Щепкина-Куперник Татьяна Львовна
Дама в белом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

T. Щепкина-Куперникъ

Дама въ бѣломъ.

   T. Щепкина-Куперникъ. Письма изъ далека.
   Изданіе Д. П. Ефимова. Москва, Б. Дмитровка, д. Бахрушиныхъ.
  
   Съ береговъ лазурнаго, жемчугами играющаго, улыбающагося Комо, по горамъ и долинамъ, разубраннымъ вишневыми и персиковыми деревьями въ цвѣту, которыя, какъ громадные бѣлые и розовые букеты, украшаютъ весенній пейзажъ, мимо задумчивыхъ прудовъ съ наклонившимися тонкими ивами, мимо бѣлыхъ и розовыхъ домишекъ, обвитыхъ плющемъ и глициніями, откуда слышатся смѣхъ и крики итальянцевъ, играющихъ въ лото,-- поѣздъ мчится по узкой дорогѣ, взбирается все выше и выше, и вдругъ передъ нами на высотѣ открывается новое озеро, изумрудное Лугано, узкое, длинное, какъ коридоръ между высокими, зелеными стѣвами горъ. Рѣже встрѣчаются здѣсь городки, которыми усыпано Комо, какъ разбросанными игрушками; рѣдко они здѣсь, какъ птичьи гнѣзда, лѣпятся на почти отвѣсныхъ скалахъ, купая свои подножія въ темно-зеленыхъ водахъ Лугано; и прелестны ихъ старые, сѣрые, бѣлые каменные домишки, внизу бархатистые отъ налета зеленой плѣсени, наверху, какъ улыбками, украшенные массой цвѣтовъ.
   И вотъ нашъ пароходъ подходитъ къ открывающемуся волшебной картиной Лугано.
   Повыше! Повыше, отъ шумной набережной, отъ узкихъ улицъ стариннаго городка, пестрыхъ лавокъ, гдѣ продаютъ выжженное дерево, филигранное серебро, деревянные башмаки и апельсяны, повыше -- въ сады Paradiso, въ свѣтлые, уютные отели, гдѣ издавна усталые, измученные люди ищутъ у природы отдыха, покоя, исцѣленія.
   Мы уже въ отелѣ, и я съ равнодушнымъ любопытствомъ разглядываю примелькавшуюся мнѣ за долгое путешествіе и такую однообразную въ своемъ разнообразіи толпу.
   Непремѣнно англичане съ ихъ деревянной выправкой -- классическіе англичане, не измѣнившіеся, кажется, со временъ Фра-Діаволо; непремѣнно пара нѣмецкихъ новобрачныхъ -- онъ плотный, бѣлокурый, довольный, въ золотыхъ очкахъ и съ путеводителемъ, она -- бѣленькая и застѣнчивая; нѣсколько соотечественниковъ, узнающихся по небрежности костюма и привычкѣ громко говорить; француженки съ подкрашенными волосами и непремѣнно въ обществѣ мужчины; всѣ на лицо, какъ вездѣ, какъ всегда. Только въ одномъ отелѣ это были Смитсы, Мюллеры, Ивановы и Дюпоны, а здѣсь это будутъ Блэки, Шульцы, Семеновы и Дюраны.
   И я собираюсь углубиться въ чтеніе газеты подъ аккомпаниментъ заѣзжихъ пѣвцовъ, изъ которыхъ одинъ -- слѣпой и рыжій -- чуднымъ теноромъ поетъ неаполитанскую пѣсенку "О sole mio!"
   Какъ вдругъ мой взглядъ падаетъ на совершенно необычную женскую фигуру; необычную -- для моихъ близорукихъ глазъ -- сперва прямо по очертаніямъ, а затѣмъ, когда я беру лорнетку -- и по общему виду.
   Это женщина лѣтъ 70, если не больше, со слѣдами необыкновенной красоты и глазами, которые сейчасъ еще прекрасны.
   На ней сѣрое платье англійскаго покроя, но съ очень широкой юбкой, а всего болѣе бросается въ глаза ея прическа.
   Такую прическу носили лѣтъ 50--60 тому назадъ: волосы раздѣлены прямымъ проборомъ на два гладкихъ бандо, а чрезмѣрно пышный шиньонъ низко уложенъ на затылкѣ и сдерживается сѣткой.
   Эта прическа мнѣ что-то напоминаетъ: что именно -- я не могу себѣ дать отчета, и только въ моей головѣ начинаетъ работать какая-то мысль помимо моего сознанія, какъ иной разъ не даетъ покоя слово, которое не можешь припомнить, или забытый мотивъ. Что я вспоминаю?..
   Старушка разговариваетъ съ окружающими, обращающимися съ ней со снисходительной почтительностью, оживленно и громко; она аплодируетъ пѣвцамъ; кладетъ на скромно стоящую на каминѣ ихъ тарелочку съ мелочью -- крупную монету; а когда они, окончивъ, собираютъ свои инструменты и уходятъ покорной походкой усталыхъ людей -- она, не въ примѣръ прочимъ, подходитъ къ рыжему тенору и со словами:
   -- Grazie per suo bello canto!..
   По англійски крѣпко трясетъ ему руку.
   Замѣтивъ мой взглядъ, и, вѣроятно, предположивъ въ немъ удивленіе, она объясняетъ мнѣ:
   -- Mais ce sont de vrais artistes!..
   -- Comment donc, madame! -- подтверждаю я, и нашъ разговоръ принимаетъ правильное теченіе.
   Черезъ минуту мы, моя товарка по путешествію и я,-- уже знаемъ о старушкѣ очень многое. Мы узнаемъ, что ее зовутъ графиня делла-Маррэ, что у нея домъ въ Чарингъ-Кроссѣ и вилла во Флоренціи; что здѣсь она уже мѣсяцъ, и что она купила тутъ лошадь, которая завтра -- къ нашимъ услугамъ.
   Лошадей графиня обожаетъ. Ей 78 лѣтъ, а она только недавно перестала сама править. Зато теперь она собирается, какъ только окончитъ дѣла по наслѣдству, на лошадяхъ объѣхать всю Швейцарію, передъ тѣмъ какъ вернуться въ Лондонъ.
   Ея бойкій разговоръ, яркій, образный, непохожій на обычное хладнокровіе англичанокъ, нравится намъ.
   И ее, вѣрно, влечетъ къ молодымъ лицамъ, и она не уходитъ отъ насъ.
   Мы обѣдаемъ за однимъ столикомъ; она ведетъ насъ въ садъ и показываетъ намъ стараго и безобразнаго пса, за которымъ ходитъ садовникъ и котораго она купила оттого, что хозяева его немилосердно били; сводимъ знакомство и съ лошадью, которую она цѣлуетъ въ шелковистую морду; любуемся цвѣтами, которые она посадила въ саду, чтобы поблагодарить хозяйку за милое отношеніе; насъ она не знаетъ чѣмъ угостить, подноситъ намъ цвѣты, и къ концу вечера -- мы совсѣмъ друзья съ оригинальной старушкой.
   Вечеромъ мы сидимъ всѣ три на верандѣ.
   Темное, звѣздное небо смотритъ въ стекло веранды; мерцаютъ огоньки Лугано, разбросанные по горѣ; внизу, какъ живое, колышется темное озеро, а по нему мелькаютъ красныя, зеленыя, желтыя звѣздочки -- фонари пароходовъ и лодокъ.
   Изъ сада тянетъ свѣжестью и запахомъ цвѣтовъ; кто-то играетъ на рояли...
   Я покачиваюсь въ качалкѣ, смотрю на графиню, которая разсказываетъ намъ свою исторію, и все что-то вспоминаю.
   Что я вспоминаю?..
   Въ полумракѣ, въ тѣни ея блѣдное лицо съ тенными глазами вдругъ даетъ какую-то смутную иллюзію молодости; въ эту секунду мнѣ кажется, что я вотъ-вотъ вспомню что-то... Нѣтъ -- ничего! Только сердце у меня сжимается при мысли:
   -- Какъ она была прекрасна!
   И я инстинктивно, словно чтобы отогнать жуткое чувство, перевожу взглядъ на изящное лицо другой, на темно-голубые глаза, полные жизни и молодости...
   И мы слушаемъ старушку,-- точно читаемъ старинный романъ.
   -- Моя мать была шотландка, отецъ итальянецъ. Одно время онъ былъ посланникомъ въ Россіи, я совсѣмъ молоденькой дѣвочкой была у васъ; вотъ почему я люблю русскихъ и считаю друзей между ними.
   Она называетъ нѣсколько именъ, знакомыхъ въ Россіи.
   -- Пришлось и еще разъ побывать въ Россіи, но уже при болѣе печальныхъ условіяхъ. Мать моя считалась первой красавицей при дворѣ двухъ государствъ, но она была очень гордая, холодная и властолюбивая женщина. Мы съ братомъ очень рѣдко видѣли ее и страшно боялись; моментъ, когда утромъ надо было идти цѣловать ей руку, былъ для насъ всегда самымъ ужаснымъ изъ всего дня. И также трепеталъ передъ ней отецъ, и всѣ слуги и, право, даже окружающіе: она однимъ взглядомъ умѣла заставить себѣ повиноваться. Правда и то, что, когда она одѣвалась и прикрѣпляла къ своимъ темно-рыжимъ волосамъ графскую корону,-- она была ослѣпительна и хотѣлось эту корону замѣнить имперской.
   До 16 лѣтъ меня водили въ короткихъ платьяхъ и держали въ дѣтской; но когда мнѣ минуло 16 лѣтъ, мать призвала меня къ себѣ и сказала:
   -- Джиневра, вы выходите замужъ за графа делла-Маррэ. Завтра я рѣшу когда свадьба, а пока идите къ себѣ.
   Мы были пріучены никогда не возражать матери, и я только сдѣлала низкій реверансъ и ушла вся дрожащая.
   А я любила товарища брата и дальняго нашего кузена, Макъ Робертса, съ которымъ играла еще въ дѣтствѣ,
   Я пришла къ брату, плакала и сказала ему:
   -- Я въ церкви скажу, что я не согласна, что меня насильно выдаютъ. Ей я сказать не посмѣю!
   На ночь я спросила няню:
   -- Какъ вы думаете, Феличія, поцѣлуетъ меня мать моя хоть въ день моей свадьбы?
   Но Феличія, хорошо знавшая мою мать, отвѣчала:
   -- По чести, я этого не думаю, контессина Джиневра!
   -- О, если бы мать моя меня поцѣловала,-- я бы не такъ боялась, я стала бы на колѣняхъ молить ее... но этого не случилось.
   Въ церкви, стоя рядомъ съ графомъ, я хотѣла крикнуть священнику, что меня отдаютъ противъ моей воли...
   Въ эту минуту я невольно взглянула на мою мать. Она стояла, вся сверкая брилліантами, а ея глаза холодно и жестоко смотрѣли на меня -- она замѣтила мое волненіе и была недовольна мной; слова застыли у меня на языкѣ подъ неумолимостью этого взгляда... и я была обвѣнчана.
   Я такъ еще была наивна; я не имѣла понятія о томъ, что меня ждало.
   Мать, отпуская меня съ новой камеристкой, сказала мнѣ коротко:
   -- Помните, что отнынѣ ваша обязанность во всемъ -- слышите вы? -- во всемъ повиноваться вашему мужу.
   Эта формула была мнѣ мало ясна.
   Когда я пріѣхала въ мое новое жилище и вошла въ отведенный мнѣ покой, я прежде всего, изумленная, спросила:
   -- Зачѣмъ же здѣсь вторая кровать?
   -- Для синьора rpaфa...-- отвѣтила та.
   -- Да вы забылись, милая! -- не на шутку разсердилась я.-- Вы очевидно не въ своемъ умѣ, чужой мужчина въ моей комнатѣ!
   Мнѣ это казалось до того чудовищнымъ, что я дѣйствительно подумала, что имѣю дѣло съ сумасшедшей.
   -- Позовите графа! Пусть онъ укажетъ вамъ, какъ позволять себѣ такія шутки со своей госпожей.
   Она выскользнула изъ комнаты и больше не вернулась, а вмѣсто нея пришелъ графъ...
   Графу было 45 лѣтъ. Подъ его безупречной наружностью таился самый гнусный, самый грубый развратъ,-- а громкое имя скрывало то, что этотъ человѣкъ женился на мнѣ -- 16-ти лѣтнемъ ребенкѣ, даже не изъ любви. Ему нужны были мои деньги, чтобы поправить свои дѣла.
   Когда я все это поняла... было уже слишкомъ поздно...
   Глаза графини и сейчасъ пылали, когда она разсказывала это, и горло сжало что-то похожее на рыданіе. и эта исповѣдь отжившей души, эта трагедія въ прошломъ казалась намъ еще тяжелѣе, чѣмъ чье-нибудь горе въ настоящемъ -- потому что у нея уже не было ни надежды, ни будущаго.
   -- Онъ получилъ мѣсто при русскомъ дворѣ, и я поѣхала съ нимъ. Но онъ былъ боленъ страшной... неизлѣчимой болѣзнью -- и черезъ 2 года онъ умеръ. Я была свободна, и мнѣ было 18 лѣтъ.
   -- А Макъ Робертсъ?
   -- А вашъ кузенъ?
   Вырвалось одновременно у насъ обѣихъ.
   -- Онъ въ это время былъ въ Индіи. Я... умолила брата не писать ему, что я овдовѣла... и не позвала его.
   -- Но почему?..
   -- Онъ вернулся бы... онъ началъ бы умолять меня стать его женой. Мнѣ слишкомъ мучительно было бы отказать ему: а сдѣлать этого я не могла... Не могла, послѣ того какъ тотъ... надругался надо мной... такъ осквернилъ меня.
   Она провела рукой по глазамъ.
   -- И вы... не любили съ тѣхъ поръ? прозвучалъ вопросъ моей спутницы.
   -- Не любили? -- повторила она почти съ ужасомъ и взглянула на меня -- и мы обѣ точно увидѣли длинный, безконечный рядъ мѣсяцевъ, лѣтъ, десятилѣтій, это существованіе безъ любви, неизвѣстно зачѣмъ сгубленное... и оставленное жить.
   -- Нѣтъ. Макъ Робертсъ умеръ въ Индіи. Я закрыла свое сердце. Я больше не любила ни одного человѣка, но я люблю человѣчество. Когда была война, я была сестрой милосердія. Я помогаю людямъ, какъ и чѣмъ могу; не только людямъ, но даже животнымъ. Да, да... я одна изъ тѣхъ старухъ, надъ которыми принято смѣяться: у меня въ Чарингъ-Кроссѣ цѣлый лазаретъ для животныхъ.
   -- Вы живете однѣ?
   -- Совсѣмъ одна. Кто былъ изъ родныхъ -- всѣ давно умерли. Домъ въ Чарингъ-Кроссѣ -- наслѣдство моей матери, но я не могу обходиться долго безъ Италіи, и полгода живу въ ней. Я люблю ея солнце, ея пѣсни, ея поэзію и красоту.
   Любить поэзію, солнце, пѣсни... и прожить 60 лѣтъ безъ любви... О! Мнѣ становится холодно.
   -- И съ вашей красотой! Говорю я вслухъ.
   -- Да, я была очень красива! -- спокойно и безъ сожалѣнія говоритъ она.-- Знаменитый Берстемъ писалъ мой портретъ. Это было въ 1845 году. Такъ о немъ говорила вся Европа. "Дама въ бѣломъ" .. Я была въ бѣломъ платьѣ; тогда была мода на сильно вырѣзанныя платья, и всѣ портреты писались съ открытыми плечами, въ брильянтахъ и т. д. А я осталась, какъ ходила всегда, въ платьѣ такого покроя, съ черной бархатной лентой вмѣсто галстука.
   -- Съ такой же прической -- быстро, полувопросительно слегка приподнимаясь со стула, говоритъ моя спутница.
   -- Да... съ розой въ рукахъ.
   -- И съ гончей собакой? -- уже утвердительно продолжаетъ -- та; у собаки тонкая, длинная морда?
   -- Да. Откуда это вы знаете?-- удивляется старушка.
   -- Помните? Помните? -- обращается та ко мнѣ.
   -- "Les beautés du temps passé?"
   -- Боже мой!
   И я ясно вспоминаю. Я вижу ея гостиную въ Петербургѣ, низкій столъ, на немъ великолѣпный in folio въ красномъ сафьянѣ съ золотымъ обрѣзомъ, а на корешкѣ золотыя буквы.
   "Les beautés du temps passé".
   И на одной изъ страницъ книги -- отдѣльно чудесный офортъ: юная, горделивая красавица въ бѣломъ, съ царственной головкой, съ тѣми же дивными глазами, которые сейчасъ смотрятъ на меня изъ глубоко впавшихъ орбитъ, съ пергаментнаго, все блѣднѣющаго и блѣднѣющаго во мракѣ лица.
   "Beauté du temps passé"!
   Прошлое! Оно прошло, это прошлое, и все ушло съ нимъ, а она еще живетъ. Еще смотрятъ эти глаза, уже никого не грѣющіе, никому не дорогіе, еще бьется это старческое сердце... И скитается она по бѣлому свѣту, изъ отеля въ отель, ищетъ жадно ласки и вниманія отъ первыхъ встрѣчныхъ -- все изжившая, никому ненужная, кромѣ тѣхъ, кому нужны ея деньги... Радующаяся ласковому визгу накормленнаго пса...
   А глаза горделивой красавицы изъ тьмы прошлаго смотрятъ на насъ, и мы видимъ не эту развалину, а ту царственную головку; и холодъ пробѣгаетъ по сердцу. Мы переглядываемся и обѣ вздрагиваемъ... А она, точно подслушавъ наши мысли, шепчетъ угасающимъ голосомъ:
   -- Beauté du temps passé...
   И мракъ нисходитъ вокругъ.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru