Щепкина-Куперник Татьяна Львовна
Свидетели жизни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ефимыч

  

Т. Л. Щепкина-Куперник

  

Свидетели жизни

Из сборника "Незаметные люди" (1900)

   Т. Л. Щепкина-Куперник. Разрозненные страницы
   М., "Художественная литература", 1966
  

ЕФИМЫЧ

   Во всех комнатах тихо. Огонь зажжен не везде; только в спальной да в столовой горит висячая лампа, и белый круг света обливает вышитую шерстяную скатерть, кожаное кресло и седую голову генерала, читающего газету. Генерал изредка переворачивает листы; тикают старинные, почтенные часы в футляре; храпит старый легавый пес в ногах у генерала, -- и все эти мирные звуки не только не нарушают, а наоборот, подчеркивают тишину.
   И вдруг в этой тишине раздается страшный грохот бьющейся посуды; целый дождь осколков, очевидно, летит на пол и гремит об него!
   Слышатся возгласы и крики, какое-то смятение. Генерал вздрагивает, выпускает из рук газету и сердитым голосом кричит:
   -- Софья Павловна! Это что там такое?..
   Растворяется дверь, и показывается генеральша. Генеральша -- высокая, красивая старуха, сохранившая стройность фигуры и изящную походку; она казалась бы величественной со своими пышными седыми волосами и цветом лица пожелтевшей слоновой кости, но это впечатление уничтожается, когда вглядишься в нее хорошенько. У нее нежные, невинные глаза и добрая, немного робкая улыбка, освещающая это старое лицо как бы отблеском исчезнувшей молодости.
   Она останавливается перед генералом и, беспомощно разводя руками, говорит:
   -- Опять Ефимыч.
   -- Старый дуралей! -- вкусно и сочно выговаривает генерал, хмуря брови. -- Что он еще натворил?
   -- Полез на верхнюю полку с посудой... сколько раз я ему говорила, чтобы он велел Маше ставить посуду наверх, а он все упрямился. "Что, говорит, я сам без рук, что ли?" Ну вот и разбил...
   -- Сколько?
   -- Дюжину... -- тихо произносит генеральша.
   -- О! Это наконец черт знает что такое. Вчера кокнул лампу, третьего дня разбил мой стакан; да ведь он так весь дом переколотит!
   -- У него руки дрожат... Ты забываешь, что ему семьдесят два года! -- оправдывающимся тоном говорит генеральша, покачивая головой.
   -- Семьдесят два года! Семьдесят два года! Что из этого? Мне вот шестьдесят пять стукнуло, а я небось в детство еще не впал! -- горячится генерал, невольно принимая молодцеватую осанку, и, встав с кресла, начинает ходить по комнате бодрой военной поступью.
   Генеральша глядит на него, и в ее глазах светится безграничное восхищение. Она произносит только четыре слова:
   -- Так ведь это ты!..
   Но в этих словах целый мир: и обожание, и преклонение, и доверие, и восторг, и годы любви верной, преданной и безраздельной...
   "Ты! то есть единственный, необыкновенный, красавец, умница, -- что такое для тебя шестьдесят пять лет? Что такое для меня твоя седина? Ты всегда останешься таким же красивым, сильным, бодрым... Как же ты можешь сравнить себя с жалким, старым лакеем, всю жизнь гнувшим спину и потерявшим зубы на своей службе? Разве смеют сравнивать орла с земляным червем?.."
   Вот что читается в глазах генеральши, пока она смотрит на мужа со своей покорной улыбкой, хоть она и не произносит ни слова.
   -- Я! Я! -- продолжает кипятиться генерал. -- Так, черт возьми, если он ослабел настолько, что руки трясутся, -- ну пускай отправляется на покой! Я говорил Ковалевскому: его примут в богадельню в любую минуту. Андрей Андреевич делает это мне из личного одолжения. Сколько раз я тебе это повторял!
   -- Так ведь и я ему часто это предлагаю! -- возражает генеральша, -- но что же делать, когда он уверяет, что еще может работать.
   -- Он уверяет! Это мне нравится. Однако что ни день -- он что-нибудь кокает; не слышит, не видит... нет, нет, с меня довольно. Как ты там знаешь, а в богадельню ты его отвези. Подумаешь, мы что-нибудь дурное ему предлагаем! Не на улицу же я его гоню, черт возьми! Будет жить на покое, в теплом углу... нет, нет, нет... Я и сам ему это скажу.
   Генерал поворачивается и хочет идти, но генеральша удерживает его:
   -- Нет, Николай Петрович, позволь, уж я ему скажу... Знаешь... все-таки... Его и так эта новость огорчит.
   Она хорошо знает вспыльчивость мужа и хочет смягчить удар.
   -- Хороша новость! Ты ему каждый месяц об этом заявляешь, а потом опять начинается сказка про белого бычка: "Да я могу работать", "Да что я, дармоед, что ли?.." и тому подобное. А с ним житья нет. Кухарке он заедает существование... вчера чуть не поколотил ее (генерал уже начинал отходить и посмеиваться). Стар, стар, а в драку лезет!
   -- Колюшка, так ведь он ее поймал на том, что она к счетам приписывает...
   -- Что ж из этого? Какая кухарка не приписывает? Эта, по крайней мере, стряпает превосходно. Найди-ка другую, чтобы так буженину приготовляла! Теперь такие выводятся, матушка. Нет, нет, ты своего Ефимыча, пожалуйста, сократи! -- заключает генерал и усаживается опять в свое кресло, прикрываясь листом газеты.
   Генеральша подавляет вздох и уходит.
   -- Да, надо будет отправить его в богадельню. Довольно поработал старик... Что же делать? -- шепчет она. -- Сегодня я скажу ему окончательно... Скажу решительно... Да, конечно. Вчера он разбил и пепельницу... Я уж этого Колюшке не сказала... а третьего дня сломал его любимый чубук... Хорошо, что токарь взялся починить. Раздражает он Колю... надо, надо.
   С этим решением она отворяет дверь в каморку Ефимыча и зовет его:
   -- Ефимыч?
   -- Что угодно, ваше превосходительство? -- отзывается хриплый и шамкающий старческий голос из темноты. В голосе слышны смущение и угрюмое раскаяние.
   В каморке у Ефимыча темно; в ней нет оконца, и втиснута она клином между кухней и коридором. В ней стоят постель, деревянный стол и табурет, а кроме того, сундук с Ефимыча скарбом: все это так тесно сдвинуто, что места остается между столом и сундуком ровно настолько, чтобы спустить ноги с кровати. Воздух спертый и пропитанный запахом Жуковского табаку, который Ефимыч курит, несмотря на запрещение генеральши.
   Теперь Ефимыч сидел в убитой позе на постели и курил свою трубочку. При входе генеральши он встает быстро, насколько ему позволяют больные ноги, и в полумраке она видит, как он прячет трубочку.
   -- Ты опять курил, Ефимыч? -- спрашивает генеральша, стараясь сделать строгим свой голос.
   -- Надо же человеку иметь какое-нибудь утешение!.. -- обиженно и глядя в сторону ворчит Ефимыч.
   -- Вот что, Ефимыч: я должна с тобой поговорить серьезно... -- начинает генеральша, чувствуя, как у нее холодеют, руки.
   -- Что же-с... Ваша воля!..
   Ефимыч предугадывает, о чем будет идти речь, и у него голос прерывается какой-то странной дрожью.
   Они остаются в темноте. В кухню генеральша не идет, чтобы не подвергать Ефимыча торжествующим взглядам кухарки и не доставлять ей злорадного удовольствия слышать, как его будут отпускать; в комнаты -- не отваживается, боясь вмешательства генерала.
   Скупо мерцающая лампочка из коридора освещает коричневое, морщинистое лицо Ефимыча, с каким-то белым пухом на голове вместо волос, седенькими бачками и пробритым подбородком. Нос у него слегка вздернутый; из-под нависших бровей смотрят в две маленькие щелвчки выцветшие голубые глаза, в данную минуту хмуро потупленные. Спина сгорблена и без того, а сейчас он весь как-то еще больше съежился в ожидании удара.
   Удар не заставляет долго себя ждать.
   -- Видишь ли, Ефимыч... генерал... мы с генералом решили, что тебя... что ты... что тебе надо отдохнуть немножко. Ты вон сегодня опять сколько посуды перебил... а генерал сердится.
   -- На его же службе состарился! -- мрачно огрызается Ефимыч.
   -- Оставь, пожалуйста, Ефимыч, возражения. Дело в том, что завтра я тебя отвезу в богадельню. Генерал так желает, и этого довольно! -- собрав всю храбрость, объявляет генеральша твердым голосом и, чтобы не слышать возражений, быстро уходит из каморки, прибавляя: -- Можешь уложиться; завтра мы поедем в одиннадцать часов. Утром.
   -- Ваша воля... слушаю-с, ваше превосходительство... -- особенно почтительно говорит Ефимыч, тряся головой.
   Генеральша скрывается... Он садится на постель и прерывающимся голосом долго рассуждает:
   -- Да... господская воля. Сорок пять лет служил... а стар стал -- вон, Ефимыч! Не нужен больше старый пес! Просить? Нет, больше просить не стану. Как хотят. Долой, значит, старика. Умирать ему пора!..
   Потом он принимается возиться в своем сундучишке. Разговоров больше не слышно, но слышно какое-то странное всхлипывание.
   -- Коля! -- встревоженно говорит генеральша, прислушивавшаяся из столовой к тому, что делается в коридоре.-- Колюшка!.. Он плачет!..
   -- Гм!.. старый дурень!.. -- отвечает генерал, покусывая левый ус (в его тоне слышна смягченная нотка).-- Плачет! В детство впал, оттого и плачет.
   Генеральша волнуется. На ее глаза тоже набегает влага.
   Она подходит к столу и звонит. Звонит один раз -- чтобы позвать Ефимыча, два раза -- это звонят кухарку.
   -- Тебя звонят! Не слышишь, что ли, глухая тетеря! -- доносится звонкий голос кухарки.
   -- Ступай сама! Я больше не служу! -- раздается глухой ответ, причем слышно, как Ефимыч тянет носом воздух, словно всхлипывая.
   Вошедшей Марье генеральша приказывает подать самовар и спрашивает:
   -- Что Ефимыч делает?
   -- Роется чего-то в своем скарбе... -- отвечает кухарка с пренебрежением, гремя чашками. -- Опять надулся, как мышь на крупу!..
   Генеральша взглядывает на нее неодобрительно и строже обыкновенного замечает:
   -- Не говори лишнего и подавай скорее самовар!
   Генерал неразговорчив; он пьет свой чай, барабаня по столу пальцами какой-то марш и крякая время от времени. Генеральша хозяйничает, исполняя свои привычные обязанности, неизменно повторяющиеся изо дня в день в продолжении тридцати пяти лет...
   Но ее нежные глаза смотрят тревожно, а из груди по временам вырываются нервные вздохи.
   Ночью она долго не спит. Она слышит, как через комнату громко сморкается и кашляет Ефимыч, и у нее неспокойно на сердце.
   "Сорок пять лет у нас прослужил... Меня десятилетней девочкой знал... Жалко выгонять!.. Да ведь это -- не выгонять: ему там хорошо будет... спокойно... Коля стал последнее время раздражаться. Нельзя, нельзя его держать... Конечно, это сентиментальность... У многих и этого нет. Надо спать... завтра утром и отправлю..."
   А кашель и всхлипывания все доносятся до нее и гонят сон!..
   Генеральша просыпается после тяжелой дремоты часов в десять и выходит в столовую совсем одетая к половине одиннадцатого.
   Чай уже подан; генерал возвращается с прогулки -- он всегда гуляет до чая с собакой. Оба -- и он и Дианка -- после прогулки веселы и голодны.
   Генеральша наливает чаю мужу и, по привычке, звонит Ефимыча, чтобы подал овсянки собаке.
   Входит Марья, румяная и плотная, с широко улыбающейся физиономией.
   -- А где же Ефимыч?
   -- Уложился! -- смешливо отвечает Марья. -- Сидит на сундуке одетый.
   -- Ах, да!.. -- говорит генерал, отводя глаза в сторону. -- Что ж, ты... отвезешь его?
   -- Да, -- не смотря на мужа, коротко отвечает она, и, не в силах больше тянуть этого, выходит в переднюю:
   -- Едем, Ефимыч!..
   Надевается суконная тальма, черная шляпа с фиалками, завязанная у подбородка.
   -- Прикажете проститься с его превосходительством? -- спрашивает Ефимыч.
   Он готов: на нем старое драповое пальто с бархатным воротником и какая-то удивительная шапка с наушниками. Шея обмотана вязаным пестрым шарфом; на ослабевших от ревматизма ногах -- валенки.
   Лицо его старается быть спокойным, но покрасневшие глаза выдают состояние духа, да бритый, похожий на седую щетку, подбородок дрожит.
   -- Конечно... Николай Петрович, Ефимыч хочет с тобою проститься!
   Генерал показывается в дверях. Ефимыч, все с тем же напускным спокойствием, произносит:
   -- Прощайте-с, ваше превосходительство. Счастливо оставаться. Много благодарен. Уж простите, если чем не угодил...-- Он наклоняется к руке генерала, чтобы поцеловать. Ему, очевидно, хочется подавить генерала своим поведением.
   -- Ну, полно, полно... -- бормочет генерал, сконфуженно отдергивая руку, поднимая Ефимыча и подставляя ему щеку.-- Ну, будь здоров, старина... Будь здоров... Будешь нас навещать...
   Ефимыч не выдерживает роли и всхлипывает:
   -- Бог с вами, ваше превосходительство... Видно, не нужен старик. Ваша воля!..
   Но тут он опять сдерживается и, перекрестившись и поклонившись на все четыре стороны, забирает свои пожитки и отправляется за генеральшей.
   У подъезда стоит извозчичья коляска: богадельня далеко -- за городом; надо проехать весь город.
   Генеральша усаживается одна на переднем сиденье; на скамеечку садится Ефимыч. Тут же помещается красный окованный жестью сундучок, узел с постелью, связанные иконы, горшок с отводком финиковой пальмы и банка мази для чистки посуды (собственность Ефимыча, захваченная в последний момент).
   -- Трогай!..
   -- С богом! -- говорит генеральша.
   Лошади трогаются.
   Первое время идет молчание.
   Коляска неторопливо движется по тихим провинциальным улицам. Утреннее небо сияет бледной, но свежей улыбкой и отражается в больших лужах, возле которых разговаривают взъерошенные воробьи. С крыш течет; в каждой капельке отражается золотистая игра света; на черных деревьях, чуть набухшие, намечены почки; пахнет весной.
   -- Батюшки вашего покойного домик! Изволите помнить? -- прерывает молчание Ефимыч, указывая на белый дом с мезонином, окруженный садом.
   -- Еще бы!..
   И еще бы ей не помнить! В этом доме шло ее счастливое детство!..
   -- Тут я вам площадку для качели устраивал... Еще, изволите помнить, качались вы и качелями меня в висок угодили... По сю пору шрам виден-с.
   И это помнит генеральша, хоть больше сорока лет прошло, словно это вчера было; помнит даже, в каком она платье была: зелененьком, с пышной юбкой, и белые длинные панталончики из-под него; на белых чулках черные туфельки накрест завязаны, а волосы в букли завиты...
   -- Тогда покойница маменька ваша собственными ручками перевязки мне делали. А вот но этой улице я вас в пансион провожал. Пять лет мы в него ходили... изволите помнить?..
   Опять молчание некоторое время.
   -- Вот в этой церкви завсегда весь дом говел...
   -- Да я ведь и венчалась тут же! -- вырывается у генеральши.
   -- Тут, тут! -- подтверждает Ефимыч. -- Свадьба-то какая была пышная! Весь город смотрел. Вы-то, ваше превосходительство, красавица были... что твоя королевна... А маменька ваша, царство небесное, на вас любовадися. Тут-то они мне и сказать изволили: "Вот, Ефимыч, я тебя Сонюшке подарила... Я знаю, ты человек преданный, береги же ее у меня!.." Изволите помнить?
   -- Помню, -- шепчет генеральша, закрывая глаза под наплывом воспоминаний, -- и на волю ты от нас не ушел!
   -- Зачем уходить. Мне у вас хорошо было... А как вы с его превосходительством в Питер уехали, я вашей маменьке-покойнице все, бывало, и отписывал... Когда отписал, как Сереженька родились, они мне золотой прислали.
   Генеральша утирает глаза. Образ дорогого, в детстве умершего, сына встает перед нею.
   -- Как тебя Сереженька любил... помнишь? -- спрашивает уже она.
   -- Любил, любил, мой голубчик! Упокой господи его ангельскую душку!.. Говорить еще не научился, а уж, бывало, как завидит -- ручки тянет: "Фимиць, зовет, Фимиць!"
   Голос старика прерывается.
   -- Да, тяжелое было время... -- думает вслух генеральша. -- Сережа скончался, а тут война...
   -- Как вы убивались-то, как его превосходительство уезжали! А он-то мне говорит: "Береги, Ефимыч, генеральшу". -- "Будьте спокойны, ваше превосходительство!"
   -- Помнишь, как мы получили известие, что генерал ранен, и собрались?
   -- Уж и дорога же была!.. Пока до Шипки добрались!.. А все ж таки нашли да выходили нашего барина!.. -- говорит Ефимыч. -- Бог-то не без милости!..
   -- Много, много ты мне тогда помог, Ефимыч...
   -- Да... вот и думал... век у вас доживу... Глаза здесь закрою. А не пришлось... поработал бы еще, покудова ноги держат... Да, видно, божья воля... умирать, как собаке, одному...
   Старик не выдерживает и, вынув платок, начинает беззвучно плакать; генеральша смотрит на него, вся потрясенная.
   Они уже выехали за город. Свежий ветерок веет в лицо, воздух полон аромата пробивающейся крапивы и подснежников... Вдали чернеется большой сад, красные кровли, -- это богадельня.
   -- Ступай назад! -- вдруг громко приказывает генеральша удивленному кучеру.
   -- Чего-с?
   -- Назад, я говорю тебе... на Михайловскую!
  
   Через час они дома.
   Генерал, улыбаясь в усы, строго говорит жене: -- Опять вернулся? Зачем же ты его возила?
   -- Ну, господи!.. По крайней мере, он подышал свежим воздухом! -- отвечает генеральша.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru