Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Совесть

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ.

Приложеніе къ журналу "Нива" на 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

   

СОВѢСТЬ.
РОМАНЪ.

I.

   Стояла поздняя, но теплая осень. День былъ сѣренькій, тѣмъ не менѣе въ воздухѣ сильно парило. "Гроза будетъ", говорили измаявшіеся люди. Полевыя и городскія лѣтнія работы были почти окончены, и рабочій людъ, ходившій на заработки, уже начиналъ возвращаться по своимъ деревнямъ,-- кто "по чугункѣ", кто пѣшкомъ по тропинкамъ около желѣзнодорожныхъ насыпей. Чистопольская желѣзная дорога работала въ эту пору хорошо, то и дѣло прибавляя въ поѣздахъ число вагоновъ. Болѣе всего наполнялись вагоны третьяго класса. Въ поѣздѣ, долженствовавшемъ прибыть въ Чистополье въ седьмомъ часу вечера, особенно сильно былъ переполненъ одинъ вагонъ. Онъ казался еще полнѣе отъ множества заваливавшихъ полъ и скамьи мѣшковъ, узловъ, чемодановъ, разныхъ инструментовъ и всякой рухляди. На каждой станціи или выходили, или входили пассажиры. Движеніе и говоръ, а иногда споры и брань изъ-за мѣстъ, изъ-за закуренной трубки съ махоркою, изъ-за отвореннаго не по правиламъ окна не смолкали ни на минуту, ѣхалъ все больше простой людъ, непривычный къ путешествіямъ по желѣзной дорогѣ,-- крестьяне-рабочіе и бабы-странницы и богомолки, возвращавшіяся съ поклоненія "святымъ мѣстамъ". Одни вылѣзали со всѣмъ своимъ багажомъ гораздо раньше, чѣмъ слѣдовало, и возвращались снова обратно со своею поклажею, неосторожно задѣвая по головамъ пассажировъ своими мѣшками; другіе пропускали ту станцію, гдѣ имъ нужно было выйти, и ругались, что ихъ не разбудили во-время, поднимая переполохъ; третьи, просто отъ скуки и бездѣлья, сѣтовали и на неудобство, и на тѣсноту, и на духоту, и на медленный ходъ поѣзда: "пѣшкомъ бы лучше дойти". Поѣздъ дѣйствительно тащился черепашьимъ шагомъ, точно выбиваясь изъ силъ отъ необходимости тащить такое множество людей.
   Только одна женщина въ этомъ вагонѣ какъ помѣстилась при отъѣздѣ поѣзда, такъ и не двигалась со своего мѣста въ углу вагона. Худенькая, маленькая, блѣднолицая, она казалась не то подавленною тяжелымъ горемъ, не то изнуренною продолжительной болѣзнью. Ея еще молодое, маленькое, какъ кулачокъ, лицо было измято, изрѣзано преждевременными морщинами; бѣлокурые волосы были сухи и, должно-быть, сѣклись, такъ какъ то тутъ, то тамъ выбивались и висѣли ихъ концы изъ-подъ шляпки; она, видимо, мало заботилась и о нихъ, и о своемъ нарядѣ; вообще едва ли она заботилась о чемъ-нибудь, что окружало ее, о всей этой суетѣ мірской, о всей этой сутолокѣ жизни, заставляющей людей хлопотать, двигаться, ссориться, бороться: "и изъ-за чего все это? все равно конецъ одинъ для всѣхъ -- смерть!" Ея взглядъ, немного тупой, немного напоминавшій взгляды безумныхъ, былъ устремленъ неопредѣленно въ пространство и, можетъ-быть,-- не видя ничего происходившаго вокругъ,-- старался всмотрѣться въ нѣчто такое, чего не видѣли, о чемъ даже не думали окружавшіе ее, хлопотавшіе до поту на лицѣ, люди: "Богу-то что отвѣтишь? Передъ Нимъ-то какъ предстанешь?" Зря и походя объ этомъ говорятъ тысячи людей; она же только этимъ и жила; другихъ мыслей у нея, съ нѣкотораго времени, почти не было.
   Противъ нея сидѣла другая женщина, очевидно сопровождавшая ее въ дорогѣ, бѣгавшая на станціяхъ заваривать для нея чай, приносившая ей булокъ, пироговъ и кренделей, подсовывавшая ей предупредительно подъ бокъ подушку: "такъ-то ловчѣе будетъ". Это была молодая, здоровая, краснощекая, "ядрёная",-- какъ говорили про нее парни,-- бабенка, съ бойкими карими глазами, должно-быть, изъ мѣщанокъ, одѣтая въ черный нарядъ, похожій на нарядъ богомолокъ или странницъ. Она говорила безъ умолку, поминутно отирая круглыми пальцами свои сочныя алыя губы и сильно жестикулируя крупными, но красивыми и бѣлыми руками.
   -- И ужъ насчетъ того, чтобы разговорить человѣка или свои резонты ему представить,-- лучше матушки Серафимы и не найти,-- разсказывала она пѣвучимъ голосомъ съ цѣлой массой оттѣнковъ въ интонаціи, придававшихъ особенную характерность ея говору.-- По всей Рассеѣ извѣстна. У нея все какъ по писанному, будто въ книжку читаетъ, какъ и что человѣкъ сдѣлать долженъ и что изо всего этого выдетъ для его антиреса. Свыше это! И кто-кто къ ней ни ходитъ -- за совѣтомъ, за утѣшеньемъ или: такъ просто для развлеченія своихъ мрачныхъ мыслей. Не токма весь нашъ городъ ее знаетъ -- что наше Чистополье: пѣтухъ на одномъ концѣ запоетъ, на другомъ его ужъ. и слышно!-- а изъ самаго Петербурга господа съ ней кареспадецію ведутъ, какъ молъ и что вы насчетъ того-то и того-то въ своемъ размышленіи имѣете. Не женщиной бы ей быть, а мужчиной бы родиться -- наипервѣйшимъ министромъ при царѣ была бы. Ну, а бабѣ, извѣстно, путей нѣтъ, только ради мужского сословія и на свѣтѣ-то болтаемся, прости Господи. Недаромъ сказано: курица не птица, женщина не человѣкъ...
   Говорунья перевела духъ. Сидѣвшая противъ нея женщина вздохнула.
   -- Да, и отецъ Іона совѣтовалъ именно къ ней обратиться за утѣшеніемъ въ моихъ печаляхъ,-- тихо проговорила она.
   -- Ужъ чего лучше, чего лучше!-- воскликнула шустрая богомолка.-- Сама я на себѣ испытала, какъ матушка Серафима поднять духъ человѣка можетъ.
   -- Вы ее, Варварушка, давно знаете?-- послышался вопросъ:
   -- Годовъ пять,-- отвѣтила бойкая бабенка:-- съ той самой поры я и просвѣтъ увидала.
   Она вопросительнымъ взглядомъ поглядѣла на свою собесѣдницу и съ видимымъ недоумѣніемъ спросила:
   -- Да нешто я вамъ, Софья Дмитріевна, не говорила?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтила слушательница.
   -- И то сказать, не въ себѣ вы все это время-то были,-- сообразила богомолка, какъ бы объясняя то странное обстоятельство, что она еще не разсказала своей спутницѣ о своемъ знакомствѣ съ матушкой Серафимой.
   Она быстро обтерла двумя пальцами губы своего чувственнаго, мясистаго рта и, немного наклонившись къ своей спутницѣ, заговорила пониженнымъ ради таинственности голосомъ:
   -- Грѣхъ тутъ одинъ со мной случился, молода была, глупа была,-- пояснила она.-- Извѣстно, наше дѣло женское, молодое, неопытное: подъѣдетъ какой-нибудь краснобай, турусовъ на колесахъ наскажетъ: такой, молъ, я и сякой, немазанный, въ золотѣ у меня будешь ходить, на пуховикахъ нѣжиться,-- мы, дѣвки, и уши развѣсимъ. Наща сестра въ этихъ дѣлахъ, охъ, какъ довѣрчива! А тамъ, смотришь, люди на тебя пальцемъ указываютъ: "ишь до чего догулялась!" Особливо у насъ это въ мѣщанствѣ да въ провинціи, чуть что -- всѣ бока тебѣ промоютъ. Наилучшимъ манеромъ дегтемъ вымажутъ. Такъ вотъ, какъ грѣхъ-то со мной приключился, я точно ума рѣшилась и ровно въ туманъ въ какой попала: одно знаю, что сама себя я потеряла, а какъ дальше быть -- и ума не приложу. Въ эту-то пору матушку Серафиму мнѣ Господь Богъ и послалъ на спасеніе. Увидала это она меня, запримѣтила, что въ отчаянности я, сжалилась надо мною и призвала къ себѣ. Опросила все: какъ, съ кѣмъ, когда, что дальше дѣлать думаю. А что я тогда дѣлать думала: въ воду съ головой, вотъ и все! Стала усовѣщивать. "Что съ возу упало -- пропало,-- говоритъ.-- Снявши голову, нечего по волосамъ тужить. Прошлое прошло, а надо о будущемъ думать. Отчаянностью грѣха не поправишь. Съ отчаянностью только большихъ грѣховъ натворишь. Благодари Бога, что еще руки да здоровье есть, что работать можешь. Съ руками да здоровьемъ нигдѣ не пропадешь. Когда вотъ это у тебя пройдетъ,-- говоритъ, а сама-то на меня это пристально смотритъ, на талью-то, а глазъ у нея, что у орла, все сразу разсмотритъ,-- такъ я, если захочешь, тебя къ себѣ возьму. Ты мнѣ нравишься. Тамъ-то, у своихъ, тебѣ, можетъ, глаза колоть грѣхомъ станутъ, какъ запримѣтятъ, да обо всемъ разблаговѣстятъ, а здѣсь -- работать умѣешь, болѣе ничего мнѣ и не надо. Покуда же уѣхала бы ты отсюда, чтобы разговоровъ меньше было. Въ Москвѣ есть такія женщины, что пріютятъ тебя на-время, а тамъ все и пройдетъ". Итакъ, слово за слово, разговорила она меня, разговорила, повеселѣла я даже. И точно, грѣхъ да бѣда съ кѣмъ не бываетъ. Всѣ не святые. Не согрѣшишь и не покаешься. Ожила я совсѣмъ; духъ у меня опять явился; прежнею дѣвкой я стала. И какъ это все у меня кончилось, такъ я къ ней въ услуженіе и поступила.
   -- У васъ, Варварушка, ребенокъ, значитъ, былъ?-- спросила Софья Дмитріевна тихо.
   -- Что-жъ, скрываться мнѣ нечего: былъ,-- отвѣтила со вздохомъ богомолка и потупила глаза, стараясь придать своему лицу скромное и печальное выраженіе.-- Не будь этого, чего бы мнѣ, дѣвкѣ, и тужить...
   Ея спутница робко, немного конфузясь, спросила:
   -- Но вѣдь онъ... онъ, этотъ человѣкъ... значитъ, онъ бросилъ васъ?
   -- Это вы про губителя-то?-- сказала Варвара и съ пренебреженіемъ отвѣтила:-- Извѣстно, бросилъ; не бросилъ бы, такъ не то и было бы... Имъ что, охальникамъ-то: взялъ свое и лататы задалъ...
   Послышался тяжелый вздохъ ея спутницы.. Сама она испытала это. Съ этого и пошли всѣ ея несчастія.
   -- Такъ, вѣрно, и это васъ убивало?-- едва слышно прошептала она.-- Ужасное это дѣло -- быть брошенной...
   -- Чего мнѣ о немъ убиваться было?-- съ пренебреженіемъ отвѣчала богомолка.-- Бросилъ, ну, и прахъ его побери! Обо всякомъ проходимцѣ плакать -- глаза выплачешь. Злобу свою на немъ сорвать хотѣлось, это точно; а что насчетъ его самого, такъ плевать мнѣ на него! Срамъ тяжелъ былъ, какъ, бывало, начну думать, что всѣ пальцами станутъ на меня указывать. Вотъ что душеньку мою грызло. Я дѣвка-то была такая, что, бывало, въ церкви стою, а молодцы-то наши не на образа, а на меня глаза таращатъ. А тугъ изъ-за какого-нибудь прощелыги отъ людей приходилось самой туляться за углами... Ну, отъ сраму-то этого я и уѣхала въ Москву, прожила тамъ, пока все кончилось, а потомъ и вернулась въ Чистополье къ матушкѣ Серафимѣ...
   -- А ребеночекъ? Живъ онъ?-- спросила ее молодая женщина.
   -- А ужъ, право, не знаю,-- отвѣтила богомолка.-- Я вѣдь не сама его отправила въ воспитательный домъ, а та бабка, у которой я приставала. Матушка Серафима мнѣ ее рекомендовала... Такъ вотъ пріѣхала я сюда, поступила во услуженіе къ матушкѣ Серафимѣ, при пріютѣ въ родѣ няньки и сидѣлки состоять, да такъ съ той поры по большей части при монастырѣ и нахожусь, и при пріютѣ, и по личнымъ дѣламъ матушки Серафимы: въ разъѣзды она меня спосылаетъ то въ Москву, то въ Петербургъ...
   Она бойко засмѣялась, показывая два ряда крупныхъ и здоровыхъ, бѣлыхъ, какъ жемчугъ, зубовъ.
   -- Я вѣдь на всѣ руки дѣвка!-- весело проговорила она.-- Никогда я и не думала, чтобы у меня столько этой шустрости и отваги было. Все-то я сдѣлать могу, все-то смекну, все-то оборудую. Матушка Серафима не даромъ любитъ меня и иногда шутить изволитъ. "Ты, говорить, мой Фигаро". Это, можетъ-быть, сами слышали, фигарами называютъ человѣка, коли у него смѣтка эта самая есть. И такъ это мнѣ хорошо, такъ вольно за матушкой Серафимой, что, кажется, предложи мнѣ какой прынецъ выйти за него замужъ -- не пойду. Ей-Богу, не пойду! И были такіе, что подкатывались съ предложеніями, да я-то не дура, чтобы не связанныя руки веревками спутывать.
   -- Вы въ монахини думаете идти?-- спросила ее Софья Дмитріевна.
   -- Что вы! что вы! Чего мнѣ грѣхъ на душу брать?-- отвѣтила богомолка чуть не съ испугомъ, отмахиваясь руками.-- Съ нашей сестры одно взыскивается, съ монашки другое; что кому по силѣ, за то и берись; я человѣкъ мірской, чревоугодливый, плоть свою люблю.
   Она съ широкою улыбкой на лицѣ сладко облизнула свои крупныя губы, отерла ихъ пальцами и опять повторила:
   -- Нѣтъ, что-жъ мнѣ грѣхъ на душу брать и обѣтами себя обвязывать. Никакого расчету нѣтъ. Я вотъ теперь и жить не въ монастырѣ буду, а съ тетенькой. Одинокими мы теперь остались, домишко въ наслѣдство получили, ну и такъ кое-что еще перепало... Нѣтъ, съ чего же мнѣ въ монашки идти!..
   Она засмѣялась и не безъ лукавства замѣтила:
   -- Ужъ коли замужъ нейду, такъ въ монашки и подавно не слѣдъ такой-то, какъ я, идти. И матушка Серафима это понимаетъ и не подговариваетъ.
   Ея собесѣдница начала дремать или, просто, опять впала въ свои неотступныя думы, закрывъ глаза. Это съ ней случалось нерѣдко. Порой, даже тогда, когда ея глаза были открыты, можно было подумать, что она спитъ или, по крайней мѣрѣ, не видитъ и не слышитъ ничего, что дѣлается вокругъ. Богомолка замѣтила это, откинулась назадъ, порылась около себя въ саквояжѣ, вытащила оттуда завернутую въ бумагу, разрѣзанную пополамъ булку, намазанную въ серединѣ масломъ и проложенную двумя кусками мяса, и принялась за ѣду. Она ѣла съ завиднымъ аппетитомъ, вполнѣ погрузившись въ это занятіе, смакуя пережевываемую ѣду и облизывая кончикомъ краснаго языка съ губъ пристававшее къ нимъ масло. "На все люта,-- говорила она сама про себя:-- и на работу, и на ѣду, и на все такое".
   Къ ней незамѣтно подсѣла съ другой скамьи какая-то невзрачная старушонка низенькаго роста, съ темнымъ, изборожденнымъ морщинами лицомъ, похожимъ на сморщенное печеное яблоко, и съ глубоко впавшими, бѣгающими, какъ мыши въ мышеловкѣ, любопытными, глазами.
   -- Издалека ѣдете, матушка?-- спросила она бабенку, вкрадчиво, сладкимъ голосомъ, слегка шамкая беззубымъ ввалившимся ртомъ.
   Варвара, оторванная не вй-время отъ своего занятія непрошенной собесѣдницей, не особенно дружелюбно взглянула на нее зоркими глазами и, при видѣ вылинявшаго шушуна, надѣтаго на плечи старушонки, и порыжѣвшаго платка, повязаннаго на ея головѣ, невольнымъ движеніемъ подобрала поближе къ себѣ лежавшіе около нея на скамьѣ саквояжъ и узелокъ: "украдетъ еще, чего добраго, что-нибудь".
   -- Ко святымъ мѣстамъ ѣздили,-- отвѣтила она коротко и сухо.
   -- Изъ Воронежа, значитъ?-- вопросительно проговорила старушонка и движеніемъ костлявой и скрюченной руки съ почернѣвшими ногтями, чтобы лучше слышать, сдвинула съ лѣваго уха платокъ, изъ-подъ котораго выбились теперь Пряди сухихъ, совершенно сѣдыхъ волосъ, повисшихъ вдоль впалой и почти коричневой щеки.
   -- И въ Воронежѣ были, и въ Кіевѣ поклонились святымъ угодникамъ,-- сказала Варвара отрывисто.-- Вездѣ побывали.
   -- Такъ, такъ!-- произнесла старуха, кивая утвердительно головой, и продолжала разспросы:-- Вѣрно, по обѣщанію? Сама-то у васъ ровно недужная?
   Богомолка молчала.
   -- Къ угодникамъ за исцѣленіемъ многіе ѣздятъ,-- пояснила старуха:-- а тоже и знающіе люди нерѣдко помочь могутъ, если тамъ отъ дурного глаза, либо отъ порчи болѣзнь. Заговоръ только нужно знать да травы разныя...
   Варвара усердно доѣдала остатки булки, ссыпавъ съ бумаги оставшіяся крошки на ладонь руки и потомъ горстью отправивъ ихъ въ ротъ.
   -- Въ черномъ-то что она у васъ? Схоронила кого, что ли?-- продолжала добиваться старушонка.
   -- Мужъ померъ!-- сухо отвѣтила молодая бабенка, начинавшая, видимо, терять терпѣніе.
   -- А-а!-- многозначительно протянула старуха.-- То-то я все присматривалась: не то недужная она, не то не въ своихъ мысляхъ. А оно вотъ что. Мужъ померъ! Экая вѣдь бѣда, поди ты! Видно, молодые оба были, любили больно другъ друга, такъ она и убивается.
   Богомолка-упорно молчала.
   -- То-то я присматривалась все,-- повторила опять старуха, помолчавъ съ минуту въ ожиданіи отвѣта.-- Сидитъ она, съ мѣста не сдвинется и ровно не въ своемъ умѣ, а въ забвеніи чувствъ. Ну, а вотъ теперь-то оно и понятно: мужа молодого рѣшилась, отчаянность и напала. Бываетъ это съ нашей сестрой. Только знающіе люди и отъ этого помочь могутъ. Смерть -- воля Божья. Мертваго не воскресишь слезами. Тутъ не къ святымъ угодникамъ бы надо было тебѣ, матка, везти ее перво-на-перво, а къ знающимъ людямъ. Это дѣло мірское. Тутъ...
   -- И что ты, бабушка, придумываешь!-- не вытерпѣла Варвара, перебивая назойливую старуху.-- Вовсе и не молодой онъ былъ, а старый, и не въ немъ тутъ дѣло.
   -- Ста-арый!-- протянула старушонка.-- Такъ съ чего же она убивается да по богомольямъ ѣздитъ? Денегъ-то оставить на поминъ души?
   -- И сколько это въ людяхъ любопытства, такъ я и сообразить не могу!-- ударивъ себя по колѣнкѣ рукою, воскликнула молодая бабенка съ негодованіемъ.-- Вотъ сидитъ человѣкъ, никого не трогаетъ, рта не откроетъ, а другимъ до него дѣло: и какъ, и почему, и отчего. Ну, вотъ захотѣла она ѣздить по святымъ мѣстамъ -- и ѣздитъ. Хочется ей по старикѣ-мужѣ плакать -- и плачетъ.
   -- Да она изъ какихъ же будетъ?-- спросила старушонка, нисколько не смущаясь рѣзкимъ тономъ собесѣдницы.-- Изъ купеческаго сословія али дворянка? По имени-то и прозвищу какъ ее звать?
   Варвара окончательно потеряла терпѣніе.
   -- Ну, матушка, ужъ и умѣешь же ты прилипать, какъ банный листъ, право!-- воскликнула она, разводя руками.-- Дворянка! Зиминой прозывается Софьей Дмитріевной! Ну, довольно, довольно?
   Кто-то слегка захихикалъ позади обѣихъ женщинъ. Варвара обернулась и встрѣтилась взглядомъ съ бойкими черными глазами молодого парня, щеголевато одѣтаго въ синій длиннополый сюртукъ и, видимо, не мало занятаго собой. Его черные курчавые волосы были обильно смазаны чѣмъ-то жирнымъ и лоснились; вокругъ его шеи былъ повязанъ ярко-красный шелковый платокъ; черная суконная фуражка съ глянцовитымъ кожанымъ козырькомъ была сдвинута ухарски на одно ухо. По виду это былъ приказчикъ ила сидѣлецъ изъ какой-нибудь богатой провинціальной лавки, умѣющій, можетъ-быть, поднадуть и хозяина, и покупателя, и поставить ребромъ перепавшую въ его собственныя руки копейку. Онъ стоялъ за спиной старухи, упершись колѣнями въ скамью, и, повидимому, не безъ любопытства слушалъ назойливые, забавлявшіе его, разспросы старушонки.
   -- Какъ это иному до гробовой доски до чужихъ дѣловъ забота есть, а нѣтъ того, чтобы разузнать, не поминали ли самого на томъ свѣтѣ на перекличкѣ,-- проговорилъ онъ, плутовато подмигивая Варварѣ.
   -- Да ужъ есть такія Маремьяны-старицы, что обо всемъ мірѣ печалятся,-- отвѣтила Варвара и тоже усмѣхнулась.
   -- Не хотите ли побаловаться?-- предложилъ онъ ей любезно, поднимая надъ спинкой скамьи горсть крупныхъ каленыхъ орѣховъ.
   -- Благодарствуйте. Зубы берегу!-- сказала молодая бабенка и засмѣялась, показавъ два ряда своихъ бѣлыхъ зубовъ.
   -- Точно-съ и есть, что беречь,-- согласился парень и, смѣясь, осклабилъ свои не менѣе бѣлые и ровные зубы.-- Съ такими зубами хоть отъ кого отгрызетесь, а это по нынѣшнимъ временамъ первое дѣло.
   -- Отчего же по нынѣшнимъ?-- засмѣялась богомолка, кокетничая.
   -- Да такъ ужъ. Прежде, говорятъ, по простотѣ и по совѣсти люди жили, а нынче, съ подвохомъ больше.
   -- Такъ что-жъ вы-то своихъ зубовъ не бережете?-- пошутила Варвара.,
   -- Мы -- особь-статья: мужчины,-- пояснилъ онъ и прибавилъ, подмигнувъ глазомъ:-- это про женское сословіе говорятъ: что имѣемъ не хранимъ,-- потерявши, плачемъ.
   -- Ну, иная не очень-то къ слезамъ способна!-- бойко возразила бабенка.-- Слезами-то никого не разжалобишь, а только свои глаза выплачешь.
   -- Это точно-съ, а иныхъ очей ужъ такъ-то было бы жаль, если бы ихъ да выплакать.
   -- А и не лѣзете же вы въ карманъ за словомъ!-- отпустила она ему любезный комплиментъ.
   Онъ пояснилъ:
   -- По ярмаркамъ ѣздимъ, со всякими людьми нужно умѣть обращеніе имѣть.
   -- Это точно, большой авантажъ для человѣка, если онъ много людей видѣлъ,-- проговорила она.
   Въ вагонъ вошелъ кондукторъ и громко произнесъ на ходу: "Чистополье, пятнадцать минутъ остановки".
   -- Ты что же заспался?-- началъ онъ расталкивать кого-то.-- Тебѣ куда? Проспишь, а потомъ жалобиться станешь. Эхъ, народецъ!
   И, для порядка, съ шумомъ поднялъ чуть ли не въ десятый разъ раму у открытаго, не по положенію, окна съ подвѣтреной стороны, ворча отъ скуки на производящихъ безпорядокъ пассажировъ.
   -- Ахъ, заболталась я съ вами!-- воскликнула Варвара, услыхавъ возгласъ кондуктора.-- Намъ вѣдь тутъ слѣзать.
   -- И мы сюда же ѣдемъ,-- проговорилъ молодой торговецъ.
   Она завозилась около багажа, разбудивъ Зимину.
   -- Разсѣлись тутъ! Подвиньтесь. Видите, что чужія вещи лежатъ!-- грубо заговорила она, толкая старушонку и вытаскивая изъ-подъ скамьи вещи.
   -- Гдѣ изволите-съ проживать?-- спросилъ ее, слегка наклонившись, молодой любезникъ.
   -- Около вѣтра въ полѣ,-- со смѣхомъ отвѣтила она, вскинувъ на него лукавые глаза.
   Ея здоровое, не тронутое ни единой морщинкой, лицо теперь слегка заблестѣло отъ выступившаго на немъ пота и было залито яркимъ румянцемъ до корней волосъ.
   -- Такъ и запишемъ!-- проговорилъ онъ, подмигивая глазами.
   -- Смотрите, не затеряйте адреса-то,-- пошутила она на ходу.
   -- Что-жъ, можетъ, этотъ самый вѣтеръ-то и надуетъ насъ въ ту сторону, гдѣ проживать изволите,-- отвѣтилъ онъ, тоже смѣясь.-- Наше вамъ нижайшее.-- До скораго!
   Она уже не слушала его. Всѣ стали выходить изъ вагона. Въ дверяхъ было тѣсно. Варварѣ надо было тащить багажъ и въ то же время оберегать Зимину, едва державшуюся на ногахъ. Кто-то, весь нагруженный мѣшками, съ топоромъ за поясомъ и пилой въ рукахъ, перъ прямо на народъ...
   

II.

   На землю спускались мглистыя сумерки осенняго вечера, когда Софью Дмитріевну Зимину ввели въ маленькую комнатку, отведенную ей въ страннопріимномъ деревянномъ флигелѣ при женскомъ чистопольскомъ монастырѣ. Ввела ее въ эту комнату монахиня съ угловатыми манерами, съ зоркими проницательными глазами, имѣвшими способность въ одну минуту высмотрѣть все, что нужно, и тотчасъ же смиренно опускавшимися внизъ. Костистая, сухая, широколицая, съ грубою кожею, напоминавшею больше выростокъ, чѣмъ человѣческое тѣло, она походила скорѣе на мужчину, чѣмъ на женщину, и даже ея голосъ, какъ она ни старалась смягчать его, звучалъ басоватыми мужскими нотами. Глядя на нее, въ ней сразу можно было угадать бывшую "мужичку". Это была сестра Дороѳея, бывшая крѣпостная горничная матушки Серафимы, пережившая тѣ времена, когда провинившимся дворовымъ дѣвкамъ обрѣзали косы и даже не стѣснялись поркою, а теперь -- "въ родѣ какъ адъютантъ изъ лазутчиковъ, она при матушкѣ Серафимѣ", недружелюбно говорила про нее Зиминой Варвара, разсказывая о монастырскихъ порядкахъ и людяхъ.
   -- Самоварчикъ, можетъ-быть, съ дорожки потребуете,-- предложила она вкрадчиво Софьѣ Дмитріевнѣ, помогая ей снять верхнюю одежду и вскидывая на нее свои всевидящіе и всеподмѣчающіе глаза.-- У насъ это мигомъ. На кухнѣ всегда самовары грѣются. Страннаго человѣка тоже и пріютить, и обогрѣть надо.
   -- Благодарю васъ, матушка,-- отвѣтила усталымъ голосомъ Зимина.-- Я лучше лягу и отдохну. Измаялась дорогой.
   -- Христосъ съ вами, Христосъ съ вами, отдохните!-- проговорила Дороѳея, опять незамѣтно вскидывая на нее глазами, и въ ея головѣ мелькнула мысль: "краше въ гробъ кладутъ".-- А матушка игуменея васъ завтречка приметъ. Теперь отдыхать изволитъ. Тоже заботъ и хлопотъ полонъ ротъ у матушки игуменеи. За всѣмъ свой глазъ нуженъ.
   И, понижая тонъ, она сдѣлала извѣтъ на покойную настоятельницу монастыря.
   -- Приняла-то матушка Серафима все въ запущеніи. Покойная-то матушка игуменея слѣпа была и характеромъ слаба, запустила многое. А люди этимъ пользуются по бѣсовскому наущенію. Бѣсъ-то и въ міру силенъ, а здѣсь еще больше старается...
   Зимина устало повторила, что она не будетъ пить чаю, желая избавиться отъ матери Дороѳеи, которую она уже не любила и даже опасалась, еще и не зная.
   -- Отдохнуть мнѣ надо!-- сказала она.
   Мать Дороѳея заторопилась прибрать къ сторонѣ салопъ, платокъ и шляпку Зиминой, повѣсивъ всѣ эти вещи на большіе гвозди, вбитые въ стѣну, и, бросивъ испытующій взглядъ на багажъ пріѣзжей женщины,-- какъ бы желая разгадать, что можетъ заключаться въ этихъ маленькихъ чемоданѣ и саквояжѣ,-- слащаво повторила:
   -- Отдохните, отдохните съ Богомъ! Тутъ у насъ воздухъ вольный, всѣ болѣсти какъ рукой сниметъ. Тѣлу исцѣленіе, душѣ спасеніе...
   Она вышла, стараясь не стучать грубой обувью и тяжелыми ногами.
   Софья Дмитріевна осталась одна и широко вздохнула усталой грудью. Давно ей не приходилось быть одной, почти съ самой смерти ея мужа. Сначала, когда онъ умеръ, она даже боялась оставаться безъ людей. Какъ останется, бывало, она одна, такъ тотчасъ же ей снится и наяву, и во время сна та страшная ночь, когда онъ кашлялъ, хрипѣлъ, бился и, наконецъ, затихъ: "Проклятая, проклятая, это я его задушила!" И тотчасъ же, при этомъ воспоминаніи, съ нею начиналась истерика. Никто не зналъ причины этихъ припадковъ и всѣ утѣшали ее, ухаживали за ней. Тетка покойнаго ея мужа, Марья Ивановна Шустова,-- этотъ циникъ въ юбкѣ,-- старалась доказать ей, что потеря нелюбимаго мужа скорѣе счастіе, чѣмъ бѣда, что при молодости и деньгахъ вдова всегда найдетъ себѣ новаго мужа. Варварушка, приглашенная ходить потомъ, во время болѣзни, за больною Зиминой, говорила почти то же, съ тою только разницею, что, по ея мнѣнію, если женщина свободна да при деньгахъ, то ей и вовсе не слѣдуетъ себя "обвязывать", что можно и безъ всякаго мужа хорошо пожить. Старикъ-священникъ, отецъ Іона, бывшій духовникомъ покойнаго Зимина, совѣтовалъ Зиминой молиться, съѣздить къ угодникамъ Божіимъ на поклоненіе, такъ какъ только они даютъ болѣзнямъ исцѣленіе и печалямъ утоленіе. Ходившая за больною Варварушка рѣчей отца Іоны не оспаривала; потому что и сама она ничего, послѣ ѣды, не любила такъ сильно, какъ странствовать изъ мѣста въ мѣсто при извѣстныхъ удобствахъ и комфортѣ, и предложила Софьѣ Дмитріевнѣ свои услуги проводить ее и въ Кіевъ, и въ Воронежъ. Вотъ и объѣздила она, Зимина, святыя мѣста, вездѣ молилась, вездѣ служила панихиды за упокоеніе души усопшаго раба Божія Леонида, а въ ея душѣ все нѣтъ желаннаго покоя. Не за его душу надо было молиться, а за ея грѣшную, окаянную душу! Онъ былъ святымъ человѣкомъ въ сравненіи съ ней. Она -- окаянная убійца! Никакихъ совѣтовъ не давали бы ей люди, если бы знали, что она сдѣлала, а просто отдали бы ее въ руки судей, и сослали бы тѣ ее на каторгу. Можетъ-быть, тамъ ей даже легче бы стало; наказаніемъ грѣхъ искупился бы. А онъ-то, мужъ-то ея, развѣ ожилъ бы отъ этого? Убійцу какъ ни суди, куда ни ссылай -- все онъ будетъ убійцей и передъ людьми, и передъ Богомъ...
   Она присѣла на жесткій стулъ у окна и стала безцѣльно смотрѣть на монастырскій дворъ. Онъ весь былъ полонъ досокъ, бревенъ, кирпичей и булыжника. Сразу было видно, что здѣсь все перестраивается, передѣлывается, обновляется. "Матушка Серафима -- строительница", вспомнились Зиминой слова Варвары. Что это за женщина, къ которой совѣтовали ей заѣхать и отецъ Іона, и Варвара, разсказывавшая съ восторгомъ, какъ умѣетъ матушка Серафима всякаго разговорить? Да развѣ ее-то, Софью Дмитріевну, можно разговорить? Она даже и не скажетъ матушкѣ Серафимѣ своего горя, тяготы своей душевной -- умретъ, а не скажетъ. Мужа придушила! И за что придушила? Ей вспомнилось все прежнее. Почти дѣвочкой осталась она послѣ смерти своей полусумасшедшей бабки-генеральши, не хотѣвшей признавать освобожденія крестьянъ и разсердившейся за эту эмансипацію на весь. міръ. На улицу ее вышвырнули тогда родственники въ одномъ платьѣ и Богъ-вѣсть, что было бы съ ней, если бы ее не пріютилъ у себя онъ, ея покойный мужъ, содержавшій гласную кассу ссудъ. Онъ тогда былъ уже и не особенно молодъ, и чахоткой страдалъ, но какъ онъ ее полюбилъ!-- тиранилъ, терзалъ своей любовью, то чуть не убивая ее отъ ревности, то валяясь у нея въ ногахъ съ просьбами о прощеніи. А она? Глупа она была тогда, какъ вполнѣ неопытный ребенокъ: не понимала, что это-то и есть настоящая любовь. И измѣнила она ему, прельстившись смазливымъ личикомъ перваго встрѣчнаго офицерика, приходившаго къ нимъ въ кассу закладывать вещи и отъ скуки заигрывавшаго съ ней. Какихъ страховъ натерпѣлась она, назначая свиданія своему возлюбленному! И чѣмъ за все это онъ, губитель, отплатилъ ей? Фальшивые векселя ради него она выдавала; сама терзалась ревностью, чувствуя, что онъ ей измѣняетъ; задушила своими руками уже умиравшаго мужа, чтобы спасти себя и своего губителя отъ скамьи подсудимыхъ, чтобы заставить этого губителя жениться на ней, и въ ту минуту, когда былъ совершенъ уже смертный грѣхъ, она узнала, что тотъ, обольститель ея -- душегубъ, злодѣй -- женится на другой.
   -- На немъ грѣхъ мой, на немъ, проклятомъ!-- мрачно прошептала она.-- О, вотъ кому сказала бы, что я, я вотъ этими руками придушила мужа изъ-за него, проклятаго! Пусть бы терзался, какъ я терзаюсь!..
   Ея глаза устремились тупо въ пространство.
   Черезъ дворъ проходили то въ ту, то въ другую сторону фигуры монахинь. Однѣ шли плавной, чинной поступью совершенно спокойныхъ и безмятежныхъ людей, которымъ какъ будто не о чемъ было думать, некуда было спѣшить, нечѣмъ было волноваться; другія шагали твердо и быстро, размахивая руками, какъ дѣловитые чернорабочіе люди, спѣшащіе исполнить возложенный на нихъ тяжелый трудъ и поглощенные всецѣло мыслью объ этомъ трудѣ. Никогда ей, Зиминой, не походить ни на тѣхъ, ни на другихъ -- ни дойти до этой безмятежности, ни окунуться съ головой до самозабвенія въ черный трудъ. Но отчего же? Можетъ-бытъ, матушка Серафима совершитъ чудо, "разговоритъ" ее; вѣдь и другія женщины поступали сюда не отъ радости, имѣли свои печали, свои грѣхи?
   -- Грѣхи, грѣхи!-- почти вслухъ сказала она, стиснувъ мрачно зубы.-- Какіе у нихъ грѣхи передъ моимъ грѣхомъ! Онѣ про свои грѣхи говорить могутъ, а я...
   Она пугливо оглядѣлась, точно боясь, что кто-нибудь можетъ подслушать ее. Въ комнатѣ уже было совсѣмъ темно, и только свѣтъ теплившейся лампады разливалъ въ переднемъ углу слабый ровный свѣтъ. Зимина устремила глаза на образъ, висѣвшій въ углу. Это было изображеніе Богоматери съ Предвѣчнымъ Младенцемъ на рукахъ. Живопись была очень тонкая, нѣсколько зализанная, блестѣвшая новымъ лакомъ. Лица Богоматери и Младенца Іисуса, ихъ одѣянія, все это не напоминало обыкновенныхъ образовъ и скорѣе походило на картину свѣтскаго содержанія, чѣмъ на образъ. "Это, вѣрно, здѣсь въ школѣ дѣлано",-- подумала Зимина, вспомнивъ, что Варвара говорила ей о стремленіи матушки Серафимы обучить нѣкоторыхъ молоденькихъ послушницъ живописи. "Да, должно быть, что здѣсь дѣлано, а то такъ не рисуютъ образовъ",-- продолжала думать Зимина. "Матушка Серафима любитъ, чтобы все покрасивѣе было",-- вспомнила она слова Варварушки. "Недаромъ даже при дворѣ она бывала въ ранней молодости",-- продолжала думать Софья Дмитріевна, "Какъ же она въ монахини попала? Зачѣмъ? Тоже грѣхъ какой-нибудь былъ? Можетъ-быть, потому-то она и умѣетъ разговаривать людей, подкрѣплять ихъ? Какъ-то она приметъ ее, Зимину?" Она начала представлять въ своемъ воображеніи фигуру матушки Серафимы, ея пріемъ...
   -- Ахъ ты, Господи Боже мой, да вы и не ложились, кажись!-- послышалось восклицаніе матери Дороѳеи, прикоснувшейся рукой въ плечу Зиминой.-- А ужъ я подумала, не приключилось ли что съ вами. Стучала, стучала въ двери, а отъ васъ ни гласа, ни послушанія...
   Зимина съ трудомъ подняла голову и осмотрѣлась кругомъ мутными глазами: на дворѣ уже стоялъ бѣлый день. Она проспала всю ночь сидя, опустивъ голову на руки, положенныя на подоконникъ. Когда она припала лицомъ на руки, долго ли находилась въ этомъ положеніи -- она сама не знала. Должно-быть, однако, что такъ проведена была вся ночь, такъ какъ ея тѣло отъ неловкаго положенія было какъ бы изломаннымъ, а на малокровномъ лицѣ, на щекѣ и на лбу врѣзались глубоко отпечатки отъ складокъ рукава правой руки, на которой она проспала ночь; по этой рукѣ бѣгали теперь мурашки и ее слегка покалывало, какъ иголками.
   -- Оправьтесь, напейтесь чайку да и къ матушкѣ игуменеи идти надо,-- сказала мать Дороѳея.-- Вонъ она уже на постройкахъ ходитъ.
   Софья Дмитріевна полусознательно взглянула въ окно на дворъ и какъ бы замерла, жадно вглядываясь въ ту женщину, отъ которой она ждала облегченія въ своихъ печаляхъ. На дворѣ, среди строеній, слегка подобравъ одной рукою подолъ платья, проходила высокая и все еще стройная, несмотря на начинавшуюся полноту, женщина. За нею шелъ безъ шапки какой-то мужикъ или купецъ, должно-быть, подрядчикъ, указывавшій ей не оканчиваемое строеніе. Смотря на нее, можно было сразу сказать, что она сумѣла бы носить всякую одежду, даже менѣе красивую, чѣмъ ея черный и длинный монашескій костюмъ. Каждая складка ловко и живописно лежала на ея величавой фигурѣ, а манера приподнимать слегка длинную рясу обличала привычку граціозно приподнимать длинные трены модныхъ платьевъ и придворныхъ шлейфовъ. Величавость и горделивость ея фигуры, ея осанки, ея поступи еще сильнѣе оттѣнялись тѣмъ видимымъ подобострастіемъ, съ какимъ относились къ ней окружающіе: мужики торопливо снимали шапки при видѣ ея, встрѣчавшіяся монахини и послушницы кланялись ей чуть не до земли. Софью Дмитріевну, никогда не отличавшуюся особенною смѣлостью, теперь охватила невыразимая робость при видѣ этой женщины и въ душѣ вдругъ проснулось желаніе уѣхать, скорѣе уѣхать, даже не повидавшись съ нею. И чего ей видѣться съ нею? Развѣ она можетъ ей-то помочь? Развѣ она можетъ разговорить ее, когда сами святые угодники не облегчили ея окаянной души? Но отступать было поздно, отступленіе могло вызвать разные толки, подозрѣніи; надо было перенести это свиданіе, каково бы оно ни было.
   Зимина стала торопливо умывать лицо и руки, пригладила кое-какъ свои сухіе волосы, привела, насколько было возможно, въ порядокъ свой туалетъ.
   Не прошло и получаса, какъ мать Дороѳея уже вела Зимину къ домику, занимаемому настоятельницей и носившему среди монахинь названіе "пустыньки". Это былъ небольшой, похожій на обыкновенную дачу, домъ съ балконами и террасами, окруженный небольшимъ садикомъ. Этотъ полный цвѣтовъ садикъ составлялъ часть монастырскаго густо разросшагося сада, отъ котораго онъ отдѣлялся только легкой рѣшеткой. Деревья уже роняли свои листья и производили странное впечатлѣніе своей пестротой: пучки еще уцѣлѣвшей то тутъ, то тамъ яркой зелени мѣшались съ массою желтой листвы всѣхъ оттѣнковъ, кончая ярко-красными и коричневыми цвѣтами кленовыхъ листьевъ; среди этихъ, еще сохранившихъ свой нарядъ, деревьевъ торчали, какъ скелеты, уже совершенно голыя деревья, непріятно раскидывая въ стороны и поднимая къ небесамъ свои вѣтви-лапы, точно напоминая о смерти, и тутъ же, рядомъ съ ними, свѣшивались внизъ, точно кораллы, кисти ярко-красной рябины. Цвѣтовъ въ монастырскомъ саду не было и только въ садикѣ "пустыньки" они являлись въ изобиліи. Здѣсь, въ куртинахъ, еще не увядала лѣтняя жизнь, и пестрыя астры, георгины и штокъ-розы, а кое-гдѣ и остатки позднихъ настурцій, петуній и цинній оживляли картину увяданья природы, о которомъ говорили здѣсь только шуршавшіе подъ ногами сухіе листья, безшумно кружившіеся въ воздухѣ и падавшіе на аллеи.
   Мать Дороѳея ввела Зимину въ домъ матушки Серафимы черезъ обставленную миртами, гортензіями и геранями террасу, и оставила ее одну, шепнувъ ей подобострастнымъ тономъ:
   -- Подождите!
   Комната, гдѣ осталась Софья Дмитріевна, обличала сразу, что матушка Серафима любитъ и удобства, и украшенія. Масса выхоленныхъ цвѣтовъ, гардины у оконъ и салфетки на столахъ замѣчательной работы, подушки на диванѣ и скамеечки для ногъ, испещренныя вышитыми букетами цвѣтовъ, писанныя масляными красками тонкой работы картины духовнаго содержанія, дорогое піанино у стѣны, бронзовые подсвѣчники и лампады,-- все это говорило, что здѣсь живетъ женщина, отличающаяся изящнымъ вкусомъ и умѣющая устроиться въ своемъ гнѣздышкѣ. Зимина не рѣшалась сѣсть и, съ сильно бьющимся сердцемъ, осталась стоять въ ожиданіи матушки Серафимы, чувствуя, что вотъ-вотъ начнется ея истерика. Она сильно боялась этихъ припадковъ, во время которыхъ не отдавала себѣ отчета въ своихъ словахъ.
   Ждать пришлось, однако, не долго. Дверь, за которой скрылась мать Дороѳея, безшумно отворилась.
   Въ комнату вошла матушка Серафима, величавая, стройная, хранившая еще слѣды былой красоты. Ее портили теперь только черныя, слишкомъ загустѣвшія брови, придававшія какое-то особенно рѣзкое и суровое выраженіе ея лицу. Она окинула своимъ зоркимъ и спокойнымъ взглядомъ стоявшую передъ ней Зимину. Эта маленькая, преждевременно поблекшая фигурка теперь, казалось, еще болѣе принизилась и олицетворяла собой страхъ, смущеніе, стыдъ. Она и безъ того казалась самой себѣ такою ничтожной, жалкой, преступной, а тутъ ей приходилось еще стоять передъ этой женщиной, объ умѣ и добродѣтели которой такъ много говорили ей еще вчера и одна фигура которой съ часъ тому назадъ такъ смутила ее своей величавостью.
   -- Мнѣ говорили, что вы желаете пожить и отдохнуть нѣкоторое время въ нашей обители?-- начала мать Серафима, осѣнивъ крестнымъ знаменіемъ склонившуюся невольнымъ движеніемъ къ ея рукѣ Зимину, и, сѣвъ въ кресло у преддиваннаго стола, пригласила ее легкимъ знакомъ руки занять мѣсто на противоположномъ креслѣ.
   -- Да... я... я не въ монахини хочу вступить, но...-- начала Зимина, потупляясь и путаясь.
   Теперь ей уже ничего не хотѣлось, какъ только уѣхать скорѣе отсюда отъ любопытныхъ глазъ матери Дороѳеи, отъ гордаго взгляда матушки Серафимы.
   -- Вамъ сколько лѣтъ?-- спросила мать Серафима.
   Зимина прошептала, сколько ей лѣтъ.
   -- Только?-- сказала матушка Серафима и съ удивленіемъ всмотрѣлась въ это смятое лицо.-- Вы, вѣрно, много пережили?
   Зимина, не отвѣчая на этотъ вопросъ, вдругъ разрыдалась, точно она не ждала вопроса.
   Матушка Серафима переждала немного и снова спросила:
   -- Вы вѣдь вдова?
   -- Да... я... я была замужемъ,-- отвѣтила Зимина.
   -- Несчастливо?
   -- О, очень! очень!.. Мой мужъ...
   Зимина опять расплакалась.
   -- Давно онъ умеръ?-- спросила матушка Серафима.
   -- Нѣтъ, нѣтъ... я... Онъ... недавно умеръ...
   Матушка Серафима всматривалась пристально въ лицо Зиминой, какъ бы стараясь прочитать что-то въ ея душѣ. Ее интересовала эта личность, о которой ей такъ много непонятнаго разсказывала Варвара. Потеряла стараго, повидимому, нелюбимаго мужа, получила большое наслѣдство и не можетъ прійти въ себя отъ горя.
   -- Разскажите мнѣ свою исторію,-- неторопливо сказала она.-- Я должна знать, кто вы, что привело васъ сюда.
   Зимина почти съ ужасомъ взглянула на нее, и этотъ ужасть не ускользнулъ отъ пытливаго вниманія матушки Серафимы. Она еще внимательнѣе стала всматриваться въ молодую женщину, желая вполнѣ проникнуть въ ея душу.
   -- Что же мнѣ разсказывать?-- проговорила растерянно Зимина.-- Мнѣ нечего разсказывать.
   -- Гдѣ вы росли, гдѣ воспитывались?-- спросила матушка Серафима.
   -- Сиротой взяла меня бабушка,-- отвѣтила Зимина.-- Строгая она, сердитая была. Когда крестьянъ отобрали, она начала сердиться на всѣхъ за это. Мнѣ больше всѣхъ доставалось. Я, какъ въ монастырѣ, росла. Сперва мы богаты были, гувернантка при мнѣ жила. Потомъ бабушка совсѣмъ обѣднѣла, закладывала свои вещи и умерла. Родные бабушки пріѣхали, сказали, что я незаконная дочь своего папы, и выгнали меня. Я на улицѣ осталась съ голоду умирать.
   Она говорила совсѣмъ такъ, какъ дѣти разсказываютъ, коротенькими фразами, припоминая, что за чѣмъ слѣдуетъ, что еще надо сказать.
   -- Кто же васъ спасъ?-- продолжала разспрашивать мать Серафима.
   -- Онъ спасъ, онъ,-- пробормотала Зимина и разрыдалась.-- Безъ него я умерла бы, а онъ спасъ. Встрѣтилъ на улицѣ, взялъ къ себѣ и спасъ... Благодарить бы его я должна, а я, окаянная...
   Она вдругъ испуганно смолкла и какъ-то дико оглядѣлась кругомъ, точно желая убѣдиться, не подслушалъ ли кто ея тайныхъ мыслей, которыхъ она твердо рѣшилась даже на духу священнику не высказывать.
   -- О комъ вы говорите?-- спросила невозмутимо матушка Серафима.-- Кто это онъ?
   -- Леонидъ Григорьевичъ, мой мужъ,-- упавшимъ голосомъ отвѣтила Зимина, стараясь овладѣть собою.-- Онъ меня встрѣтилъ, разспросилъ обо всемъ. Бабушку онъ зналъ. Ее всѣ знали на Петербургской сторонѣ. Мальчишки за ней бѣгали, какъ за сумасшедшей. Онъ увидалъ, что мнѣ некуда идти, и взялъ къ себѣ служить конторщицей. Конторщикъ у него умеръ, онъ за конторщика меня и взялъ. Ну, а потомъ я понравилась ему, онъ и женился на мнѣ.
   Матушка Серафима продолжала выспрашивать, вытягивая слово за словомъ у Зиминой. Онъ держалъ гласную кассу ссудъ. Онъ былъ некрасивъ, уже не молодъ, и носилъ въ груди зародыши чахотки. Его раздражала каждая мелочь, такъ что съ нимъ было трудно ужиться. Онъ все боялся обѣднѣть, такъ какъ уже испыталъ, что значитъ быть бѣднымъ...
   -- Онъ васъ любилъ?-- неожиданно спросила игуменья.
   -- О... о... любилъ, а я окаянная!-- раздалось восклицаніе Зиминой, и снова ее охватилъ ужасъ.
   Положительно ей не слѣдовало говорить о мужѣ, вспоминать прошлое, а тутъ ее разспрашиваютъ.
   -- Вы не любили его,-- проговорила матушка Серафима и, не дождавшись отвѣта, спросила:-- Вы ушли отъ него?
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- отвѣтила Зимина.
   -- Значитъ, вы обманывали его?-- спросила матушка Серафима.
   Зимина молчала, сидя съ опущенной головой.
   -- Васъ обманулъ другой?-- допрашивала матушка Серафима.
   -- О, проклятый, проклятый!-- воскликнула Зимина.-- Онъ погубилъ меня, душу мою погубилъ! Изъ-за него совершила...
   Опять на ея лицѣ отразился ужасъ. Матушка Серафима сухо проговорила:
   -- Враговъ нужно прощать!
   -- Прощать! прощать!-- воскликнула съ жаромъ Зимина.-- Какъ простить, когда онъ счастливъ? Онъ поигралъ со мною и бросилъ меня, а я, окаянная, изъ-за него на душу грѣхъ взяла. Я прощу, а меня Господь не простить, не отмолю я никогда своего грѣха.
   -- Богъ внемлетъ молитвѣ покаявшихся грѣшниковъ,-- опять такъ же сухо проговорила мать Серафима.-- Вашъ мужъ не зналъ вашего проступка?
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- заторопилась отвѣтить Зимина.
   -- Значитъ, его послѣднія минуты не были отравлены вами?
   Зимина стиснула зубы, чтобы не говорить.
   -- Вотъ если бы вы точно убили его...
   -- Нѣтъ, нѣтъ, что вы! Кто это вамъ сказалъ?-- воскликнула съ ужасомъ Софья Дмитріевна, едва переводя духъ и глядя на мать Серафиму расширенными, дико блуждающими глазами.
   -- Вѣдь его же могло бы убить извѣстіе о вашей измѣнѣ,-- пояснила матушка Серафима.-- Вы сами говорили, что онъ безумно любилъ васъ.
   Зимина молчала, стараясь успокоиться, собраться съ силами.
   -- Онъ умеръ на вашихъ рукахъ?-- спросила матушка Серафима, не спуская съ нея глазъ.
   Зимина опять разрыдалась истерическими рыданіями. Изъ ея груди вырывались теперь какіе-то дикіе крики:
   -- Не могу, не могу!.. Охъ, я, окаянная!.. Не могу!..
   Матушка Серафима продолжала холодно вглядываться въ нее и странныя мысли бродили теперь въ ея головѣ. Не убила ли она мужа? Не ускорила ли она его смерти? Эти мысли приходили ей въ голову и тогда, когда Варвара отдавала ей подробный отчетъ о Зиминой. Матушка Серафима тогда такъ и спросила прямо:
   -- Что она убила его, что ли?
   Варвара тогда даже засмѣялась:
   -- Да вы, матушка, взгляните на нее: комара ей не убить.
   Теперь матушка Серафима глядѣла на нее и опять задумалась надъ вопросомъ: не убила ли она мужа? Неужели она, эта маленькая, тщедушная, ничтожная и жалкая женщина,-- убійца? Какъ знать! Эти ничтожныя натуры могутъ въ минуту вспышки совершить преступленіе и только не могутъ потомъ смѣло смотрѣть на людей. По ея лицу скользнуло высокомѣрное выраженіе брезгливости и презрѣнія. Оправившаяся немного Зимина подняла глаза на матушку Серафиму и увидала это презрительное, уничтожающее выраженіе на ея лицѣ. Она какъ-то съежилась, принизилась, притихла, точно ее застали на мѣстѣ преступленія и вмѣсто всякаго наказанія презрительно ткнули ногой въ лицо, какъ гадину.
   -- Вамъ надо много поработать для спасенія своей души,-- сказала сухо и холодно мать Серафима, поднимаясь съ мѣста и выпрямившись во весь ростъ.
   -- О, о, только не гоните меня, не гоните,-- воскликнула Зимина, сама не сознавая, что она говоритъ, и упала передъ матушкой Серафимой на колѣни, ловя ея руку.
   Матушка Серафима съ непобѣдимымъ инстинктивнымъ отвращеніемъ отдернула свою руку, проговоривъ почти сурово:
   -- Не надо! не надо!
   Въ ея головѣ мелькнула мысль, что вотъ эти самыя руки, ловящія ея руку, быть-можетъ, обагрены человѣческою кровью.
   -- Вамъ нуженъ прежде всего отдыхъ,-- проговорила она, дѣлая надъ собой усиліе.-- Я пришлю къ вамъ Дороѳею...
   Она быстро пошла изъ комнаты, оставивъ Зимину почти лежащею на полу.
   

III.

   Варварушка,-- жившая теперь не въ монастырѣ, а въ своемъ домѣ, со старухой-теткой, ходившей по богомольямъ и читавшей псалтирь надъ покойницами,-- забѣжала, на другой день послѣ возвращенія въ Чистополье, къ Софьѣ Дмитріевнѣ. Послѣдняя только-что вернулась въ свою комнату послѣ свиданія съ матушкой Серафимой и почти безъ чувствъ лежала на постели. Давно уже не чувствовала она себя такъ скверно, какъ теперь. Не безъ щемившаго ей сердце страха шла она къ матушкѣ Серафимѣ, наслышавшись вездѣ, и въ Петербургѣ, и въ разныхъ монастыряхъ, объ ея умѣ, объ ея проницательности, объ ея добродѣтеляхъ, но никакъ не ждала она того, что случилось. Матушка Серафима, какъ показалось Зиминой, сразу увидала въ ней убійцу и почти оттолкнула ее, какъ бы сказала ей: "нѣтъ прощенія тебѣ, окаянной". Это повторяла себѣ и сама Зимина со дня смерти своего мужа, особенно послѣ того памятнаго ей дня, когда нашли завѣщаніе покойнаго Зимина, сдѣлавшаго его тайкомъ отъ всѣхъ и завѣщавшаго все своей женѣ, помимо своего двоюроднаго брата Ѳедора Семеновича Зимина. Это завѣщаніе было какъ бы загробной местью со стороны покойника. Тогда, въ этотъ памятный день, Софью Дмитріевну Зимину точно обухомъ ударили по головѣ, и она чуть не покаялась публично, что именно она убила своего мужа, что нѣтъ ей, окаянной, прощенія ни на этомъ, ни на томъ свѣтѣ, а теперь вотъ это же, какъ будто, сказала и та женщина, отъ которой она ждала утѣшенія,-- того утѣшенія; котораго она тщетно искала у святыхъ угодниковъ, посѣщая съ Варварушкой разныя святыя мѣста.
   Она лежала, какъ убитая, не думая даже о томъ, что теперь дѣлать, бѣжать ли, куда глаза глядятъ, молиться ли еще усерднѣе о прощеніи грѣховъ. Она очнулась, когда Варварушка раза два окликнула ее своимъ пѣвучимъ, мягкимъ голосомъ.
   -- Что съ вами опять, голубушка, приключилось?-- спросила Варварушка, видя, что Софья Дмитріевна, наконецъ, открыла мутные глаза.
   Зимина взглянула на нее, недоумѣвая, не сразу узнавъ Варварушку.
   Варварушка была, дѣйствительно, неузнаваема: она была одѣта нарядно, пестро, голова уже не покрывалась чернымъ платкомъ, а обвивалась, какъ вѣнцомъ, густыми, мелко заплетенными въ широкій аграмантъ косами, съ которыхъ былъ сброшенъ на шею пестрый шелковый платокъ.
   -- Что вы такъ смотрите на меня?-- заговорила съ тихимъ смѣхомъ Варварушка, сознавая, что она очень красива въ новомъ нарядѣ и въ новой прическѣ.-- Въ черномъ-то я въ дорогѣ только бываю. Подлипалы-то чернаго боятся. А такъ-то -- вольный я человѣкъ, во что захочу, въ то и наряжусь. И, признаться, надоѣло мнѣ это черное-то одѣяніе, ровно въ травурѣ по своей молодости ходишь. А я дѣвка еще молодая, покрасоваться хочу... Ну, да что обо мнѣ толковать! Вы-то, голубушка моя, съ чего опять разнемоглись? Съ дороги измаялись нешто?
   Зимина начала слезливо жаловаться.
   Была она у матушки Серафимы. Душу она ей всю раскрыла, а та ни слова привѣтливаго, ни слова утѣшенія не сказала. Точно судья на допросѣ, все выспрашивала, какъ и что, точно уличить ее въ чемъ хотѣла. Не въ чемъ ее уличать! Ей въ печаляхъ утѣшеніе нужно, а она, матушка-то Серафима, точно судить ее за что вздумала.
   Въ голосѣ Зиминой слышалась не одна слабость, но и нѣкоторая раздражительность противъ матушки Серафимы, нѣкоторая непріязнь.
   -- Нѣтъ, видно, мнѣ здѣсь не житье. Я тишины и спокойствія ищу, утѣшенія въ печаляхъ, а не грубостей,-- закончила она почти рѣзкимъ, суровымъ и враждебнымъ тономъ, который со смерти мужа сталъ нерѣдко проявляться въ ея голосѣ.
   Варварушка всполошилась.
   Какъ же это такъ она уѣдетъ? Варварушка обѣщала матушкѣ Серафимѣ, что Зимина монастырю поможетъ изъ своихъ большихъ средствъ, и разсчитывала сама при Зиминой въ родѣ компаньонки и совѣтницы быть, и вдругъ она уѣдетъ. Куда? Ужъ не къ той ли противной старухѣ -- теткѣ покойнаго Зимина, Марьѣ Ивановнѣ Шустовой, которую сразу не взлюбила Варварушка, познакомившись съ ней въ Петербургъ? Старуха не промахъ, сумѣетъ втереться къ Зиминой въ расположеніе, даромъ что злобствуетъ въ душѣ на нее за то, что ей все мужъ предоставилъ, помимо сынка самой Марьи Ивановны, Ѳедора Семеновича Зимина. Она и ко святымъ мѣстамъ отговаривала Зимину ѣхать. Говорила, что всѣ эти богомолья -- пустяки, для простыхъ бабъ придуманные. Еще бы! около денегъ кому не лестно быть.
   -- Полноте, голубушка моя!-- воскликнула Варварушка неподражаемо-льстивымъ тономъ, и стала гладить и цѣловать исхудалую крошечную руку Софьи Дмитріевны.-- Матушка Серафима -- строгой жизни человѣкъ. Съ перваго взгляда она суровой кажется, и по сану ея это полагается, а въ сущности ангелъ это, какъ есть ангелъ, а не женщина!
   -- Оставила меня чуть не мертвую на полу, чувствъ я лишилась,-- продолжала жаловаться Зимина: -- выслала помочь мнѣ эту противную соглядатайшу, мать Дороѳею. Да я ради нея одной не останусь здѣсь. Именно лазутчица, какъ ты мнѣ говорила. Глаза такъ и сверкаютъ, какъ у змѣи...
   -- Плюньте вы на нее!-- сказала пренебрежительно Варварушка.-- Захотите вы, она и на глаза вамъ не покажется. Какъ въ воду канетъ! Вы не даромъ здѣсь жить будете, а за свои деньги. Какъ захотите, такъ и устроитесь. Матушка Серафима вамъ все предоставитъ. Вы вотъ теперь сосните, отдохните, Христосъ съ вами, а тамъ и увидимъ, что дѣлать. Чайку-то пили?
   Зимина не хотѣла чаю. Ей нуженъ былъ только отдыхъ. Варварушка уложила ее поудобнѣе, подправила подъ ея головой подушку и; продолжая гладить ея руку, какъ малаго ребенка, усыпила ее своими ласковыми, пѣвучими рѣчами. Зимина, съ перваго же дня знакомства съ Варварушкой, успокаивалась и утихала отъ ея ласкъ, отъ ея пѣвучихъ рѣчей. Это былъ единственный человѣкъ, умѣвшій облегчать ея больную душу. Увидѣвъ, что Зимина уснула, Варварушка на цыпочкахъ вышла изъ комнаты и неслышно заперла за собою двери. Она направилась къ матушкѣ Серафимѣ и застала ее ходящею со сдвинутыми бровями взадъ и впередъ по комнатѣ. Это былъ вѣрный признакъ того, что матушка Серафима была чѣмъ-то взволнована и недовольна. Въ такихъ случаяхъ она не знала устали и, какъ въ клѣткѣ, ходила по своей комнатѣ, переживая внутреннюю борьбу.
   -- А, это ты,-- отрывисто сказала она, увидавъ вошедшую къ ней, съ ея благословенія, Варвару.
   Варвара смиренно поцѣловала ея руку и, потупивъ глаза, осталась ждать вопросовъ. Первая она никогда не начинала разговора съ матушкой Серафимой.
   -- Видѣла свою Зимину?-- отрывисто спросила матушка Серафима.
   -- Видѣла, матушка,-- сказала Варвара и коротко пояснила, поджавъ губы:-- Уѣзжать собирается.
   Матушка Серафима сдвинула еще болѣе свои густыя брови. Этого она не ожидала.
   -- Что такъ?-- мелькомъ спросила она, точно не разслышавъ или не понявъ словъ Варвары.
   -- Я, говоритъ, утѣшенія въ своихъ печаляхъ и успокоенія искала, а здѣсь, говоритъ, что же меня ждетъ: помыкать мной, вѣрно, будутъ за мои же деньги,-- смиренно произнесла Варварушка.-- Матушка Дороѳея, извѣстно, человѣкъ простой, грубый, неполированный,-- поторопилась пояснить Варварушка, точно Зимина и дѣйствительно хотѣла уѣхать ради одной матери Дороѳеи:-- а Софья Дмитріевна женщина хрупкая, деликатнаго тѣлосложенія, характера мягкаго...
   Она вздохнула соболѣзнующимъ вздохомъ.
   -- Изъ нея лаской, какъ изъ воска, что хочешь лѣпи, и много она пользы могла бы принести тому, кто съ нею обращеніе сумѣетъ имѣть. Душа привязчивая и благодарности въ ней къ каждому, обласкавшему ее, много...
   Матушка Серафима хотѣла что-то сказать и до боли закусила губы. Все утро послѣ свиданія съ Софьей Дмитріевной она промучилась какимъ-то двойственнымъ чувствомъ, точно въ ней говорили два голоса. Одинъ подсказывалъ ей, что она сразу -- не теперь, а еще при первыхъ толкахъ съ Варварушкой о Зиминой и о томъ, что послѣдняя желаетъ поселиться въ монастырѣ,-- угадала правду заподозривъ Зимину въ убійствѣ мужа, и вселялъ въ нее какое-то непобѣдимое отвращеніе къ этой ничтожной преступницѣ. Въ этомъ чувствѣ сказывались барство, брезгливость, отвращеніе, высокомѣріе. Эти ощущенія часто пробуждались въ матушкѣ Серафимѣ чуть не съ колыбели, и побѣждать ихъ было ей не легко: всякая грязь отталкивала ее, мелкіе людишки и мелкія дрязги вызывали ея презрѣніе, на безсиліе она смотрѣла свысока. Другой голосъ подсказывалъ ей, что она не имѣетъ права отталкивать грѣшницу; что грѣшницѣ надо дать возможность искупить грѣхъ, что не намъ быть судьями, такъ какъ судья -- одинъ Богъ, что эта кающаяся женщина можетъ послужить доброму дѣлу, помочь обители, преуспѣянію и расширенію которой обязана содѣйствовать она, матушка Серафима. Чѣмъ дальше шли эти вторыя разсужденія, чѣмъ болѣе выяснялись въ умѣ матушки Серафимы всѣ нужды обители,-- неотложные платежи и расходы по перестройкамъ и обновленіямъ монастыря,-- тѣмъ болѣе сердилась на себя матушка Серафима, сознавая, какъ умная женщина, что она начинаетъ хитрить сама съ собою, лгать передъ самой собою, насиловать свою природу. Она сознавала, что христіанская всепрощающая любовь была въ этомъ случаѣ далека отъ ея сердца, а что прежде всего въ ея умѣ копошились теперь чисто практическіе расчеты. Ей такъ и навертывался на языкъ, уже разъ сдѣланный ею Варварушкѣ, вопросъ: "да что она убила своего мужа, что ли?" и именно этотъ вопросъ она боялась сдѣлать теперь, точно страшась, что Варварушка возьметъ, да и скажетъ своимъ пѣвучимъ голосомъ: "ну, что же дѣлать, макушка, если лукавый попуталъ; и человѣкъ-то на ладанъ дышалъ, и душить-то было нечего, самъ бы померъ къ утру". Отъ Варварушки, которую матушка Серафима знала отлично, можно было ожидать и такого отвѣта. А сдѣлай его Варварушка, тогда все пропало: противъ подозрѣній еще можно было бороться,-- но утвердительный отвѣтъ объ убійствѣ мужа Зиминой окончательно заставилъ бы оттолкнуть виновную.
   -- Вотъ бы матушку Нектарію попросить навѣстить ее,-- вдругъ нараспѣвъ заговорила Варварушка: -- она бы ее блажила и приголубила. Жаль ужъ очень ее, бѣдную: ну, уѣдетъ, не отдохнувши здѣсь душою, въ Петербургъ, тамъ совсѣмъ ее съ толку собьетъ эта самая тетка мужа. Вотъ человѣкъ-то: сама липнетъ къ ней, какъ муха къ меду, а въ душѣ утопить бы готова ее, потому что покойный-то Зиминъ все женѣ, а не имъ, теткѣ и двоюродному брату, завѣщалъ. Десятки тысячъ, говорилъ мнѣ отецъ Іона,-- оставилъ, да еще и больше того. Одними брильянтами, да золотыми вещами десятокъ невѣстъ наградить въ приданое можно бы. Марья Ивановна Шустова, тетка-то ея мужа, да ея сыночекъ Ѳедоръ Семеновичъ Зиминъ, какъ узнали это отъ доктора Фроста,-- что душеприказчикомъ назначенъ былъ покойнымъ,-- такъ чуть не лопнули со злости. Мать-то съ сыномъ разругались даже въ-дрызгъ изъ-за этого: упрекалъ онъ ее, что она не усторожила, когда завѣщаніе писалось. Ѳедоръ-то Семеновичъ у покойнаго не бывалъ,-- въ контрахъ они были,-- ну, а Шустиха-то ходила за больнымъ Зиминымъ; съ того самаго сынокъ-то съ матерью и разругался: "проморгали, говоритъ, наслѣдство". Ну, да они помирятся, чтобы заодно насѣсть на Софью Дмитріевну, если она отсюда въ Петербургъ вернется. Обобрать захотятъ ее. Деньги она-то на святое дѣло употребила бы, а тутъ -- вы меня, матушка, ужъ извините -- псамъ подъ хвостъ все пойдетъ. Ей-Богу!
   Варварушка, немного жеманясь, засмѣялась тихимъ, конфузливымъ, неподражаемо-своеобразнымъ смѣхомъ. Матушка Серафима тяжело дышала, чувствуя, что ее душитъ злоба на себя, что она не можетъ прійти ни къ какому рѣшенію.
   -- Матушка Нектарія, конечно, могла бы разговорить Софью Дмитріевну, чтобы она погостила здѣсь еще,-- продолжала соображать Варварушка.-- Послушаетъ благочестивыхъ рѣчей, помолится, да поработаетъ что-нибудь въ обители, горе-то ея, можетъ, и стихнетъ. Дѣтокъ бы ей обучать поручить, рукодѣльница она, вышиваетъ, словно рисуетъ, у бабушки своей еще обучена была этому.
   -- Безъ тебя знаю, что и какъ сдѣлать,-- оборвала ее рѣзко матушка Серафима, не любившая совѣтовъ и желавшая во всякомъ дѣлѣ дѣйствовать самостоятельно.
   -- Матушка, да развѣ я не знаю!-- съ напускнымъ испугомъ въ голосѣ воскликнула Варварушка и вдругъ, не выдержавъ напускного страха, снова тихо разсмѣялась.
   Матушка Серафима сдвинула брови и строгимъ, вопросительнымъ взглядомъ посмотрѣла на нее:
   -- Что ты?
   -- Да вотъ Софья Дмитріевна пришла на умъ!-- пояснила. Варварушка, стараясь говорить вкрадчиво и жеманно.-- Вотъ-то дитё малое. Шагу сама не сумѣетъ ступить, все ее научи, вездѣ ее обереги. Я и то ей смѣялась: "ходульки бы, говорю, вамъ сдѣлать, голубушка, вотъ какъ дѣтямъ дѣлаютъ, когда они еще ходить не умѣютъ".
   И, оборвавъ свою рѣчь, со вздохомъ закончила:
   -- Умнаго-то человѣка около нея только не было, а то, какъ липку, могъ бы ободрать ее на мочало...
   Варварушка опять поцѣловала руку матушки Серафимы и вышла отъ нея, неслышной поступью ступая по ковру. У матушки Серафимы она всегда старалась ходить такъ осторожно, какъ будто ходила по раскаленному желѣзу. Вернувшись къ Софьѣ Дмитріевнѣ, она застала ее еще спящей и, не будя, подсѣла къ окну. По двору то и дѣло проходили послушницы и монахини. Среди тишины слышался только визгъ пилъ да удары топоровъ въ той сторонѣ, гдѣ шла еще постройка. Каменныя работы окончились и въ выстроенномъ изъ кирпича флигелѣ прилаживались рамы, двери, полы. Смотря во дворъ, Варварушка замѣтила торопливо шагавшую матушку Дороѳею и подумала: "куда это ее послала матушка Серафима?" Мать Дороѳея вошла во флигель, гдѣ жила матушка-казначея, и черезъ нѣсколько минутъ появилась снова, уже въ сопровожденіи Нектаріи; Варварушка усмѣхнулась: "по-моему, видно, надумала сдѣлать". Она совсѣмъ развеселилась, вполнѣ довольная собой. "И что это я за дѣвка, такъ это и повѣрить трудно,-- самодовольно разсуждала она.-- Ужъ на что матушка Серафима умна, а сама того не придумала, что я ей указала. А и обидѣлась, какъ я свои резонты представлять начала. Еле я отъ смѣху удержалась. Свалила все на то, будто надъ Софьей Дмитріевной смѣюсь". Она была убѣждена, что ни одно слово, сказанное ею матушкѣ Серафимѣ, и не приходило въ голову самой игуменьѣ, и, конечно, не подозрѣвала, какой внутренней борьбы стоило матушкѣ Серафимѣ исполнить то, что ей, Варварушкѣ, казалось такъ легко и просто...
   Она посмотрѣла на спавшую Зимину. Теперь ей хотѣлось, чтобы Зимина проснулась поскорѣй и подкрѣпилась ѣдой, такъ какъ ей предстояло еще говорить съ матушкой-казначеей. Положимъ, съ матушкой-казначеей всякому легко говорить. Человѣкъ-то она безобидный, не отъ міра сего, ровно младенецъ новорожденный. Ничего, кромѣ монастырской жизни, и не знаетъ. Чуть ни родилась тутъ, да тутъ и состарилась. Софья Дмитріевна пошевелилась, и Варварушка торопливо подошла къ ней. Зимина обрадовалась, что ея вѣрная спутница была при ней. Та настойчиво начала предлагать чаю съ булочками, объясняя, что и она проголодадась. Софья Дмитріевна теперь не отказывалась отъ ѣды, ощущая тоже голодъ. Варварушка захлопотала, командуя въ коридорѣ и кухнѣ находившимися при страннопріимномъ домѣ монахинями и послушницами.
   Обѣ женщины еще пили чай, когда въ двери постучался кто-то, и мягкій женскій голосъ проговорилъ:
   -- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
   На что послужило отвѣтомъ обычное:
   -- Аминь!
   -- Матушка Нектарія!-- шепнула Варварушка Зиминой, когда въ комнату, крестясь, вошла приземистая, кругленькая и розовенькая старушка-монахиня съ дѣтски пухленькимъ личикомъ, съ ямками на щекахъ и на подбородкѣ.
   Зимина поцѣловала ея пухлую, маленькую руку и пригласила ее откушать чаю.
   -- Грѣшница, грѣшница, люблю испить тепленькаго -- на душѣ теплѣе и сердце радуется,-- съ дѣтскою улыбкою отвѣтила мать Нектарія, присаживаясь къ столу и крестясь.-- Матушка-настоятельница наша говорила мнѣ, что вы пожаловали погостить къ намъ на зиму. Милости просимъ, милости просимъ, у насъ здѣсь хорошо! А-ахъ, какъ хорошо!
   -- На что лучше!-- подтвердила Варварушка, разливая чай въ чашки.
   -- Воздухъ легкій, житіе тихое, пища не обременительная,-- продолжала матушка Нектарія и начала пить маленькими глоточками съ блюдечка чай, прикусивъ кусочекъ сахару.
   -- Мнѣ нуженъ покой душевный, въ моихъ печаляхъ утѣшеніе,-- тихо пояснила Зимина.
   -- Здѣсь все найдете, матушка, что ищетъ душа скорбящая,-- проговорила матушка Нектарія:-- недугамъ -- исцѣленіе, скорбямъ -- утѣшеніе, грѣхамъ -- отпущеніе. Житіе въ обители -- райской жизни предвкушеніе. Тутъ и помолиться можете, и если поработать на Божіе дѣло желаете -- работа по силамъ всегда найдется; тоже если отъ усердія вашего пожелаете споспѣшествовать украшенію храма Господня -- обитель наша всякую лепту приметъ съ благодарностью.
   -- Я готова,-- сказала Зимина.-- Мнѣ только бы успокоиться хотѣлось...
   Она тяжко вздохнула:
   -- Охъ, грѣхи мои, грѣхи! Ихъ замолить бы...
   -- Замолите, матушка, замолите!-- утвердительно-благодушнымъ тономъ произнесла мать Нектарія.-- Гдѣ же и замаливать грѣхи, какъ не здѣсь?.. Грѣхи всегда можно замолить, въ уныніе и отчаяніе не впадая. Господь видитъ нашу душу и по усердію нашему всегда отпущаетъ грѣхи наши. Молитвою, дѣлами добрыми, щедротами въ храму Божію всякія согрѣшенія искупаются.
   Варварушка вмѣшалась въ разговоръ:
   -- Софья Дмитріевна никогда не пожалѣетъ ничего на украшеніе храма.
   -- Я, я готова,-- согласилась Зимина.
   -- Вотъ плащаницу намъ надо бы новенькую,-- проговорила матушка Нектарія.-- Храмъ-то Божій благолѣпнымъ хочется видѣть. Иногда это, какъ разукрасишь все,-- сама не наглядишься, стояла бы по цѣлымъ часамъ въ умиленіи, любовалась бы благолѣпіемъ. А плащаница-то у насъ въ ветхость приходитъ. Собираемъ на это дѣло цѣлый годъ приношенія, а вытрясли изъ кружки всего двадцать рублей двѣнадцать копеекъ. Купецъ тоже Свиньинъ пожертвовать пять рублей. Что это за деньги!
   -- Я готова,-- опять повторила Зимина.
   -- Вотъ вы, матушка, тоже говорили о трудѣ,-- опять вмѣшалась Варварушка.-- Софья Дмитріевна отлично могла бы обучать дѣтей рукодѣльямъ, вышивкѣ и прочему. У насъ теперь все больше кружево русское плетутъ, а кружево-то это самое что? Его и по деревнямъ бабы, и въ городѣ мѣщанки изготовляютъ. Софья-то Дмитріевна могла бы разнымъ работамъ дѣвочекъ обучать.
   -- Благое дѣло, благое дѣло!-- согласилась мать Нектарія.-- У насъ въ обители народъ все больше простой, такихъ работъ не знаетъ. Благое дѣло, если захотите потрудиться.
   -- Я готова,-- какъ бы въ полудремотѣ повторила Зимина.
   -- Дѣточки все сироточки больше у насъ,-- сказала съ чувствомъ мать Нектарія.-- Ни отцовъ, ни матерей не имѣютъ. Иная и ласки никогда не видала съ колыбели, и Богъ вѣсть, что ждетъ ее впереди, если не останется въ святой обители и не приметъ ангельскаго чина. Свѣтъ-то грѣховенъ и золъ, какъ разъ погибнуть въ немъ можно,-- ни души, ни тѣла не спасешь. Блаженъ, кто могъ никогда не заглядывать въ него...
   Матушка Нектарія говорила однотонно, мѣрно, спокойно. Гладя на ея розовое личико, нельзя было предположить ни на минуту, чтобы что-нибудь могло смутить ее. Она всѣмъ была довольна, для нея все было хорошо въ ея обители, для нея не было ничего страшнаго на этомъ свѣтѣ, за этими стѣнами, и на томъ свѣтѣ -- для живущихъ въ этихъ стѣнахъ. Она провела здѣсь всю жизнь и заботилась только объ одномъ, чтобы всѣ здѣсь были сыты, обуты и одѣты, чтобы все здѣсь было благолѣпно. Благолѣпіе тѣшило ея дѣтскую душу, какъ игрушка ребенка. Правда, она ровно ничего не понимала ни въ архитектурѣ, ни въ живописи, ни въ исторіи искусства, и руководствовалась своимъ довольно ребяческимъ и наивнымъ вкусомъ въ дѣлѣ разныхъ украшеній на образахъ, на лампадахъ, привѣшивая на золоченые вѣнчики гирлянды какихъ-нибудь пестрыхъ, сдѣланныхъ изъ бумаги, цвѣтовъ, не имѣвшихъ ничего общаго ни по цвѣту, ни по рисунку съ живыми цвѣтами, или прицѣпляя подъ лампады что-то въ родѣ бархатныхъ юбочекъ, вышитыхъ аляповато блестками и обшитыхъ неумѣло канителью. Матушку Серафиму выводила часто изъ терпѣнія эта дѣтская наивность матери Нектаріи, но мать Нектарія никакъ не могла понять, почему, напримѣръ, эта бархатная юбочка не гармонируетъ съ золотой лампадой въ русскомъ стилѣ, или почему къ тонко написанному образу нельзя нацѣпить сдѣланныхъ изъ пестрой бумаги цвѣтовъ,-- не могла понять и, подперевъ рукой розовую щеку, подолгу съ умиленіемъ любовалась трудами рукъ своихъ по части благолѣпія. Матушку Серафиму это раздражало, но она не пробовала даже протестовать и, раздражительно пожавъ плечами, уходила отъ этой "блаженной". Безмятежное, елейное спокойствіе матери Нектаріи дѣйствовало на всѣхъ заразительно, такъ какъ въ немъ не было ничего дѣланнаго, надуманнаго, неискренняго, и въ Зиминой, подъ ея разговоръ, точно на-время задремало все терзавшее ее: обыденная жизнь ушла куда-то далеко-далеко, и на сцену выдвинулось только одно желаніе: успокоить себя молитвою, добрыми дѣлами, заботами о благолѣпіи храма, и достигнуть того блаженнаго состоянія духа, котораго сподобилась мать Нектарія.
   

IV.

   Въ монастырской школѣ, по расписанію, начинался классъ рукодѣлья. Преподаваніемъ рукодѣлій,-- вышивки гладью, бисеромъ и золотомъ,-- занималась уже давно Софья Дмитріевна, рѣшившаяся остаться въ монастырѣ на неопредѣленное время.
   Ея пребываніе въ монастырѣ было не безвыгодно для него, такъ какъ она не только хорошо платила за свое содержаніе, не только сдѣлала крупный вкладъ, пригодившійся въ монастырскомъ хозяйствѣ при послѣднихъ расчетахъ съ подрядчиками по окончаніи осеннихъ работъ, но и согласилась безвозмездно заниматься въ извѣстные часы въ рукодѣльной школѣ. По части изящныхъ рукодѣлій, она была мастерица и не даромъ провела надъ пяльцами почти всѣ годы своей первой молодости въ домѣ своей старой бабки-генеральши. Она уже не первый день усердно исполняла свои школьныя обязанности, и мать Нектарія уже не разъ, подпирая рукою съ приподнятымъ указательнымъ пальцемъ свою розовую съ ямочкою щеку, приходила въ умиленіе отъ благолѣпія начатыхъ въ школѣ, подъ руководствомъ Софьи Дмитріевны, работъ и даже говорила, что сама матушка-настоятельница находитъ ихъ прекрасными. Сама матушка-игуменья какъ-то избѣгала заходить въ классы во время занятій Софьи Дмитріевны и видѣлась съ послѣдней только мелькомъ въ церкви, сухо раскланиваясь съ ней и на ходу благословляя ее. Несмотря на то, что Софья Дмитріевна,-- и прежде, а въ особенности послѣ смерти мужа, принимавшаяся за многое автоматично, по чужой волѣ, по чужому совѣту,-- уже нѣсколько втянулась въ свои занятія и нашла въ нихъ болѣе успокоенія отъ тяжелыхъ думъ, чѣмъ въ путешествіи по святымъ мѣстамъ,-- на этотъ разъ она была сильно взволнована. Что ее взволновало? Не то ли обстоятельство, что именно сегодня матушка Серафима, какъ сообщили Зиминой еще наканунѣ, хотѣла сама зайти въ классъ и посмотрѣть узоры, которые предназначались для вышивки воздуховъ золотомъ по бархату? Волненія ея начались уже вчера и ее страшно разстроила сцена, случившаяся во время классовъ: во время урока одна изъ самыхъ маленькихъ дѣвочекъ расплакалась. Софья Дмитріевна стала ее заботливо разспрашивать, о чемъ она плачетъ, но малютка ничего не могла объяснить и на всѣ вопросы только лепетала:
   -- Скуцно!
   Какъ ни ничтожна и ни обыденна была эта сценка, но Софья Дмитріевна какъ бы придралась къ случаю, чтобы снова разстроиться. Она тотчасъ же начала рыться въ своемъ прошломъ: въ дѣтствѣ у бабушки она тоже часто плакала за работой и плакала именно потому, что ей было "скучно"; первое, что ощутила она въ гласной кассѣ ссудъ своего мужа -- это тоже была скука, невыносимая скука, и какъ часто плакала она и тутъ, за конторкой кассы, потому что ей было "скучно", пока не явился ея проклятый "соблазнитель", Петръ Павловичъ Муратовъ. Этихъ думъ было довольно, чтобы Софья Дмитріевна снова чуть не слегла въ постель, думая уже не о работѣ, не о дѣвочкахъ, а о себѣ, о своихъ несчастіяхъ, о своемъ грѣхѣ, обо всемъ, что заставляло ее тупо устремлять глаза куда-то вдаль и какъ бы застывать въ леденящемъ ее ужасѣ. Впрочемъ, въ ея душѣ и вообще поднималось не мало тяжелыхъ ощущеній при видѣ этихъ дѣтей, и часто, глядя на нихъ, она чувствовала, что на ея глаза навертываются слезы, а въ головѣ бродятъ мысли: "и я была такою же несчастною, безъ отца, безъ матери, незаконная". Она глотала слезы и старалась казаться спокойной, старалась принудить себя думать о своихъ занятіяхъ, а не о себѣ. Сегодня же, чувствуя, что ей непремѣнно нужно быть спокойной,-- именно нынче, при матушкѣ Серафимѣ, передъ которой она постоянно падала духомъ,-- она какъ нарочно никакъ не могла овладѣть собою при видѣ этихъ дѣтей, точно она видѣла ихъ впервые, жалкихъ, растущихъ среди чужихъ, запертыхъ въ четырехъ стѣнахъ, облеченныхъ въ вѣчный трауръ. Ихъ личики, иногда пухленькія и кругленькія, были по большей части блѣдны; кожа казалась прозрачною, такъ что сквозь нее просвѣчивались сѣточкой синеватыя тонкія жилки на вискахъ. Ихъ малокровная блѣдность выступала сильнѣе отъ ихъ траурныхъ нарядовъ, въ которыхъ допускались только черный, сѣрый и бѣлый цвѣта. Черныя повязки придавали странный видъ ихъ головкамъ, какъ бы заострявшимся спереди. У большинства, отъ блѣдности кожи, глаза, окруженные синевой, казались больше, чѣмъ были на самомъ дѣлѣ, и въ ихъ взглядахъ было что-то особенное,-- не то недоумѣніе, не то испугъ. "Ровно галчата", припомнились Зиминой слова Варварушки, говорившей ей съ соболѣзнованіемъ о монастырскихъ дѣвочкахъ.
   Уроки, по обыкновенію, начинались пѣніемъ молитвы. Тоненькіе, чистые, звонкіе голоса звучали стройно, сливаясь въ одно цѣлое, и только голоса двухъ-трехъ старшихъ ученицъ выдѣлялись низкими альтовыми нотами, напоминавшими скорѣе мужскіе, чѣмъ женскіе голоса. Это пѣніе дѣтей, возносившихъ молитвы къ Подателю силъ, еще болѣе разстроило теперь Софью Дмитріевну, нуждавшуюся тоже въ подкрѣпленіи ея силъ, и по ея дряблымъ щекамъ текли крупныя слезы... Она не успѣла отереть ихъ, какъ въ комнату вошла матушка Серафима. Ея поступь, ея осанка, ея нарядъ,-- все было какъ-то величаво, торжественно, внушительно. На минуту въ классѣ произошелъ переполохъ, дѣвочки подходили подъ благословеніе катушки-игуменьи и цѣловали ея руку. Что-то особенно поспѣшное, пугливое было теперь въ ихъ движеніяхъ, точно каждая изъ нихъ ждала за что-нибудь строгаго выговора. Было видно, что ихъ, при каждомъ удобномъ случаѣ, монахини пугаютъ матушкой Серафимой. Наконецъ, матушка Серафима обратилась къ Зиминой; та тоже робко склонила голову къ ея рукѣ и на эту руку капнуло нѣсколько горячихъ слезинокъ. Матушка Серафима строгими глазами взглянула на Софью Дмитріевну, только теперь замѣтивъ, что она плачетъ. Стараясь скрыть свои слезы, Зимина заторопилась показать новые рисунки воздуховъ, которые предполагалось вышивать.
   -- Это для чаши со святыми дарами... Это для дароносицы,-- поспѣшно объясняла она.-- Это...
   Она съ трудомъ перевела духъ.
   -- Тутъ канителью вышьется, а здѣсь блестками,-- заторопилась она еще болѣе, желая во что бы то ни стало скрыть свое волненіе и волнуясь еще болѣе отъ этихъ усилій переломить себя.-- Я думаю не мѣшать серебра съ золотомъ, лучше одно золо... ло...
   И вдругъ, не совладавъ съ собою, не кончивъ начатой фразы, она почувствовала, что ея слезы сами собою, противъ ея воли, градомъ льются на рисунки.
   Мать Серафима подняла на нее глаза. Это былъ холодный, строгій, нѣсколько презрительный взглядъ. Казалось, онъ безмолвно приказывалъ ей: "перестань".
   -- Вы больны?-- сухо спросила она Зимину.
   -- Нѣтъ... это... нервы,-- отрывисто отвѣтила Софья Дмитріевна, силясь не разрыдаться.-- Господи!
   Матушка Серафима пожала плечами и холодно заговорила по-французски:
   -- Вамъ надо постараться справиться со своими нервами. Это Богъ знаетъ до чего доводитъ людей. Здѣсь же, въ школѣ, и безъ того эти дѣвочки предрасположены ко всякимъ истерикамъ и нервничанью. Вы можете заразить ихъ еще болѣе своимъ примѣромъ и вмѣсто пользы принести вредъ. Разъ вы взялись за дѣло, вы и должны думать о немъ, а не...
   Она презрительно передернула плечами.
   -- Развѣ я знаю, что у васъ на душѣ, о чемъ вы плачете?
   Зимина уже не плакала, а стояла понуривъ голову, какъ провинившаяся школьница. Она чувствовала яснѣе, чѣмъ когда-нибудь, что матушка Серафима подавляетъ ее, пригнетаетъ однимъ своимъ взглядомъ, однимъ тономъ своего голоса. Когда-то въ дѣтствѣ она слышала о разныхъ свирѣпыхъ и хищныхъ созданіяхъ, при одномъ взглядѣ которыхъ словно замирали ихъ жертвы. Она тогда очень, очень боялась встрѣтить кого-нибудь съ такимъ взглядомъ. Впрочемъ, мало ли чего она тогда боялась!
   -- Я согласна съ вами,-- заговорила матушка Серафима снова по-русски, сухимъ и дѣловымъ тономъ:-- что смѣшивать серебро съ золотомъ здѣсь не слѣдуетъ. Это было бы безвкусіемъ, хотя это и указано на рисункѣ. Кромѣ того, я нахожу эти углы совсѣмъ не соотвѣтствующими узору въ серединѣ.
   -- Они жидки нѣсколько, тогда какъ средній букетъ слишкомъ густъ,-- тихо сказала Зимина.-- Крайнія вѣтки на углахъ надо или совсѣмъ уничтожить, укоротить, или сдѣлать гораздо гуще.
   -- То-есть, какъ это гуще?-- спросила настоятельница.
   -- Стоитъ только прибавить нѣсколько цвѣтовъ-васильковъ и бутоновъ -- и эти крайніе колосья и травинки не будутъ торчать такъ одиноко,-- пояснила Софья Дмитріевна.
   Матушка Серафима спросила:
   -- Вы куда же помѣстите васильки?
   -- Вотъ сюда по васильку,-- указала Зимина: -- а къ краю пару полураспустившихся бутоновъ, вотъ между этими колосьями.
   -- Вы сумѣете это сами нарисовать?
   -- О, да!
   Матушка Серафима спросила по-французски:
   -- Вы въ золотошвейной учились?
   -- О, нѣтъ!.. у насъ крѣпостныя женщины знали всѣ эти работы,-- отвѣтила въ смущеніи Зимина.-- И я... въ дѣвушкахъ... у бабушки только и занималась тѣмъ, что вышивала... Цѣлые дни... цѣлые годы...
   Воспоминаніе о дѣвическихъ годахъ снова взволновало Зимину, и она почувствовала, что вотъ-вотъ опять расплачется. Матушка Серафима уловила дрожаніе въ ея опять обрывавшемся голосѣ и снова строго взглянула на нее, точно приказывая ей молчать и не плакать. Зимина безпомощно опустила голову.
   -- Если вы научитесь владѣть собою, вы можете еще быть очень полезны шкодѣ, монастырю,-- сказала матушка Серафима по-французски, и затѣмъ, разсмотрѣвъ впяленный въ пяльцы бархатъ цвѣта камилавокъ, предназначавшійся для воздуховъ, снова благословила дѣтей и направилась къ выходу своой плавной, величавой походкой.
   Когда Зимина подняла свою поникшую голову, матушки Серафимы уже не было въ классѣ. Зимину окружили дѣвочки и начали разспрашивать, когда онѣ начнутъ новую работу и какъ она распредѣлится между ними. Онѣ всѣ полюбили уже Зимину, потому что она была съ ними кротка и ласкова, смотрѣла такою же слабою и несчастною, какъ многія изъ нихъ, часто вздыхала и плакала. Окруженная ими, объясняя имъ, гдѣ сѣсть, съ чего начать, дѣлая, при помощи двухъ старшихъ воспитанницъ, первую наметку узора на бархатъ, Зимина мало-по-малу успокоилась, и въ ея головѣ мелькнула мысль, что она была бы почти совершенно спокойна здѣсь, молясь о прощеніи своего грѣха и работая на пользу этихъ дѣтей, напоминавшихъ, ея собственную раннюю молодость, если бы. не матушка Серафима. Матушка Серафима, которую всѣ такъ превозносятъ, глядитъ на нее съ какимъ-то брезгливымъ чувствомъ, какъ на гадину, и какъ бы говоритъ, что ей нѣтъ прощенія. Неужели она все угадала при помощи своей прозорливости и изрекла надъ ней приговоръ: "тебѣ нѣтъ прощенія"? Да, да, страшенъ ея грѣхъ. Болѣе тяжкаго грѣха и нѣтъ! Молиться ей надо, каяться, извести себя муками здѣсь, чтобы спастись тамъ...
   -- Ну, что вы раскудахтались?-- раздался грубый голосъ вошедшей въ классъ матери Дороѳеи.-- Не умѣете сидѣть смирно по мѣстамъ.
   Дѣти притихли. Мать Дороѳея обратилась къ Зиминой и вкрадчивымъ, льстивымъ голосомъ замѣтила ей:
   -- Вы ихъ, матушка Софья Дмитріевна, построже держите. Распускать ихъ нельзя! Ну, что это онѣ стадомъ-то около васъ стоять! Точно мухи на сахаръ налетѣли...
   Зимина нахмурилась и нѣсколько рѣзко отвѣтила ненавистной ей женщинѣ:
   -- Мои занятія таковы, что дѣвочкамъ нужно быть около меня. Нельзя же имъ откуда-то изъ угловъ смотрѣть, какъ здѣсь вышиваютъ...
   Мать Дороѳея стиснула въ трубочку свои тонкія губы и замолчала, подумавъ: "вишь, туда же огрызаться стала". Она въ свою очередь ненавидѣла Зимину за ея несообщительность и замкнутость, и шпіонничала за нею болѣе, чѣмъ за кѣмъ-нибудь другимъ.
   Вернувшись въ свою комнату, Зимина застала у себя Варварушку, исполнявшую въ городѣ всякія порученія Софья Дмитріевны по части покупокъ, и очень удивилась, видя, что она старается что-то прикрыть носовымъ платкомъ.
   -- Что это вы, Варварушка, прячете?-- спросила Софья Дмитріевна, здороваясь съ ней.
   -- Извините, матушка Софья Дмитріевна,-- конфузливо смѣясь, сказала Варварушка.-- Погадать безъ васъ на картахъ думала о своемъ антиресѣ, а вы вдругъ вошли, я и обомлѣла, думала, не Дороѳея ли лазутчица вошла. Загрызла бы. Мы вѣдь съ ней что двѣ цѣпныя собаки...
   Зимина покачала головой.
   -- Глупости это все,-- проговорила она.-- Вотъ моя бабушка покойная все гадала съ утра до ночи... Ничего не выгадала!
   -- Ахъ, нѣтъ, голубушка Софья Дмитріевна, вы не говорите этого. Иногда карты все разскажутъ,-- горячо возразила Варварушка,-- Вы ужъ позвольте, я еще разложу...
   -- Мнѣ все равно,-- отвѣчала равнодушно Зимина.
   -- Одно дѣло тутъ я задумала, очень ужъ оно мнѣ антиресно,-- пѣвуче заговорила Варвара, раскладывая на столѣ карты.-- Коли сбудется, заживу я барыней. Ухъ, такъ ужъ заживу, что а-ахъ!
   -- Что вы задумали, Варварушка?-- спросила не безъ удивленія Зимина.-- Ужъ опять не любовь ли?
   -- Ну, любовь не любовь, а замужъ я надумалась выйти,-- пояснила Варварушка, не отрывая глазъ отъ картъ и водя но нимъ пальцами.
   -- Замужъ?-- воскликнула Софья Дмитріевна.-- Да какъ же? Вы же сами говорили, что никогда не свяжете себя замужествомъ?
   -- Мало ли что говорила! Случая такого не ждала,-- отозвалась Варварушка и радостно воскликнула: -- такъ и есть: любящій человѣкъ на сердцѣ!.. Вѣрите ли, сегодня и дома, и здѣсь пять разъ раскидывала карты, и все одно и то же... Сердечный антиресъ, король на сердцѣ,-- объяснила она, разсматривая карты: -- и марьяжъ. Такъ оно и должно быть. Безпремѣнно такъ и сбудется. Милліонщицей буду!
   Софья Дмитріевна, немного стѣсняясь, спросила:
   -- А какъ же... Вы не боитесь?
   -- Чего это?-- откликнулась Варварушка, тасуя колоду.
   -- Онъ... женихъ вашъ все знаетъ?-- пояснила Зимина.
   -- Про ребенка-то?-- спросила Варварушка равнодушно.
   -- Ну, да,-- подтвердила Зимина.
   -- Вотъ дура я, что стану себя срамить!
   Варварушка безпечно засмѣялась, показавъ два ряда своихъ бѣлыхъ зубовъ. Зимина смутилась, пораженная этой безпечностью.
   -- А какъ же... если узнаетъ вдругъ послѣ?-- начала она.
   -- Ахъ, голубушка Софья Дмитріевне, совсѣмъ вы дитя малое,-- весело и ласково, почти покровительственно проговорила Варварушка.--Насъ, дѣвокъ, коли что захотимъ скрыть, ни въ жисть не изловятъ. И человѣкъ онъ не такой, чтобы чего бояться... Взглянуть не на что...
   -- Такъ вы его и не любите?-- воскликнула Софья Дмитріевна, уже окончательно возмущенная.-- Не любите и хотите выйти замужъ! Да знаете ли вы, какое это несчастіе выйти безъ любви! Это...
   -- Ну, какое же несчастье! Говорю я вамъ, что милліонщикъ онъ,-- сказала Варварушка, пряча карты.
   -- Деньги! деньги!-- заволновалась Софья Дмитріевна.-- Деньгами сердце не заставишь молчать. Черезъ деньги слезы льются. Деньги-то иногда до смертныхъ грѣховъ доводятъ.
   Выраженіе лица Зиминой стало мрачно. Варварушка засмѣялась и бойко пояснила:
   -- А я согрѣшу, а потомъ покаюсь!
   Она встала и обняла Зимину, звонко поцѣловавъ ее въ обѣ щеки.
   -- Ахъ, вы, дитя мое милое, голубушка вы моя ненаглядная!
   Зимина даже не улыбнулась въ отвѣтъ на эту ласку. Въ ея душѣ поднялись мрачныя мысли: вотъ, если бы сказать Варварушкѣ, до чего довела ее, Зимину, жизнь съ немилымъ богачомъ,-- не стала бы Варварушка смѣяться и шутить: "согрѣшу и покаюсь". Холодомъ бы ее обдало, кровь въ жилахъ заледенѣла бы. Нѣтъ, бываютъ грѣхи, въ которыхъ, сколько ни кайся, все не замолишь ихъ. Да полно, такъ ли? Развѣ Богъ не милосердъ? Лѣнимся мы только молиться-то. Вотъ деньги на монастырь она, Зимина, жертвуетъ, потому что ихъ у нея много и не на что ихъ здѣсь тратить; вотъ учитъ она дѣтей въ школѣ работамъ, потому что во время занятій и мысли ея мрачныя разсѣиваются, и легче ей становится при видѣ, что дѣти ласкаются къ ней, точно она не убійца, а такая же праведница, какъ они; а помолиться усердно не умѣетъ, боится глядѣть на образъ, торопится лобъ перекрестить, чтобы опять не растревожить себя да не биться всю ночь въ слезахъ. А онъ бился, хрипѣлъ и бился, когда она его душила, полумертваго, подушкою. Въ ея воображеніи нарисовалась вся страшная сцена убійства: комната, заставленная шкапами и вѣшалками съ заложенными вещами,-- чахоточный больной, похожій на скелетъ, бьющійся на диванѣ отъ кашля; она, ищущая впотьмахъ ключей подъ его подушкою и начинающая душить его, когда онъ почувствовалъ, что его грабятъ. Въ ея ушахъ раздавалось снова его предсмертное хрипѣнье...
   -- Молись, молись, окаянная!-- почти вслухъ проговорила она.
   Да, въ слезахъ нужно биться, головой объ полъ биться, по полу ползать, какъ послѣдней, гадинѣ, чтобы грѣхъ великій замолить...
   Зимняя ночь уже давно вступила въ свои права и окутала землю своимъ чернымъ покровомъ, а въ комнатѣ Зиминой слабый свѣтъ теплившейся у образа лампады все еще озарялъ женскую фигуру, распростертую на полу. Казалось, что послѣ сотни земныхъ поклоновъ, исколотивъ кулакомъ свою грудь, припавъ множество разъ лбомъ къ холодному полу, она, наконецъ, лишилась чувствъ. Когда же, пролежавъ нѣсколько минутъ неподвижно, она попробовала встать,-- спина не повиновалась ей и не разгибалась. Она почти доползла до стула и, только упираясь въ него руками, кое-какъ поднялась съ пола.
   -- А, не привыкла молиться, проклятая! Убивать людей умѣешь, а молиться силъ нѣтъ, окаянная!-- пробормотала она сквозь зубы шипящимъ голосомъ и стала бить себя по лицу...
   Ея лицо было мрачно, глаза смотрѣли безумно...
   

V.

   Стоялъ морозный и ясный зимній день, одинъ изъ тѣхъ дней, когда, до народному выраженію, "солнце идетъ на лѣто, а зима на морозъ". По покрытому яркимъ бѣлымъ снѣгомъ монастырскому двору, со множествомъ темныхъ протоптанныхъ по разнымъ направленіямъ тропинокъ, бродила какая-то рослая и полная женщина, державшаяся, несмотря на немолодые годы, прямо и бодро и озиравшаяся кругомъ вопросительнымъ взглядомъ человѣка, попавшаго въ незнакомое ему мѣсто и ищущаго, выхода. Она была одѣта недурно, но неряшливо и небрежно, какъ иногда одѣваются люди, нащеголявшіеся на своемъ вѣку вдоволь и подъ старость уже не дорожащіе какими-нибудь "тряпками". Это своего рода короли Лиры, которымъ послѣ ихъ порфиръ всякія другія одѣянія будутъ казаться одинаковыми лохмотьями. Всмотрѣвшись въ нее попристальнѣе, было не трудно угадать въ ней "старую барыню"; что-то гордое, пренебрежительное, властное, даже суровое было въ ея твердой походкѣ, въ холодномъ выраженіи лица, въ рѣшительныхъ манерахъ. Когда-то, вѣроятно, она была красива, но теперь ея лицо смотрѣло обрюзгнувшимъ и сморщеннымъ; ея синеватыя и потерявшія прежнюю красивую форму губы передергивались нервными конвульсіями, при чемъ казалось, что она постоянно обкусывала ихъ запекшуюся кожу; ея беззубый ротъ походилъ на темную пропасть, изъ которой выдавался только одинъ желтый и большой клыкъ, иногда назойливо вылѣзавшій на нижнюю губу; ея бѣлокурые, сухіе и мѣстами посѣдѣвшіе волосы выбивались прямыми прядями изъ-подъ ея шляпки и головного платка, и висѣли, какъ растрепанное мочало, клочьями около дряблыхъ щекъ. Особенно непріятно было выраженіе ея блѣдныхъ и тусклыхъ сѣрыхъ глазъ, смотрѣвшихъ и холодно, и сурово; въ этомъ взглядѣ были и безпощадная иронія, и бездушная жестокость. Ходя по двору, она, очевидно, искала хоть одной живой души, чтобы спросить о чемъ-то. Наконецъ, она увидала идущую черезъ дворъ женщину въ черномъ монашескомъ одѣяніи и рѣзко спросила: -- Что у васъ тутъ вымерли всѣ, что ли, съ голоду?
   Монахиня испугалась даже.
   -- Съ нами крестная сила!-- проговорила она.-- Съ чего это вы, матушка? Никто не помиралъ, слава Создателю, а только всѣ...
   -- Гдѣ у васъ здѣсь Софья Дмитріевна Зимина живетъ?-- перебила монахиню старуха тѣмъ же рѣзкимъ тономъ, не допускавшимъ возраженій.
   -- Зимина? Софья Дмитріевна?-- повторила монахиня неспѣшно и указала: -- онѣ вонъ въ томъ флигелькѣ изволятъ проживать. Только теперь-то, матушка, ихъ дома нѣтъ. Въ школѣ онѣ занимаются. А что насчетъ голода вы...
   -- Все равно, я подожду,-- сказала старая барыня, не слушая ея, и направилась къ указанному флигелю.
   Монахиня заторопилась пояснить.
   -- Не пустятъ васъ такъ-то, безъ нихъ, безъ Софьи Дмитріевны. Надо мать Дороѳею покликать. Она завѣдуетъ...
   -- Ну, и кличьте!-- нетерпѣливо приказала старуха.-- Не на морозѣ же мнѣ стоять!
   -- Да она, мать-то Дороѳея, тамъ же, какъ въ коридорчикъ войдете,-- начала пояснять монахиня.
   -- О, дура!-- проворчала барыня и зашагала снова къ флигелю.
   Войдя въ коридоръ, она натолкнулась на мать Дороѳею, стоявшую, подобно статуѣ, у чьихъ-то дверей и шарахнувшуюся въ сторону при появленіи старухи.
   -- Это вы Дороѳея?-- спросила отрывисто барыня и, не слушая ея отвѣта, пояснила:-- мнѣ нужно Софью Дмитріевну Зимину видѣть. Я тетка ея мужа, Марья Ивановна Шустова. Что она у васъ, кажется, совсѣмъ поселилась тутъ?
   -- Пристанище тихое избрала,-- смиренно пояснила мать Дороѳея, стягивая въ трубочку свои губы и зорко окинувъ глазами съ ногъ до головы Шустову.
   -- Съ деньгами-то вездѣ найдешь какое-угодно пристанище,-- проговорила Шустова.-- Что она все еще юродствуетъ, рюмитъ и въ обмороки падаетъ?
   -- Охъ, ужъ и не знаю, какъ вамъ сказать,-- со смиреннымъ вздохомъ произнесла мать Дороѳея, опять стягивая въ трубучку губы.
   -- Да не стоять же намъ тутъ, ведите меня къ ней въ комнату,-- приказала Шустова и, не дожидаясь отвѣта, пошла впередъ.
   -- Вотъ тутъ ихъ комнатка, вотъ тутъ,-- смиренно пояснила мать Дороѳея, отворяя дверь.
   -- Вы при ней, что ли, служанкой состоите?-- спросила Шустова, сбрасывая въ комнатѣ Зиминой мимо стула салопъ, головной платокъ и шляпу.
   -- Я ни при комъ не состою,-- немного обидчиво сказала мать Дороѳея.-- Я монахиня и завѣдую...
   -- Ахъ, за деньги и монахини, и не-монахини готовы ноги мыть людямъ да эту воду пить,-- отрѣзала Шустова съ холоднымъ презрѣніемъ, и вдругъ спросила:-- вы сами-то изъ какихъ?
   Мать Дороѳея замялась и пояснила неопредѣленно:
   -- Я при матушкѣ Серафимѣ жила, когда онѣ еще въ міру были...
   -- Изъ дворовыхъ значитъ,-- рѣшила Шустова, зоркіе глаза которой умѣли сразу опредѣлять положеніе и характеръ людей.-- Изъ муратовскихъ или изъ баскаковскихъ?
   Мать Дороѳея, не ожидавшая такого вопроса, чуть не вскрикнула и растерялась.
   -- Развѣ вы знакомы?-- почти испуганно спросила она.
   -- Кого я не знаю!-- сказала Шустова, небрежно пожиная плечами.
   -- Такъ я предупрежу матушку-игуменью,-- заторопилась мать Дороѳея и заботливо начала поднимать съ полу раскиданныя вещи Шустовой.
   -- Я вовсе не къ ней пріѣхала,-- отрывисто сказала старуха и снова спросила:-- такъ какъ же Софья Дмитріевна? хнычетъ все? Разсказывайте же!
   Мать Дороѳея стянула въ трубочку губы и отвѣтила таинственно:
   -- Не узнали бы вы ихъ, Софью-то Дмитріевну! Ужъ такія-то строптивыя, такія-то суровыя стали, что страсть!
   -- Это она-то, мокрая курица?-- расхохоталась холоднымъ ироническимъ смѣхомъ Шустова.
   Мать Дороѳею охватило непреодолимое желаніе посплетничать и вылить все, что она подмѣтила, подслушала, подсмотрѣла. Смиреннымъ тономъ, потупляя быстро мигавшіе глаза, вздыхая соболѣзнующими вздохами, она начала разсказывать. Точно, что Софья Дмитріевна, какъ пріѣхала въ монастырь, такъ на каждомъ словѣ плакала, ровно дитя малое. Особенно не могла она даже смотрѣть на матушку игуменею: взглянетъ и сейчасъ въ слезы, и ровно въ обморокъ впадетъ. Точно на совѣсти у нея было такое, что на праведницу-то и глядѣть не можетъ.
   -- Это на матушку-то Серафиму?-- съ насмѣшкой спросила Шустова.
   -- Да, матушка, да, на нее!-- проговорила смиренно мать Дороѳея, потупляя глаза.
   Затѣмъ она продолжала разсказывать, какъ мало-по-малу Зимина плакать перестала и все теперь хмурая такая ходить, говоритъ точно срыву, точно злобствуетъ. Чуть что -- попрекаетъ людей; и сплетничаютъ-то они, и молятся-то мало, и совѣсти-то у нихъ нѣтъ. Даже Варварка -- ужъ на что та къ ней въ душу безъ мыла влѣзла -- и той теперь достается отъ Софьи Дмитріевны.
   -- Это та дѣвка-то, что съ ней по святымъ мѣстамъ каталась?-- перебила пренебрежительно Шустова.
   -- Она самая, она самая и есть,-- подтвердила мать Дороѳея.-- Преподлая душа!
   И опять она начала объяснять, какъ живетъ Зимина: себя-то истощаетъ и постомъ, и молитвою; почище любой монахини постничаетъ и работаетъ въ школѣ безъ устали, обучая дѣвчонокъ, а ужъ молиться станетъ, такъ по цѣлымъ часамъ и въ грудь себя колотитъ, и поклоны великіе по сотнямъ дѣлаетъ, и ровно пластъ лежитъ передъ образомъ. Даже образъ перемѣнила: сперва у нея тутъ образъ Божіей Матери былъ новаго письма, ужъ таково-то хорошо нарисованъ, ужъ таково-то благолѣпенъ!-- такъ, видите, мало строгости въ немъ нашла; не слѣдуетъ, говоритъ, въ такихъ нарядахъ святые лики на иконахъ изображать; убрала его и вотъ это изображеніе Господа нашего Іисуса Христа въ терновомъ вѣнцѣ повѣсила, потому что, извѣстно, стараго-то письма лики строгость изображаютъ. Здѣсь вотъ и лежитъ по цѣлымъ часамъ.
   -- При людяхъ молится?-- коротко спросила Шустова и съ презрѣніемъ прибавила:-- Что за комедія!
   -- Нѣтъ, какъ можно при людяхъ! Одна!-- пояснила мать Дороѳея.
   -- А! такъ это вы подсмотрѣли!-- равнодушно произнесла старая барыня.
   Затѣмъ она пытливо стала разспрашивать, много ли платитъ за себя Зимина, сколько вкладовъ она сдѣлала въ монастырь, не хотятъ ли ее заставить постричься. Но ея разспросы не увѣнчались желаннымъ успѣхомъ. Мать Дороѳея вдругъ сдѣлалась незнающею и непомнящею и утратила всякую способность къ словоохотливости и краснорѣчію, отвѣчая коротко и несложно: "это дѣло не наше", "это матушка-игуменея знаетъ", "этимъ матушка-казначея завѣдуетъ", "мы простыя монахини и не въ свои дѣла носа не суемъ".
   Впрочемъ, она и не успѣла бы вполнѣ удовлетворить настойчивое любопытство Марьи Ивановны и разсказать все, что знала относительно денежныхъ затратъ Зиминой, такъ какъ въ комнату вошла сама Софья Дмитріевна. Она не сразу узнала тетку своего покойнаго мужа или, вѣрнѣе, не сразу повѣрила своимъ глазамъ.
   -- Не ждали, ma chère?-- съ иронической усмѣшкой сказала Шустова,-- протягивая Софьѣ Дмитріевнѣ руку.-- Признаться, я и сама не думала попасть когда-нибудь въ эту берлогу. Хоть и говорятъ: "quand le diable devient vieux, il же fait ermite", но я-то такъ, вѣрно, и умру, бѣгая, какъ чортъ, отъ ладана. Только дѣла и могли привести сюда. А у меня дѣла все одного и того же свойства: "je brûle la chandelle par les deux bouts" и потому сижу постоянно à sec...
   Она вдругъ обернулась къ матери Дороѳеѣ, все еще стоявшей въ комнатѣ и, повидимому, не намѣревавшейся уходить, и сказала тѣмъ тономъ, какимъ говорятъ служанкамъ:
   -- Благодарю, милая, вы намъ больше не нужны!
   И, обернувшись къ Зиминой, когда еще мать Дороѳея не успѣла затворить за собой дверей, она проговорила:
   -- Не люблю я этихъ двуногихъ крѣпостныхъ ушей!
   Потомъ, шутя, спросила:
   -- Я надѣюсь, что, спасая здѣсь свою душу, вы, ma chère, позволяете себѣ иногда выпить хоть чашку чаю?
   -- Вы хотите чаю?-- сухо спросила Софья Дмитріевна, до этой минуты не сказавшая еще ни слова.
   -- Надѣюсь, что и вы пьете его, когда озябнете,-- отвѣтила Марья Ивановна, досадливо вздергивая плечами.
   Ее начинали раздражать сухость и сдержанность Софьи Дмитріевны, которая была теперь дѣйствительно неузнаваема. Зимина пошла сказать послушницѣ, приставленной къ ней для услугъ, чтобы та подала самоваръ. Потомъ она вернулась въ комнату, и, присѣвъ у стола, коротко и сухо сказала теткѣ:
   -- Вы говорите о деньгахъ? Вы за ними пріѣхали?
   -- За ними, если хотите знать, потому что, проѣздомъ черезъ Москву, я осталась случайно безъ нихъ и едва добыла въ долгъ, подъ залогъ всего своего багажа, сколько-то рублей, чтобы завернуть сюда,-- небрежно отвѣтила Шустова:-- а отчасти заѣхала и затѣмъ, чтобы повидать васъ и... Скажите, неужели вы такъ и думаете схоронить себя здѣсь заживо въ ваши годы и съ вашими средствами?
   -- Я ежедневно благодарю Бога, что онъ даетъ мнѣ возможность замолить мои грѣхи,-- сухо отвѣтила Зимина.
   -- То-есть даетъ возможность, чтобы васъ здѣсь обдирали, какъ липку,-- презрительно сказала Марья Ивановна.
   Молодая послушница внесла въ это время самоваръ и стала собирать изъ шканчика чайную посуду. Шустова начала безцеремонно разсматривать ее своими циничными, холодными глазами, какъ вещь.
   -- Elle est bien jolie, mais c'est dommage, qu'on nourrit chez vous le monde seulement avec les versets delà Bible,-- проговорила она, обращаясь къ Зиминой.
   Зимина смотрѣла строго, ничего не отвѣчая теткѣ.
   -- Нѣтъ, ваша матушка Серафима пожила въ свое время не на постномъ маслѣ,-- замѣтила Шустова, когда она и Зимина остались однѣ.
   Зимина, разливая чай, мелькомъ равнодушно спросила:
   -- А вы и ее знали?
   Софью Дмитріевну нисколько не удивило, что Шустова знала матушку Серафиму, такъ какъ старуха, казалось, знала весь міръ.
   -- Кого же я не знала въ свое время изъ большого свѣта!-- пожимая плечами, небрежно отвѣтила Шустова.-- Были деньги -- были и связи. Это теперь только за подачками даже въ монастырь приходится тащиться. Со стариками Баскаковыми я была даже близка, а она, какъ и другіе Муратовы, гащивала у нихъ.
   Софья Дмитріевна выронила изъ рукъ пустую чайную чашку, со звономъ покатившуюся по полу. Марья Ивановна широко открыла глаза:
   -- Что съ вами, ma chère?-- спросила она.
   Зимина стиснула зубы, чтобы скрыть свое волненіе, и наклонилась на пенъ за чашкой.
   -- Вы развѣ не знали раньше, кто она? Не слыхали даже ея фамиліи?-- допытывалась Шустова, зорко слѣдя за Зиминой.
   Софья Дмитріевна, наконецъ, подняла чашку и стала осматривать, не разбилась ли она. Ей хотѣлось собраться съ силами и не выдать себя передъ Шустовой.
   -- Нѣтъ, вы дѣйствительно не отъ міра сего,-- сказала старуха:-- идете въ кабалу къ человѣку и даже не справляетесь, кто онъ, откуда онъ, а потомъ чашки чуть не бьете отъ ужаса, узнавъ, къ кому въ пасть попади...
   Софья Дмитріевна, уже собравшаяся съ силами, сурово отвѣтила:
   -- Съ чего вы взяли, что это меня волнуетъ? Мнѣ все равно, кто она! Я живу въ святой обители, а не у людей...
   И сухо, съ трудомъ скрывая свое любопытство, спросила:
   -- Такъ вы говорите, что она жила въ большомъ свѣтѣ?
   -- Да, короткое время, гостила у стариковъ князей Баскаковыхъ и попробовала затѣять одну интрижку: немного черезчуръ высоко хотѣла залетѣть, спалила крылья и сорвалась. Это обыкновенная и очень старая исторія. Результатъ вышелъ одинъ, пришлось скрыть свой грѣхъ, чтобы не быть сказкой города, а главное, не компрометировать чопорной семьи Баскаковыхъ, надо было изобразить изъ себя жертву и -- ну, хоть пойти въ монастырь. Про нее и точно стали говорить, что она -- жертва безнадежной любви, что это Маргарита, обманутая Фаустомъ. Жаль только, что у нея не было брата Валентина, который назвалъ бы ее, съ солдатской откровенностью, настоящимъ именемъ. Cela а tout l`air d'un roman, но дѣйствительность, ma chère, всегда болѣе похожа на романъ, чѣмъ выдуманные романы походятъ на дѣйствительность.
   Шустова пожевала свои синія губы, усердно обкусывая ялъ сухую запекшуюся кожу, и закончила:
   -- А все-таки надо ей отдать справедливость: умная была дѣвка и составила себѣ такъ или иначе славу; массу связей до сихъ поръ сохранила и для нѣкоторыхъ оракуломъ служитъ.
   Софья Дмитріевна торопливо спросила:
   -- У нея былъ ребенокъ?
   -- Вѣроятно,-- отвѣтила Шустова равнодушно.-- То-есть то, что онъ долженъ былъ явиться на свѣтъ,-- это я знаю, но явился ли онъ въ дѣйствительности или не явился -- это меня не интересовало. Вѣроятно, и никого это не интересовало. Le sort d'un problème éphémère, l'histoire d'une goutte de la pluie passée!
   Зимина начала сдержанно разспрашивать, какъ звали прежде сестру Серафиму. Звали ее Софьей Павловной Муратовой. У Зиминой потемнѣло въ глазахъ. Очевидно, что это была его родная сестра. Проклятый, проклятый! Весь родъ ихъ, видно, таковъ. И она не лучше его. Ребенокъ былъ и она его бросила, а на нее, Софью Дмитріевну, какъ на преступницу смотритъ. Такъ она-то, Софья Дмитріевна, кровавыми слезами плачетъ, замаливая свой грѣхъ; вотъ тутъ, въ углу, передъ образомъ уже краска начинаетъ съ пола сходить отъ ея стоянія на колѣняхъ, отъ ея земныхъ поклоновъ. У нея совѣсть есть, да, совѣсть! А имъ никакой грѣхъ не страшенъ, потому что у нихъ совѣсти нѣтъ: мать Дороѳея -- сплетница, лазутчица, злючка, а ей и горя мало, благо совѣсти нѣтъ. Варварушка тоже ни о чемъ не тужить, не имѣя совѣсти. Матушка Серафима вотъ даже свысока, презрительно смотритъ на всѣхъ, точно она и не грѣшила никогда. Всѣ таковы люди: о грѣхѣ языкомъ только болтаютъ, а на душѣ ничего нѣтъ,-- ни любви къ ближнимъ, ни страха передъ Богомъ.
   -- Такъ какъ же насчетъ денегъ-то?-- спросила Марья Ивановна, немного изумленная суровымъ молчаніемъ Зиминой.
   Зимина даже и не слышала, что Шустова уже съ четверть часа разсказывала давно знакомую ей исторію, какъ она, Шустова, поссорилась со своимъ сыномъ Теодоромъ, когда онъ узналъ о духовномъ завѣщаніи покойнаго Леонида Зимина и сталъ упрекать ее за то, что она выпустила изъ рукъ это наслѣдство. Не слыхала Зимина и того, какъ Шустова сообщала съ ироніей, куда у нея ушли тѣ деньги, которыя были ей даны въ подарокъ Софьей Дмитріевной, когда она собралась путешествовать по святымъ мѣстамъ.
   -- Я не могу дать вамъ много,-- наконецъ, сказала Зимина сухо.-- Помочь, конечно, не откажусь, но вы знаете, трудно разсчитывать, сколько лѣтъ еще проживешь, и потому разбрасывать деньги нельзя. Я разъ уже вамъ дала.
   -- Это вашъ мужъ научилъ васъ такъ разсуждать?-- съ презрѣніемъ сказала Шустова.
   -- Я не маленькая,-- отвѣтила Зимина.-- Слава Богу, видала, какъ бабушка разорилась, и сама знаю, какъ люди рады ограбить, а потомъ...
   Она нахмурила брови и сказала наставительнымъ тономъ:
   -- Впрочемъ, вамъ и не надо много. Въ ваши годы можно жить экономно. О душѣ, а не о плоти надо заботиться.
   -- Ужъ вы, ma chère, не хотите ли мнѣ проповѣди читать?-- спросила Шустова рѣзко.
   -- Я никому не читаю проповѣдей,-- проговорила Зимина.-- Дай Богъ свою душу спасти. Но очень жаль, когда видишь, что въ людяхъ спитъ совѣсть, особенно на старости лѣтъ.
   Она поднялась съ мѣста и замѣтила сухо:
   -- Вы завтра зайдете, я вамъ дамъ денегъ! Хотя предупреждаю васъ, я много дать не могу.
   -- Но, ma chère, мнѣ не на что въ гостиницѣ остановиться, не на что доѣхать до гостиницы, я послѣднія деньги отдала извозчику, который довезъ меня до монастыря,-- сказала Марья Ивановна.
   Зимина нахмурилась.
   -- Я вамъ могу дать только мелочь... Деньги не у меня хранятся, а у матушки Нектаріи... Тутъ еще украдутъ...
   -- Ахъ, Боже мой, да вы ужъ лучше бы ихъ въ юбку зашили да и носили бы на себѣ,-- раздражительно сказала Шустова.
   -- Деньги и надо беречь, потому что люди только ихъ и цѣнятъ, къ несчастью,-- замѣтила Зимина.-- Безъ денегъ въ глазахъ людей мы ничто!
   -- Ахъ, что вы мнѣ проповѣдуете? Вы еще де родились, когда я уже знала, что земля населена подлецами,-- раздражительно почти прикрикнула на нее Шустова,
   Когда Шустова ушла и Зимина осталась одна, ее всю охватило одно чувство -- чувство ненависти къ матушкѣ Серафимѣ. Такъ вотъ кто эта женщина, такъ пригнетавшая ее своимъ величавымъ спокойствіемъ, своею репутаціею праведницы. Его, проклятаго, сестра! И прошлое ея такое же, какъ его прошлое: хотѣла разбогатѣть, залетѣть въ высокія хоромы,-- и сорвалась. Онъ довелъ ее, Зимину, до смертнаго грѣха, а та, сестра его, сама бросила или погубила своего ребенка.. И не каются эти люди, не молятся, не плачутъ. Кается, молится и плачетъ одна она, Зимина.
   -- Ты видишь, Господи, сердце мое и слышишь молитву мою!-- громко произнесла она, осѣняя себя широкимъ крестнымъ знаменіемъ и устремляя свои сурово смотрящіе глаза въ уголъ, гдѣ теперь висѣлъ образъ Спасителя съ темнымъ и строгимъ ликомъ.
   

VI.

   Къ концу великаго поста, Софья Дмитріевна слегла отъ чрезмѣрнаго напряженія силъ, отъ истощенія, отъ нервнаго разстройства. Это не была какая-нибудь опредѣленная болѣзнь, поддающаяся извѣстнымъ лѣкарствамъ, но это былъ полный упадокъ силъ, требующій полной перемѣны образа жизни. Больную нужно было не лѣчить, а заставить отдохнуть и получше питаться. Получивъ первое извѣстіе о томъ, что Зимина слегла, матушка Серафима встревожилась не на шутку, но, узнавъ сущность болѣзни, не менѣе сильно раздражилась.
   И тревожиться, и раздражаться было изъ-за чего.
   -- Что это она заживо святой прослыть хочетъ, что ли?-- недовольнымъ тономъ проговорила она, обращаясь къ Варварушкѣ, зашедшей къ ней отъ Софьи Дмитріевны съ докладомъ и разсказавшей подробно о положеніи больной.
   -- Сокрушенія ужъ очень много у нея этого самаго, матушка,-- отвѣтила Варварушка нараспѣвъ и конфузливо засмѣялась своимъ своеобразнымъ тихимъ смѣхомъ, пояснивъ:-- что было да сплыло -- обо всемъ сокрушается, а извѣстно, въ жизни всего не оплачешь, только сама изведешься...
   Матушка Серафима пропустила мимо ушей это замѣчаніе и замѣтила все тѣмъ же недовольнымъ тономъ:
   -- Еще умретъ, хлопотъ надѣлаетъ.
   Варварушка скромно освѣдомилась:
   -- Это вы, матушка, насчетъ ейнаго капитала?
   -- Ну, да. Занялъ монастырь у нея. Вклады тоже сдѣлала,-- отрывисто, какъ бы про себя, сказала матушка Серафима и обратилась съ вопросомъ къ Варварушкѣ:-- Какая это тетка по зимѣ пріѣзжала къ ней? Это та самая, про которую ты разсказывала, что ее и ея сына обошелъ наслѣдствомъ покойный Зиминъ?
   -- Она самая и есть!-- сказала Варварушка, утвердительно кивая головой.-- То-есть наипервѣйшая негодяйка изъ негодяекъ, не здѣсь будь сказано, а ужъ злобы, злобы въ ней, такъ и не оберешься! На сто человѣкъ раздѣлить -- и то хватитъ.
   Матушка Серафима, ходя изъ угла въ уголъ по комнатѣ, въ раздумьи проговорила:
   -- Мнѣ и Дороѳея жаловалась на нее; грубо обошлась съ Дороѳеей...
   И, усмѣхаясь пренебрежительной улыбкой, прибавила:
   -- Ужъ, вѣрно, и точно груба, если даже Дороѳея обидѣлась!
   -- Да, ужъ на грубости она мастеръ, патентъ можно выдать; словечка ласковаго не скажетъ, все "ты" да "ты", "дура" да "дура"; на крѣпостныхъ людяхъ вспоилась и выкормилась.
   Матушка Серафима продолжала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, видимо, все болѣе и болѣе тревожась чѣмъ-то, чего она не хотѣла высказать Варварушкѣ. Эта посѣтительница,-- тетка покойнаго Зимина, о которой она уже нѣсколько разъ настойчиво переспрашивала матушку Дороѳею,-- не выходила теперь у нея изъ головы.
   -- Ты-то ее нынче видѣла, какъ она пріѣзжала?-- отрывисто спросила она Варварушку.
   -- Видѣла, матушка, видѣла, мелькомъ только,-- отвѣтила Варварушка.-- Не взлюбили мы съ перваго раза другъ дружку, такъ я не очень-то и старалась нарываться на нее. Три раза она къ Софьѣ Дмитріевнѣ здѣсь приходила, деньги-то выманивала, все побольше сорвать хотѣлось, такъ вотъ я единожды и встрѣнулась съ ней на дворѣ здѣсь. Узнала, облаяла.
   Варварушка замялась, видимо, не досказывая чего-то. Матушка Серафима бросила на нее вристальный взглядъ. Послышался короткій вопросъ:
   -- Ну? За что?
   Варварушка конфузливо и жеманясь проговорила
   -- Ужъ не знаю, какъ и сказать вамъ, матушка. Несуразныя такія вещи говорила...
   -- Начала, такъ и говори,-- нетерпѣливо произнесла матушка Серафима, чувствуя, что услышитъ нѣчто скверное.
   -- "Что, говоритъ, свели съ ума да теперь и обираете",-- смиреннымъ тономъ передала Варварушка настоятельницѣ слова Шустовой и заторопилась объяснить:-- а кто ее сводилъ съ ума? Сама она ровно помѣшанная сдѣлалась послѣ смерти мужа! Тутъ никто не причиненъ, что она какъ бы рехнулась. Ее не съ ума сводить, а на путь истинный наставить люди хотѣли, помраченіе разсудка это самое разсѣять старались...
   Матушка Серафима разомъ остановилась передъ нею, какъ вкопанная, съ гнѣвнымъ выраженіемъ на лицѣ.
   -- Что ты мелешь! что ты мелешь!-- воскликнула она внѣ себя.-- Съ чего ты взяла, что она помѣшанная? Когда, въ чемъ это сказалось? Вотъ выдумала! Этого еще недоставало, чтобы и ты стала болтать эти нелѣпицы...
   Она быстро заходила опять по комнатѣ, тяжело и прерывисто дыша.
   -- Та со злобы выдумываетъ, что Зимина сумасшедшая, та угрожаетъ этимъ ради своихъ интересовъ... А ты-то... Вотъ тоже люди!.. Что кто ни сболтни, они все повторять готовы... Гдѣ у тебя умъ-то? Сумасшедшая! Софья Дмитріевна сумасшедшая!.. Да знаешь ли ты, чего вы надѣлаете своей болтовней?...
   И, уже не умѣя сдержать своего волненія, она продолжала:
   -- И Дороѳея хороша: та тоже вздумала этой барынѣ разсказывать, что Зимина "ровно не въ своемъ умѣ, ровно въ помраченіи"... О, дура! Сама же мнѣ потомъ передала и то, что та говорила, и то, что она ей разсказывала. Сама и на мысль навела эту негодяйку.
   Она со сдвинутыми бровями и строгимъ взглядомъ остановилась передъ Варварушкой.
   -- Тебѣ говорила Дороѳея, что эта барыня-то въ послѣдній разъ ей сказала?
   Варварушка, дѣлая сильно оробѣвшее выраженіе лица, отвѣтила:
   -- Говорила, матушка, говорила! Грозилась она, будто мы всѣ еще напляшемся за Зимину.
   -- И напляшетесь, если свои дурацкія соображенія высказывать будете о ея сумасшествіи,-- пригрозила матушка Серафима.-- Сумасшедшая-то не она, а вы...
   Матушка Серафима впервые переживала такое тревожное состояніе духа, какое охватывало ее теперь. Никогда ни въ какія "исторіи" она не впутывалась, и сторонилась отъ всего, что могло поставить ее въ двусмысленное положеніе. И вдругъ эта несчастная Зимина явилась у нея на дорогѣ, какъ какой-то несущій съ собою несчастія рокъ. Когда ей, матушкѣ Серафимѣ, сообщила мать Дороѳея о визитѣ Шустовой къ Зиминой и о своемъ разговорѣ съ этой барыней, матушка Серафима не придала сначала этому обстоятельству никакого значенія. Она поняла только одно, что Шустова пріѣхала къ Зиминой за деньгами. Послѣ второго визита Шустовой къ Зиминой, матушка Дороѳея передала настоятельницѣ, что Шустова очень сердилась на Зимину за то, что та мало дала ей денегъ, и все стращала ее тѣмъ, что ее ограбятъ въ монастырѣ, повторяя, что Зимина не въ своемъ умѣ, что опеку надъ ней нужно бы назначить. Матушка Серафима тогда уже нѣсколько встревожилась и ея тревога еще болѣе усилилась, когда Шустова въ третій визитъ прямо пригрозила матери Дороѳеѣ, что всѣ онѣ еще напляшутся за то, что грабятъ сумасшедшую. Матушка Серафима знала отлично, что онѣ не грабятъ и даже не думали грабить Зимину. Правда, послѣдняя хорошо, хотя не особенно щедро, платила за свое содержаніе; она сдѣлала довольно крупный вкладъ въ монастырь; она дала въ долгъ нѣсколько тысячъ монастырю, въ которомъ шли новыя постройки и перестройки: устройство больницы и школы потребовало большихъ расходовъ. Но все это она дала добровольно объяснившей ей положеніе монастыря матушкѣ Нектаріи; все это дѣлалось не тайкомъ, по воровски, а совершенно ясно и законнымъ порядкомъ, какъ дѣлаются всякія чистыя дѣла, и не было никакого основанія думать, что она дѣйствовала безсознательно, въ припадкѣ умопомѣшательства, такъ какъ именно въ денежныхъ дѣлахъ она оставалась всегда и во всѣхъ случаяхъ не только практичной, но даже скуповатой и прижимистой. Но, какъ бы то ни было, поднятый Шустовою вопросъ о сумасшествіи Зиминой могъ причинить не мало непріятностей ни въ чемъ не повиннымъ людямъ, могъ набросить на нихъ некрасивую тѣнь. Зимина, по твердому убѣжденію матушки Серафимы, не была сумасшедшею, но какъ подѣйствуетъ на нее, съ ея разстроенными нервами, съ ея склонностью къ истерикамъ, изслѣдованіе и освидѣтельствованіе ея умственныхъ способностей, вся процедура этого непригляднаго дѣла? Что, если она точно убила своего мужа? Не сойдетъ ли она въ этомъ случаѣ, дѣйствительно, съ ума отъ страха, предполагая, что ее подозрѣваютъ не въ сумасшествіи, а въ убійствѣ? Отъ подобныхъ натуръ можно задать всего. Что будетъ тогда? Сколько недоразумѣній, сколько клеветы, сколько, грязи подниметъ вся эта исторія!
   Матушка Серафима, какъ ни было ей тяжело, рѣшилась лично навѣстить несимпатичную для нея больную, чтобы убѣдиться собственными глазами, каково состояніе ея здоровья и настроеніе духа, и если будетъ возможно, предупредить ее хотя косвенно, хотя намеками о томъ, что можетъ случиться.
   Софья Дмитріевна, слегшая въ постель, чувствовала себя въ эту пору, можетъ-быть, лучше, чѣмъ когда-нибудь: она такъ ослабѣла, что, по большей части, находилась въ полудремотѣ: сильное возбужденіе, замѣчавшееся въ ней за послѣднее время, смѣнилось теперь, полнымъ упадкомъ силъ, полной апатіей; ей было все равно, что дѣлается съ ней, что дѣлается вокругъ нея, ее не занималъ вопросъ, выздоровѣетъ ли она, или умретъ. Плохо работавшая мысль останавливалась иногда только на воспоминаніяхъ о годахъ далекаго прошлаго, когда Зимина жила еще у бабушки-генеральши, учась подъ руководствомъ старой гувернантки и старыхъ дворовыхъ, сидя за пяльцами, какъ вотъ здѣсь въ монастырѣ сидятъ дѣвушки за пяльцами въ школѣ; она была такая же несчастная, какъ и онѣ, блѣдненькая, слабенькая, неопытная, и также не имѣла ни отца, ни матери; иногда эти дѣвочки -- въ черныхъ платьицахъ и въ черныхъ, шапочкахъ -- и она сама страннымъ образомъ смѣшивались въ ея воображеніи, и ей становилось такъ жаль, такъ жаль ихъ, а, можетъ-быть, не ихъ, а себя, что по ея лицу катились одинокія слезинки; она отирала поспѣшно и машинально рукою эти слезинки, но не волновалась, не тревожилась и, казалось, она даже не сознаетъ, что плачетъ. Вошедшая къ ней матушка Серафима застала ее лежащею съ закрытыми глазами. Она подумала, что Зимина спитъ, и хотѣла удалиться, но увидала, что по щекамъ больной медленно катятся слезы, и остановилась, всматриваясь въ это исхудалое, безкровное, рано состарѣвшееся лицо. Оно походило на сморщившееся личико больного ребенка и было такъ жалко, выражало такую безпомощность, что тронуло даже матушку Серафиму. Что бы ни сдѣлала эта женщина -- она была безмѣрно несчастна. Совершенный ею грѣхъ оказался выше ея силъ, и она сломилась подъ непосильнымъ бременемъ! Если она и убила своего умиравшаго мужа, то она въ то же время обрекла и себя. на медленную смерть. Всматриваясь въ лицо больной, матушка Серафима присѣла на стулъ около кровати.
   Зимина открыла свои большіе потухнувшіе глаза, заслышавъ шорохъ.
   -- Что это вы вздумали хворать?-- по возможности мягко спросила настоятельница, благословивъ больную.
   -- Что-жъ дѣлать?-- тихо сказала Зимина со вздохомъ.
   -- Утомляете вы себя не въ мѣру,-- проговорила матушка Серафима.-- Богъ не требуетъ, чтобы люди убивали для Него себя. Каждый долженъ соразмѣрять свои силы со взятыми на себя обязанностями...
   -- И безъ того только и дѣлаемъ, что свою плоть ублажаемъ,-- строго отвѣтила Софья Дмитріевна.
   -- Ну, вы-то не можете себя упрекать за это,-- сказала матушка Серафима.
   Ничего не отвѣчая на эти слова, Софья Дмитріевна спросила:
   -- Мнѣ говорила Варварушка, что маленькая Ксенія слегла? Что съ нею? опасно больна? Меня это такъ встревожило.
   Ксенія была именно та дѣвочка, которая жаловалась Софьѣ Дмитріевнѣ, что ей "скучно".
   -- Ничего опаснаго нѣтъ,-- отвѣтила настоятельница равнодушно.-- Да вы и не думайте о другихъ; самимъ вамъ надо поправляться.
   -- Не могу я не думать объ этихъ несчастныхъ дѣтяхъ; они такъ и стоятъ передъ моими глазами,-- проговорила Софья Дмитріевна, и въ ея голосѣ зазвучала рѣзкость.-- Никого у нихъ нѣтъ, кто бы приласкалъ или подумалъ бы о нихъ.
   Матушка Серафима мягко замѣтила:
   -- Сами вы создаете себѣ лишнія тревоги.
   -- Что вы мнѣ говорите!-- еще болѣе рѣзко отвѣтила Зимина, и ее охватило опять волненіе, какого не испытывала она ни разу во время болѣзни.-- На себѣ надо испытать великое несчастіе быть незаконнымъ ребенкомъ, чтобы всей душой жалѣть этихъ дѣтей и знать всю величину грѣха ихъ матерей.
   Ея глаза сурово остановились на лицѣ матушки Серафимы, точно впились въ него, и она еще болѣе строгимъ тономъ продолжала, отчетливо выговаривая каждое слово:
   -- Хуже нѣтъ грѣха, какъ бросить свое дитя ради избѣжанія стыда и позора. Этотъ грѣхъ хуже, чѣмъ убійство взрослаго человѣка. Да, хуже! Взрослый могъ быть самъ виноватъ, взрослый могъ самъ вызвать на грѣхъ. А чѣмъ виноватъ младенецъ? Его обрекаемъ мы на гибель ради сокрытія своего собственнаго грѣха.
   Ея, до этого времени тусклые, глаза засверкали теперь зловѣщимъ огнемъ, смотря на матушку Серафиму. Та невольно вздрогнула и выраженіе испуга отразилось на ея лицѣ. Еще никогда не видала она Зимину въ такомъ видѣ, никогда не слышала ее говорящею подобнымъ образомъ.
   -- Совѣсти у такихъ матерей нѣтъ, потому онѣ и могутъ людямъ въ глаза смотрѣть,-- продолжала Зимина протяжно и внушительно.-- Еще презираютъ тѣхъ, у кого совѣсть есть... Это, говорятъ, "помѣшанныя". Вотъ и на меня смотрятъ, какъ на помѣшанную, потому что я всѣ грѣхи свои сознаю,-- всѣ, всѣ, до единаго...
   Матушка Серафима тоже на минуту подумала, что Зимина сошла съ ума, и осторожно, почти робко замѣтила:
   -- Полноте, не волнуйтесь! Ужъ это не глупые ли разговоры тетки вашего мужа разстроили васъ? Стоитъ ли...
   -- А! и вы слышали, что она назвала меня сумасшедшей?-- горячо перебила ее Зимина, и ея ротъ искривился горькой усмѣшкой.-- Что-жь, она способна по злобѣ хлопотать о признаніи меня безумной, чтобы опеку надо мной назначили, чтобы въ домъ умалишенныхъ меня упрятали. Наслѣдство имъ нужно. Я этого не боюсь. Ничего я не боюсь, кромѣ грѣха; никто мнѣ не страшенъ, кромѣ Бога.
   И вдругъ, приподнявшись на локтѣ и пытливо смотря на матушку Серафиму, она спросила:
   -- А вы, значитъ, съ ней говорили?
   -- Нѣтъ, я ее не видала,-- отвѣтила матушка Серафима.-- Я же ея не знаю.
   -- То-есть забыли ее!-- пояснила Зимина.
   -- Какъ забыла?-- спросила настоятельница съ изумленіемъ.
   -- У стариковъ князей Баскаковыхъ она еще знавала васъ дѣвушкой, когда вы гостили тамъ,-- пояснила больная, подчеркивая свои слова.
   Матушка Серафима измѣнилась въ лицѣ.
   -- Она вамъ разсказывала,-- начала она и не кончила.
   -- Все!-- рѣзко отвѣтила Зимина, впиваясь въ нее лихорадочно блестящими глазами.
   Матушка Серафима опустила глаза, чтобы не встрѣтиться съ ея взглядомъ. Зимина вдругъ сильно откинула голову на подушки и тихо проговорила:
   -- Вы меня вотъ съ перваго раза презирать стали, а я... я только пожалѣла васъ, душу вашу пожалѣла... Молиться надо о грѣхахъ, молиться!.. Богъ все знаетъ!..
   Матушка Серафима, несмотря на все свое самообладаніе, почувствовала невольный ужасъ, точно передъ нею вставали изъ могилъ давно засыпанные землею покойники. Передъ ея воображеніемъ воскресло на минуту все горькое и обидное прошлое, котораго, казалось ей, не зналъ или, по крайней мѣрѣ, не помнилъ никто. Оно воскресло и было тѣмъ страшнѣе, что его знала, что о немъ говорила эта оскорбленная ею женщина. Что если она станетъ изъ жажды мести говорить объ этомъ прошломъ и Варварушкѣ, и матери Нектаріи, и всѣмъ встрѣчнымъ? Сказать, что она съ ума сошла? Но не она ли, мать Серафима, протестовала еще сегодня противъ этого и должна будетъ протестовать, если объ этомъ будетъ сдѣланъ офиціальный запросъ? И какъ страшно звучитъ этотъ глухой голосъ, какъ бы съ того свѣта, призывающій къ покаянію.
   -- О, эти мелкія душонки, способныя убить человѣка, но неумѣющія отдѣлаться отъ призраковъ!-- почти вслухъ прошептала матушка Серафима...
   Матушка Серафима поднялась съ мѣста. Зимина открыла опять помутившіеся глаза и пристально, тупо взглянула на нее; матушка Серафима растерялась и, пробормотавъ что-то безсвязное, склонивъ голову какъ бы для поклона, не своею походкой, какъ бы крадучись, вышла изъ комнаты. Варварушка переждала ухода матушки Серафимы и пробралась къ Зиминой, чтобы взглянуть, какъ подѣйствовалъ на больную визитъ игуменьи. Зимина, казалось, еще болѣе ослабѣла: за минутнымъ возбужденіемъ послѣдовалъ еще большій упадокъ силъ. Варварушка стала ласково ее разспрашивать, какъ она себя чувствуетъ.
   -- Умирать собираюсь,-- отвѣтила тихо и спокойно Зимина.
   -- Да что вы, голубушка!-- воскликнула Варварушка.-- Въ ваши-то годы? И кто теперь думаетъ о смерти, когда весна-красна на дворъ катитъ. Вотъ рѣки широко-широко разольются, напоятъ землю-кормилицу, потомъ трава пойдетъ душмяная, цвѣты расцвѣтутъ лазоревые,-- ахъ, весна красная, весна красная! кажется, всю жизнь любовалась бы за нее...
   -- Счастливая вы, Варварушка,-- тихо сказала Зимина, и по ея лицу скользнуло что-то въ родѣ улыбки.
   -- И то счастливая!-- подтвердила весело Варварушка и въ порывѣ увлеченія взяла руку больной и стала ее ласково гладить.-- И молода-то я, и здорова-то я, взгляну на міръ Божій -- залюбуюся, пѣсню услышу -- заслушалось, добра молодца встрѣчу -- такъ бы на грудь ему и кинулась. А вотъ, погодите, замужъ выйду, тогда что захочу, то и стану дѣлать. Мужъ-то у меня будетъ покладистый, въ узелокъ его связывай, да притомъ богатѣй. Изъ себя онъ, правда, не вышелъ, ну, да съ лица не воду пить,-- въ лѣта войдетъ, раздобрѣетъ, усы-бороду отпуститъ, ничего человѣкъ будетъ. А ужъ сколь богатъ, сколь богатъ, такъ это я и разсказать не могу.
   -- И скоро свадьба?-- полудремотно и почти безсознательно спросила больная.
   -- Какъ вотъ травуръ у него по родителѣ кончится,-- пояснила Варвара.-- Никакъ нельзя это по купечеству до конца травура жениться. Да мнѣ что и торопиться? Погуляю я, младешенька; покрасуюсь по веснѣ, дѣвка, въ послѣдній разъ. Ахъ, жизнь,-- жизнь дѣвическая, воля, никѣмъ не связанная, и хороши же вы!..
   Она сладко потянулась, откинувшись немного назадъ и закинувъ бѣлыя руки за голову. Софья Дмитріевна уже тихо спала.
   

VII.

   Въ чистопольскомъ соборѣ былъ храмовой праздникъ. Обыкновенно въ этотъ день обѣдню служилъ самъ "владыка". Богослуженіе бывало торжественное и привлекало богомольцевъ со всѣхъ концовъ города.
   Въ церкви набралась масса народу, и отъ множества горящихъ свѣчей, отъ яркихъ лучей весенняго солнца, заливавшихъ весь храмъ, духота была нестерпимая. Многіе богомольцы вышли на паперть да такъ тутъ и остались молиться. Среди этой толпы появилась и Варварушка. Она была неузнаваема и необыкновенно красива въ яркой одеждѣ, съ разгорѣвшимися щеками, съ широкимъ вѣнцомъ изъ мелко заплетенныхъ косъ. Сбросивъ съ головы красный шелковый, съ крупными бѣлыми узорами платокъ, она стала обмахивать аккуратно сложеннымъ бѣлымъ носовымъ платкомъ свое пылавшее лицо. На ея здоровую молодую красоту теперь можно было заглядѣться. Въ это время къ паперти подъѣхали щегольскіе купеческіе "бѣгунцы" и съ нихъ соскочилъ еще довольно молодой купчикъ, бросивъ вожжи своему возницѣ. Купчикъ былъ бѣлобрысый, веснушчатый, съ рѣдкими бѣлесоватыми больными волосами на головѣ, подбородкѣ и верхней губѣ, худощавый, худосочный "мозглякъ", какъ мѣтко звали его знакомые, приказчики и сидѣльцы. Завидѣвъ спускавшуюся съ лѣстницы Варварушку, онъ вѣжливо приподнялъ свой цилиндръ, наполовину обтянутый крепомъ, и его блѣдныя щеки заалѣли слабымъ румянцемъ.
   -- Мое почтеніе, Варвара Михайловна,-- проговорилъ, онъ жиденькимъ бабьимъ голосомъ, вглядываясь въ нее золотушными свѣтлыми глазами.-- Куда это отправляетесь?
   -- На приступочкѣ посидѣть; измаялась очень въ соборѣ-то,-- скромно отвѣтила она и вскинула на него лукавые глаза.-- Посижу, пока облаченіе владыки идетъ.
   -- То-то вы и зарумянились, какъ солнышко красное,-- любезно сказалъ онъ, и его тонкія малокровныя губы сложились въ плотоядную улыбку.
   -- Кажется, и всегда не блѣдна,-- проговорила она, улыбаясь и спускаясь внизъ.
   Купчикъ прошелъ въ церковь; Варвара сошла со ступени паперти. По бокамъ ступеней были каменные выступы, и она направилась къ одному изъ нихъ, самому нижнему, чтобы присѣсть. Ее неожиданно окликнулъ еще не отъѣхавшій возница бѣлобрысаго купчика
   -- Наше вамъ!-- сказалъ онъ, и въ его голосѣ послышалась искренняя радость.-- Вотъ гдѣ Богъ привелъ свидѣться.
   Она вскинула на него недоумѣвающіе глаза и сразу узнала это красивое лицо подъ шапкой черныхъ блестящихъ кудрей. Тѣмъ не менѣе она сдѣлала видъ, что не узнаетъ его, и посмотрѣла на него равнодушно, почти сурово: "чего, молъ, пристаешь?"
   -- Адресокъ-то на чугункѣ давали: "около вѣтра въ полѣ". Помните? Вотъ вѣтромъ меня и надуло, наконецъ, сюда,-- весело пояснилъ молодой парень, улыбаясь.
   -- Не упомню что-то,-- сказала она сухо и равнодушно.-- Много народу-то видишь.
   -- Ну, а я-съ изъ тысячи васъ распозналъ бы,-- проговорилъ онъ любезно.-- Ей-Богу! По чугункѣ-то вмѣстѣ осенью ѣхали. Не припомните, нешто?
   -- Что-то вспоминаю теперь,-- произнесла она.-- Только, кажется, вы тогда по торговой части, а не въ кучерахъ состояли.
   Въ ея голосѣ зазвучала насмѣшка.
   -- Мы и теперь-съ при прежнемъ дѣлѣ,-- пояснилъ онъ немного обиженно: -- только вотъ подвезъ хозяина, Силу Саввича...
   Ему пришлось отъѣхать, такъ какъ къ паперти подъѣхалъ другой экипажъ. Варвара сѣла на каменный выступъ и стала опять обмахиваться платочкомъ, качая ногой, обутой въ щегольской башмакъ тонкой кожи и выглядывавшей изъ-подъ обшитой кружевами бѣлой юбки. Не прошло и пяти минутъ, какъ передъ ней стоялъ опять тотъ же парень, сдавшій кому-то торопливо хозяйскую лошадь:
   -- Сегодня на васъ посмотрѣть, такъ и приступу нѣтъ,-- заговорилъ онъ, оглядывая любопытными глазами ея ярко-малиновое канаусовое платье, изъ-подъ котораго виднѣлась туго накрахмаленная и обшитая кружевами юбка, ея большія золотыя серьги, ея густыя и тяжелыя косы, въ нѣсколько рядовъ лежавшія на ея головѣ.-- Ровно и не тѣ, что тогда были.
   -- За полгода-то и воды въ рѣкѣ много утечетъ,-- насмѣшливо сказала она: -- а ужъ объ жизни-то и говорить нечего.
   -- Еще бы, за эстолько-то времени съ самимъ Силой Саввичемъ познакомиться можно,-- видимо раздражительно произнесъ онъ съ ироніей въ голосѣ и впился въ нее вопросительнымъ взглядомъ.
   Она взглянула на него гнѣвными глазами, точно онъ ее задѣлъ за живое.
   -- Что-жъ, на деликатное обращеніе посмотрѣвъ, отъ грубостей-то поневолѣ отвыкнешь,-- сухо сказала она и подаялась съ мѣста.
   -- Что-то мы не слыхали объ его деликатности, а вотъ про деньги его точно знаемъ,-- сказалъ онъ рѣзко и сдвинулъ свои темныя брови, между которыми залегла поперечная складка.
   Она засмѣялась неслышнымъ, дѣланнымъ смѣхомъ.
   -- А вамъ завидно?-- кинула она, съ насмѣшкой, не глядя на него.
   И пошла медленно, вверхъ по ступенямъ, ко входу въ храмъ.
   "Такъ вотъ она какая, Варвара-то Михайловна, что и нашего мозгляка расшевелила",-- почти вслухъ проговорилъ молодой парень, провожая глазами удалявшуюся плавной походкой Варвару.
   Никакъ онъ не думалъ, что та Варвара Михайловна, про которую шопотомъ сообщалъ ему и другимъ приказчикамъ и сидѣльцамъ мальчишка Игнашка, и къ которой повадился недавно ѣздить ихъ мозглякъ, была тою самою богомолкой, на которую онъ заглядѣлся нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ на желѣзной дорогѣ. Ужъ не на его ли деньги она расфуфыривается такъ? Да нѣтъ, гдѣ ему, мозгляку, раскошелиться. Подавится прежде изъ-за гроша. Однако, съ чего же она его принимаетъ, если онъ не даетъ ей денегъ? Ни кожи, ни рожи у него. Сгнилъ весь еще въ утробѣ матери.
   Въ молодой душѣ шевельнулось враждебное чувство къ мозгляку...
   "Мозглякъ", или Сила Саввичъ Коробейниковъ, перебрался въ Чистополье сравнительно недавно,-- только послѣ смерти "тятеньки", Саввы Саввича Коробейникова,-- перебрался съ коробейниковской мельницы, стоявшей за городомъ, на краю пригородной слободы. Савва Коробейниковъ дожилъ до восьмидесяти лѣтъ и при жизни сдѣлался уже героемъ легендъ и сказаній. Говорили, что онъ двадцатилѣтнимъ парнемъ утопилъ какого-то коробейника, отвертѣлся за недостаткомъ уликъ отъ суда -- и "началъ жить". Говорили тоже, что его прозвали въ народѣ сначала Коробейниковымъ убійцей, а потомъ какой-то; пьяный писарь записалъ на его паспортѣ не просто имя Саввы Саввича, а прибавилъ еще фамилію Коробейниковъ, и эта роковая кличка такъ за нимъ и осталась, какъ клеймо, каторжника, долженствовавшее напоминать ему до гроба его злодѣяніе. Далѣе говорили, что онъ забилъ, свою первую жену, взятую изъ богатаго семейства, и ея двухъ сыновей изъ-за какой-то полюбовницы, которую потомъ довелъ своею рѣвностью и своимъ тиранствомъ до того, что она повѣсилась. Разсказывали и еще многое множество мрачныхъ легендъ про это, называя его и колдуномъ, и знахаремъ, и разбойникомъ. Достовѣрнаго тутъ не было ничего, такъ какъ все это было такъ давно, что свидѣтелей всѣхъ этихъ мрачныхъ исторій или не было въ живыхъ, или они давно выжили изъ ума и перепутывали факты, приписывая Коробейникову и событія изъ жизни Пугачева, и случаи изъ жизни графа Аракчеева. Въ сущности было вѣрно одно, что его ненавидѣлъ окрестный народъ и, не помня его прошлаго, приписывалъ ему всякія пакости и преступленія, какъ бездушному міроѣду и живодеру. Савва зналъ, что его ненавидятъ, и не очень печалился объ этомъ, спокойно и методично выбивая изъ своихъ враговъ деньги и пуская ихъ по-міру. Самое его богатство сдѣлалось легендарнымъ, такъ какъ его называли "милліонщикомъ". Въ дѣйствительности, милліоновъ у него, конечно, не было, но богатъ онъ былъ точно. Жилъ онъ неровно: то по цѣлымъ мѣсяцамъ угрюмо и хмуро занимался дѣлами по своей мельницѣ и хлѣбной торговлѣ, то вдругъ на нѣсколько дней закучивалъ и предавался самому дикому и разнузданному разврату, въ которомъ проявлялась вся необузданность и животность этой натуры. Его вторая жена,-- тщедушная женщина, лѣтъ на двадцать слишкомъ моложе его,-- и его единственный, оставшійся въ живыхъ, сынишка Сила Саввичъ жили не въ городѣ, а "на мельницѣ", то-есть въ просторномъ и прочно построенномъ домѣ около старой мельницы, и трусливо ожидали ежедневно какихъ-нибудь дикихъ выходокъ со стороны "самого", безсознательно презиравшаго ихъ, какъ онъ презиралъ все слабое и безсильное. Они такъ привыкли дрожать передъ нимъ, что чувство страха сдѣлалось ихъ естественнымъ настроеніемъ, такъ что они постоянно ходили какъ бы ошалѣвшими, въ какомъ-то состояніи переполоха. Они боялись не только людей, которые могли убить и ограбить ихъ, но даже боялись старой почернѣвшей и гнилой, давно заброшенной, но почему-то не уничтоженной мельницы, гдѣ, но ихъ мнѣнію, было "нечисто",-- боялись "слободы", гдѣ среди кабаковъ и гулящихъ домовъ происходили нерѣдко убійства и грабежи,-- боялись слободского кладбища, гдѣ, по ихъ убѣжденію, по ночамъ бродили душеньки грѣшныхъ. А около нихъ бокъ-о-бокъ съ ними шла разгульная слободская жизнь: слободскія бабы, солдатскія вдовы и мѣщанки-торговки, и слободскіе кабаки, харчевни и постоялые дворы давно создали слободѣ репутацію какого-то чистопольскаго вертепа. Сюда шли кутить и пьянствоватъ фабричные и заводскіе пьяницы и развратники, здѣсь находили веселое пристанище мелкіе приказчики и рабочіе судовъ, проходившихъ по рѣкѣ Чистой, къ которой примы кала слобода. Въ самомъ коробейниковскомъ домѣ разгулъ и пьянство служащихъ у Саввы Саввича людей принимали иногда чудовищные размѣры въ отсутствіи "самого". Maленькій Сила наслушался и насмотрѣлся всего этого вволю. Въ немъ самомъ текла кровь его отца,-- этой животной натуры,-- и онъ, вѣроятно, началъ бы очень рано "хороводиться" съ разными служившими въ домѣ дѣвками, если бь не его тщедушный организмъ и не его вѣчный страхъ. Ради этого страха онъ только подслушивалъ, подсматривалъ, шпіонничалъ за тѣмъ, какъ развратничаютъ другіе и изводился, худѣлъ, блѣднѣлъ, все болѣе и болѣе дѣлаясь "мозглякомъ". Отецъ пробовалъ его учить, для чего и нанималъ учителя-семинариста, но ученье шло плохо, такъ какъ память у Силы пропала очень рано: изъ страха онъ готовъ былъ просиживать за книгой цѣлые часы, но запомнить не могъ ничего. На двадцатомъ году отецъ послалъ Силу на нижегородскую ярмарку, и разные "молодцы" стала тамъ возить его по разнымъ вертепамъ. Сила не выдержалъ, заболѣлъ и когда болѣзнь, сильно напугавшая его, прошла, сталъ смотрѣть еще болѣе мозглякомъ, чѣмъ прежде. Тѣмъ не менѣе, онъ сталъ съ этой поры заглядываться на красивыхъ женщинъ, и одна трусость передъ возможностью опять захворать да ужасъ передъ тратою "эстолькихъ деньжищъ" заставляли его только мучительно и болѣзненно вздыхать, глядя на этихъ красавицъ. Наконецъ, восьмидесятилѣтній Савва Саввичъ внезапно отдалъ Богу душу, раскричавшись на одного изъ служащихъ, и Сила сталъ богачомъ. Онъ одѣлся въ нѣмецкое платье, запасся траурнымъ цилиндромъ и переѣхалъ съ матерью въ Чистополье. Если при отцѣ Сила Саввичъ и его мать не смѣли тратить лишняго гроша изъ страха передъ "самимъ", то теперь они жались и дрожали надъ каждой копейкой, ради вошедшей имъ въ плоть и кровь разсчетливости и даже скупости. Въ эту-то пору случай столкнулъ Силу Саввича съ теткой Варвары, съ которою послѣдняя поселилась въ Чистопольѣ. Тотъ же случай далъ ему возможность увидать и Варвару. Варвара, не думая еще ни о какихъ серьезныхъ послѣдствіяхъ, а просто по привычкѣ кокетничать со всѣми, начала любезничать и съ Силой Саввичемъ, и онъ совсѣмъ обезумѣлъ отъ ея здоровой красоты. Его то и дѣло стало тянуть въ Посадскую улицу, гдѣ жила Варвара. Въ домѣ Коробейниковыхъ начали подсмѣиваться тайкомъ надъ "самимъ",-- теперь "самимъ" сдѣлался Сила Саввичъ,-- говоря, что онъ завелъ какую-то "кралю". Мальчишка Игнашка, служившій на побѣгушкахъ въ домѣ, разсказывалъ "молодцамъ", что эту кралю зовутъ Варварой Михайловной, что живетъ она съ тетенькой-старицей, что изъ себя она бѣлая и румяная, что самъ ѣздитъ къ ней и возитъ даже гостинцы и подарки.
   -- Протретъ она ему глаза, если умна!-- говорили "молодцы".
   -- Ну, ему не протрешь! Испужается, какъ увидитъ, что дорого платить надо,-- разсуждали другіе.
   Но никто не зналъ, много ли мозглякъ даритъ своей кралѣ, кто она и какія отношенія существуютъ между ними.
   "Такъ вотъ кто она, самая-то краля эта,-- разсуждалъ привезшій Силу Саввича въ соборъ молодой парень, разставшись съ Варварой:-- и неужто она его полюбить могла? Или только ради денегъ хороводится съ нимъ?"
   Онъ нахмурилъ брови и быстро рѣшилъ, что сегодня же узнаетъ у Игнашки, гдѣ она живетъ, и пойдетъ къ ней. Онъ былъ не изъ тѣхъ, которые откладываютъ запавшія имъ въ голову мысли. Часовъ въ семь вечера онъ уже направился къ тому дому въ Посадской улицѣ, гдѣ, по словамъ Игнашки, жила Варвара Михайловна. Отыскать ее было не трудно, такъ какъ она сама сидѣла за воротами своего дома и отъ бездѣлья лакомилась цареградскими стручками.
   -- Не ждали-съ?-- окликнулъ онъ ее, поровнявшись съ нею и приподнимая шапку.
   -- Незнакомыхъ людей и ждать не приходится,-- отвѣтила она, равнодушно взглянувъ на него.
   -- Уже вы нынче очень неприступны стали,-- сказалъ онъ.
   -- А прежде-то вы меня знали, что ли?-- спросила она насмѣшливо.-- Кажись, знакомства не водили. Я вотъ даже и имени-то вашего не слыхивала.
   -- Матушка Сеней да Сенюшей звала, а люди Семеномъ Дмитріевичемъ величаютъ,-- отвѣтилъ онъ и въ смущеніи спросилъ:-- Позволите присѣсть?
   -- Не очень-то я люблю, чтобы прохожіе глаза на меня пялили да про меня языки чесали,-- проговорила она и поднялась съ мѣста.-- И въ домъ пора...
   -- А мнѣ такъ и минуточки не удѣлите на красоту вашу налюбоваться,-- проговорилъ онъ.
   -- А и назойливы же вы,-- сказала она, усмѣхаясь:-- не хуже той старушонки, что тогда, на чугункѣ-то, все выспрашивала...
   -- Сохну по васъ,-- произнесъ онъ со вздохомъ.
   -- Оно и замѣтно,-- пошутила она, глядя съ усмѣшкой на его красивое румяное лицо.
   Она двинулась къ воротамъ.
   -- Можно-съ?-- спросилъ онъ.
   -- А какъ Сила Саввичъ заѣдетъ да васъ погонитъ?-- шутливо сказала она, не отвѣчая прямо на его вопросъ.
   Онъ весь вспыхнулъ до ушей и строптиво сказалъ:
   -- Хоть бы самъ-то ребра цѣлыми унесъ...
   -- Какой воевода нашелся!..
   -- Отъ, Варвара Михайловна, не любили вы, видно, никогда!-- проговорилъ онъ, махнувъ рукой.
   -- Скажите на милость, ужъ это вы не меня ли полюбили? Что больно скоропалительно?-- произнесла она шутливо.
   Они вошли въ домъ.
   Домикъ былъ небольшой, но чистенькій, съ незатѣйливой мѣщанской обстановкой, въ которой сквозило, однако, стремленіе устроить все понаряднѣе, поудобнѣе. Бѣлыя, пробранныя узорами по филе, занавѣски у оконъ, пестрыя гарусныя скатерти на столахъ и на комодѣ, тщательно вымытые цвѣты на окнахъ; кровать съ высокими пуховиками и нарядными подушками, покрытая бѣлымъ пикейнымъ одѣяломъ съ кисейной оборкой,-- все было чисто, говорило объ уходѣ.
   Навстрѣчу вошедшимъ въ комнату вышла изъ кухни старушка-мѣщанка съ розовымъ лицомъ и умильной улыбкой, и въ поясъ искательно поклонилась гостю. Было сразу видно, что она давно привыкла и привѣтливо улыбаться, и низко кланяться всѣмъ и каждому: "отъ этого ея не убудетъ, а, смотришь, иной разъ что-нибудь и перепадетъ отъ добрыхъ людей". Она была одѣта въ черное ситцевое платье, въ черномъ, съ бѣлыми узорчатыми каймами, маточкѣ на головѣ.
   -- Сергѣй...-- начала Варвара и остановилась.
   -- Семенъ,-- подсказалъ молодой гость.
   -- Да, Семенъ Дмитріевичъ... у Силы Саввича служитъ,-- пояснила Варвара теткѣ.
   -- Просимъ покорно, батюшка,-- сказала ласково и неиного слащаво старуха.-- Мы доброму человѣку всегда рады. Сиротками съ племянницей вотъ живемъ здѣсь...
   Варвара скинула накинутую на плечи шубейку, сбросила съ головы шелковый платокъ и осталась въ одномъ платьѣ, ловко обрисовавшемъ ея стройную, здоровую фигуру. Пока старуха-тетка ставила самоваръ въ кухнѣ, молодые люди разговорились. Словоохотливая Варвара мелькомъ разсказала, что она лѣтъ съ шести и до семнадцати прожила въ монастырѣ. Ее туда отдали обучаться грамотѣ и рукодѣлью; одна ея тетка монахиней была, а другая -- вотъ эта, что съ ней живетъ,-- хоть въ монастырь и не пошла, а тоже богомолка. Потомъ она, Варвара, кончила занятія въ монастырской школѣ и теперь лѣтъ шесть живетъ на волѣ, въ своемъ домѣ, съ теткой. Ока умолчала, что живетъ съ теткой не шесть лѣтъ, а всего съ годъ. Въ мелкія подробности она не считала нужнымъ входить и допускала небольшія неточности въ разсказѣ. Онъ спросилъ ее шутя, отчего она не пошла въ монахини, и она, смѣясь, отвѣтила, что "вотъ-то тоже неволя себя обвязывать!" Съ монастыремъ она, впрочемъ, не порвала связи, хотя ея тетка-монахиня и умерла. И при пріютѣ монастырскомъ она нѣкоторое время состояла, и матушкѣ Серафимѣ прислуживала даже. Нѣсколько разъ ѣздила по дѣламъ матушки Серафимы въ Петербургъ и въ Москву, а теперь вотъ уже полгода, живетъ безвыѣздно въ Чистопольѣ съ теткой и ея пріемышемъ, четырнадцатилѣтнимъ мальчуганомъ. Семенъ Дмитріевичъ разсказалъ съ своей стороны, что онъ по торговой части служитъ у Силы Саввича, и еще при отцѣ его, Саввѣ Саввичѣ, жилъ у нихъ въ домѣ; что жили они прежде на коробейниковской мельницѣ, а вотъ теперь, не очень-то давно, перебрались въ Чистополье.
   -- Вы съ Силой-то Саввичемъ давно знакомы изволите быть?-- спросилъ Семенъ Дмитріевичъ.
   -- Безъ году недѣля будетъ,-- небрежно отвѣтила Варварушка.-- Тетка вотъ къ его маменькѣ ходитъ,-- та, извѣстно, всѣхъ богомолокъ ублажать любитъ,-- а онъ вотъ увидалъ меня разъ и повадился ѣздить сюда. Мухи-то къ меду льнуть.
   Она засмѣялась пренебрежительнымъ смѣхомъ.
   -- Мозглякомъ его у васъ зовутъ,-- сказалъ Семенъ Дмитріевичъ хмуро.
   -- Мозглякъ-мозглякъ, а денегъ куры не клюютъ,-- проговорила Варвара:-- потому всѣ и потрафляютъ.
   -- Конечно, если душа у кого продажная, такъ и ему на шею кинуться можно,-- сердито и рѣзко отвѣтилъ онъ.-- Только и ошибиться въ расчетѣ можно, на его деньги позарившись: грошомъ каждымъ онъ давится.
   -- Женится -- перемѣнится,-- отвѣтила смѣло Варвара.-- жена-то сумѣетъ найти, въ которомъ карманѣ у него ключи лежатъ.
   -- И пренесчастная женщина будетъ, коли которая пойдетъ за него,-- проговорилъ Семенъ Дмитріевичъ:-- потому мозглякъ онъ, какъ есть мозглякъ, сгнилъ весь ради своей скаредности.
   -- А и не любите же вы его!-- засмѣялась она.
   -- Да, кажется, изъ своихъ рукъ бы задушилъ ужъ за одно то, что этакій-то человѣкъ и можетъ чужой вѣкъ заѣсть, да еще, можетъ-быть, чей вѣкъ-то!-- страстно воскликнулъ онъ, взглянувъ на нее заблестѣвшими глазами.
   Старуха-тетка внесла въ комнату подносъ съ чайной посудой, потомъ притащила самоваръ и завозилась около него, приготовляя чай.
   -- Ну, тоже и подавиться можетъ, коли попробуетъ заѣдать чужой вѣкъ-то,-- отвѣтила, смѣясь, Варвара.-- Иную не проглотишь!
   -- Это точно, что иную не проглотишь,-- болѣе веселымъ тономъ согласился Семенъ Дмитріевичъ.-- Только и не сласть съ такимъ-то человѣкомъ зубъ-за-зубъ грызться. Онъ вѣдь драться не станетъ, силенки не хватитъ, а пилить да поѣдомъ ѣсть -- это его дѣло.
   Тетка разлила чай и стала угощать:
   -- Кушайте, почтеннѣйшій Дмитрій Семеновичъ, на здоровье; баранки-то горячія были, какъ изъ пекарни несли; чѣмъ Богъ послалъ.
   На нее не обращали особеннаго вниманія и продолжали начатый разговоръ.
   -- А и дивлюсь я на ваше женское сословіе! Какъ это ваша сестра готова замужъ идти и за урода, и за старика, и за немилаго,-- заговорилъ опять Семенъ Дмитріевичъ, прихлебывая налитый на блюдечко чай.-- Да мнѣ бы, кажется, тысячи давай, такъ я на какой-нибудь старой каргѣ не женился бы. Ни въ жизнь!
   -- А тоже съ пригожимъ-то да хорошимъ -- пальцемъ закусывать да водой запивать,-- ахъ, какъ не весело,-- замѣтила Варвара, качая головой.
   -- Зачѣмъ же такую незадачу изображать?-- возразилъ Семенъ горячо.-- По-моему, коли любишь да здоровъ и молодъ, такъ на все пойдешь для своей разлапушки, только бы она горя-нужды не знала.
   Варвара засмѣялась и взглянула на него лукавыми замаслившимися глазами.
   -- А вы бы на что пошли?-- кинула она вопросъ.
   -- Да на все-съ!-- живо воскликнулъ онъ, лихо тряхнувъ кудрями.-- На все-съ!
   -- Однако, на что это -- на все-то?-- полюбопытствовала она.
   -- Одно слово! на все-съ! Горы двинулъ бы, на дно моря полѣзъ бы,-- пояснилъ онъ бойко, опять тряхнувъ курчавой головой.-- Вы меня не знаете еще, Варвара Михайловна! Нѣтъ, не знаете, какой я такой человѣкъ.
   -- Точно что не знаю, и имя-то ваше сегодня только услыхала.
   Въ ея голосѣ прозвучала насмѣшка.
   -- Отъ васъ зависитъ и совсѣмъ узнать, если позволите знакомство продолжать,-- спросилъ онъ.-- Да я такой человѣкъ, что и узнать-то меня легко: весь на ладони!
   -- Что-жъ, ходите почаще, носите пряниковъ послаще,-- пошутила она.
   Онъ обрадовался.
   -- Только позвольте, всего принесу, что вздумаете!-- воскликнулъ онъ.
   -- Это вы насчетъ пряниковъ-то, такъ я это пошутила,-- пояснила степенно Варвара.-- А бывать -- бывайте, если не соскучитесь. Съ нами, съ бабами, вашему брату скучно бываетъ.
   -- Да я не то что... Смотрѣть на васъ позволите, я и то не соскучусь,-- страстно увѣрялъ онъ.
   Она какъ-то неопредѣленно покачала головой, не то удивляясь его рѣчамъ, не то не довѣряя имъ...
   Время было уже довольно позднее и надо было идти. Старуха еще угощала гостя:
   -- Еще стаканчикъ, почтеннѣйшій Сергѣй Дмитріевичъ, и ничего вы не кушали-то; у насъ попросту, люди мы небогатые, сиротки.
   Онъ благодарилъ:
   -- Много доволенъ угощеніемъ; не ѣда важна, а привѣтъ да ласка...
   Когда онъ ушелъ, старуха-тетка начала прибирать посуду со стола и мелькомъ спросила Варвару:
   -- Да онъ изъ какихъ будетъ?
   -- Въ приказчикахъ состоитъ у Силы Саввича, -- отвѣтила Варварушка, неторопливыми движеніями рукъ развертывая на головѣ свои косы, которыя длинными темными змѣями упали вдоль ея спины чуть не до полу.
   -- Такъ, значитъ, это Сила Саввичъ его прислалъ?-- сообразила тетка.
   -- Такъ онъ и пришлетъ такого красавца,-- отрывисто отвѣтила Варварушка, неспѣшно раздѣваясь.
   Она, выдвинувъ впередъ полную грудь, прикрытую одной сорочкой, сладко потянулась обѣими руками, закинувшимися на минуту къ затылку и обнаженными до самыхъ плечъ, я промолвила:
   -- А и точно, хорошъ парень!
   -- Ужъ на что красивѣе,-- согласилась тетка и опасливо прибавила: -- только ты, дѣвка, смотри, какъ бы чего не вышло. Охъ, грѣхи наши, грѣхи тяжкіе! Сама я была молода. Знаю!
   Варварушка засмѣялась тихимъ смѣхомъ:
   -- Обожжешься на молокѣ, станешь дуть и на воду.
   Она тихо запѣла какую-то пѣсню, ходя но комнатѣ и играя концами своихъ косъ. Потомъ вдругъ оборвала пѣсню, на полусловѣ и проговорила, неторопливо закинувъ за спину косы:
   -- Вотъ, если бы Сила Саввичъ въ такого молодца обратился -- просиживала бы я съ нимъ, дѣвка, ночи лѣтнія, миловала бы его, цѣловала бы, а то...
   И вдругъ, не кончивъ фразы, она звонко засмѣялась.
   -- А знаете, тетенька, его молодцы ихніе мозглякомъ прозвали. Мозглякъ онъ и есть... Ей-Богу!
   

VIII.

   У чистопольскаго губернаторскаго дома то и дѣло останавливались экипажи. Это было утромъ 21-го мая, въ день именинъ жены губернатора, Елены Васильевны Челищевой.
   Большинство поздравителей оставалось въ домѣ по нѣсколько минутъ и уѣзжало обратно. У губернатора, въ этотъ день, обыкновенно бывалъ большой званый обѣдъ, и утренніе посѣтители губернаторскаго дома оставляли въ номъ только свои визитныя карточки или расписывались въ книгѣ поздравителей. Завтракъ, послѣ обѣдни и молебна, происходилъ въ тѣсномъ кружкѣ домашнихъ и близкихъ къ губернаторской семьѣ лицъ. Въ числѣ этихъ лицъ была и матушка Серафима, не только какъ настоятельница монастыря, но и какъ дальняя родственница Челищевой. Въ семьѣ губернатора къ матушкѣ Серафимѣ относились съ большимъ уваженіемъ и во многихъ случаяхъ дѣйствовали черезъ нее, когда нужно было что-нибудь обдѣлать въ Петербургѣ, гдѣ у нея сохранилось множество связей съ "нужными" людьми.
   Среди непринужденной и довольно веселой свѣтской болтовни за завтракомъ самъ Челищевъ, еще довольно молодой и еще болѣе молодящійся человѣкъ съ выправкой свѣтскаго гвардейца, внезапно что-то вспомнилъ и обратился къ матушкѣ Серафимѣ но-французски:
   -- Чтобы не забыть, ma tante: есть у васъ въ монастырѣ какая-нибудь Зимина?
   Матушка Серафима слегка вздрогнула отъ неожиданности и, чтобы скрыть смущеніе, переспросила, немного щуря глаза:
   -- Зимина?
   Потонь, какъ бы вспомнивъ, прибавила:
   -- Да, есть; она еще въ монашество не поступала, но такъ живетъ у насъ и занимается въ школѣ... А что?
   -- Такъ, пустяки,-- отвѣтилъ небрежно Челищевъ.-- Я такъ и думалъ, что это какія-нибудь гнусныя выдумки, какой-нибудь шантажъ. Вы говорите, что она занимается въ школѣ?
   -- Да, учитъ вышивать гладью, шелками и золотомъ. Удивительная рукодѣльница!
   Она обратилась къ Челищевой:
   -- И какой вкусъ, сколько умѣнья все сдѣлать въ извѣстномъ стилѣ. Ты, Hélène, заѣзжай взглянуть. Впрочемъ, она была женой ростовщика или антикварія какого-то, право, не знаю, и научилась оцѣнивать вещи, разбирать стили. Не хуже любого художника...
   Челищевъ мелькомъ замѣтилъ:
   -- А вы знаете, ma tante, ее хотятъ выставить сумасшедшей... Впрочемъ, теперь я это понимаю, послѣ вашихъ словъ о томъ, что она была женой ростовщика. Деньги, вѣроятно, спать не даютъ кому-нибудь...
   Матушка Серафима пожала презрительно плечами.
   -- Дай Богъ, чтобы всѣ сумасшедшіе умѣли такъ работать, такъ учить работать дѣтей,-- сказала она, усмѣхаясь.-- Она, правда, очень суровый и необщительный человѣкъ, но дѣти ее обожаютъ. Мнѣ кажется, у нея былъ какой-то романъ въ жизни, притомъ же она съ дѣтства стояла въ ложномъ положеніи: росла въ порядочной семьѣ, какъ дочь, а потомъ оказалось, что она незаконная дочь...
   Разговоръ перемѣнился, какъ никому не интересный, и, только спустя нѣсколько времени, матушка Серафима спросила небрежно:
   -- Что же это офиціальному слѣдствію какому-нибудь и допросу подвергнутъ эту несчастную женщину?
   -- Кого это?-- спросилъ Челищевъ, уже забывшій о Зиминой.
   -- Эту Зимину,-- пояснила матушка Серафима.
   -- А! пустяками какими-нибудь все кончится,-- сказалъ Челищевъ: -- я еще и самъ ничего не знаю хорошенько. Такъ мелькомъ вчера услыхалъ, что хотятъ какое-то дѣло начать. Я даже не разспрашивалъ подробно.
   -- Очень жаль будетъ, если ее потревожатъ... Это должно быть всегда очень оскорбительнымъ для человѣка,-- сказала сухо матушка Серафима.
   Послѣ завтрака, она поѣхала домой, провожаемая до лѣстницы всей губернаторской семьей. Только оставшись въ коляскѣ одна, она сдвинула свои брови и ея лицо приняло озабоченное выраженіе. Заботиться было о чемъ.
   Знавшіе матушку Серафиму говорили, что у нея совершенно не женскій складъ ума, что она -- философъ. Дѣйствительно, она была сильной, здоровой натурой, не способной мучиться вопросами о томъ, что было и прошло. Ошибки прошлаго, мучительныя несчастія, несбывшіяся надежды, утраты въ быломъ, все это было для нея чѣмъ-то такимъ, что роковымъ образомъ должно было случиться въ жизни и что оплакивать долго было бы не въ ея натурѣ. Она хорошо знала, что никакими слезами, никакими мольбами нельзя вернуть ни одной прошедшей минуты или исправить даже самой ничтожной сдѣланной ошибки. Это не былъ культурный цинизмъ развращенной до мозга костей Шустовой, это не была примитивная, безсознательная безнравственность Варварушки,-- это былъ просто трезвый взглядъ здоровой натуры, не понимавшей безплоднаго нервничанья. "Раскаянье и сожалѣнье -- есть слабыхъ душъ мученье", повторяла она слова своего любимаго писателя и дѣлала все возможное, чтобы только предать полному забвенію прошлое. Ея мертвецы были похоронены ею и она знала, что ихъ нечего вызывать снова изъ могилъ. Она, какъ гетевскій Прометей, могла сдѣлать вызовъ Зевесу, сказавъ, что она не уйдетъ въ пустыню изъ-за того, что не всѣ ея цвѣтущіе сны сбылись въ жизни. Сдѣлавъ въ увлеченіи честолюбивыми мечтами ошибку въ молодости, она не упала духомъ, поняла сразу, что ея роль въ "свѣтѣ" сыграна, что ея самолюбіе не позволитъ ей никогда выйти замужъ, если бы кто-нибуди, изъ любви, изъ снисхожденія или изъ жалости къ ной, и рѣшился простить ей ея проступокъ,-- и твердо пошла на новый путь, вступивъ въ монастырь и надѣясь выдвинуться изъ безличной толпы малограмотныхъ, малоразвитыхъ, неспособныхъ къ дѣлу жизни монахинь, вступавшихъ въ монастырь для оплакиванія своихъ грѣховъ, для спасенія своей души, для отчужденія отъ міра сего въ чаяніи лучшей жизни за гробомъ. Все это мало заботило ее. Дѣйствовать, созидать, вліять на людей,-- вотъ что нужно было ей, и она уже при старой настоятельницѣ монастыря сумѣла выдвинуться впередъ: подъ ея руководствомъ въ монастырѣ начались обновленіе, пристройки, поправки, устройство школы, больницы; она проектировала общину сестеръ милосердія. Она стала вести обширную переписку, сперва по дѣламъ монастыря, потомъ давая совѣты людямъ, обращавшимся въ ней съ чисто житейскими вопросами, и мало-по-малу пріобрѣла ту извѣстность, о которой нечего было и мечтать какой-нибудь Софьѣ Павловнѣ Муратовой. Эта Софья Павловна Муратова умерла навсегда для нея самой, и она старалась, чтобы и "свѣтъ" считалъ ее умершей и зналъ бы только мать Серафиму. Она была вполнѣ довольна своимъ новымъ положеніемъ, своимъ новымъ образомъ жизни, своею новою дѣятельностью,-- какъ вдругъ точно какой-то кошмаръ встревожилъ ее и сбилъ съ толку при появленіи въ монастырь Зиминой. Отнесшись въ душѣ къ этой жалкой женщинѣ, кающейся въ невѣдомомъ постороннимъ людямъ грѣхѣ, съ высокомѣрнымъ, чисто инстинктивнымъ презрѣніемъ, матушка Серафима не рѣшалась просто-на-просто оттолкнуть ее и не отказалась отъ пожертвованій этой женщины, отъ ея услугъ по школѣ. Она была недовольна собою, поступивъ такъ, но въ этомъ недовольствѣ не было какихъ-нибудь опасеній или страха: ожидать какихъ-нибудь дурныхъ послѣдствій, какихъ-нибудь опасностей отъ этого было трудно, какъ вдругъ случились совершенно непредвидѣнныя событія. Явились люди, которымъ, ради матеріальныхъ расчетовъ, было выгодно доказать, что Зимина сумасшедшая и что этимъ якобы пользуется монастырь, желающій обобрать ее и уже отчасти обобравшій. Одно это уже встревожило матушку Серафиму, хотя она и чувствовала себя чистой въ этомъ дѣлѣ. Правда, она нѣсколько путалась въ денежныхъ дѣлахъ, прибѣгала къ займамъ, такъ какъ ея планы были всегда шире ея денежныхъ средствъ, но никто еще покуда не могъ упрекнуть ее въ корыстолюбіи, въ стремленіи ограбить кого-то. Теперь объ этомъ заговорили, и она понимала, что всему дурному люди повѣрятъ и скорѣе, и легче, чѣмъ хорошему. Дѣло, между тѣмъ, не ограничилось однимъ этимъ, а усложнилось новыми обстоятельствами: матушка Серафима узнала, что Софьѣ Дмитріевнѣ извѣстно все ея прошлое, которое знала въ монастырѣ одна только мать Дороѳея, безмолвная, какъ могила, во всемъ, что касалось матушки Серафимы. И какъ отнеслась къ этому прошлом Зимина? Мать, бросившая свое дитя для сокрытія своего позора и стыда, по ея мнѣнію, хуже обыкновенной убійцы. Это было сказано Зининою съ такою ужасающей, съ такою угрожающей страстностью, что ясно было сразу желаніе говорившей отомстить матушкѣ Серафимѣ за презрѣніе къ ней, Зиминой. Матушка Серафима не могла отдѣлаться отъ воспоминанія о взглядѣ Зиминой, когда та сказала и особенно подчеркнула, что ей разсказано про матушку Серафиму "все". Что если она начнетъ разсказывать о прошломъ матушки Серафимы, разсказывать съ преувеличеніями Шустовой? Не подорветъ ли это авторитета матушки Серафимы въ глазахъ монахинь, которыя любятъ и безъ того сплетничать и интриговать противъ выдающихся изъ ихъ среды, противъ перерастающихъ ихъ личностей? Не подорветъ ли это ея авторитета тѣмъ болѣе, что ее не любятъ, какъ нововводительницу, а на Зимину уже начинаютъ смотрѣть какъ на подвижницу? Къ Зиминой чуть не подъ благословеніе подходятъ. Дѣвочки, всегда склонныя къ обожаніямъ, къ созданію своихъ собственныхъ кумировъ и идоловъ, благоговѣютъ передъ нею, и одной изъ нихъ, вздумавшей молиться и поститься, какъ Зимина, матушка Серафима сдѣлала даже строгій выговоръ, зная, къ чему ведутъ въ юные годы излишніе экстазы и нервничанья. Дѣлать кликушъ и юродивыхъ изъ послушницъ и клирошанокъ она вовсе не желала, не любила ихъ, не вѣрила въ нихъ. Мѣсто юродствующимъ, по ея мнѣнію, было не въ храмѣ, а въ больницѣ для умалишенныхъ. Но суевѣрные неразвитые люди всегда увлекаются этими блаженными и юродивыми, потомъ начинается повальная нравственная зараза, подражательность, желаніе спать на гвоздяхъ, бичевать тѣло, не мыться и не чесаться, ходить въ лохмотьяхъ и мечтать о веригахъ, думая, что душеспасительный подвигъ тѣмъ выше, чѣмъ тяжелѣе эти вериги. "Еще его дура Дороѳея растрезвонила вездѣ, какъ молится Зимина,-- раздражительно думала матушка Серафима.-- Во всѣ щелки подсмотритъ и благовѣститъ потомъ на всѣхъ перекресткахъ о своихъ открытіяхъ!" Если бы можно было удалить Зимину, если бы можно было ее огласить сумасшедшей! Но какъ же удалить ее, когда она внесла столько за свое содержаніе, когда ей столько задолжалъ монастырь? Какъ назвать ее сумасшедшей, когда именно это-то теперь и опасно, когда нужно болѣе всего заботиться о томъ, чтобы никто и заикнуться не смѣлъ о ея умопомѣшательствѣ? Матушка Серафима чувствовала, что она попала въ какой-то темный лабиринтъ, изъ котораго она не имѣетъ возможности выпутаться...
   Матушка Серафима, какъ человѣкъ гордый, властолюбивый и непреклонный, была менѣе всего способна хитрить, унижаться, лгать передъ людьми, а между тѣмъ въ сношеніяхъ съ Зиминой ей приходилось теперь поступать именно такъ, прикрываться личиной и смотрѣть почти такъ же смиренно на Зинину, какъ еще недавно смотрѣла Зимина на матушку Серафиму. Ее не слѣдовало раздражать; нужно было заботиться объ ея здоровьѣ; слѣдовало вліять на нее въ извѣстномъ направленіи, успокаивая эту больную душу. Эта задача была не подъ силу самой матушкѣ Серафимѣ; нужно было прибѣгать къ помощи другихъ, чтобы онѣ вліяли на Софью Дмитріевну.
   Главнымъ образомъ, надежды возлагались на мать Нектарію.
   По совѣту матушки Серафимы, матушка Нектарія уговаривала выздоравливавшую Софью Дмитріевну и подкрѣпляться пищею, и гулять по монастырскому саду для укрѣпленія здоровья. Наивная и благодушная мать Нектарія говорила Зиминой:
   -- Да кто же безъ васъ, голубушка, о благолѣпіи-то утвари церковной порадѣетъ? Вотъ вы только слегли -- дѣло сейчасъ же и остановилось. Вѣдь такой-то мастерицы, какъ вы, и не сыщешь скоро. И дѣтки-то подъ вашимъ руководствомъ усерднѣе работаютъ. Полюбили ужъ очень васъ за кротость вашу.
   -- Несчастныя знаютъ, что и я ихъ люблю!-- со вздохомъ замѣтила Зимина, дѣйствительно привязавшаяся всей душой къ дѣвочкамъ.
   Въ ихъ несчастіяхъ она видѣла повтореніе несчастій своего дѣтства.
   -- Ну, отчего же несчастныя, здѣсь-то, въ обители-то райской?-- запротестовала матушка Нектарія.-- Да лучшей доли и быть не можетъ, какъ ихъ доля. Какого же имъ еще-то счастія нужно, коли онѣ сподобились здѣсь въ обители жить? Ни грѣховъ, ни соблазновъ не видятъ...
   -- Отцовъ и матерей никто не замѣнитъ,-- проговорила Зимина.-- И не знаю я, какъ могутъ жить тѣ отцы и матери, которые бросаютъ своихъ дѣтей. Какъ они могутъ спокойно, безъ содроганія смотрѣть на дѣтей безъ рода, безъ племени, брошенныхъ на произволъ судьбы? Да я бы ночей не спала, думая, что вотъ та или другая нищая -- мой ребенокъ. И сколько людей доходитъ до гибели именно изъ-за того, что ихъ бросили матери и отцы. Не только нищими дѣлаются такія дѣти, но грабителями, ворами, убійцами...
   Мать Нектарія сочувственно вздыхала, угадывая, что это -- хорошіе рѣчи. Недаромъ же онѣ звучатъ такою страстностью въ устахъ Зиминой. Сама она, мать Нектарія, никогда ни о чемъ такомъ не задумывалась: рано оставшись сиротой, она выросла въ монастырѣ, обласканная покойной игуменьей, ни разу не почувствовавъ, что она сирота; оставшись навѣкъ монахиней-дѣвственницей, она не испытывала положенія матери, принужденной бросать своихъ дѣтей, и даже не знала, что бываетъ въ міру съ подобными дѣтьми. Міръ и все мірское были совершенно чужды ей: она знала только, что тамъ скопились всѣ грѣхи, всѣ соблазны, все зло, и радовалась, что она была съ колыбели ограждена отъ этого грѣховнаго омута. Тѣмъ не менѣе она въ умиленіи удивлялась рѣчамъ Софьи Дмитріевны и, по обыкновенію, наивно сообщала отъ слова до слова ихъ содержаніе матушкѣ Серафимѣ.
   Матушка Серафима, слушая мать Нектарію, передававшую ей слова Зиминой, испытывала такое ощущеніе, какъ будто она теперь ходила по краю пропасти и ждала, что вотъ-вотъ кто-то сейчасъ столкнетъ ее въ эту пропасть. И, точно призракъ, медленно мелькала между деревьями сада, въ часы вечерняго отдыха, эта исхудалая, всегда смотрѣвшая сосредоточенно и мрачно женщина, сопровождаемая одной изъ послушницъ, восторженно и жадно слушавшей ея суровыя рѣчи о грѣхѣ, о совѣсти. Матушка Серафима чувствовала, какъ отражаются эти суровыя рѣчи на необразованныхъ людяхъ и на молодыхъ душахъ, и не рѣшалась даже выйти навстрѣчу этой женщинѣ и рѣзко сказать ей:
   -- Что вы смущаете ихъ?
   Чѣмъ смущаетъ? Тѣмъ, что велитъ бояться грѣха? Тѣмъ, что говоритъ, что нѣтъ ничего страшнѣе угрызеній совѣсти? Тѣмъ, что разъясняетъ, что всѣ бѣды нроисходягь отъ того, что у людей пропала совѣсть? Развѣ противъ этого можетъ протестовать настоятельница монастыря? Развѣ смѣетъ она назвать все это суевѣрнымъ вздоромъ, пустымъ нервничаньемъ, пустымъ страхомъ передъ призраками?
   Но не говоритъ ли она, эта мрачная женщина, проходящая медленно по саду съ восторженной послушницей, и чего-нибудь другого, не называетъ ли чьего-нибудь имени,-- имени ея, матушки Серафимы? Въ душѣ матушки Серафимы поднималась непобѣдимая тревога.
   -- Посмотрю я на нее да послушаю ея рѣчей; ровно безумная она,-- говоритъ мать Дороѳея, разсказывая игуменьѣ про Зимину.
   -- Что ты выдумываешь!-- строго прикрикнетъ на нее матушка Серафима.-- У васъ чуть набоженъ человѣкъ, да вашими бабьими сплетнями не занимается, сейчасъ и безумный.
   Мать Дороѳея начинаетъ моргать глазами, ничего не понимая, и глубокомысленно стягиваетъ губы въ трубочку. По ея лицу такъ и видно, что она опасливо думаетъ въ эту минуту: "не угодила!"
   -- Варварушка, и та теперь рѣже къ ней забѣгаетъ,-- рѣшилась пояснить однажды мать Дороѳея, говоря о Зиминой съ настоятельницей монастыря.-- Очень ужъ она ее донимаетъ своими попреками.
   -- Какими попреками?-- хмуро спросила матушка Серафима.
   -- И весела-то она, и Бога-то забыла, и страху-то у нея нѣтъ,-- пояснила мать Дороѳея, готовая всегда сплетничать.-- А что-жъ, извѣстно, дѣвка молодая, въ міру живетъ.
   И мать Дороѳея таинственно сообщила:
   -- Замужъ собирается... проговорилась намедни, что какой-то богатѣй сватается...
   -- Развратничаетъ просто!-- оборвала ее матушка Серафима:-- скоро пускать въ монастырь нельзя будетъ.
   -- Что-жъ, она не монахиня,-- заступилась за нее мать Дороѳея.-- Мы за нее въ отвѣтѣ не будемъ... А что шашни она какія-то завела -- это вѣрно!-- поторопилась заключить мать Дороѳея.-- Сама вчера своими ушами слышала, какъ она Софьѣ Дмитріевнѣ сказала: "Эхъ, коли бы у меня да деньги, не за богатаго, а за милаго пошла бы я"... Значитъ, милый-то есть... безпремѣнно есть...
   Матушка Серафима разсердилась.
   -- Мало еще васъ всѣхъ коритъ Зимина... Дѣйствительно, вы всѣ по уши въ грѣхахъ завязли...
   Мать Дороѳея, стянувъ губы, смиренно смолкла: за послѣднее время она никакъ не могла угодить матушкѣ Серафимѣ и постоянно говорила что-нибудь невпопадъ...
   Она была права: у Варварушки если и не было милаго въ томъ смыслѣ, какъ могла понимать эти слова матушка Дороѳея, то, во всякомъ случаѣ, былъ человѣкъ, въ бесѣдахъ съ которымъ она отдыхала отъ бесѣдъ съ Силой Саввичемъ и его глуповатою матерью. Этотъ человѣкъ былъ Семенъ Дмитріевичъ. Онъ чуть не ежедневно забѣгалъ къ Варварушкѣ; онъ, какъ тѣнь, слѣдилъ за ней, когда она стала появляться вмѣстѣ со своею теткою у матери Силы Саввича.
   -- Что-съ, насытились минеями на постномъ маслѣ?-- спрашивалъ онъ насмѣшливо у Варварушки, устороживъ ее на лѣстницѣ при выходѣ отъ Коробейниковыхъ.
   -- Не вѣчно же масленицу справлять,-- отзывалась она мимоходомъ, даже не глядя на него.
   Потомъ, когда, послѣ подобной выходки, онъ заходилъ къ ней, она дулась на него или вышучивала его, а онъ, не зная какъ угодить, дарилъ ей то колечко, то сережки.
   -- Это золотыя?-- небрежно спрашивала она, разглядывая сережки.
   -- Смѣю ли я презентовать вамъ какія другія!-- восклицалъ онъ.
   -- Ну, дареному коню въ зубы не смотрятъ,-- поясняла она равнодушно.-- А я только насчетъ того спрашиваю, что коли не золотыя, такъ надѣвать нельзя: мочки у меня зеленѣютъ отъ мѣди.
   Иногда онъ уговаривалъ ее пойти съ нимъ вечеромъ прогуляться. Она отговаривалась тѣмъ, что "увидятъ". Впрочемъ, когда становилось совсѣмъ темно, она соглашалась пройтись съ нимъ нижней тропинкой, лежавшей между рѣкой Чистой и монастырскими огородами. Тамъ никогда не бывало народу, а видъ оттуда былъ своеобразный. Въ одну сторону -- на противоположномъ берегу тянулась "слобода" съ ея покривившимися, лѣпившимися одна, подлѣ другой избами, съ ея пестро раскрашенными трактирными домами, съ ея вѣчно шумными кабаками; въ другую -- раскидывался зеленый холмистый пустырь, поросшій травой и кустарникомъ, а за нимъ вливалась въ Чистую маленькая рѣчонка Черная, на которой чернѣлись остатки заброшенной и полуразвалившеіся коробейниковекой мельницы. Порой Варварушка и Семенъ Дмитріевичъ сходились какъ бы случайно и бродили взадъ и впередъ по берегу, покуда совсѣмъ не темнѣло въ воздухѣ. Въ одну изъ такихъ встрѣчъ Семенъ пояснить, что онъ на лодкѣ пріѣхалъ.
   -- Вонъ она тамъ у плотика и стоить,-- сказалъ онъ, и въ его голосѣ послышались какія-то заискивающія, почти жалобныя нотки.-- Покатаемтесь...
   -- Чтобы народъ-то Богъ-вѣсть что заболталъ?-- сказала она.
   -- Какой же народъ? влѣво-то по рѣкѣ ни души не встрѣтимъ,-- пояснилъ онъ.-- А ужъ вечеръ-то очень прельстительный.
   -- Да, душно!-- согласилась она, сбрасывая съ шеи шелковый платокъ, и вдругъ неожиданно рѣшила.-- Что-жъ, прокатите!
   Онъ заторопился, радостный, смѣющійся. Они сѣли въ лодку. Онъ взялся за весла; Варварушка сѣла противъ него. Лодка быстро понеслась по рѣкѣ; ее несло теченіемъ, и Семенъ мастерски работалъ веслами. Онъ сдвинулъ фуражку на затылокъ и изъ-подъ ея козырька выбились его густые черные кудри. Его широкая грудь поднималась высоко, щеки разгорѣлись, губы слегка полуоткрылись, и все лицо приняло какое-то свѣтлое и радостное выраженіе. Черезъ нѣсколько минуть Варварушка впала какъ бы въ забытье, думая о чемъ-то. Семенъ Дмитріевичъ не отрывалъ отъ нея влюбленныхъ глазъ и словно старался угадать, о чемъ она думаетъ, проникнуть ей въ душу.
   -- Охъ, имъ голова закружилась, на воду смотрѣвши!-- вдругъ, очнувшись, сказала Варварушка, полулежавшая въ лодкѣ и слѣдившая, какъ струится вода.
   Вечеръ былъ очень теплый, и даже на рѣкѣ не было прохладно,
   -- Не хотите ли, къ бережку причалимъ,-- предложилъ Семенъ Дмитріевичъ, давно уже не только сдвинувшій на затылокъ, но и совсѣмъ сбросившій съ головы шапку. Онъ сидѣлъ съ раскраснѣвшимся и слегка вспотѣвшимъ лицомъ.-- Своротимъ въ Черную да тамъ у старой мельницы на бережку и отдохнемъ: мѣсто привольное, тихое. Никогда бы такого мѣста, будь оно мое, не забросилъ.
   Вспомнивъ о слухахъ, ходившихъ про старую мельницу, онъ шутливо спросилъ:
   -- Вы водяныхъ не боитесь?
   -- Ничего я не боюсь,-- отвѣтила Варварушка коротко.
   Ее тоже сильно измаялъ жаръ.
   Семенъ сталъ усиленно грести, своротивъ въ рѣчку. Они проѣхали, нѣсколько саженей противъ теченія, и онъ сталъ причаливать лодку къ берегу. Лодка врѣзалась въ песокъ и, прежде чѣмъ Семенъ успѣлъ выйти изъ нея, Варварушка выскочила на траву. Берегь здѣсь былъ довольно крутой, весь заросшій по откосу травой и только внизу окаймленный рѣдкимъ кустарникомъ да нѣсколькими корявыми остатками давно погибшихъ старыхъ ветелъ. Семенъ привязалъ лодку къ торчавшему изъ земли пню и тоже выскочилъ на берегь, вытирая вспотѣвшій лобъ бѣлымъ платкомъ.
   -- Видно, работать-то не то, что лежать, сложа руки,-- пошутила Варварушка, глядя на его разгорѣвшееся лицо.
   -- Противъ теченія, Варвара Михайловна, всегда трудно,-- отвѣтилъ онъ.
   -- А вамъ бы все какъ по маслу,-- засмѣялась она.
   Онъ усмѣхнулся.
   -- Здѣсь и полежать можно,-- сказалъ онъ и сѣлъ на траву.
   Варварушка прилегла около него.
   -- Да вы вотъ такъ, на колѣни мнѣ голову положите,-- предложилъ онъ:-- а то неловко вамъ, безъ подушечки.
   Она согласилась, что такъ лежать лучше, положила ему голову на колѣни и натянула себѣ на лицо пестрый шелковый платокъ, бывшій у нея на головѣ.
   -- Солнце въ глаза свѣтитъ,-- коротко пояснила она.
   Заходящее солнце, дѣйствительно, свѣтило ей прямо въ глаза, озаряя яркими лучами весь берегъ и сидѣвшихъ на немъ. Онъ закинулъ черезъ ея лѣвое плечо свою лѣвую руку и почувствовалъ около таліи учащенное біеніе ея сердца. Оба нѣкоторое время молчали, пригрѣтые солнцемъ, охваченные сладкимъ чувствомъ покоя.
   -- А и хорошо здѣсь!-- сказалъ онъ ласковымъ голосомъ.
   -- Да, хорошо,-- отвѣтила она лѣниво, какъ бы сквозь дремоту.
   -- Вотъ бы вѣкъ такъ жить всегда вмѣстѣ,-- проговорилъ онъ, слегка прижимая ее къ себѣ рукою.
   -- Ну, вы болтайте, а рукамъ воли не давайте,-- сказала она, смѣясь и чуть-чуть отстраняя его руку.
   -- Варвара Михайловна... Варя,-- почти шопотомъ началъ онъ прерывающимся голосомъ.-- Голубка моя, не знаешь ты, какъ я тебя люблю...
   -- Знаю,-- отвѣтила она тихо и засмѣялась.-- Руку-то прочь убери. Вамъ вѣдь только дай волю; палецъ дашь -- руку откусите.
   -- Тиранишь ты меня,-- проговорилъ онъ, вздыхая.-- Скажи одно слово, ненаглядная, голубка милая!
   -- Какое слово-то сказать? Что Сила Саввичъ жениться на мнѣ хочетъ, какъ только у него травуръ кончится?-- слегка насмѣшливымъ тономъ спросила она.
   -- Ребра ему переломать надо, а не женить его!-- воскликнулъ Семенъ Дмитріевичъ гнѣвно.-- Чего ты меня изъ себя-то выводишь? Развѣ онъ умѣетъ любить?..
   -- Ну, это-то всякій умѣетъ. А жениться...
   Она опять засмѣялась беззвучнымъ смѣхомъ.
   -- Вотъ хоть бы ты... Ну, женился бы, что же стали бы дѣлать. Пальцемъ закусывать, водой запивать? Нужда-то сладка?
   -- У меня руки есть,-- бодро проговорилъ онъ.
   -- Знаю, потому и говорю: убери свои руки-то!
   Она высвободилась изъ-подъ его руки, поднялась и сѣла.
   -- Нѣтъ, Семенъ Дмитріевичъ, полежать-то такъ вдвоемъ въ мечтаніяхъ сладко, только весь вѣкъ такъ лежать нельзя,-- серьезно сказала она.-- Пока молоды -- это сладко, а придутъ года -- другое понадобится: деньги понадобятся. Говорятъ, не въ деньгахъ счастье. А безъ денегъ-то и вовсе ужь его нечего ждать. Не сладко горе при деньгахъ, а безъ денегъ оно еще горше... Что-жъ, я не скрываюсь: не люблю я Силы Саввича; только за нимъ-то я, какъ за каменной стѣной, буду.
   Она снова тихо засмѣялась.
   -- Погоди, не такъ еще залюбуешься, какъ твоей хозяйкой, въ шелкахъ да брильянтахъ, ходить буду.
   -- Никогда я тебя своей хозяйкой не увижу!-- воскликнулъ онъ мрачно.
   -- Что такъ? Думаешь, нажалуюсь, что вотъ обнимать здѣсь пробовалъ, такъ Сила Саввичъ и прогонитъ тебя? Нѣтъ, я жаловаться не стану! Я добрая.
   -- Не то!-- страстно перебилъ онъ, раздражаемый ея шутками.-- А въ воду я съ годовой прежде твоей свадьбы кинусь, либо его придушу!
   -- Кому лучше-то сдѣлаешь?-- равнодушно замѣтила она.-- Въ водѣ раки съѣдятъ, коли бросишься; а убьешь его, въ каторгѣ сгніешь. Экая сласть!
   Онъ нетерпѣливо пожалъ плечами и раздражительно сказалъ:
   -- И какъ это издѣваться ты можешь надъ человѣкомъ? Ума онъ рѣшился изъ-за тебя, а ты жилы изъ него тянешь!
   -- А ты разсердись и разлюби,-- посовѣтовала она и, сорвавъ цвѣтокъ, начала молча ощипывать его лепестки, смотря въ сторону.
   Семенъ искоса взглянулъ на нее. Выраженіе ея лица было холодное, недовольное. Онъ слегка приблизился къ ней и робко попробовалъ ее обнять.
   -- Ну, ну, это ужъ оставь!-- сказала она, сердито отстраняясь.-- Ѣхать пора. Вонъ солнышко-то совсѣмъ за холмы ушло.
   Она поднялась во весь ростъ, взглянула на Семена и громко засмѣялась.
   -- Испугался, что разсердилась?-- спросила она.
   И, не дожидаясь отвѣта, быстро побѣжала съ крутого берега, вскочила въ лодку, такъ что та чуть не зачерпнула воды, и, слегка запыхавшись, сѣла на скамью.
   -- Ты осторожнѣе!-- испуганно крикнулъ онъ и сильной рукой удержалъ лодку, чтобы та не качалась.
   -- А и силенъ ты,-- сказала она, любуясь имъ.
   -- Ничего, Богь не обидѣлъ,-- отвѣтилъ онъ.-- Тебя десять верстъ не усталъ бы нести.
   -- А и хвастать ты гораздъ!-- замѣтила она.
   -- Ей-Богу!-- побожился онъ.
   Онъ тоже вошелъ въ лодку, отвязалъ ее, оттолкнулъ отъ берега, и ихъ понесло по теченію.
   -- А ты знаешь,-- сказалъ Семенъ Дмитріевичъ, указывая на чернѣвшіяся развалины старой мельницы:-- что въ народѣ говорятъ, будто здѣсь отецъ Силы Саввича убилъ коробейника и съ этого жить началъ. Говорятъ, съ того самаго не позволялъ и мельницу ломать, что подъ нею былъ зарытъ коробейникъ; боялся, значитъ, что кости человѣческія противъ него завопіютъ...
   -- Зря болтаютъ,-- равнодушно отвѣтила Варварушна.-- А если и такъ, то что-жъ: гдѣ тамъ разбирать, кто съ чего разбогатѣлъ. Всѣ не съ труда богатѣютъ, а съ грабежа. Трудомъ праведнымъ не наживешь палатъ каменныхъ. Только деньги, откуда ихъ ни возьми, хоть изъ навоза выкопай -- все деньги.
   Они выѣхали изъ Черной, свернули по Чистой, гдѣ пришлось теперь плыть противъ теченія, и чрезъ нѣсколько минутъ были уже вблизи монастырской огородной изгороди. Семенъ Дмитріевичъ причалилъ къ плоту.
   Въ воздухѣ было уже совершенно темно. Лѣтняя темная, но прозрачная ночь сверкала милліонами яркихъ звѣздъ. На противоположномъ берегу, въ той сторонѣ, гдѣ тянулась слободка, мерцали въ избахъ огни. Оттуда доносились звуки гармоникъ, пѣсни и крики. Визгливые голоса поющихъ, гуляющихъ бабъ особенно рѣзко раздавались въ воздухѣ. Тамъ гуляли, празднуя воскресенье, городскіе гуляки изъ рабочихъ. На городскомъ же берегу, около спускавшихся къ рѣкѣ монастырскихъ огородовъ, было, но обыкновенію, совершенно безлюдно и тихо.
   Выйдя изъ ходки, Варварушка сказала:
   -- Прощайте, Семенъ Дмитріевичъ! Спасибо за катанье.
   -- Не на чемъ, Варвара Михайловна!-- проговорилъ онъ, привязывая лодку.
   Въ его голосѣ была грусть,-- что-то такое, что задѣло за сердце Варварушку. Она сдѣлала нѣсколько шаговъ, потомъ быстро вернулась и, прежде чѣмъ опомнился Семенъ, обвила его шею руками и горячими губами поцѣловала его въ губы.
   -- Радъ?-- проговорила она страстнымъ шопотомъ, тяжело дыша всей грудью, и опять, прежде чѣмъ онъ опомнился, быстро, точно спасаясь отъ погони, побѣжала по тропинкѣ около монастырскихъ огородовъ, поднимаясь вверхъ по отлогому берегу...
   Онъ опустился на скамью лодки, сжалъ голову руками и словно замеръ, какъ совсѣмъ захмелѣвшій человѣкъ.
   

IX.

   Жары въ Чистопольѣ стояли невыносимыя и только въ густой тѣни садовъ да около рѣки дышалось нѣсколько легче.
   Особенно манилъ къ себѣ въ эту знойную пору тихій монастырскій садъ со своими столѣтними, густо разросшимися, деревьями. Въ немъ постоянно царилъ полумракъ и къ вечеру чувствовалась прохлада. Съ одной стороны онъ примыкалъ къ маленькому садику -- цвѣтнику матушки Серафимы, отдѣленному отъ него только легкимъ палисадникомъ, съ другой -- къ нему примыкали монастырскіе огороды, спускавшіеся къ рѣкѣ и отдѣленные отъ сада оградой, ворота которой были всегда раскрыты днемъ. Въ монастырскій садъ и въ огороды постороннія лица почти не допускались, и монахини и послушницы могли работать, гулять и отдыхать здѣсь совершенно спокойно и свободно. Такъ какъ во время лѣтнихъ перестроекъ и перекрашиванья монастырскихъ зданій было особенно тяжело дышать въ томъ флигелѣ, гдѣ помѣщалась Софья Дмитріевна, то она чаще всего проводила цѣлые часы, съ работой въ рукахъ, въ саду. Около нея постоянно находился кто-нибудь, то какая-нибудь благоговѣвшая передъ ней послушница, то наивная и простодушная матушка Нектарія, то вѣчная болтунья Варварушка, смотрѣвшая на Зимину не то, какъ на свою протежэ, не то, какъ на свою пріятельницу, за которую ей обязанъ монастырь и которая, въ свою очередь, обязана ей же.
   Теперь около Зиминой была именно Варварушка. Онѣ сидѣли противъ открытыхъ воротъ, ведшихъ на огороды, и Варварушка засмотрѣлась вдаль на знакомый прекрасный видъ. Огороды шли по покатости отлогаго берега къ рѣкѣ и не заслоняли ни протекавшей подъ ними рѣки Чистой, ни разстилавшейся за нею дали; немного влѣво, на противоположной сторонѣ, виднѣлась та мутная рѣчонка, которая, подъ именемъ Черной или Чернухи, впадала въ Чистую и на которой стояла заброшенная коробейниковская мельница, казавшаяся издали какимъ-то совершенно почернѣвшимъ огромнымъ скелетомъ. Вечеромъ, когда за нею заходило солнце, глядя на нее изъ монастырскаго сада, можно было подумать, что вся она горитъ, такъ какъ сквозь всѣ ея отверстія прорывался багровый свѣтъ.
   Хорошо знакомы были всѣ эти мѣста Варварушкѣ и особенно много тревожныхъ воспоминаній они пробуждали въ ней сегодня. Наканунѣ, въ этихъ самыхъ мѣстахъ, съ нею случилось нѣчто такое, чего никогда еще не бывало и что сбило ее совсѣмъ съ толку: по принятому ею за послѣднее время обыкновенію, вечеркомъ она вышла прогуляться по бережку около монастырскихъ огородовъ и "случайно", какъ это бывало теперь почти каждый вечеръ, встрѣтила Семена Дмитріевича. Онъ позвалъ ее опять проѣхаться на лодкѣ, но она на этотъ разъ не согласилась, отговариваясь тѣмъ, что ей сегодня надо пораньше вернуться домой, да и гроза вѣрно будетъ. Гроза дѣйствительно собиралась, и въ воздухѣ, какъ говорила Варварушка, было "ужъ очень наятно".
   Семенъ, получивъ отказъ, нахмурился и сталъ ее страстно упрекать за тиранство и мучительство: самъ онъ не въ себѣ ходитъ, товарищи диву даются, что съ нимъ сталось; иной разъ не то запить, не то руки на себя наложить готовъ; онъ не какой-нибудь мозглякъ, которому все "все равно", вырядится самъ для себя и доволенъ. Въ этихъ случаяхъ, когда Семенъ Дмитріевичъ жаловался на судьбу и грозилъ покончить съ собою, Варварушка обыкновенно отшучивалась и высмѣивала его, жеманясь и подзадоривая: "а ты и наложи на себя руки; въ землѣ-то веселѣе будетъ лежать, чѣмъ здѣсь красоваться; ишь чѣмъ пужать вздумалъ!" Но на этотъ разъ и ей какъ-то не шутилось, было и маятно, и жутко отъ надвигавшейся грозы, вѣрно. Въ воздухѣ царила зловѣщая и томительная тишина, и только гдѣ-то далеко-далеко черныя тучи вдругъ на мгновенье озарялись яркимъ блескомъ, точно кто-то съ неба гнѣвно бросалъ съ угрозой на землю молніеносные взгляды, поднимая вздрагивающія вѣжды. Въ душѣ Варварушки поднялось странное чувство негодованія не на Семена Дмитріевича, а на Силу Саввича, который тоже тиранить ее и подъ предлогомъ траура все еще не женится на ней. Отца-то, поди, при жизни посылалъ ко всѣмъ нелегкимъ, а теперь жениться раньше года со дня его смерти не рѣшается. Себя только изведетъ да и другихъ измаетъ. При упоминаніи имени Коробейникова, Семенъ Дмитріевичъ вышелъ вдругъ изъ себя и сказалъ въ гнѣвѣ то слово, котораго ни онъ, ни она еще не сказали ни разу.
   -- Что-жъ, ты хочешь сперва его женой сдѣлаться, а потомъ меня въ полюбовники взять?-- крикнулъ онъ не своимъ голосомъ и пригрозилъ:-- Такъ не бывать этому никогда. Добромъ не хочешь моей быть, силой возьму!
   -- Не рано ли грозить начинаешь?-- оборвала она его.-- Не убилъ еще звѣря, а ужъ шкуру сдирать съ него собираешься.
   -- А коли ты любишь шутки шутить, такъ справляйся прежде, съ кѣмъ шутишь,-- пригрозилъ онъ.-- Я изъ тѣхъ, что въ недобрый часъ и на рогатину полѣзутъ!
   Въ его голосѣ послышалось что-то недоброе...
   Какъ тогда убѣжала она отъ него, звѣря бѣшенаго, какъ перелѣзла черезъ плетни огородные отъ его погони и скрылась въ сторожкѣ стараго Михея, смотрѣвшаго по ночамъ со своимъ подросткомъ-племянникомъ за огородами,-- этого Варварушка теперь и сообразить не могла. Помнитъ только, что разсказала Михею, какъ шла она и напалъ на нее воръ-грабитель, платокъ съ нея шелковый сорвалъ, платье поразрывалъ на ней и она сама спаслась -- Богъ вѣсть какъ. Дѣйствительно, было видно, что дѣвка перепугана не на шутку и едва дышитъ отъ ужаса; трясясь, какъ въ лихорадкѣ, она все повторяла въ волненіи:
   -- Чортъ, дьяволъ этакій! право, дьяволъ!
   И, глотая большими глотками изъ ковша воду, больше всего боялась она въ душѣ того, что кто-нибудь изъ монастырскихъ бабъ найдетъ ея красный шелковый платокъ съ бѣлыми цвѣтами. Тогда уже не скажешь имъ, что на нее воръ-грабитель напалъ: платокъ совсѣмъ новенькій и семь рублевъ серебромъ заплаченъ; такого платка воръ-грабитель не броситъ. И никакъ она не могла припомнить: Семенъ ли сорвалъ съ нея этотъ платокъ во время борьбы, когда онъ рвалъ ея платье, или потеряла она его во время бѣгства? Безпокоило ее и то, что старый Михей разскажетъ объ этомъ случаѣ и бабамъ огороднымъ, и монашкамъ. Старикъ болтливѣе любой бабы. Недаромъ съ монашками дѣло имѣетъ. Въ монастырѣ каждую новость ловятъ нарасхватъ и носятся съ нею по цѣлымъ недѣлямъ. Здѣсь каждый пустякъ принималъ значеніе событія и сплетни да пересуды замѣняли газеты. И сегодня Варварушка забѣжала въ монастырь, главнымъ образомъ, затѣмъ, чтобы навести справки, не говорятъ ли тутъ чего-нибудь о вчерашнемъ случаѣ, охая и ахая отъ страха передъ проявившеюся около монастыря шайкою разбойниковъ-душегубовъ и пытаясь выяснить темный вопросъ, какимъ образомъ попала позднимъ вечеромъ Варварушка въ такое пустынное мѣсто.
   -- Что задумалась?-- спросила ее Зимина, немного удивленная тѣмъ, что всегда говорливая Варварушка сидитъ теперь молча, въ глубокомъ раздумьѣ.
   На минуту Софья Дмитріевна опустила на колѣни полосу вышиваемой ею канвы и пытливо посмотрѣла на свою сосѣдку.
   -- Все о своей судьбѣ,-- проговорила Варварушка, очнувшись.-- Бѣда это, коли у человѣка денегъ нѣтъ...
   -- Ну, съ деньгами-то тоже не всегда радость, какъ знаешь, что люди-то и ненавидятъ, и любятъ тебя только ради твоихъ денегъ,-- замѣтила Зимина.-- Сама ты хоть сгинь -- имъ все равно, лишь бы твоими деньгами попользоваться...
   Ей все чаще и чаще приходили въ голову неотступныя тяжелыя мысли о томъ, что и не держали-бы ее въ монастырѣ, и не ухаживали бы за нею такъ, какъ теперь, если бы у нея не было денегъ, оставленныхъ ей убитымъ ею мужемъ. Не началась бы и эта, уже дошедшая до ея свѣдѣнія и причинившая ей не мало душевныхъ тревогъ, проклятая исторія съ вопросомъ объ освидѣтельствованіи ея умственныхъ способностей, если бы Марья Ивановна Шустова и ея сынъ Ѳедоръ Семеновичъ Зиминъ не жаждали обобрать деньги у нея, у Зиминой, назначивъ надъ нею опеку. И смертныхъ грѣховъ бы на ея душѣ не лежало, если бы не деньги, привлекшія къ ней проклятаго ея соблазнителя и заставившія ее убитъ, въ концѣ-концовъ, мужа. Да, деньги -- это величайшее зло, это орудіе самого дьявола и страшнѣе всего, что какъ узнаешь ихъ силу, такъ уже и не можешь выпустить изъ рукъ: знаешь, что онѣ тебя губятъ, что онѣ отъ дьявола, молишься о прощеніи грѣховъ, а ихъ изъ рукъ но выпускаешь, держишься за нихъ, какъ за какую-нибудь святыню. Вотъ она, Зимина, цѣлые дни о своихъ грѣхахъ сокрушается на словахъ, какъ и другіе, у кого совѣсти нѣтъ, а на дѣлѣ,-- вотъ хоть по кускамъ ее теперь рѣжь, а денегъ она не выпустить изъ рукъ, потому что тогда ее, какъ паршивую собаку, всѣ погонятъ...
   -- Деньги на грѣхъ наводятъ,-- мрачно сказала она вслухъ.-- Отъ дьявола онѣ. Онъ, проклятый, ими людей и губитъ.
   -- Что говорить!-- согласилась Варварушка.-- А все же безъ нихъ не проживешь, николи не проживешь... Вотъ развѣ я-то пошла бы за своего богатѣя замужъ, если бы съ милымъ было чѣмъ жить. Ни въ жисть!
   Зимина серьезно взглянула на нее испытующимъ взглядомъ.
   -- Съ милымъ? Ты, Варварушка, ужъ опять не сбилась ли...-- начала она строго.
   -- Ахъ, за кого вы меня, голубушка моя Софья Дмитріевна, считаете!-- воскликнула Варварушка, немного жеманясь по привычкѣ.-- Стану ли я себя изъ-за пустяковъ тереть, когда на всю жизнь счастливой могу сдѣлаться! Разъ попалась, другой не попадусь. Пуганый воробей, слава Богу! Или вы думаете, мой богатѣй-то возьметъ меня беременную или ждать меня чуть во годъ станетъ? Тоже опасность мнѣ надо теперь имѣть.
   Она вздохнула:
   -- Нѣтъ, ужъ, видно, моя судьба такая: по милому сохнуть да и его сушить,-- сказала она.
   Зимина строго спросила ее:
   -- Такъ ужъ не думаешь ли ты послѣ, замужества мужа обманывать? Не это ли ты затѣяла? Да знаешь ли ты, до чего это довести можетъ? Навѣкъ душу ты загубить можешь!
   Варварушка тихо улыбалась, водя обутой въ козловый башмакъ ногой по песку, то сгребая его въ кучки, то снова разравнивая.
   -- Завтрашній-то день, голубушка моя Софья Дмитріевна, завтра и будетъ,-- сказала она пѣвучимъ, сладкимъ голосомъ.-- И въ писаніи сказано: "довлѣетъ дневи злоба его". А теперь у меня однѣ мысли, чтобы скорѣй мой богатѣй-то на мнѣ женился. Такъ-то это я не люблю словно впотьмахъ ощупью бродить. Вѣрите ли, съ той поры, какъ это пришло мнѣ на мысль повѣнчаться, словно руки у меня связались: ни я дѣвка, ни я замужняя, ни воли прежней у меня нѣтъ, ни веселости, ни желанія,-- все словно аду и боюсь чего-то: вотъ-вотъ не по-моему выдетъ, вотъ-вотъ споткнусь на дорогѣ. Ужъ такой я человѣкъ, что сама себѣ госпожей быть хочу и не люблю, чтобы надо мною другіе мудровали: "подожди, молъ, когда я заиграю въ свою дудку, тогда ты и пляши, какъ я захочу".
   Она пояснила:
   -- Я ужъ сегодня тетеньку спосылала къ его матери, чтобы поговорила. "Дѣвка, молъ, сохнетъ, ничего не зная навѣрное. Тоже и другимъ женихамъ отказываетъ. Товаръ это такой, что гноить нельзя. Найдется покупатель и продавай, хоть и меньше, можетъ-быть, дастъ, чѣмъ тотъ, который еще не торговался". Тетенька моя знаетъ, какъ эту механику подводить. Она у меня мастерица и свадьбы ладить, и по покойникамъ читать.
   Зимина покачала головой.
   -- Сама ты идешь на несчастіе и на грѣхъ, да и мужа-то счастливымъ не сдѣлаешь,-- наставительно сказала она.-- Теперь не любишь, потомъ ненавидѣть будешь.
   -- Ой, что это вы, голубушка моя Софья Дмитріевна, говорите!-- воскликнула Варварушка.-- За что же я ненавидѣть-то его буду? За то, что въ шелкахъ, да въ бархатахъ водить меня будетъ? Говорятъ люди: "скупъ онъ", а это вовсе не скупость, а просто деньгами владать онъ не пріобыкъ, не пріученъ былъ съ измалѣтства,-- тятенькой своимъ запуганъ. Тятенька-то его кремень былъ. А покажи ему, какъ на его капиталы развернуться можно, такъ онъ колесомъ пойдетъ. Въ руки только надо умѣть его взять умному человѣку. Небольшой это трудъ.
   Она засмѣялась и пояснила:
   -- Мужики вотъ медвѣдей плясать учатъ, а ужъ баба-то всегда сумѣетъ мужика заставить плясать по ея дудкѣ... Ахъ, только бы тетенька сегодня все это дѣло повернула скорой рукой! А то шутка ли еще ждать три мѣсяца, когда травуръ кончится...
   Она поднялась съ мѣста: домой ей пора, можетъ-быть, и тетенька домой вернулась отъ Коробейчихи; словно на иголкахъ сидитъ она тутъ, только объ одномъ своемъ дѣлѣ и думаетъ. Софья Дмитріевна не удерживала ее и тоже направилась вмѣстѣ съ нею къ своему флигельку. Варварушка попрежнему была безконечно ласкова съ ней, попрежнему цѣловала ей ручки, попрежнему откровенничала съ ней, но Софья Дмитріевна уже и къ ней относилась только критически, подмѣчала однѣ ея темныя стороны. Совѣсти въ ней тоже нѣтъ, какъ и въ другихъ людяхъ. Вотъ выйдетъ замужъ, мужа обманывать станетъ -- и ничего, и горя ей будетъ мало. Съ тѣмъ и замужъ выходитъ, чтобы его обманывать. Нѣтъ, она, Софья Дмитріевна, хоть и невольно обманула своего мужа, соблазненная проклятымъ своимъ губителемъ, а и за этотъ грѣхъ теперь въ слезахъ кается. Безъ совѣсти-то легко жить! Она одна и страшна; грѣхъ не страшенъ, а совѣсть страшна... И, сдвинувъ брови, она вслухъ закончила:
   -- Тамъ-то что васъ ждетъ? тамъ-то что вамъ уготовано!
   Шедшая рядомъ съ ней Варварушка даже вздрогнула отъ неожиданности, услышавъ зловѣщій, ужасающій голосъ Зиминой.
   -- Охъ, какъ вы меня испугали!-- проговорила она, отмахиваясь рукой.
   -- Бога-то забыли, потому и страшно, когда о Немъ напомнятъ,-- мрачно сказала Зимина.
   Варварушка поспѣшила проститься съ нею и торопливо направилась къ своему дому. Она не ошиблась: старуха-тетка была уже дома и принесла цѣлый ворохъ новостей. Пришла это она къ Коробейчихѣ, заговорила о всякой всячинѣ и подвела разговоръ-то къ Силѣ Саввичу, что, молъ, онъ какъ будто похудѣлъ да извелся, не веселъ ходитъ. А чего и изводиться-то, всегда чахлымъ ходилъ, самъ желтъ, а глаза въ синякахъ, точно подбитые. Сама-то и говоритъ: нешто весела ему жисть-то холостая, когда онъ и живетъ-то затворникомъ, хмелемъ не зашибается, съ дѣвками робѣетъ. Вотъ травуръ по отцѣ кончится, поженится, тогда и поздоровѣетъ, изводить-то самъ себя не станетъ. Тутъ-то и пришлось брякнуть, что три мѣсяца-то велики, что, молъ, въ такихъ дѣлахъ откладывать да затягивать нельзя, что вотъ и она, Дарья Трофимовна, даромъ что Варварушка у нея дѣвка молодая да здоровая, подумываетъ на-дняхъ выдать ее замужъ, благо женихъ навертывается подходящій. Всполохнулась Коробейчиха:-- Какъ же, молъ, Сила-то?-- "Причемъ тутъ,-- говоритъ Дарья Трофимовна:-- Сила-то Саввичъ? Ему-то что? Ни онъ полюбовникъ, прости Господи, ни онъ женихъ Варварушкѣ". Заметаласъ Коробейчиха: только спитъ и видитъ Сила на Варварушкѣ жениться. Другой невѣсты ему не сыскать, хоть и при капиталахъ онъ состоитъ.-- Онъ,-- говоритъ она:-- дѣвокъ боится; его не всякая сумѣетъ осилить; коли онъ на Варварушкѣ не женится, онъ и вѣкъ другой не сыщетъ, такъ и зачахнетъ на одинокомъ холостомъ положеніи. Кому же тогда все достанется, что отецъ-то скопилъ?-- "Ну, молъ, это его дѣло, а дѣвкѣ ждать у моря погоды тоже не приходится. Одного будетъ ждать, другого упуститъ". И такъ это дальше да больше, наконецъ, и договорились до дѣла.
   -- Завтра подъ вечеръ просила меня съ тобою зайти къ ней,-- закончила тетка свой разсказъ.-- Завтра и покончимъ, видно, дѣло. Срока годового не станутъ ждать.-- Чего ждать-то: покойникъ вѣдь не встанетъ, когда ни повѣнчаемся,-- замѣтила Варварушка.-- Да, поди, и не очень-то рады были бы они, если-бъ всталъ.
   -- Ужъ чего радоваться-то. Только послѣ его смерти и передохнули немного,-- согласилась тетка.-- Вотъ звѣрь-то человѣкъ былъ!
   Старуха подлила масла въ лампадку, горѣвшую въ нереднемъ углу, сощипнула нагаръ у свѣтильни и, выдернувъ ее немного, затеплила снова огонь. Затѣмъ, покрестившись передъ образомъ малыми крестами, направилась въ кухвю, гдѣ помѣщалась ея кровать. Варварушка неспѣшно задернула занавѣски у оконъ и стала лѣниво раздѣваться. Въ комнатѣ было душно, манило на свѣжій воздухъ. Да куда теперь пойдешь послѣ вчерашней сцены? Этотъ сумасшедшій еще встрѣтятся, Богъ вѣсть чего надѣлаетъ. Скорѣй бы повѣнчаться, а то и не замужемъ она, и прежней дѣвичьей воли у нея нѣтъ. Не въ ея нравѣ со связанными руками и ногами ходить: того не дѣлай, другого бойся. Она, сладко зѣвая, съ закинутыми подъ затылокъ руками, легла на мягкій пуховикъ, отбросивъ въ ноги одѣяло.
   На улицѣ гдѣ-то далеко заиграла гармоника ухарскую плясовую русскую пѣсню. Парни, видно, гуляютъ. Имъ не закажешь не гулять, не играть пѣсенъ, не то они, что дѣвки. И что это за растреклятое дѣвичье положеніе! Молода, здорова, а сиди вотъ дома, валяйся на постели, когда и сонъ-то отъ глазъ бѣжитъ. А когда-жъ и гулять, какъ не въ молодые годы? Уплывутъ они -- не воротятся, любить захочется -- никому не полюбишься, станешь старое вспоминать -- вспомнить будетъ нечего! Она тяжело вздохнула, повернувшись на бокъ, и, подложивъ руку подъ щеку, стала смотрѣть на завѣшенное окно. Звуки гармоники все приближались. Въ улицу къ нимъ, вѣрно, парни свернули, изъ слободки возвращаются. Послышались и молодые голоса гулякъ, говорившіе наперебой, оживленно и весело. Съ гулянки какой-нибудь возвращаются. Въ слободѣ-то вѣчно масленица. Счастливые! Она поднялась съ постели, подошла къ окну и чуть-чуть отвернула кончавъ занавѣски, чтобы взглянуть на веселую компанію. Вдругъ раздался подъ самымъ окномъ громкій голосъ:
   -- Вотъ она тутъ и живетъ, хозяйка-то ваша будущая! Вотъ такъ краля. Отдай все -- и то будетъ мало! Разбудитъ бы ее теперь, чтобы показалась намъ, дала своей красотой полюбоваться.
   -- Перестань, Семенъ!-- остановилъ кто-то говорившаго.
   -- Нѣтъ, что-жъ, сядемъ у окошечка, споемъ пѣсенку,-- отозвался Семенъ Дмитріевичъ насмѣшливымъ голосомъ.-- Можетъ, спасибо вамъ скажетъ, въ окошко взглянувъ. "Благодарствуйте, молъ, добрые молодцы, что хозяюшку свою молодую чествуете". А то, можетъ, и по чарочкѣ поднесетъ: "я, молъ, молодцы, буду для васъ хозяйка добрая да милостивая, любить пуще своего мужа васъ буду".
   -- Пойдемъ, пойдемъ! Еще самому нажалуется, что безобразничаемъ у нея подъ окномъ,-- остановили Семена пріятели.
   -- Плевать я на него, на мозгляка, хотѣлъ! Это вамъ онъ страшенъ, а не мнѣ!-- буянилъ Семенъ.
   Онъ сѣлъ у дома на скамью и, подыгрывая лихо на гармоникѣ, запѣлъ "Куманька".
   -- Перестань, всѣхъ перебудишь!-- приставали къ нему товарищи.
   -- Хочу и пою! Окно еще разобью. Мнѣ никто не указъ!-- кричалъ совсѣмъ захмелѣвшій Семенъ.
   Впервые въ жизни смертельно струсила Варварушка. Она отскочила отъ окна и прижалась въ уголъ. Въ ея душѣ проснулся гнѣвъ на этого сумасшедшаго. Она не знала, что будетъ дальше, боялась, что онъ выбьетъ стекла, разскажетъ все. На весь городъ огласка пойдетъ. Тогда не видать ей свадьбы, какъ своихъ ушей безъ зеркала.
   -- Что это, Варварушка?-- окликнула ее испуганно тетка, тоже вставшая съ постели на шумъ и появившаяся изъ кухни.-- Ужъ не озорники ли слободскіе? Ахъ, они, растреклятые! По ночамъ добрымъ людямъ...
   -- Тише!-- проговорила шопотомъ Варварушка, перебивая ее.-- Семенъ это буянитъ.
   -- Ахти! вотъ бѣда-то!-- воскликнула тетка.-- И съ чего это? Кажись, парень не пьющій...
   -- Молчите, молчите!-- махая рукой, остановила ее Варварушка.
   На улицѣ послышалась возня.
   -- Уведемте его, братцы!-- говорили наперебой голоса.-- Не оставлять же его здѣсь безобразничать. Ишь разобрало его!
   Парни потащили Семена, безсильно вырывавшагося у нихъ изъ рукъ и угрожавшаго кому-то. Все, наконецъ, мало-по-малу стихло,-- и шаги, и голоса. Варварушка тяжело перевела духъ, чувствуя, что опасность миновала...
   

X.

   Чистопольскій домъ Коробейниковыхъ производилъ своимъ внутреннимъ убранствомъ странное впечатлѣніе: въ немъ осталась часть старинной, подобранной со вкусомъ, богатой обстановки его прежняго владѣльца-помѣщика и появились при Саввѣ Саввичѣ новыя яркія портьеры и занавѣси съ аляповатыми золочеными карнизами; переѣхавшая же въ этотъ домъ, послѣ смерти мужа, Коробейникова навезла сюда цѣлый возъ своихъ кованыхъ сундуковъ, массивныхъ кроватей съ массой пуховиковъ и нѣсколько широкихъ, изъ темнаго краснаго дерева, кіотовъ съ образами стараго письма и со множествомъ неугасимыхъ лампадъ. Вся эта разнокалиберная обстановка перемѣшалась вмѣстѣ и производила впечатлѣніе -- не убранства жилыхъ покоевъ, а склада мебели. Коробейникову и Силу Саввича это мало интересовало: свои углы они обставили по своимъ потребностямъ и вкусамъ, и были довольны своими постелями. А это было для нихъ все, чего они желали.
   Одна часть дома занималась самой Коробейниковой и ея сыномъ, другая, болѣе значительная, была населена "молодцами", отведена подъ контору или просто завалена всякими образчиками ржи, овса, веревками, кулями и мѣшками. Ни чистотой, ни порядкомъ этотъ домъ,-- гдѣ вѣчно пахло деревяннымъ масломъ, хлѣбомъ и щами,-- не могъ похвалиться, и менѣе всего можно было по его виду заключить о размѣрахъ богатства Коробейниковыхъ.
   Своеобразное впечатлѣніе производилъ и самъ Сила Саввичъ: природная или привитая съ дѣтства дикость заставляла его не заводить никакихъ пріятелей, которые, какъ онъ былъ увѣренъ, норовятъ только обобрать человѣка, и потому съ ними нужно держать камень за пазухой. Но онъ любилъ щегольнуть и "задать форсу": показать себя людямъ на улицѣ на дорогихъ рысакахъ, въ нарядной одеждѣ, съ золотыми тяжелыми цѣпочками на жилетѣ, въ брильянтовыхъ кольцахъ на пальцахъ и съ дорогими булавками въ пестрыхъ галстукахъ. Въ дѣлѣ безвкуснаго, но дорого стоящаго щегольства онъ не уступилъ бы любой купеческой дочери, еще невполнѣ привыкшей къ богатству. Онъ былъ увѣренъ, что всѣ обращаютъ на него вниманіе и, можетъ-быть, любуются имъ, какъ онъ самъ любовался собою. По трусости и отчасти и по слабости здоровья, онъ не былъ и пьяницей, ни кутилой, ни развратникомъ,-- по крайней мірѣ, никто не видалъ его на попойкахъ молодежи въ трактирахъ и веселыхъ притонахъ; но трудно было найти другого такого охотника до сальностей, какъ онъ: сальныя сцены, грязные анекдоты, скабрезныя картины, все это возбуждало его сонную натуру, волновало его жидкую кровь. Самыми разлюбезными для него людьми были тѣ изъ его служащихъ, которые доставляли ему эти удовольствія. Этимъ, да бабьями сплетнями и холопскимъ наушничествомъ только и можно было добиться если не его расположенія, то возможности ужиться сравнительно мирно съ этимъ мелочнымъ человѣкомъ, для котораго ничего не существовало, кромѣ его собственнаго я. Нервный и капризный до болѣзненности, онъ придирался къ людямъ изъ-за всякихъ мелочей и чуть не въ истерикѣ кричалъ на нихъ своимъ бабьимъ визгливымъ голосомъ. Подобно маленькимъ собачонкамъ, онъ не могъ бы никому перегрызть горла, но онъ могъ изодрать на комъ-нибудь въ клочья одежду, лая до хрипоты и жалобно взвизгивая, точно не онъ обижалъ кого-нибудь, а его обижалъ кто-то.
   Нужна была особенная настойчивость и беззастѣнчивость, чтобы женить на себѣ такого человѣка, и эту настойчивость и беззастѣнчивость сумѣла проявить Варварушка за шесть, за семь мѣсяцевъ своего болѣе или менѣе короткаго знакомства съ Силой Саввичемъ. Въ средствахъ она не стѣснялась: пускалось въ ходъ очень недвусмысленное кокетство, поощрялись извѣстныя вольности, говорились возбуждающія сальности и потомъ напускалась на себя дѣвическая стыдливость: "ахъ, что вы! какъ это можно! за кого вы меня принимаете? вотъ ужъ правда, что вамъ, мужчинамъ, только волю дай!" Она сразу поняла, что этимъ способомъ можно его свести съ ума или женить на себѣ. Любви къ нему она не могла питать, но вполнѣ вѣрно разсчитала, что будетъ держать его подъ башмакомъ, не боялась даже его склонности къ мелочной грызнѣ: такихъ, какъ она, не загрызетъ этотъ мозглякъ.
   Но кромѣ того, что самъ Сила Саввичъ былъ не прочь жениться на Варварушкѣ, говоря: "ужъ если я женюсь на комъ, такъ на ней",-- его мать сильно хлопотала объ этомъ, въ тупомъ и пугливомъ недоумѣнія разсуждая:
   -- Кому же все достанется-то, если Силушка не женится, да дѣтей не будетъ? Капиталы-то куда пойдутъ, если потомства не будетъ?
   О какой-нибудь другой невѣстѣ она даже не осмѣливалась и думать, такъ какъ другая-то и пріучить къ себѣ Силушку не сумѣетъ.
   Забитость и запуганность сдѣлались второю натурою недалекой по уму Коробейниковой. Она вѣчно была въ переполохѣ и чего-то боялась: приказчики и молодцы, не ровенъ часъ, обокрасть могутъ; три зяжжоныя свѣчи, внесенныя въ комнату, не сулятъ добра -- кто-нибудь умереть можетъ; сохрани Господи, если случится пожарь -- хоть говорятъ, что все имущество застраховано, а кто изъ тамъ въ обществахъ-то этихъ знаетъ, выдадутъ ли еще деньги-то? Ее вѣчно окружали странницы, монахини, богомолки самаго низкаго разбора, и всѣ кіоты у нея полны были кусочкомъ отъ Честнаго Креста, рукавичекъ и шапочекъ съ мощей святителей, ладанокъ съ какими-то таинственными молитвами противъ разныхъ болѣзней, ваты изъ-подъ головы св. Димитрія царевича, деревяннаго масла изъ Іерусалима и святой воды изъ Іордана. Разный бродячій людъ лѣчилъ ее и сына отъ разныхъ болѣзней, и ужъ не разъ голова страдавшаго мигренями Силы Саввича обматывалась во нѣскольку разъ крученою бумагою, изъ которой потомъ дѣлись свѣтильня восковой свѣчи, предназначавшейся горѣть надъ царскими вратами: догоритъ эта свѣча -- перестанетъ болѣть голова. Цѣлыя вечера проходили здѣсь въ разсказахъ о чудесахъ и страшныхъ разбойникахъ и искусителяхъ, которыхъ Господь будто бы посылалъ святымъ для испытанія ихъ святости. Здѣсь были мѣшались съ небылицами, и священное писаніе перемѣшивалось съ нелѣпостями отреченныхъ книгъ, догматы вѣры заслонялись суевѣріями и предразсудками, и никто изъ присутствующихъ даже не подозрѣвать, что они не православные христіане, а самые грубые язычники.
   Сила Саввичъ любить тоже слушать всякіе страшные разсказы, потому что ему было пріятно ощущать чувство страха: наслушается онъ всего этого, придетъ въ свою спальню, замкнется со всѣхъ сторонъ и уляжется на мягкую пуховую постель, закутавшись съ головой въ одѣяло и съежившись калачикомъ,-- знаетъ онъ, что бояться ему нечего за крѣпкими замками, а боится или, вѣрнѣе, пугаетъ самъ себя, и такъ ему сладко это ощущеніе,-- слаще, пожалуй, всякихъ сильныхъ представленій, которымъ онъ такъ любилъ отдаваться.
   Въ этотъ-то долгъ, въ эту-то семью, входила теперь Варварушка съ сознаніемъ, что черезъ двѣ-три недѣли, во всжить случаѣ до Успенскаго поста, она будетъ здѣсь хозяйкой, и что весь этотъ "хламъ да сбродъ" она повымететъ, по крайней мѣрѣ, на своей половинѣ. Тѣмъ не менѣе, она смотрѣла смиренною и покорною, подходя къ ручкѣ Коробейниковой, сидѣвшей на крытой террасѣ въ саду.
   -- Здравствуй, здравствуй, касаточка!-- заговорила старуха, цѣлуя и гладя по головѣ Варварушку.-- Давно тебя не видала.
   -- Все дома сидитъ, матушка Марья Ивановна, либо въ монастырѣ,-- замѣтила со вздохомъ тетка Варварушки, смотря смиреннымъ взглядомъ.
   Варварушка стояла, потупивъ глаза.
   -- Садитесь, гости будете,-- сказала хозяйка, поцѣловавшись со старухой-гостьей.-- Вотъ сейчасъ Силушка придетъ, чайку попьемъ. Въ комнатахъ-те душно, такъ мы тутъ на прохладѣ и обѣдаемъ, и чай нимъ.
   -- Сиоа Саввичъ по дѣламъ, вѣрно, уѣхавши?-- спросила старуха-гостья.
   -- Какія у наго дѣла?-- сказала хозяйка.-- У насъ, словно машина, все заведено еще покойнымъ Саввой Саввичемъ,-- царство ему небесное!-- и такъ и идетъ одно за другимъ своимъ чередомъ. Какъ при покойномъ Саввѣ Саввичѣ шло, такъ и теперь идетъ. Нѣтъ, просто себя прогулять Силушка пошелъ! Извѣстно, скучно молодому парню одному-то все сидѣть.
   -- Ужъ чего скучнѣе!-- со вздохомъ подтвердила гостья.-- И годы-то его такіе; что одному не прожить.
   Онѣ обѣ замолчали, чувствуя, что подошли къ тому вопросу, который нужно порѣшить именно сегодня.
   Коробейникова опять вздохнула.
   -- Сейчасъ вотъ мать Манеѳа была,-- заговорила она опасливымъ тономъ, какимъ передаются великія тайны.-- Про турку разсказывала, какъ онъ опять христіанъ православныхъ рѣжетъ. Отбивать, говоритъ, будемъ ихъ отъ него, войной пойдемъ на него, супостата. Охъ, времена-то какія нонѣ настали, хоть не живи. Я и то спрашивала мать Манеѳу: "къ намъ-то, молъ, онъ не придетъ?" -- "Далеко", говоритъ.-- "А какъ же, молъ, говорю ему къ намъ далеко, а мы вотъ къ нему идти хотимъ?" -- "У насъ, говоритъ, продовольствіе есть". Охъ, только не вѣрится мнѣ, чтобы онъ не пришелъ. Захочетъ и придетъ. Ужъ если мы на него можемъ идти, такъ почему же онъ не можетъ пойти на насъ?
   -- Матушка Марья Ивановна, да на что турку къ намъ приходить, когда и безъ турки нонѣ житья нѣтъ,-- замѣтила старуха-гостья.-- Тутъ грабежъ, тамъ убивство: слышали, можетъ, на прошлой-то недѣлѣ около слободы мертвое тѣло нашли, и то какъ есть нагишомъ.
   -- Охъ, ужъ и не говори!-- махая рукой, сказала Коробейникова.-- Мы съ Силушкой, какъ дѣло къ ночи, такъ и дрожимъ; доживемъ ли до утра -- одинъ Богъ знаетъ. Я стара. А у него силы-то нѣтъ. Придутъ, прикончатъ -- и не пикнешь.
   -- Что говорить! вдвоемъ вамъ никакъ нельзя жить,-- поспѣшила вставить гостья.
   Опять онѣ подошли къ желанному предмету разговора и опять замолчали.
   -- Приказчики-то, да молодцы наши -- народъ тоже ненадежный,-- начала Марья Ивановна.-- Одинъ испиваетъ, другой шашни заводить. При покойномъ-то Саввѣ Саввичѣ страхъ у всѣхъ былъ, дохнуть не смѣли. Человѣкъ онъ былъ властный, супротивства никакого не терпѣлъ, всѣхъ въ струнѣ держалъ. Ну, а теперь мы-то съ Силушкой...
   Въ эту минуту на террасѣ появился Сила Саввичъ, одѣтый щеголемъ, пестро, богато и безвкусно: Его желтоватыя, дряблыя щеки зарумянились при видѣ Варварушки. Расшаркиваясь и раскланиваясь съ гостями, онъ скороговоркой началъ разспрашивать ихъ о здоровьѣ. Варварушка поблагодарила за его вниманіе, скромно потупляя глаза и въ то же время, съ плутовской улыбкой, на секунду бросила на него многозначительный взглядъ.
   -- А мы вотъ тутъ толковали о домашнихъ дѣлахъ,-- пояснила Марья Ивановна сыну.-- Про озорство народа толковали.
   -- Да ужъ точно озорной народъ сталъ нынче,-- согласился Сила Саввичъ.
   -- Извѣстно, палки на него нѣтъ,-- вставила старуха, тетка Варварушки.
   -- А мнѣ вотъ сказали сейчасъ, что и васъ мои безобразники вчерась обезпокоили,-- неожиданно сказалъ Сила Саввичъ и сталъ, жестикулируя, сообщать матери:-- Вообразите себѣ, мамаша, перепились вчерась, потащилъ ихъ Сенька въ Посадскую улицу, и тамъ передъ домомъ Варвары Михайловны вздумали серенаду производить.
   -- А-ахъ,-- протянула Коробейникова, качая головой.
   -- Вѣрно, мы уже спали, что ничего не слышали,-- поспѣшно отозвалась Варварушка, опустивъ глаза въ землю.
   -- Гдѣ же намъ слышать: съ пѣтухами ложимся,-- подтвердила слова племянницы старуха-тетка.-- Первый-то сонъ крѣпокъ.
   -- И съ чего это Семенъ-то закружился?-- замѣтила Коробейникова.-- Парень такой хорошій былъ всегда.
   -- И ничего въ немъ никогда хорошаго не было,-- возразилъ Сила Саввичъ раздражительно-визгливымъ голосомъ, и на его щекахъ выступили пятна отъ раздраженія.-- Если лицомъ смазливъ, такъ это въ мужчинѣ послѣднее дѣло. Это даже не къ его авантажу, а совсѣмъ напротивъ. Одинъ предлогъ за бабами бѣгать. А что набаловали его, такъ это вѣрно. Тятенька покойный,-- не тѣмъ будь помянутъ, царство ему небесное и покой вѣчный,-- первый его поблажникъ былъ. Безъ Сеньки для него и свѣтъ клиномъ бы сошелся. Ума, видите ли, онъ большого и смекалка у него есть. Извѣстно, умѣлъ, шельмецъ, потрафлять тятенькѣ, да вездѣ передъ нимъ выщелкиваться. Недоставало только, чтобы ему замѣсто сына родного наслѣдство оставили. Да, можетъ, такъ дѣло-то и вышло бы, если бы Богъ продлилъ вѣку тятенькѣ, да эта самая скоропостижная кончина не постима его.
   -- Ну, Силушка, что ты тоже придумываешь!-- остановила его мать.
   -- Ничего я не придумываю,-- визгливо возразилъ онъ.-- Все это очень просто. Ужъ и такъ Богъ вѣсть что размазывали про Сеньку, подражая тятенькѣ. А вотъ тутъ еще и мамаша за него распинается; хорошій человѣкъ!
   Онъ говорилъ все визгливѣе и визгливѣе, и даже лицо его разгорѣлось отъ сильнаго возбужденія.
   -- Ну, какъ же, Силушка, онъ не хорошій!-- поспорила мать.-- И не пьющій, и не гулящій, и всѣ дѣла знаетъ.
   -- Извѣстно, знаетъ, если тятенька не своего законнаго сына, а его, пса приблуднаго, въ свои дѣла въ послѣднее время посвящалъ, да все черезъ него орудовалъ,-- визгливо произнесъ Сила Саввичъ.
   -- Ну, вотъ видишь, какъ же его хаять, если онъ ничего не скралъ, ничѣмъ не попользовался, стоя при дѣлахъ,-- возразила Коробейникова.
   -- А почемъ я знаю, что не скралъ?-- запальчиво крикнулъ Сила Саввичъ.-- Одна скрытность у него во всемъ. Другіе погуляютъ, да сейчасъ и разскажутъ, а онъ все про себя таить, вотъ и все. Съ того и слылъ негулящимъ, да честнымъ. Да я еще вотъ кассу подсчитаю, не сталъ ли теперь-то онъ хапать.
   -- Охъ, бѣда нонѣ съ людьми,-- стала сейчасъ же жаловаться Марья Ивановна.-- Отца съ матерью готовы ограбить, а не то что чужихъ. Чуть не досмотри -- обокрадутъ. А гдѣ-жъ усмотрѣть? Я стара и дѣловъ этихъ не знаю, а Силушка одинъ не можетъ, и не пріученъ былъ отцомъ къ этому.
   -- Гдѣ одному?-- поспѣшно согласилась тетка Варвары.-- Одному нельзя!
   Опять собесѣдницы подошли къ вопросу о женитьбѣ и замолчали.
   Служанка, въ короткомъ ситцевомъ платьѣ, съ босыми ногами, въ пестромъ платкѣ на головѣ, и мальчикъ, остриженнный въ скобку, стали подавать чайную посуду и самоваръ. Когда они ушли, Марья Ивановна начала заваривать чай и, наконецъ, замѣтила:
   -- Вотъ женится Силушка, тогда дѣло другое будетъ...
   Желанное слово было произнесено, и теперь долженъ былъ начаться настоящій разговоръ. Варварушка взглянула украдкой на Силу Саввича лукавымъ, многообѣщающимъ взглядомъ. Онъ осклабился и, подмигнувъ ей, сказалъ матери покорнымъ тономъ:
   -- Я, мамаша, если на то будетъ ваша воля и желаніе, готовъ хоть сейчасъ.
   Онъ толкнулъ подъ столомъ колѣнкой Варварушку. Варварушка сдѣлала стыдливое выраженіе въ лицѣ.
   -- Я, Силушка, ты знаешь, ни препятствовать тебѣ не стану, ни разговаривать тебя не буду,-- отозвалась мать.-- Такіе года твои, что въ законѣ тебѣ нужно жить. Опять же и то сказать: всѣ мы подъ Богамъ ходимъ и никакъ тебѣ нельзя безъ наслѣдниковъ жить. Капиталы-то экіе надо же кому-нибудь предоставить.
   -- Извѣстно, не псу подъ хвостъ ихъ бросать, прости Господи,-- проговорила тетка Варварушки.
   Коробейникова продолжала:
   -- Мы вотъ говорили вчерась съ Дарьей Трофимовной. У меня женихъ, у нея невѣста!
   Варварушка скромно потупилась.
   -- Если Варвара Михайловна согласна...-- началъ Сила Саввичъ.
   -- Что-жъ ты молчишь, Варварушка?-- ласково спросила Коробейникова.-- Чужихъ нѣтъ, слава Богу, мы свои люди...
   -- Сила Саввичъ сами понимаютъ, какія у меня чувства,-- сказала конфузливо Варварушка, перебирая пальцами бахрому шелковаго платка на груди.
   -- Ну, значитъ, и благослови васъ Господь!
   Молодые люди подошли къ рукѣ Коробейниковой. Всѣ поочередно обнялись и поцѣловались, за исключеніемъ молодыхъ людей, которымъ Коробейникова сказала:
   -- Ну, что-жъ, поцѣлуйтесь и вы! Теперь вы женихъ и невѣста.
   Они тоже поцѣловались церемоннымъ, холоднымъ поцѣлуемъ, глядя плутовато другъ на друга. Не допивъ второго стакана чаю, Сила Саввичъ заторопился идти показать садъ Варварушкѣ. Ему хотѣлось поскорѣе побыть съ ней вдвоемъ, безъ свидѣтелей. Въ немъ проснулись его животные инстинкты. Теперь онъ уже зналъ, что Варварушка не станетъ отталкивать его, не станетъ говорить: "ахъ, развѣ это можно! за кого вы меня считаете?" такъ какъ онъ былъ уже не чужой, а женихъ, и ему позволялось многое. Они съ часъ гуляли по саду, то тихо хихикая, то слегка взвизгивая, и, наконецъ, услыхали, что ихъ уже давно кличутъ.
   -- Извѣстно, молодые люди, любовь-то сладка имъ,-- объясняла Коробейникова теткѣ Варварушки, пославъ разыскивать по саду сына и Варварушку.-- Мой-то Силушка что красная дѣвица -- ничего такого и не зналъ никогда.
   -- Знаю, матушка, знаю,-- соглашалась тетка Варварушки.-- Примѣрной жизни человѣкъ. Всѣ это знаютъ.
   Тетка Варварушки собиралась идти домой, обусловивши съ Коробейниковой всѣ вопросы о днѣ свадьбы, объ окличкѣ и приданомъ. На прощаньѣ Сила Саввичъ расхрабрился и развеселился до того, что приказалъ подать сладкаго вина, и всѣ выпили, поздравляя другъ друга.
   Давно уже не чувствовалъ себя Коробейниковъ такимъ возбужденнымъ и самодовольнымъ. Варварушка вела себя съ нимъ въ саду такъ, что онъ совсѣмъ ошалѣлъ и чувствовалъ головокруженіе. Выпитое вино возбудило его еще сильнѣе и, по уходѣ невѣсты и ея тетки, онъ впервые въ жизни началъ крѣпко обнимать мать, потомъ повалился ей въ ноги, благодаря за выбранную ему невѣсту. Онъ былъ готовъ и плакать, и смѣяться отъ наплыва радости и счастія. Коробейникова даже прослезилась, глядя на него...
   Простившись съ матерью, онъ пошелъ по направленію къ своей комнатѣ и совершенно случайно натолкнулся на Семена Дмитріевича. Тотъ возвращался хмурымъ, съ понурой головой, съ улицы, гдѣ онъ только-что подстерегъ возвращающихся отъ Коробейниковыхъ Варварушку и ея тетку.
   -- Вы меня простите,-- тихо и смиренно прошепталъ онъ Варварушкѣ.
   Она почти не взглянула на него и мелькомъ, сухо отвѣтила:
   -- Это ужъ вамъ передъ хозяиномъ надо виниться...
   И затѣмъ ускорила шаги, не желая болѣе разговаривать съ Семеномъ.
   -- Ты это откуда?-- спросилъ Семена Коробейниковъ, напуская на себя видъ строгаго хозяина.
   -- Гдѣ былъ, Сила Саввичъ, тамъ ужъ меня нѣтъ,-- рѣзко отвѣтилъ Семенъ и прошелъ въ слѣдующую комнату, гдѣ сидѣли двое изъ "молодцовъ".
   Сила Саввичъ послѣдовалъ за нимъ, вдругъ вспомнивъ о вчерашнемъ буйствѣ Семена передъ домомъ его невѣсты.
   -- Ты это что же, братецъ, задумалъ?-- прикрикнулъ на Семена Сила Саввичъ, входя въ комнату "молодцовъ", и въ его голосѣ послышались тѣ визгливыя ноты, которыя раздражали невольно.
   -- Не кричите, Сила Саввичъ,-- отвѣтилъ сдержанно Селенъ.-- До сего дня служилъ я у васъ, а теперь уже пусть служатъ другіе, такъ и кричать на меня нечего!
   -- Да какъ на тебя не кричать-то! Ты пьянствуешь, да безобразничаешь,-- завизжалъ Сила Саввичъ.
   Семенъ иронически усмѣхнулся.
   -- Нашли кого пьянствомъ, да безобразіями попрекать!-- проговорилъ онъ, стараясь осилить въ себѣ злость, и не безъ гордости прибавилъ:-- Меня, почитай, все купечество знаетъ, какой я такой человѣкъ. Ужъ если самъ Савва Саввичъ почиталъ за дѣлового человѣка...
   -- А вчера? А вчера?-- перебилъ его Сила Саввичъ.-- Вчера гдѣ былъ? Вчера что дѣлалъ? Ты думаешь, отъ меня скроется?
   -- Гдѣ ужъ скрыться!-- съ презрительной усмѣшкой сказалъ Семенъ.-- У васъ уши, да языки вездѣ есть. Бабьими дѣлами заниматься -- это ваше дѣло.
   -- Да какъ ты смѣешь? Какъ ты смѣешь?-- гнѣвно крикнулъ Коробейниковъ и сжалъ кулаки.
   Онъ смотрѣлъ необычайно смѣло и дерзко. Онъ сознавалъ, что онъ теперь ничего не боится, можетъ-быть, потому, что былъ не съ глазу на глазъ съ Семеномъ, а, можетъ-быть, и вслѣдствіе сильнаго возбужденія послѣ сдѣланнаго имъ смѣлаго шага -- рѣшенія жениться.
   -- У дома моей невѣсты скандалить вздумалъ,-- продолжалъ онъ кричать:-- да думаешь, что я это тебѣ спущу.
   Семенъ стиснулъ зубы, чтобы не выругаться. "Мозглякъ, а туда же жениться думаетъ, да еще на комъ -- на Варварушкѣ!"
   -- Я жениться на ней задумалъ черезъ двѣ недѣли, а онъ скандалитъ передъ ея домомъ!-- кричалъ Коробейниковъ.
   -- Мозглякъ, право, мозглякъ!-- проворчалъ сквозь зубы Семенъ, уже не владѣя собою.
   Кровь стучала у него въ вискахъ, въ глазахъ все кружилось.
   -- Что? что?-- взвизгнулъ Коробейниковъ, услыхавъ ненавистную ему кличку.-- Ты у меня за это попляшешь, попляшешь! Я всѣ книги обревизую, всю кассу.
   Семенъ поблѣднѣлъ отъ этой угрозы, оскорбившей его до глубины души, и проговорилъ не своимъ, сдавленнымъ голосомъ:
   -- Подлецъ ты этакій! Ужъ не думаешь ли ты, что я воръ? Да я...
   Оць не могъ кончить начатой фразы, чувствуя, что его будто что-то душитъ за гордо.
   -- А вотъ увидимъ, увидимъ!-- визжалъ Коробейниковъ.-- Не былъ бы воромъ, не кутилъ бы! Воръ и есть...
   Семенъ словно обезумѣлъ, схватилъ со стола тяжелый мѣдный подсвѣчникъ и со всего размаха ударилъ имъ прямо въ високъ Коробейникова.
   -- Дохлая собака! право, дохлая собака!-- сказалъ онъ хрипло и, отбросивъ въ сторону подсвѣчникъ, сѣлъ къ столу, едва переводя духъ и глядя въ другую сторону, точно ему было противно взглянуть на лежавшаго на полу мозгляка, какъ на раздавленную имъ гадину.
   Молодцы бросились къ лежавшему неподвижно Коробейникову и боязливо, шопотомъ, окликнули сперва его, потомъ Семена.
   -- Семенъ, а Семенъ... слышь, не дышитъ!-- пугливо произнесъ одинъ изъ нихъ.
   -- А! мнѣ все равно!-- отозвался Семенъ, какъ будто не сознавая, что говорятъ ему и что онъ отвѣчаетъ.
   Случайно его взглядъ упалъ на руку, и онъ увидалъ на ней мелкіе брызги крови. Онъ вытащилъ поспѣшно платокъ, брезгливо отеръ имъ руку и отбросилъ его въ сторону. По его тѣлу прошла невольная дрожь, по спинѣ пробѣжалъ холодъ. онъ поднялся съ мѣста, откинулъ назадъ свѣсившіеся на лобъ кудри и, вздохнувъ широкимъ тяжелымъ вздохомъ, проговорилъ товарищамъ:
   -- Ну, что-жъ, вяжите...
   Въ домѣ начался переполохъ. Коробейниковъ билъ убитъ наповалъ: ударъ пришелся какъ разъ въ високъ, изъ котораго уже вытекла на полъ цѣлая лужа крови...
   

XI.

   Убійство Коробейникова всполошило весь городъ и на время вывело его изъ обычной спячки. Убитаго не жалѣлъ никто, но толковали о немъ всѣ. Старуха Коробейникова и, главнымъ образомъ, Варварушка сдѣлались героинями дня, такъ какъ всѣ сразу узнали, что именно въ этотъ злополучный день убійства Варварушка была объявлена невѣстой убитаго Силы Саввича. Убитому Коробейникову и, попутно, его покойному отцу перемывали бока. Нѣкоторые даже говорили прямо, что "собакѣ собачья смерть"; другіе же, вздыхая и лицемѣря, ради безсознательнаго страха передъ покойникомъ, толковали о томъ, что "отъ суда Божьяго, видно, не уйдешь", что, "видно, кровь-то людская вопіетъ къ Богу", и припоминали старые слухи о томъ, съ чего началось коробейниковское богатство. Къ легендамъ о старикѣ Коробейниковѣ присоединились теперь легенды о молодомъ Коробейниковѣ, и по людскимъ толкамъ онъ обрисовывался тоже какимъ-то если не дикимъ звѣремъ, то отвратительнымъ животнымъ. Несчастнымъ, достойнымъ глубокой жалости человѣкомъ его никто не считалъ.
   Несмотря на всю свою способность, свойственную вообще русскимъ бабамъ и мѣщанкамъ, причитать и плакать въ извѣстныхъ случаяхъ, Коробейникова и Варварушка уставали причитать и плакатъ,-- такъ осаждали ихъ разспросами знакомые и незнакомые люди,-- уставала особенно Варварушка, такъ какъ въ ея душѣ было не столько горя, сколько: злобы на проклятаго лиходѣя, испортившаго всю ея будущность, разстроившаго всѣ ея планы. "Вотъ ужъ поистинѣ бѣшеная собака: ни самъ себѣ, ни людямъ добра не сдѣлалъ",-- думала и говорила она про Семена Дмитріевича. Иногда ей казалось, что она своими руками готова была бы, задушить его.
   Самимъ лиходѣемъ интересовались тоже не менѣе, чѣмъ Варварушкой,-- въ особенности потому, что онъ, какъ ходили слухи, держалъ себя передъ судебнымъ слѣдователемъ до послѣдней степени сдержанно и съ достоинствомъ. Снимая съ него допросъ, судебный слѣдователь добивался, была ли прежде между нимъ и молодымъ хозяиномъ затаенная вражда, какіе поводы заставили его убить Коробейникова, когда и за сколько дней онъ задумалъ свое преступленіе. Тому объясненію, будто бы Семена вывели изъ терпѣнья подозрѣнія и упреки въ воровствѣ, высказанные покойнымъ, судебный слѣдователь не придавалъ ни малѣйшей цѣны, не предполагая возможности такой обидчивости въ какомъ-то приказчикѣ и понимая только одно желаніе убійцы выгородить себя и выставить убійство непреднамѣреннымъ. Въ этомъ его не могло, разубѣдить даже твердо высказанное сознаніе Семена, что онъ "добилъ бы хозяина", еслибы ударъ вышелъ менѣе мѣткимъ. Судебный слѣдователь сразу, что называется, "раскусилъ" Семена: это красавецъ,-- значитъ "бабникъ"; это приказчикъ,-- значитъ продувная бестія, знающая, что "не обманешь -- не продашь", и умѣющая "охулки на руку не положить" и передъ хозяиномъ, и передъ покупателемъ; стыдъ и совѣсть у этого торгаша давно пропали, и потому онъ лжетъ съ наглостью, не сморгнувъ глазомъ; самое убійство онъ такъ устроилъ, чтобы оно имѣло видъ не преднамѣренности, а чистой случайности. До судебнаго слѣдователя дошли уже городскіе слухи, что Семенъ считался всѣми незаконнымъ сыномъ Саввы Саввича Коробейникова, и что между нимъ и покойнымъ Силой Саввичемъ существовала постоянно глухая вражда; говорили судебному слѣдователю даже о томъ, будто старикъ Коробейниковъ подумывалъ все оставить Семену и только скоропостижная смерть помѣшала ему исполнить это. Дошли до него и слухи о томъ, что наканунѣ убійства непьющій Семенъ ни съ того, ни съ сего напился и произвелъ скандалъ передъ домомъ невѣсты покойнаго Силы Саввича. За это обстоятельство судебный слѣдователь ухватился съ жаромъ, такъ какъ оно ясно показывало о созрѣвшемъ уже наканунѣ намѣреніи убить Коробейникова, вызвавъ его на ссору, которая неминуемо должна была возникнуть изъ-за этого скандала; Семенъ твердо, не сморгнувъ глазомъ, объявилъ, что онъ вовсе не зналъ невѣсты Силы Саввича, и только зналъ, гдѣ она живетъ, такъ какъ это сообщалъ всѣмъ "молодцамъ", жившимъ у Коробейникова, мальчишка Игнашка. Что говорилъ и что дѣлалъ онъ въ пьяномъ видѣ -- этого онъ самъ не сознавалъ тогда, а теперь не помнить. Судебный слѣдователь сразу понялъ, что все это -- самыя обыкновенныя отговорки.
   Показанія Семена чуть не испортила сама Варварушка: когда ее спросили, знала ли она Семена прежде -- она начала ругать его и Иродомъ, и варваромъ, и лиходѣемъ своимъ, и чуть-чуть не проговорилась, что была коротко знакома съ нимъ прежде, повторивъ въ раздраженіи фразу о бѣшеной собакѣ, которая "ни себѣ не взяла, ни другимъ не дала". Впрочемъ, слѣдователь не настаивалъ вовсе на знакомствѣ Семена съ Варварушкой, такъ какъ убійство было, по его твердому убѣжденію, совершено вовсе не на романической подкладкѣ, а изъ-за долголѣтней вражды.
   Разсказывали люди о томъ, что Семенъ выражалъ на допросахъ нѣкоторое недоумѣніе, зачѣмъ его обо всемъ такъ подробно разспрашиваютъ, разсуждая довольно просто: "я убилъ, значитъ мнѣ и отвѣчать за убійство передъ людьми и передъ Богомъ". О какихъ-нибудь смягчающихъ или увеличивающихъ вину обстоятельствахъ онъ, несмотря на всю свою сообразительность, не только не думалъ, но даже и не понималъ, какъ можетъ уменьшиться или увеличиться его вина: "убилъ, значитъ и убилъ, какъ ужъ тутъ ни верти". Ему хотѣлось только поскорѣе услышать рѣшеніе суда и идти въ каторгу, подальше отъ того города, гдѣ все напоминало ему его прошлое...
   Всѣ сплетни, слухи и пересуды объ этомъ дѣлѣ, облетѣвъ весь городъ, дошли и до монастыря, и даже до Софьи Дмитріевны, разстроенной уже до послѣдней степени ожиданіями, что вотъ-вотъ ее вызовутъ куда-то для освидѣтельствованія ея умственныхъ способностей, и очень мало интересовавшейся теперь чѣмъ бы то ни было, что не касалось прямо ея.
   -- А съ Варварушкой-то нашей какое несчастіе?-- сообщила ей матушка Нектарія, встрѣтивъ ее въ саду.-- Жениха-то ея, Силу Саввича Коробейникова, убили!
   -- Какъ убили?-- спросила Софья Дмитріевна, вздрогнувъ.
   -- Такъ вотъ, взяли, да и убили... молодой приказчикъ его же, Коробейникова, и убилъ,-- сообщила мать Нектарія.-- Въ міру-то грѣхъ по стопамъ людей ходитъ...
   -- Это она его, вѣрно, подучила!-- мрачно рѣшила Зимина.
   Мать Нектарія даже ротъ раскрыла отъ испуга, и трудно было сказать, чего она болѣе испугалась: того ли что Варварушка подозрѣвается въ участіи въ убійствѣ, или того, что Софья Дмитріевна сошла неожиданно съ ума и стала говорить такія несообразныя вещи.
   -- Что это вы, матушка Софья Дмитріевна, съ чего это вамъ въ голову пришло?-- испуганнымъ голосомъ сказала она, придя немного въ себя.-- Грѣхъ-то какой!
   -- Да, грѣхъ, грѣхъ!-- мрачно заговорила Софья Дмитріевна, не глядя на нее и устремивъ глаза въ пространство.-- Съ полюбовниками путаются, не знаютъ, какъ вывернуться, а потомъ и убиваютъ другихъ. Ни стыда, ни совѣсти нѣтъ,-- сперва младенца неповиннаго погубятъ, потомъ за взрослаго примутся. Ничего, все съ рукъ сойдетъ! Посторонніе люди узнаютъ, скажутъ: "снявши голову, по волосамъ не тужатъ!" У другихъ людей вѣдь тоже стыда и совѣсти нѣтъ...
   Мать Нектарія оторопѣла, растерялась и только бормотала:
   -- Успокойтесь, голубушка моя, успокойтесь!
   Софья Дмитріевна словно очнулась и тихо, сухимъ тономъ, точно упрекая мать Нектарію, проговорила:
   -- Ничего этого понять вы не можете; вы, какъ младенецъ, до старости дожили въ четырехъ стѣнахъ. Вы о грѣхѣ говорите, а что такое грѣхъ -- не знаете! Грѣхъ-то, у кого совѣсть есть, ночей не даетъ спать, съ ума сводить, подъ ухо шепчетъ: "окаянная, окаянная, нѣтъ тебѣ прощенія".
   -- Милосердный Богъ слышитъ молитвы грѣшниковъ,-- сказала мать Нектарія.
   -- Молитвы, молитвы!-- воскликнула Зимина.-- И молиться-то грѣшникъ не можетъ. Станетъ молиться, а дьяволъ шепчетъ о грѣхѣ, мысли разсѣиваетъ. Чистые сердцемъ только могутъ молиться чистыми устами!
   Матушка Нектарія, совсѣмъ сбитая съ толку, еще поговорила что-то о необходимости для Зиминой успокоиться и, качая съ сомнѣніемъ головой, отошла отъ нея. Теперь и она усомнилась въ томъ, точно ли въ здоровомъ разсудкѣ находится Софья Дмитріевна. Говоритъ она все такое несообразное, что и не знаешь, откровеніе ли какое бъ ней снизошло, или умопомраченіе обуяло ее. Никогда она, мать Нектарія, ничего подобнаго не видала и не думала... Черезъ какіе-нибудь полчаса, объ этомъ разговорѣ знала уже матушка Дороѳея, а слѣдомъ за ней и матушка Серафима узнала этотъ разговоръ, и притомъ нѣсколько прикрашенный цвѣтами краснорѣчія и комментаріями двухъ монахинь. Она сдвинула брови: Зимина, какъ неотвязный кошмаръ, какъ увеличивающееся съ каждымъ днемъ бѣльмо на глазу, все болѣе и болѣе смущала ее. Иногда ей такъ страстно хотѣлось назвать Зинину сумасшедшей, а между тѣмъ именно это-то и было опасно.
   -- Что она знаетъ что-нибудь про Варвару, что ли?-- наконецъ, спросила отрывисто матушка Серафима у матеря Дороѳеи, зорко взглянувъ на нее.
   -- Не могу доподлинно ничего сказать, матушка-игуменея,-- проговорила смиренно Дороѳея, вскинувъ на мгновенье на матушку Серафиму свои блестящіе глаза и сжавъ губы трубочкой.-- Какъ Богъ святъ, доподлинно ничего не знаю. Хоть образъ со стѣны снять. А только я такъ полагаю, что и точно тутъ что-то нечисто... Охъ, грѣхи наши, грѣхи тяжкіе!
   Матушка Серафима сдѣлала нетерпѣливое движеніе. Она ненавидѣла эту манеру не договаривать чего-нибудь.
   Мать Дороѳея пояснила:
   -- Недавно Варвара отъ вора-грабителя на огородѣ у Михея нашего, въ ночной часъ, укрывалась... Не сказалъ онъ мнѣ этого сейчасъ, старый хрѣнъ, прости мое согрѣшеніе, Господи, а потомъ платокъ ея шелковый нашелъ, алый съ бѣлыми разводами, и сказалъ все, какъ было...
   -- Ну?-- нетерпѣливо проговорила матушка Серафима.
   -- Дѣло въ ночной часъ было. Михей-то -- старый, ужъ носомъ рыбу удить началъ у себя въ сторожкѣ. Извѣстно, онъ по названію только сторожить огороды, а самъ дрыхнетъ...
   Матушка Серафима сдѣлала снова нетерпѣливое движеніе. Мать Дороѳея заторопилась:
   -- Вдругъ это, слышитъ онъ, вбѣгаетъ кто-то къ нему въ сторожку, едва духъ переводя. Проснулся Михей, глядятъ -- стоитъ передъ нимъ Варвара и въ самомъ то-есть истерзанномъ видѣ. Косы растрепались, платье поизодрано, платка на шеѣ нѣтъ. И говоритъ она ему, Михею-то: "воръ-грабитель напалъ на меня", а сама, какъ припала къ ковшу съ водой, такъ и не оторвать ее отъ него...
   Матушка Серафима недоумѣвала, что общаго имѣетъ этотъ случай съ убійствомъ Коробейникова. Мать Дороѳея начала растерянно пояснять:
   -- Такъ вотъ оно какъ одно къ другому приложишь, какъ будто и выходитъ, что...
   -- Что выходитъ-то?
   -- Не этотъ ли самый воръ-грабитель и есть убивецъ-то ея жениха?-- закончила мать Дороѳея.
   -- Городишь ты глупости!-- оборвала ее матушка Серафима. и сердито плюнула.-- Какая выгода была ей подговаривать кого-нибудь убивать ея жениха, извѣстнаго богача? Голова-то у тебя гдѣ? Выдумаютъ нелѣпицу и повторяютъ ее. Всѣ вы точно съ ума сошли!
   Мать Дороѳея поджала губы и заморгала глазами, понимая, что она и точно сказала глупость.
   -- Болтать вы зря умѣете!-- рѣзко сказала матушка Серафима.-- Недостаетъ еще, чтобы болтовня-то ваша дошла до кого-нибудь въ городѣ, да васъ бы притянули къ отвѣту. И по-дѣломъ бы!
   Предположеніе матери Дороѳеи, дѣйствительно, было такъ нелѣпо, что нельзя было придавать ему никакого серьезнаго значенія. Тѣмъ не менѣе, матушка Серафима встревожилась относительно толковъ о Варварушкѣ и успокоилась только тогда, когда Варварушка явилась къ ней сама, вся въ черномъ, смиренная и оплакивающая сухими глазами свою потерю. Однако, отъ зоркихъ глазъ матушки Серафимы не ускользнуло то обстоятельство, что Варварушка въ сущности, не очень опечалена потерей, что она ужъ слишкомъ развязна. Варварушка тотчасъ же, "какъ священнику на духу", все стала разсказывать матушкѣ Серафимѣ,-- и какъ злодей-убивецъ звѣремъ бѣшенымъ накинулся на беззащитнаго Силу Сасвича безъ всякой причины, зашибъ на-смертъ ея голубчика шандаломъ, и какъ ее, несчастную Варварушкъ опрашивали со всякимъ пристрастіемъ, грозя ей судомъ неминучимъ, у судебнаго слѣдователя: знала ли она этого лиходѣя проклятаго, котораго она "и сроду не видывала въ глаза, и понятіевъ никакихъ не имѣла, кто онъ таковъ есть и каковъ изъ себя смотритъ". Особенно усиленно настаивала она теперь на послѣднемъ обстоятельствѣ, описывая страшную наружность лиходѣя проклятаго: "глазища страшенные, волосы всклоченные, дыбомъ стоятъ, самъ изъ себя на цыгана похожъ и такъ и сверкаетъ, такъ и сверкаетъ глазищами-то". "И съ чего это она столько вретъ про него?" -- подумала матушка Серафима, всматриваясь въ въ нее и какъ бы желая заглянуть въ ея душу. Потомъ Варварушка не удержалась и похвалилась тѣмъ, что тетенька ея судьбу горемычную, еще слава Богу, устроила, намекнувъ самой-то Коробейчихѣ, что дѣвка главнымъ образомъ съ того еще убивается, что вся жизнь ея теперь сгублена, такъ какъ и свадьбой-то онѣ, Варварушка и ея тетка, именно съ того торопились, "чтобы грѣхъ прикрыть". Ну, Коробейчиха всплакнула съ ними еще разъ и пообѣщала ее, Варварушку, ровно дочь свою, наградитъ, если она даже и не выйдетъ ни за кого замужъ. И жить она, Варварушка, съ теткой будетъ теперь у Коробейчихи. И то сказать, какъ ей, старухѣ, одной-то жить въ этакихъ хоромахъ: и пусто, и боязно; еще, храни Господи, самое укокошатъ. Люди-то звѣри! До грѣха недолго! Матушка Серафима презрительно и немного гадливо улыбнулась, услыхавъ объ этой ловкой продѣлкѣ сообразительной дѣвки. Варварушка конфузливо потупилась, уловивъ эту улыбку, и пояснила своимъ невиннымъ тономъ:
   -- Что-жъ, мнѣ теперь все равно весь вѣкъ вѣковать въ дѣвкахъ, такъ надо какъ-нибудь судьбу свою устраивать... Вотъ думала первой богачихой въ городѣ быть, думала, что всѣ въ поясъ кланяться станутъ,-- такъ какъ деньги-то и отъ кого не брезгаютъ брать, хоть ты первый убивецъ будь,-- а что стряслось-то!
   Матушка Серафима не выдержала и нѣсколько рѣзко сказала:
   -- Да, а теперь вотъ еще говорятъ, что ты въ убійствѣ участіе принимала!
   -- Я?-- воскликнула съ особенной живостью Варварушка и вся раскраснѣлась до корней волосъ.
   У нея даже духъ захватило отъ этого неожиданнаго извѣстія. Она гнѣвно заговорила:
   -- Да у кого это языкъ-то повернулся? Погубить меня, что ли, задумали? Да нешто я врагъ себѣ? Въ каторгѣ не бывала? Кто плететъ-то это?
   Матушка Серафима необдуманно отвѣтила:
   -- Твоя же Зимина!
   -- Софья Дмитріевна?-- воскликнула опять Варварушка и загорячилась:-- Ну, ужъ вотъ этого я отъ нея не ожидала! Нечего сказать, хорошаго она обо мнѣ мнѣнія. Я ее выгораживала, слова не давала про нее сказать, а она меня въ убивицы производитъ. Сама-то, видно, грязнѣе грязи, такъ и хочетъ другихъ дегтемъ вымазать. Вотъ и узнавай людей! Я къ ней всей душой, а она этакую мораль придумала...
   Матушка Серафима увидала, что сдѣлала ошибку, и постаралась успокоить Варварушку:
   -- Стоитъ ли обращать вниманіе на разныя глупости!
   -- Нѣтъ, не глупости это, матушка,-- проговорила Варварушка.-- Мнѣ моя голова-то, охъ, какъ дорога! Да, храни Богъ, дойдетъ это до мамаши, что я тогда дѣлать стану? Одинъ злодѣй жениха убилъ, другая лиходѣйка хочетъ евонную мать отнять у меня...
   И, уже совсѣмъ забывшись, она грубо сказала:
   -- Ишь тоже нашли что глупостями называть!
   Варварушка заторопилась уйти отъ матушки Серафимы.
   Она прошла прямо къ Зиминой, волнуемая негодованіемъ, спѣша на всѣ корки отчитать Зиминиху, какъ она теперь мысленно называла Софью Дмитріевну. "Забрала она, шалая, теперь что-то много форсу. То тише воды, ниже травы была, а теперь только и знаетъ, что всѣхъ чернитъ, да коритъ. Въ святые еще, слава Богу, не зачислена. Порыться-то въ ея жизни, такъ, можетъ-быть, на такія ужасти наткнешься, что а-ахъ! Мужъ-то ейный что-то слишкомъ скоропалительно на тотъ свѣтъ отправился въ ночное время, когда людей при немъ не было. Недаромъ тоже матушка-то Серафима подозрѣвала: "не убила ли она мужа"?..
   Она застала Зимину, глубоко погруженную въ думы. Варварушка раза два кашлянула, потомъ окликнула ее. Софья Дмитріевой медленно, точно кукла на пружинахъ, повернула въ ея сторону голову и, даже не поздоровавшись съ ней, всматривалась въ нее свинцовыми глазами и почти съ угрозой спросила:
   -- Что пришла? Одного человѣка убила, другого до каторги довела, а сама по гостямъ ходишь?
   Варварушсу точно обухомъ по головѣ ударило. На языкъ навертывались не ругательства, а оправданія. Однако, она собралась съ духомъ и подавила свое смущеніе.
   -- И что же такое вы несуразное говорите?-- сказала она сильно обозленнымъ тономъ.-- Пригрезилось вамъ что-нибудь вѣрно?
   Зимина глядѣла прямо на нее тяжелымъ, смущающимъ взглядомъ.
   -- Что же, ты скажешь, что это не твой полюбовникъ убилъ его?-- рѣзко спросила она и заставила поблѣднѣть Варварушку этимъ неожиданнымъ вопросомъ.-- Не ему ты говорила, что безъ денегъ за него не пойдешь? Не его ты прочила сдѣлать своимъ возлюбленнымъ послѣ замужества? Не его подъ руку подталкивала: "убей! убей!"
   Какъ ни была смѣла Варварушка, но ее забила лихорадка. Въ ея головѣ мелькнула суевѣрная мысль, что Софьѣ Дмитріевнѣ было "откровеніе".
   -- Что-жъ молчишь?-- продолжала Зимина.-- Попробуй сказать, что убійца не былъ твоимъ полюбовникомъ!
   Она гнѣвно постучала сжатой въ кулакъ рукой по столу
   -- Я все знаю! Сама мнѣ все разсказывала. Я отъ слова до слова все повторить могу!
   Варварушка впервые въ жизни струсила не на шутку и мысленно ругала себя. Дѣйствительно, не откровеніе свыше озарило Залошу, а сама она, Варвара, откровенничая съ Зиминой, какъ ни съ кѣмъ, проговорилась, что у нея есть "милый", что она охотно вышла бы за него, будь у вето деньги. Зимина знала и больше про нее, знала, что у нея когда-то былъ ребенокъ, что она, идя замужъ, хотѣла обманутъ Коробейникова... Что если эта безумная пойдетъ въ судъ, да все разскажетъ? Начнутъ тогда допрашивать подъ присягой и ее, и Семена. Всплыветъ наружу исторія на монастырскихъ огородахъ, катанье на лодкѣ, разговоры съ Семеномъ... Вотъ тебѣ и житье замѣсто дочери у Коробейчихи!
   -- А! грѣховодницы, преступницы!-- рѣзко выкрикнула Софья Дмитріевна, впиваясь глазами въ искаженное ужасомъ лицо Варварушки.-- Грабите, развратничаете, убиваете и ничего вамъ, ничего! Другіе за васъ страдаютъ, а вы въ сторонѣ. Стыда нѣтъ, совѣсти нѣтъ! Въ каторгу бы васъ всѣхъ, въ каторгу съ полюбовниками вашими вмѣстѣ! Сгноить бы въ Сибири!
   Варварушка пятилась уже къ дверямъ, растерянно и безснысленно бормоча что-то безсвязное о сумасшествіи, объ обидѣ, о поклепѣ. Только выбравшись отъ Зиминой, она немного пришла въ себя и, встряхнувшись, какъ побитая собака, почувствовала приливъ уже не страха, а дикой злобы.
   -- А Софья-то Дмитріевна у васъ и впрямь, бѣдняжка, ума рѣшилась,-- дрожащимъ отъ бѣшенства голосомъ замѣтила она матушкѣ Дороѳеѣ, встрѣтивъ ее въ коридорѣ, и засмѣялась нервнымъ смѣхомъ.-- Вы за ней присматривайте, не выпускайте ея, а то она на людей кидаться станетъ;
   Мать Дороѳея опасливо замахала рукой.
   -- Что ты, что ты, Варварушка!-- проговорила она, дѣлая смиренное лицо.-- Услышитъ еще матушка-игуменея, такъ бѣда! И на глаза къ ней тогда не показывайся! Сердится она, когда что-нибудь такое про Софью Дмитріевну говорятъ.
   -- Мало ли что,-- съ раздраженіемъ въ голосѣ отвѣтила Варварушка и съ гримасой добавила:-- Она мнѣ, слава Богу, не начальница, чтобы ротъ замазывать. Это вы у нея въ подчиненіи, а не я. Вольный я, мірской человѣкъ. Я что вижу, то и говорю.
   И, не выдержавъ, пояснила свое неудовольствіе на матушку Серафиму:
   -- Я къ ней всей душой, я ей, какъ священнику на духу, все говорю, а она давеча этакія гримасы дѣлаетъ за то, что тетенька мою судьбу устроила,-- что обо мнѣ, сиротѣ, Богъ вспомнилъ.
   -- Какъ, голубка, устроила?-- торопливо полюбопытствовала мать Дороѳея.
   -- А такъ, что Коробейчиха меня теперь замѣсто дочери возьметъ.
   И тугъ же прихвастнула:
   -- Можетъ-быть, даже такіе капиталы буду я имѣть, что кого захочу, того и облагодѣтельствую... Это мнѣ за мое несчастіе и за горе Богъ посылаетъ. Сиротскія-то слезы не пропадаютъ!.. И очень мнѣ это обидно, что за всю мою привязанность и за добро мнѣ же всякія гримасы дѣлаютъ, шпильки ставятъ, да Богъ вѣсть что городить про меня всякимъ умалишеннымъ позволяютъ... Въ убивицы произвести задумали! Слышала тоже, можетъ-быть?.. Я умирать стану -- этого не забуду!.. Я съ тѣмъ добра, кто со мною хорошъ, а ужъ и прощать не умѣю, кто супротивъ меня пойдетъ... Многіе, можетъ-быть, теперь отъ моихъ щедротъ питаться могли бы, ну, а пойдутъ супротивъ меня, тогда ужъ пусть не взыщутъ.
   Мать Дороѳея стянула свои тонкія губы и заморгала глазами, какъ бы поддакивая ей. Варварушка чопорно и покровительственно простилась съ нею и повеселѣла, думая про себя: "пусть теперь передаетъ; мы тоже по носу щелкать умѣемъ, даромъ что не изъ дворянскаго рода, а изъ мѣщанскаго сословія; амбиція-то своя и у насъ есть".
   

XII.

   Лампада, теплившаяся въ комнатѣ Зиминой въ переднемъ углу у образа, озаряла совершенно безкровное, бѣлое и очень крупное лицо Христа, съ несоразмѣрно большими черными глазами, смотрѣвшими не только строго, но почти жестоко. Этимъ стариннымъ образомъ, съ исчезнувшими полутонами, Софья Дмитріевна давно уже замѣнила то тонко и изящно исполненное изображеніе Богоматери съ предвѣчнымъ Младенцемъ на рукахъ, которое висѣло здѣсь въ переднемъ углу во время ея пріѣзда въ монастырь и которое смущало ее, наводя постоянно,-- какъ говорила она,-- на мысль, что это "вмѣсто образа модную картинку въ переднемъ углу ея комнаты повѣсили". Тогда ей казалось, что ей нуженъ именно такой образъ, который какъ бы заглядывалъ ей въ душу и требовалъ отъ нея, строго и безпощадно, отвѣта въ ея грѣхахъ. Это было въ ту пору, когда она впервые начала терзать и мучить свою плоть. Но съ теченіемъ времени ея нервы уже изболѣлись до того, что она порою не смѣла поднять глазъ на этотъ образъ и тотчасъ же, при взглядѣ на него, начинала биться въ истерическихъ слезахъ, сознавая съ ужасомъ, что какъ она ни молится, какъ ни кается, а въ ея памяти все живетъ и живетъ попрежнему представленіе содѣяннаго ею грѣха,-- вся сцена задушенія мужа, его предсмертная хрипота и конвульсіи подъ, ея рукою. Иногда все это такъ ярко воскресало въ ея больномъ воображеніи, что она безсознательно начинала хрипѣть сама, какъ хрипѣлъ онъ, и такъ же корчилась, какъ корчился онъ, безсознательно копируя до мельчайшихъ подробностей сцену предсмертной борьбы и агоніи. Тогда образъ со строгими глазами приводилъ ее въ ужасъ, наводя на страшную мысль, что она не болѣе, какъ комедіантка: ей нужно замаливать грѣхи, а она играетъ комедію -- сцену смерти изображаетъ!
   Именно въ такомъ настроеніи была она и теперь: эти строгіе глаза преслѣдовали ее, какъ преслѣдовала ея собственная больная совѣсть, а въ душѣ поднимался цѣлый рой вопросовъ, поднималась цѣлая буря сомнѣній, съ которыми не могъ справиться ея слабый и больной умъ.
   Почему другіе дѣлаютъ всякія преступленія и живутъ спокойно? Неужели она грѣшнѣе всѣхъ, что ей не дается даже на землѣ покоя? Что ей нужно еще сдѣлать, чтобы не страдать такъ страшно? Отказаться навсегда отъ міра, отрѣзать себѣ возвратъ въ него и постричься? Отдать все свое имущество, весь капиталъ на церковь? Сотни подобныхъ вопросовъ вихремъ проносились въ ея головѣ. Тогда въ ней просыпался другой человѣкъ,-- человѣкъ, испытавшій съ колыбели, что значитъ остаться безъ денегъ въ нищетѣ, узнавшій весь ужасъ этого положенія не на словахъ, а на дѣлѣ. Цѣлые годы дѣвичества она только и слышала, что жалобы бабушки на безденежье и сопряженныя съ нимъ несчастія: всѣ бросили старуху, когда она обнищала, всѣ перестали ее уважать, всѣ отказывались ей помочь, и послѣдніе уличные мальчишки бѣгали съ насмѣшками за старой барыней-чудихой. Потомъ, выброшенная на улицу послѣ смерти бабки, она сама чуть не умерла съ голода, чуть не наложила на себя рукъ и спаслась только при помощи своего Лени, взявшаго ее къ себѣ въ гласную кассу ссудъ конторщицей. Здѣсь для нея началась снова та же школа жизни, учившая только скопидомству, скупости, скаредности, ежедневно напоминавшая ей, что человѣкъ безъ денегъ хуже преступника, хуже послѣдней собаки, что только ради денегъ люди дѣлаютъ все. Ея несчастный Леня прошелъ самъ эту тяжелую школу нищеты и говорилъ о страданіяхъ и позорѣ бѣдняковъ не по наслышкѣ, а по личному опыту, называя фарисеями всѣхъ тѣхъ, кто не признаетъ за непреложную истину того, что нищета хуже преступленія въ глазахъ всѣхъ людей безъ всякаго исключенія. Онъ убѣдился въ этомъ и убѣдилъ ее, свою Соню, хотя все это приходило въ голору и ей самой раньше знакомства съ нимъ. Да, останься она безо всего послѣ смерти мужа, развѣ за ней ухаживали бы Шустова, Варварушка, матушка Нектарія, даже сама матушка Серафима, презирающая ее въ душѣ? И теперь, только отдай она всѣ свои деньги,-- ею будутъ помыкать, ее будутъ преслѣдовать уже за одно то, что она не похожа на нихъ, за то, что она теперь рѣзка съ ними. Нѣтъ, нѣтъ, ни за что она не выпуститъ изъ своихъ рукъ всѣхъ своихъ денегъ. Лучше умереть, чѣмъ сдѣлаться нищей!..
   Она подняла свои глаза и встрѣтилась съ суровымъ взглядомъ, устремленнымъ на нее изъ передняго угла, и ей сдѣлалось жутко, точно кто-то шепталъ ей:-- "эти деньги -- цѣна убійства, эти деньги-плата Іуды. У Іуды и деньги были, а онъ повѣсился; деньги жгли ему руки и онъ повѣсился". Да, отъ нихъ она должна прежде всего освободиться, чтобы имѣть право замаливать свой грѣхъ -- это онѣ жгутъ и душатъ ее. Что бы ни было послѣ, что бы ни пришлось ей терпѣть, но она должна отдать эти деньги и постричься въ монахини: пусть помыкаютъ ею, пусть презираютъ ее,-- она все должна вынести... Измученная въ конецъ этими думами, она распростерлась передъ образомъ, и ей показалось, что ей стало легче, что давно уже не чувствовала она себя такой покойной, какъ теперь...
   На слѣдующій день матушка Нектарія узнала отъ Софьи Дмитріевны, что та желаетъ поступить въ число монахинь, принесши въ даръ монастырю весь свой капиталъ. Мать Нектарія обрадовалась и изумилась: вотъ тогда-то будетъ въ монастырѣ благолѣпіе! Благолѣпіе монастыря -- это была вся ея жизнь. Другихъ радостей она не знала. Въ ея головѣ бродили теперь свѣтлыя мысли. Матушка Серафима-то какъ обрадуется; она все скорбитъ, что безъ денегъ у нея руки связаны: что ни задумаетъ устроить въ монастырѣ,-- постоянно вопросъ о деньгахъ возникаетъ. А плановъ-то, плановъ-то у матушки Серафимы сколько! Были бы средства осуществить всѣ ея помыслы -- лучше ихъ обители и не было бы нигдѣ. Надо будетъ ее скорѣе обрадовать этой доброю вѣстью.
   Матушка Серафима сидѣла у себя въ пріемной комнатѣ въ мягкомъ креслѣ и едва ли не въ десятый разъ перечитывала отчеркнутое краснымъ карандашомъ мѣсто въ одной изъ большихь петербургскихъ газетъ. Въ отчеркнутомъ мѣстѣ была напечатана корреспонденція изъ Чистополья. Въ ней говорилось:
   "Въ нашемъ богоспасаемомъ градѣ идутъ теперь безконечные толки вкривь и вкось о переселеніи въ наше захолустье молодой, но преждевременно состарившейся, вдовы какого-то петербургскаго кровопійцы-ростовщика. Получивъ послѣ смерти мужа неожиданно, помимо прямыхъ законныхъ наслѣдниковъ, очень крупное богатство, бѣдняжка-вдовушка совершенно растерялась и сначала стала страдать какими-то нервными припадками, а потомъ, немного оправившись, соблазненная розсказнями какой-то бывшей при ней сидѣлки-богомолки, начала ѣздить по богомольямъ, искать себѣ успокоенія душевнаго недуга по разнымъ монастырямъ, покуда не попала въ руки предпріимчивыхъ "темныхъ" людей у насъ въ городѣ, воспользовавшихся, какъ говорятъ, очень ловко ея психическимъ разстройствомъ и нагрѣвающихъ руки около нея. Лѣчить ее, разумѣется, они и не думаютъ, а только облегчаютъ ея карманы. Интересно бы узнать, что съ ней сдѣлаютъ, когда она останется безъ гроша въ карманѣ, такою же больной, какъ больна она теперь? Этотъ скандалъ, какъ и слѣдовало ожидать, взбаломутилъ наше стоячее болото, гдѣ только и разговору теперь, что о немъ. Къ счастію, родные больной, какъ слышно, рѣшились вступиться за нее и поднять дѣло объ освидѣтельствованіи ея умственныхъ способностей".
   Нумеръ газеты, въ которомъ была помѣщена эта -- отмѣченная краснымъ карандашомъ -- корреспонденція, былъ присланъ утромъ матушкѣ Серафимѣ съ письмомъ отъ Челищева. Въ письмѣ губернаторъ извѣщалъ матушку Серафиму, что, вѣроятно, эта замѣтка составлена не чистопольскимъ корреспондентомъ, а сфабрикована въ Петербургѣ родственниками Зиминой. Будь она составлена въ Чистопольѣ, въ ней непремѣнно говорилось бы и объ убійствѣ Коробейникова. Петербургскій писака, очевидно, не зналъ ничего объ этомъ крупномъ происшествіи. Кромѣ того, онъ, губернаторъ, тотчасъ же узналъ бы имя того шантажиста, который вздумалъ бы корреспондировать въ Петербургъ изъ Чистополья. Особеннаго значенія эта замѣтка, конечно, не имѣетъ, но все же изъ нея видно, что Зимины добьются, въ концѣ-концовъ, своихъ цѣлей, и такъ или иначе съ ними придется считаться, то-есть "побезпокоить Софью Дмитріевну", какъ выразился въ концѣ письма Челищевъ.
   Матушка Серафима, сдвинувъ сурово брови, раздумывала теперь, что ей дѣлать. Несмотря на то, что Зимину никто не обиралъ и не грабилъ, матушка Серафима затруднилась бы сильно, если бы теперь пришлось отдать занятыя у Зиминой деньги: взявъ ихъ въ долгъ, матушка Серафима вложила деньги въ дѣло и была увѣрена, что Зимина ихъ не потребуетъ обратно. Если же ее признаютъ сумасшедшей, то деньги, конечно, будутъ тотчасъ же потребованы родными Зиминой. А вкладъ, сдѣланный Зиминою въ монастырь,-- его придется отдать или нѣтъ? Всѣ эти юридическіе вопросы постоянно смущали матушку Серафиму, воспитанную въ былые годы въ той средѣ, гдѣ все дѣлалось "по-домашнему". Помимо этого, ее смущалъ и скандалъ: да сихъ поръ ея репутація была чиста, и про нее не ходило никакихъ темныхъ слуховъ. Теперь же эти господа,-- Зиминъ и его мать,-- не пощадятъ ея и начнутъ, въ случаѣ своего успѣха или неуспѣха, трубить и объ ея прошломъ. Пощады отъ этихъ людей нечего ждать ни въ какомъ случаѣ. Ея мысли были прерваны приходомъ матушки Нектаріи, вошедшей съ благословенія настоятельницы въ ея комнату. Матушка Серафима, говоря обычное "аминь", поспѣшна спрятала газету и письмо, и со своимъ обычнымъ, холодно-спокойнымъ, выраженіемъ лица встрѣтила матушку Нектарію, сіявшую теперь отъ умиленія, съ сильно обозначившимися ямками на пухленькихъ и розовыхъ щекахъ.
   -- А я съ доброю вѣстью,-- заговорила добродушнымъ тономъ матушка Нектарія, осѣняя себя крестнымъ знаме.ніемъ, и ея розовое, дѣтски кругленькое лицо снова озарилось радостною улыбкою, смѣнившею набожное выраженіе.-- Наша Софья Дмитріевна окончательно рѣшилась принятъ постриженіе... Сегодня пригласила меня и таково, радостна говоритъ: "хочу удалиться отъ міра и отъ всякихъ соблазновъ его". Весь свой капиталъ желаетъ предоставить на поддержаніе и украшеніе святой обители нашей. Вздохнемъ мы тогда...
   Матушка Серафима сдѣлалась совсѣмъ серьезной. Лица ея приняло озабоченное выраженіе.
   -- Это, мать Нектарія, вопросъ важный и рѣшить его сразу нельзя,-- начала она тревожно.
   -- Зачѣмъ сразу, а все же...-- замѣтила матушка Нектарія.
   -- Я даже думаю, что намъ придется отказать Софьѣ Дмитріевнѣ въ исполненіи ея желанія,-- пояснила матушка Серафима.
   Матушка Нектарія изумилась.
   -- Какъ отказать?-- спросила она растерянно, не вѣря своимъ ушамъ.
   -- А такъ... Впрочемъ, мнѣ надо подумать и кое съ кѣмъ переговорить,-- сказала матушка Серафима, не пускаясь въ дальнѣйшія объясненія съ матерью-казначеей.
   Она позвала послушницу и приказала распорядиться, чтобы немедленно заложили ея экипажъ. Она рѣшилась тотчасъ же заѣхать къ Челищевымъ и переговорить съ губернаторомъ. Рѣшавшая все и всегда самостоятельно, безъ чужихъ совѣтовъ, теперь она чувствовала необходимость заручиться совѣтомъ Челищева. Каждый новый шагъ въ отношеніи Зиминой казался уже ей рискованнымъ и усложняющимъ дѣло. Она уже была совсѣмъ одѣта и выходила на крыльцо, когда къ ней явилась мать Дороѳея. Она такъ усиленно моргала глазами и такъ смиренно стягивала губы въ трубочку, что матушка Серафима отрывисто-недовольнымъ тономъ спросила ее:
   -- Случилось что-нибудь?
   Мать Дороѳея замялась и, смиренно опуская глаза, пробормотала:
   -- Ужъ не знаю, какъ и сказать, матушка-игуменея...
   -- Ахъ, да не ломайся! Что тамъ еще?-- нетерпѣливо сказала матушка Серафима.-- Всегда придешь не во-время! Ну, говори скорѣе!
   Мать Дороѳея искоса взглянула на послушницу, стоявшую около настоятельницы. Послѣдняя поняла, что мать Дороѳея имѣетъ сдѣлать тайное сообщеніе, и вернулась съ нею въ свою пріемную комнату.
   -- Ну, говори, что случилось?-- заторопила она мать Дороѳею.
   -- У обѣдни я сегодня стояла. Купчиха Ольхина -- изволите ее знать, матушка-игуменея: толстая такая, краснощекая -- пріѣхали къ службѣ...
   -- Ну? ну?
   -- Подозвала она меня къ себѣ и стала пытать: "Гдѣ, говоритъ, у васъ тутъ живетъ юродивая?" Я ей говорю, что никакой юродивой у насъ не живетъ, а она свое: "Умопомѣшанная, говоритъ, или юродивая -- доподлинно я не знаю; только по всѣмъ святымъ мѣстамъ, говорятъ, она ѣздила, а теперь у васъ поселилась. Дочь вотъ, говоритъ, у меня замужъ выходитъ, такъ хочется съ какимъ ни на есть Божьимъ человѣкомъ поговорить. Откровенія у этихъ людей тоже бываютъ. Мы-то, говоритъ, все обоимъ умомъ мудровствуемъ, а имъ самъ Богъ все открываетъ". Говоритъ это она, а сама деньги мнѣ суетъ въ руку. "Обхлопочи, молъ, это дѣло, въ долгу не останусь". Чуть я дурой ее не выругала. Да дура и есть! "И кто, говорю, это вамъ наплелъ?" А она говоритъ въ отвѣтъ, что отъ Коробейчихи вчера въ соборѣ слышала. Стояли это онѣ у обѣдни, разговорились отъ бездѣлья,-- одна о своемъ несчастіи, что вотъ сына женить въ недобрый часъ задумала, а другая о своей дочери: что тоже убивается, хорошо ли та съ мужемъ жить будетъ. Тутъ Коробейчиха ей и разсказала, что будто бы у насъ въ обители юродивая есть, которая всѣмъ въ глаза всякую правду говоритъ...
   Матушка Серафима, какъ бы недоумѣвая, взглянула строгими: глазами прямо въ лицо матери Дороѳеѣ.
   -- Это Варваркины штуки,-- пояснила пугливо, почти шопотомъ, мать Дороѳея.-- Грозилась она намедни, что ославитъ Зимину, Софью-то Дмитріевну, сумасшедшей... вотъ и ославляетъ...
   Матушка Серафима сдѣлала усиліе надъ собой, чтобы казаться спокойной, и сквозь зубы проговорила:
   -- Всѣ-то вы съ ума сошли! Изъ-за такихъ глупостей и задержала меня!
   Она поспѣшно направилась къ коляскѣ и, только когда тронулся экипажъ, ея лицо приняло угрюмое выраженіе. "Вышвырнуть бы эту проклятую женщину,-- мелькнуло въ ея головѣ.-- О, будь у меня пятнадцать, двадцать тысячъ, я бы ни минуты не задумалась отдать ихъ, и духа бы ея не было здѣсь. Все до копейки вернула бы ей, только бы ея не было здѣсь. А что если попробовать достать эти деньги? Откуда только?" Она такъ задумалась, что даже не замѣтила, какъ доѣхала до губернаторской дачи. Какъ всегда, Челищевъ очень обрадовался ей и тотчасъ замѣтилъ озабоченное выраженіе ея строгаго лица. Отказавшись отъ завтрака, матушка Серафима поспѣшила остаться съ глазу на глазъ съ Челищевымъ и его женой.
   -- Неужели вы ради этой пошлой замѣтки взволновались?-- спросилъ ее заботливо Челищевъ.-- Зналъ бы я это,-- не прислалъ бы ея вамъ.
   -- Ахъ, тутъ не одна она вывела меня изъ себя,-- отвѣтила мать Серафима и разсказала про купчиху Ольхину.
   Челищевъ замѣтилъ:
   -- Вотъ идіотка-то!
   -- Да, но слава Богу, что эта идіотка дала возможность во-время узнать, что толки о Зиминой идутъ и въ городѣ,-- замѣтила матушка Серафима.-- И, какъ на бѣду, она непремѣнно хочетъ поступить въ монахини...
   -- Ну, это едва ли удобно будетъ сдѣлать теперь, до освидѣтельствованія ея умственныхъ способностей,-- сказалъ Челищевъ.
   -- Вы думаете, что это придется сдѣлать?-- спросила матушка Серафима.
   -- Я почти убѣжденъ, что безъ этого не обойдется,-- рѣшилъ губернаторъ.-- Нельзя же доводить дѣло до крупнаго скандала... Да что она, въ самомъ дѣлѣ, развѣ можетъ быть признана за сумасшедшую?
   Челищева перебила мужа:
   -- Ахъ, Богъ мой, я видѣла ея работы. Развѣ сумасшедшая могла бы быть такой рукодѣльницей?
   -- Ну, рукодѣлья ничего не доказываютъ,-- замѣтилъ губернаторъ.
   -- Да, если бы это были простыя механическія работы,-- сказала матушка Серафима:-- а у нея это просто художественныя произведенія, съ полнымъ знаніемъ стилей, съ извѣстной долей личнаго творчества... Она просто фанатичка, и больше ничего въ ней нѣтъ особеннаго.
   -- Ну, въ такомъ случаѣ, нужно даже идти навстрѣчу требованію освидѣтельствовать ея умственныя способности,-- рѣшилъ Челищевъ.-- Чѣмъ скорѣе кончится это дѣло, тѣмъ лучше...
   Они перешли къ другимъ темамъ, но матушка Серафима была разсѣянна и думала все объ одномъ и томъ же, какъ бы раздѣлаться окончательно съ Зиминой. Ее вовсе не интересовалъ вопросъ о томъ, признаютъ ли Зимину умственно здоровой: ей хотѣлось одного -- удаленія изъ монастыря этой личности, возмутившей душевный миръ ея, матушки Серафимы. Недаромъ кайое-то смутное предчувствіе предсказывало ей, матушкѣ Серафимѣ, отвращеніе къ Зиминой...
   Возвратившись домой, она засѣла писать письма. Она писала долго и много, припоминая всѣхъ, къ кому можно было обратиться съ просьбою о деньгахъ. Окончивъ писаніе и вкладывая письма въ конверты, она горько усмѣхнулась: сколько родныхъ; всѣ вліятельны и богаты, а между тѣмъ ей не собрать и двадцати тысячъ на благое дѣло. Всѣ богатые люди готовы говорить о Богѣ, о добрыхъ дѣлахъ, о поддержаніи вѣры, о поднятіи монастырей, а коснись вопроса о пожертвованіяхъ -- всѣ зажмутъ свои карманы. Развѣ ужъ очень нагрѣшатъ, такъ сдѣлаютъ извѣстный вкладъ для умиротворенія своей совѣсти и то по духовному завѣщанію, послѣ своей смерти, когда имъ уже не жаль распоряжаться ненужными имъ самимъ деньгами. И много ли ей надо? Двадцать тысячъ! Да не о двадцати тысячахъ идетъ рѣчь, а въ- сущности только о пяти; остальныя пятнадцать тысячъ она проситъ въ долгъ; онѣ отдадутся монастыремъ. Безвозвратно взяты только пять тысячъ, которыя она швырнетъ Зиминой, чтобы въ монастырѣ не было ни одной копейки изъ кармана этой женщины. Да, не даромъ такое отвращеніе сразу почувствовала къ ней матушка Серафима. Эта мысль о безсознательной антипатіи къ Зиминой то и дѣло повторялась теперь въ душѣ матушки Серафимы...
   На слѣдующій день утромъ, ей доложили, что съ ней хочетъ видѣться Софья Дмитріевна. Матушка Серафима сдѣлана невольно гримасу, тѣмъ не менѣе велѣла просить къ себѣ Зимину. Софья Дмитріевна явилась къ ней съ довольно кроткимъ и спокойнымъ выраженіемъ на лицѣ. Она сейчасъ же заговорила о своемъ желаніи вступить въ число монахинь и принести въ жертву монастырю весь свой капиталъ. Матушка Серафима молча выслушала ее и замѣтила:
   -- Я очень рада, если вы окончательно приняли это рѣшеніе, но вы должны немного подождать!
   -- Искусъ какой-нибудь,-- начала Зимина.-- Я знаю... Матушка Нектарія разсказала мнѣ все, касающееся постриженія... Да я и сама видѣла обрядъ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- перебила ее сухо матушка Серафима.-- Дѣло не въ искусѣ и не въ обрядѣ. Но вы знаете нелѣпую и постыдную исторію, поднятую родными вашего покойнаго мужа...
   -- Ахъ, это насчетъ моего сумасшествія,-- равнодушно сказала Зимина.
   -- Да, покуда вы не будете признаны офиціально здоровой, до той поры было бы неловко принять васъ окончательно въ число монахинь.
   -- Что-жъ, пусть свидѣтельствуютъ хоть сейчасъ,-- рѣшительно сказала Зимина.-- Я буду сама рада хлопотать объ ускореніи этого... Я чувствую, что вполнѣ успокоюсь только тогда, когда вступлю въ монашество... и освобожусь отъ денегъ... Въ нихъ корень зла, въ нихъ, проклятыхъ!-- страстно закончила она вдругъ, и матушка Серафима вздрогнула отъ этихъ неожиданныхъ ногъ раздраженія.
   Она сухо замѣтила:
   -- Да, если бы не было ихъ, то не было бы препятствій и къ поступленію вашему въ число монахинь... но разъ вы будете признаны офиціально здоровой, тогда и деньги не помѣшаютъ исполненію вашего желанія...
   -- Нельзя ли похлопотать объ ускореніи этого дѣла?-- попросила Зимина.
   -- Я постараюсь,-- отвѣтила матушка Серафима, вставая.
   Онѣ простились. Зимина теперь вся отдалась одной надеждѣ, что она успокоится, какъ только освободится отъ денегъ. Матушка Серафима въ свою очередь думала, что она успокоится только тогда, когда освободится отъ Зиминой. Она питала надежду, что 17 сентября, когда должно было состояться торжество открытія вновь отдѣланнаго и реставрированнаго главнаго монастырскаго храма, пріѣдутъ на приглашеніе въ Чистополье ея братья и ихъ жены. Не можетъ быть, чтобы они не пріѣхали. Тогда она сумѣетъ выпросить у нихъ нужныя деньги. Слава Богу, всѣ они богаты. До этого дня оставалось еще двѣ съ половиной недѣли, какъ вдругъ, въ отвѣтъ на одно изъ своихъ писемъ, она получила телеграмму отъ одного изъ своихъ братьевъ: "Выѣду со своей женой завтра послѣ вѣнчанія въ Чистополье, проѣздомъ въ Крымъ, и буду радъ помолиться съ тобою. Петръ Муратовъ". Матушка Серафима обрадовалась, какъ уже давно не радовалась ничему. Петръ Павловичъ Муратовъ только что женился на Сухаревой, располагавшей милліоннымъ состояніемъ, и прямо послѣ вѣнчанія отправлялся въ свадебное путешествіе. Онъ хочетъ помолиться съ нею, со своею старшею сестрою, о своемъ счастіи. Онъ остепенился, изъ пустого кутилы сдѣлался серьезнымъ человѣкомъ; въ послѣдніе два года онъ даже сталъ спрашивать совѣтовъ у нея, у матушки Серафимы; въ его письмахъ проглядывало новое направленіе -- набожность, потребность въ молитвѣ. Онъ, вѣроятно, не откажетъ въ ея просьбѣ...
   Въ помѣщеніи матушки Серафимы, въ одинъ изъ слѣдующихъ дней, съ самаго ранняго утра, шли усиленныя приготовленія къ пріему "молодыхъ". Всѣ монахини и послушницы были на ногахъ, точно приготовляясь къ большому праздничному торжеству. Сама настоятельница была особенно въ духѣ и ласково торопила всѣхъ скорѣе кончать разныя приготовленія. Она ходила какой-то особенно легкой походкой, осматривая, все ли готово, и думая только объ одномъ, что сегодня все уладится, что сегодня кончатся всѣ ея тревоги. Матушка Серафима ждала "молодыхъ" къ завтраку. Поѣздъ долженъ былъ прійти какъ разъ ко времени окончанія обѣдни, и матушка Серафима распорядилась, чтобы священникъ отслужилъ послѣ обѣдни молебенъ, когда пріѣдутъ "молодые". За ними былъ посланъ на станцію экипажъ матушки Серафимы, и въ немъ поѣхала матушка Дороѳея, хорошо знавшая молодого брата игуменьи. Матушка Серафима отправилась къ обѣднѣ и, стоя въ церкви, то и дѣло поглядывала на входныя двери. Какъ разъ къ концу обѣдни появились въ церкви "молодые". Матушка Серафима поспѣшила къ нимъ навстрѣчу и, благословляя ихъ, горячо обняла молоденькую жену своего брата, а онъ нѣжно припалъ къ рукѣ сестры. На лицахъ "молодыхъ" и матушки Серафимы были слезы. Монахини и послушницы съ любопытствомъ смотрѣли на пріѣзжихъ,-- молодыхъ, красивыхъ, нарядныхъ. Всѣ были сильно растроганы; нѣсколько послушницъ, смотря на эту встрѣчу, отирали слезы. Священникъ, между тѣмъ, вышелъ изъ алтаря и началъ служить молебенъ. Никогда еще не проходилъ молебенъ такъ стройно и торжественно, никогда еще не звучали такъ прекрасно голоса клирошанокъ. Всѣ молились искренно и отъ души.
   Уже во время завтрака матушка Серафима окончательно успокоилась и развеселилась: ея надежда не обманула ее. Какъ только между разговорами успѣла она замѣтить, что ее болѣе всего заботитъ долгъ въ пятнадцать тысячъ, лежащій на монастырѣ, и "перерасходованныя" ею пять тысячъ, жена ея брата сейчасъ же сказала, что объ этомъ не стоитъ и думать. Вообще, она выразила желаніе быть полезной монастырю, о которомъ она слышала столько хорошаго и которому отнынѣ она желала бы быть полезной. "Это будетъ нашъ монастырь, нашъ тихій пріютъ",-- сказала она и склонилась къ рукѣ настоятельницы. Послѣ завтрака, матушка Серафима пошла показывать "молодымъ" новыя монастырскія постройки, главную церковь, больницу, рукодѣльную школу. Она оживленно говорила о своихъ намѣреніяхъ, планахъ, надеждахъ. Объ этомъ она могла говорить безъ устали, горячо любя свое дѣло и страстно стремясь къ поднятію монастыря. Молодая Муратова особенно заинтересовалась рукодѣльями въ школѣ,-- вышитыми золотомъ воздухами, ризами, орарями.
   -- Это все сдѣлано подъ руководствомъ одной пріѣхавшей изъ Петербурга женщины, Зиминой,-- пояснила матушка Серафима.
   -- Зиминой?-- почти съ ужасомъ, чуть не вскрикнувъ, переспросилъ Петръ Павловичъ, блѣднѣя.
   -- Да,-- отвѣтила матушка Серафима и съ удивленіемъ взглянула на него.-- Ты ее знаешь?
   -- Я... нѣтъ...-- отвѣтилъ онъ, стараясь овладѣть собою.-- Въ Петербургѣ былъ какой-то ростовщикъ Зиминъ...
   -- Это и есть его вдова,-- сказала матушка Серафима.
   Молодая Муратова вздохнула и ласково тайкомъ пожала руку мужа. Она знала, какъ онъ путался когда-то въ долгахъ, знала, какъ онъ каялся въ этомъ, и давно простила ему эти "грѣхи молодости". Охватившее его теперь смущеніе при упоминаніи фамиліи Зимина было ей понятно и растрогало ее.
   -- Странная эта женщина,-- продолжала матушка Серафима.-- Какая-то роковая тайна окружаетъ ея прошлое... Въ ея жизни былъ какой-то романъ... Но едва ли онъ одинъ могъ такъ потрясти ее... Иногда мнѣ приходитъ въ голову что-то страшное при видѣ ея...
   Она тихо закончила:
   -- Я готова порою думать, что она убила своего мужа...
   -- Боже мой!-- воскликнула молодая Муратова.
   Муратовъ, весь блѣдный, похолодѣвшій, заторопился, взглянувъ на часы.
   -- А намъ пора къ Челищевымъ,-- сказалъ онъ и сталъ торопить жену.-- Они ждутъ къ обѣду... неловко пріѣхать поздно...
   Матушка Серафима зорко смотрѣла теперь на него. Что съ нимъ? Почему онъ такъ встревожился, услыхавъ фамилію Зиминой? Онъ сразу сталъ какъ бы другимъ человѣкомъ? Въ ея головѣ мелькнуло страшное подозрѣніе, и она чуть не перекрестилась, желая отогнать его... Все трое вышли изъ школьнаго помѣщенія и къ подъѣзду подъѣхалъ экипажъ, въ который усѣлись Муратовъ и его жена. Матушка Серафима какъ-то невольно взглянула на противоположный флигелекъ: тамъ въ одномъ изъ оконъ виднѣлась фигура женщины со страшно исказившимся отъ ужаса лицомъ, съ расширенными зрачками глазъ, смотрѣвшихъ изъ окна на дворъ. Это была Зимина. Матушка Серафима поняла все разомъ, растерялась, поспѣшила отвернуться отъ окна Зиминой и еще разъ особенно торопливо сказала брату и его женѣ: "до свиданья". Ей было страшно, что вотъ-вотъ выбѣжитъ эта безумная и разомъ разрушитъ счастіе этихъ двухъ людей... "Молодые" уѣхали, взявъ слово съ матушки Серафимы, что и она тотчасъ же пріѣдетъ къ Челищевымъ. Она направилась къ своему флигелю, какъ-то особенно поспѣшно проходя по усыпаннымъ желтыми листьями дорожкамъ сада, точно кто-то преслѣдовалъ ее. Но она отличалась всегда силой воли, всегда умѣла не теряться въ тяжелыя минуты жизни. Она стала успокаивать себя. Можетъ-быть, Петръ и зналъ Зимина и Зимину, но что-жъ изъ этого? Можетъ-быть, даже у него и была интрижка съ Зиминой, но вѣдь у кого же изъ свѣтской молодежи нб бываетъ этихъ интрижекъ? Петръ во всякомъ случаѣ не отвѣтственъ за то, что могла надѣлать Зимина... И нечего думать обо всемъ этомъ прошломъ: теперь Петръ сталъ серьезнымъ, честнымъ человѣкомъ; онъ сдѣлаетъ счастливою свою жену. И что за милое созданье она! Какъ все въ ней искренно и правдиво! Матушка Серафима вспомнила слова молодой Муратовой: "теперь это будетъ нашъ монастырь". Да, она поможетъ монастырю, она дастъ возможность поднять его. Матушка Серафима отдалась свѣтлымъ мечтамъ. У нея на душѣ стало опять свѣтло и спокойно: не сегодня, такъ завтра жена брата вышлетъ ей деньги, она раздѣлается съ Зиминой и освободится отъ этой женщины, причинившей ей столько тревогъ и тяжелыхъ минутъ въ ея мирной жизни. И какъ встревожился бѣдный Петръ, услыхавъ фамилію этой проклятой Зиминой?.. А она-то -- какъ она, безумная, смотрѣла на него изъ окна!.. Еще хорошо, что его жена не видала этого взгляда...
   Матушка Серафима вздрогнула, заслышавъ торопливые шаги за собою и сильное шуршанье мертвыхъ листьевъ подъ чьими-то ногами. Она уже всходила на ступени террасы своей пустыньки и обернулась, остановившись на минуту, чтобы взглянуть, кто это спѣшитъ за ней. За ней почти бѣжала Зимина, въ одномъ платьѣ, съ блуждающими глазами, съ искаженнымъ отъ ужаса лицомъ.
   -- Кто у васъ сейчасъ былъ?-- крикнула Зимина, едва переводя духъ и останавливаясь передъ матушкой Серафимой.-- Кто былъ? говорите!
   -- Что съ вами?-- спросила тревожно матушка Серафима, видя, что Софья Дмитріевна на себя не похожа.
   Въ ея головѣ мелькнула мысль: "сошла съ ума!"
   -- Я васъ спрашиваю, кто у васъ былъ?-- настойчиво повторила Зимина.-- Кто былъ?:
   -- Мой братъ съ женою,-- отвѣтила матушка Серафима, стараясь казаться спокойною.
   -- А, вашъ братъ, вашъ братъ!-- воскликнула съ безумнымъ гнѣвомъ Зимина.-- Мой полюбовникъ! Мои погубитель! Мой лиходѣй, Петръ Павловичъ Муратовъ! Это я для него, съ нимъ поддѣлывала векселя отъ имени моего несчастнаго мужа! Это для его спасенія отъ Сибири я задушила своего несчастнаго мужа. Не могла дождаться, когда онъ умретъ, и задушила его, умирающаго, потому что Петръ Павловичъ въ Сибирь могъ прогуляться!
   Матушка Серафима отшатнулась отъ нея въ ужасѣ, ухватившись за перила террасы.
   -- Вы съ ума сошли!-- глухо прошептала она.
   -- Да, да, сошла съ ума!-- крикнула Зимина.-- Какъ и не сойти съ ума, если мужа для этого проклятаго задушила, а онъ вотъ веселъ... съ молодой женой... счастливъ. Онъ счастливъ, а я вотъ какъ сейчасъ вижу умирающаго мужа. Хрипитъ онъ... вздрагиваетъ... темно въ комнатѣ, темно, а я душу его, душу...
   Ея лицо исказилось ужасомъ.
   -- А! страшно, страшно!-- проговорила она, тяжело дыша и отирая рукой со лба холодный потъ.-- Это онъ меня, чистую, ничего не знавшую, во всѣ грѣхи ввелъ, это его я спасла, душу свою погубивъ! О, будьте вы всѣ, всѣ прокляты, окаянные! Часу я съ вами не останусь, часу не останусь.
   Она быстро исчезла, какъ бы несясь по дорожкамъ сада, точно ее кто гналъ; вихремъ пронеслась она къ своему помѣщенію, никого и ничего не видя на дорогѣ. Впопыхахъ она стала собирать свои вещи, совалась изъ угла въ уголъ, какъ угорѣлая, и вдругъ въ изнеможеніи опустилась на стулъ.
   -- Куда же идти?-- мрачно задала она себѣ вопросъ, безумно глядя въ пространство расширенными зрачками.-- Куда мнѣ идти? Отъ Бога никуда, никуда не уйду. Отъ людей уйду, а отъ Бога не уйду!
   Она вдругъ вспомнила, что она сейчасъ все сказала матушкѣ Серафимѣ, и ее охватилъ ужасъ.
   -- Теперь и отъ людей не уйти: она все знаетъ, она выдать можетъ,-- прошептала она.-- Не выдастъ развѣ, чтобы брата не замѣшать и деньги присвоить. Деньги? О, проклятыя, это изъ-за нихъ все, изъ-за денегъ. Наслѣдіе Іуды! Повѣсился онъ изъ-за денегъ.
   Она опять вдругъ какъ бы сошла съ ума и заметалась.
   -- Погодите, погодите! вотъ вы узнаете!-- начала она говорить, мечась по комнатѣ.-- Іуда я... Іуда... Ну, что-жъ и повѣшусь... Какъ собака, издохну... Они хотѣли, чтобы я въ монастырь поступила... въ храмѣ по полу ползала бы, а они смотрѣли бы, да смѣялись: "ползай! ползай!" Нѣтъ, нѣтъ, я не поползу, я...
   Она быстро отрыла въ чемоданѣ какой-то остатокъ веревки, влѣзла на стулъ, торопливо нацѣпила веревку на крючокъ, вбитый въ стѣну, сбросивъ на полъ висѣвшую на немъ одежду, устроила петлю и просунула въ нее голову.
   -- Вотъ, вотъ!... Іуда, Іуда!-- прохрипѣла она, силясь оттолкнуть ногою стулъ.
   Онъ, наконецъ, упалъ, она слегка зашаталась, послышался легкій хрипъ, по тѣлу пробѣжали конвульсіи -- и она вдругъ вытянулась какъ-то сразу.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru