое платье голубое барежевое было, что Петька подлецъ пропилъ, заглядѣлся бы на меня Осипъ!-- проговорила она, ходя но кухнѣ.-- Барыня Ольга Петровна изъ-за него меня и выгнала, когда муженекъ ея заглядѣлся на меня въ этомъ самомъ платьѣ! Приревновала! Не устоялъ бы и Осипъ.
   Она окинула глазами кухню.
   -- Здѣсь бы у окна занавѣски кисейныя повѣсила,-- начала она проектировать:-- кровать понаряднѣе убрала бы, шкапчикъ нужно бы купить для посуды, столъ красною скатертью накрыла бы...
   Она подошла къ окну и стала чувствительно напѣвать: "Ты скоро меня позабудешь" и оборвала пѣсню на полусловѣ.
   -- Что-жъ, полюбить заставить не трудно!-- сказала она вслухъ.-- А и красивъ онъ изъ себя, хоть и неповоротливъ, и придурковатъ. Съ такимъ мужемъ вѣкъ бы горя не знала.
  

VII.

   Осипъ все это время очень мало оставался дома. Эта женщина положительно смущала его, мѣшала ему жить прежнею жизнью. Несмотря на свое добродушіе, онъ непремѣнно выгналъ бы ее, но уже на третій день своего пребыванія, она, не выходившая никуда, кромѣ лавки, весело объявила ему, что ходила справляться о мѣстѣ и дня черезъ два, кажется, оно откроется. Приходилось волей-неволей ждать эти два дня, не подозрѣвая даже, что за ними послѣдуютъ еще два дня ожиданія мѣста, и потомъ еще такіе же дни.
   Жизнь Осипа въ послѣднее время совсѣмъ измѣнилась; Павловъ продолжалъ дуться на него; самъ онъ избѣгалъ товарищей и работницъ, видя въ ихъ кругу Дашу; отъ этой дѣвушки онъ сталъ положительно бѣгать, боясь новой ссоры съ нею, которая могла бы еще болѣе вооружить противъ него Павлова; съ послѣднимъ Осипъ былъ предупредителенъ и что-то трогательное было въ его желаніи услужить старику; это не было заискиванье подчиненнаго у старшаго, но стремленіе глубоко преданнаго человѣка вернуть утраченную пріязнь стараго друга. Поправить отношеніе съ Павловымъ Осипу было тѣмъ нужнѣе, что онъ чувствовалъ необходимость поговорить со старикомъ "о дѣлѣ", то-есть о своемъ домашнемъ положеніи. Марья Ивановна, повидимому, и не думала переѣзжать отъ него и искать мѣста, хотя она и говорила почти каждый день, что ищетъ мѣста, что оно находится, что теперь все идетъ на ладъ, а между тѣмъ она жила у него уже почти недѣлю. Наконецъ, онъ не вытерпѣлъ и спросилъ ее довольно рѣзко:
   -- Ну что, все еще ничего не нашла?
   Она вскинула на него испуганные глаза, уловивъ въ его голосѣ непривычное раздраженіе.
   -- Надоѣла я тебѣ!-- съ горечью проговорила она.
   -- Не надоѣла, а нельзя же такъ...
   Онъ оборвалъ фразу на полусловѣ, захватилъ шапку и вышелъ изъ дому. Ссориться съ людьми онъ не умѣлъ. Онъ пробродилъ съ часъ на улицѣ, зашелъ въ портерную, выпилъ кружку пива и отправился снова домой. Казалось, онъ не зналъ, куда дѣваться, гдѣ найти уголъ для отдыха. Въ кухнѣ было темно, когда онъ пришелъ домой. Осипъ, не зажигая свѣчи, сталъ раздѣваться. Когда онъ легъ, онъ услышалъ тихій плачъ. Его покоробило. "Обидѣлъ ее давеча,-- досадливо подумалъ онъ.-- Развѣ она виновата, что мѣста нѣтъ? Самъ тоже шлялся такъ-то, да забылъ, видно, теперь". Онъ, досадуя на себя, повернулся на другой бокъ. Тихій плачъ продолжался. "Самому не сладко, а другихъ забижаю",-- опять подумалъ онъ и снова повернулся.
   -- Уйду я, завтра же уйду, куда глаза глядятъ!-- вдругъ раздалось въ тишинѣ.-- Стѣснила я тебя, мѣшаю, глаза намозолила... Осипъ разомъ поднялся, точно его кто-то толкнулъ въ бокъ, и сѣлъ на лавкѣ.
   -- Съ улицы подобралъ, чтобъ не поколѣла, а я навязалась, на шеѣ повисла, чужая,-- тихо и жалобно продолжала причитать Марья Ивановна,
   Онъ не выдержалъ и откровенно проговорилъ:
   -- Не надрывай ты мнѣ душу, и самому не сладко тутъ!
   Онъ не успѣлъ опомниться, какъ его шею обвили ея руки.
   -- Знаю я, знаю, родной! Добрый ты человѣкъ!-- раздался ея шопотъ.-- Душа-то у тебя ангельская.
   Осипъ совсѣмъ ошалѣлъ.
   Поутру онъ заторопился на заводъ, одѣваясь кое-какъ, на-спѣхъ, и глядя въ сторону, чтобы не видать еще спавшую сладкимъ сномъ Марью. Онъ чувствовалъ себя передъ ней виноватымъ,-- чуть ли не настолько же виноватымъ, какъ тотъ молоденькій лакей, на котораго она жаловалась ему со слезами, что онъ когда-то погубилъ ее. Свалить вину на нее ему и въ голову не приходило. Ее съ горя грѣхъ попуталъ. Это ему казалось вполнѣ очевиднымъ. Самъ онъ по личному опыту зналъ, какъ горе толкаетъ и въ трактиры, и въ кабаки, и въ веселые дома. Нужно было упорно бороться ему, чтобы устоять отъ искушенія -- и то не всегда удавалось. Вернувшись домой въ обѣдъ, онъ старался не глядѣть на Марью и былъ молчаливъ. Ему было стыдно передъ ней. Она зорко вглядывалась въ него, когда онъ не смотрѣлъ на нее или потуплялся. Ей было смѣшно отъ его стыдливости. Въ головѣ мелькали мысли: "Совсѣмъ онъ дурашливый; изъ такихъ хоть веревки ней". Онъ пообѣдалъ наскоро и, хотя было еще не время идти на заводъ, ушелъ изъ дома. Вечеромъ онъ вернулся домой все въ такомъ же настроеніи. Легче не стало. Теперь онъ готовъ былъ отдать ей всѣ деньги, только бы она ушла отъ него, не мозолила ему глазъ. Едва настала ночь, какъ Марья снова подсѣла къ нему и заговорила страстнымъ тономъ:
   -- Милый ты мой, сердишься ты на меня? Ну бей меня, дѣлай что хочешь! Сама я невольна въ себѣ. Только я тебя больше жизни полюбила!
   -- Полно, оставь!-- сказалъ онъ.-- Что хорошаго? Не мужъ я тебѣ, не полюбовникъ.
   -- Знаю я, знаю! Да что съ сердцемъ-то подѣлаешь! Вотъ ты сердишься на меня, а у меня все нутро поворачивается. Ласки я ни отъ кого не видала на своемъ вѣку...
   Она снова начала жаловаться на судьбу, на людей. Это была старая-старая, но тѣмъ не менѣе надрывающая душу пѣсня. Злодѣи и несчастія изобрѣтались и выдумывались съ тою легкостью, съ какою это дѣлаютъ завзятые лгуны, при чемъ Марья Ивановна даже и не подозрѣвала, что ея настоящая исторія гораздо страшнѣе выдуманной ею исторіи. Осипъ былъ глубоко взволнованъ разсказомъ и, охваченный жалостью, забылъ о томъ, что онъ еще недавно мысленно повторялъ: "Хоть бы провалиласѣ она!" На эту удочку состраданія было легче всего поддѣть его, простодушнаго, мягкосердечнаго, знавшаго горе. Марья Ивановна поняла это сразу, воспользовалась этимъ и сообразила: "а тамъ веревки изъ него ней"...
  

VIII.

   Старикъ Павловъ во время утренней работы искоса присматривался къ Петрову и волновался.
   -- Ишь вѣдь какой тоже злопамятный,-- ворчливо разсуждалъ онъ.-- На себя отъ злости не похожъ сталъ, а молчитъ. Охъ, молодежь, нашей солдатской лямки не знавшая! Въ полку-то обломали бы злопамятство. На начальство-то тамъ не сталъ бы дуться.
   Въ другое время Павловъ непремѣнно придрался бы къ Петрову, оборвалъ бы его и показалъ бы ему, каково на начальство дуться. Но теперь не то было на умѣ у старика. Уже нѣсколько дней онъ сознавалъ, что онъ обидѣлъ Петрова ни за что, ни про что, и желалъ примиренія. Не зналъ онъ только, какъ начать говорить съ парнемъ, чтобы не уронить своего достоинства. Наконецъ, онъ отрывисто спросилъ Осипа, не глядя на него:
   -- Что ты развинтился, что ли, или все еще куксишься?
   Осипъ, стоявшій въ глубокой задумчивости у машины, очнулся. Въ его глазахъ стояли слезы.
   -- Горе у меня, Андрей Петровичъ,-- проговорилъ онъ.-- Такое горе, что ахъ!
   Старикъ встрепенулся.
   -- Что ты, парень?-- заботливо спросилъ онъ.-- То-то я гляжу, на себя ты не похожъ. А я, грѣшный человѣкъ, думалъ, что ты зло противъ меня таишь...
   -- Не за что мнѣ зло противъ васъ таить,-- отвѣтилъ Осипъ.-- Коли вы сказали мнѣ правду, такъ что-жъ, самъ я виноватъ былъ. Не въ свое дѣло сунулся.
   Старикъ дружески похлопалъ по плечу.
   -- Ну, ну, полно!-- ласково сказалъ онъ.-- Погорячился я тогда, не разобравши дѣла, а теперь Даша все разсказала, какъ дѣло было, такъ мнѣ еще благодарить бы надо было тебя за то, что дѣвкѣ степенно правду ты сказалъ...
   Онъ принялъ озабоченное выраженіе и спросилъ:
   -- А горе-то у тебя какое?
   -- Такое, что сразу не разскажешь,-- отвѣтилъ Осипъ.-- Одно слово, хоть въ петлю!
   Старикъ покачалъ головой и строго сказалъ:
   -- Не грѣши! Такого горя нѣтъ, чтобы ради него чорту душу отдавать!
   Только вечеромъ удалось Осипу послѣ работы разсказать все случившееся съ нимъ Павлову. Какъ священнику на духу, передалъ онъ старику все, не утаивъ ничего. Старикъ слушалъ его, сдвинувъ сѣдыя брови, изрѣдка ворча:
   -- Ахъ, ты, простота, простота!
   Когда Осипъ кончилъ, Павловъ посовѣтовалъ:
   -- Дай ей сколько-нибудь денегъ и въ шею ее.
   Осипъ вздохнулъ:
   -- Не уйдетъ она, въ ногахъ будетъ валяться, а по уйдетъ. Силой бы надо ее выгнать...
   -- Ну?-- спросилъ старикъ.
   -- Не могу, рука не подымается бить бабу...
   И какъ-то безнадежно онъ прибавилъ:
   -- Сбѣгу я, самъ сбѣгу, право!
   Онъ съ несвойственнымъ ему оживленіемъ наивно сталъ объяснять:
   -- Вѣрите ли, Андрей Петровичъ, ровно не человѣкъ это, а оборотень, дьяволомъ подосланный. Ину пору лежу это я, вдругъ проснусь, сяду на лавкѣ и смотрю впотьмахъ, самъ не вѣря себѣ: точно ли она, эта самая баба, у меня; прислушиваюсь: дышитъ, тутъ вотъ на моей кровати дышитъ! Потъ даже выступитъ отъ страха. Хужо полыни горькой мнѣ она, а выгнать не могу! гоню -- плачетъ, въ ногахъ валяется...
   Онъ вдругъ сознался:
   -- Пнулъ я ее сапогомъ -- обхватила ноги руками, цѣлуетъ... Ахъ ты, окаянная!..
   Старикъ что-то сообразилъ:
   -- Погоди! Тутъ у конторщика мѣсто открылось. Опредѣлить ее туда, а тамъ уже во второй разъ не вернется къ тебѣ. Лишь бы выжить разъ. Мы это устроимъ. Ахъ, парень, парень, простъ ужъ очень ты...
   Старикъ волновался не меньше самого Осипа, повторяя:
   -- Вотъ вѣдь ни силой, ни умомъ Господь не обидѣлъ человѣка, а простъ, простъ, ну вотъ и заварилъ кашу!..
   На слѣдующій же день въ обѣдъ Осинъ сообщилъ Марьѣ Ивановой, что для нея есть мѣсто у конторщика, что ей надо сейчасъ же сходить туда. Она нахмурилась.
   -- Гонишь!-- сказала она, и злая нотка прозвучала въ этомъ словѣ.
   -- Баклуши-то бить весь вѣкъ не приходится,-- отвѣтилъ онъ, какъ могъ грубо.
   -- Кажись, скламши руки не сидѣла, дѣлала, что могла, по хозяйству, служила тебѣ.
   -- Слугъ-то мнѣ только не приходится держать, не по достаткамъ...
   -- Смотри, разорила, по міру не пойди, что объѣла...
   Онъ ничего не отвѣтилъ. Она злобно отвернулась къ окну и задумалась. Въ ея душѣ была цѣлая буря. Ей казалось до этой минуты, что она уже начала, забирать его въ руки, что онъ уже не выгонитъ ее. Въ головѣ роились планы, какъ она заживетъ съ нимъ: получаетъ онъ не мало, такъ что жить можно безбѣдно; нравомъ онъ тихъ, такъ что у него, какъ у Христа за пазухой, жить можно; годикъ бы такъ прожить, а тамъ, можетъ-быть, будетъ ребеночекъ, свяжетъ это ихъ вмѣстѣ веревочкой, да и безъ ребенка взнуздаетъ она его. Да, довольно ей муку мученическую терпѣть. Правда, не любитъ онъ ее, ну да и не надо, лишь бы содержалъ. Вонъ тиранъ ея, Петька Косоглазый, и любилъ ее да колотилъ не на животъ, а на смерть. Она задумывалась о Петькѣ Косоглазомъ: не пей онъ да не дерись, такъ обезумѣть можно отъ его любви. Поди, узнаетъ, что она сошлась съ Осипомъ, придетъ разносить Осипа, ее отбивать. Ну, нѣтъ, какъ-никакъ, а ужъ къ нему жить она не пойдетъ. Такъ пусть ходитъ, а жить къ нему -- бока-то у нея свои. И вдругъ всѣ эти надежды должны были рушиться. Видно придется покориться, идти на мѣсто, а тамъ... изъ рукъ она Осипа не выпуститъ и на мѣстѣ живя. Она встала и пошла къ дверямъ, не въ силахъ будучи сказать ни слова Осипу, такой злобой полно было ея сердце противъ него: въ рай она попала, а, онъ толкаетъ ее въ преисподнюю...
   -- Забѣжала я къ тебѣ, Ося, сказать, что конторщикъ беретъ меня къ себѣ,-- сообщила она Осипу, вернувшись назадъ.-- Только ужъ ты, родной, окажи милость: дай взаймы рублишекъ пять-шесть. Надо мнѣ хоть пальтишко купить. Отдамъ я тебѣ эти деньги...
   Она была теперь оживлена и, казалось, злоба на Осипа прошла въ ея душѣ. Осипъ обрадовался и заторопился достать ей денегъ. Покуда онъ наклонялся къ сундуку, развязывая изъ разныхъ узелковъ деньги, она смотрѣла на него нехорошимъ взглядомъ... "Обрадовался, готовъ все отдать, лишь бы ушла,-- мелькало въ ея головѣ:-- да не надолго уйду. Вернусь еще! Туда же рыло воротитъ, когда люди къ нему съ лаской идутъ. Обломаю еще". Онъ досталъ ей денегъ, она бросилась обнимать его.
  

IX.

   -- Ну, что, освободился изъ плѣненія вавилонскаго?-- шутливо спросилъ Павловъ Осипа, услыхавъ, что конторщикъ взялъ на мѣсто Марью Ивановну.
   -- Освободился!-- съ тяжелымъ вздохомъ сказалъ Осипъ.
   Павловъ не безъ удивленія взглянулъ на него.
   -- Да ты, парень, кажись, не радъ?
   -- Не то, Андрей Петровичъ,-- проговорилъ Осипъ.-- А то, что уѣхать мнѣ надо.
   Старикъ вопросительно взглянулъ на него.
   -- Съ чего уѣхать-то?
   -- Отъ нея!
   Павловъ усмѣхнулся и отечески похлопалъ его по плечу.
   -- Ахъ, ты, простота, простота!-- проговорилъ онъ съ усмѣшкой старика, видавшаго виды, и забавляющагося тревогой неопытнаго юноши.-- Выѣденнаго яйца все это не стоитъ. Годы твои такіе, что безъ такихъ исторій не проживешь здѣсь. Тутъ не деревня, а Питеръ, заводъ.
   И серьезно одобрилъ его:
   -- А это хорошо, что себя соблюдаешь, сторонишься отъ всякой гульбы. Здѣсь, въ омутѣ-то нашемъ, среди безпардонной команды, только загуляй, сейчасъ по уши во всякую накость залѣзешь...
   Павловъ, очевидно, не придавалъ никакого серьезнаго значенія всей этой исторіи; онъ даже усматривалъ въ ней комическую сторону, видя, какъ какая-то кухарчонка взяла въ плѣнъ молодого здороваго рабочаго. Но Осипъ не могъ успокоиться, точно кто-то подсказывалъ ему, что его приключеніе не кончилось, что впереди ему угрожаетъ нѣчто худшее.
   Оставшись снова одинокимъ въ своей кухнѣ, онъ не повеселѣлъ, мысль о необходимости уѣхать, скорѣе уѣхать изъ этого омута не покидала его. Какое-то смутное, тоскливое чувство сжимало его сердце, на глаза навертывались невольныя слезы. Мертвенная тишина теперь томила его. Онъ безсознательно поднялся съ постели, захватилъ шапку и вышелъ изъ дому. Онъ шелъ, куда глаза глядятъ, не видя никого...
   -- Сердишься все, кланяться даже не хочешь,-- послышался чей-то голосъ около него.
   Робкій это былъ голосъ. Онъ взглянулъ и увидалъ Дашу. Она стояла, потупившись, сконфуженная.
   -- Это ты, Дарья Андреевна,-- сказалъ онъ:-- не видалъ я тебя. Въ думахъ шелъ.
   -- Ты не сердись,-- проговорила она застѣнчиво.
   Она была неузнаваема.
   -- За что мнѣ на тебя сердиться,-- замѣтилъ онъ.
   Она вдругъ торопливо произнесла:
   -- А я теперь совсѣмъ съ дѣвками и парнями раздружилась, компаніи не вожу.
   -- Что такъ? Тятя запретилъ?
   -- Нѣтъ, что же тятя,-- начала она и стыдливо прибавила:-- Ты тогда вотъ пристыдилъ...
   Онъ посмотрѣлъ на нее съ недоумѣніемъ. Ея хорошенькое личико было залито румянцемъ, большіе глаза скрывались подъ длинными рѣсницами, смотря въ землю.
   -- Ты къ намъ шелъ?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, такъ,-- отвѣтилъ онъ.
   -- Присядемъ,-- тихо сказала она и опять застыдилась.
   Они присѣли у воротъ на скамью. Нѣсколько минутъ длилось молчаніе. Даша перебирала конецъ шубейки.
   -- А у тебя сродственница гостила?-- спросила она
   -- Ты откуда знаешь?-- сказалъ онъ.
   -- Сказывали...
   Онъ махнулъ рукой.
   -- Ну ее!
   -- Сестра, что ли?
   -- Оставь, нечего и говорить!
   Она подняла на него глаза. Странное выраженіе было въ нихъ, точно заглянуть въ его душу они хотѣли. Онъ отвернулся и сталъ въ смущеніи шаркать ногой по снѣгу изъ стороны въ сторону. Даша вздохнула, снова затеребивъ конецъ шубейки.
   -- А взаправду тятька говорилъ, что и ты съ нами въ деревню поѣдешь, коли мы поѣдемъ?-- спросила она.
   -- Я хоть сейчасъ готовъ,-- сказалъ онъ.
   -- Такъ бы и уѣхалъ,-- замѣтила она:-- и никого не жаль?
   Онъ неожиданно взглянулъ на нее. Она отвернулась, вся раскраснѣвшись. Совершенно безсознательно онъ взялъ ея руку.
   -- Что ты?-- спросила она.
   Онъ смутился и отвѣтилъ:
   -- Попрощаться... пора домой...
   -- А! Ну, прощай!
   Они пожали другъ другу руки и пошли въ разныя стороны. Потомъ онъ обернулся и увидалъ, что она тоже обернулась. Оба опять сконфузились.
   Онъ прошелъ домой и легъ на кровать, насвистывая что-то. Какъ-то тихо стало у него на душѣ. Самъ онъ не понималъ почему. Въ головѣ проносились мысли о деревнѣ. Хорошо, если бы весною уѣхать вмѣстѣ съ Павловымъ и Дашей. Съ чего она вдругъ притихла? "Не сердись", говоритъ. Чего ему на нее сердиться? Красива она стала, совсѣмъ и на дитё теперь не похожа. Вдругъ выросла словно. Это потому, что сегодня не дурила, не подсмѣивалась. Степенной стала. Невѣстится. Вотъ увезетъ ее въ деревню Андрей Петровичъ и выдастъ замужъ. Ему неожиданно висрвые пришла въ голову мысль: съ чего же его Андрей Петровичъ съ собою все подзываетъ? Ну, поѣдетъ онъ съ ними, вѣдь не станутъ же они его держать работникомъ, когда выдадутъ замужъ Дашу? У нихъ будетъ тогда свой даровой работникъ, мужъ Даши, а онъ, Осипъ, останется безъ мѣста. Чего же ждать ихъ, когда они поѣдутъ въ деревню? Уѣхать по добру -- по здорову теперь же. Прождетъ онъ ихъ, а время уходитъ...
   Вечеромъ на слѣдующій день онъ, совсѣмъ ни о чемъ не думая, пошелъ изъ дому, дошелъ до того мѣста, гдѣ вчера сидѣлъ съ Дашей, осмотрѣлся кругомъ и сѣлъ.
   -- Что задумался?-- послышался вопросъ.
   Осипъ сразу узналъ голосъ Даши и протянулъ ей руку.
   -- Пришла!-- сказалъ онъ, точно ждалъ ее на условленное свиданіе.
   Она присѣла подлѣ него.
   -- А я все одну думу думаю, какъ бы уѣхать,-- сказалъ онъ.
   -- Рано загадывать,-- отозвалась она.-- Тятя все говоритъ, что съ годикъ еще надо пожить здѣсь.
   -- Я раньше сбѣгу. Невмоготу мнѣ здѣсь.
   Она взглянула на него.
   -- Какъ-же такъ? безъ насъ?
   -- Что-жъ, если и съ вами, такъ недолго жить вмѣстѣ. Выйдешь замужъ -- работника нанимать будетъ не для чего.
   Она покачала отрицательно головой.
   -- Я замужъ не пойду,-- сказала она.
   -- Не пойдешь?-- удивился онъ.
   -- Что-жъ за немилаго-то идти?-- отвѣчала она со вздохомъ.
   -- Такъ ты за милаго выходи!-- пошутилъ онъ.
   -- Насильно милой не будешь,-- сказала она, и опять ея руки начали пощипывать конецъ шубейки.
   Онъ посмотрѣлъ на нее пристальнымъ взглядомъ. Ея милое курносенькое личико смотрѣло грустно, глаза были опущены въ землю. Онъ тихо и ласково окликнулъ ее:
   -- Даша!
   Она вздрогнула и безмолвно, стыдливо прижалась къ его плечу своимъ плечомъ.
   -- Да ты вправду?-- радостнымъ шопотомъ проговорилъ онъ.
   Она только кивнула головой, стыдясь говорить.
   -- Родимая!-- еще тише сказалъ онъ, не шевелясь, боясь, что могутъ подсмотрѣть, подслушать люди, заводскіе люди.
   Она страстнымъ шопотомъ заговорила:
   -- Сперва смѣялась, думала: "вотъ откликнется, вотъ скажетъ слово"; потомъ отвернулась, думала: "придетъ самъ"; нѣтъ, еще хуже стало, укорилъ, что съ парнями вожжаюсь, а я, ей-Богу. вотъ какъ на духу.
   -- Полно, полно,-- прошепталъ онъ:-- рази я тебя не знаю.
   -- А потомъ, какъ сказали, что у тебя...-- продолжала она.
   Онъ перебилъ:
   -- Не говори! Тебѣ и говорить объ этомъ не слѣдоваетъ.
   -- А я глазъ не осушала. Тятькѣ повинилась. Тятя все знаетъ.
   -- Заругался?
   -- Ну, что ты! Дура ты, говоритъ, я тебѣ его давно въ женихи намѣтилъ.
   Она съ нѣкоторымъ лукавствомъ взглянула на него.
   -- А ты, можетъ, не любишь?
   И тутъ же засмѣялась.
   -- Любишь, любишь, знаю!
   Она смолкла, радостная, счастливая, затихшая.
   Когда они поднялись съ мѣста, онъ пошелъ за нею проводить ее до дому. Онъ довелъ ее до сѣней квартиры Павлова. Тутъ было совершенно темно. Онъ быстро поцѣловалъ ее въ губы.
   -- Завтра выйдешь?
   -- Выйду!
   Осипу казалось, что счастливѣе его нѣтъ человѣка во всемъ мірѣ.
  

X.

   Объясненіе молодыхъ людей не осталось тайной для Павлова. Оба они не считали нужнымъ скрывать этого, и старикъ благословилъ ихъ. Было рѣшено, что ранней весной они уѣдутъ въ деревню и тамъ отпируютъ свадьбу. Осипъ уговаривалъ сдѣлать это скорѣе.
   -- Да что ты, парень, въ великомъ посту, что ли, хочешь вѣнчаться?-- шутилъ Павловъ.
   -- До поста еще есть время,-- говорилъ Осипъ.
   -- Ну, а въ деревнѣ-то, что мы будемъ дѣлать въ эту пору? Нѣтъ, покуда сколотимъ здѣсь еще лишнюю копейку, да тогда и во-свояси съ Богомъ. Лишняя копейка не мѣшаетъ. Надъ нами не каплетъ.
   Приходилось покориться необходимости; хотя Осипа и тревожило что-то непонятное для него самого. Это что-то была близость отъ завода Марьи Ивановой.
   Марья Иванова служила съ грѣхомъ пополамъ на мѣстѣ. Иногда она встрѣчалась съ Осипомъ, порой заходила и каждый разъ выходило одно и то же: Осипъ встрѣчалъ ее сухо и грубо. Ни ея злыя выходки, ни ея жалобы, ни ея попытки приласкать его не могли измѣнить его отношеній къ ней. Она была ему теперь положительно противна. Это приводило ее чуть не въ ярость, точно Осипъ оскорблялъ ее своимъ равнодушіемъ къ ней. Однако, съ мѣсяцъ она совершенно неожиданно дала ему передохнуть, и онъ уже радовался, думая, что она совсѣмъ отвязалась отъ него. Онъ не справлялся о ней никогда и не зналъ, что дѣлала она, какъ жила въ это время. Между тѣмъ, въ ея жизни происходили событія не малаго значенія для нея. Ея тиранъ Петька Косоглазый узналъ, наконецъ, гдѣ она находится, и обрадовался извѣстію, что она на мѣстѣ. Для него это всегда было праздникомъ. Недѣли двѣ этотъ пьяница и ловеласъ опять бытъ въ чести у своей возлюбленной и выманилъ у нея всѣ деньги до послѣдняго гроша. Она ругала его, плакалась на него и отдавала ему все. Когда деньги были выманены, начались бурныя сцены.
   -- Провизію-то ты закупаешь?-- кричалъ буянъ.-- Гроши-то остаются? Куда дѣваешь ихъ?
   -- Такъ что же я воровка, по-твоему, что ли?-- бранилась она обидчивымъ тономъ.
   -- Воровка и есть!
   -- Это ты воръ, а не я воровка!
   Затѣмъ послѣ пререканій по поводу этого вопроса, начинались принужденія спросить денегъ у хозяевъ впередъ.
   -- Сбѣжишь ты, нѣшто? Говори, что надо,-- дадутъ!-- настаивалъ онъ.
   -- Такъ и дали! Сами съ хлѣба на квасъ перебиваются! У меня рады занять!
   -- Да ты бы еще къ нищимъ пошла служить.
   -- А ты нашелъ бы мнѣ мѣсто у богатыхъ!
   Отказъ дать денегъ только раздражалъ Косоглазаго, и снова Марья Иванова испытывала его "тиранства". Чѣмъ грубѣе былъ онъ, чѣмъ невыносимѣе была эта жизнь, тѣмъ свѣтлѣе и заманчивѣе становились картины возможнаго счастія въ союзѣ съ Осипомъ. "И что это съ нимъ сдѣлалось, что его ничѣмъ не тронешь? Точно истуканомъ сталъ. Простъ, простъ, а не обломаешь его". Иногда Марьѣ Ивановой казалось, что она дѣйствительно такъ любитъ Осипа, что жить безъ него не можетъ. Иногда она ненавидѣла его за то, что "изъ-за него она теперь всѣ тиранства отъ Петьки терпитъ и отъ господъ помыканья переноситъ". И кто его надоумилъ, кто ему въ уши шепчетъ, что онъ такъ упирается? Самому ему никогда бы не стерпѣть. Изъ него, олуха, веревки можно вить. Это была логика падшей продажной женщины.
   Раздумывая объ этомъ, она въ одинъ прекрасный день вдругъ очутилась снова на мостовой. Это уже было весною, какъ разъ на Святой. Петька Косоглазый обобралъ у нея только что полученныя деньги, взялъ даже подаренный ей господами ситецъ, пропилъ все и вломился въ домъ конторщика, гдѣ жила Марья Иванова. Произошла отвратительная сцена побоевъ и изгнанія кухарки.
   Она направилась прямо къ Осипу. Онъ былъ дома. Она вошла къ нему и увидала, что онъ укладываетъ вещи въ холщевый мѣшокъ. Въ кухнѣ было какъ-то особенно пусто и прибрано, точно передъ выѣздомъ съ квартиры. Ее это поразило. Она недоумѣвала, куда можетъ собираться Осипъ.
   Услыхавъ за собою шаги, Осипъ обернулся и увидать Марью Иванову. Она была неузнаваема, опустилась, осунулась, постарѣла.
   -- Что тебѣ?-- грубо спросилъ онъ.
   -- Отказали отъ мѣста,-- отвѣтила она.-- Я ужъ денька два побуду у тебя, родной.
   -- Ну, у меня негдѣ тутъ быть. Я и самъ на-дняхъ уѣзжаю,-- сказать онъ.
   -- На-дняхъ!-- повторила она.-- Когда еще уѣдешь. Мнѣ только на день.
   -- Ступай! ступай!-- рѣзко сказать онъ и взялся за шапку.
   -- Ося!-- взмолилась она.
   -- Какой я тебѣ Ося; Осипомъ Ивановичемъ люди зову ть. Иди.
   Онъ взялъ ее за плечи и повернулъ къ дверямъ.
   -- Да ты это что?-- воскликнула она.-- Ужъ тоже не битъ ли вздумалъ? Много будетъ!
   Не говоря ни слова, онъ вывелъ ее на лѣстницу и замкнулъ снаружи дверь сѣней. Что-то суровое, почти жестокое было въ выраженіи его лица, точно онъ былъ готовъ убить эту женщину, чтобы она не мѣшала его счастію. Не лучше смотрѣло и ея лицо. На улицу вышвырнулъ!-- проносилось въ ея головѣ.-- Теперь либо въ воду, либо по-міру идти. Гроша нѣтъ въ карманѣ! Угла нѣтъ. "Проклятые!" Онъ быстро удалялся отъ нея по улицѣ, спѣша скрыться за угломъ.
   День былъ солнечный, теплый, совершенно лѣтній. Только грязь, стоявшая на улицахъ, да голыя вѣтви деревьевъ говорили, что стоитъ еще не лѣто, а ранняя весна. Заводская улица пестрѣла народомъ, веселымъ, говорливымъ, одѣтымъ по-праздничному. Въ душѣ Марьи Ивановой поднялось какое-то странное чувство при видѣ этого солнца, этого веселящагося народа. Ей захотѣлось жить во что бы то ни стало, и въ то же время она проклинала тѣхъ, которые ведутъ ее къ гибели: Петька Косоглазый, семья конторщика, Осипъ Петровъ представлялись ей одинаково ея врагами. Они ее погубили, изъ-за нихъ у нея угла нѣтъ. Люди веселятся, смѣются, а она -- руки ей на себя наложить остается. Всѣхъ бы она удавила. Она пошла безъ цѣли впередъ. Какой-то мастеровой присталъ къ ней...
   Какъ прожила она этотъ день -- это трудно разсказать. Но она прожила его, была сыта и выпила не мало пива. Только къ вечеру она снова очутилась на улицѣ, гдѣ еще болѣе было теперь народа, движенія, веселья. Кругомъ все гудѣло, пѣло, приплясывало. Гармоники наигрывали плясовые мотивы. Марью точно оглушило это веселье. Съ минуту она стояла въ какомъ-то чаду. Потомъ она вспомнила, что у нея нѣтъ ни гроша денегъ, что ей придется ночевать на улицѣ, можетъ-быть, околѣть съ голоду. Поднялась опять ненависть въ душѣ къ людямъ. Болѣе всего ненавистнымъ былъ Осипъ. Онъ могъ бы спасти ее и не хочегь. Кто-то науськалъ его противъ нея! Ужъ не разлучница ли какая взялась? Задушила бы она, Марья Иванова, ее своими руками! Это была страшная, безумная злоба.
  

XI.

   Весна -- праздникъ жизни, пора любви. Это какъ нельзя болѣе чувствовали Осипъ и Даша. У нихъ все было готово къ отъѣзду. Еще недѣли двѣ -- и они будутъ мужемь и женою. Чѣмъ ближе подходило это время, тѣмъ менѣе они думали о немъ и наслаждались настоящимъ -- поэзіей чистой любви. Всѣ знали, что они женихъ и невѣста, и оставляли ихъ въ покоѣ, вдвоемъ. Въ тихій весенній вечеръ, пробродивъ далеко, они неспѣшно шли домой и, казалось, все еще не могли наговориться другъ съ другомъ, хотя, повидимому, и словъ-то у нихъ не было для разговоровъ. Они приближались къ дому, гдѣ жилъ Осипъ.
   -- Я тебя провожу до дому,-- сказалъ онъ.
   -- А потомъ я тебя,-- съ улыбкой проговорила она.-- Помнишь, какъ третьягоднясь? До двухъ часовъ ночи все провожали другъ дружку.
   -- А то сядемъ,-- сказалъ онъ.-- Еще рано.
   -- Сядемъ,-- согласилась она.
   Держа другъ друга за руку, они сѣли, плотно прижимаясь одинъ къ другому. Рѣчи оборвались. Имъ было таить хорошо, что слова казались лишними...
   Вдругъ раздался какой-то неистовый пьяный крикъ, понеслись ругательства, и около уха Осипа что-то свистнуло, потомъ вылетѣлъ короткій глубокій вздохъ. Осипъ вскочилъ, увидалъ падающую Дашу и почувствовалъ, что кто-то вырываетъ ее изъ его протянувшихся къ ней рукъ. Началась какая-то свалка, среди которой слышался крикъ:
   -- Вотъ тебѣ, разлучница! Будешь парней отбивать у насъ! На, бери ее, Осипъ Ивановичъ!
   Толпа, сбѣжавшаяся сюда, уже держала за руки пьяную убійцу. Это была Марья Иванова: она сперва пустила камнемъ въ високъ Даши, потомъ кинулась душить ее, уже мертвую.

-----

   Судъ вынесъ убійцѣ обвинительный приговоръ, но съ снисхожденіемъ. Онъ могъ бы и оправдать ее...
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru